КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

История всемирной литературы в девяти томах: том первый [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

История всемирной литературы в восьми томах: том первый

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО

ГЛАВНАЯ РЕДКОЛЛЕГИЯ

Г. П. БЕРДНИКОВ (главный редактор), А. С. БУШМИН, Ю. Б. ВИППЕР (заместитель главного редактора), Д. С. ЛИХАЧЕВ, Г. И. ЛОМИДЗЕ, Д. Ф. МАРКОВ, А. Д. МИХАЙЛОВ, С. В. НИКОЛЬСКИЙ, Б. Б. ПИОТРОВСКИЙ, Г. М. ФРИДЛЕНДЕР, М. Б. ХРАПЧЕНКО, Е. П. ЧЕЛЫШЕВ


РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ ТОМА

И. С. БРАГИНСКИЙ (ответственный редактор), Н. И. БАЛАШОВ, М. Л. ГАСПАРОВ, П. А. ГРИНЦЕР


ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕДАКТОРЫ ТОМОВ:

1 — И. С. БРАГИНСКИЙ; 2 — Х. Г. КОРОГЛЫ и А. Д. МИХАЙЛОВ; 3 — Н. И. БАЛАШОВ; 4 — Ю. Б. ВИППЕР; 5 — С. В. ТУРАЕВ; 6 — И. А. ТЕРТЕРЯН; 7 — И. А. БЕРНШТЕЙН; 8 — И. М. ФРАДКИН; 9 — Л. М. ЮРЬЕВА

Ученый секретарь издания — Л. М. ЮРЬЕВА

Вступительные замечания

Ю. Б. Виппер
Предлагаемая вниманию читателей девятитомная «История всемирной литературы», призвана охарактеризовать историческое движение литератур мира с древнейших времен, от самых истоков словесности, до 50‑х годов XX в. и выявить ведущие закономерности этого движения. В марксистском литературоведении это первый труд, столь широкий по охвату обобщаемого материала. Потребность же в создании такого рода труда очевидна. Необходимость эта диктуется самой логикой развития нашей литературоведческой науки. За последнее время заметно расширились географические и исторические границы исследованных литератур и художественных памятников. Вместе с тем все более острым становится интерес к поискам путей обобщения имеющегося богатейшего историко–литературного материала. Убедительное свидетельство тому — значительные достижения советской науки в разработке методов сравнительного изучения мирового литературного процесса.

Выход в свет марксистской истории всемирной литературы отвечает насущным общественным запросам наших дней. Созданное советским литературоведением монументальное исследование, проникнутое стремлением выявить исторические закономерности мирового литературного развития, зиждется на убежденности в неразрывной, органической связи, существующей между литературным процессом и ходом общественной жизни. В основу «Истории всемирной литературы» положена идея исторического монизма, восходящая к учению Маркса, Энгельса, Ленина. При всем внимании к специфике художественного творчества как одной из форм идеологической надстройки идея эта предполагает единство социального и культурного развития. В этом отношении данный труд противостоит идеалистическим концепциям истории литературы, утверждаемым буржуазной наукой. Одна из наиболее знаменательных черт этой науки — потеря веры в существование объективных исторических закономерностей и вытекающая отсюда утрата интереса, а во многом и способности к созданию широкомасштабных, синтетического характера историко–литературных трудов. В этой же связи следует подчеркнуть и еще один принципиально важный для «Истории всемирной литературы» момент. Речь идет об отсутствии предвзятости в отборе и оценке историко–литературного материала: будь то недооценка исторической значимости так называемых «малых» литератур, представление об «избранной» роли литератур отдельных регионов, влекущее за собой пренебрежение художественными достижениями других ареалов, проявление западноцентристских или, наоборот, восточноцентристских тенденций. И в этом отношении, с точки зрения концептуальной объективности и ее отражения в структуре издания, «История всемирной литературы» отличается от целого ряда аналогичных изданий, выходивших за рубежом.

«История всемирной литературы» возникла (и не могла не возникнуть) как попытка обобщить огромный опыт, накопленный советским литературоведением как в области изучения истории отдельных литератур мира, так и в сфере теоретической, в том числе в разработке принципов сравнительного рассмотрения художественной эволюции человечества. Работа над «Историей всемирной литературы» могла развиваться только в той мере, в какой она, в частности, опиралась на принципиально весьма важные результаты, добытые нашей наукой за последнее время в осмыслении таких основополагающих теоретических и историко–литературных проблем, как, скажем, закономерности судеб гуманизма и реализма — существеннейших начал в развитии мировой художественной культуры; марксистская трактовка категорий «метод» и «стиль» или понятия «прогресс» применительно к истории литературы; уточнение принципов системного анализа и многое другое. Вместе с тем создание «Истории всемирной литературы» само дало импульс для интенсивной разработки целого ряда кардинальных вопросов сравнительного литературоведения. Достаточно в этой связи упомянуть такие проблемы, как взаимосвязи и взаимодействие национальных литератур, роль типологического метода в литературоведении, сравнительный анализ развития художественной культуры на Западе и на Востоке, содержание принципа единства мирового литературного процесса, характер взаимодействия этого принципа с другим основополагающим законом — неравномерности исторического развития. Способствуя обострению интереса к изучению только что перечисленных проблем, работа над «Историей всемирной литературы» одновременно и обогащалась многообразными результатами этого изучения.

«История всемирной литературы» — плод работы большого отряда ученых. В создании ее в содружестве с коллективом научных сотрудников Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР принимали участие представители научных коллективов Института русской литературы АН СССР, Института востоковедения АН СССР, Института славяноведения и балканистики АН СССР, сотрудники других институтов АН СССР и ее филиалов, институтов литературы и языка академий наук союзных республик, Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы, преподаватели высших учебных заведений и ряд других ведущих специалистов.

Подготовка столь объемного и сложного труда, каким является «История всемирной литературы», заняла немало времени, прошла разные стадии (в том числе широкое обсуждение научной общественностью проспектов и макетов отдельных томов издания), потребовала специальных научных мероприятий общесоюзного масштаба, способствовавших уточнению теоретических и историко–литературных принципов, положенных в основу труда. Перечислять все эти стадии и мероприятия нет нужды. Наш долг, однако, выразить в этой связи глубокую благодарность всем научным организациям и отдельным ученым, принимавшим участие в письменном рецензировании и устном обсуждении материалов, предварявших подготовку томов «Истории всемирной литературы», и работ, непосредственно вошедших в состав таковых.

Одновременно необходимо с чувством признательности отметить имена тех ученых, которые внесли особенно значительный вклад в руководство работой по созданию «Истории всемирной литературы» в ее целом и которых, увы, уже нет в живых. Это прежде всего Иван Иванович Анисимов. Будучи директором ИМЛИ им. А. М. Горького АН СССР, он выступил зачинателем этого капитального научного мероприятия. Это Николай Иосифович Конрад. Его яркие идеи стимулировали развитие сравнительного изучения нашей наукой мирового литературного процесса, одухотворяли и продолжают одухотворять содержание разных разделов выпускаемого ныне в свет труда. Это Борис Леонтьевич Сучков, в течение ряда лет деливший вместе с академиком Н. И. Конрадом обязанности главного редактора издания. Это Роман Михайлович Самарин, который, заведуя отделом зарубежных литератур ИМЛИ, также немало сделал для того, чтобы заложить фундамент здания «Истории всемирной литературы». Это Ирина Григорьевна Неупокоева. С самого начала создания «Истории всемирной литературы» она заведовала соответствующим сектором ИМЛИ (позднее превращенным в отдел) и на своих плечах, вплоть до кончины в 1977 г., несла основную тяжесть непосредственного научно–организационного руководства этим весьма сложным по своей структуре начинанием. Значителен вклад И. Г. Неупокоевой и в разработку теоретических принципов сравнительного исследования литератур.

* * *
Создателям «Истории всемирной литературы», определяя контуры задуманного исследования, пришлось решать немало сложных задач. Одна из первоочередных и главных теоретических проблем, стоявших перед ними, — определение «состава» предпринятого труда. Эта проблема, в свою очередь, неразрывно связана с выяснением содержания самого понятия «всемирная литература». В знаменитом определении, данном К. Марксом и Ф. Энгельсом, термин «всемирная литература» использован для характеристики закономерного этапа в эволюции литератур мира, возникающего как объективное следствие глубоких общественных сдвигов, вызванных завершающей фазой развития капиталистических отношений. Тогда–то, как отметили К. Маркс и Ф. Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии», имея в виду современную им действительность, «плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, а из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература» (Соч. 2‑е изд., т. 4, с. 428). Вместе с тем понятие «всемирная литература» не исчерпывается лишь этим исторически конкретным и локализованным значением. Сдвиг, очерченный классиками марксизма, был подготовлен всей предшествующей историей мировой литературы; он был ее своеобразным и, как уже отмечалось, закономерным итогом. Поэтому о «всемирной литературе» можно говорить и в более широком плане, а именно как о совокупности всех литератур мира с древнейших времен и до наших дней. При этом речь идет о совокупности, представляющей собой не простую механическую сумму, а изучаемой во внутренних соотношениях и взаимосвязях ее частей, в непрестанных изменениях этих соотношений и взаимосвязей, с тем чтобы выявить те основные закономерности, которые определяют суть и смысл этих изменений, этого движения, приводящего в конце концов к качественному скачку, отмеченному Марксом и Энгельсом.

Есть, однако, и совсем другого рода концепция всемирной литературы. Согласно этой концепции, понятие «всемирная литература» включает в себя лишь крупнейшие достижения художественной культуры человечества, обладающие непреходящим мировым значением. Подобная концепция получила особенно широкое распространение в западной науке, трансформировавшись в истолкование всемирной истории литературы как явления своего рода «универсального», «сверх-» или «наднационального», абстрагированного от конкретного анализа национальных вариантов литературного развития, и обретя тем самым совершенно недвусмысленную политическую окраску. С позиций марксистской идеологии такая точка зрения, согласно которой «целое всемирной литературы оказывается выхолощенным безнациональным „целым“» (формулировка И. Г. Неупокоевой), представляется неприемлемой.

Выпускаемая в свет «История всемирной литературы» строится на иных началах. Если неприемлемость восприятия всемирной истории литературы как простой механической суммы отдельных национальных литератур очевидна, то стремление к возможно более широкому охвату вклада отдельных литератур мира на протяжении всей истории развития литературы как словесного искусства имеет принципиальное теоретическое и методологическое значение (с учетом того, естественно, что само представление о том, что именно является «литературой» как таковой и входит в ее состав, — величина переменная, претерпевающая существенные изменения в ходе веков). Думается, что только осуществление такого рода задачи (она и поставлена в «Истории всемирной литературы») позволит создать оптимальные возможности для поисков объективных закономерностей мирового литературного процесса. Так называемые «малые» литературы могут иногда выдвигать художественные ценности мирового значения и служить почвой для таких обобщений, без которых в наших представлениях об этом процессе существовали бы серьезные изъяны. Наконец, следует подчеркнуть, что такой подход помогает преодолеть одинаково односторонние и в научном отношении пагубные крайности как европоцентризма, так и востокоцентризма.

В предлагаемом вниманию читателей труде сопоставление путей литературного развития Востока и Запада играет важную роль. Решая эту сложную историко–типологическую задачу, авторы и редакторы «Истории всемирной литературы» всячески стремились избегать, с одной стороны, прямолинейного сближения Востока и Запада, механического их сведения к одному знаменателю, как правило обусловленному критериями, почерпнутыми в западноевропейской культуре, и, с другой стороны, не менее предвзятой точки зрения, согласно которой Запад и Восток будто бы исконно чужды друг другу и поэтому на Востоке все обязательно должно быть не так, как на Западе, и прежде всего должно быть архаичнее. Проводя параллель между литературами Запада и Востока, выясняя существующие между ними генетические связи и типологические соотношения, участники коллективного труда одновременно анализировали и сложившееся в ходе веков своеобразие тех закономерностей, которые определяли и тут и там развитие литературы. Так, скажем, вплоть до XIX в. бросаются в глаза более медленные темпы развития восточной культуры, более устойчивая роль в ней традиционного начала, характерная для нее смена приливов и отливов прогрессивных тенденций, нередко связанных с городской цивилизацией. Последняя черта весьма знаменательна. Она имеет, видимо, и какие–то внутренние и внешние причины (в виде, например, опустошительных и катастрофических по своим последствиям нашествий — монгольских, татарских, турецких, сметавших с лица земли на огромных территориях в различных регионах Востока и Восточной Европы плодоносные очаги высокой культуры, обрывавших ее естественное поступательное движение). Востоку присуща в целом большая протяженность, но и большая емкость средневековой культуры, способной вбирать в себя, не подвергаясь решающей ломке, очень разнородные тенденции. Вместе с тем при всем своеобразии развитие литературы как Востока, так и Запада, если рассматривать его в типологически обобщенном плане, шло от Древности через Средние века и к Новому времени в стадиальном отношении в едином направлении.

Другой вопрос, связанный с проблемой «состава» истории всемирной литературы и имеющий также немаловажное теоретическое значение: в каком объеме должны в этой истории фигурировать факты отдельных национальных литератур? Отвергая в принципе теорию, согласно которой содержание понятия «всемирная литература» равнозначно представлению о некоем «золотом фонде» художественной культуры человечества, необходимо вместе с тем принять во внимание рациональное зерно этой теории. Очевидно, что «всемирная литература» — это понятие, обладающее наряду с синхронической также и диахронической протяженностью. Оно подразумевает не только литературную ойкумену определенной эпохи во всех ее внутренних соотношениях, но и совокупность всех литературных традиций прошлого, которые сохраняют свою животворную силу и в настоящем, тем самым продолжая оставаться активной силой литературного развития. Основные очертания вклада великих писателей прошлого в сокровищницу мировой культуры вырисовываются в нашем труде в самой характеристике, непосредственно посвященной их творчеству. Затем к анализу отдельных аспектов этого вклада авторы возвращаются в разделах, в которых речь идет о наиболее существенных конкретных проявлениях влияния, оказанного данным писателем.

Вместе с тем — следует еще раз подчеркнуть это обстоятельство — «История всемирной литературы» не ограничивается рассмотрением творческих достижений, претендующих на мировое или, во всяком случае, на широкое международное художественное значение. Поскольку в публикуемом коллективном труде основной единицей исследования является по преимуществу — с этапа своего появления — история национальной литературы в своей целостности и внутренней диалектике (а до того периода, когда складываются современные нации, история литератур, создававшихся различными народностями), объектом внимания и характеристики (пусть и очень различной с точки зрения развернутости, от краткого упоминания до специального очерка) должен стать любой писатель, внесший заметный вклад в развитие родной литературы.

Однако проблема основной единицы исследования не решается однозначно для всего издания в целом. В решении ее есть и некоторые отклонения, диктуемые особенностями литературного процесса на отдельных его стадиях, и прежде всего своеобразием тех форм, в которых находит свое воплощение закон единства мирового литературного развития. На некоторых этапах типологическое сходство литературного развития в отдельных регионах побуждает класть в основу обобщения и классификации материала не черты национальной специфики, а другие структурообразующие категории, вроде, например, литературных жанров (для более ранних этапов) или направлений (для Новейшего времени).

Одно из исключений в данном плане составляют, скажем, Средние века. Примером может служить структура того раздела второго тома нашего издания, в котором анализируются литературы Западной Европы. Ведущую роль здесь играет чередование глав, посвященных рассмотрению отдельных жанров или «пластов» средневековой литературы: литературы на латинском языке, народно–эпической литературы архаического типа, героического эпоса, куртуазной лирики, рыцарского романа, городской сатиры и дидактической литературы и т. д. Характеристика же национальных вариантов этих жанровых разновидностей играет в данном разделе в структурном отношении вторичную роль. Естественно, что такое построение этого раздела не произвольно, а определяется особенностями социальной и духовной жизни средневекового общества, а именно, с одной стороны, недостаточной в целом расчлененностью литературного процесса, национальной, социальной, индивидуальной, а с другой стороны, показательным для средневековой культуры тяготением к универсальности; каноничностью, которой отмечено в это время художественное мировосприятие; сравнительно ограниченным кругом непосредственных литературных связей и т. д.

В тех же частях труда (а они, как уже говорилось, доминируют), где основной структурной единицей выступает история национальных литератур, этот принцип организации материала в равной мере относится и к западным и к восточным ареалам.

Кратко охарактеризованный подход к построению сравнительной истории всемирной литературы отнюдь не является общепризнанным. Так, скажем, в западноевропейском литературоведении наших дней распространена тенденция рассматривать в качестве основной структурной единицы сравнительной истории литератур отдельный художественный текст. Встречаются и труды, в которых рассмотрение состояния ведущих литератур Нового времени (а не Средневековья с его исторической спецификой) подчинено анализу тех или иных жанров. Существуют, наконец, и попытки положить в основу всемирной литературы типологию художественных стилей или направлений

Попытки возвести все здание «Истории всемирной литературы» на только что упомянутых теоретических основах представляются односторонними, ибо они дробят литературный процесс, лишая его общей перспективы и отрывая от общественной, исторической почвы, с которой он органически связан. Только стремясь воспроизвести национальный литературный процесс в его целостности, можно раскрыть внутреннюю диалектику этого процесса, обусловленную борьбой противоречивых тенденций, и осветить глубинную внутреннюю связь художественного развития с социальной и духовной жизнью страны.

Характеристика закономерностей развития отдельных национальных литератур, их своеобразия — одна из основных задач нашего многотомного труда. Вместе с тем при всем внимании к целостности национального литературного процесса и его внутренней диалектике рассмотрение его в системе истории всемирной литературы обладает своей спецификой, требует особого угла зрения. Литературы эти рассматриваются в данном случае не изолированно, в себе. Они изучаются не только в своих конкретных общественно–исторических предпосылках, но и в общем контексте эволюции мировой художественной культуры. Понятие «исторический контекст» здесь является ключевым. Задача состоит в том, чтобы раскрытие внутренней логики развития национальных литератур сочеталось с определением места, которое они на том или ином историческом этапе занимают в общей динамике развития мировой литературы как некоей макросистемы. Только успешное применение такого рода метода может помочь, например, решить одну из существенных задач нашего труда — раскрыть мировое значение русской литературы. Это достигается не столько количественным способом, путем накапливания различного рода примеров, свидетельствующих о влиянии, оказанном тем или иным великим русским писателем на зарубежных литераторов, а в первую очередь посредством объективного анализа духовных ценностей, выдвинутых русской литературой, и выяснения исторических причин, обусловивших в XIX—XX вв. ведущее в мировом масштабе значение этих ценностей.

У сопоставительной перспективы, в которую включается характеристика отдельных национальных литератур, есть при этом не только синхронический, но и диахронический аспект. Причина этого заключается в неравномерности общественного развития человечества. Понятие «исторический контакт» подразумевает не только представление о современном состоянии «литературного окружения» той или иной национальной литературы. Сюда могут входить и параллели с явлениями, которые для других литератур представляют собой уже прошлое или, наоборот, еще нереализованное будущее.

Сравнительное освещение истории национальных литератур реализуется в «Истории всемирной литературы» различными путями. Национальные литературы изучаются как составная часть культурного наследия более широких территориальных и культурно–исторических комплексов (зона, регион) и, с другой стороны, в свете того, как в них преломляются эстетические тенденции и как воплощаются эстетические формы общего порядка (методы, стили, направления, жанры и т. п.). При этом понятие зоны или региона как образования более широкого типа не трактуется как обозначение чего–то застывшего, раз и навсегда данного. Наоборот, зона и регион — понятия подвижные, подверженные историческим сдвигам. Может меняться состав зоны или региона; соотношение между литературами, входящими в состав этих образований, с точки зрения ведущей роли, притягательной силы или темпов развития; сама роль факторов, способствующих формированию и сохранению зон и регионов.

Большое внимание в «Истории всемирной литературы» обращено на изучение взаимодействия отдельных национальных литератур, на так называемые контактные и генетические связи между ними, на определение уровня, системы и направленности этих связей применительно к той или иной литературной эпохе. Так, например, представление об основном направлении, в котором в ту или иную эпоху смещаются культурные центры, а тем самым и развиваются литературные влияния, определяет во многом построение — с точки зрения последовательности расположения материала — как отдельных разделов, посвященных литературам того или иного региона, так и томов в целом.

Материал первого тома «Истории всемирной литературы» убедительно свидетельствует о том, что культурные и литературные связи между народами, странами и континентами существовали изначально, какой бы фрагментарный характер ни носили следы этих контактов, дошедшие до наших дней. Это обстоятельство имеет принципиальное значение. Оно служит еще одним подтверждением правомерности распространять термин «всемирная литература», понимаемый как обозначение некоего целого, находящегося в непрерывном процессе становления и развития, на всю литературную историю человечества, начиная от ее истоков.

Однако еще большее значение для обоснования такого рода теоретической позиции имеют сопоставления типологического плана. Оба понятия — литературные влияния и типологические схождения и соотношения — диалектически между собой связаны. Это факт общепризнанный в советской литературоведческой науке. Значение его, впрочем, осознавалось и подчеркивалось еще А. Н. Веселовским. И все же историко–типологический подход занимает особое место в сравнительном изучении литератур. Перспективы, открываемые этим подходом, — один из основных источников превосходства марксистской науки над буржуазной компаративистикой со всей ее унаследованной от позитивизма односторонностью и узостью. Именно он и позволяет, в частности, нашему литературоведению преодолеть то искусственное разграничение между так называемой «всеобщей историей литературы» и «сравнительной историей литературы», которое в глазах буржуазной компаративистики принимает характер подлинной антиномии.

Поиски закономерностей, характеризующих эволюцию всемирной литературы, взятой в ее целом, во всей ее полноте, должны опираться на сопоставление путей развития отдельных национальных литератур или, как уже отмечалось, — на более ранних этапах — литератур, создававшихся различными народностями. Сопоставлять можно лишь явления, между которыми существует внутренняя связь. Явления, абсолютно чужеродные, несопоставимы. Ф. Энгельсу принадлежит знаменитое определение: «Чем дальше удаляется от экономической та область, которую мы исследуем, чем больше она приближается к чисто абстрактно–идеологической, тем больше будем мы находить в ее развитии случайностей, тем более зигзагообразной является ее кривая» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 39, с. 176). Учитывая всю относительную самостоятельность эволюции отдельных сфер идеологической надстройки и придавая осмыслению этого феномена важнейшее значение, марксистское литературоведение исходит вместе с тем из убеждения, что сходные по своей социальной природе стадии общественного развития порождают сходные во многом типы художественного ви́дения мира. Проявления этой закономерности в истории мировой литературы обусловлены в конечном итоге единством общего хода социально–исторического развития человечества и обозначаются в нашей науке, как правило, термином «историческо–типологические схождения» или «историко–типологические аналогии».

При этом анализ подобных схождений и аналогий подразумевает, естественно, наряду с определением черт сходства и установление различий между сравниваемыми явлениями. В «Истории всемирной литературы» делаются такого рода сопоставления и обобщения. Они касаются темпов и характера развития литератур разных регионов, географических и хронологических границ существования той или иной литературной эпохи, а также закономерностей становления жанров, стилей и направлений, изменений, происходящих в природе и системе литературных связей. При этом авторы и редакторы «Истории всемирной литературы» не упускают из виду первостепенную роль другого важнейшего исторического фактора, а именно неравномерности развития мировой литературы. Характеристика тех конкретных форм, которые взаимодействие этих двух законов — единства и неравномерности — принимает на различных исторических стадиях и в различных культурных ареалах, — одна из первоочередных задач, стоявших перед участниками «Истории всемирной литературы». Только стремление к ее реализации и может позволить избегнуть опасностей упрощения, схематизации реальной картины движения историко–литературного процесса и воспроизвести его со всей присущей ему сложностью, динамикой и внутренними противоречиями.

* * *
Предлагаемая вниманию читателей «История всемирной литературы» строится и делится на тома на основе историко–хронологического принципа. Этот принцип включает в себя возможность типологического подхода к членению историко–литературного материала, но не сводится к последнему. Такая композиция многотомного издания обусловлена необходимостью считаться с действием уже упоминавшегося закона неравномерности темпов общественного развития человечества. Применительно к первым двум томам можно говорить о стадиальном единстве основных литератур мира (в I томе речь идет о Древности, во II томе — о распространении в мировом масштабе средневековых форм художественного сознания). Однако постепенно положение вещей осложняется — неравномерность мирового литературного процесса особенно ощутимо дает себя знать в период с XV в. по середину XIX в. (затем, но уже на качественно совершенно ином уровне, тенденция к синхронизации литературного развития вновь отчетливо обозначается). В этот же период, начальный этап которого отмечен на Западе расцветом культуры Возрождения, ход развития здесь протекает заметно быстрее, чем на Востоке. Отсюда — и большая расчлененность эволюции европейских литератур этого времени на этапы и большая четкость этих этапов. Так, скажем, в большинстве европейских литератур XVII и XVIII века представляют собой две различные самостоятельные эпохи (пусть и с не совсем одинаковыми в силу национальной специфики хронологическими гранями). Значение этих эпох для судеб художественной культуры побуждает уделить рассмотрению каждой из них отдельные тома (IV и V). Применительно же к подавляющему большинству восточных литератур эти века — понятие по преимуществу календарное. Оно обозначает определенный хронологический отрезок некоей значительно более широкой по своей протяженности эпохи, которую можно обозначить как Позднее Средневековье. Это обстоятельство и побуждает материал большинства восточных литератур этого времени распределять между только что указанными томами, руководствуясь прежде всего соображениями хронологической синхронности (так, например, в V томе центральное место занимает проблема Просвещения, мощного антифеодального идейного движения, распространившегося на этом историческом этапе во многих странах Европы, а также в Северной Америке и Бразилии. Хронологический же рубеж историко–литературного материала, охваченного в томе в целом, совпадает, как правило, с XVIII столетием).

Позднее же, со второй половины XIX в. опять все более заметно и властно дает себя почувствовать тенденция к определенной синхронизации темпов и характера литературного развития, но уже на совершенно ином уровне, чем в Древности или в Средние века: не в силу недостаточной расчлененности, а наоборот, на основе реализации всего того многообразнейшего спектра художественных перспектив, которые представляет литературе развитость общественных отношений, всеобъемлющий характер межлитературных связей, богатство накопленных традиций, возможность выявления индивидуального творческого начала.

Таким образом, в ряде томов «Истории всемирной литературы», и прежде всего в томах III, IV, V и VI, членение историко–литературного материала основано не на полностью однородных началах. Думается, однако, что именно такой подход (историко–хронологический в своей основе, но учитывающий одновременно и принципиальные доводы типологического плана) и позволяет, характеризуя отдельные литературы мира, соотнести конкретно их развитие на том или ином историческом этапе и тем самым уточнить наши представления об общих закономерностях мирового литературного процесса.

В соответствии с только что изложенными соображениями девятитомная «История мировой литературы» строится следующим образом.

Том I посвящен развитию мировой литературы с древнейших времен, от ее фольклорных истоков, до начала н. э. В томе анализируются как ранние литературы Азии и Африки, так и сменившие их и отчасти впитавшие в себя их достижения классические литературы Азии (китайская, индийская, иранская, еврейская) и европейской античности (греческая и латинская).

Том II охватывает период со II—III вв. н. э. до XIII — начала XIV в., т. е. Раннее и Зрелое Средневековье. В нем детально исследуется процесс радикального преобразования литературных традиций Древности и становление словесности у молодых народностей; показывается, как в результате сложного взаимодействия этих двух начал развивается литература нового типа — средневековая литература.

Том III воспроизводит картину мировой литературы от конца XIII — начала XIV в. до рубежа XVI—XVII столетий. В нем широко представлена литература европейского Возрождения — эпохи, определенной Ф. Энгельсом как «величайший прогрессивный переворот, из всех пережитых до этого человечеством» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2‑е изд., т. 20, с. 345) и подробно охарактеризована судьба гуманистических тенденций в литературах народов Востока.

Том IV охватывает литературу XVII столетия. Авторы тома прослеживают, как основной общественный конфликт эпохи — столкновение между силами, стремящимися сохранить господство средневековых устоев, и тенденциями прокладывающего себе путь Нового времени — своеобразно преломляется в литературе различных регионов мира.

Том V посвящен XVIII в.

Том VI дает картину мировой литературы от Великой Французской революции до середины XIX в. В нем показано, как неуклонное расширение международных литературных связей приводит к тому имеющему огромное историческое значение качественному скачку в развитии мировой художественной культуры, который, как уже упоминалось, был отмечен классиками марксизма в «Манифесте Коммунистической партии».

Том VII посвящен литературному процессу второй половины XIX в.

Том VIII охватывает развитие мировой литературы от 1890‑х и до 1917 г., т. е. в эпоху становления империализма и в канун пролетарской революции.

Том IX воспроизводит картину мировой литературы от Великой Октябрьской социалистической революции до окончания второй мировой войны.

В развернутом заключении к тому характеризуются основные тенденции, определившие развитие мировой литературы в период, последовавший за окончанием второй мировой войны и разгромом фашизма.

Необходимо, наконец, подчеркнуть еще одно обстоятельство. Авторский коллектив и редакторы «Истории всемирной литературы» стремились к тому, чтобы это издание было подчинено началу научной объективности. Это относится и к отбору и оценке художественного наследия, осмысляемого в труде, и к принципам и методам его научного исследования. Наше издание носит обобщающий характер и призвано прежде всего суммировать самое ценное и общезначимое из того, что достигнуто советским литературоведением и передовой зарубежной наукой в изучении отдельных литератур мира и всемирной литературы как целого. Вместе с тем работы, написанные для «Истории всемирной литературы», не могут претендовать на исчерпывающую полноту как с точки зрения излагаемого фактического материала, так и в смысле освещения затронутых проблем. В отдельных случаях, когда мы имеем дело с серьезными расхождениями в решении нашей наукой некоторых кардинальных историко–литературных вопросов (например, проблемы возникновения Ренессанса в литературах Востока или определения сущности и степени принципиальных расхождений между различными течениями внутри романтизма), это обстоятельство оговаривается в соответствующих разделах.

Авторы и редакторы «Истории всемирной литературы» прекрасно отдают себе отчет в том, сколь трудна поставленная ими перед собой задача. Сделанное ими лишь попытка продвинуться в меру сил по пути к намеченной цели.

Авторский коллектив поддерживала в процессе его работы надежда, что выход в свет «Истории всемирной литературы» облегчит решение советским литературоведением целого ряда стоящих перед ним неотложных задач и будет содействовать удовлетворению всевозрастающего интереса широких кругов читателей к истории мировой культуры, поможет им ориентироваться, осваивая ее поистине неисчерпаемые богатства.

От редколлегии тома

Томом «Литература Древнего мира» открывается девятитомное издание «Истории всемирной литературы, подготовленное Институтом мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР в сотрудничестве с рядом иных научных учреждений и организаций. Первый том посвящен развитию литератур эпохи Древности и охватывает период вплоть до первых веков н. э.

В работе над томом принимали участие:

С. С. Аверинцев, написавший главы «Древнееврейская литература» и «Истоки и развитие раннехристианской литературы»;

В. К. Афанасьева, автор главы «Литература Древнего Двуречья»;

И. С. Брагинский, написавший параграф «Характер и проблематика первого тома» Введения к тому и главу «Древнеиранская литература»;

М. Л. Гаспаров, написавший Вступление к разделу «Литература европейской античности», главы «Эллинистическая литература» (совместно с М. Е. Грабарь–Пассек и с использованием материалов, представленных А. П. Смотричем), «Римская литература III—II в. до н. э.», «Греческая и римская литература I в. до н. э.», «Греческая и римская литература I в. н. э.» и «Греческая и римская литература II—III вв. н. э.»;

М. Е. Грабарь–Пассек, автор параграфов «Феокрит» и «Аполлоний Родосский», параграфов «Каллимах», «Ликофрон» и «Герод» (совместно с М. Л. Гаспаровым) и параграфа «Менандр» (совместно с В. Н. Ярхо) главы «Эллинистическая литература»;

П. А. Гринцер, написавший главы «Древнеиндийская литература», «Мировая литература на рубеже новой эры» и Заключение к тому;

В. В. Иванов, автор главы «Хеттская и хурритская литературы».

Н. И. Конрад, написавший параграф «Место первого тома в „Истории всемирной литературы“» Введения к тому, Вступление и Заключение к разделу «Древнейшие литературы Азии и Африки», вступление к разделу «Классические литературы Древнего мира» и главу «Древнекитайская литература» (в подготовке текста главы к печати принимали участие Л. С. Переломов и Б. Л. Рифтин);

М. А. Коростовцев, автор главы «Литература Древнего Египта» (в подготовке текста главы к печати принимал участие Ю. А. Рознатовский);

Е. М. Мелетинский, автор главы «Возникновение и ранние формы словесного искусства»;

Т. А. Миллер, написавшая главу «Греческая литература классического периода (V—IV вв. до н. э.). Проза»;

И. Ш. Шифман, автор главы «Угаритская и финикийская литературы»;

В. Н. Ярхо, написавший главы «Греческая литература архаического периода», «Греческая литература классического периода (V—IV вв. до н. э.). «Поэзия» и параграф «Менандр» (совместно с М. Е. Грабарь–Пассек) главы «Эллинистическая литература». Переводы текстов в тех случаях, когда не указана фамилия переводчика, принадлежат авторам соответствующих статей.

Научная редакция тома осуществлялась членами его редколлегии И. С. Брагинским, Н. И. Балашовым, М. Л. Гаспаровым, П. А. Гринцером и ученым секретарем Т. А. Миллер; литературная редакция — Г. А. Гудимовой. В редколлегию тома в последние годы своей жизни входили Н. И. Конрад и М. Е. Грабарь–Пассек. Существенный вклад, внесенный Николаем Иосифовичем Конрадом в разработку замысла и структуры тома и Марией Евгеньевной Грабарь–Пассек в концепцию его античного раздела, во многом определил характер книги.

Библиография к тому составлена сотрудниками Всесоюзной Государственной библиотеки иностранной литературы. Синхронистическая таблица выполнена М. Л. Гаспаровым. Иллюстрации подобраны авторами соответствующих глав и разделов. Унификация собственных имен, названий, специальных терминов и дат проведена Н. А. Вишневской и Н. А. Рубцовой. Рукопись тома подготовлена к печати научно–техническими секретарями издания Л. В. Евдокимовой, Е. П. Зыковой и О. А. Казниной.

В ходе работы над томом его отдельные главы и разделы многократно рецензировались и обсуждались. Всем лицам и научным организациям, принимавшим участие в рецензировании и обсуждении, редколлегия тома выражает глубокую благодарность за полезные и конструктивные замечания и советы. Особую признательность хотелось бы высказать отрецензировавшим рукопись тома в целом сотрудникам Отдела Древнего Востока Института востоковедения АН СССР и Сектора древней истории Института всеобщей истории АН СССР.

Введение

Место первого тома в «Истории всемирной литературы»

Н. И. Конрад
Характер первого тома определяется проблематикой всего издания, его отличительными особенностями по сравнению с появившимися за последние два–три десятилетия в разных странах мира трудами, излагающими историю литератур всех народов. За последнее полустолетие чрезвычайно возросло знание литератур различных народов мира. Не говоря уже о наиболее полно изученных литературах народов Европы, мы в настоящее время сравнительно хорошо знаем и многие литературы стран Азии и Африки; знаем их благодаря трудам ученых этих стран, а также советских исследователей и ученых различных стран Европы и Америки. Можно сказать даже, что сейчас мы знаем историю литератур некоторых народов Востока не хуже, чем историю литератур народов Запада. Возникло вполне естественное желание этот огромный материал обобщить на основе подлинного историзма материалистической диалектики.

Такое обобщение обнаруживает сходные и существенные для всех литератур черты на определенных, типологически единых этапах их развития, этапах, в конечном счете связанных со сменой общественно–экономических формаций. Уместно обратиться здесь к известному положению В. И. Ленина о методологическом значении категории «общественно–экономическая формация» при изучении истории человечества. В. И. Ленин цитирует слова К. Маркса в предисловии к первому тому «Капитала»: «Моя точка зрения состоит в том, что я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественно–исторический процесс». Далее В. И. Ленин, развивая эту мысль, отмечает, что только эта гипотеза К. Маркса «впервые создавала возможность строго научного отношения к историческим и общественным вопросам», «впервые возвела социологию на степень науки». «Анализ материальных общественных отношений сразу дал возможность подметить повторяемость и правильность и обобщить порядки разных стран в одно основное понятие общественной формации. Только такое обобщение и дало возможность перейти от описания… общественныхявлений к строгому научному анализу их, выявляющему, скажем для примера, то, что́ отличает одну капиталистическую страну от другой, и исследующему то, что обще всем им» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 133—137).

Это положение должно служить ориентиром и при изучении мирового литературного процесса. Историко–материалистический подход к литературным явлениям позволяет, не растерявшись в океане фактов, перейти от эмпирического их описания к историко–типологическому обобщению, выявляющему, условно говоря, различные, но общие для всех литературных формаций типы, стадии и на этой основе исследующему, что отличает одну литературу от другой и что обще всем им.

Мы назвали создаваемую ныне историю литератур народов мира «Историей всемирной литературы». Наша работа должна раскрыть это понятие и его оправдать, и при этом с первого же тома, т. е. с древнейшего периода словесного искусства.

Возникает первый вопрос, что считать литературой для определенного, в данном случае древнейшего периода, т. е. вопрос о самом составе литературы.

Факт разного состава литературы в различное историческое время совершенно очевиден. В составе древнегреческой литературы мы находим «Пир» Платона; «История» Тита Ливия и «Исторические записки» Сыма Цяня входят в состав литературы, первая — Древнего Рима, вторая — Древнего Китая, но «Величие и падение Рима» Ферреро в составе итальянской литературы Нового времени не числится, как не входит в художественную литературу и труд Я. Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения» — при всем бесспорно блистательном, именно литературном качестве этих двух произведений. «Исповедь» Аврелия Августина, безусловно, памятники литературы поздней античности в греко–римском мире (это произведение даже называют первым по времени автобиографическим романом), но «Исповедь» Льва Толстого обычно в историях русской литературы не рассматривается; о ней говорят только в плане общего изучения творчества ее автора. Таким образом, очень сходные по теме, характеру, несомненно, значительные по литературным качествам произведения в более раннее историческое время входят в состав литературы, в более позднее — нет.

Бывает и обратное. «Троецарствие» и «Речные заводи» — произведения типа больших романов–эпопей, появившиеся в Средние века в Китае, долго рассматривались за пределами того, что считалось литературой, а вот публицистическая статья, философский трактат когда были литературой, да еще самого высокого плана. И только позднее, примерно с XVII в., эти романы стали считаться литературными произведениями.

Следовательно, признанный состав литературы зависит от представлений о типе литературного произведения, а эти представления всегда вторичны, т. е. определяются общим положением литературы в данную историческую эпоху: ее местом в культурной жизни страны, ее ролью в этой жизни, определяются отношением общества того времени к характеру темы литературного произведения, его материала, формы, жанра, назначения.

Все это известно, но сейчас при выросшем знании материала и лучшем понимании его становится ясным, что исторические изменения состава литературы — одно из важнейших явлений в ее истории. И более всего при объяснении такого явления приходится опасаться трафаретных представлений о ходе литературного развития: например, об изначально недифференцированном составе литературы и о последующем процессе его дифференциации; о постепенном складывании особого явления, названного художественной литературой, и т. п. Опасность оперирования только этими положениями состоит в том, что при таком подходе исчезает цельность, законченность, неповторимое своеобразие литературных систем каждой большой исторической эпохи, остается вне поля зрения качественная полноценность каждой из них для своего времени и для своего общества. Именно поэтому новое изучение состава литературы в разные исторические эпохи и у разных народов, произведенное на всем известном материале, возможно, приведет к лучшему пониманию самого этого явления. Разрешение этого вопроса начинается в первом томе, т. е. тогда, когда исторически формируется и сама литература, и ее состав.

При самом беглом ознакомлении с составом литератур разных народов в отдельные однородные или, во всяком случае, близкие по социально–экономическому строю периоды нельзя не заметить в этих литературах явлений однотипных или, несомненно, близких по общему характеру, по виду, жанру и даже прямо по содержанию. Можно указать, например, на наличие такого однородного литературного жанра, как «параллельное жизнеописание» в древнегреческой литературе и в литературе Древнего Китая: в первой этот жанр создал историк Плутарх, во второй — также историк, Сыма Цянь. Они не были современниками — время жизни первого 45 — после 120 гг. н. э., второго — 145—86 гг. до н. э., так что не только никакого соприкосновения между ними быть не могло, никак не мог — в исторической обстановке того времени — Плутарх, младший, что–либо вообще услышать о Сыма Цяне, старшем.

Мы хорошо знаем провансальскую лирику западноевропейского Средневековья, и совершенно тот же вид куртуазной поэзии мы находим — и также в Раннем Средневековье — в Японии, причем сходство заходит так далеко, что в обоих случаях присутствует даже такой специфический жанр любовной лирики, как «утренняя песня». В Японии расцвет такой лирики падает на IX—X вв., в Провансе — на XI—XII вв., но о том, что Джауфре Рюдель или Бертран де Борн могли иметь хоть какое–либо представление об Аривара Нарихира или Ки–но Цураюки, и речи быть не может.

Форму литературной драмы мы находим во второй половине XIX — начале XX в., во всех больших литературах мира, причем объяснить этот факт одними связями между всеми литературами в ту историческую эпоху никак нельзя: дело тут в известной общности исторического процесса, и сами связи — не более как одно из проявлений этой общности. Возможно, что этот последний пример проливает свет на факты сходства литературных явлений и в тех случаях, когда связей такого масштаба, какой наблюдался в XIX и начале XX в., не было и в принципе не могло быть. Не приходится ли поэтому главным фактором, вызывающим сходство литературных явлений, считать именно общность социальных и культурных институтов? Такую общность можно назвать синхронной, но далеко не обязательно в чисто хронологическом смысле: Раннее Средневековье в истории народов в различных частях цивилизованного мира может протекать в очень разное время.

Таким образом, перед историей мировой литературы встает вопрос именно о типологической близости состава литературы, складывающегося у народов, проходящих одинаковую по общественно–экономическому содержанию и культурному уровню стадию своей истории. Разумеется, одинаковость тут не может быть абсолютной; речь может идти только о самом основном. Но это общее основное определяет типологическую общность литератур; неизбежные же особенности данной исторической стадии в каждой отдельной стране создают свой вариант этого общего типологического комплекса. Проследить корни и ранние проявления этой типологической общности — еще одна задача первого тома.

Если допустить реальность положения об историчности состава литературы, о, так сказать, «своем» составе литературы для каждой большой исторической эпохи, если считать, далее, что эта историчность носит определенные типологические черты, если предположить, что такой типологически очерченный состав представляет собой в рамках и на уровне эпохи известную общественную и историческую цельность, — то, естественно, возникает вопрос об исторических системах литературы.

Что в этом случае разуметь под «системностью»? Вероятно, то же, что и во всякой исторической системе, — взаимосвязанность, взаимозависимость и социальную обусловленность элементов, образующих эту систему, в данном случае — отдельных частей состава литературы; известную цельность, которая ими, этими взаимозависимыми элементами, создается; но цельность не только на основе тождества, но и различия. Иначе говоря, система есть, безусловно, единство, но единство диалектическое, включающее в себя борьбу различных, а порой и противоположных социально обусловленных начал и тенденций.

Множество фактов, известных в истории мировой литературы, заставляет думать о системности литературы каждой большой эпохи. Мы видим, например, одновременное существование куртуазной лирики, эпоса и романа; одновременное развитие романтической поэзии, прозы и драмы. Взаимосвязанность подобных однородных явлений — а такие же случаи можно найти во всех литературах и во все эпохи — вряд ли можно вызвать сомнение. Да она и давно подмечена, понята и объяснена. Однако гораздо менее ясна, но, как нам кажется, столь же исторически реальна взаимосвязанность противоположных явлений, одновременно действующих в составе одной и той же литературы.

Вряд ли можно видеть простую случайность в том, что в Средние века, например, рядом с мистериями и мираклями существовали и процветали фарсы и фастнахтшпили: случайность тут исключена уже потому, что та же картина наблюдалась и в средневековой Японии, где рядом со своими мистериями — ёкёку — бытовали свои фарсы — кёгэн. Вряд ли также случайно возникновение в средневековой литературе рядом с вполне откровенным фарсом изысканно–галантной поэмы–новеллы, вроде «Окассен и Николетт».

Разумеется, противопоставление в литературе может выражаться различно. Так, например, противопоставлением следует считать существование в литературе каждой большой эпохи «старого» и «нового». Под «старым» тут, конечно, не следует понимать только простое продолжение каких–либо ранее сформировавшихся и в свое время репрезентативных видов литературы, т. е. литературное эпигонство: «старым» данное явление может казаться только потому, что, служа полностью «новому», оно лишь пользуется прежней формой; можно принять за «старое» и вполне «новое», если оно в чем–то ориентируется на бывшее ранее. Но все же это, конечно, для новой эпохи есть «старое», и оно противостоит «новому».

Видимо, закон единства противоположностей вполне реален для литературного процесса, так же как и для прочих процессов исторической жизни, и его действие — один из важнейших факторов системного единства литературы определенной стадии — единства диалектического. Проверить действительность положения о диалектически противоречивой системности типологических комплексов литературы можно только на всем историческом материале, и такая проверка также должна начинаться уже с эпохи, освещаемой в первом томе.

Несомненно, что литературные системы сменяются: иначе не было бы самого литературно–исторического процесса. С достаточной ясностью можно увидеть также, что смена систем, обусловленная, разумеется, общеисторическими факторами, прежде всего факторами общественного развития, связана в то же время и с изменением представлений о литературе — о ее существе, ее принципах, ее роли в жизни общества. Конечно, изменение этих представлений есть одно из проявлений общих изменений в жизни данного общества, но взгляды на литературу, отношение к ней — как раз и есть то непосредственное, чем общая обстановка действует на литературу.

Сама история литературы демонстрирует явные случаи подобных изменений. Один из них художественно обрисован в «Мейстерзингерах» Рихарда Вагнера. Кончается эпоха мейстерзингеров. Стар становится сам знаменитый мастер Ганс Сакс. На смену ему приходит Вальтер, у которого звучит совсем иная песня. Она очень не нравится Бекмессеру: ведь Вальтер поет не так, «как положено», не по табулатуре, а табулатура — закон, Сакс же понимает, что пришло время именно такой песне. И оказывается, что на нюрнбергском поэтическом фестивале цеховых мастеров и подмастерьев эта песня побеждает, табулатуре же, как и всякой табулатуре, которая претендует быть единственной истиной на свете, предстоит сойти со сцены и — хуже того — превратиться, как это получилось у жреца табулатуры Бекмессера, в карикатуру на самое себя.

Уместно вспомнить, что в сходный момент истории поэзии в Японии, на рубеже XVII—XVIII вв., своей «песнью Вальтера» прозвучала поэзия Басё, а вместе с нею и его мысли о сущности и задачах новой поэзии, которая шла на смену поэзии хайкай — творчеству цеховых мастеров и купцов. Подобное соединение нового литературного явления с новыми представлениями о литературе можно обнаружить почти в каждой области литературного творчества, притом как на Западе, так и на Востоке.

История литературы имеет дело с двумя переплетающимися явлениями — с самой литературой, т. е. с совокупностью литературных произведений, а также с мыслями о ней, т. е. с представлениями о ее сущности, задачах и видах. Как и в чем выражается взаимодействие этих двух явлений, каково значение этого взаимодействия и чем определяется оно в жизни самого общества, — также может выяснить история мировой литературы. Но несомненно одно: значение для литературы ее оценки извне и самооценки отчетливее всего раскрывается в моменты смены литературных систем, и проявляется это значение уже с первых эпох развития литературы. Следовательно, уже в первом томе должна быть рассмотрена и смена систем и самих взглядов на литературу, так четко проявляющаяся при канонизации таких литературных памятников, как, например, Библия, конфуцианское «Пятикнижие» и Авеста.

История мировой литературы открывает нам, однако, что типологические системы литератур могут быть, так сказать, малыми и большими. «Малые» — действующие в пределах отдельных литератур, на пути их собственной истории; такова, например, обрисованная выше система немецкой литературы конца XVI в. «Большие» — действующие в пределах больших культурно–исторических зон; такова, например, упомянутая выше система литератур европейских стран XIX в. Но возможно говорить о системах и другого плана — о системах, складывающихся на больших этапах всемирной истории.

Мы обычно говорим о четырех таких больших этапах и называем их Древностью, Средневековьем, Новым и Новейшим временем.

Этапы эти, конечно, сопряжены с определенными социально–историческими формациями — рабовладельческой, феодальной, капиталистической, социалистической, но при этом все литературные системы всегда находятся в движении: конец одного большого этапа вливается в начало другого; начало нового этапа вытекает из последней стадии предыдущего. Поэтому «чистую» форму общественно–исторической формации создает, по–видимому, средний период ее истории, когда развитие всех элементов системы идет в гармоническом порядке. Именно в средний период и создается та система литературы, которая наиболее цельно выражает общественное содержание этой формации в эпоху ее исторической зрелости.

Очень явственно этот факт обнаруживается в истории рабовладельческого общества. В какую свою пору эллинская цивилизация создала в таком масштабе великие произведения, ставшие классическим наследием для всех народов Европы? В «среднюю пору» своей истории, в эпоху полисов, городов–государств. Именно тогда жили Эсхил, Софокл, Еврипид, Сократ, Платон, Аристотель, Фидий и т. д. В какую свою пору Древний Китай создал культуру, ставшую классическим наследием для народов Дальнего Востока? В свою «среднюю пору» — в эпоху лего, городов–государств. Именно тогда жили Конфуций, Лао–цзы, Чжуан–цзы, Ле–цзы, Сюнь–цзы, Гуань–цзы и т. д.

На такую же свою «среднюю пору» приходится и расцвет средневековой цивилизации — в форме типичной для нее; только искать ее наиболее показательную форму следует в истории не старых, а молодых для того времени народов — тех, которые шагнули к феодализму, миновав этап рабовладельческого строя: они пришли к феодальному строю свободными от огромного груза античного наследия, которого у них просто не было. В Италии, например, переход к феодализму был процессом сложным, перегруженным всевозможными элементами, идущими из прошлого, и прошлого великого. То же можно сказать и о народах, в истории которых был этот всесторонне развитый этап рабовладельческого общества. Поэтому определять специфику системы средневековой литературы следует скорее по литературе французов, немцев, англичан, японцев, арабов, чем по литературе средневековых итальянцев или китайцев. «Классическая» для Средневековья поэзия сложилась у провансальских трубадуров, германских миннезингеров, арабских и японских певцов. То же можно сказать о рыцарском эпосе. Он создан именно исторически более молодыми народами. Вспомним «Песнь о Роланде» и «Слово о полку Игореве», «Песнь о моем Сиде» и «Сказание о Тайра».

Если вопрос о типичных для больших исторических эпох системах литературы имеет значение для раскрытия общего хода литературной жизни человечества, то для понимания перехода литературы одной большой эпохи к другой исключительную важность приобретают литературы переходных эпох, так сказать «крайних» для каждой общественно–исторической формации, выходивших из одной формации и вместе с тем подводивших к другой.

В истории западного мира такие эпохи выявлены с чрезвычайной ясностью. Первая из них — время перехода от древнего общества к средневековому.

История народов Запада — один из важнейших массивов мировой истории. Как много она дала науке для понимания общеисторического процесса в целом, видно хотя бы из того, что такие категории, как рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, открытые исторической наукой в истории европейских народов, оказались категориями общеисторическими. Поэтому вполне законна мысль о том, что переходная эпоха подобного значения могла быть и в истории тех народов Востока, которые, как греки и итальянцы, имели свою древность со столь же великой, разносторонней культурой. Такими народами были иранцы, индийцы, китайцы.

Эпоха перехода от Древности к Средневековью — это уже не рабовладельческий строй в его классической форме, но еще и не феодальный, также в его классической форме. Однако поворот намечался и отразился в сознании людей. Эта эпоха возникла и развернулась в истории старых цивилизованных народов Восточного Присредиземноморья — всех трех его частей: европейской, африканской и азиатской. Революция умов, происшедшая здесь, состояла в крушении прежнего мировоззрения, языческого, как тогда говорили, и в замене его новым, христианским. Разумеется, и то и другое наименование — лишь самые общие обозначения, сами же комплексы явлений, которые этими наименованиями покрываются, весьма сложны, разнообразны и противоречивы, но все они равным образом вступили в борьбу со старым миром. И это новое пришло в мир Римской империи как бы извне — с Востока, сирийского, египетского, иудейского, эллинизированного Римского Востока, как называют этот Восток историки. Собственно говоря, революция умов началась и развернулась прежде всего именно здесь, но она захватила и всю греко–латинскую часть «римского круга земель», в котором шел свой кризис старого, сложившегося мировоззрения.

Переход от Древности к Средневековью у китайцев и иранцев также сопровождался своей революцией умов, связанной с коренными изменениями в жизни общества. Такая революция в первую очередь питалась собственными внутренними источниками, в частности далекими от идеологической ортодоксии идейными течениями, — тем, что в Китае суммарно называют даосизмом, в Иране — манихейством. Позднее к этому присоединился и внешний фактор — система идеологии, пришедшая извне. В Китае это был буддизм, в Иране — ислам. Под воздействием этих факторов и совершалась в этих двух частях мира перестройка умов в эту первую великую переходную эпоху.

Уже в первом томе нам предстоит осмыслить всемирно–исторический характер литературного процесса с двух позиций; первая — ab ovo, с самого его зарождения, вторая — ретроспективно, с учетом позднего этапа, бросающего свой отсвет на более раннее и менее выраженное.

Такой подход позволяет нам со всей ясностью увидеть движение в литературах отдельных народов и вместе с тем движение в литературе и в общемировом плане. А для истории всемирной литературы, если не подменять ее простой сводкой историй отдельных литератур, вопрос о таком общем движении, пожалуй, и есть главный. Начальный пункт, начальные стимулы, конкретный показ этого движения — таково назначение первого тома в освещении этого вопроса.

Говоря о движении отдельных литератур, следует также иметь в виду исторические изменения в их пространственных границах и в характере их связей друг с другом. Различают три категории этнического коллектива: племя, народность, нация. История свидетельствует, что из племен вырастают народности, в составе народностей формируются нации. Разумеется, это происходит как большой исторический процесс. Все же в этом процессе выделяются эпохи, когда на арене истории действует преимущественно какая–либо одна из этих категорий, и в каждую из таких эпох по–своему складываются, свой особый характер принимают всякого рода границы между коллективами, в том числе языковые и литературные. В эпоху племени эти границы в высшей степени неустойчивы, неопределенны, крайне подвижны, в эпоху народностей они более устойчивы, но все же очень расплывчаты в своих очертаниях, особенно в местах схождений разных народностей. Ареалы языков в эпоху народностей иные, чем в эпоху наций; иные и соотношения языков, в частности степень их взаимной проницаемости. Поэтому в Средние века, которые были в основном эпохой народностей, особенно в свою раннюю пору, некоторые литературы принадлежали не одному, а нескольким этническим коллективам. Это особенно ясно выявлено в истории литератур средневековой Европы, когда границы между литературами чрезвычайно отличались от границ, устанавливающихся между литературами наций. Это вызывалось разными обстоятельствами: различия между обиходными языками отдельных народностей могли не служить препятствием для их взаимного понимания; у нескольких народностей могло существовать свое койне, т. е. некий общий язык, как бы накладывавшийся на обиходные языки каждой народности; мог существовать, наконец, и особый «литературный язык» — общий язык письменности. Одним из примеров именно такого языка может служить так называемый «церковно–славянский», который был общим литературным языком ряда славянских народностей, каждая из которых в общественной практике пользовалась своим языком. Тем самым литература, создававшаяся на этом литературном языке, была общей для всех народностей, пользовавшихся этим языком, т. е. была зональной.

Зональные литературы — отнюдь не принадлежность и особенность одной лишь эпохи народностей: они могут существовать и в эпоху наций. Формирование наций, которое, как известно, происходит в эпоху буржуазного развития общества, не только ведет к размежеванию, но и одновременно создает предпосылки для объединения на более высоком уровне. Ф. Энгельс пишет: «Без установления независимости и единства каждой отдельной нации невозможно ни интернациональное объединение пролетариата, ни мирное и созидательное сотрудничество этих наций для достижения общих целей» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 22, с. 382).

Среди общественных явлений, интеграции которых способствует создание наций, находится и литература. Зональные литературы в эпоху наций складываются уже не на основе близости и проницаемости языков, а на основе однородности или, во всяком случае, проницаемости систем отдельных национальных литератур. Одним из ярких примеров зональной литературы именно такого типа служит европейская литература XIX в.

С увеличением числа таких однородных, взаимопроницаемых литературных систем естественно расширяется и ареал зональной литературы. Когда же взаимопроницаемые и в своих существенных чертах однотипные системы устанавливаются во всех важнейших по значению национальных литературах, образуется литературная зона, ареалом которой служит весь цивилизованный мир. Иначе говоря, возникает мировая литература в прямом смысле этого слова.

Каждая национальная литература в таких условиях продолжает сохранять и свою самостоятельность. И дело тут не в какой–то обособленности от других литератур, а в наличии у данной литературы своих исторических корней, своих путей развития. И такое положение сохраняет силу, пока существует нация. Таким образом, мировая литература в этом случае — комплекс близких в своих существенных чертах, взаимопроникающих систем национальных литератур, т. е. явление, не накладываемое на них, а образуемое ими. Проследить с древнейших времен возникновение зональных литератур также составляет одну из задач первого тома.

Однако оставаться только в таких пределах понимания мировой литературы мы не можем. Как было сказано выше, это означало бы признать, что мировая литература — явление одной определенной исторической эпохи, строго говоря, современной, нашей. Мы же считаем, что некоторые общие закономерности литературного процесса во всем мире — явление всей истории человечества. При всех особенностях, и нередко весьма значительных, раскрывающихся в литературах разных народов в разное историческое время, литература по сути своей была всегда в определенном смысле единой для всего мира и как явление, и как процесс.

Выше говорилось, что состав литературы исторически менялся: его определяло реальное состояние литературы данного времени и сопряженное с ним представление о литературном произведении. Факт этот наблюдался в истории всех отдельных литератур и в своих важнейших чертах является общим для них всех.

Мы наблюдаем также, как постепенно в процессе исторических изменений состава литературы обрисовывается, принимает все более и более определенное очертание и получает самостоятельное бытие то, что человечество назвало «литературой», т. е. категория духовной творческой деятельности общества, отличная от философии и науки и вместе с тем сопряженная с ними, поскольку они пользуются общими средствами: понятиями, символами, образами и даже метром, ритмом, эвфонией. Процесс этот неизменно наблюдается в истории всех отдельных литератур, т. е. носит общий характер.

В каждую большую историческую эпоху явления литературы, на какой бы ступени ни находилось само ее формирование, всегда складывались в некое целое, получающее значение системы, отдельные части которой связаны друг с другом различными отношениями. Такие системы наблюдаются в истории всех литератур, причем в своих главных чертах характер этих систем и даже их состав воспроизводятся в истории всех отдельных литератур, но, конечно, в однородные по своему общественно–историческому содержанию эпохи.

Однако смена литературных систем не означает полной утраты того, что сменяется: смена означает пополнение существующих эстетических ценностей новыми. Понятие «наследие» совершенно реальное, и «наследие» это не только в том, что продолжают оставаться живыми и для новых эпох многие произведения эпох ушедших, но и в том, что эстетические ценности, воплощенные в этих произведениях, обогащают сознание последующих поколений. Простирающаяся через века связь и преемственность образуют реальный субстрат всего литературно–исторического процесса. Эстетическое накопление и составляет путь прогресса, создаваемого средствами литературы.

Сменяющие друг друга литературные системы связаны между собой и в ином отношении: генезисом литературных видов и жанров. Каждый вид литературы данной исторической системы, каждый жанр бывает как–то связан со своим предшественником в прежней системе. И даже тогда, когда в новой системе возникают совершенно новые виды и жанры, изучение открывает их зависимость от старых. Разумеется, зависимость отнюдь не прямого продолжения или развития их; зависимость может проявляться и в полном отрицании их. И это также наблюдается всюду и всегда.

Различного рода отношения между литературами — факт, присутствующий в истории всех литератур, конечно, в различных пространственных и временных рамках. Поэтому и те литературные общности, о которых говорилось выше, отнюдь не создаются раз навсегда. Вспомним хотя бы историю литератур народов Средней Азии: в Средние века эти литературы входили в состав общности, охватывающей литературы народов Средней Азии, Ирана и Северо–Западной Индии; в наше время они входят в состав литературной общности народов Советского Союза. Факт существования своих для каждого исторического времени зональных литератур засвидетельствован всей историей. Исторические же изменения в числе, составе и границах зон — один из элементов общеисторического процесса.

Всюду, где только появляется литература, ее характер отражает социальную природу народа — ее создателя. Поэтому есть словесность, характерная для эпохи племени, для эпохи народности, для эпохи нации. Самый факт исторического изменения социального субстрата литератур, определяющего характер, формы и границы существования литературы, — принадлежность истории всех больших, длительно существующих литератур.

В истории известных нам отдельных литератур есть присущие им всем общие черты; в движении их истории наблюдаются общие процессы, получающие значение определенных закономерностей. Но наличие общих закономерностей у ряда развивающихся явлений свидетельствует, что по своей природе они едины. Поэтому сама история отдельных литератур удостоверяет, что все они, при всех своих индивидуальных различиях, субстанционально общее, единое.

Но отдельные литературы соединяются в единое целое не только на основе своего субстанционального единства. Связывает отдельные литературы и общее движение истории. Как известно, история развертывается неравномерно: на общем пути социально–экономического развития одни народы выходят вперед, другие отстают. Такая неравномерность — одна из движущих сил исторического процесса. В каждую большую эпоху толчок вперед создается в каком–нибудь одном районе мира, и под влиянием этого толчка возникает соответствующее движение и в других районах. Так происходит в социально–экономической истории, так происходит и в литературной истории. Тем самым создается и общая история литератур всего мира.

История отдельных народов не исключает существования истории всего человечества как явления. Точно так же отдельные литературы не исключают существования и мировой литературы. Каждая литература есть явление индивидуальное и вполне самостоятельное, но мировая литература — вполне самостоятельное явление уже высшего порядка, что определяется уже с самого начала возникновения литератур и должно быть поэтому предметом рассмотрения в первом томе.

Характер и проблематика первого тома

И. С. Брагинский
Выше было показано, что само место первого тома как тома, открывающего все издание «Истории всемирной литературы», обусловливает характер и содержание его.

В первом томе «Истории всемирной литературы» рассматривается развитие литератур мира с древнейших времен, от их фольклорных истоков, до рубежа старой и новой эры. В томе излагается как бы «завязка» мирового литературного процесса, иначе говоря: не только его начало, но и исходные стимулы и тенденции. Нельзя себе представить развитие европейских литератур вне влияния литератур Древней Греции и Рима, а развитие средневековых и новых восточных литератур — без фундамента древних литератур Дальнего и Ближнего Востока. В то же время между древними литературами уже наметились те связи и взаимодействия, которые позднее выявились значительно сильнее и ярче. Таким образом, содержащийся в томе материал в последующих томах как бы подвергается дополнительному ретроспективному рассмотрению, и освещение в нем литературного процесса не может быть замкнутым в себе, а должно выявить зарождение тех закономерностей и особенностей, которые последовательно развертываются в дальнейшем на основе изменяющейся действительности и соответственно — специфики литературы.

История литератур Древнего мира показывает, что словесное искусство, сначала только устное, а затем также и письменное, возникает как одна из форм общественного сознания и общественной деятельности. Обусловленное в своем развитии общественными процессами, оно, в свою очередь, является активным фактором воздействия на общество.

С самого начала литература возникает как человековедение, как художественное самопознание человека и орудие его самосовершенствования как существа общественного. Одна из основных идей, которая одухотворяет литературу на всем ее историческом пути, которая составляет самую суть ее содержания и объект художественного выражения, — это гуманистическая идея, исторически развивающаяся и модифицирующаяся на каждой большой ступени своего развития, поскольку общие черты, свойственные ей, естественно, видоизменяются в зависимости от конкретных исторических, местных и национальных особенностей.

В первом томе показано, как художественно осознается проблема отношений личности и коллектива, божества и человека на ранних этапах развития литературы. От образа «культурного героя» в древнем фольклоре до мотивов богоборчества в мифологии и классическом эпосе (древнегреческие титаны, древнеиранские борцы против дэвов, Гильгамеш и Иаков, Арджуна и Гунь), от осознания возможностей и прав индивидуума (особенно в древнегреческой литературе, но также в иранском и индийском эпосе, в древнеегипетской и вавилонской светской лирике) до представлений о всеобщей справедливости и духовной независимости в религиозно–художественной литературе раннего христианства, буддизма, манихейства, конфуцианства — таковы некоторые из основных ступеней и черт отражения гуманистической идеи в древней литературе, во многом определившие и характеризовавшие ее развитие.

Первый том охватывает литературы Европы, Азии и Африки, прошедшие разновеликие отрезки в своем развитии. Так, например, литературы Древнего Египта и Месопотамии прошли полный цикл своего развития и окончательно оформились как историческое целое в пределах эпохи, рассматриваемой в томе, а развитие литератур Ирана, Индии и Китая в это время только началось, и им предстоял еще сложный и противоречивый путь, на котором порой сохранялась непрерывность языка и традиции (китайская литература), а порой эта традиция в большей или меньшей степени была нарушена (индийская, иранская литературы). Специфика и существенные отличия каждой из отдельных литератур, история которых излагается в первом томе, обусловлены также различиями во времени существования, социальными, этническими, политическими особенностями и т. п. Вместе с тем возможность и целесообразность рассмотрения этих литератур в пределах одного тома, помимо общей хронологической рамки, предполагает, что все они относятся в основном к эпохе первобытнообщинного (со времени появления элементов художественного мышления) и классового, преимущественно рабовладельческого, строя. Все это, безусловно, сказалось на общности ряда черт и моментов в истории литератур.

Существенным фактором, объединяющим рассматриваемые литературы, является и то, что многие из них стали своего рода «античностью» как по отношению к последующей литературе того же народа и на том же языке, так и для литератур иных народов и государств: литература Греции и Рима — для европейских литератур; Древней Индии — для новоиндийских литератур и литератур Юго–Восточной Азии; Древнего Китая — для литератур Дальнего Востока; Передней Азии и Ирана — для литератур Ближнего и Среднего Востока.

Перечисленные литературы образуют, таким образом, классические литературы Древности. В то же время литературы народов так называемого Древнего Востока — Египта, Вавилонии, Ассирии, Угарита, т. е. народов, игравших большую роль в Древности, но затем либо сошедших с исторической арены, либо слившихся с другими, также не исчезли бесследно. Многое в них, не без посредства тесно с ними связанной древнееврейской литературы, значительно повлияло на последующее развитие ряда литератур Европы и Ближнего Востока или перешло в литературу «классических» народов Древности — греков, иранцев, индийцев.

В связи с этим и выдвигаются на первый план проблемы контактных и генетических взаимовлияний и связей, а также типологических отношений древних литератур.

Генетические и контактные связи четко прослеживаются для литератур Древней Месопотамии — шумерской, вавилоно–ассирийской, хеттской и угаритской, которые в известной мере можно рассматривать как единую литературу на разных языках, т. е. по существу как литературу зональную. Тесны связи между литературами Месопотамии и древнеегипетской и особенно древнееврейской литературами. В свою очередь, они оказали серьезное влияние на литературы Древней Греции и Рима. В то же время генетические связи сказываются в истории древнеиндийской и древнеиранской литератур, а древнеиндийская в начале новой эры пришла в соприкосновение с китайской литературой.

Вообще рубеж старой и новой эры можно рассматривать как первый в истории мировой литературы период широкого взаимодействия разноязычных литератур и взаимного обмена культурными ценностями. В этом большую роль, с одной стороны, сыграла известная экспансия греческой культуры в эпоху эллинизма, а с другой — распространение так называемых «мировых религий» — христианства, буддизма, манихейства — и соответствующей религиозной литературы.

Не менее важно выделение типологических связей и отношений между рассматриваемыми литературами. С этой точки зрения заслуживает внимания сравнение мифологических представлений разных народов, а также так называемых «священных книг» (Веды — в Индии, Авеста — у иранцев, Библия — у древних евреев), каждая из которых сама по себе составляет целую литературу, тесно связанную с устной народной поэзией. Это сравнение позволит не только установить черты типологической общности в названных литературах, но и обнаружить некоторые недостающие звенья в ряде других литератур. Не менее показательно типологическое сопоставление различных форм классического эпоса («Илиада», «Одиссея», «Эпос о Гильгамеше», «Махабхарата», «Рамаяна», фрагменты иранского эпоса), архаических жанров лирики (особенно у греков, египтян, китайцев), басни (египетской, вавилонской, греческой, индийской), древних метрических систем, художественных приемов создания образа и т. п.

Общелитературный интерес представляют при рассмотрении отдельных разноязычных литератур в общем русле мировой литературы и такие проблемы, как проблема генезиса литературы и ее периодизации в эпоху Древности (включая вопросы о переходе от народно–поэтического творчества с его синкретическим характером к собственно художественному творчеству в различных жанровых формах; о переходе от устной поэзии к письменной, от анонимной литературной традиции к произведениям авторским и т. д., проблема связи литературы и общества в Древнем мире, в свете которой должно быть прослежено проникновение, более раннее в античном мире и относительно позднее на Востоке, классовых воззрений в литературу; роль религиозных концепций в древних литературах; столкновение или в некоторых случаях сосуществование народных и аристократических тенденций в литературных памятниках и т. п. Таковы также проблемы мифологического содержания литературы и его преодоления (более быстрого в Древней Греции, Риме, Китае и более медленного в литературах Передней Азии и Индии); традиционности художественных приемов (культ «образцов», циклизация, представления о подражании и оригинальности, канонизация содержания и формы, борьба традиций), соотношения поэзии и прозы (опережение прозы поэзией).

Общие черты и тенденции литературного развития древней эпохи проявляются на фоне глубокого своеобразия каждой отдельной литературы, которое раскрывается в процессе освещения ее истории. Определение общих закономерностей развития древних литератур при всемерном учете разнообразных и специфических форм этого развития обусловливают принципы отбора и изложения литературного материала в томе.

Древние литературы группируются на основе внутренних, более тесных, зональных связей и влияний в ареалы: Евро–афро–азиатский (египетская, шумерская, семитские, хеттская, греческая и римская литературы), Южноазиатский, иначе Средневосточный (индийская и иранская литературы) и Восточноазиатский, иначе Дальневосточный (китайская литература). Это деление на ареалы, а также характер развития каждой из литератур Древнего мира определили построение первого тома «Истории всемирной литературы».

Возникновение и ранние формы словесного искусства

Е. М. Мелетинский
Археологический материал, дающий так много для истории изобразительного искусства, очень мало помогает при изучении корней искусства словесного. Для этого нужно обращаться к данным этнографии, что представляет значительное неудобство, так как о предыстории словесного искусства одних народов приходится судить на основании архаического фольклора других, исходя при этом из представления о единых в принципе общих закономерностях общественного развития.

Словесное искусство, по–видимому, возникло позже некоторых других видов искусства, так как его материалом, первоэлементом является слово, речь. Разумеется, все искусства могли появиться только после того, как человек овладел членораздельной речью, но для возникновения словесного искусства требовалась высокая степень развития языка в его коммуникативной функции и наличие довольно сложных грамматико–синтаксических форм. По–видимому, ранее всего появилось изобразительное искусство. Первые декорированные деревянные и костяные предметы (женские статуэтки — палеолитические «Венеры») относятся примерно ко времени за 25 тыс. лет до н. э. Классические памятники европейской пещерной живописи — изображения животных в ориньякской, солютрейской и мадленской археологических культурах — относятся к XXV—X тыс. до н. э.

Палеолитическая пещерная живопись носила ярко выраженный «реалистический» характер; лишь на ступени, соответствующей азильско–тарденуазской археологической культуре (прибл. 15 тыс. лет тому назад), изображения животных стали более условными, схематическими. Но и палеолит, а тем более неолит, наряду с репрезентативным, фигуративнымискусством, знают искусство орнамента, украшающего орудия труда, предметы быта и, вероятно, человеческое тело (татуировка, временная раскраска), а впоследствии и предметы культа. Сближение репрезентативного и орнаментального искусства в неолите было одной из причин широкого распространения условных, стилизованных изображений. Может быть, условность, схематизм этих изображений были связаны с развитием пиктографии — рисунчатого письма. Появление символических и фантастических образов, безусловно, отражало и развитие мифологии. Почти нет сомнений в том, что палеолитическая пещерная живопись не только синтезировала наблюдения над животными — объектами охоты — и представляла способ «овладения» ими, но имела и магическое значение как средство привлечения и подчинения охотничьей добычи. Однако могло существовать (это подтверждает пример австралийских аборигенов) изобразительное искусство, не связанное строго с религиозно–магическими целями.

Если в древнейшем изобразительном искусстве переплелись экспрессивная фигуративная изобразительность с орнаментальными мотивами, то в танце динамическое воспроизведение сцен охоты, трудовых процессов и некоторых сторон быта обязательно подчинено строгому ритму, причем ритм движений с незапамятных времен поддерживается ритмом звуковым. Первобытная музыка почти неотделима от танца и долгое время была ему подчинена. Музыкальные инструменты в основном отбивали такт, ритмический элемент даже в пении резко преобладал над мелодическим. Ритмическое начало, развитию которого способствовала трудовая практика, само было важным моментом организации труда и упорядочения психофизической энергии, синхронизации различных структур нервной системы. Кроме того, разбивая на элементы поток зрительного, звукового, двигательного восприятия, выделяя в нем отдельные «кадры», ритм способствует созданию художественных образов.

Воспроизведение охоты, собирания кореньев, а затем и других трудовых процессов в отрыве от самих этих трудовых процессов открывало путь для свободного отражения и обобщения действительности — важнейших принципов искусства. Если трудовая практика подготовила искусство, то отрыв от самих процессов труда был необходимой предпосылкой развития искусства как особой творческой деятельности, отражающей и одновременно преображающей действительность. На первобытной стадии преображающая роль искусства часто наивно отождествлялась с утилитарной целью, достигаемой не трудом, а магией.

Изображение охоты в танце (а такие охотничьи танцы были широко распространены у целого ряда первобытных народов) было не простой игрой, не только физическим упражнением и генеральной репетицией перед будущей охотой. Это — обрядовое действо, которое должно было непосредственно привлечь охотничью добычу и повлиять на исход охоты в будущем. Более сложные магические обряды должны были способствовать размножению животных и росту растений, поддерживать регулярную смену сезонов, при которой за периодом холода и скудости наступает время тепла и изобилия. Примитивный магический обряд, по мере развития и усложнения анимистических и тотемических представлений, почитания предков, духов–хозяев и т. п., перерастал в религиозный культ.

Связь танца с магическим обрядом, а затем и религиозным культом оказалась более тесной, чем у изобразительного искусства, поскольку танец стал основным элементом обрядового действа.

Народно–обрядовые игры, включающие элементы танца, пантомимы, музыки, отчасти изобразительного искусства, а впоследствии и поэзии, в своем синкретическом единстве стали зародышем театра. Специфической чертой первобытного театра было использование масок, генетически восходящее к маскировке как приему охоты (одевание в шкуру животного с целью приблизиться к объекту охоты, не вызывая подозрений). Надевание шкуры животного распространено при исполнении охотничьих плясок у североамериканских индейцев, некоторых народностей Африки и т. п. Подражание повадкам животных с использованием звериных масок и соответствующей раскраской тела получило особое развитие в тотемических обрядах, связанных с представлением об особом родстве группы людей (определенных родов) с теми или иными видами животных или растений, об их происхождении от общих предков, которые обычно рисовались существами получеловеческой, полузвериной природы. В Австралии — классической стране тотемизма — такие обряды проводились или с магической целью размножения животных своего тотема (обряды типа «интичиума») или с познавательно–воспитательной целью во время посвящения юношей в полноправные члены племени. Во время этих ритуалов (инициации) юноши после прохождения суровых испытаний (символизирующих временную смерть и новое рождение) становились зрителями разнообразных пантомимических сцен и танцев, которые разыгрывали перед ними взрослые мужчины.

Образ животного — сначала объекта охоты, а затем почитаемого тотема — предшествует в «театре», так же как и в наскальной живописи, образу человека. Человеческие маски впервые появляются в похоронном и поминальном обрядах в связи с культом предков — умерших родственников. Особую роль в сохранении и развитии первобытных «театральных» традиций играли тайные мужские союзы, хорошо сохранившиеся в Африке, Меланезии, Полинезии, Северо–Западной Америке. Члены союзов выступали всегда замаскированными; маски изображали человеческих предков, священных животных, различных духов, часто в весьма фантастическом облике (для устрашения непосвященных и под влиянием развитого анимистического мировоззрения). В период разложения родового общества образцы синкретического театрально–ритуального действа с использованием масок, подражания животным и т. п. дают шаманское камлание и аналогичные колдовские «сеансы» у некоторых народов.

Широко распространенный у народов Севера медвежий праздник сочетает охотничью магию и сложный по своему составу культ медведя с ярким, разнообразным театральным зрелищем, включающим не только культовые, но и бытовые, даже сатирические сценки, служащие уже для развлечения.

Свадебный обряд у многих народов имеет черты своеобразного обрядово–синкретического действа, отчетливые элементы театральности. То же следует сказать и о различных календарных аграрных народно–обрядовых играх, изображающих смену зимы весной или летом в виде борьбы, спора двух сил, в виде «похорон» куклы или актера, воплощающих побежденную, умирающую зиму. Более сложные формы календарных аграрных мистерий связаны с культом умирающего и воскресающего бога. Таковы древнеегипетские культовые мистерии об Осирисе и Исиде, древневавилонские новогодние празднества в честь Мардука, древнегреческие мистерии в честь богов плодородия Деметры и Диониса. (Таковы, в сущности, по своему генезису и средневековые христианские мистерии.)

С дионисийскими мистериями связывается происхождение античного театра. Выявляя первобытное наследие в древнегреческой трагедии и комедии, А. Д. Авдеев в своей книге «Происхождение театра» (М., 1960) высказал предположение, что первоначально основу трагедии составляла зоопантомима, а источником дальнейшего ее развития в качестве драматургического жанра стал дифирамб, излагавший предания о Дионисе. Еще очевиднее проявляется первобытное наследие в традиционном театре Индонезии (яванский топенг), Японии (средневековый театр Но), Китая, Индии, Бирмы и других стран Дальнего и Среднего Востока, где отчетливо прослеживается связь с культом предков, применяются маски, большое место занимают зооморфные образы, демоны и т. п.

В архаических формах театра пантомимический элемент господствует над словесным текстом, в ряде случаев небольшая словесная часть передана особому «актеру» (эта черта до сих пор сохранилась в традиционном театре Японии и Индонезии). Превращение обрядово–театрального зрелища в драму происходит уже в исторически развитом обществе путем отрыва от ритуала и гораздо более интенсивного проникновения элементов словесного искусства, часто уже с помощью письменности.

К. Бюхер в известной книге «Работа и ритм», опираясь на обширное собрание трудовых песен различных народов, выступил с гипотезой о том, что на низших ступенях развития работа, музыка и поэзия представляли собой нечто единое, но что основным элементом этого триединства была работа, что стиховой метр непосредственно восходит к трудовым ритмам и что из трудовой песни постепенно развились главные роды поэзии — эпос, лирика, драма. Эта гипотеза вульгаризованно, односторонне представляет связи труда и поэзии. Выше уже отмечалось, что как раз переход от непосредственной производственной деятельности к ее обобщенному воспроизведению в народно–обрядовых играх был важной предпосылкой развития искусства, во всяком случае танца, музыки, театра.

Выдающийся русский ученый А. Н. Веселовский в своей «Исторической поэтике» именно в народном обряде увидел корни не только танца, музыки, но и поэзии. Первобытная поэзия, согласно его концепции, первоначально представляла собою песню хора, сопровождаемую пляской и пантомимой. В песне словесный элемент естественно объединялся с музыкальным. Таким образом, поэзия возникла как бы в недрах первобытного синкретизма видов искусств, объединенных рамками народного обряда. Роль слова на первых порах была ничтожна и целиком подчинена ритмическим и мимическим началам. Текст импровизировался на случай, пока наконец сам не приобретал традиционный характер.

Веселовский исходил из первобытного синкретизма не только видов искусства, но и родов поэзии: «Эпос и лирика, — писал он в «Исторической поэтике», — представились нам следствиями разложения древнего обрядового хора». По его мнению, вместе с выделением песни из обряда происходит дифференциация родов, причем сначала выделяется эпос, а затем лирика и драма. Наследием первобытного синкретизма в эпосе он считает лироэпический характер его ранних форм. Что касается лирики, то она, по его мнению, выросла из эмоциональных кликов древнего хора и коротеньких формул разнообразного содержания как выражение «коллективной эмоциональности», «группового субъективизма» и выделилась из обрядового синкретизма, главным образом из весенних обрядовых игр. Окончательное выделение лирики он связывает с большей, чем в эпосе, индивидуализацией поэтического сознания. К народному обряду, успевшему принять форму развитого культа, Веселовский возводит драму. Поэтическое творчество представляется ему в генезисе как коллективное в буквальном смысле, т. е. как хоровое. Поэт восходит к певцу и в конечном счете к запевале обрядового хора.

В рамках такой эволюции Веселовский размещает различные типы певцов (финский лаулайа, древнескандинавские тул и скальд, англосаксонские скопы, кельтские филы и барды, древнегреческие аэды и рапсоды, средневековые бродячие певцы — шпильманы, жонглеры, скоморохи и т. п.).

Анализируя соответствующую лексику, Веселовский доказывает семантическую близость в генезисе понятий песни — сказа — действа — пляски, а также песни — заклинания — гадания — обрядового акта.

К обрядово–хоровым корням поэзии — в частности, к амебейному, т. е. с участием двух полухорий или двух певцов, исполнению — возводит Веселовский некоторые древние черты народно–поэтического стиля, например стиховой параллелизм. Но «психологический параллелизм» (сопоставление явлений душевной жизни человека с состоянием природных объектов), по его мнению, уходит корнями в первобытное анимистическое мировоззрение, представляющее себе всю природу одушевленной. К некоторым чертам первобытного мировоззрения и быта (анимизм, тотемизм, экзогамия, матриархат, патриархат, кровное братство и т. д.) он возводит ряд типичных повествовательных мотивов и сюжетов. «Историческая поэтика» А. Н. Веселовского, возникшая на основе обобщения огромного материала, накопленного классической этнографией и фольклористикой XIX в., представляет единственную в своем роде последовательную теорию происхождения словесного искусства.

Однако и концепция автора «Исторической поэтики» нуждается в свете современного состояния науки в коррективах. Веселовский весьма полно проследил роль и эволюцию элементов словесного искусства в народных обрядах, правильно показал постепенное повышение удельного веса словесного текста в обрядовом синкретизме. Но народный обряд, сыгравший исключительную роль в развитии танцевально–музыкально–театрального комплекса, не может рассматриваться как единственный источник возникновения поэзии. Преувеличением является и тезис о полном первоначальном синкретическом единстве эпоса, лирики и драмы. Происхождение драмы из культовых мистерий не вызывает сомнений. Однако, как уже указывалось, к долитературному периоду и обрядовому синкретизму относится в основном предыстория драмы. Для ее окончательного оформления, кроме отрыва от культа, был необходим значительный уровень развития повествовательного фольклора как источника сюжетов.

Теория Веселовского наиболее продуктивна для понимания происхождения лирической поэзии. Фольклорная лирика целиком песенная, а песня по самой своей природе отражает синкретизм музыки и поэзии. А. Н. Веселовский и одновременно с ним известный французский филолог Гастон Парис убедительно показали связь средневековой рыцарской лирики с традициями народных песен из весеннего обрядового цикла.

Эпос в своем генезисе гораздо менее тесно связан с обрядовым синкретизмом. Правда, песенная форма, характерная для эпической поэзии, вероятно, восходит в конечном счете к обрядовому хору, но повествовательный фольклор с древнейших времен передается и в форме устной прозаической традиции, и в смешанной песенно — (стихотворно-) прозаической форме, причем в архаике удельный вес прозы больше (а не меньше, как вытекает из теории первобытного синкретизма видов искусства и родов поэзии). Это объясняется тем, что, хотя роль слова в первобытных обрядах значительно меньше, чем роль мимического и ритмического начал, даже у наиболее «первобытных» племен рядом с обрядом существует развитая традиция прозаического повествования, восходящего не к экспрессивной, а к чисто коммуникативной функции речи. В этой повествовательной традиции огромное место занимает мифология, которую никоим образом нельзя полностью выводить за пределы поэзии.

Серьезная попытка реконструировать само происхождение поэзии и ее первые шаги содержится в исследовании английского академика М. Баура «Первобытная песня». Общая картина становления поэзии у Баура довольно близка к тому, что нарисовал А. Н. Веселовский. Баура считает, что поэзия генетически восходит к ритму музыки и пантомимы (песне предшествует мелодия с фиксированными, но лишенными прямого смысла звуками голоса). Первоначальная единица песни, по Баура, — это, при наличии танцевального сопровождения, целая строка, а при отсутствии такового — поэтическая строка, подсказанная мелодией и внутренним ритмом самой структуры. В последнем случае дальнейшее разрастание «текста» происходит методом «строчки за строчкой», причем некоторые строчки просто повторяются ради увеличения магической силы слова. Повторения с самого начала имеют тенденцию к варьированию и приводят к параллелизму. Аллитерация и рифма появляются спорадически как необязательное украшение; а фиксация числа слогов (либо ударных, либо неударных) просто средство выработки метра.

Баура, результаты исследования которого подтверждают многие догадки Веселовского, однако, яснее представляет себе всю сложность взаимоотношения первобытной песни и повествовательной поэзии. Он не рассматривает первобытную песню как непосредственный зародыш эпоса. Повествовательная поэзия в полном смысле слова отсутствует, по его мнению, у первобытных племен, и ее место занято драмой. Он считает в этой связи, что «песня не есть нормальное средство рассказывания мифов. Они обычно рассказываются в прозаических сказках».

Действительно, знакомство с образцами поэзии культурно–отсталых племен показывает, что это поэзия преимущественно обрядово–лирическая. Здесь имеются такие жанры, как знахарские лечебные заговоры, охотничьи песни, военные песни; песни, связанные с аграрной магией и сопровождающие как трудовые операции земледельца, так и соответствующий весенний ритуал; похоронные причитания, песни смерти; свадебные и любовные песни; «позорящие» песни, шутливые песенные перебранки; разнообразные песни, сопровождающие пляски и являющиеся одним из элементов сложных ритуальных церемониалов; заклинания–молитвы, обращенные к различным духам и богам. В поэзии культурно–отсталых народов можно найти образцы впечатляющего лиризма, но в целом их поэзия не является строго лирической, в ней много описательного элемента, риторики, обрядового символизма, хотя это и не синкретизм с эпосом в буквальном смысле слова, как представлял себе А. Н. Веселовский.

И содержание и форма первобытной лирики строго канонизированы. В старой этнографической литературе, особенно во всякого рода «путешествиях», первобытная лирика часто ошибочно характеризуется как свободная импровизация на случай, непосредственное, «бесхитростное» выражение впечатлений и эмоций. Однако в большинстве случаев подобного рода песни — не стихийное самовыражение хотя бы и «коллективного субъективизма», а целенаправленная деятельность, опирающаяся на веру в силу слова. С этой точки зрения можно понять слова одного индейца (навахо) о том, что он был столь бедным человеком, что не имел ни одной песни.

Многие песни имеют магическую цель, например знахарские заговоры, песни о росте и размножении растений, охотничьи песни, в которых охотник обычно призывает зверей как их «друг», любовные «присушки». Ряд песен, не преследуя магических целей, призван подбодрить, воодушевить поющих или деморализовать противника. Таковы, например, военные песни, содержащие самовосхваление, или «позорящие» песни, унижающие врагов. С аналогичной целью в условиях голода, вынужденного одиночества поются заведомо веселые песни, славящие жизнь. Особый случай — песни, поющиеся воинами в момент смертельной опасности или после получения смертельной раны. Эти песни выражают высокое мужество, примирение со своей гибелью и неизбежность мести врагу.

В аграрных песнях и молитвах духам часто содержатся вдохновенные гимны природе, поэтические изображения весеннего расцвета, воспевается могущество «хозяев» различных природных сил. В обрядовые и лирические песни спорадически проникает и описательно–повествовательный элемент в виде объяснения причины болезни (в знахарских заговорах), описания подвига бога войны (в военных песнях) или подвигов умершего вождя (в похоронных и поминальных песнях), сообщения о деяниях «духов» и даже воспроизведения мифической картины первотворения (в ритуальных песнях). В Полинезии из похоронных и свадебных песен развился особый жанр панегирика. У некоторых народов (например, у эскимосов или у отдельных африканских племен) практикуется соревнование в песнях, иногда в форме шутливой перебранки.

Песни рассматриваются обычно как коллективная «собственность» мужских союзов, ритуальных обществ, реже — отдельных людей. Индейцы пуэбло связывали происхождение песни с царством смерти и хтоническим змеем (когда змей был сожжен, лоскуты его тела стали песнями). Источником песни часто считается внушение духов, обычно как «видения» во сне. У нивхов в прошлом было представление об особом духе, который во время исполнения песни сидит на кончике языка певца. Поэзия без музыки долитературному периоду неизвестна.

Обрядовая и лирическая поэзия существовала только в песенной форме, очень часто в сочетании с театрально–драматическим элементом. С точки зрения изощренности стилевой структуры на первом месте стоит обрядовая поэзия, затем следуют собственно лирические песни. Песни могут быть весьма краткими, состоять из одного слова (например, характеризующего определенное животное) или из двух слов (например, слово «воин» и имя воина), но могут быть и весьма обширными.

В песнях преобладает музыкальный элемент; в них господствует ритм, приближающийся к метру. Ритмизация в ряде случаев достигается растягиванием или добавлением новых слогов, а также всякого рода эмфатических частиц, восклицаний и т. п. Рифма для первобытной поэзии не характерна. В ней ведущим началом является повторяемость не звуков, а смысловых комплексов. Стихия повторяемости поддерживается верой в силу слова, рассматривается как аккумулирование этой силы. Но повторение мыслей должно варьироваться, может быть, отчасти потому, что буквальное повторение зачастую считается «опасным». Иногда в обрядовой поэзии индейцев ритуальные модели требуют повторения фразы для каждой стороны света, с переменой при этом имеющего символическое значение названия цвета, животного, растения и т. д. Повторение строк находим и при всяком перечислении.

Сочетание повторения и варьирования приводит к семантико–синтаксическому параллелизму.

В параллельных строках часто появляется прием контраста (типа: белый свет утра — красный свет вечера, падающий дождь — стоящая радуга). Подобное контрастирование (день и ночь, мужчина и женщина, красный и белый сокол) чрезвычайно характерно для «первобытных» песен. Наряду с контрастированием типичной чертой стиля первобытной поэзии является накопление синонимов.

В лирике, кроме параллелизма, широко встречается рефрен, повторение буквальное или с вариациями. Повторение стоящего в конце строки слова в начале следующей строки (полилогия — подхват) является одним из способов выделения важного слова. В первобытной поэзии встречаются и метафоры. Они часты также в ораторской прозе при описании величия вождей или воинов. Некоторые метафоры обязаны своим происхождением табу на упоминания смерти и болезни. В обрядовой поэзии сложились постоянные метафорические формулы.

Эпос в своем генезисе гораздо менее связан с обрядовым синкретизмом, чем лирика. Классические эпические памятники европейских и азиатских народов большей частью стихотворны, но в более архаических памятниках эпоса (например, в сказаниях народов Кавказа, в богатырских поэмах тюрко–монгольских народов Сибири, в ирландском эпосе и т. д.) удельный вес прозы больше, часто встречается так называемая смешанная форма, т. е. сочетание прозы и стихов. В стихах большей частью передаются речи действующих лиц и торжественные эпические описания. Некоторые популярные сюжеты дошли до нас параллельно и в стихотворной, и в прозаической форме. В то же время в сказках самых различных народов часто встречаются стихотворные вкрапления, которые можно истолковать как реликт той же «смешанной» формы.

Если же мы обратимся непосредственно к архаическим примерам в фольклоре, то убедимся, что и здесь повествовательные жанры, как правило, бытуют не в виде песен, а как раз в форме устной прозы со стихотворными вставками, причем стихотворные вставки совпадают часто с речами действующих лиц и, кроме того, сохраняют довольно отчетливую связь с ритуальными образцами. Это молитвы, заклинания, вызов на бой, плачи об убитом, ритуально фиксированный обмен репликами и т. п. Но зато основные прозаические части не содержат никаких следов связи с музыкой, ритмом, они передаются обычным языком и стилистически в гораздо меньшей мере фиксированы и отшлифованы, чем стихотворные вставки. Хотя песенная форма героического эпоса в принципе, вероятно, восходит к первобытной обрядово–лирической песне, повествовательный фольклор с древнейших времен передается главным образом как прозаическая или преимущественно прозаическая (смешанная) традиция. Сочетание прозы и стиха (песни) в смешанной традиции есть, конечно, нечто совсем иное, чем лиро–эпическая песня в понимании А. Н. Веселовского.

Происхождение словесного искусства не может быть исследовано только «извне», в его соотношении с обрядом и иными формами бытования. Внутренний аспект этой проблемы приводит нас к мифу. В западной науке первой половины XX в. (Дж. Фрэзэр, У. Робертсон–Смит, Р. Харрисон, Ф. Рэглан, С. Х. Хук, Э. О. Джеймс и др.) очень сильна ритуалистическая тенденция — сближать до предела и даже отождествлять миф с обрядом, видеть в мифе лишь отголосок обряда. «Ритуалисты» пытались непосредственно к обряду возвести и саму литературу — сказку (П. Сэнтив), эпос (Э. Миро, Г. Р. Леви, Р. Кэрпентер и т. д.). Тесная связь между мифом и обрядом в первобытных и в древневосточных культурах не вызывает сомнений, некоторые мифы действительно непосредственно восходили к ритуалам (например, мифы об умирающих и воскресающих богах). Однако, по–видимому, есть и мифы, независимые от обряда по своему генезису и даже не имеющие обрядовых эквивалентов. В обрядах часто инсценировались фрагменты мифов, возникших вполне самостоятельно.

В Австралии засвидетельствованы и взаимосвязанные мифы и обряды, и мифы неритуальные, и ритуалы, лишенные мифических соответствий. Известно, что, например, у бушменов или у некоторых групп американских индейцев мифология гораздо богаче ритуалов. Это же относится и к Древней Греции, в отличие от Египта или Месопотамии. Мифология относится не к сфере поведения, как обряд, а к сфере мышления, что, разумеется, не исключает взаимообусловленности этих двух сфер.

Мифология, несомненно, была колыбелью и школой поэтической фантазии. И мифу, и поэзии присуща «символичность»; в них обобщенное представление об окружающем мире обязательно носит конкретно–образный и персонально–индивидуализированный характер; объект и субъект неотделимы друг от друга; сбалансированы интуитивная и рациональная стихии; образ действительности слит с эмоциональным отношением к ней; отражение дополняется преображением в смысле упорядочения, преодоления стихийных начал в окружающем мире. Мифическая фантазия бессознательно художественна. Теория мифа, несомненно, служит подспорьем для исследования путей возникновения поэтической фантазии, но в этой области для нас еще много неясного и нерешенного.

В XIX в. наука не делала различий между современным мышлением цивилизованного человечества и мышлением более архаического, «первобытного», мифологического типа. Вопрос о специфике мифологического мышления весьма остро был поставлен Люсьеном Леви–Брюлем, который настаивал на его предлогическом характере. Опираясь на ряд ценных наблюдений над первобытными мифами, Леви–Брюлъ, однако, совершенно прошел мимо их рациональных начал, их значения для познания и реального освоения человеком окружающего мира. На Леви–Брюля во многом опирался известный швейцарский психоаналитик К. Г. Юнг, отождествивший мифы с «архетипами» коллективного подсознания. На основе синтеза юнгианских концепций и ритуализма сложилась ритуально–мифологическая школа в литературоведении (М. Бодкин, Н. Фрай, Р. Чейз и др.), склонная к отождествлению поэзии с мифом и ритуалом не только генетически, но на всем протяжении историко–литературного процесса; такое растворение литературы в мифе нельзя не признать крайне односторонним преувеличением. Интересный опыт фундаментального исследования первобытного мифа как особого, символического, но рационального языка был сделан Э. Кассирером, однако сделан с абстрактно–идеалистических, неокантианских позиций.

Новых интересных результатов в теории мифа достиг современный французский этнолог Клод Леви–Стросс, создатель так называемой структурной антропологии («Мышление дикаря», «Мифологичные» и другие работы). Леви–Строссу удалось показать, что мифологическое мышление при всей своей специфичности (мышление на чувственном уровне, достигающее своих целей «обходными» путями, оперирующее посредством перегруппировки бытового набора элементов и т. п.) с самого начала было достаточно рационально, способно к классификации и анализу и смогло стать интеллектуальной базой для «неолитической технической революции». Леви–Стросс предлагает анализ глубоко метафорического характера мифологического мышления, рассмотрение одних сюжетов как метафорической трансформации других при соответствующих изменениях «сообщения», «кода», «арматуры». Анализ метафоричности архаических мифов в сочетании с утверждением их интеллектуальной ценности противостоит интуитивистски–иррационалистической интерпретации первобытной мифологии и помогает понять некоторые стороны процесса развития поэтической фантазии. Исследованиям Леви–Стросса, однако, иногда недостает углубленного и скрупулезного изучения истории племен — носителей архаического фольклора и мифологии.

Кроме того, Леви–Стросс, так же как и его предшественники, недостаточно учитывает тот факт, что мифология — специфическая для родового общества форма выражения идеологического синкретизма, иначе говоря, что древние мифы содержат в неразвернутом еще единстве зародыши искусства, религии, донаучных представлений о природе и обществе.

Синкретизм проявляется в первобытной культуре не только в формах деятельности, но и в формах мышления, идеологии. Значение мифологии очень велико в развитии различных видов искусств, в самом генезисе художественно–образного мышления, но, разумеется, специфическое значение мифологическое повествование имело для формирования словесного, в первую очередь повествовательного искусства.

Специфика первобытного мифа заключается в том, что представления об устройстве мира передаются в виде повествования о происхождении тех или иных его элементов. При этом в качестве конечных причин нынешнего состояния мира предстают события мифического времени из жизни «первопредков». С точки зрения науки, события и люди определяются состоянием мира, с точки зрения мифа, состояние мира — результат отдельных событий, поступков отдельных мифических личностей.

Таким образом, повествовательность входит в самую специфику первобытного мифа. Миф — не только мировоззрение, но и повествование. Отсюда особое значение мифа для формирования словесного искусства, в первую очередь повествовательного. Несомненно, что в нестихотворной повествовательной традиции на первом месте стояла внеобрядовая передача мифов. Кроме того, с самых ранних времен передавались и всевозможные «случаи» из жизни, удивительные происшествия, совершившиеся с соплеменниками или ближайшими предками. Но эти «случаи», несомненно, интерпретировались и пересказывались с точки зрения господствующих мифологических концепций и приобретали характер своеобразных мифологических быличек, в которых главный интерес был сосредоточен пусть не на мифических первопредках, но на не менее мифических духах–хозяевах и тому подобных существах, чудесно контактировавших с отдельными представителями первобытной общины.

Развитие древнейшего повествовательного фольклора К. Маркс связывает с появлением «высших свойств человека» на «низшей ступени периода варварства». «Воображение, этот великий дар, так много содействовавший развитию человечества, начало теперь создавать неписанную литературу мифов, легенд и преданий, оказывая уже могущественное влияние на человеческий род» (Архив Маркса и Энгельса, т. IX, с. 45).

Как уже указывалось выше, древнейшие ступени в истории культуры, в том числе словесного искусства, не могут быть реконструированы без привлечения материалов архаического фольклора некоторых народностей, сохранивших этнографически пережиточные черты в своей культуре. Пользуясь подобной сравнительно–исторической методикой, не следует, разумеется, забывать о том, что такие народности являются в действительности нашими современниками и участниками современного культурно–исторического процесса, что архаичны только некоторые стороны их культуры, что ни о каком отождествлении даже самых «экзотических» современных племен с первобытными и древними народами не может быть и речи, что прямолинейный эволюционизм не соответствует современному состоянию исторических наук. Тем не менее, несмотря на подобные оговорки и ограничения, мы имеем право строить некоторые заключения относительно первобытных и древних культур на основе синтеза архаических фрагментов культуры народностей, описанных этнографами в XVIII—XX вв.

Для более наглядного представления о древнейшем состоянии словесного искусства, в первую очередь повествовательного, полезно обратиться к фольклору коренного населения Австралии, чью культуру некоторые ученые условно сопоставляют с азильско–тарденуазской археологической культурой европейского мезолита.

Центральное место в словесном творчестве коренного населения Австралии занимают мифы, в которых действие отнесено к некоему стародавнему, доисторическому времени (алтжира у племени аранда, мура–мура — у диери, джугур у алуриджа, бугари у караджери, унгуд у унгариньин, вингара у варамунга, мунгаи у бинбинга. В эту доисторическую эпоху действовали мифические герои, и их действия определили облик земной поверхности, вызвали к жизни людей, растения и животных, обусловили различные обычаи.

Такое отнесение действия к особому доисторическому времени — характерный признак мифа не только у австралийцев, но и у американских индейцев и у других народов.

У ряда австралийских племен это мифическое время обозначается тем же словом, что и «сновидения» (в англо–австралийской этнографии его общепринятым обозначением являются слова — dream time, dreaming). Связь со «сновидением» показывает, что речь идет о времени не только доисторическом, но и внеисторическом, о времени «вне времени». Оно может воссоздаваться в снах, а также в обрядах, в которых исполнители отождествляются с мифическими предками. Последние мыслятся как вечные, никем не созданные. Совершив свой жизненный цикл, они превратились в конце концов в скалы, деревья или искусственные (из камня или дерева) священные фетиши, так называемые чуринги. Жизнь предков описывается в весьма обыденных формах, среди которых поиски пищи стоят на первом плане. «Эпоха сновидений» рисуется временем изобилия и в этом смысле своего рода золотым веком.

Основной смысл «эпохи сновидений», однако, не в идеализации прошлого, а в созидании предками мира. Самая специфика мифа заключается в том, что представления об устройстве мира передаются в виде повествования о происхождении тех или иных его элементов. При этом в качестве конечных причин нынешнего состояния мира, основой фундамента мироустройства изображаются события из жизни мифических героев мифического времени.

И само устройство мира, и обусловливающие его события в австралийской мифологии очень просты, ее фантастика лишена причудливости и гиперболичности, которой отмечены мифы индейцев, полинезийцев и др. Локальная племенная группа прочно связана с определенной кормовой территорией, за пределы которой практически почти не выходит. И в мифах главное внимание направлено не на Вселенную, а именно на этот «микрокосм».

Самые распространенные австралийские мифы имеют поэтому характер местных преданий, объясняющих происхождение всех сколько–нибудь заметных мест и природных явлений на кормовой территории — холмов, озер, источников, скал, ям, больших деревьев и т. п. Очень часто мифы повествуют о странствиях предков в «эпоху сновидений» по определенным тропам. Различные черты рельефа, растительности оказываются результатом и «памятником» деятельности мифического героя, следом его стойбища, плодом его созидательной деятельности, либо местом превращения его в священную чурингу. Расположение некоторых предметов на местности якобы воспроизводит отдельные сцены из «истории» предка. Миф очень точно перечисляет и описывает местности, проходимые героем, его «маршрут».

Мифические герои — это большей частью тотемные предки, т. е. прародители или создатели одновременно и определенной породы животных (реже растений), и человеческой группы, которая рассматривает данную породу животных как свой тотем, т. е. своих родичей, свою «плоть».

Тотемизм представляет своеобразную идеологическую надстройку в раннеродовом обществе. Он переносит на окружающую природу, из которой человек еще не научился себя полностью выделять, представления о родовой социальной организации. Отношения людей между собой предстают как отношение человека к природе. В то же время представления о хорошо известных человеку животных и растениях, их названия широко используются как материал для разработки своеобразного, разумеется, довольно громоздкого способа классификации природных и социальных явлений. Основному тотему большей частью соответствует экзогамия (запрет жениться в пределах данного тотема) и алиментарное табу (запрет употреблять в пищу мясо тотемного животного, за исключением особых ритуальных моментов). В мифах о предках и экзогамия, и алиментарное табу часто нарушаются.

По–видимому, в местах наибольшего распространения того или иного вида животных или растений локализуются тотемические центры, создание которых также описывается в мифах. В тотемических центрах представители соответствующего тотема периодически совершают магические обряды, имеющие целью размножение тотемного вида животных или растений. Во время таких обрядов (а также во время обрядов инициации) обычно инсценируются сюжеты соответствующих мифов о тотемных героях.

Тотемные предки в мифах предстают как существа с не вполне дифференцированной двойственной зоо–антропоморфной природой, в которой, однако, явно преобладает человеческое начало. Большей частью это люди, которые в случае необходимости легко превращаются в определенный вид животного. В зачине мифов некоторых племен можно порой встретить такую форму: «это было в то время, когда звери еще были людьми». Иногда подобным превращением завершаются «странствия» предка. События из жизни тотемных предков мотивируют, объясняют те или иные особенности соответствующих животных и растений (их окраску, форму, повадки). Тогда этиологизм (объяснительная функция) мифа включает не только черты местности, но и особенности фауны и флоры. Такого рода этиологизм широко распространен в мифологии самых различных народов мира.

Мифы о странствиях тотемических предков в их классической форме выступают в фольклоре центральноавстралийских племен. Тотемические мифы аранда и лоритья строятся почти все по одной схеме: тотемные предки в одиночку или группой возвращаются на свою родину — на север (реже — на запад). Подробно перечисляются пройденные места, трапезы, организация стойбищ, встречи в пути. Недалеко от родины, на севере, часто происходит встреча с местными «вечными людьми» того же тотема. Достигнув цели, странствующие герои уходят в нору, пещеру, источник, под землю, превратившись в скалы, деревья, чуринги.

В местах стоянок и в особенности в месте смерти (точнее, ухода в землю) образуются тотемические центры. В некоторых мифах (например, о людях — диких котах) тотемные герои несут с собой чуринги, культовые жезлы (которые используют, в частности, для пробивания дороги в скалах, т. е. как орудие создания рельефа) и другие разного рода культовые предметы.

Иногда идет речь о вождях, ведущих за собой группу юношей, только что прошедших обряд инициации — посвящения в полноправные члены племени. Группа по пути производит культовые церемонии с целью размножения своего тотема. Бывает и так, что странствие имеет характер бегства и преследования. Например, большой серый кенгуру бежит от человека того же тотема, человек с помощью юношей убивает животное, но оно воскресает, а затем оба превращаются в чуринги; или красный и серый кенгуру бегут, преследуемые людьми–собаками, а затем человеком–соколом; один из бегущих эму растерзан людьми–собаками; плывущих рыб преследует краб, а затем корморан; двух змей преследуют люди того же тотема. В этих случаях нелегко разобраться, о ком идет речь — о зверях, людях или существах двойной природы. Большей частью имеются в виду последние.

В круг тотемических мифов аранда и лоритья включаются и немногочисленные сказания о небесных светилах. Луна представляется мужчиной, первоначально принадлежавшим к тотему опоссума. Движение месяца по небу объясняется таким образом: он поднялся с каменным ножом на небо, брел на запад, затем спустился на землю, чтобы охотиться на опоссумов, а потом снова поднялся по дереву на небо. Наевшись опоссумов, месяц становится большим (полнолуние); утомленный, он принимает вид серого кенгуру, в таком виде его убивают юноши (новолуние), но один из них сохраняет кость кенгуру, из которой снова вырастает месяц. Солнце — девушка, поднявшаяся по дереву на небо; плеяды — девушки из тотема бандикута, ставшие свидетельницами церемонии посвящения юношей и из–за этого превратившиеся в камни, а затем в звезды и т. п. Как уже отмечалось, небесные явления не привлекли у австралийцев, в частности у аранда и лоритья, такого большого внимания, как в более развитых мифологиях. Мифологии аранда известен образ «хозяина» неба, но этот персонаж весьма пассивен и не играет особой роли в мифах аранда.

Некоторые тотемные предки аранда во время своих странствий вводят различные обычаи и обряды, выступают в роли так называемых культурных героев. Огонь добыт представителем тотема серых кенгуру из тела гигантского серого кенгуру, на которого он охотился. Нельзя не вспомнить по этому поводу карело–финскую руну о добывании Вяйнямёйненом огня из чрева «огненной» рыбы. Подобный миф характерен для примитивного хозяйства, в котором преобладает присвоение готовых плодов природы. Два человека–сокола, пришедшие с севера в землю аранда, научили других пользоваться каменным топором; забытые людьми брачные правила были снова установлены одним из предков тотема кенгуру — древолазом по имени Катуканкара. Введение брачных правил приписывается также человеку–эму.

Введение обрядов инициации, играющих очень важную роль в жизни австралийцев, и связаных с ними обрядовых операций на теле приписывается предкам — диким котам и предкам — ящерицам–мухоловам (использование каменного ножа для этих операций, согласно мифу, пришло на смену огневым палочкам).

«Вечные люди» доисторического времени, ставшие впоследствии ящерицами–мухоловами, играют особенно важную роль. Сказания об их странствиях приобретают характер антропогонического и отчасти космогонического мифа. Традиция относит их странствия к числу самых ранних. Однако вдействительности они, вероятно, знаменуют менее примитивную ступень истории мифологии, так как здесь трактуется происхождение не одной тотемной группы, а по крайней мере нескольких, и речь идет о первоначальном возникновении «человечества».

Согласно этому мифу, земля сначала была покрыта морем (мифологическая концепция, широко распространенная во всем мире), а на склонах скал, выступающих из воды, кроме «вечных» мифических героев, находились уже так называемые «склеенные люди» — кучки беспомощных существ со склеенными пальцами и зубами, закрытыми ушами и глазами. Другие подобные человеческие «личинки» жили в воде и были похожи на сырое мясо. Уже после высыхания земли мифический герой — тотемный предок «ящериц» — пришел с севера и каменным ножом отделил человеческие зародыши друг от друга, прорезал им глаза, уши, рот, нос, пальцы и т. д.; этим же ножом сделал им «обрезание» (здесь отчасти отражена идея, что только обряд инициации «завершает» человека), научил их добывать огонь трением, готовить пищу, дал им копье, копьеметалку, бумеранг, каждого снабдил персональной чурингой (как хранительницей души), разделил людей на фратрии («земля» и «вода») и брачные классы. Перед нами выступает типичный культурный герой–демиург — центральная фигура первобытной мифологии.

Концепция развития людей из несовершенных, беспомощных существ известна и другим австралийским племенам и многим иным народам. Ее отголоском, между прочим, является известный древнескандинавский миф, пересказанный в «Старшей Эдде», о том, как боги нашли на берегу бездыханные тела первых людей в виде кусков дерева и вдохнули в них жизнь. Наряду с такой «эволюционной» мифологической концепцией происхождения людей, у тех же аранда в некоторых мифах «вечные» герои «эпохи сновидений» выступают и как подлинные прародители — создатели людей и животных. Так, например, в мифе тотема бандикута рассказывается о некоем предке, из–под мышек которого сначала вышли бандикуты, а в последующие дни его сыновья — люди, ставшие охотиться на этих бандикутов. (Точно так же в скандинавской мифологии рождаются из–под мышек Имира великаны.) Этот антропогенетический и одновременно тотемический миф сплетен с мифом космогоническим: вначале была тьма, и постоянная ночь давила на землю, как непроницаемая завеса, потом появилось солнце и разогнало тьму.

У диери и других племен, живших юго–восточнее аранда, вокруг озера Эйр, имеются многочисленные сказания о странствиях неких мура–мура — мифических героев, аналогичных «вечным» людям аранда, но с более слабыми зооморфными чертами.

Мифы о предках не всегда повествуют об их странствиях. Некоторые предки, в том числе у аранда, не совершают длительных путешествий. В мифах мункан (одного из северо–восточных племен) тотемные предки (пульвайя) представлены уже как чисто антропоморфные существа, однако в описании их поведения отразились наблюдения над образом жизни и повадками соответствующих животных, а некоторые обстоятельства их жизни объясняют особенности этих животных. Многие из черт физического облика животных мотивируются увечьями, нанесенными им еще в стародавние времена, когда животные имели человеческий облик: от песка, который бросил пульвайя устрицы, у акулы маленькие глазки, от удара палкой–копалкой у сыча плоская голова, у местной породы аистов красные ноги, так как пульвайя аиста натирал красной глиной копья, которые держал на коленях. Хотя последний рассказ посвящен не аистам, а их чисто антропоморфным предкам (того времени, «когда аисты еще были людьми»), в описании того, как «предок» карабкается на «площадку для сна», или позы предка, сидящего на дереве, ярко проявляются наблюдения над повадками этих птиц. Точно так же миф об антропоморфных предках опоссума хорошо передает сонливость и любовь к меду, присущие этому животному. Подобных примеров очень много. Отношения дружбы и вражды «предков» точно соответствуют взаимоотношениям различных животных и растений. Некоторые из пульвайя совершают «культурные» деяния: например, предок одной из пород птиц–хищников, питающихся рыбой, изобрел рыболовную сеть и копье.

Мифы северных и юго–восточных племен наряду с тотемическими предками знают и более сложные, более обобщенные и, по–видимому, развившиеся позднее образы «надтотемных» мифических героев. На севере — это «старуха–мать» (Кунапипи, Клиарин–клиари, Кадьяри и т. д.), матриархальная прародительница, символизирующая плодовитую рождающую землю, а также связанный с ней (и с плодовитостью, размножением) образ змея–радуги. На юго–востоке это, наоборот, патриархальный образ всеобщего «отца» — Нурундере, Коин, Бирал, Нурелли, Бунджиль, Байаме, Дарамулун. Непосвященные называют его просто «отец». Он живет на небе, выступает в роли культурного героя и патрона обрядов посвящения. Впрочем, и «мать» имеет отношение к инициации, совершает культурные деяния. И «мать» и «отец» принадлежат не обязательно к одному какому–нибудь тотему, а иногда сразу ко многим (например, каждая часть их тела может иметь свой тотем) и соответственно являются общим «предком», т. е. в австралийском понимании носителем и первоисточником «душ» различных групп людей, животных, растений.

В мифах, в отличие от ритуала, фигурирует обычно не одна «мать», а несколько, иногда две сестры или мать и дочь. Эти сказания связываются с одной из «половин» (фратрий) племени, что допускает предположение о частичном генезисе этих «матерей» из представлений о фратриальных прародительницах.

У юленгоров, живущих в Арнхемланде, мифические предки, приходящие с севера, — это джункгова, женщины–сестры. Они приплыли по ими самими созданному морю. В лодке они везли различные тотемы, которые пришлось развесить для просушки на деревьях. Затем тотемы были спрятаны в рабочие сумки и постепенно распределялись по различным местам во время странствий. Джункгова породили десять детей, сначала лишенных пола. Затем, однако, спрятанные в траву стали мужчинами, а спрятанные в песок — женщинами. Они сделали для своих потомков палки–копалки, пояса из перьев и другие украшения, научили пользоваться огнем, употреблять определенные виды пищи, создали солнце, дали им оружие, магические средства, обучили тотемическим танцам и ввели обряд посвящения юношей.

Хранительницами ритуальных секретов, по этому мифу, сначала были женщины, но мужчины отняли у них свои тотемы и секреты, а прародительниц отогнали пением. Прародительницы продолжали свой путь, образуя рельеф местности, новые кормовые территории и родовые группы людей. Снова достигнув моря на западе, они отправились на острова, которые перед тем возникли из вшей, сброшенных ими со своих тел.

Через много времени после исчезновения джункгова на западе явились другие две героини–сестры, родившиеся в тени заходящего солнца. Они завершили дело своих предшественниц, установили брачные классы и ввели ритуал великой матери — Кунапипи, в котором частично инсценируются их деяния. Сестры обосновались в определенном месте, построили хижину, стали собирать пищу. Одна из них была беременна и родила ребенка. Сестры пытались варить ямс, улиток и другую пищу, но растения и животные ожили и выпрыгнули из огня, начался дождь. Сестры пытались отогнать танцами дождь и страшного змея–радугу, который приблизился к ним и проглотил сначала тотемных животных и растения («пищу» сестер), а затем обеих женщин и ребенка. Находясь в брюхе змея, они мучили его, и он выплюнул их, причем ребенок ожил от укусов муравьев.

Эти две сестры, которых юленгоры и некоторые другие племена называют сестры Ваувалук, представляют собой своеобразный вариант тех же матерей–прародительниц, воплощающих плодородие. В мифе фигурирует и страшный змей–радуга — образ, широко известный на большей части территории Австралии. В этом своеобразном мифологическом образе объединяются представления о духе воды, змее–чудовище (зародыш представления о драконе), магическом кристалле (в котором отражается радужный спектр), употребляемом колдунами. Проглатывание и выплевывание змеем людей, безусловно, связано, как и у других народов, с обрядом инициации (символика временной смерти, обновления). Любопытно, что в одном из мифов племени муринбата — и в соответствующем ритуале — «старуха» Мутинга сама проглатывает детей, которых ей доверили ушедшие на поиски пищи родители. Она успокаивает детей, «ищет» у них «в головке» и проглатывает одного за другим. После смерти «старухи» дети живыми освобождены из ее чрева. У племенной группы мара имеется рассказ о мифической «матери», убивавшей и съедавшей мужчин, привлеченных красотой ее дочерей. В таком демоническом облике мы не узнаем могучей прародительницы. Она скорее похожа на сказочную ведьму, нечто вроде Бабы–яги. Однако не только у австралийцев, но и у других народов (например, у северо–западных индейцев) миф о злой старухе–людоедке связан с представлением о посвящении юношей в полноправные члены племени (у австралийцев) или мужского «союза» (у индейцев). В некоторых мифах змей–радуга сопровождает «большую мать» в ее странствиях.

В племенной группе йиркалла имеется миф о Джангавуле, странствующем с сестрами, с которыми он находится в кровосмесительной связи. У муринбата радужный змей под именем Кунмангур сам выступает предком, отцом отца одной и отцом матери другой половины племени. Сын Кунмангура насилует своих сестер, а затем смертельно ранит отца. Кунмангур странствует в поисках тихого места, где бы он мог исцелиться. В отчаянии он собирает весь огонь, принадлежавший людям, и тушит его, бросая в море. Другой мифический персонаж вновь добывает огонь (идея обновления).

Мифы о радужном змее и в особенности о матерях–прародительницах тесно связаны со сложной обрядовой мистерией, устраиваемой до начала дождливого сезона в честь матери–земли Кунапипи, воплощающей плодородие.

В образе племенного «великого отца» у юго–восточных племен можно видеть зародыш — но только зародыш — собственно религиозного представления о боге–творце. Почти все такие персонажи фигурируют как великие предки и учителя людей, жившие на земле и впоследствии перенесенные на небо.

Такое перенесение на небо земных мифологических героев и в мифологии других народов часто соответствует процессу обожествления фольклорных персонажей.

Бунджиль у племени кулин рисуется старым племенным вождем, женатым на двух представительницах тотема черных лебедей. Само имя его означает «длиннохвостый орел» и одновременно служит обозначением одной из двух фратрий (вторая — Ваанг, т. е. ворон). Бунджиль изображается создателем земли, деревьев и людей. Он согрел своими руками солнце, солнце согрело землю, из земли вышли люди.

Таким образом, в Бунджиле преобладают черты фратриального предка — демиурга — культурного героя.

Дарамулун у племен юго–восточного побережья (юин и других) считался высшим существом, а у камиларои, вирадьюри и юалайи он занимал подчиненное положение по отношению к Байаме. Согласно некоторым мифам, Дарамулун вместе со своей матерью (эму) насадил деревья, дал людям законы и научил их обрядам инициации. Во время этих обрядов на земле или на коре рисуют Дарамулуна, звук гуделки изображает его голос, он почитается как дух, превращающий мальчиков в мужчин.

Юалайи говорят о времени Байаме, как аранда об «эпохе сновидений»: в стародавние времена, когда на земле были только звери и птицы, с северо–востока пришел Байаме с двумя своими женами и создал людей — некоторых из дерева и глины, а некоторых — из зверей, дал им законы и обычаи (конечная мотивировка всего — «так сказал Байаме»).

Имеется миф вирадьюри и вонгабон о том, что Байаме вышел в странствие в поисках дикого меда вслед за пчелой, к ноге которой он привязал птичье перо. (Вспомним важнейшее «культурное» деяние древнескандинавского Одина — добывание священного меда!) В 460 км от Сиднея, в области обнажения гранитной породы, якобы было местожительство Байаме в стародавние времена. У целого ряда племен Байаме — средоточие всех посвятительных обрядов (так называемых бора), главный учитель новичков, проходящих суровые посвятительные испытания.

До сих пор мы говорили о мифах. Уже из предыдущего изложения видно, что мифы австралийцев тесно связаны с обрядами. Эта связь проявляется весьма ярко; разнообразные мифы воспроизводятся в театральной форме, инсценируются во время церемоний посвящения юношей как средство ознакомления молодежи со «священной историей» племени, как передача племенной мудрости. В то же время некоторые мифы и обряды имеют тех же героев, мифы в значительной мере служат объяснению обрядовой мистерии, обряд широко использует язык мифа. Такая прямая связь существует между тотемическими мифами и обрядами интичиума (магического размножения животных), между мифами о небесном фратриальном предке — культурном герое (Байаме) и ритуальными испытаниями бора (инициации); между мифами о матерях–прародительницах и культом Кунапипи и т. п. Отсюда, однако, не следует делать вывода о том, что роль мифа у австралийцев сводится к комментированию обряда и что миф есть просто обряд, переведенный в повествовательную форму. Нет более тесного переплетения мифа и обряда, чем в теме Кунапипи и радужного змея. Однако встречаются сказания о радужном змее, не имеющие обрядового эквивалента; миф о сестрах Ваувалук тесно связан с ритуалом, но не с одним, а с тремя различными обрядовыми церемониями. Ни с одной из них этот миф не совпадает. У муринбата наряду с мифом о Мутинге, имеющим ритуальный эквивалент в виде обряда пунджа, зафиксированы не имеющие ритуального эквивалента мифы о Кунмангуре и Кукпи («отце» одной и «матери» другой «половины» племени) и не имеющие мифологического эквивалента обряды обрезания и похорон.

Другое дело, что, как весьма убедительно показано современным австралийским этнографом Э. Станнером, ритуалы и мифы муринбата изоморфны, имеют идентичную структуру мистериального типа. И здесь и там жизненное равновесие вольно или невольно нарушается (смертью, наступлением половой зрелости мальчиков, уходом родителей, маленьких детей или дочерей Кунмангура на поиски пищи, недовольством Кукпи, ищущей себе места, и т. д.). Нехватка пищи в мифе о Мутинге адекватна нехватке мудрости («духовной пищи») у юношей в соответствующем ритуале. Нарушенное равновесие постепенно восстанавливается, причем на высшем уровне, в результате спирального движения. Оно включает те же самые стадии: субъект выводится за рамки обыденно–нормального (мальчиков уводят в лес или покидают на попечение Мутинги, мертвое тело выносится из селения, дети Кунмангура уходят из дома, Кукпи покидает старые места и т. д.), субъект мифа–обряда таким образом как бы изолируется, а затем частично уничтожается (принесение в жертву крайней плоти мальчиков, уничтожение гниющего тела мертвеца, нанесение ритуальных побоев посвящаемым, проглатывание их старухой, убийство мужчин из–за коварств Кукпи, уничтожение эмблем старого социального статута).

Далее следует превращение — спасение субъекта и возвращение его в нормальную колею на высшем уровне (дети спасены или возвращаются в селение как прошедшие посвящение и получившие новый социальный статус; мудрый старик разгадывает и обезвреживает Кукпи, получая гуделку; дух мертвого освобожден от тела и становится объектом почитания и т. п.). Конечный выход из конфликтной ситуации также двойствен; поднятие на высший уровень достигается ценой потерь; жизнь обновляется с помощью смерти, жертвы, страдания: огонь сохраняется благодаря смерти Кунмангура («отца»), а жизнь детей и их посвящение покупаются не только ценой мучительных испытаний, но и смертью Мутинги («матери»).

Отсюда, конечно, не следует заключение о прямой генетической зависимости мифа от обряда. Многое здесь объясняет характерный для первобытной культуры идеологический синкретизм, на который уже указывалось выше. Приведенный материал можно использовать и для выявления специфических различий мифа и обряда, существующих даже в том случае, если миф и обряд непосредственно взаимосвязаны. Прежде всего само собой разумеется, что повторяющиеся циклически ритуальные действия в настоящем соответствуют однократному мифическому событию, которое происходило в далеком (доисторическом) прошлом. И время ритуала, и время мифа существуют за пределами нормальной, обыденной системы отсчета и представления о времени, но ритуал ориентирован на своеобразный перерыв в течении времени, а миф — на эпоху до начала этого течения времени и его отсчета. Случайность, а порой и непреднамеренность мифического события противостоят строгой обязательности и преднамеренности, организованности ритуала со стороны племенных авторитетов.

В мифе родители оставили своих детей Мутинге, побуждаемые голодом и как бы не ведая об опасности. В соответствующем ритуале детей сознательно и насильно увели в лес во власть старухи. В австралийских мифах часто исходная ситуация связана с поисками пищи, в то время как предпосылкой обрядов инициации является необходимость приобщения юношей к племенной мудрости, т. е. насыщение их пищей духовной. Различие между мифом и ритуалом может быть еще в генезисе дополнительно обусловлено разрывом между эзотерической и экзотерической версиями: патрон инициации представляется непосвященным как демоническое существо, похищающее детей. Любопытно, что явное зло, исходящее от Мутинги и подобных персонажей (Кукпи и др.), соответствует в ритуале тайному добру. И в других мифах и ритуалах заведомое зло (например, кровосмешение между детьми Кунмангура) мифа часто является разрешенным, обязательным действием в ритуале. Мнимый друг мифа оказывается мнимым врагом ритуала. Мнимый друг — Мутинга успокаивает детей, чтобы сделать их своей добычей, а руководители ритуала запугивают юношей голосом гуделки. Миф о Мутинге кончается местью старухе, а ритуал — приобретением юношами мудрости.

К сказанному необходимо добавить, что и в случае максимальной близости, связности отдельных мифов и обрядов исполнение мифа не обязательно является частью обряда, может вовсе не сопровождать обряд или сопровождать его лишь частично, ибо священным в мифе является не само обрядовое действие, с которым он сопряжен, а словесно выраженное содержание, определенные сведения, имена и т. п. Миф как бы санкционирует, подкрепляет обряд и разъясняет его смысл, но в своем исполнении миф относительно более свободен, чем пляска, музыка и даже песня, часто непосредственно составляющие священное действо. Это во многом определяет своеобразие мифа. Но специфика мифа как зародыша повествовательного искусства определяется, конечно, не только степенью свободы от обряда в момент исполнения. У австралийцев и за пределами обряда встречаем тесную тематическую связь различных видов искусств и жанров поэзии. О том же герое «эпохи сновидений» рассказывают, поют, танцуют и ему же посвящают рисунки охрой на песке и скалах, причем все это совершается совсем не обязательно одновременно, не обязательно в рамках одного обрядового действа.

В принципе и пляски, и песни, и мифы изображают странствия героев «эпохи сновидений». Однако специфика мифа о тотемических предках у аранда — прежде всего в сообщении о местах их странствий и в объяснении особенностей ландшафта. Специфика песен, в принципе посвященных тем же странствиям, — в своеобразном «величании» мифических героев. В песнях «география» странствий сильно сокращается или даже опускается; в песнях о странствии великой матери фигурирует только одна старуха, а не несколько, как в мифах, весьма обобщенно повествуется о ее приходе в сопровождении радужного змея, о том, как она заставляет магическим прикосновением палки–копалки расти пищу, о том, как она разбрасывает души людей и животных, и т. п. Прежде всего подчеркивается ее могущество. Разумеется, в песнях отсутствуют всякого рода сюжетные подробности, которые встречаются в отдельных вариантах мифов.

Песни весьма отличны от прозаических мифов и по форме. Песни у аранда исполняются стариками хором в виде носового напевного скандирования. За одним или двумя безударными слогами следует ударный, независимо от принятых в данных словах в обыденной речи ударений. Все слова строфы произносятся как одно слово. В песнях много слов архаических или заимствованных из языка соседних племен и потому малопонятных.

В песнях чрезвычайно отчетливо выступает семантико–синтаксический параллелизм двух строк, из которых вторая повторяет и разъясняет первую. Как известно, такой параллелизм широко встречается в песнях различных народов мира, в частности в эпических песнях, например в карело–финских рунах. Песни австралийцев о подвигах мифических предков носят ярко выраженный лиро–эпический характер. Они производят сильное эмоциональное воздействие на слушателей и исполнителей. Иногда сами старики плачут от восторга (как плакал великий певец Вяйнямёйнен в «Калевале»). Подразумевается, что песня имеет магическое значение и должна помочь осуществлению цели ритуала. Такая строгая поэтическая организация песни в значительной мере зависит от ее одновременности, координированности с пляской.

Пляска также имеет свою специфику. Хотя бег или топтание танцоров по священной земли близ тотемического центра изображает странствия тотемных предков по обширной территории в стародавние времена, но в танце на первый план выдвигается определенный момент — подражание тотемным животным, их внешнему виду и повадкам. С этой же целью «актеры» раскрашивают свое тело охрой, кровью и углем, устраивают сложные прически из собственных волос, птичьего пуха и ветвей. Натурализм прямого подражания сочетается с ношением ритуальных предметов, символизирующих какую–либо часть тела предка. Той же цели служит и ношение чуринг, украшенных спиральными кругами, которые соединяются параллельными линиями или цепью кружочков. Этот орнамент также трактуется как изображение частей тела тотемного животного или как стойбища тотемного предка и пути его странствий (стилизованно части тела животного изображаются также на земле и на скалах).

Песни и пляски, таким образом, действительно, большей частью выступают в синкретическом единстве, но это не распространяется на прозаическое изложение мифов. Мифы прозой рассказываются иногда частями, иногда полностью. Кое–что действительно рассказывается стариками во время ритуала, но не с магической целью, а для разъяснения изображаемого, в виде своеобразного комментария. Части мифов излагаются также при посещении тайных пещер, недоступных непосвященным, где хранятся чуринги, или во время посвятительных испытаний юношей для передачи им племенной мудрости, вне прямой связи с самим ритуалом посвящения. Мифы излагаются обычным языком, лишены строго предписанной стилистической структуры. Таким образом, по форме исполнения мифы гораздо свободнее песен и меньше ритуализованы. Но их основное содержание, в особенности описание мифических троп героев «эпохи сновидений», священно и должно быть сохранено в тайне от непосвященных, т. е. женщин и детей. Именно священное тайное знание, а не ритуальность составляет важную особенность австралийских мифов. Сравнение различных вариантов тех же мифов обнаруживает известную свободу выдумки в области сюжетных деталей по сравнению с песнями, поскольку песни в большей мере скованы ритуализованным исполнением. Но священное содержание препятствует дальнейшему развитию сюжетной выдумки. С этой точки зрения представляет большой интерес запись мифов от непосвященных, например от старых женщин. Содержание мифов теми или иными путями проникает в их среду. Вместе с тем рассказываемые непосвященными и не для поучения, а скорее для развлечения мифы обогащаются более свободной сюжетной выдумкой. Это один из путей формирования сказочного эпоса.

Однако австралийский фольклор в силу своей архаичности почти не знает случаев завершения подобного процесса; ему известны только соответствующие тенденции. Здесь сразу следует оговориться, что «обмирщение», секуляризация мифа — не единственный источник формирования сказки. Другой предок волшебной сказки — первобытные былички, т. е. рассказы о встречах людей в недавнем прошлом с различными духами, хозяевами, приносящими им зло или добро. В основе таких рассказов могут лежать действительные случаи (были), интерпретированные в свете господствующих мифологических представлений. К числу таких быличек следует отнести и рассказы, которыми матери «стращают» детей, — о злых духах–людоедах, в том числе и о духах, похищающих, согласно представлениям непосвященных, мальчиков, достигших зрелости, для превращения их во взрослых мужчин — полноправных членов племени.

В австралийском фольклоре сами аборигены различают мифы и сказки. Сказки лишены священного значения, доступны непосвященным, могут рассказываться для развлечения, а также для устрашения, чтобы держать непосвященных в повиновении. В последнем случае сказки исполняют роль мифов для непосвященных. Это специфически австралийская черта. Сказок, однако, записано очень мало (видимо, и количественно их гораздо меньше, чем мифов), что, естественно, затрудняет их анализ.

Ряд сказок аранда посвящен чудесным существам (тнеера и индатоа), которые упоминаются в мифах, но не являются предметом особого почитания. В сказках повествуется о борьбе этих существ со злыми духами. Одна из сказок трактует о маленьких существах туаньирака, которые мучают мальчиков во время инициации (посвященные не верят в эти существа). В фольклоре земли Арнхема есть сказки, которые как раз принадлежат к типу мифологизированных быличек. Главные действующие лица здесь не мифические существа, а обыкновенные люди, которые во время охоты на черепах или сбора улиток испытывают различные приключения: встречаются со злыми духами, становятся жертвами старухи–людоедки, погибают из–за нарушения табу и т. д.

Важнейшее явление повествовательного фольклора при первобытнообщинном строе — сказания о первопредках — демиургах, культурных героях, генетически связанные с этиологическими мифами (и более широко — с мифами творения) о происхождении различных элементов природы и культуры, но впоследствии, в процессе циклизации, включившие и сюжеты сказочного характера (животные, волшебные, протогероические). Несмотря на включение в эти сказания неоднородных в жанровом отношении элементов, они по справедливости могут быть названы мифологическим эпосом, так как центром циклизации в них является мифический персонаж. Следует подчеркнуть, что в первобытном обществе только мифический персонаж и мог быть героем, ибо только он обладал в глазах членов первобытной общины необходимой свободой самодеятельности. Вместе с тем героем мог быть только персонаж, который представлял не силы природы (как, скажем, различные духи–хозяева), а сам родо–племенной коллектив.

Таким и является племенной первопредок (мыслимый также как общечеловеческий, поскольку племенные границы при первобытнообщинном строе субъективно совпадают с общечеловеческими) и так называемый культурный герой.

Представления о первопредках, культурных героях и демиургах тесно переплетены, а порой и тождественны в первобытном фольклоре. Видимо, сначала отчетливые очертания получают образы первопредков, о чем как будто свидетельствует австралийский материал.

В более архаических культурах культурные герои — почти всегда первопредки, фратриальные и родовые предки (у австралийцев, папуасов, меланезийцев–гунантуна, северо–восточных палеазиатов, палеафриканских примитивных племен Центральной и Южной Африки). В менее архаических (у части индейцев Северной Америки, в Полинезии) черты первопредка в образе культурного героя являются реликтовыми.

На островах Океании повсеместно распространены циклы сказаний о культурных героях, которые зачастую мыслятся как предки (но не как боги). В различных частях Меланезии это Кат, Тангаро, Варохунука, То Кабинана.

В Полинезии братья Тангароа и Ронго наделены чертами культурных героев, но в отличие от меланезийского Тангаро, Тангароа превратился в одного из великих богов полинезийского пантеона.

Однако в Полинезии рядом с ним хорошо известен необожествленный Мауи, любимый персонаж полинезийского повествовательного фольклора. Мауи — недоношенный подкидыш, выброшенный в кустарник или в море. Из многочисленных подвигов Мауи самыми знаменитыми являются вылавливание рыб–островов со дна моря, поимка солнца и похищение огня, зорко хранимого в подземном мире старухой–прародительницей. Мауи даже пытался одолеть смерть, но сам оказался побежденным.

У североамериканских индейцев отчетливые черты культурных героев имеют такие популярные персонажи, как Ворон, Норка, Заяц или Кролик (Манабозо), Койот, Старик и др. (имена, по–видимому, тотемического происхождения). Ворон, например, добывает свет, свежую воду, создает приливы и отливы, некоторые виды рыб, участвует и в создании людей. Для совершения своих культурных деяний Ворон часто прибегает к магическим превращениям и хитрым проделкам. Так, он превращается в хвойную иглу, которую проглатывает дочь хозяина небесных светил. Она от этой иглы вновь рождает Ворона. Новорожденный истошно кричит, пока ему не дают для игры солнце, луну и звезды. Усыпляя хранителя пресной воды, Ворон затем ложно обвиняет его в том, что тот запачкал его постель, в отместку выпивает воду из каменного сосуда, а затем ее выплевывает в виде рек и озер. В этот цикл о Вороне включены бесчисленные этиологические мотивы. Входят в него и анекдотические рассказы; например, как прожорливый Ворон отнимает добычу у других зверей или их самих превращает в добычу. Подобные анекдоты имеются и в сказаниях о Норке, Койоте и др.

Ворон — центральная фигура и в фольклоре северо–восточных палеазиатов (чукчи, коряки, ительмены). Во многом схож с Вороном Эква–Пырищ — герой фольклора обских угров.

Черты культурных героев, но не столь ярко выраженные, иногда в реликтовой форме, имеют и излюбленные герои африканского фольклора. Некоторые из них зооморфны (Заяц, Паук, Шакал, Богомол, Хамелеон, Черепаха) или полузооморфны (Пу, Ухлаканьяна). В африканском фольклоре иногда соединяются черты культурных героев и чудесных кузнецов.

Иногда культурный герой — один из многих братьев (как, например, Кат, Тангаро, Мауи в Океании); очень часто такие герои два брата–близнеца, соперничающие или враждующие между собою (Иоскега и Тавискарон у ирокезов, То Кабинана и То Карвуву у меланезийцев гунантуна и многие другие), реже — помогающие друг другу («мальчик из вигвама» и «мальчик из кустарника», побеждающие чудовищ, у индейцев юга Северной Америки). Такие близнецы часто являются одновременно фратриальными предками. Сама близнечность — дополнительное доказательство первоначального тождества родоначальников и культурных героев. Культурные герои–близнецы, так же как и другие близнечные пары в мифологии (Ашвины — Диоскуры, Ромул и Рем и др.), вероятно, восходят в конечном счете к повсеместно существовавшей на определенном этапе первобытного общества дуально–родовой организации.

Специфическая сфера деятельности культурного героя — добывание огня, полезных злаков, изобретение различных предметов культуры, необходимых человеку в его борьбе с природой. Уже в силу недифференцированности природы и культуры в первобытном мировоззрении (например, сближается представление о добывании огня трением, происхождение грома, молнии, солнечного света и т. д.) нет резкой грани между культурным героем и демиургом.

В более древних версиях, отражающих специфику присваивающего хозяйства, герой добывает блага культуры, а порой и элементы природы благодаря простой находке или похищая их у первоначального хранителя (таковы мифы о добывании огня различными тотемными существами у австралийцев, а также похищении его Мауи, Вороном, Прометеем и т. п.). Позднее возникает представление об изготовлении всех этих предметов демиургом с помощью гончарных или кузнечных орудий; на заре эпохи металла, например, у палеафриканских народностей культурный герой часто выступал в облике чудесного кузнеца.

Эти мифы в известной мере представляют летопись побед человеческого труда и технического изобретательства над природой, но эта «летопись» (отчасти в силу медленности технического прогресса) проецирована в мифические времена первотворения типа «эпохи сновидений» австралийцев.

Образ культурного героя — центрального персонажа первобытной мифологии и фольклора — специфически связан с первобытным идеологическим синкретизмом. Образ этот может эволюционировать и к богу–тверцу. Но во многих случаях он не становится объектом подлинно религиозного почитания, а превращается в любимого сказочно–эпического героя. Культурные герои большей частью самими аборигенами классифицируются не как боги; они обычно относятся к одной группе с духами и выдающимися людьми прошлого в известной мере для того, чтобы отделить их от богов и одновременно подчеркнуть их магическую силу и значительность. Яркий пример различия между необожествленными и обожествленными культурными героями — полинезийский бог Тангароа и меланезийский герой Тангаро. С этой точки зрения заслуживает внимания, что Тангароа не занимает, в отличие от Тангаро, значительного места в фольклоре, а излюбленным фольклорным героем является во всей полинезии Мауи, который так и не вошел в верховный пантеон полинезийских богов. Вспомним, что и знаменитый Прометей не был допущен на Олимп, остался за пределами олимпийского пантеона.

Специфическая сфера деятельности первопредков — культурных героев–демиургов — совпадает с границами мифов творения, т. е. мифов этиологических в широком смысле слова. На границе собственно этиологических мифов и такие деяния, часто связываемые с культурными героями, как борьба с чудовищами, мешающими мирной жизни людей и богов. Борьба с чудовищами может быть одной из сторон преодоления сил хаоса и организации — упорядочения мироустройства, т. е. частью процесса творения современного мира. Иногда из тела самого повергнутого хтонического чудовища создается мир. В последнем случае обряд жертвоприношения становится моделью созидания. Кроме того, борьба с чудовищами иногда связана с мифической концепцией исторической смены поколений богов или духов. Такого рода мифы творения не характерны для собственно первобытной мифологии, но типичны для развитых мифологий типа вавилонской (миф о борьбе Энлиля или Мардука с Тиамат), индийской (создание мира из тела Пуруши), скандинавской (мир из тела Имира, борьба Тора с мировым змеем), майя (мир из тела богини земли) и т. п. Однако более примитивная борьба с чудовищами — без связи с концепцией поколений и не всегда с четким этиологическим результатом — встречается довольно широко в первобытном фольклоре, в частности в сказаниях о культурных героях (индейские братья–близнецы из вигвама и кустарника, Мауи в некоторых районах Полинезии, Ворон у коряков и многие другие).

В пластически четкой древнегреческой мифологии этот новый аспект культурного героя, в отличие от Прометея, хорошо представлен в Геракле.

В мифах о борьбе с чудовищами идея преодоления хаоса получает иное направление — не просто упорядочение света и тьмы, приливов и отливов, времен года, взаимоотношения различных зверей, запрещение инцеста, введение других табу, а также брачных классов и ритуалов, необходимых для поддержания нормального природного и жизненного цикла, но также постоянная борьба с природными силами, угрожающими смести этот порядок. Этот двойной пафос преодоления хаоса типичен для мифологии в целом, многое он объясняет и в генезисе словесного искусства. В сущности почти всякое произведение искусства предлагает художественную реорганизацию действительности.

Представления о стихийных силах природы (из–за отождествления природы и культуры, а также своего племени как «настоящих людей» с человечеством в целом) часто сближаются и даже сливаются с образами иноплеменников.

Итак, культурный герой приобретает как бы эпическую миссию и черты богатыря, а сами сказания, выйдя за пределы этиологических мифов, становятся своего рода героическими сказаниями.

Сказаниям о культурных героях присущи архаические формы идеализации, при которых героическими чертами являются не столько физические силы и смелость, сколько ум и хитрость, магические, колдовские способности.

В фольклоре многих народов, как уже отмечалось, часто фигурирует парный образ в виде братьев–близнецов. Такие два брата–близнеца иногда представляют героическую пару борцов с чудовищем. Но чаще только один из братьев сохраняет свою высокую сущность, а другой наделяется демоническими и одновременно, как это ни парадоксально, комическими чертами. Если оба брата фигурируют в мифах творения, то один из них совершает серьезные и полезные деяния, а другой либо сознательно созидает вредные и бесполезные предметы и явления, либо делает это невольно в результате неудачного подражания (То Кабинана и То Карвуву в Меланезии; ср. Прометей и Эпиметей в древнегреческой мифологии). В эпизодах, не связанных с творением, брат или братья культурного героя часто выступают жалкими и недоброжелательными завистниками (например, братья Мауи).

Когда герой не имеет брата, то часто ему самому, наряду с серьезными культурными деяниями, приписываются озорные проделки, порой являющиеся пародийным переосмыслением его же деяний (у индейцев западной части Северной Америки и др.).

Иногда мифологический плут и не совпадает с серьезным культурным героем. Озорные проделки мифологического плута–трикстера служат удовлетворению его жадности или похоти. Так, например, в фольклоре индейцев северо–западного побережья Тихого океана Ворон — специфически прожорливый трикстер, а Норка — похотливый. Точно так же в фольклоре Дагомеи Легба отличается гиперэротизмом, а Ио — обжорством. Стремясь удовлетворить свои ненасытные желания (или просто голод), трикстер прибегает к обману, нарушает самые строгие нормы обычного права и общинной морали. Трикстеры совершают кровосмешение с дочерью или сестрой, коварно пользуются радушным гостеприимством, оставляют без пищи своих ближайших родичей и членов своей семьи, пожирают общинные запасы на зиму и т. п. В других случаях нарушение ими табу и всякого рода профанирование святынь имеет как бы характер «незаинтересованного» озорства. Вакдьюнкага — трикстер у индейцев виннебаго — во время священной церемонии подготовки к военному походу вступает в связь с женщиной, что является нарушением важнейшего табу, уничтожает лодку, в которую перед тем пригласил участников похода, а также ритуальные предметы — все это он делает, будучи вождем племени. Явное профанирование святыни приобретает здесь характер пародирования ритуальной подготовки к походу. Действуя в принципе асоциально, трикстер тем не менее часто торжествует и безжалостно расправляется с теми, кто поддается его обману. Иногда, впрочем, трикстер сам терпит фиаско. Ворон, например, испытывает неудачи, когда нарушает общинные нормы морали или извращает самое человеческую природу, но отсюда еще нельзя вывести правила, обязательного для всех трикстеров.

Заслуживает внимания, что трикстер иногда сочетает в себе черты торжествующего плута, действующего ради корысти, необузданного озорника и безумца и что он при этом часто продолжает мыслиться культурным героем, благодетельствующим человечество. Правда, туземные сказочники умеют отличать серьезные мифы творения, повествующие о деяниях культурных героев, от служащих для развлечения анекдотов (при частичной зооморфности трикстера), сливающихся со сказками о животных.

Фигура трикстера — этого далекого предшественника средневековых шутов, героев плутовских романов, колоритных комических персонажей в литературе Возрождения — чрезвычайно архаична. Но самые архаические мифологии ее все же не знают (австралийцы, папуасы). Поэтому первоначальный синкретизм культурного героя и трикстера можно признать только с существенными оговорками.

Однако стоит заметить, что древнейшие мифические герои (тотемические предки, культурные герои, демиурги) часто действуют хитростью и коварством просто в силу того, что ум в первобытном сознании не отделен от хитрости и колдовства и весьма архаичны и своеобразны сами моральные критерии. Даже в гомеровском эпосе или в «Эдде» боги гораздо менее разборчивы в средствах, чем эпические герои. Разумеется, речь идет о неразборчивости с точки зрения более поздних моральных оценок.

Древнейшие мифические герои участвуют в творении мира, почти каждый их шаг имеет этиологические последствия. Не только их целенаправленная деятельность, но и их случайные поступки вносят лепту в упорядочение, организацию мироустройства. Само их поведение часто лишено сознательной целенаправленности, прометеевского пафоса служения людям. Порой, стремясь удовлетворить собственные непосредственные потребности, они добывают огонь, свет и т. п.

Такие примитивные герои мифов, однако, еще не являются трикстерами. Только по мере того как в самом сознании носителей фольклора возникает представление о противоположности хитрости и разума, обмана и благородной прямоты, возвышенного спиритуализма и низменных инстинктов, пафоса сознательного служения родо–племенным интересам и эгоистической асоциальности, организации и хаоса — только по мере осознания этих различий развивается фигура мифологического плута как двойника культурного героя (его брата или «второго лица»). Многие трюки этого персонажа, но далеко не все, генетически восходят к серьезным мифическим деяниям культурных героев и демиургов, к некоторым ритуалам, шаманским «чудесам» и «фокусам». Но уже все эти деяния и действия переосмыслены пародийным образом или даже прямо осмеяны.

Наряду с пародийным переосмыслением старых мифических сюжетов возникает или прикрепляется к образу трикстера множество новых, чисто анекдотических. Если трикстер сохраняет свою полузооморфность, как это большей частью происходит, анекдоты о нем приближаются к типу позднейших сказок о животных.

Осознание различий между серьезными мифическими деяниями и трюками, мифами и сказками, культурными героями и трикстерами придает особую остроту, подчеркивает двойственность мифического персонажа, который является одновременно и серьезным творцоморганизованного миропорядка, природного и социального, и плутом–озорником, непрерывно вносящим хаос в ту самую организацию, которую он создал, нарушающим табу, обманывающим или убивающим другие существа для удовлетворения своих низменных инстинктов. Это сочетание в одном лице культурного героя и трикстера, стихии организующей и вносящей хаос возможно только потому, что действие в сказочно–мифологических циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка. Такое отнесение к мифическому времени в значительной мере легализует озорство трикстера. По–видимому, сюжеты о трикстере — просто своеобразная отдушина, легализованная в силу отнесения к мифическим временам, в строго регламентированном обществе, каким, безусловно, является общество родоплеменное.

Выпячивание низменных инстинктов, всякого рода «грязных» подробностей, связанных с жадностью, эротикой, дефекацией, противостоит, в частности, первобытному спиритуализму, получившему значительное, хотя и примитивное воплощение в шаманизме. Насмешки над шаманской практикой, над обязательными ритуалами порой заходят очень далеко и лишены всякого добродушия, даже содержат элементы социальной критики.

Однако это не значит, что здесь выражается неверие в шаманизм, отказ от ритуальной жизни племени. Безусловно, анекдоты о трикстерах бытуют в той же среде, что и серьезные мифы, шаманские легенды и т. п.

Насмешка в рассказах о трикстерах достаточно универсальна, она беспощадна к жертвам, одураченным трикстером, и к самому трикстеру, когда он попадает впросак. Она обращена и на шаманский спиритуализм, и на низменную невоздержанность самого трикстера, и на его попытки изменить естество, нарушить первобытно–общинную мораль, т. е. на проявления его антисоциальности. Этот универсальный комизм сродни той «карнавальности», которая проявилась и в элементах самопародии, имевшихся в ритуалах австралийцев, римских сатурналиях, средневековых «праздниках дураков» с опрокидыванием иерархического порядка, шутовским воспроизведением церковной службы и т. д. М. М. Бахтин считает такого рода «карнавальность» важнейшей чертой народной культуры, широко отразившейся в литературе Средних веков и Возрождения.

Древнейшие первопредки — культурные герои, которых мы по праву должны рассматривать как первых литературных персонажей, таким образом, выступают в архаическом фольклоре как образы синкретические, сочетающие часто (но, разумеется, не всегда) три аспекта — мифического творца, комического трикстера и архаического богатыря, очищающего землю от чудовищ. Эти три аспекта соответствуют известному жанровому синкретизму: мифы творения — животные сказки и анекдоты о трикстерах — протогероические сказания. Жанровый синкретизм внешне выражается и в бытовании единых циклов своего рода мифологического эпоса.

Наряду с постепенной дифференциацией повествовательных жанров в рамках этого мифологического эпоса о культурных героях развитие жанровых разновидностей даже на самых ранних этапах идет теми же путями и вне этих циклов (упомянутые выше былички, местные предания и легенды и т. д.). Существенное различие возникает только тогда, когда безличный персонаж первобытной былички будет вытеснен активным героем богатырской сказки.

До сих пор мы рассматривали архаический повествовательный фольклор, исходя главным образом из образов центральных героев. Но тот же материал весьма показателен в плане исторической морфологии жанра. Ввиду того что процесс дифференциации жанров переплетается с известной сменой этапов в области развития жанра и стиля, изучение истории устной литературы первобытного общества невозможно отделить от генезиса повествовательных жанров, которые в первобытном фольклоре находятся в состоянии становления, развития, но еще не отпочковались окончательно от первичного синкретизма под эгидой мифа.

Миф был гегемоном в том лишь частично расчлененном жанровом синкретизме, который характерен для состояния повествовательного искусства в архаических обществах. Дело не только в том, что мифы и сказки объединялись в единые циклы вокруг популярных мифических героев. Мифы и сказки только начинали дифференцироваться, практически преобладали своего рода промежуточные формы.

Сами аборигены часто различают две формы в своем повествовательном фольклоре, например адаокс и малеск у цимшиан, пынил и лымныл у чукчей, хвенохо и хехо — у фон (дагомейцев), лилиу и кукванебу у киривина в Меланезии и т. д. и т. п. Лишь весьма условно можно соотнести эти две формы с мифами и сказками. Они в основном различаются по линии сакральность — несакральность и строгая достоверность — нестрогая достоверность (т. е. допустимость некоторой относительной свободы вымысла). Первая форма, т. е. миф, связывается обычно с отнесением действия к мифическим временам. Кроме того, для мифов, несомненно, характерен принципиальный этиологизм сюжета, тогда как в сказках этиологические концовки, если и сохраняются, приобретают часто орнаментальный характер. Инициальные формулы, указывающие на мифические времена («это было тогда, когда люди еще были животными» или, наоборот, «когда животные еще были людьми») и финальные формулы этиологического характера в первобытном фольклоре широко распространены и в мифах, и в сказках.

Эти стилистические клише генетически восходят к мифу и поэтому в первобытном фольклоре чаще встречаются в настоящих мифах, но проникают также в сказку. Заметим, что в европейском фольклоре как раз наоборот — этиологические предания безыскусственны, а сказка сверкает своей стилистической обрядностью.

В первобытном фольклоре миф и сказка, безусловно, имеют ту же самую морфологическую структуру в виде цепи потерь и приобретений неких космических или социальных ценностей. Различие, однако, заключается, во–первых, в том, что в мифе приобретение есть обычно первоначальное возникновение, происхождение, т. е. этиология в самом широком смысле, а в сказке — перераспределение каких–то благ, добываемых героем или для себя, или для своей ограниченной общины. Во–вторых, сами эти приобретения в мифе имеют космический характер: свет, пресная вода, огонь и т. п. (приобретение может выступать и в негативной форме — уменьшение числа небесных светил, прекращение потопа и т. д., — но дело от этого не меняется). В сказке же добываемые объекты и достигаемые цели — не элементы природы и культуры, а пища, чудесные предметы, женщины, составляющие благополучие героя. Космическое или семейно–родовое, коллективное или индивидуальное — еще более существенны для различения мифа и сказки, чем сакральность — несакральность.

Мифический культурный герой добывает огонь или пресную воду, похищая ее у первоначального хранителя (старухи, лягушки, змея). Речь в данном случае идет о происхождении пресной воды на земле, населенной людьми. Сказочный же герой похищает живую воду, необходимую для излечения больного отца (например, Гавайи) или добывает с помощью зверей огонь для своего очага (например, Дагомея). Сказочный зооморфный плут (Заяц) хитростью похищает для себя одного воду из колодца, вырытого другими зверьми (в фольклоре многих африканских народностей). Между «недостачей» и «приобретением» ценностей стоит творческое деяние демиурга — культурного героя, или подвиг — испытание героя сказочного, или хитрый трюк трикстера. Истинное различие, однако, в рамках первобытного фольклора не в самом характере поступка. Демиург, например, часто прибегает к ловким трюкам: Ворон превращается в ребенка и с плачем требует мячи–светила для игры; или Мауи нарочно тушит огонь и снова выманивает его у своей прабабки. Но в этих случаях дело идет о происхождении огня и о благе для всех в отличие от искателей живой воды, пресной воды или огня для себя в вышеуказанных сказках. «Альтруизм» гавайского доброго сына, добывавшего воду Кане для отца, и «эгоизм» Зайца в равной мере противостоят коллективизму и этиологизму мифа. Однако и здесь мы находим на практике множество промежуточных случаев. К их числу принадлежит и большинство историй о проделках мифологических плутов, поскольку эти плуты — все же мифические персонажи, притом совершающие заодно и серьезные творческие деяния.

Очень существенно, что первобытные сказки, хотя и несколько свободней мифов в смысле индивидуальной выдумки и ритуальности исполнения, также связаны с актуальными верованиями, с конкретной мифологией, их фантастика имеет строго этнографический, нисколько не условный характер. Дело не только в трудности различения мифа и сказки, а в том самом синкретизме, о котором уже неоднократно выше говорилось. Один и тот же текст может трактоваться одним племенем или группой внутри племени как миф, а другой группой — как сказка, включаться в какую–то сакрально–ритуальную систему или выключаться из нее. Более того, один и тот же текст, в одной и той же аудитории может выступать и в функции мифа, и в функции сказки: например, одновременно описывать какое–то звено космогенеза, санкционировать известный ритуал, демонстрировать дурные последствия нарушения табу и вместе с тем восхищать и развлекать слушателей смелыми или хитрыми проделками мифического героя.

Если перейти от синхронии к диахронии, т. е. к исторической перспективе формирования сказки, то совершенно очевидно, что превращению мифа в сказку способствуют его деритуализация, если миф был прикреплен к ритуалу, десакрализация (например, опускается или рассекречивается священная информация о маршрутах предков в австралийском фольклоре), демифологизация самого героя (отказ от тотемного или полубожественного героя, иногда с потерей его имени), демифологизация времени действия (появление сказочной неопределенности времени); переход от космического масштаба к изображению личных судеб, ослабление или уничтожение этиологизма; отрыв условной сказочной фантастики от актуальных верований, ослабление достоверности и сознательное допущение поэтического вымысла. Эта трансформация в рамках первобытной культуры еще не завершается окончательно, но достигается тем не менее значительная степень жанровой дифференциации.

Сказания о мифологических плутах, как уже отмечалось, тесно связаны с формированием сказок о животных. Практически в фольклоре коренного населения Африки и Америки трикстер — главный герой таких сказок, а проделки зооморфных плутов — основные элементы большинства сказок о животных. Предпосылка развития этого жанра — десакрализация тотемных персонажей при сохранении их зооморфности. По мере забвения тотемических верований животные сказки обогащаются бытовыми мотивами, в том числе анекдотическими. Наблюдения над повадками животных сочетаются с изображением семейных и социальных отношений. Выше указывалось на большое значение «эгоистичности» трикстера, на его гиперболическую жадность и готовность нарушить любые общественные нормы ради личной выгоды.

Классическую форму сказок о животных находим в Афррике. Там (в отличие от индейцев, меланезийцев и др.) эти сказки довольно четко отдифференцированы от мифов. Этиологические мотивы, а тем более культурные деяния сохранились лишь в виде рудиментов. Проделки трикстеров служат проявлением их хитрости, но уже не колдовства; эпизоды, в которых трикстеры выступают как безумцы, очень редки.

Большинство трюков: притворная смерть, пугание несуществующими силами, уговаривание других зверей согласиться быть связанными или сваренными ради мнимых благ, предложение пестовать чужих детей и т. д. и т. п. — покушение на общую или чужую добычу и, так же как в фольклоре американских индейцев, обычно служит утолению голода. Но в африканских сказках усилена нравоучительная тенденция: действия трикстера разрушают первоначальную дружбу зверей, оцениваются как неблагодарность. Этиологические концовки чаще всего вытесняются нравоучительными. Элементы нравоучительности открывают путь басне, столь популярной в восточных литературах, а отчасти и в Европе. Однако в африканских сказках о животных еще нет застывших масок, соответствующих определенным человеческим характерам, нет чистого аллегоризма и дидактизма.

Классическая сказка о животных является предшественницей не только басни, но и бытовой сказки. Весьма вероятно, что традиция фольклорных «трикстериад» и животная сказка (и античная басня, разумеется) оказали решающее влияние на литературный животный эпос типа средневекового «Романа о Ренаре (Лисе)».

Необходимой предпосылкой развития волшебной и волшебно–героической сказки является, во–первых, полная антропоморфизация и известная степень идеализации героя, во–вторых, его демифологизация. Здесь, по–видимому, надо учитывать взаимодействие мифов, быличек, местных преданий. Герой сказки уже не мыслится полубогом или тотемным предком, хотя часто сохраняет божественных родителей (своеобразная и, конечно, архаическая форма идеализации). Выше упоминавшиеся героические братья–близнецы — истребители хтонических чудовищ в фольклоре американских индейцев — переходная ступень. У северо–западных индейцев, наряду со своеобразным мифологическим эпосом о Вороне, Норке и странствующих близнецах, имеются и сильно окрашенные мифологической фантастикой сказки о необычайных испытаниях, которые с торжеством проходит зять Солнца или юноша, преследуемый завистливым дядей. Это своего рода богатырские сказки, но богатырство имеет здесь еще колдовской, шаманский характер. Будущий зять Солнца найден в брюхе щуки, сам может превращаться в щуку, получает помощь от щуки (тотемический мотив). С помощью данного ему старухой мешка с ветрами герой тушит насылаемый Солнцем огонь, охотится за дочерьми Солнца, принявшими вид коз или птиц, с дочерьми Солнца улетает на землю. Также и гонимый племянник спасается от преследования дяди с помощью чудесных предметов, в конце концов женится на дочери вождя и мстит злому дяде.

Сходный характер имеют полинезийские сказания о Тафаки и его роде, восходящем к некоей небесной людоедке, спустившейся на землю. Ее сын Хема, его дети Тафаки и Карихи, внук Рата и другие персонажи этого цикла кардинально отличны от культурного героя — трикстера Мауи. Тафаки воспринимается как идеальный образец полинезийского сакрализованного вождя, действующего своей колдовской силой или с магической помощью предков, духов и т. п. Основные мотивы, связанные с Тафаки, Рата и другими подобными персонажами, — это типичные для героической сказки богатырское детство, чудесное сватовство и в особенности родовая месть, ради осуществления которой приходится подниматься на небо и спускаться в подземный мир, одолевая злокозненных духов и чудовищ. Наряду с такими героями, сохранившими мифический ореол, уже в архаическом фольклоре появляются герои, «не подающие надежд», являющиеся жертвой социальной несправедливости. Таков, например, бедный сиротка, с которым дурно обращаются ближайшие родичи и соплеменники, нарушая тем самым заветы родовой взаимопомощи. Такие сказки о бедном сиротке популярны у меланезийцев, горных тибето–бирманских племен, эскимосов, палеазиатов, североамериканских индейцев и др.

В Меланезии сиротка — жертва жен своего дяди (брата матери), который как раз, согласно родовой морали, должен был быть его главным защитником. У индейцев грязный сиротка, «обожженное пузо», живущий со своей бабкой на краю селения, питающийся объедками вместе с собаками, — предмет презрения и насмешек для всего селения. Однако с помощью духов, бабки–колдуньи или покойных родителей сиротка становится выдающимся охотником, воином и шаманом (у индейцев), достигает высоких степеней в тайном мужском союзе (в Меланезии).

Вмешательство мифических существ в судьбу бедного сиротки — уже не столько результат строгого соблюдения им ритуальных предписаний, сколько результат сочувствия к социально обездоленному, ставшему жертвой упадка родо–племенных норм обычного права и морали. Если сказки о сыне или зяте Солнца и тому подобных «высоких» героях представляют собою архаические аналоги русских сказок об Иване–царевиче, то бедный сиротка — «грязный парень» — напоминает Иванушку дурачка и Золушку.

Сюжеты архаической волшебно–героической сказки, с одной стороны, обнаруживают отчетливую связь с первобытными мифами, ритуалами, племенными обычаями, с другой — предвосхищают основные сюжетные типы европейской и азиатской волшебных сказок.

Таковы, например, упоминавшиеся сюжеты добывания диковинок, эликсиров и чудесных предметов, восходящие к мифам о похищении мифическим героем культурных благ или известная самому широкому кругу народов история брака с чудесным тотемным существом, временно сбросившим звериную оболочку. Чудесная жена (в более поздних вариантах — муж) дарит избраннику охотничью удачу, но покидает его вследствие нарушения брачных запретов, после чего герой ищет и находит жену в ее стране и, чтобы вернуть беглянку, вынужден пройти ряд традиционных брачных испытаний.

Другие примеры: по–видимому, отражающий обычаи инициации рассказ о группе детей, попавших во власть людоеда и спасшихся благодаря находчивости одного из них; сюжет убийства могучего змея, первоначально для овладения его магической силой или для избавления от хтонических демонов; сюжет посещения иных миров или царства мертвых для освобождения находящихся там пленниц, по аналогии со странствованием колдуна или шамана в поисках души больного или умершего, и т. д. Впоследствии к этим древнейшим сюжетам присоединяются мотивы семейно–родовых отношений. Сказочная семья — безусловно, обобщенное изображение рода или «большой семьи», — и сюжеты семейных распрей в известной мере отражают социально–исторический процесс разложения родового строя, перехода от общинного распределения к семейной обособленности. Впрочем, в архаическом фольклоре семейная тема только намечается. Классическая форма волшебной сказки сложилась гораздо позже, чем классическая форма сказки о животных, уже далеко за пределами первобытной культуры. Нам известна эта классическая форма только по данным фольклора цивилизованных народов Европы и Азии.

Формирование этой классической формы волшебной сказки было подготовлено упадком, хотя и неполным, мифологического мировоззрения, отрывом сказочной фантастики от конкретной племенной этнографии.

Заслуживает внимания характерный разрыв в европейском фольклоре между особой условной сказочной мифологией и бытующими суевериями, отразившимися в быличках. С этим связано и откровенное признание вымысла в волшебной сказке, в отличие и от европейской былички, и от первобытной сказки–мифа. Эта установка на вымысел формализуется в зачинах (указание на неопределенное место и время) и в концовках (указание на небылицу через категорию невозможного). Зачины и концовки классической волшебной сказки полярно противоположны восходящим к мифу инициальным и финальным формулам первобытной (синкретической) сказки. Сказочная поэтизация мифологии захватывает не только образы мифических существ (типичные для сказки Баба–яга, Змей, Кащей и т. п.), но и магические превращения и колдовские действия. Успех и неуспех героя являются не прямым следствием соблюдения магических предписаний и шаманского искуса, родственных или брачных связей с духами, а результатом благоволения чудесных сил в результате соблюдения определенных, довольно отвлеченных правил поведения или непосредственного проявления доброты к чудесным лицам и предметам. Чудесные помощники и предметы, взяв героя под защиту, в известной мере действуют вместо него.

Соответственно возникают структурные различия между первобытно–синкретической сказкой и классической волшебной. Структура архаической мифологической сказки выступает как некая метаструктура по отношению к собственно волшебной. В архаической сказке цепь приобретений и потерь может состоять из неопределенного числа звеньев и положительный, счастливый финал (приобретение), хотя и встречается чаще, чем несчастный (потеря), но он не обязателен. Все звенья более или менее равноправны. В классической волшебной сказке складывается жесткая иерархическая структура из двух или чаще трех испытаний героя. Первое испытание (предварительное — проверка поведения, знания правил), ведущее к получению чудесного средства, является ступенькой к основному, заключающему главный подвиг — ликвидацию беды–недостачи. Третью ступень иногда составляет дополнительное испытание на идентификацию (выясняется, кто совершил подвиг, после чего следует посрамление соперников и самозванцев). Обязательный счастливый финал, как правило, заключает женитьбу на царевне и получение полцарства.

До сих пор речь шла о морфологии сказки на сюжетном уровне. Вопросы исторической поэтики и стилистики сказки, стилевые особенности повествовательного фольклора в архаических обществах изучены крайне недостаточно.

Интересные результаты исследования стиля на примере фольклора чинуков даны в монографии Мелвилла Джэкобса «Содержание и стиль одной устной литературы» (1959). Джэкобс всячески подчеркивает театральные элементы в исполнении сказок у чинуков. Стилистические особенности мифов и сказок те же самые, но мифы более отшлифованы, обязательно содержат зачины и концовки. Зачин включает указание имени и места жительства героя, иногда упоминание его родичей. Признаком мифа является добавление: «Не знаю, как давно…» — намек на обращение к мифическим временам. Концовка включает формулу «теперь расстанемся» (подразумевается — с действующими лицами мифического времени); сообщается, кто из действующих лиц в кого или во что превратился (в звезды, зверей и т. д.). Завершается концовка словами «миф, миф» или «сказка, сказка». В повествовательном фольклоре чинуков немало общих мест. Таковы, например, способы локализации или выражения дистанции, указания времени, символизация различных тем, простейших эмоций, описания типичных персонажей. Например, бедный юноша или старуха живут всегда в последнем доме в селении, и наоборот, дом вождя, о котором путник задает вопросы детям, всегда оказывается в центре селения. Деревня описывается сверху; в ней или много людей или ни одного. Для выражения множества принято число пять: «пять селений» или «пять гор» указывают на большое пространство или долгое пребывание путника в пути. Поломка лука или палки–копалки означает несчастье; гнев или депрессия стилизованно выражаются сообщением о том, что герой не мог есть или не мог говорить и т. д. и т. п. Кроме тождественно выраженных словесно общих мест, М. Джэкобс регистрирует значительное количество повторяющихся мотивов, ситуаций и т. п.

Тонкие наблюдения над поэтикой чукотской сказки, притом в эволюционном разрезе, содержатся в трудах русских исследователей В. Г. Богораза и особенно А. И. Никифорова.

«Настоящие сказки» чукчей чрезвычайно колоритны. Их богатейшая фантастика имеет источником, с одной стороны, чукотско–эскимосскую морскую демонологию, многочисленные образы морских духов — хозяев и т. п., а с другой — шаманскую мифологию с ее сложной космологией, звериными духами — помощниками, магическими превращениями. В. Г. Богораз подчеркнул разительное отличие морских чудовищ чукотской сказки (дельфины–оборотни, медведь Кочатко с туловищем из мамонтовой кости, шаман Кит, заморские великаны–людоеды и т. п.) от урало–алтайских одноглазых, одноруких железных демонов.

А. И. Никифоров отмечает, что трансформации, т. е. превращения героев в различные предметы и существа, а также перемещения по многоярусной Вселенной, что создает возможность многолинейности действия, — основные пружины, приемы построения сюжета в чукотской сказке. С точки зрения исторической поэтики Никифоров выделяет в чукотской сказке образчики трех ступеней эволюции: 1) повествовательно–магические заклинательные рассказы с отсутствием структуры примитивной сказки; 2) досказка, в которой отсутствует магическая функция, но и художественная поэтика едва намечена, как в бывальщине; 3) сказка с более или менее развитыми художественными средствами. Обязательная для зачина космогонических мифов формула с глаголом «был» («некогда было темно» и т. п.), указывающая на мифические времена, в сказках встречается только на третьей ступени. В качестве концовки сказки знают формулу: «Я убил ветер» (реликт магической функции сказки) и «Стали жить». В сказках много общих мест, таких, как, например, диалог на пути героя со встречным. Для развитой чукотской сказки характерны повторные ходы и закон пятиричности.

Еще раньше, чем завершается формирование жанра волшебной сказки, возникает из тех же первобытных прасказок древняя поющаяся богатырская сказка. Богатырская сказка отчетливо выразила процесс выделения личности из родового коллектива и рост ее самосознания. Если в волшебной сказке, включая авантюрно–героическую ее разновидность, в первую очередь поэтизируются чудесные обстоятельства, то в богатырской сказке предметом гиперболизирующей идеализации является личность героя. Сказочный богатырь проявляет и физическую силу, и магические (шаманские) способности, но собственной силе и храбрости (его непрерывно предупреждают о грозящей опасности, но он этим пренебрегает) подобный герой обязан в гораздо большей мере, чем духам–помощникам.

Богатырская сказка у многих народов поется, и ее можно назвать богатырской сказкой–песней. Классические образы богатырской сказки–песни мы находим в фольклоре малых народов Крайнего Севера, где эта жанровая разновидность успеха выделиться из общей массы сказочного эпоса. Таковы героические настунд у нивхов (в отличие от тылгунд, объединяющих прозаические мифы и древние былички), нингман нанайцев, сюдбабп и отчасти ярабц ненцев, поющиеся героические сказки хантов и эвенков. В богатырской сказке северных народов герой живет одиноко (или с малым количеством родичей), причем это одиночество не имеет ни мифологической мотивировки (одинокий — первый человек на земле), ни социальной, сказочной (бедный сирота, обиженный соплеменниками). Одиночество его в данном случае подчеркивает то, что он всем обязан собственным силам. Главные темы богатырской сказки — героическое сватовство, борьба с различными духами–людоедами, родовая месть. Героическое сватовство связано с походом в далекую страну (в силу экзогамии — запрета жениться в своем роде) и с поисками суженой, предназначенной герою, т. е. фактически принадлежащей к роду, откуда по традиции полагалось брать жен.

И ортодоксальная форма сватовства на суженой, и месть за сородича, и поиски похищенной сестры и т. п. — само собой разумеющиеся и осуществлявшиеся в прошлом коллективно родовые нормы — реализуются в богатырской сказке–песне, возникшей в эпоху разложения родового строя, как индивидуальный подвиг богатыря, требующий исключительной смелости и напряжения всех сил. Богатырская сказка была важным звеном предыстории героического эпоса.

Уже сказания о первопредках — культурных героях — кое в чем предвосхищали героический эпос. Им была свойственна широкая эпическая циклизация, интерес к общим (коллективным) судьбам племени, к его прошлому. Однако героика там носила весьма архаический характер, была окружена колдовским ореолом. В богатырской сказке–песне коллективное значение подвига богатыря было ограничено выполнением в индивидуальном деянии традиционных общественных норм, что вело к узости эпического фона. Зато богатырская сказка сделала важный шаг в разработке героического характера богатыря.

Элементы эпической героики в какой–то мере можно обнаружить и в исторических преданиях о межплеменных войнах. Такие предания, представляющие собой исторические воспоминания о действительных событиях относительно недавнего прошлого и воспринимаемые аудиторией с несомненным доверием, известны почти у всех народов. Ярким примером подобных преданий являются чукотские «времен раздоров вести», в которых повествуется о военных стычках с айванами (эскимосами) за выход к побережью и с «настоящими таньгами» (коряками) за захват оленьих стад.

Чукотские воины («Кивающий головой», «Крикун», «Элленут», «Талё» и др.) рисуются настоящими богатырями, гиперболизированно изображается их сила, которую они выработали длительными физическими упражнениями. Такая относительно высокая степень идеализации героев чукотских исторических преданий, вероятно, отчасти объясняется невыделенностью богатырской сказки как особой жанровой разновидности в фольклоре чукчей. Другой характерный образец подобных преданий — так называемый «хосунный эпос» эвенков и северных якутов. Это бесконечные истории о взаимных нападениях, похищениях женщин и родовой мести.

Предания о межплеменных войнах приближаются по типу к устной хронике, их изобразительные средства гораздо более скудны, а элементы идеализации и вообще художественного обобщения, несомненно, меньше, чем в сказочном и мифологическом эпосах.

Архаические героические эпосы, основное ядро которых возникло в период разложения родового строя, до того как этническая консолидация достигла государственности, непосредственно продолжают традиции повествовательного фольклора доклассового общества, в особенности традиции богатырских сказок–песен и сказаний о первопредках — культурных героях.

С известными оговорками, живыми, т. е. сохранившимися в формах устного бытования, архаическими эпосами можно считать карело–финские эпические руны, нартские сказания Северного Кавказа, грузинские сказания об Амирани, богатырские поэмы тюрко–монгольских народов Сибири (якутов, шорцев, алтайцев, хакасов, тувинцев).

Анализируя эти памятники, мы может составить общее представление об архаической стадии эпического творчества в целом. В этих устно–поэтических произведениях исторические воспоминания народов, их этническая и политическая консолидация в известной мере мифологизированы.

Прошлое племени рисуется как история «настоящих людей» и принимает форму повествования о происхождении человека, добывании элементов культуры и защите их от чудовищ. Эпическая память фиксирует прежде всего успехи племени в овладении техническими навыками и борьбе с природой. Эпическое время здесь — мифическая эпоха первотворения.

Богатырские поэмы тюрко–монгольских народов Сибири, как правило, начинаются с указания времени, когда сотворились земля, небо, вода («в то время как мешалкой делилась земля», «в то время как ковшом делилась вода») или когда земля была еще по своим размерам с дно турсуна, небо — с оленье ухо, океан — ручейком, изюбриха — козленком и т. п.

Вяйнямёйнен в карело–финских рунах в споре с Ёукахайненом намекает на то, что жил в эпоху миротворения и сам в нем участвовал. Нарт Сосруко тоже вспоминает о времени, когда гора Бештау была не больше кочки, через Идыль ходили мальчики, небо еще сгущалось, земля только что сплотилась, а он был уже мужчиной зрелых лет.

Местом действия в якутском эпосе является мифическая «средняя земля», т. е. местообитание людей «человеческого племени». Описание мифической картины мира занимает большое место во вступлении к якутским (изредка и к хакасским) поэмам. В центре такого описания мировое древо, как своего рода остов мира. В соответствии с чертами первобытно–племенного мировоззрения «свое» племя в архаических эпосах сливается с человечеством, а образы иноплеменников — со стихийными силами природы. Так, в якутском эпосе группа тюркских племен, от которых ведут свое происхождение якуты, отождествляется с племенем богатырей айыы, находящимся под постоянным покровительством светлых скотоводческих богов айыы.

В сказаниях народов Северного Кавказа свое племя — это нарты, некое богатырское племя (в осетинской версии разделившееся на три рода) былых времен. Возможно, однотипны нартам и представления о богатырях — «сынах Калева» в сказаниях и песнях прибалтийско–финских народностей.

Кроме эпического племени, к которому носители эпоса относят своих предков, в мифологической космогонии архаической эпики упоминается еще много миров и соответствующих им мифических племен, но имеется тенденция выделения основного враждебного, «демонского» племени, с которым свое, «человеческое», находится в состоянии вечной войны. Так якутским богатырям айыы противостоят богатыри абаасы. Абаасы — демоны, духи болезней, живущие главным образом в подземном мире. Нартам в основном противостоят великаны, карело–финские герои находят гибель в стране Севера Пох’ёле, образ которой — в силу сближения Севера, устья реки и царства мертвых в шаманской мифологии народов Севера и Сибири — во многом близок к царству мертвых. Дифференциация Севера и царства мертвых способствовала выделению чисто эпических сказаний о борьбе со страной Севера, впоследствии отождествленной с землей саамов. Враждующие между собой эпические племена, человеческое и демонское, составляют своеобразную дуальную систему. Между двумя этими племенами существуют и брачные связи (в силу закона экзогамии). Богатыри абаасы похищают женщин айыы, но карело–финские богатыри сами отправляются свататься в Пох’ёлу.

У алтайских тюрков и бурят нет резкого деления на два враждующих племени (такое деление у бурят сохранено в эпосе в применении к небесным духам и богам), но богатыри сражаются с различными чудовищами — мангадхаями (в бурятских улигерах), разнообразными хтоническими чудовищами, подчиненными хозяину преисподней Эрлику (у алтайцев).

Победителем чудовищ выступает и грузинский Амирани, поражающий драконов.

У чудовищ также много черт типического родового уклада. Родовой строй эпических врагов часто олицетворен в «матриархальном» образе матери чудовищ: Лоухи — хозяйки Севера, безобразная мангадхайка — у бурят, демонские «лебединые старухи» — у хакасов и т. п. (ср. образы низверженных матриархальных богинь в мифах эскимосов (Седна), кетов (Хосядам), у древних вавилонян (Тиамат) и т. п.). Матриархальные черты в своем племени встречаются реже, своего рода исключение — образ Сатаны — матери нартов, а также богиня Дали в сказаниях об Амирани, старшая сестра богатыря в эпосе бурят.

Миссия очищения земли от чудовищ — своеобразная, характерная для архаической стадии героического эпоса форма выражения коллективного пафоса. Великаны, хтонические чудовища часто выступают в архаических эпосах как хранители огня, небесных светил, различных культурных благ или чудесных предметов, добываемых героями.

В образах древнейших героев эпических поэм и богатырских сказаний весьма отчетливо обнаруживаются черты первопредка или культурного героя.

Старейший и популярнейший герой якутского олонхо — Эр–Соготох (букв. одинокий), часто выступающий и под другими именами. Это богатырь, живущий одиноко, не знающий других людей и не имеющий родителей (отсюда это прозвище), так как он первопредок человеческого племени. Эр–Соготох ищет жену, чтобы стать родоначальником других людей. В сказаниях об Эр–Соготохе обнаруживаются и рудименты мифа о культурном герое, но полнее этот миф сохранился в составе преданий о первопредке якутов Эллэе–Эр–Соготохе, приплывшем по Лене из южных областей на место нынешнего обитания якутов. Ему приписывается изобретение дымокура в разведение скота, изготовление посуды, учреждение весеннего обрядового праздника ысыаха и вознесение первой бескровной жертвы кумысом в честь светлых скотоводческих богов айыы.

Одинокими богатырями, не знающими своих родителей, выступают и другие якутские богатыри (например, Юрюн–Уолан). Сходен с Эр–Соготохом и герой–первопредок в бурятском эпосе (возможно, и ойрото–калмыцкий Джангар); реликты этого типа обнаруживаются и в эпосе алтайских народностей: герой не знает, откуда произошел, не имеет родителей, а затем оказывается, что он наследник богатого скотоводческого хозяйства. Сказители иногда этот мотив одиночества героя объясняют сиротством.

Наряду с типом одинокого богатыря–первопредка якутский эпос знает и другой тип — богатыря, посланного небесными богами на землю с особой миссией — очистить землю от чудовищ абаасов (яркий пример — Нюргун Боотур). Это тоже типичное деяние культурного героя. В эпосе тюрко–монгольских народов Сибири наряду с одиноким первопредком часто фигурирует богатырская пара — брат и сестра — как первые люди, устроители жизни на «средней земле» (такие же брат и сестра в чукотских сказаниях становятся по инициативе сестры супругами, чтобы продлить человеческий род. В бурятских улигерах с этой же целью сестра сватает брату небесную деву — дагиню).

Образы родоначальников–первопредков занимают важное место и в осетинских сказаниях о нартах: Сатана и Урызмаг — сестра и брат, становящиеся по ее инициативе супругами (в абхазских сказаниях, особенно архаичных, Сатана — мать всех нартов и матриархальная глава нартской общины), а также пара братьев–близнецов — Ахсар и Ахсартаг. Такую же пару близнецов мы находим в древнейшей части армянского эпоса (основатели Сасуна — Санасар и Багдасар).

Древнейший нартский богатырь Сосруко (хорошо известный эпосу и осетин, и адыгов, и абхазцев) ярко обнаруживает черты культурного героя. В адыгской и абхазской национальных версиях Сосруко добывает огонь, сбивая пылающую звезду или похищая его у великанов; злаки и фруктовые деревья, отнимая их у великанов. Существует сказание о том, что Сосруко похитил у богов чудесный напиток (сано) и передал его людям. В осетинской версии Сосруко (Сослан) отвоевывает у великана уже не огонь, а теплую страну с сочными пастбищами для нартского скота. Эпические сказания об Амирани и других богатырях–богоборцах на Кавказе, прикованных к горам, содержат слабые следы мотива добывания огня. Кроме того, их исключительная близость к сказаниям о Прометее (видимо, не только типологическая: Прометей был прикован к Кавказским горам, по Аполлонию Родосскому, даже к «горе Амирани» — Амиранимта) говорит в пользу предположения о том, что эти образы по своему происхождению — культурные герои наподобие Прометея.

Весьма ярко черты культурного героя–демиурга проступают в образе карело–финского Вяйнямёйнена и отчасти его двойника — идеализированного кузнеца Ильмаринена. Вяйнямёйнен добывает огонь из чрева огненной рыбы (ср. приведенный выше австралийский миф о добывании огня из тела кенгуру), первым строит лодку и плетет рыболовную сеть, изобретает музыкальный инструмент и первым играет на нем, ищет кровоостанавливающее средство и делает целебную мазь. Приписываемое порой Вяйнямёйнену добывание солнца и луны, спрятанных в скалу, и его заключительный уход от своего народа специфичны для культурного героя.

Центральный эпизод карело–финского эпоса — добывание сампо — также, безусловно, восходит к сказаниям о добывании культурных благ путем их похищения у первоначального хранителя. Добывание Вяйнямёйненом сампо близко напоминает рассказ о добывании небесных светил, а также окрашенное шаманской фантастикой сказание о путешествии Вяйнямёйнена в страну мертвых, где он у хозяйки этой страны или мертвого великана Випунена добывает магические слова или инструмент, необходимый для завершения строительства лодки.

Вяйнямёйнену приписываются как демиургу и космогонические деяния — создание морского дна и небесных светил: сам мир образуется из яйца, высиженного уткой на его колене. Что касается Ильмаринена, то он находится примерно в таком же отношении к Вяйнямёйнену, как Гефест к Прометею. Это более поздний вариант культурного героя, уже не творца в широком смысле слова, а чудесного кузнеца, древнего мастера–демиурга. Ильмаринен никогда не прибегает к заклинаниям и создает все, вплоть до небесного свода и чудесного сампо, своим кузнечным молотом. Его «золотая невеста» — своеобразная параллель к Пандоре, изготовленной Гефестом.

Архаическая эпика, наряду с культурными героями–первопредками, сохранила и тип отрицательного варианта культурного героя, мифического плута–трикстера.

Примером такого трикстера является в сказаниях осетин «возмутитель спокойствия» — Сырдон. Сырдон — сеятель раздоров между нартскими родами; это он подстрекает Бальсагово колесо к убийству Сослана, чье уязвимое место перед этим выведал; но Сырдон — и беззаботный трюкач, носитель комической стихии; вместе с тем он совершает и серьезное культурное деяние — изобретает музыкальный инструмент — фандыр.

При анализе первобытного наследия в архаическом героическом эпосе обнаруживаются многочисленные типологические параллели с мифологическим эпосом культурно–отсталых (или бывших в недавнее время таковыми) народов: с циклом Эква Пырища у обских угров, с мифами и сказками о Вороне у палеоазиатов и северо–западных индейцев, с мифологическим эпосом индейцев о братьях–близнецах, очищающих землю от чудовищ и т. д. и т. п. В частности, эпос индейцев о братьях, диком (из источника, из кустарника) и цивилизованном (из вигвама), имеет сюжетную схему, весьма сходную с рассказом о приручении Амирани или Батрадза (в кавказском эпосе) их братьями и о совместной дальнейшей борьбе с чудовищами.

Не менее отчетливо проступает в архаическом героическом эпосе наследие богатырской сказки–песни: не только общеэпическая древняя тема борьбы с чудовищами, но специфические для богатырской сказки мотивы чудесного рождения, героического сватовства, мести за отца занимают большое место в архаической эпике (например, в нартских сказаниях или поэмах сибирских тюрков). Героическое сватовство и родовая месть здесь также являются идеальными поступками богатыря (в силу их соответствия нормам родового обычного права).

Богатырство героев архаического эпоса еще порой овеяно колдовским ореолом. С этой точки зрения наиболее яркий пример — старый мудрец Вяйнямёйнен, который чаше пользуется колдовскими приемами, чем мечом. В эпосе сибирских тюрков богатыри проявляют шаманское могущество, но решающие битвы с врагами они выигрывают все же благодаря физической силе.

Колдовством и хитростью овеяно богатырство Сосруко, который чудесным образом превращается в мертвеца, чтобы ввести в заблуждение противника, заковывает в лед великана Мукару и т. п.

Переоценка старых форм богатырства с точки зрения новых воинских идеалов выражена в сказании о смелом, бесхитростном юном Тотрадзе, павшем жертвой коварства Сосруко; в этом случае симпатии эпоса на стороне юного богатыря. Воплощением новых воинско–героических идеалов является в нартскихсказаниях булатнотелый Батрадз, действующий исключительно физической силой. Правда, эта сила представлена средствами мифологической гиперболизации: Батрадз сам в роли стрелы или меча пробивает своим булатным телом крепостные стены.

Окончательное формирование типа богатыря связано с созданием особого героического характера. Речь идет не об индивидуальных психологических качествах, а о родовых чертах эпического героя. Эпический богатырь обладает исключительной физической силой, но сила эта все же не безгранична, так как богатырь не является мифическим персонажем. Поэтому в процессе формирования эпико–героического жанра ослабевает гиперболизация силы, и главным идеализирующим моментом становится смелость, внутренне мотивирующая его готовность идти навстречу любой опасности и любым противникам. Богатырь — цельная и прямолинейная натура, ищущая непрерывной реализации своей богатырской энергии и в уверенности в своих силах часто доходящая до их переоценки.

В архаической эпике, где социальные отношения еще в известной мере выступали сквозь призму отношения к природе, героическая гордость и богатырская энергия, неспособность богатыря уступить кому бы то ни было иногда приводят к богоборчеству (Батрадз, Амирани, в древнейшей ветви армянского эпоса — Мгер).

Богоборческие мотивы выражают антропоцентрическое признание человеческой личности как высшей ценности. Вместе с тем свободная самодеятельность богатыря, не терпящая никаких препятствий и ограничений, в конечном счете совершенно естественно, стихийно, имманентно направляется на достижение общенародных эпических целей, и в этом заключается самая суть эпической идеализации.

Анализ архаической эпики в сопоставлении с фольклором культурно–отсталых народов дает возможность выделить в истории словесного повествования древнейшую ступень, на которой прометеевский пафос защиты первых завоеваний человеческой цивилизации, пусть даже в рамках племенного сознания, в борьбе со стихийными силами природы еще не отступил перед воинской богатырской героикой в собственном смысле слова.

Стадия эта целиком принадлежит долитературному периоду в истории словесного искусства. Из книжных эпических памятников связь с архаической эпикой наиболее отчетливо выражена в шумеро–аккадском эпосе о Гильгамеше и в древнескандинавских мифологических песнях «Эдды».

Эпос о Гильгамеше, по–видимому, складывался еще до окончательного установления восточной деспотии в Двуречье, т. е. до первой вавилонской династии. В шумерской поэме о дереве Хулуппу, принадлежащей к циклу Гильгамеша, действие происходит в мифические времена первотворения, как и в поэмах сибирских тюрков; Гильгамеш убивает дракона и изгоняет других чудовищ, стерегущих чудесное дерево.

В аккадском эпосе о Гильгамеше основными богатырскими подвигами Гильгамеша и Энкиду является уничтожение страшных чудовищ (львы, небесный бык, Хумбаба), представляющих угрозу мирной жизни людей. Убив Хумбабу, герои добывают кедровый лес, необходимый для строительства крепостных стен Урука и храма Эанны — великого культурного деяния Гильгамеша. Гильгамеш действительно наделен чертами культурного героя высшей формации, основателя древнейшего центра земледельческо–городской культуры Двуречья. С этой точки зрения заслуживает внимания этимологизация его имени некоторыми учеными как «дед», «предок», «родоначальник». Что касается его побратима, а по некоторым намекам и брата, Энкиду — богатыря из пустыни, он, безусловно, сохраняет черты первого человека, позднее переосмысленные как признаки дикаря, варвара.

Сюжетная схема эпоса о Гильгамеше и Энкиду однотипна не только со сказаниями об Амирани и его братьях, но и с мифологическим эпосом американских индейцев о братьях — культурных героях: цивилизованном (мальчике из вигвама) и диком (мальчике из источника или кустарника), которые, совместно странствуя, выполняют миссию очищения земли от чудовищ.

В древнескандинавской эпической поэзии, в сказаниях об Одине и Локи, по–видимому, использована традиция мифов о положительном и отрицательном вариантах культурного героя (ср. особенно сказания о похищении меда у великанов, о различных чудесных предметах у альвов). Локи — типичный трикстер, так же точно как Сырдон в нартских сказаниях, «возмутитель спокойствия» эпического мира. В образе Одина сочетаются черты древнего культурного героя и своего рода идеализированного шамана (как и у Вяйнямёйнена). Тор с его вечной борьбой против великанов и мирового змея во многом однотипен Гераклу, Амирани, Гильгамешу.

Более отдаленные следы описанной нами древней стадии эпоса можно обнаружить в индийской «Рамаяне» (борьба с чудовищами–ракшасами как особая миссия богатыря), в тибето–монгольском «Гэсэре» (тоже борьба с чудовищами, черты трикстера у Гэсэра), в известных отчасти уже по Авесте иранских сказаниях о первопредках — героях–змееборцах (Каюмарсе, Джамшиде, Керсаспе, Хушенге, Феридуне). Сказочно–эпические черты типа Геракла имеются и у главного иранского богатыря Рустама.

Не только архаические, но и классические формы героического эпоса сложились в народном творчестве, в устно–поэтической традиции. Целый ряд классических фольклорных памятников дошел до нашего времени в формах устного бытования. Таковы, например, русские былины и южнославянские юнацкие песни, армянский эпос о Давиде Сасунском, узбекский «Алпамыш», каракалпакский «Кырк Кыз», киргизский «Манас», туркмено–аэербайджанский «Гёроглы», калмыцкий «Джангар» и др. Славянский эпос имеет форму небольших по объему песен, а тюркский эпос Средней Азии — грандиозных устных эпопей. «Манас» в некоторых версиях превосходит своим объемом «Илиаду» в несколько раз. Некоторые классические эпосы складывались в период, когда письменность уже существовала (церковно–славянская, древнеармянская, древнетюркская), но применялась для весьма ограниченных целей.

Целый ряд эпических памятников дошли до нас в форме книжных эпопей. Однако и эти памятники не только представляют собой образцы жанра, сложившегося в долитературный период, но и вырастают из определенной фольклорной традиции, книжным отражением которой они сами в известной мере являются. Степень индивидуальной обработки на последнем этапе может быть различной. Оставляя пока в стороне вопрос о своеобразии эпоса в устной или книжной форме, следует признать значительные исторические различия, национальные и стадиальные, в рамках классического героического эпоса.

Великие эпопеи, сложившиеся в Древней Греции и Индии на заре рабовладельческого общества («Илиада», «Одиссея», «Махабхарата», «Рамаяна», т. е. классический эпос в узком смысле слова), кардинально отличаются от эпоса, возникшего в условиях раннего западноевропейского феодализма (ирландские саги, древнескандинавские песни и саги, древнейшие памятники эпоса континентальных германцев, англо–саксонский «Беовульф»), и от специфических форм эпопеи, развившейся в атмосфере кочевого феодализма у тюрко–монгольских народов Центральной Азии («Алпамыш», «Манас», «Джангар», «Гэсэр»). А эти последние нельзя смешивать с эпическими памятниками развитого феодализма, ярко выражающими национальное самосознание, как армянский эпос, русские и сербские эпические песни, романские эпопеи о Роланде и Сиде. Некоторые памятники феодального эпоса обнаруживают уже отчетливые черты куртуазного романа («Песнь о Нибелунгах») или романтического эпоса (поэма о Гёроглы в Средней Азии и Закавказье).

Героический эпос, возникнув в период разложения первобытнообщинного строя на стадии так называемой «военной демократии», продолжал развиваться и в раннеклассовом обществе, пока в силу сохранения патриархальных связей политическая, общественная деятельность была еще опосредствована кровно–родственными отношениями и народность эпоса могла еще сохраняться как «общенародность» хотя бы перед лицом внешнего врага.

В героическом эпосе непосредственно отражается процесс этнополитической консолидации, переход от рода и племени к народу и государству.

Как уже отмечалось, государственная консолидация народов была решающим фактором в развитии героического эпоса. Именно этот фактор во многом определяет различие между архаической и классической формами эпоса. В последнем место племени занимает народ, а эпические враги постепенно теряют облик мифических чудовищ и приобретают черты исторических врагов. За врагами–иноплеменниками и особенно иноверцами при этом иногда закрепляются лишь отдельные черты чудовищ как средство поэтической гиперболизации.

Соответственно патриотизм (особенно в эпосах, отражающих национально–освободительную борьбу против поработителей, — в эпосах славянском, армянском) выступает уже не в мистифицированном виде как защита человеческого племени от чудовищ, а непосредственно как пафос защиты родной земли от иноземных захватчиков.

Однако древнегреческому, древнеиндийскому и отчасти древнегерманскому эпосу свойствен (ввиду значительной исторической дистанции, а может быть, частично и в силу использования различных племенных традиций) известный объективизм в отношении далекого прошлого. Давно исчезнувшие с исторической арены пандавы и кауравы, ахейцы и троянцы, готы и бургунды выступают в эпосе главным образом как особые эпические племена героического прошлого. Эпическое время в классической форме эпоса — уже не мифическое время первотворения, как в эпической архаике, а историческое прошлое народа на заре его национальной истории.

В ряде случаев древнейшие элементы исторического предания, составившего ядро эпопеи, восходят к эпохе ранней государственности, причем эти ранние формы государства иногда становятся прообразом эпического идеального государства, в котором князь, персонифицирующий власть, и богатыри, непосредственно выражающие народный идеал, находятся в патриархальных отношениях и имеют общие эпические цели.

Яркие примеры эпического времени и государства — Микены и другие архаические политические образования позднеэлладского периода в гомеровском эпосе, «варварские» государства германцев, империя Карла Великого во французском эпосе, «Славный Киев», т. е. Киевское государство Владимира эпохи крещения, в русских былинах, «Бумба», за которой стоит государство четырех ойротов в «Джангаре», и т. п.

Переход от архаических форм эпоса к классическим, по–видимому, совершается не в начале государственной консолидации, а позднее, когда ранние политические образования сами уже рассматриваются как героическое прошлое, выступают в качестве своеобразной и национально–исторической, и социально–исторической утопии.

Наряду с эпическим государством в фокусе эпического времени часто оказываются исторические события, которые имели или которым была придана значительная роль в народных судьбах. Троянская война — последняя крупная победа ахейцев перед разгромом Микен дорийцами, последнее звено в цепи войн и миграций, приведших к разрушению древнейшей Средиземноморской культуры; битва на Курукшетре предшествовала слиянию поздневедийских племен в одну народность; битва в Ронсевальском ущелье франков с басками была переосмыслена в эпоху подготовки Крестовых походов как великая война христианского Запада и мусульманского Востока; битва на Косовом поле положила конец государственной независимости сербов, антиарабское восстание в Хуте–Сасуне положило начало возрождению армянской государственности.

Таким образом, в эпической классике по сравнению с архаикой углублен, расширен и вместе с тем исторически конкретизирован эпический фон. Соответственно и богатырская «строптивость» теперь выражается не в богоборчестве, а в сфере социальных отношений, например в виде конфликта с эпическим князем (Ахилл и Агамемнон, Илья Муромец и Владимир, Сид и Альфонс, Марко Кралевич и султан). Впрочем, конфликт обычно кончается примирением перед лицом внешнего врага. В этом конфликте симпатии сказителя — на стороне богатыря.

В то же время в классическом героическом эпосе глубоко раскрывается диалектика героического характера, а именно заключенные в нем противоречия между не желающей себя ничем ограничивать героической самодеятельностью и реализацией в индивидуальном подвиге общенародных эпических целей.

В развитом эпосе, особенно в его литературных версиях, присутствует замечательное понимание того, что некоторые поступки героя, ставящие под угрозу общее благополучие эпического коллектива, вытекают как раз из самых благородных качеств богатыря, в принципе соответствующих народным представлениям о прекрасном.

Неистовый, подлинно героический характер Гильгамеша приводит его к насилию над жителями Урука, к оскорблению Иштар и в конечном счете — к потере друга Энкиду. Своеобразная вина лежит и на удалившемся от боя Ахилле, оскорбленном Агамемноном, и на Роланде, который из–за рыцарской переоценки своих сил отказывается вовремя затрубить в рог. О герое ирландских саг Кухулине говорится, что у него было три недостатка: он был слишком молод, слишком смел и слишком прекрасен.

Здесь в эпосе намечается приближение к драматической коллизии и к пониманию трагической вины. Однако в отличие от драмы и тем более от романа, герои которых действуют в мире, вышедшем из эпического состояния, эпические конфликты носят неантагонистический характер и получают гармоническое разрешение.

Героический эпос — это величайшая вершина словесного искусства долитературного периода, замечательный результат коллективного народного творчества, народного и по мировоззрению, и по способу бытования. В эпосе в наивной, но яркой форме выражена высокая ценность и человеческой личности, как личности героической, и коллективизма, воплощенного в этой личности. В непосредственно общественном характере деятельности богатыря заключается самая суть эпико–героической идеализации. В нем же основа специфической гармоничности эпоса, которая отличает героический эпос от романа.

* * *
Наш раздел представляет собой фольклорно–этнографическое введение в историю мировой литературы. В его рамках мы сосредоточили внимание на началах словесного искусства, его ранних формах, сыгравших, как в дальнейшем увидит читатель, важнейшую роль в формировании и развитии литератур Древнего мира. Но соотношение фольклора и литературы — это проблема далеко не одной Древности. Уже те памятники, которых мы касались, возникли и функционировали в устном своем бытовании в самые разные эпохи. Мы рассматривали их синхронно, в плане типологии литературной предыстории; однако впоследствии со многими из них нам еще не раз придется встретиться, только тогда они уже будут выступать в ином качестве: как существенные звенья истории отдельных региональных и национальных литератур. На их примере мы сможем убедиться, что взаимодействие фольклора и литературы — процесс сложный и длительный, охватывающий многие столетия, процесс, который реализуется не только в одностороннем влиянии фольклора на литературу, но и в обратном влиянии — литературы на фольклор.

Раздел I. Древнейшие литературы Азии И Африки

Введение

Н. И. Конрад
Формулируя задачу первого тома как стремление воссоздать движущуюся панораму литературы Древнего мира, следует добавить — нашего Древнего мира. Что значит «нашего»? Это значит, того мира, с которого начинается наша история, того мира, к которому восходит наша сегодняшняя цивилизация.

История человечества глубоко драматична. В работе, посвященной литературе, позволительно при характеристике и нелитературных явлений прибегать к помощи литературных категорий. Поэтому скажем: история нашего мира — драматическая трилогия, Древность — ее первая часть, Средневековье — вторая, Новое время — третья. Но в истории драматургии мы нередко находим трилогии, первой части которых предпослан еще и Пролог. Такой своего рода «Пролог» имеет и наша историческая трилогия — это история мира, еще более древнего, чем наш.

Что же это за «еще более древний» мир? Чтобы представить его, вспомним сначала наш Древний мир. Во всякой драме есть действующие лица. Кто же действующие лица в первой части нашей трилогии — нашего Древнего мира? Хотя бы главные? Греки, римляне, персы и евреи, индийцы Пенджаба и бассейна Ганга, чжоуские китайцы. О том, что они действительно главные, свидетельствует даже история литературы Древнего мира: в нее входит то, что создано именно этими народами.

Совсем другие действующие лица предшествующего, «еще более древнего» мира: шумеры и египтяне, ассирийцы и вавилоняне, хурриты и хетты, финикийцы и ахейские греки — на одной «сценической площадке»; создатели культуры Мохенджо–Даро и Хараппы в Индии — на другой; иньские китайцы — на третьей. «Площадки» эти — три культурно–исторические зоны; Евро–афро–азиатская — с тремя центрами: в долине Нила, в Междуречье Тигра и Евфрата, на Крите и Пелопоннесе; Южноазиатская — в бассейне Инда; Восточноазиатская — по среднему течению Хуанхэ. Различно время начала исторической активности народов этих зон. Раньше всего — в IV тыс. до н. э. — культурно–историческая жизнь стала складываться в первой зоне; несколько позднее — на грани IV—III тыс. — во второй; еще позднее — во II тыс. до н. э. — в третьей.

Почему же все происходившее в этих зонах для истории мировой литературы только пролог к нашему Древнему миру, а не просто его отдаленное начало?

Да, конечно, «действующие лица» сменились: одни, как, например, шумеры, хетты, ахейцы, вообще сошли со сцены; другие, как, например, вавилоняне, ассирийцы и финикийцы, перешли и в нашу Древность, но уступили главные роли «молодым» народам того времени — грекам, римлянам. Смена действующих лиц произошла, но такая же смена произошла на повороте от Древности к Средневековью и в истории нашего мира: на исторической арене тогда появились молодые народы: германцы, славяне, тюрки, сяньбийцы, корейцы, японцы и многие другие. Таким образом, появление на исторической арене новых народов не может рассматриваться как что–то принципиально отличающее новый Древний мир от старого.

Не может также считаться особым отличием и то, что исторически новые народы весьма круто обошлись со своими предшественниками. В свое время персы, прокладывая себе дорогу в новый Древний мир, решительно отстранили все прочие народы переднеазиатской части обрисованного выше круга старого Древнего мира. Но в дальнейшем, уже в разгаре истории нового Древнего мира, в царствование Александра Македонского, им самим был нанесен сокрушительный удар со стороны молодых народов. А еще раньше дорийские племена греков покончили со своими предшественниками, ахейцами, на Пелопоннесе, острове Крите и на побережье Малой Азии. Долго держались на сцене финикийцы, но и их Карфаген, этот последний оплот и символ их средиземноморского могущества, был разрушен; и разрушил его также молодой народ — римляне.

Да, конечно, новый Древний мир весьма ощутительно перетряхнул старый, но ведь и новый также закончился переломом: его начали внутренние силы самого Древнего мира, закончили же «варвары», обрушившиеся на этот мир во всех его зонах, от крайнего восточного края — Ханьской империи — до крайнего западного — империи Римской. Общеисторические же последствия этого перелома были куда более значительными, чем при крушении старого Древнего мира: тогда классовый строй остался тем же, в основном рабовладельческим, и переход к новому Древнему миру означал только наступление новой фазы в истории древнего рабовладельческого общества; позднее произошло радикальное изменение общественной формации: она стала феодальной.

Вспомнив все это, можно снова поставить вопрос: почему же мы сочли возможным говорить об этом старом Древнем мире как о прологе нового?

Может быть, потому, что его культуре было далеко до культуры нашего Древнего мира? Да, об очень многом в культуре старого мира мы вообще ничего не знаем; о многом, например о культуре Мохенджо–Даро и Хараппы в Индии, культуре Яншао в Китае, мы можем судить лишь по некоторому количеству материальных предметов. Но в других случаях история была более милостивой: Кносский дворец на Крите, хотя и в руинах, мы все же можем видеть и сейчас, как и Львиные ворота в Микенах — последние даже в сравнительно сохранившемся виде, — а от Ассирии, Вавилонии, Египта осталось целое богатство, притом не только памятники материальной культуры, но и письменные свидетельства. Все наши знания об этом старом Древнем мире убедительно говорят о наличии в нем, во всяком случае в его евро–афро–азиатской части, великой и многосторонней цивилизации. Почему же это все только пролог? Напомним читателю, что мы предлагаем ему не общую историю нашего Древнего мира, а историю его литературы; поэтому, говоря о прологе, мы имели в виду пролог именно к истории литературы. Напомним также, какой смысл можно вкладывать в понятие «пролог»: в прологе должно сообщаться то, что требуется знать предварительно для понимания последующего; в нем должна содержаться и завязка всего того, что потом развертывается. Старый Древний мир для истории литературы нового Древнего мира является именно таким прологом–завязкой.

Глава 1. Литература Древнего Египта

М. А. Коростовцев
Первым, кто привлек внимание русской общественности к литературе Древнего Египта, был В. В. Стасов. В октябрьской книжке журнала «Вестник Европы» за 1868 г. он напечатал статью, посвященную знаменитой египетской «Сказке о двух братьях», в которой подверг острой критике еще недавно широко распространенные в ученом мире представления о том, что в Древнем Египте «не было никогда ни литературы, ни поэзии». «Множество писателей, людей самых компетентных и сведущих, — писал В. В. Стасов, — решили в своей голове, что нам неизвестно никаких остатков египетской литературы», и, «значит, ее не было, и такой приговор был пущен на весь мир» и подхвачен «историческими учебниками». Самому Стасову, по его признанию, подобные утверждения всегда казались заведомо ошибочными, однако и от причин, их породивших, невозможно было отмахнуться. «Но что же было делать с Египтом, когда храмов, статуй и картин его было перед глазами у каждого так много, а литературных произведений — ни одного?» — спрашивал русский критик и сам отвечал на вопрос: ждать открытия памятников египетской литературы. Ждать оставалось недолго.

В 1852 г. англичанка леди д’Орбиней приобрела в Италии египетский папирус (ныне носящий ее имя и хранящийся в Британском музее) и тогда же показала его в Париже известному французскому египтологу Эммануэлю де Руже. Тот прочел и, исследовав текст, опубликовал его частичный перевод. Перевод произвел сенсацию: впервые стало известным произведение древнеегипетской художественной литературы. Со временем за ним утвердилось название «Сказки о двух братьях»[1], и именно о ней поведал русскому читателю В. В. Стасов. Он же впервые перевел ее с европейских переводов на русский язык, сопроводив пояснениями и комментариями.

Время шло, открытия следовали за открытиями, и перед изумленными взорами ученых и всего культурного мира с годами предстала богатая коллекция разнообразных произведений египетской литературы, наряду с шумерской древнейшей в мире.

При знакомстве с нею, как, пожалуй, и с любой древней литературой, неизбежно возникает вопрос: какие из ее памятников являются художественными? Ведь наряду с собственно литературными произведениями мы располагаем огромной массой иного рода текстов, например исторических, порой весьма интересных и красочных. Как должно относиться к ним? Можно ли считать их частью древнеегипетского литературного наследия в точном значении этого понятия? Несомненно, что формальный подход к разрешению поставленных вопросов неправомерен. Понятием «египетская литература» объединяется совокупность не только собственно литературных произведений, но и всех текстов или их фрагментов, которые независимо от их назначения обладают эстетическими достоинствами и которым свойствен интерес к человеческой личности. Таковы, скажем, некоторые автобиографические надписи египетских вельмож (например, надписи Уни, Хархуфа и других сановников), некоторые царские надписи исторического характера (например, фараонов Меренптаха и Пианхи), отдельные места из «Текстов пирамид», гимны богам Амону и Атону и т. д.

Египетская литература на протяжении всей своей многовековой истории представляет собой языковое единство при разнообразии форм письма. На египетском языке писали на протяжении огромного периода, охватывающего не менее трех с половиной тысячелетий, и вполне естественно, что язык этот видоизменялся. Памятники письменности свидетельствуют, что за тридцать пять веков жизни он прошел в своем развитии несколько стадий, тесно связанных с восходящей еще к античной традиции и установившейся в науке периодизацией истории самой страны. Стадии эти таковы:

I. Староегипетский язык эпохи Древнего царства (XXX—XXII вв. до н. э.);

II. Среднеегипетский, или классический, язык эпохи Среднего царства (XXII—XVI вв. до н. э.);

III. Новоегипетский язык эпохи Нового царства (XVI—VIII вв. до н. э.);

IV. Демотический язык (VIII в. до н. э. — III в. н. э.);

V. Коптский язык (с III в. н. э.).

Согласно установившейся в науке традиции мы называем эти стадии, или этапы, развития египетского языка отдельными языками, поскольку они значительно отличаются друг от друга. Однако это все же этапы развития одного языка. Лишь коптский, представляющий собой последнюю стадию эволюции египетского языка, при этом настолько отличается от него, что считается в языкознании самостоятельным.

Мы имеем, таким образом, все основания утверждать, что египетская литература написана на одном языке — на египетском. Это тем более важно, что сами египтяне живо ощущали непрерывность своей литературной традиции. Литературные памятники, например, Среднего царства, написанные на классическом (среднеегипетском) языке, изучались в эпоху Нового царства и переводились на новоегипетский язык. На классическом языке нередко писали и в поздние времена. Древние литературные сюжеты и мотивы жили веками и тысячелетиями, и единство языка создавало для этого необходимые предпосылки.

Египетская письменность одна из древнейших в мире. На протяжении всей своей истории египтяне писали иероглифами и иератикой, иначе говоря, они пользовались двумя системами письма — иероглифической и иератической. В VIII в. до н. э. появилось еще одно — сложное и трудное демотическое письмо, которое, несмотря на свою специфику, является дальнейшим этапом в развитии иератического письма. В свою очередь, иератика и демотика — курсивы иероглифики. По меткому сравнению выдающегося русского египтолога Б. А. Тураева, соотношение между иероглифическим, иератическим и демотическим письмом приблизительно такое же, как между нашими печатными, рукописными и стенографическими знаками.

Египетская литература, являющаяся частью египетской культуры и вместе с ней исчезнувшая, прожила более долгую жизнь, чем независимое Египетское государство. Египет в 332 г. до н. э. был покорен Александром Македонским, а в 30 г. до н. э. вошел в качестве провинции в состав Римской империи. Самобытная же египетская культура продолжала жить и развиваться и в новых политических условиях. Однако, несмотря на это и на тот факт, что изучение египетской литературы давно уже стало самостоятельной областью египтологии, специалисты при периодизации ее истории предпочитают основываться на внешних признаках и, исходя из уже знакомой нам периодизации истории языка и истории страны, различают литературы Древнего царства, Среднего царства, Нового царства и литературу демотическую. Принятая периодизация египетской литературы является вынужденной, поскольку она обусловлена в основном состоянием источников и невозможностью проследить шаг за шагом развитие самого литературного процесса.

Литература Древнего Египта, как и любая другая литература, неразрывно связана с жизнью общества и его идеологией. А так как в Древнем Египте религия была господствующей формой идеологии, не удивительно, что египетская литература испытывала на себе ее существенное влияние, и религиозным мироощущением в различных его проявлениях пропитаны многие произведения этой литературы. Однако отсюда вовсе не следует, что египетская литература представлена лишь религиозными или мифологическими текстами. Напротив, она отличается богатым жанровым разнообразием.

Наряду с переработанными народными сказками (сказки папируса Весткар, о двух братьях, об обреченном царевиче и др.) в ней есть и произведения, описывающие реальные события (рассказы Синухе и Ун–Амона), надписи царей и вельмож исторического характера, религиозные (гимны богам) и философские сочинения («Песнь арфиста», «Беседа разочарованного со своей душой»); мифологические повествования («Борьба Хора с Сетхом»), басни, любовная лирика. Египтянам были известны и театральные представления, причем не только в форме мистерии, но в какой–то мере и в форме светской драмы. Существовала, наконец, обширная дидактическая литература в виде так называемых «поучений», содержавших моральные предписания и правила поведения в обществе.

Словом, как об этом с очевидностью свидетельствует египетская литература, египетское общество в древние времена жило напряженной, богатой и многосторонней духовной жизнью. Памятники письменности, что дошли до нас от тех древних времен и хранятся в музеях и собраниях всего мира, представляют собой лишь ничтожные остатки огромной литературы, навсегда, к несчастью, для нас погибшей. Но и они создают необычайно яркую, разнообразную и интересную картину.

Говоря о литературе, невозможно обойти молчанием ее создателей. Все дошедшие до нас египетские тексты были когда–то и кем–то составлены, иначе говоря, имели своих авторов. Конечно, в Египте, как и в других странах, был широко распространен фольклор, но дошедшие до нас произведения, несомненно, не продукты народного творчества в строгом смысле этого слова, даже если они и представляют собою письменную фиксацию устных преданий. Тем не менее в большинстве этих текстов нет ни малейшего указания или даже намека на автора.

Естественно, возникают вопросы, кто были авторы этих произведений, в чем заключалось их авторство и почему в египетских текстах отсутствуют их имена? Вопросы эти, несомненно, связаны с другим, более общим вопросом: было ли известно древним египтянам понятие авторства? Принятый отрицательный ответ на этот вопрос не вполне соответствует действительности. Понятие авторства существовало, но почти исключительно в сфере дидактической литературы. Как и в других странах Древности, а отчасти и Средневековья, это понятие в Древнем Египте не стало прочным достоянием общественной мысли. Оно лишь начало осознаваться и укрепилось именно в дидактическом жанре, который сами египтяне, по–видимому, считали наиболее важным и существенным: в большинстве так называемых «поучений» имя автора, как правило, стоит уже в самом начале текста.

Но возникает новый вопрос: лица, упомянутые в начале поучений, подлинные их творцы или же эти поучения только приписываются им? Дать однозначный ответ невозможно, каждый случай требует специального исследования. Предварительно все же отметим, что, когда поучение приписывается известному историческому лицу, стоявшему на вершине иерархической лестницы и прославившемуся своей деятельностью, мы вправе усомниться в его авторстве и предположить, что его имя вставлено в текст только для того, чтобы придать поучению авторитет и вес. Если же автором поучения назван неведомый египетский чиновник, только этим своим поучением и известный, то в его авторстве вряд ли можно сомневаться: не он украшал поучение своим именем, наоборот, поучение давало ему известность. Так, подлинными авторами поучений можно считать, например, Ани и Аменемопе, о сочинениях которых пойдет речь ниже.

В отличие от поучений в произведениях неназидательного характера имена авторов встречаются крайне редко, но все же встречаются. Вряд ли, например, можно сомневаться, что автобиографические надписи вельмож составлены ими самими (это не значит, конечно, что они сами начертали их в своих гробницах). В свою очередь, к этим надписям восходят такие выдающиеся литературные произведения, как «Рассказ Синухе» и отчет о своем путешествии Ун–Амона. И хотя нам ничего не известно о людях, создавших эти произведения, нет никаких оснований думать, что не они были их авторами. Мы не только знаем по имени и автора знаменитых анналов фараона Тутмоса III, войскового писца Чанини, но и найдена его гробница. Наконец, папирус Райландс IX, содержавший историю нескольких поколений жрецов, носивших одно и то же имя Петеисе, рассказывает, что последним из них и была записана эта семейная хроника.

Большинство же произведений художественной литературы — повестей, сказок, басен и т. д., — как мы уже говорили, хранит полное молчание о своих авторах. В лучшем случае мы знаем только имена писцов, переписавших дошедшие до нас копии. И с такими писцами так или иначе связана вся египетская литература.

Писцы самых разных положений и рангов занимали в египетском обществе весьма привилегированное положение и руководили всей административно–хозяйственной жизнью страны. Даже высокопоставленные вельможи, перечисляя свои титулы, любили щегольнуть своим положением и умением «писца, искусного пальцами своими». Сам фараон, считавшийся «благим богом» на троне и возглавлявший всю огромную бюрократическую систему, не гнушался звания писца. И из этой–то среды «бюрократической интеллигенции» и выходили те любознательные, умные, одаренные, а иногда и незаурядные люди, интересы которых не ограничивались карьерой и службой. Это они составляли поучения, религиозные, медицинские, математические и астрономические трактаты, сочиняли, записывали сказки, переписывали современные или древние тексты.

Нельзя не сказать и о самом характере творческой деятельности в Египте. Было бы серьезной ошибкой ставить знак равенства между автором древнеегипетским и автором современным. Прежде всего необходимо отметить, что в древние времена понятие плагиата не было известно, и подражание играло огромную роль в литературе. Поэтому, говоря о египетском авторе, мы должны помнить, что понятие «авторство» далеко не всегда умещается в границах понятия «индивидуальное творчество» и очень часто роль автора сводилась к подражанию или более или менее удачной компиляции из известных ему текстов, причем автор нередко заимствовал из этих текстов не только отдельные выражения, но и целые отрывки. Несомненно, однако, и то, что каждый автор вкладывал даже в компиляцию нечто свое. И этот вклад был тем больше и тем значительнее, чем оригинальнее и самобытнее был сам автор.

Египтяне высоко ценили творцов своей литературы. Папирус Британского музея Честер–Битти IV содержит замечательное поучение, автор которого, неизвестный писец, убеждает своего ученика в том, что достойные, значительные произведения лучше любого надгробного памятника увековечивают имена их авторов:

Но имена их произносят, читая эти книги,
Написанные, пока они жили,
И память о том, кто написал их,
Вечна.
И далее:

Книга лучше расписного надгробья
И прочной стены.
Написанное в книге возводит дома и пирамиды  в сердцах  тех,
Кто повторяет имена писцов,
Чтобы на устах была истина.
Человек угасает, тело его становится  прахом.
Все близкие его исчезают с земли,
Но писания  заставляют  вспоминать его
Устами тех, кто передает  это в уста других.
(Перевод А. Ахматовой)
Иначе говоря, мы слышим здесь мотив «нерукотворного памятника», прозвучавший на берегах Нила еще в конце II тыс. до н. э.

Литература Древнего царства (III тысячелетие до н. э.)

Сто лет тому назад неподалеку от Каира выдающийся французский египтолог Г. Масперо открыл надписи, начертанные на стенах внутренних помещений в пирамидах пяти фараонов V и VI династий и относящиеся, таким образом, примерно к концу XXV — середине XXIII в. до н. э. В науке за ними утвердилось название «Текстов пирамид».

Изучение многих сотен строк едва ли не древнейшего в мировой литературе собрания религиозно–магических текстов потребовало труда — отнюдь не завершенного — поколений египтологов и позволило найти «первое звено той непрерывной цепи заупокойных магических памятников, которая тянется на всем протяжении египетской языческой (отчасти и христианской) цивилизации…» (Б. А. Тураев).

Хорошо известно, что традиция снабжать умершего пищей, питьем, вообще всем необходимым для жизни в потустороннем мире была широко распространена у многих народов мира, но только у древних египтян, как отметил еще немецкий египтолог К. Зете, встречается прочно укоренившийся обычай хоронить вместе с умершим произведения заупокойной литературы, первым из которых и стали «Тексты пирамид».

Представления египтян о природе человека, их воззрения на смерть и загробную жизнь сложились в глубочайшей древности, задолго до образования единого Египетского государства на рубеже IV—III тыс. до н. э. К сожалению, наши познания в этих вопросах далеко не достаточны. То, что известно, можно сформулировать примерно так: человеческое существо состоит не только из видимого, физически ощутимого тела, но и из нескольких невидимых в земной жизни, индивидуальных субстанций. Смерть, поражающая тело, нарушает необходимое для продолжения жизни органическое единство человеческого существа, т. е. единство тела и упомянутых субстанций. Для вечной жизни в потустороннем мире необходимо восстановить его.

Наука не может еще определенно ответить, сколько было этих субстанций и как они мыслились древними египтянами. Остановимся на одной из них — КА, для понимания «Текстов пирамид» особенно существенной.

Судя по текстам, у самих египтян сложились достаточно противоречивые представления о КА. Неудивительно, что и предлагаемые египтологами определения КА весьма многозначны. Так, согласно Г. Масперо, КА было невидимым двойником человека, его точнейшим подобием, которое рождалось и росло вместе с телом. Напротив, немецкий ученый А. Эрман видел в КА некую жизненную силу, таинственную сущность людей. Бесспорно лишь то, что после смерти тела эту тождественную человеку внешне и по существу субстанцию ожидает вечная жизнь в потустороннем мире. Условием вечного существования КА была забота о нем оставшихся в живых.

Родственники покойного пеклись прежде всего о сохранении мертвого тела: самое существование КА зависело от сохранности тела человека, двойником которого КА является. «Твои кости не разрушаются, твоя плоть не болит, твои члены не отделятся от тебя»; «Оберегай голову [умершего царя], чтобы она не распалась, собери кости [умершего царя], чтобы они не отделились», — читаем мы в «Текстах пирамид». Именно эта идея привела к возникновению искусства мумификации и строительству гробниц.

КА имели не только люди, но и боги; у богов их было несколько. Несколько КА имел и фараон — «живой бог», «благой бог» на троне страны. Понятно, что со смертью фараона умирало и предавалось погребению только его человеческое естество. В эпоху Древнего царства для умершего фараона воздвигалась усыпальница, своей формой и размерами резко отличавшаяся от гробниц, предназначенных другим, — пирамида. В ней мумифицированное тело умершего повелителя считалось надежно защищенным от всяких опасных случайностей.

Посмертная участь царя в «Текстах пирамид» обрисовывается неоднозначно: либо он приближен к богам, либо сам становится «великим богом», иногда отождествляемым с богами Ра или Осирисом, повелителем умерших. Например, в обращении к умершему царю утверждается: «Ты должен сесть на трон Ра, чтобы давать богам приказы, так как ты — Ра». Однако близость покойного царя к богам вовсе не уменьшала тревоги живых за него, ибо странствования в потустороннем мире, населенном не только богами, но и бесчисленными злобными существами, самыми страшными из которых, кажется, были змеи, могли оказаться опасными для царственного покойника. К тому же приобщению покойного к миру богов способствовало создание у них впечатления о необычайной мощи и авторитете почившего фараона, что гарантировало ему надлежащее положение среди обитателей потустороннего мира.

И вот живущие на земле окружают мумифицированного, погребенного в пирамиду владыку дальнейшими посмертными заботами. Они строят при пирамидах заупокойные храмы, в которых специально предназначенные для этой цели жрецы приносят КА фараона жертвы, — разумеется, не только хлеб да пиво, но и бесконечное количество других припасов и снадобий, необходимых для поддержания жизни КА повелителя страны, — и служат заупокойные службы. Эти последние заключались в чтении магических текстов, долженствующих гарантировать умершему владыке Египта вечную сытость и вечную жизнь. Магия «Текстов пирамид», относящихся, по мысли Б. А. Тураева, к области ритуальной поэзии и рассчитанных на ритуальное чтение жрецами, призвана была облегчить достижение этих целей.

Сказанного о египетской религии и «Текстах пирамид» достаточно для того, чтобы сделать вывод: самое главное в них — отражение стремления смертного стать бессмертным, наивная вера человека тех времен в возможность преодолеть смерть и уподобиться бессмертным богам.

В магически–религиозном и ритуальном содержании «Текстов пирамид» мы обнаруживаем сугубо человеческие мотивы, попытку человека тех отдаленных времен поставить себе на службу все доступные ему средства религии и магии для превращения своей временной, земной жизни в вечную жизнь за гробом.

Для усиления магического эффекта египтяне прибегали к характерным для ритуальной поэзии литературным приемам — аллитерациям, параллелизмам, игре слов. Многие отрывки из «Текстов пирамид» отличает художественная экспрессия, сила и вещественная наглядность образов. В гимне богине неба Нут так,например, воспевается сама богиня:

О Великая, ставшая небом…
Наполняешь ты всякое место своею красотою.
Земля вся лежит пред тобою — ты охватила ее,
Окружила ты и землю, и все вещи своими руками.
(Перевод М. Э. Матье)
«Тексты пирамид», как мы уже знаем, должны были гарантировать покойному царю вечную жизнь в обществе богов. Зададимся естественным вопросом: а как мыслилась в эту пору загробная жизнь тех, кого мы назвали бы простыми смертными, — приближенных фараона?

Дошедшие до нас памятники, и письменные в том числе, позволяют дать достаточно полный ответ на поставленный вопрос. Конечно, египтяне так любили жизнь, что, подобно своему владыке, живя на земле, готовились к тому, чтобы, по выражению Б. А. Тураева, «не умереть, несмотря на смерть». Во времена Древнего царства сами фараоны жаловали иным из своих наиболее достойных и верных слуг гробницу. Те же из них, которые не удостаивались этой высочайшей награды и чести, строили ее себе на собственные средства. Окружая своего господина при жизни, знатные люди чаще всего стремились быть рядом с ним и после смерти и сооружали свои усыпальницы вблизи пирамиды повелителя. Так складывались громадные некрополи — кладбища сановников и вельмож.

«Но загробная участь их, конечно, не могла быть пока тождественной с царской — они не боги. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это — продолжение по ту сторону тех же условий, в которых они находились здесь», — отмечает Б. А. Тураев. Их гробницы имели разную величину, которая зависела от социального положения покойного и отношения к нему и его близким царя. Примером настоящей «загробной резиденции» может служить «вечный дом» Мерерука — везира фараона VI династии Тети. В нем 31 помещение, их стены расписаны превосходными изображениями эпизодов земной жизни умершего вельможи. Вот Мерерук, которого сопровождает жена, в небольшом челноке во время рыбной ловли; Мерерук с женой на охоте в пустыне; животные пустыни; собака, кусающая антилопу; лев, пожирающий быка… На других фресках Мерерук, опять–таки сопровождаемый женою, наблюдает за работами, выполняемыми его людьми. Тот же Мерерук присутствует при палочной расправе над провинившимися старостами поселков. В этой же серии — сцена поднесения заупокойных даров уже умершему Мереруку.

Подобные фрески или барельефы покрывают стены помещений многих и многих вельможеских гробниц, представляя собой в совокупности необычайно богатую, талантливо выполненную энциклопедию жизни фараоновской знати.

Но с какой целью, для кого создавались эти «картинные галереи»? Ведь они обречены были пребывать в вечном мраке после того, как мумию покойного помещали в усыпальницу, а вход в нее наглухо замуровывали. Оказывается, все эти шедевры египетского искусства предназначались для самого умершего, единственного обитателя «вечного дома». Но для него они были вовсе не произведениями искусства — магия и заупокойные молитвы должны были оживить росписи и барельефы, превратить их в подлинную реальность, в которой предстояло вечно существовать КА покойного. Это была потрясающая удивительной целеустремленностью и наивностью попытка преодолеть смерть, попытка приобщиться к вечной жизни с помощью магии.

Путь простого смертного — даже знатнейшего из вельмож — к обретению бессмертия был, разумеется, не менее тернист, чем путь фараона. И если «Тексты пирамид» пестрят заклинаниями о нерушимости царского имени, то и к заупокойным заботам обыкновенных людей и их близких — наряду с уже знакомыми нам сооружением гробницы и погребением в ней мумифицированных останков умершего, с принесением жертвенных даров и заупокойной службой — прибавляется забота об увековечении имени покойного.

Имя воспринималось египтянами как органически присущая его носителю субстанция, сокровенная часть его существа, рождаемая матерью вместе с ребенком. По меткому выражению чешского египтолога Фр. Лексы, египтяне не думали подобно нам: «Всякая существующая вещь имеет свое название»; напротив, они утверждали: «Вещь, не имеющая названия, не существует». Естественно поэтому, что увековечение имени на надгробном памятнике увековечивало жизнь, и наоборот, уничтожение имени было равносильно уничтожению его носителя. Со временем вместе с именем покойного на памятниках появляются его титулы и должности, а также списки жертвенных даров, которые ему предназначались. К этой чисто ритуальной части текста мало–помалу для прославления умершего стали прибавлять описания наиболее примечательных эпизодов его жизни, свидетельствующих о его заслугах перед фараоном, о благосклонности последнего к умершему — словом, все то, что могло его возвысить и возвеличить. Так возникли многочисленные надписи[2] вельмож, ставшие важнейшим историческим источником эпохи Древнего царства.


Описанный вкратце процесс превращения ритуальной надгробной надписи в развернутую биографию, процесс, отлично прослеживаемый по памятникам, свидетельствовал о художественной одаренности тех, кто составлял надписи, и открывал широкий простор для творчества. «Человеческий» компонент начинает в надписях явно превалировать над ритуальным: появляются интересные, лишенные всяких фантастических или религиозных элементов рассказы от первого лица о жизни и деятельности важных сановников Древнего царства.

Особенно содержательные и интересные автобиографии дошли до нас от времени V и VI династий (примерно середина XXVI — середина XXIII в. до н. э.).

Так, в плохо сохранившейся надписи Уашптаха, везира и главного строителя фараона V династии Неферкара, содержится драматический рассказ о внезапной смерти этого вельможи. Царь в сопровождении своих детей и свиты осматривал строительные работы, которые возглавлял Уашптах. Он выразил удовлетворение их ходом и вдруг заметил, что везир ему не отвечает. Оказалось, что тот в обмороке. Фараон распорядился перенести его во дворец и немедленно вызвать придворных лекарей. Они явились со своими папирусами–справочниками, но все их искусство оказалось бесполезным: верный слуга царя скоропостижно скончался. До нас дошла не только фрагментарная запись этой истории, сохранился и замечательный барельеф, запечатлевший ее кульминацию — смерть сановника.

Очень интересную надпись оставил на стенах своей гробницы близ первого нильского порога, у нынешнего Асуана, знаменитый Хархуф, правитель самой южной области Египта — Элефантины, служивший двум фараонам VI династии. Преисполненный гордости, «начальник земель южных, разливающий страх перед [богом] Хором по странам чужим», рассказывает о совершенных им по повелению своих владык походах за пределы Египта, на юг, вверх по Нилу, в страну Иам. Особенно удачным оказался последний поход, результаты которого привели в восторг царя Пепи II. В надписи воспроизводится подлинный текст его письма Хархуфу, в котором совсем юный фараон в ответ на донесение своего верного слуги сулит ему неслыханные милости, если тот доставит ко двору целым и невредимым редкостный дар — пигмея. Сомнительно, конечно, что письмо составил сам малолетний царь, которому грамота вряд ли еще была доступна, но в письме очень живо переданы чувства царственного ребенка: и радость, и интерес к необычайному, и уже выработавшаяся привычка повелевать. Из этого же письма мы узнам, что пигмей Хархуфа был не первым, доставленным из глубин Африки в резиденцию фараонов; другой пигмей был привезен ко двору во времена фараона V династии Исеси. Экспедиции египтян в глубь Африки в середине III тыс. до н. э. не были редкостью, а возглавлявшие их сановники в своих надгробных надписях подробно о них повествуют.

Особый интерес вызывает автобиография старшего современника Хархуфа — Уни, начертанная на плите в его гробнице в городе Абидосе (ныне хранится в Каирском музее).

По–видимому, не столько счастливой судьбой, сколько незаурядными способностями и энергией объясняется тот факт, что Уни, не занимая до поры до времени высоких должностей, выполнял разнообразные и трудные поручения трех фараонов, которым он служил. Случилось ему и возглавлять войско, посланное царем Пепи II на северо–восточные рубежи страны «против азиатов, жителей песков». Уни так описывает результаты своего победоносного похода:

Вернулось это войско благополучно,
разорив страну жителей песков.
Вернулось это войско благополучно,
растоптав страну жителей песков.
Вернулось это войско благополучно,
разрушив укрепления ее.
Вернулось это войско благополучно,
срубив смоковницы ее и виноградные лозы.
Вернулось это войско благополучно,
предав огню все [дворцы правителей] ее.
Вернулось это войско благополучно,
истребив воинство ее — многие десятки тысяч [мужей].
Вернулось это войско благополучно,
[захватив] в ней множество пленников.
Похвалил меня его величество за это больше всех.
Читатель, увидевший в приведенном отрывке стихотворение из семи строф, будет прав. В пользу этого свидетельствует и ритмическая организация текста, и параллелизм его композиции, подчеркнутый дословным повторением первой строчки каждой строфы. Но тщетными окажутся наши надежды увидеть стихотворение графически выделенным. Строки надписи гораздо длиннее строк стихотворения. Первая стихотворная строка лишь завершает длинную прозаическую строку надписи, в которой Уни толкует о безграничном доверии к нему фараона. Сразу же вслед за последним стихом, в той же строке надписи, Уни продолжает свой рассказ в прозе.

Однако высказанные соображения свидетельствуют лишь об ограниченности наших познаний в египетской поэзии и способах ее передачи, но не противоречат главному: перед нами — один из наиболее ранних египетских поэтических текстов, включенный в ткань прозаического произведения повествовательного характера.

Сказанного об автобиографических надписях достаточно, для того чтобы читатель мог убедиться и в их исторической ценности, и в несомненной творческой одаренности их авторов (вне зависимости от того, составляли ли автобиографии сами вельможи, что представляется наиболее вероятным, или подчиненные им писцы). Однако значение этих памятников далеко выходит за рамки отмеченных художественными достоинствами исторических источников.

Обратимся вновь к текстам.

Знакомый нам правитель Элефантины Хархуф говорит о себе: «Я превосходен… [любим] я отцом моим, хвалим матерью моей, постоянно любим всеми братьями моими. Я давал хлеб голодному и одеяние нагому… Я говорил хорошее и повторял желаемое. Я никогда не сказал ничего плохого о ком–либо власть имущему, [ибо] я хотел, чтобы было хорошо мне у бога великого. Никогда я не [разбирал дела двух братьев…] так, чтобы лишить сына собственности отца его». Жрец Шеши провозглашает: «Я творил истину ради ее владыки, я удовлетворял его тем, что он желает; я говорил истину, я поступал правильно, я говорил хорошее и повторял хорошее… Я рассуждал двух братьев [так], чтобы удовлетворить их. Я спасал несчастного от более сильного, чем он… Я давал хлеб голодному, одеяние [нагому]. Я перевозил на своей лодке [не имеющего ее]. Я хоронил не имеющего сына своего. Я делал лодку не имеющему своей лодки. Я почитал отца моего, был нежен к матери моей. Я воспитал детей их».

Аналогичные высказывания со стереотипной фразеологией мы находим в автобиографиях других вельмож. Независимо от того, насколько эти высказывания соответствуют действительности, они неопровержимо свидетельствуют о существовании в эпоху Древнего царства сложившихся представлений об идеальном нравственном облике сановника.

В высшей степени знаменательно при этом обоснование Хархуфом одного из своих добрых дел: «Я хотел, чтобы было хорошо мне у бога великого». Следовательно, Хархуф и его современники уже думали о том, что их поведение на земле отнюдь не безразлично божеству. Если раньше, по мнению египтян, вечную жизнь в загробном мире им гарантировали тщательное соблюдение заупокойного ритуала и всемогущая магия, то с конца эпохи Древнего царства в их представлениях, наряду с ритуальным, появляется принцип этический.

Ритуальная традиция на каком–то этапе перестает удовлетворять возросшие духовные потребности общества. Возникают новые, уже нравственные потребности. Именно они и отражены в автобиографиях вельмож, в которых — уже в то удаленное от нас на тысячелетия время — мы впервые обнаруживаем попытки этического осмысления человеческого бытия. Поэтому в древнеегипетских исторических автобиографиях мы вправе видеть не только начало своего рода мемуарной литературы, но и качественно новый этап в развитии египетской художественной литературы в целом.

Надписи вельмож сообщают нам о своего рода нравственном кодексе высших слоев египетского общества — кодексе действительном или мнимом, но так или иначе отражающем этические искания этого общества. Одним из источников вдохновения для авторов этих надписей была процветавшая в эпоху Древнего царства дидактическая литература.

В памяти египтян последующих поколений эпоха Древнего царства осталась золотым веком их культуры, порой мудрецов. Из текстов более поздних времен мы узнаем, что составленные древними мудрецами поучения высоко ценились на протяжении многих веков. Автор поучения из знакомого уже нам папируса Честер–Битти IV почти через тысячу лет после падения Древнего царства вопрошает, восхищаясь своими предшественниками:

«Есть ли где равный Джедефхору? Есть ли подобный Имхотепу? Нет ныне такого, как Нефри или Ахтой, первый среди них. Я назову еще имена Птахемджхути и Хахаперрасенеба. Есть ли схожий с Птаххотепом или Каиросом? Мудрецы предрекали грядущее, — все, исходившее из уст их, сбывалось».

Двое из носителей этих имен — Птахемджхути и Каирос — нам совсем не известны, Нефри — возможно, пророк Неферти, имена же остальных нередко встречаются в текстах. Ахтой и Хахаперрасенеб жили во времена Среднего царства, и об одном из них речь — ниже. Имхотеп же, Джедефхор и Птаххотеп — мудрецы рассматриваемой нами эпохи. Каждый из них исторически осязаемая личность.

Имхотеп — везир фараона III династии Джосера — гениальный зодчий, врачеватель, мудрец, память о котором живет без малого 5 тысяч лет. По его замыслам и, вероятно, под его руководством египтяне воздвигли, в частности, первое известное в истории монументальное каменное сооружение — ступенчатую пирамиду Джосера. Его слава целителя пережила века, и в поздние времена египтяне обожествили его: как бог врачевания он вошел в египетский пантеон.

Джедефхор, сын фараона IV династии Хуфу (греческая форма имени Хеопс), строителя самой большой пирамиды, в египетской литературной традиции слывет известным мудрецом знание его «Поучения» является, согласно той же традиции, признаком образованности В 1926 г. археологи раскопали недалеко от Каира его гробницу.

К несчастью, «Поучение Имхотепа» до нас не дошло, а от «Поучения Джедефхора» остались лишь незначительные отрывки. Только одно назидательное сочинение эпохи Древнего царства — «Поучение Птаххотепа» — сохранилось полностью в нескольких более поздних копиях с древнего оригинала. Большой папирус — единственный полный манускрипт сочинения, находящийся в Национальной библиотеке в Париже, — дополняют несколько списков, содержащих более или менее крупные фрагменты текста.

«Поучение Птаххотепа» — очень трудный для понимания и перевода памятник, и интерпретация некоторых его мест до сих пор остается спорной. Этому утверждению не противоречит другое: «Поучение» написано лаконичным, образным языком; его последний издатель — чешский ученый З. Жаба называет Птаххотепа превосходным стилистом.

Мы не знаем, отражает ли в какой–то мере ситуация, описанная во вступительной части «Поучения», историческую действительность или мы имеем дело с искусным литературным приемом, с помощью которого автор образует подобие рамки, объединяющей несколько сюжетов. Так или иначе, Птаххотеп, называющий себя везиром фараона Исеси (V династия), постарев, просит царя назначить ему преемником сына, тоже Птаххотепа. Он обещает наставить его на путь истины и научить верно служить царю, «чтобы все худое было отвращено от народа». «Принимая отставку» старого вельможи, фараон соглашается с тем, что молодой сановник нуждается в наставлении как для того, чтобы «служить примером детям знати», так и для того, чтобы самому проникнуться мыслями и чувствами отца, ибо «никто не рождается знающим». Этим суждением царя заканчивается вступительная часть «Поучения»; за ней идет его основная назидательная часть.

Из текста вступления следует, что фараону Исеси служили два везира, носивших одно и то же имя — Птаххотеп. Так ли это было в действительности? Нам известно несколько гробниц вельмож эпохи Древнего царства по имени Птаххотеп, но ни один из них везиром не был. Этот факт, однако, не может поставить под сомнение достоверность слов автора «Поучения»: его гробница могла не сохраниться или она еще не найдена[3].

Собственно «Поучение Птаххотепа» состоит из 45 или 46 более или менее развернутых, иногда сходных по содержанию наставлений. Они очень конкретны, большая их часть вводится условным «Если ты…». Первые несколько слов почти всех нравоучений написаны красными чернилами (вот какая давняя история у нашей красной строки!), а текст одного из списков маркирован красными же точками. Смысловая законченность наставлений, а также графическое оформление частей текста красными строками и точками привели многих египтологов к мысли о поэтической форме «Поучения». Возможно, они и правы, однако следует подчеркнуть, что красные точки — единственный знак препинания, которым начиная с эпохи Нового царства пользовались египтяне, характерен не только для стихов — сплошь и рядом они встречаются в безусловно прозаических текстах.

Назидательная часть «Поучения» кажется современному читателю весьма бессистемной. Винить ли в том переписчиков, исказивших авторский замысел, или автор руководствовался понятными ему и современникам, но ускользающими от нас критериями, или, наконец, он и не намеревался придерживаться какой–либо схемы, — обо всем этом нам остается только гадать. Мы можем лишь констатировать, что рекомендации высокого нравственного характера чередуются в «Поучении» с наставлениями житейского толка и с советами, продиктованными подчас неприкрыто утилитарными соображениями.

Уже в те удаленные от нас времена Птаххотеп считал необходимым для преуспевания в бюрократической среде рекомендовать:

«Гни спину перед начальниками [своими]… и будет процветать дом твой. […] Когда не сгибается рука для приветствия, плохо это для противопоставляющего себя [таким образом] начальнику».

Безусловно, в большой мере отражают порядки своего времени и такие советы:

«Если ты находишься в передней [приемной залы царя], всегда веди себя соответственно твоему рангу, в который ты был возведен в первый день….Лишь царь выдвигает вперед, но не возвысят [досл.: назначат] тех, которым [другая] рука помогает».

«Если ты значительный человек, заседающий в совете господина своего, будь в высшей степени осторожным [досл.: держи настороже разум твой, как только возможно]. Молчи, полезнее это, чем тефтеф[4]. Говори, когда ты осознал, что понимаешь [суть дела]. Говорящий в совете — это умелец. Труднее [умная] речь работы всякой».

«Скрывай свои мысли; будь сдержан в речах своих [досл.: контролируй рот твой]. […] Да скажешь ты нечто значительное, пусть скажут знатные, которые услышат [тебя]: „Сколь прекрасно вышедшее из уст его!“»

Однако однозначная оценка этих наставлений едва ли возможна. Первое из приведенных нравоучений, пожалуй, идеализирует бюрократическую действительность своего времени: то немногое, что мы знаем о фараонах V династии, позволяет нам утверждать, что их власть постепенно ослабевала, и назначение сановников порой было лишь номинальной прерогативой царя. Неоспоримо рациональное начало двух последующих советов: «Говори, когда ты осознал, что понимаешь [суть дела]», и «Да скажешь ты нечто значительное».

Мысль Птаххотепа, однако, часто возвышается над обычным житейским практицизмом египтян, и он обращается к сыну со следующими, удивительными в устах сановника, возглавлявшего могущественную и богатую бюрократию, словами:

«Не будь высокомерен из–за знания своего и не [слишком] полагайся на себя из–за того, что ты знающий. Советуйся с незнающим, как и со знающим, — [ведь] нет предела умению и нет умельца, [вполне] овладевшего искусством своим. Сокрыто речение прекрасное более, чем зеленый драгоценный камень, но находят его у рабынь при жерновах»[5].

Из «Поучения Птаххотепа» со всей очевидностью следует, что писец для него — идеал чиновника его времени. Однако удел писца не в том чтобы занять определенное положение в государственной бюрократической системе; он человек «знающий», «умелец», «говорящий в совете», и в поисках «речения прекрасного», т. е. мудрого и справедливого, не должен гнушаться общением с самыми бесправными и угнетенными — с «рабыней при жерновах». Таким и хочет видеть своего сына старый везир. Вот почему он советует:

«Если ты начальник, будь спокоен, когда слушаешь ты слова просителя; не отталкивай его прежде, чем он облегчит душу [досл.: себя] от того, что он думал сказать тебе».

Продолжение этого наставления изумляет тонким знанием человеческой души, человеческой психологии:

«Человек, пораженный несчастьем, хочет излить свою душу [даже] больше, чем [добиться] благоприятного решения своего вопроса [досл.: чем выполнения того, из–за чего он пришел]».

Идеал чиновника предполагает для Птаххотепа наличие у него и такого качества, которое мы бы назвали порядочностью:

«Не клевещи ни на кого, ни на большого, ни на малого; мерзость для КА это».

«Не пересказывай [досл.: рассказывай] клевету — да не услышишь ты ее [даже]….Рассказывай виденное, не слышанное».

Наконец, следует вспомнить еще один знаменательный совет Птаххотепа:

«Если ты начальник, отдающий распоряжения многим людям, стремись ко всякому добру, чтобы в распоряжениях твоих не было зла. Велика справедливость и устойчиво [все] отличное. Неизменна она [справедливость] со времен [бога] Осириса, и карают нарушающего законы». Этот совет мог дать только умудренный богатым опытом сановник, осознавший моральную и социальную силу справедливости, считавший, что власть должна покоиться не только и не столько на насилии, сколько на традиционном законе и на человеколюбивом отношении к труженикам.


Заканчивая обзор египетской литературы эпохи Древнего царства, мы должны согласиться, что у египтян последующих поколений были все основания восхищаться ею.

Литература Древнего царства не только отразила мировоззренческие и эстетические идеалы своего времени, но именно в ней возникли и утвердились традиции, которые определили лицо литературы последующей, и древние авторы вполне закономерно рассматривались своими преемниками как создатели недосягаемых образцов мудрости и совершенных литературных творений.

Литература Среднего царства (XXII—XVI вв. до н. э.)

Египетскую литературу периода Среднего царства принято называть классической. Памятники, дошедшие до нас от этого времени, несравненно богаче и разнообразнее литературы Древности. Но при этом мы не должны забывать, что к литературе Древнего царства время, естественно, оказалось гораздо более безжалостным, чем к литературе Среднего царства и последующих эпох. По существу, от литературы Древнего царства сохранились лишь отдельные фрагменты; однако, познакомившись с ними, мы имеем все основания думать, что у литературы Среднего царства, с ее блеском и глубиной, была достойная предшественница.

Несомненная преемственность, связывающая литературы обеих исторических эпох, отнюдь не стирает различий между ними. «Четыре века, отделяющие шестую династию от блестящей эпохи Среднего царства[6], — пишет в своей книге «Египетская литература» Б. А. Тураев, — много значили в жизни египетского народа… Распадение страны, война всех против всех, упадок центра и божественной власти фараонов, падение внешнего могущества и внутреннего благосостояния и порядка не могли не вызвать огромной работы мысли лучших людей и поставить пред ними вопросы, касающиеся самых разнообразных сторон окружающей действительности. Проблемы религиозного, политического, социального, этического характера волновали умы, искавшие ответов на свои недоумения и сомнения при виде постоянного несоответствия воспитанных веками представлений и идеалов с мрачной действительностью….В результате получился блестящий расцвет литературы, которая для последующих эпох стала классической — ее произведения были предметом изучения в школах много веков спустя и дошли до нас в копиях, не только близких по времени к возникновению их, но и относящихся к эпохе Нового царства».

Несколько папирусов периода Среднего царства сохранили два произведения, восходящие к значительно более раннему времени — ко времени гераклеопольских фараонов IX и X династий (прибл. XXII в. до н. э.), правивших частью Египта в смутную переходную эпоху между Древним и Средним царствами.

Первое из них известно в науке под названием «Повесть о красноречивом поселянине». Действие повести относится ко времени царствования X династии. Собственно, действия как такового в повести почти нет. Она содержит девять в высшей степени витиеватых речей поселянина перед могущественным сановником, в которых поселянин возмущается тем, что подчиненный сановника его ограбил. Речи эти записываются и в письменном виде доставляются фараону, такому же любителю красноречия, как и сановник. Пострадавшему возмещают понесенные им убытки, более того — его вознаграждают. Все довольны: фараон и сановник, услаждавшиеся речами поселянина, и поселянин, добившийся правосудия и награды за свое красноречие. Речи поселянина являются, по–видимому, образцом риторики того времени. Вместе с тем они пронизаны идеей укрепления внутреннего положения страны, установления в ней справедливости и праведного суда.

Второе произведение — это «Поучение царя Гераклеопольского» (имя его нам неизвестно) своему сыну Мерикара. Оно хранится в египетской коллекции Государственного Эрмитажа в Ленинграде (другая его версия — в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве). Царственный автор делится со своим сыном, будущим царем, опытом в управлении страной. Текст «Поучения» содержит ряд примечательных мыслей: например, «богатый народ не восстает»; или: «язык — это меч [царя]; речь сильнее любого оружия»; «не гневайся — хорошо самообладание»; «создай себе памятник любовью [окружающих] тебя». Много внимания уделяется методам борьбы против заговорщиков и мятежников. Царь указывает, как надо относиться к подданным, отделяя от основной их массы свое ближайшее окружение: «Почитай сановников, способствуй преуспеянию народа твоего» и т. д. Одним словом, в этом «Поучении» мы находим ряд любопытнейших высказываний, свидетельствующих о высоком уровне политического мышления руководителей Египетского государства.

По весьма немногим сохранившимся памятникам переходной эпохи мы вправе полагать, что, несмотря на смуты и неурядицы этого времени, литература и тогда продолжала успешно развиваться, причем она была своего рода связующим звеном между литературами Древнего и Среднего царств.

На рубеже III и II тыс., с началом Среднего царства, Египет вступает в новую эпоху исторического и литературного расцвета.

Остановимся лишь на наиболее примечательных произведениях этого времени.

Один из папирусов Государственного Эрмитажа в Ленинграде, начало которого не сохранилось, известен в науке под названием «Потерпевший кораблекрушение». Папирус содержит рассказ от первого лица о фантастических приключениях на море, точнее, на пустынном острове среди моря. Герой рассказа отправился к рудникам фараона на судне с командой из опытных корабельщиков:

…Озирают ли они
небо, озирают ли землю — сердца их неустрашимее,
чем у льва. И возвещают они
бурю до прихода ее и грозу
до наступления ее.
Но все–таки, когда разразился шторм, судно со всей командой погибло. Спасся только рассказчик: огромная волна выбросила его на неизвестный берег. Очутился он на плодороднейшем острове совершенно один. Однако одиночество египетского Робинзона было скоро нарушено: колоссальный змей, властитель острова, явился к нему и спросил, как и почему потерпевший кораблекрушение оказался в его владениях, а затем предсказал ему, что через четыре месяца на остров придет судно из Египта и герой вернется домой. О себе и об острове змей рассказал малопонятную историю: на острове жило семьдесят пять змей и среди них девочка, дочь смертной женщины, но внезапно с неба упал огонь и все змеи, за исключением одного — того самого, который остался хозяином острова, — сгорели. Пророчество змея вскоре исполнилось: из Египта прибыло судно и потерпевший кораблекрушение счастливо вернулся домой, рассказал фараону о своих приключениях и поднес ему богатые дары с острова.

Совсем к иному жанру относятся сказки папируса Весткар (конец Среднего царства). Они объединены общей рамкой: уже знакомый нам фараон IV династии Хуфу (Хеопс) скучает и говорит своим сыновьям, что он хочет услышать от них рассказы про старину; его сыновья — известный нам мудрец Джедефхор, затем Хафра (Хефрен), преемник Хуфу на престоле страны и строитель второй великой пирамиды, и, наконец, Бауфра — по очереди рассказывают отцу сказки. Объединение сказок или рассказов посредством рамки — композиционный прием, известный литературам и Запада (например, «Декамерон»), и Востока (например, «Панчатантра», «Тысяча и одна ночь»). В папирусе Весткар он встречается, пожалуй, впервые в мировой литературе.

Начало папируса Весткар, как и папируса, содержащего рассказ «Потерпевший кораблекрушение», не сохранилось. Первая сказка пропала, и текст папируса открывается последними фразами из нее. За ними следует рассказ царевича Хафра о чудесном происшествии в правление царя III династии Небка. Герой этой сказки — обманутый муж, жрец–чтец Убаинер, жена которого изменила ему с человеком из народа. Обманутый муж, узнав об измене жены от одного из слуг, вылепил из воска небольшого волшебного крокодила и прочел над ним заклинание. Фигурка крокодила приобрела магическую силу. Убаинер приказал своему слуге бросить фигурку в пруд, когда возлюбленный его жены пойдет купаться. Слуга Убаинера выполнил приказание своего хозяина, и маленькая фигурка превратилась в огромного живого крокодила, который схватил молодого человека и увлек его на дно пруда, где он семь дней оставался бездыханным. В течение всего этого времени Убаинер находился при царе. По истечении семи дней жрец–чтец пригласил фараона к пруду, чтобы показать ему чудо. Убаинер приказал крокодилу вынести молодого человека на берег. Затем он нагнулся к крокодилу, протянул руку, и крокодил тотчас превратился в маленькую восковую фигурку. В заключение жрец рассказал фараону о том, что произошло, и разгневанный фараон приказал крокодилу вновь утопить юношу. Последовало новое превращение фигурки в крокодила, который схватил юношу и увлек его навсегда в пруд. Неверная жена жреца–чтеца была сожжена по приказанию фараона, и прах ее был рассеян в реке.

Затем царевич Бауфра рассказывает третью сказку. Чтобы рассеять скуку, фараон Снофру отправился кататься по пруду на большой лодке, гребцами которой были двадцать молодых красивых женщин, одетых в сети вместо одежды. Царь любовался ими. Внезапно они перестали грести: оказалось, что у одной из них драгоценная подвеска на шее оборвалась и упала в воду. Фараон призвал своего главного жреца–чтеца; тот произнес заклинание над водой, и «одна половина воды легла на другую», обнажив дно, откуда и была извлечена упавшая в пруд подвеска.

Наконец, знаменитый Джедефхор вместо того, чтобы рассказать еще одну сказку, предложил фараону вызвать простолюдина–кудесника Джеди. Обладая магической силой, Джеди мог приставить на место отрезанную голову, и фараон пожелал лично увидеть это чудо. Фараон предложил магу для опыта заключенного из темницы, но Джеди отказался убивать человека и показал свое умение на птице. После этого кудесник сообщил фараону Хуфу, что некая Раджедет, жена жреца бога солнца Ра, которого звали Раусер, беременна, и предсказал, что она родит трех сыновей, из которых старший станет верховным жрецом бога Ра в Гелиополе, а два младших будут царствовать один после другого в Египте, сменив на престоле IV династию, к которой принадлежали и Хуфу, и его сыновья. Джеди заверил Хуфу, что эта смена династий произойдет после царствования его внука, и получил от фараона щедрое вознаграждение.

Далее в папирусе следует описание чудесного рождения у Раджедет трех сыновей. Боги дали новорожденным имена, которые, как мы знаем, действительно носили первые три фараона V династии. Дети родились с явными признаками царского достоинства, и Раджедет начала опасаться, что Хуфу будет их преследовать. Тем временем служанка Раджедет, поссорившись со своей госпожой, решила донести фараону Хуфу о чудесных детях, но была схвачена крокодилом, не успев осуществить своего злого умысла. Конец папируса не сохранился.

Любопытно отметить, что, хотя в сказке ничего не говорится о прямом намерении Хуфу уничтожить детей, такая возможность явно предполагается всем контекстом сказания. Тем самым этот эпизод перекликается с известным рассказом Евангелия от Матфея (2, 1—16), в котором повествуется о том, как царь Ирод, узнав от волхвов о рождении Иисуса Христа, приказал уничтожить всех младенцев мужского пола в возрасте до двух лет. Функциональная роль героев в обоих рассказах сходная: Хуфу и Ирод, кудесник Джеди и волхвы, предсказывающие рождение опасных для царя детей, и, наконец, сыновья Раджедет и Христос, которых соответственно Хуфу и Ирод преследуют.

Перед нами, несомненно, фольклорная история, более или менее литературно обработанная и записанная на папирусе. На это же указывает язык памятника, не литературный, а народный, разговорный язык того времени, с которым мы встречаемся в деловых документах. Народная традиция сказывается и на содержании: очевидно противопоставление деспотической IV династии, представленной Хуфу, и V династии, представленной сыновьями Раджедет и жреца бога солнца Раусера, на стороне которой симпатии автора сказки. Это, в свою очередь, перекликается с теми преданиями о деспотизме Хуфу, которые были еще живы в V в. до н. э. и которые слышал Геродот во время своего путешествия по Египту (Геродот, II, 124). Сказка папируса Весткар о Хуфу и сыновьях Раджедет, по–видимому, относится к циклу этих преданий и косвенно отражает реальные политические события, приведшие к падению IV династии, ее смене V династией и к широкому распространению культа солнечного бога Ра.

Произведений, подобных «Потерпевшему кораблекрушение» и сказкам папируса Весткар, вероятно, было много в Древнем Египте, и дошедшие до нас фрагменты свидетельствуют о богатстве и разнообразии литературы этого жанра, в котором фантастические и чудесные элементы играют доминирующую роль. Достойно внимания и то интереснейшее обстоятельство, что в этом жанре литературно обработаны и записаны фольклорные сюжеты; это, вне всякого сомнения, говорит о том, что образованные люди в Египте, чиновники и писцы, ценили фольклор и лучшие его памятники стремились увековечить в письменности.

Недавно крупный французский египтолог Ж. Познер ввел в науку новый литературный памятник, известный под названием «Рассказ о Неферкара и полководце Сисине», содержание которого относится к концу Древнего царства — правлению фараона VI династии Пепи II Неферкара. Несмотря на фрагментарное состояние текста, ясно, что в нем решительно осуждаются несправедливость и безнравственность, царящие при дворе.

Наряду с искусными обработками произведений народного творчества, в литературе эпохи Среднего царства мы находим ряд памятников совершенно иного жанра и происхождения. В первую очередь здесь должна идти речь о произведениях, служивших выражением установившегося религиозного мировоззрения. Таковыми являлись гимны богам, например гимны Хапи (богу Нила), Осирису и другим божествам. Начало подобного рода литературной деятельности мы находим уже в «Текстах пирамид» (см., например, гимн богине неба Нут). Среднеегипетские гимны божествам являются дальнейшим развитием того же жанра.

Здесь необходимо напомнить замечательные слова К. Маркса о религии: «Религия есть общая теория этого мира, его энциклопедический компендиум, его логика в популярной форме, его спиритуалистический point d’honneur, его энтузиазм, его моральная санкция, его торжественное восполнение, его всеобщее основание для утешения и оправдания» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 1, с. 414). Иначе говоря, религия — не только миросозерцание и мироощущение, но и мироотношение. И именно поэтому религиозные сюжеты в истории человечества вполне закономерно становились сюжетами литературными. В гимнах богам проявляется отношение человека к природе и к обществу, переживания и ощущения человека. Несомненно, что в этой связи тема «человек и бог» органически входит в историю литературы.

Из гимнов эпохи Среднего царства, обращенных к божествам, наибольшими литературными достоинствами отличается гимн к Хапи, богу Нила. Несколько версий гимна, дошедших до нас, относятся к эпохе Нового царства, но, очевидно, что это лишь поздние записи, свидетельствующие о популярности произведения. Гимн вызывает двоякий интерес: во–первых, в нем красочно отражается отношение египтян к великой реке, не только создавшей их страну, но и в течение тысячелетий кормящей ее население (иначе говоря, в гимне выражено отношение человека к обожествляемой им природе); во–вторых, эти чувства выражены в нем в яркой художественной форме. Гимн — не молитва, не собрание просьб, а именно выражение восхищения и благодарности великой природе, даровавшей жизнь стране и народу. Гимн поэтически описывает животворящую силу вод и разливов Нила, ликование народа во время разлива, опасности, грозящие стране в связи с запозданием разлива, и т. д. Нил объявляется могущественным и непостижимым, и гимн заканчивается славословием великой реке:

Взывают люди к богам
Из страха перед могуществом Владыки всего земного,
Моля о процветании для обоих берегов.
Процветай  же, процветай  же, Хапи,
Процветай  же,
Дарами  полей
Оживляющий  людей  и скот.
Процветай  же,  процветай  же, Хапи,
Процветай,  процветай,  ты,  прекрасный  дарами.
(Перевод А. Ахматовой)
В гимне богу Осирису, начертанном на надгробной плите времени Среднего царства (хранится в парижской Национальной библиотеке), воспевается божество, культ которого широко распространился в эпоху Среднего царства. Осирис стал в египетском обществе чем–то вроде «властителя дум». С именем Осириса связывалось представление о доступном для каждого смертного бессмертии за гробом, и культ Осириса демократизировал и упростил заупокойный ритуал: достаточно было самое скромное надгробие в виде плиты с начертанными на ней священными формулами и упоминанием Осириса, чтобы «обеспечить» вечную жизнь в потустороннем мире.

В качестве антитезы общераспространенной догмы о бессмертии, теснейшим образом связанной с культом Осириса, в эпоху Среднего царства появилась так называемая «Песнь арфиста». «Песнью арфиста» в египтологии называют совокупность приблизительно пятнадцати текстов, дошедших частично от периода Среднего, а частично от начала Нового царства (последние, однако, являются копиями или версиями более древних среднеегипетских оригиналов). Эти тексты связаны между собой общим направлением мысли, одним мироощущением и мироотношением. Эти тексты исполнялись арфистами и были как бы факультативным дополнением к загробному ритуалу, по существу начисто его отрицая. Самая подробная версия «Песни арфиста» сохранилась в папирусе Харрис 500 времени Нового царства. Она написана на среднеегипетском языке и относится ко времени фараона XI династии Интефа (конец III тыс. до н. э.).

Все на земле бренно, утверждается в «Песни», решительно все обречено на исчезновение; испокон веков поколения людей одно за другим нисходят в могилы, надгробные памятники разрушаются и исчезают, и от этих людей не остается даже воспоминания; о мудрецах древности Имхотепе и Джедефхоре помнят только потому, что все знают их изречения и повторяют их; никто из умерших не явился из потустороннего мира, чтобы сказать живым об ожидающей их участи; а потому надо использовать все блага жизни, веселиться и наслаждаться, ибо ничто не отвратит неизбежную смерть.

Таким образом, «Песнь» не просто высоко оценивает земную жизнь, но и полна неприкрытого скептицизма по отношению к загробным верованиям. Насколько необычно возникновение в религиозном обществе подобных взглядов? Нельзя не согласиться с мнением академика Б. А. Тураева, утверждавшего, что «они общечеловечны» и напоминают мысли, высказанные в эпосе о Гильгамеше и в библейской книге «Екклезиаста». Каждое из подобного рода произведений свидетельствует, что наиболее пытливые умы древности ощущали недоказуемость и сомнительность некоторых религиозных догм, и «Песнь арфиста», бесспорно, обнаруживает в Египте эпохи Среднего царства наличие разных течений религиозно–общественной мысли, иногда прямо противостоящих друг другу.

Очень интересным и, может быть, не до конца еще понятым произведением древнеегипетской литературы является широко известная «Беседа разочарованного со своей душой», содержащаяся в одном из берлинских папирусов.

Начало текста не сохранилось, что очень затрудняет его понимание, тем более чтонаписан он трудным языком и содержит слова, значение которых для нас не вполне ясно. Папирус относится ко времени Среднего царства. «Беседа» представляет собою диалог человека, разочарованного в жизни и стремящегося покончить жизнь самоубийством, и его души, которая возражает против этого и доказывает необходимость жить. Высказываемые точки зрения диаметрально противоположны и исключают друг друга.

Человек стремится к смерти, поскольку жизнь для него отвратительна и смерть представляется желанным и счастливым избавлением от превратностей земного существования, переходом в несравненно лучший загробный мир:

Мне смерть представляется ныне
Исцеленьем больного,
Исходом из плена страданья.
Мне смерть представляется  ныне
Благовонною миррой,
Сиденьем  в  тени  паруса,  полного  ветром…
Мне смерть представляется  ныне
Домом родным
После долгих  лет  заточенья.
(Перевод  В. Потаповой)
«Разочарованный» жалуется, что его имя (как мы уже знаем, по египетским представлениям «имя» воплощает в себе сущность любого человека) «смрадно» и между ним и окружающими его людьми нет ничего общего. Мысль эта выражена в ряде строф, каждая из которых начинается, по существу, риторическим вопросом: «Кому мне открыться сегодня?» И характерны ответы «разочарованного»: «Алчны сердца, на чужое зарится каждый»; «Раздолье насильнику, вывелись добрые люди»; «Над жертвой глумится наглец, а людям потеха — и только!»; «Не помнит былого никто. Добра за добро не дождешься»; «Друзья очерствели, ищи у чужих состраданья»; «Нет справедливых, земля отдана криводушным»; «Зло наводнило землю, нет ему ни конца, ни края» и т. д.

Совершенно ясно, что «разочарованный» имеет в виду воцарившиеся в современном ему Египте общественные порядки и нравы, которые казались ему противоположными прежним, дорогим для него и близким («не помнит былого никто»). Словом, он чувствует себя одиноким в обществе, которому он чужд и которое ему враждебно.

Возражая «разочарованному», «душа» его ничего не говорит о земных порядках, но высказывает совсем иную точку зрения на смерть и загробный мир. По существу, она повторяет те мысли, которые выражены в «Песни арфиста». В отличие от «разочарованного», для которого смерть — желанное избавление от бедствий, «исход из плена страданья», «душа» убеждена, что незачем думать о смерти и загробной жизни, незачем заботиться о заупокойном культе и сооружать пирамиды и гробницы — все равно они запустеют и разрушатся, а поэтому надо пользоваться благами жизни.

Словом, перед нами, по–видимому, диалог представителей двух противоборствующих направлений общественной мысли древнеегипетского общества. «Разочарованный» представляет, так сказать, консервативное направление, он твердо убежден в истинности традиционного учения о смерти и загробной жизни, он клеймит новые отношения в обществе как жестокие и невыносимые. «Душа» же его, наоборот, критикует общепризнанную религиозную догму о бессмертии, пытается примирить человека с жизнью, какой бы она ему ни казалась.

Кончается диалог довольно неопределенно: «душа» призывает «разочарованного» прислушаться к ее мнению и вместе с тем дает обещание быть вместе с ним после его смерти. Тем самым вопрос о справедливости той или иной точки зрения остается нерешенным.

Социальные потрясения в Египте последних двух веков III тыс. до н. э., отразившиеся на содержании «Беседы разочарованного со своей душой», наложили отпечаток и на другие произведения египетской литературы эпохи Среднего царства — произведения, так сказать, публицистического плана. Новейшие исследования подтвердили предположение, что часть произведений этого времени была даже инспирирована дворцом с целью укрепить и пропагандировать авторитет фараонов XII династии (прибл. 2000—1800 гг. до н. э.), положившей конец предшествующей вековой политической неурядице.

Как мы уже видели, в «Поучении» неизвестного фараона X гераклеопольской династии своему сыну Мерикара этот фараон высказал примечательную мысль о том, что слово сильнее оружия. Этой мыслью воспользовались первые фараоны XII династии, желая завоевать симпатии подданных и укрепить свой авторитет. Исторический период, разделявший Древнее и Среднее царство, был заполнен нескончаемыми междоусобными войнами, вызвавшими серьезные социальные потрясения. Авторитет царской власти был в значительной мере развенчан. Придя к власти, цари XII династии должны были опираться не только на силу оружия, но и на силу убеждения, показать стране, что они не захватчики престола, не простые узурпаторы, но спасают страну от внутренней смуты, восстанавливают порядок, озабочены благом народа, словом, что они его благодетели. С этой именно целью и были составлены, по крайней мере, три литературных произведения, относящихся к самому началу периода Среднего царства.

Первое среди них — «Пророчество Неферти» (это имя раньше читалось Неферреху).

Фараон IV династии Снофру, предшественник Хуфу (Хеопса), скучает у себя во дворце и приказывает своим придворным разыскать мудреца, который бы его развлек. Приводят некоего Неферти (вероятно, именно он упомянут в уже знакомом нам папирусе Честер–Битти IV), который спрашивает фараона, о чем ему говорить — о прошлом или будущем. Царь выражает желание узнать будущее. Неферти начинает пророчествовать. Предсказания его зловещи: наступят страшные годы, когда Нил пересохнет и станет сушей, затем последует голод, наступит смута, страну охватит всеобщий мятеж, все будут ненавидеть и опасаться друг друга, с востока вторгнутся кочевники–азиаты, они станут угнетать народ и т. д. Но вот на юге появится некто Амени из Верхнего Египта. Он воссядет на престол страны. Твердой и справедливой рукой он восстановит в стране порядок, накажет мятежников, прогонит азиатов–захватчиков, и страна воспрянет.

Таким образом, спасителем страны от ужасов и бедствий представлен в пророчестве некто Амени, который завладеет престолом. Между тем Амени — это уменьшительное имя Аменемхата I, основателя XII династии. Для авторитета новой династии было необходимо, чтобы на ее основателя смотрели не как на одного из многих узурпаторов, приходивших к власти и до него, а как на мессию–спасителя, пророчество о котором прозвучало еще в древности и появление которого было заранее предопределено. Тем самым в «Пророчестве Неферти» Аменемхат I выделялся из ряда многочисленных претендентов на престол, его личности придавался особый авторитет. Бедствия, обрушившиеся на страну и описанные в пророчестве, пусть иногда и в фантастическом виде, несомненно, имели историческую основу; при политической децентрализации, которой завершился период Древнего царства, стихийное бедствие — скудный разлив Нила — должно было привести страну к голоду и беспорядкам, в свою очередь ведущим к анархии. В этих условиях упомянутые в пророчестве вторжения и набеги азиатов–кочевников были более чем вероятны.

Второе произведение публицистического толка — «Поучение Аменемхата I» своему сыну, соправителю и преемнику Сенусерту I. Полностью или частями это «Поучение» дошло до нас в девяти вариантах, что свидетельствует о его широком распространении даже в последующие времена — Нового царства. «Поучение Аменемхата I» — очень трудный для перевода текст; автор излагает свои мысли витиеватым языком, нередко непонятным по смыслу. Следует отметить, что, хотя это произведение и названо «Поучением», дидактики оно содержит мало и, по существу, является посмертной автобиографией царя, изложенной и оформленной упоминавшимся знаменитым мудрецом Ахтоем.

В начале «Поучения» вслед за перечислением своих царских титулов царь увещевает сына внять его советам, чтобы счастливо царствовать. Советы эти в основном должны предостеречь от доверия к окружающим и подчиненным, убеждают полагаться только на себя самого, «ибо нет сторонников у человека в день несчастья». Царь в подтверждение этой печальной истины ссылается на собственный опыт: он помогал бедным и сиротам, но заслужил только неблагодарность и вражду. Царь повествует о том, как стал жертвой заговора: вечером, когда он отдыхал в своем дворце, на него напали, а произошло это тогда, когда Сенусерта, которому Аменемхат собирался передать власть, не было. Аменемхат I сетует, что он не смог предвидеть предательства и допустил, чтобы оно притаилось во дворце. «Поучение» заканчивается перечислением того, что Аменемхат I сделал для страны, выражением отцовской любви к сыну и надежды, что царствование сына будет более счастливым, чем его собственное.

Итак, согласно «Поучению», тот самый царь–мессия Амени, о котором пророчествовал Неферти, став царем и облагодетельствовав страну, пал жертвой заговора из–за излишней доверчивости к окружающим.

«Поучение» было, безусловно, рассчитано на широкого читателя, перед которым вставал образ человечного царя, заботившегося о народе и павшего от руки предателей–придворных. Такой образ не мог не привлечь симпатии египтян к царю, основавшему XII династию и завещавшему трон своему сыну Сенусерту I.

Третье произведение той же группы — рассказ египтянина Синухе о своей жизни. Это, несомненно, одна из жемчужин египетской литературы. «Рассказ Синухе», пожалуй, древнейшее в мировой литературе произведение, в котором окружающая действительность была воссоздана с удивительной полнотой и достоверностью. Несомненно, что его одаренный и неизвестный нам автор принадлежал к среде придворных, ибо ему хорошо знакомы дворцовый быт и нравы. Он был знатоком египетской культуры, глубоким психологом и отлично владел пером — об этом ярко свидетельствует текст рассказа, целиком или частями сохранившийся во многих версиях. В то же время популярность «Рассказа Синухе» говорит о тонком художественном вкусе египетских читателей.

Создавая свое произведение, автор удачно использовал форму надгробных автобиографических надписей египетских вельмож. «Рассказ Синухе» — по форме обычная автобиографическая надпись, но значительно расширенная и отличающаяся высокими художественными достоинствами. Как и во всех надписях, повествование ведется от первого лица.

Стиль изложения утонченный и изысканный. Здесь мы не встречаем ни частых в египетских литературных памятниках повторов, ни монотонности языка. Напротив, язык «Рассказа» ярок и богат, разнообразны грамматические обороты и фразеология. Описания живы, непосредственны и вместе с тем изысканны, их автор, безусловно, был одарен художественным ви́дением действительности. Рассказ во многих своих эпизодах психологичен, а иногда непосредствен и лиричен.

«Рассказ Синухе» настолько правдоподобен, настолько живо рисует историческую обстановку, что выдвигалось предположение, что Синухе — историческая личность. Возможно, что это и так, однако данных, которые подтвердили бы такое предположение, нет. Как бы то ни было, «Рассказ Синухе» по праву считается ценным историческим источником.

Обратимся к произведению. Перечислив свои титулы, Синухе приступает непосредственно к рассказу. Будучи придворным, Синухе сопровождает сына Аменемхата I, его соправителя и будущего царя Сенусерта I, в карательной экспедиции против ливийского племени темеху. В это время Аменемхат I неожиданно погибает в своей резиденции (здесь, как мы видим, рассказ Синухе подтверждает свидетельство «Поучения» Аменемхата I, согласно которому фараон был убит в отсутствие его сына).

Когда ночью гонцы из царской резиденции извещают Сенусерта I о смерти царя, «ни мгновения не промедлил Сокол — тотчас улетел со спутниками своими, не сообщив даже войску своему». Относительно этого места рассказа Б. А. Тураев справедливо отметил: «Сенусерт, как впоследствии Навуходоносор[7], спешит с похода в столицу, чтобы предотвратить возможные при перемене смуты». Синухе, однако, не попадает в свиту, сопровождающую Сенусерта I. Тем временем появляется новый гонец — без сомнения, от врагов Сенусерта I — и вступает в переговоры с другими сыновьями фараона, участвовавшими в экспедиции. Один из разговоров случайно подслушал Синухе, и его охватил ужас: ему стало ясно, что грозит кровавая усобица из–за престола, в которой он может потерять жизнь. И вот Синухе решил бежать из своей страны на северо–восток от Египта. При своем побеге Синухе обманывает бдительность египетских стражей, охранявших северо–восточную границу страны на «стене князя», выстроенной для отпора азиатам: «Скорчился я в кустах, опасаясь, что увидят меня со стены воины…» — а затем пешком углубляется в пустыню за пределами Египта. Жара и жажда одолевают его: «Задыхался я, горло мое пылало, и я подумал: „Это — вкус смерти“». Спасает его кочевник–бедуин, и Синухе некоторое время приходится вести бродячий образ жизни: «Страна передавала меня стране». В конце концов египетский беглец обосновался в стране Кедем. Здесь он встречается с Амуненши, правителем Верхней Ретену. Тот осведомился у Синухе о причинах его бегства из Египта и о возможных последствиях смерти Аменемхата I. В ответ Синухе произносит славословие новому фараону Египта Сенусерту I, тому самому, которого он, по сути дела, покинул в смутное и опасное время. Восхвалив царя, он советует Амуненши установить дружеские отношения с новым повелителем Египта. Амуненши приглашает Синухе к себе и обещает ему: «Хорошо тебе будет со мной — услышишь речь египетскую» (слова Амуненши интересны тем, что свидетельствуют о пребывании в азиатских странах того времени египетских беглецов, может быть колонистов).

Затем Синухе повествует о том, как Амуненши женил его на своей дочери, отвел ему плодородные земли; как сам Синухе стал вождем племени, пользовался всеобщим уважением, а затем встал во главе войск Амуненши; о том, как сыновья Синухе возмужали и, в свою очередь, стали вождями племен. Синухе приводит еще одну, очень интересную подробность: посланцы фараона, отправлявшиеся из Египта в Азию и возвращавшиеся обратно, останавливались у Синухе, и, таким образом, фараон был осведомлен о нем и его положении. Историчность сообщения Синухе не подлежит сомнению: от более позднего времени до нас дошел журнал египетской пограничной стражи, в котором много раз отмечалось, кто, когда и с какими поручениями отправлялся из Египта в Азию и обратно.

Но судьба Синухе на далекой чужбине подверглась тяжелому испытанию: некий силач, прославленный в стране Ретену, вызвал Синухе на поединок с целью убить египтянина и овладеть его скотом. Поединок, описанный очень красочно, произошел при массовом стечении народа, сочувствовавшего Синухе. Окончился он полной победой Синухе, который, убив врага, овладел всем его имуществом.

Годы летели за годами, приближалась старость. И Синухе овладевает глубокая тоска по родине. Впервые в истории мировой литературы это чувство воплощается в мольбе Синухе:

«О бог, предначертавший мое бегство, кто бы ни был ты, будь милосерд, приведи меня в царское подворье! Быть может, ты дашь мне узреть края, где сердце мое бывает что ни день. Что желаннее погребения в той стране, где я родился? Приди мне на помощь! Прошедшее — прекрасно: даровал мне бог милость свою. Ныне вновь да будет милость его, да украсит он кончину того, кого прежде унизил».

Желание Синухе становится известным Сенусерту I. Фараон посылает ему дары и послание, в котором увещевает его вернуться в Египет, обещает ему почетное положение при дворе и достойное погребение после смерти. Синухе посылает царю свое согласие. Затем он передает все свое имущество старшему сыну и, сопровождаемый азиатами, направляется в Египет. По прибытии фараон принимает Синухе в присутствии своей жены, детей и синклита придворных. Так, после многолетней разлуки Синухе снова встретился с Сенусертом I, которого он, вопреки долгу и чести, покинул после смерти Аменемхата I. Но фараон не только не проявил злопамятства, но оказался великодушным, ограничившись только ироническим замечанием в адрес Синухе: «Вот пришел Синухе, он, как азиат, превратился в кочевника».

Синухе остановился во дворце наследника, а затем ему был подарен дом и все то, на что имел право вельможа при жизни и после смерти.

«Рассказ Синухе» — замечательное произведение, читающееся с неослабеваемым интересом и в наши дни. Тем более оно не могло не производить сильного впечатления на читателя того времени, но могло не привлечь симпатии — как и было предназначено — к смелому и великодушному царю и к самому Синухе, судьба которого оказалась столь удивительна.

Несколько иной по характеру, чем разобранные выше произведения, еще один знаменитый памятник литературы, относящийся, по–видимому, к эпохе Среднего царства, — «Речение Ипуера». Начало папируса, содержащего текст памятника, не сохранилось. В уцелевшем фрагменте мудрец Ипуер описывает неизвестному царю и его придворным бедственное положение страны: повсюду анархия, произвол, попираются права знати; чернь дошла до того, что разграбила царскую гробницу, овладела столицей, учинила мятеж против царской власти; имущие стали неимущими, неимущие — имущими и т. д. Во всем случившемся Ипуер обвиняет царя, упрекая его в слабости и нерешительности.

«Речение», таким образом, содержит картину насильственного социального переворота и освещает его с позиций знати. Несомненно, что текст «Речения» отражает историческую действительность. Описываемый в нем переворот произошел, по–видимому, в период между либо Древним и Средним, либо Средним и Новым царствами. Точно определить время создания текста не представляется возможным, однако как литературное произведение «Речение Ипуера» во многом близко к «Пророчеству Неферти»: рассказы обоих памятников о социальных бедствиях перекликаются друг с другом.

Литература Нового царства (XVI—VIII вв. до н. э.)

Эпоха Среднего царства, как и предшествовавшего ему Древнего царства, закончилась смутами и вторжением азиатов в дельту Нила, где они надолго обосновались. Период упадка Египта, продолжавшийся около двух веков, окончился изгнанием из страны захватчиков, известных исторической науке под названием гиксосов. Процесс освобождения от них страны был долгим и мучительным, борьбу с иноземцами возглавляли правители Фив. Окончательно гиксосы были изгнаны фиванским фараоном Яхмосом I (первая половина XVI в. до н. э.), объединившим всю страну под своей властью и положившим начало новой, XVIII династии, первой династии Нового царства. Новое царство — период внутреннего и внешнего расцвета Египта, сопровождавшийся победоносными войнами, в результате которых Египет превратился в огромную мировую державу, простиравшуюся на юг и северо–восток далеко за пределы собственно Египта. Эту эпоху ряд историков вполне правомерно называет империей.

Как и следовало ожидать, литература этого периода еще более обширна и разнообразна, чем литература Среднего царства, к тому же памятники ее лучше сохранились. Следует подчеркнуть, что по языку литературные памятники XVIII династии примыкают к среднеегипетским — они написаны среднеегипетским языком, в то время как новоегипетский язык становится языком литературным лишь с начала XIX династии (вторая половина XIV в. до н. э.). Во всем остальном они непосредственно связаны с новой эпохой и новыми историческими веяниями. Основной характерной чертой этой эпохи было то, что Египет раз и навсегда покончил с той относительной изоляцией от внешнего мира, в которой он пребывал в предшествующие Новому царству времена. Но это был не просто выход из изоляции. «Египет, — пишет Б. А. Тураев, — сознавал себя средоточием и гегемоном Вселенной, когда он видел у себя непрерывные триумфальные шествия, вереницы пленных и процессии посольств с дарами и сокровищами всего мира». Интенсивные экономические, политические и культурные сношения со всем цивилизованным миром при сохранении положения политического и военного гегемона — вот что характерно для Египта того времени. Все это нашло отражение и в религии, и в культуре в самом широком смысле слова, и в литературе. Однако это не означает, что древние традиции были утрачены, все прежние достижения преданы забвению. Наоборот, они были с успехом использованы в новых исторических условиях, и в частности с наибольшей полнотой в литературе гимнов.

Мощная политическая централизация страны и превращение Фив в столицу мировой державы неизбежно привели к тому, что местный фиванский бог Амон занял господствующее положение в египетском пантеоне. Не вытесняя культа других древних богов, он стал как бы богом «по преимуществу», и его превосходство над другими богами подготовило возникновение монотеистических тенденций, ощущавшихся, но так и не получивших оформления в египетской религии. Правда, при Аменхотепе IV (Эхнатоне) (середина XIV в. до н. э.) произошла, как известно, знаменитая реформа египетской религии. Культ Амона был отменен, и верховным божеством был объявлен Атон, олицетворявший солнечный диск.

Атон был искусственным божеством, плодом теологических спекуляций фараона и его приближенных. Тем не менее дошедший до нас гимн Атону не является чем–то надуманным и схоластическим. Это подлинный шедевр религиозной лирики. Атон озаряет и согревает землю и все на ней живущее, он воспевается как воплощение красоты природы, как источник жизни на земле, как создатель всех стран и разных народов, говорящих на разных языках, как творец всего живого. Гимн не содержит ни мифологических отступлений, ни упоминаний других божеств. Согласно гимну, Атон — бог египтян и других народов, бог благодетельный, источник физического и духовного света:

«Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное тобою, — установил зиму, чтобы охладить пашни свои […] Ты создал далекое небо, чтобы восходить на нем, чтобы видеть все, сотворенное тобой. Ты единственный, ты восходишь в образе своем, Атон живой, сияющий и блестящий, далекий и близкий! Из тебя, единого, творишь ты миллионы образов своих. Города и селения, поля и дороги и Река созерцают тебя, каждое око устремлено к тебе […]»

Когда после смерти Эхнатона и его ближайших преемников культ Атона был полностью ликвидирован и египетский пантеон вновь возглавил древний Амон, ему были приданы тем не менее многие качества Атона, и в гимне к нему мы находим эпитеты, весьма напоминающие характеристики Атона: «владыка правды, отец богов, создатель людей, творец животных, творец плодоносных растений […] тот, кому боги воздают почитание» и т. д.

Наряду с гимнами выдающимся произведением религиозной египетской литературы эпохи Нового царства была 125‑я глава так называемой «Книги мертвых». Так называлось обширное собрание заупокойных текстов самого различного содержания, предназначенных для обеспечения бессмертия уже не только царю, как «Тексты пирамид», но и любому смертному. В этом собрании 125‑я глава резко выделяется из всех других своим особым содержанием: в ней описывается загробный суд Осириса над душой умершего. Принципы этого загробного правосудия таковы: душа человека, поведение и поступки которого на земле были признаны правильными и соответствующими морали, обеспечивалась вечной жизнью; душа же грешника и преступника предавалась вторичной и окончательной смерти. Таким образом, впервые в истории религии и литературы в «Книге мертвых» выражена идея загробного воздаяния в зависимости от поведения человека на земле. Здесь же перечислены грехи и преступления, которые умерший не должен был совершать. Затерянная среди множества других глав магического содержания и также содержащая ряд магических элементов 125‑я глава «Книги мертвых» свидетельствует о высоких нравственных запросах египтян, хотя отчасти ее обесценивают монотонные перечисления магических приемов, цель которых — повлиять на загробных судей и заставить их во что бы то ни стало признать подсудную душу праведной.

В эпоху Нового царства некоторые мифологические сюжеты становятся сюжетами сказочных произведений, предназначенных для развлечения. Таковым, в частности, является миф об Осирисе и Исиде, а именно рассказ о конфликте между братом Осириса Сетхом и сыном Осириса Хором, оспаривавшими трон Осириса на земле, после того как Осирис умер и стал царем загробного мира. Миф об Осирисе и Исиде — центральный миф египетской религии, а Осирис начиная с эпохи Среднего царства — одно из самых любимых и почитаемых египетских божеств. Как могло случиться, что часть этого мифа превратилась в развлекательный рассказ, в котором боги лишены какого бы то ни было ореола и авторитета, где они наделены не просто недостатками, но и пороками, осуждавшимися, например, 125‑й главой «Книги мертвых»?

Объяснение этого на первый взгляд странного факта заключается, по–видимому, в следующем. Уже в эпоху Среднего царства, со времени XII династии, в Абидосском храме публично исполнялись мистерии Осириса, в которых героями были боги, а исполнителями — жрецы. Для фанатиков мистерия, несомненно, представляла священное зрелище. Но для скептиков (а мы видели, что такие в Египте были) она была чем–то комическим, смешным. Сказка о Хоре и Сетхе — пародия, но пародия не на мистерию, а на теснейшим образом связанный с ней эпизод мифа об Осирисе и Исиде, повествующий о борьбе за престол бога на земле.

Конечно, не все сказки мифологического содержания были пародийными. Из фольклора проникла в письменную литературу, а затем дошла до нас в фрагментарном виде мифологическая сказка о богине Аштарте и боге моря. Оба эти божества — иноземные гости в египетском пантеоне. Очевидно, что сказка возникла в период Нового царства — время интенсивного религиозного синкретизма, приведшего к распространению египетских культов в Азии, а азиатских — в Египте.

Значительно более интересны хорошо сохранившиеся сказки немифологического содержания. Прежде всего следует упомянуть знаменитую «Сказку о двух братьях». Сказка имеет типично народную окраску: оба брата — крестьяне, земледельцы, причем младший брат, тяжко трудясь на поле и дома, добывает пропитание для старшего и его жены. В сказке идет речь о неверной жене старшего брата, безуспешно пытавшейся соблазнить младшего брата. Затем она клевещет на него своему мужу, заявив, что младший брат пытался ее обесчестить. Оскорбленный и униженный младший брат с помощью богов спасается от старшего. Он удаляется в Ливан в «долину кедров», где с ним происходят всевозможные волшебные приключения. В конце концов старший брат, обеспокоенный участью младшего, помогает ему вернуться в Египет. Вероломная жена предана смерти, и младший брат становится фараоном Египта.

«Сказка о Правде и Кривде» также повествует о двух братьях и о конфликте между ними. Знаменательно, что в этой сказке братья названы абстрактными именами: Правда и Кривда — и как бы являются антропоморфными воплощениями справедливости и несправедливости. В результате столкновения между братьями младший брат Кривда приказывает схватить старшего — Правду, ослепить его и сделать привратником своего дома. Затем он даже пытается, но безуспешно, бросить свою несчастную жертву на растерзание львам. Между тем молодой и красивый слепой понравился некоей женщине — и от их мимолетной любви родился сын. Сын узнает от матери, кто его отец, направляется к нему и выясняет, кто виновник его слепоты. В конце сказки сын с помощью богов мстит Кривде за ослепление отца.

Хотя обе эти сказки по своему содержанию не являются мифологическими, в них несомненно ощущается влияние мифа об Осирисе и Исиде: в сказке о двух братьях Осирису соответствует младший брат Бата, а старший брат Анупу — Сетху. В сказке о Правде и Кривде, наоборот, старший брат Правда напоминает Осириса, а младший Кривда — Сетха. И в той и в другой сказке несправедливо пострадавший брат в конечном счете отомщен. Таким образом, победа справедливости в обеих сказках — отражение той же победы в мифе об Осирисе и Исиде.

Совсем иного содержания «Сказка об обреченном царевиче», конец которой не сохранился, хотя замысел вполне ясен. При рождении герой сказки — царевич обречен богами на гибель от крокодила, змеи или собаки. Отец–фараон растит сына в специальном помещении под особой охраной. Но вот мальчик вырос и, поднявшись на крышу, увидел человека с собакой. Он тоже захотел обзавестись собакой, и просьба его была исполнена. Затем он на колеснице в сопровождении собаки покидает родину и направляется в страну Нахарина (часть Северной Сирии и Северной Месопотамии). У правителя этой страны была дочь, которая жила в башне высотой около тридцати шести метров. На ее руку было много претендентов из сыновей местной знати, и правитель обещал отдать ее в жены тому, кто сумеет допрыгнуть до ее окна. Никто, однако, не может этого сделать. Но вот появляется египетский царевич, и, хотя он утомлен длинным путем, ему удается добиться того, чего не сумели другие. Став мужем дочери правителя Нахарины, он рассказывает своей молодой жене, что обречен на гибель от крокодила, змеи или собаки. Бдительность жены спасает его от змеи, и жена же убеждает его убить собаку, но он отказывается. Затем царевич встречается с крокодилом и вступает с ним в разговор. На этом сказка обрывается, но, как мы уже сказали, замысел ее очевиден: в центре ее проблема рока и предопределения, занимавшая авторов многих египетских текстов.

Еще в одной, дошедшей до нас сказке — «Сказке о привидении» — повествуется о том, как верховный жрец Амона просит богов, чтобы к нему явилась душа умершего сановника, с которым он во что бы то ни стало хочет встретиться. Выясняется, что гробница этого сановника разрушилась, и душа его, лишенная жилища и заупокойных жертв, в терзаниях бродит по земле. Верховный жрец Амона приказывает разыскать гробницу, чтобы ее полностью восстановить. Конец сказки, к сожалению, не сохранился.

Следует, наконец, упомянуть и легенду о принцессе страны Бахтан, записанную много позднее эпохи Нового царства, но повествующую о событиях, якобы происшедших во времена Рамсеса II (XIII в. до н. э.). В неизвестной нам стране Бахтан заболела принцесса Бентреш, и местные врачи не могли ее вылечить. За помощью обратились в Египет. Из Египта посылают в эту страну чудотворную статую бога Хонсу, которая и излечивает больную, после чего статуя бога с почетом возвращается в Фивы.

Во всех перечисленных сказках элементы сверхъестественного и чудесного в значительной мере восходят к религиозным и мифологическим представлениям, но всякий раз они преобразованы в чисто сказочном духе.

Наряду со сказками такого типа мы находим в египетской литературе и другие, на содержании которых отразились исторические события эпохи Нового царства, эпохи войн и побед египетского оружия.

Сказка о ссоре гиксосского царя Апопи и правителя Фив Секененра переносит читателя во времена, непосредственно предшествовавшие началу XVIII династии, т. е. во времена освободительной войны египтян против гиксосов–захватчиков, и до некоторой степени исторически правдива. Гиксосский царь Апопи пребывает в своей резиденции в Аварисе, в Дельте. Номинально подчиняющийся ему правитель Южного Египта Секененра находится в Фивах. Апопи явно ищет ссоры с Секененра и посылает к нему гонца с требованием, чтобы Секененра утихомирил гиппопотамов в пруду близ Фив, мешающих своим шумом по ночам ему, царю Апопи, спокойно спать. Секененра отвечает примирительно, но одновременно созывает совет своих военачальников. На этом папирус обрывается.

Не удивительно, что многолетняя героическая эпопея освобождения Египта породила подобного рода сказания. Небезынтересно отметить, что мумия Секененра найдена и исследована: Секененра погиб от тяжелых ран, полученных им, может быть, в схватке с гиксосами. Следует добавить, что сохранился и исторический текст, датируемый XVI в. до н. э. и относящийся ко времени описанных в тексте событий: в нем повествуется о войне, возглавляемой Камосом, правителем Фив, против гиксосов.

Еще в одной сказке говорится о времени великого завоевателя XVIII династии фараона Тутмоса III (первая половина XV в. до н. э.). Сюжетом этой сказки является взятие города Юпы, местонахождение которого точно неизвестно (большинство исследователей помещают его близ Дамаска, некоторые — на месте современной Яффы). Это была грозная, неприступная крепость, которую долго осаждали египетские войска. Командовал ими полководец Джхути, личность историческая: золотая чаша с его именем, подаренная ему самим Тутмосом III, хранится в Лувре, а его кинжал — в Дармштадте. Поскольку Джхути не мог взять крепость силой, он прибегает к хитрости: приглашает к себе в лагерь для мирных переговоров правителя Юпы и вероломно убивает его. Затем он посылает жителям осажденного города, ничего не знавшим о гибели своего правителя, дары в огромных кувшинах, которые несли невооруженные слуги Джхути. В кувшинах же были спрятаны его воины. Когда они проникли в осажденный город, то вылезли из кувшинов, напали на горожан и открыли ворота города египетским войскам. Так была, согласно сказке, взята Юпа. Подобного рода способ проникновения во вражеский город напоминает известный эпизод Троянской войны («Троянский конь»), подробно рассказанный Вергилием в «Энеиде», а также перекликается со сказкой об Али–Бабе и сорока разбойниках из «Тысячи и одной ночи» и некоторыми иными сказаниями в восточных литературах. Попутно следует упомянуть еще об одном тексте, отражающем события той же эпохи, но тексте другого рода — гимне, в котором сам верховный бог Амон — Ра обращается к фараону Тутмосу III и воспевает его воинскую доблесть и победы, одержанные над врагами благодаря помощи Амона — Ра.

Наряду со сказочными повествованиями о победах египетского оружия мы располагаем также рядом исторических надписей царей и вельмож, в которых фантастический элемент отсутствует и описания событий близки к исторической действительности. Некоторые из этих надписей вполне могут считаться художественными произведениями.

В первую очередь к таковым относятся так называемые «Анналы» великого завоевателя–фараона Тутмоса III, начертанные на стенах Карнакского храма Амона в Фивах. «Анналы» являются извлечениями из полного текста летописи того времени, составленной писцом Чанини, сопровождавшим Тутмоса III в его походах. Полная летопись хранилась в архиве храма, и авторство Чанини — редкий случай в истории египетской литературы — установлено благодаря тому, что найдена его гробница и в ней — тексты, которые прямо называют его творцом летописи. Своими худжественными достоинствами выделяется в «Анналах» запись 23 года царствования Тутмоса III, где говорится о взятии вражеского города Мегиддо.

Своего рода историческими мемуарами являются также многие надписи вельмож, например Яхмоса из Эль–Каба, придворного фараона Яхмоса I, описывающая изгнание гиксосов из Египта; надпись другого Яхмоса, соратника того же фараона, и др.

Особо следует упомянуть так называемую «Поэму Пентаура», содержащую описание знаменитой кадешской битвы между Рамсесом II и хеттами, происходившей в начале XIII в. до н. э. В «Поэме Пентаура» воспевается доблесть фараона и излагается множество интересных исторических фактов. Герой поэмы — сам Рамсес II. Он окружен бесчисленными врагами и находится в смертельной опасности. Царь обращается с молитвой к своему «отцу» — богу Амону. И вот Амон откликается на зов царя, ободряет его, вливает в его душу мужество, и тогда Рамсес II, чувствуя поддержку божественного отца, с необычайной отвагой и силой набрасывается на врагов, которые в ужасе бегут перед этим грозным и непобедимым воином.

Рассказ ведется в первом лице от имени Рамсеса II. По существу, перед нами эпос царствования Рамсеса II, одного из самых интересных и ярких царствований в истории Египта. Варианты текста поэмы в сопровождении иллюстрированных изображений воспроизведены в храмах Луксора, Рамессеума, Абу–Симбела и т. д.; иначе говоря, «Поэма» была рассчитана на воздействие на массы и ее создание было, по–видимому, инспирировано самим Рамсесом II. Пентаур был только ее переписчиком, автором же — неизвестный нам писец. «Поэма Пентаура», так же как и некоторые произведения эпохи Среднего царства, была написана с определенной политической целью — воспеть фараона Рамсеса II как героя, как спасителя страны и народа от грозного врага — хеттов. Когда же между Рамсесом II и хеттским царем Хаттусилисом II был заключен «вечный» мир и для укрепления договора Рамсес II женился на дочери хеттского царя, прибывшей в Египет, это событие, в свою очередь, было описано в особом тексте.

Многолетние войны, которые вел Рамсес II, побудили его перенести свою резиденцию в Восточную Дельту, в город, ранее бывший опорой гиксосов, Аварис. Рамсес II придал ему великолепный вид, город стал называться Пер–Рамсесом, т. е. Домом Рамсеса, и его поэтическому и восторженному описанию посвящены две надписи.

Нельзя не упомянуть еще один очень интересный в литературном и в историческом отношении памятник, дошедший до нас от сына и преемника Рамсеса II — фараона Меренптаха, — так называемую «Стелу Израиля» (здесь единственный раз в египетской письменности упоминается имя Израиль). «Стела Израиля» прославляет победу фараона над ливийскими полчищами, напавшими на Египет.

Своей жизненной достоверностью, искренностью и лиризмом в литературе Нового царства выделяется так называемое «Путешествие Ун–Амона», знаменитый рассказ египтянина Ун–Амона о его путешествии в Библ, дошедший до нас в единственном экземпляре, хранящемся в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве. Автором его был, несомненно, сам Ун–Амон, непринужденно рассказывающий о себе и о своих странствиях. Рассказ содержит ряд интереснейших сведений о тех странах, которые посетил Ун–Амон, об их отношении к Египту, о политическом положении в самом Египте и т. д. Можно быть уверенным в том, что рассказ о путешествии Ун–Амона является литературным переложением его подлинного отчета, а вероятно, и просто копией этого отчета. По достоверности и художественным достоинствам путешествие Ун–Амона можно сравнить с «Рассказом Синухе».

В период Нового царства продолжает широко развиваться и дидактическая литература. До нас дошло множество фрагментов различных поучений, авторы которых нам известны только из их текста. Почти полностью сохранилось два поучения: одно составлено Ани, другое — Аменемопе. Оба они по древней традиции написаны авторами–писцами для своих сыновей. Оба, как и «Поучение Птаххотепа», бессистемны, в них без всякого порядка перемешаны самые разнообразные наставления. Но этический уровень поучений эпохи Нового царства в целом значительно выше древних (в обоих поучениях, в частности, фигурирует безымянный «бог» вообще). В то же время в них множество наставлений чисто утилитарного характера: профессия писца самая выгодная и привилегированная, молодому человеку лучше всего стать писцом и т. д.

Наряду с традиционными жанрами впервые в истории египетской литературы мы сталкиваемся в эпоху Нового царства с новым жанром — любовной лирикой. Трудно сомневаться в том, что любовные стихи существовали задолго до того, как они были записаны. Самый факт их записи в эпоху Нового царства объясняется повышением культурного уровня писцов, а также увеличением их численности. Из этой среды появлялось все больше и больше лиц, интересовавшихся народным творчеством, в том числе любовными песнями. «Любовная лирика, — пишет Б. А. Тураев, — все–таки нашла себе обрабатывателей среди „ученых“ … которые не брезгали и продуктами народного творчества в его чистом виде». Среди дошедших до нас произведений этого рода можно различить два типа стихов: изысканно обработанные, так сказать «салонные», и более простые, близкие по стилю к народному творчеству.

К «салонным», например, относятся стихи, в которых о любви героя и героини рассказывают деревья сада.

Вечнозеленый гранатник вспоминает:
Под моим  шатром чета влюбленных,
Умащенных  маслом и бальзамом,
От  вина и браги охмелев,
В  знойный день приют себе находит…
Смоковница жалуется:

Сами, наслаждаясь опьяненьем,
Мне вина не жертвуют  ни  капли.
Из мехов прохладною водою
Тела моего не наполняют…
Маленький сикомор сочувствует влюбленным:

Обыкновение у них —
Уединяться  под сенью моей.
Что видел — то видел…  Но я  не болтлив
И  не обмолвлюсь об этом  ни словом.
(Перевод В. Потаповой)
Иные стихотворения более непосредственны: влюбленный желает превратиться в кольцо на пальце своей возлюбленной, стать хоть на месяц стиралыциком, чтобы «платья ее отмывать от бальзама и мирры душистой», многократно описываются свидания влюбленных, преодолевающих любые препятствия на пути друг к другу:

Сестра — на другом берегу.
Преграждая дорогу любви,
Протекает река между нами.
На припеке лежит крокодил.
Вброд я иду по волнам,
Пересекая теченье.
Храбрости сердце полно.
Тверди подобна река.
Любовь укрепляет меня,
Как от воды заклинанье,
Пропетое девой.
Я вижу ее приближенье — и руки простер.
Сердце взыграло,
Как бы имея вечность в запасе.
Царица моя, подойди, —
Не медли вдали от меня!
(Перевод В. Потаповой)

Литература демотическая (VIII в. до н. э. — III в. н. э.).

Появление XX династии завершилось смутой: в результате децентрализации власти Египет распался фактически на две более или менее самостоятельные области. Затем, после периода XXII и XXIII ливийских династий (прибл. 950—730 гг. до н. э.) и правления царя Бокхориса (ок. 720 г. до н. э.), единственного представителя XXIV династии, Египет стал добычей эфиопских фараонов (XXV династия), последний из которых был разгромлен ассирийским царем Ашшурбанапалом. От всей этой эпохи сохранились лишь надписи царей и вельмож (о надписи фараона Пианхи мы уже упоминали), а созданные в эти беспокойные времена литературные произведения погибли.

Политическая и культурная реставрация началась с XXVI династии в так называемую саисскую эпоху (прибл. с середины VII в. до н. э.).

В то время распространяется демотическое письмо, которым написаны различные тексты на папирусах и остраконах. Демотический язык представлял собой дальнейшую стадию развития новоегипетского языка. Наряду с ним в ходу было и иероглифическое письмо, и давным–давно уже мертвый среднеегипетский язык, употреблявшийся преимущественно для религиозных целей. Демотическая литература продолжала развиваться еще несколько веков — в эпоху персидского господства (525—404 гг. до н. э.), во времена династии Лагидов и даже после включения Египта в 30 г. до н. э. в великую Римскую империю.

Не останавливаясь на многочисленных религиозных текстах, написанных среднеегипетским языком и искусственно продолжавших среднеегипетские религиозно–литературные традиции, обратимся к собственно демотической литературе.

Среди демотических текстов мы встречаем новый, ранее неизвестный в Египте сказочный жанр, близкий по своей специфике басне, ибо в нем все действующие лица — только животные.

Правда, это не самостоятельные басни, они вкраплены в большой текст мифологического содержания, повествующий о приключениях в Эфиопии «ока солнца» — богини, дочери Ра, принявшей образ кошки. Ра посылает за своей дочерью бога Тота. Последний превращается то в павиана, то в шакала, и, пытаясь снискать доверие богини–кошки, рассказывает ей басни из мира животных. Среди них басни о кошке и коршуне, о льве и мыши и др. Басня о льве и мыши поразительно похожа на соответствующую басню Эзопа; мышь спасает жизнь могучему льву, попавшему в сети, расставленные человеком, потому что лев до этого подарил мыши, которая была в его власти, жизнь. Каждая басня, как это и положено, оканчивается моралью, разъясняющей ее суть.

Лейденский папирус, который содержит эти басни, относится к I—II вв. н. э. Естественно возникает вопрос: не сказалось ли здесь влияние греческой литературы? Окончательно ответить на этот вопрос довольно трудно. Все же кажется несомненным, что египетская басня существовала значительно раньше Лейденского папируса, поскольку некоторые рисунки сатирического характера, изображающие животных и относящиеся к эпохе Рамессидов, являются как бы иллюстрациями к ее сюжетам. Встречаются басни и в других папирусах, помимо Лейденского. Поэтому, а также по ряду иных соображений, пожалуй, более вероятно предположение, что басня проникла в Грецию из Египта или же что и у греческой, и у египетской басни был общий источник.

Получили развитие в демотической литературе и традиционные поучения. Содержащееся в папирусе Британского музея поучение некоего Анхшешонка ничем не отличается от древних. То же относится и к поучениям Луврского папируса. Несколько более оригинально поучение в Лейденском папирусе Инсингер. Демотическая художественная литература вообще была в основном обращена в прошлое. Это вполне понятно и не случайно. Под властью персов, греков и римлян египтяне стремились воскресить в памяти те времена, когда их страна была независимой и могучей, когда ею правили египетские фараоны, а не чужеземные пришельцы.

В этой связи следует упомянуть и так называемую «Демотическую хронику», текст без начала и конца, относящийся к III в. до н. э. Содержание его — изречения оракула. Каждое изречение сопровождается толкованием. Изречения настолько темны, что известный историк древнего мира и египтолог Эд. Мейер сказал о них, что «они непонятны, как заклинания ведьм». Позже другой египтолог, В. Весецкий, установил, что эти изречения оракула не что иное, как календарные даты, относящиеся к разливам Нила и облеченные в мифологическую оболочку. Иное дело толкования к ним. Они связаны с историей XXVIII—XXX династий, владычеством персов и династией Лагидов. Данные хроники в свете их проверки другими источниками точны. Во всяком случае, эта хроника очевидно свидетельствует о повышенном интересе к прошлому и о попытках как–то систематизировать сведения о нем. Хроника интересна и как показатель умонастроений жречества тех времен (она, безусловно, написана жрецом). Автор ее предрекает: «После чужеземцев править (страной) будет выходец из Гераклеополя», — выражая тем самым в форме пророчества свои патриотические упования.

Целый цикл рассказов связан с именем Петубаста, царя времен ассирийского завоевания, резиденция которого была в Танисе и который был правителем одной из частей страны.

«Сказания о Петубасте» во многом историчны: в них упоминаются имена других египетских правителей, известных по анналам ассирийского царя Ашшурбанапала и надписям эфиопских фараонов XXV династии. Но в целом это не историческое повествование, а историзованные легенды с множеством и достоверных, и фантастических эпизодов.

В одном из рассказов — о борьбе за боевые доспехи Инара — говорится, что, помимо танисского царя Петубаста, было еще много других самостоятельных правителей, из которых самым могущественным и отважным был Инар в Гелиополе. После его смерти между правителями разгорается борьба за доспехи Инара, ибо эти доспехи — нечто вроде талисмана, источник могущества и храбрости. Растянутое повествование заполнено всевозможными побочными инцидентами, скучновато и однообразно, но отчетливо отражает внутриполитическую обстановку в Египте того времени.

К циклу рассказов о Петубасте относится и сказание об амазонках. Начало его утеряно, но содержание поддается восстановлению. Египетские войска под водительством упомянутого Инара, которого сопровождает его родственник Петухоне, отправляются в поход на Азию. Очевидно, в несохранившемся начале рассказано о доблестной смерти Инара на поле битвы, после чего предводителем войска становится Петухоне. Он встречается с царицей амазонок Серпет. Между Петухоне и Серпет происходит поединок, длящийся целый день. В конце концов Серпет и египтянин полюбили друг друга.

В связи с циклом Петубаста, так же как и в связи с баснями, возник вопрос о возможности греческого влияния на египетскую литературу этого периода. Видный современный египтолог А. Вольтен считает, что в сказаниях о Петубасте налицо ряд неегипетских элементов. Он допускает, что египтянам было знакомо содержание «Илиады», но при этом подчеркивает, что эпический характер сказаний о Петубасте не должен рассматриваться как проявление иноземного влияния, ибо эпос в Египте существовал задолго до создания этих сказаний. С большим скептицизмом к возможности греческого влияния на цикл Петубаста относился академик В. В. Струве.

К иному жанру относится цикл сказок о Хаемуасе, или сказки о мемфисских жрецах. Хаемуас — историческая личность, старший сын Рамсеса II.

В сказках он выступает, как мемфисский жрец — «сетом» бога Птаха, славившийся своей ученостью.

Воспоминания о мемфисском жреце сохранились в фольклоре вплоть до греко–римского времени, когда сказания о нем были записаны и стали произведениями демотической литературы.

Первая сказка датируется началом династии Лагидов (конец IV в. до н. э.). В сказке описываются приключения Хаемуаса в его поисках магической книги Тота. Хаемуас находит книгу в гробнице древнего царевича Неферкаптаха и уносит оттуда, несмотря на то что дух жены царевича предупреждает его, что ее муж погиб вместе со своей семьей из–за этой книги, которую достал со дна моря, и что такая же гибель грозит и Хаемуасу. Но Хаемуас не внял предупреждению. Вскоре после этого он встречает красавицу Табубу, жрицу богини Баст, влюбляется в нее и передает ей все свои богатства. Табуба требует, чтобы Хаемуас убил своих детей, которые могут эти богатства у нее отнять. Охваченный страстью, он соглашается… и вдруг просыпается — все это был лишь кошмар. Когда он возвращается домой в Мемфис к своим детям, фараон советует ему вернуть книгу в гробницу Неферкаптаха, что он и исполняет, и тогда дух Неферкаптаха просит Хаемуаса разыскать в Коптосе гробницу его жены и сына и похоронить их мумии рядом с ним в некрополе Мемфиса. Хаемуас выполняет просьбу умершего.

Вторая сказка относится к более позднему времени, к началу римского владычества. У Хаемуаса благодаря моленьям его жены рождается мальчик — Са–Осирис. Рождение его предсказано Хаемуасу свыше: вещий голос ночью сообщил ему, что жена его родит сына, который совершит много чудес. С детства мальчик обнаружил удивительные способности. Когда Са–Осириса отдали в школу, он вскоре стал знать больше своего учителя–писца, а затем в Доме Жизни при храме мемфисского бога Птаха уже соперничал в знаниях с мудрецами фараона (это место сказки напоминает рассказ евангелиста Луки о том, как двенадцатилетний Иисус потерялся в Иерусалиме и как через три дня его нашли сидящим в храме среди учителей, слушающим и спрашивающим их, причем все дивились его разуму и ответам (2, 40—47); еще подробнее этот сюжет изложен в апокрифическом Евангелии от Фомы). И вот маленький Са–Осирис берет своего мага–отца за руку и доставляет его в загробный мир, где судят умерших и где грешники несут свое наказание. Рядом с самим богом Осирисом Хаемуас увидел облаченного в тончайшие материи человека благородного вида — это был одинокий бедняк, убогие похороны которого видел Хаемуас на земле. Человек же, подвергавшийся мучениям, был богач, пышные похороны которого тоже однажды видел Хаемуас. Са–Осирис объясняет своему отцу, что здесь, в царстве мертвых, умершие получают то воздаяние, которое они заслужили на земле. В сказке, таким образом, развивается идея, лежащая в основе 125‑й главы «Книги мертвых». В то же время рассказанный эпизод перекликается с преданием о бедном Лазаре, лаконично изложенным в Евангелии от Луки (16, 19—26). Возможно, евангельская притча восходит в конечном итоге к демотической сказке. Так или иначе, огромный интерес и значение сказки о Са–Осирисе для истории христианства очевидны.

Совсем к другому жанру относится текст демотического папируса Райландс IX. Этот огромный папирус в 45 м длиной исписан с обеих сторон. В нем расказывается история жреческой семьи из города Таюджи. История насыщена достоверными бытовыми деталями, подобно рассказам Синухе или Ун–Амона, и не содержит никаких фантастических или сверхъестественных элементов. Начинается она прошением, написанным в 9‑й год царя Дария на имя высокого начальника пожилым жрецом храма, о восстановлении его в правах на имущество и сан, отнятые у него жрецами того же храма. Оказывается, что эта тяжба была лишь звеном в цепи сплошных страданий, выпавших на долю просителя: он уже успел побывать в тюрьме из–за происков врагов; когда же его освободили, те же враги покушались на его жизнь и сожгли его дом. Далее рассказано, что вражда между семьей этого жреца по имени Петеисе и остальными жрецами представляет собой старинную распрю: она началась со времен царя Псамметиха I, когда Петеисе — назовем его Первым — обосновался в городе и стал жрецом Амона. Пост Петеисе Первого по наследству перешел к Ессемтау, а затем к Петеисе Второму, внуку Первого. В царствование Псамметиха II Петеисе Второй сопровождал царя в его поездке в Сирию. Во время его отсутствия жрецы лишили его должности, и ему тоже пришлось бороться за свои права и т. д.

Несомненно, что в основе рассказанной истории лежат реальные факты. По словам Петеисе Третьего, он сам написал эту повесть о собственной жизни, и она является, быть может, древнейшим повествованием о судьбах одной семьи на протяжении ряда поколений.

Театр

Существование театральных представлений в Древнем Египте не подлежит никакому сомнению, но скудость источников ограничивает наши сведения о них. Происхождение египетского театра аналогично происхождению древнегреческого: начала его теснейшим образом связаны с религией, с культом. Представления, действующими лицами которых были боги (роли их исполняли жрецы), разыгрывались уже в эпоху Древнего царства. Прямое указание на это есть в замечательном богословском тексте, известном в науке под названием «Памятник мемфисской теологии» и сохранившемся от начала VII в. до н. э. Текст этот представляет собой копию с оригинала времен Древнего царства и излагает космогонию, согласно которой мир был сотворен силой божественного слова (древнейшее в мире учение о логосе, развитие которого мы находим позже у Филона Александрийского, а затем — в Евангелии от Иоанна, 1, 1—4). В тексте содержатся диалоги между богами, которые можно считать отрывками своего рода мистерийных сценариев. Не менее четырнадцати подобного же типа отрывков сохранилось также от эпохи Среднего царства и более позднего времени. Помимо этого, мы располагаем очень ценным свидетельством в автобиографической надписи сановника Ихернофрета (современника фараона XII династии Сенусерта III; XIX в. до н. э.) о разыгрывании мистерий Осириса в храме Абидоса, куда Ихернофрет был послан царем для ревизии храма и постановок этих мистерий.

В ряде текстов этого времени сохранились и свидетельства о популярности таких представлений. Любопытно, что Геродот (II, 48—49) сравнивает греческие мистерии Диониса с египетскими религиозными празднествами, находит в них много общего и приходит к заключению, что греки переняли у египтян их праздники и обычаи.

Был ли мистерийный театр в Египте лишь частью официального культа? Тщательные исследования показали, что это не так и что даже сценариям мифологического содержания нередко придавался комический характер (например, в 39‑й главе «Книги мертвых», где главным действующим лицом является египетский «дьявол» — Апопи). Кроме того, в мифологическом по содержанию папирусе IV в. до н. э. содержится отрывок из сценария, в котором главное действующее лицо — бог Сетх — недвусмысленно олицетворяет собой захватчиков–персов, а поражение Сетха символизирует их изгнание (ср. «Сказку о Хоре и Сетхе»).


Заключение

На протяжении нескольких десятков веков развития литература Древнего Египта достигла очень высокого уровня, была богата жанрами, носила вполне самобытный характер. Ее история опровергает, в частности, распространенное мнение, будто гуманистические идеи впервые нашли отражение лишь в литературе античной Греции, а затем, в эпоху Ренессанса, возродились в Италии и других европейских странах. Египетская литература неопровержимо свидетельствует о научной необъективности и односторонности такого представления. Начиная с эпохи Древнего царства, с автографических надписей вельмож того времени и с «Поучения Птаххотепа», мы находим во многих произведениях египетской литературы ярко и глубоко выраженные гуманистические тенденции: интерес к человеку, к его поведению, к его психологии, тонкую наблюдательность, любовь к природе и художественное ее восприятие, стремление к справедливости и доброте, высокое уважение к мужеству, любовь к жизни и умение ценить ее радости.

Египетская литература была в то же время одной из первых литератур в мире, достигшей высокого эстетического уровня и давшей немало художественных шедевров. В связи с этим возникает вопрос, оказала ли египетская литература влияние на более поздние литературы народов Древности и если да, то в какой мере? Вопрос этот является частью более общего вопроса о влиянии древнеегипетской цивилизации в целом на последующее развитие человечества, вопроса очень важного и сложного. В настоящее время для всякого объективного ученого огромное влияние Древнего Востока на всемирную культуру бесспорно. Египет в целом и его литература оказали в частности явное влияние на Библию. Остановимся здесь лишь на некоторых моментах. Некоторые места ветхозаветной «Книги притчей Соломоновых», согласно текстологическим исследованиям, — пересказ египетского оригинала, а именно «Поучения Аменемопе», известного дидактического памятника, составленного в период XXII—XXVI династий (X—VII вв. до н. э.). Неопровержимые следы египетского влияния содержат также псалмы 104 и 110 и некоторые другие места Библии. Наконец, следует подчеркнуть, что общеизвестный рассказ Библии об Иосифе и Потифаре (Быт., 39) навеян египетской «Сказкой о двух братьях».

Несомненно влияние египетской литературы и на литературу античную, древнегреческую особенно. Но далеко не всегда мы можем проследить конкретные пути этого влияния. Поэтому для нас особенно ценны те бесспорные данные, которые говорят, что египетская культура, египетская литература оказали значительное воздействие на греков, живших в Египте до Александра Македонского и в еще большей степени — после него, что три века греческого господства не могли пройти и не прошли бесследно для греческой культуры. В эпоху эллинизма в Египте появилась литература, состоявшая из греческих переводов или пересказов египетских литературных текстов. Эта греко–египетская литература, несомненно, была весьма обширна. На греческом языке сохранились фрагменты трех версий так называемого «Пророчества горшечника», оригиналом которого был египетский текст. В греческом папирусе Британского музея № 274 содержится версия египетского мифа о богине Тефнут. В Оксиринхском папирусе № 1381, написанном на греческом языке, есть греческий пересказ египетской легенды о фараоне Нектанебе.

Греко–египетская литература оказала воздействие и на собственно античную литературу. Как показывают новейшие исследования, благодаря ей знакомились с египетской литературой и испытали в какой–то степени на себе ее влияние античные авторы, не знавшие египетского языка, например Плутарх, Сенека–младший и некоторые другие. Написанное латинским поэтом IV в. н. э. Клавдианом восхваление римского полководца Стилихона содержит совершенно явные следы религиозных и мифологических представлений египтян. Надо отметить и обнаруженную исследователями связь между египетской и античной любовной лирикой. Так называемый параклауситрон, любовная песнь у закрытых дверей любимой, в которой нередко дверь трактуется как живое существо (Плавт, Катулл, Проперций), традиционно рассматривался как исконно античный жанр. Однако задолго до античных поэтов мы тот же мотив и в той же трактовке находим в египетской любовной лирике. Приведенные несколько фактов выбраны наудачу из многих им подобных, они только небольшая иллюстрация несомненного и значительного влияния литературы Древнего Египта на литературу античную.

Сам факт такого влияния отрицать теперь нельзя, можно лишь полемизировать об объеме и роли этого влияния. Бессмысленно и нелепо умалять творческий гений греков и самобытность античной литературы. Но также совершенно неоправданы попытки возвести непроходимую стену между литературами египетской и античной, отрицать явные связи между ними, не видеть исторической преемственности цивилизаций.

Влияние египетской литературы сказалось также не только на литературе античной или литературе древних евреев, но при посредстве коптской литературы — и на литературе арабской. Иначе говоря, мировая литература многим обязана одной из древнейших своих литератур — литературе египетской.

Глава 2. Литература Древнего Двуречья

В. К. Афанасьева

Введение

Шумерская цивилизация, наряду с египетской — древнейшая в мире: уже в конце IV тыс. до н. э. в Двуречье, в долине рек Тигра и Евфрата, образовалось классовое общество. Но, в отличие от Египта, культура Двуречья не была однородной. В ее создании участвовали шумеры — народ, говоривший на языке, не принадлежавшем ни к одной из известных нам языковых групп; аккадцы (вавилоняне и ассирийцы), пользовавшиеся одним из семитических языков, родственным древнееврейскому, финикийскому и арабскому; обитавшие в Северной Месопотамии и Северной Сирии хурриты и многие другие народы. Письменность в Двуречье была создана, по–видимому, шумерами. Аккадцы, а затем и другие народы Передней Азии заимствовали их систему письма (клинопись), и она служила на протяжении трех тысячелетий, постепенно эволюционируя и совершенствуясь. Таким образом, изучая древнюю клинописную литературу, мы имеем возможность проследить пути становления литературы на самых ранних этапах цивилизации и в течение весьма длительного периода.

По числу сохранившихся произведений (известные нам литературные памятники исчисляются сотнями) клинописная литература далеко превосходит все остальные литературы Древности, кроме греческой и римской. Правда, объем клинописных литературных произведений по большей части невелик: на тяжелых и громоздких глиняных плитках трудно было записывать пространные тексты. Поэтому даже самые большие клинописные литературные памятники содержат не более двух–трех тысяч строк.

Изучение клинописной литературы представляет ряд специфических трудностей.

Дело в том, что большинство литературных шумерских текстов дошло до нас в записях (или в копиях), которые датируются временем, когда шумерский язык уже вымирал (XIX—XVIII вв. до н. э.). Значительная часть вавилоно–ассирийских памятников также плохо поддается датировке: дошедшие списки иной раз отделены, по–видимому, многими столетиями от оригинала–памятника. Как же определить время создания того или иного произведения клинописной литературы? Иногда с этой целью прибегают к анализу его языка, но при этом необходимо учитывать, что и при исполнении, и при переписке памятника язык мог подвергаться модернизации и что, с другой стороны, языковые архаизмы могут оказаться стилистическим приемом. Столь же несовершенны и другие способы датировки памятников. В отдельных случаях датируют текст по употребленным в нем специфическим терминам, по упоминаниям исторических лиц и событий, но такие упоминания, как правило, редкое явление. Некоторую возможность для датировки текста дают географические названия, когда они в нем имеются, но и они нередко бывают интерполированными. В очень редких случаях можно датировать текст по негативным признакам, например по отсутствию в нем какого–нибудь типичного для определенного периода понятия или явления (так, неупоминание в ранних версиях аккадского эпоса о Гильгамеше главного бога Вавилона — Мардука позволило предположить, что эпос впервые записан до XVIII в. до н. э., т. е. до того времени, когда Мардук выдвигается на первый план). Но, пожалуй, наиболее надежно датировать текст по его стилистическим особенностям, так как развитие стиля шумеро–вавилонской литературы можно проследить по твердо датируемым царским надписям, в которых мы находим и характерную для той или иной эпохи фразеологию, и даже цитаты из некоторых литературных произведений.

Однако проблема датировки текстов еще не самая сложная в изучении клинописной литературы. Когда мы говорим, что письменность в Двуречье возникла в конце IV тыс. до н. э., то это еще не означает, что и литература в широком смысле этого слова возникла в этот период. Появление письменности, а затем и употребление ее для записи литературных текстов как бы пересекло процесс развития устного литературного творчества, захватив его на определенном этапе развития. При этом необходимо учитывать, что не все жанры и произведения устного творчества стали достоянием литературы письменной и что устное творчество продолжало сосуществовать с письменной литературой.

Таким образом, процесс эволюции литературы отражен в письменных текстах не полностью. Более того, письменность была изобретена первоначально исключительно для хозяйственных нужд: ранние памятники — в основном тексты хозяйственные. Но довольно скоро она начинает служить для записей текстов другого содержания, в частности литературных. В свою очередь, запись литературных текстов преследовала главным образом две цели: учебную и религиозную (светские произведения, которые сохранила для нас клинописная литература, как правило, служили материалом для школьных упражнений, а богослужебные тексты долгое время запоминались наизусть, и записывать их стали гораздо позже, да и то частично). Поэтому нам очень мало известно о таких жанрах шумерской и аккадской литератур, как повествовательная проза, любовная лирика и т. п.

Если добавить к этому, что, наконец, количество клинописных памятников зависит от случайностей археологических находок, становится ясным, что полного представления о развитии шумерской и аккадской литературы мы не имеем и, возможно, никогда иметь не будем. Поэтому часто речь может идти не о литературном процессе в современном его понимании, но, скорее, о систематизации тех сведений и данных о литературе Древнего Двуречья, которые доступны нам на современном уровне науки.

Шумерская литература

Шумерский период в истории Двуречья охватывает около тысячи лет — с конца IV тыс. до н. э., когда в низовьях Тигра и Евфрата начинают складываться древнейшие классовые государства, и до конца III тыс. до н. э. В XXIV—XXII вв. до н. э. Шумер попал под аккадское владычество. Но аккадцы–семиты жили бок о бок с шумерами еще с конца IV тыс. и к моменту прихода к власти аккадской династии были в значительной степени шумеризованы по своей культуре. Поэтому во время аккадского господства ни шумеры, ни их традиции подавлены не были, хотя аккадское влияние уже сказывалось на развитии художественного творчества Двуречья (особенно изобразительного искусства этого периода). Последний этап независимой истории Шумера — правление III династии Ура и династии Исина (XXI в. до н. э.) — время окончательного установления рабовладельческого государства, выработки его идеологии, упорядочения системы пантеона и ритуала. Вскоре после этого Двуречье окончательно объединяется под властью Вавилона, и шумеры перестают существовать как самостоятельная народность.

Шумерские памятники литературы дошли до нас в поздних записях, главным образом от так называемого послешумерского периода (XIX—XVIII вв. до н. э.), т. е. того времени, когда сами шумеры уже слились с аккадцами, а шумерский язык уступил место аккадскому. Это были либо записи или копии произведений, написанных на шумерском языке, либо двуязычные, шумеро–аккадские, тексты, что говорит о большой роли, которую продолжала играть шумерская культура в истории Двуречья.

Что же касается ранних шумерских текстов, то наши сведения о них пока незначительны: нам известны некоторые школьные тексты, исторические надписи (строительные, хроникальные), самые древние из которых восходят к XXVII—XXVI вв. до н. э., а также гимны (особенно много их появляется в конце III тыс. до н. э., во время III династии Ура, в честь обожествленных правителей этой династии). Правда, совсем недавно, в середине 60‑х годов, в местечке Абу–Салябих, неподалеку от древнейшего общешумерского культового центра Ниппура, американскими археологами был обнаружен большой архив, датируемый приблизительно XXVII—XXV в. до н. э., который, по предварительным данным, среди прочих клинописных документов включает большое число гимнов, мифов, поучений. Однако, пока эти памятники не изучены, мы можем отметить лишь крайнюю важность самого факта записи текстов литературного характера в столь ранний период[8]. И поэтому наш обзор целесообразно начать с рассмотрения жанра, который самим своим возникновением обязан изобретению письменности — жанра исторической надписи.

Царские надписи появляются в Шумере во второй четверти III тыс. до н. э., незадолго до начала правления так называемой I династии Ура.

Первые такие надписи связаны со строительством храмов и каналов и обычно представляют собой одну фразу: «Такому–то богу такой–то такое–то сооружение построил». Затем надписи увеличиваются, перечисляется уже несколько сооружений, начинают упоминаться войны: «Когда такой–то разгромил того–то или то–то, такое–то сооружение он построил». Известны подобного рода надписи царя Энмебарагеси, правителя города Киша, царей города Ура и др. К середине III тыс. до н. э. надписи становятся еще пространнее: в знаменитой «Стеле коршунов» Эаннатума, правителя города Лагаша (XXV в. до н. э.), уже содержится описание битвы, а надпись другого лагашского правителя, Энметены, на глиняном конусе (XXIV в. до н. э.) представляет собой краткую историю взаимоотношений городов Лагаша и Уммы.

Размеры надписей продолжают все увеличиваться и параллельно начинают складываться основы стиля, который становится все более образным и выразительным. Некоторые из надписей уже воспринимаются нами как подлинно литературные памятники. Таковы поэтические надписи лагашского правителя Гудеи, время царствования которого падает на послеаккадский период (XXII в. до н. э.). Гудеа в ритмизованной форме не просто рассказывает о постройке храмов, он называет причины, побудившие его за нее приняться, например веление богов в пророческом сне.

В сновидении некий человек явился.
Велик он, как небо, как земля велик,
Корона бога на его голове,
Орел Анзуд на его руке,
Буря внизу, у его ног,
Справа и слева львы лежат.
Дом свой построить он приказал, но смысла сна я не понял.
Над горизонтом свет засиял — женщина появилась.
Кто такая она, кто такая она?..
Правителю мать его, богиня Нанше,
Говорит: «Пастырь мой!
Сон твой да объясню тебе!
Человек, что как небо велик, как земля велик,
С короной бога на голове, с орлом Анзудом у руки,
У ног которого бури, справа и слева — львы,
Это брат мой Нингирсу воистину был,
Храм его Энинну тебе приказал он построить…
Затем Гудеа описывает подготовку и ход строительства, восхваляет красоту и убранство возведенного здания, разнообразие и ценность материалов, привезенных для постройки из дальних стран.

Из надписи впоследствии развивается очень любопытный и весьма характерный для Шумера, а позже и для Вавилонии жанр псевдонадписи. В нем имитируется стиль древней надписи и повествование ведется от первого лица. Посвящены псевдонадписи, как правило, военным событиям, в том числе, видимо, и действительно происходившим. К такого рода памятникам относятся анналы легендарного царя Адаба Лугальанемунду и описание войны царя Урука Утухенгаля с вторгнувшимся в Месопотамию племенем кутиев и победы над кутийским царем Тириканом.

Говоря об исторических и псевдоисторических текстах, необходимо упомянуть еще о некоторых любопытных памятниках, стоящих особняком. Так, в «Истории святилища Туммаль», находившегося в древнем шумерском городе Ниппуре, перечисляются имена правителей разных городов, строивших и перестраивавших храм Туммаль и, видимо, оставивших там свои надписи. Наряду с известными из истории правителями Ур–Намму, Ибби–Суэном и другими, в ней упоминаются царь Урука Гильгамеш, его сын Ур–Нунгаль, а также правители города Киша Энмебарагеси и его сын Агга, легендарный соперник Гильгамеша. Эти сведения в соединении с другими данными позволяют предположить, что известный герой шумеро–аккадского эпоса Гильгамеш — историческое лицо.

Не менее интересен так называемый «Царский список», очень важный для установления хронологической канвы истории Шумера, а также «Перечни названий годов» при III династии Ура.

«Царский список» содержит идею единой и вечной «царственности» — «нам–лугаль». Это некая магическая субстанция (царское достоинство), которая снизошла с небес и которой обладали правители. Список перечисляет царей, обладавших «царственностью», и иногда, помимо стандартной формулы («такой–то царь правил столько–то лет, такой–то город был поражен его оружием»), о том или ином царе сообщает какие–либо дополнительные данные, обычно легендарные. Согласно концепции «Царского списка», во время мирового потопа «царственность» вернулась на небо, а затем снова спустилась с небес. Таким образом, династии, упомянутые в «Царском списке», делятся на «до потопа» и «после потопа».

Составлен список был не ранее времени III династии Ура (первоначально список был доведен до III династии Ура, а затем вновь продолжен). Хотя многие перечисленные в нем династии, как можно установить по историческим надписям, правили одновременно, здесь они представлены последовательно сменявшими друг друга. Это объясняется тем, что задачей списка было внушить читателю мысль о божественном происхождении власти III династии Ура и единой от начала мира преемственности этой власти по прямой линии. Между тем деспотическая царская власть была чужда ранней истории Шумера, и «цари» были только местными общинными вождями. Уже по одному этому ясно, что все данные списка нельзя принимать безоговорочно.

«Перечни названий годов» при III династии Ура можно считать первичной хроникой или летописью, ибо каждый год назывался в них по какому–нибудь выдающемуся событию, совершившемуся в этот год. Такие перечни существовали примерно с династии Аккада (XXIII в. до н. э.), но до нас они не дошли.

Примечательно, что исторические тексты, несмотря на очевидные художественные достоинства ряда из них, сами шумеры не относили к числу тех памятников, которые они включили в особый литературный канон. Принципы составления этого канона для нас еще не вполне ясны, но именно по нему мы в значительной степени можем судить и о том, что считали шумеры своей литературой, и о характере жанров этой литературы. Термин «канон», равно как и «канонизация», общепринятый в шумерологии, конечно, здесь условен и вызывает ошибочные ассоциации с канонизацией древнееврейских или новозаветных текстов, ибо в данном случае речь идет скорее о процессе разработки окончательного литературного варианта текста. Возможно, более уместен термин американского исследователя Л. Оппенгейма «поток традиций», к сожалению пока не привившийся.

Сохранилось несколько шумерских текстов, которые их издатель С. Н. Крамер назвал литературными каталогами. Тексты представляют собой списки названий литературных произведений. Это удалось сравнительно легко обнаружить, поскольку шумеры в качестве названия текста брали начало первой строки произведения, а в списках был ряд уже известных памятников. Самый древний из этих каталогов датируется временем III династии Ура, наиболее поздний — серединой I тыс. до н. э. По всей видимости, это не библиотечные каталоги, а, скорее, каталоги произведений, входивших в канон обязательного чтения писцов. Следует заметить, что грамотность в Двуречье была распространена гораздо шире, чем предполагалось ранее, и грамотными были не только представители жреческих кругов. Литературные тексты найдены во многих частных домах. Шумерские каталоги сохранили для нас названия 87 литературных произведений. Для многих из них указаны авторы, по большей части легендарные (так, сочинение некоторых произведений приписано богам). До нас дошла примерно одна треть памятников (32 произведения) из числа названных в каталогах. Но в то же время канонические списки явно не включали всех литературных текстов, поскольку ряд сохранившихся произведений туда не попал.

Всего известно около 150 памятников шумерской литературы (многие сохранились в фрагментарном виде). Среди них стихотворные записи мифов, эпические сказания, молитвы, гимны богам и царям, псалмы, свадебно–любовные песни, погребальные плачи, плачи о народных бедствиях, составлявшие часть храмового богослужения; широко представлена дидактика: поучения, назидания, споры–диалоги, а также басни, анекдоты, поговорки и пословицы. Конечно, такое распределение по жанрам совершенно условно и опирается на наши современные представления о жанрах. Сами шумеры имели свою собственную классификацию — почти в каждом литературном произведении в последней строке обозначен его «жанр»: хвалебная песнь, диалог, плач и т. д. К сожалению, принципы этой классификации нам не всегда ясны: однотипные, с нашей точки зрения, произведения попадают в шумерских обозначениях в разные категории, и наоборот — к одной категории отнесены памятники заведомо разных жанров, скажем гимн и эпос. В ряде случаев классификационные обозначения указывают на характер исполнения или музыкального сопровождения (плач под свирель, песнь под барабан и т. д.), поскольку все произведения исполнялись вслух — пелись, а если не пелись, то читались нараспев после заучивания по табличке. Неясность и разноплановость собственно шумерской классификации, требующей дальнейшего изучения, вынуждают нас при изучении шумерской литературы для удобства пользоваться современными жанровыми категориями.

Пытаясь классифицировать шумерскую литературу, мы сталкиваемся с теми же трудностями, как и при классификации любой другой литературы Древнего мира: очень трудно отграничить собственно литературные памятники от иных памятников письменности, отделить художественную литературу от деловой, фольклор — от собственно письменной литературы и прежде всего литературу религиозную от литературы светской, поскольку вся идеология древности тесно связана с религией. Опыт показал, что при современном состоянии наших знаний выделение сравнительно больших групп памятников удобнее и объективнее, чем дробная и детальная классификация. Поэтому известные нам шумерские памятники мы попытаемся разбить на четыре обширные группы (кроме рассмотренных выше исторических текстов, стоящих особняком) и уже внутри каждой группы будем давать там, где это возможно, более детальную дифференциацию. Эти четыре группы, на наш взгляд, следующие: космогонические и этиологические мифы; сказания о подвигах богов и героев; лирические тексты; педагогические и дидактические сочинения (так называемые тексты Эдубы).

Религию шумеров условно можно определить как верования, основанные на общинных культах; иначе говоря, она принадлежала к древнейшему типу религий. Культы носили во многом еще первобытный характер. Этические учения в религиозных воззрениях не играли роли, а наиболее важную их часть составлял магический ритуал. Между общинами не было никакого единообразия ритуала и мифологии, но не было и противоречия между ними. Единого пантеона (вплоть до конца III тыс. до н. э.) у шумеров не было, хотя они и почитали несколько общих космических божеств.

Большинство богов были покровителями отдельных общин, и в каждой общине с кругом этих богов связывался свой круг мифов.

Так, в городе Эреду, древнейшем центре Шумера, почитали бога Энки (акк. Эа), владыку подземных пресных вод и мирового океана, который считался также творцом и судьей богов и людей, богом плодородия, а в дальнейшем и богом мудрости. В другом крупном шумерском городе — Уре — чтили бога Нанну, или Зуэна, (букв. «Владыка знания»), повелителя луны, который часто изображался в виде быка с лазуритовой бородой.

Богиней–покровительницей города Урука, возвысившегося, как и Ур, еще в IV тыс. до н. э., была Инанна, или Иннин, богиня неба (планета Венера), божество плотской любви, распрей и войны. В Уруке также чтили ее божественного отца Ана, владыку небосвода, и ее брата Уту, бога солнца.

Главным божеством города Ниппура был Энлиль, царь богов и людей, который сравнительно рано стал общешумерским божеством.

Позже (в конце III — начале II тыс. до н. э.) в северной части Двуречья, в Месопотамии, возникает город Вавилон, и начиная со старовавилонского периода главным богом всего пантеона делается бог Мардук, считавшийся сыном Эа–Энки, бога города Эреду, и отождествленный с младшим божеством Эреду — богом Асаллухи (возможно, Вавилон первоначально был колонией жителей этого города).

Почти все мифологические памятники, которые дошли до нас, найдены в школьной библиотеке Ниппура, однако они передают не только традицию ниппурского цикла мифов, но также предания Эреду и особенно Урука. Это связано с тем, что III династия Ура, при которой складывался общий для всей страны ниппурский канон, возводила свой род к мифическим и полумифическим героям Урука. Видимо, существовали циклы мифов и других городов, но традиция почти не сохранила их.

Собственно космогонических шумерских мифов мы не знаем. Однако некоторыми сведениями о том, как шумеры представляли себе устройство и образование Вселенной, мы располагаем. Почти все сказания начинаются чем–то вроде пролога, возможно представлявшего собой традиционную запевку. В нем, как правило, идет речь о давно прошедших днях, когда боги создавали землю и небо, причем рассказывается об этом как о чем–то хорошо известном и потому как бы мимоходом. Так, сказание о волшебном дереве хулуппу начинается запевкой:

Когда небеса от земли отошли, вот когда,
Когда земля от небес отошла, вот когда,
Когда семя человечества зародилось, вот когда,
Когда Ан забрал себе небо, вот когда,
Когда Энлиль забрал себе землю, вот когда…
Запевка еще перед одним мифом, о создании мотыги, говорит о том, как бог Энлиль разделил небеса и землю.

Возможно, что записи чисто космогонических мифов до нас не дошли, но, скорее всего, их в Шумере и не было. Были, по–видимому, в весьма отдаленное от записей мифологических текстов время отдельные сказания о первых деяниях богов, но в особое космологическое философское учение они не вылились и кратко воспроизводились только в коротеньких, но обязательных заставках, прологах к другим сказаниям.

Однако, если мы мало знаем из шумерских мифов об устройстве Вселенной и небес, то организация жизни земной изложена в них достаточно подробно. Мифы о сотворении божеств, которым поручено следить за порядком на земле, о распределении божественных обязанностей, об установлении божественной иерархии, о заселении земли живыми существами и даже о создании отдельных сельскохозяйственных орудий составляют самую обширную часть шумерской мифологической литературы. Творцами–демиургами выступают главным образом два божества — Энки и Энлиль. Так, Энлиль порождает бога луны Нанну и некоторых богов подземного царства. В другом мифе он создает скотоводческих богов — Эмеша и Энтена (лето и зиму), которые приходят на землю и делают ее обильной и плодородной:

Энтен приказывает овце родить ягненка,
Корове и телке велит он дать много мяса и жира, он создает изобилье.
В долинах дикому ослу, козлу и газели он дал радость,
Небесным птицам в вольном небе — он дал им вить гнезда.
Рыбам в море, в заболоченных реках — он дал им иметь потомство.
Деревья он посадил, он создал плоды.
Зерно и травы он создал в изобилии…
Эмеш создал поля и деревья, сделал просторные стойла и пастбища,
В полях он создал изобилие…
Деятельность Энки близка трудам Энлиля: он также благодетельствует земной мир. В сказании «Энки и Шумер»[9]. Энки отправляется в путешествие по земле и определяет судьбу отдельных городов и стран:

О дом Шумера, да будут полны твои стойла,
Да умножатся стада твои,
Да будут полны овчарни, да будут бесчисленны стада твоих овец.
Энки создает плуг, мотыгу, форму для кирпича, он поручает каждую область хозяйства заботам какого–либо божества: богу Энкимду (или Энки–Имду — «Энки создал») он вручает попечение над каналами и рвами; наполнив долины растениями и животными, отдает их во власть «царя гор» Сумукана; пастуха Думузи (акк. Таммуз) делает хозяином в овчарнях и стойлах. В другом мифе Энки создает город Эреду и поднимает его вверх из пучины морской, а затем плывет в Ниппур к Энлилю, чтобы тот освятил его город.

Путешествие богов за милостью к Энлилю, видимо, являлось содержанием еще целого ряда мифов. Так, до нас дошел миф о путешествии в Ниппур Нанны. В этом мифе Нанна едет к Энлилю из Ура с богатыми дарами и просит его наделить реки, леса и поля плодородием и богатством, что Энлиль охотно исполняет.

Так же как у Энлиля, просили милости и благословения и у Энки: миф о поездке богини Инанны из Урука в Эреду, по существу, является вариантом путешествия за благословением, но с совершенно иной разработкой сюжета. Инанна, желая облагодетельствовать свой город Урук, решает добыть для него ме — некие материальные символы общественных установлений и институтов, которые хранятся у Энки. Но добивается она этого не смиренными мольбами, как Нанна у Энлиля, а хитростью и коварством. Она поит Энки допьяна, а затем, выманив у него разрешение взять, что ей хочется, погружает ме в свою ладью и тайком отплывает в Урук. По дороге ей три раза приходится сражаться со сказочными чудовищами, насылаемыми против нее протрезвевшим Энки, тем не менее она благополучно прибывает в город.

В этих ме, которыми Инанна нагрузила свою лодку, отражены представления шумеров о современных им достижениях цивилизации: ме — это и обряды, и священные законы, и божественный порядок; Инанна грузит в свою лодку верховную власть, силу богов, «возвышенную корону», власть пастыря, знаки царского достоинства, жреческие должности, разного рода ремесла и т. д.

До нас дошли два мифа о появлении человека на земле, и оба они очень характерны. В одном рассказывается о богине скота Лахар и богине зерна Ашнан. Их создали в Дулькуге, горнице рождения богов, Энки и Энлиль для того, чтобы Ануннаки (божества, «которым бог небес Ан приказал родиться») могли воспользоваться их дарами и получить пищу. В то время еще ничего не было создано на земле, и Ануннаки не знали, что можно есть хлеб и пить молоко, «они жевали растения, как овцы, и пили воду из канав». Когда Лахар и Ашнан были созданы в Дулькуге, Ануннакам предлагают воспользоваться продуктами, которые производят эти боги. Но Ануннаки едят то, что создали Лахар и Ашнан, и не утоляют голода, пьют великолепное молоко в «превосходных овчарнях», но не утоляют жажды…

И вот, чтобы следить за их превосходными овчарнями,
Человек получил дыхание жизни.
Второй миф посвящен сотворению человека. В нем рассказывается, как и кем был создан человек, а также указывается цель, ради которой он появился: человеку предназначено трудиться на благо богов. После того как мир был устроен и на земле наведен порядок, этот порядок необходимо было поддерживать: обрабатывать землю орудиями, которые создали боги, пасти скот, собирать плоды. Но богам вскоре показалось это изнурительным. И тогда Энки и Нинмах решают создать на земле человека. Они лепят его из глины, определяют затем его судьбу и устраивают пир. На пиру и Энки, и Нинмах пьянеют. Нинмах снова берет глину и делает из нее шесть уродов (женщину, неспособную рожать, существо, лишенное пола, и т. д.), а Энки «дает им вкусить хлеба» и определяет их судьбы.

Вначале созданные богами люди жили счастливо, хотя им и приходилось работать на богов. В двух дошедших до нас заставках к сказанию о верховном жреце Урука Энмеркаре, а также в мифе о проделках водного бога Энки рассказывается об этом «золотом веке» Шумера:

Давным–давно, когда змей не было, скорпионов не было,
Гиен не было, львов не было,
Шакалов не было, волков не было,
Страха не было, ужаса не было,
У человека врагов не было…
Благословенная жизнь легендарного города Тильмуна (совр. остров Бахрейн) примерно в таких же выражениях описана в мифе об Энки.

Видимо, именно этот «золотой век» закончился всемирным потопом, погубившим человеческий род, после чего богам пришлось создавать все заново.

Шумерский миф о потопе (древнейший среди аналогичных мифов, распространенных у самых различных народов Древнего Востока) начинается с повествования о том, как искусно был создан род человеческий богами–демиургами и как превосходно все было устроено на земле. Затем мы узнаем о решении богов уничтожить человечество, но причины этого решения остаются неясными. Далее рассказывается о набожном правителе Зиусудре, который, повинуясь божественному голосу, построил огромный корабль, благодаря этому кораблю спасся во время потопа и получил затем от богов бессмертие. Боги поселили Зиусудру, который назван в тексте «спасителем имени всех растений и семени рода человеческого», на острове Тильмун, в стране восхода солнца. «Имя», по шумерским представлениям, есть сущность, нечто вроде души всех явлений материального мира.

В рассмотренных нами шумерских космогонических и этиологических сказаниях, рассказывающих об устройстве Вселенной и установлении порядка на земле, явственно ощутимы две тенденции. С одной стороны, в своем стремлении канонизировать, распределить и упорядочить все земные и небесные явления они носят отчетливые следы поздней (не ранее III династии Ура) жреческой обработки, сказавшейся в проповеди угодной жрецами морали: надо работать на богов, потому что они этого хотели, создавая человека; надо быть богобоязненным и исполнять культовые предписания, как это делал Зиусудра; надо терпеть все напасти, посылаемые богами, потому что только боги и спасут, и т. д.

Но, наряду с этой тенденцией, проступает и другая: хотя боги и творцы всего сущего на земле, они часто бывают злы, грубы и жестоки, их решения непонятны и нередко объясняются капризами, пьянством и распущенностью. Таково, например, поведение богов Энки и Энлиля, которые рядом черт удивительно напоминают так называемых «культурных героев» сказаний австралийских, меланезийских и других первобытных народов. Черты эти, несомненно, очень древние и связаны с амбивалентным характером первобытного культа, в котором комические и пародийные элементы играли значительную роль. Но характерно и знаменательно при этом то, что позднейшая жреческая обработка не сумела сгладить эти черты или вовсе устранить их из шумерских мифов, которые тем самым явственно обнаруживают свою народную первооснову.

Указанные выше тенденции характерны и для многих других памятников шумерской литературы, в первую очередь для мифов, примыкающих к этиологическим и космогоническим, а именно рассказывающих о богах подземного царства и о судьбе тех, кто туда попадет.

Среди них особенно интересны мифы о рождении бога луны Нанны и о нисхождении под землю богини Инанны.

Герой первого мифа, Наина, был сыном Энлиля и юной богини Нинлиль. В стародавние времена, когда человек еще не был создан и в Ниппуре жили боги, Нинлиль вопреки совету своей матери отправилась купаться. Ее увидел Энлиль, воспылал к ней любовью и овладел ею. Поступок этот почему–то страшно разгневал богов (может быть, Нинлиль была слишком юна, в диалоге с Энлилем она говорит ему: «Мое лоно мало, оно не знает соития, мои уста малы, они не умеют целовать…»). Боги изгоняют Энлиля в преисподнюю. Но Нинлиль, которая в чреве своем уже носит ребенка, будущего владыку небес — бога луны Нанну, следует за Энлилем. И тогда Энлиль, которого беспокоит мысль о том, что его первенцу суждена жизнь под землей, совершает странные и загадочные поступки: он принимает поочередно вид трех стражей подземного царства: стража ворот, «человека адской реки» и перевозчика, соединяется в обликах этих существ с Нинлиль, и она зачинает, кроме Нанны, еще трех богов, которые и должны остаться под землей вместо Нанны.

Текст другого мифа, о нисхождении богини Инанны, начинается подробным рассказом о сборах Инанны в путешествие. Богиня предчувствует, что ее затея опасна, и потому оставляет своему визирю Ниншубуру подробные наставления, что он должен делать, если она не вернется. Затем Инанна достигает ворот подземного царства и требует, чтобы ее впустили. Царица преисподней Эрешкигаль, узнав о ее прибытии, приходит в ярость и приказывает привести Инанну к своему трону обнаженной. На все вопросы удивленной Инанны, когда ее проводят через семь ворот ада, ей отвечают: «Храни молчание, Инанна, законы подземного царства совершенны; о Инанна, не осуждай обычаев подземного царства». Когда Инанна, совсем нагая, предстала перед Эрешкигаль, та издала вопль проклятия, и Инанна превратилась в труп. Труп подвешивают на крюк. Между тем проходит три дня — срок, который Ниншубуру назначала Инанна, и визирь отправляется ее выручать. Энлиль и Нанна отказываются помочь ему, но Энки реагирует иначе:

Отец Энки Ниншубуру отвечает:
«Дочь моя! Что с ней случилось? Я тревожусь!
Инанна! Что с ней случилось? Я тревожусь!
Владычица стран! Что с ней случилось? Я тревожусь!
Жрица небес! Что с ней случилось? Я тревожусь!»
Из–под ногтей своих грязи достал, кургара сделал,
Из–под ногтей своих, крашеных красным, грязи достал, галатура[10] сделал.
Кургару тра́вы жизни дал,
Галатуру воды жизни дал».
Кургар и галатур отправляются с этими дарами в подземное царство, заклинают Эрешкигаль клятвой «небес и земли», требуют труп Инанны и оживляют его, но когда Инанна хочет покинуть Страну без возврата, судьи подземного мира Ануннаки ее задерживают:

Инанна из подземного мира выходит.
Ануннаки ее хватают:
«Кто из спустившихся в мир подземный выходил невредимо из мира подземного?
Если Инанна покинет Страну без возврата,
За голову голову пусть оставит!»
Таков закон подземного царства (отсюда становится ясным поведение Энлиля в мифе об Энлиле и Нинлиль: он создал трех богов подземного мира, чтобы получить возможность выйти оттуда для себя самого, а также для своей супруги и своего первенца), и Инанна ищет себе замену. Она поднимается на землю, преследуемая безжалостными демонами галла, готовыми в любую минуту схватить ее или того, на кого она укажет. Инанна идет в города Умму и Бадтибиру, но божества–покровители этих городов простираются пред нею ниц, и она их милует. Инанна и демоны приходят в Кулаб, город ее супруга, бога–пастуха Думузи:

Думузи в одежде власти, в царском покое сидит на троне.
Демоны галла его схватили.
Семеро их — его грудь разодрали, его кровь излили!
Семеро их — словно в горячке на него напали!
Пастушью флейту, свирель его на глазах его разбили!
Она на него взглянула — взгляд ее смерть!
Закричала она — в словах ее гнев!
Крик издала — проклятья крик:
«Его хватайте, его!»
Светлая Инанна пастуха Думузи отдала в их руки.
Думузи в мольбе поднимает руки к брату Инанны, богу солнца Уту, и тот превращает его в газель (по другим версиям — в змею или в ящерицу). Думузи ищет убежища у сестры своей Гештинанны (букв. «Виноградная лоза небес»?), но демоны и там его находят. Гештинанна готова пожертвовать собой и отправиться в подземное царство вместо брата, однако Инанна (если правильно интерпретирован этот очень плохо сохранившийся отрывок мифа) выносит иное решение: «полгода — ты (т. е. Думузи), полгода — твоя сестра».

Миф о нисхождении богини плодородия в подземное царство, ее смерти и возвращении на землю, о замене ее собственным супругом, о преследовании его жестокими демонами и его трагической кончине был едва ли не самым распространенным в Шумере: до нас дошли многочисленные его варианты, по существу составляющие целый цикл. Разные редакции этого цикла еще не канонизированы, поэтому вариации разнообразны и даже противоречивы: в одном варианте Инанна отдает Думузи демонам в гневе, в другом умоляет быть жертвой за нее; один из рассказов о преследовании Думузи демонами начинается с плача Инанны по любимом, безвременно ушедшем от нее супруге, другой — с мрачного сна Думузи, который толкует ему сестра его Гештинанна, предвещая несчастье и близкую смерть. Существование многочисленных вариантов мифов, объединенных общей идеей умирания и воскрешения божества, объясняется, как мы уже указывали, разъединенностью общин, а также самой эволюцией мифологических представлений, дававших широкий простор для поэтизации метафоры «жизнь — смерть — жизнь». Уход Энлиля и Нинлиль может рассматриваться как некая ранняя стадия представлений об умирающем и воскресающем боге, трагическая гибель Думузи — как наиболее полное воплощение их, возможно, отчасти уже в ритуальном драматическом действе, мистерии.

Сказания о деяниях богов и героев принято во многих исследованиях рассматривать как произведения мифологического или героического эпоса. В шумерской литературе нам известно одиннадцать таких сказаний, в том числе девять — о подвигах смертных героев (обычно обожествленных царей) и два — о славных делах богов (поединках богини Инанны с чудовищем горы Эбех и бога Нинурты со злым демоном Асагом).

Все те сказания, которые до нас дошли, объединить понятием эпос, как выясняется, очень трудно, хотя большинство их и связано друг с другом общим местом рождения главных персонажей, так что гипотетически их можно себе представить как некий цикл сказаний. Действительно, шумерские сказания о подвигах героев последовательно повествуют о трех правителях города Урука: Энмеркаре, сын Мескиангашера, основателя первой династии Урука; Лугальбанде, четвертом правителе этой династии, отце Гильгамеша; и, наконец, о самом Гильгамеше, имя которого прославил впоследствии аккадский эпос. Однако все это едва ли говорит о том, что мы располагаем фрагментами единого эпоса, а скорее, о том, что просто в силу ряда причин до нас дошли предания одного города Урука, в то время как, например, кишский и урский циклы не сохранились, хотя, судя по некоторым данным (ср. аккадские эпосы о кишском Этане и эредуском Адапе), существовали и они. Назвать эти предания героическим эпосом мешает также не только то, что они разнохарактерны и мало соотносятся друг с другом, но и прежде всего специфика их содержания и стиля, позволяющая скорее видеть в них архаические формы богатырской или волшебной сказки.

По своему типу дошедшие шумерские сказания можно условно разделить на три группы. К первой группе относится всего лишь один текст, рассказывающий о борьбе Гильгамеша, правителя Урука, с правителем Киша, Аггой. Это пока единственное известное нам произведение, жанр которого в какой–то мере можно определить как песенно–героический. В этой песне–сказании нет фантастических сцен и образов, сюжет ее, по всей видимости, совпадает с действительными историческими событиями. Образ главного персонажа Гильгамеша значительно отличается от его образа в иных памятниках, где Гильгамеш наделен волшебно–сказочными чертами. Возможно, что сказание было сложено в честь победы Урука над Кишем, и мы имеем основание считать, что оно было записано не позже XXVI в. до н. э., времени правления первой династии Урука, возводившей свою родословную к Лугальбанде и Гильгамешу (в конце первой династии Урука в Шуруппаке (совр. Фара) Гильгамеш уже был обожествлен).

Ко второй группе сказаний относятся два текста, «Энмеркар и жрец Аратты» и «Энмеркар и Энсухкешданна». Оба они повествуют о споре между правителем Урука Энмеркаром и верховным жрецом города Аратты. В первом из них, одном из самых больших из дошедших до нас шумерских памятников, рассказывается, что владыка Урука, Энмеркар, желая построить храм Инанне, решил собрать с жителей далекой Аратты, расположенной «за семью горами» (по–видимому, на Иранском нагорье), большую дань и по совету Инанны отправляет в Аратту гонца с требованием подчиниться Уруку. Гонец передает его послание и вместе с ним загадывает верховному жрецу Аратты загадку.

Жрец растерян:

Сердце верховного жреца затрепетало, и он зашатался.
Ответа не находит, ищет ответа.
Под ноги себе глазами лживыми смотрит, подбирает ответ.
[Наконец] ответ нашел, слово произнес.
Гонцу ответа слова,
Как бык ревет…
Дальнейший ход рассказа определен тем, что гонец ходит из Урука в Аратту и обратно и передает послания главных героев. Оба они загадывают друг другу волшебные загадки–задачи, смысл которых нам не всегда понятен, и помогают себе в их разрешении различными магическими обрядами. Спору придается столь большое значение, что в ходе его даже изобретается письменность: одно из поручений Энмеркара оказывается настолько сложным, что гонец не может его повторить; тогда Энмеркар изобретает письмо и записывает свои слова на глиняной табличке.

Сказание это, а также близкая ему по типу «Песнь об Энмеркаре и Энсухкешданне» представляют много трудностей с точки зрения классификации и датировки. Несомненно, какую–то важную роль в обоих сказаниях играют сказочные элементы — волшебные загадки, колдовство и т. д. С другой стороны, форма спора, в которую они облечены, характерна для шумерской литературы более позднего времени. Сложный, искусственный язык обоих памятников также заставляет отнести их ко времени более позднему, чем остальные сказания. Следует, наконец, заметить, что тема состязания и вражды двух городов–государств, как и песнь о Гильгамеше и Агге, может отражать и какие–то реальные события.

Третью и самую многочисленную группу сказаний составляют те, которые наиболее явно напоминают волшебную богатырскую сказку. Всего их насчитывается восемь: «Инанна и чудовище горы Эбех», «Нинурта и чудовище Асаг», «Гильгамеш и небесный бык», «Лугальбанда и гора Хуррум», «Гильгамеш и дерево хулуппу» (первая часть рассказа о Гильгамеше, Энкиду и преисподней), «Гильгамеш и Гора Бессмертного», «Лугальбанда и орел Анзуд», «Энкиду и подземный мир» (вторая часть рассказа о Гильгамеше, Энкиду и преисподней).

Все они тесно связаны с мифологией, во всех присутствует значительное число мотивов, известных мировой волшебной сказке; как правило, все они так или иначе обнаруживают сходную сюжетную схему, важнейшими моментами которой являются путешествие героя в другую страну или подземное царство и связанные с этим испытания, герой обычно должен сразиться с чудовищем или срубить священное дерево. Мы остановимся на двух сказаниях, наиболее хорошо изученных: о сражении Гильгамеша с чудовищем Хувавой и его походе за кедрами и о приключениях героя Лугальбанды (последнее опубликовано в 1969 г. немецким ученым Клаусом Вильке).

Сказание «Гильгамеш и Гора Бессмертного» (по–шумерски оно называется «Жрец к Горе Бессмертного») начинается с того, что жрец Гильгамеш задумывает поход в кедровые горы. По совету «раба своего» Энкиду он обращается за помощью к богу Уту.

Гильгамеш козленка чистого, светлого взял,
Козленка рыжего, жертвенного к груди прижал,
Руку к устам в молитве поднес,
Богу Уту на небеса кричит:
«Уту, в горы стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!
В горы кедров стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!»
Уту с небес ему отвечает:
«Могуч и почитаем ты, зачем же в горы стремишься ты?»
Гильгамеш ему отвечает:
«Уту, слово тебе скажу, к моему слову ухо склони!
О моих замыслах скажу, к моим надеждам слух обрати!
В моем городе умирают люди, горюет сердце!
Люди уходят, сердце сжимается!
Через стену городскую свесился я,
Трупы в реке увидел я,
Разве не так уйду и я? Воистину так, воистину так!
Самый высокий не достигнет небес,
Самый огромный не покроет земли,
Гаданье на кирпиче не сулит жизни!
В горы пойду, добуду славы!
Среди славных имен себя прославлю,
Где имен не славят, богов прославлю!»
Уту мольбам его внял благосклонно,
Как благодетель, оказал милость…
Милость Уту состоит в том, что он дает в помощь Гильгамешу семь чудовищ–амулетов (большинство из них в виде змей). Гильгамеш бросает клич, собирает помощников — 50 холостых молодцов своего города, которые «как один человек на его сторону стали», идет в кузницу, где ему куют орудие (одно из них — двойной бронзовый топорик), и отправляется в поход. По дороге герои пересекают семь гор и, по–видимому, каждую из этих гор преодолевают при помощи одного из чудовищ–амулетов.

Затем воины останавливаются, а Гильгамеш погружается в магический сон, желая, очевидно, получить предсказание. Во сне к нему приходит решение убить Хуваву, стража кедрового леса, и Гильгамеш пробуждается со словами: «И пока человек этот среди людей существует, я схвачу его, и будь он бог, я все равно схвачу его!»

Как только Гильгамеш и его спутники приблизились к жилищу Хувавы, тот бросает на них свои семь устрашающих «ужасов–блесков» или «молний–лучей». Но спутники Гильгамеша начинают рубить кедры, и едва только падает кедр, теряет свою силу один из магических лучей. Когда срублено седьмое дерево, Гильгамеш вступает в покои потерявшего свою силу Хувавы и ударяет его по щеке. Хувава начинает молить о пощаде, и Гильгамеш уже склонен пощадить пленника, но Энкиду противится этому и сам отрубает Хуваве голову. Затем герои несут голову Хувавы к Энлилю, верховному богу (по другим версиям, к Энлилю и его супруге Нинлиль). Энлиль приходит в великую ярость и проклинает убийцу Хувавы, а его магическую силу распределяет среди явлений природы и живых существ.

Сказание о герое Лугальбанде, мифическом отце Гильгамеша, также включает в себя многие элементы чудесного. Лугальбанда, оказавшийся в горах Забуа (видимо, где–то в Иранском нагорье), мечтает встретиться с гигантским орлом Анзудом (Анзу) в надежде, что тот поможет ему вернуться к урукскому войску, которое (мы узнаем это из дальнейших событий) находится где–то по дороге в Аратту. Лугальбанда достигает огромного дерева, где Анзуд свил себе гнездо и, улетев на охоту, оставил своего орленка.

Лугальбанда смекалист, поступает разумно:
В сладкую пищу — «божье яство»,
Раденье к раденью добавляя,
Мед вливает, мед добавляет,
В гнезде орлином перед орленком угощенье расставляет.
Птенец пожирает жир овечий,
А тот ему яство в клюв толкает.
Сидит орленок в гнезде орлином,
Он глаза ему сурьмою подкрасил,
Голову душистым можжевельником украсил,
Венец Шугур[11] из веток сделал.
Возвращаясь с охоты, орел зовет орленка, но тот не откликается. Орел в ужасе, но, подлетев к гнезду, видит своего птенца довольным, сытым и в венке. Обрадованный орел обещает наградить того, кто это сделал. Он предлагает Лугальбанде богатство, славу, непобедимое оружие, но Лугальбанда поочередно отказывается от них. Только после того, как орел говорит ему:

Что же ты, мой Лугальбанда?
Одари же меня заветным желаньем!
………… Не нарушу слова!
Твоя судьба — в твоем желанье!
Лугальбанда просит орла придать его ногам магическую силу и сделать его неутомимым в беге, на что орел охотно соглашается:

В поднебесье Анзуд несется,
По земле Лугальбанда несется.
Орел с небес озирает землю, высматривает войско урукское,
Лугальбанда с земли следит за пылью, поднимаемой войском урукским.
Перед расставанием орел просит Лугальбанду никому не открывать своего чудесного дара и улетает.

Лугальбанда радостно встречен родичами и соратниками, и все вместе они направляются к Аратте. Но подойти к Аратте они не могут, им мешает какое–то волшебное препятствие, и предводитель войска, верховный жрец и вождь Энмеркар, вызывает охотников отправиться к богине Инанне — отнести его послание. Никто не решается на это, кроме Лугальбанды, и, благодаря волшебному дару Анзуда, он уже к ночи добирается до Инанны и передает ей послание Энмеркара (рассказ–письмо Энмеркара повторяется слово в слово). От богини Лугальбанда получает такой ответ: в водах Инанны (очевидно, возле Урука) развелось много рыбы, среди которых «гигантская рыба, что, как бог между рыбами …резвится, хвостом плещет, и блестит чешуя ее хвоста в священном месте, среди сухих тростников». Кроме того, вокруг выросло много тамарисков, среди которых один стоит в стороне. Энмеркар должен срубить этот тамариск, выдолбить из ствола его чан, вырвать тростник, которым заросли «священные места», выловить гигантскую рыбу и принести ее в жертву Инанне, предварительно сварив. После этого, как предсказано в заключение сказания, он добудет победу над Араттой.

Как мы видим, шумерские сказания изобилуют мотивами волшебных сказок (чудесного помощника и чудесных даров, вручаемых герою, благодарного животного, путешествия героя в потусторонний мир, обмена просьбами–загадками и т. д.). Часть этих мотивов, как показал в свое время В. Я. Пропп, косвенно отражает обряд инициации (посвящения юноши в полноправные члены племенного коллектива), другие мотивы и элементы композиции могут быть связаны с ритуалом в более прямой форме: например, гадание Гильгамеша с помощью сновидения, хоровые заклинания его воинов и т. д.

Все это свидетельствует о том, что шумерские героические сказания еще не эпос в полном смысле этого слова, а его более архаические формы, из которых подлинный эпос впоследствии разовьется. Шумеро–вавилонские памятники дают тем самым возможность проследить последовательную эволюцию эпических форм. Сравнительное изучение шумерских песен о Гильгамеше (III тыс. до н. э.), старовавилонской версии поэмы (нач. II тыс. до н. э.) и, наконец, окончательной ее редакции, датируемой первой половиной I тыс. до н. э., представляет богатейший материал для решения многих вопросов генезиса героического эпоса.


Понятие лирики применительно к памятникам шумерской да и всей древневосточной литературы значительно отличается от современного. Поскольку почти все дошедшие шумерские памятники культовые, среди лирических произведений преобладают религиозные тексты: гимны, молитвы, псалмы, погребальные песни, заклинания, свадебно–обрядовая поэзия и т. д. Широко распространены также всякого рода плачи — о народных бедствиях, вражеских нашествиях, разрушениях городов и т. д.

Наиболее полно представлен в шумерской литературе жанр гимнов. Шумерские гимны — это богослужебные тексты, в которых восхваляется то или иное божество, перечисляются его имена и деяния; они рассчитаны на коллективное, хоровое исполнение. Это обращение к божеству не личное, а целого коллектива, поэтому эмоции, возникающие при исполнении гимна, — эмоции коллективные.

Гимн особенно важен для изучения мифологии, ибо ни один его троп не случаен и имеет мифологическое основание. Многочисленные повторы, как во всех памятниках подобного рода, создают особое эмоциональное напряжение и способствуют лучшему запоминанию текста.

Большинство дошедших до нас гимнов происходит из Ниппура и относится к Ниппурскому канону, поэтому значительная часть их посвящена Энлилю и его сыну Нанне. Много гимнов адресовано обожествленным царям, в таких гимнах содержатся ценные исторические сведения. Иногда в гимнах прославляются какие–либо деяния бога, тогда они тесно соприкасаются с сюжетными произведениями, в частности со сказаниями. Сами шумерийцы относили гимны, как будто бы однотипные с нашей точки зрения, к разным жанрам: диалогам, хвалебным песням и т. п. Видимо, они различались по манере исполнения, а также по степени значимости. Так, большой гимн богу Энлилю: «Энлиль! Повсюду грозные кличи его…» (в нем около 170 строк), который играл в культе Энлиля особо важную роль, по–видимому, исполнялся при III династии Ура в связи с коронацией правителей в Ниппуре. Кроме гимнов богам и царям, в шумерской литературе встречаются гимны городам и храмам: так, сохранились два гимна Экуру, храму Энлиля.

Плачи, в том числе и плачи о народных бедствиях, — также культовые тексты. Но самый древний памятник этого рода, который дошел до нас, видимо, небогослужебный. Это плач о разрушении города Лагаша во время войны его правителя Уруинимгины с Лугальзагеси, царем Уммы. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинаются уммийцы:

«Люди Уммы, опустошив Лагаш, согрешили против бога Нингирсу. Могущество, перешедшее к ним, будет отнято у них. Уруинимгина, владыка Гирсу, не виновен в этом. А Лугальзагеси, правитель Уммы, — пусть его богиня Нисаба возложит этот грех на него».

Остальные плачи явно носили ритуальный характер (например, плачи о гибели Ура, о гибели Шумера и Аккада, о гибели царя Ибби–Суэна и т. д.). Интересен плач «Проклятие Аккаду». В нем рассказывается, что богиня Иштар (Иннин) полюбила простого смертного Саргона и сделала его великим царем. Страна при нем процветала. Но затем его внук Нарам–Суэн осквернил храм Энлиля и оскорбил божество. За это страна подверглась опустошительному нашествию горного племени кутиев.

Плачи, как правило, представляют большой исторический интерес. Им присущи черты, типологически сближающие их с пророческими египетскими текстами, например с «Речением Ипуера».

До нас дошли также две погребальные песни, которые обнаружил известный шумеролог С. Н. Крамер среди клинописной коллекции Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Обе эти песни–элегии вложены в уста человека по имени Лудингира, который оплакивает смерть своего отца Нанны и жены Навиртум.

В прологе первой песни описывается болезнь отца. Далее подробно изложены обстоятельства его смерти, воспеты горе супруги покойного, скорбь сыновей, приведен плач по нему жрицы–плакальщицы. Заключает песню мольба к богам быть милостивыми к умершему в подземном царстве.

Вторая песня также открывается прологом, но здесь он составляет сорок семь строк и почти в два с половиной раза длиннее основной части. Пролог начинается с описания смерти Навиртум, затем говорится о горе обитателей Ниппура. После не совсем ясного отрывка следует сам плач Лудингиры, скорбящего о тяжелой утрате, и несколько молитв за усопшую, ее мужа, детей и домочадцев.

Обе песни, без сомнения, не безыскусные записи подлинных плачей, а литературные произведения. Как предполагает их издатель С. Н. Крамер, они были созданы для нужд шумерской школы и использовались в качестве учебных текстов: в Ниппуре была найдена учебная табличка, содержащая двадцатую строку первого плача, переписанного и рукой учителя, и рукой ученика.

Близко к жанру погребальной песни примыкает произведение, известное под названием «Человек и его личный бог». В нем некий смиренный, праведный и мудрый человек, которого неожиданно поразил недуг, обращается к своему богу–хранителю с мольбами и жалобами. Это одно из самых ранних религиозно–философских сочинений, где ставятся вопросы о причине страданий, о мирской несправедливости и о слепоте судьбы, подвергающей испытанию достойного человека:

«Я — мудрец, почему же я должен иметь дело с невежественными юнцами? — вопрошает своего бога страждущий. — Я — знающий, почему же причисляют меня к невеждам? Пищи вокруг множество, а моя пища — голод».

Любовная лирика среди памятников шумерской письменной литературы занимает скромное место. По существу, все дошедшие до нас тексты такого рода — не любовные стихи в полном смысле слова, а ритуальные, свадебные песни. Главной задачей каждого общинного культа было обеспечение благоденствия и умножения общины, и все главные родовые боги должны были содействовать этому. Поэтому обряд священного брака был для Месопотамии центральным. Сведения о том, как проходил этот обряд, дошли до нас только от времени III династии Ура, т. е. от конца III тыс. до н. э., поэтому для более раннего времени мы можем его восстановить лишь приблизительно. Видимо, в зависимости от того, бог или богиня покровительствовали общине, функцию партнера бога (или богини) брали на себя жрица и верховный жрец. Роль же самого бога или богини исполняли обычно царственные лица. Дети от такого священного брака считались детьми бога. Так, правитель Лагаша, Гудеа, был сыном богини Нинсун (т. е. жрицы, исполнявшей роль богини в священном браке), а его отец, предшествующий правитель Лагаша, выступал в этом случае как супруг богини.

В период III династии Ура мы встречаем несколько иную форму ритуала: царь олицетворяет бога Думузи, а жрица — богиню Инанну. До нас дошли любовные песни, посвященные одному из царей этой династии, Шу–Суэну, в которых к царю обращается жрица лукур–каскалла (букв. дорожная [жрица] — наложница), вступающая с ним в священный брак, а также большое число любовных песен, посвященных Инанне и Думузи. Эти песни тоже являлись частью священного обряда, совершавшегося каждый первый день Нового года. В песнях рассказывается о сватовстве Думузи, о зарождении их любви, причем влюбленные боги предстают перед нами во вполне земном обличье. Так, в одном из диалогов Думузи уговаривает Инанну обмануть ее мать, сказав, что она пойдет «попеть и поплясать» с подругой, а самой провести ночь любви с ним; другая песня начинается с ссоры влюбленных, причем рисуется заносчивый характер Инанны:

— Если бы не мать моя, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Герой! Если бы не мать моя, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Если бы не мать моя Нингаль, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
…………..…
Если бы не отец мой Зуэн[12], на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Если бы не брат мой Уту, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
— Девушка, не заводи ссоры!
Инанна, обменяемся речами достойно!
Инанна, не заводи ссоры!
Нинэгалла[13], посоветуемся спокойно!
Мой отец твоего не хуже!
Инанна, обменяемся речами достойно!
Мать моя твоей не хуже!
Нинэгалла, посоветуемся спокойно!
…………..…
Сам я бога Уту не хуже!
Нинэгалла, посоветуемся спокойно!
…………..…
Речи, что сказаны, — речи желанья!
С ссорою в сердце вошло желанье!
При всей связи с ритуалом характер этих песен уводит нас в круг народной поэзии. Это сказывается и на форме: отчетливо звучит ритм повторов, часто применяется простейшая рифма. Если мы попытаемся представить себе, как могла звучать такая песня, исполняемая, как указано в ней самой, под ударные инструменты (барабаны или литавры), то, скорее всего, можно думать о громкой, с резкими запеваниями–выкриками мелодии частушечно–плясового рода.

Специфический жанр шумерской литературы составляют так называемые школьные тексты, или тексты Эдубы. Слово «эдуба» в переводе означает «дом табличек». Так называлась шумерская школа — учреждение, где готовили образованных писцов. Шумерская школа возникла в связи с появлением клинописи: процесс овладения этой системой письма сложен и требует длительной подготовки. Среди самых древних письменных памятников (еще конца IV — начала III тыс. до н. э.) были найдены учебные тексты: списки слов для заучивания наизусть, а позже пословицы, притчи и поговорки. Своего расцвета шумерская школа достигает в первой половине II тыс. (до начала XVIII в.) до н. э. Первоначально цели обучения в школе были чисто практическими: в ней готовили писцов для дворовых хозяйств и храмов. Но, по мере развития школы, расширялась ее программа, и обучение становилось все более универсальным — в ней преподавали все отрасли знаний, существовавших в то время: математику, медицину, грамматику, а также изучали музыку и пение. Текстами Эдубы в шумерологии принято называть тексты учебные, а также рассказывающие о школьной жизни. Литературные тексты Эдубы (мы не касаемся здесь математических, грамматических и прочих сочинений) можно разделить на три группы.

В первую группу входят произведения, рисующие жизнь школы и преподавание в ней, при этом часто они представляют собой живые жанровые сценки.

Один из них рассказывает о дне школьника: «Ученик, куда ты ходишь с раннего детства? — Я хожу в школу. — Что ты делаешь в школе? — Я учу свою табличку, я рассказываю свою табличку, я пишу свою табличку…». Далее мы узнаем, что в школе существовала строгая иерархия — во главе ее стоял «отец Эдубы», были наставники, «старшие и младшие братья» (видимо, помощники учителя) и старшие ученики. В школе были приняты телесные наказания, учителю платили натурой.

Другой текст, получивший название «Отец и его непутевый сын», содержит поучение отца, писца по профессии, сыну, который стал плохо учиться и отбился от рук. Отец укоряет сына и ставит ему в пример его товарищей, которые уже приносят домой свой заработок:

Соученики твои и товарищи —
Не пример тебе!? Почему им не следуешь?
Друзья твои и сверстники — не пример тебе?!
Почему им не следуешь?
Со старших бери пример,
Да и с младших бери пример!
Мудрые люди, что средь нас живут,
С тех пор, как Энки всему название дал,
Столь искусной работы, как дело писца, что я избрал,
Не могут назвать!
…..…
Ты не думаешь о деле моем,
Уже не говорю — о деле отца моего!
Энлиль уготовил людям судьбу,
С тех пор как всему название дал!
Сын да наследует дело отца!
А не то — ни почета ему, ни привета!
Как видно из этой таблички, профессия писца постепенно превращалась в наследственную; во всяком случае, человек, выбившийся в писцы, стремился к тому, чтобы сын унаследовал его дело.

Ко второй группе текстов Эдубы относятся дидактические сочинения. Жанр нравоучений и наставлений был обусловлен самой системой преподавания, и широкое распространение дидактических памятников в литературе Передней Азии в первую очередь связано с деятельностью шумерской школы. Все поучения преследовали воспитательные цели и представляли собой или морализующее назидание (например, поучение бога Шуруппака Зиусудре), или практические наставления, как выполнять ту или иную работу (например, так называемый «Альманах земледельца», где само божество поучает земледельца, как и когда орошать, пахать землю и т. д.).

Также характерны для дидактического жанра диалоги–споры, в которых каждый из спорящих защищает свою точку зрения. Один из таких споров условно называется «Пессимистической трилогией». В каждой из трех пар спорщиков этой «Трилогии» один утверждает, что все хорошо, а второй — что все плохо. Кончаются обычно споры победой оптимиста. Иногда в подобных диалогах–спорах содержатся зачаточные формы социальной критики, иногда диалог оформляется как спор предметов или животных о своих преимуществах, например мотыги и плуга, серебра и меди и т. п.

Наконец, третью группу текстов Эдубы составляют своего рода сборники изречений народной мудрости. Так, один из самых древних известных нам учебных текстов, датируемый XXVII в. до н. э., содержит коллекцию пословиц. Чем объясняется это необычное и выпадающее из наших представлений о границах древней письменности явление? Очевидно, здесь снова сказался воспитательный и прикладной характер школьных памятников: пословицы имели практическое значение, ими пользовались для обучения клинописи, поскольку оказалось, что фольклорные тексты, лаконичные и выразительные, очень удобны для заучивания.

До нас дошло много сборников, которые помимо пословиц включают в себя афоризмы и анекдоты, побасенки и притчи и т. п. В некоторых коротеньких притчах содержатся зачатки животного эпоса и басни. В этих же сборниках есть единственный пока известный нам образец шумерской прозаической сказки. Сказка эта еще не издана целиком, но по опубликованным фрагментам ясно, что речь идет о чудесных приключениях пастухов из города Адаба.

Фольклорные тексты очень трудны для понимания, так как они больше, чем какие–либо другие памятники, связаны с бытовыми реалиями, используют разговорный язык и игру слов, смысл которой часто от нас ускользает. Тем не менее именно эти тексты приблизили к нам давно исчезнувший народ, с его юмором и лукавством, меткой наблюдательностью, его зачастую таким понятным и близким нам восприятием окружающей действительности. Вот несколько образцов шумерских пословиц и поговорок:

«Не отрубай голову тому, у кого она уже отрублена».

(ср. — «Не бей лежачего!»)

«Не переспав, не забеременеешь, не поев, не разжиреешь!»

«У того, у кого нет ни жены, ни ребенка, нет и кольца в носу!»

«Лисица помочилась в море и сказала: «Все море сделала я»».

«В Забаламе потонул паром, а в Ларсе подбирают бревна!»

«Мой бык тебе молоко принесет!»

(ср. «От него толку, как от козла молока»)

«Как слон в осевшей лодке!»

(ср. «Слон в посудной лавке!»)

«Взглянешь мимоходом — он муж, рукою коснешься — сырая глина».

«Воин без командира — поле без пахаря!»

«Год за годом жую чеснок — ежегодно дерет он мне горло!»

Памятники одной из самых древних литератур мира представляют собой, таким образом, картинуяркую и разнообразную: мифологические и героические сказания, зачатки эпоса, лирики и драмы, произведения народной мудрости, хроники и исторические повествования. Однако перед нами только незначительный и существенно ограниченный круг произведений — часть из них скрывается под нераскопанными холмами или погибла вместе с многочисленными памятниками материальной культуры и искусства, но еще бо́льшая часть никогда не была записана и исчезла бесследно. Многое из того, что дошло до нас, только выжимка из тех сокровищ устного творчества, которые мы можем реконструировать лишь в отдельных случаях, да и то весьма приблизительно. Появление письменности, конечно, дало толчок к созданию нового вида искусства, но еще в течение ряда веков (в Двуречье понадобилось на это тысячелетие и даже несколько больше) письменная литература должна была завоевать самостоятельность и независимость от устных форм народного творчества. Шумерская литература важна для нас, в частности, тем, что она раскрывает этот процесс перехода от устной литературы к письменной (в то время как устные жанры продолжают развиваться и дальше по своим законам). Поэтому, хотя шумерские памятники часто близки фольклору больше, чем литературе, это все же и не фольклор в собственном смысле слова; мы никак не можем рассматривать их, например, как запись древнего фольклориста, хотя бы и выполненную в практических (воспитательных или религиозных) целях.

Несамостоятельность письменных жанров на начальном этапе их развития объясняет, по–видимому, то обстоятельство, что ранние памятники шумерской литературы кажутся во многом несовершенными, композиция их зачастую четко не выявлена, и читателя почти все время не оставляет ощущение, что в одном тексте и нередко без всякого связующего звена соединено несколько произведений. На форме этих памятников как будто бы сказалось желание лишь собрать, записать, канонизировать уже готовое, и сами тексты нередко кажутся безыскусной компиляцией.

Это мнимое несовершенство композиции, связанное с устным происхождением произведений шумерской литературы и отчасти их мнемоническим назначением, объясняется тем, что они были рассчитаны не просто на чтение вслух, а на публичное исполнение и, естественно, что некоторые отрывки опускались, как само собой разумеющееся (особенно те, которые могли быть воспроизведены мимически). В рассмотренном нами мифе о нисхождении богини Инанны, например, ничего не говорится о том, с какой целью Инанна отправилась в подземное царство (древнему исполнителю и слушателю это было и так ясно), зато в одних и тех же выражениях, многократно повторенных, рассказано, как это произошло, ибо последнее было важнее:

С Великих Небес к Великим Недрам помыслы
обратила.
С Великих Небес к Великим Недрам помыслы богиня
обратила.
С Великих Небес к Великим Недрам Инанна помыслы
обратила.
Моя госпожа покинула небо, покинула землю,
в нутро земное она уходит.
Инанна покинула небо, покинула землю,
в нутро земное она уходит.
Жреца власть покинула, жрицы власть покинула,
в нутро земное она уходит.
В Уруке храм Эану покинула,
в нутро земное она уходит.
И далее перечисляется еще шесть храмов (а в другой версии — тринадцать), откуда Инанна одновременно уходит в подземное царство. На этих повторах построено все сказание. Так, Инанна оставляет наставление Ниншубуру, в котором говорит ему, что он должен делать через три дня и три ночи (в одной из версий — семь лет, семь месяцев и семь дней), после того как она уйдет:

Когда в подземный мир я сойду,
Когда в подземный мир я войду,
На холмах погребальных заплачь обо мне,
В доме собраний забей в барабан,
Храмы богов для меня обойди,
Лицо расцарапай, рот раздери,
Тело ради меня изрань,
Рубище, точно бедняк, надень!
В Экур, храм Энлиля, одиноко войди!
Когда в Экур, храм Энлиля, войдешь,
Перед Энлилем зарыдай:
«Отец Энлиль, не дай твоей дочери погибнуть в подземном мире!
Светлому твоему серебру не дай покрыться прахом в подземном мире!
Прекрасный твой лазурит да не расколет гранильщик в подземном мире!
Твой самшит да не сломает плотник в подземном мире!
Деве–владычице не дай погибнуть в подземном мире!»
И когда Энлиль на эти слова не отзовется, в Ур иди!
В Уре Ниншубур должен предстать перед богом Наиной. И снова повторяются те же строки, поскольку Ниншубур должен сказать то же самое Нанне. Эти же строки звучат и в третий раз, так как Инанна предполагает, что и Нанна не захочет помочь ей, а в таком случае Ниншубур должен будет отправиться к Энки. Но и этого мало. Они повторены еще три раза, поскольку рассказывается, как Ниншубур выполнял поручение Инанны и ходил к Энлилю, Нанне и Энки. Это монотонное и однообразное воспроизведение одних и тех же отрывков — средство, способствующее лучшему запоминанию произведения, а с другой стороны — наследие устной передачи мифа, во многом похожей на шаманское камланье.

Однако неправильно было бы представлять эту делающую свои первые шаги письменную литературу как лишенную или почти лишенную художественного, эмоционального воздействия. Шумерская литература в высшей степени образна и экспрессивна, чему способствовал сам метафорический образ мышления в Древности, и рассчитана она в первую очередь на то, чтобы воздействовать эмоционально и непосредственно; магическая роль стихотворного слова делала эту литературу «языком богов» почти в буквальном смысле для ее творцов.

К сожалению, принципы шумерского стихосложения до сих пор нам неясны, и его трактовка вызывает гораздо больше трудностей, чем, скажем, стихосложение вавилонское. Однако отмечанная нами тесная связь шумерской литературы с устной поэзией позволяет все же достаточно отчетливо и рельефно представить основные используемые ею приемы и средства; ей свойственно острое ощущение ритма, который подчеркивается всеми разновидностями параллелизма: и синтаксического, и синонимического, и анафорического. Для нее характерны ритмические перечисления и повторы эпитетов, названий. Судя по многим данным, шумерская поэзия в высшей степени аллитеративна, а стремление к повторяемости одинаково звучащих слогов в конце фразы–строки, которая обычно одновременно несет в себе законченную мысль, приводит к развитию рифмы, хотя, вероятно, в самом начальном и примитивном ее виде. Во всяком случае, рифмовка или, точнее, может быть, созвучие строк свойственны шумерской литературе гораздо более, чем наследующей ей вавилонской. Все перечисленные выше средства, будучи, собственно говоря, атрибутами устной поэзии, не теряют своего воздействия в литературе письменной, особенно если читатель, памятуя о ее генезисе и предназначении, попытается представить себе, как она воспринималась на слух.

Письменная шумерская литература отразила и процесс столкновения первобытной идеологии с новой идеологией классового общества. При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации, идеализации образов. Шумерские боги даже не просто земные существа, мир их чувств не просто мир чувств и поступков человеческих, но постоянно подчеркивается низменность и грубость натуры богов, их облик непривлекателен и страшен. Божества, создающие живое существо из грязи из–под ногтей, творящие человека в пьяном состоянии, могущие из одного каприза погубить созданное ими человечество, как близки эти образы первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности. А шумерское подземное царство? В описании его царит полная безнадежность, нет ни справедливого судии, подобного египетскому Осирису, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей; нет никаких или почти никаких иллюзий не только относительно того, чем кончится жизнь, но и того, как это случится. И видимо, потому, что природа была более жестокой к жителям Двуречья, чем к египтянам (наводнения, песчаные бури, скудость природных ресуров, сырой и влажный климат), этим иллюзиям труднее было возникнуть.

Новая идеология должна была что–то противопоставить этому стихийному чувству ужаса и безнадежности, но вначале она сама была очень беспомощна, и ей ничего другого не оставалось, как закрепить свою беспомощность в письменных памятниках, повторяющих мотивы и формы древней устной поэзии.

Постепенно, однако, по мере того как в государствах Двуречья идеология классового общества укрепляется и становится господствующей, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва литературы письменной от литературы устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров, циклизация мифологических сюжетов знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его направленность. Однако этот новый этап в развитии переднеазиатской литературы, по существу, продолжили уже не шумеры, а их культурные наследники — вавилоняне, или аккадцы.

Аккадская (вавилоно–ассирийская) литература

Древнейшие памятники на аккадском языке (деловые документы) датируются примерно серединой III тыс. до н. э. В эпоху династии Аккада (ок. XXIV—XXII вв. до н. э.) аккадский язык на короткое время становится официальным языком Двуречья. С гибелью III династии Ура около 2000 г. до н. э., а затем династии Исина в начале XIX в. до н. э. вновь и все чаще происходит запись богослужебных текстов на аккадском языке, а шумерский язык постепенно забывается. С этих пор и в течение всего II и I тыс. до н. э. история Двуречья, или Месопотамии, — это история семитских народов.

Но вытеснение шумерского языка аккадским не означало уничтожения шумерской культуры и радикальной замены ее новой, семитской. Семитическое население издавна было важной составной частью населения Месопотамии, и слияние обоих народов проходило постепенно.

Пока не удалось обнаружить ни одною раннего чисто семитического культа, все аккадские боги или шумерского происхождения, или издавна были отождествлены с шумерскими. Так, аккадский бог Шамаш полностью отождествился с шумерским богом Уту, Иштар — с Инанной и рядом других шумерских богинь, Адад — с Ишкуром и т. д. Бог Энлиль получает семитское имя Бел («владыка»). С возвышением города Вавилона все большую роль начинает играть главный бог этого города — Мардук, но и это имя шумерское: Мардук считался сыном шумерского бога Энки (аккадский Эа, или Эйя).

Однако этот шумеризованный пантеон, который засвидетельствован у семитов Месопотамии, нуждается в дальнейшем изучении. Семитские племена называли богов своих племен по большей части нарицательными именами, и, возможно, именно поэтому мы не можем обнаружить следов подлинно семитских божеств; так, имя Бел (западносемитский Ваал), относившееся к Энлилю, а позднее употреблявшееся и для Мардука, означает «господин», «владыка»; «Иштар» значит «богиня» и могло применяться к любой богине, не только к Иштар.

Почвой для аккадской литературы явилась литература шумерская. Но вопрос о соотношении этих двух литератур не должен ставиться лишь в плоскости зависимости аккадской культуры от шумерской, хотя аккадская литература и продолжила шумерскую. Скорее, следует говорить о едином шумеро–аккадском генезисе жанров, о развитии и продолжении каких–то единых письменных литературных традиций на новом языке народа (естественно, с учетом своеобразия этого языка).

Сравнительно с шумерским более ясны принципы аккадского стихосложения, поскольку удается установить его связь с живыми семитскими языками. Аккадские памятники написаны тоническим стихом, в котором главную роль играет счет ударных слогов. Поскольку стихи произносились нараспев, основой стихосложения являлся музыкальный такт. Аккадская стопа представляет собой один такт с ударением в любом месте такта и с любым количеством безударных слогов, но не более четырех. Нормальный эпический размер — четыре такта с паузой после второго такта. Кажущаяся неорганизованность стиха устраняется обязательными женскими окончаниями. Для старовавилонских текстов характерна запись, где строка соответствует стиху, а цезура между полустишиями отмечается пробелом (правда, это правило не всегда последовательно выдерживается).

Кроме четырехстопных стихов, могли быть и пяти–, и шестистопные стихи. Часто пятистопные стихи содержат имя собственное, которое и выделяется в отдельную стопу. Обычно дополнительная стопа вставляется перед последней стопой. Шестистопный стих — это удлиненный четырехстопный стих за счет прибавления двух добавочных стоп. Он может иметь либо две паузы — цезуры (пауза в шестистопном стихе долгая и занимает два такта), либо одну паузу после третьей стопы. Такой стих можно рассматривать и как два трехстопных стиха. Трехстопный стих не имеет цезуры, но зато между отдельными стихами у него имеется более долгая пауза.

Ударение в аккадском стихе логическое. Поэтому определение с определяемым, глагол с кратким дополнением могут иметь общее ударение. Ударение падает на второй слог от конца слова, если он закрытый или содержит долгий гласный, если же нет, то на третий слог от конца. Ударение в так называемых «паузальных» формах может быть передвинуто на один слог ближе к концу. В вопросительных предложениях также происходит передвижение ударения. Прямая речь вводится формулами, не входящими в размер и подчиненными собственному ритму.

Вавилонская литература дает богатый материал для изучения эволюции литературы древнего типа, однако это требует длительной предварительной работы. Исследование памятников вавилонской литературы находится еще в менее удовлетворительном состоянии, чем шумерских текстов, прежде всего потому, что материал здесь гораздо обильнее и разбросан по разным музеям, а публикации текстов — по разным изданиям. Кроме того, вавилонские тексты дошли до нас хотя и в значительном количестве, но, как правило, в очень плохой сохранности, да к тому же в разных версиях и записях. Поэтому главная задача исследователей в настоящее время — сбор и изучение имеющегося материала, подготовка сводных и критических изданий.

Видимо, у вавилонских писцов, так же как и у шумерских, существовал канонический список произведений, но канон этот, по всей вероятности, сложился сравнительно поздно, не ранее XV—XIII вв. до н. э. (в так называемый касситский период). Столь позднее его создание объясняется тем, что долгое время и богослужение, и школа оставались по языку шумерскими, и только в конце II — начале I тыс. до н. э. они переходят на аккадский, причем и тогда многие тексты продолжают писаться по–шумерски, например отдельные литургии или части литургии. До нас дошли каталоги — списки произведений, вошедших в этот канон. Один из этих каталогов, изданный в 1958 г. У. Г. Лэмбертом, особенно интересен тем, что в нем, кроме названий произведений, указаны и их авторы. Конечно, доверять этим указаниям можно далеко не всегда, но среди фантастических атрибуций текстов (например, диалог между конем и волом записан, согласно каталогу, «из уст коня») иногда попадаются и довольно правдоподобные. Кроме того, не только в каталогах, но и в некоторых вавилонских текстах авторы названы по имени или по имени и отчеству — «такой–то сын такого–то», а для произведений, созданных в более позднее (после касситского периода) время, указываются и родовые имена — нечто вроде фамилии. Нередко говорится, кем был автор, каково его звание и откуда он происходил. Эпос о Гильгамеше, например, записан, как утверждается в каталоге, со слов урукского заклинателя Син–леке–уннинни, эпос об Этане — со слов Лу–Нанны, а в тексте эпоса об Эрре сказано, что все, описанное в нем, приснилось человеку по имени Кабту–илани Мардук (это имя, как и большинство шумерских и вавилонских имен, представляет собой целое предложение — «Мардук — почтеннейший из богов»).

Весьма вероятно, что многие из упомянутых в каноне памятников были по традиции приписаны далеким предкам представителей той или иной писцовой школы, к которой принадлежал истинный автор или редактор произведения. Но в ряде случаев можно с большой долей уверенности предположить, что автор указан правильно. Так, вероятно, не вымышлен автор эпоса об Эрре, поскольку в тексте о нем даны подробные сведения. Иногда сам анализ имени позволяет уточнить подлинность авторства. Например, имена из трех составных частей обычно позднего происхождения, не ранее второй половины II тыс. до н. э. Значит Син–леке–уннинни не мог быть автором эпоса о Гильгамеше, созданного, безусловно, не позже первой половины II тыс. до н. э., разве что редактором последней версии поэмы, относящейся ко второй половине II тыс. до н. э. Напротив, имя Лу–Нанна (Человек Нанны) — предполагаемого автора эпоса об Этане, кажется вполне вероятным: имена такого типа характерны для III тыс. до н. э. и первых столетий II тыс. до н. э. Однако так или иначе прежде всего важно само стремление вавилонян связать произведение с именем автора, хотя бы и легендарного.

При рассмотрении памятников аккадской, или вавилоно–ассирийской, литературы следует учитывать еще одно обстоятельство. Если в обзоре шумерской литературы распределение материала исключительно по жанрам, без всякой (или почти без всякой) хронологической традиции было оправдано невозможностью определить даже примерные хронологические рамки создания произведения, то при обзоре вавилонской литературы такой метод менее уместен: нам известны разновременные памятники одного и того же жанра, ряд сравнительно поздних версий наряду с более ранними и т. п.

Тем не менее мы будем вынуждены придерживаться жанровой классификации и ограничиваться лишь указанием на примерное время создания того или иного памятника, если это возможно. Сложность проблемы и краткость нашего обзора не позволяют провести последовательную хронологическую градацию памятников вавилонской литературы, поскольку этот вопрос требует специального исследования.

Число памятников вавилонской литературы очень велико, так что многие из них придется оставить без упоминания. Мы остановимся только на некоторых произведениях, которые кажутся нам наиболее типичными для отдельных жанров, и при этом будем вынуждены не всегда придерживаться хронологического порядка. Так, мы начнем наш обзор с памятника довольно позднего, но зато, на наш взгляд, такого, на котором лучше всего можно показать характерные и новые черты аккадской литературы по сравнению с литературой шумерской.


В то время как у шумеров не засвидетельствовано ни одного самостоятельного космогонического произведения, среди памятников вавилонской литературы важное место занимает «Поэма о сотворении мира» («Энума элиш»): она является вторым — после эпоса о Гильгамеше — по величине текстом и состоит из семи клинописных таблиц по 125—165 строк каждая.

Поэма написана архаизированным языком, строго выдержана по размеру; начало ее несколько напоминает шумерские заставки–прологи, повествующие о первых деяниях богов:

Когда вверху — небеса без названья,
А внизу земля была безымянна,
Когда Апсу, первородный их создатель,
И хаос Тиамат, что их породила,
Воды свои воедино мешали,
Ни болот, ни строений не было видно,
Когда боги не сияли во славе,
Имен не давали, не вершили судеб,
Тогда среди хаоса возникли боги,
Лахму и Лахаму нарекли имена им.
И прежде, чем выросли эти боги,
Аншар и Кишар великие созданы были,
Проходили дни, протекали годы,
И Ану, их наследник, отцам своим равный,
Он сравнился с Аншаром, его сын первородный.
Себе равным Ану породил Нудиммуда.
Нудиммуд, отцами своими рожденный,
Разумом ясен, многомудр и всесилен,
Превзошел он Аншара, своего деда,
Среди братьев ему не было равных.
Собираются вместе боги–братья,
Беспокоят Тиамат, вверх стремятся,
Чрево Тиамат они возмущают
Посреди небес своим весельем.
Особенно возмущен весельем молодых могучих богов Апсу, который вместе со своим везирем Мумму отправляется к Тиамат и просит разрешения погубить беспокойных богов. Тиамат согласия на гибель богов не дает. Тогда Апсу и Мумму решают действовать одни. Но Нудиммуд (Эа), который всеведущ и премудр, узнает их планы и опережает врагов. Он убивает Апсу, предварительно усыпив его, а Мумму берет в плен. Над убитым Апсу он возводит жилище и называет его Апсу (мировой пресноводный океан). В нем рождается прекрасное божественное дитя, «ребенок–солнце», Мардук, превосходящий всех созданных до него богов, в том числе и отца своего Нудиммуда (Эа).

Тем временем божества старшего поколения осыпают Тиамат упреками:

Когда Апсу, супруга твоего, убивали,
Ты с ним не была, сидела молча…
Они призывают Тиамат отомстить за Апсу, и та, разъярившись, начинает готовиться к битве. Она создает полчища страшных драконов и чудовищ и во главе их ставит бога Кингу, которого делает своим мужем. Затем собрание старших богов выбирает Кингу правителем, и Тиамат вручает ему скрижали судеб.

Таково содержание первой таблицы. Далее рассказано, как Эа, прослышав о приготовлениях к битве, обращается к Аншару и просит у него совета. Тот предлагает ему сразиться с Тиамат. Эа, видимо, отказывается (текст в этом месте плохо сохранился). Тогда Аншар обращается к Мардуку, но тот ставит условие: если он победит Тиамат, боги должны признать его первым среди них, и он будет повелевать ими. Боги возмущены, они и слышать не хотят о притязаниях Мардука. Однако другого выбора нет:

Они ели хлеб, вино они пили,
Сладкое вино их плоть связало,
Отяжелели тела их после пива,
Великая усталость сковала печень,
И Мардуку спасать себя поручили —
Ему поставили престол величья,
Пред своими отцами он сел в совете.
Боги избирают Мардука своим главой. Затем подробно описывается подготовка Мардука к сражению с Тиамат и сам бой, которому предшествует их словесная перепалка. Тиамат раскрывает пасть, чтобы проглотить Мардука, но тот насылает ветер, который мешает ей пасть закрыть. Ветры проникают в утробу Тиамат, а Мардук пронзает ее стрелой и убивает. Расправляется Мардук и со свитой Тиамат, а у Кингу отбирает скрижали судеб.

После гибели Тиамат начинается сотворение мира. Мардук рассекает тело Тиамат на две части. Из одной он делает небо, запирает его на засов и приставляет стражу, чтобы на землю не просочилась вода. Из другой — создает землю, воздвигает на ней дворец Эшарра и разрешает Ану, Энлилю и Эа жить в их внеземных городах.

Таблицы V и VI посвящены созданию небесных светил, определению порядка их движения, а также сотворению человека:

Мардук, услышав богов призывы,
В сердце своем задумал образ,
Уста открыл он и молвит Эа
О том, что в сердце решил и замыслил:
«Свяжу я кровью остов из глины,
Слеплю существо, назову Человеком.
Создам существо — Человек ему имя.
Пусть богам он служит, а те б отдохнули».
По совету Эа боги убивают Кингу и создают из его крови род человеческий. Затем боги решают отблагодарить Мардука за все его благодеяния и строят ему «небесный» Вавилон с храмом Эсагила, а также устанавливают на небе лук Мардука. Поэма заканчивается гимном Мардуку, составляющим содержание VII таблицы, в которой перечисляются все его 50 имен, а также заслуги и благодеяния перед человечеством.

Таким образом, цель создания поэмы ясна: она должна была объяснить и оправдать возвеличение почти неизвестного до XIX—XVIII вв. до н. э. города Вавилона и его местного божества — Мардука. Стало возможным благодаря этому определить примерное время создания памятника: поэма была написана не ранее XVIII в. до н. э. При этом большинство исследователей, основываясь на специфике описания Мардука в поэме в сравнении с его же изображением в надписях царя Хаммурапи (1792—1750 гг. до н. э.), а также на стилистическом и филологическом анализе поэмы, относят ее создание к самому концу старовавилонского, или касситского, времени, скорее всего к XV—XIV вв. до н. э.

«Энума элиш» и по языку, и по стилю, и по назначению своему являет нам яркий и характерный пример культового, храмового эпоса: она была частью новогоднего богослужения. Характерно, что такую же роль этот эпос играл и в Ассирии, только там уже в конце II тыс. до н. э. Мардука заменил бог Ашшур, центральное божество ассирийского пантеона.

Мифы о сотворении мира и рода людского, как правило, сопровождаются в вавилонской литературе сказаниями о человеческих бедствиях, о гибели людей и даже о разрушении Вселенной. Как в шумерских, так и в вавилонских сказаниях подчеркивается, что причина бедствий — злоба божеств, их желание уничтожить людей полностью или частично. Бедствия эти ощущаются не как законное возмездие за людские грехи, но как злой каприз какого–либо бога или группы богов.

В этом отношении очень характерно сравнительно позднее сказание о боге чумы и разрушения Эрре (оно создано, видимо, не ранее XI в. до н. э.). Вначале рассказывается, как к верховному божеству Мардуку, восседающему на троне в Эсагиле, приходит бог Эрра и говорит, что храм и украшения обветшали, их следует обновить. Мардук возражает, что для этого он должен оставить свой трон и спуститься в бездну Апсу, а это сулит неисчислимые бедствия: когда в прошлый раз, перед потопом, он оставил свое место, то «звезды сбились со своего пути». Эрра, цель которого — погубить человечество, предлагает себя в замену, пока Мардук спустится к Апсу. Мардук соглашается, и, когда он удаляется, страну постигают всевозможные бедствия: на нее нападают враги, «правители забывают свой долг» и т. д. В конце концов богам удается смягчить гнев Эрры — его душа насытилась видом несчастий и разрушений, и он обещает вновь возродить Вавилонию.

Эта поэма, создание которой, по–видимому, вызвано бедствиями, обрушившимися на Вавилонию в конце II тыс. до н. э. (возможно, в связи с нашествием в южное Двуречье арамейских племен, которые в тексте названы сутиями), интересна для нас и в том отношении, что она проливает свет на теологические концепции вавилонян, в частности на представление о некоем физическом и духовном равновесии мира, которое зависит от присутствия на своем месте верховного бога. Интересна и композиция эпоса: несмотря на то что он богат событиями, прямого изображения действия в нем почти нет, он весь состоит из диалогов между богами и косвенных рассказов о случившемся. В конце пятой таблицы дано имя составителя эпоса: «Кабту–илани–Мардук, сын Дабибу, был составителем этой таблички. Это приснилось ему ночью, и, когда он рассказал все утром, не опустил ни одной строки и ни одной не прибавил».

Другое сказание о гибели людей и мира — миф о потопе, в основу которого, по всем данным, легла шумерская легенда о Зиусудре, — дошло до нас в двух вариантах в виде самостоятельного мифа об Атрахасисе («Превосходящем мудростью») и рассказа о потопе, вставленного в эпос о Гильгамеше (табл. XI эпоса).

Миф об Атрахасисе, впервые полностью опубликованный в 1969 г. У. Г. Лэмбертом и А. Р. Миллардом (Оксфорд, 1969), сохранился в двух версиях — старовавилонского и новоассирийского времени, причем более полной является старовавилонская версия, которая состоит из трех таблиц.

Таблица первая посвящена сотворению человека в варианте, близком к шумерскому мифу: боги вынуждены трудиться (копать каналы, таскать корзины с тяжестью) и очень недовольны этим. Особенно тяжело приходится богам Игигам, которые работают на Ануннаков. Игиги поднимают бунт, собирается совет богов, на котором решено обратиться к богине Мами–Нинту и к Энки, чтобы те создали человека и он стал бы работать за богов. Человек создается из глины и из крови убитого бога. Но «не прошло и двенадцати сотен лет, страна разрослась, расплодились люди». Шум людей мешает Энлилю, который собирает совет богов, и на нем принимается решение поразить человечество болезнями. Тут впервые на сцене появляется Атрахасис, который спрашивает у Энки о причине наказания людей и возможности избегнуть этого наказания. По совету Энки он обращается к мудрейшим старцам с призывом умилостивить Намтара, бога судьбы. Конец таблицы разбит, но, видимо, жертвы Намтару возымели действие, ибо снова «не прошло и двенадцати сотен лет, страна разрослась, расплодились люди».

Вторая таблица начинается с описания нового бедствия, которое наслано на людей по требованию Энлиля, — засухи и страшного голода: «черные пашни побелели, просторное поле рождает соль» (засоление почвы — бедствие, постепенно уничтожившее плодородие почв Двуречья, на которое исследователи древней экономики обратили внимание сравнительно недавно).

По совету Энки на этот раз люди приносят жертвы богу дождя и бури Ададу, и страна вновь избавляется от гибели. Тогда боги решают устроить всемирный потоп, описанию которого и посвящена последняя, третья, таблица эпоса. Энки, который вместе с богами поклялся не открывать решения богов, все же сообщает его «стене и тростниковой хижине» и приказывает Атрахасису построить большой корабль (маленький фрагмент касситского времени сохранил нам название корабля — «Судно, которое сохраняет жизнь»). По предсказанию Энки, потоп должен длиться семь дней и семь ночей. Отрывок, рассказывающий об отплытии Атрахасиса, очень плохо сохранился, но, видимо, Атрахасис берет на корабль свою семью и близких, а также животных и растения. Затем следует само описание потопа:

День начал менять лики,
Загремел Адад в черной туче.
Как только услышал он голос Адада,
Залил смолой и задраил двери.
Взревел Адад в черной туче,
Забушевали яростно ветры,
Лопнул канат, зашвыряло судно.
Ураганом потоп пронесся,
По людям прошелся, подобно битве,
Один не может узнать другого,
Увидеть друг друга в разрушенье.
Как бык ревущий, потоп бушует,
Как дикий осел, завывает ветер!
Конец поэмы также сохранился плохо, понятно только, что боги, сами испугавшись потопа, прекращают его и, кажется, готовы обратиться к Мами–Нинту и Энки, чтобы снова создать человечество. Атрахасису же, по–видимому, была дарована вечная жизнь.

В эпос о Гильгамеше сказание о потопе вошло в переработанном виде, получив при этом соответствующее обрамление, — рассказ вложен в уста очевидца потопа Ут–Напишти.

Стилистически незначительно отличаясь от эпоса об Атрахасисе, описание потопа в «Гильгамеше» эмоционально гораздо более насыщено и принадлежит к наиболее поэтически зрелым произведениям вавилонской литературы:

Едва занялось сияние утра,
С основанья небес встала черная  туча,
Адду гремит  в ее середине,
Шуллат  и  Ханиш  идут  перед нею,
Идут  гонцы  горой  и  равниной…
Ходит  ветер шесть дней, семь ночей,
Потопом буря  покрывает землю,
При  наступлении  дня седьмого
Буря с потопом  войну прекратили,
Те, что сражались подобно войску.
Успокоилось море,  утих  ураган — потоп  прекратился.
Я  открыл отдушину — свет упал  на  лицо мне,
Я  взглянул  на  море — тишь настала,
И  все человечество стало глиной!
Плоской,  как  крыша, сделалась равнина.
Я  пал  на колени, сел  и  плачу,
По лицу моему побежали слезы…
(Перевод И. М. Дьяконова)
Две вавилонские поэмы — о богах Нергале и Эрешкигаль и о нисхождении в преисподнюю богини Иштар (переработка известного шумерского варианта) — относятся к кругу мифов о подземном царстве. Миф о Нергале и Эрешкигаль повествует о том, как богиня Эрешкигаль получила супруга. Известны две версии поэмы, более краткая и более длинная, одна из которых была найдена в Эль–Амарне и датируется XIV в. до н. э.

Основное содержание мифа сводится к следующему: боги устраивают пир, на который Эрешкигаль отправляет своего посла Намтара с тем, чтобы он получил ее пиршественную долю. При его появлении на пиру все боги встают с мест, кроме Нергала. Узнав о случившемся, разгневанная Эрешкигаль требует отыскать виновного и доставить в подземное царство. Трижды ищет Намтар виновника в толпе богов, но Нергал каждый раз прячется за его собственной спиной. Наконец, Намтару удается опознать Нергала. Нергал спускается в подземный мир, подходит к трону, хватает Эрешкигаль за волосы и стаскивает с трона, угрожая смертью. Перепуганная богиня молит о пощаде, предлагает себя в супруги и обещает власть над подземным царством. Нергал соглашается. Несмотря на то что герои сказания носят шумерские имена, миф этот в шумерском варианте неизвестен. В аккадской мифологии Нергал, покровитель города Куты и бог подземного солнца, в какой–то мере дублирует Шамаша.

Второй миф — о нисхождении богини Иштар — весьма наглядно показывает подход вавилонских авторов к шумерским оригиналам. По содержанию поэма близка шумерской, но она гораздо короче: выброшены многочисленные повторы, текст стал более сжатым и лаконичным. Изменен конец поэмы, который кажется непонятным, если только не рассматривать его как сокращенную запись сценического действия. Возможно, что поэма в целом была мистерией, которая разыгрывалась двумя партиями (каждый ее отрывок можно рассматривать, как диалог двух партнеров, прерываемый ремарками–комментариями, исполняемыми хором), а заключительная часть была связана с массовым действом, и текст давал для него лишь отдельные наметки (например, вступление, начальные реплики партий). Характерно, что в этой поэме, в отличие от шумерской, прямо говорится и подробно объясняется, что Иштар — богиня плодородия: как только она опустилась под землю, на земле прекратились случка животных и деторождение.

До нас дошло значительное число вавилонских мифов о героических подвигах богов и смертных. Среди них миф о том, как бог Лугальбанда отнял у птицы Анзу (Анзуд) похищенные ею у Энлиля таблицы судеб; миф о борьбе бога Тишпака с гигантским чудовищем Лаббу — ожившим рисунком Энлиля и др. Мотив борьбы бога–героя с чудовищем — тема вообще гораздо более характерная для вавилонской, чем для шумерской поэзии. И уже вавилонское сказание о сотворении мира, сюжет которого подчинен описанию подвигов верховного божества, эпическая разработка в нем эпизодов сражения бога с чудовищем, олицетворяющим враждебную стихию, свидетельствуют об определенной эволюции сказания–мифа в сравнении с аналогичным жанром шумерской литературы. Действительно, тема героической борьбы бога, подробное описание не просто деяний, но мотивов деяний божества оказываются специфическими именно для второго, вавилонского, периода литературы Двуречья.

Еще более наглядны изменения в сказаниях о смертных героях, которые, как мы видели, в шумерской литературе преобладали. В вавилонской литературе мы наблюдаем скорее обратную картину: число героев–богов становится больше, а о смертных героях до нас дошло куда меньше рассказов, чем от более раннего периода истории Двуречья. Нам, по существу, известны только четыре таких героя в вавилонской литературе: Гильгамеш, Адапа, Этана и Атрахасис. Но зато вавилонских героев мы уже с полным правом можем назвать эпическими, и сказание по крайней мере об одном из них, Гильгамеше, является подлинным произведением героического эпоса. Однако, прежде чем перейти к рассмотрению этого важнейшего памятника литературы Двуречья, коснемся двух других, весьма любопытных вавилонских эпосов — сказания о рыбаке Адапе и сказания о полете Этаны на орле.

Адапа — легендарный уроженец древнего шумерского города Эреду, и, видимо, сказание о нем принадлежит к циклу легенд этого города. Поэма об Адапе дошла, однако, в сравнительно поздней передаче — через Вавилон. Основная запись этого произведения найдена в Египте, где писцы изучали аккадский — международный язык этого времени, и датируется XIV в. до н. э.

Может быть, из–за фрагментарности памятника сюжет сказания кажется преднамеренно усложненным и не всегда последовательным. В городе Эреду живет премудрый Адапа, сын бога Эа. Адапа — «мудрец и хлебопек Эреду», к тому же он еще и рыбак и снабжает рыбой своего отца Эа. Однажды, во время рыбной ловли, налетает Южный ветер. Улов Адапы пострадал. В ярости Адапа ломает Южному ветру крылья, и семь дней тот не может летать над землей. Владыка небес Ану разгневан и требует наказания виновника. Отец Адапы, Эа, желая спасти сына, учит его, как вести себя при встрече с Ану:

Тебе предложат еду смерти — не ешь.
Тебе предложат воду смерти — не пей.
Дадут тебе чистую одежду — облачись в нее, елеем умастись.
Кроме того, Эа советует Адапе, перед тем как предстать перед Ану, облачиться в траур, чтобы задобрить стражей небес, Думузи и Гишзиду, а на вопрос, почему он в трауре, отвечать: «В стране нашей пропало два бога — Думузи и Гишзида, и по ним–то я и ношу траур».

Адапа выполняет советы своего отца; Думузи и Гишзида, растроганные ответом Адапы, задабривают Ану, и тот меняет решение. Ану собирается подарить Адапе вечную жизнь и предлагает ему еду жизни и воду жизни. Однако Адапа, принимая их за пищу смерти, отказывается, следуя совету отца.

Удивленный Ану спрашивает Адапу, по чьему наущению он действует. Услышав ответ: «Так приказал мне отец мой, Эа», — Ану гневно распоряжается: «Схватите его и швырните на землю». Так мудрец Адапа лишается вечной жизни.

Перед нами — широко распространенный в мировом фольклоре мотив: потеря человеком бессмертия в результате его же ошибки. Возможно даже, что это наиболее древний из записанных вариантов этого мотива. Однако не этим, вернее не только этим, интересно сказание. Оно, по всей видимости, трансформированная версия еще более древней легенды, и характер этой трансформации весьма знаменателен для вавилонской литературы.

Нелогичность сказания и его композиции сразу бросаются в глаза, и именно это обстоятельство часто приводит исследователей в недоумение. Так, Адапа, отправляясь на небо к Ану, встречает там Думузи и Гишзиду, которые названы в тексте «стражами небес». Но Думузи и Гишзида в шумерской мифологии — боги подземного царства (правда, Думузи, по шумерским версиям, проводит там всего полгода), и по ним носят траур, потому что они жители «страны без возврата». Далее, не вполне ясны мотивы поведения Ану, который дважды меняет свое решение о судьбе Адапы.

Нам кажется, что объяснить противоречивость сюжета можно лишь в том случае, если предположить, что в оригинале сказания Адапа на самом деле умирал или по крайней мере должен был умереть. Действительно, как иначе можно понять поведение Адапы на суде у бога? Он не ест, не пьет, облачается в чистую одежду и умащается елеем, т. е. исполняет предписанный предсмертный ритуал (ср. поведение Энкиду в шумерском сказании о Гильгамеше «Энкиду и подземный мир»). Именно смертью Адапы вызвано и странное появление богов подземного царства Думузи (Таммуза) и Гишзиды.

Роль Ану в первоначальном варианте сказания могла заключаться в том, что, умилостивленный Адапой, он отменял смертный приговор. Если это так, то редактор вавилонского текста не только меняет композицию сказания, но и заставляет Ану вновь лишить героя бессмертия — мотив чрезвычайно популярный именно в вавилонской литературе.

Поэма об Этане, предание о котором также восходит еще к шумерскому периоду истории Двуречья, дошла до нас в трех редакциях — старовавилонской, среднеассирийской и новоассирийской, но все версии сохранились весьма плохо.

Между находящимися в нашем распоряжении отрывками текста трудно уловить связь или хотя бы установить порядок, в котором они следовали в поэме.

В одном отрывке идет речь о правителе–пастыре города Киша Этане, который отправляется на небо искать «камень родов». Часть исследователей полагает, что путешествие Этаны связано с каким–то общественным бедствием, может быть неурожаем. Другие видят причину поисков «камня родов» в бесплодии самого Этаны или же связывают их с тяжелыми родами жены.

Другой отрывок поэмы содержит историю орла и змеи. Орел предлагает змее свою дружбу, и животные дают клятву верности перед богом солнца Шамашем:

День за днем повседневно блюдут они клятву:
Онагра ль, тура орел изловит —
Ест змея до отвала и едят <ее> дети.
Газель, оленя змея изловит —
Ест орел до отвала и едят <его> дети…
…………..…
И орлиные дети подросли и окрепли,
А затем, как орлята подросли и окрепли,
Орлиное сердце задумало злое,
Детей у друга пожрать ре<шил он>,
И открыл он уста, говорит <своим детям:>
«Детей змеиных пожрать хочу я»…
……………
Маленький птенчик, весьма разумный,
К отцу–орлу обращает слово:
«Не ешь, отец мой, сети Шамаша тебя покроют.
Переступивших стези Шамаша,
Шамаш карает жестокою дланью».
Не слыхал он, не выслушал слов малютки,
Пожрал, спустившись, детей змеиных…
(Перевод В. К. Шилейко)
Змея обращается к богу с мольбой о мести, и Шамаш, наказывающий всякую несправедливость, предлагает змее спрятаться в туше дикого быка, дождаться там орла и с ним расправиться. Змея поступает, как ей советует Шамаш. Вот птицы слетаются к туше отведать мяса:

…А орел угадает ли козни?
Вместе с племенем птичьим мясо будет ли есть он?
Орел уста растворил, обращается к детям:
«Слетим, давайте, пойдем отведать бизоньейтуши».
Маленький птенчик, весьма разумный,
К <орлу–отцу> обращает слово:
«Не спускайся отец! Может, в туше змея укрылась…»
…Он не слушал, не выслушал слов малютки,
Он спустился, уселся на туше бизоньей.
Клюнет мясо орел, кругом оглядится,
Снова клюнет он мясо, кругом оглядится,
Пробирается к брюху, глядит в утробу.
А как вошел он в утробу —
Ухватила змея его за крылья…
Орел уста растворил, к змее обратился:
«Сжалься! Все, что захочешь, дам тебе я в подарок!»
Змея уста растворила, к орлу обратилась:
«Если дам тебе волю — как тогда я отвечу перед вышним  Шамашем?
На меня обратится тогда твоя кара,
Кара, которой я тебя подвергаю».
И она ему крылья, перья, пух общипала,
Истерзала его и бросила в яму.
Чтобы умер он жадной и голодной смертью.
(Перевод В. К. Шилейко)
Некоторые исследователи рассматривают историю об орле и змее как вкрапленную в текст сказания басню. Однако скорее, как полагает советский ученый И. Г. Левин, автор сказания использует здесь первоначально самостоятельный миф.

Наконец, последний отрывок вновь возвращает нас к рассказу об Этане. Связь его с историей о змее и орле не вполне ясна, но, кажется, по приказу Шамаша Этана вытаскивает ощипанного, полумертвого орла из ямы. Он лечит его и кормит, после чего орел предлагает Этане поднять его на небо, Этана покидает землю и достигает неба Ану.

Орел  говорит ему, Этане:
……..…
«Садись, тебя  взнесу я к Ану,
На груди  моей удобно устройся.
За крылья держись своими  руками,
По обе стороны  раскинь руки».
И тот  на  груди орла уселся,
За крылья его ухватился  руками,
По обе стороны раскинул  руки,
Великая  тяжесть на орла опустилась.
И вверх  на одну версту поднявшись,
Орел  говорит ему, Этане:
«Взгляни,  мой  друг,  каков  мир  ты  видишь?
Разгляди  море по сторонам Экура!»
«Холмом  земля стала, море — потоком!»
И вверх  на вторую версту поднявшись,
Орел  говорит ему, Этане:
«Взгляни,  мой  друг,  каков  мир  ты  видишь?»
«Малой  рощицею земля стала».
И  вверх  на третью версту поднявшись,
Орел  говорит ему, Этане:
«Взгляни,  мой  друг,  каков  мир  ты  видишь?»
«Земля арыком садовника стала!»
И они долетели до неба Ану.
Пред престолом Ану, Энлиля  и  Эа,
Орел и Этана  пред  ними склонились.
(Перевод В. К. Шилейко)
Конец сказания найден только недавно. Обычно историю Этаны трактовали трагически, считая, что и он, и орел разбиваются, взлетев слишком высоко. Однако на самом деле они возвращаются благополучно, получив желаемое. И. Г. Левин, сопоставляя вавилонское сказание с известными в мировом фольклоре мотивами дружбы орла и человека и полета человека на орле, предполагает, что сказание воспроизводит в трансформированном виде ритуальный рассказ о путешествии шамана в потусторонний мир с помощью духа–покровителя в образе животного.

Эпос о Гильгамеше, известный русскому читателю по переводу И. М. Дьяконова, дошел до нас в трех основных версиях — ниневийской, которая не старше второй половины II тыс. до н. э. и представляет собой довольно близкую переработку более древней, основной версии; периферийной, фрагменты которой найдены в Богазкее и в Магиддо (к ней относится также хетто–хурритская поэма на тему о Гильгамеше) и которая тоже датируется серединой II тыс. до н. э.; и старовавилонской, самой древней и основной, свидетельствующей, что аккадский эпос о Гильгамеше был создан в период, когда Месопотамия окончательно перешла на аккадский язык.

Аккадский эпос о Гильгамеше, самое крупное и значительное произведение клинописной литературы, ценен для нас не только своими художественными достоинствами. Этот памятник дает нам возможность проследить пути генезиса героического эпоса и понять, в какой мере вавилонская литература оказалась самостоятельной, а в какой — отталкивалась от шумерских источников.

Поэма изложена на двенадцати таблицах, причем последняя таблица, которая представляет собой дословный перевод с шумерского на аккадский второй части песни о Гильгамеше и дереве хулуппу, композиционно с поэмой не связана.

Эпос начинается рассказом о диком человеке Энкиду, которого богиня Аруру создает по просьбе богов, обеспокоенных бесконечными жалобами Урука на их своенравного и буйного владыку, могучего Гильгамеша. Энкиду должен противостоять Гильгамешу и победить его.

Энкиду живет в степи вместе с газелями и козами, он не знает цивилизованной жизни и не подозревает своего предназначения. Когда в Урук приходит известие, что в степи появился некий могучий муж, который защищает животных и мешает охотиться, Гильгамеш посылает в степь блудницу, полагая, что если ей удастся соблазнить Энкиду, звери его покинут. Так и случилось. Блудница, соблазнив Энкиду, ведет его в деревню, где дикарь впервые вкушает хлеба и пробует вина.

Затем поэма рассказывает о встрече Гильгамеша и Энкиду. Энкиду вступает с Гильгамешем в поединок на пороге спальни богини Ишхары, когда тот идет совершать обряд священного брака (интересно, что здесь чужеземная, хурритская богиня Ишхара заменяет Иштар, по–видимому потому, что Иштар в поэме — персонаж, враждебный Гильгамешу). Ни один из героев не может победить другого, и это делает их друзьями. Далее следует рассказ о подвигах, которые герои совершают вдвоем; они сражаются со свирепым Хумбабой, хранителем горных кедров, а затем с чудовищным быком, насланным на Урук богиней Иштар за отказ Гильгамеша разделить ее любовь. По воле богов, разгневанных убийством Хумбабы, Энкиду умирает, а Гильгамеш, потрясенный смертью друга, бежит в пустыню.

Отчаяние его безгранично — он тоскует о любимом друге и впервые ощущает, что и сам смертен. Неужели такова судьба всех людей? Скитания приводят его на остров блаженных к Ут–Напишти — единственному человеку, обретшему бессмертие. Гильгамеш хочет знать, как тот добился его, и в ответ Ут–Напишти рассказывает историю всемирного потопа, очевидцем которого он был и после которого получил из рук богов вечную жизнь. Но для Гильгамеша, говорит Ут–Напишти, второй раз совет богов не соберется. Тогда жена Ут–Напишти, жалея Гильгамеша, уговаривает мужа одарить его на прощанье, и Ут–Напишти открывает герою тайну цветка вечной молодости. Гильгамеш с трудом достает цветок, но не успевает им воспользоваться: на обратном пути, пока он купался, цветок похитила змея и сразу же помолодела, сбросив кожу. Поэма завершается тем, что Гильгамеш возвращается в Урук.

Едва ли шумерские сказания о Гильгамеше составляли единое произведение. Тем более нет никаких сомнений, что аккадский эпос о Гильгамеше в том виде, в каком мы его знаем, — создание поэта, который не просто соединил разрозненные тексты, но тщательно продумал и организовал известный ему материал (видимо, это сделал именно Син–леке–уннинни), подчинив его определенным целям и задачам, придав всему памятнику глубокий философский смысл. Не все шумерские сказания о Гильгамеше показались автору пригодными для этой цели. Так, песни об Агге и Гильгамеше и Гильгамеше и дереве хулуппу вавилонский автор не счел нужным включать в эпос. Наоборот, рассказ о потопе, составляющий в шумерской и даже в аккадской литературе отдельный памятник, органично влился в эпос, подчеркнув, насколько недостижимо и недоступно человеку бессмертие — главная цель странствий Гильгамеша.

Все части эпоса оказались, таким образом, спаянными единым авторским замыслом; кроме того, они послужили решению новой художественной задачи — показать главного героя не статично, как в шумерских песнях, а в развитии, в определенной трансформации образа. На наших глазах происходит становление героического образа, причем совершается оно в полном соответствии с общелитературными нормами формирования образа эпического героя.

Если мы вспомним Гильгамеша, каким он предстает перед нами в шумерских памятниках, то увидим, что это герой, возвышающийся над простыми смертными только потому, что он потомок божества и царь. Всеми своими подвигами шумерский Гильгамеш обязан богам — своим покровителям или волшебным средствам, подаренным этими же богами. Образ шумерского Гильгамеша, как уже отмечалось, более близок к героям волшебных сказок, чем к героям эпических произведений. Это образ статичный, он герой просто потому, что таково его назначение, и в этом единственное объяснение его подвигов.

Аккадский Гильгамеш представлен иначе. Можно выделить три основных этапа становления его личности. В начале поэмы это буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (такими же, как у Гильгамеша, были детство и юность Добрыни Никитича и Давида Сасунского, армянских Санасара и Багдасара или грузинского Амирани и других эпических героев; все они вначале сильны, но необузданны и тратят свою силу попусту, зачастую даже на недобрые дела, буянят, избивают сверстников и т. д.). Затем под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду Гильгамеш предпринимает поход против Хумбабы «для того, чтобы все, что есть злого, уничтожить на свете». И наконец, последний этап (и еще один скачок в духовном росте) — отчаянье при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонистического» взгляда на нее, тщетная попытка добыть цветок вечной юности, возвращение в Урук и — появление наивысшего мужества — признание собственного поражения. В конце произведения перед нами герой, познавший жизнь и стремящийся достойно ее прожить.

Показательна и трансформация образа Энкиду. В вавилонском эпосе Энкиду — названый брат, «близнец» и друг Гильгамеша, герой, равный ему по силе. Между тем в шумерских сказаниях Энкиду — лишь слуга Гильгамеша и почти безликое существо. Если правильны наши предположения о родстве Энкиду некоему зооморфному божеству, изображенному в глиптике раннединастического периода (следы этого родства сохранились во вводной части эпоса, где Энкиду изображен диким и, видимо, звероподобным существом), то Энкиду повторил эволюцию образов ряда зооморфных божеств в мировом фольклоре. Божество–покровитель, часто зооморфное, попадая в сказку, обычно становится волшебным помощником, советчиком главного героя, а впоследствии и его слугой, иногда сохраняя при этом свой животный облик (Серый Волк русских народных сказок, духи–джинны арабских и т. д.). Но в то время как мотив помощи и служения герою более свойствен волшебной или богатырской сказке, мотив дружбы и братства — постоянный мотив классического эпоса (Сенасар и Багдасар, Амирани, Тариэл и Автандил, Ахилл и Патрокл, герои западноевропейского и скандинавского эпоса и т. д.). Таким образом, превращение Энкиду из раба и малозначащего спутника Гильгамеша в шумерских сказаниях в равного ему героя, названого брата и друга в аккадской поэме — это та же художественная эволюция образа, которая была обусловлена эпизацией всего произведения.

При этом сам образ Энкиду в аккадском эпосе, так же как и образ Гильгамеша, дан в развитии. Вначале это дикарь, живущий среди животных, затем существо, познавшее любовь женщины, вкусившее хлеба и вина (но еще не человек в высоком смысле слова, а просто дикарь, приобщившийся к цивилизации), и наконец, герой, полный благородных чувств, познавший страдание и гибелью своей заплативший богам за подвиг (ср. эпизод эпоса, где Энкиду в отчаянии проклинает блудницу, считая ее виновницей своей смерти, но затем по совету Шамаша дает ей свое предсмертное благословение).

Если сравнить с шумерскими образцами те эпизоды аккадского эпоса, которые к ним в конечном счете восходят, мы убедимся, что вавилонский автор использует первые как своего рода конспект, на основе которого он создает эмоциональный и образный рассказ. Так, в шумерской песне о походе Гильгамеша за кедрами подготовка к походу на Хуваву (акк. Хумбабу) изложена весьма бегло, словно автор считает необходимым о ней упомянуть, но торопится перейти к основным событиям. Между тем в аккадском эпосе этому посвящены конец второй и вся третья части поэмы. Подробным и красочным описанием сборов героев автор добивается нарастания эмоционального напряжения действия, и кульминацией служит вставленное им в поэму страстное обращение матери Гильгамеша, богини Нинсун, к богу Шамашу, а затем к Энкиду с просьбой помочь сыну и охранять его. Приблизительно то же соотношение между шумерским и аккадским вариантами описания снов Гильгамеша, сражения с Хувавой (Хумбабой) и т. д.

Сравнение различных редакций сказания о Гильгамеше подтверждает, таким образом, точку зрения советских исследователей (В. Я. Проппа, В. М. Жирмунского), считающих, что эволюция эпоса происходит главным образом за счет развернутой разработки сюжета в прежних тематических рамках и что, таким образом, эпическая техника разработки сюжета является важнейшей вехой на пути формирования классического героического эпоса.

Памятников, которые можно отнести к лирическим жанрам, на аккадском языке гораздо больше, чем на шумерском. Сохранилось, однако, много и двуязычных текстов, и не всегда ясно, каков язык оригинала, так как в учебных или ритуальных целях гимн или заклинание иногда переводили с аккадского на шумерский язык. Как и при классификации памятников шумерской литературы, мы должны отнести к лирическим жанрам гимны, псалмы и заклинания.

Больше всего до нас дошло гимнов, сложенных в честь богов, как шумерских — Ана, Энлиля, так и вавилонских — Шамаша, Сина, Мардука, Иштар и др. Все эти гимны были составной частью богослужения, и исполнение их сопровождалось музыкой. В них тщательно продумано каждое выражение, разработана устойчивая система мифологических эпитетов. Многие из текстов представляют собой подлинно художественные произведения, и для них характерна адекватная передача эмоционального, взволнованного состояния молящихся.

Вот отрывок одного из многочисленных гимнов–молитв Иштар, или, как их принято называть по обязательной заключительной фразе в конце гимна, «Молитва поднятия рук к Иштар»:

Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя — благо, воля твоя — светоч!
Помилуй меня, Иштар, надели долей!
Ласково взгляни, прими молитвы!
Выбери путь, укажи дорогу!
Лики твои я познал — одари благодатью!
Ярмо твое я влачил — заслужу ли отдых?
Велений твоих жду — будь милосердна!
Блеск твой охранял — обласкай и помилуй!
Сиянья искал твоего — жду для себя просветленья!
Всесилью молюсь твоему — да пребуду я в мире!
В некоторых из гимнов можно встретить зачатки философских размышлений. Так, в одном из гимнов к Иштар («Молюсь тебе, владычица владычиц…») молящийся жалуется на незаслуженное несчастье и вопрошает богиню, почему люди, гораздо менее достойные, чем он, не знают забот.

Особую группу лирических текстов составляют заклинания. Как правило, большинство заклинаний едва ли имеет какую–либо литературную ценность. Однако среди них попадаются и вполне художественные произведения или отрывки. Так, в заклинании против зубной боли встречается поэтический отрывок, в котором рассказано о сотворении мира и всех живых существ (в том числе и «зубного червя», приносящего боль), в заклинании против детского плача — колыбельная песня, в заклинании для рожениц — рассказ о любви тельца Сина (бог луны, шумерский Нанна) к телице.

Если гимны являлись частью официального богослужения, то заклинания и покаянные псалмы относились к индивидуальной религиозной практике. Человек, которого постигла беда, шел в храм и читал там псалом, каясь в своих грехах. Тексты псалмов дошли до нас в значительном числе, и среди них есть подлинные лирические шедевры, например псалом, содержащий описание ночи:

Уснули князья, закрылись засовы, день завершен,
Шумливые люди утихли, раскрытые замкнуты двери.
Боги мира, богини мира.
Шамаш, Син, Адад, и Иштар — Ушли они почивать в небесах:
И не судят больше суда, не решают больше раздоров,
Созидается ночь, дворец опустел, затихли чертоги.
Град мой улегся, Нергал кричит,
И просящий суда исполняется сном…
(Перевод  В. К. Шилейко)
О памятниках светской любовной лирики мы можем судить по каталогу–списку любовных песен, который сохранил нам названия (а тем самым и первую строку) произведений и который позволяет составить представление об общем характере этой поэзии: «О, любимый, светает, приди!», «Я не спала всю ночь, любимый, ожидая тебя», «О, приди, любимый!», «О, когда я спала в объятиях любимого», «Уходи, сон, я обниму любимого!», «Твоя любовь, господин мой, — благоухание кедра!», «Не соперница мне сражающаяся со мной!», «О, царица Нанайя — покровительница любви и ласки!», «Дело Нанайи — ликовать сердцем!», «Возрадуйся, Нанайя, в садах, где ты любима» и т. д. Общность настроения и мотивов, заключенных в этих названиях, сближают их с «Песнью песней».

Из дошедших до нас текстов к произведениям светской лирики можно отнести также старовавилонский (первая треть II тыс. до н. э.) любовный диалог, памятник довольно значительный по размеру (более 50 строк) и условно называемый «Испытание возлюбленной», поскольку он представляет собой изложение ссоры двух влюбленных, в которой он обвиняет, а она оправдывается. Кончается объяснение примирением. Из содержания памятника не совсем ясно, нарочито ли испытывает герой верность своей любимой или искренно обуреваем ревнивыми чувствами, однако эмоциональная напряженность разговора заставляет склоняться ко второму предположению:

— Оставь попреки!
Не много ль споров?
Слово есть слово!
Я не меняю моих решений!
Покорный женщине
Пожинает бурю!
Кто не грозен,
Тот не мужчина!
— Удержись, моя правда,
Пред царицею Иштар!
Победи, моя верность,
Посрами клеветницу!
Кротко и ласково
Служить любимому —
Так Нанайя повелела навеки!
Где разлучница?
……….…
— Возвращаюсь и возвращаюсь!
Третий раз тебе повторяю:
Не надейся, что я поменяю решенье!
Постой у окошка,
Полови мои ласки!
— Как глаза мои утомились!
Как я устала, его высматривая!
Все мне кажется — вот идет он мимо!
Кончился день — где мой милый?
……….…
— Клянусь я Нанайей
И царем Хаммурапи,
Что сказал я правду —
Твои ласки докучливы,
Маята без радости!
— И все из–за верности моей любимому!
Завистницы мои!
Их не счесть! Они, что звезды в небе!
Да сгинут они! Да рассеет их ветер!
Пусть нынче болтают!
Я одна останусь
Внимать устам господина!
— Ты единственная! Не отвратен
Лик твой, он прежний!
Как стоял я рядом,
И ты плечи клонила…
Твое имя — покорная,
Твое имя — мудрейшая…
Да падут на другую
Наши беды пред Иштар!
Дидактическая литература, ведущая свою родословную от шумерских текстов Эдубы, получает в Вавилонии свое дальнейшее развитие и приобретает огромное значение. Часть дидактических текстов — просто переводы с шумерского (таковы некоторые сборники пословиц, собрание афоризмов «Поучение Шуруппака» и др.), однако многие памятники явно вавилонского происхождения.

Форма диалога, принятая уже в шумерской дидактической литературе, преобладает и в вавилонских текстах этого жанра. До нас дошли диалоги–споры «о преимуществах», например диалог между тамариском и финиковой пальмой, между волом и конем и т. п. В каждом из этих текстов спорящие подчеркивают свои достоинства и ту пользу, которую они приносят людям.

К дидактическим текстам относится и поздневавилонское «Поучение» (И. М. Дьяконов датирует его 700 г. до н. э. и считает, что оно адресовано ассирийскому правителю Синахерибу), в котором дурному правителю ставятся в пример роковые события из жизни других, с точки зрения авторов «Поучения» негодных, царей — Салманасара V и Мардук–апал иддина. Текст «Поучения» имитирует жанр «предсказаний» (omina), о котором речь пойдет ниже, и построен по схеме: «Если царь сделает то–то и то–то, случится то–то и то–то».

Другую группу дидактических произведений составляют тексты, на которые большое влияние оказали гимны и особенно покаянные псалмы. Эти памятники составлены в форме уже не только диалога, но часто и монолога. Такова, например, стихотворная «Повесть о невинном страдальце», которая датируется примерно касситским временем (XV—XII вв. до н. э.). Как и в некоторых молитвах, в этом произведении чувствуется стремление осмыслить причину невзгод, желание понять, отчего люди становятся несчастны. Волю богов, по мнению автора «Повести», не угадать: боги чужды человеку, капризны и непонятны:

Только начал я жить, как прошло мое время!
Куда ни гляну — зависть и злоба!
Растут невзгоды, а истины нету!
Воззвал я к богу, а он отвернулся,
Взмолился богине — главы не склонила,
И прорицатель не сказал о грядущем,
И волхвованье жрецов не открыло правды
…………..…
А ведь я постоянно возносил молитвы,
Мне молитва — закон, жертва — привычка,
Ежедневно я с богом в радости сердца,
Почитанье богини — мое занятье,
Песнопенья святые — мое наслажденье!
Призывал я страну соблюдать обряды,
Имя богини твердил народу,
Почитал царя, возвеличил, как бога,
……………
Воистину, думал, богам это любо!
Но что мило тебе, то богам неугодно,
Что тебя отвращает, богам любезно!
………….…
Бога пути распознает ли смертный?
Тот, кто жив был вчера, умирает сегодня!
Попытки философски оценить окружающее приводят к тому, что в литературе начинают затрагиваться не только личные несчастья, но и социальные невзгоды. «Вавилонская теодицея», написанная в форме диалога и датируемая примерно 1000 г. до н. э., представляет собой любопытный тому пример. Спорит «страдалец», перечисляющий в основном народные беды и несчастья и считающий, что жизнь не имеет смысла, и его друг, который ему возражает и уверяет, что жизнь — благо. Хотя в целом произведение звучит пессимистически, в конце концов другу удается переубедить страдальца. Текст «Теодицеи» интересен по форме: поэма написана акростихом. В каждой из ее 27 строф (а в каждой строфе 11 строк) все стихи начинаются со слогов, составляющих фразу: «Я, Саггиль–кина–уббиб, заклинатель, благословляющий бога и царя».

Еще более любопытен другой диалог — «Разговор господина и раба», иначе известный под названием «Советы мудрости», или «Пессимистический диалог». Разговор происходит между господином и его слугой. Господин приказывает, а раб готов беспрекословно повиноваться противоречивым желаниям своего господина:

«Раб, повинуйся мне». «Да господин мой, да».
«В путь поспеши! Колесницу готовь! Во дворец я направляюсь!»
«Поезжай, господин, поезжай — тебя ожидает удача!»
…………..…
«Нет, раб, о нет! Я во дворец не поеду!»
«Не езди, мой господин, не езди!
Может быть, царь отправит тебя далеко,
В путь, доселе неведомый, заставит тебя устремиться,
Денно и нощно страданья в удел тебе лягут!»
«Раб, повинуйся мне!» «Да, господин мой, да!»
«Стремись услужить! Руки омой мне! Пир я устрою!»
«Пируй, господин мой, пируй! Принимающий пищу сердце свое веселит.
Пир богу угоден, и к чистым рукам устремляется Шамаш».
«Нет, раб, о нет, пировать я не буду!»
«Не пируй, мой господин, не пируй!
Голод и пиршество, жажда и пьянство — все человеку годится…»
Таким же образом обсуждаются охота, женитьба, судебные тяжбы, восстание против власти, любовь, религия, накопительство и, наконец, благотворительность.

Хотя конец диалога не вполне ясен:

«Раб, повинуйся мне!» «Да, господин мой, да!»
«Что же сейчас хорошо?
Головы мне и тебе срубить,
И в реку их бросить, вот что прекрасно!»
«Кто столь велик, чтоб достигнуть неба?
Кто столь обширен, чтоб землю покрыть?»
«Нет, раб, я убью тебя прежде и перед собою отправлю».
«Воистину, мой господин переживет ли меня на три дня?»
Часть исследователей видят в нем одного из предтеч библейского «Екклезиаста». Неясно и когда создан этот памятник, так как до нас дошло пять его разновременных копий, часть которых относится уже к селевкидскому времени (III—II вв. до н. э.). Вероятнее всего, однако, что оригинал диалога восходит к концу II — началу I тыс. до н. э.

Третью группу дидактических памятников Вавилонии представляют записи фольклорных произведений. Среди них следует особо отметить стихотворную сказку «Ниппурский бедняк». Сказка рассказывает о бедном человеке, с которым незаслуженно плохо обошелся градоначальник, и представляет собой распространенный в мировом фольклоре вариант рассказа о бедняке–мстителе, трижды появляющемся в доме обидчика под видом разных лиц.

Следует упомянуть еще об одном произведении, созданном в Месопотамии, видимо, в VII—VI вв. до н. э., но уже не на аккадском языке, а на арамейском, который начал в это время вытеснять аккадский в повседневном обиходе и просуществовал здесь вплоть до арабского завоевания и даже позже. Речь идет о «Поучении Ахикара». Это собрание афоризмов, вложенное в уста визирю ассирийского царя Синахсриба. Произведение имеет повествовательную рамку: из–за козней своего племянника Ахикар едва не погиб, но справедливость восторжествовала, и злой племянник был выдан своему дяде, который и произносит по этому поводу свое поучение. Истоки «Поучения Ахикара» можно проследить вплоть до Эдубы. Оно получило широкую популярность в Средние века и было переведено на множество языков, в том числе и на русский («Повесть об Акире Премудром»). Разумеется, афоризмы «Поучения» в течение веков менялись. К сожалению, от первоначальной версии до нас дошли (из Элефантины в Египте) только небольшие фрагменты на папирусе V в. до н. э.

Сохранилось несколько вавилонских повествовательных поэм исторического содержания, рассказывающих о жизни разных исторических лиц, в том числе и о шумерских правителях. Эти памятники дошли только во фрагментах, еще не все изданы, среди них заслуживает упоминания «Поэма о Саргоне».

Произведение имитирует царскую надпись: она рассказывает о том, как Саргон после рождения был брошен матерью в корзине в реку (ср. библейский рассказ о Моисее) и найден водоносом, как его полюбила богиня Иштар, а затем о его царствовании и победоносных походах. В Эль–Амарне найдены, кроме того, фрагменты рассказа о походе Саргона в Малую Азию (датируются XV—XVI вв. до н. э.). Сохранились также исторические поэмы об ассирийском царе Тукульти–Нинурте I (XIII в. до н. э.), вавилонском царе Навуходоносоре (XII в. до н. э.) и некоторые другие.

К поэмам об исторических деятелях примыкают тексты, рассказывающие о знаменательных исторических событиях. В этой связи особенно интересен своеобразный жанр памятников, не имеющий прямых параллелей в других литературах. Это так называемые «предсказания» (omina).

Дело в том, что аккадские жрецы имели обыкновение записывать все явления, которые они рассматривали как предсказывающие то или иное событие в государственной или частной жизни. Это могли быть наблюдения над природными и стихийными явлениями (от затмения до поведения рыжих и черных муравьев), или над конфигурацией печени жертвенного ягненка, или над снами, или даже над фактами повседневной жизни человека. Такие записи «предсказаний» сводились в обширнейшие серии для назидания будущим гадателям, чтобы они могли предсказать будущее при повторении подобных явлений. Любопытно, что в серию omina «Если город расположен на возвышенности» включены предзнаменования, связанные с частным бытом (например, развод с женой знаменует несчастье мужу и т. д.). Это позволяет выяснить некоторые этические представления вавилонян, не отраженные в официальных юридических текстах, а иногда и противоречащие им. Но наряду с предсказаниями частным лицам в этих сериях можно встретить предзнаменования «политические», которыми руководствовались цари. Поэтому в omina встречаются упоминания реальных общественных событий, и их в какой–то мере можно рассматривать как исторические документы.

Однако до касситского периода (с XVI в. до н. э.) собственно исторических сочинений в Вавилоне не было. Одним из первых появилась так называемая «Хроника Кинга». Она представляет собой запись событий, взятых из omina и расположенных в хронологическом порядке, причем сами предзнаменующие явления опущены.

С 745 г. до н. э. (с началом правления вавилонского царя Набонасара) начинает вестись каноническая вавилонская хроника. Возможно, все дошедшие до нас вавилонские хроники (летописи): вавилонская хроника, начатая с 745 г. до н. э. и доведенная до Ашшурбанипала (VII в. до н. э.); «Хроника Гэдда», рассказывающая о падении Ассирии (626—605 гг. до н. э.); «Хроника Уайзмана», примыкающая к «Хронике Гэдда» и доведенная до середины VI в. до н. э.; «Хроника Набонида–Кира», описывающая завоевания Вавилона персами; и фрагмент «Хроники Селевкидского времени» — представляют собой единое произведение.

Конец вавилонской исторической традиции падает на эллинистический период, когда была создана не дошедшая до нас «История» Бероса, вавилонского жреца III в. до н. э. Она была написана по–гречески и составлена на основе шумерского «Царского списка», произведений типа «Хроники Кинга» и канонических хроник.

Хроники — первые собственно прозаические произведения в вавилонской литературе. Они написаны крайне сжатым, лаконичным языком и носят чисто информационный характер. Несмотря на большую познавательную ценность, в художественном отношении они не идут ни в какое сравнение, например, с древнееврейской прозой IX—IV вв. до н. э. Позднее и слабое развитие прозы в Вавилонии, вероятно, находится в известной связи с характером самого письменного материала: на тяжелых глиняных табличках невозможно было записывать пространные тексты, и это приучало писцов к лаконизму, характерному и для правовых памятников Вавилонии, отличающихся своей краткостью от правовых памятников иных древних народов, пользовавшихся папирусом и пергаментом.

Общий обзор памятников клинописной литературы мы не случайно заканчиваем таким же разделом, каким этот обзор был начат, — разделом о царских надписях. Ибо если шумерские царские надписи явились в какой–то мере отправным пунктом развития клинописной литературы, то надписи ассирийских царей представляют собой заключительный этап ее истории.

Однако прежде необходимо немного сказать о соотношении вавилонской и ассирийской литератур. Хотя значительная часть клинописных литературных текстов попала к нам именно из ассирийских дворцов (в частности, из библиотеки Ашшурбанипала, VII в. до н. э.), почти все дошедшие до нас памятники принадлежат вавилонской литературе, созданы вавилонскими авторами и, за очень немногими исключениями, написаны на вавилонском, а не на ассирийском литературном диалекте аккадского языка. Ассирийской литературы как таковой мы почти не знаем, если не считать нескольких гимнов Асархаддона и Ашшурбанипала. Единственными по–настоящему самобытными памятниками клинописной ассирийской литературы являются царские надписи, но и они, за исключением анналов царей IX в. до н. э., написаны на вавилонском литературном диалекте, лишь с некоторыми местными ассирийскими особенностями.

В клинописной литературе Ближнего Востока жанр царских анналов появился и получил широкое развитие в Хеттском царстве (II тыс. до н. э.). От хеттов он, видимо, был воспринят в хурритском царстве Митанни (хотя митаннийских анналов до нас не дошло), а из Митанни во второй половине II тыс. до н. э. этот жанр проник в Ассирию. Вплоть до IX в. до н. э. ассирийские анналы представляют собой по большей части довольно сухое перечисление походов, взятых крепостей, захваченных пленных и массовых казней. Все это изложено в стандартных выражениях, многие из которых явно восходят к хеттской анналистике. Однако ассирийским текстам придана ритмическая форма, а вводные части надписей — перечисление титулов и достоинств царя, обращения к богам — имеют даже стихотворный характер. Введение более обильного исторического материала, пространные красочные описания природы и батальных сцен — отличительная черта уже надписей новоассирийских царей (VIII—VII вв. до н. э.).

Ассирийские царские надписи можно разделить на три типа: торжественные надписи, анналы и «письма» богу.

Торжественная надпись представляла собой перечисление побед царя без каких–либо географических или исторических сведений. Анналы — уже более подробные описания походов и побед царя по годам его правления. Они дают нам ценнейшие исторические и географические сведения об Ассирии и тех странах, куда проникали ассирийские воины. Конечно, с исторической точки зрения многие из этих сведений необходимо принимать с оговоркой и проверять по другим источникам, так как ассирийские владыки, расписывая свои победы, старались умолчать о поражениях или свалить их причину на не зависящие от них обстоятельства. Цель составления надписей–анналов — прославление могущества и мужества царя — обусловливает и особый их стиль (например, применение постоянных эпитетов: царь — могучий, великий, доблестный муж; противник — трусливый, жалкий и т. п.), и приподнятый, слегка напыщенный тон изложения. Тем не менее в лучших памятниках повествование оставалось ярким и живым. Очень выразительны, например, надписи Ашшурбанипала, единственного грамотного царя в истории Ассирии, который, возможно, сам принимал участие в составлении собственных анналов или, по крайней мере, редактировал их:

В пятом походе моем на Элам я направил путь…
Как натиск яростного урагана,
Я покрыл всю страну.
Я отрубил голову Теуммана, царя их
Мятежного, замышлявшего злое.
Без счета воинов я погубил его.
В руки живьем захватил бойцов его и
Телами их, как колючками и сорняком,
Я заполнил окрестности Суз.
Трупы их опустил я в Евлей
И воду его, как пурпурную шерсть, я окрасил…
Третьей разновидностью царских надписей, как мы уже говорили, были «письма» царей к богу в виде подробного отчета о каком–либо одном походе. Из этого, пожалуй, самого любопытного жанра надписей до нас дошли письмо Саргона II богу Ашшуру о его урартском походе и письмо Асархаддона, рассказывающее о его походе в страну Шубрию и тоже, по–видимому, адресованное Ашшуру.

Письмо Саргона так и начинается с обращения к богу: «Ашшуру, отцу богов, владыке великому, моему владыке, живущему в Экурсаггалькуркурре, своем великом храме — большой, большой привет! Богам судеб и богиням… — большой, большой привет! Граду и людям его — привет! Дворцу и живущим в нем — привет! Шаррукин (т. е. Саргон), светлый первосвященник, раб, чтущий твою великую божественность, и войско его — весьма, весьма благополучны…» (Перевод И. М. Дьяконова). Далее идет подробное описание похода и награбленной добычи.

В письме Асархаддона богу не только описаны события похода, но приведена и переписка Асархаддона с царем Шубрии, чье поведение, по мнению Асархаддона лицемерное и лживое, оправдывает его собственные кровавые действия.

Как и остальные царские надписи, «письма» пестрят перечислениями «подвигов» владык, в них также описываются новые, незнакомые страны, дается перечень географических названий тех мест, где проходили ассирийские войска. Подобно тому как на новоассирийских рельефах появляется изображение пейзажа, в рассказ вводятся красочные и живые описания природы. Поход Саргона в Урарту проходил в труднодоступных горах, и вот в «письме» описывается открывшееся ассирийским воинам зрелище:

«Симирриа, большой горный пик, что вздымается, словно острие копья, возвышаясь главой над горами, жилищем владычицы богов, главой вверху упирается в небо, а корнями внизу достигает глубины преисподней и со склона на склон, как рыбий хребет, не имеет прохода — по бокам его извиваются пропасти и горные ущелья, и при взгляде очам посылает он ужас, — для подъема колесниц и скачки коней неудобен и для прохода пехоты пути его трудны… Я встал во главе моего войска — колесницы, конников, боевых людей, идущих со мной, я заставил взлететь на него [т. е. на горный пик], как храбрых орлов…» (Перевод И. М. Дьяконова).

После падения Ассирии традиция царских надписей, по существу, прекратилась: в Новом Вавилоне было очень сильно жречество, а жрецов не устраивало излишнее прославление царя. Поэтому надписи нововавилонских царей рассказывают не о военных подвигах, а о богоугодных делах, главным образом постройке храмов.


Как мы уже говорили, вавилонскую литературу можно рассматривать как следующий, хотя и на ином языке, этап развития шумерской литературы. Подобно шумерским памятникам, почти все вавилонские литературные произведения написаны стихами. Более показательно, однако, что почти все сюжеты вавилоно–ассирийской литературы заимствованы у шумеров, большинство жанров также зародилось еще в шумерский период истории Двуречья.

Однако и сами жанры, и те памятники, сюжеты которых как будто вполне точно воспроизводят сюжеты шумерские, выглядят в аккадской поэзии совсем иначе. Часто вавилонские произведения на ту же тему гораздо короче, чем аналогичные шумерские, а сказано в них как будто гораздо больше, и эмоционально они производят более сильное впечатление.

Что же в целом отличает аккадскую клинописную литературу от шумерской? Прежде всего бросается в глаза иное отношение вавилонских авторов к композиции памятника. Сравним два произведения на разные темы, но имеющие между собой много общего: шумерскую песню о Гильгамеше и дереве хулуппу и вавилонскую эпическую поэму о сотворении мира. Общее, что объединяет эти памятники, — это желание изобразить героическую личность (в одном случае — смертного героя, в другом — божество), рассказать о ее подвигах. Кроме того, в обоих произведениях излагается миф о сотворении мира. Однако композиция песни о Гильгамеше и дереве хулуппу, как и многих других шумерских текстов, нечеткая, составные части произведения не спаяны между собой единой органической связью, а легко распадаются на самостоятельные куски. Кульминационный момент песни — сражение Гильгамеша с чудовищами — не разработан, о нем сказано как бы вскользь, мимоходом.

Совершенно иное впечатление производит вавилонское сказание о сотворении мира. Идея произведения — прославить Мардука, показать и восславить его могущество, доказать древность происхождения этого молодого, недавно возвысившегося бога. И композиция памятника целиком подчинена этой главной мысли, художественная логика произведения четка и последовательна. Поэма начинается с истории смены поколений богов, чтобы представить молодого Мардука как их прямого преемника и наследника. При этом подчеркнуто, что каждое из последующих поколений богов превосходит другое. И поэтому читатель подготовлен к тому, чтобы заранее поверить в несравненное могущество самого юного бога. Рассказ о поколениях богов — это своего рода введение в поэму. А затем все события концентрируются вокруг битвы Мардука с Тиамат, составляющей главный эпизод, кульминацию повествования. Наконец, законченность и стройность поэмы подчеркиваются ее заключительной частью, где рассказано о трудах бога–победителя по устройству Вселенной и воздается ему хвала.

Еще более ясной становится специфика вавилонской литературы, если мы сопоставим памятники с одинаковым сюжетом. Мы уже сравнили шумерские и аккадские версии сказания о Гильгамеше. Выявленные при этом закономерности эволюции внутренней структуры произведений можно проследить и на более простых, одноплановых памятниках, таких, например, как рассказ о нисхождении богини любви в преисподнюю. Вавилонская поэма о богине Иштар значительно короче шумерской поэмы о путешествии богини Инанны. Однако действие, развертывающееся в ней, приобрело особый драматизм, а образы героев очерчены гораздо ярче и определеннее.

Шумерский миф пестрит бесчисленными и однообразными повторами, которые являются своеобразным художественным приемом, характерным для шумерской литературы и позволяющим слушателям легче запомнить текст и эмоционально включиться в него. В качестве примера мы приводили начало шумерского мифа, где одна и та же мысль — Инанна решила сойти в подземное царство — повторяется на протяжении десяти строк.

В вавилонском сказании этот прием решительно отвергается — повторы заменены динамичным и поэтическим описанием «Страны без возврата», куда Иштар замыслила направиться:

К Стране без возврата, Земле великой,
Иштар, дочь Сина, обратила мысли.
Обратила дочь Сина свои светлые мысли
К дому мрака, жилищу Иркаллы,
Откуда входящему нет возвращенья,
К пути, откуда нет возврата,
Где жаждут напрасно вошедшие света,
Где пища их — прах, где ода их — глина,
Где, света не видя, живут во мраке,
Одеты, как птицы, одеждою крыльев,
На дверях и засовах стелется прах.
И так почти всегда: схематизму шумерских памятников противостоит лаконизм вавилонских, и, отбрасывая все лишнее, вавилонские авторы добиваются большего стилистическогоразнообразия и красочной разработки отдельных эпизодов. То же касается и характеристики героев: обобщенные персонажи шумерских сказаний сменяются образами более индивидуализированными, и эта индивидуализация, как правило, достигается более четким и развернутым описанием их поступков и мотивов действий.

Для усиления художественной характеристики персонажа продуманно и сознательно употребляются разнообразные тропы, постоянный эпитет становится способом выражения поэтической мысли, прием параллелизма, неотъемлемая часть древневосточной поэзии, прочно занимает свое место среди набора художественных средств вавилонской поэзии.

Более свободная в своих выразительных средствах вавилонская литература может решать и более сложные задачи идейного характера.

С развитием религиозных и этических доктрин каждое произведение несло определенную идеологическую окраску. Не случайно лейтмотивом эпосов об Адапе и Гильгамеше стала горькая мысль: бессмертие — удел богов, людям все равно не достигнуть его; не случайно к эпосу о Гильгамеше добавляется двенадцатая таблица о жизни в подземном царстве с последовательно проведенной идеей: исполняй культы, и за это, только за это, воздастся тебе. Усиление влияния религии, упрочение царской власти сказалось на том, что многие произведения вавилонской литературы, например многочисленные гимны к богам, стали недвусмысленными выразителями официальной идеологии и внушали читателю или слушателю смирение перед богом и покорность царю. Но наряду с ними и в противовес им возникает литература, отразившая если не оппозиционные, то, во всяком случае, независимые устремления вавилонского общества, его не укладывающиеся ни в какие догмы духовные запросы.

Именно в вавилонской литературе появляется философский пессимистический «Разговор господина и раба», признающий право на существование противоположных воззрений, появляется лукавый бедняк, сумевший обмануть градоначальника, появляется, наконец, Гильгамеш, который попытался не поверить мудрому, но равнодушному совету богов смириться и дерзнул подвергнуть сомнению неизменность их решения о сроках человеческой жизни.

Здесь важен даже не самый факт появления таких воззрений (они могли существовать, да и безусловно существовали в шумерский период), для нас важно, что они начали проникать в литературу письменную.

Таким образом, если шумерская литература отразила в первую очередь процесс становления литературы, процесс приспособления традиционных устных жанров к требованиям письменной литературы, то вавилонская литература закрепила этот процесс и пошла дальше. Ей было от чего отталкиваться, и она могла свободнее ставить и разрешать новые, более сложные задачи как в области идеологии, так и в вопросах совершенствования собственно литературной формы.

Глава 3. Хеттская и хурритская литературы

В. В. Иванов

Введение

История Древнего Ближнего Востока во II тыс. до н. э. в значительной мере определяется соперничеством двух народов — хеттов, обитавших в центре Малой Азии и объединившихся в могущественное Хеттское государство в XVIII в. до н. э., и хурритов, составлявших со второй половины III тыс. до н. э. основную часть населения Северной Месопотамии и Северной Сирии. Уже в XVII в. до н. э. продвижение хеттов на юг, в Сирию, привело их к столкновению с хурритами и к воздействию хурритской культуры на хеттскую.

Особенно заметным это воздействие становится в период Нового царства (XIV—XIII вв. до н. э.), когда вырастает удельный вес южных областей Малой Азии со смешанным хурритским и лувийским населением в составе Хеттского царства. В этих областях складывается монументальное изобразительное искусство, повлиявшее, в свою очередь, и на искусство столицы хеттов Хаттусаса (ныне Богазкей, около 100 км от Анкары). Крупнейшим памятником, отразившим это влияние, является скульптурная галерея Язылыкая. Храм Язылыкая использовался хеттскими царями Нового царства для заупокойного культа их династии, имевшей хурритское происхождение. Царицы этой династии носят хурритские имена, а цари — двойные имена (хурритское — от рождения, хеттское — по восшествии на престол).

В архиве хеттских царей в Богазкее найдены копии древнехурритских текстов, упоминающих аккадского царя Саргона Аккадского I (с которым себя сравнивает Хаттусилис I (ок. 1650—1620) в летописном рассказе о походе к Евфрату) и, по–видимому, воспроизводящих реальные исторические события, а также более поздняя хурритская версия сочинения о царях Аккада и хурритская версия аккадской поэмы о Гильгамеше. Вероятно, с этими памятниками месопотамской литературы хетты познакомились через посредничество хурритов (переведенный с хурритского эпос о Гильгамеше в хеттской сокращенной версии переделан так, что на первый план выдвинуты события, происходившие на территории Северной Сирии, интересовавшей хеттов и хурритов). В архиве Богазкея найдены и оригинальные хурритские поэтические произведения. О значимости живой хурритской (и тесно с ней связанной лувийской) литературной традиции в новохеттский период свидетельствует то, что согласно списку лиц, обслуживающих один из храмовых центров литературной и музыкальной деятельности в Хаттусасе, из общего числа 208 слушателей 10 было «певцами, певшими по–хурритски» (т. е. рапсодами, исполнявшими хурритские поэтические сочинения с музыкальным сопровождением), тогда как «писцов на дереве» (писавших иероглифами, которые применялись для записи лувийских и — в Язылыкая — хурритских текстов) было 33, а писцов клинописных (хеттских) текстов — всего 19.

Одним из замечательных достижений современной науки о древнем Востоке является осуществленная в 70‑е годы нашего века дешифровка клинописной системы музыкальной записи, впервые выработанной для аккадских музыкальных сочинений, а затем развитой хурритскими писцами и музыкантами. В архиве северосирийского древнего международного порта Угарита (современное Рас–Шамра) найдена клинописная таблица, содержащая запись слов и музыки хурритской обрядовой песни, связанной с ритуалом обеспечения плодородия. В хурритском тексте чередуются пятисложные, семисложные и девятисложные строки. Эта древневосточная традиция непосредственно повлияла на греческую музыку и поэзию. Воздействие могло происходить как в самом Угарите, где среди других кварталов был и микенский греческий, так и благодаря длительному многовековому общению микенских греков–ахейцев государства (Аххиявы среднехеттских и новохеттских исторических сочинений) с хеттами, бывшими проводниками той же традиции. Поскольку есть основания предполагать влияние хеттских эпических сочинений, переведенных с хурритского, на греческий эпос, хеттскую литературу можно рассматривать как мост между античной литературой и хурритской, выступавшей в качестве ответвления древней месопотамской культурной традиции.

Вместе с тем хурритская литература была тесно связана с египетской, о чем свидетельствует дословное совпадение целых эпизодов хурритских мифологических поэм, переведенных на хеттский язык, с египетскими мифологическими текстами. По отношению к Египту, по крайней мере периода XV в. до н. э., хурритское влияние на религию бесспорно. В магических египетских ритуалах времени Аменхотепа III (рубеж XV—XIV вв. до н. э.) и в некоторых других надписях упоминается хурритская воительница на лошади Иштар Шаушка (по мнению многих ученых, ее образ лег и в основу греческой легенды об амазонках). Любопытно, что именно в этот период заключаются на протяжении трех поколений династические союзы фараонов с дочерьми царей хурритского государства Митанни, а несколько позднее предполагался брак вдовы фараона с хеттским царевичем, о чем подробно повествует летопись первого хеттского царя Нового царства Суппилулиумаса, до того воевавшего с Египтом. Амарнский период (конец XV в.) был не только временем, когда в Египте утвердилась религия поклонения Солнцу, некоторыми специфическими деталями напоминавшая современные ей хурритские и хеттские религиозные представления, но и периодом оживленной дипломатической переписки Египта с другими странами Ближнего Востока. В архиве эль-Амарны, где сохранилась эта переписка, было найдено и письмо фараона правителю Арцавы — южной лувийской области Малой Азии, в среднехеттский период отделившейся от Хеттского царства. В этом письме, написанном по–хеттски, говорится о предполагавшемся дипломатическом союзе Египта и Арцавы.

В том же египетском архиве найдено большое письмо царя Митанни фараону, написанное на хурритском языке и долгое время остававшееся главным подспорьем при изучении этого языка. Но ни это письмо, ни другие хурритские документы, найденные на территории Митанни и смежных областей Месопотамии и Сирии, по большей части не имеют существенного литературного значения (исключения составляют, кроме упомянутой песни из Угарита, древние заклинания из Мари, продолжавшие старую месопотамскую традицию). Поэтому основным источником исследования обширной хурритской литературы — одной из великих литератур Древнего Востока — остается архив Богазкея, прежде всего найденные в нем хеттские переводы и переложения хурритских сочинений, исследование оригиналов которых (в тех редких случаях, когда они сохранились) началось в самые последние годы по мере постепенного продвижения в понимании хурритского языка. Но хеттские переводы иногда представляют собой лишь сокращенный пересказ: так, хурритская поэма «Песнь о Божественном Кесси, отце гор» состояла более чем из 14 клинописных таблиц (каждая таблица соответствует многим страницам современного издания), тогда как хеттский пересказ — это просто сухое изложение содержания поэмы (или ее части), занимающее всего лишь несколько десятков строк. Окончательное представление о хурритской литературе сложится лишь тогда, когда интенсивно ведущиеся в последние годы исследования разных диалектов хурритского языка позволят читать и понимать подлинники, с которых сделаны хеттские переводы.

Хеттские переводы хурритского эпоса

Начиная со среднехеттского времени (XV в. до н. э.) на хеттский язык было переведено большое число хурритских поэтических произведений. Сюжет одного из них — мифологической поэмы о смене на небесах четырех поколений богов аналогичен сюжету о смене таких же четырех поколений богов в греческой Теогонии. Хурритская поэма, в свою очередь, возводится к прототипу вавилонской поэмы о сотворении мира; хурритские и хеттские имена главных богов двух первых поколений восходят к аккадским, а в конечном счете — шумерским. Первым богом в хурритской поэме был Алалу (шумерский Энлиль), который, спасаясь от своего врага, бежал в Нижний Мир. Точно так же в греческой мифологии в первом поколении богов главным богом был Океан, божество Нижнего Мира; аналогична роль божества со сходным по смыслу названием и в угаритской мифологии, которая была одновременно связана и с хурритской, и с хеттской. Бог Океан играет существенную роль и в непереводных хеттских мифологических сочинениях. Имя главного хурритского бога второго поколения Ану (от шумерского Ан — Небо) аналогично первоначальному значению имени греческого бога второго поколения Урана (небо). Подобно тому как свергнутый Алалу бежит в свою стихию — Нижний Мир, и Ану убегает в свою стихию — на Небо. Оскопление Урана Кроном — главным богом следующего поколения — аналогично сходному эпизоду в хеттско–хурритской поэме. Но в ней (в отличие от греческого мифа, где Крон проглатывает не семя богов, а самих богов) бог–победитель Кумарби оказывается беременным от бога–соперника Ану, что находит дословную параллель в египетской мифологической сказке о Хоре и Сетхе; появление богов из головы Сетха или Кумарби аналогично рождению Афины из головы Зевса в греческом мифе.

Наконец, в четвертом хурритском поколении богов главный из них — Тешуб (Бог Грозы) — совпадает по своей функции с греческим громовержцем Зевсом. Дальнейшее хеттско–хурритское повествование о сражении Тешуба с чудовищем Улликумми похоже на греческий миф о Тифоне.

Низвергнутый бог Кумарби, желая отомстить Тешубу и другим своим врагам, родит от скалы сына — каменное чудовище с хурритским именем Улликумми.

В недавно исследованных фрагментах хурритского начала «Песни об Улликумми» говорится, что «великий Улликумми» должен поразить (хурритское ull-) город Тешуба Куммию (букв. Священный город): Ku–um–mi-ni–im ul–lu–li–iš («Куммию да поразит он?»). Этим подтверждается предположение, согласно которому хурритское имя Улликумми означало того, кто рожден для разрушения Куммии. Его хеттское прозвище Кункунуцци можно перевести как «каменный убийца». Быстрый рост сына Кумарби, возвышающегося в море как каменный столп, вызывает испуг богов, совещающихся на небесах. Замечателен эпизод, в котором повествуется, как богиня Иштар тщетно пытается пением воздействовать на чувства каменного чудовища, остающегося слепым и глухим.

И пела Иштар перед ним
На гальке, на острых камнях побережья.
И встала из моря Большая Волна.
Большая Волна обратилась к Иштар:
«Перед кем ты поешь, о Иштар?
Перед кем ты свой рот наполняешь [звучанием сладким]?
Человек этот глух,
Ничего он не слышит.
Человек этот слеп,
Ничего он не видит.
Милосердия нет у него!
В последующих эпизодах описываются приготовления богов к сражению с Улликумми и начало сражения, где боги сперва терпят поражение, но потом им удается особым оружием — резаком, добытым на древних складах, — отрезать Уликумми от правого плеча Упеллури — хурритского Атласа (ср. также миф об Антее).

Поэма заканчивается описанием битвы, в которой Улликумми был повержен (конец поэмы до нас не дошел).

Для доказательства связи двух версий мифа, хеттско–хурритской и греческой, особенно важно то, что поздняя греческая традиция относит битву с Тифоном к той же горе в Северной Сирии (почитавшейся греками как святилище Зевса), которая выступает и в «Песне об Улликумми» (со сходным названием) как местопребывание Тешуба, теснимого Улликумми. Та же гора Цафон считалась местопребыванием богов в угаритском мифологическом эпосе, в свою очередь испытавшем значительное хурритское влияние.

Другое важное совпадение, объединяющее греческий вариант мифа с хурритско–хеттским, — мотив резака. В греческой мифологии такое орудие выступает как средство отделения от Земли (Геи) Неба (Урана) и оскопления Урана Кроном. Наконец, в греческом и хеттско–хурритском мифологическом эпосе совпадают и некоторые поэтические обозначения богов: эпитет титанов «боги минувшего» у Гесиода представляет собой дословный перевод хеттского выражения (karuileš), в свою очередь передающего хурритское (ammatina Dingir mešna) — «прошлые боги».

Можно отметить и некоторые поэтические приемы древнегреческого эпоса, совпадающие с хурритско–хеттскими и египетскими: таково использование разговора человека с душой для передачи размышлений героя.

Современные специалисты в области исторической психологии придают большое значение отраженному в самом этом приеме осознанию души человека как его «собеседника», что по существу означало зарождение диалогического сознания. Буквально совпадает с одним из эпизодов египетского мифа о Хоре и Сетхе то место в хеттско–хурритской поэме, где Тешуб, зародившийся в Кумарби, спрашивает, как ему выйти наружу. Хеттско–хурритский эпос, как и текст поэмы Гесиода, испытавшей его влияние, обнаруживает следы устной традиции, в частности в характерных повторениях общих мест, таких, например, как:

Взял он в руки жезл, а ноги обул
В буйные ветры, как в сапоги.
Возможно, что и греческий эпический гекзаметр, заимствованный характер которого давно предполагался специалистами по греческой метрике, возник под влиянием размера хурритских и хеттских поэм.

Наконец, нельзя не заметить, что даже традиционный образ Гомера как слепца–рапсода хорошо согласуется с обычаями Древней Месопотамии, где певцы и музыканты часто бывали слепыми.

Хеттские и хурритские поэмы, как и недавно открытые следы значительного воздействия египетской и семитской культуры на греческую, начиная с периода, предшествовавшего микенскому, заставляют рассматривать греческий эпос не только как новую главу истории литературы, но и как продолжение всей предшествующей древневосточной. Когда говорят об отличии древнегреческого типа культуры (времени расцвета Афин) от древневосточного, то при этом не следует забывать, что в самой Греции оба эти типа следовали друг за другом, не прерывая культурной преемственности.

К эпосу о Кумарби примыкает большое число хурритско–хеттских эпических сочинений, дошедших до нас большей частью лишь во фрагментах. В них действуют либо те же герои, но в новых ситуациях (Кумарби задумывает уничтожить всех людей, но его отговаривают другие боги; Кумарби сватается к дочери Океана), либо новые герои — Бог–Защитник, которого боги поставили править на небесах, а потом низложили; Серебро (в хурритском мифологическом тексте названный «Серебро, повелитель, царь геройский»), грозящий стащить с неба луну и солнце, которые молят его:

Ты зачем убиваешь нас, о Серебро!
Мы же свет лучезарный. Светильники мы!
Если нас ты обоих убьешь,
Будешь править ты темной страною!
Каждый из таких новых фрагментов хеттского и хурритского эпоса либо прямо связан по сюжету с Кумарби (Серебро ищет Кумарби в его городе, но не находит), либо повторяет сюжет какой–нибудь части эпоса о Кумарби: богиня Иштар соблазняет плавающее в воде чудовище Хедамму, которое грозило хурритским городам (в поэме об Улликумми такой же эпизод кончается неудачей Иштар, а в поэме о Хедамму она одерживает победу); гора Вашитта рожает, подобно скале–матери Улликумми. С богиней Иштар связано несколько разных эпизодов, которые как бы противоположны друг другу по сюжету: она либо пытается (безуспешно или с успехом) сама соблазнить чудовище, в том числе и каменное (Улликумми), либо ею самою пытается овладеть гора–мужчина (Пишайшас), которому за это грозит наказание (в мифе северносирийско–угаритского происхождения). В некоторых фрагментах рапсод как бы «играет» богами и другими мифологическими персонажами, свободно комбинируя их в новых сюжетах.

Изумляет обилие действующих лиц, включающих не только многочисленный хурритский и старый шумеро–аккадский месопотамский пантеон, но и другие существа, неожиданность их поступков, богатство воображения рапсода, громоздящего эпизод за эпизодом. При различии сюжетов стих и повторяющиеся формулы в этих многочисленных сочинениях настолько однотипны, что каждое из них кажется дополнительной вариацией на одну и ту же тему.

Из других хурритских поэм с древними мифологическими традициями Кавказа перекликается поэма об охотнике Кесси, на которого рассердились боги, сделавшие дичь для него невидимой. Особый цикл представляет хурритская сказка о бессердечном богаче Аппу, которому Бог Солнца дает двух сыновей — Благого и Злого (сюжет, сходный с египетской «Сказкой о Правде и Кривде»), и ее возможное продолжение — сказка о корове, родившей ребенка от Бога Солнца, и бездетной рыбачьей чете, взявшей ребенка на воспитание.

Судя по сохранившимся во фрагментах хеттским переводам хурритских эпических сочинений, весьма древним можно признать подлинник, с которого была переведена повесть о хурритском герое Гурпаранцаху, победившем в стрельбе из лука (рассказ о нем сопоставляется с эпизодом избиения женихов Пенелопы в «Одиссее»). В этой повести упомянуто имя одного из аккадских правителей династии Кутиев (III тыс. до н. э.). В некоторых других хурритских мифологических сочинениях, сохранившихся в оригинале в хеттском царском архиве, наряду с именами таких богов, как Кумарби и Серебро, упоминаются исторические события и правители, бесспорно относящиеся к III тыс. до н. э. Поэтому хурритская литература связывала хеттскую с предшествующими древнейшими периодами становления древневосточной культуры. Точная датировка некоторых других хурритских сочинений затруднена тем, что они известны только по позднейшим хеттским переводам (например, «Песнь об Улликумми»), но, судя по некоторым деталям (использование быков, а не коней как упряжных животных), по–хурритски она написана не позднее древнехеттского периода (хотя переведена на хеттский язык, возможно, несколько позднее).

Древнехеттская литература Несы (XVIII в. до н. э.)

Наиболее архаичные образцы хеттской литературы связаны еще с тем временем, когда главным городом хеттов был Канес, староассирийский Каниш (Неса, современное Кюльтепе, к югу от Богазкея). Память об этом времени сохранялась и позднее в названии клинописного хеттского языка — несийского, или канесийского. О богах с именами индоевропейского происхождения, например о Пирве, хетты и позднее говорили как о «богах Канеса»; к ним надлежало обращаться «по–канесийски», т. е. по–хеттски, их славословили «певцы Канеса», продолжавшие старую традицию несийских гимнов богам.

Несийская литература была еще свободна от хурритского влияния, хотя разновидность клинописи, использующаяся в ее памятниках, сходна с письмом древнего населения Северной Сирии, в большей мере состоявшего из хурритов. Самым ранним датируемым памятником хеттской несийской литературы, дошедшим до нас в позднейших копиях (лишь одна из которых датируется эпохой Древнего царства), является надпись царя Аниттаса, жившего в начале II тыс. до н. э. (ок. XVIII в. до н. э.). Можно думать, что хетты, заимствовавшие ко времени составления этой надписи староаккадскую клинопись, испытывали тогда особенно сильное воздействие месопотамских литературных образцов. В то же время в этой надписи есть некоторые формулы и композиционные приемы, сближающие ее с позднейшими хеттскими текстами и позволяющие считать эту надпись начальным пунктом истории известной нам хеттской литературы.

К несийскому периоду восходит сохранившееся в составе исторического рассказа о войне с хурритами старинное стихотворение — погребальная песня. Восьмисложные или девятисложные строки, разделенные пятисложным рефреном, характеризуются внутренним параллелизмом:

Саван Несы, саван Несы
Принеси, приди!
Матери моей одежды
Принеси, приди!
Предка моего одежды
Принеси, приди!
Я прошу, прошу я!
Можно предположить, что это стихотворение отражает старую устную традицию, так как в самом тексте говорится, что это стихотворение «поется». Его метрическая форма напоминает общеиндоевропейские стихотворные размеры, восстанавливаемые на основе сравнения древнеиндийских (типа ведийской восьмисложной пады), древнегреческих, славянских, балтийских, кельтских, древнейших латинских, германских и армянских метров. Поэтому вероятно, что здесь перед нами древнейший образец индоевропейской метрической традиции, еще сохранявшейся у хеттов после их прихода в центральную Анатолию.

К числу обрядов, до появления хеттов в Анатолии не встречающихся и связанных с общеиндоевропейскими, относится ритуал сожжения умершего царя (многими деталями совпадающий с гомеровским греческим). В составе подробного хеттского описания этого обряда сохранилась и ритуальная песня, которая и по основному содержанию, и по форме возводится к древней индоевропейской традиции:

Солнца Бог! Ему на благо
Приготовь ты этот луг!
Луг никто пусть не отнимет,
Луг никто пусть не отсудит!
Пусть на том лугу пасутся
У него быки и овцы,
Кони с мулами пасутся.
Не только самое представление о загробном мире как пастбище, где пасутся домашние животные, приносимые в жертву и сжигаемые при погребении царя, но и название этого пастбища (хеттское uellu, родственное греческому названию Елисейских полей и имени восточнославянского «скотьего бога» Велеса) возводится к общеиндоевропейскому.

Тот же вывод можно сделать и по поводу древнехеттского гимна богу Пирве, самим писцом–хеттом записанного с четким делением его на двустишия. В этом гимне отражена и другая характерная особенность поэзии на древних индоевропейских языках — имя самого бога Пирвы (родственное имени Перуна — бога княжеской дружины у восточных славян) повторяется в звуках других слов стихотворения, построенного, таким образом, как анаграмма Пирвы:

Это воины дружины
Путь для Пирвы проложили…
В стихотворении в архаическом ритуальном контексте упоминается слово «собрание» (tuliya), известное и из ряда позднейших древнехеттских текстов и родственное древнеисландскому pulr — «вития, жрец, говорящий при совершении обряда». Следовательно, в самом словоупотреблении ранних хеттских стихотворных гимнов можно видеть след древнеиндоевропейской традиции, облегчающий ее реконструкцию.

Столь же ранние общеиндоевропейские истоки можно предполагать и по отношению к основной части недавно обнаруженного (во время раскопок 1970 г.) древнехеттского мифа о детях царицы города Канеса. Хотя этот миф и соотнесен с реальными малоазиатскими городами — Канесом (Несой) и Цальпой (на берегу Черного моря — «Моря Цальпы» у хеттов), где хетты обитали на рубеже III и II тыс. до н. э., его сюжет намного древнее. Речь в нем идет о чудесном рождении тридцати мифологических героев–близнецов, которые вступают в кровосмесительный брак со своими тридцатью сестрами. Следы этого индоевропейского мифа обнаруживаются и в древнеиндоиранской традиции, и в древнеирландской (рассказ о трех братьях — близнецах Финдеамне, которых их сестра уговорила вступить с ней в брачную связь).

Как повествует хеттский миф, «первые из сыновей не узнали своих сестер. Последний же сказал: «Не будем брать в жены своих сестер. Вы не совершите такого поступка. Это не по нашему закону». Но те провели уже ночь с сестрами своими». Наиболее близкой типологической аналогией является легенда о То Кобинане в меланезийском мифе: этот культурный герой вводит во втором поколении запрет на кровосмесительные браки между братьями и сестрами, которые в первом поколении между собой женились, после того как мифологическая героиня (соответствующая царице Канеса в хеттской повести) родила культурных героев и первых женщин. Судя по стилю, к тому же древнейшему слою хеттской литературы относится первый из распространенных в ней образцов гротеска — диалог Храма Бога Грозы с чудовищами, которые, подобно Гераклу, должны были выполнить удивительные и трудные подвиги, но вернулись с признанием своей неудачи.

Литература хатти

Хеттская литература раннего времени, предшествовавшего хурритскому влиянию, складывалась благодаря взаимодействию устной традидии хеттов, близкой к ранним формам устной словесности на других родственных хеттскому анатолийских языках — лувийском (язык Лувии на юге Малой Азии) и палайском (язык Палы на северо–востоке Малой Азии), и литературы древних обитателей севера Малой Азии, говоривших на неиндоевропейском языке хатти. Этот последний язык, существенно повлиявший как на хеттский, так и на палайский, является древнейшим представителем северо–западнокавказской (абхазо–адыгской) семьи языков (составляющей часть более обширной северокавказской группы, включающей также дагестано–нахские языки). В хаттских обрядовых текстах сохранились целые сочетания слов, находящие точное соответствие в кабардинском и адыгейском фольклоре, где отражена древняя адыгская традиция, особенно близкая к хаттской. В частности, хаттское išta–razzil (темная земля) имеет точное соответствие в аналогичном словосочетании в кабардинских фольклорных текстах архаического содержания. Обрядовые формулы в хаттских текстах, содержащих заклятие против зла (хаттское уае, кабардинское е, черкесское I эй — «зло, злое, дурное»), практически буквально совпадают в хаттском и адыгском языках. Таким образом, исследование хаттского языка и поэзии открывает широчайшие возможности для изучения исторической поэтики фольклора северо–кавказских народов.

Сохранившиеся в архиве хеттских царей отрывки позволяют утверждать, что на языке хатти писались стихи с фиксированной метрической, строфической и звуковой формой. Некоторые из них, в частности стихотворные величания царя и царицы, была переведены на древнехеттский язык, как были переведены и стихотворные обращения к божествам с указанием различных их обозначений на «языке богов» и на «языке людей» (букв. среди богов и среди людей):

Тебя лишь смертные зовут Тахатанвити,
Среди богов ты Мать Источников — Царица!..
Тебя лишь смертные зовут Вассецилли,
Среди богов ты — царь, подобный Льву!
Различение «языка богов» и «языка людей» напоминает о сходной античной традиции (в этой связи существенно и то, что гомеровское особое название «крови богов» представляет собой заимствование из хеттского) и о подобном же разделении в древнеисландской и древнеирландской поэзии, в египетских текстах (а также и у других народов Евразии, в частности в фольклоре айнов). С религиозной традицией туземного населения, говорившего на языке хатти, связаны наиболее древние хеттские мифологические тексты. Эти тексты дошли до нас в качестве составных частей архаичных ритуалов. Составной частью ритуала, отмечавшего праздник Нового года (на языке хатти Puruliya), является мифологический рассказ о «змие». Этот рассказ может быть сопоставлен с аналогичными ритуальными сражениями божества с его врагом, которые приурочивались к новогоднему празднику у различных народов мира. В хеттском мифе рассказывается о том, как Бог Грозы отомстил своему врагу — Змию, который до этого одержал победу над богом. Миф дошел до нас в двух вариантах. В первом, более древнем варианте мщение удается благодаря человеку по имени Хупасияс, которого богиня Инара дарит за это своей любовью. Во втором варианте мифа Бог Грозы соединяется с дочерью человека по имени Бедный (Убогий), для того чтобы родить сына, который затем женится на дочери Змия и помогает своему отцу получить обратно сердце и глаза, отнятые у того Змием. То, что во втором, более позднем варианте бог мстит с помощью сына, специально для этого рожденного, напоминает аналогичный мотив в хурритском эпосе о боге Кумарби, переложенном на хеттский язык в более поздний период. Характерно, что оба мифа (о Змие и о Кумарби) оказали воздействие на легенду о Тифоне в греческой мифологии. Греки до времен Эсхила сохраняли память о «халибах» — хатти, первых изобретателях железа, обитавших на черноморском берегу Малой Азии. Не удивительно, что и в мифологии греков есть следы воздействия этого народа.

Миф хатти о поединке Бога Грозы со Змием отразился не только в литературе древней Малой Азии и соседних областей, но и в их искусстве: уже в конце хеттской истории сцены из этого мифа были воспроизведены на лувийском барельефе из Малатья. Слева на барельефе виден бог–змееборец, справа — кольца клубящегося пораженного им Змия. В позднейшем хеттском изобразительном искусстве нашел воплощение и другой миф хатти: сцены, изображающие падение божества с небес, историками хеттского искусства рассматриваются как иллюстрации мифа о луне, упавшей с неба и испугавшей Бога Грозы, который послал ей вслед гром и дождь.

Другой древний миф, отражающий поверья аборигенов, описывает исчезновение бога и вызванную этим засуху или другие беды, попытки других богов или людей найти и вернуть бога, его возвращение и возрождение природы или устранение бед. Этот миф о скрывающемся боге можно восстановить на основании нескольких близких друг к другу хеттских версий, различающихся тем, что в них в качестве исчезающего божества выступают разные боги, обычно связанные с той же туземной традицией, — Бог Грозы, хаттский и хеттский бог плодородия Телепинус, богиня Инара (выступающая и в мифе о Змии), богиня Анцили и другие божества. Когда исчезает Телепинус, он уносит с собой «зерно, богиню полей, рост растений, их цветение и насыщение соками. Телепинус ушел в поля, луга и болота. В болоте лесном он остался. Там его опутали водяные лилии. И ни полба, ни ячмень больше не цветут. Коровы, овцы и люди больше не дают потомства. А те, что были беременны, не могут никак разродиться. Горные долины засохли. Источники пересохли. И в стране начался голод, так что и люди и боги умирают с голоду». Бог Солнца посылает на розыски Телепинуса орла, но тот его не находит. Когда после этого за ним по наущению Богини–Матери на розыски отправляется Бог Грозы, он терпит поражение, о чем в мифе повествуется в гротескной форме, напоминающей описание злоключений бога Тора в «Эдде»: «В городе Телепинуса к воротам пошел было он, но не смог отворить их. Он только сломал о замок рукоятку своего молота. Потом он вернулся восвояси, Бог Грозы, и уселся на своем престоле». Бог Грозы обижен тем, что следом за ним на розыски Телепинуса посылают пчелу. Он говорит Богине–Матери: «Большие и малые боги его искали, но его они не нашли. Как же сможет эта пчела его найти? Ее крыло маленькое, и сама она маленькая. Этим ведь пчелы и отличаются». Но как раз маленькой пчеле и удается выполнить повеление Богини–Матери, сказавшей ей: «Иди! Ищи Бога Телепинуса. Когда ты его найдешь, ужаль его в руки и в ноги, чтобы поднять его с места. Возьми воску, намажь воском ему глаза и руки, очисти его и освяти его и приведи его ко мне!» Роль пчелы в мифе о Телепинусе находит параллели в мифах других народов (в том числе в «Калевале»). Следы влияния хаттского и хеттского мифов о Телепинусе и пчеле, его находящей, обнаружены на широкой территории от Восточного Средиземноморья, включая Грецию, до Закавказья.

Древний прототип всех хеттских мифов об исчезнувшем боге, который может быть восстановлен благодаря их сравнению, имеет много общего с широко распространенными в области древней восточносредиземноморской культуры мифами об исчезающем и возвращающемся божестве плодородия, среди которых хеттские мифы отличаются глубокой архаичностью и примитивностью, наглядностью изображения обожествляемых природных сил. Характерно, что миф этого типа, относящийся к хеттской богине Анцили, видимо, приурочен к избавлению от страданий во время родов, т. е. этот миф в равной мере соотнесен с силой плодородия в природе и ее проявлениями в человеческой жизни.

Литература древнехеттского царства XVII—XVI вв. до н. э.

В период Древнего Хеттского царства, когда хеттские писцы старались тщательно перевести и записать исчезающую литературу на языке хатти, уже ставшем мертвым, духовная культура этого царства вовсе не была столь архаичной, как можно было бы думать по одним этим текстам. Если воспользоваться сравнением с японской культурой, столь же доступной иноязычным влияниям, как хеттская, то полное усвоение хеттами месопотамской клинописной литературы можно сопоставить с тем, как в средневековой Японии была перенята китайская иероглифическая литература: в обоих случаях речь шла об усвоении не только системы письма, но целой системы знаний и текстов, с нею связанных. Хеттские писцы, среди которых были и специалисты, приехавшие из Вавилона, тогда же усердно трудились над усвоением вавилонской традиции энциклопедического знания, в том числе и поэтической, о чем свидетельствуют двуязычные (шумерские и аккадские) тексты (среди них стихотворные гимны богам и эпические фрагменты), в изобилии сохранившиеся с хеттскими переводами в архиве Богазкея. Древнехеттские писцы ко времени Хаттусилиса I настолько овладели аккадским языком, что составляли на нем такие описания боевых подвигов хеттских царей, как рассказ об осаде города Уршу, свидетельствующий и о хорошем знании старовавилонской терминологии военного дела. Многие важнейшие сочинения, составлявшиеся от имени древнехеттских царей — Летопись и Завещание Хаттусилиса I, Таблица Телепинуса, дошли до нас в хеттском и аккадском (иногда не менее древнем, чем хеттский) вариантах. Но по своему жанру эти тексты отличались от всей предшествующей аккадской литературы. Летопись Хаттусилиса I была одним из наиболее ранних в литературе Передней Азии образцов жанра летописи, так как в ассирийской литературе анналы появляются тремя столетиями позднее и, по–видимому, не без влияния хеттских образцов. Вместе с тем анналы Хаттусилиса I продолжают традицию, начатую надписью царя Аниттаса: в обоих текстах повествование о подвигах, совершенных царем благодаря покровительству богов, постепенно приближается к наибольшему достижению царя, чем и завершается рассказ. Следующий шаг в развитии жанра исторического повествования был совершен автором Таблицы Телепинуса (XVI в. до н. э.), во вступительной части которой вся ранняя история Хеттского царства излагается с единой точки зрения как пример образцового правления, контрастирующего с последующим смутным временем.

Таблица Телепинуса близка по своей задаче и структуре к завещанию Хаттусилиса I: оба текста представляют собой обращение хеттского царя к собранию. Дословное совпадение некоторых мест обоих текстов позволяет думать, что завещание Хаттусилиса I (или другие подобные ему обращения хеттских царей к собранию) послужило в известной мере образцом для Телепинуса.

Многочисленные походы древнехеттских царей против отдельных городов Малой Азии (например, Цальпы на Черном море у устья современной реки Кызыл–Иырмак) и Северной Сирии (например, Хальпы — современное Алеппо) описаны в специальных хеттских исторических сочинениях, фрагменты которых дошли до нас. Некоторые из этих древнехеттских исторических рассказов, как и конец летописи Хаттусилиса I, сравнивающего себя с Саргоном Аккадским, продолжают в известной мере месопотамскую традицию повестей о великих царях Аккада, к которой примыкает древнехеттский текст легенды о Нарам–Суэн — потомке Саргона I. В древнехеттском тексте легенды, позволяющем частично восстановить старовавилонский оригинал, до нас не дошедший и сильно отличающийся от позднейшего новоассирийского, Нарам–Суэн, потерпевший поражение в трех походах подряд, гадает, боги с ним воюют или смертные. Для этого колют ножом раба и в зависимости от того, покажется ли у раба кровь, решают, каков исход гадания.

Сходный способ гадания известен и в других древнехеттских текстах, в том числе в рассказе о людоедах, с которыми воевали хетты, где один из героев говорит: «Если он попадет стрелой в цель, тогда он бог; а если он не попадет стрелой в цель, тогда он смертный и мы с ним сразимся!» Для подобных хеттских сочинений характерно соединение исторического повествования с мифологическими рассказами или уподоблениями. Порою в них обнаруживается школьная ученость автора текста — писца или поэта. Она сказывается, например, на образе Богини Солнца, сидящей на своем престоле и пишущей клинописное послание, где упоминается город, куда надлежит идти хеттскому войску. Этот образ завершает сохранившуюся часть весьма примечательного древнехеттского стихотворного сочинения, посвященного выходу хеттов в Северной Сирии к Средиземному морю. Событие это отмечалось как важнейшее для истории Древнехеттского царства в целом ряде исторических и ритуальных древнехеттских текстов. В поэтическом рассказе оно предстает как подвиг героя, который превратился в Быка (видимо, отзвук восточносредиземноморской легенды, сказавшейся и в предании о критском царе–быке Минотавре) и сдвинул гору, стоявшую на пути хеттов:

«Поглядите, превратился он в огромного Быка,
Поглядите, у него рог немного согнут!»
Спрашиваю: «Отчего рог немного согнут?»
Отвечает он тогда: «Я ходил в поход.
Загораживала путь нам гора большая.
Подошел тогда к ней Бык, гору он подвинул.
Море победили мы. Оттого и согнут рог!»
Образные уподобления действующих лиц животным встречаются и в собственно исторических сочинениях: Хаттусилис I в своей летописи не раз называет себя львом (что, видимо, соответствует традиции хатти, где лев и герой обозначались одним словом); в древнехеттской надписи XVII в. до н. э. о войне с Хальпой врага уподобляют медведю, обложенному в берлоге во время охоты; в завещании Хаттусилиса его автор обращается к слушателям с призывом: «Ваш род да будет единым, как волчий!» Сам тотемистический образ Царя–Волка и его языковое обозначение восходят к глубочайшей индоевропейской и евразийской древности.

Отличительной особенностью древнехеттской исторической прозы является необычный лаконизм, предполагающий длительную традицию (как полагают некоторые ученые, хаттскую), подготовившую стиль, напоминающий иных латинских авторов. Примером может служить рассказ о военачальнике с хурритским именем Анумхерва (мифологическому детству которого, возможно, посвящен один из интереснейших древнехеттских фрагментов): «Они сражались под Цальпой. Его ранили. Анумхерва был в Цальпе. И из города ои увидел отрезанную голову своего сына. Он наполнил золотую чашу и в нее налил яду. И ее он выпил». Таким лапидарным слогом написана и дворцовая хроника — собрание назидательных рассказов (анекдотов) о проступках придворных и должностных лиц, сурово наказанных царем. К этому жанру, позволяющему говорить о специфической форме хеттского юмора, свойственного и впоследствии хеттской литературе, примыкает и написанный по–аккадски рассказ об осаде города Уршу, подробно описывающий уловки военачальников, обманывающих царя. Структура этого текста, в котором чередуются реплики царя и приходящего к нему вестника, напоминает тот предшествовавший древнегреческой трагедии жанр «балагана», который был реконструирован О. М. Фрейденберг на основании архаических образцов типа «Семеро против Фив» Эсхила.

Среднехеттские литературные памятники

В молитвах времени Среднего царства (XV в. до н. э.), обращенных к богам, хеттскиецари жалуются, что вторгшиеся в их страну племена каска отняли у хеттов, а значит и у их богов, города северной Малой Азии — древние культовые центры, приносившие богам жертвоприношения. В среднехеттское время сочинена и молитва Кантуцилиса, где поэтически выражены мысли об ограниченности человеческой жизни и ее обреченности, напоминающие не только по сути, но и по сдержанности изложения образцы ветхозаветной мудрости. По жанру и по некоторым поэтическим образцам молитва Кантуцилиса продолжает шумерские поэтические сетования, но автор–хетт сумел подняться до философской и лирической высоты в непосредственном обращении к личному богу Кантуцилиса:

К смерти привязана жизнь. К жизни  привязана смерть.
Вечно никто не живет. Годы у нас сочтены.
Если же вдруг человек вечно живущим бы стал,
Злые болезни тогда были б ему нипочем!
………….…
Из–за болезни моей дом мой стал домом тоски:
Из–за печали моей им тяготится душа —
Кровлю худую пробьют слезы, как капли дождя.
Словно я  годы уже, десятилетия болел,
Выросла в сердце печаль, стал тяжелее недуг.
…………….…
Ночью в постели томлюсь. Сладкого сна не видать!
К ложу ночному тогда вести дурные идут…
Вольное использование мотивов шумерской и аккадской поэзии, как в молитве Кантуцилиса, характерно и для относящихся к тому же периоду гимнов Солнцу, в которых обнаруживаются разительные совпадения с современными им египетскими. Из черт, общих для хеттского гимна Солнцу и для египетской надписи Аменхотепа IV (Эхнатона) — клятвы Солнцу, следует особо выделить мотив колесницы Солнца, запряженной конями. Речь идет о новом, скорее всего, по происхождению митаннийском (хурритском) мотиве, сходном с индоиранским (позднейший отзвук того же мотива видят в «4 Книге Царств»). В этой связи обращают на себя внимание и другие черты, объединяющие хеттский гимн с индоиранскими. Строки в хеттском гимне, где речь идет о божественном «вознице» солнечной колесницы и где к Солнцу автор обращается:

Слева
От тебя летят по небу Страхи —
находят разительную аналогию в Авесте («Яшты», X, 126), где демон Рашну летит слева от Митры. Весь этот круг представлений мог быть усвоен через посредство хурритов, испытавших сильное влияние индоиранцев, сосуществовавших с хурритами в Митанни. Но в хеттском гимне эти представления совмещены и с наследием хаттской обрядовой поэзии, из которой, в частности, заимствован оборот «Страхи и Ужасы», позднее оказавший влияние на гомеровскую греческую традицию.

Наряду с чертами, которые можно считать архаическими, в хеттских гимнах Солнцу находятся и мотивы, перекликающиеся с позднейшей ветхозаветной литературой и даже ее продолжениями, в частности, характерно выражение: «Я иду своей дорогой правды» (ср. «Книгу притчей Соломоновых», гл.8, 20) — и мысль о боге как покровителе обиженных:

Как родным, обиженным ты людям
Покровительствуешь сиротливым,
И возмездие один даешь ты
За обиженных и сиротливых…
Из многочисленных аналогий ветхозаветной и новозаветной литератур, обнаруживаемых в среднехеттских текстах, следует отметить образ вина как крови, сопоставляемой с символом причастия, который употребляется в среднехеттском тексте военной присяги.

К среднехеттскому времени на первый план начинали выдвигаться южные и юго–западные области Малой Азии, что отражено в анналах царя Тудхалияса и в историческом рассказе о Маддуватасе, где впервые упомянуты ахейцы Аххиява. К этому времени восходят самые ранние образцы ритуалов, составленных от имени жриц — обитательниц этих областей. Едва ли не наиболее ранним примером может служить ритуал жрицы Мастиггас родом из Киццуватны (область со смешанным хуррито–лувийскии населением). В заключительных словах этого ритуала отражены поверья, связанные с характерным для хурритов циклическим представлением о времени:

До дня, когда цари минувшего вернутся,
Чтоб узнать, что с их страною сталось,
Печать останется на этом роге,
Он будет распечатан лишь тогда!
Имена некоторых царей среднехеттского периода определяются как лувийские, они отличны от хаттских имен древнехеттских царей. Царские имена в среднехеттское время, как и позднее, на печатях выступают в двух формах — клинописной и иероглифической. Так называемая хеттская (точнее, лувийская и хурритская) иероглифическая письменность была создана населением южных частей Малой Азии, быть может, по образцу египетской иероглифики (хотя большинство знаков ее имеет самостоятельное происхождение). Это согласуется и с другими свидетельствами египетского влияния на юг Малой Азии уже в начале II тыс. до н. э. (к этому времени относятся и самые ранние изображения знаков хетто–лувийской иероглифики на печатях из староассирийских колоний в Малой Азии). Отдельные образцы иероглифической письменности встречаются и в XVII в. до н. э., но особенно широко ею начали пользоваться в среднехеттский период. Позднее Мурсилис II повелел писать на клинописных таблицах те религиозные установления, которые до этого, при царях среднехеттского периода, искажались по вине писцов, писавших иероглифами на дереве. Из–за непрочности этого материала тексты, писавшиеся лувийскими (а может быть, и хурритскими) иероглифами на дереве, до нас не дошли. Кроме иероглифических надписей на печатях с царскими именами от времен хеттской империи сохранились монументальные иероглифические надписи, интерпретация которых еще только начинается.

Новохеттская литература (XIV—XIII вв. до н. э.)

Наибольшую поэтическую ценность, кроме рассмотренных переводов с хурритского, в новохеттской литературе представляют ритуалы и мифологические отрывки (о гневе Великого Бога, где встречается общий для фольклора разных народов мотив обиженной волшебницы), повторяющиеся и в лувийских фрагментах и связанные, как и переводы с хурритского, с культурным влиянием юга Малой Азии и Сирии.

Контакты с Сирией, бывшие одной из причин проникновения к хеттам хурритского культурного влияния, в новохеттский период привели также и к появлению хеттского мифа о боге Ваале и богине Ашерту, тщетно его соблазнявшей, но затем обвинившей его в посягательствах на ее честь, что близко к позднейшей ветхозаветной истории Потифара. В свою очередь, в архиве Угарити, бывшего в новохеттское время вассалом хеттов, найдены образцы хеттской словесности, среди них отрывок мифологического содержания на хеттском языке с шумерским и аккадским переводами.

Обилие переводной или возникшей под хуррито–лувийским влиянием литературы новохеттского времени контрастирует со сравнительно ограниченным числом и однообразием самостоятельных сочинений. В новохеттский период по мере увеличения власти царя, превратившегося в типичного восточного деспота, оригинальная литература постепенно свелась к составлению текстов от его имени и поэтому часто зависела от его личности. Это особенно наглядно видно на примере Мурсилиса II (ок. 1343—1313 гг. до н. э.). От его имени составлена целая библиотека таблиц, хотя бы часть которых он сам если не написал, то продиктовал. В некоторых из них общий религиозный характер памятника сочетается с личной нотой, звучащей в обращении автора к богу. Наиболее значительными из них являются молитвы царя Мурсилиса II, написанные в форме письма к богам во время чумы, опустошавшей Хеттское царство.

Мысль о смирении земного царя перед богом, насылающим чуму, объединяет молитвы Мурсилиса с «Книгой Исхода» в древнееврейской литературе. Сходство усиливается благодаря тому, что и Мурсилис говорит о египетской чуме, позднее пришедшей к хеттам. Согласно изложенному в этих текстах взгляду, перекликающемуся с идеями ветхозаветной древнееврейской литературы, за грехи отца может ответить сын. Но так или иначе возмездие рано или поздно приходит. Не только подобные молитвы, в которых можно видеть отдаленный прообраз соответствующих мест Ветхого Завета, но и особенности формы молитв обнаруживают разительное сходство с ветхозаветной литературой. Среди этих особенностей — образные уподобления целых ситуаций, напоминающих библейские притчи: «Птица возвращается в клетку, и клетка спасает ей жизнь. Или если рабу становится почему–либо тяжело, он к хозяину своему обращается с мольбой. И хозяин его услышит его и будет к нему благосклонен: то, что было ему тяжело, хозяин делает легким. Или же если раб совершит какой–либо проступок, но проступок этот перед хозяином своим признает, то тогда что с ним хочет хозяин делать, то пусть и сделает. Но после того как он перед хозяином проступок свой признает, душа хозяина его смягчится, и хозяин этого раба не накажет. Я же признал грех отца моего как свой грех; это истинно так, я совершил это».

В этой концепции, близкой к позднейшим религиозным учениям Востока, отчетливо выражена мысль о личной ответственности свободного человека перед потомством и историей свойственная тому миросозерцанию, которое может быть восстановлено на основании различных хеттских текстов. Но с трагическим голосом пробудившегося исторического сознания личности, звучащим в молитвах Мурсилиса, сочетаются отзвуки унаследованных от более древних времен наивных антропоморфных представлений о богах. Как и в более ранней среднехеттской молитве во время чумы, Мурсилис пытается вызвать сочувствие богов, убеждая их: чем меньше останется в живых людей, тем меньше будет жертвоприношений, и боги станут голодать (с помощью такого же довода бог Эа в хеттско–хурритском эпосе убеждает Кумарби, что не надо уничтожать всех людей).

Сам Мурсилис II, как и все другие цари новохеттского времени, был оплетен сложнейшей сетью архаических обрядов, окружавших священную личность царя. Каждый шаг царя, мельчайшие бытовые подробности его жизни подчинялись строжайшим обрядовым предписаниям. Это видно, например, из рассказа о том, как Мурсилис II вернул себе дар речи (рассказ представляет интерес как новохеттский образец лаконической повествовательной прозы). Мурсилис II или писец, сочинявший от его имени, развил жанр летописи — анналов, намеченный еще Хаттусилисом I в древнехеттской литературе и продолжавшийся в среднехеттской (в летописи Тудхалияса). От имени Мурсилиса II составлены два варианта его собственной летописи и летописи его отца Суппилулиумаса II. Составитель летописи Суппилулиумаса II и Мурсилиса II проявил себя как выдающийся писатель–историк. В ряде случаев он выходит за рамки однообразного официального перечня военных побед и ритуальных поездок царя и сообщает поучительные сведения (например, о сватовстве вдовы фараона и об общественном строе племен каска).

К жанру царских анналов близка автобиография Хаттусилиса III (1282—1260 гг. до н. э.) — одна из первых автобиографий, известных в литературе Передней Азии. Из предшествующей традиции, кроме египетских надписей вельмож, можно указать лишь надпись из Алалаха (Северная Сирия), которая на 200 лет старше автобиографии Хаттусилиса (часто отмечается сходство этой последней с библейской историей Иосифа). В ряду тех произведений хеттской литературы, где внимание сосредоточено на самом авторе, автобиография Хаттусилиса III выделяется особенно индивидуальным характером содержания и формы текста, прежде всего рассказа о детстве царя и о его любви к жене Пудухепе. Язык и стиль автобиографии близок, по–видимому, к разговорной речи. Но именно на примере этого текста можно видеть, в какой степени писцы новохеттского времени были во власти литературных штампов, унаследованных от далеких времен хеттской истории. Целью автобиографии было прославление хурритской богини Иштар–Шаушки. Культ этой богини был нововведением Хаттусилиса III и его жены — царицы Пудухепы. По мысли автора, вмешательство Иштар все время помогало Хаттусилису III и оправдывало его действия, достаточно сомнительные и с точки зрения обычной нравственности, и с позиций хеттского правосознания. Но эта мысль о покровительстве новой богини изложена дословно в тех же самых выражениях, в каких за 400 лет до того составитель летописи Хаттусилиса I описывал, как ему покровительствовала «его госпожа» — хаттская (и древнехеттская) Богиня Солнца священного города Аринны (отождествление хурритской богини с древнехеттской отчетливо проводится и в молитве жены Хаттусилиса III — Пудухепы): богиня так же «держала его за руку» и устремлялась перед ним в битве. Особенно любопытно, что автобиография начинается формулой славословия богини, выделяемой среди других богов. Эта формула воспроизводит древнехеттскую передачу соответствующих обрядовых выражений ритуальной поэзии хатти.

Некоторые из самых поздних хеттских исторических текстов, например рассказ о морском сражении за Кипр, производят впечатление стилизации под древний текст. Возможно, что такие тексты переведены на клинописный хеттский язык с иероглифического лувийского. Проблематично, в какой степени новохеттский язык (уже сильно изменившийся по сравнению с древнехеттским) оставался обиходным живым языком Хаттусилиса III, не говоря уже о периферийных областях империи.

После гибели столицы хеттов Хаттусаса (ок. 1200 г. до н. э.) прежние вассальные области с лувийским населением на юге Малой Азии и севере Сирии превратились в небольшие самостоятельные государства, которые иногда не без оснований называют «позднехеттскими». В их искусстве продолжаются традиции лувийско–хурритского монументального стиля, важную часть которого составляли иероглифические лувийские надписи. В этих надписях местные царьки, носящие громкие имена древнехеттских и новохеттских царей (Суппилулиумас, Хаттусилис), иногда используют стандартные формулы, напоминающие о старых штампах хеттской литературы (в частности, здесь снова упоминается божество–покровитель, берущее царя за руку, как в летописи Хаттусилиса I и в автобиографии Хаттусилиса III). Самая обширная лувийская иероглифическая надпись этого рода, найденная в Каратепе в сопровождении параллельной финикийской, носит следы воздействия стиля семитской поэтической прозы с характерными для нее фигурами повторений. Около 700 г. до н. э. такие надписи прекращаются, хотя отдельные иероглифические знаки встречаются и позднее в качестве священных символов.

Уже после того как на иероглифическом лувийском языке перестают писать, память о хеттах в Сирии и даже Палестине еще сохраняется. Это видно из нескольких упоминаний хеттов (скорее всего, лувийцев) в Ветхом Завете; встречающееся в «Книге Бытия» выражение «сыновья Хета», вероятно, представляет собой видоизменение старинного оборота «сыновья страны Хатти», которым сами хетты (и все жители Хетского царства, в том числе лувийцы) себя обозначали; после гибели страны Хатти это выражение потеряло прежний смысл.

Языки, являющиеся продолжением лувийского (ликийский) и хеттского (лидийский), на западе Малой Азии существовали вплоть до античного времени, когда на них были сделаны немногочисленные надписи буквенным письмом типа древнейшего греческого. Среди надписей на этих языках есть поэтические, видимо сохраняющие некоторые следы традиции, связанной с хеттской и лувийской литературами.

Найденная во время раскопок 1973 г. трехъязычная надпись IV в. до н. э. на ликийском, арамейском и греческом языках в ликийской части содержит обороты, точно соответствующие хеттским формулам времени Древнего царства. Такая устойчивость традиции делает вероятным предположение, что и лидийские жрецы (kave, родственно древнеиндийскому kavi — поэт–жрец) в своих стихотворениях использовали размеры, в конечном счете восходящие к хеттским.

Историю Лидии подробно изложил Геродот, вероятно опиравшийся на не дошедшие до нас туземные повествовательные источники. Из. его рассказа видно, что и лидийские цари (как раз не хеттские — лувийские) носили такие традиционные хеттские имена, как Мурсилис. Можно думать, что благодаря лидийской традиции наследие хеттского царства еще раз дошло до античной Греции, хотя теперь его воздействие не было столь заметным.

Вероятно, с лидийской и ликийской культурной традицией связана и этрусская (предание о малоазиатском происхождении этрусков отражено в «Энеиде»). Этим можно объяснить такие культурные связи между древней Малой Азией и Италией, как, например, сходство переданного греческим поэтом–лидийцем Гиппонактом мифа о Кандавле — герое (боге), убившем пса (подобно ирландскому Кухулину), с аналогичным мотивом в мифологии этрусков и римлян.

Исследование хеттской и в особенности хурритской литератур позволяет установить тесные связи литературного творчества на протяжении III—I тыс. до н. э. во всем Восточном Средиземноморье и выявить звенья, соединяющие общеевропейский мифологический фон литературы, унаследованный от Греции, с месопотамской литературной традицией.

Глава 4. Угаритско–финикийская литература

И. Ш. Шифман
Северную часть восточного побережья Средиземного моря (современный Ливан и часть Сирии) в древности занимала населенная семитскими племенами ханаанеев страна, которую вслед за греками мы называем теперь Финикией.

Финикийская литература, несомненно богатая и оказавшая значительное влияние на письменность соседних стран и народов (в том числе и прежде всего на стилистику и некоторые сюжетные мотивы библейского повествования), до сих пор мало известна и почти не изучена. К концу 20‑х годов текущего столетия исследователи располагали лишь случайными упоминаниями о книгах, приписывавшихся — во многих случаях едва ли достаточно обоснованно — финикийским авторам, а также отрывками из сочинений эллинизованных финикиян. Только после того как в результате археологических раскопок начала 30‑х годов в Древнем Угарите (Северная Финикия) было обнаружено значительное количество письменных памятников, которые, однако, плохо сохранились, появилась возможность судить, хотя все еще весьма приблизительно и неточно, о переднеазиатской семитоязычной словесности середины II тыс. до н. э. Одновременно появился и своеобразный ориентир, который позволяет хотя бы пунктирно определить основные направления развития финикийской литературы.

Дошедшие до нас памятники угаритской словесности не представляют собой литературных текстов в собственном смысле слова; это записи фольклорных поэтических произведений (эпос, мифы), а также своеобразных «сценариев» храмовых ритуальных действий и гимнов богам. Колофоны некоторых записей датируют последние временем царя Никмада (к сожалению, пока не установлено, о каком именно Никмаде идет речь), т. е. XIV в. до н. э.; известно имя писца, которому была поручена данная работа, — Элимилк, а также одного из исполнителей текстов — Атанпарлана, верховного жреца и начальника пастухов (к нему восходит, в частности, имеющаяся в нашем распоряжении версия мифа о борьбе Ваала Могучего и Мота). Можно предполагать, что в XIV в. до н. э. в Угарите произошло событие, до известной степени напоминающее то, которое происходило несколько столетий спустя в Афинах при Писистрате, а также в иудейско–израильском обществе в эпоху, непосредственно предшествующую возникновению Пятикнижия: фиксируется текст, который должен, по–видимому, стать каноническим. Показательно, что в роли хранителей предания выступает жречество и именно оно редактирует текст, а, значит, определяет тенденцию, идейную окраску мифов и легенд. Едва ли можно сомневаться в том, что существовали и другие версии, до нас не дошедшие, которые должна была вытеснить запись Элимилка. Перед нами, следовательно, итог длительной борьбы в угаритском обществе. И потому записям Элимилка, безусловно, должен был предшествовать более или менее долгий период устного бытования эпосов и мифов, что позволяет отнести их формирование, во всяком случае, к периоду не позже конца III — начала II тыс. до н. э.

Одним из известнейших угаритских повествований является эпос о Керете. Согласно предположению, выдвинутому в ходе исследования этого памятника, он рассказывает о предке царской династии, правившей в Угарите в середине II тыс. до н. э. Керет изображен сыном верховного бога Эла; в дошедших до нас отрывках говорится о походе Керета за невестой, об обете, который он дал богам, но не выполнил, о болезни Керета и его выздоровлении, о его борьбе за власть со старшим сыном. Все эти сюжеты характерны для устной фольклорной традиции, однако в Угарите они приобретают некоторые своеобразные черты. Традиционный поход за невестой в эпосе о Керете мотивирован тем, что у главного героя Керета умерла жена и погибли дети; тогда во сне к нему является Эл и предлагает отправиться в страну Удм, где, опустошив страну, Керет вынудит местного царя Пебела отдать ему в жены свою дочь Машат–Хурай. Керет в точности выполняет все указания Эла, и брак совершается. Фактически поход описывается дважды — сначала как наставление Эла и предсказание Керету, а затем уже как повествование о реально происходящем событии. Женитьба Керета изображена как важнейшее событие общественного значения: в походе участвуют все, кто только может, даже те, кто по состоянию здоровья или по своему положению обычно оставался дома. Перед нами, следовательно, не отражение чисто семейного конфликта, а нечто совершенно другое: женитьба Керета должна обеспечить обществу благоденствие, что возможно только в том случае, если будет благоденствовать глава этого общества и в особенности если у него будет потомство.

Важнейшие эпизоды эпоса — клятва Керета, пренебрежение ею, болезнь героя и его выздоровление. Идя в страну Удм, Керет посещает храм богини Ашерат сидонской и тирской; там он клянется в случае удачи пожертвовать богине много золота и серебра. Однако, получив в жены Машат–Хурай, Керет забыл о своем обещании, а Ашерат наслала на него болезнь. Жертвоприношения, в которых участвуют воины царя, не достигают цели; болезнь усиливается, и царь оказывается при смерти. Его оплакивают младшие сын и дочь. Тогда Эл изготовляет из глины Шааткат — существо, которое побеждает и прогоняет смерть. Керет начинает есть и выздоравливает. В этом эпизоде интересно предпочтение, которое эпос отдает младшему сыну перед старшим; показательно, что именно младший сын является с атрибутами власти к сестре, чтобы побудить ее оплакать отца. Хотя право первородства существует, его получает младший сын в обход старшего (мотив, который впоследствии будет, хотя и иначе, разработан в библейском предании об Исаве–Эдоме и Иакове) явно как воздаяние за плач по отцу. Старший сын в трагической ситуации грозящей отцу смерти ничем себя не проявляет.

Наконец, еще один эпизод — столкновение старшего сына Керета с отцом. Здесь обычный и широко распространенный эпический мотив разработан весьма своеобразно, как попытка сына при поддержке и даже при прямой инициативе приближенных Керета свергнуть отца с престола. Сын (Йацциб) является к Керету и обвиняет его в том, что он не выполняет обязанностей царя: чинит насилия, не защищает бедняков и убогих; кроме того, он постоянно болен (само собой разумеется, что царем может быть только физически здоровый, сильный человек). Йацциб требует, чтобы Керет уступил ему власть. В ответ Керет проклинает сына и призывает на его голову смерть от руки бога. Дошедший до нас фрагмент на этом обрывается; можно, однако, предполагать, что проклятия Керета сбылись. В эпизоде отражены бытовавшие в угаритском обществе и в своей основе восходившие к глубокой древности представления о роли царя в жизни племени. Характерно, что неудовлетворительное исполнение царем его обязанностей могло послужить достаточной причиной для его устранения и возведения на престол нового владыки. О том, что подобного рода воззрения оставались не только в сфере чистой теории, но и могли применяться на практике, свидетельствует (хотя и несколько столетий спустя) история распада Израильско–иудейского царства, когда группа племен отказалась признать царем наследника Соломона Рехабеама и избрала другого царя.

Еще один интересный мотив эпоса о Керете, являющийся, несомненно, пережитком первобытных, доклассовых общественных отношений (напомним, что царь в доклассовом обществе был военным предводителем данного племени или группы племен; часто он предводитель боевой дружины, воинов — членов мужского союза, каким, по–видимому, и был Керет), — возможность устранения физически немощного, больного царя. Аналогичное явление нашло свое отражение в египетской церемонии хебсед, римском regifugium и т. п. Однако в эпосе о Керете наблюдается уже, по–видимому, преодоление обычая: во–первых, претендентном здесь выступает сын царя, т. е. формулируется династийный принцип, и, во–вторых, при поддержке богов побеждает Керет. Можно предполагать, что рассказ о бунте Йацциба должен был оправдать лишение старшего сына прав, вытекающих из его первородства.

Другой памятник угаритской письменности — сказание о Данэле и его сыне Акхате. Фрагментарность дошедших до нас отрывков не позволяет судить с достаточной полнотой о его содержании. Вначале речь идет о рождении у Данэла сына Акхата. По просьбе Данэла бог Кусар–и–Хасис изготовляет для младенца чудесный лук. Богиня Анат замечает чудесный лук и возгорается желанием его получить. Она предлагает Акхату в обмен золото и серебро, но получает отказ: лук нужен самому Акхату для охоты; пусть Анат принесет дары Касиру–и–Хасису, и он ей сделает такой же лук. Тогда богиня предлагает Акхату свою любовь, бессмертие и вечную жизнь среди богов; однако Акхат снова отказывается: лук — мужское оружие и не годится для женщины. Оскорбленная Анат бросается к Элу и получает его согласие умертвить Акхата. Затем она приглашает к себе на охоту Акхата в окрестности города Аблама. Слуга богини Йатпан в облике орла нападает на Акхата и убивает его. На земле наступает засуха. Семь лет оплакивает сына Данэл. Он разрывает свои одежды, молит о дожде, разыскивает останки сына в желудке Цамал, матери орлов, и других хищных птиц, проклинает свидетелей и участников злодеяния. Из заключительных фрагментов текста явствует, что Пугат, дочь Данэла, мстит за гибель своего брата. Очевидно, в образе Акхата нашли до известной степени воплощение мотивы, связанные с культом умирающего и воскресающего бога, а также мотивы охотничьих мифов. Но не менее важен и другой мотив — богоборческий: изображена борьба между богиней–воительницей и смертным человеком за чудесный лук, т. е. в конечном счете за охотничью удачу, за первенство; и показательно, что и морально, и, по–видимому, фактически Анат побеждена.

С наибольшей полнотой, хотя также весьма фрагментарно, представлены в дошедших до нас из Угарита текстах мифы о Ваале Могучем и Анат, об их войнах, их любви, их борьбе с божественными противниками, среди которых разные версии называют верховного бога Эла, Мота (бога смерти), Ашерат (Ашерат–Йам), владычицу моря, и Астара (божество, аналогичное по функциям Ваалу). Многочисленные попытки расположить эти сказания в определенной последовательности, так, чтобы обнаружить какое–то их сюжетное единство, до сих пор не привели к убедительным результатам; думается, что процесс циклизации еще не был завершен, и перед нами — только отдельные эпизоды, внутренне мало связанные между собой. Судя по некоторым пометкам в текстах, мифы о Ваале Могучем и Анат предназначались для храмовых рецитаций.

Пожалуй, самым значительным из этих сказаний была поэма о борьбе Ваала Могучего с Мотом. В дошедшем до нас тексте отчетливо могут быть выявлены следы двух вариантов, из которых в одном Эл справляет траур по Ваалу, тогда как в другом он радуется гибели Ваала и назначает вместе с Ашерат–Йам ему преемника. Такая разновариантность внутри одного цельного текста, конечно, не случайна; она объясняется желанием его составителя учесть и свести воедино все версии предания. Поэма о борьбе Ваала Могучего с Мотом представляет в этом отношении прообраз библейской записи фольклорных традиций (Пятикнижие); перед нами, следовательно, не изолированный специфический прием, а явление, наблюдаемое, по крайней мере, в словесности всех вообще ханаанейских народов переднеазиатского Средиземноморья.

Насколько можно судить, в поэме о борьбе Ваала Могучего и Мота рассказывалось, как последний пригласил к себе на пиршество Ваала Могучего; Мот нападает на Ваала и убивает его; на место Ваала Эл и его супруга Ашерат–Йам ставят царем и владыкой мира бога Астара. Между тем богиня–воительница Анат собирает останки Ваала, оплакивает его и приносит ему заупокойные жертвы; затем она поражает и уничтожает Мота, разбрасывает разрубленное его тело по земле. Ваал воскресает и снова овладевает своим царством. В целом миф о Ваале Могучем и Моте, который, кстати сказать, тоже возрождается к новой жизни, отражает представления об умирающем и воскресающем боге, связанные с ежегодным земледельческим циклом.

В основе нескольких преданий лежит сюжет о строительстве «дома», т. е., очевидно, храма Ваала. Согласно одному из вариантов, Анат, развлекающаяся убийствами и разрушениями, получает от Ваала приглашение в гости; Ваал рассказывает ей о своем грандиозном замысле — построить для себя дом, подобного которому еще никто никогда не видел, и просит ее, чтобы она получила разрешение у Эла. Анат отправляется к Элу, и, кроме того, мы узнаем (без ясно выраженной связи с остальным текстом) еще об одном посольстве Ваала — к божеству Кусару–и–Хасису, который должен осуществить строительство. По другой версии, Анат и Ваал первоначально отправляются к супруге Эла Ашерат–Йам и заручаются ее благосклонностью. Ашерат–Йам, превратившаяся из врага в друга Ваала, убеждает Эла разрешить последнему постройку дома. Ваал призывает Кусара–и–Хасиса, и тот воздвигает дворец из золота и серебра, украшенный драгоценными камнями, но сначала без окон (Ваал боится нападения врагов); потом, убедившись в том, что опасности нет, Ваал поручает Кусару–и–Хасису прорубить окна. Удовлетворенный сделанным, Ваал провозглашает себя царем над всеми богами и людьми.

Существует и близкая по содержанию легенда, повествующая о том, что Эл намеревается построить дом для своего сына Йавта (возможно, тождествен библейскому Яхве), или Йама, бога морской пучины; при этом Эл предлагает Йаму прогнать Ваала с царства. Против такого возвышения Йама выступает какое–то другое божество, по–видимому Астар. Затем следует рассказ о борьбе Ваала и Йама: Ваал оскорбляет Йама; последний требует от Эла и совета богов выдать ему Ваала; Эл выражает готовность выдать Ваала Йаму в плен и рабство; разгневанный Ваал хочет расправиться с посланцами Йама, но его останавливают Анат и Астар; Кусар–и–Хасис делает Ваалу две палицы, и в решительном бою Ваал побеждает Йама.

Все рассмотренные нами поэмы косвенно отражают, хотя и в форме предания о богах, реальную повседневную жизнь древнего угаритского общества. Показательно уже то, что построить дом можно только с разрешения царя (в данном случае царя богов Эла); обладание домом знаменует собою достижение высокого общественного положения (здесь — приход к власти над миром). Очевидно, поэмы о строительстве храма Ваала Могучего должны были читаться во время праздничной службы, приуроченной к легендарной (или реальной) дате окончания строительства и освящения здания. Заслуживает внимания и многовариантность повествования: в различных текстах по–разному рассказана история замысла постройки, самой постройки и воцарения Ваала; различны и враги, с которыми он сталкивается. В целом предания о Ваале и Анат разрабатывают широко распространенный фольклорный сюжет о борьбе богов за власть, причем воцаряется благой бог, «хозяин» (Ваал в переводе на русский язык и значит «хозяин»), олицетворяющий собою природу.

Кроме названных, среди угаритских текстов есть и поэма о священном браке лунных богов Йариха и Никкаль, а также своего рода сценарий драматического действа о рождении благостных богов Шахара и Шалима — один из первых в мировой литературе памятников такого рода; найдены и ритуальные гимны, близкие по содержанию к библейским псалмам.

С точки зрения композиционных приемов и стихотворной техники угаритские поэтические произведения принципиально не отличаются от аналогичных памятников ассиро–вавилонской и библейской литератур. Поэтический ритм зависит в них от музыкального сопровождения. Наименьшей поэтической единицей было слово, стоящее под ударением и соответствующее музыкальному такту; стихотворный размер выражен количеством ударных слогов в строке. Полустишия или трети стихов отделялись друг от друга цезурой.

В угаритском стихосложении широко распространен «параллелизм членов» — прием, обычный для семитоязычной поэзии. Как правило, перед нами прямой параллелизм, например:

Она [Ашерат] ублажила Быка, Эла праведного,
она ублаготворила Творца творения;
или:

Как сердце коровы к ее теленку,
как сердце овцы к ее ягненку, —
так сердце Анат к Ваалу.
Встречается, однако, и обратный параллелизм:

Как корова ревет о теленке своем,
сыновья хупшу[14] плачут о матери своей, —
так будет стенать Удм.
Фольклорный характер угаритской поэзии проявляется в обилии клишированных формул. Речь того или иного персонажа вводится, как правило, словами: «И возвысил голос свой, и воскликнул». Описание приветствия также стандартное:

К ногам Эла она [Ашерат] простерлась и пала,
простерлась ниц и оказала ему почесть.
В формулах изменяется только субъект действия; все остальные слова и конструкции неизменны. Из текста в текст кочуют однородные описания, наподобие следующего:

Она [Анат] умылась росою небесной, елеем земным.
Роса небесная обливала ее,
дождем обливали ее звезды.
Она, стуча, поднимала зайцев на тысяче полей,
нечистоты свои в море сбрасывала…
Другая характерная черта угаритской поэтики — многочисленные эпические повторы. Наиболее яркий пример такого повтора содержит поэма о Керете: мы уже говорили, что сначала поход Керета в страну Удм изображается как предсказание Эла, полученное во сне, а затем следует его описание; и то и другое совпадает почти дословно. Аналогичные повторы встречаются и в других поэмах.

С повторами связана и еще одна стилистическая особенность — употребление рефрена при описании длящихся во времени действий. О строительстве дворца для Ваала, когда потребовалось расплавить большое количество золота и серебра, говорится:

Зажгли огонь в доме, пламя во дворце.
Вот день и другой горит
огонь в доме, пламя во дворце;
третий, четвертый день горит
огонь в доме, пламя во дворце;
пятый, шестой день горит
огонь в доме, пламя во дворце.
Потом на седьмой день убрали
огонь из дома, пламя из дворца.
О битве Ваала и Мота рассказывается:

Они столкнулись, как верблюды [?], —
Мот силен, Ваал силен.
Они бодались, как быки, —
Мот силен, Ваал силен.
Они кусались, как змеи, —
Мот силен, Ваал силен.
Они столкнулись, как быстроногие [кони], —
Мот пал, Ваал пал.
Насколько мы можем судить, угаритские сказители в общем мало интересовались конкретными приметами того мира, который окружал их героев. Мы тщетно стали бы искать у них описаний природы, хотя бы и самых беглых; обстоятельства, в которых развертывается тот или иной эпизод, раскрываются только через действия или состояние участников событий — животных и людей. Например, в эпосе о Керете о бедствиях, постигших страну Пебела, указывают такие строки:

Когда же поднялось солнце на седьмой день,
и не спал Пебел–царь
из–за рева быков его,
из–за крика ослов его,
из–за ржания жеребцов,
лая псов гончих,
тогда Пебел–царь сказал жене своей…
В тех крайне редких случаях, когда автор пытается говорить о внешнем облике своих героев, он не выходит за рамки общих фраз и стереотипных сравнений. В том же эпосе о Керете, когда речь заходит о невесте героя, Машат–Хурай, мы читаем:

…чья красота подобна красоте Анат,
чья прелесть подобна прелести Астарты,
чье ожерелье из блестящей лазури,
чьи очи — чаши янтарные, отделанные сердоликом.
Все внимание певцов и рассказчиков сосредоточено на конкретных деяниях людей и богов. Даже душевные движения героев повествования, как правило, изображаются через их поступки. Так, горе Эла раскрывается в деталях траурного обряда, который он справляет:

Тогда Благостный, Эл милосердный,
поднялся с трона, сел на скамеечку,
а со скамеечки сел на землю.
Он насыпал землю траурную на голову свою,
прахом испачкал темя свое.
Одежду он закрыл траурным покрывалом,
кожу камнем исцарапал,
локоны ножницами обрезал,
щеки и подбородок пробуравил тростником,
плечи свои вспахал, как сад,
и грудь, как долину, пробуравил…
Впрочем, и это описание — всего лишь клише, что связано с традиционностью обряда; скорбь Анат изображена точно так же, без сколько–нибудь существенных изменений. Проявления радости более сдержанны, но не менее стандартно оформлены:

Обрадовался Благостный, Эл милосердный,
ноги свои на скамеечку поставил,
сорвал кольцо [?] и засмеялся.
В целом угаритский сказитель не останавливается на подробностях и деталях, которые так или иначе могли бы увести в сторону от событийной канвы повествования. Аналогичное явление мы увидим и в более позднем библейском прозаическом рассказе.

Финикийская словесность первой половины и середины I тыс. до н. э. известна очень плохо. Однако надписи, дошедшие до нас, позволяют, хотя и в высшей степени приблизительно, судить об особенностях финикийской повествовательной прозы и стихосложения этого времени. Нам известны надгробные, посвятительные и строительные надписи, а также тексты исторического содержания.

Поэтический текст содержится только в надписи на саркофаге библейского царя Ахирама (около 1300 г. до н. э.) — формула проклятия нарушителю покоя гробницы:

И если царь из царей,
или правитель из правителей,
или начальник войска
поднимется в Библе
и откроет саркофаг этот, —
да будет сломан жезл судейский его,
да будет опрокинуто кресло царское его
и мир да покинет Библ.
Как и следовало ожидать, версификация этой эпохи сохраняет характерные черты предшествующего периода, и в частности параллелизм; знаменательно, что и по своему содержанию формула проклятия восходит к угаритской поэзии.

О повествовательной прозе можно судить прежде всего по надписи из Каратепе (около 720 г. до н. э.), рассказывающей о деяниях царя Азитавадда от имени самого царя. Автор целиком сосредоточен на описании деяний своего героя и его могущества: «И воссел я на трон отца моего, и установил я мир со всеми царями. И [одним] родом сделал я всех царей праведностью своею, и мудростью своею, и добротой сердца своего. И построил я стены крепкие во всех концах, на границах, в местах, где были злые люди, предводители шаек, из которых ни один человек не был рабом дома Мапаш, а я, Азитавадд, поверг их под мои стопы. И построил я стены в тех местах, чтобы жили дануниты в покое своих сердец».

Нетрудно убедиться, что и эта повествовательная манера восходит к угаритской эпической поэзии. Однако задача, поставленная перед автором, такова, что он больше внимания, чем это было раньше, уделяет личности своего героя — и мотивам его поступков, и его нравственным и физическим качествам. Конечно, идеализация царя очевидна, но очевидно и другое: финикийский автор VIII в. до н. э. пытается глубже, чем его предшественники, вглядеться в душевный мир человека, не ограничиваясь только фиксацией его поступков или слов. Это изменение авторской установки не случайно. В более поздней надписи из Библа (V—IV вв. до н. э.) мы читаем: «Да благословит Владычица Библа Йихавмилка, царя Библа, да оживит его и да продлит дни его и годы над Библом, ибо царь праведный он, и пусть даст ему великая Владычица Библа милость в глазах богов и в глазах народа страны этой, и милость народа земли этой, и милость в глазах всех царей и всех людей». Выделение праведности как наиболее важного качества Азитавадда и Йихавмилка позволяет видеть в этих надписях отражение нам неизвестных, но, вероятно, широко распространенных в Финикии первой половины I тыс. до н. э. религиозно–этических учений. Отметим, что к тому же периоду относится и проповедь иудейско–израильских пророков, одною из важнейших целей которой было формирование представлений о праведности и праведнике.

К сожалению, сведения по истории древнейших финикийских обществ слишком ограниченны, чтобы мы могли представить себе конкретные причины столь существенного сдвига в мировоззрении финикиян. Однако сдвиг этот несомненен.

Греко–македонское завоевание Финикии в конце IV в. до н. э. привело к заметным и существенным изменениям в общественном сознании. Собственно, проникновение греческого языка и в особенности греческого образа жизни отмечается здесь гораздо раньше — уже за несколько десятилетий до похода Александра Македонского; финикияне, таким образом, оказались как бы подготовлены к эллинизации, явившейся прямым следствием установления на Ближнем Востоке греческого господства.

Дело, однако, не ограничилось только усвоением греческого языка в официальной, по крайней мере, жизни,системе образования и административных учреждениях. Финикияне претендовали на то — и выражали эти претензии в соответствующих надписях, — чтобы быть эллинами в полном смысле слова. В подобной ситуации естественным было появление труда Филона Библского, который стремился включить финикийскую мифологию в общеэллинистическую систему (I—II вв. н. э.).

К сожалению, книга Филона дошла до нас в немногочисленных отрывках; поэтому и в истории ее создания, и в ее содержании много неясного. Согласно его собственным указаниям, автор излагает сведения, которые он нашел в сочинении древнего писателя Санхунйатона; последний, как утверждается, в свою очередь, тщательно изучил труды Таавта — божественного изобретателя письменности. Весьма вероятно, что в финикийском обществе были в обращении своего рода «священные писания», которые приписывались мифическому составителю, подобно тому как Пятикнижие приписывалось Моисею. Не исключено и то, что среди «законоучителей», которые участвовали в разработке финикийской религиозной системы, был и некий Санхунйатон. Вполне очевидно, что Филон Библский воспроизводит доэллинистическую традицию; однако мы вынуждены оставить открытым вопрос, где он только переписывает своих предшественников, а где развивает дальше их учение.

Не касаясь проблем собственно историко–религиозных, которые заслуживают специального изучения, отметим в связи с трактатом Филона, что его изложение сохраняет много точек соприкосновения с угаритской мифологией. Хрисор (Хусор), упоминаемый в его сочинении и сопоставляемый им с Гефестом, несомненно, тождествен угаритскому Кусару–и–Хасису — богу–покровителю ремесла, титаны — рефаимам и т. д. Рассказам о борьбе богов за власть у Филона приданы стройность и сюжетное единство. Характерной чертой книги Филона является и то, что автор последовательно идентифицирует финикийских богов с греческими; он находится под весьма ощутимым влиянием евгемеризма — концепции, согласно которой боги суть обожествленные «культурные герои». Наконец, прослеживается у Филона и влияние популярных в эпоху эллинизма философско–космогонических идей: началом всего сущего он считает воздух и хаос; от самооплодотворения духа произошло желание, от духа и желания — Мот (смерть); от них же — все семена творения и рождение всего. Истоки религии, по Филону, — обожествление естественно возникших явлений и сил природы.

Однако — и это вполне закономерно — в финикийской словесности эпохи эллинизма разрабатывались не только богословские проблемы. Значительное место занимали также произведения, в которых излагалась историческая традиция. Иосиф Флавий, известный иудейский историограф, сохранил ссылки на хроники Тира; имелись и другие сочинения такого же рода.

Наконец, много внимания уделяли финикияне и философской тематике. Как известно, традиция приписывала создание атомистической теории финикиянину Моху; основатель стоицизма Зенон также был финикиянином из города Китиона (Кипр).

Своеобразная ветвь финикийской словесности в I тыс. до н. э. развивалась, по–видимому, и в Северной Африке, прежде всего в Карфагене, где вплоть до арабского завоевания основная масса жителей осознавала себя ханаанеянами, т. е. финикиянами, и говорила по–финикийски.

Одним из наиболее широко распространенных в Карфагене жанров была, насколько об этом можно судить, приключенческая повесть о далеких путешествиях — сочинения, обычные для общества, благосостояние которого так или иначе было связано с морской торговлей. Мы знаем о существовании, по крайней мере, двух таких повествований. «Перипл» («Плавание») Гимилькона, сохранившийся в изложении римского географа Авиена, рассказывает о плавании к Британским островам; путешественник был даже занесен, по–видимому, к берегам Америки в Карибское море. Другой «перипл» — Ганнона, известный в греческом переводе (и, вероятно, обработке), повествует о плавании огромной экспедиции вдоль западного берега Африки на юг и об основании там ряда колоний. «Перипл» Ганнона показывает, что сочинения подобного рода генетически восходят к жанру исторических надписей — отчетов должностных лиц о выполнении возложенных на них поручений; собственно, и сам «перипл» составлен в форме надписи. Авторов особенно занимают разного рода устрашающие подробности, необычные явления природы; в связи с этим не лишне вспомнить, что карфагенские торговцы всеми средствами старались отвадить возможных конкурентов от излюбленных ими рынков.

Другой жанр карфагенской финикийской литературы — историческое повествование. Известно, что карфагенские историки интересовались и дофиникийским прошлым Северной Африки, и судьбами Карфагенской державы. По всей видимости, к их сочинениям восходят материалы о Карфагене, которые сохранили римские писатели Юстин в своем сокращении «Филипповых историй» Помпея Трога, а также Саллюстий в «Югуртинской войне».

Карфагенское общество на протяжении столетий развивалось в тесном контакте с греческим миром и, несмотря на то что в течение некоторого времени действовал закон, запрещавший карфагенянам изучать греческий язык, испытало на себе исключительное по интенсивности эллинское влияние. В карфагенский пантеон включались даже греческие земледельческие боги. В III в. до н. э. в Карфагене уже имеются греческие литераторы; среди приближенных известного полководца Ганнибала мы видим и греческого историка, который должен был описать его деяния. Впрочем, и сам Ганнибал был известен несколькими сочинениями на греческом языке, до нас не дошедшими. Любопытно, что в середине II в. до н. э. карфагенянин Клитомах возглавляет в Афинах Академию.

Тем самым, итогом развития финикийской литературы как в Восточном Средиземноморье, так и в Северной Африке была ее постепенная эллинизация и — соответственно — включение в общий для эллинизированного средиземноморского мира литературный процесс.

Заключение

Н. И. Конрад
Из изложенного выше с полной несомненностью явствует, что старый Древний мир не только пережил длительную историю, но и создал богатую и разностороннюю цивилизацию, в состав которой входила и литература. Поскольку же время существования этой цивилизации исчисляется многими сотнями веков, постольку в ее истории наблюдаются отдельные «эпохи», большие и малые. Так, в истории Египта различают три особо крупные эпохи: раннюю — эпоху так называемого Древнего царства, среднюю — Среднего царства, позднюю — Нового царства. Первую, охватывающую приблизительно III тыс. до н. э., рассматривают как начало всей цивилизации в этом районе Старого Света; вторую часто называют «классической», так как именно к этому времени (XXII—XVI вв. до н. э.) относятся величайшие достижения египетской культуры, а в ее составе — и литературы; третью (XVI—VIII вв. до н. э.) обычно характеризуют как время превращения Египта в огромную — мировую в масштабах того времени — державу. С VIII в. до н. э. начался переходный период, по завершении которого Египет вступил в эпоху «нового» Древнего мира. Это произошло сначала под влиянием персов, с VI по IV в. до н. э. державших Египет под своей властью, а затем — греков, с IV в. до н. э. включивших Египет в эллинистическую культурную зону.

Столь же длительный и по–своему еще более сложный исторический процесс развернулся в другом центре Присредиземноморской зоны старого Древнего мира — в Двуречье Тигра и Евфрата и прилегающих к нему районах. В истории Египта действовали различные племена, но при постоянном господстве одной и той же этнической группы — хамитской; в Двуречье же главную роль сначала играли шумеры, представлявшие, по–видимому, особую этническую общность; за ними аккадцы (ассирийцы и вавилоняне), т. е. семиты, к которым принадлежали также финикийцы и евреи; и наконец, хетты, входившие в состав индоевропейской языковой группы. История этой зоны старого Древнего мира обычно рисуется как смена царств, но за сменой этих царств, видимо, скрывается прежде всего смена племен, игравших главную роль в этой части мира. На последнем этапе ее истории, знаменуя уже переход к новому Древнему миру, и тут образовалась огромная, столь же мировая по масштабам того времени, как и Египет, могущественная держава — Ахеменидская Персия.

Мы плохо знаем фактическую историю третьей части Евро–афро–азиатской зоны старого Древнего мира — Эгеиды. Видимо, еще в III тыс. до н. э. в ней зародилась третья великая цивилизация этой зоны — эгейская, или (со II тыс. до н. э.) крито–микенская, поскольку дошедшие до нас памятники этой цивилизации — но памятники, к сожалению, нелитературные — находятся в основном на Крите и в Микенах. В истории эгейской цивилизации также различают три большие эпохи: раннюю (XXX—XXII вв. до н. э.), среднюю (XXI—XVII вв. до н. э.), позднюю (XVI—XII вв. до н. э.). К этим общим обозначениям добавляют еще наименования «минойская» — для Крита, «элладская» — для материковой Греции. В течение третьей, т. е. поздней, эпохи происходит, по–видимому, объединение Микенского и Критского царств на почве распространения владычества микенских ахейцев с Пелопоннеса на остров Крит; в дальнейшем же этот ахейский мир захватывает и побережье Малой Азии, где возникают его колонии. Это означает, что к концу истории этой зоны старого Древнего мира в ее Средиземноморской части устанавливается своя великая держава — ахейская. Переход в «новый» Древний мир совершается тут через посредство дорийцев: с конца XIII в. до н. э. дорийцы все настойчивее продвигаются с севера Балканского полуострова на юг, захватывают Фессалию, затем Пелопоннес, а в дальнейшем и островные владения ахейцев. С этого момента и в этой части Евро–афро–азиатской зоны старого Древнего мира начинает формироваться новый Древний мир — эллинский.

Бросим беглый взгляд и на то, что происходило в эти ранние времена человеческой истории и в других культурных зонах старого Древнего мира, прежде всего в индийской.

Выше уже было упомянуто о так называемой «культуре Мохенджо–Даро и Хараппы». Начиная с 20‑х годов нашего века раскопки, производимые в долине Инда и сопредельных с нею районах, показали, что там в III—II тыс. до н. э. существовала своя яркая цивилизация. Ей присвоили наименование «Мохенджо–Даро и Хараппы» по названию тех селений, близ которых остатки этой цивилизации были впервые обнаружены. Все данные, которыми мы в настоящее время располагаем, говорят о том, что цивилизация этой зоны — бассейна Инда — с крупными поселениями городского типа вряд ли особенно уступала цивилизации Двуречья, Нильской долины и Крита. Следы этой цивилизации окончательно исчезают в середине II тыс. до н. э., причем полагают, что это произошло в результате нашествия новых племен — арийских. С этого времени начинает формироваться новый район цивилизации — в Пенджабе, а также в долине Ганга и в областях, примыкающих к ней с юга и юго–запада. Именно там и начинается в этой зоне история нового Древнего мира.

Третьей культурно–исторической зоной старого Древнего мира следует считать бассейн Хуанхэ, особенно по ее среднему течению. Здесь раскопки обнаружили следы культуры, которая, возможно, стала возникать в III тыс. до н. э. Как и культуру Инда, ее именуют обычно по названию места первых находок — культурой Яншао. Насколько можно судить по имеющимся данным, в этом районе около середины II тыс. до н. э. сложился довольно обширный племенной союз — «Царство Шан», как его обычно именуют по названию главного племени в этой группе. Позднее, с переходом центра этого царства в другой район — Инь, оно стало называться Иньским. Вот это Иньское царство и представляет собой старый Древний мир в этой зоне Старого Света. В конце II тыс. до н. э. Иньское царство пало под ударами другой племенной группы, по названию главного племени именуемой Чжоу. В царстве Чжоу, т. е. приблизительно с XII в. до н. э., и начинается в этой зоне история нового Древнего мира.

Как расценить в свете последующей истории, истории нового Древнего мира, то, что произошло в этом «еще более древнем» мире?

Первый ответ на этот вопрос ясен: все, что произошло в старом Древнем мире, определило три важнейшие культурно–исторические зоны: Восточно–азиатскую, Южно–азиатскую и Евро–афро–азиатскую. В этих трех зонах развернулась вся культурная история народов нового Древнего мира, постепенно втягивая в орбиты каждой зоны все новые и новые территории.

Столь же ясен и второй ответ: этот старый Древний мир своими разными сторонами, и в каждой зоне по–своему, как бы врос в новый и многое в нем предопределил.

Однако для литературы самым важным из всего, что дал старый Древний мир новому, было письмо.

В 20—30‑х годах нашего века мы узнали о существовании письма в древнейшей Индии. Среди материальных памятников культуры Хараппы имеются печати–амулеты, вырезанные из камня, слоновой кости, а также сделанные из меди, причем на многих из них имеются надписи, сделанные письмом иероглифического типа. Исследователи полагают, что это письмо было довольно широко распространено, причем некоторые из них допускают, что более поздний, уже лучше известный нам вид письма — так называемое «письмо брахми» — ведет свое происхождение от знаков эпохи Хараппы.

В 1899 г. были открыты и самые ранние — из пока известных нам — знаки китайского письма. Близ г. Аньяна, в провинции Хэнань Северного Китая, были найдены в земле кости животных и черепашьи панцири с вырезанными на них знаками, чрезвычайно близкими по форме к хорошо известным нам знакам китайского письма. Судя но содержанию надписей, эти находки относятся ко времени Иньского царства, главным образом к XV—XIV вв. до н. э., но форма самих знаков позволяет думать, что это уже далеко не самые ранние следы письменности, изобретенной в этой зоне старого Древнего мира, т. е. что изобретение ее должно быть отодвинуто еще дальше в глубь веков.

И опять–таки в недавнее время, на рубеже нашего века, раскопки, производимые на Крите и приведшие к открытию Кносского дворца, обнаружили целый архив — массу глиняных табличек с письменными знаками на них. Так было открыто существование письма и в критомикенском мире. Оно было названо минойским. Ранние образцы его относятся, как полагают, к первой половине II тыс. до н. э. Прослежены и различные виды этого письма — так называемое линейное письмо «А» и линейное письмо «Б». Полагают, что письмо, найденное на Кипре, происходит из этого минойского письма.

Давно и хорошо известны виды письма, появившиеся в других частях Евро–афро–азиатской зоны: египетская иероглифика, шумерская и аккадская клинопись, финикийское письмо. Для последующей истории особую важность имеет последнее: считают, что из этого финикийского письма в дальнейшем выросло письмо греческое, латинское, арамейское и даже, как полагают некоторые исследователи, индийское деванагари, т. е. виды письма, на которых строилась духовная культура нашего Древнего мира.

Уже это одно может оправдать упомянутое отношение к старому Древнему миру как к прологу нового; прологу в смысле создания начал, от которых потом развилась огромная творческая работа человеческого духа, воплощаемая в литературе. Но прологом можно назвать старый Древний мир и даже в непосредственной сфере литературы как таковой.

С чего обычно мы начинаем историю, скажем, древнегреческой литературы? С «Илиады» и «Одиссеи». С чего начинается, например, история литературы в Индии? С вед и эпоса: «Махабхараты» и «Рамаяны». Первыми произведениями древней китайской литературы считаются «Шуцзин», «Шицзин», «Ицзин».

Разумеется, мы очень хорошо знаем, что все эти произведения — плод работы многих веков; что тот текст их, который имеется в нашем распоряжении, далеко не первоначальный. Более того, определить в точности первоначальное в нем почти невозможно. Вместе с тем одно вполне ясно: первоначальный комплекс материала этих памятников зародился на самой заре истории нового Древнего мира, принадлежит в своих основах не новому, а старому. События, легшие в основу содержания «Илиады», разыгрались в ахейскую эпоху. Фабульное богатство, структурная сложность материала греческого эпоса могли быть созданы миром, имевшим в своем прошлом уже большой культурный опыт, прожившим богатую, сложную жизнь. То же можно сказать и о материале, легшем в основу «Махабхараты» и «Рамаяны». И то же можно повторить в приложении к наиболее ранним по происхождению частям первых литературных памятников китайской Древности. Из этого следует, что старый Древний мир дал первый материал для литературы нового; иначе говоря, завязка произошла еще тогда, последующая же история этого материала, вылившаяся в конечном счете в создание известных нам великих литературных памятников, — творческая разработка этой первоначальной завязки.

И эта разработка, во всяком случае ее тональность, также была во многом предопределена тем же старым миром. Он уходил с авансцены истории в ореоле грандиозности, величия, силы и блеска, и этот ореол отразился на необъятной широте сюжетной основы литературных памятников, на яркости образов действующих персонажей, на могучей силе эмоций, движущих их действиями, на осмыслении героического характера человеческой личности. Недаром в этих памятниках действуют герои и боги, как в греческих и индийских поэмах; «совершенные» правители — «устроители мира», как в китайской «Книге Истории» («Шуцзин») и «Книге Песен» («Шицзин»). Исключительно характерны для отношения к старому миру образы титанов, созданные греками именно в приложении к глубокой Древности.

Не являются ли именно эти памятники тем, что внес в литературу нового Древнего мира его предшественник, так сказать, непосредственно? Учитывая это, мы лучше поймем и то действительно новое, что создал в литературе новый Древний мир.

Раздел 2. Классические литературы Древнего мира

Введение

(Н. И. Конрад)
Основные разделы первого тома «Истории всемирной литературы» посвящены литературам народов нового Древнего мира в том смысле, в каком это было объяснено выше. Народы эти — китайцы, индийцы, персы, евреи, греки, римляне.

Возможность объединить истории этих народов в едином комплексе дает нам общность их социально–экономического строя: у всех них он характеризуется чертами рабовладельческих форм эксплуатации. История этих народов есть, следовательно, история рабовладельческого мира в его второй и последней исторической фазе: за ним идет мир феодальный.

Говоря о такой общности, необходимо вместе с тем учитывать, что полной однородности в этом случае не было и быть не могло.

Масштабы, место и значение рабского труда, например, в рабовладельческих царствах Древнего Китая или Индии были менее значительны, чем в греческих полисах. Не были одинаковыми и темпы развития, и особенно ослабления рабовладельческих отношений. Поэтому когда мы говорим о Древнем мире, мы имеем в виду и другой решающий фактор: наряду с тем что глубинная, т. е. социально–экономическая, основа общественного строя государств Древнего мира была однотипной, народы, строившие свою жизнь на этой основе, определяли тогда характер общемирового культурного процесса, и именно они создали передовые тогда цивилизации, а в их составе — и литературы.

Бросим общий взгляд на историю этого нового Древнего мира. Хронологические грани ее — XII в. до н. э. — первые века н. э. В этих рамках проходит история рабовладельческих государств во всех указанных выше культурно–исторических зонах, определившихся еще в старом Древнем мире: Дальневосточной — китайской, Средневосточной — индоиранской, Присредиземноморской — Евро–афро–азиатской.

Если рассматривать события, развернувшиеся во всех этих зонах, чисто хронологически, исторический процесс складывания Древнего мира предстанет перед нами в следующем виде.

В XII в. до н. э. на территории, заселенной китайскими племенами, возникло царство Чжоу — сначала как крупный племенной союз, в дальнейшем как конгломерат полупатриархальных–полурабовладельческих царств. С XI в. до н. э. начинается «гомеровский период» истории греческого мира — складывание ранних полупатриархальных–полурабовладельческих царств. Приблизительно в это же время такой же процесс происходит в Северной Индии, где позже, в VI в. до н. э., создается уже довольно крупное царство Магадха. Наконец, на территории Ирана в VI в. до н. э. возникает могущественная держава — Ахеменидская Персия, подчиняющая затем своей власти все переднеазиатские и даже африканские части этой большой зоны Древнего мира; тогда же появляется и Иудея, зависимое от Персии, но вполне автономное теократическое государство, образованное евреями, вернувшимися из «вавилонского пленения».

Таково — в хронологической последовательности — начало нового Древнего мира. Конец же его наступает в III—IV вв. уже нашей эры. В III в., после распада Ханьской империи, история которой составляет последнюю фазу истории Древнего мира в Дальневосточной зоне, в Китае утверждается феодализм. В IV в. обозначается переход к феодализму в индийской части Средневосточной зоны — в империи Гуптов, с образованием которой открывается новая эпоха истории в этой части мира. С III в. переходит на путь феодального развития и Персия как государство Сасанидов. В IV—V вв. заканчивается история Древнего мира и в Присредиземноморской зоне — в распавшейся на части Римской империи, сначала на ее латинском Западе, а затем и на ее греческом Востоке. С V в. весь цивилизованный мир Старого Света становится феодальным. Кончается «первый день» всемирно–исторической трилогии — Древность, начинается ее «второй день» — Средневековье.

Отношение нового Древнего мира к старому, как было уже указано выше, было сложным: новый мир и отталкивался от старого, и продолжал его. При этом и тот и другой процесс в различных зонах проявлялся с разной силою и осуществлялся на разной основе.

Чжоуское царство, сменившее Иньское в бассейне Хуанхэ, было создано племенем, принадлежавшим к тому же этническому комплексу, что и племя инь. Чжоусцы говорили на том же языке, что и иньцы, пользовались тем же письмом. Отталкивание в этом случае выражалось в переходе к племени чжоу руководящей роли в этом районе, во всем же прочем тут наблюдалась прежде всего преемственность. Однако для истории литературы эпоха Чжоу имеет первостепенное значение: с нее, собственно, и начинается история китайской литературы, так как то, что, возможно, было создано еще в царстве Инь, во–первых, крайне незначительно по количеству, во–вторых, дошло до нас в виде, приданном ему чжоусцами.

Иная картина наблюдалась в Средневосточной зоне — в ее индийской части: вместо культуры Хараппы в бассейнах рек Инда и Ганга возникла новая культура, и создали ее другие племена — индо–арии. Прежний мир перешел в новый только в составе мифов и легенд, отражавших мировосприятие этих новых племен. В иранской части этой зоны новое состояло в том, что персы стали и политически, и культурно доминировать в этой части мира и не только уничтожили или оттеснили прочие старые народы, но и как бы заново начали свою собственную культурную историю: строго говоря, их литература с этого времени и начинается. Другая картина наблюдалась в Палестине: возвратившиеся туда евреи продолжали свою прежнюю историю; продолжали ее и в области литературы.

Совсем по–иному произошел переход к новому Древнему миру в балканской и островной части Евро–афро–азиатской зоны: здесь на арену истории вышел новый народ — греки–дорийцы, разрушившие культуру древних ахейских греков. Но этот ахейский мир по–своему все–таки вошел в жизнь нового народа: все исторические события, которыми ознаменовалась смена «главных действующих лиц», вошли в состав мифов, легенд, исторических преданий, определивших миропредставление новых хозяев этой части мира. И в этом сложном комплексе родилась и греческая литература.

Каковы же основные вехи развития литератур в этом Древнем мире?

Наиболее известна нам литература греческая. В ее истории обычно различают три большие эпохи: раннюю — архаическую, среднюю — классическую, позднюю — эллинистическую. Первая — время сложения гомеровского эпоса, а также древней лирической поэзии. Вторая эпоха — время Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Горгия, Лисия, Исократа, Демосфена, Сократа, Платона, Аристотеля. Третья — время новоаттической комедии, александрийской поэзии, эллинистической прозы. Такое различение находит поддержку и в общей истории греческого мира. Ранняя эпоха — период древних царств гомеровской Греции (IX—VI вв. до н. э.); средняя — период полисов, городов–государств времени их расцвета (VI—III вв. до н. э.); поздняя — период больших эллинистических монархий (III—I вв. до н. э.) и в дальнейшем — объединившей их Римской империи (I в. до н. э. — V в. н. э.).

Сходная картина наблюдается в истории древней китайской литературы. В ней также легко различаются три большие эпохи: ранняя — время сложения первых произведений, вошедших в историю под своими позднейшими наименованиями: «Шуцзин» («Книга Истории»), «Шицзин» («Книга Песен») и «Ицзин» («Книга Перемен»); средняя — время создания памятников, ставших в дальнейшем «классическими»: «Луньюй», «Мэн–цзы», «Даодэцзин», «Ле–цзы», «Чжуан–цзы», «Чуньцю», «Сунь–цзы», «У-цзы», «Гуань–цзы», «Хань Фэй–цзы», «Чуцы»; поздняя — время ханьской литературы, разнообразной и многоликой. И такое различение также находит себе поддержку в общей истории страны. Ранняя эпоха — период Чжоуского царства до его распада на отдельные государства — лего (XII—VIII вв. до н. э.); средняя — период существования этих отдельных государств, их наибольшей силы и расцвета общественной жизни и культуры (VIII—III вв. до н. э.); поздняя — период большой, объединившей весь Китай Ханьской империи (III в. до н. э. — III в. н. э.) — этого восточного аналога Римской империи на Западе.

Независимость общеисторического и литературно–исторического процесса в этих двух весьма удаленных друг от друга и, видимо, несвязанных зонах Древнего мира заставляет думать, что подобные черты сходства, скорее всего, не случайны, что они вытекают из самого существа исторического процесса на этом этапе истории человечества.

Так, в истории древнееврейской литературы также можно выделить три большие эпохи: первая — со времени завоевания Палестины и образования на ее территории первых межплеменных объединений по «вавилонское пленение» (XII—VI вв. до н. э.); вторая — со времени восстановления Иудейского государства по завоевание Палестины Александром Македонским (VI—III вв. до н. э.); третья — со времени включения Иудеи в эллинистический мир до гибели Иудейского государства (III в. до н. э. — I в. н. э.). К первой эпохе относят книги Судей, Иисуса Навина, некоторых пророков, в том числе первого Исаии, а также книгу Бытия. Ко второй — книги Самуила, Царств, некоторых пророков, в их числе Иеремии и Иезекииля, книги Руфи, Юдифи, Эсфири, Товита и Даниила. К третьей эпохе относится вся так называемая еврейская эллинистическая литература и литература ветхозаветных апокрифов. При этом следует отметить, что подавляющая часть еврейской эллинистической литературы создана не на еврейском или арамейском языках, а на греческом и принадлежит эта литература уже не одним древним евреям, а и грекам, точнее, всему эллинистическому миру.

Это обстоятельство заставляет по–новому присмотреться и к истории греческой литературы: в ней также ее третья эпоха занимает особое место. В сущности, греческая литература в это время перестает быть собственно греческой, а превращается в международную литературу всей Присредиземноморской зоны Древнего мира. Столица этой зоны уже далеко не одни Афины. Их несколько — Александрия, Пергам, Антиохия, Родос, Афины, причем на первый план выходит именно африканская, бывшая египетская, Александрия да еще малоазийская Антиохия. Иначе говоря, в этой части Старого Света формируется своя зональная литература, общая для всех народов этой зоны.

При сопоставлении с трехчастной схемой движения древней литературы более явственно вырисовываются некоторые особенности истории древней литературы в Индии. Хотя в полной мере этапы ее развития трехчастной схеме не соответствуют, все же можно отметить, что в процессе канонизации текстов вед, а также «Махабхараты» и «Рамаяны», впитавших в себя материал, унаследованный от старого Древнего мира, происходит незаметный переход от архаики к классике, а буддийская литература конца I тыс. до н. э. — начала I тыс. н. э., шагнув далеко за пределы собственно Индии, явилась своего рода аналогом грекоязычной литературы эллинистической и римской эпох. И снова иначе развертывается история литературы в Иране: в сущности, она сводится к постепенному созданию того комплекса литературных произведений, который вошел в историю под именем Авесты. Начальные части этого комплекса — Гаты — являются, подобно индийским гимнам Ригведы, первым памятником древней иранской литературы. Особенность литературного процесса в Иране, несомненно, стоит в связи с тем обстоятельством, что Персия, в начале истории нового Древнего мира вошедшая в орбиту Евро–афро–азиатской зоны, стала после завоеваний Александра Македонского все более отделяться от прочих частей эллинистического мира.

Как было указано выше, обе крайние эпохи истории Древнего мира, начальная и конечная, являются переходными: первая — от старого Древнего мира к новому, вторая — от нового Древнего мира к средневековому. Для характеристики, так сказать, типа литературы Древнего мира, ее состава, системы наибольшее значение имеет средняя эпоха, поскольку именно на этом этапе первое классовое общество проходит наиболее цельную полосу своей исторической жизни. Для последующей же истории мировой литературы особенно важна, конечно, третья эпоха, так как она подводит к новой великой литературе, созданной и старыми, и новыми народами на следующем большом этапе истории человечества — феодальном.

Эта третья эпоха ознаменовалась полной перестройкой у народов Древнего мира всего миропредставления, переосмыслением всего исторического процесса в целом, всеобщей переоценкой ценностей. На пороге Средневековья человечество делает огромный шаг вперед, и притом во всех областях своей жизни — экономической, социальной, политической, культурной, в частности и в литературной.

Литературы Азии: [древний период]

Глава 1. Древнекитайская литература

(Н. И. Конрад)

Архаический этап

Древностью в отношении к истории Китая мы называем время с середины II тыс. до н. э. по III в. н. э. В нем мы различаем три большие эпохи: эпоху племенных союзов — Шан–Иньского (XVIII—XII вв. до н. э.) и Чжоуского (XII—VIII вв. до н. э.), эпоху городов–государств (лего — VIII—III вв. до н. э.) и эпоху Империи (III в. до н. э. — III в. н. э.).

Археологические данные свидетельствуют, что культура на территории Китая, во всяком случае в районе среднего течения Хуанхэ, стала возникать еще до сложения Шанского племенного союза, т. е. в III тыс. до н. э.; по месту находок ее называют культурой Яншао; но других материалов, кроме археологических, от этого времени у нас нет. От времени же Шанского союза, вторую половину которого обычно называют Иньским, до нас дошли письменные памятники, первые в истории китайской культуры вообще — это буцы, «гадательные словеса», надписи, вырезанные на костях животных, панцирях черепах и бамбуковых планках. Надписи эти относятся ко второй половине II тыс. до н. э., к последнему этапу истории Иньского союза и начальному Чжоуского. Они дают важный материал для суждения о различных сторонах жизни того времени, свидетельствуют о раннем появлении письменности (а это означает — достаточно развитой культуры), о языке того времени, но к литературе отношения не имеют. К началу литературы можно отнести эдикты и указы древних правителей (среди них такие, которые по характеру и стилю могут считаться первыми образцами риторической прозы), гадательные формулы, поговорки, приметы, заклинания (в них есть образцы афористической прозы), наконец, песни, оды и гимны. Все они относятся к XII—VII вв. до н. э.

Переведем эти даты на язык истории; XII век до н. э., особенно его середина, — период большого исторического значения: по традиционному обозначению это время ослабления, а затем падения царства Инь и появления на его месте царства Чжоу; в свете современных научных представлений — время распада одного, более раннего племенного союза — Иньского — и образования другого, более позднего — Чжоуского. Возможность письменной фиксации словесных произведений уже конца Иньской эпохи предполагается на основании упомянутых «гадательных словес», в большой части относящихся ко времени Иньского царства; существование письменности в дальнейшем удостоверяется сохранившимися надписями на бронзовых сосудах, относящихся ко времени Чжоуского царства. Произведения древней словесности в общем — памятники Чжоуского царства.

Что же оно такое, это Чжоуское царство?

Отделить исторически реальное в этих памятниках от созданного исторической фантазией нелегко. Эпоха Чжоуского царства еще в Древности стала «золотым веком» китайской истории. Мысль о «золотом веке» появляется тогда, когда народ, вышедший на арену исторической жизни, уже полностью испытывает ее трудности и тяготы и начинает мечтать о лучшей жизни. Желание думать о такой жизни как о чем–то вполне возможном побуждает воображаемую картину ее относить не к будущему, т. е. к тому, чего еще не было и что только может быть, а к прошлому, т. е. к тому, что уже безусловно было и, следовательно, вполне может быть и опять. С представлением о «золотом веке» мы встречаемся во времена Конфуция, т. е. в VI—V вв. до н. э., причем большую роль в укреплении этого представления сыграл он сам. Создавая свою картину наилучшего общественного строя и стремясь придать ей максимальную убедительность, он ссылается на то, что такой строй уже был когда–то. Главное место в этом «когда–то» занимало Чжоуское царство.

На такой почве сложились произведения, рисующие это царство. Главное из них — «Чжоу ли» («Законы Чжоу»), т. е. описание установлений и порядков этого царства. В этом памятнике причудливо смешано историческое и вымышленное; а то, что в нем в какой–то мере отражает реально–историческое, либо прямо представлено в категориях позднейшего общественного строя, либо осознано в свете этих категорий.

Поскольку же последние сформировались в условиях государства в точном историческом содержании этого явления, постольку и царство Чжоу стало государством, да еще высокоорганизованным.

Историческая наука позволяет проникнуть через этот покров вымысла и переосмысления. За ним мы видим картину племенного союза на его поздней стадии — стадии перерастания его в государство.

Союз этот слагался из большого числа племенных групп. В повествованиях о царстве Чжоу можно найти указания, что в начале Чжоу (в конце XII в. до н. э.) их было более тысячи, в конце же (в первой половине VIII в. до н. э.) их было несколько более ста. Из этих цифр можно заключить, что история царства Чжоу характеризуется процессом постепенного уменьшения числа племенных групп либо вследствие слияния нескольких соседних, либо в результате включения более слабых в состав более сильных.

Территория, занятая племенной группой, называлась «земля» (ди); центром ее было «селение» (и). Объединение нескольких групп называлось го — словом, впоследствии получившим значение «государство». В составе такого местного объединения главы отдельных групп были «держателями земли» или «держателями селения», главы же го именовались хоу — словом, впоследствии получившим значение «князь». Князь был главой объединения нескольких племенных групп, его селение, несомненно самое крупное по размерам, было общим центром всего объединения — городом. Такой город–центр также назывался го, что подчеркивало единство в те времена двух категорий: города и государства.

Все эти местные объединения, «княжества», в совокупности составляли царство Чжоу, т. е. считали главу рода Чжоу своими общим вождем, который рассматривался как ван — царь, вожди же местных племенных объединений были чжухоу — князьями этого царства. Отношение князей к царям сводилось, надо полагать, к участию в Совете и общих предприятиях, главным образом военных, а также к обязанности подношений, даров.

В чжоуское же время оформилось и первое классовое деление общества. Оно связано с появлением рабов. В источниках упоминается по крайней мере о четырех категориях подневольных. Все они составляли класс несвободных, которому противостоял класс свободных. К классу свободных принадлежали земледельцы, ремесленники, весь простой народ (шужэнь); к этой же массе примыкали служилые люди (ши), составлявшие верхний слой свободного населения. О различном положении простого народа и служилых людей можно судить по одному из более поздних, но все же сохраняющих отзвуки древности памятников — «Лицзи» («Записи правил», или «Книга обрядов»); говоря о законах (ли), т. е. правилах общественной жизни и поведения человека, действующих в упорядоченном, культурном обществе, этот памятник указывает, что такие законы не относятся к «низам» — простому народу (ся шужэнь); говоря же о наказаниях, отмечает, что такие наказания не относятся к «верхам» — «большим мужам» (шан дафу). Таким образом, и в среде свободных, т. е. в составе самого племени, существовали свои слои, что свидетельствует о делении общества на привилегированных — управляющих — и лишенных таких привилегий — управляемых. Добавим, что территория Чжоуского царства занимала среднюю часть бассейна Хуанхэ, главным образом те земли, которые в позднейшее время вошли в состав провинций Шэньси и Хэнань.

Приблизительно к середине XII в. до н. э. относятся древнейшие памятники китайской словесности, наиболее ранними из которых считаются гао — обращения, эдикты.

Понять текст этих древних документов нелегко, настолько далек их язык от тех норм древнего китайского языка, которые представлены в более поздних произведениях той же Древности. Многие из последующих исследователей древней письменности даже сомневались в возможности вообще понять их во всей полноте, а к числу таких исследователей принадлежали и Хань Юй, один из ученейших людей Китая VIII в. н. э., и Чжу Си, бывший не только выдающимся философом, но и замечательным филологом XII в. Все же основное содержание этих эдиктов ясно: это речи, обращения правителей к народу. Необходимость в таких обращениях возникала в связи с особой важностью сложившейся тогда ситуации, как, например, произошло с эдиктом Пань–гэна, вероятно самым древним из этого вида произведений.

Пань–гэн — шанский царь, т. е. вождь шанского племени, — задумал переход всего племени из занимаемого им района, из страны Гао, в другой — в страну Инь. Ко времени Пань–гэна навыки оседлого существования были уже настолько прочны, что к замыслу вождя относились очень враждебно. Преодолеть это враждебное отношение и должно было обращение Пань–гэна, в котором необходимость перехода мотивировалась бедствиями, причиняемыми разливами реки. По–видимому, обращение достигло своей цели: переход в страну Инь произошел, и Шанское царство с того времени превратилось в Иньское.

Другой, не менее важной причиной было вызвано обращение, названное «Великим обращением» («Да гао»). Оно относится уже ко времени Чжоуского царства. Основатель этого царства У-ван, ниспровергший царство Инь, все же оставил основной район этого царства сыну умерщвленного последнего иньского царя, приставив к нему троих опекунов из своей семьи. Однако после смерти У-вана вспыхнуло восстание, и Чэн–ван, молодой чжоуский царь, вынужден был предпринять поход против мятежников. В призыве к такому походу и в объяснении обстоятельств, его вынудивших, и состоит обращение Чэн–вана, начинающееся торжественными словами: «Обращаюсь ко всем — к вам, владыкам страны, к вам, вершащие дела», т. е. к князьям, правителям отдельных частей страны, и к слугам–министрам.

К более позднему времени относятся другие дошедшие до нас произведения этой поры древности. О более позднем их происхождении свидетельствуют их содержание, форма, язык и стиль. Это уже не эдикты — речи, обращения к народу, а как бы декларации, манифесты, своего рода указы. Наиболее прославленный из них — «Хун фань» («Великий закон об управлении»), как впоследствии истолковал это название Конфуций. Этот документ отнесен ко времени У-вана, т. е. к самому началу Чжоуского царства. В нем есть краткая вступительная часть, возможно, более позднего происхождения, призванная объяснить появление самой декларации.

«Прошло тринадцать лет [со времени вступления У-вана на престол царства Чжоу]. И вот пришел ван к Цзи–цзы [мудрому сановнику последнего иньского царя, не пожелавшему перейти на службу к У-вану] и сказал: „Цзи–цзы! Небо незаметно для нас руководит людьми, помогает им устраивать свою жизнь. А я вот не знаю, в чем же состоят правила управления?“» Далее следует ответ сановника, т. е. изложение того, что тогда считали основными положениями при управлении государством. Небо и преподало правителям эти основы. Дело отнесено ко времени Юя — одного из трех, как тогда верили, царей–мудрецов (шэн ван) глубокой древности. Люди сильно страдали от разливов реки, и вот один герой, по имени Гунь, вознамерился бороться с разливами при помощи запруд. Это было его ошибкой. Он нарушал естественный порядок вещей: река должна течь, это свойство самой природы воды. Поэтому «Владыка», как сказал Цзи–цзы, т. е., видимо, «Владыка Неба», разгневался и не преподал этому неразумному «Великий закон об управлении», поскольку тот явно не был способен его понять. Гунь был наказан смертью. Его сыну Юю Небо и преподало «Великий закон об управлении». На этом «вступление» заканчивается.

Изложение самого закона строится по определенной схеме. Сначала статьи просто называются; затем объясняется, что следует разуметь под этими наименованиями; наконец, дается подробное разъяснение их. Так, в первых двух статьях документа характеризуются «пять стихий» и «пять дел». Первая стихия — вода; вторая — огонь; третья — дерево; четвертая — металл; пятая — земля. Первое дело — как держать себя. Второе — как говорить. Третье —как видеть. Четвертое — как слышать. Пятое — как думать.

Поскольку причиной преподания закона послужило непонимание того, что у природы есть свои законы, с которыми люди должны считаться, постольку дальнейшее объяснение «пяти стихий», т. е. пяти элементов материальной природы, сведено к разъяснению природы каждой из этих стихий.

«Вода — влага, она стремится вниз. Огонь — пламя, он стремится вверх. Дерево — прямизна и кривизна. Металл — податливость и изменяемость [т. е. подверженность обработке]. Земля — злаки [т. е. способность производить хлебные злаки] и ограды [т. е. способность служить материалом для возведения оград, стен и т. п.]. При объяснении «пяти дел» сообщается: «Пристойность [поведения] создает дисциплину. Соответствие [в речи] создает порядок. Ясность [видения] создает прозорливость. Отчетливость [обдумывания] создает мудрость».

К числу прославленных древних произведений принадлежат «Два уложения» и «Три плана» («Сань люэ»). Под такими наименованиями известны декларации, манифесты на тему о мудром правителе, об управлении государством, об обязанностях человека, о добродетели и пороке. Произведения эти, несомненно, более позднего происхождения, чем описанные выше. Это видно и из их языка, и из содержания, но отнесены они к Древности более далекой, чем время Чжоу и даже Инь: героями их являются Яо, Шунь и Юй — цари–мудрецы мифических времен.

Наука отрицает какую бы то ни было степень историчности этих царей–мудрецов; они порождение исторической легенды. Однако легенды эти возникли еще в древности. Для Конфуция, человека VI—V вв. до н. э., Яо, Шунь и Юй были столь же реальны, как Вэнь–ван, У-ван — основатели Чжоуского царства, как Чжоу–гун — особо почитаемый Конфуцием строитель этого царства. Легенда создала для этих царей–мудрецов даже особое царство, назвав его Ся. Но легенда стала создаваться, видимо, задолго до Конфуция и, насколько можно судить, к VIII в. до н. э., т. е. к концу Чжоуского царства, в своих существенных частях уже сложилась полностью.

К такому заключению нас приводят факты, что в «Луньюе», памятнике, в котором зафиксированы слова и дела Кун–цзы (Конфуция), не раз упоминается некое произведение древности, именуемое «Шу» («Писание»), а в одном месте оно даже цитируется.

«Луньюй» сложился в середине V в. до н. э., но Конфуций жил раньше — во второй половине VI — первой четверти V в.; поэтому можно полагать, что и в его время, т. е. в VI в., было известно древнее произведение, которое сначала под названием «Шан–шу» («Писание о Древности»), а затем — «Шуцзин» дошло до нас. Но исследователи нашли цитату из него еще и в другом, более раннем памятнике, относящемся к VIII в. до н. э. Это и позволяет думать, что уже к тому времени древние произведения — эдикты, декларации, указы — были сведены в некий свод, именуемый в дальнейшем «Шу» — «Писание».

Своим появлением «Шуцзин» обязан, надо думать, писцам, т. е. грамотеям, обслуживавшим аппарат управления в Чжоуском царстве, и вместе с тем его историографам. Видимо, от них попали в текст эдиктов и деклараций некоторые объяснительные элементы, стилистическая инородность которых очень чувствуется.

В дошедшем до нас «Шуцзине» есть части, несомненно относящиеся к гораздо более позднему, отнюдь не чжоускому времени. Не следует забывать, что известная нам редакция «Шуцзина» относится ко II в. до н. э. Однако поскольку Яо, Шунь и Юй еще задолго до Конфуция уже прочно утвердились в исторической легенде, постольку и отнесенные к ним «уложения» и «планы» принадлежат к рассматриваемому — первому — периоду Древности.

«Шуцзин» обычно фигурирует как исторический памятник, его название принято передавать как «Книга Истории». Но если материал «Шуцзина» и может что–либо дать историку, то в той же степени и в том же смысле, в каком может дать материал историку Эллады древняя «Илиада». «Шуцзин», как и «Илиада», принадлежит прежде всего литературе.

Прозу «Шуцзина» можно охарактеризовать как риторическую. Изложение строится приемами плавной, размеренной речи. Эта размеренность строится на чередовании равномерных строк, как правило, из четырех мор. Возможная монотонность преодолевается введением кое–где строк из другого числа мор — трех или двух. Если подставить на место каждой моры китайского текста русский одноударный комплекс, начало «Яо дянь» («Уложения Яо») читается так:

То было когда–то, очень давно.
Яо–Властитель. Он звался «Доблести луч».
Сдержан, светел, просвещен и глубок — всегда и во всем.
Воистину скромен. Умел уступать.
Свет от него — повсюду кругом…
Мир и покой он племени дал.
И жило племя ясно, светло.
В согласии были страны вокруг.
Когда же там возникал беспорядок,
Улаживал все.
В тексте широко представлен прием соположений и противоположений образов, понятий, изречений. Изложение распадается на отдельные отрезки — своего рода строфы. Таким образом, перед нами — проза, но проза поэтическая, т. е. данная приемами словесного искусства.

Конфуций, как сообщает «Луньюй», говорил не только о «Шу», «Писании»; еще чаще он упоминал «Ши». И то, что он при этом имел в виду, также относится к ранним памятникам древнего словесного искусства, в некоторых частях восходящих к тому же времени, что и наиболее ранние произведения риторической прозы — к XII в. до н. э. И так же, как и в риторической прозе, к этой более древней части добавлялись и более поздние. Исследователи считают, что произведения, получившие название ши и объединенные в поэтическом своде «Шицзин», создавались с XII по VII столетие до н. э.

Слово ши мы передаем русским «стихотворение», хотя эти стихотворения тогда не читались, а пелись. Но уже в древности различали само пение и слова, которые пелись.

В «Шуньдянь» («Уложении Шуня»), одном из памятников, включенных в «Шуцзин», говорится: «ши — слово о мыслях, гэ — пение слов». Иначе, ши — не песня как таковая, а слова песни.

Эти слова строятся рядами — строками с определенным числом лексических единиц в каждой. Поскольку каждая лексическая единица в китайском языке составляет слог, постольку строка есть сочетание некоторого числа равномерных величин — стоп. Наиболее часто встречающийся размер — строка в 4 стопы:

Гуань гуань цзюй цзю
цзай хэ чжи чжоу
яо тяо шу нюй
цзюнь–цзы хао цю.
Созвучные согласованные окончания конечных слогов образуют рифму. Эти конечные рифмы могут располагаться в различном порядке: а — а — в — а, как это представлено, например, в приведенном четверостишии (где рифмующиеся слоги в древности произносились одинаково — «у»), а также в порядке а — а — в — в, а — в — а — в и др. В русском переводе, воспроизводящем расположение рифм в приведенном четверостишии, оно звучит так:

Утки, я слышу, кричат на реке предо мной.
Селезень с уткой слетелись на остров речной…
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.
(Здесь и далее цитаты из «Шицзина»
даны в переводе А. Штукина)
Как видно уже из приведенного примера, строки в «Шицзине» слагаются в строфы. Размеры строф различны: наиболее часто встречаются строфы из 2, 4, 6 и 8 стихов; однако преобладают строфы из 4 стихов.

Благозвучие стихотворения может достигаться и соположением слов с одинаково звучащими начальными согласными (например, линь — лань); или одинаково звучащими конечными вокальными комплексами (например, тао — тяо). Своеобразный эвфонический эффект создают повторы слов и целых строк. О повторах обоих видов можно судить хотя бы по такому стихотворению:

Персик прекрасен и нежен весной —
Ярко сверкают, сверкают цветы.
Девушка, в дом ты вступаешь женой —
Дом убираешь и горницу ты.
Персик прекрасен и нежен весной —
Будут плоды в изобилье на нем.
Девушка, в дом ты вступаешь женой,
Горницу ты убираешь и дом.
Повторы могут даже составлять эвфоническую и ритмическую основу всего стихотворения:

Рву да рву подорожник —
Все срываю его.
Рву да рву подорожник —
Собираю его.
Рву да рву подорожник —
Рву все время его.
Рву да рву подорожник —
Чищу семя его.
Свои особенности имеет и риторическая сторона стихов «Шицзина». Одной из очень распространенных риторических фигур является зачин. Роль его может быть различной: в одних случаях он служит как бы образным введением в последующую часть, излагающую тему всего целого; в других он служит общепоэтическим вступлением.

Зачин первого вида встречается, например, в следующем стихотворении:

Вот одинокая груша растет.
Влево она от пути.
Милый ко мне, одинокой, домой
Все собирался прийти.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?
Вот одинокая груша растет
Там, где пути поворот.
Милый ко мне, одинокой, домой
Звать на гулянье придет.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?
Зачин второго вида мы находим в другом стихотворении:

Лист пожелтелый, лист пожелтелый
Ветер несет в дуновенье своем.
Песню, родной мой, начни, — я хотела
Песню продолжить, мы вместе споем.
Лист пожелтелый, лист пожелтелый
Ветер кружит и уносит с собой…
Песню продолжи, родной, — я хотела
Песню окончить с тобой.
К риторическим фигурам можно отнести и построение всего стихотворения на одном образе:

Синяя муха жужжит и жужжит,
Села она на плетень.
Знай, о любезнейший наш государь, —
Лжет клеветник, что ни день.
Синяя муха жужжит и жужжит,
Вот на колючках она.
Всякий предел клеветник потерял —
В розни и смуте страна.
Синяя муха жужжит и жужжит
Там, где орех у плетня.
Всякий предел клеветник потерял —
Ссорит он вас и меня.
К числу обычных приемов принадлежат, разумеется, всякого рода сравнения. Хороший пример их своеобразия дает стихотворение, в котором воспевается молодая жена:

Пальцы — как стебли травы, что бела и нежна…
Кожа — как жир затвердевший, белеет она!
Шея — как червь–древоед белоснежный, длинна.
Зубы твои — это в тыкве рядком семена.
Лоб — от цикады, от бабочки брови… Княжна!
О как улыбки твои хороши и тонки,
Резко сверкают в глазах твоих нежных зрачки.
О чем же пели в те далекие времена?
Темы песен чрезвычайно разнообразны. Одной из самых распространенных является, конечно, любовь.

Сорняк рву я
В поселке Мэй.
О ком тоскую?
О Цзян моей!
Жди меня в тутах!
В Шангун жди меня!
Над Ци проводи меня!
Жито рву я
В поселке Мэй,
О ком тоскую?
Об И моей!
Жди меня в тутах!
и т. д.
Репу рву я
В поселке Мэй.
О ком тоскую?
Об Юн моей!
Жди меня в тутах!
и т. д.
Как бы ответом девушки звучит песня, из которой мы приведем первую строфу:

Чжуна просила я слово мне дать
Не приходить к нам в деревню опять.
Веток на ивах моих не ломать.
Как я посмею его полюбить?
Страшно прогневать отца мне и мать!
Чжуна могла б я любить и теперь,
Только суровых родительских слов
Девушке нужно бояться, поверь!
Особое место занимают свадебные песни:

Когда топорище ты рубишь себе —
Ты рубишь его топором.
И если жену избираешь себе —
Без свах не возьмешь ее в дом.
Когда топорище рублю топором,
То мерка близка, говорят.
Увидел я девушку эту — и вот
Сосуды поставлены в ряд!
Примечательны многие песни, говорящие о горе жены, забытой или оставленной мужем ради новой жены. Есть даже поэма, посвященная этой теме.

Особый цикл составляют песни, посвященные трудовой жизни народа. Приведем две строфы из одной такой песни:

Много нам сеять на поле — большое оно.
Мы приготовили все — отобрали зерно.
Все приготовили мы, за работу пора;
Каждая наша соха, как и надо, остра.
С южных полей начинаем мы землю пахать,
Всяких хлебов мы довольно посеять должны.
Княжеский правнук доволен, что всходы пышны,
Прямо они поднялись, высоки и сильны.
Вот уж и колос встает, наливает зерно,
Вот и окрепло и стало добротным оно.
Травы и плевелы время выпалывать нам
И уничтожить грызущих ростки червяков,
Корни, коленца и листья грызущих жуков,
Чтоб не вредили в полях восходящим хлебам.
Предок полей, собери их, не медля ни дня,
Духом могучий, их ввергни в пучину огня!
Разумеется, часто встречаются песни, относящиеся к войне. Многие из них выражают жалобы земледельца, оторванного от своего труда; мужа, вынужденного оставить жену, семью; матери, оставшейся одной; жены, полной неотступной думы о муже в далеком походе:

О ратей отец!
Мы — когти и зубы царям!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?
Нет дома, нет крова нам.
О ратей отец!
Мы когти царя на войне!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?
Нет ныне приюта мне.
О ратей отец!
Не счесть тебя умным никак!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь —
И сир материнский очаг?
Много песен сложено на темы, которые с полным основанием можно назвать гражданскими. Среди них особое место занимают песни о смуте в стране. Они называют и тех, кто повинен в смутах, в бедствиях народа. Это прежде всего правители и их советники:

Далекое небо простерло внизу на земле
Одну лишь немилость, и гнев его грозный жесток!
Советы царю, зарождаясь в неправде и зле, —
Когда остановят они свой губительный ток?
Благие советы бывают — не следуют им,
Напротив, — дают исполненье советам дурным.
Услышу я эти дурные советы царю —
И вот я великой печалью и скорбью томим!
Особую ненависть народ питает к клеветникам. Вот две строфы из песни, бичующей клеветников:

Причудливо вьется прекрасный узор —
Ракушками тканная выйдет парча.
Смотрю я на вас, мастера клеветы!
Давно превзошли вы искусство ткача.
Созвездие Сита на юге блестит,
Язык растянув, непомерно для глаз.
Смотрю я на вас, мастера клеветы,
Кто главный теперь на совете у вас?
Из приведенных материалов видно, что в древних ши мы находим лирическую поэзию — любовную, бытовую, обрядовую, гражданскую.

Наряду с песенной лирикой в древних ши многое принадлежит эпосу. Мы можем даже найти несколько видов эпического творчества. Так, например, отчетливо выделяются поэмы на исторические сюжеты. В нескольких таких поэмах запечатлена история племени чжоу, особенно ее начальный период.

К историческим поэмам следует отнести песни, рассказывающие о походах, особенно против «варваров», т. е. иноплеменников. Несколько поэм рисуют походы на предков будущих гуннов.

К эпическому творчеству принадлежат и различные славословия, поэтические панегирики древним правителям. Особо превозносятся в них оба устроителя Чжоуского царства: Вэнь–ван («Царь просвещенный»), при котором началась борьба с царством Инь, и его сын У-ван («Царь воинственный»), ставший первым правителем нового царства.

Однако далеко не все такие стихи являются прославлением древних правителей. Собственно говоря, прославляются только те, кто был признан народом. И совершенно иное отношение к правителям, не заслужившим, как сказано в обращении к У-вану, «веру в царя у народа». Яркое изображение такого правителя дано, например, в поэме «Поучение правителю»:

Если же ныне блуждает правитель иной,
Сам поднимает он смуту в правленье страной,
Доблести духа в себе ниспровергнул давно
И погрузился бездумно в одно лишь вино.
Ты хоть утехам безмерно предаться готов,
Разве не вспомнишь и ты о наследье отцов?
Не устремишься ль душою ты к древним царям,
Правилам светлым ужель не последуешь сам?
Настоящей инвективой звучат стихи к царю Ю-вану. Вот начало их:

Я взор подъемлю к небесам,
Но нет в них сожаленья к нам.
Давно уже покоя нет,
И непосильно бремя бед!
Где родины моей оплот?
Мы страждем, гибнет наш народ:
Как червь, его грызете вы,
Мученьям нет конца, увы!
Законов сеть и день, и ночь
Ждет жертв — и нечем им помочь!
Вообще говоря, обращения к правителям явно распадаются на два вида, причем почти одинаково представленных: на славословия и на обличения. Таким образом, те мотивы творчества, которые мы при обзоре лирики обозначили как гражданские, столь же ярко представлены и в эпосе.

Наконец, можно найти и эпические песни, к которым подошло бы наше определение «баллада». Одной из таких баллад является замечательная песня «Седьмая луна» («Ци юэ»), описывающая трудовой год. В ней — все: и смена времен года, и картины природы, и жизнь людей в каждое время года, и их труд:

В дни первой луны пахне́т холодок,
В луну вторую мороз жесток,
Без теплой одежды из шерсти овцы
Кто год бы закончить мог?
За сохи беремся мы в третьей луне,
В четвертую в поле пора выходить —
А детям теперь и каждой жене
Нам пищу на южные пашни носить.
Такова древняя лирическая и эпическая поэзия Китая. Как отмечалось, она вся была соединена с музыкой — вокальной и инструментальной. Эта музыка до нас не дошла, так что мы не знаем, как все эти песни пелись и как их напевы отражались на ритмике самих песен. Однако слова этих лирических или эпических песен до нас дошли, и их собственную музыку мы знаем: это их эвфоническая, ритмическая и метрическая стороны. Соединение этих трех элементов делает музыкой и стихотворение — музыкой человеческой речи.

В заключение можно сказать, что 305 песен, образовавших впоследствии особую «Книгу Песен» («Шицзин»), принадлежат к поэтическим памятникам мирового значения.

Риторической прозой, лирической и эпической поэзией не ограничивается наследие словесного искусства китайской Древности. Есть еще одна его часть — афористическая проза.

Раскроем снова «Луньюй» — тот самый, в котором, как было сказано, содержатся упоминания о «Шу» («Писании») и о «Ши» («Стихах»). В этом произведении в уста Конфуция вложены и такие слова: «Если бы мне добавили годов жизни, я еще лет пятьдесят изучал бы „И“, и, возможно, у меня уже не было бы больших ошибок» («Луньюй», VII, 17).

Что же такое эти «И» («Перемены»), или иначе «Ицзин» («Книга Перемен»)?

Уже в «Шу» встречаются упоминания о гаданиях. Но в древности гадали не только на панцирях черепах и стеблях тысячелистника, тогда гадали на «триграммах» — так обычно передают на европейских языках древнее китайское слово гуа.

Гуа — чертеж, состоящий из трех продольных линий — «черт», как мы передаем китайское слово сяо (название этих линий). Черты эти двух видов: цельная и прерванная, т. е. разделенная посредине. Каждая триграмма состоит из разной комбинации тех или иных черт. Есть триграммы, состоящие из одних цельных черт, есть — из одних прерванных; есть триграмма, в которой верхняя и нижняя черты цельные, средняя — разделенная; есть и обратная и т. д. Всего из таких комбинаций получилось восемь триграмм. Это и есть ба гуа, «восемь гуа» — основа особой системы гадания.

Своеобразие этой системы в том, что она строится на понятии противоположностей: цельная черта — символ положительного начала — Ян, разделенная — отрицательного — Инь. Такими словами древние китайцы обозначали эти противоположности, исходя из первоначального значения Ян и Инь: сторона горы, освещенная солнцем, и теневая сторона. А за первоначальным образом света и тьмы потянулся уже целый ряд противопоставлений: небо и земля, тепло и холод, мужчина и женщина и т. д. В результате триграммы стали символами перемен — процесса бытия, воспринимаемого как действие противоположных сил.

«Восемь триграмм» породили «шестьдесят четыре гексаграммы», т. е. чертежи из шести черт — двух триграмм.

Однако одними чертежами дело не ограничилось: к ним были добавлены слова. «Восемь триграмм» стали символами неба, земли, грома, воды, ветра, горы, огня, водоема. К каждой гексаграмме же оказались прикреплены целые словесные формулы. Например, ко второй гексаграмме в «И»: «Княжичу есть куда выступить. Продвинется он — заблудится. Последует — найдет господина. Благоприятно: на юго–западе найти друзей, на северо–востоке — потерять друзей. Пребудет в стойкости — будет счастье». (Здесь и далее цитаты из «Ицзина» даны в переводе Ю. Щуцкого.)

К шестой: «Обладателю кривды — препятствие. С трепетом блюди середину — счастье. Крайность — несчастье. Благоприятен переход через великую реку».

К двадцать четвертой: «Выйдешь, войдешь — не будет вреда. Друзья придут — хулы не будет. Вернешься обратно на свой путь. Через семь дней — возврат. Благоприятно иметь куда выступать».

Понять такие формулы нелегко. Существует литература, старая и новая, дающая им различные толкования. Несомненно, однако, одно: перед нами приметы, гадательные формулы, заклинания, поговорки, изречения народной мудрости и т. д., т. е. разные виды афоризмов.

Афоризм как род словесного творчества должен что–то сформулировать, что–то внушить, преподать. Подобного рода практическое назначение обусловило и особые формы выражения. Хань Юй, ученый VIII в. н. э., назвавший язык древних эдиктов маловразумительным, об афоризмах «Ицзина» говорил иначе: «Они необычны и точны». Вряд ли можно более лаконично и в то же время в сущности исчерпывающе охарактеризовать языковую сторону афоризма.

Точность, т. е. неизбыточность языковых средств, — обязательное требование для афоризма, поскольку он должен прямо, непосредственно, сразу воздействовать на разум и чувство. Точность же эта, требующая притом максимальной выразительности, достигается обращением к образу или даже символу. Обращение к символу и составляет, по–видимому, то, что Хань Юй назвал «необычностью».

К этим двум сторонам афоризма следует добавить третью — речевую организованность. Она может выражаться по–разному: мерностью — построением всего целого на определенном ритме; параллелизмом — лексическим или синтаксическим.

К какому времени относятся афоризмы при триграммах и гексаграммах, сказать трудно, но безусловно, что к ранней поре китайской Древности; скорее всего, к той же эпохе Чжоуского царства. Во всяком случае, об этих «И» («Переменах») мы знаем, как о «Чжоу И», т. е. «Чжоуских Переменах».

Древняя афористическая проза не исчерпывается поговорками, приметами, гадательными формулами, заклинаниями и другими подобными жанрами; к ней необходимо отнести изречения назидательного характера; все то, что входило тогда в орбиту «Ли» — «Правил».

По своему значению «Правила» — нечто исключительно важное: «С песен начинают, на правилах утверждаются, музыкой завершают», — сказал Конфуций («Луньюй», VIII, 8). «На то, что не правила, — не смотри! Того, что не правила, — не слушай! Того, что не правила, — не говори! Не по правилам не действуй», — сказал он в другом месте («Луньюй», XII, 1).

Что же такое эти «Правила»? «При жизни родителей служи им по правилам. Когда они умрут, похорони их по правилам. Жертвы им приноси по правилам», — таково одно из разъяснений Конфуция («Луньюй», VI, 5). И далее: «Если правительство придерживается Правил, управлять народом легко» («Луньюй», XIV, 44). «Он (учитель, т. е. Конфуций) расширяет меня просвещением, обуздывает меня правилами», — сказал Янь Юань, ученик Конфуция («Луньюй», IX, 10).

Из этих примеров легко понять, что «Правила» — это предписания, регулирующие поведение людей, их общественные обязанности. В то же время это и законы государственного управления. «Инь (т. е. Иньское царство) следовало правилам царства Ся; царство Чжоу следовало правилам Инь» («Луньюй», II, 23). Короче говоря, «Правила» — это нормы обычного права и государственного закона; только не надуманные, не искусственные, не изобретенные людьми, а выработанные самой жизнью, подсказанные ею. Поскольку Конфуций так много о них говорил, постольку ясно, что в его время «Правила» не только существовали, но и воспринимались в значении общезначимых общественных норм. Были ли они уже в его время объединены в какой–нибудь свод, мы не знаем, но о том, что подобный свод образовался, во всяком случае, еще в Древности, знаем хорошо, знаем и как ои назывался: «Лицзи», «Записи правил», или «Книга Обрядов».

С наследием шу, ши, и, ли и начала свою жизнь китайская литература средней, классической поры своей Древности. «Кун–цзы постоянно говорил о ши, шу и о соблюдении ли», — утверждает «Луньюй» (VII, 18). «Луньюй» — первый памятник литературы классической Древности; Кун–цзы же (Конфуций) — первый герой этой литературы.

Именно — литературы, а не словесности. Материал у словесности и литературы один и тот же — человеческое слово. Произведение как словесности, так и литературы возникает тогда, когда слово становится искусством. В этом аспекте словесность и литература идентичны. Но они различны в своем общественном существе: словесность возникает с того времени, как человек начинает создавать культуру и жить ее жизнью; литература начинает существовать с того момента, когда словесные произведения превращаются в особую отрасль общественной жизни и деятельности, когда они начинают выполнять свою собственную общественную миссию, т. е. когда словесное творчество получает значение особой социальной категории. Видимым знаком этого момента служит появление в языке понятия «литература».

Понятие это в разных языках передается разными словами. Разными не только по звучанию, но и по своему исходному значению. В европейских языках это слово — «литература», в китайском, а от него в корейском и японском — вэньсюэ. Но вэньсюэ — его поздняя форма; первоначальная же — просто вэнь. Именно в этой форме слово со значением «литература» широко представлено в «Луньюе».

Из этого же памятника мы узнаем, что в человеке тогда различали две стороны. Одну обозначали словом чжи, другую — вэнь. Чжи — это человеческая натура, природные свойства человека. Первоначальное значение слова вэнь — узор, рисунок. Поскольку вэнь противопоставляется чжи, т. е. данному самой природой, постольку оно означает что–то приобретенное человеком; приобретенное им и в то же время его украшающее.

«Луньюй» так определяет сферу вэнь: «Когда молодой человек почтителен к родителям, привязан к братьям; когда он скромен, правдив; когда он с любовью относится к людям — он этим всем приближается к человеческому началу в себе. И если у него еще останутся силы, он изучает вэнь» (I, 6). Следовательно, вэнь — не обычные, простые свойства человеческой натуры, а приобретаемые моральные качества. Конфуций сказал о своих учениках, что одни из них лучше всего проявляют себя в нравственном поведении (дэ син), другие — в ораторском искусстве (яньюй), третьи — в политических делах (чжэн ши), четвертые — в изучении вэнь (XI, 2). Вэнь — то, что изучают, точнее, то, чем человек обогащает себя, свой внутренний мир. «Он расширяет меня этой вэнь», — сказал о своем Учителе один из его учеников — Янь Юань. Не означает ли это, что под вэнь нужно понимать образованность, просвещенность, культурность? Стоит только так понять это слово, как сразу же становятся понятными те слова, которые были выше приведены: «Когда в человеке одерживает верх чжи (свойства самой его натуры), получается дикарство (е); когда же одерживает верх вэнь (образованность, культурность), получается одна ученость (ши)», — сказал Конфуций («Луньюй», VI, 18). Заканчивается же эта тирада такими словами: «Вот когда и естественные свойства человеческой натуры, и приобретенная культурность в человеке сочетаются, получается цзюньцзы (человек высоких достоинств)».

Упорядоченное общество появляется не сразу: можно указать момент, когда это происходит. Для Конфуция — это время Чжоу, и тогда же, по его словам, появилась и вэнь — просвещение, культура. «Эпоха Чжоу, — сказал Конфуций, — последовала за первыми двумя (т. е. Ся и Инь). Блистательна стала тогда в ней культура!» («Луньюй», III, 14). Если считать, что именно в эпоху Чжоу племенной союз превратился в государство, т. е. в классово организованное общество, придется заключить, что для Конфуция и его времени эпоха организованного человеческого общества с действующими в нем правилами — общезначимыми нормами — связывается с образованием государства. Следовательно, тогда и возникает вэнь как особая категория, действующая в этом обществе.

Что же, считал Конфуций, входит в состав этой вэнь — образованности, культуры? «То, что содержится в шу, ши и ли: именно об этих вещах постоянно и говорил Учитель» («Луньюй», VII, 18). Произведения словесности Чжоуской эпохи стали достоянием и эпохи последующей, в ней составили вэнь, т. е. образованность, культуру — материал и средство обогащения человеком своего сознания, своего внутреннего мира.

Таково первоначальное содержание понятия «литература» в Китае. Вместе с тем это и первая в Китае концепция литературы как общественной категории особого рода. О том, как высоко оценивалась общественная роль литературы, можно судить по весьма экспрессивным словам, приписываемым в «Луньюе» тому же Конфуцию. Когда во время странствий Конфуцию однажды грозила опасность, он сказал: «Вэнь–вана уже нет. Но разве вэнь не во мне? Если бы Небо хотело уничтожить эту вэнь, я не смог бы стать ее носителем. А раз Небо не уничтожило эту вэнь, то что мне эти куанцы!» («Луньюй», IX, 5).

В таком свете и следует понимать в истории китайского общества первоначальный смысл слова «литература»; первоначальный не этимологически (этимологически он идет от понятия «узор»), а общественно–исторически. Слово «литература» тогда было синонимом слов «просвещение, культура», только культура духовная, и притом не принадлежащая человеку по его природе, а им приобретенная и запечатленная в слове.

Так родилось в умах китайского общества понятие литературы как особой категории, действующей в обществе организованном, жизнь и деятельность которого подчинены правилам — нормам.

В «Исторических записках» отца китайской истории Сыма Цяня (146—86 гг. до н. э.) есть такое место: «В древности стихотворений (ши) было более трех тысяч. Конфуций отбросил негодные и взял то, что соответствует правилам (ли) и должному (и)». Стать вэнь, литературой, могли, следовательно, только те стихотворения, которые отвечали общественным нормам, иначе — тому, что тогда считалось основами организованной общественной жизни.

Обратим внимание, однако, еще на одну подробность: древние стихотворения (ши) не все, оказывается, удовлетворяли условиям «вхождения в литературу». Достойным этого были признаны 305 из них, т. е. всего одна десятая. Как нас убеждает вся дальнейшая история литературы в Китае, отбор стал необходимым условием становления литературы; «отбор» — из чего? Из «словесности».

Конфуций считался составителем не только будущего «Шицзина»; как передают источники, он составлял и «Шу», т. е. будущий «Шуцзин». В чем состояла его работа, в точности мы не знаем, но по аналогии с «Ши» возможно предположить, что и здесь был произведен некоторый отбор материала. И именно благодаря этому шу — так же, как и ши, — из словесности перешло в литературу.

Следует тут же сказать и о втором, столь же важном моменте в создании литературы или, иначе, в переходе какого–либо произведения из сферы словесности в сферу литературы: момент этот — переосмысление.

Конечно, там, где оно требовалось, и так, как требовалось. В канонизированный «Шицзин» включена уже цитированная нами древняя песня жениха:

Утки,  я слышу,  кричат  на реке  предо мной.
Селезень с  уткой  слетелись на  остров  речной.
Тихая,  скромная,  милая  девушка  ты,
Будешь супругу  ты  доброй,  согласной  женой.
Однако в «Шицзине» эта песня уже интерпретируется как прославление добродетели супруги Вэнь–вана, отца У-вана, первого царя Чжоуского царства.

Искажение? Нет, переосмысление. Нужное? Да, для своего времени, для своей цели нужное. И пожалуй, нет во всей истории литературы ни одного сколько–нибудь значительного, игравшего большую общественную роль произведения, которое бы не переосмысливалось каждой эпохой по–своему. Таков факт, и не считаться с ним историку литературы нельзя. История великих произведений литературы не ограничивается временем их появления, их поколением; многие такие произведения продолжают существовать века и даже тысячелетия. И они всегда переосмысливаются. Интерпретация литературного произведения — неизменный спутник самого произведения, если угодно, тот его элемент, который именно и движется в истории.

Именно эти особенности литературного развития обнаруживались еще в Древности — при самом рождении литературы. Во всяком случае, в «китайском варианте» начала истории литературы как словесного искусства.

Классический этап

С таким представлением о литературе и началась вторая, средняя пора китайской Древности — ее «классический» этап. Чем же был этот этап исторически?

Как было сказано, смена племенного союза инь племенным союзом чжоу произошла в XII в. до н. э. Говорилось также, что сведения, которыми мы располагаем не только об Иньском, но и о Чжоуском царстве, малонадежны. История становится более достоверной лишь с VIII в. до н. э. — со времени «Перехода Чжоу на Восток».

Так в традиционной историографии именуется действительно крупное событие в истории китайского народа. В первой половине VIII в. до н. э. (традиционная дата — в 770 г. до н. э.) та группа племени, которая находилась под непосредственным управлением вождей из рода чжоу и занимала доминирующее положение во всем племенном союзе, была вынуждена под давлением кочевников на ее западных границах оставить свои исконные места в Шэньси, где была и ее столица, город Хао, и передвинуться к востоку, в Хэнань. Так начало свое существование Восточно–Чжоуское царство с новой столицей — городом Ло. Отметим попутно, что эти чжоуские столицы положили начало двум важнейшим политическим и культурным центрам Китая во все последующие времена — вплоть до монгольского завоевания в XIII в. н. э. Хао, западная столица Чжоу, в дальнейшем стала городом Чаньань (ныне Сиань); Ло, восточная столица, — городом Лоян.

С оттеснением царства Чжоу на восток завершился распад возглавляемого им племенного союза; распад, подготовлявшийся историческим развитием всей жизни китайского народа. Время объединений на почве и в рамках родоплеменных связей проходило; ему на смену шло время объединений на основе локальных — географических и экономических — общностей. Этот процесс сопровождался складыванием государства; именно к нему вели установившиеся классовые отношения, на первое место среди которых выступило отношение свободной массы племени и несвободных рабов. Наступала эпоха рабовладельческих государств.

История этих государств достаточно известна. В ней следует выделить образование царства Чу. Этот факт по его общеисторическому значению можно сопоставить с образованием в свое время царства Чжоу. Последнее — вначале как отдельный племенной союз, а затем как конгломерат отдельных владений — представляло север тогдашнего Китая; царство Чу было первым, которое возникло на его юге. Население этого царства не было чисто китайским: наряду с ханьцами в него входили другие этнические группы, потомками которых являются нынешние национальные меньшинства китайского юго–востока, главным образом мяо и яо. Но и та ветвь ханьского племени, которая обитала в этих местах, тогда отличалась от северной и по образу жизни, и отчасти даже по языку. Процесс образования в Китае государств был связан также с расширением китайской территории. Отдельные царства старались продвигать свои границы дальше — на новые земли. Так, крайнее восточное царство Ци дошло до самого моря, покорив населявшие те места кочевые племена. Центральное царство юга — Чу продвигалось на юго–восток и овладело землями У и Юэ, т. е. территориями по нижнему течению Янцзы; одновременно с этим оно расширялось и на юго–западе. Чжао, одно из царств, образовавшихся в результате распада в 403 г. до н. э. обширного царства Цзинь (другие два — Вэй и Хань), проникло в западные части современной провинции Шэньси, а оттуда — в современный Чахар. Северо–восточное царство Янь не только захватило некоторые районы современного Чахара и современного Жэхэ, но и проникло в южную Маньчжурию.

История этого времени представляет собой очень сложную картину возникновения и падения отдельных царств, их дробления или укрупнения. К IV в. до н. э. на этой обширной территории было семь крупных государств: Янь, Ци, Хань, Вэй, Чжао, Чу и Цинь. И все же — при всей пестроте событий — в историческом содержании развернувшегося процесса достаточно отчетливо обрисовались два этапа, действительные не только для судеб отдельных государств, но и для судеб страны в целом.

В первое время это была действительно картина «отдельных государств» — лего, или «городов–государств», как обозначила ее китайская историография еще в Древности. Понятие «государство» еще в конце Чжоуской эпохи было идентичным с понятием «город»; поскольку же в каждом таком районе других городов не было, были только селения, поселки, постольку история китайских царств того времени была историей городов–государств. Эти города–государства вырастали из прежних родоплеменных объединений, но постепенно в них устанавливался другой социально–экономический строй. В VII—VI вв. до н. э. отмечаются большие сдвиги в сельскохозяйственном производстве: все больше и больше входят в употребление железные орудия, в частности плуги; развивается тягловое скотоводство, особенно для пахоты.

Уже эти два условия повлекли за собою рост продуктивности сельскохозяйственного труда. Как одно из следствий этого, отпала необходимость в работе большими группами — большими семьями; основной рабочей ячейкой становилась малая семья, понимаемая как триада поколений: «мой отец — я — мой сын». Тем самым на месте старого родового общинного хозяйствования стало хозяйствование семейно–индивидуальное. А это привело к важному последствию: земля, обрабатываемая этими малыми семейными общинами, делалась их владением. Таким образом, основная масса населения, занятая сельскохозяйственным трудом, составила особый общественный слой. Одновременно сформировались и другие слои: служилые люди, ремесленники и торговцы. Эти четыре слоя упоминаются в «Гуань–цзы» — памятнике, в котором отражены порядки, установившиеся в VII—VI вв. до н. э.

Появление собственности на землю вызвало двоякие результаты: оно дало одним общинникам, до этого в своей хозяйственной деятельности связанным родоплеменными отношениями, известную свободу и самостоятельность; других же привело к новым формам зависимости. Социальные отношения образно раскрываются выражением, часто встречающимся в литературе того времени: «мясо слабого было пищей сильного».

Развитие городов–государств составляет первый этап средней поры китайской Древности. Второй ее этап — это этап интеграции, как политической, так и культурной. В сознании людей бледнела картина лего, «отдельных государств», и на ее месте вырисовывается образ Тянься («Поднебесной»).

Процесс интеграции проявился на первых порах в установлении гегемонии какого–либо одного царства. Установление такой гегемонии сопровождалось образованием союзов. Затем процесс интеграции привел к тому, что гегемония одного царства была распространена на всю территорию Китая с ликвидацией отдельных царств. Таким объединителем стало царство Цинь. И наконец, во второй половине III в. до н. э. разыгрался последний акт этого процесса: в течение каких–то десяти лет Циньское царство сумело последовательно разгромить все оставшиеся к тому времени на территории Китая государства: Хань (230 г. до н. э.), Чжао (228 г.), Янь (226 г.), Вэй (225 г.); последними пали два самых могущественных: Чу (в 224—223 гг.) и Ци (221 г.). Тем самым началась третья большая эпоха китайской Древности — век империи.

История китайских царств VIII—III вв. до н. э. — история быстрого развития цивилизации. Рабовладельческий строй тогда еще создавал возможности для развития производительных сил и культуры.

Основная масса населения — труженики–земледельцы, объединявшиеся в общины, наряду с рабами, работавшими на землях рабовладельцев — собственников больших земельных угодий, создавали обширную и разнообразную сельскохозяйственную продукцию. Среди земледельцев–общинников развивались и ремесла. В стране шла торговля, возникали рынки. Появились металлические деньги. Помимо старых столиц древнего Чжоуского царства — Хао (западной) и Ло (восточной), выросли вкрупные городские центры столицы отдельных царств, например, Линьцзы — в Ци, Ханьдань — в Чжао, Далян (будущий Кайфын) в Вэй, Яньди — в Хань. Это были города с многочисленным ремесленным, купеческим и служилым населением. Торговля велась настолько интенсивно и давала такие барыши, что сложилась даже поговорка: «Хочешь избежать бедности и стать богатым — занимайся не земледелием, а ремеслом; а еще лучше — не ремеслом, а торговлей».

Один из этих городов — Линьцзы, столица царства Ци, заслуживает особого упоминания: во второй половине IV в. до н. э. он был культурным центром всей страны.

Город этот был окружен стенами протяженностью 70 ли, т. е. около 32 км, если считать китайскую милю того времени несколько меньше современной. В этих стенах было 13 ворот. Одни ворота, Южные, назывались Цзимынь — по названию горы Цзи, находившейся перед этими воротами за рекою. Правители царства Ци в IV в. до н. э. сумели привлечь в свой город чуть ли не всех выдающихся ученых того времени. Для них в районе этих ворот был построен городок. Источники утверждают, что там в разное время перебывало чуть ли не более 70 человек, среди них были и такие по тому времени знаменитости, как Мэн–цзы, представитель конфуцианской линии общественной мысли того времени, Сун Кэ и Инь Вэнь, последователи Мо–цзы, Хуань Юань, сторонник Лао–цзы. В этом же царстве еще раньше жил Гуань Чжун, прославленный министр, с именем и деятельностью которого связан замечательный трактат «Гуань–цзы» — лучший памятник экономической, социальной и политической мысли той эпохи.

Особенностью общественной жизни этих веков, особенностью, имевшей огромное значение для развития культуры, прежде всего духовной, а в ее составе и литературы, было известное развитие демократии. Почвой, на которой это произошло, было отмеченное выше наличие свободного населения. К нему принадлежали и земледельцы, и ремесленники, и торговцы. В этой массе возник слой людей грамотных, образованных, даже ученых (в понятиях и масштабах той эпохи), как бы мы сейчас сказали, слой интеллигенции. По своему происхождению большинство из них принадлежали к незнатным семьям. Из них формировались кадры служилого сословия, главным образом его низшего звена, но нередко выходцы из этого слоя становились на самые высокие служебные посты в государствах. Из этой же среды выходили общественные деятели, в те времена выступавшие главным образом в двух обликах: оратора или учителя. Впрочем, часто эти два амплуа совмещались в одном лице: учить тогда значило «говорить», а говорить — «учить». Поэтому искусство ораторской речи было основным условием общественной деятельности, наряду, конечно, с «мудростью», т. е. с наличием определенных знаний и, что было еще важней, некоторой системы взглядов, т. е. некоего учения. Многие из этих ораторов и мудрецов стремились к политической деятельности, видя в ней средство осуществления своих идей на практике, и кое–кто действительно этого добивался.

Сама историческая обстановка вызвала к жизни этот общественный слой. Царства Древнего Китая вели между собой непрекращавшуюся борьбу, часто — военную, почти постоянно — политическую. Нужны были советники–специалисты и в той, и в другой области. И таковые находились, причем выдвигали их не столько даже происхождение или положение, сколько способности. В источниках этого времени даже встречается выражение, получившее значение формулы–характеристики: «таланты из Чу на службе в Цзинь». Из этой формулы видно, что к службе в каком–либо царстве привлекались вообще люди способные, талантливые, независимо от принадлежности их к населению данного царства; иначе говоря, культурная прослойка того времени была не чуская или цзиньская, а общекитайская.

Исторические источники доносят до нас имена наиболее прославленных советников–специалистов по вопросам государственного управления: Гуань Чжун (ум. в 645 г. до н. э.), Шан Ян (ум. в 338 г. до н. э.), Хань Фэй–цзы (ум. в 233 г. до н. э.), а также военного искусства: полководцев и авторов военных трактатов Сунь У (VI—V вв.) и У Ци (V—IV вв.).

Существовала, однако, среди образованных людей той эпохи и совершенно иная группа мыслителей, которые, хотя и в рамках аристократической идеологии, вне учета роли и положения простого народа, стремились сформулировать основы упорядоченного общественного строя и государственного управления и искали эти основы в самой природе человека. В этом направлении умов наблюдались свои различные линии.

Одна из них свое начало положила в учении Кун–цзы (Конфуция, 551—479). Он считал, что жизнь общества должна регулироваться не законами, созданными кем–либо, а некими правилами — нормами обычного права, основанными на мыслимых незыблемых началах и воплощенными в семье с абсолютной властью отца, в общине с ее идеалом сплоченности всех членов. В этой концепции легко усматриваются отзвуки Чжоуского царства с еще не изжитыми патриархальными тенденциями, представление о государстве–семье (гоцзя), которое отражало политическую реальность небольших городов–государств, где отношения между правителем и подданными могли рассматриваться как известного рода аналог отношений семейных.

Общественный строй, выработавшийся в условиях рабовладельческих отношений, показал существование неравенства людей, причем неравенства даже в среде свободных. В связи с этим идея неравенства была перенесена и на человеческую природу. Поскольку же эта природа воспринималась в этическом плане, постольку и неравенство понималось этически: люди стали делиться на этически полноценных и этически неполноценных. Конфуций назвал первых «совершенными мужами» (цзюньцзы), вторых — «людьми малыми» (сяожэнь). В той же человеческой природе Конфуций попытался найти и глубинную основу правопорядка, мыслимого им идеальным, выделив главное, что есть в этой природе. Это главное он обозначил словом жэнь — «человеческое начало» в человеке. Сущность этого начала он видел в «любви к людям» (ай жэнь), отражением которой ои считал «прямодушие и отзывчивость» в отношениях людей друг с другом. Ему принадлежит высказывание — «не делай другому того, чего не желаешь себе».

Мысль о «любви к людям» как основе общественных отношений — правда, таких общественных отношений, где она распространялась, по существу, лишь на людей свободных и, более того, «совершенных», к которым, по Конфуцию, могла принадлежать только аристократия, — была по–своему развита в учении Мо Ди (479—400), мыслителя следующего за Конфуцием поколения. У него эта концепция была как бы абсолютизирована: по его мысли, одного простого соблюдения заповеди «любви к другому» достаточно для того, чтобы установилось должное состояние общества; никаких законов или правил не требуется.

Это была крайность, и, как всякая крайность, концепция одностороннего альтруизма вызвала обратную крайность: Ян Чжу, современник Мо Ди, предложил столь же абсолютизированную концепцию «эгоизма»: «для другого он не вырвал бы из своей головы даже одного волоска».

Выйти из этих двух крайностей и создать наиболее приемлемую для последующих поколений формулу практического осуществления заповеди «любви к людям» попытался Мэн–цзы (370—289), второй после Конфуция столп конфуцианства. Мэн–цзы полностью принял положение Конфуция о «человеческом начале» в человеке, понял его так же, как и Конфуций, т. е. как «любовь к людям», но добавил к этому еще положение о «должном», т. е. о необходимости соответствия проявления любви к людям «должному».

В свою очередь, Сюнь–цзы (298—238), представитель следующего после Мэн–цзы поколения конфуцианцев, в отличие от Мэн–цзы, объявил, что в основе природы человеческой лежит зло и что только неустанной работой над собою человек может это зло преодолеть. Средствами преодоления первичного зла человеческой природы он считал правила и музыку — любезные сердцу Конфуция орудия регулирования всей человеческой деятельности и воспитания в человеке духовной гармоничности.

Представители этой линии общественной мысли той эпохи, как правило, стремились к активной политической деятельности, рассматривая ее как средство осуществления своих идеалов. Но были мыслители и совсем другого толка. Представление о них дает Чжуан–цзы (369—286), который на предложение одного из правителей пойти к нему на службу, сулившего при этом всякие почести, ответил посланному: «Ты видел жертвенного быка? Кормят его и холят несколько лет, покрывают разукрашенными покрывалами. А потом ведут к жертвеннику. В этот момент ему хотелось бы стать жалким поросенком, но разве он смог бы стать им? Уходи скорее! Не оскверняй меня».

Чжуан–цзы считается принадлежащим к тому направлению общественной мысли, которое возводится к Лао–цзы, в традиционном представлении — старшему современнику Конфуция. Лао–цзы — основатель философского даосизма, игравшего впоследствии, наряду с конфуцианством, огромную роль в умственной и общественной жизни Китая. Ои отвергал вообще все, кроме «естественного». Для него не существовали не только законы, создаваемые государством, но и вековые нормы обычного права. С его точки зрения, все эти установления были чем–то навязываемым человеку, природа же человека не терпит никаких уз, кроме законов собственного естества. Поэтому как Лао–цзы, так и его последователи отвергали и оба принципа конфуцианства: учения о «человеческом» и «должном». Они считали эти принципы средствами внутреннего принуждения. Столь же категорически они отвергли и правила, и музыку, как средства внешнего принуждения. Всякое же принуждение они считали недопустимым вмешательством в «естественную» жизнь человека.

Так многосторонне развивалась умственная жизнь китайского общества VIII—III в. до н. э. Но она отнюдь не ограничивалась областями экономики и политики, социального устройства и общественной морали, вопросами человеческой природы — ее существа и ее требований. От человека мысль устремлялась к тому, что считалось его неизменными спутниками: к земле и к небу. С давних пор в китайском представлении установилась формула «трех сил»: Небо — Земля — Человек. Столь же древним было представление о бытии как процессе, в котором действуют противоположности: свет и тьма, мужчина и женщина, тепло и холод и т. д. Образовалось представление, что сфера, в которой действуют эти противоположности, материальна, сама же материя состоит из пяти первоэлементов; они были найдены в образе воды, огня, дерева, металла и земли. Бытие мыслилось как круговорот этих элементов, в котором один «преодолевает» другой с тем, чтобы потом его самого «преодолел» третий и т. д. В учении о пяти первоэлементах было заложено материалистическое представление о мире; в учении о двух противоположностях — основа диалектического представления о процессе бытия. Тем самым создалась почва для плодотворного развития как практического познания мира, так и для философского осмысления его.

Что же собой представляла литература в эту эпоху — в среднюю пору китайской Древности?

Ответить на этот вопрос и легко, и трудно. Легко перечислить произведения и описать их: все они давно и хорошо известны. Трудно сказать, когда они появились, кто их автор и что они собою представляют в плане литературы. Более того, встает даже общий вопрос: что такое автор в ту эпоху, что мы понимаем под временем появления произведения да и что такое вообще литературное произведение в те времена, а в связи с этим и что такое литература тогда?

Возьмем два произведения, в позднейшие времена самые прославленные, ставшие — каждое для своего круга почитателей — высшим, что вообще дала классическая древность: «Луньюй» и «Лао–цзы».

«Луньюй» — «Суждения и беседы» — таково наименование первого из этих двух произведений, таково и его содержание. «Суждения» кого? Конфуция, отчасти и его собеседников; «беседы» — его же с учениками и разными другими лицами.

Конфуций — лицо вполне историческое. Мы знаем, когда он родился — в 551 г. до н. э. Знаем, что большую часть жизни — за вычетом краткого пребывания в 517—516 гг. в Ци — он провел у себя на родине, в царстве Лу, где одно время даже занимал некоторые служебные посты; что в 497 г., когда ему было уже 56 лет, начались его «годы странствий», продолжавшиеся почти 14 лет; что за эти годы он побывал в десяти царствах того времени; что в 484 г., т. е. на 69‑м году жизни, вернулся на родину, где через пять лет, в 479 г., умер в возрасте 74 лет. «Луньюй» и есть «суждения и беседы» этих годов странствий.

Но кто же их записал? Только не он сам: о нем в произведении говорится в третьем лице; да и независимо от этого — по всем другим признакам — «Луньюй» не автобиографические записки. Считается, что записи сделаны учениками. Кем? Неизвестно. Когда? Также неизвестно. Полагают, что около 400 г. книга «Луньюй», безусловно, в том или ином виде уже существовала.

Когда мы раскрываем эту книгу, у нас, однако, возникает новый вопрос: разве это запись суждений и бесед? Ведь, надо полагать, Конфуций разговаривал с собеседниками, а не вещал. Иногда такого рода беседы присутствуют в тексте (например, беседа с группой учеников в девятой книге), но гораздо чаще Конфуций в «Луньюе» не разговаривает, а изрекает: «Человек не печалится о себе оттого, что он чего–то не знает; он печалится о себе оттого, что он чего–то не может». «Искусная речь, приятное выражение лица […] мало в этом истинно человеческого» (I, 3). «Учиться и при этом не размышлять — темнота. Размышлять и при этом не учиться — опасность» (II, 15). «Когда нужно говорить, а не говорят, — теряют людей. Когда не нужно говорить, а говорят, — теряют слова. Мудрый не теряет людей, не теряет слов» (XV, 8). «Когда человек не помышляет о далеком, он непременно теряет в близком» (XI, 11).

Хотя формально диалог широко представлен в «Луньюе», часто это не более чем художественный прием для более рельефного и по сути своей монологического изложения какой–либо мысли:

«Цзы–гун спросил, в чем состоит управление государством. Конфуций ответил: — В том, чтобы было достаточно пищи, чтобы было достаточно оружия, чтобы народ тебе доверял. Тогда Цзы–гун спросил: — А если — в силу неизбежности — чего–либо из этих трех вещей добиться нельзя, чем можно поступиться в первую очередь? Конфуций сказал: — Оружием. Цзы–гун тогда спросил: — А если — в силу неизбежности — приходится поступиться еще чем–то, то чем в первую очередь? Конфуций сказал: — Пищей. Ведь с древности повелось, что люди умирают. Но вот когда нет доверия народа, тут уж не удержаться» (XII, 7).

Нет, «Луньюй» не записи «суждений и бесед». Это нечто созданное, во всяком случае, специально обработанное, короче говоря, литературное произведение, которое имеет своего героя. И герой этот — Конфуций.

Герой освещается в произведении обычно с разных сторон и разными средствами. Конфуций в «Луньюе» — прежде всего его собственными словами: через них даны его взгляды, даже его характер. «Можно есть самую грубую пищу, пить одну воду, спать, подложив под голову только собственную согнутую руку, — и радость может быть в этом. А вот когда ведешь себя не так, как должно, то и богатство и знатность — лишь плывущее облако» (VII, 16). «Фань–чи попросил Конфуция научить его возделывать хлеба. Конфуций на это сказал: — Лучше меня это сделает старый землепашец. Фань–чи попросил научить его разводить овощи. Конфуций на это сказал: — Лучше меня это сделает огородник. Фань–чи вышел, и Конфуций сказал: — Малый человек этот Фань–чи! Если правитель придерживается законов, народ не может не чтить его. Если правитель следует должному, народ не может не подчиниться ему. Если правитель блюдет правду, народ не может не питать к нему добрых чувств. А если будет так, люди со всех сторон сами придут к нему, неся на спине своих малых ребят. Чего ж тут ему думать о возделывании хлебов?» (XIII, 4).

Конфуций обрисовывается и со стороны: «Конфуций мягок, но строг; грозен, но не груб; приветлив, но сдержан» (VII, 38). «Конфуций всегда ловил рыбу удочкой и не ловил неводом; стрелял птицу летящую и не стрелял птицу сидящую» (VII, 36). «Когда Конфуций пел с другими и у кого–нибудь получалось особенно хорошо, он непременно заставлял того спеть отдельно и только потом опять присоединялся к нему» (VII, 32). Есть даже глава (X), которая описывает, как Конфуций держал себя дома, при дворе, в правительственных учреждениях; как он лежал и сидел, как ездил в колеснице, как и что ел и т. д. Благодаря этому перед читателем предстает весь облик героя, показанный конкретно и многогранно. Уже по одному этому «Луньюй» — литературное произведение.

Оно обладает не только своим героем, но и сюжетом — «годы странствий» героя. Поскольку у всех, с кем встречался Конфуций, свои имена, а нередко и характеристики, постольку картина получается не искусственной, а живой, не отвлеченной, а конкретной.

Есть у этого произведения и своя тема — проповедь идеального, с конфуцианской точки зрения, общественного строя, воспевание совершенного человека и человеческого начала. Но выражается все это особым способом — демонстрацией реальности того, к чему призывают людей; реальности, засвидетельствованной картиной «золотого века» с его героями (Яо, Шунем, Юем, Тан–ваном, Вэнь–ваном, У-ваном, Чжоу–гуном).

Одни из них в какой–то мере историчны: Вэнь–ван — вождь Чжоу, вступивший в борьбу с Инь; У-ван, его сын, — первый правитель Чжоуского царства; Чжоу–гун — правитель этого же царства от имени малолетнего Чэн–вана, наследника У-вана. Яо, Шунь, Юй, как мы уже говорили, персонажи исторической легенды, но изображены они достаточно конкретно. Впрочем, конкретна и вся картина «золотого века».

В «золотом веке» людьми правил, оказывается, только достойнейший, каково бы ни было его происхождение. Поэтому престол древнего царства не наследовался, а передавался стареющим правителем достойнейшему. Порядок этот установил Яо — первый правитель «золотого века». «Луньюй» приводит его торжественные слова: «О, Шунь! Судьба пала на тебя. Твердо придерживайся во всем середины! Когда страна страждет, блага Неба кончаются навсегда!»

Далее следует указание: «Шунь передал судьбу Юю» (XX, 1).

Юй стал правителем Ся — первого царства легендарной истории, и это царство просуществовало до Цзе–вана, правителя, нарушившего заветы Яо, Шуня и Юя. Естественно, что «судьба» перешла к другому. Им оказался Тан–ван, низвергший нечестивого Цзе–вана и его царство и поставивший на его месте новое царство — Шан; по более позднему названию — Инь. «Луньюй» приводит слова Тан–вана: «Я, ничтожный, осмеливаюсь принести жертву — черного быка. Осмеливаюсь открыто сказать тебе, Верховный Владыка:

«Преступного [т. е. Цзе–вана] пощадить я не мог. Слуга твой открыт тебе. Выбор — в воле твоей. Если преступен я, пусть это не коснется никого кругом. Если преступны все, пусть вина будет на мне одном!» (XX, 1).

Далее, однако, история повторилась: один из преемников Тан–вана — Чжоу–ван также оказался преступным правителем и был свергнут. На смену царству Инь пришло царство Чжоу, о котором говорится: «У Чжоуского дома было великое сокровище: добрые люди — вот его богатство». И далее идут слова У-вана, первого чжоуского царя: «Пусть это будет самый ближайший родич Чжоу, он меньше, чем всякий истинный человек [букв. жэньжэнь — носитель жэнь, истинного человеческого начала]. Если у народа будут проступки, пусть они будут на мне одном» (XX, 1).

Такими штрихами рисуется образ идеального правителя. Далее говорится уже о порядках Чжоуского царства: «При Чжоу блюли правильность мер и весов; подробно разработали законы и установления; восстановили упраздненные должности, и блага правления распространились на все. Подняли погибшие царства, возродили прекратившиеся дома, собрали разбежавшихся, и народ в Поднебесной обратил к Чжоу свои сердца. Самое важное — пища для людей, оплакивание для умерших, служение для живущих» (XX, 2).

Как общее заключение звучат следующие слова:
Когда  широки  душою — приобретаются  сердца  людей.
Когда  искренни  и  правдивы — приобретается  доверие  людей.
Когда  усердны  и  сообразительны — дело  делается.
Когда  беспристрастны  и  справедливы — все  кругом  довольны.
(XX,  3)
«Луньюй» как литературное произведение имеет и свою внутренюю композицию. Показать ее значило бы проанализировать все произведение. Поэтому ограничимся лишь рассмотрением двух приемов композиции — зачина и концовки.

Естественно, зачин и концовка определяются общей темой произведения. Тема эта, как мы видим, идеальное человеческое общество, которое мыслилось как результат огромной работы человека, работы над самим собой прежде всего и работы над обществом в дальнейшем. Работа над собой, таким образом, начало всего. И открывается «Луньюй» требованием к человеку «учиться и всемерно упражняться в познанном» (I, 1).

Это требование составляет композиционный зачин «Луньюя». И вот после того как указан путь изучения, раскрыто, в чем состоят высокие качества человека, обрисовано надлежащее устройство общества, дается концовка, содержащая окончательную формулу этого общества:

«Цзы–чжан спросил у Конфуция:

— Как следует надлежаще управлять государством?

Конфуций ответил:

— Чтить пять прекрасных вещей и устранять четыре зла. Вот так и можно надлежаще управлять государством.

Цзы–чжан тогда спросил:

— А что такое — пять прекрасных вещей?

Конфуций ответил:

— Быть добрым, но не излишествовать. Заставлять работать, но так, чтобы не было ропота. Желать, но не жадничать. Обладать широтой духа, но не знать гордыни. Иметь силу, но не быть жестоким.

Цзы–чжан тогда спросил:

— Что значит — «быть добрым, но не излишествовать?»

Конфуций ответил:

— Считать полезным то, что действительно идет на пользу людям. Это и значит быть добрым, но не излишествовать. Заставлять работать, но так, чтобы не было ропота. На кого ж тогда людям роптать? Желать стать человеколюбивым и стать человеколюбивым. Откуда же может появиться жадность?..

Цзы–чжан спросил:

— А что такое четыре зла?

Конфуций ответил:

— Не наставлять, а убивать — жестокость. Не предостерегать, а судить только по тому, что получилось, — беззаконие. Не давать указаний, а только гнать к сроку — разбой. Давать людям и притом скупиться — таковы представители власти».

Но последние слова «Луньюя» все же не эти:

«Если не понимаешь судьбы [т. е. общего хода вещей], не сможешь быть цзюньцзы. Если не знаешь правил [ли — т. е. законов общества], у тебя не будет на чем стоять. Если не знаешь слов [т. е. того, чем люди выражают свои мысли и чувства], не сможешь знать людей» (XX, 3).

Так концовка, как ей и полагается, перекликается с зачином.

Представим себе теперь иной, нелуньюевский, ход общественной мысли.

Исходное положение остается тем же, что и в «Луньюе»: неудовлетворенность существующим положением — раздоры, войны, бедствия людей, та же и конечная цель — найти способ выхода из такого состояния.

Для определения пути, по которому можно прийти к устранению всех этих зол, необходимо установить их первопричину. Конфуций видел ее в несовершенстве человеческой личности, а тем самым — и всего общества. Следовательно, для него путь к достижению должного общественного состояния проходит через улучшение самого человека. Улучшить же его можно, опираясь на жэнь («человеческое начало») в человеке, на то, что составляет саму суть его природы. Средством же повышения в людях их человеческого качества служит вэнь — образованность, просвещение, высокая интеллектуальная и моральная культура. А так как человеческое начало в природе человека есть фактор активный, выражающийся в действиях, в делах, то и духовная культура есть то, что создается именно деятельностью человека. В этом и состоит для Конфуция Дао (Путь).

Первопричину неудовлетворительного состояния общества можно видеть и в другом. Мир омрачают смуты. Но почему? Потому что идет борьба. Что приводит к борьбе? Раздоры. А что вызывает раздоры? Страсти, желания: одни хотят одного, другие — другого; сама же природа желания толкает на то, чтобы добиваться желаемого, т. е. действовать.

Но что такое действие? — То, что люди привносят в существующее от себя. Образованность, просвещение, культура — не данное, а созданное; значит, не природное, т. е. подлинное, а искусственное, т. е. фальшивое. Следовательно, корень всех зол — действия, деяния человека: ими человек вторгается в естественный ход вещей и нарушает его, а это гибельно для него же самого.

Конфуцию также не чужда мысль о вредности односторонней ориентации на одну образованность, на одну культуру (вэнь). Культура может превратиться в нечто формальное, внешнее; чтобы этого избежать, не следует забывать и о своих природных человеческих свойствах (чжи): нужно, чтобы одно гармонически укладывалось в другое. Но и при этой оговорке за вэнь сохраняется значение фактора, совершенно необходимого для прогресса и человека, и общества. Стоит же только прийти к мысли, что культура есть всего только «украшение», т. е. нечто наносное, искусственное, а тем самым затемняющее естественное в природе и в человеке, как ничего другого не остается, как призвать к отказу от культуры, от «умствования», от желаний и в конечном счете от действий. Конфуций считал, что односторонняя ориентация на природные свойства человеческой натуры приводит к дикарству, при другом же ходе мысли она приводит к гармоническому слиянию с естественной жизнью природы, с самим бытием, а в этом слиянии — залог надлежащего устройства общества. В этом и состоит Дао («Путь») для Лао–цзы.

На этом «Пути» сами собою становятся Небо — Земля; сами собою рождаются все вещи. Все, что существует как бытие единичное, имеет свою форму, свой образ; Дао, как бытие всеобщее, ни формы, ни образа не имеет, если бы оно их имело, оно стояло бы в общем ряду со всеми вещами. Поэтому в то время как в каждой вещи, в каждом явлении присутствует свое «есть», в Дао наличествует «нет». То, что «есть», изменяется: в нем есть чему изменяться. То, что «нет», не изменяется: в нем нет чему изменяться. Изменение есть проявление движения. Всякое же движение по своей природе конечно, поэтому конечны и «все вещи». Дао не изменяется; следовательно, оно пребывает не в движении, а в покое, поэтому оно и не конечно, а вечно, постоянно.

Что же это — проповедь пассивности? Нет, Лао–цзы и его последователи далеки от такой проповеди.

Дао — «нет», но «нет» только в его противопоставленности «есть» как атрибуту «всех вещей», в общебытийном плане оно — «не нет». «Недеяние» (увэй) — отнюдь не «бездействие», напротив, «деяние»… чего? — «Недеяния». И именно такого рода «деяние» приводит к высшему результату — существованию человека и общества в гармоническом единстве с природой, со всем бытием. А только в этом единстве и заложены основы настоящей жизни и человека, и общества.

Такой ход мыслей представлен во втором произведении классической поры китайской Древности — в произведении, которое много столетий спустя получило название «Даодэцзин» («Книга о Дао [Пути] и Дэ [свойствах природы человека]»), но которое с самого начала да и вплоть до наших дней чаще именуют «Лао–цзы» — по имени его автора.

Оставим пока в стороне вопрос об авторе и обратимся к самому тексту произведения. Современные исследователи текста «Лао–цзы», продолжающие работу своих бесчисленных предшественников в прошлом (изучение этого текста началось в Китае более 2000 лет назад), хорошо знают, что понять этот текст неимоверно трудно, а полностью вообще едва ли возможно.

Всякое обращение к тексту всегда было осознанным или неосознанным толкованием его, причем в процессе толкования претерпевал известное изменение и сам текст; то какой–нибудь знак, объявленный ошибочным, заменялся другим, то какое–нибудь место, сочтенное дефектным, пополнялось долженствующим быть, то что–либо изымалось, как попавшее, по мнению комментатора, в этот текст по ошибке или случайно. Поэтому современный читатель всегда должен быть готовым к тому, что отдельные места произведения остаются для него непонятными, хотя в целом оно и доступно нашему суждению.

Научная критика считает, что «Лао–цзы» как определенное произведение сложилось в IV в. до н. э., на столетие позже «Луньюя». Однако исследование рифм этого произведения приводит к выводу, что по языку оно принадлежит скорее VI в., а некоторые рифмы даже восходят к типу рифм «Шицзина», последние части которого сложились, как было указано выше, в VII в. до н. э. Поэтому можно думать, что материал «Лао–цзы» возник раньше IV в. до н. э. и, во всяком случае, оно вместе с «Луньюем» принадлежит к ранним произведениям классической поры китайской Древности.

Обращаясь к литературной стороне этого произведения, мы прежде всего видим, что текст его состоит из отрезков определенного размера. Так, например, самое начало распадается на строки со следующим числом знаков — мор — в каждой: 3—3; 3—3, 2—4, 2—4, 3—4, 3—4, 4—4, 4—4, 4. При ближайшем рассмотрении оказывается, что изменение размера строк координировано со смысловым ходом текста. Первые четыре строки образуют своего рода зачин: в них дано изложение общей темы отрывка, и построены эти строки в одинаковом трехдольном размере, соединяясь при этом в две ритмичные пары. Следующие четыре строки составляют продолжение зачина: в них подхватывается и завершается тема. Они даны в сочетании двухдольных и четырехдольных размеров, соединяясь также в две ритмичные пары. Далее идет третья часть отрывка: переход к другой теме, но не оторванной от первой, а по–новому ее интерпретирующей. Переход этот дан в четырех строках, также складывающихся в две пары, построенные одинаково на сочетании трехдольного и четырехдольного размера. Наконец, последняя часть — как бы завершение, в котором строки уже иного размера, четырехдольные. Всего в этой части пять строк, причем последняя, пятая, явная смысловая и ритмическая концовка всего целого.

Если подставить под каждую мору китайской строки один ударный комплекс русского текста с сохранением числа знаменательных слов и их расположения, при дословном переводе это начало «Лао–цзы» получает такой вид:

Путь, что может быть  «Путь»,
не есть вечный  путь.
Имя, что  может быть  «Имя», —
не есть вечное  имя.
Имени  нет —
Неба — Земли  это — начало.
Имя есть —
всех  вещей  это — мать.
Вечно бесстрастно оно?
В этом видна его скрытая суть.
Вечно в страстях оно —
в этом  видна его дальняя  грань.
Оба они — одно и  то  же —
явились они — имена  их  различны.
Равно их называют:  Мрак.
Мрак… и  в нем  тот  же  Мрак.
Врата всех и всяких тайн.
Хотя в ряде мест метрическая организация текста может и отсутствовать, в целом текст «Лао–цзы» — метрически и ритмически организованная речь. Так, например, в приведенном отрывке в зачине даны рифмы внутри каждой строки (d’au — d’au в первой; miwong — miwong во второй); в продолжении рифмуют конечные слоги последнего стиха каждой пары по схеме а–б–в—б (siug — mug); то же дано и в переходе: в каждой паре рифмуют конечные — а–б–в—б (miag — kiag); в последней части строки рифмуют попарно, т. е. в порядке а–а–б—б (d’ong — miong, jiwen — jiwen); и той же рифмой заканчивается последняя строка. Вообще говоря, чаще всего рифмуют последние стопы каждой пары стиха, т. е. в порядке а–б–в—б. Местами рифма исчезает, но даже в нынешнем состоянии текста почти три четверти его состава соответствующим образом озвучено рифмами.

О стиховой природе «Лао–цзы» говорят и употребление эмфатической частицы (в современном произношении — си), и частые словесные повторы. И тот и другой прием встречается, например, в следующем отрывке, переданном в дословном переводе на русский с заменой китайской эмфатической послесловной частицы русским послесловным эмфатическим «да».

Когда у власти — темно–темно,
У народа тогда — просто–просто.
Когда у власти — и то и то,
У народа  тогда — ни того, ни того.
Несчастье, да!
— то,  на чем  покоится счастье.
Счастье, да!
— то,  в чем  таится  несчастье.
Таким образом, «Лао–цзы» может быть названо поэмой в рифмованных стихах, произведением словесного искусства. Природа словесного искусства проявляется в других приемах обработки словесного материала произведения, в частности в обращении к образам вместо понятий. Так, например, одно место текста в передаче по–русски понятийно–прозаическим языком (перевод Ян Хин–шуна) получает такой вид:

Пустота [дао] — бессмертна, и я называю ее глубочайшим началом. Вход в глубочайшее начало зову корнем Неба и Земли. [Оно] бесконечно, как существование, и действует без усилий.

(6)
В оригинале все это дано иначе. Хотя «пустота» есть для «Лао–цзы» также образ, но здесь он заменен другим, еще более выразительным — «дух долины». То, что в указанном переводе понято, как «глубочайшее начало», или как «мать всех вещей», выражено словами «самка мрака». При этом в оригинале это не проза, а стихи: шесть строк в размерах 4—4—4—/2—4/—4—4 с рифмами а–а–б—б–б–б—. В переводе по указанному принципу это место получает такой вид:

Долины дух не умирает.
Его зовут самка мрака.
Самка мрака ее ворота…
Зовут их — корень–основа Неба — Земли.
Тянутся–тянутся — и будто бы есть,
пустить их в ход — не надо усилий.
Разумеется, образы, вроде переведенных, комментаторами раскрываются. Так, например, «дух долины» может служить образом «пустоты» потому, что божество долины обитает, как считали, в ее центре, а если края долины заполнены уступами окружающих гор, то самая середина ее ровная, т. е. как бы пуста.

Для словесного искусства «Лао–цзы» чрезвычайно характерно оперирование противопоставлениями:

Он  не выходит  из дому,
Знает, однако, весь мир.
Он  не смотрит  в окно,
Видит, однако, весь  «Путь».
(47)
Часто такие противопоставления превращаются в парадоксы:

Пять цветов делают
глаза человека слепыми.
Пять тонов делают
уши человека  глухими.
Пять вкусов делают
рот  человека  нечувствительным.
(12)
Чистыми парадоксами являются, например, и такие изречения: «Высшая добродетель — недобродетель. И поэтому она — добродетель. Низшая добродетель не перестает быть добродетелью. И поэтому она — недобродетель». «Искаженное — значит цельное. Кривое — значит прямое. Пустое — значит полное. Старое — значит новое. Малое — значит большое» (22). «Тяжелое — основа легкого. Тишина — владычица шума» (26).

Кто же автор этой философской поэмы? Традиция говорит — Лао–цзы. Но это не имя, это прозвище — «Старец». Как свидетельствует Сыма Цянь, фамилия его — Ли, имя — Эр; есть и другое — Дань. По рассказу Сыма Цяня можно судить и о времени жизни этого Ли Эра; историк упоминает о встрече его с Конфуцием, сообщая при этом, что тот приходил к Ли Эру за поучением. За поучением приходят обычно младшие к старшим. Следовательно, Ли Эр был старшим современником Конфуция. Время жизни Конфуция — 551—479 гг.; Ли Эр, следовательно, должен был родиться раньше — в первой половине VI в. до н. э. Некоторые исследователи считают даже возможным указать точные цифры жизни Лао–цзы; 579—499 гг. до н. э.

Сыма Цянь сообщил и об общественном положении Ли Эра: он был хранителем дворцового архива в царстве Чжоу. Разумеется, не в том Чжоу, которое до VIII в. до н. э. стояло во главе общеплеменного союза, а в том, которое было лишь одним из многих государств Китая эпохи лего, к тому же еще из числа наименее значительных. Историк позволяет судить и об общественных настроениях этого чжоуского архивариуса: видя упадок своего древнего царства, он решил уйти — не в «отставку», а совсем, т. е. отказаться от всякой общественной жизни. И отправился на запад. На пограничной заставе его встретил ее начальник и попросил оставить хоть что–нибудь для своей страны. И Ли Эр дал ему рукопись «в 5000 знаков» — ту самую поэму, о которой мы тут говорим. Дал — и ушел. «Конец его неизвестен», — заканчивает Сыма Цянь.

Что же, как будто бы все ясно? Нет, далеко не так. Прежде всего неясен вопрос о времени жизни этого Ли Эра. Если он встречался с Конфуцием, он должен был жить в его время, т. е., во всяком случае, в VI в. до н. э. Если же он покинул страну, будучи не «в состоянии видеть упадок царства Чжоу» (имеется в виду исторический конец этого царства), он должен был жить в III в. до н. э., так как именно в середине этого века оно перестало существовать. Впрочем, и сам Сыма Цянь, судя по ряду его замечаний, чувствует неуверенность в исторической точности сообщаемых им сведений.

Нам кажется, что заниматься вопросом о реальности Лао–цзы как автора произведения, вошедшего в историю под его именем, бесполезно: дальше каких–нибудь новых догадок пойти вряд ли удастся. Для историка литературы, однако, всегда будет интересен тот человек, который то произносит в этой поэме какую–нибудь загадочную формулу, вроде «путь, что может быть Путь, не есть вечный путь…», то озадачивает парадоксами, вроде «кривое — значит прямое».

Обратим внимание на то, с какими названиями дошли до нас многие произведения классической поры китайской Древности из числа наиболее прославленных: «Лао–цзы» и, забегая несколько вперед, «Мэн–цзы», «Гуань–цзы», «Сунь–цзы», «Ле–цзы, «Чжуан–цзы», «У-цзы», «Сюнь–цзы», «Мо–цзы», «Хань Фэй–цзы». Все это имена собственные. Но имена ли это авторов произведений? Ни в коем случае: все эти памятники, какими мы их знаем, во–первых, создавались не одним человеком, во–вторых, не в одно время. Литературные произведения этой эпохи не единовременный факт, а протяженное во времени явление. Понятие авторства в том смысле, в каком оно существует для нас, к подобного рода литературным произведениям неприложимо. И это историческая особенность литературной обстановки того времени, особенность, обусловленная формой сложения и существования литературы эпохи.

«Мэн–цзы» — книга, где изложены слова и дела Мэн Кэ, странствующего учителя мудрости. В «Сунь–цзы» излагается учение о войне полководца Сунь У, в «Чжуан–цзы» или «У-цзы» изложены мысли и взгляды Чжуан Чжоу — мудреца, У Ци — полководца и в какой–то мере обрисованы они сами. Таким образом, связь подобных произведений с определенными лицами несомненна. Но это не означает, что они их авторы. В этих произведениях выведены не Мэн Кэ, а Мэн–цзы, не Сунь У, а Сунь–цзы, не Чжуан Чжоу, а Чжуан–цзы, не У Ци, а У-цзы, а это далеко не одно и то же. Мэн Кэ — некое реальное лицо, Мэн–цзы — литературный персонаж. То же можно сказать и об остальных. Для разъяснения этого парадокса обратимся к уже известному нам «Луньюю». В нем изложены «слова и дела» Конфуция. Мы знаем, что существовал некий человек, которого звали Кун Цю; верим, что именно этот Кун Цю и есть тот самый Кун–цзы, или чаще просто цзы — «учитель», которого мы находим в «Луньюе». Но идентичны ли они? Все содержание «Луньюя» свидетельствует, что Кун–цзы «сделан», а не просто воспроизведен. В образе Кун–цзы воплощена фигура мудреца, учителя так, как она представлялась определенной части китайского общества того времени. Иначе говоря, Конфуций в «Луньюе» — литературный персонаж этого произведения.

Вполне возможно, что в основе образа этого героя и лежат некоторые черты действительно существовавшего человека по имени Кун Цю, но эти черты и сами подвергались литературной обработке, и послужили материалом для создания чисто литературного героя. Чрезвычайно наглядно это можно видеть в X главе памятника, в которой герой обрисован в бытовом, житейском плане. Тут вполне возможные реальные черты не просто показаны, но поданы так, что мы даже имеем право думать о гротеске. Когда Кун–цзы, находившийся на службе при дворе, разговаривал с кем–либо из числа низших сановников, он мягко изгибался; когда разговаривал с кем–либо из высших сановников, весь вытягивался (X, 2). Когда во время дворцовых церемоний ему приходилось нести скипетр своего государя, он весь сгибался как бы под непосильной тяжестью. Когда ему надо было скипетр поднимать, он делал это так, как будто бы отвешивал почтительный поклон; когда надо было его опустить, он делал это так, как будто бы подносил что–то драгоценное; при этом он, как в испуге, менялся в лице, шел так, как будто бы ноги у него были чем–то опутаны и т. д. (X, 5). Напомним, что одной из важнейших тем «суждений и бесед» Конфуция был вопрос о значении ли — норм общественного поведения, правил общественного этикета. Конфуций придавал соблюдению этих норм и правил огромное значение. И как мы видим, в плане именно этой темы герой выпукло обрисован чисто литературными средствами.

Совершенно другим типом литературного героя является Лао–цзы, За литературным Кун–цзы стоит житейско–реальный Кун Цю; сказать же, что за Лао–цзы стоит некий Ли Эр, никак нельзя. Лао–цзы — только герой поэмы, названной по его имени, и притом целиком литературный. И герой этот совершенно иной, чем Кун–цзы в «Лунью» или Мэн–цзы в «Мэн–цзы»; там герой присутствует, в «Лао–цзы» сам герой отсутствует, но всюду присутствует его речь. И этой речью — речью необыкновенной — создается его образ, тоже необыкновенный.

Он — Лао–цзы, т. е., как было сказано выше, «Старец». Почему старец? Потому, что мать носила его в чреве 81 год и, когда произвела на свет, новорожденный был сед. Почему фамилия его Ли? Потому, что мать родила его под деревом Ли (сливой). Почему имя Эр — ухо? Потому что у него были непомерно длинные уши. Нет, героем «Лао–цзы» не был почтенный чжоуский архивариус, и не его мысли изложены в произведении. Героем его мог стать только человек необыкновенный. И необыкновенной должна быть его судьба.

Где–то на далекой границе страны была застава, пройдя которую путник попадал на дорогу, ведущую на «Запад», «в ту неведомую страну, где правит Сиванму», «Владычица Запада».

Как–то раз страж этой заставы заметил странное явление:с Востока, т. е. из глубины этой страны, надвигалось облако необычайной фиолетовой окраски. Он был мудр, этот страж, и сразу понял: облако это возвещает, что к заставе приближается Даожэнь («Человек Дао»). Действительно, скоро у заставы показался восседавший на быке величественный старец. Это был Лао–цзы. Страж низко склонился перед путником, который передал ему для покидаемой страны «Даодэцзин» («Книгу о Дао и Дэ»), проехал заставу и исчез навсегда. Так рассказывается в книге «Лесянь чжуань» («Жизнеописания магов»), приписываемой Лю Сяну (I в. до н. э.), но появившейся, вероятно, в IV—V вв. н. э. Именно этот таинственный мудрец, восседающий на быке, каким его стала изображать китайская живопись, и стал невидимым героем поэмы «Лао–цзы».

К первой поре классического периода китайской Древности должны быть отнесены еще два произведения: «Гуань–цзы» и «Сунь–цзы». Датировать эти два памятника чрезвычайно трудно. Как это характерно и для других литературных памятников древней эпохи, их создание не единовременный факт, а длительный процесс; и то, что мы сейчас под их именем знаем, только конечный результат этого процесса, да и то нередко оставляющий неясным, что же было в самом начале. Поэтому самое большее, на что мы можем рассчитывать, это на возможность указать время, в течение которого то или иное произведение создавалось. Таким временем для «Гуань–цзы» и для «Сунь–цзы» является, скоре всего, VI—V вв. до н. э.

Однако даже такая весьма широкая датировка также условна: она может относиться только к первоначальному ядру текста, а не ко всему ему, во всяком случае в том виде, в каком он существует для нас. Особенно это относится к «Гуань–цзы»: вполне возможно, что этот памятник сложился из нескольких произведений или их фрагментов, возникших в разное время и независимо друг от друга, и что в таком сводном виде он получил распространение в IV в. до н. э.

Одним из оснований отнести какое–либо произведение — или, во всяком случае, его начало — к определенному историческому времени может служить название произведения. «Гуань–цзы» и «Сунь–цзы» — собственные имена, имена двух деятелей, сведения о которых мы находим в разных источниках. Гуань–цзы — это Гуань Чжун, прославленный министр Хуань–гуна (684—643), правителя царства Ци, ставшего первым в истории периода лего гегемоном (ба), т. е. главой союза нескольких царств. Сунь–цзы — это Сунь У, полководец на службе у Хэ–люя (514—495), правителя царства У, который был предпоследним в ряду таких гегемонов (последним был Гоуцзянь–гун, 475—465, правитель царства Юэ). Таким образом, время жизни Гуан Чжуна падает на вторую половину VII в. до н. э., Сунь У — на последнюю четверть VI — первую четверть V в. до н. э., Гуань Чжун принадлежит к началу эпохи гегемонов, Сунь У — ее концу.

Особенность общеисторического процесса этой эпохи вызвала к жизни различные по содержанию концепции общественной мысли, но одинаково направленные на решение задач развившейся социальной и политической жизни. Важнейшей из таких задач было отыскание путей к тому, чтобы сделать государство сильным в экономическом и военном отношениях. Об этом и говорит изречение, возникшее в эту эпоху: «Богатая страна, сильная армия». Экономический путь к достижению такой цели намечает «Гуань–цзы», военный — «Сунь–цзы».

Здесь нет возможности излагать экономическую систему, как она дана в «Гуань–цзы». Приведем лишь некоторые ее положения.

Для того чтобы государство было сильным, прежде всего нужно «вдоволь еды и одежды» для народа (чтобы «житницы были полны»). «Главное в управлении государством заключается в том, что необходимо предварительно обогатить народ. Если народ богат, им легко управлять. Если народ беден, им трудно управлять» (263). Поскольку же еду и одежду производит сельскохозяйственное население, постольку о нем и следует думать в первую очередь: «И богатство страны и изобилие зерна родятся от земледелия. Поэтому правители Древности относились к земледелию с уважением» (264).

Как дать возможность труженикам земли иметь у себя житницы полными? Первое условие для этого — правильное соблюдение законов природы: необходимо точно соблюдать диктуемое этими законами время сева, уборки и т. п. Поэтому самое важное для правителя — не мешать естественному течению и распорядку сельскохозяйственных работ. А бывает и так: правитель катается на разукрашенных кораблях, пирует в роскошных дворцах, ему нужны для этого все новые и новые средства; вот он и начинает облагать народ усиленными налогами и поборами, заставляет людей работать сверх меры, отвлекает их от их прямых занятий на работу на себя. Этим он нарушает естественный и необходимый ритм земледельческого труда и истощает силы народа. Поэтому правитель должен обуздать свои желания, не предаваться роскоши, быть скромным и бережливым и беречь силы народа.

Экономическое благосостояние народа — первое условие силы и процветания государства. Второе — соблюдение народом «четырех основ»: законов (ли) общественной жизни, должного (и) в поведении, чести и стыда. Правитель должен всячески способствовать этому личным примером: строго соблюдать все эти основы сам. На языке «Гуань–цзы» это означает «учить» народ. И когда люди учатся этому у своего правителя, «в семье все члены дружны», в обществе действуют «четыре основы». Только в таком случае приказы правителя всеми соблюдаются.

Существует и еще одно условие достижения благоденствия страны: необходимо чтить богов и поклоняться им в святилищах. Поскольку имеются в виду боги земли — гор и рек, постольку это требование в другой форме выражает ту же мысль о необходимости следовать законам самой природы.

Как уже было упомянуто выше, в «Гуань–цзы» мы встречаем первое по времени и очень точное по формулировке упоминание об отдельных группах населения. Групп этих четыре: служилые люди, земледельцы, ремесленники и торговцы. Деление это, в основе которого лежит признак функции, которую данный человек несет в государстве, влияло на общественную мысль Китая, а за ним — Кореи и Японии во все последующие века вплоть до Нового времени, став основой возникновения в обществе этих стран четырех сословий. В «Гуань–цзы», однако, главный, видимо, не сословный, а профессиональный признак, поскольку в этом памятнике утверждается, что для сохранения и развития мастерства необходима передача его от отца к сыну, т. е. наследственность профессии, а чтобы ничто не отвлекало каждого от заботы о своем мастерстве, люди должны даже жить профессиональными группами. Но это отнюдь не означало какую–то изоляцию их друг от друга. Наоборот, требуется прямо обратное: «Древние правители побуждали служилых людей, земледельцев, ремесленников и торговцев обмениваться друг с другом своим умением и продуктами труда, так что к концу года не было и путей к тому, чтобы выгоды у одних были больше, чем у других: весь народ трудился одинаково и приобретал все поровну» (265).

Таково основное содержание памятника «Гуань–цзы». Что же он представляет собой как литературное произведение?

В первую очередь для него характерен прием изложения темы в виде точных, лаконичных формул и последующего, уже подробного их раскрытия: «Земля — основа системы государственного управления. Управление — основное условие законности. Рынок — мерило цен. Золото — мера исчисления имущества», — таковы отдельные формулы. А вот как они в дальнейшем раскрываются: «В отношении Неба — Земли (т. е. природы) ничего нельзя ни прибавить, ни убавить, но Земля должна создать основу управления: нельзя допускать, чтобы жизнь Земли не шла в согласии с природой вещей. Если Земля живет в такой согласованности, то и плоды ее дают то, что может природа […] Рынок — мерило цен. Поэтому, если товары дешевы, торговцы не будут иметь высоких прибылей; а если они не будут иметь высоких прибылей, то это означает, что все отрасли хозяйственной деятельности будут в порядке. Если же все отрасли хозяйственной деятельности будут в порядке, то и все виды потребления придут в соответствие» и т. д.

Широко представлен в произведении прием описания, нередко весьма красочного. Вот как обрисован, например, образ земледельца: «На голове у него камышовая шляпа, на тело накинут соломенный плащ. Тело у него мокрое от пота, ноги — в грязи. От палящего зноя у него выгорели волосы и кожа…»

Это внешний облик труженика земли. А вот и его внутренний мир: «Он напрягает силу своих рук и ног и полностью справляется с обработкой поля. Свои навыки он приобретает сызмальства. В его душе царит спокойствие. Он не переходит от одного занятия к другому и не проявляет склонности к бродяжничеству […] поэтому дети земледельцев чаще всего также становятся земледельцами. Они просты, невежественны, но они не испорчены…».

Некоторые темы изложены в «Гуань–цзы» с помощью диалога.

Форма вопросов и ответов — обычный прием «Луньюя», но там диалог дан, как правило, в элементарном виде: вопрос — ответ; здесь же с помощью диалога построены целые большие главы (например, 68, 69, 71, 72, 74—76 и др.). Таким образом, пожалуй, именно в «Гуань–цзы» развернутый диалог оформился в качестве приема, показательного для литературы этой эпохи.

В отличие от «Гуань–цзы», описывающего условия хозяйственного благоденствия страны, в «Сунь–цзы» речь идет о военном деле. Сунь–цзы начинает с требования понять, что война — это почва не только жизни, но и смерти, путь не только существования, но и гибели (I, 1). Выходит, что Сунь–цзы, собираясь учить искусству воевать, начинает с предупреждения об опасности войны, во всяком случае затяжной: силы тогда подрываются, средства истощаются, в стране, в домах пусто: имущество народа уменьшается на семь десятых; имущество правителя — его боевые колесницы поломаны, кони изнурены, шлемы, панцири, луки, стрелы, рогатины и малые щиты, пики и большие щиты, волы и повозки — уменьшается на шесть десятых (II, 10). Следовательно, если война и допустима, то только короткая: «Никогда еще не было, чтобы война продолжалась долго и это было бы выгодно государству» (II, 6). «На войне слышали об успехе при быстроте ее, даже при неискусности ее ведения, и еще не видели успеха при продолжительности ее, даже при искусности ее ведения» (II, 5).

Однако и кратковременная война, даже самая успешная, и то далеко не «лучшее из лучшего». «Лучшее из лучшего» — вообще не вступать в войну. «Сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — разбить чужую армию, не сражаясь» (III, 1). Но как же это сделать? Ответ очень ясен: надо воевать не оружием; самая лучшая война — разбить замыслы противника; на следующем месте — разбить его союзы; и только на последнем месте — разбить его армию (III, 2): «Поэтому тот, кто умеет вести войну, разбивает чужую армию, не сражаясь; берет чужие крепости, не осаждая их; сокрушает чужие государства, не держа свое войско долго. Он обязательно сохраняет все в целости и этим добивается власти в Поднебесной» (III, 3).

Какая же это «война»? — может сказать читатель. Для Сунь–цзы это война, и притом самая трудная, но единственно позволяющая достичь подлинного успеха, — война умом, «нападение замыслом», как он выразился.

Здесь не место излагать сколько–нибудь полно учение Сунь–цзы о войне, для нас важнее — как это учение выражено литературно.

Прежде всего обращают на себя внимание строгие и точные формулировки, в которых даны почти все основные положения книги. Совершенно афористичны, например, такие формулы: «убивает противника ярость, захватывает его богатства жадность» (II, 12); «война любит победу и не любит продолжительности» (II, 14); «непобедимость заключена в себе самой, возможность победы заключена в противнике» (IV, 1); «непобедимость есть оборона; возможность победить есть наступление» (IV, 2).

Афористичность формулировки часто усиливается с помощью образа. Так, говоря о необходимости обмануть противника своим поведением и этим усыпить его бдительность, а потом внезапно ударить по нему, Сунь–цзы использует такие сравнения: «Сначала будь как невинная девушка — и противник откроет у себя дверь. Потом же будь как вырвавшийся из сетей заяц — и противник не успеет принять мер к защите» (XI, 31).

Понятие «мощь», а это в произведении одно из важнейших понятий, объясняется так: «То, что позволяет стремительности бурного потока нести на себе камни, есть его мощь. То, что позволяет стремительности хищной птицы поразить свою жертву, есть рассчитанность […] Мощь — как бы натягивание лука; рассчитанность — это как бы спуск стрелы» (V, 7). «Кто ставит людей соответственно их мощи, тот заставляет их идти в бой так же, как скатывают деревья и камни. Природа деревьев и камней такова, что когда место ровное, они лежат в покое; когда оно покатое, они приходят в движение; когда они четырехугольны, они лежат на месте, когда они круглы, они катятся. Поэтому мощь того, кто умеет заставить другого идти в бой, есть мощь человека, скатывающего круглый камень с горы в тысячу саженей» (V, 12, 3).

Нередко мысль раскрывается в цепи образов. Вот как, например, поясняется, что приемы «правильного боя» и «маневра» ни в коем случае не могут быть стандартны, но вырабатываются соответственно обстановке и конкретным условиям: «Кончаются и снова начинаются — таковы солнце и луна; умирают и снова нарождаются — таковы времена года. Тонов в музыке всего пять, но изменений этих пяти тонов всех и слышать невозможно; цветов в природе — всего пять, но изменений этих пяти цветов всех и видеть невозможно; вкусов всего пять, но изменений этих пяти вкусов и ощутить невозможно. Действий в сражении всего только два — правильный бой и маневр, но изменений в правильном бое и маневре всех и сосчитать невозможно. Правильный бой и маневр взаимно порождают друг друга; и это подобно круговращению, у которого нет конца. Кто может их исчерпать?» (V, 6).

Ряд положений высказан в форме прямых парадоксов: «беспорядок рождается из порядка, трусость рождается из храбрости, слабость рождается из силы» (V, 9). «Войско, долженствующее победить, сначала побеждает, а потом ищет сражения; войско осужденное на поражение, сначала сражается, а потом ищет победы» (IV, 6).

Что же такое «Сунь–цзы» как литературное произведение? Первое ознакомление с ним создает впечатление, что перед нами — трактат о военном искусстве. Все здесь как в трактате: определенный распорядок тем — они распределены по тринадцати разделам, как бы главам трактата; в каждом разделе дается систематическое раскрытие своей темы, стройное, логическое. Определения точны, положения ясны. Все как в трактате.

И все же, если это и трактат, то особенный. Во–первых, потому, что часто самые как будто бы технические положения изложены в нем языком образов, обычно красочных, нередко неожиданных, и именно так наиболее полно раскрывается их значение, их смысл. Во–вторых, и это можно, как нам думается, почувствовать даже в приведенных переводах, главный прием построения — параллелизм: «напасть и при этом наверняка взять — это значит напасть на место, где он не обороняется; оборонять и при этом наверняка удержать — это значит оборонять место, на которое он не нападает» (VI, 4). Если же учесть, что параллелизм в китайском языке означает не только равное количество слов в каждом из двух параллельных рядов, но и равное количество слогов, и, следовательно — мор, он создает эффект не только структурный, но и эвфонический: параллельные фразы являются равномерными строками.

Разумеется, не весь текст таков, но подобных мест так много и они настолько определяют литературное лицо трактата, что невольно возникает желание назвать его поэмой вроде «Лао–цзы»: там поэма на философские темы, здесь — на тему воинского искусства. Только «Лао–цзы» — поэма почти в стихах, а «Сунь–цзы», несомненно, в прозе.

У «Сунь–цзы» есть и свой герой. И он такой же, как и в «Лао–цзы»: сам не присутствующий, но ощущаемый постоянно. Там мудрец, но мудрец в образе загадочной, таинственной личности. Тут полководец, но полководец в своем идеальном облике — «ум, беспристрастность, человечность, мужество» (I, 3). Он обладает искусством нападать и обороняться, а искусство это особое: «У того, кто умеет нападать, противник не знает, где ему обороняться; у того, кто умеет обороняться, противник не знает, где ему нападать. Тончайшее искусство! Тончайшее искусство — нет даже формы, чтобы его выявить. Божественное искусство! Божественное искусство! — Нет даже слов, чтобы его выразить. Поэтому он — властитель судеб противника» (IV, 4). И не только противника — он «властитель судеб народа, хозяин безопасности государства» II, 15).

Некоторые черты героя «Сунь–цзы» позволяют думать, что его прототипом была какая–то реальная историческая личность — возможно, знаменитый полководец Сунь У, находившийся на службе в царстве У.

Рассмотренные нами ранние памятники классического периода китайской Древности позволяют сделать вывод, что в VI—V вв. до н. э. в Китае в сфере словесного творчества возникают новые явления, принципиально иные, чем те, что мы видим в «Ши», «Шу» и «И»: там перед нами — письменная фиксация устного материала, возникшего спонтанно; здесь — произведения, специально созданные, и притом в письменной форме.

Правда, некоторые из этих произведений, прежде всего «Луньюй», а за ним в известной мере и «Гуань–цзы», также как будто фиксируют суждения и беседы определенных лиц; но, как это усматривается из всего целого, суждения, афоризмы, беседы, по существу, всего лишь литературный прием изложения или подачи материала.

Разумеется, прием этот восходит к простой записи материала, и поэтому такие произведения, как «Луньюй», занимают как бы промежуточное место между тем, что было раньше, и тем, что стало потом. Также промежуточное место занимает и «Гуань–цзы»: в нем воспроизводятся и разрабатываются некоторые формы изложения материала, которые мы находим в «Шуцзине», например, сначала перечень, затем — в форме как бы «постатейного» раскрытия — то, что названо в перечне. Но приемы изложения материала, представленные в трактатах — поэмах «Лао–цзы» и «Сунь–цзы», уже полностью новые. Придание творческой обработке словесного материала самостоятельного значения знаменует превращение словесного творчества в собственно литературу.

Возникновение таких собственно литературных произведений совпадает с появлением в общественном сознании концепции, обозначенной словом вэнь, в первоначальном значении — «узор», в широком же смысле — «образованность», «просвещение», «культура», понимаемые как нечто создаваемое человеком, а не исконно данное ему.

Поскольку в этом смысловом комплексе родилось и понятие литература, даже больше — не только родилось, но в дальнейшем и затмило прочие аспекты значения вэнь, постольку мы вправе сказать, что появление таких произведений означает рождение не только просвещения, культуры как особых категорий общественной жизни, но и литературы как наиболее полномочного представителя всего того, что охватывалось словом вэнь.

Содержание рассмотренных памятников со всей ясностью удостоверяет, что произведения эти говорят на самые важные для своего времени темы. Эти темы — состояние общества и государства; пути, по которым идет общественная жизнь; человек в этом обществе, каков он есть и каким он должен быть; каким должно быть и само общество, как наилучшим образом должна быть построена его жизнь. И «Луньюй», и «Гуань–цзы», и «Лао–цзы», и «Сунь–цзы» каждый по–своему на такие темы и рассуждают.

Таким образом, ответ на вопрос, на какой почве родилась литература, что вызвало ее к жизни, может быть таков: общественно–историческая необходимость.

Общее течение истории китайского народа позволяет сказать, что необходимость в литературе как особой общественной категории возникает на этапе вступления народа в развитое государственное существование, т. е. с развитием классового общества в его сложном составе и со сложной игрой противоречивых интересов и тенденций; с всесторонним развитием общественной жизни и общественной мысли.

Рассмотренные памятники дают возможность ответить и на другой вопрос: в чем состоял общий смысл возникшей литературы? Для чего она стала существовать?

Обращаясь к этим памятникам, мы видим, что в них проявляются как бы два «желания» их авторов, кем бы эти авторы ни были: желание что–то сообщить и к чему–то призвать. Оба желания могут соединяться, и, как мы можем судить по рассмотренным произведениям, они и на деле соединяются. И все же в каждом из них есть уклон в какую–нибудь сторону, и именно этот уклон определяет главные приемы обработки материала. Поэтому даже в этот начальный момент существования литературы в ней возникает деление на такую, которая оперирует главным образом языком понятий, и такую, которая обращается к языку образов и даже символов; иначе говоря, на ту, которая использует главным образом информационно–коммуникативную сторону языка, и такую, которая действует и всеми его экспрессивными средствами. «Гуань–цзы», как нам кажется, ближе к первому типу произведений, «Луньюй» — ко второму. «Сунь–цзы» соединяет в себе черты и первого и второго, с преобладанием, однако, первого; «Лао–цзы» соединяет черты обоих типов, но с преобладанием, скорее, второго.

Весьма характерным для этого периода является включение в состав литературы того, что было в словесном творчестве раньше, в долитературный период: именно в эти VI—V вв. литературой (вэнь) стали древняя поэзия и проза, т. е. то, что обозначалось словами ши и шу.

Мы уже говорили о том, что традиция приписывала Конфуцию введение в литературу стихов–песен (ши) и указов, речей, обращений, клятв (шу). При этом были отобраны те из них, которые как–то удовлетворяли общественным запросам времени либо были заново проинтерпретированы в соответствии с этими запросами.

Требования, чтобы литературное произведение обязательно говорило о том, что нужно и полезно обществу, наглядно проявились в судьбе произведения, получившего название «Чуньцю» («Весны и осени»). «Чуньцю» — это летопись, т. е. погодная запись событий, которая велась в царстве Лу с 722 по 481 г. до н. э. Подобные записи велись в разных царствах древнего Китая, но до нас дошла только эта. И она так бы и оставалась одним из документов государственного архива, т. е. находилась бы вне литературы, если бы опять не тот же Конфуций. Мэн–цзы, верный последователь этого мудреца, сообщил нам, что он обработал эту летопись: не только «литературно отредактировал», но и изменил ее текст, введя в него свои добавления. Добавления эти изменили «документальный» тон изложения, просто о чем–то сообщающего; были введены оценки событий и действий упоминаемых лиц. Такими оценками Конфуций как бы произвел суд над историческими деятелями своего царства, прежде всего, конечно, над его правителями. Он сказал, что́ в действиях правителей было хорошо, что́ плохо; назвал каждый поступок его именем, назвал зло — злом, преступление — преступлением. Последователи Конфуция восприняли это как «установление правильных наименований» (чжэнмин) вещей и объявили, что это чуть ли не высшая заслуга их учителя. В таком «отредактированном» виде «Чуньцю» с полным основанием вошла в состав вэнь.

На грани первого и второго этапа Средней поры истории древней китайской литературы стоит произведение, своеобразное по составу и содержанию. Оно дошло до нас под названием «Мо–цзы».

Традиция приписывает это произведение некоему человеку, фамилия которого была Мо, имя — Ди. Время его жизни традиция определяет, правда, приблизительно — 479—400 и сообщает, что он был одним из сановников в царстве Сун. Среди исследователей уже с давних пор существует разногласие в понимании имени Мо Ди, но реальность самого человека и время его жизни сомнению не подвергаются. В «Мэн–цзы» — сочинении, сложившемся во второй половине IV в. до н. э., ведется вполне конкретная полемика с некоторыми сторонами учения Мо Ди; в Академии «Цзися», процветавшей во второй половине VI в. до н. э., были последователи Мо Ди.

Произведение это иное, чем рассмотренные выше. Прежде всего обращает на себя внимание, что многие из его разделов (9 из 15) слагаются из трех частей, каждая из которых особый вариант одного и того же текста. В более поздних памятниках — в «Чжуан–цзы» (около 360 — около 280 до н. э.), в «Хань Фэй–цзы» (III в. до н. э.) — упоминаются «три Мо», т. е. три ответвления школы Мо Ди, так что с этой точки зрения «Мо–цзы» представляет собой как бы собрание текстов всех трех ответвлений.

Вторая особенность памятника — разнородность входящих в него частей: есть части, где речь идет о различных вопросах государственного управления, общественного устройства, об обязанностях человека в обществе; есть части, говорящие о «Небе», о «Небесном промысле», о «Небесном велении», о божествах и демонах; вместе с тем есть части, трактующие вопросы физики (учение о свете), механики (учение о силе), геометрии (учение об угле, треугольнике); есть, наконец, части, излагающие вопросы логики (учение о суждении — утвердительном и отрицательном, общем и частном термине, о выводе). Исходя из этого, приходится считать «Мо–цзы» не отдельным произведением, пусть и сложившимся, как и все прочие в эту эпоху, не сразу, а чем–то вроде свода произведений различного содержания, имевших хождение среди образованных людей того времени.

Для того чтобы судить о литературной стороне этого памятника, лучше всего обратиться к тем частям его, в которых излагается учение о человеке, обществе и государстве. Но для этого необходимо обрисовать хотя бы важнейшие концепции этого учения.

Пожалуй, самой важной из них является положение, что у каждого человека есть его «должное» (и). На вопрос, что такое это «должное», ответ дается краткий и точный: «должное есть полезное» (ли), т. е. то, что человек считает полезным или выгодным для себя; иначе говоря, то, что можно назвать его интересами. Но что из этого получается? «Один человек — один интерес; два человека — два интереса; десять человек — десять интересов. Людей много, следовательно, интересов много. При этом каждый утверждает свои интересы и отрицает интересы другого. Получается, что все друг друга отвергают. Отцы и сыновья, старшие и младшие братья враждуют между собой, расходятся в разные стороны, оказываются неспособными жить вместе. Все люди в Поднебесной вредят друг другу — водой, огнем, снадобьями, ядами. Доходит до того, что, хотя есть возможность, трудиться сообща они неспособны; гноят и губят добро, лишь бы не поделить его с кем–нибудь; таят и скрывают все хорошее в себе, чтобы только никто не мог поучиться у другого. Поэтому и раздоры в Поднебесной у людей так же, как у птиц и зверей».

«Мо–цзы» предлагает в качестве выхода из такого состояния ориентироваться не на то, что у людей различно, а на то, что у них одинаково. Эта мысль выражена в формуле: «почитайте одинаковое» (шан тун). «Одинаковое», общее у членов одной семьи — их принадлежность к данной семье; воплощением такой общности является глава семьи. Общее у людей страны — их принадлежность к этой стране; воплощением этой общности является правитель государства. Общее для правителей отдельных государств — их принадлежность к Поднебесной; воплощением этой общности является Сын Неба — верховный правитель. Сын Неба олицетворяет общность с Небом, т. е. с миром бытия вообще. Таким образом, жизнь человечества протекает в нескольких сферах общности, каждая из которых шире предыдущей, а это ставит перед людьми два требования: «обмена полезным» (цзяо ли), т. е. делать так, чтобы полезное для себя было вместе с тем полезным и для другого, и «совмещения любви» (цзянь ай), т. е. любить не только своих, но и чужих. Известно, с какой энергией нападал Мэн–цзы именно на это последнее требование. Да, конечно, и Конфуций учил, что жэнь («человеческое начало») в человеке выражается в любви к людям, но это общее положение регулируется должным (и), т. е. любовь к другому осуществляется соответственно условиям, отношениям и т. д.; нельзя, чтобы для сына отец был тем же, что и совершенно посторонний человек. Так рассуждал Мэн–цзы, но Мо–цзы думал иначе.

Требование чтить одинаковое в людях соединено у Мо–цзы с требованием чтить умных. Мысль эта у него изложена так: «В настоящее время цари, князья, сановники — те, кто правит государством, хотят, чтобы государство было богатым, чтобы его население было многочисленным, чтобы законы и наказания обеспечивали порядок. Но богатства не получается; получается бедность. Многочисленного населения не получается; получается малочисленное. Порядка не получается; получается беспорядок. Выходит, что того, чего хотели, не получили; получили же то, чего не хотели. Почему это так?

Потому, что цари, князья, сановники — те, кто правят государством, не сумели почитанием умных привлечь их к управлению. А когда в стране умных и хороших людей много, государство управляется хорошо; когда умных и хороших людей мало, государство управляется плохо. Поэтому обязанность сановников только в одном и состоит: привлекать как можно больше людей умных».

Требование чтить умных означало для того времени очень многое. Оно означало прежде всего требование отказаться от власти обычаев, вытекающих из кровного родства, из принадлежности к определенному роду, племенной группе. Только ум должен создавать положение всякого человека в обществе, в том числе и правителя; особенно же тех, кто на практике осуществляет управление государством, — чиновников, должностных лиц. В этом плане доктрина Мо–цзы была прямо направлена против старой чжоуской традиции — традиции, где все зиждилось на кровном и племенном родстве, на родовой преемственности. Она была направлена против этой отжившей свое время традиции и вместе с тем и против того в доктрине Конфуция, что в какой–то мере отражало эту традицию и тем самым как–то поддерживало ее. С этой стороны государственное учение Мо–цзы, чисто прагматическое по своему существу, отвечало запросам своей эпохи гораздо больше, чем конфуцианство с его полупатриархальными тенденциями, чем учение Лао–цзы с его анархическим духом.

Как и доктрина Лао–цзы, учение Мо–цзы заключало в себе элементы утопии. Мо–цзы, например, яростно нападал на обычай устраивать пышные похороны. За этим скрывалась мысль о борьбе с тем общественным бытом, который возвел погребение в особый обряд общественного значения. Протестуя, Мо–цзы восстал против ли — установлений обычного права, тяжелым грузом висящих на каждом члене общества, установлений, полученных в наследство от времени родо–племенного строя. Поскольку же возможность устройства пышных обрядов существовала у тех, у кого были для этого необходимые средства, т. е. у правящего класса, постольку протест Мо–цзы был направлен не только против роскоши в быту этого класса, но и — косвенно — против него самого. Это можно усмотреть и в призыве Мо–цзы привлекать к управлению не только умных людей вообще, но именно из «простого народа» (шу минь). Здесь Мо–цзы шел вразрез с конфуцианским принципом общественной — интеллектуальной и моральной — элиты. В некотором отношении такое требование шло навстречу тенденциям своего времени: умные люди из народа, привлекаемые гегемонами (ба) на службу, могли служить орудиями борьбы с властными тенденциями потомков старой родоплеменной аристократии, все еще сохранявших свою силу; вместе с тем это требование способствовало укреплению слоя должностных лиц, чиновников.

К числу утопических элементов доктрины Мо–цзы следует отнести и требование отказаться от войны, призыв к «ненападению», как он говорил. Выходит, что идея «пактов о ненападении» весьма древнего происхождения, но в эпоху, которую китайская историография назвала временем «сражавшихся царств», она могла быть только несбыточной мечтой.

Последнее, что следует отметить в доктрине Мо–цзы, это понимание того, что называлось тогда «небесным велением», или, как можно еще передать китайское слово тянь–мин, «небесным промыслом». Мо–цзы признавал существование такого «промысла», но был далек от его понимания как некоего акта принуждения; по всем признакам понятие «небесного веления» у него было очень близко к тому, что мы обозначаем словом «закономерность» в приложении к течению жизни природы и главным образом жизни общества и даже к судьбе отдельного человека.

С точки зрения литературной три словесные формы раскрытия одной и той же системы мыслей позволяют следить в «Мо–цзы» за процессами словесной обработки понятий этой системы. Здесь мы видим отход от образных средств выражения мысли, играющих столь большую роль в рассмотренных выше произведениях, и сосредоточение усилий на способах наиболее адекватного понятийного выражения. Чрезвычайно характерны с этой стороны такие определения–формулы, как, например, «человеческое начало» (жэнь) — то, что основано на любви к людям; «должное — это полезное»; «истина — тогда, когда слово согласуется со смыслом»; «знание — внутренний материал человека».

В «Луньюе» говорится: «Слово […] если оно доходит, это все». Видимо, точность в выражении мысли, нахождение нужных слов и фразеологических конструкций уже тогда считалось одним из проявлений искусства слова, т. е. литературы.

Со вступлением в IV в. до н. э. в истории древней китайской литературы ее средней, «классической» поры наступает новый этап. Его возвещает «Ле–цзы» — произведение, обычно относимое к этому веку.

Мы знаем, что обозначение кого–либо по фамилии с присоединением к ней почтительного цзы служит знаком того, что человек этот — учитель, мудрец. Так Кун Цю, т. е. Конфуций, стал Кун–цзы. Гуань Чжун — Гуань–цзы, Мо Ди — Мо–цзы. Следовательно, за Ле–цзы скрывается некий Ле.

Первые же строки памятника говорят об учителе Ле–цзы; о том, что он сорок лет прожил в Юаньпу в царстве Чжэн в полной неизвестности: окружающие и не подозревали, что среди них находится мудрец; для правителя же и его чиновников он был такой же простолюдин, как и все прочие. Однако тут же выясняется, что у него был ученик и что он сам свою мудрость получил от своего учителя Линя с «Чаши–горы». В одной из последующих частей произведения появляется и сам Линь, который, обращаясь к Ле–цзы, называет его, как полагается, по имени — Ле Юй–коу. Итак, Ле–цзы — это Ле Юй–коу из царства Чжэн.

Многочисленные исследователи установили, что упоминания о Ле Юй–коу относятся к тому времени, когда правителем в Чжэнском царстве был Жу–гун (422—396); выходит, что Ле–цзы жил где–то в конце V — начале IV в. до н. э.

О Ле Юй–коу говорится и в «Чжуан–цзы» — произведении, относимом ко второй половине III в. до н. э.; там ему даже отведена глава (32). Однако названия «Ле–цзы» в произведении не встречается; его нет даже в той 33 главе, где перечислены все цзы; нет «Ле–цзы» и среди подобных имен в «Сюнь–цзы», памятнике первой половины III в. до н. э. И что самое знаменательное, биографии Ле–цзы нет и в «Исторических записках» Сыма Цяня, а знаменитый «отец истории» в Китае постарался дать «жизнеописания» всех сколько–нибудь выдающихся деятелей. Отсюда — сомнение в исторической реальности этого персонажа. Тем более что в самом памятнике говорится, что он носился по небу, «оседлав ветер». И в упомянутом «Чжуан–цзы» также отмечается, что Ле–цзы «носился по Пустоте», т. е. по небу, воздушному пространству, «запрягая ветер».

Столько же сомнений вызывает и сама книга «Ле–цзы». Установлено, что в правление императора Цзинь–ди, т. е. во II в. до н. э., книга под таким названием пользовалась довольно широкой известностью, но в дошедшем до нас тексте памятника имеются мотивы как будто бы явно буддийские, а они не могли появиться ранее так называемого периода лючао, т. е. IV—VI вв. н. э. Короче говоря, «Ле–цзы» — продукт многих эпох, и выделить в нем элементы, относящиеся к самому моменту возникновения этого произведения — ко времени предполагаемой жизни Ле Юй–коу, т. е. к началу IV в. до н. э., — можно только предположительно. В «Ле–цзы» мы встречаемся с фольклором, только не с песенным, как в «Шицзине», а с повествовательным. Этот фольклорный материал, во всяком случае в своей значительной части, может рассматриваться в рамках IV в. до н. э. (вероятно, не только IV, но и V в., а может быть, даже еще более раннего времени), и вместе с тем он принадлежит всем последующим векам. Через «Ле–цзы», однако, он стал нам известен. И именно в этом, с точки зрения историка литературы, основная ценность памятника.

«В царстве Сун жил некий хозяин обезьянника. Он любил обезьян и держал их у себя целую стаю. Он хорошо понимал их, и обезьяны понимали его. Он отнимал у своих домашних, но обезьянам всегда давал все сполна.

Вдруг он обеднел и стал думать, что нужно уменьшить корм обезьянам. Опасаясь, однако, что они перестанут быть привязанными к нему, он решил обмануть их и сказал: «Если я буду давать вам каштаны утром — по три, вечером — по четыре, как, хватит?» Обезьяны в ярости повскакали. Тогда он сказал: «А если я буду давать вам утром — по четыре, а вечером — по три, как тогда?» Обезьяны удовлетворенно снова улеглись» (здесь и далее цитаты из «Ле–цзы» даны в переводе Л. Позднеевой).

Это отрывок из второй главы «Ле–цзы».

В конце IV — начале III в. до н. э. возникло произведение, вошедшее в историю литературы под названием «Чжуан–цзы»; о нем речь будет ниже. Во второй главе этого произведения есть такое место: «Хозяин обезьянника, раздавая своим обезьянам каштаны, сказал: «Утром я буду давать вам по три, вечером — по четыре». Обезьяны пришли в ярость. Тогда он сказал: «Утром я буду давать по четыре, вечером — по три». Обезьяны были довольны» (здесь и далее все цитаты из «Чжуан–цзы» даны в переводе Л. Позднеевой).

Из сопоставления отрывков совершенно ясно, что перед нами — рассказ настолько распространенный, что породил даже поговорку: «Утром — три, вечером — четыре». В «Чжуан–цзы» она дана даже еще более коротко: «Утром — три».

Ле–цзы, изложив этот рассказ, замечает: «Вот так искусный проводит неискусного. Умный проводит глупого именно так, как хозяин обезьянника провел своих обезьян. Он ничего не изменил ни в имени, ни в существе, но в одном случае вызвал ярость, в другом — удовольствие».

Чжуан–цзы передачу этого рассказа сопровождает такими словами: «Имя и существо были те же, но вызывали они в одном случае удовольствие, в другом ярость. Тут сказалось естество обезьян. Для мудреца же «хорошее» и «плохое» составляет единство, и утверждается оно на равновесии Природы».

Этот рассказ в обоих памятниках превратился в поучительную притчу. Таких притч, т. е. фольклорных рассказов, в «Ле–цзы» много. При этом назидательная концовка, так сказать наглядно превращающая этот рассказ в притчу, может отсутствовать, а поучение вводится в само повествование. Такова, например, широко известная притча о двух горах: «Две горы — Тайхан и Ванъу, окружностью в семьсот ли, высотой в десять тысяч жэнь, поднимались к югу от Цзичжоу и к северу от Хэйяна. Простак с Северной горы жил у подножия этих гор девяносто лет. Надоело ему обходить эти горы, преграждавшие ему путь, куда бы он ни шел, откуда бы ни возвращался. Собрал он свою семью и стал советоваться. „Не сумеем ли мы с вами, поднатужившись, сравнять с землей эту преграду? Проложить прямую дорогу от юга Юйчжоу до южного берега Хань?“ Все согласились; усомнилась только жена старика: „С твоими силами не срыть и малого холма. Где же тут говорить о Тайхан и Ванъу! Да и куда ты денешь всю эту землю и камни?“ — „Будем сбрасывать их в залив Бохай, севернее мели“, — ответили все. И вот Простак повел своих сыновей и внуков. Зима сменилась летом, а сходили они только один раз. Умник с Излучины реки стал смеяться над Простаком и отговаривать его: „Глупец! Тебе, немощному старику, не уменьшить гору ни на волосок! Как ты можешь справиться с такой массой земли и камня!“

Простак с Северной горы вздохнул и ответил: „Тебе, твердолобому, ничего не понять! Разума у тебя меньше, чем у малого сынка вдовы. Что за печаль, если я и не срою. Умру я — останутся сыновья. У сыновей будут внуки. У внуков — свои сыновья. У их сыновей — свои сыновья. А от их сыновей — опять внуки. Сыновьям и внукам не будет конца. А гора расти ведь не будет!“

Умнику с Излучины реки нечего было сказать.

Услышал Простака дух — хозяин змей, испугался, что тот не отступится от своего дела, и доложил обо всем Владыке. Тронуло Владыку простодушие Простака и повелел он двум сынам из рода Больших муравьев перенести на спине обе горы, одну — на восток от Шо, другую — на юг от Юн. И с той поры от юга Цзичжоу до южного берега Хань не стало горных преград» (гл. V).

Особой морализирующей концовки, даваемой рассказчиком от себя, тут нет, но мораль все же косвенно дана — в самом финале рассказа. Может она заключаться и в самом сюжете непосредственно. И такого рода рассказы–притчи составляют значительную часть материала «Ле–цзы».

Наряду с анекдотами, бытовыми рассказами, назидательными притчами в «Ле–цзы» есть и волшебная сказка, и притом построенная как на откровенно фантастическом материале, так и на квазиисторическом, т. е. приуроченная к какому–нибудь историческому, вернее, мыслимому историческим персонажу. Такова, например, сказка о царе Му–ване, одном из правителей древнего Чжоуского царства, о его чудесных путешествиях. О них рассказывается в третьей главе «Ле–цзы».

Спутником Му–вана в путешествиях был некий волшебник, который «входил в огонь и воду, проходил сквозь металл и камень, переворачивал горы и поворачивал реки, передвигал обнесенные стенами города. Восседал на Пустоту и не сваливался, сталкивался с материальным предметом и оставался цел». Царь относился к этому волшебнику с великим почетом. Построил для него целый дворец «в тысячу жэнь высотою»; заполнил этот дворец красавицами. В путешествие они отправлялись на царской колеснице, запряженной восемью дивными конями, подобных которым не было нигде. «Промчались они тысячу ли и прибыли в страну Великанов–охотников. Те поднесли царю для питья кровь белого лебедя, для омовения ног — молоко коровы и кобылицы». После этого они «поехали дальше и заночевали на склоне Куньлуня», сказочной горы, за которую заходят солнце и луна, т. е. помещающейся на самом краю света. «На другой день поднялись на вершину Куньлуня, чтобы посмотреть дворец Хуан–ди» (в представлениях Лао–цзы и его школы — царя–предка, основателя всей культуры). «Воздвигли в его честь холм–жертвенник» в назидание следующим поколениям. Оттуда направились в гости к Сиванму («Владычице Запада»),популярнейшему персонажу фольклора, повелительнице далекой страны на самом краю Света. «Они пировали с ней у Яшмового пруда. И пела Сиванму царю, и он подпевал ей».

Сказка как таковая на этом могла бы и закончиться, но в «Ле–цзы» после приведенных слов говорится: «Царь подпевал ей, и слова его песни были печальны. Он увидел, что солнце зашло. Оно за день прошло десять тысяч ли. Царь вздохнул и сказал: „Увы! А вот я по несовершенству своей природы предаюсь наслаждениям. Будут ли последующие поколения порицать меня за такую ошибку?“».

Что значат эти слова Му–вана? Комментаторы обычно толкуют их в том смысле, что Му–ван только тут, в этом волшебном царстве, понял, что истинные наслаждения — на земле. Если принять такое толкование, становится понятным, почему Ле–цзы обратился к широко известной сказке о том, как Му–ван навестил Сиванму. Впрочем, в его рассказе есть и еще одна любопытная деталь, придающая сюжету сказки особый смысл.

Во время первого путешествия волшебник привел Му–вана в такое место, «где наверху не было видно ни солнца, ни луны, а внизу — ни рек, ни морей». На такой невероятной высоте в глазах у Му–вана потемнело, в ушах раздался звон, все тело затрепетало, мысли спутались, «жизненная сила ослабела, и он стал просить волшебника вернуть его домой. Тот толкнул его, и царь камнем упал в Пустоту. Очнулся он, сидя на том же месте, что и прежде; вокруг него были те же люди, что и прежде; вино, стоявшее перед ним, еще не остыло, кушанья еще были свежими. Царь спросил: „Откуда я пришел»“ Окружающие ему ответили: „Ниоткуда! Вы, государь, сидели тут в молчании“».

Тут Му–ван потерял сознание и пришел в себя только через три месяца. И спросил волшебника, что с ним произошло. Волшебник ответил: «Я и царь пропутешествовали духом. Телу же — зачем ему передвигаться? То место, где мы с тобою были, разве оно не тот же твой дворец? То место, где мы с тобою гуляли, разве оно не тот же твой парк? Ты, царь, привык относиться к существующему как к чему–то постоянному и не веришь, что все мимолетно. Когда же находишься на самом Пределе Изменений и Превращений, постигнешь все в один миг».

Трудно предположить, чтобы сказка о чудесных путешествиях Му–вана бытовала в соединении с таким чисто даосским — в духе концепций Лао–цзы и его школы — философским дополнением. Не следует ли видеть в этом дополнении именно то, что присоединилось к фольклорному материалу при переходе его в состав литературного произведения? Для «Ле–цзы», произведения, безоговорочно включаемого в даосскую классику, в таких «привесках» и заключалось все дело: ради них и привлекался фольклор. А привлекался он потому, что в нем — в его сказочности, фантастичности — заключался богатейший материал для подобных философских интерпретаций. К тому же и сами отвлеченные идеи подавались здесь в ярком образном выражении.


Ко второй половине IV — первой половине III в. до н. э. относится время жизни и деятельности двух замечательных представителей общественной мысли средней, классической поры китайской Древности: Мэн–цзы и Чжуан–цзы. Они современники: жизнь первого падает на 370—289 гг., жизнь второго — на 360—280 гг. до н. э. О них мы знаем из двух произведений, высоко вознесенных философами, публицистами, поэтами последующих веков, «до дыр» закомментированных бесконечным числом комментаторов — китайских, японских, корейских, почти непрерывной чредой прошедших через двадцать веков, из произведений, пристально изучаемых и в наше время, причем не только в Китае и Японии, но и в Европе и Америке.

Произведения эти, как было характерно вообще для литературы той поры, называются именами тех лиц, о которых они повествуют, взгляды которых излагают: первое — «Мэн–цзы», второе — «Чжуан–цзы». Если считать, что об этих двух мыслителях могли писать их ученики или вообще последователи в поздний период жизни своих учителей, а скорее всего, уже после них, следует думать, что оба произведения могли — в какой–то форме — появиться лишь в первой половине III в. до н. э., скорее всего ближе к его середине.

Время это в старой китайской историографии обозначается словом чжаньго («сражающиеся царства») и датируется 480—222 гг. Таким образом, Мэн–цзы и Чжуан–цзы жили в самый разгар борьбы за единое общекитайское государство.

Обратим внимание на некоторые события, происходившие при жизни Мэн–цзы и Чжуан–цзы. В 359 г. Шан Ян, главный министр в Циньском царстве, провел земельную реформу, уже в законодательном порядке ликвидировавшую общинное землевладение и землепользование и передавшую землю в руки отдельных собственников. Именно на такой новой экономической основе и выросла мощь царства Цинь, позволившая ему в 221 г. успешно довести до конца свою борьбу с другими претендентами на роль объединителя всей страны. В 333 г. получила свое воплощение «доктрина Су Циня» — одного из политических деятелей, призывавшего к противопоставлению растущему могуществу Циньского царства коалиции из шести других наиболее крупных царств того времени: это была последняя попытка задержать процесс политической интеграции. В 311 г. перевес получила, однако, «доктрина Чжан И», призывавшая к подчинению Циньской власти.

Верным зеркалом, отражавшим состояние общественной мысли в ту смутную эпоху, служит «наука Цзися» (Цзися — букв. «у врат Цзи»), т. е. деятельность неоформленной, но фактически сложившейся ученой Академии, которая образовалась в столице царства Ци.

Мы уже говорили, что благодаря политике своих правителей, старавшихся привлечь к себе выдающихся ученых, столица царства Ци превратилась в умственный центр страны. Особый расцвет «науки Цзися» падает на годы правления Вэй–вана и Сюань–вана, т. е. на 356—301 гг. В эти десятилетия в «науке Цзися» были представлены все наиболее распространенные тогда течения общественной мысли: линия Гуань Чжуна, упомянутого выше министра этого царства, создателя целой экономической теории; линия Конфуция, продолженная прежде всего Мэн–цзы; линия Лао–цзы, продолженная Хуань Юанем; линия Мо–цзы в лице Сун Кэна и Инь Вэня и др. В книге «Мэн–цзы» в той или иной степени отражены почти все эти течения: одни из них Мэн–цзы защищает и развивает, с другими спорит, поэтому книга «Мэн–цзы» не только излагает учение самого Мэн–цзы, но и дает превосходный материал для суждения о состоянии умов той эпохи.

Жизнь Мэн–цзы, или Мэн Кэ, известна довольно хорошо. Он принадлежит к таким же странствующим учителям мудрости, каким был и Конфуций, переходил из одного царства в другое, стараясь получить доступ к их правителям и внушить им свои взгляды, как наилучшим образом устроить общество и государство. Довольно долго Мэн–цзы пробыл в царстве Ци — в составе ученой колонии «у врат Цзи»; но за свою долгую жизнь — он прожил 83 года — он побывал и в царствах Лу, Тэн, Вэй, Сун и в некоторых других, менее значительных. Время его скитаний охватывает годы с 331 по 308. После этого он прекратил странствия и всецело отдался работе с учениками, в среде которых была создана книга, вошедшая в историю под именем их учителя — «Мэн–цзы».

Раскроем эту книгу на первой ее странице.

Мэн–цзы явился к лянскому Хуэй–вану. Царь сказал: «Почтенный! Вы пришли сюда, не сочтя тысячу ли за даль. Вероятно, у вас есть что–то, что пойдет на пользу моей стране?» Мэн–цзы на это ответил: «Царь! Зачем обязательно говорить о пользе? Ведь есть только человеческое и должное» (гл. «Лян Хуэй–ван», ч. I). Эти знаменитые слова образуют композиционный зачин всего произведения и вместе с тем составляют и идейный стержень его. Мэн–цзы говорит уже не об одной «человечности» (жэнь) — основном начале человеческой природы, находящем свое выражение, по мысли Конфуция, в «любви к людям» (ай жэнь), а еще и о «должном» — чувстве должного, чем определяются проявления человеческой природы в человеке. В этом и состоит то новое, что внес в конфуциеву доктрину Мэн–цзы и что в ней прочно утвердилось навсегда.

Понять соотношение «человеческого» и «должного» в человеке помогает один пример, приводимый Мэн–цзы. Представьте себе, говорит он, что вы вдруг замечаете, что ребенок, играющий у колодезного сруба, вот–вот упадет в колодец. Мгновенно вспыхнувшее при виде опасности, угрожающей другому, чувство тревоги за него и есть проявление человечности; а то, что вы тут же бросились спасать ребенка, есть проявление в вас присущего вашей человеческой природе чувства должного.

Этот воображаемый случай дает Мэн–цзы возможность развить целую теорию человеческой природы. Обратимся непосредственно к его словам, тем более что эти слова — одно из самых прославленных мест произведения.

«Всем людям присуще чувство неравнодушия к другому. Вот древние цари […] Они обладали этим чувством неравнодушия, и их правление было правлением, построенным на этом чувстве; если же управлять строго на основе чувства неравнодушия к людям, править Поднебесной будет так просто, как вертеть что–нибудь в своих руках.

Почему я говорю, что всем людям присуще чувство неравнодушия к другому? Допустим, вы вдруг заметили, что малый ребенок вот–вот свалится в колодец. У каждого тут содрогнется сердце от страха за него. И каждый сделает то, что нужно. И сделает это не потому, что хочет войти в сношения с родителями ребенка, не потому, что ему требуется похвала соседей и друзей, и не потому, что он страшится их осуждения. Исходя из этого, мы и видим: в ком нет чувства сострадания, тот не человек; в ком нет чувства стыда, тот не человек; в ком нет чувства самоотверженности, тот не человек; в ком нет чувства различия хорошего и плохого, тот не человек. Чувство сострадания — начало человечности; чувство стыда — начало должного; чувство самоотверженности — начало дисциплинированности: чувство хорошего и плохого — начало ума» (гл. «Гунсунь Чоу», ч. I).

Все эти свойства, заложенные в самой природе человека, убеждают, как считает Мэн–цзы, в том, что природа эта в своей основе добра.

Это положение об изначальном добре человеческой природы представляет другой вклад в доктрину конфуцианства, сделанный Мэн–цзы. Правда, оно не было столь же безоговорочно принято в дальнейшем, как положение о чувстве «должного», соединенного с чувством «человечности».

Мэн–цзы довольно долгое время провел при дворе Сюань–вана, правителя царства Ци. В книге «Мэн–цзы» приведены многие из его бесед с этим правителем. Вот одна из них, характерная для манеры Мэн–цзы вести разговор. «Мэн–цзы, обратившись к цискому Сюань–вану, сказал: „Представьте себе, государь, что один из ваших сановников отправился путешествовать в страну Чу, поручив жену и детей заботам друга; когда же вернулся, обнаружил, что его друг морил их голодом и холодом. Как он должен бы поступить с ним?“ — „Прекратить с ним дружбу!“ — ответил царь. Мэн–цзы продолжал: „А когда судья не умеет руководить своими подчиненными, как быть с ним?“ — „Отставить его!“ — сказал царь. „А когда вся страна никак не управляется, как нужно? Как быть с этим?“ — продолжал Мэн–цзы. Царь посмотрел направо и налево и повел разговор о другом» («Лян Хуэй–ван», ч. II).

Разговор весьма смелый и по тону, и по содержанию. Но тон этот характерен для Мэн–цзы да и вообще для многих общественных деятелей того времени. Это уже не тон Конфуция. Во времена Конфуция, т. е. еще за 100 лет до Мэн–цзы, весьма ценилось положение человека в общественной иерархии. Высшее положение в ней занимали, разумеется, правители отдельных царств; официальным их титулом был гун (князь), но сами они себя называли обычно ванами (царями), т. е. тем же титулом, который принадлежал правителям Чжоуского дома. За гунами шли цины — представители старинной знати, занимавшие обычно и высшие посты в правительственном аппарате. Далее шли дафу («великие мужи») — высший слой должностных лиц, за которыми следовали ши — рядовые «служилые люди». Все эти группы составляли класс правящих, класс управляемых составляли шужэнь (простой народ).

Мэн–цзы придерживался другой точки зрения: «Есть звания, идущие от людей, и есть звания, идущие от Неба […] быть носителем человечности, должного, радоваться добру и не знать в этом всем устали — вот это есть звание от Неба. А гун, цин, дафу — все это звания от людей» (гл. «Гао–цзы», ч. I). Добавим к этому только то, что выражение «звание, полученное от Неба» на языке того времени равнозначно нашему «полученное от природы».

Приведем далее и такие слова Мэн–цзы: «Цзэн–цзы [один из выдающихся учеников Конфуция] […] Он был простым должностным лицом, но не сгибал своих колен перед ванами и хоу [князьями] своего времени. Богатство правителей царств Цзинь и Чу […] Приобрести такое нам трудно, но оно не производит на нас впечатления. Если бы правители Цзинь и Чу стали бы величаться перед нами этим своим богатством, мы противопоставили бы им человечность, которую мы культивируем в себе; если бы они захотели поразить нас своею знатностью, мы противопоставили бы им чувство должного, которое мы культивируем в себе» (гл. «Гунсунь Чоу», ч. II).

И еще одно высказывание: «Правитель, который думает свершить великое дело, с почтением относится к людям высокого ума среди своих слуг. Когда они нужны для чего–нибудь, он не вызывает их к себе, а сам идет к ним и совещается с ними. У умного правителя такие слуги всегда есть. Если же в уважении к человеческому достоинству, в любви к правильному Пути он не таков, ему не свершить великие дела» (гл. «Гунсунь Чоу», ч. II). Во времена Конфуция еще так не думали, но во времена Мэн–цзы лучшие умы страны думали именно так.

Впрочем, о большой перемене умонастроений в обществе того времени свидетельствуют и другие факты, совершенно иного характера, упоминаемые в той же книге «Мэн–цзы». Так, в одном месте Мэн–цзы говорит о некоем Бэйгун Ю: «Он исполнен мужества, не сгибается ни перед кем, не опускает глаза ни перед кем. Если он хоть на волосок оказывается оскорбленным кем–нибудь, он чувствует себя так, как будто бы его при всем народе исхлестали бичом. Для него все одинаковы: простой человек в своей хижине, государь с 10 000 боевых колесниц. Если кто–нибудь скажет дурное про него, то — будь это хоть сам государь с 10 000 боевых колесниц — он не остановится, пока не отомстит. Убить государя с 10 000 боевых колесниц и убить какого–нибудь простолюдина для него все равно…» (гл. «Гунсунь Чоу», I). Да, сто лет назад не сгибаться перед правителями позволял себе только такой избранный, как Цзэн–цзи, во времена же Мэн–цэн — и такой простолюдин, как Бэйгун Ю.

Впрочем, кто же он, этот Бэйгун Ю? В Китае таких людей называли жэнься: этим словом обозначали «народных рыцарей», бесстрашных защитников угнетенных. Если угодно, они напоминают тех, кого в европейской литературе называют «благородными разбойниками».

Упоминание о таких персонажах в книге «Мэн–цзы» говорит об очень многом. В связи с этим обратим внимание еще на одно свидетельство Мэн–цзы: «У Цзоу и Лу (т. е. в двух небольших царствах) произошло столкновение. Му–гун (правитель царства Лу), обращаясь к Мэн–цзы, сказал: „У меня убиты тридцать три моих начальника, из народа же никто не пострадал. Наказать их — всех не перенакажешь, а не наказать можно ли? Ведь они со злорадством смотрели на своих начальников и не спасли их. Что тут делать?“ Мэн–цзы ответил: „В неблагополучном году во время голода старые и немощные из вашего народа умирали в канавах и рвах, а молодые и крепкие тысячами разбредались в разные стороны, ваши же амбары были полны хлеба, склады завалены всяким добром, и никто из ваших слуг не сказал вам об этом! Это значит, что они возгордились и не обращали внимания на народ. Цзэн–цзы когда–то говорил: „Берегитесь! Берегитесь! Что исходит от вас, то к вам и возвращается“. Получилось так, что народ сквитался с вами. Государь, не вините его! Если государством будут править на основе человечности, то и народ будет чтить своего правителя и умирать за его начальников» (гл. «Лян Хуэй–ван», ч. II). Следовательно, привлечь к себе сердце народа правитель может только одним путем — «человечным» правлением. Что же такое это «человечное» правление?

«Даже человек с таким хорошим зрением, как Ли–лоу, даже такой искусный мастер, как Гуншу–цзы, не смогут очертить прямоугольник или окружность, не прибегая к инструменту — угломеру и циркулю. Даже человек с таким хорошим слухом, как Ши Куан, не сможет настроить пять тонов, не обращясь к «шести трубочкам» [к камертону]. Даже Яо и Шунь не могли бы мирно управлять Поднебесной, если бы не действовали путем человечного правления. А в настоящее время о человечности слышат, но благ от нее не видят. Если в связи с этим не становятся образцом для последующих поколений, то именно потому, что не следуют Пути древних Царей» (гл. «Ли–лоу», ч. I).

Итак, для правителей требуется образец. Образец этот существует: его создали «древние цари», Яо, Шунь и другие прославленные уже Конфуцием правители глубокой Древности — конфуцианского «золотого века».

В сущности, доктрина управления, формулируемая как следование «пути древних царей», была основана на принципе известного регулирования действий правителя: он должен был следовать определенному «пути», а это означало, что он не мог руководствоваться своим произволом. Однако и тут можно было бы найти лазейку для произвола: соответствующим образом истолковать этот самый «путь древних царей». Но сам он «толковать» не мог: для этого существовали «учителя», вроде Конфуция или того же Мэн–цзы; только они могли предложить «правильное» понимание «пути древних царей», т. е. на деле подсказать образ правления, который казался им наилучшим.

И Мэн–цзы указывает государю этот путь: «Если правитель будет следовать политике человечности, те, кто хотят служить чиновниками, будут стремиться на службу к нему; простой народ всей Поднебесной будет стремиться обрабатывать его поля; торговцы со всей Поднебесной будут стремиться обезопасить свои товары под его властью; путники во всей Поднебесной будут стремиться ходить по его дорогам; все те, кто таит обиду на своего государя, придут к нему со своими жалобами. И кто сможет воспрепятствовать этому?» (гл. «Лян Хуэй–ван», ч. I). «Настоящий правитель должен быть для народа отцом и матерью»; «Если он, как отец и мать народа, будет осуществлять человечное правление, будет печься о народе, кто сможет ему противостоять? Он неминуемо объединит всю Поднебесную» (гл. «Лян Хуэй–ван», ч. I).

Таков политический символ веры Мэн–цзы. Не следует эту веру идеализировать. «Человечность» в понимании Мэн–цзы была не целью государственного управления, а лишь наилучшим инструментом, прагматическим средством в руках правителя, с помощью которого он должен «привлечь к себе сердце народа», заставить народ «чтить своего правителя и умирать за его начальников». В свою очередь, «человечный» правитель, объединив вокруг себя народ, более чем кто другой способен содействовать и объединению Китая в одном государстве — основной тенденции эпохи, чутко уловленной Мэн–цзы. Позднейшие конфуцианцы, когда объединение страны уже произошло и конфуцианство стало государственной идеологией (II—I вв. до н. э.), слегка изменили акценты в доктрине Мэн–цзы: уже не народ, а правитель был признан основой государства. И вместе с этим решительно поблекла та гуманистическая окраска, которая в свое время была свойственна учениям Мэн–цзы и отчасти самого Конфуция. Так рисовался ему путь объединения Китая в одном государстве. Так отразилась в книге «Мэн–цзы» основная тенденция истории.

Даже чрезвычайно краткое изложение книги «Мэн–цзы» дает представление о ней как о литературном произведении. В известной нам редакции она распадается на семь больших разделов, каждый из которых состоит еще из двух частей, так сказать «глав». По этим разделам распределены беседы Мэн–цзы с определенными лицами или некоторым кругом лиц. Разумеется, главное в произведении — мысли на самые разные, но актуальные для своего времени темы. Но это все же не трактат: никакого систематического изложения каких–либо взглядов, никакого «академизма» в авторском отношении к ним. Мэн–цзы сказал, что каждому человеку свойственно чувство неравнодушия к другому, буквально даже не «чувство», а «сердце». Это в полной мере можно приложить к нему самому: все, о чем бы он ни говорил, проникнуто именно таким «чувством неравнодушия» к людям, их жизни, к своей стране, ее судьбам. Книга «Мэн–цзы» — страстная публицистика, и Мэн–цзы — ее герой, представленный мыслителем весьма широкого плана. Он, как бы мы сейчас сказали, и психолог, и социолог, и экономист, и политик, и общественный деятель, притом того типа, который был для его времени особенно характерен: проповедник, с одной стороны, и наставник, учитель — с другой.

Как он подан в этой книге? Через беседы, которые он ведет с разными лицами, преимущественно с правителями, через высказывания. Беседы эти и простые — обмен репликами, и полемические — наступление на собеседника. Высказывания — то краткие изречения, афоризмы, то пространные изложения определенных концепций с обширными ссылками на исторические факты.

Напомним, что книга начинается словами Мэн–цзы: «Царь! Зачем говорить о пользе? Ведь есть только человеческое и должное». Напомним, что «человеческое» в соединении с «должным» было самым дорогим для него. Всю жизнь он отдал разъяснению этого людям и считал, что принципы эти идут от самого Конфуция.

Сыма Цянь, о котором не раз упоминалось выше, оставил «жизнеописание» Мэн–цзы. Оно дано, однако, не изолированно, оно соединено с «жизнеописанием» другого деятеля Древности — Сюнь–цзы.

В разделе «Жизнеописания» («Лечжуань») своих «Исторических записок» Сыма Цянь как бы предваряет своего далекого собрата — Плутарха, давшего нам, как известно, не просто биографии выдающихся людей Древности, но биографии «сравнительные», сопоставляя одну биографию с другой. Сыма Цянь делает несколько иначе: он не сопоставляет, а противопоставляет. Биографию Мэн–цзы Сыма Цянь поместил рядом с биографией Сюнь–цзы. Это означает, что эти люди в чем–то противоположны друг другу.

И действительно, если главное, на чем основана вся система взглядов Мэн–цзы — а так как он был человеком дела, следовательно, и его деятельность, — состояло в убеждении, что человеческая природа добра, то Сюнь–цзы придерживался противоположного убеждения, а именно, что природа человеческая — зло.

Сюнь–цзы — мыслитель иного склада, чем Мэн–цзы, и книга «Сюнь–цзы», о которой далее пойдет речь, совсем иная, чем «Мэн–цзы».

Несколько слов о ее авторе — тут, пожалуй, допустимо сказать именно так, об авторе. Сюнь–цзы, разумеется, его почетное именование, в жизни он — Сюнь Куан. В источниках часто называют его и «Сюнь–цин» — «министр Сюнь», так как он одно время занимал высокий пост в Ланьлине, небольшом владении одного из царств. Известно также, что некоторое время он провел в столице Циского царства и принадлежал к ученому сообществу «Цзися». Уже из этого видно, что Сюнь–цзы был одним из тех «учителей мудрости», которые переходили от правителя к правителю в надежде привить кому–нибудь из них свои политические взгляды. О времени его жизни существуют различные версии, наиболее устойчивая — 298—238 гг. до н. э.

Книга «Сюнь–цзы», дошедшая до нас в редакции Лю Сяна, филолога I в. до н. э., состоит из 32 частей, распределенных по 20 разделам. Каждая часть представляет собой вполне законченное и самостоятельное целое. Приведем некоторые заголовки этих частей: «О занятии наукой» (8), «О царской власти» (9), «О богатстве государства» (10), «О пути правителя» (12), «Об общественных нормах» (19), «О музыке» (20), «О зле человеческой природы» (23) и т. д. Книга «Сюнь–цзы» представляет, в сущности, собрание трактатов на различные темы: тут и этика, и экономика, и политика, и даже эстетика (трактат «О музыке»), а в ряде трактатов (22, 27 и др.) излагаются некоторые положения логики.

Для историка литературы, разумеется, прежде всего важен факт появления новой литературной формы — тематического трактата. Это уже совсем другое, чем форма «Мэн–цзы»; тут нет особого «героя», вообще действующих лиц, нет ситуации, т. е. тех элементов, которые вносили бы человекоописательный и повествовательный элемент; нет эмоций, с которыми подаются те или иные суждения, т. е. нет того, что придает изложению публицистический пафос. Но, с другой стороны, тут нет и окончательного разрыва со столь характерной для дидактических произведений того времени формой вопрос — ответ. Впрочем, в ряде случаев вопрос — просто способ назвать тему трактата. Например, трактат «О царской власти» начинается так: «Позвольте спросить: как осуществляется правление государством?» Все последующее составляет как бы пространный ответ на этот вопрос.

Мы уже говорили, что одна из важнейших идей Сюнь–цзы — убеждение, что природа человеческая от рождения — зло. Добро существует, но оно не нечто прирожденное, а приобретенное, не естественное, а «сделанное самим человеком».

Сюнь–цзы считает, что человеку присуще острое чувство своего интереса, свойствен, так сказать, органический эгоизм, а такой эгоизм — источник зла: он рождает зависть, вражду, а они влекут за собой насилия, преступления. Конечно, примириться с этим Сюнь–цзы не может и поэтому ищет путей к преодолению зла в человеке, а затем и во всем обществе. Почву для борьбы со злом Сюнь–цзы видит в общественном качестве человеческой природы. Если бы Сюнь–цзы знал Аристотеля, кстати близкого ему по характеру учености мыслителя другой Древности, он мог бы тоже сказать: «Человек — животное общественное». И вот это общественное начало в человеке и ведет к преодолению присущего ему от природы зла.

Чем же общество, членом которого каждый человек является, влияет на него? Своими законами — теми, которые создаются самим общественным существованием. Сюнь–цзы обозначает такие законы словом ли, которое выше мы передавали словами «общественная норма», «норма обычного права». Однако, если бы только к этому сводилось все дело, Сюнь–цзы мало отличался бы от Конфуция и Мэн–цзы, у которых ли также носит признаки категорий обычного права, во многом идущих еще от времен родового, патриархального строя. У Сюнь–цзы, в отличие от его предшественников, в состав этих норм входят три вида общественных установлений: государственный строй, социальный статут, моральный кодекс. Эти установления, т. е. нечто «сделанное человеком», и сделанное при этом в силу необходимости в соответствии с требованиями его общественной природы, и создают условия для «превращения природы» (хуа син), как говорит Сюнь–цзы, иначе — для обращения присущего человеку зла в добро. Таким образом, получается, что человек, собственно, становится человеком лишь тогда, когда он выступает как существо общественное, без этого он просто один из видов животных.

Остается последнее, что важно отметить. Откуда берется это самое «зло от рождения»? Сюнь–цзы отвечает на этот вопрос так: человек — часть природы вообще, одно из ее проявлений. Но в природе есть тайфуны, наводнения — всякого рода стихийные бедствия; это, безусловно, «зло». Следовательно, природа — отнюдь не «добро». И ничего с этим поделать нельзя: подобные бедствия бывали и при Яо, Шуне и других прославленных конфуцианцами идеальных правителях глубокой Древности.

Правда, есть в природе и другое: феникс, единорог, появление которых обозначает благо. Но, говорит Сюнь–цзы, они появлялись и во времена Цзе и Чжоу — этих «классических» тиранов Древности, т. е. не устранили зла. Может ли поэтому природа дать человеку при его рождении что–либо другое, как не зло? Поэтому добро не от природы, а от человека; нормы морали не даны человеку, а созданы им.

Некоторые из современных исследователей истории китайской философии считают возможным прилагать к этике Сюнь–цзы кантовскую категорию гетерономии.


«На Северном Океане есть рыба. Имя ей — Гунь. Величина Гунь–рыбы… Не знаю — сколько в ней тысяч ли! Превращается она — становится птицей. Имя ей Пэн. Спина птицы Пэн… Не знаю — сколько в ней тысяч ли! Грозно встрепенется она и взлетает. Ее крылья, как туча, нависшая с неба. Море бушует — она летит к Южному Океану. Южный Океан — …это Небесный пруд!» — так начинается произведение, о котором пойдет речь ниже.

Через несколько строк читаем: «А цикада и горлица смеются и говорят: „Мы вот взлетаем и садимся на ильм, на сандаловое дерево. Иногда и не долетаем, опускаемся на землю. Чего нам подниматься на 90 тысяч ли и лететь на юг?“»

Несколько ниже идут слова: «Речь идет о большом и малом». Да, о большом и малом; вернее, о том, что следует считать «большим» и что «малым», в этой книге и говорится.

Книга эта — «Чжуан–цзы». Как мы уже знаем, если кого–либо называют по фамилии с приставкой цзы, это означает, что дело идет о мудреце, учителе, мыслителе. В данном случае имеется в виду некий мыслитель Чжуан Чжоу. Впрочем, сказать о нем «некий», пожалуй, нельзя: сведений о нем довольно много. Сыма Цянь, старавшийся сохранить для последующих времен все знаменитые в Древности имена, дал в «Исторических записках» биографию этого Чжуан Чжоу. Определяют и время, когда он жил: не то между 368—290 гг. до н. э., не то между 369—286 гг. Следовательно, книга, в которой говорится об этом человеке, могла появиться не ранее первой половины III в. до н. э.

Странный был человек этот Чжуан Чжоу! Вот что, например, рассказывается о нем в книге: «Чжуан–цзы сидел с удочкой на реке Бу. Чуский царь послал за ним двух своих сановников: „Хочу возложить на тебя бремя государственных дел“. Чжуан–цзы, держа удочку, даже не обернулся, только сказал: „Слышал я, что в Чу есть священная черепаха. Она мертва уже три тысячи лет. Царь облек ее в расшитые ткани, положил в драгоценный ларец и поместил в Святилище. Что лучше — умереть, оставить после себя кости, чтобы их почитали, или жить и влачить свой хвост по грязи?“ Сановники сказали: „Лучше жить и влачить свой хвост по грязи“. Чжуан–цзы тогда сказал: „Ступайте! Я буду влачить свой хвост по грязи“» (гл. 17).

Вот другой рассказ: «У Чжуан–цзы умерла жена. Хуэй–цзы стал оплакивать ее. Чжуан–цзы же уселся, протянул ноги и распевал, ударяя по глиняному тазу. Хуэй–цзы сказал: „Жили с женой вместе. Взрастили детей. Состарились. Умерла она — и ты не оплакиваешь ее. Ну, это еще так–сяк. Но бить в таз и распевать — уж не слишком ли?“ Чжуан–цзы на это сказал: „Нет! Сперва, когда она умерла, я, оставшись один, мог ли не горевать? Но потом я подумал о ее начале и понял, что жизни у ней, собственно, не было. И не только жизни не было, не было и внешней формы. И не только не было внешней формы, собственно, не было и самой материи. Произошло изменение — появилась материя. Произошло изменение материи — появилась внешняя форма. Произошло изменение внешней формы — появилась жизнь. Теперь произошло еще одно изменение, и она ушла в смерть. Она прошла путь вместе с весной и осенью, летом и зимой — с четырьмя обликами времени. Сейчас она мирно покоится в Великом Доме мира. Я и тут стенаю, плачу! И я подумал: это значит не понимать закона судьбы. Поэтому я и перестал“» (гл. 18).

В этих рассказах обрисованы наиболее общие черты, характерные и для самого человека, и для его умонастроения. Вместе с тем эти рассказы дают представление о характере произведения. Мысли, разбросанные по всей книге, в своей совокупности образуют целое философское учение, так что «Чжуан–цзы» обязательно изучается в плане истории философии. Однако сама форма, способ выражения этих мыслей заставляют рассматривать его в литературном плане.

Каково отношение Чжуан Чжоу к книге «Чжуан–цзы»? Видимо, такое же, как и в предыдущих случаях. Эта книга — свод того, что приписывалось обществом самому Чжуан Чжоу или считалось связанным с ним. Конечно, свод этот сделал кто–то из учеников и последователей мыслителя. Вероятно даже, что текст, которым мы располагаем, дело рук нескольких человек, живших в разное время. Уверенно можно только сказать, что произведение это по самому своему духу принадлежит именно той эпохе, к которой относят жизнь Чжуан Чжоу.

«Чжуан–цзы» — произведение не повествовательное. Если в книге «Мэн–цзы», излагающей концепции Мэн Кэ, все же присутствует повествование о делах, скитаниях этого неуемного спорщика, то в «Чжуан–цзы» такой основы нет; все сводится к изложению определенной системы идей. Но изложение это организуется разными средствами и весьма своеобразно.

Вот, например, как подается концепция — «полезное есть бесполезное» — одна из важнейших в учении Чжуан–цзы: «Пушистая лисица, пятнистый барс… Жить в лесу на горах, залегать в норах на склонах — таков их обычай. Ночью выходить, днем лежать — такова их заповедь. Чувствовать голод и жажду, пробираться к рекам и озерам, добывать себе пищу — так положено им. И все же им не избавиться от сетей и капканов. В чем их вина? Их беда — их шкуры» (гл. 20).

«Урод Шу… Подбородок у него закрывает пупок. Плечи поднимаются выше макушки. Пучок волос на голове торчит прямо в небо. Внутренние органы все собрались в груди. Ляжки идут прямо от ребер. Он работает иглой, стирает белье, и ему есть, чем набить себе рот; он провеивает и очищает зерно, и ему есть, чем накормить десять человек. Когда власти производят набор солдат, этот урод спокойно толкается среди них; когда объявляют общую повинность, его, калеку, на работу не берут. А когда раздают зерно немощным, он получает целых три меры, да еще — десять вязанок хвороста» (гл. 4).

Итак, служба в войске — бедствие; отбывание рабочей повинности — бедствие. И обрекает человека на такие бедствия то, что ценится: здоровье, сила. Это повторяется и в мире животных: причиной гибели лисиц и барсов служат их красивые шкуры. Словом, по–настоящему полезно бесполезное.

Эта мысль распространяется и на духовные качества человека, на общественные отношения. Вспомним рассказ, как отверг Чжуан–цзы предложение царя стать его министром; что побудило царя предложить Чжуан–цзы такой пост? Слава о его уме. Следовательно, к числу отрицательных явлений принадлежит и ум, знание: «Природные свойства человека идут в ход ради славы; знания приобретаются из–за соперничества. Они зло, и прибегать к ним нельзя» (гл. 4). Впрочем, по мнению Чжуан–цзы, ум, знание вообще не могут ничего человеку дать: «Кто хочет уберечься от грабителей, взламывающих сундуки, шарящих по мешкам, вскрывающих шкафы, тот обвязывает все веревками, запирает на засовы и замки. Такого человека в свете называют умным. Но вот приходит большой грабитель и взваливает шкаф на спину, сует сундук под мышку, вешает мешки на коромысло и уходит, боясь только того, как бы веревки и замки не оказались недостаточно надежными. Так и выходит, что тот, кого называли умным, только готовил добро для большого грабителя» (гл. 10).

Свое отношение к уму, знаниям человека Чжуан–цзы распространяет и на его моральные качества, в их числе более всего на то, что́ Мэн–цзы ставил в основу всего, — на чувства человечности и должного. Чжуан–цзы так поясняет свою мысль: «Когда рыбы всячески стараются помочь друг другу? Когда речка, в которой они водятся, пересохла и они оказались на сухой земле. Тут они начинают дышать друг на друга, чтобы влагою своего дыхания поддержать жизнь в другом; начинают брызгать друг на друга слюною, чтобы дать необходимую влагу. Но если бы они были в воде, они и не помышляли бы друг о друге» (гл. 14). Следовательно, «человечность» и «долг» появляются лишь тогда, когда что–либо неблагополучно, но устранить это неблагополучие люди не в состоянии. Таким образом, неустанно говорить о них вредно, так как этим внимание людей направляется на то, на что направлять внимание не следует. Чжуан–цзы издевается над конфуцианскими проповедниками «человечности» и «долга». Он вспоминает про Чжэ, известного разбойника, грабителя. «У разбойника Чжэ спросили: „Есть ли свой Путь и у грабителей?“ Чжэ ответил: „Разве для того, чтобы идти, не должен существовать путь? Для того, чтобы сообразить, что в таком–то доме есть богатое имущество, нужен ум. Для того, чтобы понять, можно ли идти на грабеж или нет, нужно знание. Для того, чтобы войти в этот дом первым, нужно мужество. Для того, чтобы разделить добычу между всеми поровну, нужно чувство человечности. Никогда еще не бывало, чтобы кто–нибудь в Поднебесной мог совершить большой грабеж, не обладая этими пятью свойствами“» (гл. 10).

Отвергнув, таким образом, нравственные начала, столь прославляемые Конфуцием и Мэн–цзы, Чжуан–цзы ополчается и на так называемых «совершенных» (шэнжэнь), т. е. тех «совершенно мудрых» людей, которых Конфуций и его последователи возвели в ранг идеальных личностей. Если прогнать всех этих «совершенных», а разбойников оставить в покое, тогда в Поднебесной воцарится порядок. Когда «совершенные» перемрут, исчезнут и разбойники, и в Поднебесной водворится мир, не будет никаких бедствий. Пока «совершенные» не перемрут, не переведутся и большие грабители (гл. 10).

Что же Чжуан–цзы противопоставляет идеалу Конфуция? «Я называю богатым не того, кто обладает чувством человечности и долга, а того, у кого свободно действуют все его природные свойства. Я называю умеющим слышать не того, кто слышит другого, а того, кто слышит себя. Я называю умеющим видеть не того, кто видит другого, а того, кто видит себя. Кто не овладел собою, а овладел другими, тот владеет тем, что принадлежит другим, и не владеет тем, что принадлежит самому себе» (гл. 8).

Итак, всякого рода высоким моральным качествам Чжуан–цзы противопоставляет исконные свойства самой человеческой природы, вернее, ее саму, эту природу. Именно эту свою природу человек и должен всячески оберегать от всего «сделанного людьми», не естественного, а искусственного, не органического, а привнесенного извне. Поэтому идеал для него не «совершенный человек», а «истинный человек» (чжэньжэнь). Вот как он такого человека характеризует: «Истинный человек Древности не радовался жизни, не отвращался от смерти. Рождался и не радовался, умирал — не противился. Равнодушно уходил, равнодушно приходил. Не забывая о том, чем начинается, не стремился к тому, чем кончается, следовал естественному ходу вещей и не восставал против него. Не нарушал Путь (Дао) чувством любви или ненависти. Своими действиями не стремился помогать росту Неба. Вот таков и есть истинный человек» (гл. 6). В пояснение скажем, что выражение «помогать росту» в те времена было перифразой «ненужного дела». Оно хорошо объясняется в книге «Мэн–цзы»: один человек обрабатывал свое поле, с нетерпением ждал роста посеянных на нем злаков. Ему показалось, что они растут слишком медленно. Тогда он решил помочь их росту и немного подтянул ростки кверху. Когда встревоженные его рассказом сыновья прибежали на поле, было уже поздно: все всходы погибли. Чжуан–цзы сказал бы, что своим действием владелец поля нарушил «естественный ход» вещей.

В рассказе о поведении Чжуан–цзы после смерти его жены изложена центральная для него мысль: нет жизни, нет смерти, есть только вечный процесс изменений, столь же непреложный, как и ход времени. Нет ничего постоянного, ничего индивидуального: «Всякий предмет… Он то, он и это… То исходит из этого; это опирается на то. Говорят, что то и это рождаются. Но если они рождаются, они же и умирают. Если исходить из да, исходишь и из нет; если исходить из нет, исходишь и из да. Это и да, это и нет. Да есть ли то и это? Иль нет ни того ни этого?» (гл. 2). Единственное, что есть, по мнению Чжуан–цзы, это — Дао, Путь.

Многие с трудом воспринимали идеи Чжуан–цзы и досаждали ему разными вопросами, особенно об этом самом Дао. «Дунго–цзы спросил у Чжуан–цзы: В чем же находится то, что вы называете Дао? — Во всем, — ответил Чжуан–цзы. — И все же? — В букашке и муравье. — В таких ничтожествах? — В пустом колосе, в шелухе зернышка проса. — В таких еще больших ничтожествах? — В черепахе и обломке! — Еще в больших ничтожествах?! — В моче и кале, — последовал ответ» (гл. 22).

Ответ, конечно, ошарашивающий не только конфуцианца, но вполне выдержанный в стиле Чжуан–цзы и к тому же полностью вытекающий из всего его мировоззрения. Вытекает из него и его определение жизни. В разговоре с одним собеседником по имени Цюй Цяо–цзы, задавшим вопрос о жизни, Чжуан–цзы сказал так: «Глупец считает, что он бодрствует и, вникая во все, знает, кто царь, кто псарь. Как, Цюй, ты невежествен! Все мы видим только сон. Когда я говорю, что ты видел сон, я также вижу сон» (гл. 2).

Исчерпывающе эта мысль выражена в известном рассказе, как Чжуан Чжоу однажды заснул и увидел, что ои бабочка. Потом бабочка заснула и увидела во сне, что она Чжуан Чжоу. Что же верно? То ли, что он — бабочка, видящая себя во сне человеком? То ли он — человек, видящий себя во сне бабочкой? Это, однако, не следует понимать как утверждение, что «жизнь есть сон». Для Чжуан–цзы это было бы проявлением свойственного людям ошибочного стремления все как–то определять. Жизнь для него — лишь облик одного из мгновений в бесконечном процессе бытия; она поэтому одинаково и реальна, и иллюзорна; она такой же облик мгновения, как и все другое. Поэтому, по мнению Чжуан–цзы, нелепо какое–то особое отношение к жизни; видеть в ней какую–то ценность бессмысленно. Эта мысль обрисована в знаменитом разговоре Чжуан–цзы с черепом, который ои увидел на дороге. Ударив по нему хлыстом, Чжуан–цзы обратился к нему и сказал: «Ты, почтенный! Стал этим потому, что в жажде жизни утратил всякий разум? Иль стал этим потому, что служил погибшему царству и погиб под секирою? Стал этим потому, что творил недобрые дела и устыдился, что опозорил отца и мать, жену и детей? Стал этим потому, что голодал и холодал? Или дошел до этого, просто прожив много лет?» Закончив свою речь, Чжуан–цзы пододвинул к себе череп, положил себе под голову, улегся и заснул. Ночью череп явился ему во сне и сказал: «Ты говорил, как пустослов! То, о чем ты говорил, бремя живых. Для мертвых ничего этого не существует. Хочешь ли ты выслушать то, что тебе скажет мертвый?» — «Хочу!» — ответил Чжуан–цзы. Череп сказал: «Для мертвого нет наверху царя, внизу — слуг. Нет для него течения времени. Весна и осень для него — сами Небо — Земля. Поэтому радости самого царя, «обращенного к югу», не могут быть выше этих радостей». Чжуан–цзы недоверчиво спросил: «Ну, а если бы я сказал Ведающему судьбами, чтобы он создал для тебя вещественную форму, сделал бы для тебя кости и мясо, жилы и кожу, вернул бы тебе отца и мать, жену и детей, друзей по селению, захотел бы ты всего этого?» Череп скорчил гримасу и сказал: «Могу ли я отказаться от царственного счастья и снова взвалить на себя человеческие тяготы?» (гл. 18).

Так рисует Чжуан–цзы то,что считает подлинно «большим», и то, что считает «малым», — то, что он дал в образе могучей птицы Пэн, в безудержном полете стремящейся к беспредельности — к необъятному «Южному Океану», и в образе маленькой пичужки, могущей только взлетать на кустик. Но что такое этот полет птицы Пэн? Чжуан–цзы определяет его сложным выражением сяояою, которое в обиходном языке, возможно, применялось в смысле беззаботного скитания по белу свету, переносно — в смысле беззаботного легкого скольжения по жизни. У Чжуан–цзы оно приобретает смысл безудержной свободы человеческого духа, не отягченного ни заботами, ни печалями, ни радостью — ничем.


Мэн–цзы и Сюнь–цзы, с одной стороны, Ле–цзы и Чжуан–цзы, с другой — заканчивают оформление двух направлений общественной мысли древнего Китая. Одно из них обычно обозначается словом «конфуцианство», другое — «даосизм». Первое берет свое начало в «Луньюе», второе — в «Даодэцзине»; иначе говоря, первое исходит из Конфуция, другое — из Лао–цзы.

Эти два течения отразили две концепции отношения человека к миру природы, к обществу, к самому себе.

Если отбросить всякие ссылки на Древность и отнестись к этим ссылкам как к своеобразному подкреплению проводимых идей, первое направление, конфуцианство, видит в человеке создателя всех общественных институтов, регулирующих жизнь и деятельность как общества в целом, так и отдельного человека, мыслимого именно членом этого общества. Сами же институты рассматриваются как необходимые для существования общества и человека. Институты эти мыслились как выражение норм (ли) общественной и личной жизни человека. Такая концепция приводит к мысли о подчиненности человека подобным нормам, подчиненность же эта ведет к ограничению свободы человека; даже к подавлению его личности.

Вторая концепция, которую выставил даосизм, исходит из противоположной мысли. Даосизм утверждал автономность человеческой личности, стихийность ее природы, идущую от слияния личности со всем бытием. Такое утверждение влекло за собою отрицание норм как таковых. Оно привело и к отрицанию ценности того, что было так дорого Конфуцию и его последователям, — ценности общественных институтов — государства, организованного общества, общественной морали. Отрицалась и ценность самой основы этих институтов, мыслимой конфуцианцами как «добро». Для последователей даосизма эти институты, а также те принципы, которые лежат в их основе, — не более чем орудие подавления человеческой свободы, подавления личности. Подвергалась, следовательно, отрицанию и сама категория «ценности».

Если попробовать применить к этим двум направлениям некоторые определения, выработанные европейской философией, в конфуцианстве, особенно в его этике, можно увидеть принцип гетерономии, в даосизме — автономии; в конфуцианстве — мысль о необходимости для человека, живущего в обществе, известного отчуждения личности, в даосизме — протест против такого отчуждения. Таким образом, эти идеи родились еще в далекой Древности, хотя позже, конечно, развивались — каждый раз по–своему, в новом аспекте, в новой разработке, с новой мотивировкой. И это только подтверждает положение, что человечество ничего действительно важного из созданного им не теряет, но развивает и обогащает.

Обзор литературных памятников периода, когда возникли и оформились эти два направления общественной мысли, позволяет увидеть, что каждое из них вызвало к жизни свои собственные литературные жанры. Показательными образцами их являются «Луньюй» и «Мэн–цзы» для конфуцианского направления, «Лао–цзы» и «Чжуан–цзы» — для даосского. При этом каждая из этих пар свидетельствует не только о формировании определенного литературного жанра, но также и об историческом движении в нем.

Первые по времени памятники литературы конфуцианства и даосизма — «Луньюй» и «Лао–цзы» — свидетельствуют, что творческий импульс, приведший к созданию этих двух произведений, проявился в одном случае преимущественно в рациональной сфере, в другом — в эмоциональной. Первая сфера нашла средство своего выражения в языке прозы, вторая — поэзии. «Луньюй» — первая в истории китайской литературы художественная проза; «Лао–цзы» — первая поэма. Для обоих этих жанров понадобился «герой», через которого и выявилось творческое задание. Но для первого направления оказался нужным герой, поданный как вполне реальный персонаж, наделенный притом даже некоторыми чисто бытовыми чертами, «герой рассуждающий». Для второго нужен был «герой вещающий», которого не столько видят, сколько слышат. Поэтому в «Луньюе» «герой» присутствует прямо, в «Лао–цзы» же звучит его «закадровый голос».

«Мэн–цзы» и «Чжуан–цзы» сопоставляются иначе. Общее у них то, что по языку они — проза. Общее и то, что проза эта художественная. Это достигается прежде всего тем, что в обоих случаях содержание излагается не абстрактно, а как исходящее от определенных лиц, причем эти лица — не условные схематические фигуры, а живые люди с ярко выраженными индивидуальными чертами.

Эти люди и есть подлинные литературные герои, которых можно изучать и характеризовать. Создание героя — первый способ художественного выражения творческого замысла. Другой способ — такая обработка словесной ткани произведения, чтобы произведение не просто сообщало что–то, но и воздействовало. Однако приемы этой обработки оказались различны. В «Мэн–цзы», произведении по идейному содержанию конфуцианском, все внимание обращено на точность и ясность выражения как основного средства не только наиболее адекватной передачи содержания, но и эффективного воздействия на читателя. Отсюда — обращение к форме афоризма, изречения, когда необходима и возможна краткость, к форме трактата, когда необходимо развернутое изложение; обращение к форме диалога то как способа развертывания темы, то как способа убеждения. Произведения по содержанию, по духу даосские главное внимание обращают на яркость и силу выражения, что заставляет прибегать к образу, а при создании образа — к гиперболе, необычности, фантастике, в самом же изложении — к различным стилистическим фигурам, к вводу постороннего материала и т. д.

История китайской литературы не оставила нам каких–либо жанровых определений всех этих произведений. Изобретать какие–либо новые — затруднительно. Можно лишь указать на некоторые черты сходства с литературными памятниками другой Древности, греческой. Так, книгу «Мэн–цзы» можно сопоставить с «Диалогами» Платона, книгу «Чжуан–цзы» — с произведениями, возникшими в русле пифагорейской школы.

Наступил III в. до н. э. — последний век средней поры китайской Древности, ее «классического» периода. Кончалась эпоха лего — отдельных царств, выросших из первоначальных сравнительно небольших городов–государств; кончалась она в их борьбе между собой, причем в борьбе их присутствовал уже новый элемент — стремление к установлению гегемонии над всей страной. Иначе говоря, эта борьба отражала тот процесс экономической, политической и культурной интеграции в Китае, который был обусловлен всем ходом развития исторической жизни. Объединение страны под новой властью произошло в 221 г. до н. э., причем объединителем стало, как и в истории классической Греции, так сказать, периферийное государство — северо–западное царство Цинь, этот аналог греческой Македонии. В географических представлениях того времени оно было «окраинным», далеким. Правитель этого царства стал теперь уже не ван — царь, как мы передаем этот титул, а хуанди — император.

Литература III столетия до н. э. очень отчетливо и притом весьма экспрессивно отразила этот драматический момент в истории китайского народа. Она отразила его и в литературных произведениях, и в судьбах их авторов: в 278 г. покончил с собой Цюй Юань, в 233 г. такой же смертью умер Хань Фэй. Первый ушел из жизни как автор «Лисао» («Поэмы скорби»); второй оставил после себя такую же поэму «гнева и скорби» в виде большого прозаического произведения, вошедшего в историю с его именем — «Хань Фэй–цзы».

Цюй Юань принадлежал к царскому роду в царстве Чу — одном из наиболее крупных и сильных государств на территории Китая, одном из претендентов на общекитайскую власть. Его главным соперником были царства Ци и Цинь, еще более в те времена могущественные. Все же наибольшая опасность для царства Чу шла с северо–запада — от Цинь. Цюй Юань, занимая высокое положение в своем государстве, видит эту опасность и стремится всеми средствами бороться с ней. Однако бороться ему приходилось не столько с самим врагом, сколько с проциньской партией в своей собственной стране. Выше мы уже упоминали о «доктрине Чжан И», т. е. о движении за объединение страны под властью именно царства Цинь. Дело кончилось тем, что Цюй Юань по проискам этой партии попал в опалу и был удален от двора. Не в состоянии перенести крушение всех своих надежд, Цюй Юань, излив свой гнев и скорбь в поэме «Лисао», покончил с собой.

Вот, например, слова его гнева:
Сановники веселью предаются.
Их путь во мраке к пропасти  ведет.
Но разве о себе самом  горюю?
Династии  меня страшит  конец.
В стяжательстве друг с другом  состязаясь,
Все ненасытны  в помыслах своих,
Себя  прощают, прочих судят строго.
И  вечно зависть гложет  их сердца.
Бездарные всегда к коварству склонны.
Уж я ли не радел о благе общем?
Я шел дорогой  праведных  князей.
Но ты, Всесильный, чувств  моих  не понял.
Внял  клевете и  гневом  воспылал.
(Здесь и далее цитаты из «Лисао»
даны в переводе А. Ахматовой)
Поэт говорит о своем пути к смерти как о путешествии туда — на «Запад», т. е. в иной мир. У самых врат в эту страну Запада он бросает последний взгляд на оставленный мир:

И вот приблизился я  к  Свету Неба.
И  под собою родину узрел.
Растрогался  возница… конь уныло
На  месте замер, дальше не идет.
Таковы некоторые строфы из этой большой — 374 стиха — поэмы. Завершается она такой строфой:

Все кончено! — в смятенье восклицаю.
Не понят я  в отечестве моем.
Зачем  же я о нем скорблю безмерно?
Моих  высоких  дум  не признают.
В обители  Пэн Сяня скроюсь!
Имя Пэн Сяня появляется не случайно, это как бы собрат Цюй Юаня в далеком прошлом. Еще во время Иньского царства он также радел о своем родном царстве, но не угодил царю, попал в опалу и умер, бросившись, как Цюй Юань, в реку.

И все же он умирает со светом в душе:
О, как  мне дорог  мой  венок  прекрасный!
Хоть отвергают  красоту его.
Но кто убьет его благоуханье?
Оно и  до сих пор живет!
Поэт оказался прав: его «венок прекрасный», его поэма, его поэзия вообще «и до сих пор живет».

При рассмотрении древней китайской литературы после разговора о песнях «Шицзина», о стихах долгое время речь не заходит. Некоторое исключение составляет «Лао–цзы», но эта поэма — явление особого порядка; лирическая поэзия, столь характерная, например, для классической поры греческой Древности, в китайской классике надолго исчезает. Кроме того, песни «Шицзина» принадлежат в основной своей части поэзии народной, мы же могли бы ожидать формирования поэзии литературной. А ее нет. Она появляется только в III в. до н. э. Таким образом, получается, что стихи Цюй Юаня и других поэтов царства Чу — начало литературной поэзии в Китае вообще.

Прежде всего обращает на себя внимание место возникновения поэзии Цюй Юаня; она принадлежит не бассейну Хуанхэ — родине песен ши, а бассейну Янцзы: именно там находилось царство Чу, родина Цюй Юаня. В тогдашних представлениях это был «Юг», т. е. совсем особая часть страны. И не только по географическим координатам, но и по этническому облику населения. Разумеется, царства этого района Китая были образованы с участием китайцев с «Севера», постепенно расширявших первоначальную зону своего расселения, но там были и аборигены, принадлежащие к другим этническим группам. Отдаленными потомками их являются некоторые народности нынешнего Юго–Восточного Китая, в частности мяо и и. Население южных царств было смешанным, и у него были свои отличия от северян и в хозяйственном быте, и в нравах и обычаях, и в верованиях; возможно, и в языке: так, например, Мэн–цзы, говоря об одном пришельце из царства Чу, замечает, что тот говорит на каком–то «птичьем языке». Поэтому, если песни «Шицзина» — плод поэтического творчества народа Северного Китая, поэзия Цюй Юаня и других чуских поэтов — памятник поэзии народов Южного Китая — разумеется, в географических представлениях того времени.

Следовательно, говоря о Цюй Юане, мы входим в другую не только географически, но и культурно–исторически зону, т. е. не столько продолжаем уже начавшуюся историю китайской литературы, сколько открываем ее новую сферу.

Впрочем, может быть, с этой сферой мы встречались и раньше, при разборе поэмы «Лао–цзы». Ведь нельзя не заметить, что она стоит как–то особняком в литературном мире своего времени; аналогов ей мы не находим. Если учесть, что автор или герой этой поэмы, получившей имя Лао–цзы, происходил, как свидетельствует предание о нем, с Юга, и притом именно из Чу, нельзя ли видеть в произведении, связанном с его именем, следы литературного творчества китайского Юга, проникшие тогда и на Север?

Стихи Цюй Юаня, в отличие от песен «Шицзина», не распевались, но большей частью декламировались, что свидетельствует о рождении особой, чисто словесной поэзии, музыкальная сторона которой, присущая всякой, даже самой книжной поэзии, создавалась уже музыкой слова, музыкальностью самой человеческой речи. Ритмическая сторона «декламируемой» поэзии определялась не музыкой, напевом, как в «распеваемой», а ритмом стиховой строки. Об этом свидетельствует наличие в очень многих стихах особой эмфатической частицы (в современном произношении — си), которая восполняла недостающее ритмическое звено, восполняла словесно, тогда как в песенной поэзии это могло быть достигнуто чисто музыкальными средствами.

Литературный характер этой поэзии виден и в другой сфере — в подаче материала, именно в подаче, а не в самом материале как таковом. Творчество Цюй Юаня наглядно демонстрирует факт, характерный для литературной поэзии во время ее первоначального сложения, — живую связь ее с фольклором. Эта связь заметна и в творчестве Цюй Юаня: ряд его стихотворений — прямая обработка фольклорного материала. Лучшим образцом таких стихотворений могут служить его «Девять песен» («Цзю гэ»). Эти «песни» (гэ) представляют собой ряд гимнов, обращенных к различным божествам, олицетворяющих облака, реки, горы, страны света, жизнь и т. д.

Вот, например, начало гимна «Великому Повелителю жизни»:

Ворота  небес  широко распахнулись.
Ты едешь на черной
Клубящейся  туче.
Ты бурные ветры
Вперед  направляешь.
И  дождь посылаешь,
Чтоб не было пыли.
Кружась и скользя,
Опускаешься  ниже
По горным  хребтам…
Летя  в высоте,
Ты  паришь над  землею.
Ты  мчишься  и  правишь Луною и  Солнцем.
(Перевод А. Гитовича)
В «Девяти песнях» Цюй Юаня есть географические приметы; одна из них, например, река Сян. В настоящее время — это один из районов провинции Хунань. Мы знаем, что еще недавно в этом районе, а также в районе реки Юань устраивались народные празднества, в программу которых входило и исполнение различных обрядов, в том числе песен и плясок в честь местных божеств. Происхождение этих обрядов, несомненно, очень древнее, так что они в какой–то своей форме могли существовать и во времена Цюй Юаня. Поэт же был там и мог, следовательно, видеть их, слышать гимны в честь божеств и воспользоваться ими как материалом для собственных произведений. Мы не знаем оригиналов, но то, как их материал дан в стихах Цюй Юаня, явственно говорит о превращении фольклора в литературу. Дело здесь отнюдь не только в том, что поэт на место безыскусственной, простой лексики, прямой образности поставил лексику поэтическую, литературную, не только в том, что превратил словесно–музыкальное произведение в чисто словесное; он сделал и другое: повернул материал совсем в другую сторону — превратил гимн божеству в стихи о себе, т. е. произведение эпическое сделал произведением лирическим, даже субъективно–лирическим. Достигнуто это прежде всего включением в стихи собственного «я» поэта; так, например, в гимне «Великому повелителю жизни» вслед за приведенными ранее строками идут следующие:

Я  мчусь за  тобою.
Гонюсь за  тобою,
И  горы  Китая
Встречают  Владыку.
Одет  я, как  Дух,
В  дорогие  одежды,
Прекрасны  мои
Украшенья из яшмы,
При свете  луны,
При сиянии солнца…
А дальше в стихи вводится уже чисто субъективная эмоция:

Неслышно  ко  мне
Приближается  старость,
Но  если  ты  рядом —
Она  отдалится!
Уносит  тебя
Колесница  дракона,
Все  выше  и  выше
Ты  мчишься  в лазури.
Срывая  зеленую
Ветку  корицы,
Я  мыслю  о  людях,
Скорбящих  в  тревоге.
Скорбящие  люди,
Что  в  мире  им  делать?
Хотел бы я  жить,
Никогда  не  старея!
Я  знаю,  что  наша
Судьба  неизбежна,
Но  кто  ж  установит
Согласие  в  мире?
Этого достаточно, чтобы увидеть, что и тут, на фольклорном материале поэт выражает все те же свои чувства: гнев и скорбь. И таковы почти все «фольклорные» по материалу стихотворения Цюй Юаня, объединенные в цикл «Девяти песен».

Остается сказать, что с Цюй Юанем в поэтическое искусство китайского народа вошел особый размер. Мы видели, что в песнях «Шицзина» господствует четырехстопный размер стиховой строки; в стихах Цюй Юаня наиболее частый размер шестистопный с цезурой после третьей стопы. Наиболее частый размер строфы — четыре стиха, но встречаются строфы и из большего числа строк, чаще всего из шести. Рифма, как правило, падает на четные стихи, но встречаются случаи сплошных рифм на всем протяжении строфы. Характерна для Цюй Юаня и большая форма стихотворения. Это особенно заметно при сопоставлении с песнями «Шицзина»; там, как было отмечено, преобладают короткие формы, среди которых самая большая — 120 стиховых строк при 492 знаках–словах; в поэме «Лисао» у Цюй Юаня — 374 стиха при 2490 знаках.

Как и Цюй Юань, Хань Фэй принадлежит к знати: он был членом правящего дома в небольшом царстве Хань, находившемся тогда в состоянии развала. Подобно Цюй Юаню, он пытался подействовать на правителя, побудить его к проведению необходимых, по мнению Хань Фэя, реформ, но так же, как и у Цюй Юаня, все его усилия были тщетны. Тогда он перенес свою деятельность в царство Цинь, думая, что там «сможет принести пользу своему отечеству, но и тут потерпел неудачу: он столкнулся с противодействием Ли Сы, министра Циньского царства, боявшегося потерять свое влияние на правителя. Сыма Цянь сообщает в «Исторических записках», что Хань Фэй сумел представить циньскому правителю свои сочинения, и тот, ознакомившись с ними, будто бы пришел в восторг и даже воскликнул: «Если бы я мог увидеть этого человека и общаться с ним, я примирился бы даже со смертью!» Опасаясь утраты своего влияния, Ли Сы прибег к «классическому» средству политической борьбы с противниками в древнем Китае — к клевете. Царь поверил, и Хань Фэю был послан яд как орудие наказания. Сыма Цянь сообщает, что как ни пытался Хань Фэй оправдаться, это ему не удалось, и он покончил с собой.

Интересно отметить, что Ли Сы был когда–то товарищем Хань Фэя по учебе у Сюнь–цзы. Хань Фэй учился у Сюнь–цзы, но стал представителем совсем иной линии китайской общественной мысли этой эпохи: не конфуцианской и не даосской, а так называемой «легистской», линии ревностных сторонников централизованного государства и укрепления власти правителя. Основоположником этой линии считается Гуань Чжун, прославленный министр царства Ци, живший во второй половине VII в. до н. э. О нем и о связанном с его именем трактате «Гуань–цзы» говорилось выше. Напомним лишь, что исходным положением всех его теорий была формула — «богатая страна, сильная армия», особенно «богатая страна»: он считал, что, «когда житницы полны, люди знают, что такое совесть и честь».

Следующий шаг в развитии этой системы идей связывается с именем Шэнь Бу–хая (ум. в 337 г. до н. э.), министра в царстве Чжэн — небольшом владении, вынужденном лавировать между двумя могучими соседями — царствами Цинь и Цзинь. Главную роль в поддержании царства Чжэн сыграл, как считается, именно Шэнь Бу–хай. Он был, как передает традиция, автором каких–то сочинений, от которых до нас дошли лишь фрагменты. Видимо, все–таки именно ему принадлежит установление понятия «закона» (фа) в смысле закона государственного, т. е. категории строго юридической, правовой, а не морально–общественной, как не раз упоминавшаяся выше норма (ли); и тем более не как закона природы, естественного (также ли, но другое, чем первое). Управлять государством, по мнению Шэнь Бу–хая, надлежит именно такими законами — указами и декретами, исходящими от правителя — верховной власти. Тем самым именно политическая власть и становилась единственным источником правовых норм в государственной и общественной жизни. Вместе с тем Шэнь Бу–хай установил и второй принцип управления. Он обозначил его словом «искусство» (шу), разумея под этим поведение самого правителя именно как правителя. Любопытно отметить, что главное в этом искусстве он видел в «недеянии», в том самом «недеянии», которое предписывалось учением Лао–цзы. Видимо, в данном случае это понималось как создание «естественности» всего хода жизни государства, т. е. полная отрегулированность этого хода всей совокупностью «законов». Между прочим, такое состояние рассматривалось как «соответствие имен вещей их сущности».

Следующий шаг сделал Шан Ян (ум. в 338 г. до н. э.), уже упомянутый выше государственный деятель Циньского царства, — тот самый, который провел в своем государстве известную земельную реформу: ликвидировал остатки прежнего общинного земледелия и землепользования и передал землю в руки собственников. Ему же приписывается введение системы «пятидворок», т. е. круговой поруки пяти соседствующих земельных хозяйств. Он считается основоположником учения «физиократов», проповедовавших принцип «земледелие — основа всех основ».

Ввиду того что основной идеей этой школы было понятие «закона», государственного закона, которое по–китайски обозначалось словом фа, все представители этого направления общественной мысли именовались фацзя — «законники», «легисты». Последним законником и вместе с тем завершителем всего учения был Хань Фэй, с именем которого связано произведение, именуемое «Хань Фэй–цзы».

Отправным пунктом всех рассуждений Хань Фэя в этом произведении было положение Сюнь–цзы о прирожденном зле человеческой природы, об эгоизме как основном регулирующем начале всего поведения человека. Хань Фэй считает, что даже вполне как будто естественная любовь к родителям — только следствие человеческого эгоизма: ребенок заинтересован в их заботах о нем. Исходя из этого, Хань Фэй полагал, что управление людьми может осуществляться лишь двумя средствами: поощрением и устрашением. Используя эгоистическую природу человека, можно заставить его делать, что требуется, «наградами», т. е. предоставлением ему некоторых благ; не допускать нежелательного почему–либо проявления этой же природы можно «наказаниями». Но такой способ управления требует создания «законов» — норм, обязательных для каждого, и аппарата чиновников, следящих за исполнением законов и регулирующих это исполнение. Поэтому необходим отбор людей, подходящих к этой роли, способных и искусных, которые были бы притом неукоснительными исполнителями воли верховного законодателя — верховной власти. Нетрудно увидеть, что такие теории были проповедью деспотии, действующей с помощью бюрократического аппарата.

Если бы книга «Хань Фэй–цзы» состояла только из изложения учения «легистов», она оставалась бы в пределах, так сказать, «деловой» литературы, между тем ее высоко оценивают и как литературное произведение. Чем она это заслужила? Прежде всего тем, что она насквозь публицистична; автор ее не просто рассуждает, а горячится, негодует, жалуется, обвиняет, ропщет. За всем этим скрывается та же горечь, которой пропитаны стихи Цюй Юаня, горечь человека непризнанного, отвергнутого. Вот отрывок из этой книги: «Житель царства Чу по имени Хэ добыл в горах кусок нефрита и поднес его царю Ли–вану. Царь повелел своему ювелиру определить, что это за камень. Тот доложил царю, что это — не нефрит, а самый простой камень. Царь, увидев в Хэ обманщика, приказал отрубить ему левую ногу.

После смерти Ли–вана на престол вступил У-ван. Хэ поднес свой нефрит ему. Тот также приказал ювелиру определить камень, и тот опять сказал, что это — самый простой камень. У-ван также счел, что Хэ — обманщик, и приказал отрубить ему правую ногу.

После смерти У-вана на престол вступил Вэнь–ван. Хэ, прижимая к груди свой нефрит, горько плакал. Выплакав в течение трех дней и ночей все свои слезы, он стал плакать уже кровавыми слезами. Услышав об этом, Вэнь–ван послал к нему человека спросить, почему он так плачет: «Ведь безногих в стране много, почему же ты так убиваешься?»

Хэ на это ответил: «Я горюю не о ногах, а о том, что драгоценный нефрит определяют как простой камень и называют обманщиком невинного человека. Вот почему я горюю». Царь приказал тогда ювелиру отделать добытый Хэ камень и, когда обнаружилась его ценность, назвал его «драгоценностью Хэ».

Государи нуждаются в жемчуге и нефрите. Хэ представил нефрит неотделанным, и он показался поэтому некрасивым, но беды для государства от этого не было никакой. Но ему пришлось ценою двух своих ног добиться, чтобы этот камень был признан драгоценностью. Вот как трудно добиться признания драгоценности» (гл. 4).

Отрывок этот взят из главы «Ропот одинокого», и не звучат ли в этом «ропоте одинокого» те же нотки, которые звучали и в «Лисао» Цюй Юаня?

Цюй Юань и Хань Фэй — оба погибли. Но вовсе не потому, что они шли вразрез с ходом событий, что они отстаивали уходящее, обреченное на слом, старую систему городов–государств, отдельных царств (лего). Они хотели как раз обратного — создания единого мощного государства. Но каждый из них имел своего кандидата на роль такого объединителя: Цюй Юань хотел возвеличения своего царства Чу; Хань Фэй сначала думал о своем родном царстве, но затем понял, что нужно действовать с помощью Циньского царства. Первый погиб потому, что противился Циньскому царству в его борьбе за захват власти во всей стране; второй погиб потому, что его убрал соперник в самом Циньском царстве.

Империя вырастала среди борьбы, убийств, жестокостей, и жертвами этого роста были не только противники ее, но и те, кто были ее идеологи.

Таковы последние слова литературы классического периода китайской Древности, — слова, исполненные горечи и скорби. И поистине трагическим финалом был зажженный в 212 г. до н. э. — уже после образования Империи — в ее столице огромный костер: сожжение всех неугодных книг. Кара обрушилась прежде всего на книги конфуцианские. Но пострадали не только книги: самих конфуцианцев, которых еще недавно чтили как мудрецов и учителей, хватали и закапывали живыми в землю. Так началась Империя.

Поздняя древность

Период Империи… Как было сказано выше, началом его является 221 г. до н. э., когда под ударами Цинь пало последнее сохранявшее свою самостоятельность царство Ци — то самое, в столице которого существовала одно время упомянутая выше «наука Цзися», делавшая эту столицу центром культурной и научной жизни своего времени — своего рода «китайскими Афинами». Но как греческие Афины принуждены были склониться перед силой совсем не блещущей своей образованностью «периферийной» Македонии, так и Ци подпало под власть столь же неяркого по своей культуре «окраинного» царства Цинь.

Правитель объединенной страны не счел возможным пользоваться обычным местоимением 1‑го лица у, он присвоил себе особое, уже не употреблявшееся в обиходе местоимение чжэнь, тем самым он оказывался единственным во всей стране. Он установил для себя и новый титул — хуанди, соединив в нем слова хуан и ди, которыми обозначались древние правители–мудрецы, боги–первопредки; тем самым он противопоставил себя ванам, как себя называли правители начиная с чжоуских времен. Он, наконец, отверг для себя, как правителя, и личное имя: назвал себя просто «Первым» — Цинь Ши–хуанди, или «Первый циньский император». Его преемник, следовательно, должен был стать Эрши, Вторым императором, и так до бесконечности, как бесконечен ряд чисел. Было отвергнуто, далее, представление, что тот порядок, которым живет страна, есть проявление какого–то мин — «воли», «промысла»; нет, порядок этот есть просто «установление» (чжи), созданное императорским указом (чжао), а «закон» — просто способ, которым управляют государством: именно «способ» и значит само слово фа, которым обозначались государственные законы. Знаком верховной власти в царстве Чжоу был символический треножник, знаком верховной власти теперь стала личная печать императора.

На искоренение прежних порядков было направлено и административное устройство государства: не должно быть никаких царств, должны существовать только территориально–административные единицы — области (цзюнь) и уезды (сянь). Для управления ими был создан аппарат, как центральный, так и местный. Он был создан в соответствии с существовавшими тогда представлениями о трех видах государственной власти: административной, военной и контрольной.

Единство управления было связано с единством ценностей: были введены единые меры длины, веса, площади и т. д.; единые денежные знаки. Наконец, была введена и единообразная система письма: установлены определенные формы иероглифов — письменных знаков. Следует добавить, что единообразная система письма в какой–то мере создавала и некоторое единство языка, по крайней мере письменного.

Для реального объединения страны началось обширное строительство путей сообщения — дорог и каналов, необходимых и для управления, и для военных целей, и для развития торговли. Чрезвычайно широко велось строительство в городах, особенно в новой столице Империи, которой стала столица Циньского царства Сяньян. Возводились роскошные дворцы. Армия строителей, во всяком случае ее «рядовой состав», состояла в основном из рабов: эпоха Империи в Китае — так же, как и эпоха Империи в Римском государстве, — время расширения рабовладения, а вместе с тем — в ее поздней стадии — и время кризиса рабовладельческих отношений. Добавим еще, что в столице были принудительно поселены 120 тысяч богатых семейств. Это сделано было отчасти для украшения столицы, поскольку такое население со своими пышными домами способствовало ее блеску; отчасти же по соображениям безопасности, поскольку значительная часть этих богатых семейств принадлежала к исконной знати прежних царств. Империя сразу же приняла меры к ограждению себя от внешних опасностей. На севере китайские земли издавна подвергались нашествиям различных племен, обитавших по северным и западным границам Китайской империи. Местные правители уже давно начали строить стены, служившие тогда неодолимым препятствием для кочевых племен. Цинь Ши–хуанди соединил эти отдельные укрепления в одну большую сплошную стену — ту самую, которая получила наименование «Длинной стены в 10 000 ли» (Вань ли чан чэн), а у европейцев — «Великой китайской стены». На юго–востоке были прочнее закреплены земли по ту сторону Янцзы.

В этой обстановке усиленного установления новых порядков вполне в стиле действий новой власти была та форма борьбы с защитниками старых порядков, да и вообще со всякими критиками, к которой обратилось правительство: физическое их истребление и уничтожение их писаний. Особенно не нравились новой власти конфуцианцы, поскольку они толковали о каких–то «принципах управления», о какой–то «человечности», о «долге», о каких–то «нормах», созданных самим обществом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 212 г. до н. э. на площади Сяньяна запылал огромный костер, в который летели конфуцианские сочинения, да и вообще все неугодные книги, а их сочинители или поклонники зарывались живыми в землю.

«Первый император», назвав себя так, считал, что он открывает собою длинную гряду преемников. Оказалось, однако, что на цифре «2» все и закончилось: после «Первого циньского императора» был только «Второй» — Эрши–хуанди. Циньский императорский дом продержался у власти всего 15 лет; в 206 г. до н. э. все для него кончилось.

Здесь мы не можем сколько–нибудь подробно освещать историю произошедшего в том году переворота. После смерти Цинь Ши–хуанди в 209 г. до н. э. сразу же началась война, и притом не столько с домом Цинь, сколько между новыми претендентами на общеимператорскую власть. В последней фазе этой борьбы наиболее сильными из этих претендентов были Сян Юй, происходивший из рода правителей царства Чу, и Лю Бан — по происхождению простолюдин, сумевший сколотить крупную армию. Сначала, в 206 г., власть была захвачена первым, но в 202 г. он был разбит войсками Лю Бана, который и стал новым императором, положив начало новой — Ханьской династии, названной так по названию реки, район которой был основной базой Лю Бана. Следует учесть, что в победе Лю Бана некоторую роль сыграл и чисто племенной момент: как–никак страна Чу была в какой–то степени получужой, базой же Лю Бана были исконные китайские земли. В рамках Империи произошла племенная консолидация — образование народности, и народность эта стала называться ханьской. Так до сих пор китайцы называют себя, в то время как в русском языке слово «Китай» и соответственно «китайцы» восходят к имени народа «кидань», завоевавшего Китай в X—XI вв. н. э.

Все же и после воцарения Лю Бана, называемого в китайской историографии, как и все прочие императоры, своим посмертным династийным именем Гао–цзу (букв. «Высокий родоначальник»), новая империя прошла через полосу и внешних войн — с гуннами, — и внутренних смут: в 154 г. до н. э. вспыхнуло восстание, охватившее обширный район — земли «семи царств», как говорит старая историография. Новый режим укрепился лишь при У-ди, вступившем на престол в 140 г. до н. э. Именно с этого времени началась действительно эра Империи. Видимо, в какой–то степени так думали и тогда: свое восшествие на престол У-ди назвал Цзянь юань (Установлением эры); 140‑й год до н. э. стал, таким образом, первым годом новой эры, и с этого момента началось исчисление времени по названию годов правления императора.

Эпоха Ханьской империи, занявшая четыре столетия — два последних века до н. э. и два первых века нашей эры, — представляет собой последнюю фазу китайской Древности. Ханьская империя оставалась рабовладельческой, но в ней все интенсивнее развивались отношения феодальные, начавшие складываться еще в эпоху «сражающихся царств» (чжаньго), как именовала китайская историография последний этап периода отдельных царств в Китае (403—221 гг.). На балансе этих двух сил и необходимости их регулировать создалась особая система центральной власти, и лишь тогда, когда баланс этот нарушился, когда обнаружилось, что только феодальные отношения могут обеспечить необходимое развитие производительных сил, Империя рухнула. Это произошло в 220 г. н. э. после ряда народных восстаний, самым крупным из которых, решившим судьбу Империи, было «Восстание желтых повязок» (184 г. н. э.), как его назвали по желтым повязкам участников — знаку принадлежности к восстанию.

Последняя фаза существования древнего общества в Китае, время Ханьской империи, по содержанию своей культурной и умственной жизни напоминает Александрийскую эпоху в истории греческого народа. Кстати говоря, и там она началась в III в. до н. э. и также после образования империи Александра Македонского, широко раздвинувшей границы эллинской культуры и вместе с тем обогатившей эту культуру элементами культуры Востока — Ирана, Индии, Средней Азии.

Именно со времени Ханьской империи началось проникновение китайской культуры в соседние страны — на Корейский полуостров, в Индокитай и даже на Японские острова. И если греческий язык в странах эллинистического мира стал языком образованности и просвещения, а греческая литература — основным материалом этой образованности, то такую же роль в окружающих Китай странах стали играть китайский язык и китайская литература. Наблюдалось при этом и другое: проникновение в Китай, в китайскую культуру элементов культуры других народов, главным образом народов Средней Азии, где, помимо автохтонной древней культуры, скрещивались влияния культур Ирана, Индии и эллинистического мира. Достаточно сказать, что во время Ханьской империи из Средней Азии в Китай стал проникать буддизм, сложившийся в Индии. А буддизм тогда был не только религиозным учением, но и целым комплексом культуры.

Что же дала эпоха Ханьской империи китайской литературе? Обратимся сначала ко времени У-ди, этого «китайского Августа», если сопоставима роль этих двух исторических деятелей Китая и Рима в утверждении новых порядков.

В 136 г. до н. э., т. е. через 4 года после воцарения У-ди, последовал указ об учреждении «Университета» (Тайсюэ), первой высшей школы в Китае, и пяти кафедр, возглавляемых «докторами» (боши). Каждый из них был специалистом по одной из «пяти классических книг» (у цзин), а «классическими книгами» (цзин) оказались «Шуцзин», «Шицзин», «Ицзин», «Лицзи», «Чуньцю», т. е. памятники, прославленные, а частично и созданные конфуцианцами минувших времен. Утверждение этих кафедр означало не что иное, как официальное признание конфуцианства, даже более того — возведение конфуцианства в ранг официальной идеологии власти.

Как и почему это произошло? Эти вопросы требуют ответа, тем более что они имеют самое непосредственное отношение к литературе.

Еще при одном из предшественников У-ди — императоре Вэнь–ди (179—156) его приближенный Цзя И представил своему повелителю (т. е. по тем временам, так сказать, опубликовал) трактат «Об ошибке Цинь». Цзя И (201—169) — личность весьма примечательная. Едва достигнув 20 лет, он сумел попасть ко двору императора и быстро стал его любимцем, так что чуть ли не через год был назначен на один из высоких постов в правительственном аппарате. Он принял самое горячее участие в производимой тогда работе по пересмотру установлений, введенных еще Цинь Ши–хуанди династии Цинь, — пересмотру, приведшему, в сущности, к новой правительственной структуре. О Цзя И как о государственном деятеле хорошее представление дает сборник его мыслей по вопросам политики, государства и т. д., названный им «Синь шу» («Книгой о новом»). Однако его столь быстрое возвышение вызвало зависть и недоброжелательство в окружении императора. Его врагам удалось добиться удаления Цзя И от двора; он был сослан в далекий от столицы город Чанша, правда, на внешне почетный пост «наставника» местного вана. Об этом эпизоде упомянуть необходимо потому, что он имеет прямое отношение к литературе: отправляясь в ссылку, Цзя И проехал через то место, где покончил с собой Цюй Юань, также ставший жертвой клеветы. И тут он написал поэму «Оплакиваю Цюй Юаня». Эта поэма была чуть ли не первым произведением художественной литературы Ханьской эпохи. В первой строфе поэмы Цзя И обращается к Цюй Юаню, увидевшему, что «в мире нет правды», и павшему жертвой этой неправды. Во второй он утверждает, что и в его время «феникс — чудесная птица, вестник блага — где–то прячется, а коршуны и совы летают повсюду». Следующая строфа звучит очень язвительно и горько: в настоящее время, говорит Цзя И, в колесницу впрягли истощенного вола, а в пристяжные ему дали хромого осла, рысак же, «свесив уши», ходит под ярмом и возит соль. Затем Цзя И приводит строку из заключительной строфы поэмы Цюй Юаня — «не понят я в отечестве моем» — и спрашивает ее автора: а кто в этом виноват? Ведь феникс, когда он появляется, летает высоко, как ему это и свойственно, не входит в соприкосновение с «грязным светом» и поэтому не терпит никаких невзгод. Дракон скрывается в самой глубине, «нагромоздив на себя девять пучин», он держится вдали даже от морских змей и выдр; неужели же он будет вместе с рачками и земляными червями? А что получается, когда человек, возвышающийся над всеми, сливается с этим светом? Даже единорог, если его связать, ничем не будет отличаться от пса или барана. Так что ты, Цюй Юань, виноват во всем сам. Все время помышлял о своей Чуской земле, а нужно было странствовать по «Девяти областям» (т. е. по всей стране) и этим служить своему государю.

В пересказе трудно передать эмоциональный накал этой поэмы и сопряженную с ним энергичность и образность средств выражения. Поэма — превосходный образец нового поэтического жанра, обозначаемого словом фу. Но о нем — позднее, сейчас же вернемся к трактату «Об ошибке Цинь».

Как было упомянуто выше, трактат этот был подан как доклад императору и послужил причиной быстрой карьеры автора; Цзя И, видимо, сказал в нем то, что как раз было нужно власти.

Как явствует из заглавия, автор поставил перед собою цель показать, что послужило причиной падения Циньского дома. В соответствии с этой целью автор сначала излагает историю взлета Циньского царства, который, по его мнению, начался с 361 г. до н. э. — с момента вступления на престол Сяо–гуна, и связывает этот взлет с деятельностью Шан Яна, упомянутого выше министра этого царства, введшего в нем новую систему землевладения и землепользования. Так автор доходит до Цинь Ши–хуанди, описывает его внутреннюю ивнешнюю политику, причем особое значение придает его деятельности по обеспечению границ страны: он сумел отогнать гуннов, постоянно совершавших опустошительные набеги на северные рубежи страны, и закрыл затем границу, возведя на ней огромную защитную стену. Цзя И замечает, что после этого «варвары уже не осмеливались спускаться на юг и пасти там своих коней», а «воины повергнутых царств не осмеливались натягивать свои луки и помышлять о мщении». Но вместе с тем Ши–хуанди, по мнению Цзя И, «отверг путь древних царей, сжег слова ученых, оглупил народ, разрушил знаменитые города, перебил выдающихся людей, захватил все оружие в Поднебесной и, собрав его у себя, в Сяньяне, переплавил секиры и копья и отлил из них двенадцать человеческих фигур, чем и сделал народ беззащитным». Все эти ошибки Цзя И обобщил в одной формуле: Цинь Ши–хуанди «не следовал принципам человеческого и должного, не понял различия между захватом и сохранением». Цзя И тут же указал, чем должно удерживаться захваченное: политикой, основанной на принципах морали. Успех доклада Цзя И свидетельствует, что правительство с ним согласилось.

Как это оценить? Опять невольно возникает сопоставление с Римом: и там после всех ужасов и кровопролитий пришли к необходимости сформулировать официальную идеологию власти, построенную на определенных моральных принципах; как известно, такой идеологией стал стоицизм. Отчего это произошло? Было ли это лицемерием власти, стремящейся прикрыть моральным покровом свой произвол, или, может быть, пришедшим со временем пониманием необходимости для нормального существования общества и государства определенных этических норм? В какой–то мере и то и другое, но дело не только в этом. Конфуцианство, учение достаточно противоречивое, было признано официальной идеологией также и потому, что в нем содержались концепции, необходимые и выгодные власть имущим. Конфуций, как и Мэн–цзы, был сторонником монархической формы правления. И он, и Мэн–цзы выступали за резкую социальную градацию общества на правящих и управляемых: «Правитель должен быть правителем, сановник — сановником, отец — отцом, сын — сыном» («Луньюй», XV, 12); «Занятые интеллектуальным трудом управляют людьми. Управляемые кормят людей, а управляющих кормят люди» («Мэн–цзы», V, 1). Концепция цзюньцзы (совершенного человека), с помощью которой провозглашались культ знаний и право тогдашней бюрократии на участие в управлении, не распространялась на простой люд, разуму которого Конфуций не доверял. И несомненно, что эта сторона конфуцианского учения также способствовала его канонизации. Так или иначе канонизация произошла. В сознании правящих кругов тенденция к признанию конфуцианских идей вызревает уже при Вэнь–ди, в 70‑х годах II в. до н. э., а указ 136 г. придал этим идеям официальную санкцию.

Превращение конфуцианства в официальную доктрину правительственной власти, в основу подготовки правительственной бюрократии быстро превратило его из живого, развивающегося учения в мертвую догму, а преподавание наук на основе этой догмы выродилось в схоластику.

Вместе с тем возрождение конфуцианства повлекло за собой далеко идущие последствия для литературы. Первое из них — возникновение филологии, второе — появление нового литературного жанра. Остановимся сначала на первом.

Как было сказано выше, начало Империи ознаменовалось массовым изъятием у населения — с последующим их сожжением — книг, особенно конфуцианских. Изменение внутренней политики повлекло за собой розыски уцелевших рукописей, их собирание повело к работе по восстановлению текстов тех сочинений, которые сохранились только во фрагментах. Создавались книгохранилища; крупнейшее, естественно, образовалось при дворе У-ди. Примеру императора следовали и местные ваны — члены бывших царствующих домов, превратившиеся в высшую титулованную аристократию. Так, например, большие библиотеки собрали у себя Лю Ань — хуайнаньский ван, Дэ — хэцзяньский ван и др. (снова невольно вспоминаются библиотеки александрийская, пергамская в другой части Древнего мира). Так широко стала развиваться ханьская филология — далекий аналог филологии александрийской эпохи, и обе они сделали великое дело: сберегли для последующих времен памятники минувшей эпохи и окружили их ореолом «классики». Если для китайского общества ранее существовали просто ши — стихи, теперь это уже была «Книга Песен» — «Шицзин». Более того, был составлен и канон этой классики — «Пятикнижие»: «Шицзин» («Книга Песен»), «Шуцзин» («Книга Истории»), «Ицзин» («Книга Перемен»), «Лицзи» («Книга Обрядов»), «Чунь–цю» («Весны и осени» — летопись царства Лу). Вошла бы в канон и «Юэцзин» («Книга Музыки»), высоко ценимая Конфуцием и его последователями, если бы она сохранилась.

Основоположником ханьской филологии был Дун Чжун–шу (ок. 200—122), именно по его докладу был учрежден «Университет» (Тайсюэ) — первая Высшая школа в истории Китая с пятью докторами (боши) и пятьюдесятью студентами. С именем Дун Чжун–шу, таким образом, связано восстановление образования, прекращение той политики «оглупения народа», как ее назвал Цзя И, которую проводили императоры Циньского дома. Поэтому он и стал одним из тех, кто принес времени У-ди славу «золотого века» китайской литературы.

Обращение к старым памятникам, естественно, повлекло за собой стремление лучше понять их, лучше и полнее осознать их материал. Так «Шицзину» было предпослано «Большое предисловие» — статья, анализирующая форму и содержание песен. Наиболее вероятным автором его считался Мао Чан, время жизни которого падает на II в. до н. э. Многие исследователи полагают, что оно было создано гораздо позднее — в I в. н. э., но и в том и другом случае оно родилось именно в атмосфере ханьской филологии. «Большим» оно называется потому, что в «Шицзине» появились и «предисловия» к отдельным стихам, названные, естественно, «малыми».

О чем же говорится в этом «Большом предисловии»? О «шести категориях» фын, я, сун, фу, би, син. Все эти слова встречаются и в памятниках предшествующего периода, но здесь они получили значение терминов, и притом чисто литературоведческих.

Здесь нет возможности, да и необходимости излагать всевозможные толкования, которым подверглись эти термины в последующие времена. Сообщим лишь некоторые из них.

Наименования фын, я, сун исходят, как думают, из звуковой системы стиха — напева (шэн) и ритма (дяо), т. е. определяют песни со стороны мелоса. И такой подход вполне понятен, так как не подлежит сомнению, что ши были песнями. Но одни песни просто распевались, т. е. были положены на мелодию голоса, другие исполнялись в сопровождении инструмента, т. е. были положены на музыку; третьи строились на сложной мелодике и ритмике голоса, инструментальной музыки и пляски. Характер инструментовки, форма исполнения легли в основу деления на фын, я и сун.

Однако ханьским филологам такое понимание казалось недостаточным. Слово фын значит «ветер». Почему же так назван один вид песен? Потому что песни охватывают душу человека так же, как его тело охватывает ветер. Но «ветер» может дуть и сверху, от «высших», и снизу, от «низших». В первом случае он наставляет, во втором — тревожит. Соответственно песни жанра фын делятся на наставительные и тревожащие. Слово я толкуется как «правило». Правила устанавливаются правлением государя. В правлении же есть дела большие и малые. Поэтому и песни я делятся на «большие я» и «малые я». Слово сун значит «превознесение», «воспевание». В песнях, названных этим словом, воспеваются те, кого надлежит воспевать: божества, а за ними и правители. Так стала восприниматься поэзия «Шицзина». Не приходится поэтому удивляться, что вышеприведенная народная песенка о паре уточек — образ двух влюбленных — стала пониматься как песнь о добродетельной супруге правителя.

Толкование второй группы терминов также исходило от лексического значения слов фу, би, син. Фу, собственно, значит «излагать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что–нибудь, излагают при этом прямо, непосредственно. Би — значит «сравнивать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что–либо через сравнение с чем–нибудь. Син — значит «поднимать», «начинать»: стихи, так названные, имеют, следовательно, особый зачин и, только отталкиваясь от него, переходят к своему непосредственному предмету. Впрочем, существует и другое понимание двух последних терминов: би и син одинаково исходят из сравнения, только первые открыто, вторые скрыто. Так в составе ханьской филологии создавалось и литературоведение, в основном в сфере поэтики.

Изучение старых памятников, естественно, рождало ряд вопросов, относящихся как к тексту произведений, так и к его пониманию. Это же вело к спорам, приводившим к обширным организованным дискуссиям. Одна из наиболее известных состоялась в 79 г. до н. э. Задачей ее было обсуждение «совпадающего и различного» в существовавших тогда списках отдельных классиков с тем, чтобы установить как–то канонический текст. Видимо, в этом нуждалась и правительственная власть, поскольку дискуссия эта происходила в «Палате Белого тигра» — одном из парадных помещений во дворце. Она была сочтена настолько важной, что по повелению императора историк Бань Гу обработал ее материал в виде особой книги «Байху тун» («Беседы в зале Белого тигра»). В дискуссии были затронуты 44 отдельные темы, очень разнородные по содержанию, далеко выходящие за пределы собственно конфуцианства.

Завершение этой первой работы по древним памятникам относится уже ко II в. н. э., когда действовали два прославленных филолога ханьской эпохи: Ма Юн (78—166) и Чжэн Сюань (127—200). Первый издал не только древние памятники «Шицзин», «Шуцзин», «Ицзин» и «Лицзи» — четыре части конфуцианского «Пятикнижия», но и произведения собственно конфуцианские — «Луньюй» и «Сяоцзин» («Книга о сыновнем долге») с входящими в их орбиту «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») Лю Сяна, а также «Лао–цзы», первый памятник даосской литературы, «Хуайнань–цзы» — произведение, возникшее уже в ханьское время, и, наконец, «Лисао» — поэму Цюй Юаня. Второй, Чжэн Сюань, «издал» комплекс памятников строго конфуцианского содержания: «Ицзин», «Шуцзин», «Шицзин», «Или», «Лицзи», «Луньюй» и «Сяоцзин». На этом и закончилась кодификация конфуцианских памятников, означавшая вместе с тем и перевод их из сферы собственно литературной в сферу философии. В последней они и оставались все последующие века; лишь в наше время начинает оживать отношение к ним как к литературным произведениям.

Не следует, однако, думать, что ханьские филологи были только учеными, всецело погруженными в мир памятников прошлого и ничем другим не интересовавшимися. Иное представление о них создает такой филолог, как Лю Сян.

Лю Сян (77—6) был собирателем, издателем и исследователем старых рукописей. Именно ему мы обязаны тем, что до нас дошло что–то от «Ле–цзы». Его редакция «Ле–цзы» не сохранилась, но мы знаем, что она легла в основу всех последующих. Совершенно иной характер носит другая, столь же знаменитая его работа: составленный им сборник «Чуцы» («Чуские строфы») — свод поэтических произведений авторов Чуского царства. Это уже работа не столько филолога, сколько историка литературы и вместе с тем издателя. Она открывает нам многое, и в частности факт существования в Древнем Китае региональной литературы, в данном случае той, которая возникла и развилась в царстве Чу. Удивлять нас это не может, так как царство Чу, как не раз уже говорилось, было не только одним из самых крупных и могущественных, но и особенным по составу населения, по культуре. Сборник, составленный Лю Сяном, свидетельствует, что в этом царстве был не один замечательный поэт — Цюй Юань, а, по крайней мере, два — Цюй Юань и Сун Юй — и что их творчество образовало особую, глубоко своеобразную по содержанию, по форме, по всему своему «настроению» поэзию.

Сун Юй был современником Цюй Юаня, и два его наиболее известных произведения имеют к последнему прямое отношение: «Думы» и «Призывание души». В первом произведении — почти такой же большой по размерам поэме, как и знаменитая «Лисао» Цюй Юаня, Сун Юй изливает свою скорбь по поводу участи, постигшей его собрата. Не называя его по имени, он пересказывает его слова:

Когда–то ты, государь мой,
Был искренен и сердечен.
Часто ты говорил мне:
«Встретимся на закате».
Но посреди дороги
Вдруг повернул обратно
И от меня отвернулся
К мелким и льстивым людям.
Мечтаю, чтоб на досуге
Ты заглянул в свою душу,
Чтоб дрогнуло твое сердце,
Оценивая поступки.
Не знаю, на что решиться.
Мечтаю тебя увидеть.
Душа, объятая горем,
Тревожится непрерывно.
Эта поэма Сун Юя ввела в китайскую поэзию образ осени, который связывается с такими эмоциями, как скорбь, грусть, особенно когда они вызваны жизненными невзгодами или невеселыми думами о наступающей старости:

Унылый осенний ветер
Качает деревья и травы.
И, достигая неба,
Тучи кружатся в вихре.
Позволим себе привести в этой связи в подстрочном переводе короткое стихотворение, принадлежащее самому императору У-ди. Оно названо «Осенний ветер» и в различных изданиях всегда соединяется с таким «предисловием»: «Император направился в Хэдун для принесения жертв местным божествам. Оглянулся на царскую столицу и возликовал. Когда корабль вышел на середину реки, он запировал со своими сановниками, и веселье его было безгранично. И вот он составил элегию «Осенний ветер». В ней сказано:

Осенний ветер поднялся. Белые облака помчались. Травы, деревья желтеют и осыпаются. Дикие гуси к югу летят.

Орхидеи в полном цвету. Хризантемы несут аромат. В душе моей — красавицы. Не могу их забыть.

Плывет мой многоярусный корабль Бежит он по реке Фын, рассекает ее струи. Вздымает прозрачные волны.

Свирели поют, барабаны гремят. Раздается песня гребцов. Веселье и радость — они в апогее! И там много печали… Молодость — надолго ли? И со старостью что делать?

Таковы первые — из известных нам — элегические стихи, построенные на образе осени. Их зависимость от Сун Юя видна даже в прямом заимствовании образа «осенний ветер».

Второе произведение Сун Юя, также связанное с Цюй Юанем, — поэма «Призывание души». Оно основано на чисто фольклорном материале: на заклинаниях, совершаемых над телом умершего человека с целью вернуть ему отлетевшую от него душу.

Как сообщает традиция, Цюй Юань, потрясенный вестью об опале, якобы потерял сознание; взволнованный этим Сун Юй излил свою скорбь, воспользовавшись формой шаманского заклинания. Поэма начинается с «жалоб» самого Цюй Юаня:

Я с юных лет хотел быть бескорыстным
И шел по справедливому пути.
Всего превыше чтил я добродетель,
Но мир развратный был враждебен ей.
Князь испытать меня не мог на деле,
И неудачи я терпел во всем.
Вот отчего теперь скорблю и плачу.
Вот отчего я душ своих лишен…
А затем следует как бы заклинание шаманки, но произносимое какой–то вещей девой с небес:

Душа, вернись, вернись, душа!
Зачем, покинув тело господина,
Душа, ты бродишь в четырех краях?
Зачем ты родину свою забыла,
Всем бедствиям себя подвергла ты?..
(Поэтический  перевод  А. Ахматовой)
И далее идут строфы, каждая из которых начинается с шаманского возгласа: «Душа, вернись, вернись, душа!»

Читая стихотворения Сун Юя, мы начинаем понимать, почему, несмотря на громкую славу Цюй Юаня, поэзию царства Чу стали называть «поэзией Цюя и Суна».

Факт существования в Древнем Китае этой региональной литературы невольно наводит на мысль, что, может быть, кое–что и в литературе классической эпохи также следует отнести к региональной литературе, скажем к литературе царства Ци? Вместе с тем не следует ли видеть в появлении в эпоху Империи произведений, возникших в орбите литературы региональной, признак выхода таких литератур на общекитайскую арену? Так позволяет думать и другой факт.

Сборник «Чуцы» в редакции самого Лю Сяна до нас не дошел. В редакции же, известной нам, мы находим произведения не только Цюй Юаня и Сун Юя, но и ряда ханьских авторов, в их числе упомянутого выше Цзя И и даже самого Лю Сяна. Это прямое свидетельство того, что от двух чуских поэтов пошла целая поэтическая школа, получившая уже общекитайское значение. Следовательно, название сборника «Чуцы» становится обозначением не «поэзии царства Чу», а «поэзии школы Чу».

Остается сказать несколько слов о значении слова цы в этом названии. Как нам кажется, на правильное толкование его наводит формула, появившаяся в ханьское время: «ши изменяется в сао, сао изменяется в цы». Ши, как мы знаем, есть обозначение древних песен, бытовых, обрядовых, пиршественных, т. е. народной поэзии самого широкого содержания. Сао — элемент слова «Лисао», названия знаменитой поэмы Цюй Юаня, его собственное значение «скорбь». Цы, собственно, значит «слово», главным образом поэтическое. Следовательно, приведенная формула говорит о том, что поэзия ши, т. е. поэзия разнообразного содержания, в дальнейшем соединилась с эмоцией скорби, что и нашло свое выражение в «слове». Не значит ли это, что китайское цы мы можем передать условно нашим словом «элегия» и перевести не просто как «Чуские строфы», а как «Чуские элегии».

Лю Сян был не только филологом в собственном смысле этого слова, но и литератором — историком литературы. Кроме того, он был и писателем. Одна сторона его писательской работы связана с его общественной деятельностью. Происходя из того же рода Лю, из которого в свое время вышел Лю Бан, или Гао–цзу, основатель ханьского императорского дома, Лю Сян принадлежал к придворным кругам, наблюдал их нравы — бесконечные интриги, козни, преступления, возмущался этим и вел с ними борьбу. Отражением этой его борьбы является одно из его сочинений — «Хунфань у син чжуань» («Книга о Великом законе и о пяти стихиях природы»). «Великий закон об управлении» — одна из частей древнего «Шуцзина», излагающая основы мироздания и общественной жизни и возведенная традицией к древнему царю–мудрецу Яо. «Закон» этот построен на убеждении во взаимодействии природы и человека, на мысли о том, что как многое в человеческой природе и в жизни общества определяется происходящим в природе, так и многое в жизни природы определяется действиями человека. Во времена Лю Сяна случились различного рода стихийные бедствия, и он считал их прямым следствием зла, творимого людьми.

Другая сторона писательской работы Лю Сяна отражает его интерес к народному творчеству, к фольклору. Его произведения «Шо юань» («Сад рассказов»), «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») представляют собой литературную обработку бытовавшего тогда повествовательного фольклора. В первом собраны рассказы о «хороших» правителях, верных слугах, благородных поступках. Второе произведение содержит рассказы о верных и неверных женах, целомудренных и развратных девушках. Не только материал этих сборников, но и характер его обработки свидетельствует о дидактических намерениях Лю Сяна, и в этой связи они также в какой–то мере отражают его стремление бороться с общественным злом.

И все же Лю Сян в первую очередь был книжником, филологом. С именем его и его сына Лю Синя связана первая в истории китайского просвещения библиографическая работа — каталог императорской библиотеки. Он до нас не дошел, но сведений о нем в различных источниках много, и, что особенно важно, эти сведения говорят о рубриках, по которым были расписаны рукописи, хранившиеся в библиотеке.

Их семь: 1) своды, т. е. собрания, содержащие разный материал; 2) списки шести классических сочинений конфуцианства: «Ицзин», «Шицзин», «Шуцзин», «Лицзи», «Чуньцю» и «Юэцзин»; 3) сочинения, принадлежащие авторам классического периода китайской Древности, т. е. такие, как «Мэн–цзы», «Чжуан–цзы» и т. д.; 4) ши и фу, т. е. произведения поэтические; 5) сочинения по военному делу, т. е. такие, как «Сунь–цзы», «У-цзы» и т. д.; 6) сочинения по вопросам государственного управления, т. е. такие, как «Гуань–цзы» и т. д.; 7) сочинения медицинские, гадательные и пр. Таким образом, Лю Сяну и Лю Синю принадлежит честь создателей первой в Китае обстоятельной библиографической классификации.

О Сыма Сян–жу (179—117 гг. до н. э.), одном из блестящих представителей «золотого века» литературы Империи, мы знаем много: его младший современник, знаменитый историк Сыма Цянь поместил в своих «Исторических записках» его биографию. Из нее мы узнаем, что своим пребыванием при дворе У-ди поэт обязан «Поэме о Цзы–сюе», попавшей в руки императора. Она так понравилась тому, что автор был вызван в столицу из страны Шу, далекой юго–западной провинции Китая, где он после многих жизненных невзгод жил счастливо и богато благодаря средствам, полученным от отца жены, нажившего торговыми операциями большое состояние. За «Поэмой о Цзы–сюе» последовала поэма «Императорская охота», упрочившая положение автора при дворе, а за нею и другие.

Поэмы Сыма Сян–жу весьма отличны по форме от таких поэм, как «Лисао» Цюй Юаня или «Оплакиваю Цюй Юаня» Цзя И. Стихи в них чередуются с прозой. Вот как, например, строится «Поэма о Цзы–сюе». Начинается она прозаическим вступлением: «Однажды чуский правитель отправил Цзы–сюя послом в царство Ци. Циский ван в честь его приезда созвал достойных мужей, живших в его владениях, собрал множество всадников и колесниц и вместе с послом отправился на охоту». Далее следуют стихи о кровавом избиении зверей на тысяче колесниц, а затем снова идет проза: «Горд и предоволен был ван. Обернулся ко мне и спросил: — «Скажите мне, есть в Чу такие равнины, такие вот озера? И как охотится и развлекается правитель? Можно ли сравнить его охоту с моею?»»

После обмена несколькими репликами Цзы–сюй начинает описание природы царства Чу. Следуют стихи:

А посреди  него [озера] — гора.
Вся  в  зарослях, она
Обломками окружена.
Страшна утесов  вышина.
Цепь острозубых  скал  черна.
Не светит солнце, и  луна
Между зубцами  не видна…
(Перевод  А. Адалис)
Последующее описание чуского царства дано в стихах, перемежающихся краткими прозаическими вставками, как бы обозначающими переход к следующей ступени повествования: «Земля в окрестностях озера…», «Какие там камни!», «От озера к востоку…», «А от озера к югу…» и т. п. Там же, где поэт переходит к другому сюжету или к другой теме, прозаическая вставка становится уже более или менее большой по размеру и приобретает даже самостоятельное сюжетное значение.

Поэма «Императорская охота» — большое, чрезвычайно красочное произведение.

В  колеснице со знаменем  рвется  вперед,
То обратно, то влево, то вправо берет…
Веселиться, как  все, он  готов:
Птиц  гонять на  лету, и  топтать
Всяких  мелких  и  гладких  зверьков,
И  колесами серн  давить,
И  лукавых  зайцев  ловить…
Так  искусен  он с давних  пор!
Он, как  молния, скор!
И  уносится  вдаль, за  границу небес,
В  запредельный  простор…
(Перевод  А. Адалис)
После подобного описания — в стихах, конечно, — охоты следует прозаическая реплика: «И после охоты», — за которой снова стихи:

Игры  и  празднества, звон  и  пиры,
Сны — волшебство театральной  игры!..
Круг  музыкантский  в плен  захватил  их,
В  тысячу даней[15] колокол бьет!
Поэма воспевает императорскую охоту и пир после нее. Но ограничиться этим было нельзя, следовало воспеть и устроителя этой импозантной охоты — императора. Нужно было сделать это искусно: восхвалять так, чтобы ему польстить. И соответствующий раздел начинается с прозаического вступления: «Среди пира и сладостной музыки хмурый и задумчивый сидит Сын Неба, словно он что–то потерял. — «Увы, увы! Все это слишком роскошно! — произносит он вдруг. — Мы здесь пребываем в безделье, на целые дни забрасываем дела». Он прекращает пир, охоту и обращается к своему управителю: «Эту землю можно всю распахать. Обратить ее всю в поля. Простому народу помочь. Сломать стены, рвы завалить! Пусть вольно приходят сюда люди гор и люди долин. Разводить и ловить могут рыбу в прудах. Надо раскрыть все чертоги, палаты, дворцы! Житницы все открыть. И помочь нужно всем, кто в нужде и в беде бесконечной»».

При знакомстве с подобными произведениями невольно возникает сопоставление с одой. Видимо, императору У-ди, как и римскому Августу, создателям деспотической власти, требовалось восхваление.

Из всего дошедшего до нас под именем Сыма Сян–жу безусловно принадлежащими ему считаются только три поэмы: две, о которых только что было сказано, и еще одна — «Великий человек». Это — полуфантастическое, полуфилософское произведение, рисующее некоего мага. Как образ такого фантастического существа, так и все содержание поэмы чисто даосские. Известно, что У-ди был весьма привержен именно к фантастическому даосизму, так что ловкий придворный поэт нашел еще одно средство снискать себе благоволение своего повелителя.

Жанр фу, т. е. поэмы, начатый Цюй Юанем и Сун Юем, продолженный Цзя И и по–своему разработанный Сыма Сян–жу, оказался одним из самых плодотворных в истории сюжетной поэзии Китая: в разных обликах он присутствует — и притом как жизненный и развивающийся — в литературе Китая почти до Нового времени.

С Сыма Сян–жу мы встречаемся еще в одной области китайской поэзии ханьских времен, поэзии музыкальной. Только тут рядом с ним стоит другой представитель «золотого века» У-ди — певец и музыкант Ли Янь–нянь (ум. в 87 г. до н. э.). С ними связана деятельность «Юэфу» (Музыкальной палаты) — учреждения, основанного У-ди, вероятно, около 120 г. до н. э.

Музыкальная палата официально была призвана собирать народные песни, но, по–видимому, она стала чем–то вроде Дворцового театрального управления, в ведении которого находились представления, состоящие из пения, инструментальной музыки и пляски, т. е. видов искусства, составлявших то, что можно назвать театром того времени.

Не следует забывать, что эти виды искусства достигли большой высоты в своем развитии еще в предыдущую эпоху. В «Лицзи» («Книге Обрядов»), вошедшей в состав конфуцианского «Пятикнижия», есть разделы, посвященные музыке, песням, пляскам, в которых зафиксированы некоторые приемы музыкальных построений (по пятисложной, семисложной и двенадцатисложной метрической схеме), правила сложения песен; даны и описания плясок.

Сведения, которыми мы располагаем об этом виде театральных представлений, позволяют думать, что они были двух родов: обрядовые и светские. Первые устраивались в различных храмах, вторые — в домах. При У-ди особенно пышными были службы, совершаемые в храмах богов Неба и богов Земли, а также увеселительные празднества во дворце.

Музыкальная палата была, как сказано выше, своего рода «театральным управлением», но при ней состояли и сами «искусники» — певцы, музыканты, танцовщики. Их было немало. Это мы видим из того «сокращения штатов», которое было произведено в 7 г. до н. э. при императоре Ай–ди: вместо 829 человек был оставлен только 441. Разумеется, не все они, но, по крайней мере, большая их часть были исполнителями. Музыкальную палату составляли два отдела: музыкальный и литературный. Во главе музыкального отдела стоял Ли Янь–нянь — певец, музыкант и композитор, во главе литературного — Сыма Сян–жу, поэт.

До нас дошли тексты исполнявшихся тогда песен. Разумеется, это только тексты, т. е. слова песен, поэтому можно судить только об их содержании, да еще, может быть, о метре; что же касается ритмики, то она всецело определялась музыкальной мелодией. Все же, поскольку им затем стали подражать поэты, причем подражать именно словесно–поэтически, их словесная форма имела, видимо, самостоятельное значение. Недаром впоследствии название «Юэфу» стало термином юэфу, обозначавшим определенный вид поэтических произведений.

Известные нам тексты песен юэфу открывают целый мир народной поэзии и имеют значение не меньшее, чем «Шицзин»; тот раскрыл нам древнее народно–поэтическое творчество, этот сборник — творчество более позднее, частично, возможно, и ханьское. Необходимо, конечно, учитывать, что Сыма Сян–жу, записывавший и обрабатывавший тексты песен, тем самым несколько менял их облик; возможно, кое–что он сочинял и сам, но и в этом случае, несомненно, придерживался народных образцов.

В этой поздней народной поэзии очень многое напоминает песни «Шицзина». Так, например, вполне в духе «Шицзина» такая песня:

В пятнадцать лет ушел  в поход с войсками,
Лишь в восемьдесят смог домой  вернуться.
Крестьянина спросил, войдя  в деревню:
«Скажи,  кто жив в семье моей остался?» —
«Смотрите сами — дом  ваш  виден  вам».
Могильный  холм с рядами  кипарисов.
Из  лаза  пса  выскакивает  заяц,
Фазан взлетает со стропил  прогнивших.
Несеяный  горох  в подворье вьется,
И овощи  колодец  оплетают.
Толку горох я, чтобы сделать кашу,
И овощи срываю для  приправы.
Отвар  и  кашу быстро приготовил,
Но для  кого? Кто сядет есть со мною?
Из дома  выйду, обращусь к  востоку,
И слезы  горькие с одежды  пыль смывают.
(Здесь и далее песни юэфу
даны в переводе Б. Вахтина)
Но есть и много нового, особенно в области поэзии повествовательной, эпической. Такова, например, прославленная песня «Туты на меже», в которой воспевается Ло–фу, простая девушка из народа, сумевшая отбиться от знатного вельможи, пожелавшего сделать ее своей наложницей. Вот как описывается сама девушка:

Ло–фу искусна  в шелководстве
И  листья  рвет
На тутах, что растут на юге
От городских  ворот.
Тесьмою связана корзина —
Шелк голубой.
Надежно сколота  корзина
Акации иглой.
На голове узлом  прическа
Так хороша!
И серьги  жемчугом сияют
В ее ушах…
Увидевший Ло–фу прохожий
Бросает груз,
Глядит и теребит рукою
Колючий ус.
И юноша  мечтает с нею
Узнать любовь,
Рисуется, снимая  шапку
И  надевая  вновь…
И вот ее ответ посланцу от вельможи:

Как  глуп, хотя богат и знатен,
Вельможа твой!
Есть у богатого вельможи
Своя жена,
Есть у Ло–фу супруг  желанный —
Я  не одна.
В  краю восточном  много войска,
И  муж  мой  там.
Он скачет первый, беспощаден
Ко всем врагам.
Как сможете узнать супруга
Среди других?
Его скакун  заметен белый
Средь вороных.
Столь же прославлена поэма «Павлины летят на юго–восток», возможно основанная на вполне реальном событии. По крайней мере, так представлено в «предисловии» к ней, вероятно составленном позднее: «В конце Ханьской династии, в годы правления «Созидания мира», госпожа Лю, жена Цзяо Чжун–цина, мелкого чиновника из округа Луцзян, была изгнана его матерью. Она поклялась, что не выйдет замуж, но домашние силой принудили ее к новому браку. Тогда она утопилась в озере. Чжун–цин, услыхав об этом, тоже покончил с собой, повесившись на дереве в саду».

Из этой поэмы приведем только ее конечную строфу:

И обе семьи  их  хоронят бок о бок…
У Пика  Цветов зарыты  два  гроба.
С востока и с запада — хвойные тени,
А справа и слева — дерево феникс.
Вверху над  могилами  ветви сошлись,
А листья  и  хвоя друг с другом сплелись.
В ветвях  неразлучные птицы  летают,
Что сами себя  юань–ян  называют.
И друг  перед  другом  поют они даже
Всю ночь напролет до пятой стражи.
Прохожие здесь замедляют  шаг,
У бедной  вдовы  затоскует душа.
Вот  нашим  потомкам  завет  непреложный:
Пусть будут они  всегда осторожны!
(Перевод  Ю. Щуцкого)
Перед нами прошли создатели «золотого века» У-ди — ученый филолог Дун Чжун–шу, поэт Сыма Сян–жу, музыкант Ли Янь–нянь. Несомненную роль в подготовке этого «золотого века» сыграл и принадлежащий к предшествующему поколению поэт и публицист Цзя И. Завершителем же их общего дела является Сыма Цянь.

Сыма Цянь считается историком. Более того — создателем исторической науки в Китае, «китайским Геродотом», как часто именуют его европейские синологи. И действительно, ни один исследователь истории китайской Древности не может обойтись без его труда. Кто же такой этот Сыма Цянь?

Сыма Цянь (145 — ок. 87) был тайши (или тайшилин). Компонент тай в этом названии соответствует нашему понятию «старший», «главный», компонент ши имеет смысл, близкий к слову «писец» в том смысле, в котором историки древнего Египта применяют это слово для обозначения подобных чиновников в правительственном аппарате фараонов. В Китае тайши, главный «писец», если употребить здесь обозначение египтологов, был чем–то вроде хранителя правительственного архива древних актов и всякого рода документов и бумаг. На обязанности тайши лежало и составление календаря, т. е. определение времени с указанием дней счастливых и несчастливых, сроков совершения обрядов и т. п. Тайши и собирал разного рода материалы, и сам вел записи событий и дел.

Такой пост занимал и отец Сыма Цяня — Сыма Тань, начавший тот труд, который закончил его сын. Труд этот назывался тогда «Тай–шицзи» («Записи тайши»); существовали и другие названия, но все они лишь варианты приведенного. Под таким названием он просуществовал до III в. н. э., когда его стали называть короче — «Шицзи», т. е. отбросив в должностном наименовании тайши компонент тай — «старший». Но это было связано с переосмыслением самого слова ши: оно получило значение «история» в нашем смысле этого понятия. С присоединением слова цзи («запись», «записки») оно стало уже значить «история» в смысле исторического труда.

«Исторические записки» Сыма Цяня распадаются на пять больших разделов. Первый (бэньцзи) — «основной», как обозначил его Сыма Цянь, — представляет схематическое изложение царствований от глубокой Древности до Ханьского Гао–цзу; второй (бяо) состоит из хронологических таблиц, относящихся к правлению отдельных правителей со времен Чжоу до начала Империи; третий (шу) перечисляет всякого рода установления, в том числе и календарные, сообщает и о некоторых обычаях, особенно относящихся к культу, а также приводит кое–какие географические и хозяйственные данные; четвертый (шицзя) излагает биографии владетельных особ, к которым приравнен и Конфуций; пятый (лечжуань) — жизнеописания отдельных лиц; в этот же раздел включены и очерки, посвященные народам, обитавшим по границам Китая.

Разумеется, все это материал для историка, и притом поистине драгоценный, так как об очень многом мы не можем судить по другим источникам. И все же, если это и история, то изложенная весьма своеобразно.

Форму, в которую облек свою «историю» Сыма Цянь, впоследствии определили как «хронологически–биографическую», и такое определение хорошо передает сущность этого весьма своеобразного произведения.

Несомненно, что в этом определении основное содержание «Исторических записок» Сыма Цяня связывается с его жизнеописаниями, или биографиями. Таких жизнеописаний у него семьдесят. Но чьи же это жизнеописания? О жизни каких людей Сыма Цянь счел нужным рассказать? О чиновниках, следующих законам, и о жестоких чиновниках, о конфуцианцах, о героях–храбрецах и о льстецах–подхалимах, об острословах–софистах, о гадателях по черепашьим панцирям, о гадателях по стеблям трилистника, о стяжателях–богачах. По таким общим рубрикам и группируются отдельные биографии.

Впрочем, сказать «отдельные» тут нельзя: в «Шицзи» есть действительно жизнеописания отдельных лиц: таковы, например, биографии Шан Яна, упомянутого выше государственного деятеля в царстве Цинь, Ли Сы, министра империи, Цинь Ши–хуанди, Сыма Сян–жу. Кстати говоря, биография Сыма Сян–жу, поэта времен У-ди, т. е. современника Сыма Цяня, свидетельствует, что Сыма Цянь считал необходимым говорить не только о прошлом, но и о настоящем. Однако в большинстве случаев жизнеописания отдельных лиц изложены в групповых очерках, таких, например, как «Бродячие рыцари», «Мстители–убийцы», «Ученики Конфуция»; в таком же общем очерке даны биографии Лао–цзы, Чжуан–цзы, Шэнь Бу–хая и Хань Фэя. Особый тип таких очерков составляют «парные» жизнеописания: Мэн–цзы и Сюнь–цзы, Сунь–цзы и У-цзы, Цюй Юаня и Цзя И и др. Из этих примеров виден и принцип таких соединений: они даны тогда, когда два персонажа можно сопоставить и даже в чем–нибудь противопоставить друг другу, но противопоставить в пределах одной и той же сферы. Мэн–цзы и Сюнь–цзы, как было о них сказано выше, оба в разной мере принадлежат к конфуцианской линии общественной мысли, но резко отличаются друг от друга в исходной позиции: первый исходит из убеждения, что природа человеческая — добро, второй — что она — зло. Сунь–цзы и У-цзы — оба полководцы, оба теоретики военного искусства, но первый считает, что лучше воевать не оружием, а «замыслом», т. е. политическими средствами; второй уверен, что победа достигается хорошим и достаточным вооружением. И Цюй Юань, и Цзя И испытали горечь неудачи: каждого из них постигла опала и изгнание, но Цюй Юань воспринял это как крушение всей жизни, Цзя И же, наоборот, отнесся к удалению от двора как к обретению возможности свободно странствовать по «Девяти областям» и выполнять свое служение стране и ее государю вне «грязного света», т. е. правительственных сфер. Следует сказать, что у Сыма Цяня тоже было свое представление о служении стране и ее государю. Он также испытал горечь неудачи: позволив себе заступиться за одного военачальника, сдавшегося в плен гуннам, Сыма Цянь навлек на себя гнев У-ди и был приговорен к смертной казни, замененной кастрацией и заключением в тюрьму. Обстоятельства дела заставляют думать, что обвинение в заступничестве было лишь предлогом для расправы с историком, критически относившимся ко многим действиям властей. Однако Сыма Цянь не пал духом. Дождавшись освобождения, он сразу же принялся за окончание своего труда.

«Жизнеописания» Сыма Цяня насквозь, как мы сказали бы, беллетристичны. Они не справка о жизни и деятельности какого–либо лица, а рассказ об этой жизни и деятельности. И не только рассказ, но и обрисовка личности человека, о котором идет речь. Видимо, такая обрисовка и составляла главную творческую задачу автора. Во всяком случае, он пускает в ход все средства, чтобы представить человека, о жизни которого он рассказывает, совершенно живым: показывает его говорящим, действующим, рассуждающим, наделяет его эмоциями, выбирает такие ситуации, в которых наиболее ярко могут раскрыться те или иные свойства его личности. Сыма Цянь, однако, такими описательными приемами не ограничивается: он вводит в рассказ и собственную мысль, собственные отношения. Так, например, его биография У-цзы, знаменитого полководца, заканчивается такими словами: «У Ци (т. е. У-цзы) говорил царю У-хоу (на службе у которого он находился), что главная защита государства — добродетели его правителя, а не естественные укрепления, окружающие страну. Однако он бежал в царство Чу и погиб именно потому, что сам был жесток и свиреп. Как жаль!»

Все это делает жизнеописания Сыма Цяня своеобразными новеллами, в которых есть и сюжет, и герой, и авторское отношение к сообщаемому. Следует при этом отметить, что герои у него индивидуально очерчены даже тогда, когда жизнь их дана как бы под знаком их общности с кем–то другим. К сожалению, размеры этих новелл не позволяют проиллюстрировать сказанное примерами. Подтвердим высказанную характеристику «Жизнеописаний» Сыма Цяня лишь впечатлением, какое они производили на одного читателя. Мао Кунь, ученый–филолог и историк Китая второй половины XVI в., писал: «Когда читаешь жизнеописания героев–храбрецов, хочется самому презреть жизнь! Когда читаешь жизнеописания Цюй Юаня и Цзя И, хочется лить слезы! Когда читаешь жизнеописания Чжуан Чжоу и Лу Чжун–ляня, хочется уйти из этого света!» Это впечатления не просто от исторического труда, а прежде всего от литературного произведения.

Выше было сказано, что форма произведения Сыма Цяня хронологически–биографическая. Элемент биографический воплощен в «Жизнеописаниях», составляющих пятый раздел всего труда, элемент хронологический нашел свое выражение в разделах первом и втором.

Хронологический ряд начинается с царства Ся, возникновение которого возводится к 2205 г. до н. э.; далее следует царство Инь, история которого начинается с 1766 г. до н. э., затем — ряд последующих правителей: с 1122 г. — Чжоуских, с 770 г. — отдельных царств; этот ряд доводится, как было сказано, до Гао–цзу, т. е. Лю Бана — основателя ханьской династии.

Достаточно уже этого, чтобы оценить степень документальности «Исторических записок» Сыма Цяня. Современная наука начисто отрицает реальность периода так называемой «династии Ся», считает всех этих Яо, Шуня, Юя персонажами не реальными, а легендарными. Это образы древних царей, возникшие в народном воображении и подхваченные затем конфуцианцами, возведшими их в ранг шэнжэнь — царей–мудрецов, совершенных, мудрых правителей. Но для Сыма Цяня историческая реальность этих персонажей была нужна: нужна для того, чтобы установить временныерамки того мира, который он создал.

Да, именно создал! Что он сделал своими жизнеописаниями? Населил мир людьми. И притом, как это требует действительность, людьми всевозможными: тут и правители, тут и чиновники, причем, как всегда бывает, и хорошие, и плохие; тут и полководцы, и народные герои — не то разбойники, не то защитники угнетенных; тут и печальники о своей земле, о своем обществе — «мудрецы» вроде Конфуция, Мэн–цзы; тут и такие оригиналы, как Чжуан–цзы, как «взнуздавший ветер» Ле–цзы; тут и «законники» — создатели специальной «науки управления»; тут и поэты, тут и гадатели и прорицатели, тут и странствующие острословы–софисты, тут и убийцы–злодеи… Словом, все, из которых, по мысли Сыма Цяня, слагается общество. Человеческие типы он показал на избранных, ярких примерах. Причем сделал это как беллетрист: в основу положил какой–то реальный — полностью или частично — материал, реальный, конечно, по его мнению, и на этой основе вылепил соответствующий образ, соединив этот образ с какой–либо ситуацией. Вышеупомянутый Мао Кунь выразил впечатление от силы, с которой Сыма Цянь вылепил своих героев; можно высказать и другое впечатление: какой огромный, сложный мир создал этот автор, какими красочными, яркими, выразительными и беспредельно разными людьми его заселил!

Но Сыма Цянь, как сказано выше, был и специалист по календарной науке: ведь он создал календарь, который долго был в ходу. Поэтому для него такой же реальностью, как человек, было и время. Он не представлял себе человека вне времени, время же — вне человека. Поэтому он и ввел в человеческий мир ось времени.

Но он не мог оторвать этот человеческий мир и от мира природы. Природа же была представлена для него «пятью стихиями» — пятью материальными первоэлементами, мыслимыми в образах земли, дерева, металла, огня, воды. Жизнь природы в связи с этим рисовалась как переход одного первоэлемента в другой. Сыма Цянь распространил этот процесс на жизнь человеческого общества. Она представлялась ему в образе сменяющихся царств: Сюй, Ся, Инь, Чжоу и Цинь. И вот переход от каждого предыдущего к каждому последующему он воспринял как проявление того же вековечного закона круговорота вещества: режим Сюй, «земли», сменился режимом Ся, «дерева», режим Ся — режимом Инь, «металла»; режим Инь — режимом Чжоу, «огня»; последний — режимом Цинь, «воды». С Хань — снова режимом «земли»; начался новый цикл. Так Сыма Цянь изобразил жизнь природы и общества как единый процесс.

Но в этот процесс он внес и чисто человеческую черту, причем черту, присущую не человеку–индивидууму, а обществу. Общество, по его мнению, должно как–то управляться. Так вот, сначала оно управлялось идеей искренности, чистосердечности, т. е. ничем не осложненной человеческой натурой; затем — идеей почитания, направленного на «высших» — богов и правителей; наконец, идеей просвещения, культуры. Процесс общественной жизни и состоит в переходе от одной идеи к другой.

Наконец, последнее: как явствует из изложенного, всю эту картину мира — картину мира в движении — Сыма Цянь целиком построил на человеке, который в разных своих обликах изображен им в жизнеописаниях. Человек, следовательно, и был для него носителем всего бытия.

«Шицзи» Сыма Цяня представляет собой исключительное по форме, содержанию, по силе выражения литературное произведение. В нем — синтез всей Древности, синтез, созданный мощным умом, глубоким знанием, силой творческого воображения.


Разумеется, описанными памятниками не исчерпывается общелитературное наследие поздней поры китайской Древности. Но оно уже явственно распадается на отдельные специальные области. Так, например, «История Хань» («Ханьшу»), написанная Бань Гу (32—92 гг. н. э.), хотя и задумана автором как продолжение «Шицзи» Сыма Цяня, по существу является чисто историческим трудом, пусть и прославленным за свой литературный стиль. Такое сочинение, как и «Луньхэн» («Критические суждения») Ван Чуна (ок. 27—100), получившее также широкую известность, относится отчасти к китайской филологии, отчасти к философии. Короче говоря, со второй половины Ханьского периода истории Китая, т. е. начала I в. н. э., в составе китайской литературы все явственнее и явственнее формируются особые области, каждая со своим самостоятельным обликом. Для последующей истории литературы наибольшее значение имеют здесь те памятники, в которых формируется особый жанр литературного повествования.

Основную массу материала для такого повествования поставил фольклор. С ним мы встречаемся во многих памятниках позднеханьского времени, более всего в таких, как «Шань хай цзин», «Му тянь–цзы чжуань» и «Хань У нэй–чжуань». На них коротко и остановимся.

«Шань хай цзин» («Книга гор и морей»), строго говоря, является сочинением географическим, так как в нем дано описание многих гор и хребтов Китая, сообщается о богатстве их недр, об их животном и растительном мире. Но в такое описание введен и этнографический элемент: сообщаются сведения о населении, о его занятиях, обычаях и верованиях. В сфере таких сведений и появляется фольклорный материал, главным образом в виде мифов и легенд. Так, в этом произведении мы находим свои варианты мифов о горе Куньлунь и о Сиванму «Владычице Запада», с которыми мы уже встречались при описании «Ле–цзы». Гора Куньлунь, разумеется, и тут изображена как волшебное царство — «земная столица Шаньди», т. е. верховного божества; расположена она где–то на самом краю света. Но Сиванму представлена здесь совсем иначе, чем в «Ле–цзы»: там она женщина–красавица, тут — существо с обличьем человека, но с зубами тигра; у нее и хвост такой, как у барса; она не говорит, а как бы свистит. Голова лохматая, но в волосы воткнута большая заколка. Живет это существо в пещере, куда три синие птицы приносят ей пищу, и ведает наказаниями.

В «Шань хай цзине» встречается и свой вариант мифа о Гуне, которому царь–мудрец Яо поручил укротить водную стихию, приостановить разлив рек, оставивший сухими только верхушки гор. Гунь проработал целых десять лет, но ничего сделать не смог, чем и навлек на себя гнев Яо. В «Шань хай цзине» Гунь изображен не человеком, а белым конем; гнев Яо, оказывается, был вызван не неудачей Гуня в выполнении поручения, а тем, что он пытался укротить водную стихию не своим трудом, а волшебным предметом, украденным им у своего повелителя. По повелению Яо Гунь был убит и из его нутра вышел Юй, впоследствии прославленный правитель, совладавший с потопом.

Судя по некоторым подробностям, версии мифов, приведенные в «Шань хай цзине», более раннего происхождения, чем те, которые встречаются в других памятниках, в том числе и в «Ле–цзы», но само это произведение мы знаем только в редакции Лю Сяна, упомянутого выше филолога и литератора.

Еще более разработанный, хотя и более ограниченный по сюжетам фольклорный материал дан в другом произведении, связываемом обычно с именем Лю Аня, хуайнаньского вана. Это был владетельный князь, носивший высший титул вана, внук Лю Бана (Гао–цзу) — основателя ханьского императорского двора, дядя У-ди. С ним мы уже входим в совершенно другую сферу общественного сознания — ту, которую обычно называют сферой даосизма.

С даосизмом мы встретились при описании трех памятников: «Лао–цзы» «Ле–цзы» и «Чжуан–цзы». Эти три произведения составляют триаду классики даосизма. К этому, однако, необходимо добавить: не даосизма вообще, а даосизма философского. Уже в ханьское время даосизмом стало называться нечто другое, не философия, а некий комплекс верований. Специфика этого комплекса в том, что верования сосредоточились на образе, обозначенном словом сянь, этимологически — «горный человек», по смыслу — маг, колдун, кудесник. В таких «магов» превратились те, кого Чжуан–цзы рисовал в качестве образцов «истинного человека» (чжэньжэнь), «высшего человека» (чжи–жэнь), «великого человека» (дажэнь). Можно сказать и обратное: образы кудесников, волшебников, столь типичные для любой мифологии, в философском мышлении предстали как образы людей, достигших высших ступеней познания, духовной свободы и мощи.

Произведение, приписываемое хуайнаньскому вану, так и называется «Хуайнань–цзы». Время его появления установить трудно. Вполне возможно, что оно появилось гораздо позднее, чем жил Лю Ань, но связь его с этим ваном понятна: он был известен своей приверженностью к даосизму в указанном, втором смысле этого слова. Рассказывают, что он собирал у себя целые толпы «даосов», т. е. кудесников, магов, так сказать, бытового плана. Это могли быть отшельники, спасающиеся где–нибудь в глуши гор и занимающиеся там колдовскими опытами; это могли быть искатели всяких волшебных средств, прежде всего лекарства, приносящего долголетие и даже бессмертие; это могли быть и просто знахари, но оперирующие волшебными средствами. Впрочем, сам Лю Ань все–таки стремился оставаться на уровне Лао–цзы и Чжуан–цзы, т. е. мыслить, как философ. Так, он вполне в духе Лао–цзы решал вопрос о существе человеческой природы: «человек рождается и пребывает в покое — в этом состоит его небесная (т. е. естественная) природа». Из этого, по его мнению, следует, что человек должен сохранять прирожденную чистоту, простоту, душевную невозмутимость. Только этим путем он достигает познания Пути, т. е. истины.

Однако в книге содержится не столько философский материал даосизма, сколько религиозный, представленный мифами и легендами. Так, мы находим там свою версию мифа о Нюй–ва, деве, унаследовавшей престол после смерти брата. Она имела тело змеи, голову быка. В конце ее царствования Гун–гун, бывший первым министром во время правления ее брата Тайхао, поднял бунт. В происшедшем сражении он был убит, но, падая, ударился головой о гору Бучжоу, вследствие чего рухнули столбы, поддерживавшие небесный свод, и обвалился один из краев земли. Нюй–ва постаралась восстановить разрушенное: растопив в огне пятицветные камни, она залила ими отверстия, образовавшиеся в небесном своде; отрубила ноги у чудовищной черепахи и поддержала ими края земли; собрала пепел сожженных тростников и соорудила из них плотины, сдерживавшие напор воды. Так был снова наведен порядок в этом мире.

Третьим произведением такого же плана является «Му тянь–цзы чжуань» («Предание о Му сыне Неба»). С этим Му тянь–цзы, или иначе Му–ваном, мы уже встречались при описании «Ле–цзы». Как и в том памятнике, рассказывается о путешествии Му–вана в далекую волшебную страну, которой управляет Сиванму, «Мать — Владычица Запада»; рассказывается, как они там пировали, пели песни, веселились. Сиванму в этом памятнике уже не чудовище, а красавица. Существуют разные мнения, кто был автором этого произведения и когда оно появилось. Не исключено, что оно уже принадлежит Средневековью.

Столь же позднего происхождения, вероятно, и еще одно произведение, о котором следует упомянуть, — «Хань У нэйчжуань» — «Секретное предание о Ханьском У», т. е. об императоре У-ди. «Секретное предание» (нэйчжуань) в подобных случаях означает не более, чем, так сказать, «личную» биографию У-ди, т. е. биографию его не как императора, а как человека. Это произведение также полно кудесниками, магами, чудесами, всяким волшебством. Оно показательно с двух точек зрения: во–первых, оно своеобразно подтверждает известный из других источников факт пристрастия У-ди к даосизму, хотя именно при нем конфуцианство было возведено в ранг официальной идеологии; во–вторых, оно свидетельствует, что и такой вполне реальный человек, как У-ди, может стать персонажем легенды.

* * *
Читая о заключительной фазе развития литературы третьего, позднего периода китайской Древности, читатель, знакомый с литературой такого же периода европейской Древности, вероятно, почувствовал дыхание пробуждающегося к жизни Средневековья.

Как было отмечено выше, весь третий период истории больших литератур Древности, таких, как китайская и греко–римская, представляет собой эпоху перехода от Древности к Средневековью, но с особенной ясностью этот переходный характер проявляется на последнем этапе этого периода.

Конечно, где кончается Древность и где начинается Средневековье, сказать трудно. Определить это трудно даже в социально–экономической области. Тем более сказать этого нельзя в сфере культуры духовной. Древность как бы постепенно врастает в Средневековье. Средневековье как бы постепенно вырастает из Древности. В истории китайской литературы это можно увидеть вполне наглядно на трех примерах.

Вспомним юэфу — ту народную поэзию, которая во II в. до н. э. вошла в литературу и обусловила появление нового поэтического жанра, жанра, породившего и свою поэтику. Но в том собрании песен «Юэфу», которое было составлено в XI в. и дошло до нас, соединены ханьские юэфу и юэфу времен Лючао, т. е. раннего Средневековья в истории Китая. И провести между ними абсолютную поэтическую грань нельзя.

Второй пример — «История Хань» Бань Гу. Автор хотел этим своим трудом продолжить работу своего великого предшественника Сыма Цяня и кое–что у него действительно заимствовал. И в то же время у него получилось нечто совсем другое: «История Хань» уже выходит из сферы литературы, в которой целиком живут «Исторические записки» Сыма Цяня, и переходит в сферу историографии, начав тем самым длинный ряд так называемых «династийных историй», близких к хроникам — жанру, столь характерному именно для Средневековья.

Пример третий — фольклор, в классический период Древности проникавший в литературу только отдельными своими пластами, в период поздней Древности стал постепенно пронизывать всю литературу, способствуя появлению в ней новых видов и форм, с тем чтобы в Средние века уже стать главной материальной основой новых литературных жанров.

Приближение Средневековья ощущается и в изменении духовной атмосферы эпохи: на место философии — конфуцианской или лаочжуанской, т. е. представленной идеями, развитыми в «Лао–цзы» и «Чжуан–цзы», — вступает религия в облике даосизма. Религия вступает как сила, владеющая сознанием народных масс, как их философия и мораль, и быстро укрепляет свои позиции. Уходящий мир пытается сопротивляться либо оружием рационалистической этики — конфуцианской в Китае, стоической — в Греции, либо оружием материализма, как это пытался сделать Ван Чун в Китае или некоторые философы позднего периода в Греции, но в конце концов и тем и другим пришлось либо полностью сдать свои позиции, либо перевооружиться, вступив на тот же путь, что и религия. Так, в Греции платонизм превратился в неоплатонизм, в Китае лаочжуанизм — в даосизм. А помимо этого, на горизонте уже обрисовывались контуры новой силы: зарождалась эра христианства на Западе, буддизма во всей Центральной и Восточной Азии.

В такой атмосфере и совершился в Китае переход к особому, глубоко своеобразному миру феодального Средневековья.

Глава 2. Древнеиндийская литература

П. А. Гринцер

Введение

Древнеиндийская литература — понятие более широкое и сложное, чем просто литература индийской Древности. Будучи едва ли не ровесницей ранних литератур Ближнего Востока, древняя по типу литература Индии (а именно в таком типологическом значении мы и пользуемся по преимуществу термином «древнеиндийская») продолжала успешно развиваться вне рамок Древнего мира. Расцвет древнеиндийской драмы, лирической поэзии, прозы, активное взаимодействие древней литературной традиции с литературами, возникающими на новых индийских языках, приходятся уже на I тыс. н. э., даже на вторую его половину. И где бы ни проводить нижнюю границу древнеиндийской литературы — в VI, IX или XII вв. н. э. (здесь существуют разные точки зрения, и каждая имеет свои достоинства и недостатки), — ясно одно: она проходит далеко за хронологическими границами настоящего тома. Нам предстоит поэтому рассмотреть здесь лишь раннюю эпоху древнеиндийской литературы, условно ограниченную первыми веками нашей эры, — эпоху, которая была ознаменована созданием обширных религиозных сводов и древнего эпоса и в которую, несмотря на очевидные следы существования письменности, основной формой бытования литературных текстов была их устная циркуляция, передача по памяти.

Однако сложность понятия «древнеиндийская литература» связана не только с неопределенностью и протяженностью ее хронологических границ. Сложность эта обусловлена и тем, что древнеиндийская литература крайне неоднородна по своему составу и происхождению.

Долгое время считалось, что ее творцами были исключительно арии, восточные группы индоевропейских племен, проникшие на территорию современной Индии во II тыс. до н. э. Однако такая точка зрения оказалась несостоятельной.

Стало очевидным, что древнеиндийская культура, а следовательно, и литература возникли в результате синтеза наследий различных племен и народов: арийских, дравидийских, мунда, населения долины Инда III тыс. до н. э.; нельзя было не заметить также, что параллельно с литературой на индоевропейских языках уже в начале I тыс. н. э. на юге Индии существовала развитая дравидская (тамильская) литература. И наконец, точное определение объема древнеиндийской литературы требовало учета того обстоятельства, что даже в традиционных ее границах (т. е. исключая литературу на тамильском языке) мы имеем дело с произведениями, созданными на нескольких языках.

Большинство литературных памятников древней и средневековой Индии дошло до нас на санскрите — языке в основном литературном, строго регламентированном грамматиками (само слово «санскрит» означает «упорядоченный», «доведенный до совершенства»), языке, чье внелитературное употребление было, видимо, весьма ограниченным. Однако наряду с санскритом, имевшим, кстати говоря, несколько разновидностей (классический санскрит, эпический, гибридный), в литературном обиходе достаточно широко были представлены другие языки и диалекты. Так, древнейший памятник индийской литературы «Ригведа», сложившийся на рубеже II—I тыс. до н. э., а также некоторые иные религиозно–философские тексты написаны на североиндийском, так называемом ведийском языке, родственном санскриту, но все же существенно отличающемся от него. С середины I тыс. до н. э. с санскритом начинают соперничать в литературе среднеиндийские языки, или пракриты (слово «пракрит» означает «обычный», «неупорядоченный»), А со второй половины I тыс. н. э. одновременно с санскритом и среднеиндийскими языками употребляются так называемые позднесреднеиндийские языки, или апабхранша, предвестники появления новоиндийских языков.

При таком многообразии языков и диалектов, при такой пестроте этнического состава населения древней Индии может создаться впечатление, что термин «древнеиндийская литература» в значительной мере условен и лишь для удобства прилагаем к противоречивому конгломерату литературных явлений, сложившемуся на территории индийского субконтинента в Древности и Средневековье. Однако, несмотря на всю сложность проблемы, подобный вывод был бы чересчур поспешным.

Прежде всего древнеиндийская литература в целом связана единством литературной традиции, общей эстетической системой, а ее развитие отличается очевидной последовательностью и преемственностью. Именно это историческое единство позволяет современному индийцу, а также пакистанцу или жителю Бангладеш считать древнеиндийскую литературу общенациональным наследием, видеть в ней литературу одного народа при всем многообразии его этнических оттенков. Только благодаря этому единству древнеиндийская литература смогла стать опорой развития многочисленных новоиндийских литератур, современных преемников древней литературной традиции. Связь древнеиндийской литературы с литературами на новоиндийских языках, определившая существеннейшие черты последних, позволяет отнести ее с неменьшим основанием, чем античную литературу Европы или древнюю китайскую литературу, к классическим литературам Древнего мира.

Внутреннему единству древнеиндийской литературы не противоречит и использование в ней различных языков. Оно было связано не столько с этническими, сколько с религиозными, социальными или эстетическими факторами, вело не к параллельному существованию нескольких литератур, а имело чисто функциональное значение в пределах одной литературы. Так, ведийский язык выступает в древнеиндийской литературе как особый диалект древнейших ритуальных гимнов. Буддисты, отказываясь от санскрита — языка официальной литературы индуизма, использовали в своей религиозной проповеди среднеиндийский язык пали, а джайны (другая влиятельная индийская религиозная община) — пракриты (ардхамагадхи, шаурасени, махараштри) и апабхраншу. Начиная с первых веков нашей эры пракриты проникли (правда, в незначительной мере) и в нерелигиозную литературу, но почти всякий раз это было вызвано специфическими литературными, а иногда и социальными задачами (в санскритской драме, например, на пракритах говорят женщины и герои из низших каст).

Отмечая единство древнеиндийской литературы, следует, однако, учитывать особое положение древней тамильской литературы — литературы на дравидском, а не индоевропейском языке. Первые дошедшие до нас памятники тамильской литературы, которые датируются началом I тыс. н. э., возникли, по–видимому, вне сферы североиндийской, санскритской традиции, и, хотя спустя некоторое время тамильская литература пришла в соприкосновение с санскритской, испытала на себе ее влияние и сама оказала на нее воздействие, все же она сумела в ряде отношений сохранить свой независимый и специфический характер. Современные индийские литературоведы рассматривают поэтому древнетамильскую литературу обычно не параллельно с древней литературой на санскрите и пракритах, а в одном ряду с новоиндийскими литературами. Хотя это ведет к вольному или невольному пренебрежению важными хронологическими да и типологическими критериями, но зато способствует более четкому выявлению древнеиндийского литературного комплекса, составляющего общеиндийское культурное наследие. Если же оставаться верными хронологическому принципу, то необходимо оговаривать — но, как мы видим, в этом единственном отношении — два значения термина «древнеиндийская литература»: более узкое, при котором имеется в виду классическая литература на санскрите и родственных ему языках, и более широкое, когда этот термин прилагается и к древней тамильской литературе, во многом связанной с санскритской, но, по крайней мере на первых этапах ее развития, вполне самостоятельной.

В мировом литературном процессе древнеиндийская литература сыграла заметную роль, и ее значение до сих пор не исчерпано. Прежде всего это одна из великих литератур, давшая замечательные образцы произведений разнообразных жанров: эпоса и лирики, драматургии и повествовательной прозы. Многие из этих произведений уже в Древности были широко известны и оказали серьезное влияние на литературы соседних с Индией стран — от Центральной Азии до Дальнего Востока и Индонезии, — а начиная с XII—XIII вв. знакомство с ними обогатило и расширило литературную традицию Европы.

Древнеиндийская литература, как мы уже говорили, — одна из древнейших литератур мира. Только египетская и шумеро–аккадская литературы восходят к более ранней эпохе. Но индийская литература остается, если не считать сравнительно немногочисленные и разрозненные памятники хеттской письменности, наиболее ранней из литератур на индоевропейских языках.

Сам термин «индоевропейские языки» появился после знакомства с древнеиндийской литературой в Европе. В конце XVIII — начале XIX в. У. Джонс, а затем Ф. Бопп обнаружили родство санскрита с мертвыми и живыми европейскими языками (греческим, латинским, германскими, славянскими и др.). Это наблюдение не только положило начало современному сравнительному языкознанию, но и открыло новую эпоху в изучении исторических связей народов. Гипотеза об общем происхождении индоевропейских языков, несомненно, помогает объяснить определенные черты сходства идеологии и культуры, отраженные в древних литературных памятниках, которые были созданы народами, говорящими на этих языках. И с этой точки зрения ряд произведений индийской литературы — в первую очередь самые ранние из них, веды, — представляют особую ценность.

Однако, как уже отмечалось выше, древнеиндийская литература, и в том числе веды, опирается на более широкую, чем индоевропейская или арийская, основу; ей свойственны многие черты, объяснимые лишь в связи с историей и культурой коренного, доарийского населения Индии. Памятники древнеиндийской литературы помогают тем самым хотя бы немного приподнять завесу над древнейшей историей Индии, так же как впоследствии, но только значительно более широко и полно, они дадут панораму религиозной, политической и социальной жизни Индии эпох рабовладения и феодализма. Значение литературы при этом возрастает еще и оттого, что историографии как таковой Древняя Индия не знала и художественные произведения зачастую служат для нас единственным источником исторических сведений.

Отсутствие историографии не было для Индии случайным явлением и объясняется известного рода безразличием древних индийцев к хронологии, к проблеме движения времени, безразличием, которое было связано с утвердившейся религиозно–философской доктриной, отрицающей ценность исторического подхода к действительности. Это, в свою очередь, привело к дополнительным трудностям в изучении древнеиндийской литературы: не осталось почти никаких достоверных сведений о времени создания того или иного памятника, и исследователю лишь в результате кропотливой работы, да и то приблизительно и гипотетически, приходится восстанавливать чуть ли не каждую дату в истории литературы. Особое отношение древних индийцев к проблеме времени сказалось и на содержании многих литературных произведений: часто в них смешаны в нечленимом потоке фантастические легенды, старинные предания и реальные события или явления, современником и очевидцем которых мог быть сам автор.

Древнеиндийская литература, как, впрочем, в той или иной степени и другие древние литературы мира, не знала также четкого разделения памятников религиозных и светских, научных и художественных, дидактических и развлекательных. Уже в ведах, а затем и в священном каноне буддистов — «Типитаке», наряду с большим количеством текстов, интересных, пожалуй, лишь для историка религии, имеются обширные разделы и отрывки в первую очередь художественного значения; произведения классического эпоса — «Махабхарату» и «Рамаяну» — пронизывают четко выраженные моральная и философская тенденции; популярные сборники индийских рассказов и басен, распространившиеся в Средние века по всему миру, развлекательную задачу сочетают с нравственной и политической; наконец, даже в поздней санскритской поэзии, например в так называемом искусственном эпосе, традиционные художественные приемы служат нередко для иллюстрации научных знаний.

В древнеиндийской литературе не существовало и принципиального различия между поэзией и прозой. Любая тема — религиозная, научная, сказочная, эпическая, историческая — могла быть воплощена как в стихотворной, так и прозаической форме. Отсюда — такой своеобразный жанр, как древнеиндийский роман, на который были последовательно перенесены принципы орнаментированной поэзии. Отсюда — сочинения по философии, медицине, грамматике, астрономии, архитектуре, написанные стихами. Отсюда — широкое использование гибридных литературных форм — сочетания стихов и прозы, — получивших распространение еще в древнейшие времена.

Все это создает известные трудности при отборе тех древнеиндийских памятников, которые могли бы по праву занять место именно в истории литературы, а не только в истории словесности. Вольно или невольно мы иногда вынуждены обращаться к таким произведениям, которые, если исходить из современных критериев, к сфере собственно художественной литературы не относятся. Прежде всего это касается произведений, созданных в раннюю эпоху идеологического синкретизма, когда художественное сознание как таковое еще не выкристаллизовалось, хотя в невычлененном виде оно уже присутствовало и так или иначе окрашивало мифологический, религиозный или культовый текст. А как раз такие памятники, которые и открывают собою развитие древнеиндийской литературы, представлены в ней исключительно полно и во многом определяют ее специфику в целом.

У истоков древнеиндийской литературы

Первым дошедшим до нашего времени памятником индийской словесности была, как уже говорилось ранее, «Ригведа». С нее обычно и начинают обзор произведений индийской литературы. Однако крупнейшие археологические открытия, сделанные за последние шестьдесят лет на северо–западе Индии, позволяют заглянуть глубже в историю и, хотя все еще очень неполно и приблизительно, осветить самые истоки древнеиндийской литературы.

Раскопки, начатые в 1921 г. в Хараппе (Пенджаб), а затем продолженные в различных областях современного Синда, Пенджаба и Белуджистана, обнаружили, что в III — начале II тыс. до н. э. в бассейне Инда и ряде иных районов северо–западной Индии, на территории площадью более чем в 800 000 км2, существовала высокоразвитая городская цивилизация. Эта цивилизация была названа Цивилизацией долины Инда, или Цивилизацией Мохенджо–Даро и Хараппы (по имени крупнейших из обнаруженных городов).

Археологи убедились, что жители долины Инда были творцами замечательной древней культуры. Города, созданные более четырех тысяч лет тому назад (раскопано в общей сложности около 200 таких городов), состояли в основном из двухэтажных кирпичных домов, были построены по четкому плану, обнесены крепостными стенами, имели хорошо оборудованные бани, бассейны, колодцы, рынки. Население городов занималось скотоводством, земледелием, знало многие ремесла (гончарное, ювелирное, прядение и т. п.), поддерживало торговые связи чуть ли не со всем в те времена цивилизованным миром: Эламом, Шумером, Египтом, Критом, возможно, даже Кавказом и Троей. Среди находок особенно ценны те, которые говорят о высоком развитии искусства в Индии III тыс. до н. э. Найдены изделия из глины с изящным геометрическим орнаментом, многочисленные печати–амулеты с выгравированными на них изображениями людей, растений и животных, статуэтки из камня, терракоты и бронзы. Такие статуэтки, как торс мужчины, сделанный из красного песчаника и найденный в Хараппе, бронзовая фигурка танцовщицы из Мохенджо–Даро и некоторые другие, не уступают по своей экспрессии, выразительности, мастерству исполнения лучшим образцам изобразительного искусства Древности вплоть до века Эллады.

Наибольшее число загадок перед исследователями поставили обнаруженные в долине Инда многочисленные печати–амулеты. Прежде всего оказалось, что они во многом напоминают такого же рода печати, которые были найдены при раскопках городов Древней Месопотамии (в частности, Ура и Киша), а рельефы, вырезанные из них, похожи на некоторые изображения богов и животных не только на шумерских печатях, но и на фресках и печатях из так называемого дворца Миноса в Кноссе на Крите.

Далее, на печатях над резными изображениями часто встречаются надписи, доказавшие наличие письменности у населения долины Инда. К сожалению, окончательно расшифровать эти надписи до сих пор не удалось. Наиболее обоснованно предположение, что их язык принадлежит к дравидской группе и представляет собой так называемый протодравидский язык. Но в то же время в самом характере и стиле хараппской письменности исследователи усматривают черты сходства с письмом шумеров, протоэламитов, хеттов, а также египтян и крито–микенцев.

Подобные сопоставления, не говоря об иных сходных примерах архитектуры, организации быта и т. п., уже сами по себе поставили вопрос об отношении цивилизации долины Инда к другим древним цивилизациям, и сейчас не приходится сомневаться в ее близости по крайней мере к культуре Шумера, близости в первую очередь типологической, но подкрепленной оживленными торговыми связями, а может быть, и какими–то общими генетическими истоками.

Несомненны, а для истории древнеиндийской литературы и более важны связи цивилизации долины Инда с более поздней индийской культурой. Если раньше начала этой культуры искали почти исключительно в общем наследии индоевропейских племен и народов, то теперь уже стало очевидным, что индийцы эпохи вед многим обязаны и древнейшему населению долины Инда.

Наиболее убедительны данные культа и религии. На одной из печатей Хараппы изображено трехликое божество, которое сидит на троне в йогической позе со скрещенными ногами и окружено несколькими животными: слоном, тигром, буйволом и носорогом. Исследователи полагают, что это божество (оно же встречается и на нескольких других печатях) — предшественник ведийского бога Рудры и впоследствии индуистского трехликого бога Шивы, считавшегося великим йогом и владыкой животных. Среди найденных статуэток обнаружены также фигурки богини–матери, покровительницы природы и земледелия. Ее преемницами в «Ригведе» стали, по–видимому, богини Притхиви и Адити, на которых были перенесены ее ритуальные функции. По всей вероятности, из долины Инда распространились в последующие века по всей Индии культ линги (фаллического символа), а также некоторые культы животных.

Если существовала преемственность между религией населения долины Инда и религией Индии более поздней эпохи, то такая же преемственность должна была быть в области фольклора и литературы. Здесь неоценимым подспорьем для нас могут оказаться сохранившиеся надписи, в том случае, если их смысл будет адекватно расшифрован. Тем не менее уже сейчас некоторые ученые (например, В. Рубен, К. Н. Шастри) выдвинули остроумные гипотезы, позволяющие хотя бы предположительно восстановить отдельные древнейшие легенды, истории, мифы.

Среди изображений на печатях, наряду с простым орнаментом или рельефом какой–либо одной фигуры животного или человека, часто встречаются сюжетные рисунки. Если сюжет мог быть изображен, то правомерно предположить, что он был зафиксирован в устном или, может быть, даже письменном рассказе.

Так, на многих печатях мы видим сцены, связанные с культом священного фигового дерева. В большинстве случаев рядом с деревом изображается тигр, пытающийся сорвать одну из его ветвей; часто при этом в борьбу с тигром вступают некие духи — видимо, хранители дерева: богиня, живущая в самом дереве, полубык–получеловек, еще одно зооморфное существо и т. п. В какой–то мере понять смысл этих сцен помогает то, что сходные изображения были выгравированы на шумерских печатях, а наряду с ними имелись письменные памятники шумерской литературы, трактующие параллельные сюжеты. Так, сопоставительный анализ дает нам основания полагать, что население долины Инда знало легенды, похожие на шумерские легенды о дереве жизни. В частности, одна из таких шумерских легенд рассказывает о том, что Гильгамеш изгнал со священного дерева богини Иннин (Иштар) поселившихся в нем чудовищ, в том числе львиноголового орла. Подтверждает предположение о близости сцен на индийских печатях к шумерским легендам и то, что на нескольких печатях вырезана фигура человека, борющегося с двумя тиграми, напоминающая изображения Гильгамеша, сражающегося со львами.

Если благодаря шумерским легендам мы можем в самом общем виде представить себе некоторые мифологические сюжеты, которые были в обиходе у жителей долины Инда и воспроизводились ими на печатях, то, с другой стороны, те же сюжеты, видимо, проникли, хотя и в трансформированном виде, в индийские мифы и сказания более поздней поры. О божествах деревьев идет речь в некоторых буддийских текстах (джатаках), о борьбе человека с тигром или быка с тигром — во многих историях «Панчатантры» или «Шукасаптати». Возможно, что бог–буйвол, который вырезан на нескольких печатях, связан с легендами о демоне–буйволе в индийских пуранах. Не менее вероятно, что через хараппскую цивилизацию санскритская литература усвоила широко известную месопотамскую легенду о потопе и даже что начальные представления о божественных героях Раме и Кришне проникли в индийские религии и эпос из далекого доарийского прошлого.

Так или иначе культура долины Инда достигла не менее высокого уровня, чем культура городов Шумера IV—III тыс. до н. э. Поэтому едва ли стоит сомневаться в том, что у доарийского населения Индии, так же как и у шумеров, была в достаточной мере развита устная, а весьма возможно, и письменная литература. В свете новейших изысканий, предполагающих дравидскую основу протоиндийских надписей, получают неожиданное подтверждение прежде казавшиеся фантастическими указания ранних тамильских источников на стоящую за ними литературную традицию, которая якобы уходила в глубь II и даже III тыс. до н. э. Представить себе конкретный облик этой традиции еще трудно, проследить связи этой литературы с литературой последующей можно пока лишь весьма приблизительно, но даже то немногое, что нам известно, показывает, что ее значение нельзя не учитывать, когда мы реконструируем древнейшие слои индийской литературы.

Ведийская литература

Время и причины гибели Цивилизации Мохенджо–Даро и Хараппы точно не известны. В верхних слоях раскопок городов долины Инда, относящихся приблизительно к первой половине II тыс. до н. э., ученые обнаружили следы опустошительного вторжения каких–то племен, стоявших на более низкой ступени развития. Не исключено, что это и были арийские племена, которые через проходы гор Гиндукуш сначала проникли в Афганистан, потом в Пенджаб, на некоторое время задержались в долине Инда, а затем продвинулись к бассейнам рек Ямуны и Ганга. В ведийских гимнах слышны отголоски этого вторжения. В них рассказывается о сражении ариев с некими «дасью», «темнокожими», не знавшими ни законов, ни богов, ни жертв, об уничтожении крепостей дасью, причем Индра, один из главных богов ведийского пантеона, часто называется «Пурандара», т. е. «разрушитель городов».

Во всяком случае, вне зависимости от того, непосредственно ли арии столкнулись с цивилизацией Мохенджо–Даро и Хараппы или между ними имелись какие–то неизвестные нам промежуточные звенья (последнее более вероятно), смена культур, которая произошла в северо–западной Индии, напоминает подобного же рода смену, вызванную разрушением крито–микенской цивилизации греческой, этрусской — римской или значительно позже римской цивилизации — германской.

О времени прихода ариев в Индию можно судить только по косвенным данным. И среди них важнейшими являются данные ведийской литературы — единственного источника наших сведений о материальной, социальной и политической жизни Индии далекого прошлого. В настоящее время наиболее принята та точка зрения, что «Ригведа» не могла быть создана много ранее 1000 г. до н. э. Об этом свидетельствует близость языка «Ригведы» к языку гат Авесты — древнейшего памятника иранской литературы, который датируется приблизительно тем же или немного более поздним временем, что и «Ригведа». В свою очередь, хотя «Ригведа» и воспроизводит в отдельных своих частях культуру более древнюю, чем та, которая была в эпоху ее окончательной редакции, время этой редакции не может быть отделено от времени появления арийских племен в Индии более чем на 300—500 лет.

Поэтому начало индоарийской, или ведийской, цивилизации обычно условно датируют серединой II тыс. до н. э.

До вторжения в Индию индоарийские племена образовывали территориальную, а отчасти и этническую общность с племенами древнеиранскими. Следы индоиранского праязыка сохранились в записях договоров между хеттским царем и царем Митанни, найденных в Богазкёе и относящихся к началу XV в. до н. э. В них, наряду с вавилонскими и хеттскими божествами, призываемыми в качестве хранителей договора, упоминаются Митра, Варуна, Индра и Насатья — боги индоиранского происхождения. Как показывают глиняные таблички, найденные в Эль–Амарне (Египет), приблизительно в то же время (около 1400 г.) в Сирии также правили династии, в списке царей которых попадаются имена индоиранского происхождения.

Все эти данные позволяют, хотя и гипотетически, восстановить картину арийского вторжения в Индию. Видимо, где–то в начале II тыс. до н. э. арии со своей прародины, лежащей, возможно, в Средней Азии либо в районе южнорусских степей, стали продвигаться на юго–восток, к границе Индии, и на юго–запад, в Переднюю Азию. Этим и объясняется почти одновременное появление ведийской культуры в Индии, арийских царей в Месопотамии и иранских диалектов в Средней Азии.

Период языковой и территориальной общности не мог не оставить следов в древнейших письменных памятниках индийцев и иранцев: в «Ригведе» и Авесте. В общих чертах совпадают ведийский пантеон и пантеон древнейших разделов Авесты. Сходны представления о рае и аде, культы огня и предков; и в ведах и в Авесте боги обычно изображаются восседающими на колеснице; и «Ригведа» и Авеста не знают поклонения идолам. Много общих обрядов и терминов имеется и в области ритуала: ср. авест. haoma и вед. soma (культовый пьянящий напиток), авест. zaotar и athravan и вед. hotar и atharvan (определенные разряды жрецов), авест. yašna и вед. yajna (жертвоприношение), авест. manthra и вед. mantra (священный гимн), авест. āzūti и вед. āhūti (принесение жертвы) и т. д. Однако при всем сходстве авестийская и ведийская мифологии в основе своей отражают отличные друг от друга концепции. Общеупотребительному в ведийской религии понятию бога — deva соответствует авестийский термин daeva, но последний уже означает не бога, а злого духа. И наоборот, авестийское ahura, обычное именование бога, находит параллель в ведийском asura, названии злых демонов. Различно и положение одних и тех же богов в обоих пантеонах; например, ведийские божества Насатья и Индра в авестийской религии (авест. Nohaithya и Indra) фигурируют в качестве демонов — носителей зла.

Эти несоответствия и даже противопоставления привели к мысли, что они отражают коренное различие в системе религиозного мировоззрения и социальной структуре древнейших иранских и индийских племен, составлявших первоначальную общность, которое, в свою очередь, явилось, возможно, одной изпричин отделения племен, эмигрировавших в Индию.

В то же время эти несоответствия, но, конечно, не только они, позволяют считать «Ригведу» — и тем более всю позднейшую ведийскую литературу — памятником уже чисто индийским, а не возникшим на общей индоиранской почве. Веды, конечно, впитали в себя многое из индоиранского и даже индоевропейского культурного наследия, но они отразили также немало черт и особенностей, традиций и верований доарийского населения Индии, воспроизвели специфические формы индийской цивилизации и как таковые открывают первую достоверную страницу в истории древнеиндийской литературы.

То, что мы называем ведийской литературой» представляет собой обширное и разнообразное собрание текстов в стихах и прозе, включающих гимны и песнопения, легенды и толкования ритуала, философские диалоги и метафизические рассуждения. Само слово «веда» означает «знание», точнее, высшее, священное знание, и памятники вед рассматриваются приверженцами индуистской религии как вечно существующее и непреходящее божественное откровение. Без знакомства с ведами невозможно понять всю последующую духовную культуру Индии, историю ее религиозных и философских учений, причем не только индуистских, но и буддийских, ибо буддисты признавали божественное происхождение вед и лишь полагали, что истина, в них содержащаяся, была впоследствии искажена и фальсифицирована.

Первоначально священными почитались три веды: «Ригведа» — веда гимнов (слово «рич» означает «гимн»), «Самаведа» — веда песнопений (саман — мелодия) и «Яджурведа» — веда жертвенных изречений (яджус — жертва, жертвенная формула). Позднее к трем ведам прибавилась четвертая — «Атхарваведа» — веда заклинаний (атхарван — заклинание, магическая формула). Эти четыре веды составляют основу всей ведийской литературы и, в согласии с их композицией, называются самхиты, т. е. сборники. К самхитам, в основном написанным стихами, примыкают брахманы — прозаические тексты теологического содержания, объясняющие ритуал, его происхождение и значение. В свою очередь, с брахманами тесно связаны араньяки и упанишады — философские трактаты в стихах и прозе, содержащие размышления о природе, боге, человеке, их связи и их месте в мире.

Самхиты, брахманы, араньяки и упанишады вместе образуют священный канон брахманизма, подобно Библии у евреев или Корану у мусульман. По отношению к ним в Индии употребляется термин «шрути» («услышанное»), в уже сам этот термин подсказывает, что ведийские тексты не записывались и не читались, а произносились и слушались. Действительно, хотя очевидно, что санскритская письменность существовала, уже по крайней мере, к началу второй половины I тыс. до н. э., до сих пор в своей религиозной функции веды передаются по памяти, и не подлежит сомнению, что изначально они распространялись среди адептов только в устной форме.

Наконец, помимо ведийских текстов категории «шрути» существует еще один обширный класс литературы, собственно к ведам не принадлежащий, но называемый все же «веданга», или «части вед». Это сутры, в которых излагаются вопросы ритуала, фонетики, грамматики, этимологии, метрики и астрономии, т. е. вспомогательные дисциплины, важные с точки зрения правильного толкования и отправления ведийской религии.

Таков круг ведийских памятников. Естественно, что столь обширная литература не могла быть создана одновременно. Сравнительные данные языка отдельных текстов, характер их содержания, наконец, относительная хронология (каждый класс ведийской литературы соответственно предполагает существование другого) помогают определить эпоху создания вед, составляющую приблизительно 500—700 лет. И если древнейшая ведийская самхита «Ригведа» сложилась, по–видимому, к 1200—1000 гг. до н. э., то оформление других самхит — «Самаведы», «Яджурведы» и «Атхарваведы» — приходится на IX—VII вв. до н. э., а конечная редакция большинства брахман и ранних упанишад — на VIII—VI вв. до н. э. (некоторые упанишады и веданги относятся даже к более позднему периоду — IV—III вв. до н. э.).

При периодизации ведийской литературы нужно учитывать и то, что каждый взятый сам по себе ведийский текст хронологически также неоднороден. Так, хотя время создания «Ригведы» как памятника можно считать приблизительно установленным, отдельные ее гимны восходят к более архаической эпохе, другие же были включены в канонический текст значительно позже, чем была составлена его первая редакция. Точно так же обстоит дело и с «Атхарваведой», которая, судя по ее языку и роли в ведийской религии, является сравнительно поздней самхитой и тем не менее содержит ряд отрывков, которые могут поспорить в древности даже с наиболее ранними гимнами «Ригведы». Интерполяции, разного рода заимствования и отличные друг от друга редакции характеризуют и остальные ведийские памятники.

Отделенные друг от друга столетиями, памятники вед и даже части этих памятников, естественно, отражают различные уровни социально–политических отношений (от первобытнообщинного до сословно–кастового строя) и различные уровни осмысления действительности. Тем не менее в рамках ведийского канона как целостного религиозно–культового комплекса эти памятники воспринимаются индийской традицией, да в какой–то мере и современным читателем как единая и взаимосвязанная система текстов, каждый элемент которой имеет свое функциональное значение. Эта система обусловлена, с одной стороны, характером стоящего за ведийскими текстами жертвенного ритуала, а с другой — особенностями древнеиндийских космологических и философско–религиозных представлений.

В основном ведийском жертвоприношении принимали участие четыре главных жреца: хотар, читавший гимны, призванные умилостивить богов и привлечь их к участию в жертве; удгатар, сопровождавший жертвоприношение песнопениями; адхварью, непосредственно совершавший жертвенный акт и произносивший священные формулы; и брахман, следивший за точным исполнением ритуала и тем самым предотвращавший зло, которое могло возникнуть от каких–либо упущений или неправильных действий. При этом, как единодушно указывают ритуальные тексты, хотар должен был декламировать гимны (рич) «Ригведы», удгатар — исполнять песнопения (саман) «Самаведы», адхварью — произносить магические формулы (яджус) «Яджурведы», а брахман как верховный жрец — знать все три веды и исправлять случайные ошибки в их чтении.

Таким образом, каждая из ведийских самхит имела особый церемониал, особую связь с жертвоприношением, при котором и проявлялось ее назначение. Согласно этому, как мы уже говорили, «Атхарваведа», с ритуалом непосредственно не связанная, вначале в ведийский канон не включалась и не рассматривалась как священная (в ведийских, да и в некоторых иных текстах, как правило, идет речь о «тройной веде»). И только впоследствии знание текста «Атхарваведы» стало считаться, видимо, прерогативой брахмана, поскольку значительную ее часть составляют всякого рода заклинания, направленные на отвращение зла. Тогда и возникло представление о четырех ведах, которое долго еще уживалось с понятием священной «тройной веды».

Однако связью с ритуалом и обязанностями жрецов не ограничивалась роль каждого из ведийских сборников. Сам ритуал, а следовательно, и отдельные веды имели особое, мифолого–символическое значение. Каждый жрец выступал в жертвоприношении как олицетворение определенного божества и стоящей за ним природной стихии или формы божественной энергии. И триада вед понималась как воплощение трех богов: Агни — бога огня, Ваю — бога ветра и Сурьи — бога солнца. «Шатапатха–брахмана» (XI, 5, 8, 3) и «Айтарея–брахмана» (V, 32, 34) согласно утверждают, что Агни, Ваю и Сурья (или Адитья) соответственно создали гимн (рич), жертвенную формулу (яджус) и песнопение (саман), а в «Законах Ману» (I, 23) говорится: «Из огня, ветра и солнца он (Творец. — П. Г.) извлек тройную вечную Веду, состоящую из Рича, Яджуса и Самана, ради снискания успеха в жертвоприношении».

В свою очередь, Агни, Ваю и Сурья олицетворяли в древнеиндийской мифологии триединое мировое пространство: землю, воздушное пространство и небо; и в ведийской символике отражается эта тройная связь: «Ригведа» — земля, «Яджурведа» — воздух, «Самаведа» — небо. Когда же к ведийскому канону подключается «Атхарваведа» и знание ее текста становится обязанностью жреца–брахмана, возникает необходимость определить и ее место в символико–космологической системе. В этой связи «Шаунака–брахмана», относящаяся к поздней, послеведической эпохе, требуя выбирать хотаром того, кто знает «Ригведу», адхварью того, кто знает «Яджурведу», удгатаром — знатока «Самаведы», а брахманом — знатока «Атхарваведы», добавляет, что гимны «Ригведы» пребывают на земле, и тот, кто выберет хотара, получит землю в свое владение; гимны «Яджурведы» обитают в воздушном пространстве, и тот, кто выберет адхварью, будет господствовать над воздухом; гимны «Самаведы» находятся на небе, и тот, кто выберет удгатара, получит небо; а тот, кто выберет брахмана, овладеет миром Брахмана (верховного божества, абсолюта), ибо гимны «Атхарваведы» живут в Брахмане.

Вся эта изощренная символика, связанная с представлением о специфическом значении каждой веды, в окончательном виде сложилась сравнительно поздно, но, как мы видим, основные ее элементы выражены уже в древнейших текстах, в том числе и «Ригведе». Еще более важно, что это не инородная принудительная схема, наложенная на сборники вед ради их схоластической классификации, а хотя и аллегорическая, но в известной мере органичная систематизация, основанная на их реальном содержании. Если внимательно ознакомиться с содержанием каждого памятника, нетрудно убедиться, что оно в значительной мере определено ритуальной функцией данного текста и его связью с ведийским жертвоприношением. В то же время ритуальная функция составляет важный, но не единственный план содержания самхит. Подобно тому, как за символикой ритуала стояли кардинальные теологические и космогонические представления, так и в ведах за конкретным, ритуальным скрывается второй план содержания — абстрактный, мировоззренческий. К сожалению, интерпретация этого второго плана чрезвычайно затруднена из–за утраченной с течением времени возможности вполне адекватно понимать ведийские тексты, однако в последнее время в этом направлении было сделано несколько более или менее успешных попыток индийскими и европейскими учеными (в частности, Ауробиндо Гхошем, Т. К. Шастри, Л. Рену, Я. Гондой и некоторыми другими).

Наконец, еще одно наблюдение, касающееся функциональной роли ведийских самхит. Связанные с отдельными сторонами ритуала, аллегорически отражающие составные элементы древнеиндийской космологии (три веды — три мира), они образуют в то же время взаимообусловленное единство (отсюда понятие «тройной веды»). Подобно тому как в ритуале это единство воплощал жертвенный огонь в трех его видах, а в абстрактно–религиозных представлениях бог Агни — в трех его ипостасях (земной огонь, огонь в воздушном пространстве — ветер или молния и небесный огонь — солнце), так «Ригведа», символически связанная с Агни, являлась объединяющим началом системы ведийских самхит. Особое положение «Ригведы» в ведийской литературе было признано очень рано, и остальные веды обычно рассматривались по отношению к ней как тексты дополняющие и вспомогательные.

Содержание и назначение ведийских самхит обусловливают роль и отношение друг к другу остальных ведийских памятников: брахман, араньяк и упанишад, представляющих собой экзегетическую (разъяснительную) литературу вед. При этом двуплановость содержания самхит предопределяет деление этой литературы на два основных класса. Брахманы в целом объясняют экзотерический план содержания самхит: происхождение, назначение, порядок и смысл различных ритуальных церемоний. Араньяки же и упанишады в большей мере относятся к эзотерическому плану, они толкуют так называемый внутренний, или духовный, ритуал, предлагая метафизическое толкование ведийской догматики. Стройность очерченной выше структуры ведийской литературы подчеркивается также тем, что каждая из брахман, араньяк, упанишад отнесена к какой–либо одной из самхит. Так, «Ригведе», например, принадлежит «Каушитаки–брахмана», «Каушитаки–араньяка» и «Каушитаки–упанишада»; «Самаведе» — «Джайминия–брахмана», «Тандья–маха–брахмана», «Чхандогья–упанишада»; «Белой Яджурведе» (одной из рецензий «Яджурведы») — «Шатапатха–брахмана», «Брихадараньяка–упанишада» и т. д.

Композиционное членение и внутреннее единство ведийской литературы, как мы видим, определено в первую очередь ее культовым (в широком смысле этого слова) назначением. Это, однако, нисколько не противоречит тому, что, взятые порознь, ведийские памятники вполне самостоятельны и своеобразны. Многие из них к тому же различны в своем генезисе, связаны по происхождению то с первобытной мифологией, то с фольклорной лирикой, то с архаическими формами эпоса и т. д. Однако, как и в других древневосточных литературах, где объединение гетерогенных текстов в религиозный канон типа Библии или Авесты вело, как правило, к их переосмыслению и подчинению задачам канона в целом, любой из ведийских текстов в общей структуре ведийской литературы занимает свое, особое место и получает идеологическую нагрузку, вытекающую из особенностей этой структуры.

В то же время было бы в принципе неверным полагать, что культовой функцией исчерпывается значение ведийской литературы. Конечно, в ту древнейшую эпоху, о которой идет речь, художественное сознание еще не вычленилось среди иных видов духовной деятельности. Но, с другой стороны, мифология, религия или мораль несли на себе приметы художественного мышления, были немыслимы вне художественных форм своего воплощения. Поэтому, не говоря уже о ведах в целом, даже те их части, которые, казалось бы, были созданы в узкоконфессиональных целях, неизбежно приобретали художественную окраску и смысл. Именно такое качество ведийских памятников обусловило их эстетическую, собственно литературную ценность, и в этом отношении наиболее значителен самый ранний среди них — «Ригведа».

Согласно традиции первоначально существовало несколько текстов (редакций) «Ригведы», но до нашего времени полностью сохранился только один из них, так называемая редакция Шакалы. Она состоит из 1028 гимнов неравной величины, распределенных по 10 книгам (мандалам). Язык гимнов свидетельствует, что не все они были составлены в одно время. Большинство древнейших гимнов входит во II—VII мандалы. Эти мандалы обычно называют родовыми книгами, так как каждая из них приписывалась какому–нибудь одному жреческому роду. VIII мандала, как указывают сутры, была составлена потомками двух родов, а для I, IX и X мандал сутры приводят длинные списки создателей гимнов, среди которых встречаются и женщины. Творцов гимнов «Ригведы» древние индийцы называли «риши», т. е. божественными мудрецами, пророками, которым внушил их песни бог Брахма. Однако имена риши так же легендарны, как и история создания гимнов. Очень часто в гимне, который приписывается тому или иному риши, его же имя упоминается как имя далекого предка или древнего героя.

Расположение гимнов в пределах каждой мандалы довольно свободное, но не вполне случайное. Так, каждая из шести родовых мандал открывается группой гимнов, посвященных богу Агни, далее идут гимны в честь Индры, а затем адресованные иным божествам, причем число гимнов, посвященных каждому последующему богу, постепенно уменьшается. Распределение гимнов в остальных четырех мандалах менее ясное, но и здесь можно выделить некоторые принципы, определяющие композицию; в частности, принималось в расчет, насколько авторитетен легендарный автор гимна, учитывалось, сколько в гимне стихов, каков характер его метра и т. п. Среди этих мандал несколько особняком стоят IX мандала, целиком посвященная восхвалению божества и одновременно ритуального напитка — Сомы, и, наконец, X мандала, которая, судя по языку, позднее других была включена в текст «Ригведы» и выделяется более богатым и разнообразным содержанием.

Все гимны «Ригведы» написаны стихами. Однако дать полную и точную характеристику ведийской метрики теперь едва ли возможно. Регулирующим началом было, видимо, число слогов, в то время как их долгота или краткость учитывались далеко не всегда. В наиболее коротком стихе насчитывалось 24 слога, в наиболее длинном — 76. В свою очередь, каждый стих распадался на несколько частей — пад, каждая из которых состояла из 8, 11, 12 или, значительно реже, 5 слогов. Наиболее часто встречалась пада из 8 слогов; при этом в первой половине пады каждый слог мог быть и долгим и кратким, а во второй обнаруживается нечто похожее на ямбическую каденцию:

U U U U U_U U

Различные сочетания пад образовывали тот или иной метр. Так, стих из трех пад по восьми слогов в каждой назывался гаятри, стих из четырех пад по восьми слогов — ануштубх, а стих из четырех пад по одиннадцати слогов — триштубх, а четырех пад по двенадцати слогов — джагати. Реже встречались стихи, составленные из неравносложных пад. Например, в метре ушних две пады состоят из восьми слогов, а одна — из двенадцати, в метре брихати — три пады из восьми и одна из двенадцати слогов и т. д.

Метры «Ригведы» — это древнейшая ступень древнеиндийской метрики. Некоторые из них, правда, вскоре вообще исчезли, зато другие, хотя и в трансформированном виде, в частности с более строго выдержанными количественными характеристиками, перешли в классическую поэзию. Так, из метра ануштубх развился один из самых популярных метров индийского эпоса и афористической поэзии — шлока. Здесь, как и во многих иных отношениях, сохраняется прямая преемственность между «Ригведой» и памятниками, отделенными от нее десятками столетий.

Подавляющее большинство гимнов «Ригведы» — восхваления, молитвы и просьбы, обращенные к богам индийского пантеона. «Как веселые потоки, рвущиеся с гор, звучат наши гимны…», — говорится в одном из них (X, 68, 1). В гимнах описывается красота, всесилие, справедливость и мудрость богов, и в ответ на восхваления, в ответ на принесенные жертвы творцы гимнов ждут для себя даров и наград: богатства, воплощением которого обычно выступают стада коров, многочисленного потомства, победы над врагами, здоровья, прощения вольных и невольных проступков. Иногда, прославляя бога, певец «Ригведы» рассказывает о его славных деяниях, принесших благо людям. Так, во многих гимнах описываются воинские подвиги Индры, повелителя грома и молнии, отчасти похожего на греческого Зевса. Гимны повествуют о битвах Индры с демонами–асурами и особенно часто о том, как он своей молнией убил Вритру, дракона, который запер в горах ре́ки и лишил землю плодоносных вод. Подобного рода отрывки напоминают древние героические песни, составлявшие фрагменты мифологического эпоса.

Изображение богов в ведийских гимнах часто отражает непосредственную эмоциональную реакцию их создателей на какие–то значительные и поражающие их явления природы. Божества «Ригведы» еще не кристаллизовались в строго очерченные и неизменные образы, подобные богам греческой мифологии. Нередко в них явственно просвечивают персонифицированные природные феномены. И этот слой ведийской поэзии, один из самых древних, вероятно, непосредственно связан с фольклорной лирикой. Особенно это ощущается в гимнах малым божествам, воплощающим многообразие окружающего мира. Таковы, например, гимны к Ушас, богине утренней зари, насыщенные, как теперь может показаться, иногда наивными, иногда чересчур конкретными, но всегда исполненными силы и воображения метафорами и сравнениями, рисующими ее появление. Утром на востоке она отворяет врата небес; одетая в платье из света, она высоко поднимает пламенное знамя и, как заботливая мать, гонит перед собой стадо коров–облаков; приоткрывая розовую грудь, она привлекает взоры смертных, пробуждает их от сна, зовет к повседневным делам.

Такого же типа, как гимны к Ушас, и лирические гимны, обращенные к Сурье (богу солнца), Парджанье (богу дождя), Марутам (богам бури), Ваю, или Вате (богу ветра). В любом из них описание бога сливается с образной картиной природной стихии, которую он олицетворяет. Вот, например, как певец «Ригведы» прославляет стремительное движение и всесокрушающую силу бога ветра:

Мчится грозная колесница Ваты,
Как гром, грохочет, все сокрушая,
Багряным светом озаряет небо,
На земле поднимает пыльный вихрь.
К колеснице слетается свита Ваты,
Подобно девам, спешащим на праздник.
На колеснице вместе со свитой
Проносится бог — владыка мира.
Небесными тропами пролетая,
Никогда не стоит на месте Вата.
Перворожденный, друг вод, справедливый,
Где он рожден был? Откуда явился?
Душа богов, средоточие мира,
Куда захочет, туда и путь держит;
Шум его слышим, а лика не видим.
Почтим же Вату своей мы жертвой.
(X, 168. 1—4)
Подобно тому как лирические строфы, восхваляющие Ушас, чередуются в «Ригведе» с эпическими песнями о подвигах Индры или с незамысловатыми моленьями о долгой жизни и богатых дарах, обращенными к Агни, описания так называемых «естественных богов», персонифицированных природных явлений, сменяются гимнами к абстрактным божествам, олицетворяющим понятия мирового порядка, закона, справедливости. Среди таких богов выделяется Варуна, бог неба, гимны к которому по силе чувства и внутренней энергии часто сравнивают с поэзией библейских псалмов:

Пою хвалебную песнь Варуне,
Любезную Вышнему владыке мира,
Кто, как мясник, расстилает шкуру,
Развернул землю ковром для солнца.
Вдохнул в леса Варуна воздух,
Дал силу коням, молоко — коровам,
Сердцам дал разум, а пламя — водам,
И солнце — небу, и Сому — высям.
Вниз опрокинув бездонную бочку,
Он орошает и небо и воздух,
Поливает землю владыка мира,
Как дождь поливает ячменное поле…
Хочу возвестить великое чудо,
Свершенное чудотворцем Варуной:
Недвижно в воздухе распростершись,
Измерил он землю, взяв мерой солнце.
Никто не дерзнет на другое чудо,
Мудрого бога великое чудо:
Что реки, неся свои воды к морю,
Никогда наполнить его не могут.
Если любимого мы оскорбили,
Друга, приятеля, брата, соседа,
Даже чужого нам человека,
Пусть нам простит этот грех Варуна.
Если содеяли зло мы обманом,
Подобно плутам, играющим в кости,
Всякий наш грех, невольный и вольный,
Прости нам, Варуна, и будь к нам добр!
(V, 85, 1—3, 5—8)
В последней, десятой книге «Ригведы» появляются еще более абстрагированные образы богов: Вишвакармана — строителя мира, Шраддхи — веры, Манью — гнева и др.

Разнохарактерность богов «Ригведы» и разностильность гимнов вызывают впечатление, что в «Ригведе» представлена древняя мифология как бы в процессе ее созидания — от первых божеств, еще растворенных в природных явлениях, до богов, олицетворяющих отвлеченные и умозрительные понятия. Такое впечатление достаточно справедливо, учитывая многослойность «Ригведы», отдельные гимны которой, как мы говорили, восходят к различным эпохам. Однако нельзя не видеть, что в пору редакции «Ригведы» как целостного памятника наиболее древние в ее составе части, хотя и сохранили свое своеобразие, все же были переосмыслены. Переход от натурального мифа к мифу символическому уже совершился, и за описанием, казалось бы призванным отразить только чувственное восприятие окружающей природы, скрывается более глубокий мир духовного опыта и размышления.

Следы такого переосмысления видны и в гимнах к Ушас, символизирующей обновление мира, и к Вате, воплощающему непостоянство, изменчивость явлений, и к Соме (сначала Сома — просто возбуждающее питье, затем символ жизненной энергии), и особенно к Агни, богу, чье особое значение для «Ригведы» мы уже отмечали. В гимнах к Агни (I, 1; I, 3; I, 65; VIII, 66; VIII, 74; X, 156 и др.) многие эпитеты и сравнения указывают на чисто внешние формы огня: у Агни пламенные волосы и рыжая борода; у него золотые зубы, множество языков и тысяча глаз; он подобен быстрокрылой птице или резвому коню; как разъяренный бык, он свирепствует в лесу и т. д. и т. п. Но в то же время, будучи жертвенным огнем, Агни в «Ригведе» — посредник между богами и смертными, он доставляет богам жертвенную пищу и сводит их на землю, он жрец и мудрый наставник богов и людей. Наконец, Агни в его трех воплощениях (огонь на земле, молния и солнце) олицетворяет три мировые стихии и связь между ними; многообразие форм воплощения единой стихии огня связано, таким образом, с уже брезжащей в «Ригведе» идеей изначального единства мира, скрытого за его видимой множественностью. Так, натуральный миф о боге, попадая в систему «Ригведы», приобретает дополнительное, сначала ритуальное, а затем и мировоззренческое значение.

Вычленяя составные части «Ригведы», нельзя забывать, что свой окончательный смысл они обнаруживают только в связи с общим назначением этого памятника, внешним и внутренним планами его содержания. Тем самым становится понятной и та особенность мифологии «Ригведы», которая отличает ее от большинства других мифологических систем, а именно, что иерархии богов по сути дела в «Ригведе» нет, и ее певцы по очереди называют всех богов, к каким они обращаются, владыками мира, творцами сущего, самыми сильными и могущественными (это явление известным мифологом XIX в. М. Мюллером было названо генотеизмом). На определенном уровне содержания «Ригведы» разница между богами вообще исчезает, и они становятся как бы различными атрибутами единого существа, которое есть основа и воплощение творения. Такая концепция явственно сквозит во многих гимнах «Ригведы», но наиболее четко выражена в одном из стихов 164‑го гимна первой мандалы: «Его называют Индрой, Митрой, Варуной, Агни… Тому, что есть Одно, мудрые дают разные имена: то Агни, то Яма, то Матаришван». Первый комментатор «Ригведы» Яска, живший не позже V в. до н. э., именно в таком духе и интерпретирует пантеон «Ригведы»: «У Бога есть только одна душа, но, поскольку Бог имеет множество качеств, его прославляют по–разному: все боги суть только различные свойства единой души».

Та же концепция отражена и в так называемых философских гимнах «Ригведы», которые составляют в ней не инородное наслоение, как иногда принято думать, а только более позднее и поэтому более прямое выражение мировоззренческих идей, свойственных памятнику в целом. Философские гимны, в основном появляющиеся в X мандале «Ригведы» (X, 72; X, 90; X, 121; X, 129 и др.), восхваляют Праджапати, бога–творца, как единственного создателя и хранителя мира, указывают на иллюзорность внешнего опыта и деяний человека; при этом гимны иногда насыщены тем философским скептицизмом, который роднит их с мировоззренческими представлениями более поздних эпох. Так, в одном из гимнов, который принято называть «Гимном о сотворении мира», мы читаем:

Не было тогда не–сущего, и не было сущего.
Не было ни пространства воздуха, ни неба над ним.
Что двигалось чередой своей? Где? Под чьей защитой?
Что за вода тогда была — глубокая бездна?
Не было тогда ни смерти, ни бессмертия.
Не было признака дня или ночи.
Нечто одно дышало, воздуха не колебля, по своему закону,
И не было ничего другого, кроме него…
Откуда это творение появилось:
То ли само себя создало, то ли — нет,
Надзирающий над миром в высшем небе, —
Только он знает это или не знает.
(X, 129. 1, 2, 7. Перевод Т. Я. Елизаренковой)
Философские гимны типа только что приведенного не имеют непосредственно выраженного культового характера. Но, и помимо них, многое в содержании «Ригведы» несводимо в своем генезисе к ритуалу и мифу. Так, в текст «Ригведы» включено довольно много фрагментов фольклорной поэзии, которые при редакции памятника обработаны или приспособлены к ритуальным целям, но при всем том недвусмысленно обнаруживают свою народную специфику и происхождение. Гимны этого рода обладают особой ценностью, потому что позволяют глубже заглянуть в древнейшую эпоху литературного развития Индии и более полно представить себе ту духовную атмосферу, в которой возникла «Ригведа» и которая ее питала. Таким образом, хотя от эпохи «Ригведы» сохранился только ритуальный в своей конечной функции текст, но вместе с тем этот текст свидетельствует о весьма широкой сфере приложения литературной активности.

Так, один из гимнов к Соме, если отбросить прибавленный к нему рефрен: «Теки, Инду (Инду — одно из имен Сомы. — П. Г.), теки к Индре» — первоначально, видимо, походил на народную трудовую песенку с шутливой окраской:

Различен разум у людей,
Различен повседневный труд.
Поломки — плотник, раны — врач,
А жрец богатой жертвы ждет.
Теки, Инду, теки к Индре.
У наковальни кузнеца
Стоят меха, лежат дрова;
Он хочет развести огонь
И нового заказа ждет.
Теки, Инду, теки к Индре.
Отец мой — лекарь, я — поэт,
Молоть зерно умеет мать.
Хоть разный промысел у нас,
Мы все в достатке жить хотим.
Теки, Инду, теки к Индре.
(IX, 112. 1—3)
Фольклорная основа еще явственнее ощущается в гимнах–заклинаниях, которые впоследствии составят большую часть текста «Атхарваведы». В «Ригведе» они встречаются довольно редко, но, когда встречаются, мало чем отличаются от народных заговоров:

Я рву траву высокую,
Я рву траву всесильную,
Пусть усмирит  разлучницу,
Пусть мужа  мне вернет.
Трава густая, грозная,
Благая, богоданная,
Сдуй прочь мою соперницу,
А мужа  прилепи  ко мне.
Я  лучше всех, прекрасная,
Из самых  лучших — лучшая,
А подлая  разлучница
Из самых  худших — худшая.
Не знать бы ее имени,
Не дать бы с мужем тешиться…
Скорее в дали дальние
Вели уйти сопернице.
И  мне победы  ведомы,
И ты победоносная,
С победой неразлучные,
Да победим соперницу.
Тебя, непобедимую,
С мольбой  кладу на  мужа я…
Пускай  ко мне стремится его разум,
Как  воды  с  гор иль как  корова–мать  к  теленку.
(X, 145. 1—6)
Черты внеритуальной фольклорной поэзии сохраняют и некоторые иные по характеру гимны «Ригведы». Таков, например, гимн, напоминающий воинскую песню (VI, 75): вооруженный воин, врывающийся в гущу врагов, сравнивается с грозовой тучей, а тетива, стягивающая дугу его лука, — с девушкой, которая обнимает возлюбленного. Такова и знаменитая песня игрока (X, 34): игрок проклинает кости, поссорившие его с женой и друзьями, лишившие его богатства и покоя; и все–таки он жаждет встретиться с ними, как любовница ждет свидания; они опьяняют его и манят к себе, будто намазанные медом.

Особое место в «Ригведе» занимают гимны–диалоги, состоящие из реплик двух или нескольких персонажей. Обычно содержание диалогов довольно загадочно, и его можно понять лишь с помощью позднейших комментариев или легенд, изложенных в других источниках. Наиболее известен из таких гимнов диалог Пурураваса и Урваши (X, 95), в котором смертный Пуруравас умоляет нимфу Урваши, покинувшую его, вернуться и жить с ним вместе; на его просьбы Урваши отвечает, что на дружбу женщин нельзя полагаться, ибо «их сердце подобно сердцу гиен». Легенда о Пуруравасе и Урваши впоследствии полно и последовательно была изложена в «Шатапатха–брахмане», а затем стала одним из самых популярных сюжетов классической индийской литературы и обрела бессмертие в одной из драм Калидасы.

Среди других диалогов «Ригведы» заслуживают упоминания диалог между Ямой и его сестрой Ями (X, 10), представляющий собой обработку общераспространенного мифа о близнецах, а также диалог между мудрецом Вишвамитрой и реками Випаш и Шутудри, содержащий, возможно, отдаленные исторические реминисценции о расселении арийских племен. Вишвамитра просит реки «опустить свои воды», чтобы ведо́мое им войско могло переправиться на, другой берег:

[Вишвамитра:] Я пришел к реке, ласковой, как самая нежная из матерей. Мы достигли широкой и благословенной Випаш. Как корова лижет своего теленка, так ласкаете вы друг друга, странствуя в общем ложе.

[Реки:] Да, полные вод, мы обе течем по ложу, сотворенному богами. Нельзя удержать нашего стремительного бега. Что нужно мудрецу? Зачем он зовет нас?..

[Вишвамитра:] Прислушайтесь к мольбе певца, о сестры. Он пришел к вам издалека с повозками и колесницами. Склонитесь как можно ниже. Пусть ваши воды, о реки, не замочат даже осей между колесами.

[Реки:] Мы исполним твою просьбу, певец. Ты ведь пришел издалека с повозками и колесницами.

[Випаш:] Я, полноводная, склоняюсь перед тобой.

[Шутудри:] Я отдамся тебе, как девушка мужу (III, 33. 3—4, 9—10).

О характере гимнов–диалогов среди исследователей «Ригведы» существуют различные мнения. Одни (вслед за Г. Ольденбергом) полагают, что первоначально стихи диалогов сопровождались объясняющей их прозой, которая впоследствии была утеряна. Другие (например, И. Хертель, Л. Шредер) считают, что диалоги–гимны представляют собой зародышевую форму драмы, предназначались для ритуального представления типа пантомимы и контекст их появления в ритуале, мимика и жесты актеров помогали понять все то, что не было прямо высказано в отдельных репликах. Если такая точка зрения справедлива, а многое говорит в ее пользу, то «Ригведа» содержит фрагменты не только будущих лирических и эпических, но и драматических жанров, и, таким образом, ее связь с последующей литературной традицией оказывается еще более разносторонней.

На последующую литературную традицию оказал, несомненно, влияние и язык «Ригведы», Многоплановость ее содержания и в то же время высокая эмоциональная насыщенность гимнов тесно связаны с такими особенностями стиля «Ригведы», как метафоричность, обилие эпитетов, слов с двойным и тройным значением. Сложность стиля «Ригведы» часто оказывается препятствием не только для точного перевода, но даже для правильного ее понимания. Существующие переводы «Ригведы» на европейские языки, несмотря на все частные удачи, нельзя считать в достаточной мере точными; приходится признать, что спустя три тысячи лет после создания оригинала, да еще средствами иного языка, почти невозможно передать разнообразные оттенки смысла гимнов «Ригведы», глубину ее символики.

Стилистика «Ригведы» говорит о большом мастерстве ее творцов, а из гимнов мы узнаем, что в эпоху ее возникновения уже существовали особые и почитаемые профессиональные группы жрецов — слагателей гимнов. Приемы версификации в одном из гимнов сравниваются с трудом плотника, мастерящего из отдельных кусков дерева прекрасную повозку. Однако назначение ведийской поэзии, с точки зрения ее создателей, глубже: передать не просто внешнюю форму, красоту вещей, но проявить их внутренний смысл, и ради этой цели, как утверждает гимн, восхваляющий священный язык песнопений, «мудрые разумом создали Речь, просеивая [слова], как зерно ситом» (X, 71, 2).

«Ригведа» как литературный и религиозный памятник предполагает сравнительно зрелую ступень экономического и социального развития общества, в котором она была создана. Было бы ошибочным на основании некоторых особенностей ведийского жертвоприношения, незамысловатых и наивных просьб о даровании скота и пищи, содержащихся в отдельных гимнах, заключать, как это иногда делают, что творцами «Ригведы» были примитивные кочевые и пастушеские племена, жившие в условиях неразвитого родового строя. «Ригведа» в целом дает веские доказательства того, что в эпоху ее возникновения индийцы жили в деревнях и городах, объединенных в небольшие царства или республики, которые вступали друг с другом в политические и военные союзы для борьбы с врагами, занимались земледелием, скотоводством и ремеслами. Обширными были их торговые связи, в том числе, видимо, и морские, они обладали сравнительно широкими медицинскими познаниями, достигли успехов в астрономии и математике. Древнеиндийское общество времен «Ригведы» было социально дифференцированным, и хотя строгой системы четырех сословий (варн), известной последующей эпохе, еще не существовало, варны жрецов и воинов уже добились привилегированного положения и всячески его охраняли. Утвердились также обычаи и законы, обеспечивающие права наследования имущества, регулирующие общественную и семейную жизнь, в которой значительно большие, чем позже, влияние и авторитет имела женщина.

Только такие достаточно развитые экономические и социальные отношения в древнеиндийском обществе могли стать основой для высокого взлета философско–религиозной мысли и художественного мастерства, которые характеризуют «Ригведу».

Самхиты «Самаведа» и «Яджурведа», в отличие от «Ригведы», в основном имеют прикладное ритуальное значение.

«Самаведа», дошедшая до нас в трех редакциях (лучшей из них считается редакция Каутхумы), предназначалась для жреца–удгатара, сопровождавшего жертвоприношение пением священных гимнов, и представляет собой по существу собрание мелодий. Конечно, мелодии приведены в «Самаведе» на определенные тексты, но эти тексты играют в ней только вспомогательную роль. К тому же подавляющее большинство их заимствовано из «Ригведы». Так, в редакции Каутхумы из общего количества 1603 гимнов, не считая повторяющихся, только 99 не встречаются в «Ригведе». Таким образом, сама по себе «Самаведа» имеет малую литературную ценность, но она является древнейшей нам известной литургией, и ее значение для истории индийской музыки, а также для уточнения особенностей ведийского ритуала чрезвычайно велико.

Несколько больший интерес представляет «Яджурведа», которая предназначалась для жреца–адхварью, фактического исполнителя всего ритуала жертвоприношения. В «Яджурведе» значительное число гимнов, но все же далеко не столько, как в «Самаведе», заимствовано тоже из «Ригведы». Однако «Яджурведа» имеет ту особенность, что она сочетает стихи с отрывками в прозе, получившими наименование яджус, и давшие самхите «Яджурведа» ее название. Прозаические формулы составляют специфический элемент «Яджурведы». Это древнейшие образцы индийской прозы, по большей части краткие обращения к богу, к жертвенному инструментарию или к самой жертве, которые должны были дополнить совершаемый ритуал и придать ему большую действенность. Обычно язык формул прост и лаконичен, но ему весьма свойственны повторы, параллелизм, анафора. Благодаря этому многие прозаические отрывки «Яджурведы» ритмизованы, а иногда в них и сознательно привносятся метрические элементы.

Примечательно, что сохранившиеся редакции «Яджурведы» представляют собой варианты не одного, а по крайней мере двух изначальных текстов. Четыре из этих редакций образуют текст, известный под названием «Черной Яджурведы», а две — текст «Белой Яджурведы». Б «Белую Яджурведу» входят только гимны и жертвенные формулы, а в «Черную Яджурведу», кроме гимнов, — теологические и ритуальные комментарии в прозе, предвосхищающие стиль и содержание позднейших брахман. По всей видимости, «Черная Яджурведа» была создана раньше (это можно установить, в частности, по языку обоих сборников), но затем «исправлена» по образцу «Ригведы». Иначе говоря, из нее было исключено все то, что не входило в ритуал, а лишь объясняло его, и соответственно появилась «Белая Яджурведа».

Содержание обеих редакций «Яджурведы» в целом одно и то же, хотя материал расположен иначе и многие детали существенно различны. Молитвы, гимны и жертвенные формулы сгруппированы вокруг отдельных жертвоприношений, в том числе ежедневного жертвоприношения в честь Агни, жертвоприношения Соме, царского жертвоприношения коня (ашвамедха), о котором уже упомянуто в нескольких гимнах «Ригведы», а также неизвестных другим ведам жертвоприношения предкам (питримедха), всеобщего жертвоприношения (сарвамедха) и человеческого жертвоприношения (пурушамедха), имевшего, видимо, ко времени создания «Яджурведы» лишь символический характер. Необходимо отметить, что в «Яджурведе» впервые получает признание институт четырех сословий, или варн (брахманов — жрецов, кшатриев — воинов, вайшьев — торговцев и ремесленников и шудр — зависимых земледельцев и, возможно, рабов), который в эпоху «Ригведы» еще только начинал складываться.

Среди ведийских самхит наиболее своеобразна «Атхарваведа». В своей основе «Атхарваведа» стояла, видимо, вне рамок официального жреческого культа; содержание и характер включенных в нее гимнов имеют мало общего не только с «Самаведой» и «Яджурведой», но и с «Ригведой». «Атхарваведа» — веда магических заклинаний, во многом она еще продукт примитивной культуры, и песнопения, из которых она состоит, обряды, в ней описанные, часто напоминают заговоры, заклинания и обряды, известные индейцам Северной Америки, неграм Африки и жителям Полинезии, бытовавшие у древних греков и римлян и в какой–то мере сохранившиеся у части сельского населения современных Европы и Азии.

Видимо, на определенной стадии развития ведийской религии возникла потребность в том или ином виде включить в нее, подчинить ей верования и культы, распространенные среди простого люда Древней Индии, в частности у ее аборигенов. Тогда к уже сложившейся и законченной системе трех вед была добавлена четвертая веда — «Атхарваведа», но еще долгое время спустя она не признавалась священной и даже сейчас в Индии иногда оспаривается ее религиозное значение.

Уже одно это свидетельствует, что конечная редакция «Атхарваведы» была закончена после того, как возникли редакции трех остальных вед. Предположение о сравнительно позднемхарактере «Атхарваведы» подкрепляется наблюдениями над некоторыми особенностями ее языка и географическими и культурными сведениями, которые можно из нее извлечь. Так, очевидно, что ко времени создания «Атхарваведы» ведийские арии продвинулись далеко на юго–восток, уже освоили бассейн Ганга и проникли в Бихар. По́зднее происхождение «Атхарваведы» как сборника в целом отнюдь, однако, не означает, что и отдельные ее гимны столь же позднего происхождения. Многие из них не менее древни, чем самые ранние гимны «Ригведы», но, по–видимому, они представляют собой тот фольклорный слой, который первоначально казался чуждым священному тексту.

При этом «Атхарваведа», конечно, не просто сборник фрагментов народной магической поэзии. В руках брахманов, жреческого сословия, приспособивших эту поэзию для ведийского ритуала, она претерпела значительные изменения. Составители «Атхарваведы» выступили не столько как компиляторы, сколько как редакторы и цензоры, организовавшие, дополнившие и трансформировавшие показавшийся им полезным и ценным поэтический материал.

Их обработка прежде всего отразилась на композиции «Атхарваведы». Лучшая из двух сохранившихся редакций «Атхарваведы» — редакция Шаунаки — состоит из 731 гимна (около шести тысяч стихов), разделенных на 20 книг. Последние две, а возможно, также и XV—XVII книги были добавлены позже. Почти вся XX книга заимствована из «Ригведы», и, помимо этого, седьмая часть остальных стихов тоже взята из «Ригведы». В расположении гимнов прорисовывается определенная композиционная схема: число стихов в каждом гимне, как правило, возрастает от книги к книге; кроме того, заметна тенденция помещать рядом гимны на одну и ту же тему.

Не менее очевидны следы сознательной обработки и в тех случаях, когда мы встречаем в «Атхарваведе» многочисленные стихи и гимны, восхваляющие брахманов, призывающие чтить и одарять их, охранять их имущество и привилегии. Для этого составители «Архарваведы» иногда искусно используют народные верования и приметы, которые определили специфику книги. Так, в качестве средства отвратить дурное предзнаменование — рождение телят–близнецов — предлагается одного из телят подарить брахману (III, 28, 2). В другом гимне проклятия, грозящие бесплодием, обрушиваются на того, кто не отделил в пользу брахманов часть своих коров (XII, 4).

Жреческая обработка, наконец, сказывается и в том, что в «Атхарваведу» введен ряд чисто теологических и философских гимнов, а многие заклинания явно приспособлены к жреческому культу, в частности предназначаются для домашних повседневных жертвоприношений.

Но в целом, как мы уже говорили, характер «Атхарваведы» совсем иной, чем остальных священных книг. Там гимны были проявлением почтения, любви, преклонения перед богами, здесь они, как правило, инструмент магии и суеверий. Там героями были боги, олицетворявшие высшие силы природы и мирового порядка, здесь в основном идет речь о злобных демонах: ракшасах, пишачах или гандхарвах, которых страшится человек и от которых он стремится избавиться. Там исполнитель молитв и гимнов ждал себе награды за то, что в них проявились его благочестие и мудрость, здесь награда вынуждается чудодейственной силой магического заклинания.

Значительную часть заклинаний «Атхарваведы» составляют заговоры против всякого рода болезней. Болезни обычно рисуются в виде злых демонов, поселившихся в теле больного; их можно прогнать с помощью особого слова, или чистой речной воды, или какой–либо целительной травы. Иногда симптомы болезней описываются с большой рельефностью и достоверностью, так что заклинания небезынтересны и с точки зрения истории древней медицины. Заклинания строятся, как правило, с помощью нарочитого повторения одних и тех же слов и фраз, но нередко сам ритм этих повторов, а также непосредственность выражаемого чувства и органичность образов делают народный заговор образцом подлинной лирической поэзии. Вот, например, как звучит заклинание «Атхарваведы» к траве куштхе, которую, согласно преданию, боги привезли с небес в горы и которая может излечить человека от лихорадки, олицетворяемой в виде демона Такмана:

О куштха, лучшая из трав,
Ты высоко в горах растешь.
Трепещет Такман пред тобой,
Спустись и прогони его…
Корабль в небе золотой
И золотые паруса.
Там боги куштху достают,
Цветок небесной амриты[16].
Был золотым небесный путь,
Было из золота весло,
Из золота был тот корабль,
Что куштху в горы перевез.
Вот человек перед тобой;
О куштха, вылечи его,
Здоровье дай и прогони
Болезнь, по слову моему…
Боль в голове и тьму в глазах,
Жар в теле, ломоту в костях —
Все это куштха исцелит
Всесильный, мудрый  дар богов.
(V, 4. 1, 4—6, 10)
Наряду с заговорами против болезней, враждебных существ и демонов, наряду с мольбами о здоровье и долгой жизни, в «Атхарваведе» в большом количестве встречаются заклинания, относящиеся к семейной жизни. Обычно они призывают к тесному семейному согласию и дружбе:

И сердце общее, и ум,
И средство от вражды дарю.
Любить друг друга  вы должны,
Как малого теленка мать.
Пусть будет предан сын отцу,
Согласен с матерью во всем,
Пусть мужу говорит  жена
Медовые слова любви.
Не должен спорить с братом брат
И ссориться сестра с сестрой,
Согласье в доме да  хранит
Всегда приветливая речь…
Отныне питье и еда у вас общими будут,
В одно ярмо всех  вместе я  вас впрягаю;
Свершайте же дружно домашнюю жертву Агни,
Как дружно в одном  колесе вращаются спицы.
(III, 30. 1—3, 6)
Еще одну часть гимнов «Атхарваведы» составляют любовные заговоры. Многие из них призваны сохранить верность любимого или любимой. Так, невеста говорит своему будущему мужу:

В свою накидку,  платье  жен,
Закутываю  я  тебя,
Чтоб  ты  был  предан  только  мне,
Чтоб с девушками  не болтал.
(VII, 37)
Выделяется искренностью чувства и в то же время сложной ритмической структурой и неожиданными сравнениями заклинание, которое произносил, по–видимому, жених, обращаясь к невесте:

Как дерево со всех сторон  лиана обнимает,
Так обними меня  и  ты,
Чтоб вечно ты  меня  любила  и  не отвергала.
Как  крыльями стучит орел о землю, улетая,
Так в ум  к тебе стучусь и я,
Чтоб вечно ты  меня  любила  и  не отвергала.
Как солнце в небе день за днем обходит  землю,
Так обхожу  твой  ум  и  я,
Чтоб вечно  ты  меня  любила  и  не отвергала.
(VI, 8. 1—3)
Среди любовных заговоров много и таких, которые, казалось бы, не соответствуют духу священной книги. В них говорится о всякого рода любовных интригах, изменах, некоторые, отражая народные суеверия, должны были возбудить в ком–либо любовь против его собственной воли. Так, один из заговоров произносит любовник, желая незаметно пробраться к своей возлюбленной; он надеется с его помощью усыпить мать, отца, собаку, родственников девушки и весь народ в округе (IV, 5). Согласно другому заговору юноша лепит из глины изображение любимой им женщины и пронзает ей сердце стрелой, «оперенной желанием, заостренной любовью», заставляя подчиниться своей воле, отбросить гордость (III, 25).

Такие заговоры попали в «Атхарваведу» из фольклорной поэзии, вероятно, в их исконном виде. Но в других случаях брахманы старались их модифицировать, приспособляя их содержание для чисто конфессиональных целей, либо присоединяли в качестве магической концовки к обычному священному гимну. Таков, например, гимн к Варуне (IV, 16), величественное начало которого — прославление могущества вездесущего бога — напоминает соответствующие гимны «Ригведы», а конец — страстное заклинание против лжецов и обманщиков — ничем не отличается от обычных заклятий «Атхарваведы».

Однако при поздней обработке «Атхарваведы» в ее текст были включены не только подобного рода гибриды, но, как мы уже говорили ранее, философские и космогонические гимны, часть которых по праву принадлежит к шедеврам древнеиндийской поэзии. К их числу относится и знаменитый гимн Земле, шестьдесят три строфы которого прославляют землю как хранительницу всего сущего, дарительницу благ и защитницу от греха и зла:

Правда, величие, священный закон и сила,
обряд, покаяние, божий дух и жертва хранят эту Землю.
Пусть же Земля, госпожа всего, что было и будет,
дарует нам обильную жизнь…
Земле принадлежат четыре части света;
на ней произрастают и пища, и племена людей,
она поддерживает все те существа, что дышат и движутся.
Пусть же она дарует нам скот и иные богатства…
Того, кто ненавидит нас, о Земля,
того, кто сражается с нами,
того, кто враждебен  нам  помыслами  или оружием,
опереди, Земля, и подчини нам…
Пока я смотрю на тебя, Земля,
как смотрит на тебя и солнце вместе со мною,
до тех  пор да не угаснет  мой  взор,
сколько бы лет  ни сменили чредою друг друга…
В каждом селении, в каждом лесу,
в  каждой  зале совета, что ни есть на Земле,
в  любом собрании, на  любой сходке
пусть наш  голос звучит  только тебе во славу!
(XII, 1. 1, 4, 14, 33, 56)
Про эту торжественную песнь, полную любви к родной земле, индийский ученый Б. К. Гхош сказал, что она могла бы быть национальным гимном ведийской Индии.

Второй класс ведийской литературы составляют брахманы (букв. — «толкование высшей сути»). Брахманы — обширные произведения в прозе, которые объясняют последовательность отдельных обрядов и священных церемоний, их отношение друг к другу, истинный смысл и назначение. Как мы уже говорили, они тесно связаны с практическим, ритуальным содержанием вед и прикреплены к определенным самхитам. Так, «Ригведе» принадлежат две брахманы: «Айтарея» и «Каушитаки–брахманы», предназначенные для жреца–хотара; к «Яджурведе» относятся также две брахманы: «Тайттирия» и «Шатапатха–брахманы», которыми должен был пользоваться жрец–адхварью; к «Атхарваведе» — одна брахмана довольно позднего происхождения — «Гопатха–брахмана». Наибольшее число брахман (более десяти) принадлежит «Самаведе», но из них только три — «Тандьямаха–брахмана», «Шадвинша–брахмана» и «Джайминия–брахмана» — относятся к древней эпохе и имеют самостоятельную ценность. В древнеиндийских источниках упоминаются и иные брахманы, но они не сохранились,

О времени создания брахман, как, впрочем, и всех других произведений ведийской литературы, известно очень мало. Можно считать определенным лишь то, что уже до начала возникновения брахманских текстов была завершена редакция «Ригведы» и существовали какие–то варианты остальных самхит. Вероятно, что формирование «Яджурведы», «Самаведы» и «Атхарваведы» совпадало по времени с зарождением брахманской литературы. С другой стороны, несомненно, что перечисленные выше брахманы были созданы в добуддийский период, ибо ранние буддийские тексты уже предполагают их существование.

Брахманы свидетельствуют о том, что со времени «Ригведы» религиозные воззрения и социальные отношения в древней Индии претерпели серьезные изменения. Значение «старых» богов «Ригведы» поблекло, бо́льшую роль стали играть боги «новые»: Вишну, Рудра, или Шива, и в особенности Праджапати, «владыка живого», почитавшийся как творец мира и отец богов. Наиболее показательна для религии брахман та роль, которую играет в ней жертвоприношение, составляющее, согласно им, уже не средство, а цель и конечный смысл бытия, человеческой жизни. Жертвоприношение нередко оказывается важнее, значительнее самих богов, отождествляется с первопричиной творения, с Праджапати. Ввиду этого понятно, что исполнители жертвоприношения, жрецы, возвышаются в брахманах над остальными людьми, рассматриваются как «живые боги». Их собственность неприкосновенна, все обязаны чтить их дарами и беспрекословно им повиноваться, в споре с брахманом всегда прав брахман, и даже убийство не есть убийство, если убитый не принадлежит к брахманской касте (Шат. — бр., XIII, 3, 5, 3).

Эта апология брахманства, конечно, в какой–то мере отражает реальное значение жреческой касты в эпоху появления текстов брахман, но, пожалуй, еще больше она говорит о социальной подоплеке самих текстов, которые, несомненно, были созданы брахманами и прежде всего в интересах брахманов.

Содержание брахман составляют, как мы уже говорили, толкования ритуала, толкования в основном символического характера. Объясняется каждый жест, каждое слово, значение любого ритуального предмета и действия. Основной метод рассуждений — сопоставление, нахождение соответствий, отождествление явлений и понятий разных уровней, например ритуального и абстрактного, земного и небесного, человеческого и божественного.

Так, священный обряд помазания на царство (абхишека), подробно описываемый в последних книгах «Айтарея–брахманы», в целом отождествляется с церемонией посвящения Индры в цари богов. И соответственно утверждается, что отдельные части царского трона сотворены из гимнов трех вед, обивка трона — это богиня славы, подушка — богиня счастья, боги Савитар и Брихаспати поддерживают передние ножки трона, Ваю и Пушан — задние и т. д. Тигровая шкура, которую постилают на трон, воплощает в себе силу, поскольку тигр — царь зверей; составные части приносимой жертвы (плоды различных деревьев, зерна риса и ячменя, мед, молоко, дождевая вода, травы и т. д.) последовательно символизируют плодовитость, воинскую отвагу, добродетель, независимое правление, искусство власти, долгую жизнь, благополучие и т. д. и т. п.

Отождествление понятий часто достигается в брахманах при помощи разного рода этимологий (как правило, весьма произвольных), использования игры слов и магии чисел: «Он берет [золу] с четырьмя [стихами]; тем самым он дает ему (Агни. — П. Г.) четвероногих животных; животные — это пища, итак он дает ему пищу. Он кладет [золу] с тремя [стихами] — итого их стало семь, ибо из семи частей состоит алтарь, семь сезонов составляют год, а год — это Агни; столь же великой, как велик его размер, становится и эта [жертва]» (Шат. — бр., VI, 8, 2, 7).

Игра понятиями разных уровней впоследствии составила существенную сторону стиля упанишад и во многом повлияла на образную систему классической санскритской поэзии. Однако в брахманах, используемая для мистического толкования ритуала, она выглядит зачастую однообразной и искусственной, стиль брахман остается в целом сухим и монотонным, лишь иногда ритмичное чередование повторов и ритуальных формул придает ему величественность и экспрессивность.

Поэтому с художественной точки зрения наибольший интерес вызывают легенды и сказания, которые хотя и были включены в брахманы, чтобы объяснить происхождение того или иного ритуального акта, имеют тем не менее самостоятельное значение. Таких легенд немало в «Джайминия» и особенно в «Шатапатха–брахмане», вообще наиболее интересной из всех брахман. Часть из них создана творцами брахман для более наглядного и авторитетного подкрепления предлагаемых ими ритуальных правил, но другая часть восходит к древним мифам и сказаниям, которые обнаруживают иногда близкое сходство с мифами и легендами иных народов. Таковы, например, сказание о Пуруравасе и Урваши (Шат. — бр., XI, 5, 1), напоминающее римскую сказку об Амуре и Психее, или легенда о потопе (Шат. — бр., I, 8, 1), сходная с известным шумерским, семитским и греческим мифами.

Однажды Ману, первый человек на земле, обнаружил в воде, которой он умывался, маленькую рыбку. Рыбка предсказала ему, что скоро произойдет великий потоп и все живые существа погибнут. Она обещала спасти Ману жизнь, если тот будет охранять ее, пока она еще мала. Сначала Ману поместил рыбку в кувшин с водой, потом, когда она подросла, вырыл для нее пруд, а когда стала совсем большой, пустил в море. Рыба приказала Ману построить корабль и, лишь только начнется потоп, взойти на него. Так Ману и сделал. Когда вода затопила землю, рыба подплыла к кораблю Ману, и тот привязал к ней веревку. С помощью веревки рыба благополучно доставила корабль к Северной горе, где Ману сошел на твердую землю. Затем он совершил жертвоприношение, сотворил себе жену и стал прародителем человеческой расы.

Поэтична легенда о возникновении дня и ночи, включенная в ту часть одной из редакций «Черной Яджурведы», которая по содержанию и форме своей не что иное, как брахмана: «Яма умер. Боги пытались убедить Ями (сестра–близнец бога Ямы. — П. Г.) забыть его. Но сколько они ее ни просили, она отвечала: «Только сегодня он умер». Тогда боги сказали: «Так она никогда не сможет его забыть. Нам нужно сотворить ночь». Ибо до этого был только день и не было ночи. Боги создали ночь; затем наступило утро. И тогда она забыла его. Поэтому люди говорят: „Поистине день и ночь уносят печаль!“» («Майтраяни–самхита», I, 5, 12).

Нередко в повествовательную прозу брахманических легенд включаются отдельные метрические отрывки — иногда цитаты из «Ригведы», иногда реплики действующих лиц или поэтическое резюме того, о чем только что было сказано в прозе. Подобный тип композиции стал впоследствии очень популярным, он проник в буддийскую литературу, а затем в своеобразный древнеиндийский повествовательный жанр — «обрамленную повесть». Стихами и прозой изложена в «Айтарея–брахмане» (VII, 13—18) легенда о Шунахшепе. Согласно этой легенде, Шунахшепа должен был быть принесен в жертву богу Варуне вместо царского сына Рохиты. Когда Шунахшепу привязали к жертвенному столбу, он вознес горячие молитвы Праджапати, Агни, Савитару, Варуне и остальным богам. Боги вняли его молитвам, с него спали путы, и он был отпущен. В рассказ вставлены сто стихов из «Ригведы», и, кроме того, стихами переданы диалоги царя Харишчандры (отца Рохиты) с мудрецом Нарадой, Рохиты с Индрой и Шунахшепы с жрецом Вишвамитрой, принявшим его в свою семью после чудесного избавления. Легенда о Шунахшепе интересна также с исторической точки зрения, так как в ней, очевидно, сохранено воспоминание о человеческих жертвоприношениях.

Меньшую литературную ценность, чем популярные мифы и легенды, имеют истории, придуманные творцами брахман для истолкования деталей ритуала. Эти истории в целом не слишком искусны, но часто их красит остроумный вымысел или тонкое философское обобщение. Так, чтобы объяснить, почему при жертвоприношении Праджапати молитвы читаются шепотом, «Шатапатха–брахмана» рассказывает о споре между Разумом и Речью: кто из них важнее. Спор был передан на решение Праджапати, и тот сказал Речи: «Разум, поистине, лучше, чем ты, ибо ты воспроизводишь его деяния и следуешь по его пятам. А несомненно тот хуже, кто подражает делам лучшего и следует по его пятам» (Шат. — бр., I, 4, 5, 11). Раздосадованная Речь отплатила Праджапати тем, что перестала участвовать в принесении ему жертв, и отныне молитвы Праджапати должны были возноситься шепотом.

Отголоски философских спекуляций звучат также в некоторых легендах о сотворении мира. Обычно в них рассказывается, как Праджапати создал богов, небо и землю после суровых аскетических подвигов, но при этом в них нередко упоминается о сотворении Вселенной из хаоса, из вод или из небытия, говорится о целокупности мира, единстве живой и неживой природы, бога и человека, — словом, проскальзывают те идеи, которые лежат в основе философской концепции араньяк и в особенности упанишад — третьего класса произведений ведийской литературы.

Термин «упанишада», по–видимому, был образован от глагола upa–ni–sad — «сидеть подле кого–нибудь». Тем самым первоначально слово «упанишада» указывало на положение ученика возле учителя, который сообщал ему сокровенное знание. Впоследствии оно уже просто означало «сокровенное знание», доступное только для посвященных.

Число упанишад чрезвычайно велико (всего их свыше 200), но подавляющее большинство лишь формально связано с ведийскими школами и содержат взгляды и доктрины поздних религиозных сект и философских течений. Древние же упанишады, которые мы здесь рассматриваем, составляют заключительную часть отдельных брахман. Они или включены в араньяки («лесные тексты», т. е. тайные книги, которые нужно было изучать вне городов и деревень, в лесу), или примыкают к ним и вместе с ними образуют так называемую «Веданту», т. е. конец, заключение вед.

Древнейших упанишад насчитывается шесть: «Айтарея–упанишада», «Каушитаки–упанишада», «Тайттирия–упанишада», «Брихадараньяка–упанишада», «Чхандогья–упанишада» и «Кена–упанишада». Все эти упанишады по языку и стилю напоминают брахманы и написаны лаконичной элиптической прозой с небольшими вставками повествовательного характера. Только одна из них — «Кена–упанишада» — наполовину состоит из стихов.

Несколько позднее первых шести составлены еще шесть упанишад, развивающих те же самые религиозно–философские идеи, но написанные уже целиком или в значительной части стихами: «Катха–упанишада», «Шветашватара–упанишада», «Маханараяна–упанишада», «Иша–упанишада», «Мундака–упанишада» и «Прашна–упанишада».

Эти двенадцать (иногда к ним добавляют еще две–три упанишады) древних упанишад образуют новую ступень развития ведийской литературы. Если брахманы в основном объясняют жертвенный ритуал, то упанишады как бы отражают свободную интеллектуальную реакцию на окостеневшее и формальное понимание ведийской религии в брахманах. Догматическая ритуальная экзегеза в значительной мере вытеснена в них экзегезой мировоззренческого плана, и они стремятся научить не точному и безусловному соблюдению ритуальных предписаний, а глубокому проникновению в тайны духа и материи; не жреческая, а философская мудрость составляет их пафос.

Этот очевидный переход от мировоззрения брахман к мировоззрению упанишад был определен, конечно, и известным разрывом во времени их создания (в целом брахманская литература предшествует литературе упанишад), и историческими и социальными изменениями, которых мы еще коротко коснемся. Но несомненно также и то, что сама возможность нового подхода к старой религиозной доктрине была уже заложена в ведийских самхитах с двумя уровнями их содержания: в то время как брахманы находятся в прямой связи с конкретным, практическим ритуалом вед, упанишады уделяют особое внимание так называемому внутреннему ритуалу, или философской основе ведийской религии. Поэтому, пожалуй, неверно рассматривать содержание упанишад лишь как прямую оппозицию учению брахман или, более того, разрыв с ним. В ведийской литературе, в ведийской философско–религиозной системе брахманы и упанишады — два принципиально отличных, но в то же время и дополняющих друг друга класса произведений.

Центральная доктрина упанишад — доктрина о всеобщем единстве, учение о том, что в основе Вселенной лежит вечно сущее, абсолютное начало — брахман, которое проявляет себя во всем многообразии существующих форм и которое тождественно неизменному духовному «я» индивидуума — атману. Эта доктрина нашла свое наиболее концентрированное выражение в формуле «tat tvam asi» («Это есть ты»), т. е. универсум, брахман и есть не что иное, как «ты», индивидуум, атман. Если воспользоваться излюбленным сравнением упанишад, горшок внутри себя очерчивает определенный кусок пространства, воспринимаемый изолированно, но, когда горшок разбивается, уже нет различия между внешним и внутренним, остается одно непрерывное пространство. «Чхандогья–упанишада» (III, 14, 3—4) так говорит о тождестве брахмана и атмана: «Этот мой атман в глубине сердца меньше, чем зерно риса, и чем зерно ячменя, и чем горчичное семя, и чем зерно проса, и чем ядро зерна проса. Этот мой атман в глубине сердца больше, чем земля, больше, чем воздушное пространство, больше, чем небо, больше, чем все эти миры. Источник любого деяния, любого желания, любого запаха, любого вкуса, заключающий в себе все это, безмолвный, невозмутимый, он, мой атман в глубине сердца, — это брахман…».

В связи с учением о брахмане и атмане в упанишадах излагаются также доктрины метампсихоза, или переселения душ, кармы — той силы, которая определяет форму нового существования живого существа в соответствии с совершенными им деяниями, сансары — круговорота рождений, вырваться из которого можно лишь благодаря высшему знанию, и целый ряд иных метафизических и этических воззрений, впоследствии определивших все развитие индийской философии.

Поиски универсальной сути, конечной реальности, согласно учению упанишад, требуют от человека полной самоотдачи, и в этих поисках и состоит то истинное самопожертвование, которое значительно выше любой обрядовой жертвы. Так, «Мундака–упанишада» (I, 2, 7) провозглашает, что жертвоприношения — это «утлые ладьи», и тот, кто за них цепляется, не может избавиться от старости и смерти. Место внешнего ритуала — жертвы — занимает внутренний ритуал — познание себя, мира и бога, и этот внутренний ритуал для создателей упанишад является высшим. «Поистине, есть только три мира, — говорит «Брихадараньяка–упанишада», — мир людей, мир предков, мир богов. Этот мир людей может быть завоеван только сыном, обрядом — мир предков, знанием — мир богов. Мир богов поистине лучший из миров; поэтому прославляют знание» (I, 5, 16).

С точки зрения внутреннего ритуала нивелируются различия между четырьмя индийскими варнами и лишаются смысла претензии жреческого сословия, брахманов, на безусловный авторитет и почитание, столь характерные для предшествующего класса произведений ведийской литературы. И показательно в этом отношении даже не только то, что в упанишадах и воины, и цари, и женщины, и даже люди низкого происхождения могут быть носителями высшей мудрости и наставлять в ней брахманов (например, «Чхандогья–упанишада», V, 3; V, 11; «Брихадараньяка–упанишада», III, 6; III, 8; II, 4; IV, 5 и др.), но и то, что сами понятия «брахман» или «шудра» приобретают в упанишадах новый смысл и часто имеют в виду не определенные социальные прослойки, а людей, посвященных и не посвященных в истинное знание. Так, в «Чхандогья–упанишаде» (IV, 1—3) возчик Райква, постигший смысл жизни, назван брахманом, а богач Джанашрути — шудрой. В той же упанишаде (IV, 4) некий Сатьякама признается мудрецу, что он сын служанки и не знает своего отца, и тот за правдивость делает его своим учеником и называет брахманом.

Перед создателями упанишад стояла сложная задача — найти для новых идей и принципов, которые они желали сообщить, адекватное словесное выражение. При этом возникала потребность в расширении возможностей языка, еще не приспособленного для передачи абстрактных понятий и представлений. Необходима была новая терминология, но столь же необходимыми были поиски особых стилистических и композиционных средств, позволяющих сделать прозрачным и убедительным подлинное значение этой терминологии. Создатели упанишад решали эту задачу, облекая свои прозрения в поэтическую форму, часто используя аллегорию, образ, притчу и, наконец, подобно Платону, найдя такой специфический композиционный прием конкретного и диалектического представления абстрактных концепций, как диалог учителя и ученика.

Диалогам упанишад, составляющим их наиболее ценные и в художественном, и в философском отношении разделы, свойственны глубина и последовательность мысли, художественная наглядность, и при этом, как и платоновские диалоги, они часто заключены в повествовательную рамку, либо бытовую, либо легендарную.

Так, в «Брихадараньяке» (II, 4) мудрец Яджнявалкья сообщает своим женам Майтрейи и Катьяяни, что он хочет разделить между ними имущество, поскольку сам решил удалиться в лес и предаться созерцанию. Майтрейи спрашивает его, сделает ли ее богатство бессмертной. Яджнявалкья признает бесполезность богатства и по просьбе Майтрейи объясняет ей суть жизни. В «Катха–упанишаде» (I гл.) рассказывается о брахмане, который дарит жрецам все свое имущество. Его маленький сын Начикетас спрашивает у отца, кому же он подарит сына. Сначала отец не принимает вопроса всерьез, а затем, раздраженный, отвечает, что богу смерти Яме. Начикетас отправляется к Яме, но того нет в его жилище, и Начикетас вынужден ждать его три дня. Возвратившийся Яма огорчен, что нарушил долг гостеприимства, и предлагает мальчику три дара. Вместо третьего дара Начикетас спрашивает Яму, существует ли человек после смерти. Яма просит его отказаться от этого вопроса и предлагает взамен земные богатства и власть, но Начикетас настаивает на своем, и тогда Яма излагает ему учение о бессмертии атмана.

Один из самых известных диалогов упанишад — диалог мудреца Уддалаки с его сыном Шветакету («Чхандогья–упанишада», VI гл.), которому отец рассказывает о единстве мира и брахмана, а затем — брахмана и атмана. Он поучает сына, что сущее, брахман, растворено во всем и проявляет себя в каждой индивидуальной душе — атмане. Умирая, человек снова нераздельно сливается с сущим, из которого он был порожден. Уддалака иллюстрирует свое учение рядом притч и аллегорий.

Вот три из них (VI, 12, 13, 15):

«Принеси плод вон того фигового дерева». — «Вот он, почтенный», — «Разломи его». — «Разломил, почтенный». — «Что ты видишь внутри?» — «Эти зерна, совсем крошечные, почтенный». — «Разломи–ка одно из них». — «Разломил, почтенный». — «Что ты видишь внутри?» — «Ничего, почтенный». — Тогда отец сказал ему: «Эта мельчайшая суть, мой милый, которую ты не замечаешь, именно эта мельчайшая суть и порождает большое фиговое дерево. Верь мне, мой милый, эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, она атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».

«Положи эту соль в воду и завтра утром приходи ко мне». Тот так и сделал. Отец сказал ему: «Принеси–ка ту соль, которую ты вечером положил в воду. Сын поискал ее, но не нашел, ибо она растворилась. «Попробуй–ка воду с этой стороны. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Попробуй в середине. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Попробуй с той стороны. Что ты чувствуешь?» — «Она соленая». — «Выпей ее и садись рядом со мной». Тот так и сделал и говорит: «А вкус соли все еще остается». Отец сказал ему: «Так и ты, мой милый, поистине не замечаешь в этом мире сути, а она пребывает в нем. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, она атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».

«А также, если болен какой–нибудь человек, вокруг него собираются родственники и спрашивают: «Ты узнаешь меня? Ты узнаешь меня?» И пока его речь не поглощена разумом, разум — дыханием, дыхание — огнем, огонь — божественным началом, он узнает их. Но когда речь поглотил разум, разум — дыхание, дыхание — огонь, огонь — божественное начало, тогда он не узнает их. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это истина, это атман, это ты, Шветакету». — «Наставляй меня дальше, почтенный». — «Хорошо, мой милый», — сказал отец».

Своеобразие аллегорий, притч и даже отдельных образов и метафор в упанишадах состоит в том, что предметы и понятия различных рядов не просто сравниваются в них, как, например, в евангельских притчах, но как бы отождествляются, выступают заместителями друг друга. Мельчайшая частица плода фигового дерева или растворившаяся крупица соли не просто символизируют изначальный элемент сущего, но сами по себе являются этой сутью: «Это истина, она атман, это ты, Шветакету».

Отождествление разнородных понятий — особый художественный прием, и он получает оправдание и смысл в связи с общей концепцией упанишад о единстве мира, единстве на самых различных уровнях. Это становится особенно очевидным тогда, когда подобное отождествление уровней (мифологического, космологического, антропоцентристского, бытового, макрокосма и микрокосма), «игра уровнями» сами по себе и являются носителем философской идеи. Именно таким образом в «Брихадараньяка–упанишаде» (I, 5, 3—7) иллюстрируется вездесущность атмана: «Вот из чего состоит этот атман: из речи он состоит, из разума он состоит, из дыхания он состоит. Есть три мира: речь — это этот мир (земля), разум — воздушное пространство, дыхание — тот мир (небо). Есть три веды: речь — это „Ригведа“, разум — „Яджурведа“, дыхание — „Самаведа“. Есть боги, предки, люди: речь — это боги, разум — предки, дыхание — люди. Есть отец, мать, ребенок: разум — это отец, речь — мать, дыхание — ребенок…» и т. д.

Влияние упанишад на почти все позднейшие индийские философские и религиозные системы до сих пор не исчерпано. Но влияние это не ограничено одной Индией. Историк древнеиндийской литературы М. Винтерниц находит следы его и у персидских суфиев, и у неоплатоников, и у александрийских христиан, и у средневековых христианских мистиков Экхарта и Таулера, и, наконец, у немецких философов XIX в., в частности Шопенгауэра, называвшего создателей упанишад своими учителями.

Несомненно, что широта и устойчивость этого влияния были обусловлены не только глубиной философской доктрины упанишад, но и той яркой убедительной формой, которая была найдена для воплощения этой доктрины.

Ведийскую литературу завершают произведения, которые согласно традиции рассматриваются уже не как божественное откровение, а как плод человеческого разума. Это так называемые «веданга», «части вед», или, иначе, вспомогательные трактаты по ведам, излагающие дисциплины, необходимые для понимания собственно ведийских текстов или для точного исполнения содержащихся в них предписаний. Уже в некоторых брахманах перечисляются эти дисциплины, шесть веданг: фонетика, ритуал, грамматика, этимология, метрика и астрономия. Соответственно мы или располагаем отдельными трактатами по всем этим ведийским дисциплинам, или — в худшем случае — знаем о них из позднейших упоминаний.

Наиболее примечательная особенность литературы «веданга» та, что большинство составляющих ее трактатов написано в форме сутр. Первоначальное значение слова сутра — «нить», затем «краткое правило». Подобно тому как ткань состоит из множества нитей, трактаты веданги состоят из множества кратких предписаний в афористической форме, предельно лаконичных, видимо, для того, чтобы их легче было запомнить. Термин «сутра» в равной степени относится и к каждому отдельному предписанию, и ко всему трактату в целом; он стал своего рода жанровым определением, и этому жанру суждено было быть одним из самых популярных в Индии. В стиле сутр вплоть до Нового времени создавались многочисленные труды и трактаты по самым различным областям науки и философии, религии и искусства. Однако поскольку из–за сжатого и афористического языка содержание сутр часто оказывалось не вполне понятным, их уже в Древности дополняли более или менее подробным комментарием.

Из сутр ведийской литературы наиболее полно сохранились так называемые кальпасутры, трактующие различные стороны и детали ритуала. Кальпасутры содержат разъяснения, касающиеся организации различных жертвоприношений, торжественных и повседневных, принятых обычаев и законов, обязанностей отдельных членов общества и их прав. Их значение для этнографии чрезвычайно велико, ибо они дают такие сведения о характере жизни в Древней Индии, какие о жизни иных древних народов мы можем получить лишь в результате кропотливого отбора косвенных свидетельств, с помощью гипотез и догадок.

По остальным пяти разделам веданги трактатов сохранилось значительно меньше, да и те, как правило, относятся к сравнительно поздней эпохе и не принадлежат уже собственно ведийским школам, а лишь имитируют более древние образцы. Среди них наиболее значительны трактаты по фонетике «Ригведы» и «Яджурведы», приписываемые Шаунаке и Катьяяне, сборник этимологий по языку «Ригведы» — «Нирукта» Яски (VI—V вв. до н. э.) и, наконец, знаменитая грамматика «Аштадхьяйи» («Восьмикнижие») Панини (вероятно, VI—IV вв. до н. э.), не потерявшая своего научного значения до сих пор и во многом предвосхитившая методы современной лингвистики. Грамматика Панини уже лишь частично имеет дело с текстом вед; основная ее цель — описание общепринятого литературного языка — санскрита, а не языка священных книг. Тем самым она как бы открывает новую эпоху в развитии древнеиндийской литературы и культуры.

Литература второй половины I тысячелетия до н. э.

Начиная с VI в. до н. э. история Индии перестает быть объектом одних лишь догадок и недоказуемых предположений и становится более или менее достоверной. Нашим представлениям о политическом и социальном развитии Древней Индии мы обязаны уже не косвенным свидетельствам религиозных гимнов или философских диалогов, а прямым историческим указаниям в книгах буддистов и джайнов, в специальных трактатах по политике и законодательству, сообщениям побывавших в Индии иноземцев и данным эпиграфики.

Два обстоятельства наиболее примечательны в Индии второй половины I тыс. до н. э. Это, во–первых, создание могучей империи, более чем на два столетия объединившей подавляющее большинство государств на севере и в центральной части субконтинента. И во–вторых, значительное усиление международных контактов и связей, с одной стороны обогативших индийскую культуру, а с другой — положивших начало ее экспансии в сопредельные с Индией страны.

К VII в. до н. э., как свидетельствуют буддийские источники, в Северной Индии существовало 16 государств — монархий и племенных республик, которые вели друг с другом упорную борьбу за гегемонию. Среди них наиболее могущественным оказалось государство Магадха, расположенное в Бенгалии по нижнему течению Ганга. Цари Магадхи: Бимбисара (545—493), Аджаташатру (493—461) и особенно Махападма Нанда (IV в. до н. э.) — распространили свою власть далеко на запад и юг Индии, а при династии Маурьев (317—180) государство Магадха превратилось в могущественную империю, простиравшуюся от Гималаев до гор Виндхья, от дельты Ганга до Пенджаба.

Период империи Маурьев, особенно при правителях Чандрагупте (317—293), Биндусаре (293—268) и Ашоке (268—231), иногда называют «золотым веком» Индии. Впервые было осуществлено политическое и культурное объединение страны. Высокого уровня достигли земледелие, ремесло и торговля. С необычайным размахом велись ирригационные работы, строительство мостов, добыча полезных ископаемых. Столица империи Паталипутра (современная Патна), по описанию греческого посла Мегасфена, была большим процветающим городом, окруженным величественной крепостной стеной с 570 башнями и 64 воротами. Царский дворец, возвышавшийся среди великолепного парка, хотя и был построен из дерева, вызывал своей красотой восхищение у греков. О высокоразвитой городской культуре свидетельствуют также сохранившиеся от эпохи Маурьев прекрасные памятники архитектуры и культуры: остатки буддийских каменных храмов и монументов (ступ), колонны (латы), украшенные изящными орнаментом и барельефами, каменные и гипсовые статуи и т. д. В государстве Магадха достигли высокого уровня астрономия, математика и медицина.

Эти успехи империи Маурьев были успехами авторитарного в своей основе государства. Древнейший индийский трактат о политике и экономике «Артхашастра» (букв. «Наука о выгоде»), приписываемый министру Чандрагупты — Каутилье, рассказывает о строгой централизации страны, громоздком бюрократическом аппарате чиновников, надсмотрщиков и инспекторов, которых, в свою очередь, контролировали многочисленные шпионы, о колоссальных налогах и повинностях, ложившихся на плечи земледельцев и ремесленников. «Артхашастра» свидетельствует об укреплении в Индии кастовой системы, об юридическом бесправии тружеников, особенно рабов, среди которых ею выделяются 15 различных категорий. Данные «Артхашастры», а также некоторых других авторитетных исторических источников позволяют заключить, что во второй половине I тыс. до н. э. в многоукладном индийском обществе особую и значительную роль приобретает институт рабства.

Рост могущества государства Магадха ознаменовал собою перемещение политического и культурного центра Индии от бассейна Инда к землям, лежащим по нижнему течению Ганга. Между тем еще в конце VI в. до н. э. часть долины Инда была захвачена персами. Индия впервые непосредственно столкнулась с западным миром, и в искусстве эпохи Маурьев можно обнаружить следы персидского влияния. В 326 г. до н. э., захватив персидские владения, в Индию вторгся Александр Македонский. Он разгромил небольшие государства в Пенджабе, но от похода в глубь Индии, в Магадху, был вынужден отказаться. Попытку Александра 20 лет спустя повторил преемник Александра — Селевк, но он потерпел поражение от Чандрагупты Маурья и даже уступил ему свои владения в северо–западной Индии и восточном Иране. Таким образом, прямые последствия индийского похода Александра были ничтожны. Но на развалинах его империи уже в середине III в. возникли греко–бактрийское, а затем греко–индийские царства, поддерживавшие тесные отношения с индийскими правителями. Греко–индийские царства спустя некоторое время были покорены скифами (II в. до н. э.), а затем — кушанами (I в. до н. э.), которые распространили свое господство на всю северо–западную Индию.

Так, в течение второй половины I тыс. до н. э. Индия непосредственно соприкоснулась со многими племенами и народами. И хотя такое соприкосновение почти всегда начиналось с военного конфликта, в конечном итоге оно, как правило, завершалось достаточно широким обменом культурными ценностями. Например, греческое влияние сказалось на индийском искусстве, астрономии и медицине; в свою очередь, через открытые ворота северо–западной Индии сначала в Центральную Азию, а затем и в иные страны начали проникать индийская философия и религиозные учения.

Наряду с серьезными изменениями в политической истории вторая половина I тыс. до н. э. былаознаменована и важнейшими событиями в области духовной культуры Индии — возникновением двух крупнейших религиозных течений: джайнизма и буддизма. Приблизительно в то же время, когда Иония дала Греции ее первых замечательных философов, когда в Иране развернул свою деятельность Заратуштра, а в Китае — Конфуций, в Индии выступили со своими проповедями, направленными против принятых социальных установлений, окостеневших общественных и религиозных догм, Вардхамана Махавира, основатель джайнизма, и Гаутама Будда, основатель буддизма.

Вардхамана Махавира, годы жизни которого приходятся, по–видимому, на вторую половину VI — начало V в. до н. э., был отпрыском царского рода. На 42‑м году жизни, согласно джайнской традиции, он достиг высшего знания и, посвятив остаток своей жизни аскетическим странствиям, повсюду распространял свое учение, приобретая все новых и новых учеников.

Джайны отрицали существование бога, авторитет вед и брахманов. Они подчеркивали значение личности и ее духовной свободы, которую искали на пути разрыва со всеми мирскими связями, освобождения от страстей и желаний. И мирянину, и монаху предписывалось строгое соблюдение определенных этических правил: не наносить вреда живым существам, говорить правду, не присваивать ничего чужого, не прелюбодействовать и т. д. Соблюдение этих правил, а также умерщвление плоти избавляли, по мнению джайнов, человека от бесконечной цепи существований и освобождали душу от ее телесной оболочки.

Махавира создал джайнскую монашескую организацию. Приблизительно через два столетия после его смерти джайны собрали свой первый собор в Паталипутре. К тому времени джайны уже имели большое влияние, особенно в среде городского населения, и пользовались покровительством многих царей Магадхи, в том числе Чандрагупты Маурья. Это влияние не ослабевало еще долгое время, и до сих пор джайнизм сохранился в Индии в качестве религии одной из богатых общин.

Учением, родственным джайнизму по духу и первоначальной судьбе, был буддизм. Как и Махавира, Гаутама Будда (вероятно, 563—483 гг. до н. э.) родился в среде кшатриев, в семье царя. В 29 лет он порвал с привычным укладом жизни и начал свои скитания в поисках истины. Спустя шесть лет, как говорит предание, эта истина открылась ему, и Будда произнес свою первую проповедь (в Бенаресе), положившую начало одному из самых значительных духовных движений в мире.

Будда не ставил себе целью основать новую религию, он уклонялся также от решения абстрактных метафизических проблем. Будда стремился указать новый путь жизни, который избавил бы человека от бремени страданий. Он учил «четырем благородным истинам»: есть страдание, есть причины страдания, есть прекращение страдания и есть «восьмеричный благородный путь» к прекращению страдания, к освобождению от нового рождения и новой смерти, к нирване. Этот путь Будда видел не в аскетизме и тем более не в бессмысленном ритуале и кровавых жертвах, а в добродетели, в самовоспитании, в свободе от жизненных пут и привязанностей.

Позднее, в стремлении сохранить свое влияние и успешно конкурировать с брахманизмом, буддизм постепенно изменил свой характер, подчинил всю систему своих воззрений личному, божественному элементу в вире Будды–спасителя, абсорбировал в одном из главных своих течений — махаяне — многие стороны индуистской религии; но вначале, при своем зарождении, буддизм по преимуществу и прежде всего был учением этическим и практическим.

Буддисты, как и джайны, позаботились о создании монашеской общины, но придавали ей, в отличие от джайнов, куда бо́льшее значение, сделав ее мощным орудием пропаганды и распространения своей доктрины. Первые соборы буддистов (в 483, 383 и 250 гг. до н. э.), консолидировавшие учение Будды и оформившие его в трехчастный священный канон, знаменовали собой значительные успехи буддизма в Индии, который при императоре Ашоке стал основной религией в государстве Магадха. Однако с течением времени, теряя свои первоначальные черты, растворяясь среди вишнуитских и шиваитских культов средневековой Индии, буддизм утратил сколько–нибудь значительное влияние у себя на родине; зато начался его многовековый путь вне пределов Индии, и ему суждено было стать одной из мировых религий.

И буддизм, и джайнизм появились именно в Индии не случайно. Несмотря на свой реформаторский характер, они не порывали полностью с предшествующей мировоззренческой и религиозной традицией, но представляли собой как бы протестантское движение внутри этой традиции, очищая и реконструируя Старые верования. Возникновение буддизма и джайнизма отражало начинающийся кризис рабовладельческого общества, борьбу с принудительными рамками кастового строя; выдвинутые ими гуманистические принципы, проповедь социального равенства при всей своей ограниченности привлекли к их учению многих сторонников и оставили глубокий след на последующей индийской культуре. Именно поэтому богатая и разнообразная литература буддистов и джайнов составляет одну из неотъемлемых и значительных страниц в истории этой культуры.

Древнейшую и, пожалуй, наиболее ценную часть обширной буддийской литературы образует священный буддийский канон. Сопоставляя буддийский канон с ведийским в качестве памятников древнеиндийской литературы, мы убеждаемся в существенных различиях между ними. Мифологические представления, которые хотя и на разных уровнях интерпретации, определили общий характер содержания и образности ведийских текстов, в буддийских — отошли на второй план, лишь иногда выступая в роли декоративного фона. Иначе расставлены стилистические акценты: веды стремятся возвестить истину, буддийский канон — убедить в ней; величественному, безусловному тону проповеди вед противостоит в буддийских книгах более интимный, доверительный тон изложения, их стиль часто диалогичен не просто по форме, но и по внутренней сути. Человеческий опыт и мироощущение представлены в ведах в отвлеченных категориях и символах, буддийские же памятники пытались найти для них конкретное и осязаемое воплощение. Эти и другие подобного рода отличия обусловлены, конечно, разрывом во времени между ведийскими и буддийскими памятниками, но в первую очередь они связаны с особенностями ведийской и буддийской религий, а также с условиями, в которых складывались оба канона.

Полная версия буддийского канона сохранилась на языке пали, версии на других языках и диалектах, в том числе и на санскрите, дошли лишь в отдельных фрагментах. Палийский канон, носящий название «Типитака» («Три корзины [закона]») был записан в I в. до н. э. при царе Ваттагамани на Цейлоне. Однако история канонической литературы начинается много раньше.

Согласно буддийскому преданию, уже на первом соборе буддистов в Раджагрихе, состоявшемся спустя несколько недель после смерти Будды, были составлены, по крайней мере, две из трех священных «корзин» канона. Это предание внушает мало доверия, хотя, возможно, в V в. до н. э. и возникла какая–то основа будущего текста. Более достоверно сообщение о том, что оформление канона произошло в середине III в. до н. э. на третьем соборе в Паталипутре. Во всяком случае, некоторые надписи императора Ашоки и изречения на ступах в Санчи и Бхархуте, почти дословно совпадающие с текстом «Типитаки», свидетельствуют, что в III в. до н. э. уже существовала первоначальная версия канона.

Является ли «Типитака» точным воспроизведением этой версии? Цейлонские буддисты не сомневаются в этом и, более того, утверждают, что язык пали и есть тот диалект магадхи, на котором, согласно преданию, проповедовал Будда. Однако большинство современных исследователей буддийской литературы придерживаются иного мнения. Прежде всего, как установлено, пали, ставший официальным литературным языком буддистов Цейлона, Бирмы и Сиама (само слово «пали» первоначально значило «ряд [текстов]», затем «священный текст»), — это среднеиндийский диалект, существенно отличный от магадхи. Далее, ранняя буддийская литература, видимо, вообще не знала единого языка, канонические тексты передавались изустно, причем сам Будда учил своих последователей излагать его учение на их родных языках. Наконец, в состав «Типитаки» вошли некоторые части и отрывки, которые не могли быть созданы ранее II в. до н. э.

Палийская версия, таким образом, — это лишь одна из версий буддийского канона, а именно версия секты тхеравадинов, но она отличается от остальных редакций наибольшей полнотой и аутентичностью и поэтому особенно важна для реконструкции доканонического предания.

Палийская «Типитака» состоит из трех частей: «Виная–питаки» («Корзины наставлений»), имеющей дело с правилами поведения и жизни в буддийской общине; «Сутта–питаки» («Корзины текстов»), излагающей этические основы учения Будды, и «Абхидхамма–питаки» («Корзины мудрости»), объясняющей метафизические принципы этого учения.

Каждая из этих частей, в свою очередь, поделена на несколько разделов. Так, «Виная–питака» имеет три раздела: «Сутта–вибханга», «Кхандхаки» и «Паривара»; «Абхидхамма–питака» — семь разделов, а «Сутта–питака» — пять разделов, или собраний (никая): «Дигха–никая» («Собрание пространных поучений»), «Маджджхима–никая» («Собрание средних поучений»), «Самъютта–никая» («Собрание связанных поучений»), «Ангуттара–никая» («Собрание поучений, большее на один член») и «Кхуддака–никая» («Собрание коротких поучений»).

Наконец, почти каждый раздел состоит из нескольких книг, законченных и самостоятельных и по форме, и по содержанию.

Тексты «Типитаки» в первую очередь интересны для историка буддийской религии. Они подробно рассказывают о создании и организации буддийской общины, о правилах приема в нее, характере отдельных церемоний, жизни монахов в различные времена года, об их одежде, жилище и т. д. Они в то же время исчерпывающе излагают этическое учение Будды, еще свободное от позднейших напластований, основы буддийской психологии и метафизики, содержат начала буддийской логики. Но сферой буддийских доктрин и установлений не исчерпывается историческое содержание и значение «Типитаки». Многие разделы «Типитаки», и особенно «Сутта–вибханга», «Кхандхаки», «Дигха–никая» и «Суттанипата» (одна из книг «Кхуддака–никаи»), заключают в себе обширные сведения о религиозной и социальной жизни Индии, об отношениях различных религиозных сект, о положении каст, об обычаях и верованиях простого народа, о роли женщины в обществе и т. д. При почти полном отсутствии иных надежных источников «Типитака» дает для историка Древней Индии особенно ценную и во многом достоверную информацию.

Однако «Типитака» не только исторический и религиозный памятник. Многие тексты, входящие в ее состав, обладают такими художественными достоинствами, которые делают ее выдающимся произведением не только индийской, но и мировой литературы.

Книги палийского канона не были созданы одновременно. Так, наряду с текстами, возникшими на заре существования буддийской общины, в канон были включены книги, относящиеся к III и II вв. до н. э. или сложившиеся еще позже, уже на Цейлоне. К этим поздним частям относятся, по всей видимости, вся «Абхидхамма–питака», «Кхуддака–никая» в «Сутта–питаке» и «Паривара» в «Виная–питаке». Часто к тому же в пределах одной книги или одного раздела располагались рядом отрывки более древнего и более позднего происхождения. Все это создает довольно пеструю картину стилей, жанров и форм в «Типитаке» и не позволяет с одними и теми же мерками и критериями подходить к различным ее частям.

В «Типитаке» чередуются стихи и проза, повествовательные отрывки или строфы с диалогами и лирическими гимнами, сухое изложение монастырского устава либо этической доктрины с рассказами, легендами, баснями, притчами и афоризмами; бесконечные повторения одной и той же мысли сменяются развернутыми сравнениями или целой цепью метафор, рационалистические рассуждения — бытовыми юмористическими сценками или вдохновенными проповедями.

Даже в «Виная–питаке» — своеобразном дисциплинарном кодексе буддийской общины — с монотонным и дидактическим стилем повествования контрастируют живые и эмоциональные рассказы. Так, в ней патетично и в то же время просто изложена легенда о том, как Будда достиг просветления, решил возвестить людям свое учение и приобрел первых учеников («Махавагга», I, 1—24).

Первые четыре отдела «Сутта–питаки» в основном состоят из речей, приписываемых Будде и его ученикам, или диалогов с рамочным рассказом, в котором сообщается, как и при каких обстоятельствах была произнесена именно эта речь или состоялся тот или иной диалог. Форма речей и диалогов обычно прозаическая, однако во многих из них проза прерывается стихами (гатхами), которые, как правило, появляются в наиболее существенных по содержанию и эмоционально значимых местах. Подобное сочетание стихов и прозы постепенно становится излюбленным методом композиции в индийской литературе, а лучшие из диалогов «Сутта–питаки» напоминают отдельные диалоги упанишад или «Махабхараты».

К таким диалогам относятся, в частности, многие диалоги из «Дигха» и «Маджджхима–никаи». В одном из них рассказывается, как Сакка, царь богов, не решался приблизиться к Будде, погруженному в размышления. Тогда он попросил помощи у полубожественного существа — гандхарвы, и тот привлек внимание Будды тем, что пропел, аккомпанируя себе на лютне, стихи, составленные из слов с двойным значением: песня была адресована к безжалостной возлюбленной, но одновременно имела в виду Будду. Будда был тронут песней, и гандхарва смог передать ему желание Сакки задать несколько вопросов. Отвечая на эти вопросы, Будда на конкретных примерах разъяснил царю богов этику буддизма и сделал его своим последователем («Дигха–никая», II, 21).

В другом диалоге Будда отклоняет просьбу некоего юноши объяснить ему сущность бытия, небытия и иных философских категорий, рассуждать о которых Будда считал бесполезным и ненужным. Будда сравнивает этого юношу, занятого метафизическими проблемами, но не уяснившего себе еще истины о страдании и его преодолении, с раненым, который не позволяет вытащить из своего тела стрелу, пока не узнает, кто ее пустил: кшатрий, брахман, вайшья или шудра, к какому роду принадлежит стрелявший, велик он или мал ростом и из чего сделана стрела («Маджджхима–никая», 63).

Чрезвычайно интересны в литературном отношении легенды о попытках искусителя Мары соблазнить Будду и его учеников (например, «Самъютта–никая», I, 4—5). В легендах об искушении стихи среди повествовательной прозы появляются особенно часто, и многие из них, по–видимому, просто фрагменты фольклорной поэзии, использованной буддийскими авторами.

Наиболее значительные произведения буддийской поэзии содержит пятый отдел «Сутта–питаки» — «Кхуддака–никая», включающий в себя разнородные по характеру книги, которые были составлены в разное время.

Среди этих книг интересны «Кхуддакапатха», в гимнах и молитвах излагающая сущность буддийской морали; «Итивуттака» — собрание 112 кратких высказываний Будды в стихах и прозе о различных сторонах жизни; «Удана» — 80 легенд из жизни Будды, каждая из которых кончается лирическими строфами. Но подлинными шедеврами буддийской литературы справедливо считаются «Тхера–гатха» («Строфы монахов») и «Тхери–гатха» («Строфы монахинь»), «Суттанипата» («Малое собрание текстов»), «Дхаммапада» («Путь добродетели») и «Джатаки» («Истории былых рождений»).

«Тхера-» в «Тхери–гатха» — собрания коротких лирических поэм, приписываемых соответственно монахам и монахиням, ближайшим ученикам Будды. Эти поэмы выделяются среди остальных книг палийского канона своей эмоциональной насыщенностью и субъективной окраской. Большую роль в них играют бытовые и пейзажные зарисовки, на фоне которых развертывается искренний и глубоко личный рассказ о борьбе с соблазнами мира на пути к духовному просветлению, к вступлению в буддийскую общину. Отсюда исповедальный пафос гатх, подробное описание тончайших оттенков человеческих чувств. С лиризмом гатх связано удивительное разнообразие используемых в них поэтических приемов (аллитераций и ассонансов, тропов, игры слов, рефренов и повторов). Оставаясь взволнованной проповедью величия Будды и его учения, гатхи тем самым предвосхищают некоторые существенные линии развития классической индийской лирики. Между поэмами «Тхера–гатха» и «Тхери–гатха» заметны известные различия в содержании и тоне. Первые по большей части имеют дело с внутренним, духовным, а вторые — с внешним, чувственным опытом; первые более насыщены образами природы, вторые — картинами повседневной действительности. Возможно, что эти различия и вызвали появление предания, приписавшего «Тхера–гатха» монахам–мужчинам, а «Тхери–гатха» — женщинам.

«Суттанипата» принадлежит к древнейшим частям «Типитаки». Учение Будды сохранено в ней в еще не замутненной позднейшими напластованиями форме и сосредоточено вокруг наиболее общих этических проблем. Столь же архаичны и ценны поэтические качества «Суттанипаты». Ее короткие поэмы–сутты состоят из групп стихов, объединенных одной мыслью, которая подчеркивается часто единым рефреном или образом, вынесенным в заглавие поэмы. Так, «Сутта о стреле» («Суттанипата», 574—593) начинается строфами о всесилии страха смерти и скорби в мире:

Как у плодов созревших
Страх поутру сорваться,
Так и у тех, кто родился,
Вечный страх перед смертью…
Ведь, как кувшины и чаши,
Что сделал из глины горшечник,
Все когда–нибудь разобьются,
Так прервется и жизнь смертных.
Глупец и мудрец ученый,
Старик и юноша нежный —
Все они кончат смертью,
Над всеми — власть смерти…
Подряд, как коров на бойню,
Смерть уводит с собой смертных,
А родные глядят им вслед,
Тоскуя и горько плача.
(576—578,  580)
И кончается — проповедью мудрого созерцания и отрешенности, позволяющих этот страх и эту скорбь преодолеть:

Как видишь, мир поражен
Старостью и смертью.
Но мудрецы не скорбят,
Непреложность закона зная…
Когда загорается дом,
Пламя тушат, залив водою.
Так и тот, кто мудр и учен,
Тверд и исполнен достоинств,
Разгоняет возникшую скорбь
Тут же, как ветер — солому.
И если счастья желаешь,
То причитанья и вопли,
Желания и недовольства —
Эту стрелу из себя вырви!
Отравленную стрелу вырвав,
Покой обретешь душевный.
Уничтожив в себе все печали,
Беспечальным станешь, потухшим.
(581, 591—593; перевод Ю. М. Алихановой)
Повествовательные строфы чередуются в «Суттанипате» с диалогическими, многие из которых, пересказывая эпизоды из жизни Будды, послужили позднее толчком к созданию эпических его жизнеописаний. С другой стороны, многие отрывки из «Суттанипаты», в которых дидактическое начало сочетается с высоким лирическим пафосом, стимулировали последующее развитие буддийской гимновой поэзии.

Подобно «Суттанипате», наиболее часто цитируемым буддийским текстом является «Дхаммапада». Это своего рода компендиум буддийской мудрости, в котором в концентрированной, афористической форме полно и просто изложены основные моральные принципы раннего буддизма. «Дхаммапада», несомненно, впитала в себя традиции народного творчества; поэтому отвлеченные этические идеи обычно преподносятся в ней с помощью иллюстраций из повседневной жизни, обиходных сравнений, избавленные тем самым от нарочитой дидактичности и умозрительности: «Как в дом с плохой крышей просачивается дождь, так в плохо развитый ум просачивается вожделение» (I, 13). «Мало знающий человек стареет, как вол: у него разрастаются мускулы, знание же у него не растет» (XI, 152). «Легко увидеть грехи других, свои же, напротив, увидеть трудно. Ибо чужие грехи рассеивают, как шелуху; свои же, напротив, скрывают, как искусный шулер несчастливую кость» (XVIII, 252). «„Здесь я буду жить во время дождей, здесь — зимой и летом“, — так рассуждает глупец. Он не думает об опасности. Такого человека, помешавшегося на детях и скоте, исполненного желаний, похищает смерть, как наводнение — спящую деревню» (XX, 286—7; перевод В. Н. Топорова).

Афоризмы «Дхаммапады» чрезвычайно емки; как и в «Суттанипате», они обычно примыкают друг к другу или как тезис и антитезис, или же, связанные едва заметными переходами, последовательно развивают основную мысль главы или отрывка. Искусство композиционных приемов, изящество и лаконизм каждой строфы, простота и глубина мыслей, находящих созвучие в этической литературе разных времен и разных народов, обусловили мировую славу «Дхаммапады».

Мировую славу, хотя и по другой причине, стяжала и книга «Джатак». Джатаки — это рассказы о предшествующих существованиях Будды, который, согласно индийскому учению о метемпсихозе, или переселении душ, многократно возрождался в облике различных растений, животных, богов и людей, прежде чем воплотиться в Гаутаму Будду и достичь нирваны. Собрание джатак в палийском каноне включает 547 таких историй. Каждая джатака распадается на три части: введение, где излагаются обстоятельства, при которых Будда рассказывает историю; саму историю одного из его былых рождений; заключение, в котором герои истории идентифицируются с окружающими Будду слушателями. По образцу остальных текстов «Типитаки» в прозаические рассказы джатак вставлено большое количество повествовательных стихов и сентенций, к ним присоединена — часто не вполне органично — буддийская мораль, но это никак не противоречит тому факту, что большинство сюжетов джатак почерпнуто из фольклора и они представляют собой лишь более или менее обработанные народные басни, сказки, притчи, фантастические легенды и анекдоты. В свою очередь, поскольку поучительность и серьезность тона джатаки сочетали с занимательностью повествования, они стали главным средством буддийской проповеди, отражая наиболее распространенное и доступное для широких масс понимание буддизма. Поэтому они постоянно переводились и перелагались на языки всех тех стран Азии, куда проник буддизм, а кроме того, лишенные буддийской морали, вошли в десятки произведений дидактической и нарративной литературы. Все это и предопределило то обстоятельство, что многие сюжеты джатак стали известными и в Европе, в частности из произведений Эзопа и Бабрия, Лафонтена и И. А. Крылова, из «Тысячи и одной ночи» и «Деяний римлян».

Таковы, например, джатаки о льве и быке, которые убили друг друга после того, как их поссорил шакал (джатака 340); об осле, переодетом в львиную шкуру, но выдавшем себя своим голосом (189); о цапле, съевшей всех рыб в пруду, пока ее саму не задушил рак (38); о болтливой черепахе, летевшей с двумя гусями по воздуху (215); о шакале, лицемерно хвалившем голос вороны, для того чтобы завладеть ее добычей (224); о плотнике, который попросил своего сына согнать со лба муху, а тот по глупости раскроил ему голову топором (44) и многие другие. Мировой сказочной литературе известны также истории о благодарных зверях и неблагодарном человеке, оклеветавшем своего спасителя (73); о царе, понимавшем язык птиц и животных (386); о муже, отдавшем жене часть своей жизни, но едва не убитом ею и ее любовником (193) и т. д. Интересна в своей связи с греческой литературой джатака о жене, которая, когда ей надо было выбрать, кому сохранить жизнь: мужу, сыну или брату, — выбрала жизнь брата и объяснила, что легко приобрести снова и мужа, и сына, но никогда не возвратишь себе брата (67). Эта история была известна уже Геродоту, рассказавшему ее о жене Интаферна, а затем Софокл подобный мотив ввел в «Антигону».

В свое время немецкий ученый Т. Бенфей выдвинул теорию, что родиной мировых сказочных сюжетов была Индия, и при этом особую роль он отводил буддистам, считая их создателями и распространителями этих сюжетов. Теория Бенфея большинством специалистов признана по меньшей мере односторонней. Сами буддисты, как правило, использовали материал, уже бывший к тому времени в народном обиходе; кое–какие истории, попавшие в джатаки, пришли в Индию из других стран, а многие другие проникли в мировую литературу, минуя буддийские памятники, через иные произведения индийской литературы («Панчатантру», «Шукасаптати», «Катхасаритсагару» и т. п.). Но как бы ни обстояло дело в каждом конкретном случае, книга «Джатак» буддийской «Типитаки» и теперь сохраняет свое выдающееся значение для изучения мировых литературных и фольклорных связей.

Джайнский канон, или джайнские священные тексты, написанные на пракрите ардхамагадхи — языке, на котором по преданию проповедовал основатель джайнизма Вардхамана Махавира, — дошли до нас в еще более поздней обработке, чем буддийская «Типитака». Лучше сохранился и больше известен канон шветамбаров («одетых в белое платье») — одной из двух наиболее значительных джайнских сект. Канон шветамбаров «Агама», или «Сиддханта» («Священное учение»), был окончательно отредактирован и записан в середине V в. н. э. на соборе в Валабхи (Гуджарат), когда, согласно джайнской традиции, некоторые тексты уже были потеряны, а относительно других возникло опасение, что они будут забыты. Канон состоит из 12 анга («анга» — «часть, раздел»), 12 упанга («вспомогательных частей») и нескольких иных групп текстов, среди которых особенно важны «Чхеда-» и «Мула–сутры», напоминающие по своему характеру сутры ведийской литературы. Та же джайнская традиция утверждает, однако, что первая редакция канона состоялась много раньше, в III в. до н. э., на первом соборе джайнов в Паталипутре, и уже тогда канон включал в себя все 12 анг. Лингвистический и исторический анализ «Агамы» действительно свидетельствует, что ряд текстов канона — причем не только некоторые анги, но и отдельные упанги и сутры — восходит к глубокой древности, хотя впоследствии они и подверглись более или менее значительной обработке. Другие части канона были созданы много позже: иногда в первые века н. э., иногда лишь ко времени собора в Валабхи, а некоторые даже позже V в. н. э. При этом, как и в буддийской «Типитаке», ранние и более поздние части расположены в «Агаме» рядом, и одна и та же книга включает в себя отрывки, отделенные друг от друга по времени возникновения несколькими веками. Подобно «Типитаке», джайнская «Агама» излагает принципы религиозной доктрины и этическое учение джайнов, правила поведения мирян и монахов, содержит элементы джайнской психологии и метафизики. Как и в «Типитаке», проза в джайнском каноне чередуется со стихами, повествование сменяется диалогом, а основные догматы учения иллюстрируются вставными легендами, притчами, анекдотами и бытовыми зарисовками. Однако в целом джайнским текстам свойствен более дидактичный и сухой тон изложения; сугубо конкретные, утилитарные цели авторов и составителей этих текстов часто лишают их общекультурной значимости, и с литературной точки зрения их ценность явно ниже ценности книг буддийского канона. Характерно, что даже вводные легенды о джайнских учителях и святых, внешне столь напоминающие буддийские истории, как правило, составлены по шаблону: сначала сообщается, где святой родился, как стал отшельником, затем более или менее подробно описываются его аскетические подвиги, кончающиеся обычно смертью от голода, холода или самоистязаний. При этом детали описания нетронутыми переносятся из одной легенды и из одной книги в другую, а иногда просто заменяются отсылкой на соответствующий текст. Даже истории, повествующие о странствованиях и страданиях Махавиры (например, в первой анге), лишены той взволнованности и драматизма, которые свойственны подобным им буддийским легендам о жизни Будды.

Вместе с тем некоторые отрывки и даже книги джайнского канона говорят о том, что их авторам не были чужды художественные вкусы и стремления и они умели добиваться определенного художественного эффекта. Так, значительная часть второй анги («Суягаданга») состоит из стихов, написанных разнообразными метрами с большим количеством оригинальных и точных сравнений; в пятой анге («Бхагаватианга»), излагающей основы джайнского вероучения, имеется несколько остроумно составленных диалогов, заключенных в искусную повествовательную рамку; но, как мы уже говорили, особенно интересны в джайнском каноне некоторые сутры. В одной из них — «Кальпасутре», приписываемой ученику Махавиры Бхадрабаху и относящейся, видимо, к древнейшим текстам «Агамы», эпически полно, с помощью пространных описаний природы, а также реальных и фантастических событий рассказано о жизни основателя джайнизма. Другая — «Уттарадхьяянасутра» — своими поэтическими приемами — обилием притч, развернутых сравнений, диалогов и афоризмов, связанных часто единым рефреном, — похожа на буддийские «Суттанипату» и «Дхаммападу». Но не только на «Суттанипату» и «Дхаммападу». Среди притч этой сутры некоторые перекликаются с религиозно–дидактическими текстами в иных литературах. Так, одна из них явно напоминает евангельскую притчу о талантах. Три купца отправились в путешествие и захватили с собой все свое имущество. Первый из них возвратился домой, приумножив свое состояние, второй принес обратно лишь то, что взял, а третий растратил все деньги. В морали притчи разъясняется, что имущество — это жизнь, прибыль — небесная награда, а тот, кто попусту растратил свою жизнь, будет мучиться в аду (VII, 14—16).

В историко–литературном отношении тексты джайнского канона интересны также и тем, что в них — конечно, в джайнской обработке — уже использованы отдельные легенды о Кришне, Раме, Драупади и других героях, которые сделались широко известны из классического древнеиндийского эпоса «Махабхараты» и «Рамаяны».

Истоки древнеиндийского эпоса ищут обычно в ведийской литературе. Фрагменты эпоса иногда видят в диалогах–гимнах «Ригведы» (например, в гимне о переправе войска бхаратов под водительством Вишвамитры через реки Випаш и Шутудри), иногда — в ведийских воинских или хвалебных песнях, иногда — в легендах брахман, где вставные стихи по своему языку и метру близки эпическим (например, в легенде о Шунахшепе из «Шатапатха–брахманы»). Однако вряд ли в любом из таких отрывков можно обнаружить эпический сюжет или тем более считать его законченной эпической песней. Скорее, в них просто проникли отзвуки эпической традиции, которая развивалась в Индии параллельно с традицией ритуальной и философско–религиозной поэзии, а не отпочковалась от нее в какое–то сравнительно позднее время.

О наличии такой традиции говорят уже брахманы, которые наряду с ведами упоминают в качестве чтимых и популярных литературных памятников итихасы (букв. «так именно было») и пураны (букв. «сказания о древности»), содержание которых составляют легенды о богах и демонах, рассказы о царях, мудрецах и героях прошедших времен. При этом если ведийские гимны надлежало, по указанию брахман, произносить жрецам или брахманам, то героические истории и легенды пересказывали выходцы из иных каст. Так, «Шатапатха–брахмана» (XIII, 1, 5, 5—6; XIII, 4, 3, 3) сообщает, что при жертвоприношении коня днем поют о жертвах брахманы, а ночью под аккомпанемент лютни поют о воинах и битвах «люди благородного происхождения» — кшатрии («раджанья»).

Наиболее часто для обозначения эпического певца употреблялся термин «сута». «Махабхарату», по ее же свидетельству, поведал отшельникам–мудрецам, живущим в лесу Наймиша, сута Уграшравас; в той же «Махабхарате» все описание великой битвы, составляющее центральную часть поэмы, вложено в уста суты Санджаи, рассказывающего о ходе сражения слепому царю Дхритараштре. Само слово «сута» означает возницу, придворного. Видимо, в обязанности сут, сопровождавших своего господина на битву, входило также сочинение и декламация панегириков и поэм, воспевающих его подвиги или подвиги его предков.

Помимо сутов, древнеиндийский эпос называет и другие группы певцов: магадхов, вандинов, кушилавов и т. п. Сейчас уже трудно установить, в чем состояла разница между ними; возможно, они представляли собою различные группы сказителей, и, в частности, кушилавы были странствующими певцами, исполнявшими в первую очередь «Рамаяну». В самой «Рамаяне» — видимо, в качестве своего рода расширенной этимологии слова «кушилава» — рассказано о том, как два сына Рамы — Куша и Лава, странствуя с места на место, повторяют песнь о Раме, услышанную ими от ее создателя Вальмики.

Нам неизвестно, существовали ли в Древней Индии иные эпические поэмы, кроме «Махабхараты» и «Рамаяны». Если и существовали, то они либо вошли в состав «Махабхараты» и «Рамаяны» в качестве вставных эпизодов, либо, оттесненные на периферию сказительского репертуара, никогда не были записаны. Во всяком случае, начиная с I тыс. н. э. в памяти индийцев сохранились только эти два классических эпоса, ставшие постоянным источником подражания и вдохновения буквально для всех индийских поэтов и мыслителей от древних времен и до наших дней.

«Махабхарата», или «Великое [сказание о потомках] Бхараты», — произведение необычайно большое. Оно состоит приблизительно из ста тысяч двустиший–шлок (т. е. более чем в восемь раз превышает, например, «Илиаду» вместе с «Одиссеей») и разделено на 18 книг, или парв. К ним в качестве приложения присоединена еще 19‑я книга — «Хариванша» («Родословная Хари [Вишну]»), которая первоначально была, возможно, самостоятельной поэмой.

По всей вероятности, в таком объеме «Махабхарата» возникла не сразу, а в ходе многовековой традиции устного исполнения. Сам текст эпоса свидетельствует по крайней мере о трех его редакциях. Введение в «Махабхарату» сообщает, что сочинил поэму мудрец Вьяса, которому, помимо «Махабхараты», приписывалась редакция вед и пуран, а затем пересказал ее своему ученику Вайшампаяне. Тот, в свою очередь, прочитал поэму во время великого змеиного жертвоприношения царя Джанамеджаи. Его чтение слушал сута Уграшравас, который по просьбе отшельников рассказал «Махабхарату» в третий раз в лесу Наймиша. «Махабхарата» дает сведения и о начальных размерах поэмы (в одном случае говорится о 8 800, в другом о 24 000 шлок). В соответствии с этими данными самого эпоса современные исследователи различают несколько стадий его создания, отделяя сравнительно ранний текст — «Бхарата» — от текста, дополненного и освященного традицией, — «Махабхараты».

О длительном периоде сложения эпоса говорят также особенности его языка, стиля и метрики. Эпический санскрит многих отрывков поэмы близок к языку поздних ведийских текстов, а в других случаях он мало чем отличается от классического санскрита, от языка пуран; некоторым частям «Махабхараты» свойствен простой и лаконичный стиль, напоминающий брахманы и упанишады, но есть части, изобилующие сравнениями, аллитерациями, описаниями в духе так называемого «украшенного» стиля классической эпохи; наконец, наряду со шлокой — основным метром «Махабхараты», развившимся из ведийского размера ануштубх, — встречаются и иные метры, иногда более раннего, чем шлока, а иногда более позднего происхождения.

Период, в течение которого создавалась «Махабхарата», обычно определяют примерно в семь–восемь веков — от IV в. до н. э. до IV в. н. э.; при этом учитывают, что знакомство с ранними формами эпоса обнаруживают уже грамматик Патанджали (II в. до н. э.) и, возможно, некоторые ведийские и буддийские сутры (IV—III вв. до н. э.), а эпос в его полном объеме, в 100 000 шлок, знают авторы надписей и поэты (Бана, Кумарила) середины I тыс. н. э.

Как явствует из самого названия эпоса, да и всего его содержания в целом, «Махабхарата» — это прежде всего сказание о борьбе за власть между двумя царскими родами — кауравами и пандавами, принадлежащими к одному племени бхаратов. Кровопролитная битва между ними, в которой приняли участие, как утверждает «Махабхарата», чуть ли не все остальные племена и государства северной Индии, надолго запечатлелась в памяти потомков, и ее героическое описание послужило основой для великого национального эпоса, подобно тому как Троянская война вызвала к жизни эпос Гомера.

У нас есть некоторые косвенные свидетельства реальности рассказанных в «Махабхарате» событий; так, уже «Ригведе» было хорошо известно племя бхаратов, жившее между верхним Гангом и Джамной; «Яджурведа» говорит о поле Куру, на котором, по преданию, происходила битва; брахманы, а также буддийские и джайнские тексты знают некоторых героев «Махабхараты». Однако даже если бы не было этих свидетельств (следует признать, что сами по себе они могут быть истолкованы по–разному), у нас все же нет серьезных оснований сомневаться в конечной исторической основе индийского эпоса, который, хотя и в преломленной по законам эпического жанра форме, передает подлинные события, надолго сохранившиеся в народной памяти. Историки почти единодушны теперь в том, что битва между кауравами и пандавами, хотя размеры и значение ее в поэме явно преувеличены, была историческим фактом и что она происходила где–то между XII и X вв. до н. э. Вот что рассказывает о причине этой битвы и о самой битве «Махабхарата»:

В городе Хастинапуре[17], столице страны бхаратов, после смерти своего старшего брата Панду царствовал потомок рода Куру — слепой царь Дхритараштра. У Панду от его двух жен, Кунти и Мадри, было пять сыновей (пандавов): Юдхиштхира, Бхима, Арджуна, Накула и Сахадева. У Дхритараштры от его супруги царицы Гандхари родились одна дочь и сто сыновей (кауравов), среди которых он особенно любил своего первенца — Дурьодхану. Пандавы и кауравы воспитывались вместе при дворе Дхритараштры и вскоре прославились своими познаниями в науках, искусствах и военном деле. Когда они достигли совершеннолетия, их наставник брахман Дрона устроил для своих питомцев воинские состязания, на которые собралось великое множество знати и простого народа. И кауравы, и пандавы обнаружили несравненное мастерство в стрельбе из лука, фехтовании, поединках на палицах, управлении боевыми колесницами. Но всех превзошел своей ловкостью и силой любимый ученик Дроны — Арджуна. Пандавы были полны гордости ввиду успеха Арджуны, а кауравы возненавидели своих двоюродных братьев и начали тайно злоумышлять против них.

Согласно закону и обычаю царем в Хастинапуре должен был стать старший из пандавов — Юдхиштхира. Но Дурьодхане удалось на время удалить пандавов из столицы. Он посоветовал им посетить празднество в городе Варанавате. А там по тайному приказу Дурьодханы для пандавов был построен смоляной дом, который слуга Дурьодханы должен был поджечь, чтобы братья в нем сгорели заживо. Однако пандавы вовремя догадались о злодейском замысле, они тайным ходом вместе со своей матерью выбрались из западни, а в доме вместо них сгорела с пятью сыновьями некая нищенка, случайно туда забредшая. Когда обнаружили останки погибших, Дхритараштра и его сыновья уверились, что пандавов уже нет в живых, и лицемерно о них сокрушались.

Между тем пандавы неузнанными удалились в лес, опасаясь дальнейших козней Дурьодханы, и жили там под видом брахманов–отшельников. Много испытаний они перенесли, много славных подвигов совершили. Храбрый Бхима убил в поединке ракшасу Хидимбу, пытавшегося умертвить пандавов, и ракшасу Баку, требовавшего для себя человеческих жертв. Однажды пандавы явились в столицу страны панчалов, куда со всех сторон собрались цари и царевичи, желая добиться руки прекрасной царевны Драупади. Отец Драупади, царь Друпада, назначил женихам испытание. Мужем своей дочери он согласился объявить того, кому удалось бы из могучего лука царя поразить пятью стрелами цель. Никто из соискателей не смог даже натянуть тетиву лука. Только один Арджуна с честью выдержал испытание, и Драупади досталась пандавам, которые решили, что она будет их общей женой.

Арджуна и его братья раскрыли царю панчалов свои истинные имена, а вскоре и кауравы узнали, что их соперники не погибли, как они полагали, но живы и благоденствуют. Тогда Дхритараштра, несмотря на сопротивление Дурьодханы, решил разделить свое царство: восточную часть с Хастинапурой он оставил себе и своим сыновьям, а западную отдал пандавам, где они выстроили прекрасный город Индрапрастху[18].

Много лет пандавы во главе с Юдхиштхирой счастливо правили своей страной. Росло их могущество, и, предприняв военные походы на север и юг, восток и запад, братья подчинили себе почти всех царей Индии. Но вместе с ростом их силы росли зависть и ненависть кауравов. Дурьодхана послал Юдхиштхире вызов на игру в кости. Считалось бесчестным уклониться от такого вызова, и Юдхиштхира сел играть, хотя его противником оказался искуснейший знаток этой игры дядя кауравов Шакуни. Юдхиштхира проиграл все: деньги и имущество, рабов и скот, свою страну и даже родных братьев. Он поставил тогда на кон самого себя — и проиграл, поставил последнее, что у него было, — прекрасную Драупади, — и проиграл снова. Кауравы стали глумиться над братьями, ставшими их рабами, и особенным унижениям подвергли Драупади. Но, испуганный зловещими предзнаменованиями, Дхритараштра освободил Драупади и разрешил ей выбрать три дара. Драупади попросила свободы для братьев, а затем Дхритараштра вернул им и царство. Однако спустя немного времени Дурьодхана снова втянул Юдхиштхиру в игру, и на сей раз, опять проиграв, Юдхиштхира принужден был на 12 лет удалиться вместе с братьями в изгнание, причем еще один год по истечении двенадцати пандавы были обязаны неузнанными прожить в каком–либо городе.

Пандавы честно выполнили все условия: тринадцатый год они провели в услужении у царя матсьев Вираты и помогли ему отразить грабительский набег кауравов на его страну. В битве с матсьями кауравы узнали в своем победителе Арджуну, но срок изгнания истек, и пандавы могли уже не скрывать свои имена.

Пандавы потребовали от Дхритараштры вернуть им их владения, и тот вначале был склонен согласиться на их требование. Но честолюбивый и коварный Дурьодхана сумел переубедить своего отца. Война стала неизбежной.

К Курукшетре, полю, на котором суждено было произойти великой битве, стянулись несметные полчища. Кауравы, призвав на помощь вассальных царей, собрали многомиллионное войско, почти столько жевоинов сражалось на стороне пандавов. В войске кауравов, помимо самого Дурьодханы, выделялись своей храбростью и силой двоюродный дед кауравов — мудрый и справедливый Бхишма, наставник царевичей в воинском искусстве Дрона, внебрачный сын матери пандавов Кунти — Карна, который не мог простить братьям насмешек над его происхождением, царь мадров Шалья, царь синдхов Джаядратха и многие другие могучие воины. В войске пандавов стяжали себе славу бессмертными подвигами все пять братьев, сын Арджуны Абхиманью, царь панчалов Друпада, царь матсьев Вирата, но особо важную роль играл среди них вождь ядавов Кришна — воплощение бога Вишну на земле, — который, хотя и дал обет не принимать непосредственного участия в битве, однако фактически руководил пандавами, помогая им хитроумными советами.

Восемнадцать дней длилось сражение. Счастье склонялось то на одну, то на другую сторону. Умирали от ран простые пехотинцы и всадники, умирали и великие воины. Один за другим погибли предводители войска кауравов: Бхишма и Дрона, Карна и Шалья. В последний день битвы от руки Бхимы пал Дурьодхана. От всего войска кауравов осталось лишь три человека. Но под покровом ночи им удалось пробраться в лагерь пандавов и перебить всех уцелевших врагов, за исключением пяти братьев, Кришны и еще одного воина.

Так окончилась битва. Пандавы одержали в ней победу, но сами были не рады той ужасной цене, которую они за нее заплатили. На поле, усеянном трупами погибших, произошло примирение пандавов с Дхритараштрой и Гандхари, неутешно оплакивающей своих сыновей. По приказу Юдхиштхиры запылали тысячи погребальных костров. Опечаленный Юдхиштхира решил остаток своей жизни провести в лесу отшельником. Но братьям удалось убедить его до конца исполнить долг кшатрия и стать царем. Коронация была торжественно отпразднована в Хастинапуре. Спустя некоторое время Юдхиштхира совершил великое царское жертвоприношение коня, его войско под предводительством Арджуны покорило всю землю, и он царствовал, повсюду упрочив мир и согласие.

Между тем престарелый царь Дхритараштра, Гандхари и мать пандавов Кунти, избравшие для себя участь отшельников, погибают от лесного пожара. Умирает Кришна, которого ранил в пятку — единственное уязвимое место на теле Кришны — некий охотник, приняв его за оленя. Узнав об этих новых горестных событиях, Юдхиштхира наконец осуществляет давнее намерение — назначает своим преемником внука Арджуны Парикшита, а сам вместе с братьями и Драупади покидает царство. Один за другим не выдерживают тяжелого пути через Гималаи и умирают Драупади, Сахадева, Накула, Арджуна и Бхима. Когда в живых остался один Юдхиштхира, его у священной горы Меру встречает Индра и с почетом провожает на небо. Но на небе Юдхиштхира не находит своих братьев и узнает, что они мучаются в аду. Тогда Юдхиштхира отказывается от небесного блаженства и, желая разделить участь своих близких, просит и его отвести в ад. Перед воротами ада заканчивается последнее испытание пандавов, мрак преисподней рассеивается, и отныне душе Юдхиштхиры, как и душам его братьев и других благородных воинов, суждено пребывать в раю, наслаждаясь обществом богов, гандхарвов и апсар.

Таково в общих чертах сказание «Махабхараты». Однако удивительной особенностью индийского эпоса — и это в первую очередь отличает его от иных классических эпосов мира — является то, что основной сюжет занимает не более четвертой части всей поэмы. Остальные три четверти содержания составляют вставные эпизоды, вплетенные в ткань главного повествования, но самостоятельные по своему характеру и часто искусственно, по крайней мере на первый взгляд, с ним сопряженные. Именно эти эпизоды сделали понятие «героического эпоса» слишком узким по отношению к «Махабхарате» и превратили ее в своего рода энциклопедию моральной, политической и социальной жизни, каковой она навсегда осталась для индийцев, называющих ее «пятой ведой».

Среди вставных эпизодов, иногда коротких, а иногда занимающих по нескольку тысяч шлок, часто встречаются мифы и легенды, рассказы и басни, моральные поучения и притчи, философские, этические и политические трактаты и т. д. и т. п. Некоторые из них, образуя небольшие, но вполне законченные по содержанию эпические поэмы, сами по себе стяжали славу шедевров мировой литературы.

Здесь прежде всего следует назвать сказание о Нале (впервые ставшее известным русскому читателю в переводе В. А. Жуковского), которое поведал Юдхиштхире мудрец Брихадашва, чтобы утешить его в изгнании (III, 50—78). Поэма рассказывает о трогательной и верной любви к Налю царевны Дамаянти, о несчастии Наля, проигравшего своему брату в кости царство и все имущество, о бедственных скитаниях Наля и Дамаянти в лесу, их горестной разлуке и наконец радостной встрече и дальнейшей счастливой участи. Не описания внешних событий, даже не сам сюжет, а переживания героев, символика и язык любви и верности, несчастья и радости привлекли к себе внимание творцов сказания. Поэма овеяна необычной для древней поэзии романтикой чувства, особенно ее первые главы, где рассказано, как златокрылый лебедь становится вестником любви для Наля и Дамаянти, как Наль, подавляя охватившее его отчаяние, должен исполнить обещание, которое невольно дал богам, и сообщить Дамаянти об их притязаниях на ее руку, как Дамаянти отвергает величественных, украшенных свежими венками Индру, Агни, Варуну и Яму и выбирает себе в супруги покрытого пылью и потом, представшего перед ней в увядшем венке Наля.

Не менее известна и поэма о Савитри (III, 277—283). Тема борьбы любви со смертью раскрыта в ней на мифологическом сюжете, пронизанном высоким нравственным пафосом. Савитри избирает себе в мужья Сатьявана, сына слепого царя, изгнанного из царства, хотя она знает, что ему суждено прожить всего только год. Вместе с мужем она живет в лесу, без жалоб перенося все невзгоды, а когда приближается роковой час его смерти, кладет голову мужа себе на колени и без страха встречает бога смерти Яму, явившегося за душой Сатьявана с петлей в руках, в багряной одежде, огнеокого, лучезарного, как солнце. Мольбы, обращенные Савитри к Яме, исполнены такой самоотверженности, любви, мудрости, сознания истины и долга, что Яма поочередно награждает ее щедрыми дарами: возвращает ее свекру зрение и царство, обещает сто сыновей ей и ее отцу и, наконец, отказывается лишить жизни Сатьявана.

Вставные истории «Махабхараты» пересказывают, по сути дела, всю индийскую мифологию. Здесь и мифы о старых ведических божествах Агни, Индре, Варуне и Ваю; и мифы о новых богах, оттеснивших древних, — Вишну, Шиве и Брахме; и знакомый уже нам миф о потопе; и популярный миф о пахтанье океана, по которому боги и демоны–асуры, используя гору Меру в качестве мутовки, а царя змей Васуки как веревку, взбалтывали океан до тех пор, пока из морской пены им не удалось добыть луну, богиню красоты и счастья — Лакшми и напиток бессмертия — амриту (I, 15—17); и мифы о святых мудрецах–риши, например о Бхригу, сделавшем огонь всепожирающим (I, 5—7), или об Агастье, выпившем океан, чтобы боги смогли истребить укрывшихся на его дне демонов (III, 100—103).

Наряду с героическими сказаниями, мифами и легендами, «Махабхарата» содержит большое количество басен и притч, почерпнутых, по–видимому, из фольклора и народной поэзии. Среди притч «Махабхараты» широко известна притча о разговоре океана и реки (XII, 118). Океан спрашивает реку, почему она вырывает могучие деревья, но не трогает слабый тростник, и река объясняет, что деревья истощают свои силы, сопротивляясь потоку, а тростник склоняется перед ним и снова распрямляется, когда тот проносится мимо. К распространенным по всему миру басенным сюжетам принадлежат басни «Махабхараты» о шакале, который воспользовался помощью других зверей, чтобы заполучить добычу, а потом съел ее в одиночку; о коте, притворившемся благочестивым аскетом и беспрепятственно истребившем пришедших к нему на поклонение мышей; о птицах, которые, соединив свои усилия, улетели от охотника вместе с сетью, и др. Интересно, что не всегда басни входят в «Махабхарату» как иллюстративные вставки. Так, история о вражде ворон и сов, составившая впоследствии рамку третьей книги «Панчатантры», рассказана в качестве эпизода основного повествования: один из трех уцелевших в битве кауравов увидел, как к дереву, на котором спали тысячи ворон, ночью подлетела сова и всех их перебила; это натолкнуло его на мысль напасть в темноте на спящий лагерь пандавов.

Наконец, наиболее значительное по объему место среди вставных эпизодов «Махабхараты» занимают тексты, имеющие философскую и религиозную, этическую и политическую окраску. Именно этим текстам «Махабхарата» в первую очередь обязана тем, что в Индии она стала своего рода кодексом человеческой жизни, раскрывающим содержание ее главных, согласно индийской традиции, целей: дхармы — «нравственного закона», артхи — «практического поведения», камы — «любви» и мокши — «освобождения».

Так называемые «ученые» разделы «Махабхараты» появляются в эпосе почти на всем его протяжении. Они часто, казалось бы, совершенно заслоняют основное повествование и переносят читателя в область отвлеченных рассуждений и дидактики. Иногда они составляют лишь небольшие отрывки, формально связанные с движением сюжета и поступками героев, иногда заполняют целые книги.

Так, почти вся XII и XIII книги «Махабхараты» заняты поучениями двоюродного деда кауравов и пандавов Бхишмы, который, ожидая своей смерти, рассказывает окружившим его пандавам об обязанностях царя, правах и долге четырех варн, законах государства и семейной жизни. Наставления в политике и праве чередуются в поучении Бхишмы с изложением основ космогонии, нравственности и религии, и все это, в свою очередь, украшено поучительными легендами, притчами, афоризмами и диалогами, которые придают этим книгам эпоса поэтическую силу и выразительность.

Содержание «Махабхараты» в целом оставляет, таким образом, впечатление причудливой литературной мозаики, произвольного соположения разнородных по своему характеру отрывков и текстов, дерзкой, но малоискусной попытки в пределах одного произведения совместить несовместимое. Казалось бы, творцы «Махабхараты» в течение многих столетий нагромождали вокруг древнего эпического ядра буквально все, что было у них под рукой: героические песни и фрагменты аскетической поэзии, брахманские легенды и фольклорные притчи, философские трактаты и дидактические наставления.

Признавая, что каждый из таких элементов или слоев «Махабхараты» в высшей мере ценен, некоторые ученые все же полагают, что, объединенные вместе, они заслоняют друг друга, противоречат один другому и практически разрушают эпос как целое. «В определенном смысле, — пишет автор трехтомной истории индийской литературы М. Винтерниц, — «Махабхарата» в общем не единое поэтическое произведение, а скорее „целая литература“». Иными словами, привлеченные популярностью, которую приобрела «Махабхарата» уже в первых ее редакциях, компиляторы эпоса, по мнению Винтерница, усердно соединяли все, что представляло, с их точки зрения, интерес, в громоздкую форму своеобразной древнеиндийской энциклопедии.

Считая, что текст «Махабхараты» сложился в процессе многократной и несогласованной компиляции, многие исследователи усматривают в нем большое число противоречий. Иногда, на их взгляд, эти противоречия касаются частностей сюжета, иногда — основных идейных мотивов эпоса. К числу последних принадлежат не раз вызывавшие недоумение противоречия в обрисовке главных героев «Махабхараты». Сочувствие читателей эпоса — в том виде, в каком он дошел до нас, — безраздельно принадлежит пандавам. Они обрисованы в целом как великие и храбрые воины, справедливые, честные и мудрые мужи. Дело, которое они защищают в битве с кауравами, — справедливое, и победа в конечном счете на их стороне. Они любимы своими подданными и всем народом, будучи щедрыми и благородными правителями, заботятся о нем и даже в изгнании избавляют людей от злых чудовищ и притеснителей. Кауравы, наоборот, злы, тщеславны и мстительны. Ни сознание собственной неправоты, ни мудрые и благоразумные советы, которые дают им их советники, ни даже умеренность требований и миролюбие панданов не могут удержать их от коварных козней и от кровопролитной войны. Поэтому их гибель в эпосе знаменует торжество справедливости и добродетели.

Но с этой характеристикой вступивших друг с другом в смертельную борьбу родов многое, казалось бы, находится в разительном противоречии. Прежде всего, на стороне кауравов сражается немало безупречных героев. Среди них мужественный и благородный Карна, пощадивший четырех побежденных им братьев–пандавов, и мудрый наставник царевичей Дрона, и Бхишма — воплощение государственной и воинской мудрости. Далее, «Махабхарата» рассказывает, что буквально все вожди кауравов погибли в битве в результате предательства или бесчестных уловок со стороны пандавов. Так, Дрону они обманули, сказав, что убит его сын, после чего для престарелого брахмана жизнь потеряла смысл, и он перестал сражаться; Карне нанес смертельный удар Арджуна, когда колесо колесницы Карны увязло в земле и по правилам чести поединок должен был быть прекращен; Дурьодхане Бхима раздробил бедра запрещенным ударом палицы ниже пояса. И даже Кришна, который в «Махабхарате» выступает как воплощение высшего бога Вишну, как идеал добродетели и мудрости, неожиданно оказывается совершенно неразборчивым в средствах и дает пандавам советы, хотя и принесшие им победу, но по сути своей нечестные и коварные.

Подобного рода противоречия привели отдельных ученых к мысли, что первоначально положительными героями эпоса были не пандавы, а кауравы и лишь впоследствии они поменялись местами. Это еще раз подтверждало их вывод, что «Махабхарата» — не последовательное, связанное единой художественной идеей произведение, а плод многочисленных, довольно неуклюжих переработок и произвольного объединения разнохарактерного материала. Тем самым известное в науке представление об эпосе как об искусственном собрании «малых песен», которое давно уже признано несостоятельным по отношению к поэмам Гомера или например, сказанию о Нибелунгах, и по сию пору в какой–то мере осталось приложимым к «Махабхарате».

Однако ряд иных европейских и индийских ученых, и среди них Й. Дальман, В. Пизани, издатель критического текста эпоса В. С. Суктханкар, хотя часто исходят из разных предпосылок, справедливо, на наш взгляд, указывают, что «Махабхарата» — единое произведение не только в своих гипотетически реконструируемых первых редакциях, но обнаруживает четкость художественного замысла, целостность идейной концепции и в той форме, в какой она дошла до нашего времени.

В. Пизани, в частности, обратил внимание на то, что вставные эпизоды «Махабхараты», и повествовательные, и дидактические, появляются в ней не случайно и хаотично, а заполняют, как правило, временные лакуны в основном сюжете, не нарушая тем самым гармонии эпоса. Так, их больше всего встречается в III книге, где речь идет о 12-летнем изгнании пандавов и сюжет почти не движется. Подобным же образом XII и XIII книги поучений Бхишмы как бы призваны заполнить собой время между окончанием войны и последним странствованием пандавов.

Не могут быть доказательством компилятивности «Махабхараты» и упомянутые выше противоречия в описании главных действующих лиц. В неменьшей степени такие противоречия свойственны и иным произведениям мирового эпоса, где характеристика главных героев не всегда оказывается столь выпрямленной, какой обычно ждут от памятников глубокой древности (ср. характеристики Одиссея, Агамемнона и даже Ахилла), а их противники обычно трактуются с уважением и даже симпатией (ср. характеристики Приама, Гектора и т. д.). Однако еще более существенно, что в «Махабхарате» эти противоречия в значительной мере вообще снимаются или оказываются мнимыми, если рассмотреть их с точки зрения общего смысла, художественной идеи эпоса.

Основной пафос «Махабхараты», свойственный, видимо, в той или иной мере эпической поэзии в целом, — это пафос героической активности. Но в индийском эпосе понятие героического действия получает своеобразную трактовку, обусловленную спецификой отраженного в нем религиозно–философского мировосприятия, проблема активности решается в интеллектуальном и этическом планах. В «Махабхарате» постоянно звучит тема бренности окружающего мира, роковой власти времени, которое уносит с собой бесследно и человеческие жизни, и могучие империи. Битва на поле Куру предопределена, и никто не в силах повлиять на ее исход. Но это не значит, что человек должен отречься от мира, должен оставаться пассивным, приняв аскетическую мораль. Человек обязан действовать, он не может не действовать, но его действия должны быть подчинены особому моральному императиву, высшему долгу (дхарме), сливающему его судьбу с всеобщей гармонией Вселенной. Этот высший долг имеет мало общего с понятием обыденного, индивидуального долга. Он должен быть очищен от любого рода эгоистических устремлений, включая сюда даже такие, которые кажутся благородными, но по сути дела направлены на благо индивидуума, отвечают лишь его личным желаниям, привязанностям или склонностям. Этот долг состоит в наилучшем исполнении своего предназначения на земле, наилучшем не с точки зрения отдельной личности, а с точки зрения вечного и непреложного морального закона индуизма.

Когда Драупади и Бхима после ухода в изгнание уговаривают Юдхиштхиру немедленно отомстить кауравам, он отказывается поступить бесчестно и отплатить злом на зло. Тогда Драупади с горечью указывает ему, что человек должен заботиться сам о себе, а не полагаться на мировой порядок, ибо бог по своей прихоти играет людьми и добродетельные страдают, а негодные процветают. В ответ на это Юдхиштхира объясняет ей свое понимание человеческого долга:

Я действую не из желания плодов дела, царевна;
Но даю, потому что мой долг — давать, и жертвую, потому что должно
приносить жертвы…
Я поступаю добродетельно, прекраснобедрая, не ради плодов добродетели,
А следуя закону и подражая поведению мудрых…
Среди болтающих о добродетели худший тот, кто торгует добродетелью.
(III, 32, 2, 4)
В свете такой концепции долга неправыми, с точки зрения морали эпоса, оказываются не только Дурьодхана, преследующий корыстные и честолюбивые цели, не только Дхритараштра, слепой и в физическом, и в нравственном смысле, ибо больше всего его заботит судьба собственного потомства, но и Карна, привлекательный на первый взгляд своим благородством и мужеством. В свое время пандавы оскорбили Карну, упрекнув его в низком происхождении: они считали его, как считал себя и сам Карна, сыном простого возничего. Но вот перед началом битвы Кришна, а затем истинная мать Карны Кунти раскрывают ему тайну его рождения. Они обещают ему, старшему из пандавов, царское величие и благоденствие, если он присоединится к своим братьям. Однако Карна отказывается, он говорит, что, хотя по роду своему и принадлежит к пандавам, они всегда подвергали его лишь насмешкам и унижениям, а Дурьодхане он обязан почетом и дружбой, и было бы бесчестным изменить ему. Отказ Карны, казалось бы, продиктован благородными мотивами, и его человеческое достоинство действительно не может не вызвать симпатии, но на ином уровне — уровне внеэгоистической морали эпоса — Карна неправ: он не может преодолеть своего «я», индивидуальные привязанности и антипатии играют для него бо́льшую роль, чем общие интересы рода, чем соображения высшей справедливости, и его смерть в какой–то мере — воздаяние за эту его неправоту.

С той же точки зрения нечестные приемы, к которым прибегают пандавы в поединках со своими врагами, заслуживают осуждения лишь на уровне индивидуальной морали; в глазах творцов древнеиндийского эпоса они оправданы тем, что приближают победный исход битвы, иначе говоря, торжество высшей, всеобщей морали и закона. В связи с этим знаменательно, что подсказывает пандавам, как при помощи хитрости погубить вождя кауравов Бхишму, не кто иной, как сам Бхишма, вообще выступающий в «Махабхарате» как главный поборник истинной добродетели и истинной морали. Бхишма, в свое время отказавшийся от царства, дабы не нарушить данного им слова, будучи главой рода Куру, волею судьбы должен оставаться с кауравами. Он безбоязненно и откровенно дает им советы, которые всегда согласуются со справедливостью. Но когда война, несмотря на его усилия, все же разражается, он, уверенный в победе пандавов, в правоте их дела, тем не менее становится во главе войска кауравов и храбро и честно исполняет свой долг, хотя знает, что это сулит ему скорую гибель. Право на наставления, которые он дает героям «Махабхараты» на ложе смерти, он заслужил всей своей жизнью. Эти наставления как бы сублимируют в теоретической форме практическое поведение героев эпоса. И так всегда в «Махабхарате»: эпическое повествование и дидактические интерлюдии, дополняя друг друга, трактуют один и тот же комплекс идей, проясняют то, что индийские ученые обычно именуют «уроком Махабхараты».

Теории, рассматривающие «Махабхарату» как неорганичную компиляцию разнородных текстов, игнорируют это внутреннее единство дидактического и эпического слоев в эпосе. Между тем в этом единстве, по сути дела, и состоит художественный смысл «Махабхараты». И пожалуй, лучшей его иллюстрацией может служить, казалось бы, один из самых отвлеченных и философичных разделов поэмы — «Бхагавадгита», или «Божественная песнь» (VI, 23—40). «Бхагавадгита» — не только замечательный и по художественной силе, и по глубине мысли текст «Махабхараты», не только священная книга индуизма, чрезвычайно популярная и почитаемая в Индии, это своего рода духовное ядро эпоса, вобравшее в себя его основные идейные мотивы и принципы.

Перед самым началом битвы на поле Куру колесница Арджуны, возничим которого был Кришна, останавливается около неприятельского войска, Арджуна видит своих «дедов, отцов, наставников, дядьев, товарищей, братьев, сыновей, внуков, тестей и друзей», сошедшихся на смертельный бой, и в ужасе перед братоубийственной битвой роняет оружие и говорит: «Не буду сражаться». И тогда Кришна, как верховное существо и как духовный наставник Арджуны, разъясняет ему смысл высшего морального закона, вечной дхармы. Сначала Кришна говорит об ограниченности человеческого восприятия, связанного узами бытия, и напоминает, что тела преходящи, что, подобно тому как сбрасывают обветшавшие одежды, душа снова и снова меняет свою оболочку. Познавший это не скорбит ни о живых, ни об усопших и, равнодушный к иллюзорным страданию и радости, стремится лишь исполнить завещанный ему от рождения долг. Арджуна — кшатрий, его долг — сражаться, и исполнять этот долг ему надлежит, руководствуясь не заботой, пусть даже самой возвышенной, о плодах дела, но лишь ради выполнения долга как такового. Кришна не ограничивается, однако, только таким практическим рассуждением. Он показывает, что именно это понимание долга совпадает с единственно имеющим цену в мире стремлением к освобождению души, к ее слиянию с абсолютом. Освобождение возможно лишь на пути отрешенности, отрешенности от жизненных привязанностей, от треволнений бытия, от чувств и объектов чувств. Но подобная отрешенность может быть достигнута не бездействием (не действовать человек не может), а бескорыстным действием, безразличием к следствиям, «плодам» действия, равно и дурным, и хорошим. Такое действие невозможно в рамках узких, индивидуальных представлений о морали, а лишь в свете более общей, абстрактной, сверхличной концепции долга. Свое учение Кришна интерпретирует в различных аспектах, социологическом, психологическом и метафизическом, и, закончив наставление, говорит Арджуне:

Я возвестил тебе знание, составляющее тайну тайн.
Обдумай его до конца и поступай, как хочешь.
(VI, 40, 63)
Герой должен знать высший смысл жизни, но он волен поступать, как хочет. Свобода воли лежит в основе этического учения эпоса, в основе пафоса героической активности, его пронизывающего. На поле Куру, на поле дхармы, как говорит сам эпос, сплелись сотни и тысячи судеб героев, свободно избранных ими самими, но грандиозная битва меряет эти судьбы меркой сверхличной судьбы, меркой высшей справедливости.

«Махабхарата», как мы уже говорили, складывалась на протяжении многих веков. Конечно, та художественная концепция, с которой мы теперь имеем дело, вряд ли была присуща эпосу изначально. На первых порах, по–видимому, это была обычная воинская сага, воспевающая памятную для Индии войну и возникшая в воинской среде, гордившейся подвигами отцов. По мере роста «Махабхараты» в рамках устной традиции в нее включались иные героические сказания, народные легенды и мифы, каждый раз композиционно подчиняясь ведущей теме, ведущему сюжету. Наконец, вероятно, тогда, когда на религиозном горизонте Индии появились новые учения, и в первую очередь вишнуизм, древний эпос подвергся новым изменениям. Изменения эти, однако, были проведены с большим искусством и в согласии с предшествующей традицией. Создатели конечной версии «Махабхараты», подчиняясь негласным законам эпического устного творчества, оставили в неприкосновенности героическое сказание эпоса и лишь расставили на нем иные акценты. Вводя в состав эпоса дидактические разделы, они умело использовали особенности его композиции, а насытив его этической проблематикой в духе современных им религиозно–философских принципов, тем не менее не нарушили архаический колорит рассказа. Вместе с тем привнесенная ими моральная доктрина на новой основе цементирует содержание «Махабхараты», обеспечивает его художественное единство, несмотря на всю энциклопедичность поэмы, о которой индийская народная поговорка говорит: «Того, чего нет в „Махабхарате“, нет в Индии».

Второй классический индийский эпос — «Рамаяна» («Деяния Рамы»), хотя и имеет много общего с «Махабхаратой», тем не менее построен существенно иначе и переносит читателя совсем в другой мир. Уже сам объем «Рамаяны» значительно меньший. Она состоит «всего лишь» из 24 000 шлок–двустиший, разделенных на семь книг (канд). Сюжет изложен не с помощью прямой речи или диалога и не от лица одного или нескольких рассказчиков, а как обычное повествование. Подобно тому как «Одиссея», в отличие от «Илиады», полна сказочных элементов и фольклорных мотивов, так и «Рамаяна», в отличие от «Махабхараты», то и дело рассказывает о борьбе с многоголовыми демонами, о волшебных превращениях, о чудесных перелетах по воздуху, об обезьянах–воителях и т. д. Наконец, сам дух повествования «Рамаяны» другой, чем в «Махабхарате»: атмосфера полуварварского героизма сменяется атмосферой утонченной чувствительности, жажда славы уступает место стремлению к нравственной чистоте и благородству, пафос высокого долга — пафосу любви и верности.

Однако эпическое ядро выделяется в «Рамаяне» с такой же, если не с большей четкостью, как и в «Махабхарате». И здесь события восходят к глубокой древности, отражая, по всей видимости, продвижение североиндийских племен на восток и юг Индии. Как и в «Махабхарате», композиционным центром в «Рамаяне» является великая битва, и точно так же эта битва вызвана несправедливым посягательством на честь и законные права героя — похищением его жены, которое, подобно похищению Елены Парисом, повлекло за собой кровопролитную войну, которая длилась долгие годы и повлекла за собой гибель многих доблестных воинов.

«Рамаяна» рассказывает: У Дашаратхи, царя Айодхьи[19], было четыре сына: Рама от царицы Каушальи, Бхарата от Кайкейи, Лакшмана и Шатругхна от третьей жены Сумитры. Старший сын царя Рама с юности превосходил своих братьев красотой, мудростью и храбростью. Его женой стала добродетельная и прекрасная Сита, царевна из Видехи[20]. Рама получил ее руку, победив в состязании других царей и царевичей: только ему удалось согнуть волшебный лук отца Ситы — царя Джанаки.

Долгие годы Рама и Сита жили в счастье и благоденствии. Но вот царь Дашаратха решил торжественно провозгласить Раму своим наследником. Узнав об этом, вторая жена Дашаратхи Кайкейи напомнила мужу, что однажды он дал ей обещание выполнить два любых ее желания, и потребовала, чтобы он на четырнадцать лет изгнал Раму из царства, а наследником назначил ее сына Бхарату. Как ни горевал Дашаратха, Рама сам настоял на том, чтобы его отец не нарушил своего слова, и удалился в лес в изгнание. За ним добровольно последовали Сита и преданный ему брат Лакшмана.

Царь Дашаратха не смог перенести разлуку с сыном и вскоре умер. На трон должен был взойти Бхарата. Но благородный царевич считал, что право на царствование принадлежит не ему, а Раме, и отправился в лес, чтобы уговорить брата вернуться в столицу. Друзья и родичи советовали Раме принять предложение Бхараты. Однако Рама пожелал остаться верным памяти отца и до конца исполнить его волю.

Бхарата принужден был возвратиться в Айодхью один, но в знак того, что он не считает себя полноправным царем, водрузил на трон сандалии Рамы.

Между тем Рама и Лакшмана продолжали жить в лесу. Оберегая покой лесных отшельников, они истребили много лесных чудовищ. Однажды Лакшмана отсек нос и уши у женщины–ракшасы Шурпанакхи, покушавшейся на жизнь Ситы. Шурпанакха пожаловалась своему брату, могущественному владыке острова Ланки (видимо, древнее название Цейлона, совр. Шри Ланки), десятиголовому демону Раване. При этом она описала ему удивительную красоту Ситы, и Равана решает отнять Ситу у Рамы. С помощью демона Маричи он похищает Ситу и переносит ее на своей колеснице по воздуху в Ланку. Там Равана пытается соблазнить ее своими богатствами, властью и роскошью, которая будет ее окружать, если она станет его супругой, но Сита остается непреклонной и верной Раме. Равана заключает ее под стражу и грозит смертью, если в течение двенадцати месяцев она не согласится на его притязания.

Тем временем безутешный Рама и Лакшмана отправились на поиски Ситы. От умирающего коршуна Джатаю, который тщетно пытался преградить путь Раване, когда он проносился с Ситой по воздуху, они узнали, кто ее похититель. Во время поисков супруги Рама помогает царю обезьян Сугриве вернуть себе отобранное у него царство; за это Сугрива заключает с Рамой союз и обещает ему помощь в борьбе с Раваной.

Сугрива поручает мудрейшему из своих министров Хануману узнать, куда Равана унес Ситу. Могучим прыжком Хануман пересекает океан и попадает в Ланку. После долгих поисков ему удается выведать, где томится Сита, и даже тайно к ней проникнуть. Он утешает Ситу, предсказав скорое освобождение, и после многих опасных приключений возвращается к Раме и своему царю.

Обезьяна Нала, сын божественного строителя Вселенной Вишвакармана, строит мост через океан, и по нему войско Рамы переправляется на Ланку. Начинается упорная, многодневная битва. На стороне Рамы храбро сражаются Лакшмана, Хануман, племянник Сугривы Ангада, обезьяны и медведи; на стороне Раваны — бесчисленные ракшасы и демоны, среди которых выделяется храбростью и силой сын Раваны Индраджит, искусный волшебник. Индраджиту несколько раз почти уже удается одержать победу над Рамой и его союзниками, но в конце концов он гибнет от руки Лакшманы.

Тогда на поле битвы появляется сам Равана и вступает в решающий поединок с Рамой. Равана кажется непобедимым: всякий раз, как Рама отсекает ему одну из его голов, она вырастает у него снова. Но вот Рама поражает его в самое сердце оружием, которое подарил ему бог Брахма, и Равана умирает.

Смерть Раваны означает конец сражения и поражение его войска. Рама наконец встречается с Ситой. Однако в присутствии многих тысяч свидетелей Рама отталкивает от себя Ситу и говорит, что подозревает ее в супружеской неверности. Сита бросается в огонь, но огонь щадит ее, а поднявшийся из пламени бог Агни убеждает Раму в ее невиновности. Рама объясняет, что он и не сомневался в чистоте своей супруги, но хотел, чтобы в этом убедилось все войско.

После примирения с Ситой Рама возвращается в Айодхью, где Бхарата с радостью уступает ему царство.

На этом, однако, не кончились злоключения Рамы и Ситы. Однажды Раме донесли, что народ ропщет, ибо он не верит в добронравие Ситы и опасается, что ее пример развращающе подействует на всех женщин в стране. Рама вынужден подчиниться воле народа и приказывает Лакшмане отвести Ситу в лес, к отшельникам. Сита печально, но стойко переносит новый удар судьбы, и ее принимает под свое покровительство аскет Вальмики.

В его обители у Ситы родились двое сыновей — Куша и Лава. Вальмики воспитал их, а когда они подросли, обучил сочиненной им поэме о жизни Рамы. Эту поэму они прочитали во время одного из жертвоприношений в присутствии самого Рамы. Рама узнал своих сыновей и послал за Вальмики и Ситой. Вальмики снова подтвердил чистоту и верность супруги Рамы, но Рама еще раз пожелал, чтобы она доказала это перед всем народом. Сита призвала в качестве свидетельницы мать–землю, и земля по ее просьбе разверзлась перед нею и поглотила ее. Только после смерти, на небесах, Рама и Сита соединились навечно.

В основной сюжет «Рамаяны», так же как и «Махабхараты», вставлены разнообразные мифы, легенды, нравоучительные рассказы, подавляющее большинство которых в той или иной форме имеется и в первом эпосе. Среди этих вставных эпизодов мы встречаем уже знакомые легенды о Вишвамитре (I, 51—65), о Шунахшепе (I, 62), мифы о рождении бога войны Кумары (I, 35—37), о нисхождении с неба реки Ганга (I, 38—44), о пахтанье океана (I, 45), об убийстве Вритры Индрой (VII, 84—87) и т. д. Но подобного рода историй, не связанных с сюжетом эпоса, в «Рамаяне» неизмеримо меньше, чем в «Махабхарате», да к тому же все они сравнительно невелики по объему и не нарушают последовательности и стройности основного рассказа. Примечательно, что большинство этих историй вставлено в первую и последнюю (седьмую) книги «Рамаяны», которые, по единодушному мнению исследователей, не принадлежали к ранним редакциям эпоса. О позднейшем происхождении этих книг свидетельствуют и особенности их языка и стиля, и то, что только в них Рама предстает как воплощение бога Вишну, а в качестве героя «Рамаяны» появляется ее автор — Вальмики.

О роли Вальмики в трагическом финале эпоса мы уже говорили. В первой же книге рассказано о том, как Вальмики изобрел шлоку (основной размер индийского эпоса) и как сочинил «Рамаяну» (I, 2). Этот рассказ заслуживает особого внимания, он является своего рода ключом к содержанию «Рамаяны», той «Рамаяны», которая дошла до нашего времени.

Однажды Вальмики увидел в лесу счастливую пару птиц краунча (разновидность кулика). Вдруг стрела некоего охотника поразила самца. Когда самка начала оплакивать своего мужа, сердце Вальмики преисполнилось сострадания, и он проклял убийцу:

Охотник, да  лишишься  ты  навеки  пристанища
За  то, что убил одного из этой  пары  краунча, завороженного  любовью.
(I, 2, 15)
Проклятие неожиданно для самого Вальмики вылилось из его уст в ритмизованной форме в виде шлоки. И тогда бог Брахма повелел ему новым размером описать деяния Рамы.

В IX в. н. э. индийский теоретик поэзии Анандавардхана, выдвинувший доктрину скрытого смысла (дхвани) как истинной «души поэзии», коснувшись «Рамаяны» в своем трактате «Дхваньялока» («Свет дхвани»), писал: «Некогда горе от разлуки (курсив мой. — П. Г.) пары краунча стало шлокой у первого поэта». И затем продолжал: «Именно это горестное чувство доводит он в своей поэме до полного расцвета, завершая ее описанием окончательной разлуки Рамы с Ситой».

Эти глубокие и верные слова древнего критика часто незаслуженно забывают, а между тем «горе от разлуки» — на самом деле доминирующий мотив, определивший и композицию, и основной тон «Рамаяны». Не говоря уже о том, что разлука Рамы и Ситы составляет как бы пружину развития действия в эпосе, показателен его эпилог, вернее, та обработка, которой подвергся в окончательной редакции «Рамаяны» традиционный конец сказания о Раме. Вставная поэма о Раме имеется в «Махабхарате» (III, 258—276). Там рассказ заканчивается тем, что после битвы, убедившись благодаря вмешательству богов в добродетели своей жены, Рама с Ситой возвращается в Айодхью и счастливо в ней царствует. Между тем в седьмой книге «Рамаяны» несчастья супружеской четы искусственно продолжены. Снова — и при этом весьма малооправданно — возникают подозрения у народа и Рамы, и снова Рама и Сита должны расстаться друг с другом. Вновь супруги встречаются, уже сам автор «Рамаяны» Вальмики подтверждает чистоту Ситы, но Рама опять колеблется, и Ситу поглощает земля, в третий и последний раз разлучая с мужем. Видимо, благополучный конец казался автору окончательной формы эпоса противоречащим его художественному смыслу, господствующему в нем настроению, и он был готов трижды повторить самого себя, даже бросить тень на идеальный образ Рамы, лишь бы остаться верным центральной в поэме теме — теме разлуки и вызванного ею страдания героев.

Основная художественная задача, стоящая перед автором «Рамаяны», определила не только композицию эпоса, но и свойственную ему, в отличие от иных героических эпосов мировой литературы, эмоциональную окраску, лиризм. По всей поэме рассыпаны монологи героев, в которых рисуются их чувства и мысли, навеянные ходом событий или новой обстановкой, в которой они оказываются. И в этих монологах тема разлуки с любимым или любимой доминирует почти безраздельно.

В стремлении сохранить единство настроения в эпосе автор «Рамаяны» пронизывает мотивами горького одиночества, страдания из–за утраты близкого монологи не только главных, но и второстепенных персонажей. К ним принадлежит, например, так называемый «плач» Дашаратхи, который, чувствуя приближение смерти, жалуется своей жене Каушалье на охватившее его отчаяние от разлуки с любимым сыном:

Царь, чей разум был до предела подавлен горем.
Погруженный в необозримый океан скорби, сказал:
«Горе о Раме — бездонная пучина, разлука с Ситой — водная зыбь,
Вздохи — колыханье волн, всхлипывания — мутная пена,
Простирания рук — всплески рыб, плач — морской гул,
Спутанные волосы — водоросли, Кайкейи — подводный огонь,
Потоки слез моих — источники, слова горбуньи[21] — акулы,
Достоинства Рамы, повелевшие ему уйти в изгнание, — прекрасные берега,
Этот океан скорби, в который меня погрузила разлука с Рамой,
Увы! мне при жизни уже не пересечь, о Каушалья…
Царица, посланцы Смерти торопят меня…
Тоска, что я уже не увижу сына, чьи подвиги  несравненны,
Иссушает мое дыхание, как  жар иссушает  каплю воды…
Я сам  виновник своего горя, и оно неумолимо подтачивает  мои силы и разум,
Как река своим током подтачивает берега.
О Рама, о могучий герой, о утешитель моей слабости,
О отрада отца своего, о мой  хранитель!
Где  же  ты  в этот час, сын  мой!»
(II, 59, 28—32, 64, 66—68, 74—76)
Естественно, однако, что мотивами скорби из–за разлуки, из–за несбывшихся надежд любви более всего окрашены чувства главных героев, Ситы и Рамы, которых сама судьба безжалостно держит вдали друг от друга. Многочисленные монологи Рамы и Ситы навсегда остались для последующих индийских поэтов образцами мастерства и вдохновения, когда они так или иначе касались темы любовного страдания, стремились изобразить наиболее сокровенные человеческие чувства. Среди них особенно известен монолог Рамы, который он произносит, когда застает пустой свою хижину и нигде не находит Ситу, похищенную у него Раваной.

Рама полон отчаяния, жалуясь и стеная, он бродит в поисках Ситы по лесу, тщетно зовет ее, вопрошает о ее судьбе реки и горы, растения и животных, но никто ничего о ней не знает. Он расспрашивает о ней солнце — «свидетеля всего дурного и доброго в мире», деревья, встречающиеся на его пути:

Ашока, прогоняющая  горе! Сделай  так, чтобы от скорой  встречи с любимой
Мое сердце, пораженное горем, стало бы беспечальным, как  твое имя[22].
Пальма, если  ты  видела ту, чья грудь похожа  на твои спелые плоды,
Скажи  мне о прекраснобедрой, коли есть у тебя  ко мне жалость.
Яблоня, не заметила  ли  ты Ситу, прекрасную, как яблоко?
Если  знаешь, где моя  возлюбленная, скажи  мне немедля…
(III, 60, 17—19)
Эти заклинания Рамы, угрожающего насытить воздух стрелами, преградить путь ветрам, обрушить вершины гор, высушить реки и озера и погрузить всю землю в мрак, если боги не вернут ему Ситу, вызвали множество подражаний у индийских поэтов, и среди них Калидасы, который заполнил почти весь четвертый акт своей драмы «Мужеством обретенная Урваши» подобного же рода жалобами Пурураваса, потерявшего свою возлюбленную и расспрашивающего о ее судьбе у птиц и животных.

Необычная для древних литературных памятников эмоциональная насыщенность «Рамаяны» потребовала от ее создателей и новых изобразительных средств. Речь при этом идет не только о всевозможных риторических фигурах, сравнениях и метафорах, игре слов, параллелизмах и аллитерациях, которые в «Рамаяне» значительно сложнее и разнообразнее, чем, например, в «Махабхарате». Стиль «Рамаяны» прежде всего отличают детализованные и красочные описания (например, городов Айодхьи и Ланки, пожара в Ланке, устроенного Хануманом, и т. д.), и среди них особо важную роль играют многочисленные описания природы.

Внимание к природе, искренняя и горячая любовь к ней, подчеркивание той связи, которая неизбежно возникает между природой и человеком, — одна из примечательных черт «Рамаяны». Природа для героев «Рамаяны» составляет величайшее благо человеческой жизни, и приобщение к природе способно облегчить любое горе.

Так, оказавшись вскоре после изгнания из Айодхьи в лесу, вблизи от горы Читракутыи реки Мандакини, Рама взволнованно и восхищенно описывает Сите открывающийся перед ними пейзаж:

Взгляни  на реку Мандакини с ее прелестными отмелями, прекрасную,
Населенную гусями и журавлями, усеянную лотосами.
По ее берегам  растут всевозможные  деревья, полные  цветов  и  плодов,
И  в любом  месте она  выглядит столь же  красивой,
Как пруд лотосов у царя  царей  Куберы.
Ее воды, замутненные стадом антилоп  пришедшим  на  водопой,
Ее прекрасные отлогие склоны  наполняют  меня  радостью…
Взгляни  на это множество цветов, сорванных  и  рассыпанных  ветром,
Взгляни  и  на  те, которые  плывут  и  постепенно погружаются  в воду.
(II, 95, 3—5, 10)
Вид этой прекрасной реки не только утешает Раму в его горе, но и делает его счастливым, полностью заставляет забыть утраченное:

Трижды  в день совершая омовение, питаясь сладкими  кореньями и плодами,
Теперь вместе с тобой я  не  желаю ни  Аиодхьи, ни  царства.
(II, 95, 17)
Впервые в «Рамаяне», а затем уже по ее образцу во всей последующей индийской эпической поэзии даны развернутые описания времен года, смена которых символизирует непрерывное обновление жизни и в то же время ее исконное постоянство. Вслед за иссушающим жаром лета наступает сезон дождей, когда «небо окутано тучами, похожими на горы» и «дождями пролился эликсир жизни… который солнце своими лучами высосало из вод океана»; когда «земля, покрытая свежей травой, усеянной крохотными божьими коровками, выглядит, как женщина в ярко–зеленом платье, усыпанном красными горошинами»; когда жужжание пчел, кваканье лягушек, гром, подобный бою барабана, «сливаются в лесу в один гигантский хор» (IV, 28). Затем приходит осень; «тысячеглазый бог (Индра. — П. Г.), насытив землю влагой… отдыхает», «тучи, которые… низвергали потоки воды, рассеялись», «воды большого озера, где сонный лебедь одиноко плывет среди множества ярких лилий, похожи на свободное от туч ночное небо, в котором сквозь мириады звезд сияет полная луна» (IV, 30). Но и осень сменяется зимой. И вот уже «луна, которой солнце отдало свою красоту, не блестит, и ее замерзший диск покрыт дымкой, как зеркало, запотевшее от дыхания», а «дикий слон, коснувшись воды в удобном, но холодном водоеме, сразу же отдергивает свой хобот, хотя его и мучит сильная жажда» (III, 16).

Создавая величественные полотна, в которых отражены красота и многообразие природы Индии, творцы «Рамаяны» умело подчиняют эти пространные описания задачам повествования, его ритму и настроению. При этом они ищут не объективного соответствия изображений ландшафта человеческим эмоциям, а смотрят на природу глазами героев поэмы, которые, естественно, не могут не вкладывать в ее восприятие свои субъективные настроения и ощущения. Так, блуждая в поисках Ситы, Рама и Лакшмана приходят весной к берегу озера Пампы. Чистые воды озера сияют в солнечном свете, как драгоценные камни. Озеро усеяно прекрасными лотосами и лилиями, а по берегам в густой, изумрудного цвета траве растут тысячи цветов, напоминающих яркий ковер. Шум листвы, колеблемой легким ветерком, и жужжание бесчисленных пчел звучат, как праздничная весенняя песнь. Но в душе Рамы очарование весны и пробудившейся природы только усиливают тоску по Сите. И яркие краски пейзажа сливаются в его воображении в картину весеннего пожара, подобного пламени скорби, пожирающего его сердце. Красные цветы дерева ашоки кажутся ему раскаленными углями, ее золотые листья — языками огня, жужжание пчел — шипением пламени, розовая пыльца, летающая по воздуху, — искрами, и потому лепестки лотосов снова напоминают ему о красоте глаз Ситы, а сладкий ветерок — ее благоуханное дыхание (IV, 1).

Все эти черты стиля «Рамаяны» не знакомы ни ведам, ни древнейшей повествовательной литературе буддистов и джайнов, ни даже «Махабхарате». Они, по сути дела, открывают новую эпоху в индийской поэзии, принадлежат уже не ее прошлому, а, скорее, будущему. Именно поэтому индийцы с давних времен называют «Рамаяну» — адикавья, т. е. «первой поэмой», первым собственно литературным произведением, а ее предполагаемого автора Вальмики — «адикави», или первым поэтом.

Особенности содержания и стиля «Рамаяны», казалось бы, предполагают сравнительно позднюю дату ее возникновения. Несомненно, что и язык, и композиция, и сам дух первого индийского эпоса, «Махабхараты», более архаичны. Однако исследователи обратили внимание, что, в то время как «Рамаяна» ни разу не упоминает о «Махабхарате», «Махабхарата», напротив, несколько раз цитирует «Рамаяну», называет в связи с нею имя Вальмики и даже достаточно очевидно перелагает ее содержание во вставном сказании о Раме (III, 258—276). Противоречие на первый взгляд представляется неразрешимым. И тем не менее оно оказывается вполне устранимым, если вспомнить, что оба эпоса в течение многих веков параллельно существовали в устной традиции. В русле этой традиции первоначальные версии «Рамаяны» возникли, видимо, позже ранних редакций «Махабхараты» — предположительно в III—II вв. до н. э., и поэтому в памятниках конца I тыс. до н. э. на нее, в отличие от «Махабхараты», нет никаких ссылок. Но, с другой стороны, окончательная редакция «Рамаяны» сложилась на один–два века раньше окончательной редакции «Махабхараты», вероятнее всего во II в. н. э., и отсюда — знакомство последней с эпосом Вальмики.

Длительный период создания «Рамаяны» во многом объясняет и специфику этой поэмы. Едва ли ей изначально была свойственна та высокая эмоциональность, та изощренность стилистических средств, то стремление подчинить элементы содержания и композиции единому настроению, которые характеризуют «Рамаяну», дошедшую до нашего времени. О соответствующих изменениях в эпосе говорит, в частности, сравнительно позднее, как мы уже отмечали, добавление к его тексту первой и седьмой книг, содержащих ключевой эпизод изобретения шлоки и рассказ о новой разлуке Рамы и Ситы. Об этом же говорит и то, что «Махабхарата» знала «Рамаяну» с принципиально иной концовкой, и то, что многие эмоционально наиболее насыщенные отрывки и монологи часто рассматриваются исследователями как поздние вставки.

Видимо, «Рамаяна» была на первых порах, как и «Махабхарата», обычным героическим эпосом — эпосом в принятом смысле этого слова, воспевающим славные деяния героев легендарного прошлого Индии. Но далее пути двух классических поэм разошлись. Если процесс формирования «Махабхараты» шел по линии превращения древнего сказания в священную и мудрую книгу о смысле и цели жизни, о человеческом долге и морали, то «Рамаяна» проделала путь от героического к чисто литературному, так называемому «искусственному» эпосу, подчинив эпическое действие условной литературной трактовке, введя его в рамки законов новой литературной формы.

Творцом этой новой формы индийская традиция согласно называет Вальмики. Действительно, отмечая в «Рамаяне» многие приметы устного творчества и устной поэзии, мы в то же время не можем не заметить в ее стиле и способах обработки сюжета следы индивидуального почерка истинного поэта–новатора.

Звался ли сам этот поэт Вальмики или — что кажется более правдоподобным — он скрылся за именем, принадлежащим какому–то древнему и чтимому эпическому певцу, мы не знаем. Но вполне вероятно, что именно ему принадлежит то переосмысление, та радикальная переработка эпического ядра «Рамаяны», которые явились поистине переломной вехой в истории древнеиндийской литературы.

Каждый из рассмотренных нами памятников обладает, как мы стремились показать, особой, только ему присущей спецификой. Различны мифологические и идеологические представления, лежавшие соответственно в основе вед, эпоса, буддийского и джайнского канонов, несхожи принципы их композиции, по–разному расставлены стилистические акценты. Однако в то же время нельзя не заметить, что всем им свойственны некоторые общие характеристики, которые в согласии с хронологическими критериями определенно указывают на их принадлежность к одному, а именно к раннему периоду развития древнеиндийской литературы.

Прежде всего, как свидетельствует сравнительная история литератур Древности, становление этих литератур обычно начинается с появления религиозных сводов и эпоса. Первыми произведениями китайской литературы считаются «Шуцзин», «Шицзин» и «Ицзин», вошедшие в конфуцианское «Пятикнижие», история иранской литературы открывается Авестой, еврейской — Библией, греческой — «Илиадой» и «Одиссеей». Среди древнейших памятников месопотамской, угаритской, хеттской и египетской литератур преобладают фрагменты мифологического эпоса и ритуальных текстов. С этой точки зрения представляется закономерным, что начало развития индийской литературы ознаменовано созданием как раз тех четырех литературных комплексов (ведийского, буддийского, джайнского и эпического), о которых и шла речь.

Далее, и веды, и «Типитака», и эпос сложились как целое в течение многих веков, причем складывались в русле устной, а не письменной традиции. Мы знаем, что письмо уже было известно населению долины Инда в III—II тыс. до н. э., затем его навыки оказались утраченными, и письменность в Индии возродилась лишь приблизительно в середине I тыс. до н. э. Однако первоначально ею пользовались, по–видимому, главным образом лишь в административных и экономических целях. Хотя «Ригведа» существовала уже к 1000 г. до н. э., ведийская литература в целом — к 500 г. до н. э., а ранние версии эпоса и первые буддийские и джайнские тексты — к 400—200 гг. до н. э., записаны они были не сразу и, по крайней мере, до рубежа нашей эры функционировали как памятники устные. Это привело к нескольким важным для всей индийской литературы периода Древности последствиям. Поскольку произведения ее не были фиксированы, мы часто имеем дело не с одним, а с несколькими текстами (редакциями) одного и того же памятника, и в таком случае бесполезно отыскивать его оригинал или архетип. Устным бытованием объясняются и такие особенности стиля вед, эпоса, «Типитаки», как обилие в них клишированных фразеологических оборотов (так называемых «формул»), повторов, рефренов и т. п. В формулах и повторах часто видят наследие присущих, например, гимнам вед магических функций, однако прежде всего они были необходимым условием создания любого рода текста в устной форме и последующего его воспроизведения «по памяти» новыми исполнителями. Устным происхождением определены, наконец, некоторые основные способы построения древнейших индийских памятников (в виде проповеди, диалога, обращения, панегирика и т. п.), а также ряд дошедших к нам по традиции их названий (шрути, упанишады и др.).

С устным характером рассмотренных нами произведений связан отчасти и уже отмеченный нами факт их невыделенности как произведений собственно литературных. Было бы, конечно, неправильно утверждать, что каждый древний индийский текст преследовал только практические — религиозные или дидактические — цели, но в целом эстетические задачи еще не выдвинулись на первый план. И хотя мы имеем дело с произведениями, чьи художественные достоинства по–своему уникальны, не случайно, что большая их часть входила в состав религиозных сводов, а санскритскому эпосу, и прежде всего «Махабхарате», в высшей мере свойственна этико–философская окраска.

Отсутствие художественного самосознания в индийской культуре I тыс. до н. э. обнаруживает себя и в том обстоятельстве, что представление о творце произведения еще не кристаллизовалось в понятие поэта. Гимны «Ригведы» слагались, как говорит предание, легендарными пророками–риши, проза брахман и диалоги упанишад — святыми мудрецами, буддийские и джайнские тексты — вероучителями Буддой и Махавирой и их сподвижниками. При этом литература оставалась по преимуществу анонимной, имя автора не столько указывало на реального творца того или иного памятника, сколько утверждало его значимость, и литературное произведение принадлежало, по сути, всему обществу или по крайней мере какой–то одной его социальной либо конфессиональной прослойке в целом. И потому — пожалуй, за единственным исключением «Рамаяны», которая уже стоит на пороге нового этапа развития литературы, — тщетным было бы искать в древнеиндийской словесности признаки индивидуальной стилистики, тематики, средств выражения.

Естественно, что, когда литература еще не осознает своей автономности, не может сложиться и литературная теория, хотя неограниченные возможности слова как такового не раз восхвалялись творцами ведийских песнопений. А поскольку не было литературной теории, нельзя говорить в связи с древней индийской литературой и о четкой дифференциации в ней жанров. Когда в ведийских самхитах мы различаем эпические, драматические и даже лирические гимны, в брахманах отделяем теологические наставления от нарративных эпизодов, в упанишадах вычленяем философские диалоги, а в «Типитаке» — басни, притчи, жизнеописания и т. д., мы в какой–то мере привносим в синкретические по своей сути памятники жанровую классификацию позднейшей литературы. В индийской литературе периода Древности произведение существовало как нечленимое, подчиняющееся особым законам целое, и оценивать эту литературу нужно в первую очередь сообразно выдвигаемым ею самой нормам и принципам. Однако это не означает, что уже в литературе I тыс. до н. э. не вызревали, правда еще в диффузном, смешанном состоянии, новые жанры и формы. Эти жанры и формы восприняла, разработав и уточнив их в устойчивых очертаниях, последующая литературная традиция. Вместе с ними она унаследовала все то, что оказалось жизнестойким в идейных концепциях, тематике и изобразительных средствах вед, эпоса, буддийских и джайнских текстов. И памятники эти, хотя они остаются самоценными и неповторимыми в своем облике и художественных достижениях, в то же время можно рассматривать как пролог всего дальнейшего развития индийской литературы.

Глава 3. Древнеиранская литература

И. С. Брагинский
Произведения древнеиранской письменности являются частью древней культуры иранских племен и народностей, расселявшихся со II тыс. до н. э. по обширным пространствам Евразии — от Гиндукуша до устьев Дона и от Урала до Персидского залива. К началу I тыс. н. э. определилась территория, заселенная восточными и западными иранцами. Восточные иранцы жили в Средней Азии (включая значительную часть нынешнего Афганистана и часть отрогов Гиндукуша) и издавна взаимообщались с населением Восточно–Европейской равнины, с Китаем и Индией. Центрами оседлого восточноиранского населения были области Ферганы, Хорезма, Согда, Бактрии, Дрангианы (позже Сеистан), Памира и Хорасана. Западные иранцы занимали главным образом территорию нынешнего Ирана и общались с народами Месопотамии и Средиземноморья. Оседлое западноиранское население занимало области Мидии, Атропатены и Фарса. Весьма тесные и разносторонние взаимосвязи восточных и западных иранцев не прекращались веками.

Сведения современников о верованиях древних иранцев, в частности кочевых племен (скифов), содержатся у античных авторов, особенно Геродота и Ктесия, и в надписях на древневосточных языках. Первый по времени дошедший до нас памятник иранской письменности — священная книга Авеста. Она состоит — в известном нам виде — из нескольких частей. Наиболее древняя из них — «Гаты» («Песнопения») — собрание семнадцати молитв. Авторство их приписывается основателю древнеиранской религии Заратуштре (или — в греческой передаче — Зороастру).



«Гаты»

Первые века I тыс. до н. э., к которому относится составление гат, — это период перехода в Средней Азии и Иране от родового строя к раннему классовому обществу. Уже было освоено железо, появились железный меч, топор и сошник, развивалось и укреплялось оседлое скотоводство и пашенное земледелие. Восточноиранские народности и племена разделялись на кочевые и оседлые. Оседлые иранцы жили большими семьями — домами, которые объединялись в сельские общины. Происходило их расслоение на три социальные группы: скотоводов–земледельцев во главе с родовыми старейшинами, воинов во главе с вождем–правителем и жрецов во главе со старшим жрецом. Росло имущественное неравенство, появлялись богатые и бедные, усиливались противоречия между ними, выделялась хорошо вооруженная аристократия. Начался постепенный переход от военной демократии к аристократической олигархии, возникла ранняя государственность.

Ранние представления древних, в том числе и иранских народностей, насколько мы можем судить по данным сохранившихся памятников и фольклору, выражают, с одной стороны, пытливость и активность древнейших коллективов в борьбе с природой, а с другой — фантастическое восприятие природы, всех ее предметов и явлений как одушевленных: каждому предмету приписывается некий внутренний, определяющий его суть «дух», обозначаемый обычно этнографами (по тому, как он называется некоторыми первобытными племенами) терминами «мана» или «оренда».

Тогда же возникали и мифы о «культурных героях», которые научили людей добывать огонь, строить жилье, шить одежду, приручать скот, заниматься земледелием. Появились сказания о богатырях, боровшихся со злыми духами. Распространялись также шаманские заклинания и жреческие гимны, совершенствовалось ораторское искусство проповеди.

Именно в тот древнейший период истории иранских племен пророками, а может быть только одним из них, наиболее величественным, по имени Заратуштра, произносились речитативом, а возможно, и распевались гаты. Они завораживали слушателей своим эмоциональным накалом, бесконечными повторами, мерностью речи и передавались из поколения в поколение. А только потом были записаны жрецами, уже не все понимавшими в том их первоначальном смысле, который в свое время легко доходил до сердец иранских скотоводов и воинов глубокой древности.

Относительной простоте социальной структуры общества отвечала и ясность учения, выраженного в гатах: мы не видим в них ни мистики, ни догматической сухости. Во всех поучениях гат говорится о жизни, быте, о нормах поведения. Для системы образов гат характерна универсальная поляризация, отражающая реальное столкновение противоположных сил в природе и в обществе.

Весь мир рассматривался как раздвоенный, разделенный на две сферы: одну — земную, реальную, телесную — «мир вещей»; другую — потустороннюю, воображаемую, духовную, «мир души». Представление о таком раздвоении мира пронизывает многие гаты: «О помощи прошу и поддержке в обоих мирах — телесном и духовном», — часто повторяет один и тот же призыв Заратуштра.

Но главное внимание уделяется миру земному. Содержание гат сводится к двум видам поучений: о пользе оседлого скотоводства и приумножении богатств и о необходимости справедливого распорядка и управления. Особенно часто подчеркивается в гатах недопустимость кровавых жертвоприношений, когда бессмысленно убивали скот — главное богатство человека той поры.

В гатах порицается жизнь кочевников, занимающихся грабежом и угоном скота, предаются поношению и проклятию их правители и жрецы. В этой связи все люди и племена разделяются на три группы: на праведных — оседлых скотоводов–земледельцев, на их антиподов — кочевников–грабителей, и наконец, на людей, которые колеблются, т. е. таких, у «которых смешано то, что ложно, с тем, что они считают праведным» (33, 1)[23].

Ярко выражена проповедь скотоводства в гате, которая содержит мольбу Души быка.

Душа быка взывает о помощи к добрым духам — божествам:

Кто создал  меня  и  для  чего?
Айшма[24]  злой  гнетет  меня,
Угоняют  воры  и  грабители.
Кроме  вас  защиты  нет;
Селянин  пусть  пестует  меня!
(29, 2)
Неоднократно в разных гатах идет речь о стремлении скотовода к богатству и благополучию: «Царства благости, дары приносящего, его я хочу сейчас же для нас добиться[…] О том спрашиваю: добьется ли праведный скотовод обладания богатым стадом, если будет он в деяниях своих справедлив, разумен и почтителен?» (51, 1, 5); «Как достигнуть обладания благодатным скотом тому, кто хочет обладать им, дабы выкармливать его на пастбищах?» (50, 2); «Драгоценные дары Всеведущий воздаст в телесном мире как награду за труд тем, кто находится в общине скотоводов во имя Благой Мысли» (в подлиннике: Воху Мана — дух скота»; 34, 14).

«Нужно непрестанно людей умножать и скот» — в том или ином выражении эта мысль пронизывает буквально все гаты. С этих позиций восхваляются и «хорошие» правители:

Пусть властвуют  хорошие  правители
(Пусть не властвуют  плохие),
Осуществляя  доброе учение  и  преданность,
То  учение, что  приносит  благо  людям  и  их  потомкам,
И  пусть утвердится  уход  за скотом  ради сытости  скотоводов…
И  пусть плодоносят  растения.
(48, 5—6)
«Хорошим» правителям, и прежде всего легендарному покровителю Заратуштры Кавай Виштаспе, возносится хвала: их должны почитать мирные скотоводы. Но весь гнев обрушивается на врагов оседлого скотоводства и земледелия: «Скотовод — поборник благой мысли, нескотовод — непричастен к ней» (31, 10); «Злодей — это тот, кто находит пропитание тем, что совершает насилие над скотом и людьми праведного скотовода» (31, 15).

Ненависти достойны и предводители грабительских орд кочевников, их правители–колдуны, их лживые жрецы–карапаны. Заслуживают мучений те, кто «своими языками умножают грабеж и насилие», которые, как ленивцы среди прилежных, «живут нескотоводами среди скотоводов» (49, 4); лженаставник — это тот, «кто порочит священные слова, кто о скоте и о солнце говорит как о наихудшем в видимом мире, кто призывает к опустошению пастбищ и к оружию против последователей добра; приверженцы лжи пытаются разграбить наследственный удел, угнать скот пронзительным гиканьем» (32, 10—12).

По существу, те же представления о земной жизни перенесены на всю Вселенную. И там происходит непрерывное столкновение добрых божеств и духов со злыми божествами и духами — дэвами. Это связано с постоянной борьбой Духа добра и Духа зла, о котором наиболее выразительно рассказано в проповеди о двух духах (30).

А теперь обращусь я  к  тем, кто хочет слушать…
Прислушайтесь ушами своими  к  наилучшему,
Проникнитесь ясным  пониманием двух  верований,
Дабы  каждый  перед Судным днем сам  избрал одно из них:
Оба духа, которые уже изначально в сновидении были  подобны близнецам
И  поныне пребывают  во всех  мыслях, словах  и  делах, — суть Добро и Зло.
Из них обоих благомыслящие правильный выбор сделали, но не  зломыслящие.
Когда же встретились оба духа, они  положили  начало
Жизни  и  тленности  и  тому, чтобы  к скончанию века
Было бы уделом лживых — наихудшее, а праведных — наилучшее.
Из этих  двух  духов избрал себе Лживый наихудшие  дела.
Праведность избрал  для себя Дух священный, чье облачение — небесная  твердь.
(30, 2—5)
Далее повествуется, что дэвы по глупости и неведению своему избрали злую мысль и предались ярости, дабы нести погибель людям. Божества же придали силу телу и духу людей, чтобы при последнем испытании расплавленным металлом праведный был бы спасен: «Мы теми хотим быть, кто весь мир светом озарит, чтобы наступил конец Лжи [Друдж]; и кто поймет, что для приверженцев Лжи уготованы вечные муки, а для последователей справедливости — вечное благо, тот обретет счастливую долю».

В царстве божеств и духов Добра, согласно представлениям «Гат», господствует удивительный порядок, гармоничная симметрия, отражающая идеал земного распорядка. Гармония эта покоится на излюбленном в гатах принципе троичности, отражающем первобытное почитание «счастливых чисел», в частности числа 3.

Подобно тому как в тогдашнем обществе верховный правитель — предводитель вооруженной дружины опирался на старшего жреца, главу сословия жрецов, и на родовых старейшин, глав общин и домов оседлых скотоводов–земледельцев, так и в небесном мире господствует троица: высшее божество Ахура Мазда (букв. владыка всеведущий), который опирается на духа огня — Арту Вахишта (произносится также Аша, букв. наилучший распорядок; небесный прообраз жречества и старшего жреца) и на духа скота — Воху Мана (букв. благая мысль; небесный прообраз общины оседлых скотоводов и их старейшин). Эта троица одновременно воплощает и моральную триаду: единство мысли, слова и дела. Воху Мана — носитель мысли, Арта Вахишта — дела, а Ахура Мазда — воздействующего слова, которому придается особое значение (что соответствует авторитету приговора и приказа, изреченного верховным правителем государства, его царем).

Небесная троица выступает в сопровождении добрых духов (ахуров). Они также, с одной стороны, являются духами определенных стихий, а с другой — олицетворяют их благотворное воздействие. Таких добрых духов четыре: дух металла — Варйа Хшатра (букв. прочная власть), дух земли — Спента Армаити, или Арматай (дочь Мазды и сестра Арты; букв. благодетельная преданность), дух воды — Аурват (букв. здоровье) и дух растений — Амертат (букв. жизненная сила, бессмертие). Все семь божеств назывались позже Амеша Спента, т. е. Бессмертные святые, и им приписывались некие мистические свойства. В «Гатах», однако, такого мистического отношения к духам нет.

В дальнейшем при цитировании и изложении содержания гат имена различных духов намеренно переводятся нами по–разному: то согласно их гатическим наименованиям (Воху Мана, Армаити и т. п.), то по их функциональным значениям (благая мысль, преданность и т. п.). При этом всегда следует также иметь в виду и то явление, ту естественную стихию, которую каждый из них олицетворяет. Так, например, почти всегда, когда упоминается в гатах имя Воху Мана, тут же говорится о скоте, о скотоводе, божеством которых он является. Намеренное разнообразие имен при переводе должно помочь понять, как воспринимались по закону партиципации (отождествления естественного явления и анимистического духа, деятеля и действия, процесса действия, его акта и результата) образы гат и их смысл древними слушателями, что, в свою очередь, должно предостеречь от восприятия наивных, анимистических представлений древних иранцев в их последующем, жречески–канонизированном, мистическом толковании.

Ярким образцом партиципационного восприятия духов добра и вместе с тем пристрастия к троичной симметрии может служить следующая строфа, которая к тому же вводит нас в своеобразную поэтику гат:

1.  О ты, творец скота, воды и растений, даруй мне
2.  Жизненную силу [Амертат] и здоровье [Аурват] твоим благодетельным духом, О Всеведущий [Мазда];
3.  А также силу и бодрость — посредством благой мысли [Воху Мана] в Судный день приговора».
(51, 7)
В этой строфе все переплелось между собой: природа, духи, благие действия, моральная триада, — и все это выражено в строжайшей симметрии:

1. Скот

дух  скота —

Воху  Мана

(благая  мысль)


Вода

дух  воды —

Аурват

(здоровье)


Растения

дух  растений —

Амертат

(жизненная  сила)


2.  Благодетельный дух

(т. е.  Мысль)


Всеведущий Мазда

(т. е.  Владыка слова)


Жизненная  сила

(т. е.  Дело)


3.  Благая  мысль

(мысль)


Приговор —

слово


Сила и  бодрость

(дело)


Одновременно в гатах часто проявляется натуралистическое антропоморфное восприятие добрых духов и божеств: «Покажитесь же мне, — восклицает Заратуштра, — о наилучшие, во плоти, зримо и внимайте моим славословиям» (35, 6). Заратуштра молит их о зримой помощи, «мановением руки приводящей к благополучию» (50, 5). Он часто подчеркивает интимность и простоту своих отношений с Мазда, называя его другом («помоги, словно друг, поддерживающий друга»), не только умоляя его, но и требуя, иногда даже почти как равный у равного.

Ахура Мазда изображается богом властным, воинственным, но справедливым, что соответствовало тогдашнему идеалу царя: «Я познал тебя, Мазда, как извечного творца, отца Воху Маны [духа скота] и создателя Арты [духа огня], господина в деяниях жизни» (31, 8).

При свете жертвенного огня Заратуштра восклицает:
Ныне  жаждем  мы, о Владыка, чтобы  пламя  тебе,
Наилучшим  распорядком [Артой, т. е. духом  огня] возженное,
Стремительное  и  всепроникающее, блеском своим светило друзьям,
Но для  недругов, о Всеведущий, было бы  разящей стрелой, дланью твоею пущенной.
(34, 4)
Но, увы, не только духи добра господствуют во Вселенной, и на это сетует Заратуштра:

Провозгласить я  хочу об обоих  начальных  духах,
Из  которых  Благодетельный  говорил  Лживому так:
Ни  мысли  наши,  ни  заветы, ни  намерения,
Ни  решения, ни  изречения, ни  действия,
Ни  совесть  наша, ни  душа  наша  не совместны.
(42, 2)
Сонму добрых духов–божеств соответствует воинство злых духов. Хотя среди них и нет такой гармонии, как среди добрых, однако первобытная «троичная» симметрия отражена и здесь: в противовес Ахуре Мазда стоит во главе злых духов Друдж (букв. дух лжи) со своими сподвижниками: Ако Маной (букв. злая мысль) и Айшмой (Асмодей, букв. дух грабежа). Их окружает орда злобных духов — дэвов, вредящих людям. О дэвах говорится в гатах: «Вы, дэвы, — порождение злой мысли, посредством злого слова вы лишили людей блага» (32, 3). Триада — мысль, слово и дело (в данном случае аморальная) — также распределена между троицей зла: у Ако Мана — злая мысль, у Друджа — злое слово и у Айшмы — злое дело.

Учение о трех жизненных эрах, находящее параллели в верованиях других народов Древности, изложено в одной из гат (45). Первая — это древняя, изначальная жизнь, в которой царило добро в обоих мирах — телесном и духовном. Тогда у «Всемудрого и Всеведущего было то слово–заклинание, из–за которого только и оставалось стенать нечестивцам: «увы!»; на земле царили свет и человеческое счастье». Первым из людей, кто совершил преступление, был, как становится известным из другой гаты, правитель Йима Вивахвант, который, «чтобы ублаготворить людей», дал им поесть говяжьего мяса (32, 8).

Наступил конец этой эры, и началась следующая — нынешняя жизнь, в которой идет ожесточенная борьба между духами добра и зла и на небе и на земле.

Последняя эра — это возрожденная, вторая, грядущая жизнь, которая в конечном счете установится после победы Добра над Злом.

Как свойственно многим ранним воззрениям, вера в предопределение не только не исключала признания свободы воли и выбора, но и порою выдвигала ее на первый план. В гатах, например, подчеркивается: несмотря на то что Верховный Владыка всеведущ, и у человека и у скота есть свобода выбора между добром и злом. «Скоту ты предоставил, — обращается Заратуштра к Ахуре Мазда, — выбор: быть в зависимости от скотовода или нескотовода. Скотовод — последователь Воху Мана (благой мысли — духа скота); нескотовод не причастен к нему» (31, 9—10).

При этом люди должны делами доказывать свою приверженность добру, делами помогать духам добра в борьбе с дэвами: «Пусть наступит конец грабежу! Дайте отпор ему!» (48, 7); «Не слушайте заклинаний приверженцев лжи, сокрушайте их оружием, ибо несут они гибель и нужду дому, общине, области и стране» (31, 18).

Признание за человеком свободы выбора, наряду с подчеркиванием прямо противоположной идеи о предопределенности всего сущего волею Ахуры Мазда, ясно выражено в строфе:

Да исполнится  по желанию каждого желаемое,
которым по своей воле распоряжается Ахура Мазда.
Я  же желаю достичь силы  и  юности;
Постичь наилучший  распорядок  помоги  мне,
о преданность  [Армаити]  моя,
А также — богатства  и  жизни благотворной.
(43, 1)
Уже в нынешней жизни, учат «Гаты», будет воздано добром праведному человеку и злом приверженцу лжи. Однако подлинное, суровое возмездие наступит в потустороннем мире, когда в Судный день приговора у Моста судейского разбора (чинвад) будут отделены друг от друга праведники и грешники.

Перед наступлением второй жизни будет свершен последний суд огнем и расплавленным металлом, и тогда злодеям будут уготованы вечные мучения, а праведным людям — вечное блаженство. Пламя огня отделит праведную сторону от лживой. «Говорю я о том, — не раз вещает Заратуштра, — что будет воздано добру, будет воздано и злу, свершится суд огнем и расплавленным металлом. […] Кто ревностно заботится о скоте, тот и сам окажется на горних пастбищах Арты Вахишга и Воху Маны» (33, 3). Последователь Арты удостоится блеска счастья, а приверженец Друджа погрузится «в вечную тьму со скверной пищей и жалобными стенаниями» (31, 20).

Грядущая, счастливая вторая жизнь наступит и на земле, которой будут управлять справедливые цари, благодетели стран — саошйанты (прообраз мессии). Об их приходе молит Заратуштра: «Когда же придут к нам благодетели стран для одоления грабежа [Айшма] и насаждения наилучшего распорядка [Арты]?» (47, 12).

Таково основное содержание гат. Они поэтизируют «наилучший распорядок» — Арту, который, по мысли его проповедника, ведет к обогащению общины оседлых скотоводов–земледельцев и к укреплению возникшей государственной власти верховного правителя и старшего жреца над воинами, жрецами и общинниками, над большими семьями, общинами и племенными союзами.

Присутствует в гатах и человек — земледелец и кочевник, но именно только присутствует. Он в гатах не действующий субъект, а лишь объект воздействия божеств. Им, божествам, посвящены гаты, только они, божества, в центре внимания. Из людей привлекают слагателя гат лишь «сверхчеловеческие» образы вождей, царей и жрецов. Если же к активности призывается «слабый человек», то только в роли служителя богов, исполнителя воли властей, небесных и земных.

Итак, концепция человека в гатах — это, при всей ее первобытной наивности, уже религиозная трактовка человека как существа, призванного служить сильным мира сего и небесного, существа не столько действующего себе во благо, сколько опекаемого стоящей над ним властью, земной и горней.

Художественные особенности гат неразрывно связаны с их содержанием, прежде всего с высокой оценкой воздействующей роли изреченного слова и с осознанием пророческой миссии поэта, слагателя гат.

В триаде: мысль — слово — дело — центральное место занимает изреченное слово: оно воплощает мысль (дух) и, обладая магической силой, сливается, отождествляется с делом. В небесных троицах именно верховное божество выступает обладателем воздействующего слова: Ахура Мазда — благотворного слова, Друдж — злого слова. В таком понимании слова нет ничего мистического, это не «логос» в его эллинистическом толковании, а скорее магически–шаманское заклинание. Изречение слова — приговор, приказ, заклинание — и есть проявление силы небесного владыки — Ахуры Мазда, слияние слова с делом. И у земных владык слово имело силу приказа царя или заклинания верховного жреца. В этом снова и снова проглядывают земные корни представлений, выраженных в гатах.

«Мазда знает тайные изречения» (48, 3), — говорится в «Гатах». Смысл общения Заратуштры с Мазда и добрыми духами сводится к тому, чтобы узнать, как изрекаются эти тайные слова: «Объяви нам посредством слова из уст твоих, дабы мог я предупредить всех живущих, о Владыка» (31, 3); «Как узнать о вашем превосходстве над тем, кого я страшусь? Откройте мне тайное слово благой мысли об уделе благодетеля стран — саошйанта» (48, 9); «Помощи ожидаю от Ахуры Мазда, Арты и Воху Маны их вдохновенными изречениями и заклинаниями» (28, 6). Заратуштра стремится овладеть силою слова, чтобы одолеть слово злых духов — дэвов и их нечестивых жрецов — карапанов: слово благотворное против слова злого! (32, 3, 5). В одной из гат (31), лейтмотивом которой является проповедь магической роли слова, говорится: «Провозглашаю слова, которые да не будут услышаны приверженцами лжи [Друдж], но пусть будут восприняты последователями Мазда[…] Не слушайте заклинаний приверженцев лжи[…] Слушайте жреца истинных слов, того, кто способен подтвердить истинность слов, которые произнесут его уста в ту пору, когда будет происходить последний суд посредством злого пламени».

В «Гатах» подчеркивается, что особой воздействующей силой слово Заратуштры обладает из–за чудесной своей размеренности, поскольку таким оно–де было заимствовано им из уст добрых божеств. «Ему, Ахуре Мазда, совместно с Артой и Воху Маной буду расточать славословия, которым он научил меня из уст своих» (28, 6); «Размеренными словами песнопенья обращаюсь я, а неразмеренные — не приемлю» (46, 17).

С одухотворенной, размеренной и, следовательно, поэтической речью связано понимание и пророческой миссии слагателя гат. Заратуштра сам об этом говорит: «Заратуштра — это пророк славословящий, поднимающий свой голос во имя наилучшего распорядка [или духа огня] и почитания. Научи меня, Арта, и ты, о Мазда, тому, чтобы словом моим указать правильный путь» (50, 6); «Хочу называться восхвалителем вашим и быть таким, о Мазда, пока могу я и пока есть силы у меня благодаря Арте» (50, 11); «Пока я могу и пока есть силы у меня, я готов обучать людей стремиться к наилучшему распорядку [Арте]» (28, 4).

В наиболее яркой форме выражает Заратуштра понимание своей пророческой миссии в гате, звучащей гимном Ахуре Мазда (43).

Преисполненным святости признал я тебя!
Изначален ты и воздаешь добром за добро и злом за зло.
Преисполненным святости признал я тебя!
Когда ты спросил меня: «Кто ты? С кем ты?» —
Я ответил: «Я — Заратуштра, последователь справедливости, недруг лжи,
тебя славословлю!»
На твой вопрос: «На что ты решился?» —
Отвечу: «При каждом поклонении огню думать лишь о наилучшем распорядке [Арте]».
Научи же меня изреченьям твоим!
Помоги мне силою Хшатры [Дух металла и власти] и Арты,
Когда вместе с теми, кто познал твои заклинания,
Хочу я восстать и изгнать осквернителей заветов твоих».
Заратуштра, согласно гатам, воплощает в себе на земле моральную триаду: мысль — слово — дело. Он проявляет себя в двух функциях: как пророк и служитель Владыки — Ахуры он выступает в роли выразителя слова; как жрец, приверженец духа огня — Арты, он исполнитель дела, наилучшего распорядка.

Заратуштра неоднократно подчеркивает, что тот, кто поддержит его, будет вознагражден; а тот, кто не поддержит, — наказан. Иногда это выражено с подкупающей наивностью: «Кто поддержит меня, Заратуштру, тот получит в награду, наряду со всем желаемым, пару дойных коров» (46, 19).

Две функции Заратуштры — пророка и жреца — определили жанровые особенности гат. Между гатами нет четких жанровых различий, однако можно определить две группы гат: в первой преобладает восхваление, во второй — проповедь. Первую группу можно определить как хвалебные гаты пророка, вторую — как назидательные гаты жреца.

Девять хвалебных гат (28, 29, 33, 34, 43, 46, 49, 50, 51) включают в себя 131 строфу и содержат славословия, гимны, моления и порицания противников. Для них характерно упоминание имени Заратуштры и восхваляемых им покровителей. Эти гаты окрашены в лирические тона; во всех звучит просьба о награждении поэта: «Какая будет мне, Заратуштре, награда за славословие?» (49, 12). Пророк–поэт прямо говорит, что он хочет восхвалять не только божества, но и высоких покровителей своих, особенно правителя Кавай Виштаспу: «Их хочу я [поименно] почитать и со славословиями выступать перед ними» (51, 22). Так он и поступал. Однако где восхваление, там и порицание противников, особенно лживого жреца Бендва и его покровителя — злого правителя Кавай Вэпйа: «Лживый жрец Бендва — препятствие для истинной веры. Гибель ему уготовь, о Мазда!» (49, 1). Или:

Отказал в гостеприимстве лжекавай Вэпйа у моста зимой
Спитамиду [сыну Спитама] Заратуштре, оскорбляя его и не предоставив крова
Ему и дрожащим от мороза вьючным животным…
Да будет наказан он у Моста судейского разбора [чинвад].
(51, 12—13)
Особенно характерна для этой группы песнопений 19-строфная гата, которую можно назвать «Моление пророка» (46).

В какую землю мне бежать, куда я направлюсь?
Удаляют меня от родни и племенной знати,
И община меня вовсе не признает,
И не приемлют меня лживые повелители страны;
Как, о Мазда, служить тебе, о Ахура?
Ведаю я, о Мазда, то, от чего бессилен я:
Мало стад у меня и мало людей.
К тебе взываю, погляди, о Ахура,
Окажи мне помощь, словно друг, поддерживающий друга.
Научи меня с помощью Арты обрести благую мысль [Воху Мана].
Когда, о Всемогущий [Мазда], быки полудня
Появятся в мире ради наилучшего порядка [Арты]
И духи благодетелей стран [саошйанты] с их мудростью, —
К кому на подмогу явится Воху Мана?
Тебя избрал я, полагаясь на заветы твои, о Владыка [Ахура].
И далее в гате говорится:

«Беспощадной будет борьба с приверженцами лжи — Друджа, мешающими процветанию скотоводства. Тот, кто почитает наилучший распорядок Творца быка, кто поддержит меня, того привлеку я к Мазда и с ним пройду по Мосту судейского разбора. Горе лжежрецам, приверженцам кровавых жертвоприношений, уничтожающим скот, карапанам и ихпокровителям, злым колдунам–правителям, кавиям, которые намерены разрушить вторую жизнь. Они будут наказаны у Моста судейского разбора, где будут отделены праведники от грешников. Награда будет уделом праведников. Таким уже издавна был Фрийан из рода Тура, да снизойдет благо к потомкам его. Блага удостоится тот, кто поддержит Заратуштру, он будет благословен. Таков справедливый правитель Кавай Виштаспа. Благо древним родам Хечатаспа и Спитама! Благо Фрашаоштре, сыну Хвогвы! Размеренными словами песнопения обращаюсь я, а неразмеренные не приемлю, славя тебя, Джамаспа, сына Хвогвы. Кто предан мне, удостоится лучшего, кто — нет, получит наихудшее, — таково решение разума и мысли моей».

В этой гате ясно видна связь ее с проповедью пользы скотоводства и почитания богатства. Прямо признается, что причина неуважения к пророку состоит в том, что у него «мало стад и людей». В первых строфах все время упоминается дух скота, Воху Мана, его благая мысль, и Заратуштра просит его помощи. Несколько раз, словно «внутренний рефрен», повторяются имена высшей благой троицы: Ахура Мазда — Воху Мана — Арта. Гнев обрушивается на противников оседлого скотоводства, на их кровавые жертвоприношения. Откровенно восхваляются в гате покровители веры Заратуштры, и живые, и мертвые, и древние и здравствующие. Как отметил современный немецкий исследователь Г. Гумбах, эта гата является блестящим образцом психологического воздействия на слушателей поэтическим словом: самой размеренностью его, производившей гипнотическое впечатление и возбуждавшей эмоции, сочувствием тяжелому в недавнем прошлом положению пророка, страхом перед его угрозами по адресу тех, кто за ним не следует, радостью от обещанной награды, убежденностью в магической силе пророка и его заклинаний.

В восьми назидательных гатах (30, 31, 32, 44, 45, 47, 48, 53), включающих в себя 107 строф, Заратуштра выступает прежде всего как жрец, как священнослужитель, выполняющий обряды и поучающий паству. Эти гаты окрашены в дидактические тона, что выражено уже в первых строках каждой из них: «Прислушайтесь ушами своими к наилучшему» (30), «Провозглашаю слова, которые да будут услышаны» (31, 1), или:

Провозгласить я хочу поучение, слушайте и внимайте,
Вы, которые издалека приходите и из ближних мест,
Запечатлевайте его в памяти, поистине оно блестяще,
Пусть лженаставник не разрушит второй, грядущей жизни
Из–за нечестивого выбора своего, — он, лжец, совращающий языком своим ко лжи.
(45, 1)
Как характерный образец назидательной гаты с очевидным философским уклоном приведем частично одну из них, которая может быть названа «Проповедь в форме вопросов»:

Сие спрашиваю тебя, скажи мне правду, о Ахура!
Может ли в благодарность за мое восхваление
Такой, как ты, открыться как друг такому, как я?..
Сие спрашиваю тебя, скажи мне правду, о Ахура?
Как будут заложены основы наилучшей жизни?..
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Кто был изначальным отцом Арты [духа огня] при зарождении его?
Кто проложил путь солнцу и звездам?..
Кто заставляет луну прибывать и убывать?..
Это и многое другое, о Мазда, хочу я узнать!
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Кто водрузил на место и удерживает здание облаков!
Кто впряг в одну упряжку быстрых жеребцов с ветрами и облаками?
Кто был создателем Воху Мана [духа скота], о Мазда?
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Какой мастер сотворил свет и тьму?
Какой мастер сотворил сон и бодрствование,
Дабы разумному человеку напоминать о заботах его?
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Верно ли наставляю я?
Кто научил сына почитать отца своего?
Как овладеть поучениями и словами правды?
Будет ли награжден приверженец правой веры?
На всех недругов буду смотреть с неизменной ненавистью, —
Как избавиться от приверженцев лжи?
Каким образом можно предать зло в руки Арты,
дабы повергнуто было ниц силою заклинания–мантры?
Кому из двух воинств — добра и зла — даруешь ты победу?
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Получу ли благодаря наилучшему распорядку [Арте] — воздаяние свое —
Десять кобылиц, и жеребца, и верблюда, которые, о Мазда,
Причитаются мне вместе со здоровьем [Хаурват]
и  жизненной силой  [Амертат],  присущими  тебе?
Сие спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Кто не отдает платы тому, кто заслужил ее
И, выполнив свое слово, счел ее своей по праву,
Какое наказание следует ему уже сейчас?
Ибо, что уготовано ему в конце, известно.
Видел ли кто–либо справедливое царствование дэвов?
Но об этом спрошу я приверженцев лживых карапанов.
И кавиев, изводящих скот.
В этой гате есть места, сближающие ее с хвалебными гимнами, подчеркивается связь слагателя гаты с божеством и содержится мольба о награде. Однако характер гаты, в которой намеренно не упоминается имя пророка, совершенно другой. Это — проповедь жреца, возможно, произносимая при жертвоприношении; в таком случае награда, о которой говорится — это плата за совершение жертвоприношения.

Вопросительная форма, применявшаяся уже, в частности, в гимнах вед, использована искусно: первые 19 строф начинаются с прямого обращения к Ахуре: «Сие спрашиваю», но последний вопрос о несуществующем «справедливом царстве дэвов» не направлен уже к Ахуре, и анафора «Сие спрашиваю» поэтому отсутствует. Вопрос адресуется приверженцам дэвов, что выявляет скрытый сарказм строфы: лишь они, нечестивцы, могут «знать» об этой небылице.

Традицией канонизированы особенности поэтики гат, ее строфика и метры. Гаты традиционно делятся на пять групп, каждая из которых называется по первым словам первой гаты из каждой группы:

ахунад: в строфе три строки; метр — 16 слогов в строке с цезурой после седьмого; схема: (7 + 9) × 3;

уштавад: в строфе пять строк; метр — 11 слогов в строке с цезурой после четвертого; схема: (4 + 7) × 5;

испантмад: в строфе четыре строки; метр — 11 слогов в строке с цезурой после четвертого; схема: (4 + 7) × 4;

вохухшатр: в строфе три строки; метр — 14 слогов в строке с цезурой после седьмого; схема: (7 + 7) × 3;

вахиштоишт: в строфе две короткие и две длинные строки; метр: в короткой — 12 слогов с цезурой после седьмого; в длинной — 19 слогов с цезурой после каждых семи слогов; схема: (7 + 5) × 2 + (7 + 7 + 5) × 2.

По своему метру уштавад и испантмад совпадают (11 слогов с цезурой после четвертого) и отличаются лишь количеством строк в строфе. Можно предполагать, что ударения, а возможно, музыкальные сильные и слабые доли придавали гатам тоническое звучание.

Рифм в гатах нет, но встречаются иногда рифмоиды в морфологических окончаниях, а также элементы аллитерации.

Образная система гат тесно связана с содержанием. В качестве основных ее особенностей назовем такие, как универсальная поляризация; образность, связанная с миром скотоводов; симметричность (в частности, троичность).

Универсальная поляризация выражается в том, что почти каждая строфа построена на противопоставлении положительных образов отрицательным. Противопоставляются добрые и злые божества и все, что к ним относится: Арте — Друдж; доброй мысли и намерению — злая мысль и намерение; дому песнопения (месту пребывания Ахуры) — дом лжи (место пребывания Друджа); скотоводу — нескотовод; добру — зло; правде — ложь; размеренной речи — неразмеренная речь; истинному пророку — лжепророк; верному жрецу — неверный (карапан).

Образы, связанные со скотоводством, иногда приобретают метафорический характер:

Деяния, что совершу я, а также прежде содеянное
И то, что благодаря благой мысли стало любезным для глаза,
Свет солнца и сверкающий бык полудня —
Все это да послужит восхвалением тебе, о Владыка всеведущий.
(50, 10)
Или:

Я хочу воздать вам [ахурам]: запрячь быстрых [светоносных] коней,
Победоносных, служащих возвеличению вашему,
Сильных преданностью Арте и Воху Мане, о Мазда,
Таких, на которых вы домчитесь к нам.
Будьте же готовы помочь мне!
(50, 7)
Метафорическое употребление слов ведет к их многозначности. Вследствие этого «терминологические» обозначения приобретают самый различный смысл:

Арта — это и название божества, сына Ахуры, и образ духа огня, и функция этого божества — наилучшего распорядка, и самый распорядок, и справедливость, и правдивость, и благое поведение.

Армаити — имя дочери Ахуры и сестры Арты, и образ духа земли, и функция его — преданность, и сама преданность и т. п.;

Айшма — божество зла и грабежа, и самый грабеж, и ненависть и т. п.

Поэтому, как отмечалось выше, перевод этих слов должен быть не однозначным, а варьироваться в зависимости от контекста, чтобы лучше выразить различный смысл, вкладываемый каждый раз в тот или иной «термин». Но нарочитой иносказательности, скрытого подтекста в гатах нет, если не считать таковыми некоторую первобытную символику, связанную с теми же «терминологическими» словами.

Симметричность выражается в склонности к равномерности, троичности, подчеркивается различными поэтическими фигурами. Равномерность, как уже говорилось выше, сказывается прежде всего в метрической и строфической структуре гат. Именно эта поразительная стройность пророческого откровения, владение «тайными», магическими словами и искусством оказывали на слушателей неотразимое впечатление. Поэзия отождествлялась с равномерностью, звуковой и смысловой организованностью, магической силой слова.

Все остальные элементы симметрической гармонии усиливали подобное восприятие. Такова универсальная троичность. Моральная триада: мысль — слово — дело; божественная троица — Ахура, Арта, Воху Мана; земная троица — дом (семья) — община — область и т. п. Подобные триады пронизывают все гаты, бесконечно варьируясь.

Смысловая несвязанность строф между собою их семантическая дезинтеграция, возмещается межстрофической связью, анафорами, вопросами и различного рода повторами, образцы которых достаточно ясно могут быть прослежены по приведенным ранее примерам.

Обычны для гат также различного рода параллелизмы, иногда в сочетании с хиазмом. Характерен, например, такой хиазм: «Из этих духов избрал себе лживый — наихудшее деяние, праведность… — дух священный» (30, 5). Внутри хиазма проведен параллелизм двух действующих лиц (дух лживый — дух священный) и двух действий (наихудшее деяние — праведность).

Для того чтобы дать целостное представление о художественных особенностях гат, приведем перевод одной из них, в котором, насколько это возможно, переданы формальные особенности подлинника. Переводимая гата (28) содержит моление пророка Заратуштры о том, чтобы Ахура Мазда одарил его чудодейственным словом — мантрой. Гата написана метром ахунад.

Для этой гаты характерны и свойственные гатическому стихосложению рифмоиды, и смысловая дезинтеграция строк и строф, связанных, однако, между собою, и особенно повторяющейся в каждой строфе триадой Ахура Мазда — Воху Мана — Арта; специфично для хвалебных гат также упоминание имени Заратуштры в шестой строфе.

1. С упоением молюсь,
простираю к Мазда руки я,
чтобы добрый дух сперва
принял все, что приготовил я,
С Артой радуются пусть
Воху Мана и душа быка!
2. Мазда, мудрый властелин,
Воху Мане верно я служу,
Дай мне оба мира в дар —
мир вещей, а также мир души!
За служенье, Арта, дай
Все, что праведному следует!
3. Воху Мана, Дух скота!
Славлю рассудительность твою,
Мазду с Артою пою,
Мать Арматай пусть придаст вам сил,
Всех молю вас об одном,
чтоб на зов мой приходили вы!
4. В Доме песнопения
Воху Мане жизнь отдать готов,
Пусть за все мои дела
сам Ахура мне воздаст сполна,
А пока я жив, путем
Арты–правды поведу людей.
5. Арта–правда, дух огня,
разве в силах я постичь, понять
Воху Ману и тебя,
хоть и ведаю, где к Мазда путь.
Заклинанием твоим,
языком склоним врагов к добру!
6. Воху Мана! Вразуми!
Пусть прибавит Арта силы мне!
Мазда, Заратуштре дай
слово чудодейственное то,
Что поможет наконец
одолеть злобных недругов!
7. Арта–правда! За дела
Дай мне щедрый Воху Маны дар!
Мать Арматай, укрепи меня
И вождя Виштаспу утверди!
Мазда, помоги певцу
сделать всех послушными тебе!
8. О, хороший, лучший друг
Арты и порядка доброго,
Мазда, помоги певцу
мне и Фрашаоштре смелому!
И тем людям, что всегда
мысли Воху Маны берегут.
9. Мы вас не прогневаем,
хоть бы и десятой долею
Той хвалы, что воздадим
Арте с Воху Маною,
Мазда, не наскучим вам,
о, хранитель царства нашего!
10. А затем, кто заслужил
Арты дар и Воху Маны дар,
Если Мазда их признал,
пожеланья их да сбудутся,
Чтоб постичь успех хвалы,
в стройных песнях, обращенных к вам.
11. В них я сохранил навек
облик Арты с Воху Маною,
Мазда, я воспел тебя,
передай же мне из уст в уста
Слово мудрое о том,
как впервые появилась жизнь!

Иные книги Авесты

Авеста написана на одном из древнеиранских языков, не поддающемся точной локализации, кроме условного отнесения к «северной группе» иранских языков, и именуемом по названию памятника «авестийским». Памятник дошел до нас в двух основных редакциях. Одна представляет собою сборник молитв, записанных авестийским алфавитом. Эти молитвы и ныне читаются зороастрийскими священнослужителями (парсами) при богослужении. Сборник включает три книги: «Вендидад» («Кодекс против дэвов»), «Висперед» («Книга обо всех высших существах») и «Ясна»; но молитвы, входящие в состав этих книг, расположены в особом, канонизированном порядке. Вторая редакция, если не считать нескольких добавлений, представляет собою собрание тех же книг, но расположенных в ином порядке, и их цель — не чтение при богослужении, а систематическое изучение. Авестийский текст в этой редакции, разбитый по книгам, главам и параграфам, сопровождается комментированным переводом на среднеперсидский язык, записанным не авестийским, а пехлевийским алфавитом. Этот перевод–комментарий называется «Зенд». Поэтому вторая редакция Авесты именуется в отличие от первой «Авеста и Зенд» (текст и толкование) или иначе — «Зенд–Авеста».

Состав Авесты во второй редакции таков:

1. «Вендидад» — свод законов и предписаний, направленных на отвращение злых демонов (дэвов) и водворение праведности (арта). Содержит — преимущественно в форме диалогов между Заратуштрой и Ахурой Мазда — предписания о ритуальной чистоте, об искуплении грехов, узаконения и культовые предписания, а также элементы мифологии. Состоит из 22 глав.

2. «Висперед» — 24 главы ритуального характера.

3. «Ясна», т. е. «Ритуал», — молитвы, читавшиеся при жертвоприношениях, восхваления и литургические обращения к божествам. Включает в себя 72 главы, в том числе 17 глав, составляющих «Гаты».

4. «Яшты» («Книга гимнов») — хвалебные гимны — 22 песнопения, восхваляющие различные зороастрийские божества; содержит особенно много мифологических элементов.

5. «Малая Авеста» — собрание кратких молитвенных текстов. К «Малой Авесте» обычно относят и «Яшты».

Известный нам текст Авесты — это собрание определенным образом систематизированных фрагментов. О существовании в глубокой древности более обширных письменных текстов зороастризма (или маздаизма) мы узнаем у античных авторов. Так, Плиний со слов греческого автора Гермиппа (современника Птолемея III) сообщает, что «писания магов» включали 3 млн. стихов, содержание которых якобы было изложено Гермиппом.

В «Денкарте» (среднеперсидском памятнике IX в. н. э.) приводятся в двух местах традиционные сообщения о создании Авесты. В частности, в IV книге «Денкарта» («Деяние веры») говорится, что царь Виштаспа приказал собрать писания маздаяснийской веры; Дара, сын Дара (Дарий Кодоман), приказал записать весь текст Авесты в двух экземплярах и сдать на сохранение в казну в Шизе и в государственный архив. В свою очередь, царь из династии Аршакидов Валахи (Вологез) велел собрать и восстановить в первоначальном виде все, что сохранилось — письменно или устно — после нашествия Александра Македонского. Спустя 100—150 лет, уже при династии Сасанидов, по приказу Артахшера Папакана текст Авесты был кодифицирован под руководством Тансара. Сын Артахшера Шапур дополнительно собрал все не включенные в канонизированную Авесту фрагменты астрологического, медицинского, математического и философского содержания и исправленный текст приказал хранить в казне в Шизе. При Шапуре II, сыне иранского правителя, верховным жрецом Адарбад Мехраспандом снова был кодифицирован текст Авесты. При Хусроу Парвизе под наблюдением жрецов текст Авесты и комментариев («Зенд») был уточнен еще раз.

Арабоязычные и иранские источники передают то же предание с большими вариациями.

Таким образом, первая кодификация Авесты была произведена при Аршакидах. Учитывая стремление династии Аршакидов (I—III вв.) укрепить свою политическую власть с помощью зороастрийской веры, следует признать предание об этой первой кодификации Авесты исторически вполне реальным. Вторая кодификация и первый перевод были осуществлены при Сасанидах, в III—VII вв., также по вполне определенным политическим соображениям — для установления «союза престола и алтаря».

Согласно «Денкарту», из Авесты при Сасанидах уже осталось только 348 глав, сведенных в 21 книгу. Э. Вест, исследователь Авесты, подсчитал, что было в ней 345 700 слов.

При арабском завоевании рукописи Авесты сжигались, поэтому из Авесты сохранились целиком только одна книга Авесты («Вендидад») и фрагменты остальных частей — всего, по подсчетам Э. Веста, 83 000 слов, т. е. не более четверти объема последней, сасанидской редакции.

Наиболее старинная рукопись Авесты, дошедшая до нас, датирована 1278 г., таким образом, она почти на две тысячи лет моложе традиционной даты появления Авесты. Естественно поэтому, что текст Авесты вызывает острые филологические споры.

Тенденциозность многих авторов часто приводит к антиисторической модернизации и к некоторым необоснованным утверждениям. Например, такой крупный специалист, как Дж. Дармстетер, пытается всячески принизить значение Авесты, представить ее чуть ли не жреческой «фальшивкой» периода царствования Аршакидов; другие исследователи, наоборот, идеализируют «искони арийский дух» Авесты. Идеализаторско–апологетические позиции занимают и многие парсийские ученые, которые, стремясь доказать якобы извечный монотеизм зороастризма, искусственно подгоняют факты под свою концепцию. В результате остались спорными многие вопросы, касающиеся Авесты, особенно вопрос о ее датировке. Одни ученые относят возникновение Авесты к X в. до н. э., другие — к первым векам нашей эры.

Значение слова «авеста» различными исследователями также толкуется по–разному: либо как «знание» — от корня «вид» (индийский ученый М. Н. Дхалла) — тогда оно совпадает по смыслу с названием индийских священных книг — вед; либо как «основание» от слова «упаста» (К. Гельднер, Ф. К. Андреас) в значении «установление», «закон». Есть и другие толкования.

Представляет предмет спора и место возникновения Авесты. Одни (Дж. Дармстетер, А. В. Джексон) считают местом зарождения зороастризма Атропатену, другие (И. Маркварт, Г. Нюберг, Э. Бенвенист, С. П. Толстов) — Хорезм, третьи (В. Гайгер, В. Бартольд, Ф. Шпигель) — Бактрию, четвертые (Э. Херцфельд) — Мидию, пятые (В. Хеннинг, Д. Н. Гершевич) — Маргиану (оазис Мерва).

Несомненно, что в Авесте есть более ранние и более поздние части. Судя по языку, по содержанию и по ряду черт общественно–исторического характера, важнейшие части Авесты, в том числе наиболее древние, являются несколько более поздними, чем индийская «Ригведа», но составлены не позже доахеменидского периода (IX—VII вв. до н. э.).

По вопросу генезиса текста Авесты также существуют различные мнения. Х. Бартоломэ считает, что дошедший до нас текст Авесты воспроизводит устную традицию, но поскольку его записали люди, говорившие уже на другом языке, то они бессознательно изменили старый язык, неравномерно введя в текст среднеиранские формы. Ф. К. Андреас полагает, что сохранившийся текст Авесты механически передает графическую традицию стабильного, исконного текста с небольшими изменениями. По Х. В. Байли, современный текст Авесты восходит к тексту, составленному после падения Сасанидов, и состоит из фрагментов, сохранившихся от первого канонизированного текста середины VI в. н. э., когда он впервые был записан авестийским алфавитом. Наконец, по мнению Ф. Альтгейма, первоначально Авеста была записана на востоке Ирана (Средняя Азия) арамейским (безгласным) алфавитом. В такой записи Авеста как письменный памятник существовала уже к началу господства Сасанидов. При Аршакидах (I—III вв.) под влиянием греческого (вокализированного) алфавита стал разрабатываться на востоке Ирана (в Парфии) новый, вокализированный алфавит. Этот алфавит существовал к V в., так как заметно его влияние на возникшие в тот период армянскую и грузинскую письменности. Авестийское же письмо, таким образом, возникло намного ранее V в. и, скорее всего, также на востоке. Сасаниды же предприняли кодификацию Авесты, уже получив ее в разных записях, на разных алфавитах.

Не отдавая предпочтения той или иной гипотезе и не увеличивая их числа, отметим лишь то, что́ представляется наиболее бесспорным в связи с проблемами древности Авесты, места возникновения ее основных частей и соотношения устной традиции и канонизированного текста.

При всей разновременности различных частей Авесты в ней, особенно в «Яште», сохранились отголоски и элементы (идейные, сюжетные) древнейших представлений иранских народов, их древней поэзии эпохи первобытнообщинного строя и его разложения, переработанные, однако, и развитые в эпоху классового общества, когда была осуществлена первоначальная кодификация Авесты.

Совокупность исторических, литературных и лингвистических данных убедительно говорит в пользу восточноиранского, т. е. среднеазиатского происхождения Авесты. Географический ландшафт, историко–культурные сведения, религиозно–мифологические представления в Авесте явно восточной ориентации. В Авесте нет ничего специфического для религии западных иранцев, известной по данным античных авторов, нет следов столь характерных для западного Ирана тесных связей с Передним Востоком (Междуречьем), нет и западноиранских географических названий. Лингвистический анализ тоже говорит о северо–восточном характере языка Авесты. Лишь в процессе ее кодификации и распространения в Азербайджане и в западном Иране в нее вошли как позднейшие интерполяции среднеперсидские языковые элементы. «Гаты», «Яшты», мифологические части «Вендидада» и «Ясны» не оставляют сомнения в их восточноиранском происхождении.

Также остается бесспорным, что в течение многих веков существенные части Авесты сохранялись изустно.

Относительная хронология Авесты основывается не столько на особенностях редакции текста, сколько на его идейном содержании, сюжетах и образах, которые соотносятся с реальными, историческими более ранними или поздними общественными отношениями и идеологическими воззрениями. Подобно тому как археолог вскрывает ряд горизонтов в изучаемых им культурных памятниках, так и в содержании Авесты можно выявить ряд «слоев» различной давности, своеобразно переплетающихся в одних и тех же частях и текстах. Если по языку «Гаты», например, наиболее древняя часть Авесты, то по содержанию, отражающему многие первобытно–общинные идеологические представления, не менее древней является книга «Яшты». В плане относительной хронологии можно выделить в Авесте два основных пласта: более ранний — народно–поэтический и более поздний — жреческий.

В памятнике, который канонизирован как священное писание зороастризма, преобладает, конечно, жреческое начало; жреческой обработке подвергнуты и сохранившиеся народно–поэтические элементы.

При внешнем, поверхностном ознакомлении Авеста предстает перед нами как архаическое религиозное произведение. Она содержит бесконечно повторяющиеся молитвенные формулы и длинные реестры божеств, духов предков, древних властителей и т. п. Здесь догматически излагаются различные узаконения и ритуалы, за нарушение которых последуют наказания; восхваляются богатства, всячески прославляется культ божественного сияния (Хварно), знака верховной царской власти. Здесь мы найдем пространную проповедь о загробной жизни, о Судном дне, конце света, воскресении из мертвых, приходе мессии — саошйанта; навязчивые обещания блага тому, кто будет покорен богам, жрецам и правителям, и нечестивые проклятия демонам зла и вероотступникам. Религиозная нетерпимость по–разному проявляется в Авесте; иногда — в призыве к распространению зороастризма силою оружия («Ясна», 53, 8, 9), иногда — в резком осуждении «кровосмесительства»: «кто смешивает семя родичей праведных с семенами нечестивых чужеродцев, семя почитателей дэвов с семенами людей, их отвергающих»; «об этом говорю я тебе, о Заратуштра, что таких нужно убивать, как извивающихся змей и крадущихся волков» («Вендидад», 18, 62, 65).

На фоне этих жреческих наставлений и угроз резко выделяются включенные в текст народно–эпические элементы, естественные и неподдельно прекрасные. Среди этих элементов можно выделить более архаические, выражающие еще первобытную идеологию, и менее древние — мифы и богатырский эпос, которые складывались позже, в период перехода к класовому обществу.

Наиболее архаическим представлениям и воззрениям свойственно ощущение неразрывной связи первобытного человеческого коллектива с окружающей природой, жизнерадостное любование ею, а также признание естественной переплетенности явлений природы между собой, их вечной изменчивости. Ярко отразились подобные воззрения, например, в восхвалениях воды и богини плодородия Ардвисуры. В «Ясне» (гл. 38) восхваляются «воды, что вытекают из источника, сливаются и разливаются, порожденные Ахурой Мазда, благодетельные, легко переходимые вброд и удобные для плаванья и для купания, дар обоих миров… подобные беременным матерям и дойным коровам, заботящиеся о бедных, все напояющие, лучшие и прекрасные». А в 15‑й главе «Ясны» содержится восхваление богини Ардвисуры, «широко разливающейся, целебноносной, […] выращивающей семена всех мужей, подготавливающей материнское лоно всех жен, делающей легкими роды всех жен, наполняющей в урочный час молоком материнскую грудь, безбрежной, широкой, равной длиною всем водам, что по земле текут, мощной». Здесь все так переплетено, что невозможно уловить грани, где Ардвисура воспринимается зримо, вещно, как сама река, как глоток воды, а где она мгновенно перевоплощается в телесный образ матери плодородия и позже — далее в тексте гимна — в бесплотный дух богини.

Таковы же и другие встречающиеся в Авесте картины непрерывных перевоплощений богов, например воинственного божества Вертрагны — в верблюда, вепря, сокола и др. При этом рисуются образы естественные, живые, свойственные восприятию сынов природы — первобытных охотников и скотоводов, когда их сознание не было еще отуманено религиозной мистикой:

[В четвертый раз Вертрагна предстает]
В образе верблюда, полного вожделения,
Яростного, на самку бросающегося,
Сильного, ногами брыкающегося,
Косматой шерстью людей одевающего,
Который из оплодотворяющих самцов
Наибольшей силой обладает,
Наибольшей мощью.
Идет он к верблюдицам,
И та из верблюдиц больше всех влечет его,
Верблюда, полного вожделения,
У которой крепкие бедра, жирный горб,
Большие глаза, умная голова,
Прекрасная, высокая, сильная…
Его дальнозоркий глаз
Далеко сверкает
Даже и темной ночью.
Пену плюет он
Белую на  голову,
На крепкие колени  и  ноги,
Стоит, поглядывая во все стороны,
Как мощный  правитель.
[В пятый  раз  Вертрагна  предстает]
В прекрасном образе вепря,
Устремляющегося  вперед, с острыми  зубами,
Мужественного, с острыми клыками,
Вепря, одним ударом убивающего,
К  которому  нельзя  подойти,  когда  разъярен  он,
С пестрой  мордой, скорого,
Ловкого, сбивающего с ног…
(«Яшты», 14, 11—13, 15. Перевод Е. Э. Бертельса)
Существенной чертой ранних представлений является также вера в силу практической деятельности общины, почитание труда, оседлого скотоводства и особенно земледелия. Эта вера отражена в поговорке, пронесенной через тысялетия всеми народами Средней Азии и Ирана: «Кто сеет хлеб, тот сеет праведность» («Вендидад», 3, 31).

В 3‑й главе «Вендидада» сохранился фрагмент, весьма образно восхваляющий земледелие: «…там, где праведный человек воздвигает дом, наделенный огнем и молоком, женой, детьми и хорошими стадами; в этом доме благоденствуют скот и собака, и жена, и ребенок, и всякое житейское добро… там, где праведный человек возделывает побольше хлеба, трав, растений и съедобных плодов, где он орошает сухую почву или осушает почву, слишком влажную, выращивает крупный и мелкий скот… где крупный и мелкий скот дает наибольший навоз… Кто сеет хлеб, тот сеет праведность. Когда хлеб готовят для обмолота, то дэвов прошибает пот. Когда подготавливают мельницу для помола, дэвы теряют голову. Когда муку подготавливают для квашни, то дэвы стонут. Когда тесто подготавливают для выпечки, то дэвы ревут от ужаса».

Показательна также жизнелюбивая концовка в гимне, посвященном Ардвисуре, где земледелец просит богиню создать царство благоденствия на земле:

Где много варят  пищи,  получают большие куски,
Где фыркают  кони, звенят  колеса,
Где взмахивают  плетью, где много жуют,
Где припрятаны яства,
Где прекрасные ароматы,
В кладовых по желанию хранят
В обилии все, что надо для  хорошей  жизни.
(«Яшты», 5, 130. Перевод Е. Э. Бертельса)
В подобного рода воззрениях отразились элементы первоначального, стихийного, примитивного материализма и выступавшей еще в первобытной простоте диалектики, «наивный, но по сути дела правильный взгляд на мир» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 20), который составляет здоровую основу мировоззрения людей эпохи первобытнообщинного строя, в том числе и населения Средней Азии и Ирана.

Однако в условиях крайне низкого развития производительных сил и слабости человека в борьбе с природой, при неизбежной ограниченности знаний его воззрения были отягощены фантастическими представлениями, оторванными от реальной действительности. Происходил, как писал В. И. Ленин, отлет фантазии от жизни, превращение фантазии, в последнем счете, в бога (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 330).

Из анимистических представлений в условиях родового строя развивалась забота о душах умерших родичей, культ предков.

В Авесте культ предков особенно ярко отразился в 13‑й главе «Яшт», в которой содержится поминание душ (фравашай) всей окружающей природы — невероятный анимистический реестр имен.

Фравашай объявляются источником всего существующего: «Благодаря их великолепию и величию текут устремленные вперед воды из неиссякаемых источников… произрастают из земли растения… веют ветры, разгоняющие тучи […] Зарождаются у женщин дети… Они легко рожают… они становятся беременными» («Яшты», 8, 14, 15).

Фравашай защищают своих потомков: «Благие, могучие, священные фравашай праведных, в металлических шлемах, с металлическим оружием в руках, с металлическими щитами, сражаются на светозарных полях битв, устремляясь с острыми кинжалами уничтожить тысячи дэвов […] Когда поднимаются воды из моря Ворукаша, тогда отправляются могучие фравашай праведных — многими–многими сотнями, многими–многими тысячами, многими–многими десятками тысяч добывать воду, каждый для своей семьи, для своей общины, для своей области, для своей страны, так говоря: „Неужели должна наша земля уничтожиться и иссушиться?“ Фравашай снаряжаются на бой за свою родную землю, за свой родной дом, где каждый из них пребывал, и они подобны доблестному воину, который, перепоясанный, обороняет свое нажитое имущество; и те из них, что побеждают, несут воду, каждый своей семье, своей общине, своей области, своей стране, так говоря: „Пусть моя земля процветает и благоденствует“» («Яшты», 8, 45, 65—68).

В архаических представлениях иранских народностей господствовало восприятие слитности людей и природы, культ природы, сознание нерасчлененности человека и животного мира, а отсюда — поклонение тотемистическим предкам и почитание домашних животных (собаки, коровы, коня, петуха). Поэтизировались преимущественно природные стихии, различные животные.

Позднее древнейшие представления об извечной борьбе стихий света и тьмы развились в красочные космогонические мифы. На них лежит печать очеловечивания природы: мир оказывается порожденным и созданным матерью–землей и отцом-Небом.

В Авесте черты этих двух великих прародителей перешли в значительной мере на божество солнца (неба) Митру (он же воинственный покровитель оседлых скотоводов) и на божество воды (земли) Ардвисуру Анахиту (она же богиня плодородия). Гимны, посвященные им, поэтизируют эти божества:

Митру, обладающего  широкими  пастбищами,  почитаем  мы;
Правдивого, красноречивого,
Тысячеухого, прекрасно сложенного,
Десятитысячеглазого, высокого,
Дальнозоркого, могучего,
Не знающего сна, бодрствующего.
Которому молятся  правители земель,
Выступающие в бой
Против кровожадных вражеских  войск,
Против их сомкнутого строя,
Наступающие  между рядами борющихся сторон…
Он, первый из небожителей,
Поднимается  над вершиной  Хара,
Предшествуя  бессмертному, быстроконному  Солнцу;
Первый овладевает
Прекрасными золотыми высями
И оттуда, могучий,
Обозревает  все арийские  жилища…
Он  дарит  стада  и  детей  мужского пола  тому  дому,
Где творят угодное ему;
Он разносит на части тот  дом,
Где нанесли ему оскорбление…
(Из гимна Митре. «Яшты», 10, 7, 8, 13, 28. Перевод Е. Э. Бертельса)
Или:

…Воистину прекрасны ее руки,
Белые, мощные, как бедра коней.
Величием своим она красуется,
Прелестная, текущая потоком вышиною больше сажени
И имеющая в мыслях одно:
«Кто будет славить меня?..»
Она, могучая, светлая, высокая, стройная,
Чьи ниспадающие днем и ночью воды несутся,
Равные полноводностью всем водам,
Что здесь по земле текут,
Устремляется, полная силы, вперед.
Всегда можно увидеть ее, Ардвисуру Анахиту,
В образе девушки прекрасной,
Сильной, стройной,
Высоко подпоясанной, прямой.
Знатного рода, благородной,
Облаченной в роскошную мантию
С обильными складками, золотую.
Держит она в руках пучок ветвей должной меры,
Похваляется серьгами, четырехгранными, золотыми,
Ожерелье носит благородная
Ардвисура Анахита
На прекрасной шее.
Стягивает она стан свой,
Чтобы груди ее были прекрасной формы,
Чтобы они были привлекательны.
Сверху на голову надела Ардвисура Анахита диадему
С сотнями драгоценных камней, золотую,
Из восьми частей, в виде колесницы,
Украшенную лентами, прекрасную,
С выдающимся кольцом, хорошо сделанную.
(Из гимна Ардвисуре Анахите. «Яшты», 5, 7, 15, 126—128. Перевод Е. Э. Бертельса)
Образ человека все более проникал в народно–поэтическое творчество. Переживая еще раз свою историю в фантазии, иранские народы создали образ человеческой личности, выдающейся, необыкновенной, — героя, вождя, богатыря. У разных племен возникает свой образ первочеловека, первовождя, первоцаря, который одарял общину благами культуры: открывал огонь, приручал животных, учил людей строить жилища, пахать землю, ковать железо и т. п.

В Авесте отразились предания о нескольких таких первовождях (первоцарях), сложившиеся, вероятно, в различной среде: об Йиме — среди скотоводов, Гайа–Мартане — среди земледельцев, Керсаспе — среди коноводов. Остатки этих мифов, сохранившиеся в Авесте, причудливо переплелись между собой и вобрали в себя следы отрицательного и положительного отношения разных племен к одним и тем же героям. Эти различные отношения особенно отчетливо проявлялись в образе Йимы, то ли первочеловека, то ли сына Вивахванта — значит, уже «второго человека».

Судя по этимологии имени Йима, оно первоначально означало «пара», «близнецы» и несло, таким образом, следы ведического представления о человеческой первопаре Яме и Ями (ср. «Ригведа», X, 10). В Авесте («Вендидад», гл.2) рассказывается, что Йима получил от Ахуры Мазда золотой бодец и позолоченный бич, что говорит о его скотоводческих занятиях: «Земля его была полна мелким и крупным скотом, и людьми, и псами, и птицами, и огнями красными, пылающими». Йима трижды расширял землю, ударяя ее бодцом и мечом. После тысячелетия его царствования наступила зима с суровыми морозами, а обильная вода после таяния снегов затопила пастбища. Чтобы спасти от мороза и наводнения живые существа, Йима построил ограды [вара] длиною в один пробег коня по всем четырем сторонам. «Туда он снес семена, мелкий и крупный скот, и людей, и птиц, и огонь красный, пылающий». Туда он провел воду по пути длиною в хатру (тысяча шагов), там построил он жилища, «и подпол, и преддверие, и стояки, и окружной вал». Так благодаря Йиме сохранились жизнь на земле и человеческий род.

Но в других местах Авесты (например, в «Гагах») об Йиме говорится как о виновнике первородного греха, он полакомился, правда, не яблоком, как библейский Адам, а говяжьим мясом, и этим навлек на людей беду. В одной из глав «Ясны» также упоминается о грехопадении Йимы, который связался со словом лжи, лишился счастья и исчез под землей.

Гайа–Мартан («живой смертный», т. е. человек) в дошедших до нас текстах Авесты лишь упоминается, ничего о нем не рассказывается. Но из других источников явствует, что из его семени выросло растение с двумя ветвями, из которых потом произошла первая человеческая пара, или что он построил на залитых солнцем склонах гор первые человеческие жилища и там поселил первых людей, до того ютившихся в пещерах.

Перволюди, первоцари сражаются с драконами и побеждают их. Таким, в частности, был Керсаспа (слово «аспа», входящее в состав его имени, означает «лошадь», «конь» — тотем рода): «Керсаспа — сильнейший среди сильных мужей, который убил чудовище Срувар, коней глотавшее, людей глотавшее, полное яда желтого цвета… по которому яд желтый бил струею вышиной в сажень, — на котором Керсаспа в металлическом котле пищу варил в полуденное время, и разогрелся тот злобный змей и взвился, из–под котла выскочил и шипящую воду разлил; подавшись назад, потрясенный, отскочил мужественный Керсаспа, который убил чудовище Гандарва с золотыми пятками, прядавшего с открытой пастью, чтобы уничтожить вещный мир праведности, который убил чудовище Снавидку, рогатого и камнерукого, что так говорил в своем сообществе: „Я малолетка еще, несовершеннолетний я, когда возмужаю, согну землю в колесо, а небо сделаю своей колесницей. Я низвергну Священный дух со светлой обители песнопения, а Злой дух из преисподней извлеку, и пусть оба возят мою колесницу; если только мужественный Керсаспа не убьет меня“. Его убил мужественный Керсаспа, его лишил он души и жизненную силу уничтожил» («Яшты», 29, 34—44).

Но и Керсаспа, по другому преданию, согрешил. На сей раз соблазнили первоцаря не говядина, а женские чары. Керсаспу заколдовала чародейка–пэри, и он уснул глубоким сном смерти на восточной окраине Ирана («Вендидад», 19, 5).

Из всех звероподобных чудовищ Авесты наиболее известны ажи (дракон) Дахака, образ которого возник, вероятно, из представления о черной туче, скрывающей солнце. В Авесте о Дахаке рассказывается по–разному: иногда как о драконе, боровшемся с сыном солнца Атаром, иногда как об ипостаси духа лжи Друджа, боровшегося с перволюдьми. Разноречивы предания и о том, кто был его победителем. По одной из версий, им был богатырь Трэтона.

Атвйа — рассказывает Авеста — был вторым человеком, почитавшим священное растение — чудодейственное Хаома. «Та на него [Атвйу] благодать снизошла, та его постигла удача, что у него сын родился из дома богатырского — Трэтона, который убил чудовище Дахака, имевшего три пасти, три головы, шесть глаз, обладавшего тысячью сил, всесильного дэва — Друджа, опасного для мира, зловредного, созданного на погибель вещного мира, на погибель праведности миров».

Можно предположить, что образы перволюдей возникли из культа предков. По мере развития человеческого самосознания складывались предания о богатырях. В Авесте отразился цикл таких богатырских преданий о бактрийских родоначальниках и вождях (царях). Весь круг основных бактрийских богатырей упоминается в «Яштах» в главе, посвященной Ардвисуре Анахите. Рассказывается, как Ардвисуру славит и приносит ей жертвы сам верховный бог Ахура Мазда, призывая ее спуститься на землю со звезд, как ее почитают и добрые, и злые богатыри, каждый прося удовлетворить их просьбы.

Но Ардвисура милостива только к силам добра, и она помогает им одолеть силы зла и злых богатырей. Она исполняет несколько просьб: Ахуры Мазда — даруя ему Заратуштру; Хошйангха Парадата — даруя ему силы для победы над дэвами; Йиме она дарует власть над дэвами и людьми; Керсаспе — победу над драконом Гандарва; смелому Кавай Усан — власть над людьми и над дэвами. Она помогает Трэтоне, сыну Атвйа, одолеть ажи Дахаку; Тусу, восседавшему на коне, дарует победу над туранскими землями, а воинственному всаднику Заиривари — победу над Арджадаспом. Но она отказывает в помощи трехпастному ажи (дракону) Дахаке, пожелавшему уничтожить род людской; коварному туранцу Франграсйану, захотевшему похитить царственный нимб (Хварно), плывущий по озеру Ворукаша; Вандарманишу (брату Арджадаспа), стремившемуся уничтожить богатыря Кавай Виштаспа и его брата, всадника Заиривари.

В гл.19‑й «Яшт» внесена несколько бо́льшая генеалогическая четкость в характеристику этих богатырей–вождей. Действие главы развертывается вокруг борьбы за царственный нимб (Хварно) — божественное сияние.

Первым богатырем–царем был, согласно этой главе, Хошйангха Парадата (первозаконник). У него в течение долгого времени «пребывало Хварно, так что он властвовал над семью землями, над дэвами и людьми, над волшебниками и пэри, над властителями кавийскими и карапанскими, а две третьих мазанских дэвов и служителей лжи из Варны он уничтожил». Далее царствовал богатырь Тахма (бдительный или мощный), Урупай (лукавый, чародей); он, обратив духа зла Ангро–Манью (в греческой передаче — Ариман) в коня, оседлал его и объездил на нем из конца в конец всю землю. Далее царствовал Йима, владелец богатых стад. При нем бессмертны были природа и люди. Но он согрешил, связавшись со словом лжи, и Хварно трижды покинуло его в образе ястреба (Варган): «Когда отлетело впервые Хварно от Йима, сына Вивахванта, в образе птицы Варган, его схватил Митра. Когда оно отлетело во второй раз, его схватил Трэтона, самый победоносный среди победоносных, из дома богатырского Атвйи, который убил ажи Дахаку. Когда оно отлетело в третий раз, его схватил Керсаспа, сильнейший среди сильных мужей, который убил чудовище Срувар».

После этого описывается сражение за Хварно. Вначале за него бьются огонь — Атар и чудовище–ажи Дахака. Хварно опускается на дно Ворукаша, и за ним ныряет блестящий Апам Напат (водяное благое божество). Негодный туранец Франграсйан, сняв одежды, пытается, трижды ныряя, схватить Хварно, но это ему не удается, и он злобно ругается, после каждой неудачи умножая свою брань: «Ите ите, йатна, ахмаи, авате ита йатна ахмаи, авойа ита йатна ахмаи» (смысл слов непонятен). Наконец, Хварно достается роду кайянидов. Всего перечисляется восемь кайянидов, начиная с Кавай Кавата и до Кавай Сйаваршана. В царствование сына Сйаваршана — Кавай Хосрова — последний побеждает Франграсйана и мстит за предательски убитого отца.

Любопытным примером зарождения сказки может служить сохранившееся в Авесте сказание об удачливом лодочнике и Ардвисуре Анахите («Яшты», гл.5). В центре этого сказания — также образ человека.

Лодочника Паурва победоносный богатырь Трэтона обратил в коршуна. Он парил в воздухе три дня и три ночи по пути к своему дому, но не смог вернуться домой. К концу третьей ночи, на утренней заре, Паурва воззвал к Ардвисуре Анахите: «О, Ардвисура Анахита! Поспеши ко мне на помощь, окажи мне сейчас поддержку. Если я благополучно опущусь на землю, в свой дом, я воздам тебе тысячью жертвоприношений». «И стекла к нему Ардвисура Анахита в образе прекрасной девушки, хорошего роста, высоко подпоясанной, стройной, знатного рода, благородной. От лодыжки и ниже была она обута в блестящие сандалии, стянутые золотыми лентами. Она крепко схватила его за руки. И тут же приключилось это немедленно: он, усердный, деятельный, очутился на земле в своем доме живой–здоровый, в целости и сохранности, каким и дотоле был. Так даровала ему удачу Ардвисура Анахита».

В Авесте мы находим и зародыш популярного фольклорного сказочного сюжета о смелом юноше, который разгадывает загадки волшебника Ахтйа и побеждает его (сюжет сфинкса).

Материальной основой мифологической и героико–эпической поэзии Авесты служила социально–экономическая жизнь племен, союзов племен и древних народностей Средней Азии и Ирана периода перехода к классовому обществу и государству. В Авесте мы встречаемся уже не только с зачатками поэзии, как в архаических слоях памятника, а с богатым, могучим в своей первобытной красоте и страстности поэтическим творчеством различных иранских племен.

Искусство и поэзия этого периода отмечены прежде всего ростом самосознания человека в первобытнообщинном строе. Если прежде в архаических поэтических представлениях человек растворяется в естественной стихии, в животном царстве, то в этой поэзии очеловечивается природа, очеловечиваются стихии и божества, создаются, по словам Ф. Энгельса, «самые разнообразные и пестрые олицетворения» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 328). Поэзия подымается до обожествления человека–титана, богатыря, который наделяется стихийной, сверхъестественной силой. Поэтически олицетворенная природа воплощается в мифологические образы целого сонма человекоподобных божеств (Митра, Ардвисура и др.), а обобщенные исторические реминисценции — в этические образы плеяды богатырей–дэвоборцев, которые сокрушают злые божества (дэвов и драконов), выступающие в звероподобном обличии.

Между царством света и царством мрака, воинство которого составляет сонм звероподобных злых демонов, идет непрекращающаяся борьба, и в ней принимает решительное, а порою даже решающее участие человек–богатырь. Лишь впоследствии эта преисполненная подлинного первобытного драматизма борьба стала благодаря жреческо–зороастрийской канонизации уделом двух верховных божеств — Ахуры Мазда и Ангро–Маныо (в греческой передаче Ормузда и Аримана).

В художественном отношении мифологическая и эпическая поэзия представляла собой большой шаг вперед по сравнению с поэзией, отразившей ранние представления людей первобытнообщинного строя. Это было уже развившееся на базе роста и усложнения общественного труда, выделившееся в отдельную, особую форму общественного сознания поэтическое искусство в развитых художественных формах. Поэтическому искусству теперь присущ своеобразный стиль, причудливо сочетавший героическую монументальность, необузданное фантастическое обобщение с правдивым изображением жизненных и бытовых деталей.

Будучи одной из важнейших форм общественного сознания в переходный период от родового строя к классовому обществу и государству, древнеиранская мифологическая и героико–эпическая поэзия включала в себя также элементы, связанные с развитием классовых отношений и влиянием аристократической и жреческой верхушки.

Изучение поэтической формы Авесты вплотную подводит нас к вопросу о древнейших истоках поэтики иранских народов. Существенные черты поэтики Авесты сближают ее, с одной стороны, с ведической поэзией, а с другой — с иранским фольклором.

Уже на первом этапе развития древнеиранской литературы (по III в. вкл.) в ней появилась одна ее существенная особенность, которая в еще большей мере сказалась на следующем этапе (IV—VIII вв.), — синтетичность. Складываясь, как и каждая большая литература, автохтонно, древнеиранская литература с самого, начала вобрала в себя элементы древних культур народов–соседей.

Культ премудрого Мазда, определивший маздаистское содержание зороастрийской проповеди, возник и первоначально сложился в среде хеттов и урартийцев. Индо–иранские связи, восходящие к глубокой древности доведической и ведической эпохи, пронизывают все произведения раннего этапа древнеиранской литературы. Они отразились и в общих элементах индийских и иранских космогонических мифов, и в сходных принципах древней поэтики, и в системе поляризации добра и зла, которая впоследствии и отделила друг от друга обе культуры (у индийцев добро олицетворяют высшие божества — дэвы, а зло — коварные божества — асуры; у иранцев же наоборот: добро — высшее божество Ахура, а зло — коварные дэвы).

В период господства Ахеменидов иранская культура впитала в себя так много из наследия Ассирии и Вавилонии, что ее можно признать их прямой преемницей. Наконец, весьма интенсивными были и связи Древнего Ирана с древнеиудейской культурой. Последующее рассмотрение более позднего этапа иранской литературы позволит полнее определить ее роль во взаимовлиянии культур Древности.

Глава 4. Древнееврейская литература

С. С. Аверинцев

Введение

Памятники древнееврейской литературы XII—II вв. до н. э. дошли до нас в составе библейского канона, т. е. обобщающего нормативного сборника, отобранного поколениями «книжников» и освященного авторитетом религии. Это отнюдь не помешало войти в канон произведениям светских жанров — исторической хронике, скептической афористике житейского опыта, любовно–свадебной песне и т. д. Канон оказался построенным как маленькая литературная «вселенная», включающая самые разные тексты — однако в прямом или косвенном, изначальном или вторичном соотнесении с религиозной идеей. Возникнув, канон прожил два тысячелетия как священная книга двух религий: он стал «Писанием», или «Библией», иудаизма (греческое слово «библиа» значит просто «книги»), и он же вошел в Библию христиан на правах первой ее части — Ветхого Завета (о смысле обозначений «Новый Завет» и «Ветхий Завет» см. ниже, гл.9). Из поколения в поколение его тексты воспринимались прежде всего как действующая норма вероучения и культа, права и морали. Они сохраняли актуальность, а потому подвергались неизбежным переосмыслениям. К их авторитету апеллировали угнетенные, требуя от угнетателей справедливости, и угнетатели, требуя от угнетенных покорности. Ссылками на них обосновывались притязания носителей светской и духовной власти, но также, например, требования мятежных крестьян в Германии XVI в. и программы Английской буржуазной революции XVII в. Сторонники монархии находили в них учение о богоустановленности монархической власти, противники монархии — учение о ее богопротивности. Церковь искала в них доводы против ересей, еретики — доводы против церкви. В своем литературном, эстетическом аспекте памятники древнееврейской литературы долгое время воспринимались и переживались, но не осознавались. Чтобы увидеть их как драгоценные памятники древнего поэтического творчества, еще в конце XVIII в. понадобилась гениальная интуиция немецкого философа и поэта И. Г. Гердера.

Застывание в каноне — судьба довольно обычная для литературного наследия древневосточных культур. И древнеиндийские тексты, вошедшие в категорию шрути, и древнеиранские тексты, образовавшие Авесту, сохранились в веках на правах священного писания религиозных общин; а если в Китае кодификация древнейших эдиктов и песен не приобрела специфически религиозного характера, то сама установка на построение замкнутого нормативного канона проявилась и там не менее отчетливо.

Ветхозаветный канон делится на три больших цикла: 1) Тора, или Пятикнижие, — пять хроникально–законодательных книг, приписывавшихся Моисею; 2) «Пророки» — раздел, в который входят древние хроники («Книга Иисуса Навина», «Книга Судей Израилевых», «Книги Самуила»[25] и «Книги Царств»), а также собственно пророческие сочинения, с разной степенью достоверности приписываемые Исайе, Иеремии, Иезекиилю и двенадцати «малым пророкам»; 3) Писание — собрание текстов, относящихся к различным жанрам (гимны, сборники афоризмов, назидательные повести, любовная поэма «Песнь песней», снова хроникальные тексты). Деление это условно. «Книга Иисуса Навина» непосредственно продолжает «Книгу Исхода» из предыдущего цикла (в связи с чем в науке имеет хождение термин «Шестикнижие»), а хроники третьего цикла дублируют по теме «Книги Царств» из второго цикла.

Библейская научная критика установила хронологические рамки составления отдельных книг Библии — от архаической «Песни Деворы» (XII в. до н. э.) до кодификации библейских текстов (завершилась в первые века н. э.); впрочем, датировка ряда памятников древнееврейской литературы остается неясной. Археология довольно много сделала для выяснения повседневной жизни, отразившейся в библейских легендах и хрониках. Например, структура патриархальной семьи, изображенная в «Книге Бытия», очень точно соответствует тому, что́ наука с недавнего времени стала знать о северной Месопотамии и Ханаане эпохи Средней Бронзы. Обычай, согласно которому бездетная женщина сама дает мужу в наложницы свою служанку с тем, чтобы дети от этой служанки считались ее собственными детьми, был известен только из библейских рассказов о Сарре и Агари, Рахили и Валле, Лии и Зелфе; между тем он засвидетельствован текстами брачных контрактов середины II тыс. до н. э., найденными при раскопках в Нузи. Если бездетный Авраам строит планы усыновить своего слугу Элиецера, это, строго говоря, противоречит израильско–иудейскому праву исторического времени (согласно которому он обязан был оставить наследство кому–нибудь из ближайшей родни, например племяннику Лоту), но зато соответствует юридическим нормам, по которым действовал в XV в. до н. э. хуррит Тупкийа, завещательное распоряжение которого обнаружено в том же Нузи. Для социальной истории ясен смысл конфликтов, описанных в «Книгах Самуила» и связанных с переходом от варварской «военной демократии» (термин Л. Моргана) к деспотической монархии ближневосточного типа. Развитие имущественного неравенства, разрушение патриархальных нравственных норм волнует афинского государственного деятеля и поэта Солона не меньше, чем современных ему древнееврейских пророков. Путем привлечения внешних данных и анализа самого текста уточнены исторические условия, в которых возникали, а позднее подвергались кодификаторским редакциям библейские книги, выявлена преемственность этих книг по отношению к другим древневосточным литературам — древнеегипетской, шумеро–аккадской, угаритской, древнеиранской и др. Наряду с этим установлены типологические черты, сближающие Библию с иными древневосточными текстами, в особенности с теми, которые сохранились в более или менее кодифицированном виде.

Так, уже сама трехчастная структура ветхозаветного канона отражает принцип традиционалистской циклизации; каждая последующая стадия литературного развития представляется комментированием памятников предшествующей стадии, апеллируя к их авторитету. Например, история усвоения заповедей Пятикнижия с прямыми ссылками на «Книгу Моисееву» излагается в «Книге Неемии», входящей в цикл Писания. Ряд книг третьего цикла («Псалмы», «Екклезиаст», «Книга притчей Соломоновых», «Песнь песней») связывается с именами царей Давида и Соломона — главных персонажей в хрониках второго цикла. «Плач Иеремии» из цикла Писания приписан тому самому Иеремии, проповеди которого вошли в цикл «Пророки». С подобным «комментарийным традиционализмом» мы встречаемся в истории индийской и китайской литератур.

И еще одна черта сближает древнееврейскую литературу с другими древними литературами Востока: это проходящее через памятники разных эпох и жанров противоборство, а подчас и сложное переплетение двух тенденций — религиозно–племенной исключительности и общечеловеческой широты. Непримиримая вражда к «чужакам» и к «иноверцам», понимание своего бога как этнического бога, ненавидящего иные народы, готовность утверждать славу этого бога огнем и мечом достаточно отчетливо проявляется, например, в «Книге Иисуса Навина». Напротив, бог пророка Амоса любит каждый народ, и «чужаки» имеют не меньше прав на его милость, чем «свои». Исаия в пору кровавых войн говорит о вечном мире между людьми и призывает «перековать мечи на орала». В «Книге пророка Ионы» изображено, как пророк, ненавидящий город врагов, оказывается посрамлен своим богом, которому дороги не только люди, но даже домашние животные в каждом городе. Если «Книга Ездры» сурово осуждает браки между людьми разных племен, то «Книга Руфь» делает именно такой брак предметом прочувствованного восхваления.

Исторические предпосылки древнееврейской литературы

В различных ближневосточных документах середины II тысячелетия до н. э. (например, в текстах архива фараонов из древнеегипетского города Ахетатона, относящихся к XV—XIV вв. до н. э.) упоминаются некие «хапиру», или «апиру», — судя по контексту, неравноправные иноплеменники на территориях государств Ханаана и на земле египетской державы, постоянно переходившие со своими стадами из зоны пустынь и степей в зону населенных земель и обратно. Весьма вероятно, что слово «иври» (самоназвание евреев) — это и есть поздняя форма термина «хапиру», изначально имевшего скорее социальный, нежели этнический смысл. Библейская «Книга Бытия» описывает отдаленных предков древнееврейского народа именно как бродячих скотоводов, остро заинтересованных в договорах с местным населением на право пользования колодцем и лишь в необычных случаях приобретающих земельные участки. «Я у вас пришелец и поселенец», — говорит Авраам хеттам в Кирйат–Арба (Быт., 23, 4).

В XIII в. до н. э. еврейские племена — часть западносемитских племен, роды, сплотившиеся вокруг культа бога Яхве, — вторглись в Палестину; библейская легенда рассказывает, что этому предшествовал «исход» из Египта и долгий путь по пустыне. В борьбе с оседлым местным населением (хананеями) и завоевателями с запада (филистимлянами) окончательно сложился союз двенадцати племен (так называемых «колен»), принявший наименование «Израиль». В конце XI в. до н. э. патриархальную военную демократию, управляемую шофетами (судьями), сменяет монархия; изобилующий конфликтами переход от былой вольности к государству древневосточного деспотического типа запечатлен в библейских хроникальных «Книгах Царств». Эпоха царей Давида (XI—X вв. до н. э.) и Соломона (около 950 — около 928 до н. э.) — период наибольшего подъема и могущества — рассматривалась впоследствии в библейской традиции как своего рода «Золотой век» древнееврейского государства.

Окрестные народы или племена были превращены в союзников или данников, с египетской державой поддерживались дипломатические отношения, царство пользовалось миром и безопасностью. Верхушка общества перенимала достижения материальной и духовной культуры хананеев, финикийцев, египтян, знакомилась с утонченной чужеземной жизнью. Давид создал столицу в завоеванном им городе Иерусалиме, а при Соломоне царская резиденция получила великолепный дворец и храм в честь бога Яхве, которого до этого почитали в переносном шатре (скинии) как бога кочевников. Однако блеск Давидова царства был недолговечным. Около 928 г. до н. э. царство распалось на Иудейское царство в Южной Палестине, управляемое из Иерусалима династией потомков Давида, и Израильское царство в Северной Палестине со столицей в Сихеме, а позднее — в Самарии.

Междоусобные столкновения и углубляющиеся процессы имущественной дифференциации ослабляют оба царства, что оказывается особенно опасным перед лицом экспансии могущественных завоевателей — египтян, ассирийцев, позднее вавилонян. С IX—VIII вв. до н. э. выступают так называемые пророки, призывающие вернуться к патриархальным нравственным нормам взаимопомощи, осуждающие рост богатства и предлагающие религиозно–этический идеал как выход из общественных противоречий. Иногда цари (как Хизкия, правивший в Иудее в 727—698 гг.) под влиянием пророков идут на частичные реформы, приводящие к временной стабилизации. Однако оба царства были обречены. В 722 г. до н. э. ассирийский царь Саргон II завоевал Израильское царство и разрушил Самарию, а в 587 г. до н. э. та же судьба постигла Иудейское царство и Иерусалим, их разрушили вавилоняне Навуходоносора II. Жители, особенно знатные, состоятельные и образованные горожане, были уведены в плен (так называемое вавилонское пленение).

Дальнейшее развитие древнееврейской культуры происходит в условиях резкого контраста между унизительной реальностью и размахом надежд, притязаний, чаяний. Специфически религиозное истолкование политических и социальных проблем, содержавшееся и прежде в проповеди пророков, теперь становится особенно последовательным. Народная катастрофа интерпретируется как наказание, наложенное богом Яхве за недостаточную верность ему, но и как обещание тем более великих благ в будущем, если верность будет проявлена. Именно в плену, в унижении иудеи больше чувствуют свою нерасторжимую связь с Яхве, чем когда–либо раньше. Мечта о возрождении государственности, о восстановлении разрушенного Иерусалима вместе с храмом Яхве как средоточием столицы, о возвращении к власти потомков царя Давида поднимается на мистический уровень: и государственность, которую хотят возрождать, — всецело сакральная, теократическая государственность, и царь из династии Давида — не просто монарх, но мессия, таинственный избранник Яхве. Между тем владения гибнущей Вавилонской империи попадают в руки персидских завоевателей, которые разрешают пленным иудеям вернуться на родину и отстроить Иерусалим как самоуправляющийся храмовый город, подвластный персам (VI—V вв. до н. э.). Восстановлением города и храма руководили религиозные деятели Эзра и Неемия, преданные идеалу всеохватывающей системы заповедей и запретов, долженствующих регламентировать жизнь сверху донизу; настаивая на принципе религиозно–этнической исключительности, они запретили в реорганизованной общине смешанные браки, а также не допустили в общину остававшихся в Палестине израильтян (последние основали общину самаритян). В IV в. до н. э. Палестина, как и другие земли Персидской империи, была завоевана Александром Великим (Македонским) и вошла в круг эллинистической цивилизации. Верхушка иудейского общества стала перенимать греческие нормы поведения, отказываясь от обычаев своего народа, освященных авторитетом бога Яхве; этот процесс активно поощрялся македонскими царями Сирии из династии Селевкидов, особенно Антиохом IV Эпифаном, который начал репрессии против ревнителей иудейской веры. В 167 г. до н. э. народ ответил на эти репрессии повстанческим движением, во главе которого стал Иуда Маккавей; борьба была неравной, но в сложной политической ситуации II в. до н. э. увенчалась неожиданным успехом. В 140 г. до н. э. Иудея стала независимой (впервые со времени вавилонского завоевания). Однако теократическое государство Хасмонеев продержалось недолго; в 63 г. до н. э. в Иерусалим входят солдаты Помпея, в 6 г. до н. э. Иудея превращена в провинцию Римской империи. После двух отчаянных попыток сбросить иго Рима, жестоко подавленных императорами Веспасианом и Адрианом (в 66—73 и 132—135 гг. н. э.), Иерусалим был дотла разрушен. Это было концом древнееврейской культуры.

Мировоззренческие основы древнееврейской литературы

Выявляя многообразную связь с древними культурными традициями Египта и Месопотамии, Ханаана и Финикии, древнееврейская литература выработала и развивала совершенно особый тип идеологии, принципиально отличный от мифологических систем других народов и в некоторых отношениях им противоположный.

Повсюду на панораме духовной жизни Древнего Ближнего Востока мы видим приближения, подступы, подходы к монотеизму — к вере в единого и «духовного» бога как творца и повелителя стихий, стоящего недостижимо высоко над миром природы и долженствующего быть для человека ни с чем не сравнимым предметом неограниченного доверия и неограниченной преданности. Самый яркий пример — религиозная реформа Аменхотепа IV (Эхнатона) в Египте; и факт этот стоит в ряду других, менее заметных фактов. Но только в древнееврейской культуре, молодой и не очень богатой традициями по сравнению с великими культурами из ее окружения, после всех подступов и подходов произошел отчетливый переход к монотеизму. И там, и тут наблюдаются известные противоречия, внутренние конфликты; но для других ближневосточных культур они связаны с действием не очень последовательных монотеистических тенденций в недрах достаточно жизнеспособного политеизма, для древнееврейской культуры — с действием стойких, но фрагментарных пережитков бытового политеизма на фоне постепенно освобождающегося от них монотеизма. В неизбежной пестроте жизненных фактов необходимо видеть принципиальное, качественное различие. Инициатива Эхнатона, вступавшая в противоречие со всем строем древнеегипетской культуры, пришла к неизбежному краху и осталась плодотворным, но кратковременным эпизодом; напротив, каждый поворот древнееврейской истории — подъем государственности во времена Давида и Соломона и связанная с ней централизация культа, военная угроза VII в. до н. э. и порожденная ею идеологическая консолидация, которая выразилась в реформе Иосии, крушение независимости в VI в. до н. э. и вызванное им функциональное замещение политико–патриотических ценностей религиозными, — все это прямо или косвенно работало на поступательное углубление необратимо утвердившегося монотеистического принципа. Перейден был важный рубеж, и пути назад не было.

Монотеистический принцип оказывал неизбежное воздействие на коренной склад воображения, на общий характер литературной топики. Если каждый языческий бог Египта, Вавилона, Ассирии, Угарита, Финикии или Греции имел пестро расцвеченную народной фантазией историю своего происхождения, своих браков, своих деяний и страданий, то у библейского бога ничего подобного нет и по самой сути этого образа быть не может. О Яхве нечего рассказывать, кроме того, что он сотворил мир и человека, а затем вступил со своими творениями в драматические перипетии союза и спора. Это единственная в своем роде черта, обнаруживающая качественный рубеж между мифологической традицией и новой религиозной идеологией. Только с течением времени абсолютная единственность Яхве разъясняется в доктринах пророков и книжников с отчетливостью догмата, но уже на ранних этапах бог этот не сопоставим и не соединим с другими богами. Это не глава патриархальной большой семьи, вовлеченный в сложные родовые отношения с себе подобными, как рисует Зевса греческий эпос; у Яхве нет себе подобных, и это делает личностно мотивированным его пристальное и ревнивое внимание к человеку. Так понятые отношения человека и бога — новая ступень в становлении человеческого самосознания; лицом к лицу с таким образом бога человек острее схватывал свои собственные черты как черты личности, противостоящей со своей волей всему строю мирового целого.

Конечно, поэзия человеческого самосознания и мистического историзма творилась не на пустом месте: генетически она была связана с материалом первобытного мифа природы. В чертах и свойствах Яхве остается кое–что от образа стихии. Иногда его гнев может обернуться яростью огня: «Яхве был разгневан, его гнев воспылал, и огонь Яхве возгорелся среди них и пожрал край стана» (Чис., 11, 1). В огне является Яхве народу на Синае, и от этой горы даже идет дым, как от печи (Исх., 19, 18). Другая стихийная метафора Яхве — ветер. Для взаимоперехода личностного и стихийного в этой системе образов характерно встречающееся в рассказе о сотворении мира и во многих других текстах словосочетание «руах элохим» — «дуновение бога», веявшее над первозданным хаосом, далеко не всегда есть только «дух» в спиритуалистическом понимании. В «Книге Чисел» (11, 31) мы читаем, что это «дуновение» подхватывает стаю перепелов и несет их от моря в пустыню, так что речь идет о сильном порыве ветра. И все же это никоим образом не просто ветер, но и проявление «духа» Яхве, которое, как выясняется чуть выше в той же главе «Книги Чисел», сообщает людям дар пророчества. И так во всем: гнев Яхве и пылание исходящего от него огня, порывы его воли и порывы вихря, разительность его слова и грохотание грома, описанного как «глас Яхве» в псалме 29[26], — это единый и неразделимый образ, по–своему очень конкретный, хотя конкретность эта не имеет ничего общего с чувственной телесностью греческих олимпийцев. Было бы грубой ошибкой против историзма понимать стихийные черты явлений Яхве как рассудочную аллегорию для «чисто» трансцендентного содержания; но не меньшей методологической погрешностью было бы сводить к ним весь образ и не видеть принципиального различия между этим образом и фигурами природной мифологии. В конце концов связь облика Яхве со стихиями огня и вихря, т. е. с теми стихиями, которые наиболее динамичны и наименее «вещественны», не отрицает, а наглядно утверждает личностную, волевую сущность Яхве. Напротив, осязаемая неподвижность земли дальше от него, поэтому у Яхве нет на земле места, с которым он был бы существенно связан — в отличие от западносемитских локальных богов (Ваалов), самые имена которых включали указание на принадлежащую им местность (Ваал Пеор — «Господин Пеора», Мелькартх — «Царь Города»). И у Яхве также были свои святые места, по преимуществу горы; но Библия упорно подчеркивает, что настоящая сущность ее бога не привязана к этим локальным точкам. Яхве — скиталец, свободно проходящий сквозь все пространства, он по сути своей бездомен, как символизирующая его стихия ветра:

Вот Он пройдет предо мной, и не увижу Его;

пронесется, и не примечу Его, —

как говорит герой «Книги Иова» (9, 11).

Бытовой опорой для таких представлений мог быть кочевой образ жизни, когда–то присущий предкам евреев — номадам–хапиру; но для того чтобы образ бога–скитальца, «не вмещаемого небесами и землей», стал в самый центр образной системы, нужно было, чтобы человеческое самосознание ощутило собственную вычлененность из природного пространства и свою противопоставленность ему. Характерно, что Яхве вновь и вновь требует от своих избранников, чтобы они, вступив в общение с ним, прежде всего «выходили» бы куда–то в неизвестность из того места, где они были укоренены до сих пор; так он поступает прежде всего с Авраамом, а затем и со всем своим народом, который он «выводит» из Египта. Это состояние «выхода» явно имеет в системе древнееврейской литературы весомость символа: человек или народ должны «выйти» из инерции своего существования, чтобы стоять в пространстве истории перед Яхве, как воля против воли.

Как это ни парадоксально, при всей своей грозной запредельности и надмирности Яхве гораздо ближе к человеку, чем столь человекоподобные боги греческого мифа. Зевсу и Аполлону нет дела до внутреннего мира своих почитателей; они живут в космическом бытии и «в своем кругу», от людей принимая только дань лояльности. Напротив, Яхве ревниво и настойчиво требует от человека любви — «любить Яхве, Бога вашего, ходить всеми путями Его, блюсти заповеди Его, прилепляться к Нему и служить Ему всем сердцем вашим и всею душою вашею» (Иис. Нав., 22, 5). В конце концов у библейского бога есть только одна забота, единственная, как он сам: найти человека послушным и преданным себе, ибо полновластного обладания всем мировым целым недостаточно, чтобы удовлетворить волю Яхве; она может быть удовлетворена только через свободное признание со стороны другой воли — человеческой. Лишь в людях Яхве может «прославиться» (Цар., 7, 23 и др.). Уже на рубеже Средневековья еврейский книжник, автор мидраша (толкования) на псалом 122/123, так интерпретировал библейские слова: «Вы Мои свидетели, говорит Яхве, и Я Бог» (Исх., 43, 12): «Если вы Мои свидетели, я Бог, а если вы не Мои свидетели, Я как бы не Бог». Для того чтобы иметь «свидетелей», Яхве избирает себе отдельных избранников и целый народ, избирает, что очень важно, по свободному произволению, обращаясь к свободной же воле людей и предлагая людям «договор». С точки зрения языческой идеологии таких отношений между божеством и народом просто нельзя понять: конечно, Мардук лучше относится к вавилонянам, Амон — к жителям Фив и затем вообще к египтянам, Афина Паллада — к афинянам и вообще к грекам, нежели к чужакам, но не потому, что они «избрали» себе свои народы, а в силу естественно данной принадлежности той или иной стране. Яхве же именно выбрал себе свой народ, и притом таким образом, что его выбор был совершенно свободен. Мотив священного брака, обычно стоящий в центре мифологии природы и наделенный горизонтальной структурой (бог — богиня), в Библии перемещен в центр идеологии священной истории и получает вертикальную структуру (бог — люди); энергия, изливавшаяся в весеннем расцвете, направляется теперь на совокупность народа, как сила любви и ревности. Любовь, требующая, и притом с ревнивой взыскательностью, ответной любви, — это новый мотив, выразительно акцентируемый в библейской интерпретации отношений бога и человека. Человек необходим богу и чувствует эту свою необходимость: отсюда «союз» (или «договор», или «завет») между обеими сторонами, когда у горы Синая Яхве и его люди связывают себя взаимными обязательствами.

Из этого ощущения свободы и космической важности выбора человека вытекает мистический историзм и оптимизм. Древнееврейская литература живет идеей поступательного целесообразного движения, возможного только для сознательной воли. Так, в повествованиях «Книги Бытия» многократно повторяются благословения и обетования, даваемые Аврааму и его потомкам, в силу чего возникает естественный эффект нагнетания — чувство неуклонно растущей суммы божественных гарантий будущего блага. Эта идея поступательного движения и соединяет разрозненные повествования различных книг библейского канона в единый религиозно–исторический эпос, подобного которому — именно в его единстве — не знал ни один народ Средиземноморья и Ближнего Востока. Каждая из поэм Гомера изображает только замкнутый в себе эпизод из легендарного предания эллинов, причем вся их эстетическая специфика зиждется как раз на этой замкнутости.

В Библии господствует длящийся ритм исторического движения, которое не может замкнуться и каждый отдельный отрывок которого имеет свой подлинный и окончательный смысл лишь по связи со всеми остальными. По мере развития древнееврейской литературы этот мистический историзм становился все отчетливее и сознательнее; своей кульминации он достигает в пророческих и апокалиптических текстах.

Долитературные формы словесного искусства

Как и у любого другого народа, у древних евреев искони были свои песни и причитания, заклятия и присказки, пословицы и поговорки, басни и загадки, ритмическим речитативом передававшиеся из уст в уста, от поколения к поколению. Чтобы дойти до нас, образчикам древнееврейского фольклора надо было однажды оказаться записанными; чтобы оказаться записанными, надо было найти себе место внутри библейского канона. Понятно поэтому, что больше всего посчастливилось тем фольклорным фрагментам, которые были связаны с определенными историческими воспоминаниями; каждый из таких фрагментов имел шанс войти в сказание или хронику как удостоверяющая, поясняющая или украшающая цитата. Так, повествователь «Книги Чисел», рассказывая о временах завоевания Палестины, цитирует образчик древней трудовой песни, песни–заклинания:

Кладезь, излейся!
Пойте ему!
Кладезь! — князья ископали его,
добрые из народа изрыли его
посохами своими, своими жезлами!
(Чис., 21, 17—18)
Образец погребального причитания опять–таки связан со значительным историческим моментом и с известными историческими личностями; его предмет — гибель первого израильского царя Саула и его сына Ионафана; его автор, если верить преданию, — счастливый соперник Саула и друг Ионафана, царь Давид. Вот эта заплачка:

Да не будет вам ни росы, ни дождя,
горы Гелбоа!
Да не будет вам плодоносных полей!
Ибо там повержен мощный щит,
щит помазанника Саула!
Без крови мертвых, без тука мужей
не возвращался Ионафанов лук,
не возвращался без дела Саулов меч!
Саул и Ионафан,
радость и краса!
Не разлучились они и в смерти своей.
Были они легче орлов,
Были они крепче львов!
(I Сам., 1, 19—27)
Такой жанр в фольклорном обиходе древних евреев назывался «кина»; разумеется, его отлично знали и другие народы ближневосточного круга. Слезная проникновенность, достигаемая в конце песни, когда Давид оплакивает Ионафана, как сердечно любимого друга, имеет аналогию в аккадском эпосе о Гильгамеше; вспомним плач Гильгамеша над мертвым Энкиду.

Мы можем себе представить, какой вид имела древнееврейская загадка, но дошедший до нас образец снова предполагает специфическую ситуацию сказания о богатыре Самсоне. Самсон убил льва и через некоторое время нашел в пасти этого льва отложенный пчелами мед. Загадка загадана в ритмизированной, стиховой форме:

Из едока стала еда,
из сильного стала сласть!
Отгадка дается тоже стихами:

Что слаще, чем  мед?
И что сильнее, чем  лев?
(Суд., 14, 14; 18)
Израильский царь Ахав, выслушав похвальбу дамасского царя Венадада, сказал послу:

Не хвались, надевая  доспех,
а  хвались, снимая  доспех!
(I Цар., 20, 11)
Это, судя по всему, подлинная древнееврейская пословица. Случай познакомиться с древнееврейской басней представляется нам дважды по двум важным поводам. В первом случае контекст басни — времена еще до Давида; речь идет о проблеме царской власти в обществе, до сих пор такой власти не знавшем и теперь столкнувшемся с тем, что инициативу в захвате власти проявляют отнюдь не самые достойные.

«Пошли некогда деревья, чтобы помазать своего царя, и сказали Маслине: „Царствуй над нами!“ Маслина ответила им: „Неужели я оставлю масло мое, которым ублажают богов и людей, и пойду, чтобы быть мне над деревьями?“ И сказали деревья Смоковнице: „Ступай ты царствовать над нами!“ Смоковница ответила им: „Неужели я оставлю сладость мою и добрый плод мой и пойду, чтобы мне быть над деревьями?“ И сказали деревья Виноградной Лозе: „Ступай ты царствовать над нами!“ Виноградная Лоза ответила им: „Неужели я оставлю сок мой, который веселит богов и человеков, и пойду, чтобы мне быть над деревьями?“ Наконец, сказали все деревья Терновнику: „Ступай ты царствовать над нами!“ Терновник сказал деревьям: „Если вы вправду ставите меня царем над вами, то идите, покойтесь в моей тени; если же нет — выйдет огонь из Терновника и пожжет Кедры Ливанские“» (Суд., 9, 8—15). Вторая басня расказана совсем в иную эпоху: Давид уже царствует и может позволить себе действовать по своему произволу. Влюбившись в чужую жену, он пользуется своей властью, чтобы погубить мужа и взять жену в свой гарем, и пророк Нафан (Натан) будит в нем совесть басней о злом богаче, ради своей прихоти отнявшем у бедняка единственную радость — овечку, «которую тот купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его, ела его еду и из его чашки пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь» (II Сам., 12, 1—4).

Переход от фольклора к литературе часто происходит в сфере героического эпоса. История древнееврейской литературы начинается для нас с воинской эпической песни, принадлежащей легендарным временам XII в. до н. э. Уже то, что эта песнь связана с именем женщины, возможно только для очень архаического времени. Женщину эту зовут Девора, и библейский повествователь причисляет ее к «судьям», т. е. к племенным предводителям евреев. В момент, когда войско было опрокинуто и подавлено натиском железных колесниц хананейского военачальника Сисеры, Девора стала во главе, призвала себе на помощь вождя Барака из племени («колена») Нафтали вместе с его воинами. Была одержана полная победа; Сисера бежал пешим и был убит еще одной решительной женщиной по имени Иаиль при попытке спрятаться в ее шатре. Об этих событиях и поет Девора.

Во дни Шамгара,
Анатова сына,
во дни Иаили
запустели пути,
и ходившие прежде напрямик
крались в обход,
доколе не восстала я,
Девора, во Израиле мать!..
Воспрянь, Девора, воспрянь;
воспрянь, воспрянь, изреки  песнь!
Восстань, Барак, поплени,
пленников поплени, Аби–Ноама сын!..
Пришли, сразились цари,
сразились Ханаана цари
в Таанаке, у вод  Мегиддо,
но нимало не взяли сребра!
Поток  Киссон увлек  царей,
Древний поток, поток  Киссон;
душа моя, попирай  их  мощь!
Разбивались копыта коней,
так бежали, так бежали  мужи!..
(Суд., гл.5)

Хроникально–эпические тексты

Основное содержание Пятикнижия — это религиозно–юридические нормы, долженствующие регулировать жизнь человека и народа; Тора — это Закон. Во всех мифологиях мира запечатлелась общечеловеческая потребность осознать обязанности человека как обязанности внутри мирового целого; поэтому все законы людей должны быть выведены из законов мирового целого, а законы мирового целого — из начала мирового целого. Идея «начала» имеет для архаического сознания совершенно особый смысл: «начало» — не просто временная точка отсчета, но некое лоно изначальности, основание, принцип ипервоначало. Оно не только было, но как бы продолжает существовать и сосуществовать с настоящим, как особый уровень бытия, на котором все «правильно», поэтому человек, желающий действовать «правильно», обязан сверяться с «началом» как с образцом. В этом коренная соотнесенность представлений о «законе» и о «начале», так что невозможно говорить о первом, не оглядываясь на второе. То «начало», в котором укореняет себя законодательство Торы, имеет двоякий облик: во–первых, начало мира, во–вторых, начало народа. Соответственно Пятикнижие открывается двумя повествовательными книгами — за «Книгой Бытия» идет «Книга Исхода».

«Книга Бытия» — традиционное русское заглавие не очень удачно передает греческое Gensis («Книга Рождения», или «Книга Становления»). Греческое заглавие, данное книге в корпусе Септуагинты, имеет для себя некоторую опору в оригинальном тексте, а именно в резюмирующих словах: «Вот рождение небес и земли при сотворении их» (2, 4). Но в иудейском обиходе книга получила название по своему первому слову, т. е. «Книга В-Начале». Ибо книга эта, стоящая «в начале» Торы, говорит о том, что было «в начале» мира, чтобы связать одно «начало» с другим и вывести одно «начало» из другого; иначе говоря, чтобы истолковать место человека среди людей как его место во Вселенной.

Итак, что же было «в начале»? «В начале сотворил Бог небо и землю. И была земля пуста и праздна, и тьма над лицом бездны, и дух Божий витал над водой. И сказал Бог: „Да будет свет!“ — и был свет. И увидел Бог, что свет хорош, и отделил свет от тьмы…» (Быт., 1, 1—4). Этот зачин имеет много общих черт с вавилонскими космогоническими рассказами, но противоположен им по смыслу. Здесь в качестве творца выступает единый бог, сосредоточивающий в себе самом всю полноту творческих сил, а не патриархальный клан богов, в чреде брачных соитий зачинающий олицетворенные возможности будущего мироздания; т. е. здесь космогония впервые до конца отделена от теогонии. Богу уже не противостоит равное ему женское начало, с которым он мог бы сойтись в космогоническом браке или в космогонической битве, как вавилонский Мардук, сражающийся с Тиамат. Может быть, библейская Бездна («Техом») — это воспоминание о Тиамат, но в таком случае мы обязаны отметить радикальную демифологизацию образа. Ни единого слова о матери чудищ с разинутой пастью, какой была Тиамат, только «глубина», или «пропасть», или, может быть, «водная пучина», поверх которой лежит мрак, — образ достаточно таинственный и, если угодно, по–своему «мифологический», но в совершенно ином смысле этого термина, нежели собственно мифологическая фигура вавилонской космогонии. Важно, что в библейском рассказе о сотворении мира нет ни усилия работы, ни усилия битвы; каждая часть космоса творится свободным актом воли, выраженным в формуле — «да будет!».

Сотворение мира представлено как упорядочивающее разделение его частей, приведение его, так сказать, в членораздельный вид: «и отделил Бог свет от тьмы», «и отделил воды, которые под твердью, от вод, которые над твердью». Начало мира есть, как уже говорилось, символический прообраз закона; а в чем же сущность закона, как не в отделении должного от недолжного, дозволенного от запретного, сакрального от профанного? Бог «отделил», и потому человек должен «отделять», должен «различать», как говорится ниже в законодательном тексте Торы: «Это устав великий для поколений ваших, дабы вы умели различать между священным и мирским, и между скверной и чистым» (Лев., 10, 9—10). Едва ли случайно поэтому, что мир сотворен не каким–либо иным количеством речений Яхве, а именно десятью речениями; эти десять речений симметрично соответствуют знаменитым «десяти заповедям» (Исх., 34, 28). На десяти речениях стоит мир, на десяти речениях стоит закон. О дальнейшем повествовании «Книги Бытия» можно сказать то же самое. Такая фундаментальная принадлежность мира заповедей и устоев, как брак, обосновывается в рассказе о сотворении Евы — рассказе, непосредственно переходящем, перетекающем в заповедь: «потому оставит муж отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут они одна плоть» (2, 24). Но обоснование уже не какой–либо одной заповеди, а общего принципа заповеди, принципа запрета и табу, дано в рассказе о грехопадении Адама и Евы; идея табу, с нарушением которого связано изгнание из сакрального пространства «Сада Сладости» (Эдема) и утрата первоначальной гармонии, выставлена очень четко и для этого освобождена (в отличие от аналогичных мифов других народов) от всякой расцвечивающей детализации.

Вкушение запретного плода с древа познания добра и зла тоже полагает «начало»: с него начинается опыт добра и зла (следовательно, телесная стыдливость), с него начинается история как противоборство добра и зла (следовательно, преступление). Не только добро, но и зло, и преступление должны иметь возведенные к нормативному началу первообразы; отсюда важность фигуры первого убийцы на земле — Каина. Последний настолько великий грешник, что принадлежит непосредственно суду Яхве и составляет табу для человеческой мести; он отмечен вошедшей в поговорку «каиновой печатью».

Библейский рассказ о всемирном потопе особенно близок к циклу вавилонских сказаний, куда ближе, чем, например, рассказ о сотворении мира. Но даже здесь сходство относится к частностям, различие — к сути. В эпосе о Гильгамеше (эпизод Ут–Напиштима, месопотамского «Ноя») речь идет о потопе, устроенном богами, которые не могут сговориться между собой, во время потопа дрожат, «как псы», и после жадно слетаются на запах жертвоприношения Ут–Напиштима, «как мухи». Тема библейского повествователя — правосудный гнев единого Яхве, который властно карает мир и милосердно спасает праведника. Образность стала проще, обобщеннее, лапидарнее, чтобы дать место суровому нравственному содержанию. Стихия мифа покорилась поэтике притчи.

Первые одиннадцать глав «Книги Бытия» изображают «начало» в самом прямом смысле этого слова: начало мироздания, начало человечества. Начиная с главы 12 тема книги меняется: это по–прежнему «начало», но на сей раз начало «избранного» рода, которое мыслится как предыстория другого начала — народа Яхве. Герои повествования, так называемые библейские «патриархи», или «праотцы», — выходец из Месопотамии Авраам, его родичи, сыновья, внуки и правнуки. Они изображены как старейшины небольших семейно–родовых сообществ, кочующих на пространствах Ханаана между Месопотамией и Египтом. Согласно библейскому рассказу, отдаленным потомкам этих родов предстояло через полтысячелетие стать ядром еврейской народности.

Заметим, что уже здесь дан сквозной мотив всей древнееврейской литературы — обетование, на которое не только возможно, но безусловно необходимо без колебания променять наличные блага. Многократно повторяемые в повествовании «Книги Бытия» благословения и обещания, которые вновь и вновь дает Яхве Аврааму, затем Иакову, а устами Иакова — детям Иакова, создают ритмическое ощущение неуклонно возрастающей суммы божественных обещаний счастья.

Неоднократно высказывалась гипотеза, согласно которой Авраам, Исаак и Иаков — мифологические фигуры в узком смысле слова, т. е. местные или племенные божества языческой Палестины, лишь впоследствии «очеловеченные» в соответствии с принципом монотеизма. Однако в свете новейших археологических данных эта гипотеза становится неубедительной. В целом мир библейских патриархов довольно точно соответствует тому, что́ с недавнего времени стало известно о северной Месопотамии и Ханаане века Средней Бронзы. Установление реальной основы саги о патриархах позволяет определить жанровую принадлежность соответствующих глав «Книги Бытия». Весь характер изложения говорит, что это сага, родовое предание, историческая легенда, порой историческая сказка, но уже не миф в собственном смысле слова. Мифологические фабулы разных народов при всех несходствах выявляют принципиально одинаковый способ обобщения действительности, основанный на осмыслении исторического в образах природы, человеческого — в образах мироздания.

Среди рассказов о патриархах особенно выделяется эпизод Иосифа, очень большой по объему (гл. 37—50) и расцвеченный колоритными новеллистическими подробностями. Сюжетная канва такова: Иаков среди всех своих двенадцати сыновей любит Иосифа особенной любовью, ибо, как тонко мотивирует повествователь, «тот был сыном его старости» (37, 3); братья из ревности и зависти нападают на отцовского любимчика и продают его в рабство бродячим купцам, которые, в свою очередь, перепродают юношу в Египет. После этого злого дела братья обрызгивают одежду Иосифа кровью козленка, чтобы внушить отцу, будто Иосифа растерзал лев. «…И разодрал Иаков одежды свои, и возложил власяницу на чресла свои, и скорбел по сыне своем много дней. И поднялись все его сыновья и дочери, чтобы утешить его, но он не хотел утешиться и говорил: „Воистину скорбящим сойду я к сыну моему в преисподнюю“» (37, 34—35). Между тем юный Иосиф оказывается рабом египетского придворного Потифара и вскоре приобретает его чрезвычайное расположение, но и жена Потифара влюбляется в Иосифа; когда тот отказывается предавать господина, гневить Яхве и осквернять собственное целомудрие, госпожа обвиняет его перед Потифаром в покушении на свою честь (широко распространенный в мировой литературе мотив Федры — Ипполита). Иосиф брошен в заточение, но и начальника темницы ему удается заставить полюбить себя. Вскоре в той же тюрьме оказываются двое придворных — виночерпий и хлебодар фараона; оба они видят вещие сны, и Иосиф, имеющий особую близость к миру сновидений (еще у отца он сам видел вещие сны и был прозвав братьями «Сновидцем»), уверенно их разгадывает и предрекает одному — оправдание, другому — казнь. Но затем и сам фараон видит двойной сон (сначала семь тощих коров пожирают семь тучных коров, затем то же самое происходит с семью пустыми и семью полными колосками). Придворные гадатели и эксперты по снотолкованию бессильны; освобожденный виночерпий докладывает фараону о необыкновенных способностях своего бывшего товарища по заключению, и Иосиф вызван к фараону. Иосиф не только разгадывает сон, предрекая семь лет недорода после семи лет урожая, но и настолько очаровывает фараона, что немедленно получает особые полномочия для предотвращения голода и становится вторым после фараона человеком в Египте. Между тем предсказанный недород наступает, и не только в Египетской земле, но и в Ханаане, так что сыновья Иакова вынуждены отправиться за хлебом в Египет, где предусмотрительный управитель фараона создал обильные запасы; они встречаются с этим управителем и беседуют с ним, не узнавая в нем брата, пока после ряда перипетий не приходит время для сцены узнавания. «И не мог более Иосиф сдерживаться при всех окружавших его, и закричал: „Выведите от меня всех!“ И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим. И он испустил вопль с плачем, и услышали египтяне, и услышал дом фараона. И сказал Иосиф братьям своим: „Я — Иосиф; жив ли еще мой отец?“ Но его братья не могли отвечать ему, потому что они смутились перед ним. И сказал Иосиф братьям своим: „Подойдите ко мне!“ — и они подошли, и он сказал: „Я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет; но не печальтесь, и пусть не мучает вас совесть, что вы продали меня сюда». И бросился он на шею Вениамину, брату своему, и плакал, и Вениамин плакал на шее его. И целовал он всех братьев, и плакал, обнимая их; потом беседовали с ним братья его» (45, 1—5, 14—15). Теперь остается еще одна встреча, встреча с отцом, престарелым Иаковом, который тоже прибыл в Египет, где Иосиф по праву властного вельможи устраивает на жительство все свое племя.

В этом рассказе можно проследить ряд мотивов с разнородной литературной судьбой, которые, однако, в пределах рассказа слиты в необычайно убедительное целое. Иосиф порой как будто проявляет черты сходящего в преисподнюю бога растительности (вроде Таммуза), но повествователь сумел наполнить характерное для мифа чередование катастроф и взлетов на пути своего героя чисто человеческим смыслом. Много общего у Иосифа с героем древнеегипетской «Сказки о двух братьях», невинным праведником, оклеветанным женщиной. Но личная судьба Иосифа, как и прочие эпизоды Библии (например, идиллия Руфи и Вооза, оказывающихся прародителями царской династии), ставится в многозначительную связь с судьбами всего народа в целом. В итоге выясняется, что на Иосифе лежала миссия — в трудный час спасти род, приготовив отцу и братьям приют в Египте. Таков этот персонаж — любимчик своего отца, отмеченный печатью избранничества, сочетающий красоту с целомудрием, а таинственный дар вещих снов и снотолкования — с практической рассудительностью, внушающий любовь чуть ли не всем, кто попадается на его пути, но и навлекающий на себя злобу и зависть, ввергаемый в горнило страдания и выходящий из него умудренным победителем. Во всем круге древних литератур Ближнего Востока нелегко отыскать другой столь же тонко разработанный образ.

Библейская история Иосифа оказала исключительно широкое влияние на целые эпохи литературного творчества в русле иудаистской, исламской и христианской традиций. Уже в первые века нашей эры в иудейских (или раннехристианских?) кругах Египта возникла написанная на греческом языке и под сильным воздействием техники греческого любовного романа «Душеполезная повесть о хлебодарстве Иосифа Всепрекрасного, и об Асенеф, и о том, как Бог сочетал их»: надменная языческая девица Асенеф охвачена с первого же взгляда безмерной любовью к сверхчеловеческой красоте Иосифа (наделенного чертами эллинистического солнечного божества), а потому принуждена смириться, покаяться во вретище и пепле, принять веру Яхве, за что награждена счастливым браком с благочестивым красавцем. Этот апокриф представляет собой красочное соединение древнееврейской литературной традиции с веяниями совершенно иного рода — мифологической образностью и числовой мистикой Египта, нежной чувствительностью греческой прозы. Над такими книгами плакали грамотеи из народа на протяжении всего Средневековья, слагая все новые и новые перелицовки старого мотива. Сирийская литература IV в. дала «Слово на Иосифа Прекрасного» Ефрема Сирина (Афрема), где образ неповинного страдальца развертывал свои экспрессивные возможности, оказываясь при этом символом и прообразом страданий Христа. Йусуфу (арабский вариант имени Иосиф) посвящена знаменитая 12‑я сура Корана, на которую оглядывались поэты ислама, воспевая любовь библейского героя и Зулейки. Для всего круга литератур христианского Средневековья от Евфрата до Атлантики «Целомудренный Иосиф» — один из популярнейших персонажей; стоит особо упомянуть богатую традицию русских «духовных стихов» — фольклорных сказов, плачей и причитаний о скорбях проданного братьями праведника, восходящих к «Слову» Ефрема Сирина.

Новоевропейская литература тоже никак не могла пройти мимо этого чувствительного сюжета, дающего богатые возможности психологических мотивировок. Характерно, например, что за одно лишь десятилетие после 1532 г., весьма важное для становления драмы Нового времени, появляется только на германском севере Европы множество пьес об Иосифе (С. Биркк, Т. Гарт и т. д.). О разработке той же темы мечтал молодой Гёте; в XX в. к ней обратился Т. Манн (романная тетралогия «Иосиф и его братья», 1933—1943), превращая библейскую топику в предмет приложения рафинированной психоаналитической и религиеведческой учености и одновременно в орудие утверждения либерального гуманизма. Трагедия латышского писателя Я. Райниса с тем же заглавием (1919) — размышление о любви, ненависти, прощении.

Конец «Книги Бытия» оставляет род Иакова в Египте; с этой ситуации начинается «Книга Исхода». Ее первая глава повествует о том, как новый фараон, обеспокоенный растущей численностью пришлого племени, стремится занять опасных чужаков на тяжелых принудительных работах при строительстве городов (по–видимому, города эти — Питом, открытый во время раскопок в Телль Ретабех, и Пер Речемасесе, т. е. новостройки Таниса, так что события оказываются приурочены к царствованию Рамсеса II, иначе говоря, к началу XIII в. до н. э.); не удовольствовавшись этим, он приказывает умерщвлять новорожденных младенцев мужского пола, рождающихся у жен инородцев. Дальше эпический рассказ приобретает черты, заставляющие вспомнить ближневосточно–средиземноморский круг легенд о рождении народных вождей — Саргона I Аккадского, Кира Старшего, Ромула и Рема: женщина рождает сына, три месяца скрывает его от преследователей, затем кладет в просмоленную корзинку и пускает по течению Нила; купающаяся дочь фараона замечает корзинку и подбирает младенца. Приемыша называют Моисей; его воспитывают при дворе и освобождают от принудительных работ, но однажды ему случается вступиться за избиваемого еврея, и в ссоре он убивает египтянина–надсмотрщика. После этого Моисей бежит из Египта обычным путем изгнанников — на северо–восток — и получает хороший прием у арабов Синайского полуострова; местный жрец Рагуил, он же Иофор, выдает за него дочь. Моисей ведет жизнь бродячего бедуина и во время одного скитания доходит до священной горы Хорева, где получает божественное откровение и пророческое призвание. Бог, который говорит с Моисеем из тернового куста, окруженного огнем и не сгорающего в огне («неопалимая купина»), именует себя «Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова», устанавливая тем самым связь между имеющим быть новым «началом» народной истории и прежним «началом» времен патриархов; но одновременно он дает себе и новое имя, неизвестное патриархам, и это имя — Яхве. Моисею возвещена добрая весть — Яхве услышал вопль притесняемого племени и решил вывести его из Египта; при этом на Моисея возложена и обязанность приказать народу идти и приказать фараону отпустить народ. Испуг пророка перед своей миссией бесполезен: он должен повиноваться. Фараон не желает и слышать о том, чтобы отпустить своих подневольных строителей; тогда начинаются «казни египетские», общим числом 10 (вспомним, что десятью словами Яхве был сотворен мир). Характер этих бедствий соответствует природным условиям Египта (например, рыбий мор, осеннее изобилие мух, песчаный вихрь, затмевающий солнце, и т. п.); но их совокупность истолкована библейским повествователем как божья кара, понуждающая фараона исполнить волю Яхве. Народ под предводительством Моисея идет к опасному броду через болотистые лиманы Красного моря; «и отвел Яхве море сильным восточным ветром, и сделал море сушей, и расступились воды» (14, 21). Под покровом ночи переход завершается благополучно, а ранним утром возвратившийся прилив поглощает египетских преследователей. Спасшись от опасности, евреи движутся по древнему караванному пути вдоль берега Красного моря к горе Синай, у которой происходит торжественное заключение «завета» с Яхве на все времена. Это кульминация всего повествования «Книги Исхода»: рождение народа как сакральной общности. При грохоте грома и звоне труб Моисей один всходит на объятый огнем и дымом Синай, чтобы получить от Яхве закон. Сердцевина этого закона — знаменитые «десять заповедей» (дословно «десять речений»), определяющие в целом ориентиры ветхозаветной этики.

Первые четыре заповеди относятся к сфере сакрального права, остальные шесть — к сфере мирского права; но и те и другие непосредственно выведены из представления о Яхве. Бог незрим, и потому его невозможно овеществить в изображении, овладев им через это изображение; его имя запретно для упоминания «всуе» и постольку выведено из круга магических манипуляций. Бог един и единствен и потому ревнив — быть единым есть то же самое, что быть ревнивым; постольку он может направить на человека такую энергию яростной взыскательности, которая просто невозможна для самого властного языческого божества. Отсюда единственный в своем роде тон, который мы сразу же ощущаем в «Десятисловии», — тон безоговорочности. Обычный тип древнего законодательства (кодекс Хаммурапи, хеттские законы и т. п.) исходит из правовых «казусов» и оформляется по парадигме — «если кто–либо… то… но если… то…». Здесь нет места ни для каких «если» и ни для каких «но». Обусловленность сменилась безусловностью. Дойдя до своей кульминации — до изображения народа, вступающего в отношения «завета» с Яхве, — рассказ спешит тотчас же дать устрашающий образ главной угрозы «завету»: народного отступничества. Стоит Моисею задержаться в беседе с Яхве на высоте Синая, как народ требует от Моисеева брата Аарона (представляющего собой в Торе прототип иудейского священнослужителя): «Сделай нам божество, которое шло бы перед нами». В ответ на это требование оробевший Аарон изготовляет «золотого тельца», т. е. позолоченную статую молодого бычка — обычный для Ближнего Востока тех времен символ пло–дотворящей мужской силы; вокруг новоявленного кумира начинается буйное веселье. Сошедший с горы Моисей в гневе разбивает каменные скрижали с речениями Яхве, устраивает кровавую расправу над виновными, а затем в горячей молитве упрашивает Яхве простить народ, предлагая себя в жертву за него.

Уже в «Книге Исхода» эпос незаметно перетекает в изложение заповедей, законов и уставов; изложение это составляет почти исключительный предмет трех последующих книг Торы — «Книги Левит», «Книги Чисел» и «Второзакония». Лишь временами нарративо–эпическая стихия приобретает первенствующее значение; так, в «Книге Чисел» на страх всем будущим отступникам и нечестивцам рассказан цикл грозных историй о том, как бывали наказываемы хулители Моисея и его миссии (люди, брезговавшие манной, — гл.11; Аарон и Мириам, оспаривающие избранничество Моисея, — гл.12; лазутчики Моисея, стращавшие народ паническими слухами, — гл.13—14; побитый камнями первый осквернитель субботы — гл.15; Корей, Дафан и Авирон, восстающие против принципа религиозного авторитета и пожранные разверзшейся землей, — гл.16).

В остальном эпос уступает место разъяснению норм сакрального и мирского права; впрочем, само это разъяснение в каждый момент готово соотнести себя с эпическим воспоминанием о «начале», от которого оно получает свой авторитет. «Когда спросит тебя в будущем сын твой: „что это за уставы, и установления, и законы, которые заповедал вам Яхве, Бог ваш?“ — то скажи сыну твоему: „рабами были мы у фараона в Египте, но Яхве вывел нас из Египта рукою мощною; и явил Яхве знамения и великие чудеса, и казни над Египтом, над фараоном и над всем домом его пред нашими глазами; а нас вывел Он оттуда, чтобы ввести нас и дать нам землю, которую Он с клятвою обещал отцам нашим. И заповедал нам Яхве исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Яхве, Бога нашего…“» (Второзак., 6, 20—24). В этом — сжатый итог всей Торы. Ибо мало дать закон: нужно еще всей властью поэтического слова заклясть народ на вечные времена держаться этого закона, заклясть настоятельно, непререкаемо, взыскующе.

Составлявшая некогда одно целое с Пятикнижием книга о завоевании Палестины под предводительством Иисуса Навина (Йегошуа бен-Нуна) насквозь эпична; это воинский эпос — но особый, который только и возможен внутри Библии. Для самоцельного любования геройским подвигом как таковым места не остается, все подчинено цели, каждый подвиг творится «во имя», и это «во имя» (во имя Яхве, во имя его предначертаний и обетований) оказывается в Библии несравненно важнее пластической эстетики личного героизма. В нужные моменты в игру вступает чудо. При осаде древнего города Иерихона (история которого восходит ко временам неолита), применены приемы культовой магии: народ, предводимый своей главной святыней — Ковчегом Завета, — семь дней подряд совершает в полном безмолвии торжественный обход стен, чтобы в конце концов вызвать ритуальными возгласами и звуком труб сокрушительное для стен землетрясение (вошедшая в поговорку «труба иерихонская»). Другое, еще более красочное чудо происходит после победоносной битвы против коалиции пяти хананейских царей, плоды которой могут быть потеряны из–за наступления ночи; Иисус Навин обращает к небесам свое ритмическое заклинание, и результаты заклинания по инерции изложены тоже в ритмической форме:

«Солнце,  над  Гаваоном  встань,
и  Луна — в  долине  Айалон!» —
Тогда Солнце  сдержало  бег
и  остановилась  Луна…
(Иис. Нав., 10, 12—13)
«Книга Иисуса Навина» завершается очень обстоятельным рассказом о разделе завоеванной ханаанской земли. Таким образом, и здесь эпический элемент служит обоснованию и утверждению наличного порядка: племена расселились так, а не иначе, потому что в «начале» каждому из них выпал соответствующий жребий. Позднейшие отношения сообразны с «началом» и, следовательно, сообразны с правильной мерой.

О судьбах евреев после прихода в Палестину, но до установления централизованной государственности (XII—X вв. до н. э.) повествует одна из самых архаических по языку и стилю библейских книг — «Книга Судей Израилевых». Мы уже обращались к ней, чтобы выписать из нее древнейший образец древнееврейской поэзии — «Песнь Деворы». Название книги подразумевает родовой институт «шофетов» — предводителей племени, творящих для своего племени суд и возглавляющих племенной союз в час общей беды. «Шофет» — старинное хананейское слово, которое у финикийцев всегда прилагалось к городским магистратам, носителям гражданской власти (можно вспомнить «суффетов» древнего Карфагена). Израильским «судьям», однако, приходится гораздо больше воевать, чем судить; а когда нужно судить, чтобы «искоренить зло из Израиля», суд и расправу по законам архаической военной демократии вершит сам народ (например, когда в городе Гибеа гостья гибнет от гнусного насилия, ее муж разрезает ее труп на двенадцать частей и рассылает их во все племена Израиля, вызывая их на сходку для кровной мести). Автор «Книги Судей», обрабатывающей древние сказания в иную, более цивилизованную эпоху, воспринимает описываемое им время, как величавое, но дикое и темное время варварского геройства, время силы и насилия. «В те дни не было царя у Израиля, — резюмирует он свой рассказ, — каждый делал то, что ему казалось справедливым». Евреи взяли страну, но отнюдь не утвердились в ней, им все время нужно отстаивать свое существование против уцелевших хананейских городов, против Моава, Эдома и Мидиана, против набегов из–за Иордана и натиска филистимлян от Средиземного моря. Одно время израильские племена подавлены силой разбойничьих мидианитских племен; тогда народный вождь Гедеон собирает маленький отряд в три сотни человек и прогоняет мидианитян. Народ предлагает ему царскую власть; на это предложение следует характерный ответ: «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; один Яхве пусть владеет вами!» (8, 23). Вольнолюбие варвара переплетается таким образом с благочестием почитателя Яхве; человек должен покоряться только одному Яхве, и потому его религиозная обязанность — быть свободным. Этот ход мысли сохранил свою убедительность еще для иудейских «зелотов» (ревнители) I в. н. э.

Но время патриархальной вольности подходит к концу. Уже Авимелек, сын от брака Гедеона с хананеянкой, ненадолго становится царем в Сихеме, истребив для этого своих многочисленных братьев; правда, его попытка распространить свою власть на весь Израиль приводит его к гибели.

Другой эпизод «Книги Судей» — история Иеффая (Йифтах). Этот незаконнорожденный и лишенный наследства богатырь добывает себе средства на жизнь лихим разбоем — занятие, которое в глазах варваров нисколько не позорит мужчину. Когда на Израиль идет враг, храброго атамана приглашают стать полководцем. Перед походом он дает неосторожный обет: в случае победы принести в жертву то существо, которое первым выйдет ему навстречу из ворот. Этим существом оказывается его единственная дочь. Иеффаю приходится принести ее в жертву — совершенно так же царь Моава приносит в жертву своего сына во время войны с Израилем (II, Цар., 3, 27), или как Агамемнон закалывает на алтаре Ифигению. Герои «Книги Судей» — менее всего образцы позднейшего иудейского благочестия; это варвары среди варваров, и библейский рассказ рисует их именно такими.

Не меньшей непринужденностью отличается сказание о Самсоне (Шимшон). Правда, его фон составляют мистико–ритуалистические представления древних евреев: Самсон еще до своего рождения избран богом и посвящен ему как «назорей» (форма жизни посвященного богу): в знак своей посвященности он должен всю жизнь воздерживаться от хмельного, и главное, не стричь волос. Избранность, однако, не мешает ему быть простодушным народным богатырем, склонным к грубоватой шутке и шутовским выходкам, к тому же у него слабость к женщинам враждебного народа. Когда он ночует в филистимском городе Газы у городской блудницы, а жители Газы пытаются устроить на него засаду, он в посмеяние Газе взваливает себе на плечи городские ворота и относит их в окрестность Хеврона. Но другой филистимской женщине по имени Далила удается выведать его тайну: его сила связана с его назорейством, и потому достаточно обрезать ему волосы и тем самым «расстричь» из назореев, и он ослабеет (возможна мифологическая ассоциация между волосами Самсона как солнечного героя и лучами Солнца, составляющими силу Солнца; Шимшон от «шемеш» — «Солнце»). Во время сна Далила обрезает ему волосы. Филистимляне берут Самсона в плен, выкалывают ему глаза, сковывают цепями и принуждают к каторжной работе; но в заточении у него отрастают волосы, и он сокровенно возвращает себе сан назорея, а тем самым — свою силу. Не подозревая об этом, враги во время праздника на забаву себе выводят Самсона из темницы и приводят в огромный зал, полный народа. С возгласом: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» — слепой богатырь сворачивает деревянные подпорки крыши с их каменных оснований и рушит здание на себя и на участников праздника. «И было погибших, которых умертвил он в смерти своей, более, нежели сколько умертвил он в жизни своей» (Суд., 16, 30).

Пророческая литература

Книги пророков представляют собой один из самых своеобразных и самых важных жанров древнееврейской литературы; без нее весь облик этой литературы был бы иным. Книги пророков доносят до нас облик и дух пророческого движения — единственного в своем роде общественного феномена, стоявшего в центре духовной жизни евреев в кризисную эпоху VIII—VI вв. В чем уникальность этого движения? Каждый народ на заре своего развития знает фигуру шамана, ведуна, волхва, прорицателя, способного в состоянии транса «вещать» от имени духа или божества. Такие люди были в Древней Палестине; их сильно боялись, иногда слушались, но не очень уважали.

Постепенно, однако, древняя стихия шаманского экстаза наполняется совершенно новым, нравственным смыслом. Ибо пророк стоит лицом к лицу уже не с темным природным демоном, но с единым, праведным и милосердным богом Яхве, он обязан этому богу личной верностью, во имя которой ему приходится вступать в столкновение с земными властями: «божья воля», на которой основывает себя нравственный кодекс патриархального коллектива, должна быть непреклонно противопоставлена воле сильных мира сего. Даже Натан, придворный пророк и приближенный царя Давида, бесстрашно укоряет своего повелителя, когда тому случается злоупотреблять употреблять властью для черного дела, и бросает ему в лицо притчу о богаче и овечке бедняка, которую мы уже приводили выше. Новое представление о пророке как пламенном «ревнителе» попираемой чести бога, обличителе царей, готовом на любые гонения и до конца забывшем о себе ради своей миссии, воплощено в рассказе об Илии из «I Книги Царств». И вот, наконец, после рассказов о пророках мы слышим голоса самих пророков: с VIII в. до н. э. их проповедь начинает записываться, что, конечно, само по себе свидетельствовало о коренном перевороте в понимании самой сути пророчества. Предать записи можно было не темный бред умоисступленного шамана, а осмысленную весть, с которой обращается к людям их духовный вождь, в любом экстазе остающийся личностью. Такие участники пророческого движения, как Амос, Исаия, Иеремия, Иезекииль, отмечены яркой своеобычностью своего внутреннего облика: это первые творческие индивидуальности древнееврейской литературы. Стоит вспомнить, что они жили в то самое время, когда в Греции выступали Гомер и Гесиод, первые лирики и первые философы, а на восток от Палестины (в Иране — Заратуштра и в Индии — Вардхамана Махавира и Гаутама Будда) возникали новые религиозно–философские системы, знаменовавшие собой выход личности с ее духовными исканиями из архаической анонимности. Амос, пастух из Текоа, и его греческий современник Гесиод, пастух из Аскры, — это конкретные имена живых людей, уже вычленившихся из безличного предания.

Каждое слово пророков произносится от имени Яхве, потребовавшего их в свою службу. Но бог пророков — это совсем особый бог, какого еще не знали народы Ближнего Востока. Не жертв, не приношений, не святилищ, не празднеств требует он для себя. Напротив, пророки один за другим в самых беспощадных выражениях высмеивают попытки человека обрести мир с богом ценой жертв и обрядов. От имени Яхве они говорят:

…Ненавижу, отвергаю ваши торжества,
и при сходках ваших не обоняю жертв;
если вознесете мне всесожжение и хлебы, не приму,
не взгляну на заклание тучных ваших тельцов!
Удали от меня шум песен твоих.
Я не стану слушать звон твоих струн;
но пусть льется правосудие, как вода,
и правда — как обильный поток!..
(Амос, 5, 21—24)
Вот пост, что угоден Мне:
оковы неправды разрушь,
развяжи узы ярма,
угнетенных на волю отпусти
и разбей всякое ярмо;
раздели с голодным твой хлеб,
и бедных скитальцев в дом введи;
когда увидишь нагого, одень его,
и не прячься от родича твоего!..
(Исх., 5—7)
Итак, голос пророков — это прежде всего голос нравственного сознания. Благочестие — это совестливая верность нормам патриархальной морали, которые оказывались в небрежении со стороны богатых и властных (вспомним, как Девтероисаия — Второисаия — учит не прятаться от сородича, попавшего в нужду). Все участники пророческого движения VIII—VI вв. до н. э. решительно укоряют богатых и властных; это уже не придворные прорицатели эпохи Давида, а народные проповедники. Недаром позднейшее (внебиблейское) предание утверждает, что многие пророки заплатили жизнью за свою верность правде (Исаия будто бы был распилен по приказу царя Манассе деревянной пилой, Иеремия — побит камнями, Амос и Иезекииль — убиты теми, кого они обличали).

Первый по времени из авторов пророческих книг — Амос, пастух из северной Иудеи, выступивший в Израиле в середине VIII в. до н. э. Время его жизни — эпоха расцвета Израильского царства. Но расцвет этот в глазах Амоса построен на неправде, он благоприятен для угнетателей, но бедствен для угнетаемых — и поэтому обречен.

…Вы, что суд превращаете в яд
и правду повергаете во прах!..
За то, что вы гнетете бедняка
и поборы хлебом берете с него, —
вы построите каменные дома,
но вам не придется в них жить;
разведете отменный виноград,
но не отведаете из него вина!..
(5, 7; 11)
Младшими современниками Амоса были другие пророки: Осия (Хошеа), описывающий отношение Яхве к своему народу в глубоко человечных образах любви мужа к неверной жене, и один из трех «великих пророков» — Исаия. «Книга пророка Исаии» в библейском каноне имеет объем 66 глав; из них только 35 глав принадлежат историческому Исаии, впервые выступившему с проповедью около 740 г. до н. э. Оглядываясь вокруг себя, Исаия видит кровавые войны — всюду вражда, убийство, страх.

Раму бросило в дрожь,
и Саулова Гибеа бежит.
Дочь Галима, в голос вопи!
Услышь, Лайша, ответь, Анатот!
Но среди этих картин возникает другая картина — образ вечного мира на земле, мира между всеми людьми:

Перекуют мечи свои на орала,
и копья свои — на серпы;
племя на племя не поднимет меч,
больше не станут учиться воевать!
Может быть, сам Исаия, может быть, его безвестный продолжатель и подражатель развил тему всечеловеческого примирения в красочных символах басенной аллегории:

Тогда волк будет вместе с ягненком жить,
и рядом с козленком ляжет барс;
будут вместе теленок, лев и вол,
и малое дитя их поведет.
С медведицей корова станет пастись,
бок о бок лягут детеныши их,
и лев будет есть солому, как вол;
над норой ехидны дитя
будет играть,
и младенец руку прострет
в пещеру змеи.
(11, 6—9)
У провозвестника мира нашлись ученики по крайней мере двумя веками позже; они переняли и специфический для Исаии способ выражаться, и его идеи. Поэтому их пророчества со временем вошли в «Книгу пророка Исаии». Автор глав 40—55 жил во времена Кира II, т. е. в середине 6 в. до н. э.; в науке его принято называть Девтероисаией. Благословляя терпимое правление Кира, он не удовлетворяется настоящим, а набрасывает образы будущего, когда придет кроткий мессианский владыка, чуждый всякому насилию — «слуга Яхве».

Вот слуга Мой, за руку Мною ведом,
Мой избранник, любезный душе Моей.
Я возложил на него дух Мой:
правду народам он принесет!
Не возвысит он голоса своего,
не даст на стогнах слышать себя,
не преломит надломленную трость,
не погасит потухающий лен;
по истине будет он совершать суд.
(42, 1—3)
Автора, или авторов, написавших в VI или V вв. до н. э. последние главы «Книги пророка Исаии» (56—66), принято обозначать как Тритоисаию. Как замечает гебраист А. Вейзер, «то обстоятельство, что именно „Книга Исаии“ столь богата вставками из различных эпох, доказывает, что книгу эту вновь и вновь брали в руки».

Второй из великих пророков, Иеремия (Йиремйаху бен-Хилкийаху), начал свою проповедь в 626 г. до н. э., дожил до падения Иерусалима в 587 г. до н. э. и был принужден шедшими в Египет иудейскими беженцами присоединиться к ним. Мрачное предчувствие гибели иудейского царства внушает ему страстные жалобы:

Миновала жатва, и лето прошло,
а нам спасения нет!
Сокрушение дщери народа моего
сокрушает меня;
мрачен хожу,
ужас объял меня!..
Стала бы глава моя водой,
и глаза мои — родником слез!
Я оплакивал бы ночью и днем
Убитых из народа моего.
(8, 20—23)
Будущим поколениям Иеремия запомнился именно как пророк и поэт скорби; поэтому ему были впоследствии приписаны не принадлежащие ему «Песни плача» на падение Иерусалима, имитирующие форму погребального причитания («кина»).

Третий из великих пророков — Иезекииль (Йехэзкель); время его проповеднической и писательской деятельности простирается от 593 до 571 г. до н. э. Его слушатели — иудеи в месопотамском плену. Иеремия жил в ожидании народной беды; Иезекииль видит вокруг себя наступившую беду и борется за веру в будущее, за веру в возрождение.

Лирические жанры

Древний хронист сообщает нам, что Давид (XI—X вв. до н. э.) учредил на будущее сообщества музицирующих певцов, которым было поручено благолепие богослужебного обихода. Во главе этих сообществ стояли три верховных мастера («I Паралип., 25, 1 и далее). Едва ли случайно, что по меньшей мере об одном из трех верховных мастеров певческих коллегий времен Давида, а именно об Этане (или Йедутуне), мы точно знаем, что он был эзрахи — туземец, т. е. хананеянин, представитель доизраильского населения Палестины. Хананейско–финикийский регион с давних пор был местом высокоразвитой музыкальной культуры; о его поэтических традициях дают понятие поэмы Угарита II тыс. до н. э. Когда мы читаем в одном из древнееврейских гимнов (псалом 68, 5 и 34‑й) о Яхве, восседающем на облаках, перед нами — подражание образу, обычному для угаритских описаний бога дождя Алияна Ваала. С некоторой долей метафоричности мы можем сказать, что чувствуем здесь руку нашего знакомца Этана или еще какого–то «эзрахи», призванного на служение Яхве. Таким образом, корни древнееврейской гимнографии уходят во времена царя Давида и гораздо дальше, в глубину II тыс. до н. э. Но тот сборник, в рамках которого библейские гимны предстают перед нами, сложился гораздо позднее.

Мы называем эти гимны «псалмами»; сборник по традиции именуется «Псалтирь». Ни первое, ни второе слово не имеет с древнееврейским языком ничего общего; это следы эллинизма, внесенного в Библию александрийскими переводчиками. Греческое слово psalmos («псалом») буквально означает «бряцание по струнам»; другое греческое слово psaltērion («псалтирь») появляется впервые у Филона Александрийского (I в. до н. э. — I в. н. э.) — «арфа». Но у иудеев сборник издревле обозначался как «Книга Хвалений», или просто «Хваления».

Сборник насчитывает ровно 150 гимнов. Число 150, выбранное, по–видимому, не без участия особой числовой эстетики, сохранено не без усилий. Некоторые целостные песни были разъяты, а самостоятельные — соединены, чтобы в итоге получилось «красивое» круглое число. С этим связан разнобой в нумерации псалмов между древнееврейским (так называемым масоретским) текстом Библии (которому следует протестантская традиция) и греческим текстом Септуагинты (которому следует православная и католическая традиция).

«Книга Хвалений» разделена в своем составе особыми богослужебными завершающими формулами на пять книг. Что это — произвольное позднейшее членение, искусственно повторяющее структуру Пятикнижия или же, напротив, воспоминание о древних поэтических циклах,существовавших порознь и лишь затем повстречавшихся в рамках одного сборника? Второе, по–видимому, вероятнее; но об этом до сих пор спорят, и спорят довольно ожесточенно, ибо вопрос этот связан с проблемой датировки отдельных псалмов.

Как же обстоит дело с датировкой? Было время, когда и евреи, и христиане видели в сборнике в целом «Давидову Псалтирь», т. е. произведение знаменитого царя Давида, жившего в XI—X вв. до н. э. Если верить очень древнему преданию, Давид действительно был одаренным поэтом (II Сам., 23, 1). Однако в тексте самого сборника меньше половины от общего числа — семьдесят три псалма — связаны с именем Давида, причем нельзя сказать, чтобы характер этой связи был вполне ясен. Формула, употребляемая в так называемых «надписаниях» (заглавиях) псалмов, гласит: le David. По–еврейски это может означать: (песнь) «Давида» или «для Давида», или даже, как показали глиняные таблички Угарита, «о Давиде», ибо когда угаритский эпос имеет заглавие le Ba’al, оно указывает отнюдь не на авторство западносемитского бога Ваала, но на содержание эпоса «о Ваале». В данном случае подзаголовок «о Давиде» может значить «от лица Давида», «в применении к событиям жизни Давида» (надо сказать, что в 13 случаях «надписания» псалмов прямо называют эти события, всякий раз в полном согласии с биографией Давида в обеих «Книгах Самуила»); в таком случае почитаемая и окруженная легендами личность царя Давида служит своего рода парадигмой для скорбей и надежд коллективного «я», осуществляющего себя в культовом действе.

Есть, однако, много псалмов, которые заведомо не могут принадлежать времени Давида, ибо несут в себе признаки принадлежности другому времени; но какому именно? Встречаются случаи достаточно ясные. Проще всего обстоит дело со знаменитым псалмом 137‑м:

У вавилонских  рек —
там сидели  и  плакали  мы,
вспоминая Сион!
На ивах той страны
наши арфы повесили  мы;
ибо пленившие нас
требовали  песен от нас,
и веселья — удручавшие нас:
«Спойте  нам  Сионскую  песнь!»
Как нам  песнь Яхве воспеть
на чужой  земле?..
(Ст. 1—4)
Есть все основания датировать этот псалом, завершающийся яростным призывом к мести, той эпохой, которую он описывает (586—539 гг. до н. э.). То же самое можно сказать о псалме 126‑м, воспевающем возврат из «вавилонского пленения»:

…Тогда  исполнились смеха  наши уста,
и  ликования — наш  язык.
Народы  говорили  между собой:
«Дивное Яхве над ними  творит!»
Дивное Яхве над нами  творит:
возрадованы мы!
Поверни нас, Яхве, на  возврат,
как потоки в южной  земле!
Кто со слезами сеял сев,
с ликованием  пожнет!
(Ст. 2—5)
По–видимому, с этим же кругом исторических переживаний связаны псалмы о Яхве–Царе (47, 93, 96—99, ср. Ис. 40—45), представляющие собой благочестивый ответ на вавилонскую обрядность возведения на трон бога Мардука. Но гораздо труднее датировать дидактические размышления о благах Торы, заведомо принадлежащие «послепленному» времени и связанные с движением книжников. Таков, например, псалом 1‑й, а также огромный псалом 119‑й, представляющий собой по содержанию восторженную похвалу закону, как устойчивой нравственной опоре мятущегося человека, а по форме — затейливую конструкцию, соответствующую вкусам мудрецов: он состоит из двадцати двух восьмистиший, на протяжении каждого из которых все стихи начинаются с одной буквы, и так в алфавитной последовательности двадцати двух букв еврейского письма. Эти шедевры учительной поэзии подходят к временам книжника Эзры, т. е. к V в. до н. э., но вполне могли бы возникнуть и позднее. Очень много спорили и спорят о псалмах 44, 74, 79 и 83‑м; плач об оскверненном храме и погибших праведниках соблазнительно датировать временем Маккавейских войн, т. е. первой половиной II в. до н. э. Однако немало серьезных аргументов высказано в пользу гипотезы, связывающей этот плач с катастрофой 587 г. до н. э. Интонация перечисленных псалмов живо напоминает «Плач» Псевдо–Иеремии. Между тем от датировки этих псалмов зависит решение вопроса, когда произошел отбор текстов для оставшегося в веках канонического сборника. В любом случае канон «Книги Хвалений» замкнулся и вошел в состав Библии не позднее середины II в. до н. э., поскольку «I Книга Маккавеев» около 100 г. до н. э. уже цитирует 79‑й псалом как библейский текст, а пролог к греческому переводу бен-Сиры (к концу I в. до н. э.) предполагает наличие в составе Библии группы «Писаний» с псалмами как своей центральной части.

По содержанию цикл псалмов выявляет ряд жанровых разновидностей. Хотя сборник озаглавлен «Книга Хвалений», мы встречаем в нем наряду с культовыми славословиями мольбы и проникновенные излияния. Тон личной жалобы, настоятельного крика о помощи очень специфически окрашивает эту книгу. Вот один из примеров:

Яхве, услышь мольбу мою,
и вопль мой пусть дойдет до Тебя!
Не скрывай Твой лик от меня,
в день бедствия моего
преклони  ко мне Твой слух!
Когда взываю я к Тебе,
скоро услышь меня!
Ибо дни мои тают, как дым,
и кости мои горят, как огонь;
сердце мое скошено, как  трава, —
позабыл я есть мой хлеб!
От силы стенания моего
присохла к  коже моей  моя  кость…
Каждый день поносят  меня  враги
и  злобствующие бранятся  именем  моим.
Так, пепел ем я, как хлеб,
со слезами смешиваю мое питье!
(102, 2—6 и 9—10)
Процитированный псалом имеет характерный заголовок: «Молитва страждущего, когда он унывает и пред лицом Яхве изливает печаль свою». Такое же «надписание» можно было бы дать и ряду других псалмов. Подобная топика была, без сомнения, подготовлена литературными традициями Ближнего Востока (можно указать хотя бы на так называемые «покаянные псалмы» в вавилонской литературе); однако нельзя не видеть, что в древнееврейской религиозной лирике достигнут качественно новый уровень в передаче обнаженного человеческого страдания.

На периферии жанрового круга «Книги Хвалений» стоит исторический обзор, составляющий содержание псалма 106‑го, и типичная придворная эпиталама (псалом 45‑й), близкая по своей топике к «Песни песней». Некоторые псалмы отличаются философски–медитативным характером; таков прежде всего псалом 8‑й, содержащий богословски обоснованные размышления о величии и достоинстве человека:

Что есть человек, что Ты  помнишь о нем,
или сын  человека, что Ты  печешься о нем?
Ты сделал его немного меньшим богов,
славой  и достоинством его увенчал,
дал власть над творениями  рук  Твоих
и все положил  к  ногам его!..
(Ст. 5—7)
Встречающиеся в псалмах восхваления космического строя (например, знаменитый псалом 104‑й, в поэтических образах дающий картину мира от небесного огня до малых зверей и птиц) заставляют вспомнить египетские гимны Солнцу из эпохи Аменхотепа IV (Эхнатона). Выше уже говорилось о роли, которую играют в космической топике псалмов образы угаритского мифа (например, гром как голос бога в псалме 29‑м). Однако все эти параллели не должны закрывать от нас особого места, которое «Книга Хвалений» занимает в религиозной лирике Ближнего Востока благодаря своему личностному характеру: бог из космической силы становится здесь прежде всего поверенным человеческих страданий и надежд.

Жанр псалмов разрабатывался в иудейской литературе и позднее (вспомним сборник «Гимнов» Кумранской секты). На примере псалмов можно с особой наглядностью проследить влияние древнееврейской литературы на иные историко–литературные сферы. Христианская религиозная лирика с самого момента своего зарождения ориентируется на образный строй «Книги Хвалений». На грани II и III вв. н. э. христианский гностик Бардесан сам создал цикл из 150 (!) псалмов (на сирийском языке) и этим дал импульс становлению христианской гимнографии. Для средневековой церковной поэзии, особенно византийской, ветхозаветные псалмы были своего рода стилистическим камертоном; очень часто произведения богослужебной лирики (например, стихи византийского поэта VI в. Романа Сладкопевца, «Великий канон» Андрея Критского и т. п.) открываются цитатой из того или иного псалма, которая должна с самого начала задать поэтическому целому нужную интонацию. Псалмы оказали свое влияние и на развитие европейской прозы, породив в ней линию, в трансформированном виде сохранившуюся и в Новое время.

С переходом религиозной поэзии христианских стран на живые национальные языки псалмы становятся объектом бесчисленных поэтических «переложений» и подражаний (самые известные примеры — подражание псалмам 46‑му и 11‑му М. Лютера, а в русской поэзии — опыты М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина и Н. М. Языкова).

Заглавие «Песнь песней» выражает лестную похвалу восторженных почитателей. История мировой литературы знает такие почетные заглавия, заглавия–комплименты, данные книгам отнюдь не их авторами. Перед нами книга, одинаково хорошо подходящая и к свадебному веселью, и к одиноким восторгам самоуглубленных раздумий, и в этом она схожа с такими шедеврами ближневосточной поэзии, как стихи Хафиза.

Традиция приписывает «Песнь песней» царю Соломону. Традицию не надо понимать слишком буквально, лишь тогда ее показания приобретают смысл. Во–первых, космополитический двор Соломона действительно был тем самым местом, где впервые на палестинской земле прижилась любовная поэзия в наилучшем египетском вкусе. Египетское влияние продолжает ощущаться и в том тексте «Песни песней», который мы знаем: на берегах Нила полагалось называть влюбленных «брат» и «сестра», между тем как для евреев эта фразеология была настолько непривычна, что пришлось пояснить: «сестра моя, невеста» (4, 9—10 и др.). Поэтому древнейшие пласты поэтического предания и впрямь могут восходить к тем временам, когда Соломон женился на египетской царевне. Но, во–вторых, имя Соломона было излюбленным псевдонимом для творчества мудрецов–хахамов, кодифицировавших в послепленный период сокровища древнееврейской литературы (ср. Притч.); Соломон остался в народной памяти как царь–мудрец, а стало быть, прообраз и патрон для ученых и книжников. Из этого следует, что лежащий перед нами цикл песен — отнюдь не простая фиксация фольклорного материала; песни прошли через руки высококультурного литератора, работавшего, судя по языковым признакам, в IV или III вв. до н. э.

Главные действующие лица «Песни песней» — чета влюбленных. Она — девушка, порой описываемая как пастушка, а однажды названная по месту происхождения «Шуламит»; лишь позднее это слово стали понимать как имя собственное «Суламифь». Он — юноша, который иногда тоже имеет черты пастуха, но иногда именуется «царем». Вспомним, что свадебная символика самых различных народов наделяет каждую чету брачущихся достоинством «царя» и «царицы» (православный церковный брак — «венчание», в традиционном русском свадебном обряде жених — «князь» и т. п.). У современных жителей Сирии первая неделя брака называется «царской»; новобрачных величают, как царя с царицей; сооруженный на току помост для молотьбы служит им «троном»; красоту и наряд жениха и невесты воспевают в особой песне. Нет сомнения, что аналогичные обряды существовали и в Древней Иудее; по свидетельству Талмуда, обряд возложения венца на голову жениха держался до осады Иерусалима Веспасианом (69 г. н. э.), на голову невесты — до вторжения войск Квиета (117 г. н. э.). Поэтика ближневосточного свадебного действа играет в «Песни песней» очень большую роль. Нет особой надобности предполагать, как это делали некоторые исследователи, что за книгой стоит языческая культовая мистика священного брака Таммуза–Шальмана и Иштар–Суламифи, праздновавшегося в Иерусалиме во времена царя Манассе (VII в. до н. э.). Мы вполне можем исходить из того, что материал для «Песни песней» — «просто» свадебные напевы; но, конечно, простое не очень просто, ибо свадьба — одна из главных универсалий мифопоэтического мышления, и для мышления этого нет брака, который не был бы «священным браком».

Мы сказали, что свадебные напевы — материал для «Песни песней»; но материал этот подвергнут изысканному литературному оформлению и приобрел облик, стоящий на границе драмы. Некоторые ученые усматривали в этой полудраматичности влияние эллинистического мима, но в свете известных науке образов египетской и отчасти вавилонской любовной поэзии разумнее предположить, что, напротив, ближневосточная традиция, законным плодом которой является «Песнь песней», оказала воздействие на эллинистический мим (и на эллинистическую идиллию, лирико–драматическая форма которой, пожалуй, ближе всего подходит к «Песни песней»). Сквозное действие прослеживается в последовательности трех эпизодов.

Тема первого эпизода — борьбы между упоением любви и страхом любви в душе героини. Эпизод начинается страстным возгласом:

О,  пусть бы  он  целовал  меня
поцелуями  своих  уст!
Ибо  ласки  твои  слаще  вина…
(1, 1)
Образ жениха как бы издали дразнит ее воображение:

Голос милого — вот, он  идет,
скачет  по горам, бежит  по  холмам.
Милый — как серна  и  как  юный олень.
Вот он стоит у нас за стеной,
через решетку глядит  в окно…
(2, 8—9)
Она зовет его к себе, и сама идет к нему, расспрашивая о нем сторожей (такое поведение, совершенно невозможное в реальной жизни для восточной девушки, часто встречается в египетских песнях как поэтическая условность). Но любовь как бы выше ее сил; повторяются томные стоны и боязливые просьбы:

Пастилою подкрепите  меня,
яблоками освежите меня,
ибо я  изнемогаю от  любви…
Дщери  Иерусалима,  заклинаю  вас
сернами  и  ланями  полей:
не  будите,  не  возбуждайте  любовь,
пока  она  не  придет…
(2, 5; 7)
На втором таком возгласе (3, 5) первый эпизод заканчивается.

Второй эпизод открывается описанием жениха и невесты в лучших восточных традициях. Жених предстает как свадебный «царь» и как сказочный Соломон. Девственная, заветная прелесть невесты, соблюдаемая для одного жениха, служит предметом аллегорий: запретный сад, запечатанный колодец, закрытый родник. Наилучшим русским переводом этих строк на все времена останутся стихи А. С. Пушкина:

Вертоград  моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый  ключ у ней с горы
Не бежит, запечатленный.
У меня  плоды блестят
Наливные, золотые;
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой  и  киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И  закаплют  ароматы.
Третий эпизод — кульминация всей поэмы. Невеста грезит, что жених стучится ночью в ее дверь:

Я сплю, но сердце  мое  не  спит.
Чу!  Голос  милого, что стучится  ко  мне:
«Отвори  мне, сестра  моя,  подруга  моя,
горлинка  моя, чистая  моя!»
(5, 2)
Сновидение ускользает, тогда девушка сама отправляется на поиски милого. Она второй раз сталкивается с ночными сторожами, которые на сей раз избивают ее (5, 7 — композиционно соотнесено с 3, 3). Затем встречается с возлюбленным, и они вместе идут в поле, как древние божества весны (7, 12—14). Снова возвращаются тона девической робости (8, 1—4), но они перекрыты волной любовного восторга:

Положи меня, как печать, на сердце твое,
как печать, на руку твою,
ибо сильна, как смерть, любовь,
как преисподняя, ревность тяжка!
Еще раз проходят отголоски прежних мотивов, и на этом все кончается.

Слова о любви, сильной, как смерть, мы читаем, не ощущая дистанции тысячелетий. Гораздо труднее современному читателю вникнуть в поэтику «Песни песней» в целом.

Влез бы я на пальмы ствол,
ухватился бы  за ветви ее, —
вместо гроздьев  винограда  твои сосцы,
как от  яблок, запах  твоих  ноздрей…
(7, 9)
В этом мире стан красавицы не просто «подобен» пальме, но одновременно есть действительно ствол пальмы, по которому можно лезть вверх, а сосцы ее груди неразличимо перепутались с виноградными гроздьями. Слова древнееврейского поэта дают не замкнутую пластику, а разомкнутую динамику, не форму, а порыв, не расчлененность, а слиянность, не изображение, а выражение, не четкую картину, а проникновенную интонацию. Эта родовая черта сближает «Песнь песней» с лирикой псалмов.

Литература «премудрости»: нормативная дидактика и протест против нее

Древнееврейское слово «машал», по традиции передаваемое по–русски как притча, означает всякое сочетание слов, для создания и восприятия которого требуется тонкая работа ума: это «афоризм», «сентенция», «присказка», «игра слов», наконец, «загадка» и «иносказание». Присказка может также обернуться дразнилкой, что подразумевается вошедшим в русский язык библейским выражением «стать притчей во языцех». Так или иначе, притчи — любимое занятие досужих книжников и царских чиновников на всем Ближнем Востоке библейских времен. Особенно много поработали над сочинением, собиранием и записыванием сентенций и афоризмов египетские писцы. Во времена Соломона, как нам только что приходилось вспоминать по поводу «Песни песней», египетские культурные стандарты впервые оказались доступными для иерусалимских придворных кругов; поэтому нет ничего удивительного в том, что древнееврейская антология афоризмов, как и «Песнь песней», связана с именем Соломона. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что традиция приписывает Соломону вовсе не весь сборник, который есть не что иное, как комбинация различных древних сборников. Эти сборники неоднородны по своей фактуре. В двух циклах, несущих имя Соломона и в любом случае довольно древних, преобладает форма сжатого двустишия. В дополнительных циклах афоризм часто расширяется до пространного поучения, а в девяти вступительных главах господствует цветистая аллегория.

Общее свойство всего этого «собрания собраний» в целом — характерная для ближневосточной дидактики, но необычная для нашего восприятия неразмежеванность житейской прозы и высокого восторга мысли. Книга содержит очень много утилитарных советов — «держи ухо востро за столом властелина», «не растрачивай денег в обществе нехороших женщин» и т. д., будничности которых, казалось бы, достаточно, чтобы расхолодить воображение и отвадить его от поэтических взлетов. И в то же время во всей древнееврейской литературе немного таких красивых и значительных мест, как речь Премудрости, описывающей себя самое как мироустрояющее начало. Вся «Книга притчей Соломоновых» прославляет умственную собранность и бодрственность, противостоящую безответственному своеволию. Здесь святость часто отождествляется с тонкостью и культурой ума, а грех — с грубостью.

К этой же, взлелеянной мудрецами–хахамами словесности отточенного афоризма и многозначительной сентенции, доносящей до нас живой отголосок задорных споров и размеренных поучений, примыкает одна из самых загадочных и сопротивляющихся аналитическому исчерпанию книг Библии — знаменитая «Книга Иова». В ней как нельзя более ярко выступает вкус к глубокомысленной словесной игре, к спору и сарказму. Но одновременно она несет в себе преодоление традиционного поучительства, протест против правоверной «премудрости». Назидания и притчи «хахамов» учили, как упорядочить свою жизнь в нерушимом мире с богом, с людьми и с самим собой; «Книга Иова» говорит о страшном опыте спора человека с богом, опыте одиночества среди людей и разлада с самим собой. Для «мудрецов» весь мир был большой школой «страха божия», в которой человеку лучше всего быть первым учеником, послушным мальчиком. В «Книге Иова» показана граница, на которой самые хорошие школьные прописи теряют свой смысл.

Иов (Ийов) — имя, отлично известное древнепалестинскому фольклору. Это имя праведника, своей праведностью вошедшего в поговорку; когда в свое время Иезекиилю надо было назвать трех заведомо беспорочных и угодных богу людей, он назвал Ноя, Даниила и Иова («если бы среди земли той были такие мужи, как Ной, Даниил и Иов, то они бы и спасли души свои праведностью своею»). Итак, Иов — образец благочестия, примернейший из примерных учеников жизненной школы, имеющий полное и неоспоримое право рассчитывать на награду. Таким и показывает его начало «Книги Иова», по–видимому особенно широко использующее традиционный материал: перед нами возникает образ искренней, чистосердечной, благообразной истовости богатого патриархального шейха, неуклонно блюдущего себя от греха и во всем поступающего, как положено. Кажется, злу просто неоткуда войти в его жизнь. Но невозможное происходит, и его источник — тот самый бог, который был для оптимистических проповедников «премудрости» гарантом того, что в мире все идет правильно. «И был день, и пришли сыны божьи, чтобы предстать пред Яхве; и Сатана пришел с ними…» (1, 6). Так начинается знаменитая сцена, послужившая образцом для «Пролога на небесах» в «Фаусте» Гёте, — диалог между Яхве, создателем человека, и Сатаной, критиком создания Яхве. Ибо Сатана, как он изображен в этой сцене, не враг бога, но противник человека, его искуситель и обвинитель (что и означает, собственно, имя «Сатан»). Этот космический прокурор страшно умен, и слова его своей серьезностью требуют бога к ответу: он настаивает на том, что Иов боится бога не даром, что его безупречность обусловлена количеством его стад, его сытостью и благополучием:

Разве не за мзду богобоязнен Иов?
Не ты ли кругом оградил его,
и дом его,
и все, что его?
Дело рук его ты благословил,
разошлись по земле его стада.
Но — протяни–ка руку твою,
дотронься до всего, что есть у него;
разве не похулит он тебя
в лицо тебе?
(1, 9—11)
Вопрос, как мы видим, поставлен остро: что такое святость — добронравие человека, твердо знающего, что за хорошее поведение причитается награда, или же верность до конца, имеющая опору только в себе самой? Чтобы этот вопрос получил ответ, чтобы нравственный план бытия был окончательно утвержден или окончательно разрушен, Яхве выдает Иова на пытку обвинителю. Четыре беды идут одна за другой в эпическом ритме; гибнут волы, ослы и слуги Иова, затем овцы и снова слуги, затем верблюды и снова слуги и, наконец, сыновья, дочери и оставшиеся слуги. Иов больше не богач, не господин слуг, не отец семейства, не глава племени; но перед лицом беды совершается последний триумф его истовости — он благочестиво творит обряд скорби со словами:

Наг  вышел я  из родимых  недр
И  наг  возвращусь назад.
Яхве дал, Яхве взял —
благословенно имя  Яхве!
(1, 21)
Казалось бы, Сатана проиграл пари. Но он находит новые доводы: богатство, общественное положение, семейный круг — это еще не главное, что есть у человека. Важнее «кожа» — непосредственная телесная реальность человеческой жизни. Сатане разрешено истязать на сей раз уже не только душу, но «кость и плоть» Иова: «И отошел Сатана от лица Яхве, и поразил Иова злыми язвами от подошвы стопы его по самое темя его». Дело идет о проказе; а для древнего еврея проказа — не просто безнадежная болезнь, перспектива медленной и мучительной смерти, но и скверна, видимый знак божьей немилости, позорная утрата телесного благообразия. И вот Иов начинает свои жалобы, полные единственной в своей роде поэтической силы:

Да сгинет день, в который я рожден,
и ночь, что сказала: «зачат муж!»
День тот — да будет тьма,
бог с высот да не взыщет его,
да не сияет ему свет!
Смертная тень да емлет его,
да обложит его мгла,
затмение да ужаснет!
Ночь та — да падет во мрак,
да не причтется она к дням годовым,
в месячный круг да не войдет!
Ночь та — да будет неплодна она,
да не войдет в нее веселья клик!
Да проклянут ее клянущие день,
те, что храбры Левиафана ярить!
Да тмятся звезды утра ее,
пусть ждет света, но он не придет,
пусть не узрит ресниц зари, —
за то, что не затворила родимых недр,
не сокрыла горя от глаз моих.
(3; 3—10)
В сетованиях Иова звучат и другие тона. С ним случается то, что через тысячелетия придется испытать шекспировскому королю Лиру: личное страдание открывает ему глаза на весь мир общественной неправды, он замечает маяту узников и рабов, от которой они смогут отдохнуть только в смерти, уравнивающей их с их мучителями.

У сирот уводят осла,
у вдовы отнимают вола в залог;
сталкивают с дороги бедняка,
должны скрываться все страдальцы земли!
Вот, как онагры, они в пустошь идут,
в степи ищут себе и детям корм;
не на своем поле жнут они,
собирают у злого виноград.
Нагими, без покрова ночуют они,
и нет им одежды  в холода;
под дождями мокнут они в горах,
к скале  жмутся, ища  приют…
(24, 3—12)
Иов не отрекается от веры в правду как сущность Яхве и основу созданного им мира; но тем невыносимее для него вопиющее противоречие между этой верой и очевидностью жизненной неправды. Поставлен вопрос, на который нет ответа, и это мучает Иова несравненно тяжелее, чем все телесные страдания. Чтобы как–то успокоиться, ему надо либо перестать верить в то, что должно быть, либо перестать видеть то, что есть; в обоих случаях он выиграл бы пари Сатане. Первый выход ему предлагает жена:

Ты  все еще тверд  в простоте  твоей?
Похули  бога — и  умри!
(2, 9)
Второй выход — слепо верить в то, что добродетель всегда награждается, а порок всегда наказывается, и, следовательно, принять свою муку как возмездие за какую–то неведомую вину — рекомендуют трое друзей Иова. Эти друзья — мудрецы: сладкоречивый Элифаз из Темана, вспыльчивый Билдад из Шуаха и саркастический Цофар из Наамы. Все они, как и приличествует поборникам ортодоксальной премудрости книжников, утверждают ненадежность личного опыта сравнительно с непререкаемым и непогрешимым авторитетом отеческого предания. В нескончаемой череде затейливых сентенций варьируют они одну и ту же тему: блаженство праведника и обреченность грешника. Праведник, поучают они, может испытать лишь мимолетное страдание, но огражден от всякой непоправимой беды, и сама природа — «камни поля» и «звери земли» — состоит с ним в союзе.

И вот в чем парадокс: трое мудрецов добросовестно выкладывают то, чему их учили, и им кажется, что они отстаивают дело и честь бога, как его адвокаты, между тем как на деле они солидарны с Сатаной, ибо так же, как и он, обусловливают служение богу надеждой на награду.

Жалобы Иова — приговор не только трем друзьям, но и всему духовному миру, стоящему за ними, той самодовольной мудрости, которая разучилась ставить себя самое под вопрос. Эта мудрость — не мудрость; настоящую мудрость только предстоит отыскать, но куда направлять поиски? Человек умеет разведывать потаенные залежи руд, но потаенную мудрость он не научился выносить на свет. Совсем как в знаменитом первом стасиме (хоровой песни) «Антигоны» Софокла, мощь технических достижений человека противопоставлена его немощи перед лицом проблем собственного духа:

С гранитом борется человек,
исторгает он  корни  гор,
прорезает  проходы в скале —
все самоцветы открыты оку его;
он сдерживает  напор родников
и сокровенное выносит  на свет!
Но мудрость — где ее обрести
и где разумения копь?
Человек не знает к ней стезю,
и ее не сыскать в земле живых.
(28, 9—16)
Все резче и дерзновеннее становятся речи Иова, все более раздраженно отвечают ему трое друзей. Диалог проходит три круга, каждый из которых построен симметрично (речь Иова — ответ Элифаза — речь Иова — ответ Билдада — речь Иова — ответ Цофара). Затем Иов в формах судебной присяги заявляет о своей невиновности, тем самым требуя на суд самого бога. Появляется еще один собеседник по имени Елиуй (Элигу). Это молодой человек, бросающийся в словесную схватку с необычайной горячностью и самонадеянностью:

Вот, отвечу и я  в свой черед,
мненье мое и я объявлю,
ибо переполняет  меня речь
и  тесно духу в недрах  моих.
Мои  недра,  как  запертое  вино;
как  новые мехи, рвутся они!
(32, 17—19)
По страсти и азарту Елиуй нисколько не уступает прежним участникам спора (в настоящее время речи Елиуя чаще всего рассматриваются как позднейшая вставка; если это верно, автор вставки отлично сумел попасть в тон целого). Основная идея, принесенная с собой молодым мудрецом на затянувшейся диспут, примерно такова: страдание надо рассматривать не столько как возмездие в юридическом смысле слова, сколько как целительное и очищающее средство, при помощи которого бог врачует тайные недуги человеческого духа и обостряет внутреннюю чуткость человека, его «слух»:

Страданием  страдальца спасает  Бог
и  в  утеснении  отверзает  людям  слух…
(36, 15)
От этой темы Елиуй переходит к прославлению могущества бога в природе. Внушительной чередой сменяют друг друга образы дождя, движения туч, молнии и грома, вихря и мороза; речь Елиуя становится все более взволнованной, он уже чувствует, что говорит не только о боге, но и перед богом — в его грозном присутствии:

Научи  нас, что сказать Ему:
мрак  идет, мы  не в силах  мыслей связать…
От севера близится  златой  блеск:
страшна слава, что являет  бог!
(37, 19, 22)
Бог все время как бы стоял за плечами спорщиков; теперь он сам, в свой черед, берет слово. Но слово это не отвечает ожиданиям читателя. Мы готовы к тому, чтобы Яхве, как deus ex machina в античной трагедии, взял на себя труд все объяснить и растолковать; и как раз этого он не делает. Его речь не объясняет и не растолковывает ровным счетом ничего. Надо полагать, испытание праведного страдальца еще не кончилось; ибо, хотя Яхве не оставил его вопль нерасслышанным и явился для разговора с ним, вместо ответа необычайный собеседник забрасывает Иова все новыми и новыми вопросами. Что все это значит? Не стремится ли Яхве попросту заткнуть человеку рот, явив свое неизреченное величие? В контексте книги такое понимание не дает смысла, и притом просто потому, что в величии Яхве Иов не сомневался ни на одну минуту; его не заставишь сдаться, показав ему, что бог очень высок и очень могуч, ибо для него в этом нет ничего нового. Значит, мы должны предположить в этой части «Книги Иова» иной, более тонкий смысл. Обращенные к Иову вопросы направлены на то, чтобы насильственно расширить его кругозор и принудить его к экстатическому изумлению перед тайнами мира, которое перекрыло бы его личную обиду. Вспомним, что Сатана при заключении пари поставил под вопрос не что иное, как именно возможность человеческого бескорыстия, — а что может быть бескорыстнее, чем такое изумление, в котором человек забывает самого себя? Яхве говорит «из бури», как голос стихии, и сама его речь подобна буре. Один за другим возникают перед Иовом образы первозданной Вселенной: ликующие клики звезд, которые восславили закладку устоев земли; море, извергнувшееся из некоего таинственного «материнского чрева» и сдержанное в своем разбеге властным словом Яхве; заря, заставляющая проступать при свете выпуклости и вдавлины земли, как оттиск печати на глине; сокровенные кладовые града и снега… Если греческий мыслитель Протагор, может быть, в эту же эпоху (V в. до н. э. — наиболее вероятная датировка «Книги Иова») назвал человека «мерой всех вещей», то здесь возникает картина Вселенной, для которой человек и все человеческое как раз не могут служить мерой. Характерно, что когда речь заходит о дожде, то дождь этот проливается не на разгороженные поля людей, где он нужен (опять корысть!), а на безбрежную и безлюдную степь:

Кто хлябям льющимся отверзает  проток
и  проводит  громоносным  тучам стезю —
оросить землю, где нет людей,
и  пустыню, где никто не живет, —
дикую степь насытить водой,
побуждая  траву идти  в рост?
(38, 25—27)
Вдали от человеческой заботы и человеческой выгоды есть своя, дикая жизнь, жизнь степной травы и вольного зверя, и она подвластна только своим собственным законам, но имеет в пространстве мира нисколько не менее правомочное место, чем жизнь людей. Вольное не сделать ручным, необузданное — не подчинить мере. Но окончательно выявляется несостоятельность человеческой меры при описании двух чудо–зверей — Бегемота и Левиафана. Оба они имеют конкретные черты реальных животных (гиппопотама, которого и мы называем еврейским словом «бегемот», и нильского крокодила), но их образы перерастают в мифологические символы первозданного неукрощенного хаоса.

Описание Левиафана особенно фантастично и сближает его с Тиамат из вавилонской мифологии:

От его чоха блистает свет,
и глаза его, как вежды зари —
из пасти его рдеет огонь,
искры разлетаются вокруг нее!
Из его ноздрей валит пар,
словно из клокочущего котла —
его дых раздувает жар углей,
пламя пышет из гортани его!
На его вые почила мощь,
и ужас несется впереди него;
крепко сплочена его плоть,
словно литая, не задрожит;
как камень, твердо сердце его,
жестко, как жернов, на котором трут.
(41, 10—16)
Образ Левиафана — это символ древнего ужаса, внушаемого человеку чуждой ему природой. Но вот что удивительно: если для глаз человека, помраченных страхом, это — чудище, то для глаз бога, чуждых страха, это — чудо. Там, где человек видит опасность, бог видит красоту; для него все «хорошо весьма», как говорится в библейском рассказе о сотворении мира. Левиафан хорош, как в первый день творения:

Не умолчу о действии  мощи его,
о дивной  соразмерности  членов  его…
(41, 4)
Яхве принуждает Иова взглянуть на мощь первобытного хаоса так, как смотрит он сам. Его речь грозна, и все же в ней есть нечто от доверительности ребенка, показывающего свою любимую игрушку. Бытие широко, очень широко: в его горизонте наряду с человеком находится место для разгула сил Бегемота и Левиафана.

Ни на один из своих вопросов Иов не получил ответа. Но в его душе наступает катарсис, не поддающийся рассудочному разъяснению. Его воля не сломлена, но он по доброй воле отступается от своего бунта. Яхве перестал для него быть бессмысленной прописной истиной и стал живым образом, загадочным, как все живое. Именно это для Иова важнее всего — что он знает о Яхве не с чужих слов, а видит сам:

Только слухом слышал  я  о Тебе;
ныне же  глаза  мои  видят  Тебя!
(42, 5)
Теперь искус Иова окончен. Способность человека к бескорыстной вере и бескорыстной верности отстояла себя против наветов Сатаны. Вместе с Сатаной посрамлены его бессознательные единомышленники, защитники теории наград и наказаний — Элифаз, Билдад и Цофар. «И сказал Яхве Элифазу из Темана: „Гнев Мой пылает на тебя и на двух друзей твоих — ибо вы не говорили обо Мне так правдиво, как раб Мой Иов!“» (42, 7). Трое мудрецов считали Иова дерзким крамольником, а себя самих — благоразумными блюстителями правой веры; и вот теперь они подпадают приговору самого Яхве и могут быть прощены только при условии, что Иов помолится за них, избытком своего страдания и прощения искупая их вину. Когда и этот долг исполнен, ничто не мешает чуду вступить в свои права и жизнь страдальца течет назад, к своим счастливым истокам (автор книги употребляет очень древний оборот, обычно применяемый к возвращению пленника на родину). Стихи снова сменились прозой; этим подчеркнуто, что книга кончается так, как она началась, — идиллией. «И повернул Яхве к возврату путь Иова, когда помолился Иов за друзей своих; и вдвое умножил Яхве все, что было у Иова. Тогда пришли к нему все братья его, и все сестры его, и все прежние близкие его, и ели с ним хлеб в его доме, и жалели его, и утешали его за все то зло, которому дал Яхве найти на него… И стало у него семь сыновей и три дочери: и назвал он одну — Йомима («Горлица»), вторую — Кециа («Корица»), а третью — Кэрэн–Гапух («Рожок–с–Притираниями»); и по всей земле нигде нельзя было найти женщин, которые были бы так хороши, как дочери Иова… После этого Иов жил еще сто сорок лет и видел своих детей, и детей своих детей, вплоть до четвертого поколения. И умер Иов в старости, насытясь жизнью». Поразительно, что автор после картин предельной патетики осмеливается кончить книгу в тонах юмора (чего стоят хотя бы имена трех дочерей!).

По своему словесному облику «Книга Иова» так же необычна, неожиданна и парадоксальна, как и по содержанию. Она изобилует смелыми метафорами, нередко взятыми из забытых глубин архаического мифа (рефаимы и Аваддон, духи водных глубин и бездн преисподней, трепещущие перед мощью Шаддая, гл.26). В ней много слов, не встречающихся больше во всех дошедших текстах древнееврейской литературы (т. н. hapax legomena). Ее лингвистическая природа содержит в себе немало загадок, по сей день не разгаданных до конца.

Всемирно–историческое значение «Книги Иова» определяется тем, что она подытожила центральную для Древнего Ближнего Востока проблематику смысла жизни перед лицом страданий невинных (в египетской литературе — «Беседа разочарованного со своей душой», «Песнь арфиста», в вавилонской — поэма «Повесть о невинном страдальце» и «Разговор господина и раба») и в этом обобщенном, суммирующем выражении передала европейской культуре. Интересно, что с течением времени ее значение повышалось. Для средневекового сознания она была слишком дерзновенной и загадочной; ее благочестивые толкователи тяготели к тому, чтобы сводить ее смысловое богатство к содержанию двух первых глав, так, как если бы смиренные афоризмы: «Яхве дал, Яхве и взял — благословенно имя Яхве!» (1, 21), «Приемлем мы от Бога добро — ужели не примем от Него зло?» (2, 10) — принадлежали не зачину книги, а резюмирующему концу. Целые поколения евреев, читавших саму «Книгу Иова», христиан, также читавших ее, но чаще знакомых с парафразами начальных глав в гомилетической (проповеднической) литературе, и мусульман, знакомых с Иовом (Айюбом) по упоминаниям в Коране (суры XXI и XXXVIII) и многочисленным легендам, вычитывали не больше, чем нехитрый вывод о пользе безграничного терпения, так что образ Иова воспринимался как святой и назидательный, но сравнительно редко занимал центральное место в духовном мире и воображении вдумчивых людей. Однолинейная моралистическая интерпретация, предложенная на рубеже V и VI вв. Григорием Великим, долго оставалась нормой. Лишь кризисы, ознаменовавшие начало и дальнейшее движение Нового времени, раскрыли глаза на глубины, которые таятся в «Книге Иова». Ее стихотворное переложение создал в эпоху испанского Ренессанса Луис де Леон; отголоски ее интонаций наполняют трагедии Шекспира; ее экспозиция — образец для «Пролога на небесах» в гетевском «Фаусте». Но ключевое значение символика «Книги Иова» имеет для итогового произведения Ф. М. Достоевского — для «Братьев Карамазовых». С ней недаром связано детское переживание старца Зосимы, вспоминающего: «и верблюды–то так мое воображение заняли, и сатана, который так с богом говорит, и бог, отдавший раба своего на погибель, и раб его восклицающий: „Буди имя твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня“». Протест Иова оживает в богоборческих словах Ивана Карамазова: «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира–то божьего не принимаю и не могу согласиться принять… Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ». И само приятие мира у Алеши мыслится как приятие по ту сторону неприятия, т. е. как аналог финала «Книги Иова».

Другой замечательный памятник протеста против ортодоксальной «премудрости» — книга, известная европейскому и русскому читателю под греческим заглавием «Екклезиаст» (это слово было применено александрийскими переводчиками Библии для передачи заглавия «Кохэлэт» — «Проповедующий в собрании»). Так мог бы не без основания назвать себя неведомый книжник, живший в Иерусалиме, скорее всего, в IV в. до н. э. Образ профессионального мудреца дает и позднейшая приписка к книге: «Кроме того, что Кохэлэт был мудр, он еще и учил народ знанию; он взвешивал, испытывал и сложил множестворечений (машалов). Старался Кохэлэт приискивать слова приятные, и слова истины написаны им верно» (Еккл., 12, 9—10). Однако зачин книги называет автора так — «сын Давидов, царь в Иерусалиме». Для читателя это могло значить одно — царь Соломон. Обычай приписывать сборники сентенций мудрым царям былых времен искони существовал в древнеегипетской литературе и оттуда перешел в древнееврейскую (о значении имени Соломона как собирательного псевдонима для всего сословия хахамов сказано выше, в связи с «Книгой притчей Соломоновых»). Но здесь перед нами совсем не то, что в «Книге притчей Соломоновых» или в «Песни песней». Автор не просто надписывает над книгой своей имя Соломона, но по–настоящему «входит в образ» великолепнейшего из царей Израиля, вводя неоднозначное сопряжение двух планов: исповедально–личного и легендарно–исторического. Традиционный образ Соломона сознательно взят как обобщающая парадигма для интимного жизненного опыта. Эта сознательность приема есть черта столь же необычная на общем фоне древневосточной литературы, сколь и подходящая к облику скептического мудреца, написавшего в IV или III в. до н. э. «Книгу Проповедующего в собрании».

Для «Кохэлэта» боль и радость — это самое пустое и самое легкое, что только может быть, предел пустоты и легкости; «хавэл», «дуновение» (как мы бы сказали — «фук») — подул, и нет. Метафорически слово «хавэл» можно перевести «тщета» или «суета». Согласно формуле, поставленной в самом начале книги и возвращающейся на правах рефрена не менее двадцати раз, все есть «хавэл», все дуновение и суета. Казалось бы, книга, содержащая такие рассуждения, — инородное тело в составе древнееврейской литературы; можно понять исследователей, которые ищут в «Книге Проповедующего в собрании» феномен эллинистической культуры, кинико–стоическую диатрибу на языке Библии. Но присмотримся к первым строкам книги повнимательнее.

Суета сует, сказал Проповедник,
суета сует и все — суета!
Что пользы человеку от труда его,
которым он трудится под солнцем?
Поколение уходит, поколение приходит,
а земля пребывает вовеки.
Восходит солнце, заходит солнце,
возвращается вспять и вновь восходит.
Идет на юг, обращается на север,
кружит, кружит на пути своем ветер —
и на круги свои возвращается ветер.
Все реки текут в море, но не полнится море;
и от истока реки текут снова…
Что было, то будет,
что вершилось, будет вершиться,
и ничего нет нового под солнцем…
(1, 2—7, 9)
Автор, собственно, жалуется не на что иное, как на ту самую стабильность возвращающегося к себе космоса, которая была для греческих поэтов и греческих философов источником успокоения, утешения, подчас даже восторга и экстаза. Природные циклы не радуют «Кохэлэта» своей регулярностью, но утомляют своей косностью. «Вечное возвращение», которое казалось Пифагору возвышенной тайной бытия, здесь оценено как пустая бессмыслица. Поэтому скепсис «Книги Проповедующего в собрании» есть именно иудейский, а отнюдь не эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой гармонии, но в мировом смысле. Его тоска — как бы подтверждение от противного той идеи поступательного целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской литературы в целом. Постольку он остается верным ее духу.

И еще одна идея библейской ортодоксии сохраняет всю свою серьезность для этого оппонента ортодоксии: идея неизъяснимости, непостижимости, запредельности бога. Великий скептик не сомневается в боге, но он сомневается в религии как одной из разновидностей человеческой деятельности и человеческой суеты. Бог — тайна; тем больше оснований не вести себя с ним нескромно. Бог есть, но едва ли с ним можно разговаривать и что–нибудь знать о нем; его действие в мире, понятое в «Екклезиасте» почти как аналог древнекитайского «дао», есть полная противоположность человеческому действию, предел суетным усилиям что–то исправить, познать или высказать в слове.

Смотри на то, что делает бог:
кто выпрямит, что он покривил?..
Как ты не ведаешь путей ветра
и как строятся кости у матери в чреве,
так ты не ведаешь дело бога,
который делает все…
(7, 13; 11, 5)
Довольно понятно, что составители библейского канона немало спорили, как следует поступить с «Книгой Проповедующего в собрании» — считать ее книгой священной или нет? Приходится порадоваться, что они все же включили ее в канон и тем спасли для нас одно из самых замечательных произведений мировой литературы.

Гуманным духом всечеловеческого единства и необычным соединением большой серьезности с гротескным юмором отмечена маленькая новелла–притча о пророке Ионе. По–видимому, она принадлежит времени после «вавилонского пленения», но, во всяком случае, была широко известна никак не позднее начала II в. до н. э. (ее уже читали бен-Сира и автор «Книги Товита»). Ее герой — лицо историческое: упомянутый во «II Книге Царств» (19, 13) Йона бен-Амитай, пророчествовавший в VIII в. до н. э. Насколько реальные воспоминания об этом пророке оказали воздействие на сюжет книги, выяснить невозможно.

Книга начинается очень традиционно — и одновременно неожиданно. «И было слово Яхве к Ионе, сыну Амитая: „ встань, и иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем“». Вспоминается зачин одной из книг Пятикнижия: «И говорил Яхве к Моисею в пустыне Синайской…» (Чис., 1, 1). «И было ко мне слово Яхве…» — так начинает свое пророчество Иеремия, и этими же словами начинаются главы Иезекииля. Но каково же содержание этого слова Яхве? На сей раз пророк должен идти вовсе не к своим единоплеменникам, но в самый чужой, самый страшный и ненавистный город — в Ниневию — ассирийскую столицу. (Вся «Книга пророка Наума» переполнена проклятиями этому «граду кровей».) Ионе вовсе не хочется принимать на себя тяжелую миссию пророка ради иноплеменников, которые к тому же «язычники» и едва ли будут слушать слово Яхве. Ему велено идти в Ниневию, на восток; он решает ехать в финикийскую факторию в Испании, по имени Таршиш, т. е. на крайний запад. Но его намерение «бежать от лица Яхве» неосуществимо. Корабль, везущий Иону, попадает в страшную бурю; финикийским морякам приходит в голову, что кто–то из богов требует в жертву одного из людей на борту. «И сказали друг другу: пойдем, бросим жребии, чтобы узнать, за кого постигает нас эта беда». И бросили жребии, и пал жребий на Иону (1, 7). Тогда сам Иона, исповедав свой грех, просит, чтобы его бросили в море; после этого буря немедленно стихает. Увидев это, финикийцы обращаются к вере в Яхве. Между тем Иона поглощен «великой рыбой», символизирующей водный хаос и мрак смерти (ср. образ Левиафана в «Книге Иова»); в чреве этой рыбы он произносит стихотворную покаянную молитву, после чего рыба извергает его на сушу.

Теперь Ионе деваться некуда, и он исполняет вторичный приказ идти в Ниневию и пророчествовать о гибели города через сорок дней. Происходит неожиданное: грешные ниневитяне уверовали и объявили всенародное покаяние. И вот Яхве, который не только справедлив, но еще и милосерден, что делает его действия совсем непредсказуемыми, простил ассирийцев и отменил кару. Но пророк отнюдь не дорос до великодушия своего бога и чувствует только то, что его пророчество не сбылось и тем самым превращено в ложь. «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Яхве, и сказал: „О, Яхве! Не это ли говорил я, когда еще был в стране моей? Потому я и бежал в Таршиш, что знал, что ты бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый, и сожалеющий о бедствии. И ныне, Яхве, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, чем жить“» (4, 2). Эти эпитеты Яхве — «благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый» — произносятся в псалмах с радостью и надеждой; Иона выговаривает их с досадой. Что может быть хуже, чем служить такому богу, который прощает? Чтобы вразумить своего пророка, Яхве заставляет червя погубить куст клещевины, к тени которого пристрастился Иона. На жалобы Ионы дан ответ, которым достойно завершается книга: «И сказал Яхве: „Ты жалеешь о клещевине, над которой ты не трудился и которой не выращивал, которая в одну ночь поднялась и в одну ночь пропала. Так как же Мне не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и притом много животных?“» (4, 11). Для Ионы Ниневия — вражеский город; для Яхве она живое средоточие жизни, нечто произросшее и возрастающее, как куст под небом. Упоминание домашних животных в последних словах — кульминация юмора книги и одновременно кульминация ее серьезности: теплое дыхание неповинных животных — это ценность, ради которой Яхве стоит взять свое слово назад и изменить судьбу великого города.

Около 190 г. до н. э. в Палестине (и притом, скорее всего, в Иерусалиме) жил ученый книжник, страстный любитель благочестивых игр слова и мысли, почитатель древних мудрецов, к которому уместно приложить его же собственные слова: «Он будет искать мудрость всех древних и поучаться в пророчествах; он будет вникать со вниманием в рассказы о мужах именитых и следить за тонкими извитиями притчей; он будет испытывать сокровенный смысл притчей и прилежать к загадкам притчей». Книжника этого звали Иешуа бен-Элеазар бен-Сира; будучи усердным читателем книг, он решился и сам написать книгу — сборник сентенций и афоризмов («Книга премудрости Иисуса сына Сирахова»). В 132 г. до н. э. его внук приехал в Египет, где нашел, что местные евреи недостаточно культивируют традиции отечественной премудрости; им в назидание он перевел сочинение бен-Сиры на греческий язык. «Много бессонного труда положил я в то время, чтобы довести книгу до конца и выпустить ее в свет для тех, которые на чужбине желают учиться и подготавливают свои нравы к тому, чтобы жить сообразно Закону», — замечает переводчик в своем предисловии к греческому тексту. Вплоть до 1896 г. только греческий текст и был известен науке; затем значительная часть еврейского оригинала была найдена в Каирской генизе (хранилище обветшавших книг и рукописей из синагогального обихода), а после второй мировой войны текстология книги бен-Сиры обогатилась кумранскими находками.

Как и хахамы былых времен, создатели «Книги притчей Соломоновых», Иешуа бен-Сира — резонер, но резонер на редкость восторженный и вдохновенный. Мудрость здравого смысла, мудрость школьных прописей для него и расцветает, как роза Иерихона, и благоухает, как ладан в Скинии, и тает во рту слаще медового сота, и светит, как утренняя заря (весь этот ряд пышных восточных сравнений взят из 24‑й главы книги бен-Сиры). Как это возможно? Почему будничность назидательного урока может стать предметом переживаний, заставляющих вспомнить о платоновском Эросе? Бен–Сира сравнивает назидания здравого смысла с хлебом и водой («Мудрость примет его к себе, как целомудренная супруга; напитает его хлебом разума и водою мудрости напоит его», — 15, 2—3); но разве от хлеба и воды пьянеют? Вникнуть в этот парадокс трудно, но если мы в него не вникнем, для нас останется эстетически закрытым весь огромный мир ближневосточной дидактики от Птаххотепа до поэтов исламской эпохи включительно (еще у великого Низами немало самых настоящих школьных прописей). Мудрость бен-Сиры «буднична», но его отношение к ней празднично. Этот книжник очень привержен к эстетике праздника и условная красота ритуала и церемониала означает для него очень много. Обостренный вкус к парадности сакрального действа — один из ключей к пониманию поэтики его афоризмов. Когда он говорит о благолепии торжественного выхода первосвященника, он сравнивает это благолепие с красотой полной луны; но точно такое же сравнение он прилагает и к своему собственному «торжественному выходу» перед читателем («я полон, как луна в полноте своей» — 39, 15), ибо он и должен чувствовать себя собратом священнодействующей сакральной особы; когда он умствует и поучает, он тоже священнодействует и творит некий словесный обряд. Здесь можно было бы сослаться на понятие «литературного этикета», разработанное Д. С. Лихачевым применительно к древнерусской литературе. Строгая трезвенность содержания и веселая парадность формы в книге бен-Сиры уравновешивают друг друга, обеспечивая соразмерность эстетического целого.

Бен–Сира — менее всего любитель «проклятых вопросов», крайних решений и бескрайних порывов; стихия героического и трагического ему чужда. Но его оптимизм — не самодовольное, расслабленное благодушие, а сосредоточенная бодрость, исходящая из понимания всей жизни как непрестанного усилия, как череды уроков и экзаменов. Искус труден — иначе он не был бы искусом; но его можно и должно с победой выдержать. «Сын мой! — обращается бен-Сира к своему читателю, — если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к испытанию; управь сердце твое и будь тверд, и не смущайся в час тяготы!» (2,2). Все в руках самого человека, потому что воля свободна: «Бог от начала сотворил человека и предоставил его решениям собственной воли. Стоит тебе захотеть, ты соблюдешь заповеди и сохранишь верность правому изволению. Он предложил тебе на выбор огонь и воду; чего захочешь, к тому и протяни руку. Перед человеком жизнь и смерть; чего он пожелает, то ему и будет дано» (15, 14—17). Этика бен-Сиры не «героична», но она достаточно мужественна, ибо требует от человека полной целостности воли: «Горе сердцам боязливым, и рукам ослабевшим, и грешнику, что вступает на две стези! Горе сердцу расслабленному!» (2, 12—13). Напротив, леность, уныние и безвольная распущенность вызывают у нашего моралиста физическое отвращение (ср., например, 22, 1—2), все это есть для него «глупость» — глупость, понятая не как умственный недостаток, но как надлом воли и одновременно безбожие: именно потому безбожие, что глупость, и потому глупость, что безбожие. Так и мудрость есть для него отнюдь не атрибут теоретического интеллекта, но скорее атрибут воли; она состоит не в том, чтобы решать отвлеченные умственные вопросы (прямо осуждаемые в 3, 22—24), но в том, чтобы «управить сердце свое». Хотя книга бен-Сиры принадлежит эллинистической эпохе, мы, читая ее, очень далеки от Эллады. Содержание этой книги держится в пределах житейского и жизненного здравомыслия; мы можем назвать его «ограниченным», но обидное это словечко едва ли будет обидным для бен-Сиры, ибо в его мире «ограниченность» — ясная граница между посильным и непосильным, между необходимым и тем, что сверх нужды, — есть успокоительная гарантия того, что задачи человека можно сообразовать с его наличными силами. «Через меру трудного для тебя не ищи, и что свыше сил твоих, того не испытывай» (3, 21). Если мы представим себе простого человека, юридически свободного и не вовсе неимущего, но далекого от власти, который поставлен в условия политической несвободы, господствующей на эллинистическом Востоке, и потому знает, как мало от него зависит, но все же хотел бы прожить жизнь по–божески и по–человечески; который отнюдь не рвется спорить с сильными мира сего, но и не намерен позволять им залезать в его душу; который больше всего желал бы проводить дни свои тихо и мирно, но не смеет зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы; если мы дадим себе труд увидеть этот социально–нравственный тип, мы поймем, что у сентенциозной книги нашего автора было надолго обеспеченное «место в жизни».

Бен–Сира призывает уступать, когда можно, властным и богатым, хотя он знает, что есть ситуации, когда уступать нельзя («спасай обижаемого из рук обижающего и не будь малодушен, когда судишь» — 4, 9); как бы то ни было, не следует иметь с держателями власти и богатства ничего общего, не надо полагаться на их милость. «Не входи в общение с тем, кто сильнее и богаче тебя, — увещевает Иешуа. — Если ты выгоден для него, он использует тебя; а если обеднеешь, он оставит тебя… Своими угощениями он будет срамить тебя, покуда не ограбит тебя дважды или трижды и под конец не насмеется над тобою. После того он увидит тебя и уклонится от встречи с тобою, и покачает головой тебе в обиду. Смотри, чтобы не обмануться и не быть униженным в весельи твоем. Когда властный будет тебя приглашать, уклоняйся…» (13, 2; 4, 8—12). Когда бен-Сира говорит о вражде между богатыми и бедными, легко почувствовать, что его собственное место не между богатыми. «Какое общение у волка с ягненком? Так и у грешника с благочестивым. Какой мир у гиены с собакою? И какой мир у богатого с бедным? Пища для львов — онагры в пустыне; так и для богатых корм — бедные. Отвратительно для надменного смирение; так отвратителен для богатого бедный… Когда случится несчастье с богатым, много у него помощников; скажет некстати, и для него найдут извинение. Случится несчастье с бедняком, и его же бранят; скажет разумно, и его не слушают. Заговорил богатый — все смолкают и превозносят его речи до облаков; заговорил бедный — и спрашивают: „это еще кто такой?“» (13, 21—24, 26—29). По всему чувствуется, что положение бедняка близко сердцу автора, куда ближе, чем положение богача.

Положение бедняка, но не положение раба; ибо бен-Сира принадлежит к миру рабовладельцев и обращает свою проповедь к рабовладельцам. Именно ему принадлежит совет держать раба в строгости, на который ссылался М. Лютер в пору крестьянских войн. Правда, совет этот (33, 25—29, ср. 42, 5) выглядит несколько иначе в контексте всей книги; точно в таких же выражениях, если не более энергично, наш автор рекомендует не давать поблажки сыну (30, 1—13) и легкомысленной дочери (26, 1), но также и своей собственной душе, своему «я». («Кто приставит к помыслам моим бичи, и к сердцу моему назидание мудрости, дабы они не щадили проступков моих и не потворствовали заблуждениям моим?» — 23, 2). Вспомним, что для бен-Сиры весь мир — огромная школа, и человек имеет все основания пожелать себе, чтобы его как следует «школили» в этой школе; но школу во времена бен-Сиры никто не мыслил себе без розги. Поэтому жесткость, предписанная палестинским моралистом по отношению к рабу и ребенку, все же имеет больше общего с патриархальной истовостью «Домостроя», чем с бездушным практицизмом такого теоретика рабовладения, как Катон Старший, римский современник бен-Сиры.

Наш автор уважает труд и глубоко презирает праздность; но он не был бы тем, что он есть, — книжником, до краев переполненным своей книжной премудростью, — если бы телесный труд был для него равен умственному. Высшее назначение человека он видит в том, чтобы непрерывно и неустанно, с младенчества и до смерти воспитывать и совершенствовать свой ум, не теряя ни минуты; а земледелец или ремесленник имеют для этого слишком мало возможностей. Поэтому для бен-Сиры почтеннее всего профессии книжника и врача, эти древнейшие виды «интеллигентской» специализации. Таким образом, этот автор, вполне чуждый высокомерию властных и богатых, не совсем чужд гордыне духовного аристократизма. С этим хорошо согласуется его повышенное внимание к внешнему благородству поведения: «Глупый в смехе возвышает голос свой, а муж благоразумный едва тихо улыбнется» (21, 23). Таких афоризмов у бен-Сиры немало.

Апокалиптическая литература

В заключительную эпоху древнееврейской литературы самым популярным жанром становится жанр «откровения» о тайнах потусторонних миров и конца истории. Сочинения в этом жанре принято называть «апокалипсисами», а их авторов — «апокалиптиками» (от греч. apokalipsis — «откровение»). Апокалиптики продолжили древнюю традицию пророков, заимствовали у пророческой литературы ее идеи и язык, но существенно модифицировали самое главное — тему, смысл и духовную атмосферу. Тема пророков — история и вмешательство в нее Яхве, вмешательство чудесное, но не разрушающее самое историю. Тема апокалиптиков — взрыв истории и ее переход в эсхатологию, последнее сражение добра и зла и «тот свет». Теперь евреи непрерывно стояли лицом к лицу с насилием эллинистической, а затем римской государственности — с насилием, которое было более тонким, но также более всеобъемлющим и более чужим, чем грубое насилие ассирийцев или вавилонян. В этой атмосфере древняя идея «войны Яхве» против врагов своего народа обретает абсолютизированный облик последней и решающей брани «сынов света» и «сынов тьмы». Когда пророки говорили о народах и государствах, для них еще существовал пестрый человеческий мир с его красками, теперь красок не осталось — только ослепительный свет и кромешный мрак. Это объясняют влиянием исконного иранского дуализма; такое влияние — несомненный факт, но само оно стало возможным лишь постольку, поскольку общественная и духовная жизнь сделала его необходимым.

Тема и смысл апокалиптической литературы предопределяют духовную атмосферу ее сочинений; эта атмосфера характеризуется парадоксальным сочетанием двух крайностей — предельной экзальтации и предельной рассудочности. С одной стороны, откровение о сокровеннейших тайнах иного мира и будущего века предполагает такую напряженность интонации, такую непривычность образов, которые должны превысить все, что было до сих пор в древнееврейской литературе. С другой стороны, апокалиптикам очень трудно и очень страшно представить получателями откровения лично себя; для их совести несравненно легче взять на себя роль позднего хранителя тайных пророческих преданий, размышляющего над древним пророчеством, вычисляющего сроки его исполнения и выводящего все новые следствия из него. Отсюда книжный и потому головной характер апокалиптической литературы, роднящий ее уже не с традицией пророков, но с традицией «хахамов»; отсюда же влечение апокалиптиков к анонимности и псевдонимности. Когда–то пророк выступал со своим пророчеством всенародно, гласно и открыто, во имя и от имени Яхве, но от своего собственного лица и на свою собственную ответственность; то, что он записывал, он сначала проповедовал изустно, стоя среди своих современников и опознаваемый ими в лицо. Когда он говорил о будущем времени, он имел в виду действительно будущее. Напротив, апокалиптик предпочитает скрывать себя самого за условными именами таинственной древности и оставаться безличным орудием предания. Это не совсем та псевдонимность, с которой мы имели дело в «Книге притчей Соломоновых», в «Песни песней», в поздних частях «Книги пророка Исаии»; по крайней мере и Соломон, и Исаия сами по себе были вполне историческими личностями, и сама их связь со ссылавшейся на них литературной традицией была историческим фактом, то более (как в «Книге пророка Исаии»), то менее (как в «Соломоновых» книгах) реальным. Но другое дело, когда писатель–апокалиптик излагает свое учение устами какого–нибудь персонажа доисторических, домоисеевых времен — например, устами Адама и Евы, или Еноха, или двенадцати сыновей Иакова, — при этом «пророчествуя» о давно прошедших событиях и пересказывая библейские сказания и хроники в форме будущего времени.

Так ведут себя апокалиптики позднего иудейства, и так будут себя вести по их примеру гностики раннего христианства. Те и другие были непрочь поразить воображение читателя; к тому же мнимая «изначальность» их откровения, по–видимому, должна была компенсировать его эпигонский характер (ибо апокалиптики были в какой–то мере эпигонами по отношению к пророкам, а гностики — по отношению к новозаветным авторам).

И все же это не просто мистификация. По очень серьезным и содержательным причинам апокалиптическому автору нужна для осмысления истории воображаемая наблюдательная позиция вне истории. Эту позицию удобно локализовать либо в самом начале истории, либо в самом ее конце, но к концу — прикован умственный взор апокалиптика, а в начале — он помещает своего персонажа, хотя бы того же Еноха. Глазами этого своего персонажа он видит прошедшее и настоящее как будущее, одновременно притязая на то, чтобы знать будущее с той же непреложностью, с которой знает прошедшее и настоящее. Различие между прошедшим, настоящим и будущим в принципе снято, и через это снята сама история; она предстает в мистических числовых схемах и мистических аллегориях, как нечто предопределенное и постольку данное готовым. Апокалиптика — это мистика абсолютизированной, и потому абстрактной, и потому снятой истории. Апокалиптик очень остро чувствует историю как боль, которую нужно утолить, как недуг, который нужно вылечить, как вину, которую нужно искупить. Он скорее ненавидит историю, чем любит ее; столь характерный для древнееврейской культуры мистический историзм в момент своей кульминации обращается в свою противоположность. Поэтому для апокалиптика так важна идея абсолютного конца, когда все движущееся остановится, все открытое замкнется, все нерешенное будет решено и все спорящие стороны услышат свой вечный приговор.

Первое и самое значительное произведение иудейской апокалиптики — «Книга пророка Даниила»; только оно одно представляет апокалиптику в библейском каноне, найдя себе место среди книг пророков. Изложенные в этой книге видения и события прикреплены к периоду между 605 г. и 30‑ми годами VI в. до н. э. Однако в действительности книга получила свой облик между 167 и 163 гг. до н. э., т. е. в эпоху Маккавейских войн; это не исключает использования в книге гораздо более древнего материала. Часть книги (с начала до 4‑й гл.и затем с гл.8‑й до конца) написана по–древнееврейски, другая часть (от 2, 4б до конца 7‑й) — по–арамейски. Книгу открывает рассказ о жизни Даниила вместе с тремя молодыми евреями при дворе Навуходоносора, затем при дворе Дария I; все четверо являют собой образец для иудейских страдальцев за веру во времена Антиоха IV Эпифана, во имя верности Яхве отказываясь подчиниться вавилонскому культу кумира (за что три отрока брошены в раскаленную печь) и персидскому культу царя (за что Даниил брошен в яму к львам); чудо спасает от смерти и отроков, и Даниила. Здесь же рассказывается о каре, постигшей Навуходоносора, который лишился ума и жил, как зверь (как выяснилось благодаря новейшим находкам, это весьма древний мотив, первоначально относившийся к другому вавилонскому царю — Набониду), а также о знаменитом видении Валтасара, на века ставшем символом обреченности тиранов. Собственно апокалиптические видения идут с главы 7‑й; мировая история представлена в них, как грызня за власть четырех зверей, сменяющих друг друга. Наконец, приговор бога кладет конец владычеству зверей (т. е. четырех мировых держав — вавилонской, мидийской, персидской и македонской). «Видел я, наконец, что поставлены престолы и воссел Предвечный; одежда на нем бела, как снег, и власы на главе Его, как чистая волна; престол Его — блистание огня, колеса Его — пылающий огонь. Огненная река истекала и разливалась пред Ним; тысячи тысяч служили Ему, и мириады мириад предстояли Ему; суд воссел и раскрыты были книги […] Затем видел я в ночных видениях: се в облаках небесных шел как бы Сын Человеческий, пришел к Предвечному и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не кончится, и царство Его не прекратится» (7, 9—14). Образность и фразеология этого места оказали огромное влияние на раннее христианство (достаточно вспомнить, что в евангелиях Иисус Христос чаще всего называет себя «Сын Человеческий»).

В драматическую пору I в. до н. э. — II в. н. э. апокалиптическая литература становится чрезвычайно популярной. Утешая народ во времена унижений и поддерживая в нем напряженное ожидание великой победы в будущем (вылившееся в три иудейские восстания), она одновременно по–своему удовлетворяла народную любознательность, предлагая настоящую энциклопедию фантастической космологии, астрономии и физики (такова, например, «Книга Еноха»). Именно через апокалиптику ближневосточный образ мира вошел в христианские апокрифы и надолго определил фольклорные представления коптов, эфиопов, греков, южных и восточных славян. Но главная тема апокалиптических сочинений — не тайны настоящего мира, а тайны будущего мира: «Быстро век сей спешит к исходу своему, и не может он вместить того, что обещано праведным в будущие времена», — как говорит апокалиптический апокриф «III Книга Ездры».

Очень яркие образцы апокалиптики находятся среди сектантских (по–видимому, ессейских) текстов, обнаруженных в 1947 г. в пещерах у Мертвого моря (в местности Вади–Кумран). Чрезвычайно характерно, что один из этих текстов специально посвящен детализированному изображению войны «сынов света» с «сынами тьмы»; разумеется, ход этой войны заранее известен — три раза победят «сыны света», три раза одолеют «сыны тьмы», и лишь седьмое сражение даст окончательную победу «сынам света». «В руки бедняков предашь Ты врагов всех стран, — обращается автор к Яхве, — в руки склоненных к земле, дабы унизить могущественных среди народов».

В другом апокалиптическом тексте из Кумрана говорится: «И вот вам знамение того, что это произойдет: когда чрево, порождающее беззаконие, будет заперто, нечестие отдалится от лица праведности, как тьма отступает перед светом; и как рассеивается дым и нет его больше, так исчезнет нечестие навеки, а праведность откроется как солнце — установленный порядок мира; и всех придерживающихся тайн нечестия не станет больше. Тогда знание заполнит мир и никогда не будет в нем больше безрассудства. Уготовано слову сбыться, и истинно пророчество; и отсюда да будет вам известно, что оно — неотвратимо. Разве не все народы ненавидят кривду? И тем не менее она среди них всех водится. Разве не из уст всех народов раздается голос истины? Но есть ли уста и язык, придерживающиеся ее? Какой народ желает, чтобы его угнетал более сильный, чем он? Кто желает, чтобы его достояние было нечестиво разграблено? А какой народ не угнетает своего соседа? Где народ, который не грабил бы богатства другого?» («Книга Тайн», 5—11, пер.И. Д. Амусина). Вопрос поставлен для всего мира, для всего человечества: социальная практика нигде не соответствует нравственному идеалу, но она должна быть приведена в соответствие с ним — и притом повсюду. Такие кумранские тексты — связующее звено между призывами ветхозаветных пророков, требовавших, чтобы вера пересоздала отношения между людьми, и всеми будущими религиозными утопиями христианства и ислама. Но кумранская идеология продолжает страдать от коренного противоречия между всечеловеческим пафосом и узкой религиозно–этнической исключительностью, которое проходит через всю древнееврейскую литературу и сказывается у кумранитов особенно остро, поскольку к желанию отгородиться от «язычников» у них добавляется желание отгородиться от недостаточно «чистых» представителей своего же народа. Только христианство и затем ислам, идя различными путями, сумели в принципе преодолеть это противоречие. Благодаря этим двум мировым религиям идеи, созревшие в лоне древнееврейской литературы, а вместе с ними ветхозаветные сюжеты и персонажи, стали достоянием широкого круга национальных культур. Особенно широко было их влияние там, где господствовало христианство, ибо если люди исламской культуры читали о Ибрахиме (Аврааме) и Мусе (Моисее), Айюбе (Иове) и Йусуфе (Иосифе), Дауде (Давиде) и Сулеймане (Соломоне) в Коране и других текстах своей собственной традиции, свободно обращавшихся с библейским материалом, христиане удержали Ветхий Завет в каноне «Писания» и продолжали обращаться к нему самому. Запретный плод и каинова печать, вавилонское столпотворение и всемирный потоп, тьма египетская и манна небесная — это не только компоненты культурной традиции, определившие тематику бесчисленных произведений литературы и искусства, это ходячие обороты речи, понятные каждому и употребляемые уже вне обязательной связи со своим религиозным контекстом. Так образность древней литературы продолжает жить на уровне пословицы и поговорки.

Литература европейской античности

Введение

М. Л. Гаспаров
Античная литература — это литература средиземноморского культурного круга эпохи рабовладельческой формации: это литература Древней Греции и Рима с X—IX вв. до н. э. по IV—V вв. н. э. Она занимает свое место в кругу других литератур рабовладельческой эпохи — ближневосточных, индийской, китайской. Однако историческая связь античной культуры с культурами Новой Европы дает ей в этом цикле литератур особое положение.

Несмотря на то что в истории европейской литературы не было такой непрерывной культурной традиции, как, скажем, в истории китайской литературы, ибо в IV—V вв. н. э. распространение христианства перестраивает всю структуру европейской культуры, а переселения народов выдвигают новые народы и новые языки, которые в Средние века стали основой национальных литератур, существующих до наших дней, историческая преемственность античной и новоевропейских культур всегда оставалась ощутимой, и античная литература всегда представлялась истоком и часто образцом новых литератур. Каждая новая общественная формация в пору своего расцвета обращалась в поисках духовного родства к тем или иным сторонам античной литературы времен расцвета. Такие периодические обращения к античности иногда называют «возрождениями классической древности». Эпоха феодализма обращалась к античности по крайней мере дважды: в период «каролингского возрождения» IX в. и «возрождения XII в.»; буржуазная эпоха знала тоже два таких «возрождения» — в XIV—XVI вв. и в конце XVIII в. Разумеется, историческое содержание этих великих эпох отнюдь не сводится к «возрождению классической древности»; но несомненно, что роль такого обращения к античности в эти эпохи и в сознании этих эпох была особенно важна. Так античность выступала духовной опорой европейской культуры в решающие и поворотные моменты ее развития.

Мы не будем останавливаться на огромном вкладе античности в другие области европейской культуры — политику, право, науку, искусство; напомним лишь о ее вкладе в области литературной. Традиция изучения древних языков и древних литератур неизменно лежала и лежит в основе гуманитарного образования в Европе, по крайней мере, со времени Возрождения. Основные концепции литературы и литературного творчества, господствовавшие в Европе до Канта, а часто и позже, непосредственно исходили из концепций Аристотеля и Платона. Образцами литературных достижений в течение веков считались памятники античной литературы, и сравнение с античным писателем было для Петрарки, Расина и Ломоносова высшей похвалой. Система жанров европейской литературы с ее четким расчленением эпоса, лирики и драмы, с ее выделением оды, элегии и песни в лирике, трагедии и комедии в драме непосредственно развивалась из системы жанров античной литературы. Система стилей европейской литературы с ее классификацией приемов, различением метафор, метонимий и т. д. выработана античной риторикой. Даже система языка, хотя строй новоевропейских языков сравнительно мало похож на строй языков латинского и греческого, обычно осмысляется в категориях античной грамматики. И система стиха новоевропейских литератур, весьма далекого от стиха античного, обычно осмысляется в терминах античной метрики. Только в XIX в. теория литературы отчасти эмансипировалась от античных образцов, но в школьном (гимназическом) образовании эти изменения стали ощутимы далеко не сразу.

Географические рамки античной культуры, т. е. понятие «античная литература — литература средиземноморского круга», требуют уточнения. Колыбелью античной культуры была Древняя Греция. Подпочвой греческой культуры была крито–микенская культура II тыс. до н. э., тесно связанная с культурным кругом Ближнего Востока, особенно Малой Азии и Египта. В Греции сложилась и отсюда распространялась по Средиземноморью античная культура — отчасти путем расселения самих греков по заморским колониям, отчасти путем эллинизации местного населения. Можно отметить три важнейших момента этого распространения: во–первых, эпоха колонизации (VIII—VI вв. до н. э.) — разносимая греческими поселенцами культура распространяется по всем берегам Средиземного и Черного морей, от Марселя до Кипра и от Азова до Киренаики; во–вторых, эпоха эллинизма (IV—III вв. до н. э.) — по путям, открытым македонским завоеванием Персии, античная культура распространяется на Восток, достигая Индии и Средней Азии; в-третьих, эпоха римских завоеваний (II—I вв. до н. э.) — античная культура распространяется на запад до берегов Атлантического океана. Рейн и Дунай на севере, океан на западе, Сахара на юге, Иранское нагорье на востоке стали границами зоны интенсивного развития античной культуры, а за пределами этой зоны осталась еще очень широкая полоса, где влияние античной культуры ощущалось спорадически.

Носителями первой колонизационной волны, как сказано, были сами греки. Носителями второй — древние македоняне, народ, родственный грекам, находившийся под воздействием греческой культуры с самых давних времен.

Носителями третьей колонизационной волны были римляне — народ, подвергшийся греческому влиянию сравнительно поздно (в IV—III вв. до н. э.) и хранивший отчетливый комплекс самобытных культурных особенностей. Здесь греческая культура должна была вступить в синтез со своеобразной римской культурой: в разных культурных областях и на разных этапах соотношение греческого и римского элементов в этом синтезе было различным, но в области литературы и искусства греческий элемент преобладал безоговорочно. Греческим языком должен был владеть каждый образованный римлянин, греческую литературу должен был брать за образец каждый римский писатель, и мерой приближения к этому образцу измерялось его достоинство. Вообще римская культура во всем была более «открытой», чем греческая. Римские авторы не раз писали по–гречески, греки же в римской державе чуждались латинского языка, пренебрегали латинской литературой и в своем политическом подчинении утешались сознанием непререкаемого духовного превосходства. Наконец, многочисленные средиземноморские народы, прошедшие школу греческого влияния на Востоке и греко–римского влияния на Западе, тоже внесли свой вклад в античную культуру. В частности, три момента были особенно важны в истории взаимовлияния античности и Востока: влияние Востока на становление греческой культуры в VII—VI вв. до н. э.: влияние Греции на эллинизируемый Восток в III—I вв. до н. э.; и, наконец, зарождение и распространение христианской культуры на стыке античной и восточных культур в I—III в. н. э. Малая Азия, Сирия, Египет, Северная Африка, Испания, Галлия дали миру многих писателей эпохи эллинизма и римского владычества, но все эти писатели — Лукиан, Апулей, Сенека, Авсоний — пользовались греческим или латинским языком и ощущали себя представителями единой греко–римской культуры.

Исторические рамки античной культуры также требуют уточнения. За время существования античной литературы античное общество прошло в своем развитии три стадии, соответствующие трем стадиям развития рабовладельческого хозяйства.

Первая стадия — переход от общинно–родового строя к рабовладельческому, от патриархального рабства к классическому, от «царской власти», еще хранящей многие черты общинно–родовой демократии, к аристократической республике. В Греции такой переход завершился приблизительно к VIII в. до н. э.; ведущую роль в жизни Греции играют в эту пору ионийские города на Эгейском побережье Малой Азии; литературным памятником этого периода остался эпос Гомера.

Вторая стадия — классическая античная форма рабовладения, время, когда рабский труд и свободный труд в хозяйстве более или менее уравновешивались, время, когда основой общественной жизни является государство–город — полис. Греческие полисы были невелики — почти каждый город с прилегающими деревнями образовывал независимое государство. Полисы обычно имели республиканское устройство — каждый гражданин (и только гражданин) в принципе мог владеть землей и рабами и участвовать в управлении городом; разумеется, практическая реальность этого права сильно разнилась в аристократических и демократических республиках. Такая организация обеспечивала власть рабовладельцев над еще немногочисленными рабами и независимость города от соседних городов. В Греции полисная система господствует приблизительно в VII—IV вв. до н. э.; в последние два века ведущую роль в жизни полисной Греции играют Афины, и в литературе — это время расцвета аттической драмы V в. до н. э. и аттической прозы IV в. до н. э.

С ростом рабовладения и обострением социальных противоречий между бедностью и богатством внутри полиса полисная система приходит в упадок. Наступает третья стадия — время усиливающейся эксплуатации зависимого свободного населения, время больших военно–монархических государств, которые одни теперь могут обеспечивать власть рабовладельцев над рабами и имущих свободных над неимущими. Полисы продолжали существовать, но лишь как самоуправляющиеся ячейки большого государства. Этот период длится с конца IV в. до н. э. до конца античности; ведущую роль в этот период играют сперва эллинистические монархии, образовавшиеся на развалинах державы Александра Македонского, а затем римская держава, постепенно завоевавшая все Средиземноморье.

В связи с этими историческими предпосылками при изложении истории античной литературы неизбежно возникают два вопроса. Первый — о разграничении литературы греческой и римской. История греческой и история римской литературы обычно излагаются раздельно лишь из соображений педагогических; в настоящем же очерке развитие этих литератур прослеживается параллельно, как двух разноязычных вариантов единой культуры (при всем своеобразии их культурных традиций). Второй вопрос — о разграничении литературы античной и средневековой. Обычно курсы греческой и римской литератур заканчиваются характеристикой последних писателей–язычников, живших уже в обстановке поздней, христианской империи, и этим разрушается картина единства эпохи сложного и трудного перехода от античности к христианству; поэтому в настоящем очерке мы доводим историю античной литературы только до начала IV в. н. э., до превращения христианства в господствующую религию, а весь последующий переходный период,несмотря на обилие пережитков античной языческой культуры, относим уже к предыстории средневековой литературы.

Для правильного понимания места литературы в системе античной культуры необходимо помнить, что положение писателя в обществе и положение литературы в общественном сознании существенно менялись на протяжении античности. Эти перемены были следствием естественного развития общества, разделения физического и умственного труда. Но в области литературы эти процессы приобретали некоторые особенности.

В эпоху, переходную от общинно–родового строя, письменной литературы вообще не существовало; носителем словесного искусства был певец (аэд или рапсод), сочинявший свои песни для пиров и народных праздников. Представлялось естественным, что он «обслуживает» своими песнями весь народ, знатный и простой, как ремесленник — своими изделиями, поэтому в гомеровском языке певец называется тем же словом «демиург», что и плотник или кузнец.

В эпоху полисного строя появляется письменная литература; и поэмы эпиков, и песни лириков, и трагедии драматургов, и трактаты философов хранятся уже в записанном виде, но распространяются еще устно; поэмы декламируются рапсодами, песни распеваются в дружеских кружках, трагедии разыгрываются на всенародных празднествах, учения философов излагаются в беседах с учениками, даже историк Геродот читает свой труд публично на Олимпийских играх. Поэтому литературное творчество еще не воспринимается как обособленный умственный труд — это лишь одна из второстепенных форм общественной деятельности человека–гражданина Так, в эпитафии Эсхила говорится, что он участвовал в победоносных битвах с персами, но даже не упоминается, что он писал трагедии.

В эпоху эллинизма и римского владычества письменная литература становится наконец основной формой словесности. Литературные произведения пишутся и распространяются как книги; создается стандартный тип книги — папирусный свиток или пачка пергаментных тетрадок общим объемом около тысячи строк (именно такие книги имеются в виду, когда говорят «сочинения Тита Ливия состояли из 142 книг» и т. п.); создается организованная система книгоиздательства и книготорговли — в специальных мастерских группы квалифицированных рабов под диктовку надзирателя изготовляли сразу по нескольку экземпляров книжного тиража; книга становится более доступной. Читаются книги, даже прозаические, по–прежнему вслух (отсюда — исключительная важность риторики в античной культуре), но уже не публично, а каждым читателем в отдельности.

Соответственно с этим расстояние между писателем и читателем увеличивается, читатель больше не относится к писателю как равный к равному, гражданин к гражданину, он или смотрит на него свысока, как на бездельника и пустозвона, или восторгается им, как модным певцом или атлетом. Образ писателя начинает двоиться между образом вдохновенного собеседника богов и образом тщеславного чудака, льстеца и попрошайки. Этот контраст становится еще острее в Риме, где аристократический практицизм знати долго рассматривал поэзию как занятие досужих бездельников. Такое положение длится до конца античности, пока христианство с его презрением ко всякой мирской деятельности в целом не заменило этого противоречия иными, новыми.

Социальный, классовый облик античной литературы в общем единообразен. «Литературы рабов» не существовало; лишь условно можно считать таковой, например, надгробные надписи рабов над рабами. Некоторые видные античные писатели были по происхождению вольноотпущенниками из рабов (драматург Теренций, баснописец Федр, философ Эпиктет), но в их сочинениях это почти не чувствуется: они полностью ассимилировали взгляды своих свободных читателей. Элементы идеологии рабов отражаются в античной литературе лишь косвенно — там, где раб или вольноотпущенник выступает действующим лицом произведения (в комедиях Аристофана или Плавта, в романе Петрония).

Политический облик античной литературы, напротив, очень разнообразен. С самых первых шагов античная литература тесно связана с политической борьбой различных слоев и групп внутри рабовладельческого класса. Лирика Солона или Алкея была оружием борьбы между аристократией и демократией в полисе; Эсхил вставляет в трагедию развернутую программу деятельности афинского ареопага — государственного совета, о роли которого шли горячие споры; Аристофан выступает с прямыми политическими декларациями почти в каждой комедии. С упадком полисного строя и дифференциацией литературы политическая роль ее слабеет, сосредоточиваясь главным образом в таких ее областях, как красноречие (Демосфен, Цицерон) и историческая проза (Полибий, Тацит). Поэзия же постепенно аполитизуется, и ее политические высказывания все более сводятся или к льстивым похвалам правителю или к отвлеченным жалобам на несовершенство всего человеческого.

Для античной литературы в целом характерны те же общие особенности, что и для всех древних литератур: мифологическая тематика, традиционализм разработки и поэтическая форма.

Мифологизм тематики античной литературы был следствием преемственности общинно–родовой и рабовладельческой культуры. Мифология — это осмысление действительности, свойственное общинно–родовому строю: все явления природы одухотворяются, и взаимные отношения их осмысляются как родственные, подобные человеческим. Рабовладельческая формация приносит новое осмысление действительности — теперь за явлениями природы отыскиваются не родственные связи, а закономерности. Новое и старое миропонимания находятся в постоянной борьбе; нападки философии на мифологию начинаются еще в VI в. до н. э. и продолжаются в течение всей античности. Из области научного сознания мифология оттесняется в область художественного сознания. Здесь она и становится основным материалом литературы.

В более поздней античной литературе мифология уже является прежде всего именно арсеналом для искусства: о классической трагедии и комедии это можно сказать лишь отчасти, но уже отношение Аполлония Родосского или Вергилия к фигурам олимпийских богов в принципе мало чем отличалось от отношения поэтов Возрождения и классицизма. Однако и для этих последующих этапов античности известное замечание Карла Маркса сохраняет силу. Хотя религиозные и философские представления о богах и мире бесконечно изменились с общинно–родовых времен, однако по–прежнему божества, которым приносились жертвы, сохраняли олимпийские имена (достаточно вспомнить роль культа Аполлона при Августе), и философы персонифицировали отвлеченные стихии и первоначала в образах олимпийских божеств (достаточно вспомнить гимн Клеанфа «К Зевсу»). Это и позволяет понять ту прочность, с которой держалась мифологическая тематика в античной литературе. Любое новое содержание, поучительное или развлекательное, философская проповедь или политическая пропаганда, легко воплощалось в традиционные образы и ситуации мифов об Эдипе, Медее, Атридах и пр. Каждая эпоха античности давала свой вариант всех основных мифологических сказаний: для исхода общинно–родового строя таким вариантом был Гомер и киклические поэмы, для полисного строя — аттическая трагедия, для эпохи больших государств — произведения таких поэтов, как Аполлоний, Овидий, Сенека, Стаций и пр.

По сравнению с мифологической тематикой всякая иная отступала в античной художественной литературе на второй план. Историческая тематика была замкнута специальным жанром истории (хотя этот последний мог быть беллетризован до совершенной романичности) и допускалась в поэтические жанры лишь с постоянными оговорками: исторический эпос Энния, вызванный к жизни спецификой римской культурной обстановки, еще признавался поэзией, но уже у исторического эпоса Лукана право на такое звание оспаривалось. Бытовая тематика допускалась в поэзию, но лишь в «младшие жанры» (комедия, а не трагедия, эпиллий, а не эпос, эпиграмма, а не элегия) и всегда была рассчитана на восприятие на фоне традиционной «высокой» мифологической тематики. Этот контраст обычно сознательно заострялся насмешками по адресу надоевших всем мифологических сюжетов и пр. Публицистическая тематика также допускалась в поэзию, но и здесь средством «возвышения» воспеваемого современного события оставалась та же мифология — начиная от мифов в одах Пиндара и кончая мифологическими образами в позднеантичных стихотворных панегириках.

Традиционализм античной литературы был следствием общей медлительности развития рабовладельческого общества. Не случайно наименее традиционной и наиболее новаторской эпохой античной литературы, когда сложились все основные античные жанры, было время бурного социально–экономического переворота VI—V вв. до н. э. В остальные же века перемены в общественной жизни современниками почти не ощущались, а когда ощущались, то воспринимались преимущественно как вырождение и упадок: эпоха становления полисного строя тосковала по эпохе общинно–родовой (отсюда — гомеровский эпос, созданный как развернутая идеализация «героических» времен), а эпоха больших государств — по эпохе полисной (отсюда — идеализация героев раннего Рима у Тита Ливия, отсюда же — идеализация «борцов за свободу» Демосфена и Цицерона в эпоху Империи). Все эти представления переносились и на литературу.

Система литературы казалась неизменяющейся, и поэты последующих поколений старались идти по следам предыдущих. У каждого жанра был основоположник, давший законченный его образец: Гомер — для эпоса, Архилох — для ямба, Пиндар или Анакреонт — для соответствующих лирических жанров, Эсхил, Софокл и Еврипид — для трагедии и т. д. Степень совершенства каждого нового произведения или поэта измерялась степенью его приближения к этим образцам.

Особое значение такая система идеальных образцов имела для римской литературы: по существу, всю историю римской литературы можно разделить на два периода — первый, когда идеалом для римских писателей были греческие классики, Гомер или Демосфен, и второй, когда было решено, что римская литература уже сравнялась с греческой в совершенстве, и идеалом для римских писателей стали уже римские классики, Вергилий и Цицерон. Конечно, были и такие эпохи, когда традиция ощущалась как бремя и новаторство ценилось высоко: таков, например, был ранний эллинизм. Но и в эти эпохи литературное новаторство проявлялось не столько в попытках реформировать старые жанры, сколько в обращении к более поздним жанрам, в которых традиция еще не была достаточно авторитетна: к идиллии, эпиллию, эпиграмме, миму и т. п. Поэтому легко понять, почему в тех редких случаях, когда поэт заявлял, что слагает «досель неслыханные песни» (Гораций, «Оды», III, 1, 3), гордость его выражалась столь гиперболически: он гордился не только за себя, но и за всех поэтов будущего, которые должны последовать за ним как за основоположником нового жанра. Впрочем, в устах латинского поэта такие слова часто означали только то, что он первый перенес на римскую почву тот или иной греческий жанр.

Последняя волна литературного новаторства прокатилась в античности около I в. н. э., и с этих пор осознанное господство традиции стало безраздельным. У древних поэтов перенимали и темы, и мотивы (изготовление щита для героя мы находим сперва в «Илиаде», потом в «Энеиде», затем в «Пунике» Силия Италика, причем логическая связь эпизода с контекстом все более слаба), и язык, и стиль (гомеровский диалект стал обязателен для всех последующих произведений греческого эпоса, диалект древнейших лириков — для хоровой поэзии и т. п.), и даже отдельные полустишия и стихи (вставить строчку из прежнего поэта в новую поэму так, чтобы она естественно прозвучала и по–новому осмыслилась в данном контексте, считалось высочайшим поэтическим достижением). А преклонение перед древними поэтами доходило до того, что из Гомера в поздней античности извлекали уроки и военного дела, и медицины, и философии и пр. Вергилий же на исходе античности считался уже не только мудрецом, но и колдуном и чернокнижником.

Третья черта античной литературы — господство стихотворной формы — результат древнейшего, дописьменного отношения к стиху как к единственному средству сохранить в памяти подлинную словесную форму устного предания. Даже философские сочинения в раннюю пору греческой литературы писались в стихах (Парменид, Эмпедокл), и еще Аристотелю в начале «Поэтики» приходилось объяснять, что поэзия отличается от непоэзии не столько метрической формой, сколько вымышленным содержанием. Однако эта связь вымышленного содержания и метрической формы оставалась в античном сознании очень тесной. Ни прозаического эпоса — романа, ни прозаической драмы в классическую эпоху не существовало. Античная проза с самого своего зарождения была и оставалась достоянием литературы, преследовавшей не художественные, а практические цели, — научной и публицистической. (Не случайно «поэтика» и «риторика», теория поэзии и теория прозы в античной словесности различались очень резко.) Более того, чем больше эта проза стремилась к художественности, тем больше она усваивала специфически поэтические приемы: ритмическое членение фраз, параллелизмы и созвучия. Такова была ораторская проза в том виде, какой она получила в Греции в V—IV вв. и в Риме во II—I в. до н. э. и сохранила до конца античности, оказав мощное влияние и на историческую, и на философскую, и на научную прозу. Беллетристика в нашем смысле слова — прозаическая литература с вымышленным содержанием — появляется в античности лишь в эллинистическую и римскую эпоху: это так называемые античные романы. Но и тут интересно, что генетически они выросли из научной прозы — романизированной истории, распространение имели бесконечно более ограниченное, чем в Новое время, обслуживали преимущественно низы читающей публики и ими высокомерно пренебрегали представители «подлинной», традиционной литературы.

Следствия этих трех важнейших особенностей античной литературы очевидны. Мифологический арсенал, унаследованный от эпохи, когда мифология была еще мироосмыслением, позволил античной литературе символически воплощать в своих образах самые высокие мировоззренческие обобщения. Традиционализм, заставляя воспринимать каждый образ художественного произведения на фоне всего предшествующего его употребления, окружал эти образы ореолом литературных ассоциаций и тем самым бесконечно обогащал его содержание. Поэтическая форма давала в распоряжение писателя огромные средства ритмической и стилистической выразительности, которых была лишена проза. Такова действительно была античная литература в пору высшего расцвета полисного строя (аттическая трагедия) и в пору расцвета больших государств (эпос Вергилия).

В последующие за этими моментами эпохи общественного кризиса и упадка положение меняется. Мировоззренческие проблемы перестают быть достоянием литературы, отходят в область философии. Традиционализм вырождается в формалистическое соперничество с давно умершими писателями. Поэзия теряет ведущую роль и отступает перед прозой: философская проза оказывается содержательнее, историческая — занимательнее, риторическая — художественнее, чем замкнувшаяся в узких рамках традиции поэзия.

Такова античная литература IV в. до н. э., эпохи Платона и Исократа, или II—III вв. н. э., эпохи «второй софистики». Однако эти периоды приносили с собой другое ценное качество: внимание переходило на лица и предметы повседневности, в литературе появлялись правдивые зарисовки человеческого быта и человеческих отношений, и комедия Менандра или роман Петрония при всей условности их сюжетных схем оказывались насыщены жизненными подробностями более, чем это было возможно для стихотворного эпоса или для аристофановской комедии. Однако можно ли говорить о реализме в античной литературе и что больше подходит под понятие реализма — философская глубина Эсхила и Софокла или бытописательская зоркость Петрония и Марциала, — остается до сих пор вопросом спорным.

Перечисленные основные особенности античной литературы по–разному проявлялись в системе литературы, но в конечном счете именно они определяли облик и жанров, и стилей, и языка, и стиха в литературе Греции и Рима.

Система жанров в античной литературе была отчетливой и устойчивой. Античное литературное мышление было жанровым: принимаясь писать стихотворение, сколь угодно индивидуальное по содержанию и настроению, поэт тем не менее всегда мог заранее сказать, к какому жанру оно будет принадлежать и к какому древнему образцу стремиться. Жанры различались более древние и более поздние (эпос и трагедия, с одной стороны, идиллия и сатира — с другой); если жанр очень уж заметно менялся в своем историческом развитии, то выделялись древние, средние и новые его формы (так делилась на три этапа аттическая комедия). Жанры различались более высокие и более низкие: высшим считался героический эпос, хотя Аристотель в «Поэтике» и ставил выше него трагедию. Путь Вергилия от идиллии («Буколики») через дидактический эпос («Георгики») к героическому эпосу («Энеида») явно осознавался и поэтом, и его современниками как путь от «низших» жанров к «высшему».

Каждый жанр имел свою традиционную тематику и топику, обычно весьма неширокую: Аристотель отмечал, что даже мифологические темы используются трагедией не полностью, некоторые излюбленные сюжеты перерабатываются по многу раз, а другие используются редко. Силий Италик, сочиняя в I в. н. э. исторический эпос о Пунической войне, считал необходимым ценой любых натяжек включить туда подсказанные Гомером и Вергилием мотивы: пророческие сны, перечень кораблей, прощание полководца с женою, состязание, изготовление щита, спуск в Аид и пр. Поэты, искавшие в эпосе новизну, обращались обычно не к героическому эпосу, а к дидактическому. Это также характерно для античной веры во всемогущество поэтической формы: любой материал (будь то астрономия или фармакология), изложенный стихами, считался уже высокой поэзией (опять–таки несмотря на возражения Аристотеля). Поэты изощрялись в выборе самых неожиданных тем для дидактических поэм и в пересказе этих тем самым традиционным эпическим стилем, с перифрастическими заменами почти каждого термина. Разумеется, научная ценность таких поэм была весьма невелика.

Система стилей в античной литературе была полностью подчинена системе жанров. Низким жанрам был свойствен низкий стиль, сравнительно близкий к разговорному, высоким — высокий стиль, формируемый искусственно. Средства формирования высокого стиля были разработаны риторикой: среди них различались отбор слов, сочетание слов и стилистические фигуры (метафоры, метонимии и пр.). Так, учение об отборе слов предписывало избегать слов, употребление которых не освящено предшествующими образцами высоких жанров. Поэтому даже историки вроде Ливия или Тацита, описывая войны, всеми силами избегают военных терминов и географических названий, так что представить конкретный ход военных действий по таким описаниям почти невозможно. Учение о сочетании слов предписывало переставлять слова и членить фразы для достижения ритмического благозвучия. Поздняя античность доходит в этом до таких крайностей, что риторическая проза далеко превосходит даже поэзию вычурностью словесных построений. Точно так же менялось использование фигур.

Повторяем, что строгость этих требований изменялась применительно к разным жанрам: Цицерон пользуется разным стилем в письмах, философских трактатах и речах, а у Апулея его роман, декламации и философские сочинения настолько несхожи по стилю, что ученые не раз сомневались в подлинности той или иной группы его произведений. Однако с течением времени даже в низших жанрах авторы пытались сравняться с высшими по пышности стиля: красноречие усваивало приемы поэзии, история и философия — приемы красноречия, научная проза — приемы философии. Эта общая тенденция к высокому стилю порой вступала в конфликт с общей тенденцией к сохранению традиционного стиля каждого жанра. Результатом были такие вспышки литературной борьбы, как, например, полемика между аттицистами и азианцами в красноречии I в. до н. э.: аттицисты требовали возвращения к относительно простому стилю древних ораторов, азианцы отстаивали развивавшийся к этому времени возвышенный и пышный ораторский стиль.

Система языка в античной литературе также была подчинена требованиям традиции и также через посредство системы жанров. Это с особенной ясностью видно в греческой литературе. Из–за политической раздробленности полисной Греции греческий язык издавна распадался на ряд ощутимо различных диалектов, важнейшими из которых были ионийский, аттический, эолийский и дорийский. Разные жанры древнегреческой поэзии зарождались в разных областях Греции и соответственно пользовались разными диалектами: гомеровский эпос — ионийским, но с сильными элементами соседнего эолийского диалекта; из эпоса этот диалект перешел в элегию, эпиграмму и другие смежные жанры; в хорической лирике преобладали черты дорийского диалекта; трагедия пользовалась аттическим диалектом в диалоге, но вставные песни хора содержали — по образцу хорической лирики — много дорийских элементов. Ранняя проза (Геродот) пользовалась ионийским диалектом, но с конца V в. до н. э. (Фукидид, афинские ораторы) перешла на аттический.

Все эти диалектные особенности считались неотъемлемыми признаками соответствующих жанров и тщательно соблюдались всеми позднейшими писателями даже тогда, когда первоначальный диалект давно уже вымер или изменился. Тем самым язык литературы сознательно противопоставлялся языку разговорному: это был язык, ориентирующийся на передачу канонизированной традиции, а не на воспроизведение действительности. Особенно заметно это становится в эпоху эллинизма, когда культурное сближение всех областей греческого мира вырабатывает так называемый «общий диалект» (койнэ), в основе которого лежал аттический, но с сильной примесью ионийского. В деловой и научной литературе, а отчасти даже в философской и исторической, писатели перешли на этот общеупотребительный язык, но в красноречии и тем более в поэзии остались верны традиционным жанровым диалектам; более того, стремясь как можно более четко отмежеваться от повседневности, они нарочно сгущают те особенности литературного языка, которые были чужды языку разговорному: ораторы насыщают свои произведения давно забытыми аттическими идиомами, поэты извлекают из древних авторов как можно более редкие и непонятные слова и обороты.

В римской литературе, где латинский язык не давал диалектного материала, средства были другие, но цель — обособление литературного языка от практического — оставалась та же. Здесь возвышенность поэтического слога достигалась, во–первых, усиленным использованием архаизмов (так, Вергилий вставлял в «Энеиду» обильные реминисценции из древнего эпоса Энния) и, во–вторых, применением заимствований из греческого языка — причем особенно ценились не лексические заимствования, многочисленные и в разговорном латинском языке, а, например, синтаксические обороты, позволявшие почувствовать за латинскими словами греческий языковый строй. Как в области стиля, так и в области языка эти самодовлеющие условности особенно усиливаются к исходу античности.

Система стиха в античной литературе столь же традиционна и столь же жанрово обусловлена. Здесь господствует метрическая система стихосложения, основанная на упорядоченном чередовании долгих и кратких слогов: долгий слог считался равным двум кратким, повторяющаяся группа долгих и кратких слогов образовывала стопу, стопы равной длительности, хотя и с разным слоговым составом, могли заменять друг друга. Такая метрика очень напоминала музыку со слогами–нотами и стопами–тактами. Понятно, что эта система стихосложения могла развиться только в языке, где долгота и краткость являются фонологически существенными признаками звуков, только в культуре, где поэзия еще не отделилась от музыки и пения.

Таковы действительно были греческий язык и греческая культура в пору становления античной литературы: тогда и сложились основные размеры античной поэзии — дактилический гексаметр в эпосе («Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»), ямбический триметр в драме («О вы, младые чада Кадма древнего…»), сложные комбинации стихов и стоп в лирике (алкеева строфа, сапфическая строфа и т. д.). Но с течением времени положение изменилось. С переходом к книжной культуре эпохи эллинизма поэзия отрывается от музыки, стихи уже не поются, а декламируются. Музыкальная основа замены одних стоп другими перестала ощущаться, потребовались громоздкие метрические правила, стихотворство стало требовать от поэта не столько развитого слуха, сколько теоретической подготовки и большой начитанности. Далее, с переходом из Греции в Рим поэзия должна была приспособляться к латинскому языку, в котором контраст ударений и безударности имел большее значение. Потребовались усилия, чтобы согласовать до некоторой степени метрическую схему с игрой словесных ударений. Наконец, в последние века античности долгота и краткость в греческом и латинском языках совсем перестали различаться, метрическое стихосложение потеряло основу в языке. Потребовалась новая основа организации стиха, и такой стало тоническое стихосложение первых христианских гимнов.

И все же древние метрические размеры незыблемо держались: поэмы писались гексаметром, элегии и эпиграммы — сочетанием гексаметра с пентаметром, драмы — триметром, малые стихотворения — разностопными лирическими размерами, хотя само звучание этих размеров уже было совсем иным. Сила традиции была такова, что даже в Средние века параллельно с тонической греческой и латинской поэзией продолжала существовать метрическая поэзия в составленных по древним учебникам гексаметрах и ямбах, и она дала немало настоящих поэтических ценностей.

Такова была система условностей античной литературы в основных ее аспектах — сложная, устойчивая, рассчитанная не столько на непосредственное отражение меняющейся действительности, сколько на сохранение и воспроизведение культурных ценностей прошлого. Разумеется, в разные эпохи античности она имела различный облик: пора ее становления непохожа на пору канонизации и застоя, периоды расцвета полисного строя (при Эсхиле и Софокле) и больших государств (при Каллимахе и Вергилии) рождали литературу совсем иную, чем периоды кризиса и упадка. Единообразие литературных канонов не помешало античной литературе за тысячу лет существования претерпеть сложные и глубокие изменения, история которых будет содержанием последующих глав. Но если брать античную литературу в целом и сопоставлять ее, например, со всей европейской литературой Нового времени, то эта система литературных условностей выступает в ней с полной ясностью. Системой условностей является в конечном счете каждая литература, как древняя, так и современная; но если в литературе Нового времени смена таких систем происходила каждые несколько десятилетий, то в античной литературе такая система почти без изменений держалась веками. Этот признак роднит ее с остальными литературами Древнего мира.

Сохранность и реконструкция античной литературы представляет особую проблему. Литературная продукция античности была огромна. Нам от нее сохранилась ничтожно малая часть. Писатели, чьи сочинения известны нам полностью или почти полностью, насчитываются единицами, например Платон, Вергилий и Гораций. От большинства писателей сохранилась лишь малая часть написанного ими: от Эсхила — 7 драм из 80—90, от Софокла — 7 драм из 120, от Ливия — 35 книг из 142. И наконец, огромное количество писателей известно нам лишь по именам и скудным отрывкам, среди них такие крупнейшие фигуры, как Архилох, Стесихор, Энний, Варрон, Корнелий Галл и др. На каждого античного писателя, чьи сочинения дошли до нас, приходится по нескольку десятков писателей, которых мы не знаем. Понятно, что при таких условиях изучение античной литературы представляет совсем особые трудности.

Отбор сохранившихся памятников литературы был в значительной степени делом школы. Отбирались и переписывались сочинения тех авторов, которые читались и изучались в низшей и высшей школе. Остальные, непереписываемые, забывались и при хрупкости основного античного писчего материала — папируса — были обречены на скорую гибель. Уже к эпохе поздней античности памятники ранней античности были почти забыты. Тот состав памятников, которым располагаем мы, отстоялся в основном в течение III—VIII вв. н. э. То, что уцелело в эти бурные века, за немногими исключениями дошло и до нас. Основная форма их сохранности — копии и копии с копий, сделанные средневековыми монахами начиная с IX в. н. э.; лишь единичные рукописи восходят к более раннему времени — IV в. н. э. И лишь малые отрывки дошли до нас в том виде, в каком они читались в античности, — это греческие папирусные фрагменты, находимые при раскопках в Египте; самый обширный из них, опубликованный лишь в 50‑х годах XX в., содержит полностью комедию Менандра «Брюзга». Что же касается тех бесчисленных произведений, которые полностью не сохранились, то единственный материал для суждения о них — это отзывы, упоминания, цитаты и пересказы (порой довольно обширные), встречающиеся у тех писателей, сочинения которых уцелели. Но и по ним иногда бывает возможно восстановить основные черты литературного облика произведений и писателей.

Главными факторами, стихийно определявшими сохранность памятников античной литературы, были следующие. Во–первых, произведения, признанные великими и классическими, оттесняли произведения менее почитаемые; поэтому, например, до нас дошел Еврипид и не дошел Агафон, дошел Вергилий и не дошел Корнелий Галл. Во–вторых, произведения с аристократической идеологией оттесняли произведения с демократической идеологией, произведения официальные — произведения оппозиционные (если последние не «реабилитировались» близким потомством); поэтому, например, не сохранились греческие и римские мимы, не сохранилась «История» Азиния Поллиона, не сохранились антихристианские трактаты поздних философов. В-третьих, произведения поздние, естественно, заслоняли произведения более ранние. Поэтому, например, нам известно множество мелких стихотворений эллинистических лириков и очень мало — лириков VII—V вв. до н. э., известны поэмы заурядных Силия и Стация, и мы не знаем эпоса Энния. Лишь отчасти действие этого фактора смягчалось позднеантичной модой на архаику, которая спасла нам Лукреция и Саллюстия. В-четвертых, сокращенные переработки и извлечения подменяли объемистые подлинные сочинения: так, огромная «История» Трога Помпея погибла потому, что ее читали только в сокращении Юстина. В общем, можно сказать со многими оговорками, что та часть античной литературы, которая дошла до нас, — это или вершины античной литературы или ее итоги и результаты, а поиски и подступы к этим вершинам остаются скрытыми для нас. Этого было достаточно, чтобы любоваться античной литературой, но недостаточно, чтобы ее изучать.

Такой характер материала определял и господствовавший до середины XIX в. подход к античной литературе. Она или была поводом для отвлеченных медитаций о духе эллинства в сопоставлении с духом Нового времени или каким–нибудь иным, или была предметом мелочного фактографического обследования, при котором сохранившиеся памятники классифицировались по эпохам или жанрам и рассматривались, как в музейной витрине, один за другим, без всякой заботы о внутренней их связи. Только в течение последнего столетия, с развитием филологических методов реконструкции (конечно, в значительной степени гипотетической) несохранившихся памятников появилась возможность хотя бы приблизительно представить античную литературу во всей широте ее материала и сложности происходивших в ней процессов, возможность использовать тот ценнейший материал, который дает она для выявления внутренних законов развития литературы.

Античная культура близка современному читателю своим гуманистическим содержанием. То же самое, конечно, можно сказать и о всякой иной культуре в истории человечества. Однако в применении к античной культуре эти слова имеют особенно конкретный смысл. Но здесь речь идет не об элементах гуманистической идеологии, которые содержатся в любой человеческой культуре, а о самой структуре гуманистической идеологии, которая сложилась в Европе Нового времени на основе унаследованной от европейской античности. Понятие о ценности человеческой личности, о гармоническом развитии духовных и физических сил человека, о разумном единстве свободы личности и порядка общества, о сквозном законе, который определяет нормы жизни природы, человека и человечества, — все эти понятия были созданы европейской античностью и нашли свое выражение в философской теории и литературной практике Древней Греции и Рима. Именно здесь, в античном полисе, исторические условия заставили человека впервые осознать себя «общественным животным», поставили в центр человеческого сознания ту проблему единства личности и общества, которая осталась основной во всем последующем развитии европейской гуманистической традиции. Общность этой традиции и определяет тот факт, что среди всех культур Древнего мира европейская античность столь духовно близка нашему времени.

Глава 1. Греческая литература архаического периода

В. Н. Ярхо

Истоки древнегреческой литературы

Первыми письменными памятниками греческой литературы являются поэмы «Илиада» и «Одиссея», автором которых античность считала полулегендарного сказителя Гомера; несомненно, однако, что эти произведения — результат длительного развития бесписьменного эпического творчества, составлявшего одну из разновидностей греческого фольклора. В самих же гомеровских поэмах содержатся указания на существование в Древней Греции различных жанров устного творчества, известных также в фольклоре других народов.

Среди картин мирной жизни, изображенных на щите гомеровского Ахилла, мы находим описание сбора винограда, происходящего в сопровождении хороводной песни и пляски под аккомпанемент форминги (струнный инструмент, похожий на лиру; «Илиада», XVIII, 567—572). Образец рабочей песни, под которую поселяне с усилиями отваливают камень от глубокой пещеры, дает Аристофан в комедии «Мир».

Сохранилась также подлинная песня мукомолок с острова Лесбоса (VI в. до н. э.), в которой упоминается имя лесбосского правителя Питтака:

Мели,  мельница,  мели!
Ведь  молол  и  Питтак,
Великой  Митилены  повелитель.
Актуальная тематика особенно активно проникала в застольные песни — так называемые сколии, исполнявшиеся поочередно участниками пирушки. Дошедшие до нас образцы аттических сколиев содержат призывы к богам охранять от бед Афины, прославление саламинского героя–покровителя Аякса, воспоминания о храбрецах Гармодии и Аристогитоне, убивших в 514 г. до н. э. афинского тирана Гиппарха, и т. д.

Практическим потребностям повседневной жизни отвечали также пословицы, поговорки, поучительные наставления и афоризмы, часто в стихотворной форме. Родственны им были и прозаические басни, рассказываемые к случаю (сюжеты этих басен обнаруживают сходство с баснями Ближнего Востока, восходящими к шумерской словесности); позднейшая традиция называла «отцом басенного рода» полулегендарного раба–мудреца Эзопа (VI в. до н. э.), но признавала, что басни бытовали и до него. Записи «эзоповых басен» начинают делаться в V—IV в. Образцы фольклорной новеллы входят уже в «Истории» Геродота (середина V в.), а стихотворные сентенции и пословицы еще раньше послужили материалом для создания дидактического эпоса.

В Греции были широко распространены обрядовые песни, сопровождавшие праздники наступления весны и сбора урожая, посвящение юношей в разряд воинов или охотников, свадьбы, похороны и т. д. Для этих песен было характерно исполнение их определенными половозрастными группами, отражающими древнейшее разделение труда в первобытной общине (ср. игры в старинном русском свадебном обряде, где хору друзей жениха противостоял хор девушек, «защищающих» свою подругу). Так, известен краткий текст «состязания» трех хоров спартанцев: стариков, зрелых мужчин и юношей: первые вспоминали былую силу, вторые гордились своей нынешней мощью, третьи обещали стать еще сильнее в будущем. По окончании весенних и осенних полевых работ группы молодежи обходили дома односельчан, распевая песни, напоминавшие восточноевропейские колядки: исполнители требовали себе награды, а в случае отказа шутливо угрожали хозяину карой. На празднествах плодородия, символически изображавших смерть и воскресение растительного божества, звучали озорные ямбы, на свадьбе — гименеи или эпиталамии, прославлявшие жениха и невесту и желавшие им обильного потомства. Эти виды обрядового фольклора впоследствии обрабатывали греческие поэты–лирики VII—VI вв. до н. э. Специального искусства требовало исполнение погребального плача–причитания — трена (threnos). В «Илиаде» (XXIV, 719—776) подробно описывается такой обряд над телом убитого Гектора: «зачинают» плач специальные «плакальщики», им отвечают собравшиеся женщины, к которым поочередно присоединяются овдовевшая супруга, мать, невестка убитого. Погребальная заплачка впоследствии также была использована в литературе классического периода, войдя в качестве «плача» в трагедию.

С обрядовым фольклором близко соприкасались культовые гимны, исполнявшиеся хорами во время религиозных празднеств в честь различных богов: Аполлону посвящался пэан, Дионису — дифирамб, женским божествам — парфении, т. е. девичьи песни. По отдельным образцам этих жанров, получивших литературную обработку в хоровой лирике VII—V вв. до н. э., видно, что существенное место в них занимала мифологическая тематика в виде воспоминаний о легендарных подвигах самого бога или какого–нибудь героя, находящегося под его покровительством.

Еще более были насыщены мифологическим материалом героические (богатырские) сказания. Как они слагались и исполнялись, мы снова узнаем из гомеровских поэм. Мы находим здесь воспоминание о двух этапах развития эпической традиции. Песней о славе героев минувших времен услаждает свой досуг Ахилл («Илиада», IX, 186—192); наряду с этим эпос уже знает аэдов — певцов–профессионалов, владеющих специфической техникой героического повествования (Демодок — в государстве феаков, Фемий — во дворце Одиссея). Аэды могли петь о деяниях богов, но чаще — о подвигах героев, в том числе участников не так давно окончившейся Троянской войны. При этом богатырское сказание может соединяться с элементами волшебной сказки и реминисценциями из типологически более ранних слоев эпоса, впитывать в себя малые фольклорные жанры (басня, притча, назидание, пословица), которые одновременно продолжают сосуществовать вместе с ним и впоследствии также получают литературное оформление. Для последних веков родового строя ведущим становится героический эпос, черпающий для себя материал в богатом мифологическом репертуаре.

В греческой мифологии, как и во всякой другой мифологии, нашли фантастическое отражение примитивные производственные и общественные отношения раннего родового строя. Так, овладение искусством добывать и поддерживать огонь составляет основу сказания о Прометее, похищающем небесный огонь и доставляющем его людям. Чрезвычайно важный для ранней стадии развития человечества переход от матрилокального брака к патриархальной семье запечатлен в мифе об Эдипе: пока родство ведется по материнской линии, убийство сыном неизвестного ему родного отца не может считаться большим преступлением, чем убийство случайно повстречавшегося путника. В сказаниях о Персее и о странствиях Одиссея легко различаются мотивы волшебно–героической сказки, в которой герою приходится скорее хитростью, чем силой, преодолевать всевозможные препятствия для достижения цели, поставленной перед ним явным недоброжелателем в надежде на гибель героя. Освобождение же Персеем Андромеды восходит к столь же древнему мотиву сказочного сватовства, как и соединение Одиссея с Пенелопой, — к старинному фольклорному сюжету «муж на свадьбе своей жены».

Однако, если в богатырской сказке существенную роль играют всякие чудесные предметы (меч–кладенец, шапка–невидимка), заколдованные люди и животные, наконец, многочисленные добрые и злые волшебники, помогающие герою или воздвигающие на его пути различные препятствия, то в древнегреческих сказаниях герою чаще всего приходится иметь дело с такими же, как он сам, людьми, а в качестве его покровителей или прямых недругов выступают также совершенно человекоподобные боги, только изредка прибегающие к волшебству. Антропоморфизм греческой мифологии, в которой ранние стадии ее развития (в частности, териоморфная) сохранились только в виде отдельных реликтов, составляет ее важную особенность, отличающую систему греческих мифов от генетически и типологически родственных им мифологических представлений других древних народов Средиземноморья. Наряду с этим свойством греческих мифов огромные возможности для их последующего художественного осмысления создавало отсутствие в Древней Греции религиозной догматики: даже в классическую эпоху Греция оставалась разделенной на множество самостоятельных государств, и каждое из них имело свои местные культы и наиболее чтимых богов, с которыми были связаны разнообразные, часто не повторяющиеся в других государствах и вовсе не обязательные для них сказания. На протяжении всей античности в Греции не существовало канонов, предписывающих придерживаться каких–либо раз и навсегда данных представлений о происхождении, генеалогии и даже функциях многочисленных богов. Система сотворенных древним греком целиком по его «образу и подобию» богов и героев открывала самый широкий простор для ее различного осмысления и для насыщения фольклорных образов и ситуаций актуальным идеологическим содержанием.

Очень важно отметить еще одну особенность греческих мифов, отличающую их от фольклора других народов. В то время как,например, волшебная сказка сознательно избегает указания на время и место описываемых ею событий («в тридевятом царстве, в тридесятом государстве»), греческие мифы достаточно точно локализуют своих героев и располагают их в определенной хронологической последовательности: деятельность Тесея, представляющего аттический вариант культурного героя, связана с Афинами, а образ его двойника, дорийского очистителя земли от диких чудовищ, Геракла — с Аргосом; в соседних Микенах помещается род Атрея, чьими сыновьями или внуками являются верховный вождь греков под Троей Агамемнон и его брат, спартанский царь Менелай, муж прекрасной Елены. В свою очередь, сами участники Троянской войны считают себя следующим поколением после героев похода аргонавтов и «Семерых против Фив»; с этим городом неизменно ассоциируется история Эдипа. У греков классического и позднего периода достоверность сведений о Геракле, Эдипе, Менелае не вызывала ни малейшего сомнения, и еще во II в. н. э. Павсаний в своем «Описании Эллады» говорил о событиях, героями которых были Тесей, Ариадна, Орест и т. п., как о совершенно реальных фактах, точно указывая, где они происходили.

Подобная локализация объясняется тем, что уже во II тыс. до н. э. на территории Греции и многочисленных островов Эгейского моря возникла древняя культура, называемая ныне по имени двух ее крупнейших центров крито–микенской. Начатые свыше 100 лет назад немецким археологом–любителем Г. Шлиманом и продолжающиеся доныне в различных областях Греции раскопки, а также расшифрованные в 1953 г. англичанином М. Вентрисом письмена микенского периода в совокупности с другими историческими свидетельствами дают возможность восстановить в общих чертах обстановку в «доисторической» Греции.

В середине II тыс. на Крите существовало богатое и могущественное государство, располагавшее сильным флотом и сумевшее благодаря этому завязать весьма обширные связи с островами Эгейского архипелага и некоторыми центрами континентальной Греции. Примерно в XIV в. до н. э. Критское царство постигла тяжелая катастрофа, и с этого времени начался расцвет раннерабовладельческих государств в материковой Греции, среди которых наиболее значительную роль играли расположенные в северо–восточном углу Пелопоннеса Микены, давшие название всему периоду греческой истории XVI—XII вв. до н. э. Другими древнейшими центрами микенской культуры были на юго–западной окраине Пелопоннеса — Пилос, в средней Греции — Аттика и Беотия, на севере — Фессалия. Если деятельность и подвиги крупнейших героев греческих мифов связывались именно с названными центрами, то это означает, что микенская эпоха была временем возникновения основного состава древнегреческих героических сказаний: космические или растительные мифы, традиционные фольклорные ситуации оказались прикрепленными к вполне конкретным местам и стали восприниматься как часть легендарной истории. К микенской эпохе относится также формирование олимпийского пантеона, играющего столь значительную роль во всей античной литературе. Хотя в настоящее время есть основания говорить о ближневосточном влиянии на систему религиозных представлений древних греков, положение в гомеровских поэмах верховного бога Зевса, вынужденного сдерживать недовольство других строптивых богов, несомненно отражает характер власти микенского царя в окружении беспокойных полузависимых местных царьков; высокий авторитет богини–воительницы Афины восходит, вероятно, к ее культу покровительницы царских родов микенского времени, а симпатия, проявляемая Аполлоном и Афродитой к защитникам Трои, объясняется малоазийским происхождением этих божеств.

Впрочем, и сама Троянская война, послужившая основой для целого ряда эпических поэм, относится к числу мифологизированных народной фантазией исторических событий.

Микенские вожди вели весьма агрессивную внешнюю политику, направляя ее острие главным образом в сторону Малоазийского побережья; об этом свидетельствуют, в частности, египетские и хеттские документы XIV—XIII вв. до н. э., в которых встречаются названия нападавших на Малую Азию племен «ахайваша» («аххиява») и «данауна», соответствующие наименованиям греков в гомеровском эпосе — «ахейцы» и «данайцы». С другой стороны, на том месте Малоазийского побережья, которое занимает ключевую позицию на подступе к проливам, соединяющим Средиземноморье с Черным морем, уже в конце IV тыс. до н. э. было основано поселение, просуществовавшее вплоть до римского времени. В истории этого города, носившего название Трои (иначе — Илион), археологи различают ряд последовательно сменяющих друг друга слоев. Для древнегреческой мифологии особенный интерес представляют Троя II и Троя VIIа: в первой из них, погибшей ок. 2200 г. от пожара, еще Шлиман нашел множество золотых изделий, которые он принял за сокровища царя Приама; вторая, не столь богатая, была разрушена в результате военных действий тысячу лет спустя. Нападавшими являлись ахейцы (возможно, в союзе с другими государствами Малой Азии), и этот поход (или несколько кратковременных экспедиций) сохранился в памяти потомства как грандиозная многолетняя война, и на очередную разрушенную Трою были перенесены воспоминания о ее далекой богатой предшественнице. Впрочем, вскоре пришли в упадок и сами микенские государства; причиной этого послужило вражеское вторжение, которого не могли остановить мощные крепостные стены, возведенные микенскими владыками. Этническая принадлежность и дальнейшая судьба грозных пришельцев остаются до сих пор одной из загадок ранней истории Греции. Несомненно, во всяком случае, что они значительно облегчили проникновение на юг Балканского полуострова новой волны греческих племен — дорийцев.

Нашествие на южную Грецию сначала неизвестных врагов, а затем дорийцев, не затронув существенно микенских центров в Фессалии и Аттике, заставило ахейцев из Пелопоннеса искать прибежища на островах и Малоазийском побережье. Сюда принесли они воспоминания о «крепкостенных замках» и «златообильных дворцах» микенской державы, заброшенных в эпоху дорийского вторжения. Передаваясь из поколения в поколение, мифологизированная история ахейских времен и послужила основой для греческого эпоса, окончательное оформление которого произошло не ранее VIII в. до н. э. и завершило многовековой период существования устной эпической традиции, уходящей своими корнями в микенские, а подчас и домикенские времена.

Переселение дорийцев и развернувшаяся в начале I тыс. до н. э. греческая колонизация завершили процесс формирования и расселения древнегреческих племен и образования соответствующих диалектов, которые сыграли впоследствии значительную роль в дифференциации литературных жанров. Северо–восточную часть Греции (Фессалию), Беотию в Средней Греции, а также северную часть Малоазийского побережья и прилегающие острова, в том числе остров Лесбос, занимала эолийская группа[27]; полагают, что именно здесь возникло первоначальное ядро героического эпоса и что именно в Фессалии воспоминания о микенских царях и их державе объединились со сказаниями о местном герое Ахилле. Южнее эолийцев на побережье Малой Азии и на большинстве Кикладских островов разместились ионийцы; на ионийском диалекте (с небольшой примесью эолизмов) написаны гомеровские поэмы. Он лег также в основу декламационных жанров лирики (элегия, ямб). Разновидностью ионийского является аттический диалект — язык древних Афин и классической афинской драмы и прозы. На юге и юго–востоке Пелопоннеса, на Крите и Родосе, замыкающих бассейн Эгейского моря, и в примыкающей части Малоазийского побережья укрепились дорийцы; дорийский диалект стал одним из компонентов языка хоровой лирики. Различие между главными древнегреческими диалектами было не настолько велико, чтобы сделать невозможным языковое общение между их представителями, но придавало все же очень заметный и совершенно определенный колорит произведениям, написанным на каждом из них.

Гомеровский эпос

Содержание «Илиады» определяется в первых же стихах поэмы:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…
С оного дня, как воздвигшие спор воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.
(Перевод Н. Гнедича)
Началось все с того, что после одного из ахейских набегов в окрестностях Трои Агамемнону досталась в добычу дочь жреца Хриса из храма Аполлона. Явившись с огромным выкупом в греческий лагерь, Хрис слезно просил Агамемнона вернуть ему дочь, но получил оскорбительный отказ; тогда он обратился к Аполлону с мольбой об отмщении грекам. Аполлон, вняв просьбе своего жреца, наслал на ахейское войско мор, который свирепствовал девять дней. На десятый день Ахилл созвал народное собрание, чтобы решить вопрос о дальнейшем пребывании войска под Троей. Прорицатель Калхант, спрошенный о причине божественного гнева, открыл собравшимся, что Аполлон карает ахейцев за оскорбление Хриса и требует возвращения отцу его плененной дочери. Агамемнон, естественно, не мог возражать против исполнения воли Аполлона, но потребовал себе взамен Хрисеиды другой добычи: встретив сопротивление со стороны Ахилла, Агамемнон в раздражении пригрозил забрать у него не менее прекрасную пленницу Брисеиду. Разгорелся спор, и только вмешательство богини Афины предотвратило вооруженную схватку между вождями: Ахилл не стал защищать свою долю добычи — Брисеиду — с оружием в руках, но в гневе на оскорбившего его Агамемнона он отказывается принимать дальнейшее участие в сражениях, пока положение ахейцев не станет критическим и они не призовут его в бой, искупив богатыми дарами нанесенное ему оскорбление (кн. I).

Самоустранение Ахилла от военных действий освобождает поле боя для проявления доблести других ахейских вождей; однако ни поединок Менелая с Парисом (кн. III), ни подвиги Диомеда и других греческих героев (кн. IV—VI), ни единоборство Аякса с троянским предводителем Гектором (кн. VII), ни даже вмешательство богов не в состоянии задержать грозно надвигающееся наступление троянцев, которым помогает сам Зевс (кн. VIII) по просьбе божественной матери Ахилла Фетиды. Небольшую передышку от батальных сцен дает только знаменитая встреча Гектора с Андромахой; прибыв с поля боя в город, чтобы распорядиться о совершении молебствий и приношений богине Афине, Гектор ненадолго задерживается здесь, встретив свою жену с младенцем–сыном на руках, и этой встрече супругов суждено стать последней в их жизни (кн. VI).

Между тем ахейские вожди, испытывая все большие трудности, убеждают Агамемнона отправить к Ахиллу послов с предложением о примирении; но даже богатейшие искупительные дары и обещание вернуть ему вместе с Брисеидой еще семь искусных рабынь не способны смягчить непреклонного в гневе Ахилла (кн. IX). Правда, во вновь разгорающихся боях ахейцам удается достигнуть отдельных успехов (кн. XI), но затем положение их становится все более критическим (кн. XII—XIII), так что верховной богине Гере, сочувствующей грекам, приходится прибегнуть к крайнему средству: она обольщает Зевса, и пока громовержец почивает в ее объятиях, Аяксу удается ранить и вывести из боя Гектора (кн. XIV). Троянцы, оставшись без вождя, обращаются в бегство, но пробуждение Зевса кладет конец всем козням враждебных Трое богов: чудесно исцеленный Аполлоном Гектор подступает к судам ахейцев и даже успевает поджечь одно из них (кн. XV). Хотя положение греков становится почти безнадежным, Ахилл по–прежнему упорствует в гневе. Он соглашается только отпустить в бой своего ближайшего друга Патрокла, которому дает наказ отогнать троянцев от кораблей, но не пытаться захватить Трою. Облаченный для устрашения противников в доспехи Ахилла, Патрокл успешно выполняет первую часть поручения, а затем, вдохновленный успехом, устремляется на штурм Трои и здесь находит свою гибель от руки Гектора, которому снова помогает сам Аполлон (кн. XVI). Вокруг тела убитого разыгрывается ожесточенное сражение, и ахейцам только с величайшими трудностями удается отстоять труп Патрокла (кн. XVII).

Гибель друга вызывает у Ахилла жажду мести, перед которой отступает на задний план его обида на Агамемнона. Правда, для соблюдения законов чести Агамемнон вручает ему все ранее обещанные дары, но Ахилл и без того рвется в бой (кн. XIX). Поскольку Гектору удалось снять с Патрокла доспехи Ахилла, бог Гефест по просьбе Фетиды изготовляет для Пелида новое вооружение необыкновенной красоты (кн. XVIII). Одержимый жаждой мести за Патрокла Ахилл громоздит трупы убитых им врагов на Троянской равнине, заваливая ими течение реки Скамандра (Ксанфа). В негодовании речной бог пытается утопить Ахилла в своих волнах, но Гефест обрушивает на Ксанфа всепожирающий огонь, от которого начинают кипеть речные воды (кн. XX—XXI). Наконец, уцелевшие троянцы укрываются за городскими стенами; только Гектор остается на поле, ожидая неминуемой встречи с Пелидом, и погибает от его руки. Неистовый в мести, как раньше в гневе, Ахилл привязывает тело Гектора к своей колеснице и волочит его по земле; рыдают Приам и Гекуба, престарелые родители Гектора, видя с троянской стены осквернение его тела, горестно оплакивает убитого супруга Андромаха. И уже в эти мгновенья у Приама зарождается мысль отправиться самому с несметными сокровищами в стан Ахилла, дабы выкупить тело Гектора (кн. XXII). План этот осуществляется не сразу, ибо эпический певец должен сначала подробно описать погребение Патрокла и поминальные игры в его честь (кн. XXIII). Затем уж, не без помощи со стороны богов, Приам беспрепятственно достигает шатра Ахилла; потрясенный видом несчастного старца и сознанием постигших его бедствий, вспоминая одновременно и о своем престарелом отце, которому не суждено дождаться возвращения сына из–под Трои, Ахилл выдает Приаму тело Гектора. Описанием погребального плача над убитым и его похорон завершается поэма (кн. XXIV).

В отличие от «Илиады» являющейся поэмой об одном из эпизодов Троянской войны, в «Одиссее» повествуется о скитаниях, выпавших после разрушения Трои на долю хитроумного Одиссея, и о его возвращении на Итаку. При этом сюжет поэмы развертывается не в прямой хронологической последовательности, а содержит неоднократные отступления и возвращения к исходной точке.

Так, в самом начале поэмы сообщается о решении богов дать Одиссею возможность вернуться на родину, о чем Гермес должен поставить в известность прекрасную нимфу Калипсо, которая уже семь лет удерживает героя на своем волшебном острове. Однако только в начале пятой книги Гермес отправляется к Калипсо; в первых же четырех книгах действие сосредоточено вокруг фигуры Телемаха — юного сына Одиссея — и протекает сначала на Итаке. Здесь молодые люди из знатных родов, уверенные в том, что Одиссей давно погиб, докучают его верной жене Пенелопе сватовством. Поскольку Пенелопа медлит с новым замужеством, женихи проводят все дни в пирах во дворце Одиссея, истребляя его добро, а Телемах не в состоянии положить конец их бесчинствам. По совету Афины, явившейся на Итаку в образе чужеземного царя, юноша отправляется в Пилос и Спарту, к давним соратникам Одиссея Нестору и Менелаю, чтобы получить от них какие–нибудь сведения о своем отце. Хотя Телемаху и не удается узнать ничего определенного, он все же укрепляется в надежде на возвращение Одиссея, между тем как женихи готовят юноше засаду на обратном пути.

Только теперь автор поэмы возвращается к судьбе Одиссея — пленника прекрасной нимфы. Получив от богов приказание отпустить Одиссея, Калипсо помогает ему построить плот и снаряжает героя в дорогу. На восемнадцатый день благополучного плавания Одиссей уже видит перед собой землю, как вдруг его замечает давнишний недоброжелатель, морской бог Посейдон, который поднимает на море грозную бурю. Волны носят Одиссея два дня и две ночи по бурному морю; спасает его только вмешательство морской богини Левкотеи и помощь его постоянной хранительницы Афины; прибитый волнами к скалистому берегу неизвестной ему страны Одиссей находит защищенное от волн устье реки и выбирается на сушу (кн. V).

Земля, которая дала приют Одиссею, оказывается островом Схерией, страной богатого и счастливого народа феаков. Заботясь о своем любимце, Афина побуждает Навсикаю, дочь местного царя Алкиноя, заняться утром вместе с подругами стиркой белья на реке. Девичьи голоса пробуждают уснувшего в прибрежных кустах Одиссея; Навсикая велит одеть его, накормить и напоить, а затем объясняет ему, как пройти в город к дворцу Алкиноя (кн. VI). Приветливо встреченный феаками, которые дают обещание доставить его домой, Одиссей отдыхает у них за богатым пиршеством. Здесь собравшихся услаждает своим искусством певец Демодок; по просьбе гостя он поет о деревянном коне, о взятии Трои и о подвигах Одиссея. Заметив слезы на глазах чужеземца, царь Алкиной приостанавливает пение Демодока и просит гостя поведать феакам о себе и о своих приключениях (кн. VII—VIII).

Начинается пространный рассказ Одиссея о скитаниях и происшествиях, выпавших на его долю после взятия Трои. Вместе со своими спутниками он попадает в пещеру одноглазого Киклопа — людоеда Полифема; Одиссею с товарищами приходится ослепить его, чтобы уйти от него живыми. Разгневанный Киклоп призывает на голову Одиссея месть своего отца Посейдона, преследующего его затем вплоть до прибытия в страну феаков (кн. IX). Встреча с другим племенем великанов–людоедов — лестригонами — кончается гибелью всех кораблей с людьми, кроме одного корабля Одиссея. Но спасшимся удается затем только с помощью бога Гермеса избежать коварства волшебницы Кирки (Цирцеи), чьими гостями они остаются целый год (кн. X). Снова собравшись в путь на родину, Одиссей предварительно должен побывать в подземном царстве и узнать там от тени прорицателя Тиресия ожидающую его судьбу (кн. XI). Удачно избежав гибельного острова коварных обольстительниц Сирен, проведя корабль между шестиглавым чудовищем Скиллой и бурным водоворотом Харибдой, Одиссей достигает острова Тринакии, где пасутся стада бога Гелиоса. Здесь он сообщает спутникам прорицание, согласно которому им всем обеспечено возвращение домой, если они не коснутся священных коров Гелиоса; если же они посмеют зарезать и съесть их, то все погибнут, не достигнув родины. Предупреждение Одиссея действует, однако, только до тех пор, пока хватает запасов еды, имеющихся на корабле. Оказавшись же перед угрозой голода, спутники Одиссея в его отсутствие перебивают коров Гелиоса и устраивают недозволенный пир. За это, как только они снова выходят в открытое море, Зевс обрушивает на корабль бурю и молнию, и только одному Одиссею удается спастись. Девять дней его носит по морским волнам, пока не прибивает к острову нифмы Калипсо (кн. XII). Так рассказ Одиссея возвращается к тому моменту, где началось авторское повествование в пятой книге.

Во второй половине поэмы последовательность изложения не нарушается. Волшебный корабль феаков доставляет спящего Одиссея на Итаку. Здесь ему сейчас же является Афина и предупреждает об опасности, грозящей ему в собственном доме (кн. XIII). Превращенный богиней в нищего, Одиссей направляется сначала к своему старому свинопасу Евмею; вскоре он открывается вернувшемуся из Пилоса Телемаху, которого Афина благополучно провела мимо засады женихов, и принимает решение о необходимости переселиться в свой дворец, чтобы на месте подготовить уничтожение женихов (кн. XIV—XVI). В своем доме Одиссею приходится собственными глазами увидеть буйный разгул молодых людей, испытать на себе наглые насмешки; видит он и Пенелопу, безутешно тоскующую по мужу, и вымышленными рассказами стремится вселить в нее надежду на скорое возвращение супруга. Пенелопа с доверием относится к незнакомому путнику; она велит старой няньке Евриклее уложить его спать во дворце, предварительно вымыв ему ноги. Исполняя приказ царицы, Евриклея по старому шраму на ноге узнает Одиссея, который приказывает ей хранить тайну: преждевременное разоблачение помешало бы ему расправиться с женихами (кн. XVII—XIX).

На следующий день Пенелопа по внушению Афины устраивает для женихов состязание в стрельбе из старого лука Одиссея, но никому из них не удается даже согнуть лук. Тогда лук, с разрешения Телемаха, берет Одиссей и начинает избивать женихов, поражая их поочередно стрелами. С помощью Телемаха, двух преданных рабов и самой богини Афины Одиссею удается перебить всех претендентов на руку Пенелопы (кн. XXI—XXII). Этим, впрочем, его испытания не заканчиваются: после трогательной встречи с супругой и престарелым отцом Лаэртом (причем Афина не забывает вернуть Одиссею его прежнюю внешность и величественную осанку) ему приходится вступить в бой с родственниками убитых женихов; только новое вмешательство Афины прекращает междоусобицу и водворяет на Итаке мир (кн. XXIII—XXIV).

Характерная особенность развитого героического эпоса — соотнесенность с каким–либо важным историческим событием далекого прошлого, с которым ассоциируются социальные отношения того времени, когда эпическая поэма оформляется как художественное целое. Для гомеровских поэм такой исторической основой является Троянская война, и воспоминания о микенской эпохе находят отражение в многочисленных деталях военного и мирного быта. К их числу относятся, например, описания бронзового оружия героев, художественной мебели, посуды и конской сбруи, как и самое употребление боевых колесниц. Преобладающее положение Агамемнона среди греческих вождей напоминает микенскую эпоху с ее относительно централизованной властью, а из упоминаемых в каталоге кораблей 164 географических названий почти девять десятых могут быть соотнесены с городами и поселениями микенской Греции. Во II тыс. до н. э. уводит также сходство многих мотивов в гомеровском эпосе и ближневосточном фольклоре: отношения между Ахиллом и Патроклом отчасти сходны с дружбой побратимов Гильгамеша и Энкиду в аккадских (вавилонских) сказаниях, для повествования о странствиях Одиссея находится прототип в древнеегипетском рассказе «Потерпевший кораблекрушение».

Наряду с этим в обработке древнего сказания видно стремление устранить сказочные черты, присущие ранним стадиям богатырского эпоса: такие его характерные признаки, как чудесное рождение и столь же чудесное детство героя, проявляющего уже в младенческие годы незаурядную силу, а также его магическая неуязвимость и помощь волшебных животных, особенно чудесного коня, в гомеровских поэмах почти совершенно отсутствуют. Описание одежды и причесок, отдельных деталей вооружения героев, обычай сжигать трупы и многие другие подробности характерны не для микенской культуры, а для Ионии VIII в., т. е. для эпохи, отделенной от Троянской войны примерно четырьмя–пятью столетиями. Еще важнее, что к этому же времени относится основная масса содержащихся в поэмах сведений социально–экономического характера, в первую очередь преобладающее положение родовой знати и выделение аристократической верхушки. Знатным вождям принадлежат лучшие и наиболее обширные земельные участки, многочисленные стада и отборные пастбища; при разделе завоеванной добычи они получают бо́льшую и лучшую долю. Обращает на себя внимание также известная независимость гомеровских вождей, не находящая себе соответствия в социальных отношениях микенского времени.

Так как знатные вожди (цари) являются главными действующими лицами в обеих поэмах и носителями идеальных черт «героического» века, в буржуазном литературоведении широко распространено мнение об «аристократизме» мировоззрения Гомера и находятся исследователи, определяющие весь гомеровский эпос как «придворную», «развлекательную» поэзию.

Подобная точка зрения, несомненно, глубоко ошибочна. Героический эпос зарождается в недрах первобытнообщинного строя и окончательно формируется в период его начинающегося распада. Ведущая роль племенных вождей объясняется в этих условиях тем, что в них родовая община видит своих защитников, выделяющихся силой и храбростью среди других соплеменников и поэтому способных отстоять интересы всего племени. Заметим, что и сами гомеровские вожди расценивают оказываемый им почет как обязывающий их стоять в первых рядах воинов и принимать на себя основной удар противника. Тем более естественно для многовековой эпической традиции наделение племенного вождя — героя богатырских сказаний далекого прошлого — идеальными качествами.

К их числу, наряду с отвагой и силой, принадлежит также обостренное чувство собственного достоинства и героической чести, так как слава вождя распространяется на все племя в целом. Поэтому ни Одиссей, попавший в окружение врагов, ни Диомед, встречающийся в бою с Гектором, ни Аякс, отражающий с великим трудом натиск троянцев, не помышляют об отступлении, ибо такой поступок покроет позором их самих, их род и навеки лишит их доброй славы. Забота о посмертной славе для гомеровских героев — далеко не праздные слова.

Поэтому же целиком в русле героической морали находится гнев Ахилла, отказавшегося от участия в боях; поскольку Агамемнон своим поступком оскорбил честь прославленного героя, последнему дозволяется прибегнуть к любому средству, чтобы восстановить свою репутацию. При этом причиной гнева Ахилла вовсе не является отнятая у него Брисеида; его поведение не было бы иным, если бы Агамемнон забрал у него какой–нибудь ценный предмет из доставшейся ему добычи, так как все они символизируют признание его заслуг, а изъятие любого из них — ущемление его чести. Поэтому никому из ахейцев не приходит в голову упрекать Ахилла в предательстве общегреческих интересов и тем более в дезертирстве: предатель или дезертир никогда не был и не мог стать героем народного эпоса, а самое понятие патриотизма ограничивалось в эпоху позднего родового строя защитой интересов собственного племени. Иное дело, что в эту эпоху уже возникают первые ростки государственного сознания, которое также не осталось вне поля зрения автора «Илиады», создавшего обаятельный образ Гектора.

Как и другие эпические вожди, Гектор верен кодексу героической чести, не допуская, в частности, мысли об уклонении от поединка с Ахиллом; но в отличие от ахейских героев он возглавляет борьбу за свою родину, защищая троянских жен и детей от «рокового дня». В бою Гектор в ряде случаев действует не как вождь племени, стремящийся овладеть дорогой добычей, а как начальник гражданского ополчения, для которого высшая цель — спасение отечества и общая победа. Сознание неизбежности падения Трои и готовность защищать ее до последнего вздоха придают фигуре Гектора подлинное трагическое величие.

Признаки отмирания «героической» этики еще отчетливее прослеживаются в «Одиссее». Хотя и здесь герой принадлежит к высшему кругу ахейской знати, отличаясь не сломленной в многолетних испытаниях силой и ловкостью, сплошь да рядом осторожность, скрытность и прямое притворство, немыслимое в Ахилле или Гекторе, оказываются для Одиссея гораздо более ценными свойствами, чем прямолинейная храбрость и всесокрушающая отвага. В отрицательном свете изображены в поэме «богоравные» женихи Пенелопы, нагло разоряющие дом Одиссея; попытка Телемаха обуздать их при помощи народного собрания ни к чему не приводит, и эта длительная безнаказанность обнаглевшей знатной молодежи указывает на далеко зашедшее разложение родовых институтов. Значительно чаще, чем в «Илиаде», говорится в «Одиссее» о рабском труде, хотя в целом рабство носит еще патриархальный характер и ограничивается сферой домашнего обслуживания.

К объективным социальным условиям, в которых действуют гомеровские герои, присоединяется в поэмах не менее важный для эпического автора «божественный» план: события, происходящие вследствие совершенно естественных побуждений и самостоятельных поступков человека, воспринимаются в то же время как предопределенные судьбой или предуказанные богами, главным образом Зевсом. Так, волей Зевса уже в самом начале «Илиады» объясняются многочисленные потери ахейцев, понесенные ими из–за ссоры Ахилла с Агамемноном. Успешное наступление троянцев (кн. XI—XV) становится в дальнейшем возможным не только вследствие отсутствия Ахилла, но опять же по желанию Зевса. Гектор терпит поражение в единоборстве с Ахиллом как потому, что имеет дело с самым могучим ахейским героем, так и потому, что перед их сражением Зевс определил на своих весах волю судьбы: чаша с жребием Гектора опустилась вниз («к Аиду»), и это служит указанием, что участь его решена («Илиада», XXII, 209—213).

Из подобных фактов (перечень их можно продолжить) иногда делают вывод о «связанности», «скованности» героев эпоса чуждой им, непознаваемой силой — судьбой или божественной волей. Между тем гомеровский человек отнюдь не ощущает судьбы как чего–то враждебного, противоположного ему самому: понятие «мойра», переводимое у нас словом «судьба», обозначает не больше, чем «долю», выделенную в жизни каждому человеку, появившемуся на свет и вынужденному рано или поздно его покинуть. При этом осознание неизбежности смерти как естественного закона не обрекает гомеровских героев на бездействие; напротив, поведение их отличается максимальной активностью и полнотой жизненных проявлений, делающих их образы столь привлекательными. Что же касается эпических представлений о судьбе и богах, то они соответствуют уровню развития общественных отношений родового строя, при котором человек воспринимает себя в неразрывном единстве с окружающей его природой и действующими в ней стихийными силами.

Важнее подчеркнуть другое: гомеровскому мировоззрению еще совершенно чуждо представление о богах как высшей силе, призванной судить и карать человека за преступления против нравственности. Гомеровские боги отличаются от человека только бессмертием и физической силой, в отношениях же между собой и с людьми руководствуются отнюдь не требованиями справедливости, а личными симпатиями и антипатиями. Гнев бога, оскорбленного похвальбой или неповиновением смертного, опасен, но в остальном срок жизни человека на земле, предопределенный безучастной судьбой, не зависит от его поведения. Только в более поздней «Одиссее» наблюдаются зародыши религиозно–этической проблематики: боги, хотя и не вмешиваются непосредственно в судьбу спутников Одиссея или женихов Пенелопы, стараются все же предостеречь их от позорных, нечестивых поступков, а гибель женихов расценивается в поэме отчасти как божественная кара за нарушение ими древнего закона гостеприимства и оскорбление домашнего очага Одиссея.

Относительная неразвитость общественных отношений порождает еще одну форму божественного вмешательства в поведение героев: с его помощью объясняется внутреннее состояние человека. Так, в известной сцене из первой книги «Илиады» Ахилл, раздраженный нападками Агамемнона, готов уже броситься на него с обнаженным мечом, как вдруг спустившаяся с Олимпа и видимая только одному Ахиллу Афина хватает его сзади за кудри и передает ему желание богов: он может как угодно бранить Агамемнона, но поединка между ахейскими героями не желают сочувствующие им боги. Легко понять смысл этого эпизода и без вмешательства Афины: разгневанный Ахилл в последнюю минуту видит, каковы могут быть последствия его поступка, и, смиряя себя, опускает меч в ножны. Однако эпическому певцу еще недоступно изображение такого сложного психического акта, каким является борьба между аффектом и рассудком; в эпосе нет еще даже понятия, обозначающего совокупность психических свойств и проявлений индивида («души») как единое целое. Больше того, психические свойства нередко трактуются как нечто отдельное от человека, существующее в нем самостоятельно и потому открытое для воздействия внешних сил, в частности богов, которые могут «вложить» в «дух» человека отвагу, мужество, желание, а могут «погубить», «повредить», «изъять» у него разум. Воздействие богов на человека есть, таким образом, не что иное, как передача через внешнее внутреннего состояния героя: Гомер не изображает аффект как психический акт, он стремится объяснить его внешним, чаще всего божественным вмешательством.

С этой особенностью художественного мышления эпического автора связано и преобладание в передаче психического состояния человека внешней симптоматики: при волнении или страхе у гомеровского героя дрожат и слабеют ноги, стучат зубы, прерывается голос, дыбом вздымаются волосы, бледнеет лицо и т. д. Тонкая наблюдательность Гомера в изображении внешних проявлений чувств облегчает читателю восприятие характеристики героя. Исторически подобная ограниченность художественных возможностей эпоса вполне объяснима: хотя в эпоху позднего родового строя уже начинается выделение личности из первобытного коллектива, ее обособление еще не достигло того уровня, когда внутренний мир человека мог бы представлять самостоятельный интерес для эстетического сознания. Эта особенность является, однако, источником высокой и своеобразной художественной ценности эпоса древних греков.

«Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло, — писал Маркс. — Наоборот, оно является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых оно возникло, и только и могло возникнуть, никогда не могут повториться снова» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 12, с. 737—738).

Осознание возможностей отдельной личности, хотя она и принадлежит к родовому коллективу, послужило в эпосе основой для образов, прекрасных в цельности своей натуры и ясности жизнеотношения, но в то же время не лишенных индивидуальных черт: всех вождей характеризует чувство долга, отвага, храбрость, но тому же Ахиллу особенно присущ бурный темперамент, несгибаемая прямота и честность; Аяксу — воинская стойкость, краткость в речи и надежность в деле; Агамемнону — тщеславная гордость; Одиссею — неторопливость в решениях, осторожность и хитрость. Из двух гомеровских стариков, патриархов многочисленного рода, троянский царь Приам обрисован с искренним сочувствием к его тяжелой судьбе, ахейский же вития Нестор — не без легкой иронии в отношении его многословных назиданий и советов. В гомеровских поэмах перед читателем проходит целая галерея женских образов: глубоко преданная Гектору и с печалью предвидящая свою скорбную долю Андромаха; теряющая одного за другим сыновей несчастная Гекуба; честно ожидающая давно пропавшего мужа Пенелопа и юная царевна Навсикая, втайне мечтающая о браке с человеком, подобным Одиссею. Хотя все эти персонажи восходят к традиционным фольклорным типам, каждый из них отличается не только особой судьбой, но и определенными душевными качествами, если даже Гомер и не ищет индивидуального психологического своеобразия или тем более персональных внешних признаков (все герои в момент боя или наивысшего напряжения душевных сил подобны богам, все девушки и молодые женщины — богиням).

В последующие периоды, когда греческая литература научится изображать людей и в динамике их трагических страстей, и с большим вниманием к их внутреннему миру, она в то же время утратит ту непосредственность и цельность, которая составляет непреходящую ценность гомеровских поэм и в огромной степени объясняет их общечеловеческое значение.

Художественная специфика «Илиады» и «Одиссеи» создается сочетанием целого ряда приемов, типичных для устной героической поэзии и составляющих в своей совокупности своеобразный эпический стиль гомеровских поэм.

Характернейшая особенность эпического сказания — обстоятельность, неторопливость повествования. Как заметил в свое время Гёте в одном из писем к Шиллеру, «основное свойство эпического произведения заключается в том, что оно постоянно то движется вперед, то возвращается назад…» Примеры этому встречаются на каждом шагу. Агамемнон, вняв обманчивому сну, решает произвести испытание своего войска и созывает народное собрание, на котором он выступает первым, держа в руках свой царственный скипетр; и поэт, прежде чем перейти к речи царя, считает нужным сообщить, кто изготовил этот скипетр и как он попал к Атриду («Илиада», II, 102—108). Еще нагляднее применение эпической ретардации в XIX книге «Одиссеи». Приступая к омовению ног Одиссея, Евриклея узнает своего господина, скрывающегося под видом нищего, по шраму на колене. Современный читатель ожидал бы здесь бурного излияния чувств старой няньки, в эпической же поэме разворачивается обстоятельный рассказ о происхождении этого шрама: как в юности Одиссей отправился в гости к деду, пошел вместе с родными на охоту и был ранен в колено клыком кабана; автор не забывает сообщить также, что Одиссей вернулся домой с подарками. Только поведав во всех подробностях историю, занимающую свыше семидесяти стихов, поэт возвращается к состоянию Евриклеи:

Эту–то рану узнала старушка, ощупав руками
Ногу; отдернула руку она в изумленье; упала
В таз, опустившись, нога; от удара ее зазвенела
Медь, покачнулся водою наполненный таз, пролилася
На пол вода. И веселье и горе проникли старушку.
(XIX, 467—471. Перевод В. Жуковского)
Добавим, что вся история шрама оформляется специальным приемом «рамочной композиции», широко употребляемым в эпосе: эпизод начинается и кончается примерно одинаковыми словами, и этим подчеркивается обособленность данного отрезка повествования, представляющего для сказителя самостоятельный интерес. Иногда подобные отступления разрастаются до целой вереницы самостоятельных картин. Так, непосредственное отношение к сюжету «Илиады» имеет только самый факт изготовления новых доспехов для Ахилла, эпический же поэт с любовью описывает и мастерскую Гефеста, и его беседу с Фетидой, и самый щит, на котором изображены небесные созвездия и омывающий землю океан, война и суд, свадьба и жатва, вспашка поля и сбор винограда, и т. д.

К ретардирующей технике эпоса относятся также многочисленные и подробные описания вооружения героев, приготовления пищи, снаряжения корабля и т. п. При этом если Парис готовится к поединку с Менелаем («Илиада», III, 328—338) в сравнительно спокойной обстановке перемирия, то вооружение Патрокла происходит в крайне напряженный момент, когда троянцам уже удалось поджечь один из ахейских кораблей, а сам Ахилл торопит своего друга в бой; это не мешает, однако, поэту не только повторить почти слово в слово традиционное описание процесса вооружения героя, но и напомнить историю копья Ахилла, которое Патрокл из–за его тяжести вовсе не берет с собой (XVI, 130—154).

От традиционно одинаковых формул, стихов и целых эпизодов следует отличать повторения, цель которых — еще раз напомнить слушателю определенную ситуацию. Так, Одиссей повторяет перед Ахиллом мирные предложения Агамемнона (кн. IX, 122—157, ср. 264—299); Патрокл обращается к Ахиллу с просьбой отпустить его в бой почти в тех же словах, как это посоветовал ему Нестор (XI, 793—802, ср. XVI, 36—45). Подсчитано, что всего в обеих поэмах повторяются 9253 стиха, т. е. третья часть их общего объема.

Традиционный характер носят постоянные эпитеты, прилагаемые либо к целой группе людей, либо к определенным богам и героям: все вожди — «божественные», «вскормленные богами», ахейцы — «прекраснопоножные», троянские женщины — «волочащие одежды»; Зевс — «молниевержец», «тучегонитель», Аполлон — «сребролукий», «далекоразящий»; Агамемнон — «пастырь народов», «владыка мужей», Ахилл — «быстроногий», Одиссей — «многохитрый». Особенно разнообразны и многочисленны украшающие эпитеты, которыми наделяется море: темно–синее, черное, темно–красное (по цвету морских волн в разное время дня и ночи), широкое, безграничное, многошумное, рыбообильное, многомедное (т. е. носящее на себе корабли с вооруженными воинами) и т. д. — всего в поэмах насчитывается 46 эпитетов моря. Украшающие эпитеты тесно прикреплены к определяемому предмету и не зависят от ситуации, в которой этот предмет появляется. Так, естественно, что Ахилл назван «быстроногим», когда он стремительно мчится по полю битвы; но эпитет «быстроногий» прилагается к нему и в первой книге «Илиады», когда Ахилл выступает в народном собрании. Впрочем, постоянные эпитеты в «Илиаде» почти никогда не противоречат установившейся характеристике персонажа. Иначе — в «Одиссее», где эпитеты нередко сохраняются как традиционный прием, хотя они и противоречат истинным свойствам человека: женихи Пенелопы, несмотря на их бесчинства, все еще «мужественные» и «отважные». Эгисф, соблазнивший жену Агамемнона и убивший его самого при возвращении, назван «безупречным», ибо таков обычный эпитет «царей».

Одним из самых замечательных признаков гомеровского эпического стиля являются обильные, часто пространные и почти всегда складывающиеся в законченную картину сравнения. Своим происхождением они обязаны исконно фольклорному параллелизму («…и упал он в снег, словно сосенка, словно сосенка во сыром бору…»), но нередко приобретают в повествовании самостоятельное значение, наслаиваясь одно на другое. Наиболее наглядный пример — описание боя за тело Патрокла («Илиада», XVII, 735—759), где фактическая сторона дела укладывается в несколько строк: ахейцы отступают, унося тело Патрокла, но троянцы теснят их, и оба Аякса ведут тяжелый бой; перед натиском Гектора и Энея ахейские юноши в панике разбегаются. Каждому из моментов описываемого боя в поэме соответствует сравнение, превращающее краткое сообщение в развернутую картину.

Бой позади несущих тело —

Бурный, подобно как огнь, устремленный на град человеков:
Вспыхнувши вдруг, пожирает он все; рассыпаются зданья
В страшном пожаре, который шумит, раздуваемый ветром.
Усилия несущих тело:

Те ж, как яремные мески, одетые крепкою силой,
Тянут с высокой горы, по дороге жестокобугристой
Брус корабельный иль мачту огромную; рьяные вместе
Страждут они от труда и от пота, вперед поспешая, —
С рвеньем таким аргивяне Патрокла несли.
Аяксы отражают бой:

…как холм — разъяренные воды,
Лесом поросший, чрез целое поле протяжно лежащий;
Он и могучие реки с свирепостью волн их, встречая,
Держит и, весь их напор отражая, в долины другие
Гонит, его же не в силах могучие реки расторгнуть…
Ахейцы не выдерживают натиска Гектора и Энея:

И, как туча скворцов или галок испуганных мчится
С криками ужаса, если увидят сходящего сверху
Ястреба, страшную смерть наносящего мелким пернатым, —
Так пред Энеем и Гектором юноши рати ахейской
С воплем ужасным бежали…
(Перевод Н. Гнедича)
Как видим, поэт не удовлетворяется указанием на объект сравнения (бой, как огонь; Аяксы, как холм), но, назвав его, делает центром картины из жизни природы или окружающего быта. Наряду с описаниями природы в сравнениях имеются зарисовки современных поэту социальных отношений, чуждые основному содержанию «Илиады». В «Одиссее» сравнений гораздо меньше и они беднее: описания бури на море, чудесного сада Кирки, как и скромного ужина в хижине свинопаса, органически укладываются в само авторское повествование или рассказ его героя.

Еще один своеобразный прием эпического стиля получил в науке название «закона хронологической несовместимости» — действия, происходящие одновременно, изображаются как последовательные. В конце XI книги «Илиады» Патрокл торопится увидеть Ахилла и сообщить ему о тяжелом положении ахейцев, но приходит к нему только в начале XVI книги, так как XII—XV книги заняты последовательным изложением событий, происходивших одновременно. В конце XIII книги «Одиссеи» Афина, встретив героя на Итаке, направляет его к Евмею, а сама улетает в Лакедемон, где в это время находится Телемах; поскольку XIV книга посвящена пребыванию Одиссея у Евмея и завершается тем, что оба героя ложатся спать, то и Афина появляется в Лакедемоне только на утро следующего дня (кн. XV), т. е. по истечении времени, необходимого для осуществления одновременного действия. Эти особенности эпического стиля объясняются психологией слушателя, которому трудно уследить за течением событий в синхронном разрезе, так как нет возможности перелистать заново уже прочитанные главы. Да и поэту удобнее вести рассказ последовательно, не заставляя держать в памяти различные линии повествования.

Наконец, неотъемлемым признаком древнегреческого эпоса является традиционный размер стиха — гексаметр, состоящий из шести дактилических стоп, причем во всех стопах, кроме пятой, дактиль (— U U) свободно заменяется спондеем (— —). Чередование дактилей и спондеев вместе с различными вариантами цезур придает гомеровскому стиху ритмическое многообразие и богатство интонаций, в то время как постоянные формулы, укладывающиеся в целую стихотворную строку или занимающие твердо зафиксированное место в ее начале или конце, делают гексаметр одним из носителей эпической традиции.

При всем обилии приемов, характерных для традиционного эпического стиля, в «Илиаде» и «Одиссее» несомненно стремление к строгомукомпозиционному единству и четко продуманной организации материала. Еще Аристотель заметил, что, в отличие от других авторов эпических поэм, Гомер «благодаря ли искусству или природному таланту… не представил всего, что случилось с героем… но он сложил свою «Одиссею», а равно и «Илиаду», вокруг одного действия…» («Поэтика», гл.8).

В самом деле, для «Илиады» поэт взял из всей истории Троянской войны лишь один эпизод («гнев Ахилла»), хотя и включил в его разработку описания, которые были бы уместнее в поэме о начале военных действий (каталог кораблей во второй книге, перечень ахейских полководцев в третьей). Действие поэмы охватывает 50 дней, но из них почти три четверти заполнено событиями, о которых автор только упоминает, так как они составляют не более чем экспозицию и заключение основного сюжета: девять дней свирепствует мор в ахейском стане, на двенадцатый день после ссоры вождей боги возвращаются на Олимп из далекого края эфиопов, и Фетида получает возможность обратиться к Зевсу; соответственно только на двенадцатый день после гибели Гектора Приам отправляется в стан Ахилла за телом сына, после чего троянцы еще девять дней оплакивают погибшего и готовятся к его погребению. Добавим к этому, что равное число дней, симметрично обрамляющих основное ядро поэмы (9 + 12 = = 12 + 9), умещается в первой и последней книгах «Илиады»; первая из них содержит завязку (гнев Ахилла), а вторая — развязку (выдача тела Гектора).

К середине того срока, в который укладывается действие всей поэмы, т. е. к ночи с 25‑го на 26‑й день, приурочено посольство к Ахиллу (кн. IX) — явный признак сознательного стремления автора к симметричному расположению событий, еще более усиленному «удвоением мотивов». Так, по обе стороны от книги IX симметрично расположены единоборство Менелая с Парисом и Ахилла с Гектором, сопровождаемые «смотром со стены» (III, 121—244; XXII, 405—515); но если первый поединок ничего не решает и предшествующее ему обозрение ахейского войска с троянской стены выдержано в спокойных описательных тонах, то второй поединок кончается гибелью Гектора и следующий за тем эпизод изображает глубокое отчаянье его родителей и супруги. К числу «удвоенных мотивов» относятся также два свидания Ахилла с Фетидой (в кн. I и XVIII), два крупных поединка Гектора (с Аяксом — в кн. VII, с Ахиллом — в кн. XXII), вмешательство Геры (в кн. VIII и XIV) и т. д.

Следует, наконец, отметить предельную насыщенность центрального раздела поэмы: восемь книг (с XI по XVIII включительно), больше пяти с половиной тысяч стихов, изображают события всего лишь одних суток. За это время успевают отличиться в бою и получить ранения Агамемнон, Одиссей и Диомед; троянцы подступают к ахейским кораблям и Патрокл уходит в бой, чтобы пасть от руки Гектора; Гефест изготовляет новые доспехи для Ахилла. Следующие четыре книги (XIX—XXII) снова охватывают множество событий, происходящих в течение одного дня: от примирения Ахилла с Агамемноном до гибели Гектора, включая сюда битву богов на берегу Ксанфа. Таким образом, эпическая неторопливость повествования сочетается в «Илиаде» с умелой и продуманной концентрацией материала, придающей поэме сюжетную завершенность.

В «Одиссее», действие которой занимает 40 дней, больше половины этого срока уходит на подготовку Одиссея к отплытию и его плавание от острова нимфы Калипсо до страны феаков (V, 228—493). Самые же важные события — от появления Одиссея во дворце до расправы с женихами — также укладываются всего в неполных два дня, хотя и описываются в шести книгах (XVII—XXII).

Примечательно, что избиение женихов — кульминационный эпизод в поэме — подготавливается автором очень умело, исподволь и задолго до его наступления. Еще Одиссей томится в плену в Калипсо, а прибывшая под видом чужеземного гостя на Итаку Афина вселяет в сердце Телемаха надежду на возвращение отца; вскоре Телемах получает аналогичное предсказание от Елены в Спарте. Одиссей появляется в своем доме, когда поведение женихов становится невыносимым для его родных и для верных слуг, и чем глубже отчаяние последних, тем с большей наглостью ведут себя торжествующие в своей безнаказанности женихи. Но вот уже из уст не узнанного ими Одиссея несколько раз вырываются недружелюбные напоминания женихам об ожидающей их судьбе; вот он советует наиболее совестливому из них, Амфиному, отстать, пока не поздно, от остальных и вернуться домой; вот и самих женихов охватывает припадок безумия, предвещающий недоброе, а прорицатель Феоклимен предостерегает их от «быстро подходящей беды»:

Слышен мне стон ваш, слезами обрызганы  ваши  ланиты.
Стены я  вижу в крови; с потолочных бежит  перекладин
Кровь; привиденьями, в бездну Эреба бегущими, полны
Сени и двор; и на солнце небесное, вижу я, всходит
Страшная тень…
(XX, 353—357. Перевод В. Жуковского)
Впрочем, уверенность женихов в своей безнаказанности настолько велика, что даже первый выстрел, которым Одиссей сражает Антиноя, самого наглого из них, вызывает у них не страх, а лишь негодование, пока Одиссей не называет себя и не выносит беспощадного приговора:

В сеть неизбежной  погибели  все, наконец, вы  попали.
(XXII, 39. Перевод В. Жуковского)
Подобное нарастание напряжения, проведенное через всю поэму, свидетельствует о незаурядном мастерстве ее автора, творчество которого никак не может быть сведено только к созданию или воспроизведению отдельных героических песен.

Несомненное единство и художественное совершенство гомеровских поэм уже в античности создало их легендарному автору славу в своем роде единственного и непревзойденного поэта. Хотя биография его оставалась малодостоверной (в ее разных вариантах перечисляются, в частности, семь различных городов, споривших за право называться родиной Гомера), в древности не сомневались в существовании подобного поэта и в принадлежности ему по крайней мере «Илиады». Только на исходе XVIII в., в период пробуждения в Западной Европе интенсивного интереса к «духу народа», находящему выражение в его устном творчестве, возник так называемый гомеровский вопрос — первая научно обоснованная попытка рассматривать «Илиаду» как совокупность отдельных героических песен, сведенных воедино неизвестным редактором только в середине VI в. до н. э. («Предисловие к Гомеру» Ф. А. Вольфа, 1795 г.). Идеи Вольфа, развитые впоследствии К. Лахманом в «теории малых песен» (1837), в их чистом виде вскоре были отвергнуты, ибо композиционная целостность обеих поэм неоспоримо противоречит предположению о механическом объединении разнородного песенного материала. Особенно активные возражения «песенная теория» вызвала у поэтов и писателей, высоко ценивших художественные достоинства гомеровского эпоса, — Гете, Шиллера, Гнедича, Гоголя, Белинского. Однако выступление Вольфа сыграло огромную роль в дальнейшем исследовании гомеровских поэм, ибо поколебало наивную веру в непосредственность и одноразовость творческого акта, результатом которого они якобы явились.

К середине прошлого века среди исследователей древнегреческого эпоса определились два основных направления: унитариев, защищавших единство поэм и их автора (Г. В. Нич — в Германии; позже в России — М. С. Куторга, Ф. Ф. Соколов), и аналитиков, выделявших в поэмах различные по времени возникновения части, причем большинство исследователей этого направления занялось поисками в дошедшем до нас тексте поэм «основного ядра», которое впоследствии дополнялось и расширялось (Г. Германн, Дж. Грот; в России — Ф. Г. Мищенко, С. П. Шестаков, Ф. Ф. Зелинский). Открытие крито–микенской культуры значительно усилило позиции аналитиков, так как показало разновременность исторического материала, отраженного в поэмах, но в своих попытках определить границы и время возникновения отдельных пластов и эпизодов различные исследователи аналитического направления нередко приходили к прямо противоположным выводам. Так, например, одни сторонники «основного ядра» (т. е. постулируемой первоначальной поэмы о «гневе Ахилла») определяли его в полторы тысячи стихов (Э. Бете), другие включали в него книги I, XI—XVIII и XX—XXIV, т. е. примерно три пятых нынешней поэмы (П. Мазон).

В последние десятилетия вопрос о происхождении гомеровских поэм перешел в несколько иную плоскость. Хотя и сейчас нет недостатка в работах аналитического направления (В. Тейлер, П. фон дер Мюлль, Р. Меркельбах, Б. Марцулло, Д. Пейдж) и даже парадоксальных попытках возрождения теории «малых песен» (Г. Яхманн), мало кто из непредвзято мыслящих исследователей может отрицать единство замысла каждой из поэм и целенаправленный отбор художественных средств для его реализации. К тому же ни один современный «унитарий» (например, В. Шадевальдт, Г. Лоример, А. Лески) не отрицает использования в поэмах уже сложившихся элементов героического сказания, и ни один серьезный аналитик не пытается расщеплять их на отдельные стихи, механически склеенные малоопытным составителем.

Спор идет скорее о другом. Исследование гомеровского эпоса в сравнении с устным эпическим творчеством, сохранившимся до наших дней у южнославянских, кавказских и среднеазиатских народов (в его изучении существенная роль принадлежит советским фольклористам), выявило черты настолько значительного сходства между древнегреческим и современным героическим эпосом, что заставило ряд ученых (М. Парри, А. Лорд, И. Нотопулос, Дж. Кирк) постулировать бытование гомеровских поэм вплоть до середины VI в. как произведений целиком «устной поэзии», без всяких следов творческой индивидуальности автора. Следует, однако, признать, что при всей важности и обширности наблюдений, сделанных упомянутыми исследователями, их конечные выводы страдают односторонностью, так как исключают из процесса создания поэм не только очевидное стремление к художественному единству, но и часто столь же несомненное разнообразие в использовании средств устной поэзии (в частности, так называемого «формульного» стиля).

Избегая крайностей охарактеризованных выше направлений, современное состояние «гомеровского вопроса», т. е. наших представлений о создании древнегреческого эпоса, можно свести к следующему.

В основе «Илиады» лежит мифологизированная история микенского периода, ставшая достоянием устного эпоса в послемикенские времена и оформившаяся в героические сказания на древнем эолийском диалекте на рубеже 1 тыс. до н. э. Перенесенный затем в наиболее развитую область древнегреческого мира Ионию и заново рассказанный на ионийском диалекте (с сохранением тех эолийских форм, для которых ионийский не давал равноценной метрической замены) героический эпос продолжал бытовать в виде отдельных устных сказаний до тех пор, пока крупная поэтическая индивидуальность («Гомер») примерно в середине — второй половине VIII в., используя уже существовавшую традицию и стилевые приемы богатырского фольклора, отобрала из обширного эпического репертуара и силой своего художественного таланта сплавила в единое целое материал, необходимый для создания большой поэмы. При этом все большее распространение приобретает мнение об использовании автором «Илиады» письменности, ибо без письменной фиксации невозможно объяснить ту стройную продуманность композиционных средств, о которой речь шла выше. Разумеется, наличие письменного текста не сделало «Илиаду» произведением, предназначенным для читателя, — отдельные куски ее по–прежнему исполнялись рапсодами для слушателей, и эта практика неизбежно приводила к появлению новых вариантов, интерполяций или сокращений первоначального текста. Именно заботой о его сохранении была продиктована деятельность комиссии, которой в середине VI в. до н. э. (при афинском правителе Писистрате) было поручено закрепить литературно весь состав поэмы.

Источники «Одиссеи» следует искать прежде всего в богатырской сказке о «добывании жены», осложненном длительными странствиями мужа. Типологически оба мотива относятся к более раннему периоду устного творчества, чем развитой героический эпос, и только благодаря образу Одиссея они оказались связанными с кругом сказаний о Троянской войне. Разумеется, и здесь автор имел дело отчасти с готовым материалом, отчасти с различными вариантами сказания, которые ему не везде удалось привести к полному единству. Родиной «Одиссеи» также являлась Иония, но уже жившая не столько воспоминаниями о героическом прошлом, сколько впечатлениями от настоящего; похождения мореходов периода «великой колонизации» вовлекли в поэму мотив скитаний по далеким, полным чудес странам и оттеснили на задний план военные походы ахейских царей. Социальные отношения, отраженные в поэме, элементы нового мировоззрения, противоречащие героическому идеалу, вместе с частичной утратой живого ощущения эпической традиции заставляют датировать «Одиссею» примерно поколением или двумя позже, чем «Илиаду», т. е. рубежом или началом VII в. до н. э. Возможно, что именно в это время была произведена «вторая редакция» поэмы, созданной во второй половине VIII в. до н. э. тем же «Гомером», который является автором «Илиады». Дальнейшая судьба «Одиссеи» едва ли чем–нибудь отличалась от участи ее старшей сестры: в обеих поэмах очевидны небольшие более поздние добавления, не меняющие, однако, в целом их общего характера.

Как бы ни представляла себе современная филология возникновение гомеровского эпоса, для европейской общественной и эстетической мысли на протяжении многих веков Гомер оставался своего рода эталоном всей древнегреческой культуры. В последние столетия античного мира и в Средние века его образам нередко давали чуждое их природе аллегорическое толкование, изменяли судьбу эпических персонажей, причудливо соединяли историю Троянской войны с библейскими преданиями, но миновать традицию, идущую от Гомера, не могли ни в каком случае, если даже от самого Гомера оставались лишь имена его героев.

Оживление интереса к подлинному Гомеру происходит только в XVII—XVIII вв., когда в его творчестве видят прежде всего первозданную простоту и безыскусственность, свойственные самой природе, и эта оценка объединяет представителей столь различных направлений, как французский классицизм (Буало), Просвещение (Руссо, Дидро, Лессинг), литература «бури и натиска» и неогуманизм в Германии (Винкельман, Гердер, Гёте). По мере того как углубляется филологическое изучение древнегреческого эпоса, становится все более ясной идеализирующая односторонность этого взгляда, и поэмы Гомера воспринимаются уже как результат творческой переработки фольклорного материала (Белинский). На первый план в оценке гомеровского наследия выдвигаются стихийная мощь эпических героев, изображение человека в наивысшем напряжении его физических и духовных сил и вместе с тем искреннее сочувствие поэта к испытаниям и страданиям, выпадающим на долю людей.

Послегомеровский эпос

В гомеровских поэмах встречаются упоминания о походе аргонавтов, подвигах Геракла, гневе Мелеагра, осаде Фив и других легендарных событиях, составлявших содержание самостоятельных эпических сказаний, которые, однако, получили литературную обработку в творчестве древнегреческих рапсодов уже в VII—VI вв. до н. э. Произведения эти не сохранились и известны либо по очень незначительным отрывкам, либо по пересказу поздних античных компиляторов; вероятно, сами авторы подобных поэм сочиняли их с таким расчетом, чтобы они дополняли друг друга и охватывали вместе вполне законченный круг событий; отсюда — название «киклические поэмы» (от греч. «киклос» — круг, цикл), принятое для обозначения этих произведений.

Три поэмы, объемом около семи тысяч стихов каждая, составляли фиванский цикл: «Эдиподия», «Фиваида» и «Эпигоны». Первая была посвящена судьбе Эдипа (позднее этот сюжет получил обработку в известной трагедии Софокла), вторая — междоусобной войне между его сыновьями, третья — новому походу против Фив и их захвату. В сказании о двукратном сражении за Фивы отразился, по–видимому, один из эпизодов микенской истории.

Наибольшей популярностью в Греции пользовались поэмы троянского цикла, группировавшиеся вокруг «Илиады» и «Одиссеи». События, начиная со свадьбы Пелея и Фетиды, где возник спор трех богинь, приведший к Троянской войне, до боевых действий, предшествующих десятому году войны, охватывались поэмой «Киприи». Непосредственно к концу «Илиады» примыкали поэмы «Эфиопида» (ее героем с троянской стороны был вождь эфиопов Мемнон, сраженный, подобно Гектору, Ахиллом) и «Разрушение Илиона». Этот же отрезок повествования излагался, по–видимому, в параллельной по содержанию «Малой Илиаде». О судьбе, постигшей после взятия Трои ахейских вождей, главным образом Агамемнона и Менелая, повествовалось в поэме «Возвращения», примыкавшей, таким образом, по содержанию к «Одиссее», которая, в свою очередь, дополнялась поэмой «Телегония»: здесь Одиссей встречался в бою со своим неузнанным сыном от Кирки Телегоном и погибал от его копья — ситуация, повторяющая смерть Лая от руки Эдипа.

В художественном отношении киклические поэмы были слабей гомеровских и представляли, судя по всему, вереницу плохо связанных эпизодов, которые в V в. до н. э. широко использовались авторами трагедий.

Существовали также эпические поэмы, выходившие за рамки мифологических циклов. Они посвящались легендарной истории различных городов — Коринфа, Аргоса, Навпакта — или подвигам местных героев–аргонавтов, Тесея, Геракла. Несохранившаяся поэма «Взятие Эхалии» послужила впоследствии материалом для «Трахинянок» Софокла. Античные источники обычно называют имена создателей этих поэм, которые для нас чаще всего остаются только именами. Исключение составляет Паниасис из Галикарнасса, дядя Геродота, автор высоко ценившейся в Греции поэмы о Геракле в 14 книгах. О нем известно, что около 460 г. он пал в борьбе против местного тирана Лигдама; таким образом, его творчество захватывает уже первую половину V в. до н. э., когда эпос давно уступил свое первенствующее положение в духовной жизни общества другим жанрам — хоровой лирике и аттической трагедии.

Примерно к тому же периоду, что и киклические поэмы, принадлежат наиболее древние и крупные из так называемых гомеровских гимнов. К создателю «Илиады» они никакого отношения не имеют, хотя формально и находятся целиком в русле гомеровского стиля. По своему происхождению гимны являются культовой песнью, предназначенной для прославления какого–либо божества и его деяний. В дошедшем до нас собрании очень различных по времени их создания и по объему «гомеровских гимнов» высокими художественными достоинствами отличается «Гимн Деметре» (конец VII в. до н. э.): в поисках своей дочери Персефоны, похищенной богом подземного мира Гадесом (Аидом), богиня плодородия Деметра в образе старой няни попадает к легендарному афинскому царю и растит его маленького сына, которому впоследствии передает науку хлебопашества, а в память о годах, проведенных среди людей, учреждает знаменитые Элевсинские мистерии. Прославлению лучезарного бога–стреловержца посвящен «Гимн Аполлону», составленный, возможно, из двух сходных произведений: одно предназначалось для празднества Аполлона на острове Делосе, месте легендарного рождения бога, другое — при его храме в Дельфах. Совсем иными красками рисуется тот же бог в «Гимне Гермесу» (середина VI в. до н. э.). Бог Гермес — покровитель торговли — изображен хитрым и смышленым воришкой; едва родившись, он украл у Аполлона стадо священных коров и так ловко его припрятал, что озадаченный бог вынужден тащить божественного малыша на суд к Зевсу. Здесь жуликоватый Гермес вызывает всеобщую симпатию, и хотя спор кончается мировой (Гермес не только возвращает украденное стадо, но и дарит Аполлону лиру, которую он попутно смастерил), превосходство Гермеса над недалеким и напыщенным «стреловержцем» очевидно. Всем ходом развития гимн Гермесу свидетельствует о начинающейся переоценке героического эпоса и критическом отношении к его нравственным нормам: «низменный» бог Гермес недвусмысленно посрамляет Аполлона, чей храм в Дельфах испокон века покровительствовал аристократии.

Откровенной пародией на эпос является маленькая поэма «Война мышей и лягушек», созданная в конце VI или начале V в. до н. э. Лягушачий царь Вздуломорда берется перевезти на спине через болото мышонка Крохобора, но в испуге перед появившимся ужом ныряет на дно, а Крохобор тонет, призывая месть богов на предателя. Начинается война, в которой мыши сначала берут верх, и только вмешательство Зевса спасает лягушек от полного истребления. В пределах этой несложной фабулы, сознательно пародирующей причины и перипетии Троянской войны, находят место специфические приемы эпического повествования: описание боев на земле и совета богов на небесах, монолог–родословная героя и жалобы мышиного царя Хлебогрыза. Торжественный гомеровский гексаметр придает еще больший комизм изложению, по ходу которого Афина жалуется на мышей, изгрызших ее новенький плащ, и не молнии Зевса, а раки с кривыми клешнями решают исход битвы.

Несмотря на откровенно пародийный характер «Войны мышей и лягушек», в древности ее приписывали тоже Гомеру вместе с комической поэмой «Маргит», героем которой являлся популярный в фольклоре многих народов дурачок–неудачник (от поэмы до нас дошли незначительные отрывки). Имя «Маргит» означает «сумасшедший», и неудивительно, что этот персонаж делал все невпопад:

Много  он  знал  разных  дел,  но  все  одинаково  плохо.
Поэма была написана гексаметром в чередовании с ямбическими стихами — исконным размером народных насмешливых песенок. Если добавить к этому происхождение Маргита от знатных родителей, можно предполагать и в этом произведении, возникшем не позже VI в. до н. э., элемент социальной критики, направленной против аристократии.

Дидактический эпос

Героический эпос, наряду с повествованием о подвигах знатных вождей, легко включал в себя элементы назидания и каталогообразного описания событий или лиц, принимавших в них участие. Примером назидательной (дидактической) поэзии могут служить в гомеровских поэмах обширные наставления Нестора; по принципу каталога составлено перечисление кораблей во второй книге «Илиады». Наряду с этим от греческой литературы архаического периода сохранились два самостоятельных произведения, принадлежащих к жанру дидактического эпоса. Их автор — Гесиод (конец VIII — начало VII в. до н. э.), о котором мы, в отличие от легендарного Гомера, получаем вполне определенные сведения из его собственной поэмы «Труды и дни».

Отец Гесиода, происходивший из эолийского поселения Кимы (в Малой Азии), покинул его, гонимый нуждой, и поселился в Беотии — отсталой земледельческой области Средней Греции. Гесиод еще с детства познакомился с суровым крестьянским трудом и до конца дней своих оставался мелким землевладельцем; одновременно он научился ремеслу рапсода и однажды даже принимал участие в состязании сказителей в Халкиде на острове Евбее, где завоевал почетный приз — бронзовый треножник. Гесиод посвятил его покровительницам поэзии — Музам, местопребыванием которых считалась расположенная в Беотии гора Геликон. Именно здесь, у отрогов священной горы, поэта, по его словам, впервые посетили Музы:

Песням  прекрасным своим обучили они  Гесиода
В  те времена, как овец  под священным он  пас  Геликоном.
Прежде всего обратились ко мне со словами  такими
Дщери  великого Зевса, царя олимпийского, Музы:
«Эй, пастухи полевые, — несчастные, брюхо сплошное!
Много умеем  мы  лжи  рассказать за чистейшую правду.
Если, однако, хотим, то и  правду рассказывать можем».
(«Теогония», ст. 22—28. Перевод В. Вересаева)
Нетрудно понять, что́ в представлении беотийского крестьянина ложь, а что́ — правда: ложь — это сказания о славных героях прошлого, правда — окружающая поэта суровая действительность, в которой рядовой земледелец вынужден терпеть угнетение и несправедливость богатых аристократов. Гесиоду самому пришлось испытать на себе алчность и корыстолюбие местной знати, когда его младший брат Перс после смерти отца возбудил против Гесиода судебное дело о разделе наследства и, по–видимому, оттягал у брата значительную долю, подкупив судей из знатных родов. Гесиод все же сумел сохранить свое хозяйство, а Перс скоро разорился и пришел за помощью все к тому же старшему брату. Из назиданий, обращенных к Персу, и выросла гесиодовская поэма «Труды и дни» — первый памятник древнегреческого (и европейского вообще) дидактического эпоса.

К созданию «Трудов и дней» Гесиод приступил, уже имея опыт работы над своим ранним произведением — поэмой «Теогония» («Происхождение богов»). Выдержанная целиком в эпическом стиле (гексаметр и язык гомеровского эпоса почти до самого конца античности были обязательны для подобного произведения) «Теогония» повествует о происхождении различных богов и обожествленных стихий из первоначального Хаоса и Земли. В основе мира лежит, по Гесиоду, последовательная смена трех поколений богов, возглавлявшихся Ураном (Небо), Кроном и Зевсом, причем последнему для утверждения своей власти приходится не только свергнуть своего преступного отца Крона, но и выдержать во главе богов своего поколения тяжелую борьбу с титанами — родными братьями и сестрами Крона. Описание войны с титанами, а затем с грозным чудовищем Тифоеем составляет кульминацию поэмы, смысл которой сводится, таким образом, к прославлению могущества и миродержавной воли Зевса. При несомненной типологической близости основного содержания «Теогонии» к недавно открытому хетто–хурритскому мифу о трех поколениях богов и каменном великане Улликумми Гесиод в приходе к власти Зевса видит победу не только наиболее сильного, но и наиболее мудрого правителя, устанавливающего в небесах и на земле разумный и целенаправленный порядок. Оставаясь еще целиком в пределах мифологического мышления и отождествляя антропоморфных богов с закономерностями природы, Гесиод называет супругами Зевса богиню плодородия Деметру и олицетворяющую естественный порядок вещей Фемиду, которая рождает трех Ор — богинь сменяющихся времен года. Называя их Евномией, Дикой и Ириной (Законность, Справедливость, Мир), поэт стремится придать значение незыблемых природных устоев общественным и этическим нормам, соблюдение которых в окружающей действительности находилось под угрозой.

Поскольку генеалогия богов старшего поколения (кроме Урана и Земли, к нему принадлежат также Ночь и Море) содержит многочисленные ответвления, поэма нередко превращается в сухой перечень имен, лишенный художественных достоинств. Однако такие эпизоды, как борьба Зевса с титанами и Тифоеем или рассказ о Прометее, выдают в Гесиоде большого художника, способного создавать яркие и запоминающиеся образы.

По принципу достаточно свободных ассоциаций строится и поэма «Труды и дни»; она делится по содержанию на несколько частей, связанных между собой мыслью о необходимости для людей честно трудиться, соблюдать справедливость и сохранять верность исконным моральным нормам добрососедства. По мнению Гесиода, поведение людей находится под неослабным контролем Зевса, который в этой поэме выступает как страж справедливости и судья над ее нарушителями.

В соответствии с таким представлением «Труды и дни» открываются кратким призывом к Зевсу, в чьей власти находится благополучие человеческого рода; однако беотийский крестьянин в отличие от гомеровских богатырей знает, что без собственного упорного труда этого благополучия ему не дождаться.

Вот почему Гесиод сразу же переходит к наставлениям Персу: он должен знать, как полезен для людей дух соревнования в труде, ибо «скрыли великие боги от смертных источники пищи»; больше того, из–за неразумия одного из далеких предков человеческого рода земля кишмя кишит всякими бедами и болезнями, с которыми вовсе не легко бороться человеку. Здесь мысль уводит Гесиода в раздумия о прошлом, и в поэму включается сказание о пяти последовательно сменившихся на земле веках: золотом, серебряном, медном, веке героев и, наконец, последнем, железном, — как раз в нем живут поэт и его современники. Эволюция, которую в целом претерпело за это время человечество, шла явно к худшему, поскольку теперь рухнули все семейные и дружественные узы: дети перестали почитать родителей, брат враждует с братом, и скоро Совесть и Стыд вовсе покинут землю, оставив людям лишь тяжкие беды. Эта мрачная картина обретает вскоре вполне очевидную социальную конкретность: адресованная «царям», т. е. знати, притча о соловье и ястребе показывает, как трудно приходится слабому, т. е. бедному, когда он попадает в когти к сильнейшему.

Есть ли, однако, выход из столь мрачной обстановки? Гесиод видит его в соблюдении справедливости, действие которой он в соответствии с его личным опытом ищет преимущественно в судопроизводстве: там, где и местный житель и чужестранец находят справедливый суд, там в мире и изобилии цветет государство, земля дарит людям свои плоды, и женщины рождают здоровое потомство. Напротив, на государство, где творят нечестивые деяния, Зевс насылает голод и мор, бесплодие жен и гибель войска. Больше того, по всему миру рассеяно множество демонов, и сверх того существует дева Дика (Справедливость), дочь великого Зевса; они наблюдают за тем, насколько честно творят люди суд; если Дику оскорбят неправым судом, она жалуется Зевсу, и весь город страдает за нечестие царей, попирающих справедливость.

В отличие от гомеровского, этически индифферентного Зевса гесиодовский глава олимпийцев наделен несомненными моральными функциями: он призван карать людей за совершаемые ими несправедливые деяния. Из этого убеждения у Гесиода вырастают новые предостережения Персу: слушайся голоса правды, избегай постыдных судебных тяжб, а главное, усердно работай.

Боги и люди по праву на тех негодуют, кто праздно
Жизнь проживает, подобно безжальному трутню, который,
Сам не трудяся, работой питается пчел хлопотливых.
…Труд человеку стада добывает и всякий достаток.
…Нет никакого позора в работе: позорно безделье.
(Ст. 303—305, 308, 311. Перевод В. Вересаева)
К этим доводам присоединяется целый ряд советов, касающихся индивидуального и общественного поведения, а затем следуют собственно наставления по хозяйству: когда лучше всего жать, косить, сеять, как готовить утварь, какого нанимать батрака и т. п. Есть советы и по мореплаванию, хотя Гесиод считает морскую торговлю делом опасным и ненадежным и сам всего лишь раз плавал на корабле, переправляясь из Беотии на соседний остров Евбею через пролив шириною в несколько километров.

Заключительную часть поэмы составляет еще один набор предписаний и запретов, а также перечень дней, удобных или неудобных для всякого рода начинаний. Некоторые современные ученые считают эти стихи позднейшим добавлением, хотя по своему характеру они находятся в русле той же житейской мудрости, которая проповедуется в бесспорно гесиодовских частях поэмы. Именно это сознание полезности сообщаемых им сведений придает «Трудам и дням» Гесиода тот поэтический пафос, без которого они остались бы сухим перечнем хозяйственных рекомендаций. В первой половине поэмы автор увлечен своими этическими задачами, и его голос поднимается до высоких нот при обличении «царей–дароядцев» и восхвалении карающей Справедливости; во второй же части мы слышим влюбленного в свою землю и природу крестьянина, и описания летнего зноя или зимней стужи по силе изображения становятся в один ряд с картинами природы в сравнениях Гомера. Несомненно также высокое мастерство Гесиода в использовании гексаметра: эпический стих, предназначенный для воспевания героев и сражений, становится у него формой для совершенно нового содержания, которое по своим идейным установкам противоположно содержанию гомеровского эпоса.

Хотя поэмам Гесиода было все же трудно соперничать с гомеровскими, а их крестьянская ориентация не могла вызвать особого сочувствия у землевладельческой знати, впервые сформулированная беотийским поэтом мысль об этических функциях Зевса, о необходимости соблюдать в индивидуальном поведении заповеди справедливости оказала сильное влияние на формирование общественной нравственности в передовых греческих полисах, в частности в Афинах VI—V вв. до н. э.: мы встретим ее в более развитой и обогащенной форме у Солона и Эсхила.

Кроме «Теогонии» и «Трудов и дней», в античности Гесиода считали автором еще целого ряда назидательных и генеалогических поэм, из которых бесспорно ему принадлежал «Каталог (т. е. перечень) женщин», родивших знаменитых героев от союза с богами. От этого произведения дошли отрывки различной величины, интересные главным образом тем, что в них часто содержатся варианты мифов, неизвестные гомеровскому эпосу или сознательно им отвергнутые, но широко использованные впоследствии хоровой лирикой и афинской трагедией. В целом жанр дидактического эпоса, впервые представленный в европейской литературе поэмами Гесиода, но возникший в Греции не без влияния аналогичных стихотворных поучений в древнеегипетской и ближневосточной литературе, нашел, в свою очередь, продолжение и в «ученой» греческой поэзии александрийского периода, и в «Георгиках» Вергилия.

В VI в. до н. э. в рамках дидактического эпоса зарождается жанр философской поэмы, продолжающей традиции «Теогонии» Гесиода и несохранившихся аналогичных произведений VII—VI вв. до н. э., в которых, насколько можно судить по поздним свидетельствам, зачатки пантеизма уживались с традиционным представлением о Хаосе, Ночи, Эребе (Мраке) и Тартаре как об одушевленных первоначалах мироздания. Только в отрывках дошли до нас философские поэмы, носившие одинаковое название «О природе» и написанные странствующим поэтом–философом Ксенофаном (ок. 565—470), виднейшим представителем элейской школы Парменидом (конец VI — первая половина V в.) и сицилийцем Эмпедоклом (ок. 495—435).

Обращение ранних греческих философов к жанру эпической поэмы объясняется тем, что их мышление по самой своей сути сохраняло достаточную близость к мифологической образности. Так, критика антропоморфных гомеровских богов не исключала у Ксенофана представления о величайшем боге, правящем миром, который, пребывая в неподвижности, весь есть зрение, разум и слух. У Парменида приобщение к истинному знанию изображалось как открытие сияющего царства девы Дики (Справедливости), держащей в своих руках становление и гибель, и сама Дика выступала одновременно как вполне антропоморфная богиня. Четыре элемента (огонь, воздух, земля и вода), из которых в космогонии Эмпедокла составлялся мир, автор отождествлял с Зевсом, Герой, Гадесом (Аидом) и сицилийской богиней Нестис, а движущие силы, приводящие к соединению и разделению элементов, обозначал как персонифицированные Любовь (Гармонию, Афродиту) и Вражду (Раздор, Ареса).

Эта философская поэзия первоначально существовала параллельно с ранней философской прозой (милетские философы–материалисты Анаксимандр, Анаксимен). В последующую, классическую эпоху такое сосуществование стало казаться уже странным: философия целиком переходит на прозу, и Аристотель отказывает Эмпедоклу в праве называться поэтом («Поэтика», гл.VII). Но в дальнейшем эллинистическая эпоха оживила и этот жанр, дав толчок к созданию такого великого памятника античной поэзии, как латинская поэма Лукреция «О природе вещей».

Лирическая поэзия

В то время как Гесиод в своей отсталой земледельческой Беотии преподавал крестьянам накопленные столетиями и рассчитанные на века уроки хозяйской и житейской мудрости, города островной Греции и Малоазийского побережья жили тревожной и беспокойной жизнью. Родовая организация разваливалась на глазах; знать, забравшая в свои руки чуть ли не весь земельный фонд общины, не гнушалась также оптовой торговлей или ростовщичеством. Из массы обезземеленных рядовых общинников выделялись отряды смельчаков, готовых с оружием в руках искать пахотной земли и сносного существования в чужих краях; личная инициатива, предприимчивость и смекалка, прославленные в гомеровской «Одиссее», воспринимались теперь как свойства, необходимые десяткам и сотням людей. Но и для тех, кто оставался в родном городе и должен был отражать натиск воинственных соседей, потеряли всякую привлекательность героические идеалы знати: поединки богатырей ушли в далекое прошлое и защитить отчизну в бою могло только сплоченное гражданское ополчение.

В период классовых схваток, характерных для второй половины VII и всего VI вв., нередко на первый план выдвигались так называемые тираны. Слово это в своем первоначальном значении не ассоциировалось с деспотизмом и жестокостью; тираном назывался человек, пришедший к единоличной власти, не имея на нее наследственных прав. В условиях, когда знать уже окончательно себя скомпрометировала и не могла претендовать на политическое руководство, а силы нарождающейся рабовладельческой демократии были еще слишком слабы, возникал этот античный вариант «бонапартизма»: опираясь на поддержку низов, кто–нибудь из знатных приходил к власти и, ограничивая чрезмерные претензии своих братьев по классу, создавал возможность для экономической стабилизации ремесленников, торговцев и мелких землевладельцев. Со временем эти же самые силы приводили к свержению тирании, но в течение нескольких десятков лет удачливый тиран и даже его потомки могли удерживаться у власти.

Для придания авторитета и блеска своему двору тираны охотно приглашали к себе художников и поэтов. Первые украшали резиденцию правителя и город храмами и скульптурами, вторые сочиняли произведения для исполнения их хорами на религиозных празднествах или спортивных состязаниях, которые в конечном счете тоже являлись составной частью культа. Впрочем, гимны в честь богов–покровителей, как и свадебные или погребальные песнопения, исполняемые раздельно хорами юношей, девушек, взрослых граждан и продолжавшие традицию фольклорных обрядов, существовали во всяком греческом государстве, независимо от его политического строя, и в этих жанрах сохранялись предпосылки для дальнейшего расцвета религиозно–мифологического мышления.

Героический эпос с его безбрежным и неторопливым рассказом о делах давно минувших дней одинаково не годился для выражения мыслей и чувств как горсточки людей, навеки бросивших родные берега и ищущих счастья на чужбине, так и всей общины, собиравшейся в боевом строю или на городской площади. Конечно, гомеровские поэмы все еще исполнялись рапсодами на общегреческих праздниках, занимая по нескольку дней из их официальной программы, но они воспринимались уже как традиционное искусство, как голос вчерашнего дня, недающий ответа на запросы дня текущего. Оружием новой эпохи стал новый поэтический жанр — лирика.

Термин «лирика», введенный в употребление александрийскими учеными в III в. до н. э., имел первоначально более узкое значение, чем теперь, и относился только к произведениям, исполнявшимся под аккомпанемент струнного инструмента — лиры или кифары. В настоящее время в понятие греческой лирики включаются как стихотворения разных жанров, носившие музыкально–вокальный характер, так и произведения декламационного склада, исполнявшиеся в сопровождении флейты. Первая разновидность носит название сольной и хоровой мелики (от греч. «мелос» — песня), ко второй относятся элегия и ямбы.

Различия между отдельными видами древнегреческой лирики (в широком смысле этого слова) не сводятся к формальным моментам, которые сами обязаны своим происхождением фольклорным жанрам: сольная мелика восходит к любовным, свадебным и застольным песням; хоровая — к торжественным обрядовым славлениям или гимнам; элегия возникла из погребальной заплачки, ямб — из народных обличительных куплетов. Хотя в творчестве индивидуальных поэтов возможности отдельных жанров существенно расширяются (например, элегия в значительной степени утрачивает свой скорбный характер и становится средством размышлений на личные и общественные темы), сохраняется их первоначальная специфика как в области содержания, так и в форме: мелические произведения пишутся свободными музыкальными размерами, чаще всего на эолийском или дорийском диалекте; традиционным размером элегии остается элегический дистих (сочетание дактилического гексаметра с пентаметром), и ее сочиняют, как и ямбы, на близком эпосу ионийском диалекте. Так как в процессе литературного развития элегия и ямб сблизились между собой по содержанию и одни и те же поэты нередко выступали в обоих жанрах, в дальнейшем изложении удобно рассмотреть отдельно творчество поэтов декламационного направления и поэтов–меликов.

Декламационная поэзия древних греков — элегия и ямб — представляет собой до сих пор огромное поле обломков. Несколько стихотворений, сохраненных почти полностью более поздними авторами, — редчайшее исключение на фоне обрывков в два–четыре элегических дистиха, уцелевших в виде цитаты по случайному поводу, или более обширных, но сильно поврежденных папирусных фрагментов. Тем не менее ясно, что среди всех лирических жанров элегия и ямб наиболее активно отражают осознание человеком происходящих в мире перемен и поиски им своего места в новых исторических условиях, когда обаяние «гомеровской» личности безнадежно утрачено, а нормы поведения гражданина государства еще не сформировались. Показательно при этом, что, пользуясь традиционным языком эпоса, элегия выдвигает перед аудиторией совершенно новые этические постулаты.

В единственной дошедшей до нас элегии основоположника этого жанра, малоазийского поэта Каллина (первая половина VII в. до н. э.), а еще более в сохранившихся фрагментах Тиртея (вторая половина VII в. до н. э.) предъявляются требования к общественному поведению гражданина в суровую пору тяжелой для государства войны. В отличие от гомеровского эпоса, чьим идеалом является благородный герой, ищущий в войне прежде всего добычи и личной славы (некоторое исключение составляет только Гектор), элегия Тиртея обращена к коллективу граждан, которых он побуждает принять активное участие в войне и тем самым выполнить свой общественный долг. Сначала изображаются невзгоды и моральное состояние человека, который захотел бы оставить родной город в трудный час (он будет нищим и всем ненавистным скитаться на чужбине со стариками–родителями, женой и малыми детьми, повсюду ему будут сопутствовать позор и бесчестье), затем делается вывод: только тот достоин почета и уважения, кто, не щадя жизни, сражается за отчизну.

В другом отрывке подвергается сомнению идеал героической доблести. Быстрота ног, сила в борьбе, огромный рост и царственная осанка, несметное богатство и дар красноречия, т. е. качества, свойственные все вместе или в определенных сочетаниях гомеровским «царям», еще не определяют ценности человека,

Если не будет отважно стоять он в сечи кровавой
Или стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом:
Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей.
(Фр. 12, ст. 11—14. Перевод В. Латышева)
Согласно античному анекдоту, Тиртей был хромым школьным учителем, которого афиняне послали спартанцам вместо просимой теми помощи; спартанцы восприняли это как насмешку, но Тиртей воодушевил их песнями и тем способствовал победе в войне. В действительности Тиртей был, вероятно, исконным жителем Лакедемона, ибо в своих стихотворениях затрагивал также вопросы спартанского общественного устройства, призывая граждан к упрочению государства. Тот факт, что и в дорийской Спарте наставительную элегию писали на ионийском наречии, свидетельствует как об устойчивости уже сложившейся литературной традиции, так и о ее общегреческом значении.

Еще дальше идущую переоценку этических идеалов производит современник Тиртея иониец Архилох (середина VII в. до н. э.) с острова Пароса, почитавшийся греками как величайший лирический поэт.

Для понимания творчества Архилоха огромное значение имеет опубликованный в 1974 г. папирусный лист из античного издания его стихотворений. Впервые в руки исследователей попал сплошной текст Архилоха, превышающий по объему (35 стихов) любой из ранее известных фрагментов и представляющий собой вторую половину эпода. Содержание стихотворения составляет весьма вольный диалог молодого человека с девушкой, завершающийся еще более откровенной любовной сценой. Это содержание часть исследователей склонна связывать с античным преданием о том, что богатый паросский гражданин Ликамб, соотечественник Архилоха, просватал за него свою дочь, а затем нарушил данное слово и что Архилох обрушил на отца и дочь поток оскорбительных ямбов. С поношением такого рода по адресу отобранной невесты мы встречаемся и в новом эподе. Однако в то же время ясно, что в эподе речь идет о вымышленном событии, и следует отличать Архилоха–поэта от лирического героя его стихотворений, хотя чувства и мысли этого героя, естественно, отражали мировосприятие самого Архилоха.

Так, для поэта не существует тех бесспорных нравственных ценностей, которые составляли основу поведения гомеровских героев: воинская честь и слава, в том числе посмертная.

Носит  теперь горделиво саиец[28] мой  щит безупречный:
Волей–неволей  пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я  кончины зато избежал. И пускай  пропадает
Щит  мой. Не хуже ничуть новый  могу я добыть,
(Фр. 5. Перевод В. Вересаева)
— сообщается в одном из фрагментов Архилоха об исходе сражения. В глазах Архилоха лишена всякого смысла погоня за славой ценой жизни: умерший не пользуется у сограждан ни почетом, ни славой, живые ищут расположения живых, а доля покойника — худая доля.

В окружающем его мире Архилох не видит закономерности и целесообразности. Оказавшись свидетелем солнечного затмения (по современным расчетам, оно произошло 6 апреля 648 г.), он, потрясенный, восклицает:

Можно ждать, чего угодно, можно веровать всему,
Ничему нельзя  дивиться, раз уж Зевс, отец богов,
В  полдень ночь послал  на  землю,  заградивши  свет  лучей
У сияющего солнца. Жалкий страх  на  всех  напал.
(Фр. 122, ст. 1—4. Перевод В. Вересаева)
Как необъяснимы чудеса в природе, так непостижимы причины людских несчастий: человека одолевают бедствия, от которых ему негде искать защиты.

Острота восприятия действительности, нередко приводящая поэта к душевному смятению, не ослабляет его собственной активности и в определенной мере даже закаляет в испытаниях. Хотя жизнь и представляет в его глазах смену событий без отчетливо уловимого смысла, нагромождению бедствий он противопоставляет «мужественную стойкость».

Сердце, сердце!  Грозным строем  встали беды  пред тобой,
Ободрись и  встреть их  грудью, и ударим  на врагов!
Пусть везде кругом  засады, — твердо стой, не трепещи!
Победишь — своей победы напоказ не выставляй,
Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь,
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях  горюй.
Познавай  тот  ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
(Фр. 128. Перевод В. Вересаева)
Сила выражения владеющего им чувства делает Архилоха поистине первым лирическим поэтом; с необыкновенной яркостью, физически ощутимой конкретностью описывает он состояние человека, охваченного неудовлетворенной страстью: «свернувшись под сердцем», она «заволокла густым мраком глаза влюбленного», «похитив из груди нежные чувства». Используя традиционную гомеровскую лексику, Архилох не сосредоточивает внимания на внешних признаках чувства, а пытается раскрыть его воздействие на человека «изнутри». Об этом же свидетельствует и уже упоминавшийся фрагмент нового эпода: эпическая фразеология переосмысляется в нем для изображения любовного чувства и его внешних проявлений с неслыханной до тех пор откровенностью.

В ритмическом отношении творчество Архилоха, даже судя по дошедшим до нас фрагментам, отличалось исключительным разнообразием (он писал элегии, ямбы, тетраметры, эподы, эпиграммы), четкостью формы и выразительностью. На родине поэта в его честь было воздвигнуто святилище, от которого в наше время найдены остатки надписи, содержащей биографию Архилоха и отрывки из его стихотворений.

Тиртей и Архилох как бы олицетворяют собой два различных типа мироощущения, характерных для элегии и ямба. У одних поэтов переоценка старых этических норм, отказ от традиционной морали ведут к потере ориентации в мире, к утрате веры в разумность и закономерность существующего, к ощущению беспомощности индивида перед лицом окружающих его бедствий. Другие, напротив, сосредоточивают свое внимание на новых формах гражданского общежития, обосновывают их целесообразность и закономерность.

К первой группе следует отнести, кроме Архилоха, его современника Семонида Аморгского (прозвище — по названию острова Аморгоса, где Семонид руководил основанием колонии). Если Архилох стремится по крайней мере познать ритм человеческой жизни и выработать в себе стойкость перед лицом испытаний, то Семонид не ставит перед собой и такой задачи, отрицая всякую возможность понять смысл человеческого бытия: в людях нет разума, подверженные ежедневным случайностям, они живут, как стадо баранов, не зная, какой конец приготовит каждому бог. Напрасны людские надежды, ожидание богатства и благополучия, вместо них человека подстерегают старость, болезни, гибель на войне или в морских волнах, а иной в отчаянии и сам лезет в петлю. Правда, и у Семонида можно встретить призыв не падать духом, но выход из безнадежности человеческого бытия он находит в наслаждениях. В традициях Архилоха выдержана ямбическая «поэма» Семонида о женских характерах. В духе басни или животного эпоса поэт объясняет происхождение различных женщин: от хитрой лисы, злобной собаки, непостоянного моря, лошади, обезьяны и т. д., не скупясь при этом на нелестные оценки своих современниц; только унаследовавшая трудолюбие и бережливость пчелы достойна похвалы.

«Гедонистический» вывод сближает Семонида с Мимнермом из Колофона (вторая половина VII в. до н. э.). Для Мимнерма нет жизни и радости «без утех златой Афродиты» — тайных свиданий и любовных встреч. (По сообщениям древних, эти высказывания Мимнерма содержались в сборнике его элегий, посвященных флейтистке Нанно.) Но едва ли не чаще, чем у Семонида, возникает перед Мимнермом призрак тягостной, ненавистной и позорной старости. Один этот образ ярко характеризует утрату «гомеровского» жизнеотношения, ибо для эпоса старость является предметом почета и уважения, Мимнерм же мечтает прожить без болезней и тягостных забот хотя бы до шестидесяти лет. При таком мироощущении закономерен уход в себя: услаждай свою душу, не внимая отзывам сограждан; этические нормы, поскольку о них заходит речь, касаются только соблюдения искренности в отношениях между друзьями или любовниками. Сохранились также фрагменты, содержащие воспоминания на исторические темы, но и этим произведениям Мимнерма, по–видимому, была чужда наступательная тенденция в духе Каллина и Тиртея.

Подлинным наследником их традиций явился афинянин Солон, чья поэзия отмечена активным вмешательством в жизнь родного города. Сохранился рассказ о том, как Солон побудил афинян возобновить неудачную для них до тех пор войну с мегарцами из–за Саламина: появившись на городской площади, он прочитал заранее сочиненную элегию, в которой порицал сограждан за бездействие и призывал снова взяться за оружие. Агитация, облеченная в поэтическую форму, подействовала: афинское ополчение, возглавляемое Солоном, выиграло войну и вытеснило мегарцев с Саламина. В другой элегии Солон изображал бедственное положение, сложившееся в Афинах в начале VI в. до н. э., предостерегая местных богачей от проявлений алчности и корыстолюбия, губительных для государства. Искренняя озабоченность Солона будущим Афин и его всем известная честность привели к тому, что по общему согласию ему поручили выработать законы, которые должны были восстановить в Афинах гражданский мир. Благодаря непосредственному участию Солона в проведении политических и экономических мер, заложивших основу афинской демократии, в его собственном творчестве нашли рельефное выражение идеи, впоследствии широко использованные в демократическом мировоззрении V в. до н. э.

Подобно Гесиоду Солон считает вполне естественным стремление людей к богатству, хотя и не видит смысла в чрезмерной погоне за золотом и серебром, за огромными земельными угодьями. С молитвы даровать ему благополучие, обеспеченное богатством, начинает Солон и самое крупное из дошедших до нас произведений — элегию, обращенную к Музам. Но стремиться к богатству можно только честным путем; благосостояние, дарованное богами, прочно от корней до вершины, а богатство, приобретенное насилием или дерзостью («гибрис»), пришедшее к людям в результате их несправедливых дел, влечет за собой беду, ибо Зевс видит конец всего и насылает на виновных в неправедном обогащении заслуженное возмездие.

Конкретный пример такой страсти к обогащению, пренебрегающей всеми моральными нормами, Солон находит в поведении современных ему богачей, которые наживаются, «злым предаваясь делам».

И  не щадят  ничего, ни  из сокровищ святых,
Ни  из народных богатств; они  грабят, откуда  придется,
И  не боятся совсем  Правды уставов святых.
(Фр. 3, ст. 12—14. Перевод  С. Радцига)
Между тем Правда (Справедливость) знает всю жизнь человека, его прошлое и настоящее и рано или поздно обрушит свое возмездие не только на непосредственно виновного, но и на весь город, терпящий такие преступления. Картина напоминает гесиодовский рассказ о нечестивом городе, хиреющем по воле Зевса, — впрочем, с одним существенным отличием. У Гесиода как главное прегрешение рассматривается несправедливый суд, и кара, насылаемая Зевсом, носит характер стихийного бедствия (неурожай, мор и т. п.). У Солона корыстолюбие богачей подрывает изнутри социальный организм, ибо ведет к порабощению одних граждан другими и к междоусобным распрям, опустошающим государство. Важно подчеркнуть и еще один момент. Солон убежден, что над его родными Афинами распростерта благодетельная длань богов, предохраняющая город от гибели; однако сами граждане своим неразумием и корыстолюбием толкают государство в пропасть вопреки воле богов, поэтому на первый план выдвигается личная ответственность человека, способного своими действиями причинить отчизне непоправимый ущерб.

Кроме вполне надежных фактов о деятельности Солона, от античности дошли полулегендарные подробности о его жизни, в частности малодостоверный рассказ о беседе Солона с лидийским царем Крезом, во время которой древнегреческий законодатель противопоставил призрачному счастью сказочно богатого восточного царя идеал честной и безбедной жизни рядового гражданина греческого государства, умеющего прожить и умереть с достоинством.

Наставительный характер, свойственный вообще элегии и отчетливо выраженный в творчестве Солона, с еще большей наглядностью выступает в поэзии Феогнида из Мегары (вторая половина VI в. до н. э.). До нас дошел под его именем сборник (около 1400 стихов) небольших стихотворений и элегических двустиший, обращенных к юноше Кирну и содержащих многочисленные правила жизненной мудрости. Среди них встречаются размышления общего характера (о непознаваемости замысла бессмертных богов, о ненадежности человеческих усилий и т. п.), напоминающие стихотворные строки Солона или попросту заимствованные у него, но в целом мировоззрение Феогнида резко отличается от взглядов афинского законодателя. Феогнид — обедневший аристократ, с ненавистью взирающий на происходящие вокруг него перемены. В его сознании люди все еще делятся на «благородных», или «добрых», и на «худых», или «низких», и утрата «благородными» своих жизненных позиций воспринимается Феогнидом как торжество бесстыдства и наглости, свойственных «низким», т. е. массе городских ремесленников, торговцев и мелких землевладельцев. В борьбе, происходящей между демократией и знатью, все симпатии Феогнида на стороне последней, и своих братьев по классу он призывает к решительной расправе с демосом:

Крепкой  пятою топчи  пустодушный  народ, беспощадно
Острою палкой  коли, тяжким  ярмом  придави.
(Ст. 846—847. Перевод В. Вересаева)
Хотя «благородные» в представлении Феогнида являются единственными носителями чести и справедливости, для подавления народного недовольства годятся совсем другие средства:

Сладко баюкай  врага,  а  когда  попадет  тебе в руки,
Мсти ему и  не ищи  поводов мести  тогда.
(Ст. 363—364)
Впрочем, и в лагере аристократов Феогнид не видит верности сословным идеалам: одни успели примениться к обстановке и войти в доверие к народу; другие в погоне за деньгами заключают браки с выходцами из «низких», но разбогатевших семей; никому ни в чем нельзя верить, и круг истинных друзей становится все уже. В наставлениях Кирну Феогнид старается хранить верность старинным нравственным нормам знати, но его собственная вера в справедливость и покровительство богов сильно подорвана:

Как  же, Кронид, допускает  душа  твоя, чтоб нечестивцы
Участь имели одну с теми, кто правду блюдет?
Чтобы  равны  тебе были  разумный душой  и  надменный,
В несправедливых  делах  жизнь проводящий свою?
(Ст. 377—380)
В отличие от Тиртея и Солона, обосновывавших в своих элегиях нормы поведения индивидуума в гражданском коллективе с исторически прогрессивных позиций, Феогнид, ограниченный мировоззрением обреченного класса, не видит перед собой перспективы и все больше погружается в мрачный пессимизм:

Лучшая  доля для смертных — на свет  никогда не родиться
И  никогда  не  видать яркого солнца  лучей.
(Ст. 425—426)
Следует в заключение заметить, что в «феогнидовский корпус» входит достаточное количество политически нейтральных размышлений (о необходимости соблюдать меру при выпивке, о трудностях воспитания детей, о семейных отношениях и т. д.), сделавших его весьма популярным в античности и облегчавших проникновение в него назидательных отрывков из других элегических поэтов. Выделение в этих условиях первоначального ядра сборника представляет значительные трудности, но его основная идеологическая направленность не вызывает никакого сомнения.

Прямую противоположность Феогниду представлял его старший современник, последний крупный представитель ямбографии — Гиппонакт из Эфеса. Еще сильнее, чем у Архилоха, звучит у Гиппонакта издевка над всеми общественными и литературными нормами. Себя самого поэт изображает голодным бедняком и попрошайкой, то тщетно вымогающим у богов теплую одежду и обувь, то упрекающим их в невнимании. Нередко он дает в своих стихотворениях натуралистические зарисовки из жизни и быта окружающего его простонародья, угрожает расправой своим недругам. Героический эпос воспринимается только в пародийном плане: в торжественных гексаметрах «воспевается» прожорливая старуха. Любимый размер Гиппонакта (возможно, впервые введенный им в поэзию) — так называемый холиямб («хромой ямб»), т. е. ямбический триметр с заменой последней стопы спондеем или хореем, использованный впоследствии александрийскими поэтами Каллимахом и Геродом и поздним баснописцем Бабрием.

Гермес  Килленский,  Майи  сын,  Гермес  милый!
Услышь поэта!  В  дырах  весь  мой  плащ, — дрогну.
Дай  одежонку  Гиппонакту,  дай  обувь!
(Фр. 32. Перевод В. Иванова)
Самоосознание личности в период напряженной борьбы, сопутствовавшей становлению нового мировоззрения, происходило в сольной (монодической) мелике на иных путях, чем в ионийской элегии и ямбе. Классики сольной мелики Алкей и поэтесса Сапфо (расцвет творчества обоих падает на первую половину VI в. до н. э.) происходили из эолийской аристократии с острова Лесбоса, где были сильны такие пережитки родового строя, как мужские и женские «содружества», в которых члены знатных родов проводили бо́льшую часть своего времени, будучи связаны общностью происхождения и религиозных культов. Одним из важнейших средств для выражения мироощущения участников подобных союзов служила поэзия в ее фольклорных формах. В творчестве Алкея и Сапфо мы находим многочисленные примеры использования традиционных жанров, обогащенных, однако, индивидуальным мировосприятием художника.

Алкей родился между 630 и 620 гг. до н. э. и был еще мальчиком, когда его братья в союзе с митиленским политическим деятелем Питтаком свергли местного тирана Меланхра; под предводительством Питтака Алкей затем участвовал в войне за Сигей — важный стратегический пункт на пути в Черное море. Когда же впоследствии Питтак сам пришел к власти, Алкей занял по отношению к нему резко враждебную позицию, в результате чего вынужден был уйти в изгнание сначала в пределах самого Лесбоса, а затем и в более далекие края. Мотивы гражданской войны занимают в творчестве Алкея едва ли не самое значительное место. Хотя Алкей не слишком хорошо разбирался в вопросах большой политики, он, во всяком случае, видел, что власть уходит из рук старинных родов, и переживал крушение своего класса горячо и искренне. С большой силой звучит призыв Алкея к соратникам взяться за оружие, чтобы отстоять свои права.

Медью воинской весь блестит, весь оружием убран дом —
Аресу в честь.
Тут шеломы, как жар, горят, и колышется белые
На них хвосты…
Есть булаты халкидские, есть и пояс, и перевязь —
Готово все.
Ничего не забыто здесь — не забудем и мы, друзья,
За что взялись.
(Фр. 357. Перевод  В. Иванова)
Виновником гражданской смуты и его собственного изгнания Алкей считает Питтака. Отсюда обвинения по адресу нового правителя в нарушении прежних клятв и призыв к Эриниям отмстить Питтаку за вероломство. Горькие жалобы Алкея на свою участь бездомного скитальца прерываются потоками беспощадной хулы и брани, изливаемой на Питтака: поэт обвиняет его — едва ли заслуженно — и в низком происхождении, и в физическом уродстве, и в излишнем пристрастии к вину. Как призывы к единомышленникам, так и выпады против политических соперников, размышления на общественные и моральные темы часто облекаются у Алкея в форму застольной песни. При этом лесбийский поэт не видит в переменах политической обстановки, в переходе власти из рук в руки какой–либо закономерности и целесообразности. Государство представляется ему кораблем, который носят по морю разбушевавшиеся ветры, и только на пирушке в кругу друзей поэт находит забвение от треволнений борьбы:

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?
Предотвратим  ли  думой  грядущее?
Вино — из всех  лекарств лекарство
Против унынья.  Напьемся  ж  пьяны!
(Фр. 335)
Кроме стихотворений, вызванных потребностями момента, Алкей писал также гимны богам, произведения на мифологические темы, но и в них он не стремился к осмыслению традиционных сказаний в духе ионийских мыслителей и поэтов; самой сильной стороной его творчества оставалась энергичная и впечатляющая фиксация единичного факта и владеющего поэтом настроения.

Вплоть до поздней античности Алкей был очень популярен; его хорошо знал, в частности, Гораций, использовавший многие размеры лесбийской лирики. Хотя в настоящее время мы располагаем только отрывками и немногими полностью сохранившимися стихотворениями, их сжатый и ясный язык, близкий к современной поэту разговорной речи, а также отличающиеся зримой конкретностью образы подтверждают высокую репутацию Алкея у потомков.

Современница Алкея, поэтесса Сапфо (род. ок. 612 г. до н. э.), также принадлежавшая к митиленской знати, одно время, как и Алкей, находилась с семьей в изгнании. Однако политические темы не нашли почти никакого отражения в ее творчестве, и о внешних обстоятельствах ее жизни мы узнаем из поэзии Сапфо тоже немного: несколько строчек среди дошедших до нас отрывков посвящено горячо любимой дочери Клеиде, да беспутный младший брат поэтессы Харакс, отправившийся на поиски приключений в Египет и завязавший скандальный роман с известной гетерой, доставляет Сапфо много огорчений. В основном поэзия Сапфо определяется обстановкой замкнутого женского объединения, в котором сама она играла ведущую роль. Главные темы Сапфо — любовь и красота ее подруг, взаимные привязанности и горе разлуки; при этом традиционные мотивы фольклорных и обрядовых «девичьих песен» наполняются остро воспринимаемыми личными переживаниями. Характерным образцом может служить стихотворение «К Афродите», открывавшее первую книгу сочинений Сапфо, собранных александрийскими учеными. По форме это стихотворение построено как гимн с обрамляющими его призывами к божеству о помощи, с перечислением эпитетов богини, воспоминанием о ранее оказанном содействии; содержание же его составляет жалоба на неразделенное чувство и выдержанное в чисто фольклорных антитезах обещание Афродиты:

Прочь бежит? — Начнет  за  тобой  гоняться.
Не берет  даров? — Поспешит  с  дарами.
Нет  любви  к  тебе? — И  любовью  вспыхнет,
Хочет, не  хочет.
(Перевод В. Вересаева)
В отличие от эпоса, знающего любовь преимущественно как физическое влечение, Сапфо воспринимает ее как страшную стихийную силу («Любовь потрясла мне душу, как ветер, обрушившийся на дуб на скале»), с которой смертному трудно бороться. «Снова терзает меня расслабляющая члены любовь, сладостно–горькое чудовище, от которого нет защиты», — гласит другой фрагмент. Если эпитет «расслабляющая члены» восходит к древнегреческой народной поэзии, характеризуя полуобморочное состояние влюбленного, то определение любви как «сладостно–горького чудовища» принадлежит самой Сапфо и свидетельствует о важном шаге, сделанном греческой поэзией на пути к пониманию внутреннего мира человека.

Еще более значительное завоевание Сапфо — попытка изобразить переживаемое человеком чувство не по внешним симптомам, как это было в эпосе, а по его внутреннему состоянию. Первые шаги в этом направлении были сделаны Архилохом, и Сапфо, несомненно, продолжает идти тем же путем, когда следующим образом описывает ощущения влюбленного: «Только я взгляну на тебя, как у меня пропадает голос, а язык немеет, быстрый огонь пробегает под кожей, глаза ничего не видят, в ушах стоит звон, меня охватывает холодный пот, всю бьет дрожь, я становлюсь зеленее травы и кажусь чуть ли не мертвой» (фр. 31). Если перемена в цвете лица, дрожь и даже холодный пот могут быть замечены посторонним наблюдателем (как это свойственно в описании аффекта у Гомера), то ощущение внезапной немоты, звон в ушах и внутренний жар принадлежат к числу таких, все еще вполне конкретно–физических признаков, наблюдение и фиксация которых доступны уже только самому переживающему индивиду.

К тематике любовной лирики Сапфо близко примыкают ее эпиталамии — свадебные песни, исполнявшиеся на различных этапах брачного обряда. В них, правда, встречаются и мифологические реминисценции (так, возможно, сохранившееся в папирусных отрывках описание свадебного поезда Гектора и Андромахи и их встречи в Трое входило в состав более обширного эпиталамия), но в целом преобладает фольклорный колорит: соревнование юношей и девушек, прощание невесты с девичеством, сравнение жениха с Аресом и т. п.

В ритмическом отношении творчество Сапфо отличалось таким разнообразием, что александрийские ученые смогли составить восемь книг ее стихотворений, различающихся по использованным в них размерам. Среди них, вероятно, собственным изобретением поэтессы является широко употребляющаяся ею строфа, позднее названная сапфической.

Оценка Сапфо в поздней античности весьма противоречива: от наименования ее «десятой музой» до анекдотов и побасенок сомнительного свойства, распространявшихся аттической комедией. Причина последних — в непонимании особенностей общественного уклада в эолодорийских государствах, где женщина пользовалась гораздо большей свободой, чем в Афинах, и долгое время сохранялись пережитки половозрастных содружеств.

Жизнь последнего крупного представителя монодической лирики — Анакреонта (вторая половина VI в. до н. э.) — протекала, в отличие от Алкея и Сапфо, не на родине (он происходил из малоазийского г. Теоса, подпавшего под власть персов), а преимущественно при дворах тиранов, которые стремились привлекать к себе крупных поэтов. Культура в окружении тиранов носила верхушечный характер: внимание сосредоточивалось не на глубоком проникновении в материал, а на мастерстве и изяществе его обработки. Анакреонт, снискавший еще в древности славу «певца любви», значительно уступает Сапфо в силе и глубине переживания: любовь для него — не «чудовище, от которого нет защиты», а сладостное и приятное развлечение.

Бросил  шар  свой  пурпуровый
Златовласый  Эрот  в  меня
И  зовет  позабавиться
С девой  пестрообутой.
(Фр. 13. Перевод В. Вересаева)
Там, где у Сапфо искренняя молитва к Афродите, у Анакреонта — изящное и полушутливое обращение за помощью к Дионису — богу виноградной лозы и покровителю возлияний. Правда, Анакреонт не поклонник шумного пиршества и вакхических неистовств, но «застольная» тематика встречается у него не реже любовной. Простота в восприятии мира, ясное и бесхитростное отношение к жизни и любви, как к легкой игре, сильно отличает Анакреонта от лесбийских лириков и от ионийской элегии. (Исключение составляют, может быть, две строфы, ставшие известными недавно благодаря найденным папирусам: здесь речь идет о молодой женщине, жалующейся на свою долю и ожидающей смерти как спасения.) Даже к старости, стоявшей мрачным призраком перед Мимнермом и Феогнидом, Анакреонт относится с добродушной иронией.

Подлинных стихотворений Анакреонта сохранилось немного; два из них переведены Пушкиным («Кобылица молодая…» и «Поредели, побелели…»). Значительно больше дошедших от поздней античности подражаний Анакреонту, которые послужили образцом для анакреонтики в новоевропейской поэзии XVI — начала XIX в. Для поэтов Ренессанса и последующих эпох образ жизнелюбца Анакреонта был самым наглядным и общедоступным выражением античного мироощущения, как оно им представлялось. «Анакреонтические оды» писались на всех языках (Парни — во Франции, Глейм — в Германии, Державин и Батюшков — в России) и вышли из моды только в эпоху романтизма.

Хоровая мелика, как и другие виды древнегреческой лирики, дошла до нас только в небольшой своей части; особенно ощутимой потерей является утрата музыкальной партии: хоровые произведения, предназначавшиеся в первую очередь для исполнения в составе обряда или культа, с самого начала задумывались как музыкально–вокальное единство, которое мы теперь можем представить себе только весьма приблизительно.

Непосредственная связь с обрядом обусловила и наибольшую среди других лирических жанров консервативность хоровой мелики. В то время как авторы элегий, ямбов и сольных песен почти не нуждаются для выражения своего мировоззрения в мифологических образах, хоровая мелика охотно пользуется мифом как средством назидания и формирования своего мироощущения. Первый же пример дает нам самый ранний из сохранившихся образцов этого жанра — так называемый парфений («девичья песнь») Алкмана.

Творчество Алкмана, происходившего, возможно, из малоазийских греков, неразрывно связано со Спартой второй половины VII в. до н. э. Здесь он писал гимны богам и эпиталамии, из которых до нас дошли лишь небольшие фрагменты. Для девичьего же хора на празднестве в честь богини Артемиды предназначен его парфений, ставший известным в большей своей части благодаря папирусной находке в середине прошлого века. Сначала упоминается старинный миф, приводящий автора к размышлению о могуществе богов; за ним следует характерное для всей хоровой лирики назидание: пусть никто из смертных не пытается взлететь на небо и не помышляет о браке с Афродитой — боги отомстят нечестивцу. После краткого связующего звена («счастлив же тот, кто благоразумно проводит свой век») поэт переходит к прославлению красоты участниц хора, особенно выделяя его предводительниц. Изобразительные средства Алкмана в этой части парфения близки к фольклорным: красота девушки сравнивается с сиянием солнца, в пении она уступает только сиренам, осанкой выделяется, как быстроногий конь. Свежесть и непосредственность характерны и для других сохранившихся фрагментов Алкмана; один из них, содержащий картину ночного сна природы, послужил основой для многочисленных вариаций в мировой поэзии, включая известное стихотворение Гёте и его переложение Лермонтовым («Горные вершины…»).

Папирусные находки последних десятилетий значительно обогатили наши сведения о другом крупнейшем поэте хоровой мелики — Стесихоре (первая половина VI в. до н. э.), творившем на западной окраине греческого мира, в Сицилии. Подлинное его имя — Тисий, а Стесихор — прозвище, обозначающее «устроитель хоров». Именно для них писал он свои обширные (нередко — многочастные) поэмы, сюжеты которых составляли героические сказания о подвигах Геракла, о разорении Илиона, о возвращении ахейских вождей. Как показывают новонайденные тексты, Стесихор зачастую использовал неизвестные ранее варианты мифических преданий, к которым позднее, как и к киклическим поэмам, обращались афинские драматурги. Так, к двухчастной «Орестее» Стесихора восходят многие сюжетные мотивы одноименной трилогии Эсхила, и Еврипид не раз обращался к сицилийскому поэту в поисках малораспространенных или еще не обработанных версий мифа. Что же касается объяснения мифических событий, то в их толковании Стесихор, по–видимому, не выходил за пределы эпического «гнева богов»: все беды, приключившиеся с Еленой, Клитеместрой и их близкими, произошли оттого, что их отец, Тиндарей, принося жертвы богам, забыл о Киприде, и разгневанная богиня сделала его дочерей «двумужними» и «трехмужними». Стесихору принадлежит также формальное усовершенствование, широко использованное последующими поэтами, — введение так называемой триадической структуры: отныне основной композиционной единицей хоровой песни стала не одиночная, многократно повторяющаяся строфа, как это было у Алкмана, а сочетание двух симметричных строф, замыкаемых третьей — эподом. Бесспорные образцы такого построения дают теперь папирусные отрывки из поэм Стесихора «Герионеида» (поход Геракла за стадом трехголового великана Гериона и поединок с ним) и «Фиваида» (вражда сыновей Эдипа и изгнание Полиника).

Во второй половине VI в. до н. э. тематический диапазон хоровой мелики расширяется. В произведения Ивика вторгаются его любовные переживания, изображаемые с торжественной пышностью (Эрот отождествляется с ураганным ветром, который, «заволакивая все мраком, неудержимо, мощно, до глубины души поражает иссушающим безумием сердце» поэта). Широкое распространение получают энкомии и эпиникии, прославляющие победу отдельных лиц в гимнастических состязаниях. Поскольку спортивные соревнования входили в состав общегреческих празднеств, которые устраивались при известных религиозных центрах, победа на них получала политическое значение, и ее использовали в своих целях представители знатных родов или тираны, стремившиеся таким путем укрепить свой авторитет. Подобный энкомий в честь сына самосского тирана Поликрата сохранился от Ивика; он изобилует мифологическими сравнениями и не отличается глубиной мысли.

Иную картину представляло собой творчество разностороннего поэта Симонида с острова Кеоса (556—468).

Симонид с успехом пробовал силы едва ли не во всех видах хоровой лирики. Уже древние чрезвычайно высоко ценили пафос и силу искреннего чувства в его тренах (погребальных плачах); вероятно, ему принадлежит заслуга преобразования фольклорного импровизационного «хваления» в литературный жанр эпиникия; свыше пятидесяти раз он удостаивался награды за свои дифирамбы — хоровые поэмы преимущественно с мифологическим сюжетом. К сожалению, мало известно о принципах, которыми руководствовался Симонид при обработке мифологической традиции, поскольку от его дифирамбов ничего не сохранилось. В дошедших же до нас отрывках других его произведений элемент мифологической назидательности совершенно отсутствует.

Разумеется, Симонид верит во всемогущество олимпийских богов, в чьих руках находится неустойчивое благополучие смертных. Но, рисуя свой идеал человека, он ориентируется не на благородное происхождение от героев с их легендарными деяниями, а на собственные нравственные свойства индивида: тот, кто сознательно воздерживается от позорных поступков и знает цену охраняющей города справедливости, может быть назван воистину достойным человеком. Не случайно Симонид стал певцом побед, одержанных греками над персами, написав хоровые поэмы о морских битвах при Артемисии и Саламине и прославив воинов, павших при Фермопилах. Обычно скептически настроенный в отношении посмертной славы, в подвиге фермопильских бойцов Симонид видит событие, заслуживающее не оплакивания и скорби, а вечной памяти и славы: воздвигнутую в их честь гробницу не уничтожит ни тление, ни всеразрушающее время. Аристократическому идеалу врожденной доблести Симонид противопоставляет собственные усилия человека, направленные на достижение благородной, четко очерченной цели.

Мировоззрение аристократии нашло своего классического певца в Пиндаре (ок. 518—442 гг.), который также разрабатывал в своем творчестве едва ли не все известные виды хоровой лирики. Из 17 книг его сочинений, собранных александрийскими учеными, целиком дошли до нас только четыре книги эпиникиев; они сгруппированы по местам, где были одержаны воспеваемые поэтом победы (в Олимпии, в Дельфах — при храме пифийского Аполлона, на Истме и в Немее — отсюда «олимпийские», «пифийские», «истмийские» и «немейские» оды Пиндара). От других произведений Пиндара дошли только отрывки различной величины. Наиболее значительные из них мы знаем главным образом благодаря папирусным находкам, среди которых, в частности, были обнаружены фрагменты более чем двадцати пэанов Пиндара.

Уже самый жанр и назначение эпиникия предопределяли круг героев Пиндара: фессалийские, фиванские и эгинские аристократы, сицилийские тираны, царь греческой колонии Кирены в Ливии. Было бы, однако, большим упрощением оценивать оды Пиндара как хорошо оплаченное восхваление его заказчиков: меньше всего они являются бессодержательным славословием в адрес победителя, ибо в эпиникиях находит выражение в первую очередь собственное мироощущение поэта и его отношение к жизненным ценностям.

Подобно всем людям своего времени, Пиндар видит в земных событиях проявление власти и силы олимпийских богов, дарующих людям богатство, успех и славу. Владыка всего — Зевс, он распределяет среди смертных удачи и поражения; бог то возносит одних, то наделяет великой славой других. Напрасно, однако, мы стали бы искать у Пиндара объяснение причин, по которым бог являет людям свой гнев или милость: в разные стороны различные потоки влекут смертных, принося им то блаженство, то горесть; вместе с дарованным богами счастьем судьба приводит и бедствия. Никто на земле не знает, что ему предназначено; никто не нашел еще верного знака, позволяющего предугадать, что случится с ним по воле богов; людские надежды то вздымаются вверх, то падают вниз в погоне за пустым обманом…

Бросается в глаза принципиальное отличие мировоззрения Пиндара от взглядов Гесиода, Солона или Симонида, и они верили во всемогущество богов, но считали человека способным найти ту линию поведения, которая должна обеспечить ему их благосклонность: честный труд, отказ от сутяжничества и позорных помыслов, справедливая и благочестивая жизнь. Пиндар далек от каких бы то нибыло попыток этического объяснения человеческой доли: подобно тому как пашня и цветущее дерево не каждый год дают урожай, так чередование удач и бедствий составляет закон существования рода человеческого, закон, действие которого не зависит от поведения самого человека. Иное дело, что собственные усилия смертного могут совпасть с благоприятным для него поворотом судьбы; в этом случае он одерживает победу, прославляющую не только его самого, но и весь его род. Для достижения успеха нужна постоянная закалка и тренировка физических возможностей человека; однако бесполезно ожидать победы тому, кто от природы не наделен доблестью: никакое обучение не может заменить врожденных свойств. Наконец, удача не дает человеку права возомнить себя равным божеству; подобные попытки всегда кончались гибелью надменных гордецов, и Пиндар иногда считает полезным напомнить счастливцу о необходимости соблюдать меру, чтобы обезопасить его от завистливого взгляда богов.

В жанре эпиникия мировоззрение Пиндара нашло наиболее адекватную форму для художественного выражения. Три момента определяют содержание и построение пиндаровской оды: самый факт победы, в котором поэт видит проявление доблести и достоинств, искони присущих роду или городу победителя; миф, вспоминающий его благородное происхождение, подвиги предков, или содержащий — в порядке назидания — урок наказания человеческого высокомерия; этические сентенции, заключающие либо отдельные разделы, либо оду в целом. Нередко к этим трем элементам присоединяется четвертый — высказывание поэта о себе и поэтическом искусстве, которое он оценивает чрезвычайно высоко: только дар певца сохраняет в поколениях славу героев, и без Гомера никто не знал бы об Ахилле. При этом строгая последовательность в развитии мысли или логическая закономерность в присоединении друг к другу отдельных частей эпиникия никогда не является предметом заботы Пиндара: в его художественном мышлении несомненна наклонность к ассоциативности, символической насыщенности образов (например, золота, воды), затрудняющая понимание непосредственной связи между стоящими рядом членами. Однако при всей силе поэтического вдохновения, владеющего Пиндаром, его эпиникий проникнут определенным «единством измерения»: сообщение о победе и древний миф, ходячая мудрость и собственные высказывания поэта — все они соотносятся с тем представлением о мире высших нравственных ценностей, которые составляют основу его миросозерцания.

Уже ближайшими современниками идеал Пиндара, глубоко аристократический по своей сущности, начинает ощущаться как архаичный, хотя его призыв к развитию всех возможностей человека в известной мере и отвечал этическим запросам полиса. Более созвучен наступающей, новой, классической эпохе античности был другой крупный представитель хоровой лирики, творивший почти одновременно с Пиндаром, — Вакхилид, племянник Симонида Кеосского. Из найденных в конце прошлого века двадцати произведений Вакхилида четырнадцать являются эпиникиями, т. е. принадлежат тому же жанру, что и оды Пиндара. Однако в понимании доблести Вакхилид приближается к Симониду, видя в ней не врожденное свойство, а соответствие человека стоящей перед ним задаче. По своему стилю оды Вакхилида уступают творениям Пиндара в полете фантазии и лирической возвышенности, отличаясь спокойной ясностью повествования. Это свойство дарования Вакхилида особенно проявляется в его дифирамбах, из которых значительный интерес представляют две поэмы о подвигах легендарного афинского царя Тесея: мифологическое прошлое Афин служит здесь объяснением их возросшего значения в греческом мире после побед, одержанных при Марафоне и Саламине.

После Пиндара и Вакхилида хоровая лирика, тесно связанная с аристократической культурой, теряет мировоззренческую глубину. Для многочисленных празднеств в Греции продолжают писать дифирамбы и различные гимны еще в течение нескольких столетий, но основным становится теперь их чисто музыкальная сторона и исполнение. Ведущее же место в литературе V в. до н. э. занимает новый жанр — драма.

Глава 2. Греческая литература классического периода (V—IV вв. до н. э.). Поэзия

В. Н. Ярхо

Афинский полис в V—IV вв. до н. э.

В конце VI и в первые десятилетия V в. до н. э. внимание греческого мира все больше начинает привлекать Аттика — небольшая область на северо–востоке Средней Греции. Свержение в Афинах тирании Писистратидов и осуществление демократической реформы Клисфена (507) открыли новую страницу в истории Аттики и всей древнегреческой культуры. Центром ее в течение примерно двух столетий становятся Афины, и, таким образом, классический период древнегреческой литературы с полным правом может быть назван аттическим периодом.

Общественный смысл реформы Клисфена состоял в ликвидации пережитков родовой организации и окончательном оформлении полиса — гражданского коллектива, осознающего себя как нечто единое перед лицом эксплуатируемых рабов и негреческих племен и государств («варваров»). Разумеется, внутри Афинского государства оставались свои противоречия, и первые десятилетия V в. до н. э. отмечены вспышками острых социальных конфликтов, но в целом утвердившийся в Аттике государственный строй покоился на «совместной частной собственности активных граждан государства, вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно возникшую форму ассоциации» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 3, с. 21). Консолидация различных прослоек свободных афинян сделала возможными победы их сухопутного войска над персами при Марафоне (490 г. до н. э.) и объединенного греческого флота над превосходившими его морскими силами Ксеркса при Саламине (480 г. до н. э.).

Успешное завершение основного этапа греко–персидских войн позволило Афинам занять ведущее положение в тогдашнем греческом мире. Господство на море обеспечивало им непрерывный подвоз дешевого зерна из Причерноморья и экспорт исконных продуктов аттического земледелия и ремесла: оливкового масла, виноградного вина, расписных керамических изделий. Для афинян был широко открыт рынок дешевой рабской силы всего Эгейского моря и Ионийского побережья. Гегемония Афин в созданном во время войны Морском союзе привела к тому, что средства, поступавшие в союзную казну, могли быть обращены на огромное по размаху городское строительство, в котором были заняты сотни малоимущих граждан — ремесленников различных специальностей. На основе значительного роста производительных сил к середине V в. до н. э. в Афинах сложилось недолговечное классовое единство свободных граждан, стимулировавшее высший духовный расцвет Афинского города–государства.

Патриотический подъем, который переживали Афины в первой половине V в. до н. э., осмыслялся его современниками при тогдашнем уровне общественных отношений в религиозно- мифологических образах. Не только в историческом повествовании Геродота, впитавшем в себя фольклорную притчу и новеллу, поражение персидской монархии расценивалось как следствие кары богов, разгневанных непомерным величием персидских царей. Сам Фемистокл, трезвый и проницательный политик, организатор Саламинской победы, был уверен, что афиняне одержали ее благодаря покровительству или даже непосредственному вмешательству богов. При этом широкие массы все еще верили в старинных антропоморфных богов, всякие прорицания и приметы; в глазах же наиболее образованных и широко мыслящих афинян, знакомых с философией Ксенофана и Гераклита (ок. 544—480), божество принимало более отвлеченные очертания: его отождествляли с имманентно присущими природе и обществу порядком и закономерностью, а в боге видели строгого судью, неподкупно карающего всякое уклонение от норм и законов вечной справедливости. Впрочем, независимо от различий в уровне религиозных представлений афинская демократия в целом считала свое существование делом рук божества и видела в незыблемости традиционных установлений и этических норм гарантию своей долговечности; в этом коренился своеобразный консерватизм полисного мировоззрения.

Между тем внутри полиса зрели силы, которые должны были привести к кризису афинской демократии. Социальное расслоение, неизбежное в условиях всякого эксплуататорского строя, постепенно подтачивало основы «совместной частной собственности»: при номинальном равенстве граждан существовала все же огромная разница между богачом Никием, владевшим тысячей рабов, и каким- нибудь мелким землевладельцем, имевшим двух–трех рабов, с помощью которых он обрабатывал свой клочок земли. Государство старалось уравнять имущественные различия, возлагая на богатых граждан всякого рода материальные повинности (так называемые литургии) — оснащение военного корабля, оплату расходов по театральным постановкам и т. п., но представители рабовладельческой верхушки все больше тяготились этими обязательствами и искали способа избавиться от них.

Опасность подстерегала афинскую демократию и с другой стороны. По самому своему существу она предполагала развитие в каждом гражданине способности к самостоятельному суждению, чувства ответственности перед собой и согражданами, инициативы и творческих возможностей. «Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно оценить их, не считая речей чем–то вредным для дела, — говорит в «Истории» Фукидида вождь афинской демократии Перикл. — Превосходство наше состоит также в том, что мы обнаруживаем и величайшую отвагу и зрело обсуждаем задуманное предприятие; у прочих, наоборот, неведение вызывает отвагу, размышление — нерешительность». Но дебаты в народном собрании с неизбежным столкновением противоположных мнений, повороты во внешней политике, вызванные переменами сложившейся ситуации, порождали мысль об относительности существующих нравственных и правовых форм, выдвигали на первое место не слепую веру, а анализирующий разум. В философской мысли второй половины V в. до н. э. все настойчивее ощущаются рационалистические тенденции, стремление понять и объяснить мотивы поведения различных индивидуумов, составляющих гражданский коллектив. Едва ли не главную роль в этом процессе сыграли философы, известные под общим именем «софистов», т. е. «учителей мудрости», чьи интересы лежали преимущественно в области общественной практики человека. В своих учениях софисты отчетливо противопоставляли природу человека созданным им же самим законам, которые могут быть изменены по его собственному усмотрению. Устами одного из основоположников софистики — Протагора (ок. 485—415) — новое мировоззрение провозгласило «мерой всех вещей» не традиционные, неписаные, богами установленные нормы, а самого человека, свободного в своих действиях и ответственного только перед самим собой.

Хотя учение софистов возникло как закономерное следствие развития демократии, предполагавшей рост значения отдельной личности, практические выводы из него оказались чрезвычайно полезными для тех социальных прослоек полиса, которые все более тяготились своими обязательствами перед ним: тезис «человек — мера всех вещей» допускал возможность отрыва человека от общины, противопоставлял его коллективу, вносил в этику ощутимые элементы субъективизма и скептицизма по отношению к существующим нормам. Вопрос о соотношении поведения человека с традиционной полисной моралью и этикой становился в Афинах второй половины V в. до н. э. значительнейшей нравственной проблемой.

Этические вопросы оставались принадлежностью «чистой» теории до тех пор, пока Афины пользовались благами мира и преимуществами своего положения в Греции. Разразившаяся в 431 г. до н. э. Пелопоннесская война, в которой Афины и их союзники столкнулись с коалицией других греческих государств, возглавляемых Спартой, покончила со многими иллюзиями предшествующих десятилетий. В то время как афиняне, высаживаясь с кораблей, разоряли поля и пашни спартанцев, войско противника совершало набеги на аттическую землю, вынуждая многие тысячи земледельцев искать прибежища в Афинах и с болью в сердце наблюдать с городских стен за опустошением своих участков, вырубкой олив и виноградников. Ремесленники и торговцы богатели; крестьяне разорялись. Лучше всего чувствовали себя в такой обстановке политические авантюристы, которые, пользуясь военным азартом одних и бедственным положением других, наживались на войне, увеличивая свое состояние. Обрушившаяся на город в первые годы войны эпидемия чумы повергла афинян в полное уныние и сильно подорвала их веру в вечную благость богов; дельфийское жречество, сочувствовавшее консервативной Спарте и потому сулившее Афинам сплошные поражения, тоже не способствовало сохранению и укреплению веры в божественный промысел. Конечно, за неполные тридцать лет, пока шла Пелопоннесская война, афиняне знали годы передышки и временного подъема, не обходилось и без отдельных побед, но недолговечное классовое единство предвоенных лет было невозвратимо нарушено. Острые социальные и идеологические противоречия вскрылись с полной очевидностью, и даже неимоверное напряжение всех сил не смогло спасти Афины в 404 г. до н. э. от столь сокрушительного поражения, что под угрозой оказалось само существование демократического строя. Восстановленная к 401 г. демократия была уже мало чем похожа на свою предшественницу середины V в. до н. э.: ее социальная база — мелкие независимые землевладельцы — оказалась подорванной, традиционные моральные нормы — забытыми, вера в справедливость божественного управления миром никого больше не удовлетворяла.

Весь IV век прошел в Афинах под знаком назревающего кризиса демократического полиса: распад Морского союза лишил Афины тех доходов, на которые в V в. до н. э. удавалось поддерживать сносный уровень существования беднейших граждан, местные же богачи все решительнее отказывались оплачивать рабовладельческую солидарность из своего кармана и мечтали о приходе к власти «сильного» человека, способного укрепить положение зажиточных слоев. В широких массах свободных афинян безразличие и апатия в политических вопросах сменили былую заинтересованность в судьбе государства; деклассированная беднота стала искать средства к существованию за пределами родного города, поставляя кадры наемников даже персидским сатрапам. В этих условиях Афины не могли оказать серьезного сопротивления возвышающейся Македонии, и их поражение в битве при Херонее (338 г. до н. э.) не только означало потерю ими политической независимости, но и предвещало конец всего аттического периода древнегреческой культуры.

Интенсивность общественного развития, сложность и глубина нравственных проблем, возникших перед человеком, поставили уже в начале V в. до н. э. новые задачи перед литературой. Не только героический идеал, созданный эпосом, но и моральные постулаты хоровой лирики с ее ориентацией на врожденную доблесть не могли больше удовлетворять этические запросы широких кругов афинского демоса, пробудившихся для сознательного участия в управлении государством. Недостаточной оказывалась и назидательная программа, выработанная еще в начале VI в. до н. э. в элегиях–поучениях Солона. Проблема индивидуального поведения в его соотношении с некими объективными силами, существующими вне человека, могла быть поставлена только принципиально новым жанром, который сделал бы поступки и размышления своих героев достоянием всей гражданской общины. Таким жанром стала в Афинах V в. до н. э. трагедия, и ее развитие в течение этого столетия отразило становление, расцвет и кризис афинской демократии и неразрывно связанного с ней полисного мировоззрения.

С падением творческого потенциала демократии изменяется соотношение между жанрами художественной литературы. Трагедии еще продолжают ставить на протяжении всего IV в. до н. э. (известно свыше 40 имен драматургов), но от этого времени не сохранилось ни одного произведения. Первенствующее положение занимает теперь ораторская проза, тесно связанная со злободневными политическими вопросами и обязанная своим оформлением в самостоятельный жанр софистам: именно они создали науку убеждения — риторику, открыв в слове новые источники экспрессии и новые способы психологического воздействия на слушателей. Под несомненным влиянием софистов складывается также философский диалог, представляющий самостоятельный художественный интерес как стилем изложения, так и своеобразными способами характеристики участников беседы. В непосредственной связи с развитием прозаических жанров находится разработка теории художественной речи, основы которой были заложены еще в V в. Горгием; в IV в. она получает обстоятельную разработку в трудах Аристотеля и его научной школы. К этому же времени относятся первые дошедшие до нашего времени памятники европейской эстетической мысли: ряд диалогов Платона и трактат Аристотеля «О поэтическом искусстве» («Поэтика»).

Происхождение трагедии и организация театральных представлений

Вопрос о происхождении древнегреческой трагедии принадлежит к числу наиболее сложных в истории античной литературы. Одна из причин этого состоит в том, что сочинения античных ученых, живших в V в. до н. э. и, вероятно, располагавших какими–то еще более древними документами, в частности произведениями первых трагических поэтов, до нас не дошли. Наиболее раннее свидетельство принадлежит Аристотелю и содержится в главе IV его «Поэтики». Более поздние античные источники далеко не во всем согласны с ним и часто приводят такие версии (например, Гораций в «Поэтике»), самое происхождение которых нуждается в дополнительных разысканиях. Поэтому среди ряда исследователей существует скептическое отношение к сообщениям Аристотеля и делаются попытки объяснить происхождение трагедии, минуя его данные. Однако результаты таких реконструкций редко выдерживают серьезную критику, и свидетельства Аристотеля следует признать все же заслуживающими наибольшего доверия.

«Возникши первоначально из импровизаций… от зачинателей дифирамбов, трагедия разрослась понемногу… и, подвергшись многим изменениям, остановилась, достигнув того, что лежало в ее природе, — читаем мы в «Поэтике» (гл. IV). — Речь из шутливой поздно сделалась серьезной, так как трагедия возникла из представления сатиров».

Дифирамб, к которому Аристотель возводит начальную стадию трагедии, — это хоровая песнь, составлявшая неотъемлемую часть культа Диониса, вегетативного божества, воплотившего в себе представления первобытного человека о зимнем умирании и весеннем пробуждении природы. В этом отношении религия Диониса — близкая параллель религии ближневосточных божеств, таких, как египетский Осирис или финикийский Адонис. Во всех случаях ритуал, носивший первоначально космический характер, включал в себя ежегодную смерть бога и его воскресение, причем последнее приходилось, естественно, на дни весеннего равноденствия, когда солнце поворачивает к лету, обещая новый урожай. Постепенно Дионис приобретает также черты зооморфного божества, его представляют в виде быка, оплодотворяющего стада, и еще в литературе V в. до н. э. его культовую песнь — дифирамб — называют «гонителем быков». Дионис пользовался особенным почитанием среди непосредственных производителей материальных благ — земледельцев, виноградарей, скотоводов. Это подтверждается ожесточенным сопротивлением, которое оказывала распространению религии Диониса в VIII—VII вв. до н. э. землевладельческая аристократия. Память об этом сохранилась в мифах о попытках некоторых царей изгнать или заточить в оковы юного бога, вселившего неистовство в души людей и вырвавшего их из–под власти сильных мира сего. В VII—VI вв. до н. э. культ Диониса стал в руках тиранов одним из орудий идеологической борьбы со знатью. Так, дифирамб пользовался большим успехом в Коринфе во время правления тирана Периандра. Жившего при его дворе полулегендарного певца Ариона античность считала первым, кто придал импровизационному дифирамбу организованную литературную форму.

Неизвестно, что представлял собою долитературный, примитивный культовый дифирамб, послуживший основой для творчества Ариона. Несомненно, однако, что свидетельство Аристотеля о «зачинателях» дифирамбов указывает на существенную сторону их исполнения: «зачин» солиста и последующее вступление хора. Такой «зачинатель» дифирамба мог легко превратиться в первого и пока единственного актера будущей драмы, если бы сочинитель заставил его, отвечая на вопросы, задаваемые хором, повествовать о каких–нибудь мифических событиях. Может быть, дифирамб достиг этого уровня уже в творчестве Ариона. Во всяком случае, достоверно известно, что древние называли актера «ответчиком» и что первым трагическим поэтом в Аттике они считали Феспида, у которого солист не только запевал, но и говорил, а главное, надевал по ходу действия различные маски и платье. Здесь были заложены огромные возможности для дальнейшего развития жанра, и первоначальную форму трагедии можно представить себе как диалог между актером, исполнителем ряда небольших речей–повествований, и хором, откликавшимся на них в своих песнях. Во время последних актер мог удаляться со сцены для того, чтобы спустя некоторое время вернуться в иной маске и одежде, изображая таким образом нескольких действующих лиц поочередно. «Зачинатель» дифирамба превратился в «ответчика», солист стал декламатором.

Что касается хора, задававшего вопросы актеру–ответчику, то наиболее подходящими спутниками для бога Диониса были так называемые «сатиры» — веселые козлоподобные существа, олицетворявшие в ряде областей Греции производительные силы природы. (В Аттике с ними отождествляли местных демонов плодородия — конеподобных силенов, и в афинском искусстве V в. до н. э. между сатирами и силенами трудно уловить сколько–нибудь существенное различие.) Об уже упоминавшемся поэте Арионе источники как раз сообщают, что в качестве исполнителей своих дифирамбов он выводил сатиров, выступавших со стихотворными речами. Это значит, что участники хора были одеты сатирами, т. е., вероятно, носили козьи шкуры или парик с рогами и обувь, разрисованную в виде козьих ног с копытами. Дифирамб, в котором вокальные хоровые партии исполнялись козлами–сатирами, мог быть с полным основанием назван «песнью козлов», что и соответствует буквальному смыслу греческого слова «tragōidía» (нынешнее «трагедия»: «trágos» по–гречески значит «козел» и «ōidḗ» — «песнь»). Следовательно, само название жанра подтверждает точку зрения Аристотеля, согласно которой трагедия (в нашем понимании слова) была первоначально «представлением сатиров». Веселые и необузданные спутники Диониса не могли, конечно, рассуждать о слишком серьезных вещах и слишком подолгу. Как и указывает Аристотель, эти «козлиные песни» были небольшими по размеру и, естественно, шутливыми по характеру.

В какой мере участники ранних сатировских представлений ограничивали свою фантазию сюжетами с участием одного только Диониса, сейчас трудно сказать. Во всяком случае, классическая афинская трагедия крайне редко обращалась к сказаниям этого круга. По–видимому, проникновение иных тем в сатировские представления происходило еще задолго до оформления их в «трагедию» с актером. Может быть, к этим временам относится сохраненная античными источниками поговорка: «Какое это имеет отношение к Дионису?», свидетельствующая, по мнению ряда ученых, о недовольстве сторонников Диониса вторжением чужеродной тематики в его исконные жанры.

Превращение незатейливого, шутливого сатировского представления в патетическую трагедию произошло уже на чисто аттической почве, и причины этого следует искать в идейных сдвигах периода становления Афинского демократического государства.

Трагедия в Аттике была впервые поставлена в 534 г. до н. э. при тиране Писистрате, когда по его инициативе в город был вызван для этой цели Феспид, уже успевший, вероятно, зарекомендовать себя удачными театральными представлениями в родном селении. Установлением государственного культа Диониса афинский правитель стремился укрепить свои позиции среди демоса. С тех пор в праздник Великих Дионисий, приходившийся на конец марта — начало апреля (первоначальная связь его с весенним равноденствием!), было включено обязательное исполнение трагедий.

После свержения Писистратидов, около 501—500 гг., определился новый порядок представления трагедий от лица государства, сохранившийся затем в течение всего блестящего периода афинского театра. Каждый год на Великих Дионисиях выступали три драматурга в порядке художественного состязания, которое завершалось присуждением победителям почетных наград. Вместе с поэтом и — впоследствии — первым актером награды удостаивался также хорег — богатый гражданин, по поручению государства бравший на себя материальные издержки, связанные с постановкой трагедий.

От начального периода афинской трагедии не сохранилось никаких произведений, и только по аналогии с памятниками изобразительного искусства последней трети VI в. до н. э. и с лирической поэзией, процветавшей при дворцах тиранов, можно предполагать, что в это время трагедия сохраняла еще шутливо–бурлескный характер, мало чем отличаясь от «представления сатиров». Свержение тирании и установление демократии породило новые идейно–эстетические запросы. Введение системы государственных состязаний неизмеримо повышало ответственность драматурга. Вероятно, именно в это время трагедия, по словам Аристотеля, «становится серьезной», т. е. ищет в мифологических сюжетах и образах ответ на актуальные общественно–политические и морально–этические вопросы, выдвигаемые новым временем.

Первый пример этого мы находим в творчестве старшего современника Эсхила — поэта Фриниха (ок. 540—470 гг.); его основной заслугой явилось превращение небольших произведений с «шутливой речью» в подлинные драмы трагедийного типа. Хотя о Фринихе приходится судить не по его трагедиям (они не сохранились), а только по более поздним свидетельствам, достоверно известно, что вскоре после 494 г. им была поставлена трагедия «Взятие Милета», которая оплакивала разорение персами этого крупнейшего греческого города в Малой Азии, восставшего против чужеземного владычества. По сообщению Геродота, зрители были так потрясены изображением бедствий своих соплеменников, что весь театр заливался слезами и Фриних был наказан крупным штрафом за злоупотребление патриотическими чувствами сограждан. Однако действительная причина этого решения была чисто политическая: трагедия Фриниха могла побудить афинян к организации сопротивления персам, что не входило в намерения аристократической землевладельческой группировки, стоявшей в те годы у власти. В другой трагедии Фриниха, поставленных в 476 г. «Финикиянках», изображалась скорбь в лагере персов после их поражения при Саламине. Хорегом этой трагедии был Фемистокл. На этот раз политическая обстановка была уже иная, и судьи единодушно присудили Фриниху первый приз.

В композиционном отношении трагедии Фриниха все еще характеризовались преобладанием хоровых партий, напоминая скорее патетическую ораторию с участием актера–декламатора, чем подлинную драму–действие. Решающий шаг в направлении к ней сделал Эсхил: он ввел второго актера и на первое место поставил диалог, соответственно сократив партию хора, хотя последняя все еще оставалась у него очень значительной как по объему, так и по содержанию. Еще дальше пошел Софокл, который ввел третьего актера и перенес на диалогические партии основную сюжетную и идейную нагрузку трагедии. Тем не менее на протяжении всего V в. до н. э. хор являлся непременным участником древнегреческой трагедии: у Эсхила он состоял из двенадцати человек, Софокл увеличил это число до пятнадцати.

Участие хора определило основные особенности в построении древнегреческой трагедии. Выход хора (так называемый па́род) на сценическую площадку (орхестру) еще в ранних трагедиях Эсхила знаменовал собой их начало; в большинстве же трагедий Эсхила и всегда у Софокла и Еврипида пароду предшествует вступительный монолог или целая сцена, содержащая изложение исходной ситуации сюжета или дающая его завязку. Эта часть трагедии в соответствии со своим назначением получает название пролога (т. е. предисловия). Все дальнейшее течение трагедии происходит в чередовании хоровых и диалогических сцен (эписодиев). По окончании речевой партии актеры покидают орхестру, и хор, оставшись один, исполняет стасим. Стасим буквально значит «стоячая песнь»: хор поет ее, оставаясь на орхестре, но сопровождая пение определенными танцевальными движениями. Песни как в пароде, так и в стасимах носят обычно симметричный характер, т. е. делятся на строфы и антистрофы, как правило точно соответствующие друг другу по стихотворному размеру. Иногда симметричные строфы завершаются эподом, песенным заключением; им может также предшествовать краткое вступление корифея. Последний принимает участие и в диалогических сценах, вступая в непосредственный контакт с другими действующими лицами. Кроме чисто речевых или хоровых сцен, встречается в трагедии и так называемый коммо́с — совместная вокальная партия солиста и хора, в которой жалобным стенаниям актера отвечают рефрены хора.

Если объем и значение хоровых стасимов у разных поэтов неодинаковы, то число их строго регламентировано: после третьего, последнего стасима действие трагедии движется к развязке. У Эсхила к небольшой заключительной диалогической сцене нередко присоединяется обширная финальная песня, сопровождающая уход хора с орхестры в торжественном или погребальном шествии (так называемый эксод). У его преемников обычно, напротив, значительно разрастается диалогическая сцена, а на долю хора остается небольшая партия, носящая характер вывода из показанного на орхестре. Каждый из трех соревнующихся драматургов показывал на Великих Дионисиях не одну пьесу, а группу произведений, состоявшую из трех трагедий и одной драмы сатиров. Этот комплекс в полном виде назывался тетралогией, и если входившие в него трагедии были связаны единством сюжета, составляя связную трилогию (так обычно у Эсхила), то и сатировская драма примыкала к ним по содержанию, изображая эпизод того же цикла мифов в забавном освещении. В тех же случаях, когда такой связи не было (так обычно у Софокла и Еврипида), тема драмы сатиров свободно выбиралась художником. Основоположником этого жанра античность считала поэта Пратина (конец VI — первая четверть V в. до н. э.) из дорийского города Флиунта, но он был, скорее всего, не создателем сатировской драмы, которая возникла гораздо раньше, а первым поэтом, придавшим ей специфическую литературную форму. В обязательном присоединении драмы сатиров к трагической трилогии, несомненно, сохранялось воспоминание о «сатировском» прошлом самой трагедии; в то же время порождаемая присутствием сатиров на орхестре обстановка непринужденного веселья возвращала зрителя в атмосферу радостного весеннего празднества Диониса.

Внешние условия театральных постановок в Древней Греции также существенно отличались от привычных для современного зрителя. Как было сказано, в Афинах трагедии вначале ставились один раз в году — на уже упоминавшихся Великих Дионисиях; только с 433 г. их начали ставить на другом празднике, посвященном Дионису, — так называемых Ленеях (конец января — начало февраля). Представления происходили на открытых площадках, окруженных естественным амфитеатром; в Афинах театр Диониса располагался на юго–восточном склоне Акрополя и вмещал около 17 тысяч человек. Таким образом, драматург выступал, в сущности, перед всем взрослым населением своего родного города в торжественные дни общенародного праздника, и это налагало на него особую ответственность в выборе и разработке темы. К тому же он обязан был каждый раз представить новое произведение, и эта одноразовость исполнения повышала актуальность трагедий и делала возможным введение в текст намеков на современную политику, вмешательство в обсуждение злободневных вопросов.

Чтобы оправдать расходы, связанные с содержанием театра, взималась плата за его посещение; однако неимущим и малоимущим гражданам расходы на театр оплачивались государством — верный показатель того, как высоко оценивалась общественно–воспитательная роль театра.

Огромные размеры античного театра под открытым небом делали необходимым применение специальных средств для увеличения фигуры актера. Актеры носили торжественные, доходящие до пола одеяния, а также маски, закрывавшие все лицо исполнителя и завершавшиеся высокой прической или головным убором.

Маски использовались для различения сценических типов (царя, вестника, старика, юноши и т. д.) и душевного состояния персонажа: горя или радости, спокойного величия или безмерного отчаяния. В случае необходимости передать смену настроения героя актер за сценою надевал новую маску. Таким образом, исполнитель был лишен столь важного средства игры, как мимика; для передачи различных оттенков роли он мог пользоваться только жестом и разнообразными речевыми интонациями.

Оформление орхестры первоначально отличалось крайней простотой: расположенное позади нее деревянное сооружение, служившее актерам для переодевания (скена), принималось за дворец, шатер полководца или храм, перед которым разыгрывалось действие. Впоследствии впереди скены стали возводить колоннаду (проскений): в пространство между колоннами могли вставляться доски с рисунками, соответствующими обстановке пьесы. Введение декоративной живописи (вероятно, рисованного задника) приписывают Софоклу, но и после этого новшества достаточно надежды возлагалось, очевидно, на фантазию зрителей. При необходимости показать события, происходящие внутри дома, на орхестру из центральной двери скены выкатывалась специальная площадка (эккиклема); для неожиданного появления с небес богов употребляли приспособление, напоминающее примитивный подъемный кран. В истории античного (и последующего европейского) театра за такими богами сохранилось название «бог из машины» (лат. deus ex machina).

Ограниченность сценических возможностей и присутствие хора делали предпочтительным для античных драматургов своеобразное «единство места»; однако в случае необходимости хор мог покидать орхестру в середине трагедии и ее действие переносилось в другое место. Что касается «единства времени», то здесь аудитория легко понимала неизбежность условности: одного стасима было достаточно, чтобы за это время победители–греки успели вернуться из–под Трои в Аргос. Следует заметить, что оба эти «единства», впоследствии настойчиво пропагандируемые европейским классицизмом XVI—XVIII вв., не были для греческой трагедии сколько–нибудь обязательными, а возникали сами собой из лежавшего в ее основе единства действия.

Произведения классиков греческой трагедии продолжали ставить и читать спустя столетия после их смерти. К III в. до н. э., к периоду расцвета александрийской филологии, относятся «полные собрания сочинений» Эсхила, Софокла и Еврипида, изданные во многих папирусных томах по всем правилам тогдашней науки и послужившие основой для последующих списков, которыми образованные читатели пользовались вплоть до V—VI вв. н. э. (об этом свидетельствуют находимые до сих пор в Египте остатки античных папирусов). Однако уже ко II в. н. э., вследствие сложившихся определенным образом читательских симпатий и потребностей школы, произошел отбор, в результате которого Эсхил и Софокл оказались представлены семью драмами каждый, а Еврипид — десятью. Впрочем, к десяти драмам Еврипида несколько позже прибавилось еще девять произведений, составлявших два тома некогда полного собрания его сочинений. Эти позднеантичные рукописи и легли в основу византийских списков X—XIV вв., к которым восходят современные издания античных драматургов.

Эсхил

Биографические сведения об Эсхиле, как и о других греческих драматургах, не слишком обширны. Он родился в 525 г. до н. э. в аттическом поселении Элевсине и происходил из старинного аристократического рода. В юности Эсхил был свидетелем свержения тирании и демократических реформ Клисфена; в зрелом возрасте он принял участие в важнейших сражениях греко–персидских войн: при Марафоне (490), Саламине (480) и Платеях (479). Свои заслуги как гражданина и воина Эсхил ценил, по–видимому, гораздо выше своей поэтической деятельности; по крайней мере, в его эпитафии, составленной, как полагают, им самим, ни слова не говорится о победах, одержанных поэтом на драматических состязаниях:

Мужество помнят его марафонская  роща  и  племя
Длинноволосых  мидян, в  битве  узнавших  его.
Первое выступление Эсхила–драматурга относится к 500 г. до н. э.; однако только 16 лет спустя (в 484 г.) ему удалось добиться победы над своими соперниками. В последующие годы Эсхил еще 12 раз занимал первое место в состязаниях драматических поэтов и в 70—60‑е годы был, по–видимому, наиболее популярным в Афинах трагическим поэтом. Он умер в Сицилии в 456 г., но его драмы в порядке исключения возобновлялись на афинском театре еще долго после его смерти. Всего Эсхил написал не менее 80 драматических произведений; чаще всего они объединялись в связные тетралогии. Дошедшие из них семь трагедий охватывают примерно два последних десятилетия творческого пути Эсхила. Сохранилось также несколько сотен фрагментов различной величины, в том числе обнаруженные сравнительно недавно папирусные отрывки из его сатировских драм; вместе с другими фрагментами и античными свидетельствами они часто проливают дополнительный свет на творчество великого афинского драматурга, которого уже древние называли «отцом трагедии».

В этом определении часто видят признание чрезвычайно важных преобразований Эсхила в структуре драмы. В самом деле, с одной стороны, введение второго актера и увеличение речевых сцен за счет хоровых партий имели принципиальное значение для дальнейшего развития аттической драмы. Однако в трех из сохранившихся трагедий («Молящие», «Персы», «Семеро против Фив») хору принадлежит все еще от двух третей до половины их объема, и даже в «Агамемноне», входящем в позднюю трилогию «Орестея» (458 г. до н. э.), хоровые партии составляют одну треть и играют первостепенную роль как в содержании, так и композиции трагедии. С другой стороны, сам Эсхил, по преданию, называл свои произведения «крохами от пира Гомера» (под Гомером в древности нередко разумели автора не только «Илиады» и «Одиссеи», но и многочисленных киклических поэм, гимнов и т. д.), и некоторые исследователи полагают, что заслугой Эсхила было придание драматической формы уже существовавшим и обработанным в эпосе сказаниям и мифам. В действительности дело обстояло гораздо сложнее.

Мифологически–образное мышление было, конечно, столь же характерно для Эсхила, как и для его предшественников в эпосе и лирике. И он верил в существование могущественных и властных богов, в зависимости от которых находится судьба человека. Однако взаимоотношения между богами и людьми представлялись Эсхилу совсем в ином свете, чем их видел героический эпос. В сохранившихся трагедиях Эсхила его мировоззрение предстает в развитии, в процессе преодоления этических норм архаики и создания новой модели мира, подчиненной действию некоего объективного, имманентно присущего мирозданию нравственного закона.

Трагедия «Персы» (472), самое раннее из точно датируемых произведений Эсхила, посвящена вполне реальному историческому событию — поражению персидского флота под Саламином, и содержащееся в ней описание сражения и последующего отступления сухопутной армии Ксеркса считается одним из самых надежных исторических источников для этого периода. Однако в победе афинян Эсхил видит не отдельный эпизод военно–политической истории своего времени, а проявление глубокой закономерности, присущей миру. Ксеркс, построив для своих войск мост через Геллеспонт (нынешние Дарданеллы) и бросив в море железные оковы, чтобы обуздать стихию, не только оскорбил этим морского бога Посейдона, но в попытке подчинить себе Элладу преступил исконный, богами установленный порядок, согласно которому Европа и море, омывающее ее берега, принадлежат грекам, а Азия с ее огромными просторами равнин и плоскогорий — персам. Одержимый непомерной гордыней, Ксеркс стал жертвой собственного больного рассудка, ибо только в состоянии умственной неполноценности человек способен нарушить то естественное распределение моря и суши, которому, в глазах Эсхила, соответствует столь же естественное различие в политических системах, господствующих в персидской монархии и в афинской демократии. Поражение Ксеркса является следствием не одной лишь примитивной «зависти богов», покаравших чрезмерно вознесшегося смертного; гораздо важнее убежденность Эсхила в неизбежности воздания, божественной кары, постигающей Ксеркса за попытку нарушить естественный и потому закономерный порядок вещей. В победе афинян Эсхил видит поддержку, которую боги оказывают эллинскому государственному строю и гражданскому равноправию.

В основе трагедии «Молящие» (дата неизвестна, и ученые колеблются в ее установлении от середины 90‑х годов до середины 60‑х годов; нам представляется наиболее вероятной хронологическая близость к «Персам») лежит старинный миф о дочерях Даная, спасающихся от брака со своими двоюродными братьями, сыновьями Египта. Для Эсхила и его современников этот древний мотив в поведении Данаид был совершенно непонятен, ибо браки между близкими родственниками в Афинах V в. до н. э. не только не запрещались, но в отдельных случаях даже считались необходимыми для сохранения богатства в семье. Объяснение неприязни Данаид к претендующим на брак с ними Египтиадам Эсхил находит в самом поведении последних: ведь они хотят добыть себе жен силой, не считаясь с волей ни самих девушек, ни их отца. Беглянки ищут себе приют на земле древнего греческого города Аргоса и получают здесь поддержку со стороны царя Пеласга — идеального правителя, опирающегося на волю всего народа. Помощь, оказываемая Данаидам гражданами Аргоса, символизирует благочестиеэллинов, в то время как поведение гонца Египтиадов, проявляющего полное неуважение к греческим богам и их алтарям, под защитой которых укрылись Данаиды, еще сильнее подчеркивает гордыню и богохульство Египтиадов и дает повод для их безоговорочного осуждения. Эпизод из старинного мифа служит Эсхилу для утверждения греческой гуманности в противоположность варварскому деспотизму.

Большой интерес представляет в этой трагедии образ Пеласга. Поставленный перед трудным выбором (принять Данаид и тем самым развязать войну с Египтиадами или отвергнуть Данаид и тем самым навлечь на город священный гнев Зевса, покровителя чужестранцев и молящих), Пеласг в конечном счете принимает решение, совпадающее с нормами справедливости; длительный и сложный процесс выработки этого решения показывает, с каким еще трудом находит герой Эсхила путь от лирической «амехани́и» к осознанию гражданской ответственности человека.

Чертами идеального правителя отмечен также образ Этеокла в трагедии «Семеро против Фив» (467 г. до н. э.) — заключительной части трилогии о роде фиванского царя Лая. Две первые, не сохранившиеся трагедии этой трилогии («Лай» и «Эдип») охватывали судьбу двух поколений несчастного рода; содержание «Семерых…» составляет столкновение сыновей Эдипа — Этеокла и Полиника. Когда раскрылись невольные преступления Эдипа и сыновья перестали относиться к нему с прежним уважением, он в гневе проклял их, завещав им делить царскую власть оружием. После смерти отца Этеокл и Полиник условились поочередно править в Фивах, но Этеокл вскоре изгнал Полиника; тот собрал войско, возглавляемое шестью вождями (сам он был седьмым), и повел его против родного города, чтобы вернуть себе престол и покарать брата за вероломство. Однако в «Семерых…» Эсхил, в отличие от традиционной версии мифа, почти не вспоминает о непосредственном поводе, приведшем к войне: его Этеокл — доблестный вождь и энергичный защитник отчизны, в то время как Полиник совершает тягчайшее преступление, ведя на родной город вражеское войско. Центральное место в трагедии занимает огромная сцена, состоящая из семи пар монологов: против каждого вражеского полководца, о котором сообщает дозорный, Этеокл назначает достойного соперника, полного мужества и уверенности в правоте защищаемого им дела. Если к этому прибавить, что большинство вождей, возглавляющих враждебную рать, наделены резко отрицательной характеристикой кичливых и надменных насильников, готовых дерзновенно спорить с самими богами, а в описании их войска проступают черты, сближающие его с чужеземной, варварской ордой, то легко услышать и в «Семерых…» отзвук мощно звучащей в «Персах» героико–патриотической темы. Недаром древние высоко ценили эту трагедию Эсхила и ставили ее много десятилетий спустя после его смерти, видя в ней драму, «полную Ареса», т. е. воинственного, патриотического пыла.

Характеристика Этеокла не исчерпывается, однако, его высоким патриотизмом и гражданской доблестью. Поскольку по греческим представлениям отцовское проклятье Эдипа имеет силу неотвратимого рока, в образе Этеокла с самого начала проступает мотив предопределения, с наибольшей настойчивостью звучащий во второй половине трагедии: уже назначив защитников к шести воротам, Этеокл узнает, что против седьмых ворот выступает Полиник; в этом Этеокл видит осуществление отцовского проклятья и враждебность богов к ненавистному роду Лая. Было бы, однако, грубой ошибкой видеть в «Семерых…» «трагедию рока»: неизбежность братоубийственного поединка с Полиником вытекает для Этеокла не только из проклятья Эдипа, но из понимания им своего гражданского и воинского долга, не допускающего и мысли об уклонении от встречи с противником. Этеокл без колебания выходит на бой, в котором оба брата гибнут: род Лая искоренен, но защитники Фив одержали победу, и городу не угрожает ярмо рабства. В глазах же самого Эсхила, проклятье, тяготеющее над родом Лая, тождественно объективной необходимости, смысл которой ему еще до конца не ясен; в поведении субъективно невиновного Этеокла, смело и непреклонно встречающего враждебность небес, Эсхил видит высший трагизм человеческого существования.

Поиски разумной закономерности, лежащей в основе мироздания и объясняющий смысл человеческого страдания, завершаются в трилогии «Орестея» (458 г. до н. э.), единственной целиком дошедшей до наших дней. В ней с еще большей отчетливостью выступает момент личной решимости, собственной ответственности человека за свое поведение. В основе сюжета «Орестеи» лежит сказание о возвращении из–под Трои и гибели верховного предводителя эллинской рати Агамемнона, предыстория которого связана, в свою очередь, с кровавыми злодеяниями, совершенными его отцом Атреем и дядей Фиестом. Действие развертывается в трилогии следующим образом.

Первая ее часть — трагедия «Агамемнон» — открывается кратким прологом (дозорный на крыше царского дворца в Аргосе ожидает появления огненного сигнала о взятии Трои), за которым следует большой парод хора: аргосские старцы вспоминают о событиях, предшествовавших осаде Трои.

Чтобы отомстить Парису, оскорбившему гостеприимный кров Менелая похищением Елены, два брата–царя (Агамемнон и Менелай) повели огромное войско на город Приама. Уже на пути в Трою, в беотийской гавани Авлиде на флот обрушились ветры, и для их успокоения богиня Артемида потребовала принести в жертву родную дочь Агамемнона Ифигению. После тяжких раздумий царь согласился с этим. Таким образом, ради «многомужней жены» — Елены еще до начала войны пролилась кровь невинной девушки, а затем сложили свои головы многие эллинские воины. Несмотря на известие о победе над Троей и о торжественном возвращении победителя, хор полон недобрых предчувствий:

Арес — меняло,  торгаш  трупами,
Размен  убийств  правит  на  весах  в  бою…
Над  пеплом  плачут  родные, славят:
Был он силачом  в боях
И  в смертной сече славно пал
Ради  жены  чужого мужа.
Молчаливый  звучит  укор,
Злоба  грузная  ползет
Против  царей — Атридов.
(Ст. 437—438, 445—451)
Мрачный колорит пьесы в дальнейшем еще более усугубляется исступленными пророчествами Кассандры, пленницы Агамемнона, которая видит перед собой и злодеяния, совершенные во дворце его предками, и готовящееся новое убийство. И в самом деле, вскоре раздается предсмертный вопль царя, и на пороге дворца с окровавленным мечом в руках и обрызганная кровью появляется супруга царя Клитеместра. Изменив мужу в его отсутствие с его двоюродным братом Эгисфом и искусно замаскировав свой коварный план льстивой и лицемерной приветственной речью, она затем убила царя, опутав его в ванной комнате дорогой одеждой, приготовленной для пиршества. Свой поступок Клитеместра пытается оправдать ссылкой на родового демона мести, издавна поселившегося в доме Атрея, — хор решительно отвергает это объяснение: не демон, а сама царица нанесла Агамемнону смертельные удары. Зато напоминание о жертвоприношении Ифигении заставляет старцев задуматься всерьез: отнюдь не оправдывая Клитеместру, они склонны все же видеть в ее акте осуществление возмездия («кто совершил, терпит»), которое и в самом деле постигло царя за кровь Ифигении и многих греческих воинов, павших под Троей.

Впрочем, действие закона справедливого возмездия распространяется и на Клитеместру; во второй части трилогии — трагедии «Хоэфоры» («Совершающие надгробное возлияние»), где хор составляют рабыни Клитеместры, творящие умилостивительную жертву на могиле убитого царя, зритель знакомится с юным Орестом, сыном Агамемнона. Он вырос на чужбине и теперь тайно вернулся на родину, чтобы отмстить убийцам отца. Формально приказ о мести исходит от бога Аполлона, но почти вся первая половина трагедии посвящена показу того, как в сознании Ореста зреет собственная, обоснованная вполне субъективными причинами готовность к убийству: здесь и бедственное положение его самого, бездомного изгнанника, и унижения, переживаемые его сестрой Электрой, и позорное состояние граждан Аргоса, находящихся ныне под властью двух тиранов. Осуществление мести длится недолго: увидев материнскую грудь, вскормившую его, Орест было заколебался, но эти колебания пресекает его друг Пилад, напоминая о приказе Аполлона. Однако, исполнив свой долг, Орест навлекает на себя гнев страшных Эриний, богинь родовой мести; спасаясь от них, юноша бросается за защитой к алтарю Аполлона в Дельфах.

Здесь его и находят Эринии в последней части трилогии — трагедии «Евмениды». Орест уже очищен Аполлоном от кровопролития, но бог не может освободить его от преследования разгневанных богинь; это под силу только Афине. К ее покровительству в ее городе — Афинах — и прибегает Орест. Но и могущественная богиня, дочь Зевса, уклоняется от единоличного вынесения приговора. По ее приказу на холме, посвященном богу Аресу, созывается судилище, призванное разбирать преступления против религии и дела о кровопролитии, — ареопаг, перед которым теперь и выступают в качестве тяжущихся сторон Аполлон и Орест, с одной стороны, Эринии — с другой. Эринии отстаивают свои права на Ореста, так как он виновен в пролитии материнской крови, в то время как Агамемнон, убитый Клитеместрой, принадлежал к другому роду, а кровопролитие вне пределов рода Эриний не касается. Аполлон, поддерживаемый Афиной, выступает в защиту мужского, отцовского начала: убийство Клитеместрой мужа, главы семьи и отца ее собственных детей, есть несомненное преступление, за которое сын вполне справедливо отмстил. Доводы Аполлона встречают поддержку у половины судей, включая голос, поданный Афиной, и, согласно установлению богини, обвиняемый считается оправданным, если даже голоса делятся поровну. Эринии в ярости от приговора, но Афине удается смирить их гнев: она приглашает их поселиться в ее стране, даровать афинской земле плодородие, оберегать ее от мора и засухи; и сами граждане отныне будут чтить их как милостивых богинь. В афинском культе эти богини назывались Евменидами («благосклонными») — отсюда понятно название всей трагедии, завершающейся торжественными проводами Эриний–Евменид к новому месту поселения на аттической земле.

Как известно, Энгельс активно поддержал толкование Бахофена, увидевшего в мифе о столкновении Аполлона с Эриниями победу патриархата над упорно цепляющимся за свои былые права матриархатом, и это древнейшее содержание мифа имело определенное значение для Эсхила, поскольку закрепляло в семье первенствующее место мужа и подчиненное положение женщины (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 22, с. 215—217). Но оправдание Ореста гражданским судом ареопага знаменует собой переворот в более широкой сфере общественных отношений: нормы родовой морали и кровной мести уступают место авторитету государства, освященному покровительством самой богини Афины.

Таким образом, в «Орестее» последовательно развертывается вереница сложных и противоречивых человеческих поступков, совмещающих в себе справедливое возмездие с новым преступлением, причем человек неизменно пользуется поддержкой Зевса и Справедливости до тех пор, пока он творит правый суд, и лишается их поддержки, когда выявляется неразрывно связанная с возмездием нечестивость. Только суд афинских граждан, освященный волей богов, кладет конец этой кровавой цепочке возмездий–преступлений, а стараниями самой Афины древние богини, носительницы родовой этики, включаются в новый порядок вещей, беря на себя охрану согласия и благочестия граждан. В мире Эсхила господствует уже не индивидуальная, капризная и случайная воля гомеровских богов, а закономерность справедливого воздаяния, все еще воплощаемая в конкретных образах Зевса и Дики (Справедливости), но поднятая до уровня объективных сил, лежащих в основе мироздания.

К числу наиболее известных творений Эсхила относится трагедия «Прикованный Прометей». В доэсхиловской литературной традиции, известной нам по «Теогонии» Гесиода, Прометей, обладающий характерными чертами культурного героя, достигал своей цели хитростью, дважды обманывая самого Зевса. За второй проступок — похищение с неба огня — Прометей и был по приказу Зевса прикован к скале, а прилетавший орел расклевывал у него печень, которая каждый раз вырастала снова. После многих столетий таких мучений Геракл убил из лука орла и освободил Прометея.

Начало этих событий представлено в трагедии Эсхила. Власть и Сила, слуги Зевса, приводят Прометея в глухую пустыню на краю земли, где бог–кузнец Гефест приковывает его к скале. По ходу действия выясняется, однако, что Прометей не только передал людям божественный огонь. Прикованный титан выступает в трагедии Эсхила как первооткрыватель всех достижений человеческой культуры: прежде люди, подобно немощным призракам, бродили по земле и жили в мрачных, лишенных солнца пещерах; не зная лекарств, они умирали от болезней. Прометей научил людей обрабатывать дерево и строить дома, показал им целебные травы и снадобья, первым запряг быков, облегчив людям самую тяжелую работу; он приучил лошадей ходить в упряжке, изобрел корабли, научил людей определять светила, научил счету и письму, показал скрытые в земле клады меди, железа, серебра и золота.

Итак,  коль кратким  словом  хочешь  все  обнять,
От  Прометея  у  людей  искусства  все,
(Ст. 514—515. Перевод А. Пиотровского)
— говорит сам титан, в чьих монологах закреплены достижения человеческого труда и мысли, ставшие доступными современникам Эсхила.

Образ Прометея был глубоко актуален для афинских зрителей середины V в. еще и потому, что в нем нашла отражение этическая проблематика, волновавшая Эсхила на протяжении всего его творческого пути: собственная ответственность индивида за однажды принятое решение. Как бог, обладающий способностью предвидения, Прометей заранее знал о предстоящих ему страданиях и тем не менее не стал уклоняться от них. Больше того, уже прикованный, он владеет средством, которое могло бы избавить его от мучений: Прометей знает, что некогда у Зевса родится сын, более могущественный, чем его отец, и свергнет Зевса с престола, как тот некогда сверг своего отца Крона. Чтобы получить свободу, Прометею достаточно назвать имя женщины, от которой следует ожидать столь опасного потомства. Однако, несмотря на уговоры своего родственника — бога Океана — и посланного Зевсом Гермеса, несмотря на угрожающие ему в случае неповиновения еще более страшные мучения, Прометей отказывается выдать тайну, и скала вместе с прикованным титаном среди грозного разгула всех космических сил, под ударами молний и грома проваливается в бездонные недра мрачного подземного царства Тартара.

В «Прометее» современный читатель сталкивается, казалось бы, с необычной характеристикой верховного бога Зевса; в других известных нам трагедиях Эсхила Зевс выступает стражем нравственности и олицетворением справедливости, а в «Прометее» он наделен явными чертами необузданного в своей жестокости и своеволии тирана. Такое впечатление еще более усиливает дополняющая характеристику Зевса сюжетная линия Ио — девушки, которую Зевс в угоду своему сладострастию обрек на бедствия и страдания. Объяснение этому противоречию между обычной для Эсхила трактовкой Зевса и его изображением в «Прометее» следует искать в общей направленности мировоззрения Эсхила.

При несомненном стремлении «отца трагедии» к замене антропоморфного Зевса эпических сказаний отвлеченным высшим божественным авторитетом ему нигде не удается довести это до конца. Даже в наиболее глубоких по мысли философских размышлениях хора в «Орестее» владыка богов сохраняет некоторые вполне конкретные, чувственные признаки. В «Прометее» Эсхил доводит «человекоподобие» богов до последнего логического предела, показывая несовместимость образа подверженного всем человеческим слабостям Зевса, каким его знали многочисленные мифы, с понятием об истинном, непогрешимом всеобщем божестве — мировом начале, обеспечивающем разумность существующего мира. Следует также помнить, что сохранившаяся трагедия составляла часть более обширного комплекса (трилогии или дилогии), от которого дошли только фрагменты трагедии «Прометей Освобождаемый», где находил разрешение конфликт между Зевсом и Прометеем. Весьма вероятным представляется предположение, что в действиях Зевса в этой трагедии происходила определенная эволюция, позволявшая Эсхилу найти путь от антропоморфного и несовершенного Зевса к Зевсу — блюстителю справедливости и строгому судье человечества.

Трагедия Эсхила, вызванная к жизни мощным подъемом афинской демократии, отличается глубокой верой в прогресс, в поступательное развитие человеческого общества. Традиционные образы мифа она переосмысляет в духе передовых идейных течений своего времени, находя в мире разумно правящие им объективные законы вечной справедливости. Сущность трагического состоит для Эсхила не в столкновении героя с некоей силой, воплощающей несправедливость, бессмысленность господствующих общественных отношений, как, например, в драматургии Шекспира, а в выборе человеком линии поведения: его собственное решение является тем звеном, где в противоречивом единстве смыкаются индивидуальная деятельность субъекта и объективная закономерность мира. Внутренняя противоречивость такого решения не делает героев Эсхила рефлектирующими неврастениками; напротив, осознав стоящую перед ним цель как единственно возможную, эсхиловский человек во всеоружии духовных сил устремляется к ее достижению, отсюда — монументальность и монолитность образов, наделенных немногими, но сильными чертами.

Если персонажи ранних трагедий (Ксеркс, Атосса в «Персах», Пеласг в «Молящих») не выходят за рамки обобщенных типов тирана, царя, царицы, то в образе Этеокла к типичным чертам идеального правителя и полководца присоединяется индивидуальная характеристика именно этого царя, ибо далеко не всякий вождь, обороняющий родной город, должен чувствовать на себе власть родового проклятья. Индивидуальная характеристика Агамемнона и Клитеместры уже не имеет прямого отношения к проклятью Фиеста, она вырастает из субъективной мотивировки их собственной деятельности, но и здесь Эсхил кладет в основу изображения человека не своеобразие его неповторимых психических свойств, а обоснование им своего поведения.

В центре внимания драматурга находится не столько отдельно взятый герой, сколько действие, в которое он вовлечен и которое поэт призван истолковать, исходя из своего понимания мира. Поэтому такую большую роль играет в его трагедии хор как голос самого драматурга, говорящего от лица гражданского коллектива. В «Персах» и «Молящих» хор занимает ведущее положение и в чисто композиционном плане: трагедия строится симметрично вокруг расположенной в центре большой партии хора, несущей на себе основную идейную нагрузку. В других трагедиях на первый план выдвигаются речевые сцены с участием главных персонажей, но песни хора по–прежнему органически соединены с проблематикой пьесы, оценивая сложившуюся ситуацию и поведение ее участников.

Драматургия Эсхила пользовалась большой популярностью в античности; некоторые из его трагедий послужили прототипами для произведений римских поэтов Энния, Акция, Сенеки. В Новое время интерес к Эсхилу пробуждается только в начале XIX в., когда внимание привлекает преимущественно образ непреклонного Прометея (Гёте, Байрон, Шевченко, философская драма «Освобожденный Прометей» Шелли). Хорошо знал и часто перечитывал Эсхила в оригинале Маркс, который считал его вместе с Шекспиром «величайшими драматическими гениями, каких только рождало человечество». Цитируя в предисловии к своей докторской диссертации гордый отказ Прометея от примирения с Зевсом, Маркс называл Прометея «самым благородным святым и мучеником в философском календаре» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956, с. 25).

В XX в. особый интерес стала вызывать «Орестея», в центре которой находятся «вечные» нравственные проблемы: выбор между долгом и родственным чувством, право на месть и ее возможные границы, ответственность человека за принятое решение. При этом усиление внимания к индивидуальным стимулам поведения персонажей «Орестеи» у драматургов XX в. нередко ведет к нарушению той органической связи между субъективным и объективным, которая определяла гуманистический пафос Эсхила и его в целом оптимистическое восприятие мира.

Софокл

В 405 г., примерно за год до окончательного поражения Афин в Пелопоннесской войне, Аристофан в комедии «Лягушки» вывел спорящими в подземном царстве за первенство в трагической поэзии умершего за полвека до этого Эсхила и недавно скончавшегося Еврипида. Не было к этому времени в живых и Софокла, но последний, в изображении Аристофана, не вмешивается в загробный спор, молчаливо признавая Эсхила своим учителем и старшим собратом по искусству. По другому античному свидетельству, Софокл сам говорил о сильном влиянии, которое оказал на него в начале его творческого пути «отец трагедии»: только преодолев «пышность» Эсхила, а затем «искусственность» собственного стиля, он достиг полной свободы во владении материалом.

Софокл родился около 496 г. до н. э. в предместье Афин, Колоне, в семье богатого владельца оружейной мастерской. На празднестве, которым афиняне отметили победу при Саламине, он возглавлял хор юношей, славивших пением и пляской триумф родного города. В 468 г. Софокл впервые выступил в состязании трагических поэтов и завоевал первое место, одержав победу над самим Эсхилом.

Античным ученым были известны 123 драмы Софокла; таким образом, за свою долгую творческую жизнь (Софокл умер в 406 г.) поэт выступил перед афинскими зрителями свыше тридцати раз, одержав при этом двадцать четыре победы и ни разу не оказавшись на третьем (т. е. последнем) месте.

Хотя Софокл, по свидетельству современников, не отличался выдающимися политическими способностями, он пользовался среди своих сограждан уважением и почетом. В 443 г. его избрали председателем коллегии, заведовавшей поступлением взносов в союзную казну, а два года спустя — одним из десяти стратегов. В 411 г., после поражения афинян в Сицилии, престарелый Софокл вошел в число так называемых пробулов, избранных для пересмотра существовавшей демократической конституции; неизвестно, впрочем, имело ли его участие в этой коллегии какое–нибудь политическое значение. Наконец, будучи глубоко религиозным человеком, Софокл в течение многих лет исполнял обязанности жреца в местном культе аттического бога–целителя, а после смерти был героизирован под именем Дексиона.

Мировоззрение Софокла формировалось в десятилетия, непосредственно следовавшие за победами при Марафоне и Саламине, в которых сами их участники видели проявление божественной благосклонности к Афинам. Выраженное в «Персах» и «Евменидах» Эсхила глубокое убеждение в том, что боги покровительствуют афинскому государственному строю, целиком разделялось Софоклом: его последняя трагедия, «Эдип в Колоне», создание девяностолетнего поэта, пережившего вместе со своим родным городом многие трудности и испытания, звучит все еще как вдохновенный гимн Афинам, осененным небесной благодатью и свято чтящим своих богов.

Есть, однако, существенное различие между религиозностью Эсхила и верой Софокла. Первый видел в судьбах своих героев действие неотвратимого закона справедливого возмездия, а в божественной воле — высший нравственный критерий. Софокл, напротив, не пытался объяснить или обосновать волю божества каким–нибудь этическими соображениями; она неизменно присутствует в мире его героев, более или менее отчетливо различается позади всякого события и в конечном счете торжествует, проявляясь в судьбе людей, но смысл божественного управления миром скрыт от смертных.

Отказ от этического объяснения божественной воли, возрастающее внимание к отдельному человеку, переставшему быть звеном в цепи событий, разыгрывающихся в роде на протяжении нескольких поколений, определили драматургические принципы Софокла. Он крайне редко объединял три трагедии в связанные единством замысла и сюжета трилогии и ввел третьего актера. Это нововведение, еще слабо используемое в ранних трагедиях, в дальнейшем позволило не только усилить драматическое напряжение в развитии действия, но и обогатить изображение внутреннего мира вовлеченных в него персонажей. Хотя Софокл увеличил также состав хора, доведя его до 15 участников, объем и роль хоровых партий в его трагедиях существенно сократились по сравнению с Эсхилом: чаще всего в них содержится реакция на события, происходящие на орхестре, в сочетании с краткими размышлениями на этические темы. При этом нравственные нормы, провозглашаемые хором, не всегда совпадают с собственным мнением Софокла о своих героях и тем более с их решительным и смелым поведением.

Из целиком дошедших до нас семи трагедий Софокла наиболее ранней является «Аякс» (ок. 450 г.), разрабатывающая сюжет из троянского цикла мифов. После смерти Ахилла было решено передать его доспехи наиболее достойному из героев, и с притязаниями на это право выступили Одиссей и Аякс. Суд, возглавляемый Атридами, присудил доспехи Одиссею, чем вызвал негодование Аякса. Оскорбленный вождь в гневе замыслил убить Агамемнона и Менелая, а заодно уничтожить и их свиту. Однако Афина помрачила разум Аякса, и он обрушил свою ярость на стадо скота. Придя в чувство и увидя всю глубину навлеченного им на себя позора, Аякс сознает несовместимость совершенного им поступка с нравственными принципами доблестного вождя. Обманув двусмысленной речью бдительность своих близких, герой остается в одиночестве и кончает жизнь самоубийством.

В трагедии еще звучат традиционный мотив гнева богини Афины, оскорбленной некогда самоуверенностью Аякса, и столь же традиционные назидания о необходимости для человека соблюдать положенную ему меру и чтить богов. Эти высказывания, однако, мало связаны с ходом событий в трагедии и с образом самого Аякса: несправедливый суд ахейцев происходил без всякого участия Афины, а гнев оскорбленного вождя Софокл считает почти столь же естественным и закономерным, как автор «Илиады» — гнев Ахилла; позорно вовсе не стремление Аякса отмстить своим врагам, а уродливая, недостойная форма, в которую — хотя и не по его вине — вылилось это стремление. Трагизм Аякса — в несоответствии его поведения идеалу благородного героя; для него немыслима жизнь, сопряженная с неизбежным позором и осмеянием. Обрекая себя на смерть, Аякс восстанавливает свое утраченное достоинство и поступает на этот раз в соответствии со своей истинной природой, причем для Софокла природа его героя не находится в противоречии с традиционной этикой. Напротив, именно последняя составляет ту почву, на которой вырастает полноценный человек, — в такой постановке вопроса обнаруживается полемическая направленность уже этой трагедии против толкования понятия природы софистами.

Заключительная часть трагедии «Аякс» развертывается над телом погибшего героя. Атриды пытаются отказать ему в погребении. Торжествует, однако, позиция благоразумного Одиссея: не питая зла к умершему сопернику, он настаивает на его почетном погребении, ибо на это имеет право перед лицом богов всякий смертный. Мотив лежащего на живых долга перед умершим приобретает центральное значение в трагедии «Антигона», поставленной несколько лет спустя после «Аякса».

По содержанию «Антигона» (ок. 442 г.) самым непосредственным образом примыкает к эсхиловским «Семерым…»: Фивы отразили вражеское нападение, и хор при своем первом появлении выражает радость по случаю одержанной победы. Так как в сражении погибли оба сына Эдипа — Этеокл и Полиник, то пришедший к власти Креонт распорядился похоронить с почестями Этеокла, а труп изменившего родине Полиника оставить без погребения на растерзание псам и хищным птицам. Против этого решения восстает Антигона, сестра обоих погибших. Угроза смертной казни, ожидающей того, кто посмеет ослушаться приказа Креонта, не останавливает ее от совершения хотя бы символического погребения: по греческим верованиям, достаточно было прикрыть тело умершего тонким слоем земли, чтобы его душа нашла вечное успокоение в обители мертвых. Стража, приставленная Креонтом к телу Полиника, хватает Антигону и приводит на допрос к царю, где и выявляется с наибольшей отчетливостью моральная позиция обеих сторон. Креонт настаивает на необходимости подчинения граждан закону государства, который он отождествляет с волей правителя; в противном случае воцарится губительная анархия. Антигона противопоставляет ему искони существующие, неписаные законы, освященные бессмертными богами: родной сестре Полиника не может быть дела до политических соображении, ее долг — похоронить убитого брата. Желая утвердить авторитет изданного им указа, Креонт осуждает Антигону на смерть. Напрасно сын Креонта Гемон, обрученный с Антигоной, вступается за исполнившую свой семейный долг девушку: царь неумолим, и Антигону уводят, чтобы заживо похоронить в глухом склепе. Между тем хищные птицы, терзающие тело Полиника, оскверняют алтари богов и весь город. Прорицатель Тиресий видит в этом признак гнева богов, отвративших свой лик от Фив; он торопит Креонта похоронить Полиника и отменить казнь Антигоны. Смущенный грозными предсказаниями, Креонт спешит к месту заточения Антигоны, но поздно: не желая подвергать себя мучительной смерти, Антигона повесилась, а Гемон закалывает себя над ее трупом. Но и это не все. Жена Креонта, выслушав от вестника тягостный рассказ, в безмолвии удаляется в свои покои, откуда вскоре приносят новое тяжелое известие: мать не смогла пережить кончины единственного сына и покончила с собой. Опустошенный, одинокий, раздавленный свалившимися на него бедами Креонт должен признать свое полное поражение.

В толковании основного конфликта «Антигоны» долгое время господствовало объяснение Гегеля, видевшего в ней столкновение двух равно справедливых принципов: авторитета государственной власти и верности семейному долгу. Однако более пристальное изучение трагедии в ее конкретно–историческом окружении показывает, что Креонт вовсе не является для Софокла воплощением идеала государя. Его власть не только носит характер неприемлемой для афинян тирании, но и основывается на человеческом мнении, противопоставляемом закону природы: живую Антигону Креонт обрекает на смерть, а мертвого Полиника не отдает подземным богам, которым тот принадлежит. Вся логика событий в трагедии ведет к недвусмысленному развенчанию Креонта, и его образ полемически обращен Софоклом против тезиса софистов о человеке как «мере всех вещей». Эта мысль выражена уже в известном первом стасиме трагедии.

Много  в  природе  дивных  сил,
Но  сильней  человека  нет,
(Перевод  Ф. Зелинского)
— поет здесь хор, перечисляя затем все искусства, которыми овладел человек: мореплавание и землепашество, охоту и рыбную ловлю, разумную речь и градостроительство. Однако изобретательность человека может направить его и к благу, и к злу, — продолжает хор. Только почитая закон страны и божественную правду, он будет высоко вознесен в государстве; тому же, кто дерзновенно отступает с пути добра, в государстве нет места. При всем уважении к силе человеческого разума Софокл считает мнимой мудрость, которая направлена против традиционной полисной морали, покоящейся на неписаных божественных законах.

К фиванскому кругу мифов принадлежит и другая прославленная трагедия Софокла — «Царь Эдип». В отличие от Эсхила, создавшего на материале этого мифа трилогию о судьбе трех поколений несчастного рода Лая, Софокл только мимоходом вспоминает о родовом проклятии Лабдакидов, сосредоточивая все внимание на личности и деятельности Эдипа.

Аполлон предсказал фиванскому царю Лаю смерть от руки собственного сына, и когда у Иокасты, жены Лая, родился мальчик, Лай велел бросить его в горах. Раб, которому это было поручено, пожалев младенца, отдал его пастуху коринфского царя; тот отнес подкидыша своим бездетным хозяевам, царю Полибу и царице Меропе, и мальчик, получивший имя Эдип, вырос как их родной сын, не подозревая о своем истинном происхождении. Уже будучи взрослым, Эдип, в свою очередь, получил от дельфийского оракула Аполлона страшное пророчество: ему суждено убить отца и жениться на матери. Стремясь избежать ужасной судьбы, Эдип не вернулся больше в Коринф и отправился в странствие по Греции. Однажды в пылу дорожной ссоры он убил ударом посоха неизвестного путника (это был Лай). Единственный уцелевший слуга из свиты Лая принес в город известие о гибели царя от рук разбойников, между тем как Эдип, освободив Фивы от терзавшей их женщины–чудовища Сфинкс, получил опустевший трон Лая и руку овдовевшей царицы Иокасты.

Действие трагедии начинается с момента, отделенного от описанных событий многими годами, в течение которых Эдип спокойно правил в Фивах, пользуясь всеобщим почетом и уважением. Вот и сейчас, когда город постигла моровая язва, Эдип уже отправил в Дельфы своего шурина Креонта, чтобы узнать от жрецов Аполлона причину бедствия и как его можно устранить. Возвратившийся вскоре Креонт сообщает, что грозная болезнь — это божественная кара за неотмщенное убийство Лая: виновный до сих пор находится в пределах страны и этим оскверняет фиванскую землю. Эдип, как энергичный и распорядительный правитель, тотчас начинает розыски убийцы, одновременно обрушивая на его голову проклятье и отлучение от домашнего очага. Первым шагом на пути выяснения истины становится допрос Тиресия; прорицатель, зная правду, но щадя Эдипа, долгое время уклоняется от ответа, чем навлекает на себя раздражение и гнев царя. Оскорбленный его упреками Тиресий бросает в лицо Эдипу страшные слова: убийца Лая — он и никто другой. Царица Иокаста пытается успокоить взволнованного супруга, но описание внешности покойного царя и места происшествия напоминают Эдипу обстоятельства совершенного им некогда убийства. В волнении он велит привести с дальнего пастбища раба, который некогда принес в город известие о гибели Лая. В этот тревожный момент наступает как будто бы просветление: из Коринфа приходит вестник с сообщением о смерти царя Полиба и с приглашением Эдипу занять отцовский престол. Последний, однако, отказывается от этой чести: хотя Полиб и умер естественной смертью, остается в силе еще вторая часть пророчества, и Эдип боится встречи с собственной матерью. Успокоительная речь вестника только усиливает тревогу: Эдип узнает, что Полиб и Меропа не были его родителями, а усыновили его в раннем детстве. Хотя для Иокасты уже все становится ясным, и она в удручающем молчании удаляется во дворец, Эдип стремится раскрыть тайну своего рождения до конца. Вызванный в город старый раб из свиты Лая оказывается тем самым человеком, который некогда передал младенца Эдипа коринфскому пастуху, явившемуся ныне за ним в качестве вестника. Теперь и у Эдипа не остается сомнений в том, что полученное им некогда пророчество исполнилось. В отчаянии он бросается во дворец и, увидев Иокасту в петле, ослепляет себя застежками от ее платья. Горестное прощание Эдипа с дочерьми завершает трагедию.

Ее построение, равно как и многочисленные высказывания хора свидетельствуют о вере Софокла в неизбежность исполнения божественных прорицаний, о его убеждении в непостоянстве человеческого счастья, в ограниченности человеческого знания. Над действиями людей торжествует «трагическая ирония»: разумные и оправданные меры, предпринятые сначала порознь Лаем и Эдипом для того, чтобы избежать ужасного прорицания, а затем самим Эдипом в поисках убийцы Лая и тайны своего рождения, приводят к прямо противоположным результатам. Не случайно Тиресий, а вскоре также Иокаста и старый раб пытаются отвлечь Эдипа от дальнейших расспросов. Но в том и состоит трагическое величие Эдипа, что, однажды приподняв покров над грозной тайной, он не останавливается на полпути, а в непреклонной решимости смело вступает в поединок с неизвестностью и сам подвергает себя каре. Превосходство силы, противостоящей человеку, может прервать его жизнь, обречь его на бедствия и мучения, но не может отвратить его от борьбы с непознаваемым, — именно в ней раскрывается истинная ценность героя. Самоослепление Эдипа — проявление того же чувства ответственности свободного человека, которым порождено самоубийство Аякса; оно свидетельствует о трагической несовместимости поведения героя с существующими нравственными нормами, но неведение, сопутствующее страшным преступлениям Эдипа, делает абсолютно неприемлемой в толковании трагедии идею его субъективной вины и божественного возмездия. Субъективно Эдип так же невиновен, как Аякс, перебивший в безумии ахейское стадо, и наказание в обоих случаях приходит не как справедливое возмездие богов — человек сам распоряжается своей судьбой, повинуясь голосу внутреннего долга и ответственности.

Хотя время написания «Царя Эдипа» неизвестно, наиболее вероятным представляется его создание в 429—425 гг.: в трагедии нетрудно увидеть отклик и на поразившую Афины в начале Пелопоннесской войны чуму, и на падение веры в богов и в божественную мудрость, характерное для первых военных лет.

Проблема трагического неведения волновала Софокла также в трагедии «Трахинянки», созданной, по–видимому, еще до «Царя Эдипа». Супруга Геракла Деянира долгое время не получает известий о своем муже, ушедшем в очередной поход. Наконец появляется его посланник, сопровождающий толпу пленниц, захваченных Гераклом при разорении города Эхалии. Среди них обращает на себя внимание красавица Иола, дочь побежденного царя. Деянира угадывает в ней соперницу и, чтобы вернуть себе любовь Геракла, посылает ему одежду, пропитанную приворотным зельем, которое оказывается в действительности сильным ядом, медленно сжигающим человека. Поняв свою непоправимую ошибку, Деянира расстается с жизнью. Мучительной смертью умирает и Геракл, предварительно распознав в своей гибели осуществление давнишнего прорицания. И в этой трагедии, как и в «Царе Эдипе», торжествует божественное пророчество, которое, однако, нельзя рассматривать ни как возмездие за совершенные человеком проступки, ни как восстановление справедливости: субъективные побуждения, руководящие Деянирой, вполне понятны и отнюдь не преступны, не говоря уже о том, что в поведении Геракла зрители Софокла едва ли видели что–нибудь достойное осуждения. Не пытаясь объяснить или обосновать разумность божественного предсказания, Софокл и здесь концентрирует все внимание на изображении страдающего человека и достигает крупного успеха: его Деянира, стареющая супруга прославленного, но неуравновешенного в своих страстях героя, подкупает и своим беспокойством о муже, и пониманием трудности предстоящей ей борьбы.

В «Трахинянках», как в «Аяксе» и «Антигоне», давно замечена своеобразная двухчастность построения: трагедия не завершается гибелью ее основного героя, которая порождает еще новые осложнения и конфликты. В «Царе Эдипе» главный герой находится в центре событий от начала до конца, от него исходят и к нему ведут все нити сюжета, способствующие постепенному раскрытию его облика и нравственных свойств. В еще большей мере эта характеристика применима к произведениям, созданным в последнее десятилетие жизни Софокла.

Трагедия «Электра» (точная дата, а также хронологическое соотношение с одноименной трагедией Еврипида неизвестны) по своему сюжету соответствует в общем «Хоэфорам» Эсхила, но в расстановке действующих лиц и их интерпретации есть существенные различия. Ни Софокл, ни его Орест не сомневаются в необходимости убийства Клитеместры и Эгисфа — приказ Аполлона не подлежит ни обсуждению, ни обоснованию. Соответственно Орест превращается во второстепенное действующее лицо, исполняющее волю бога без малейших колебаний. Главным же героем становится его сестра Электра: она не только сумела спасти маленького Ореста сразу же после убийства Агамемнона, но и все годы, прошедшие с тех пор, прожила, поглощенная одной страстью, одной надеждой на возвращение брата и свершение справедливой мести. Она не принимает никаких доводов, которыми Клитеместра пытается оправдать свой поступок, и откровенно выражает свою ненависть к матери и ее любовнику Эгисфу. В такой ситуации застает обеих женщин не узнанный ими старый наставник Ореста, вырастивший его в изгнании и принесший теперь ложную весть о смерти юноши: этим Орест рассчитывает притупить бдительность Клитеместры и Эгисфа и облегчить себе исполнение мести. Преступная мать даже не пытается скрыть радость при получении такого известия, Электру же оно повергает в отчаяние, из которого рождается мысль о необходимости самой совершить то, чего не успел сделать Орест. Горе Электры достигает кульминации, когда на орхестре появляется также не узнанный ею брат с урной в руках, где, по его словам, покоится прах умершего. Безграничное отчаяние Электры заставляет Ореста отбросить осторожность, открыться сестре и обсудить вместе план мести. Осуществление его удается без препятствий: сначала из дворца слышится крик поражаемой Клитеместры, затем в засаду попадает обманутый ложной вестью Эгисф. В кратком заключительном трехстишии хор славит одержанную победу.

Только внешнюю роль играет божественное прорицание также в трагедии «Филоктет» (409). Ахейцам, десятый год осаждающим Трою, предсказано, что для победы они должны овладеть луком Филоктета, доставшимся ему еще от Геракла. Между тем Филоктет, направлявшийся под Трою вместе со всеми греками, был по дороге укушен змеей, и образовавшаяся язва издавала такое зловоние, что спутники оставили его на пустынном скалистом острове Лемносе. Филоктет, проведший по вине греческих вождей около десяти лет в одиночестве и лишениях, естественно, никогда не согласится добровольно помочь им, не говоря уже о том, что только при помощи лука он добывает себе скудное пропитание. Поэтому Одиссей, взявший на себя эту трудную задачу, избирает для ее выполнения недавноприбывшего под Трою юного Неоптолема, сына Ахилла, к которому Филоктет всегда питал дружеские чувства. Неоптолем должен предстать перед Филоктетом как еще одна жертва несправедливости и обид ахейцев; теперь он–де возвращается на родину и может попутно доставить домой также Филоктета. И вот Одиссей и Неоптолем незаметно причаливают к Лемносу; Одиссей скрывается, а Неоптолем, с доверием принятый Филоктетом, становится свидетелем тяжелых мучений, которые доставляет несчастному его рана. После одного из таких припадков Филоктет впадает в забытье, оставляя лук в руках Неоптолема; у последнего есть полная возможность похитить заветное оружие, столь нужное пославшим его ахейцам. Здесь, однако, в Неоптолеме просыпается его истинная природа — сын доблестного и прямодушного Ахилла не может поступить так коварно и подло с доверившимся ему несчастным человеком. Все доводы Одиссея, выставляющие на первый план выгоду и пользу, отвергаются Неоптолемом как софизмы, недостойные его чести. Выход из положения указывает появившийся с небес Геракл: на правах старого друга и соратника он сообщает Филоктету волю богов, желающих его отъезда под Трою.

Заключение «Филоктета» с использованием чисто еврипидовского приема «deus ex machina» показывает, что и для Софокла привычное русло эпического сказания с его пророчествами и божественными предписаниями сохранилось только как сюжетная канва; главной в трагедии является этическая проблематика, разрабатываемая снова в сознательной полемике с учением софистов: «природа» человека в глазах Софокла выражается не в следовании эгоистическим инстинктам, разрушающим внутреннюю цельность индивидуума, отрывающим его от святых традиций чести и доблести, а в максимальном раскрытии именно этих вечных и обязательных свойств человеческой натуры. Скоропреходящие соображения выгоды и пользы, которые Одиссей отстаивает как верный выученик софистов, искажают истинную природу человека и ставят под угрозу прочность коллектива, базирующегося на подобных принципах.

В своем последнем произведении, трагедии «Эдип в Колоне», поставленной уже после смерти поэта (401), Софокл возвращается к сказанию об Эдипе. Изгнанный из Фив слепой и нищий старец в сопровождении Антигоны достигает в своих скитаниях афинского предместья Колона, где, по предсказанию, должна завершиться жизнь страдальца. Здесь, на аттической земле, встречает Эдипа легендарный афинский царь Тесей; сюда же является изгнанный братом Полиник, чтобы получить отцовское благословение на войну за потерянный престол. Однако Эдип в негодовании прогоняет его, проклиная обоих сыновей и предрекая им смерть в братоубийственном поединке. В страстной ярости, с которой старец реагирует на просьбы Полиника, мы только и узнаем прежнего, энергичного и темпераментного правителя Фив, в остальном это человек, хотя и раздавленный несчастиями, но наполовину уже просветленный своей принадлежностью к иному миру. С полной категоричностью отрицается в этой трагедии субъективная вина Эдипа: в деяниях, совершенных по неведению, он не виноват; не бедствия, а вечная благодать богов снизойдут на страну, которая даст ему последнее успокоение. Сопровождаемый одним лишь Тесеем, при чудесных знамениях, Эдип живым уходит в обитель мертвых, превращаясь в демона–хранителя приютивших его Афин. Столкновение героя с непознаваемой волей богов, озарявшее трагическим величием действие «Царя Эдипа», здесь целиком снимается, но вместе с ним уходит и глубокая нравственная проблематика, породившая образ самостоятельного, решительного и цельного во всем человека, который составляет главную ценность творений Софокла.

Хотя во всех известных нам трагедиях Софокла в конечном счете торжествует божественная воля, это происходит не в результате непосредственного вмешательства богов, а через вполне самостоятельное, внутренне осознанное поведение людей. Сознание ограниченности человеческих возможностей перед лицом вечных богов не лишает героев Софокла активности, не ослабляет их энергии в достижении намеченной цели, равно как не освобождает их от ответственности за совершенные поступки. Софокл меряет полной мерой достоинство и величие человека, его соответствие тем высоким нравственным нормам, которые вытекают из осознания индивидом своего места в обществе, своего долга перед ним и перед самим собой.

Отсюда — нормативность героев Софокла, сближающая их с творениями греческой пластики классической эпохи; поэт сам говорил, что он, создает людей такими, «какими они должны быть». Драматург сознательно отбрасывает второстепенные или слишком индивидуальные черты характера в своих персонажах: в «Антигоне» хор поет о могучей силе Эроса, но ни сама героиня, ни ее жених Гемон ни словом не упоминают о владеющей ими любви; в плаче Антигоны перед расставанием с жизнью звучит скорбь любой девушки, не успевшей насладиться радостями брака и материнства, а не именно этой героини, испытывающей любовное чувство к вполне определенному юноше. И само понятие «характер» применительно к героям Софокла далеко не совпадает со значением этого термина в литературе Нового времени, предполагающей выявление особых черт внешнего облика и психического склада персонажа. Индивидуальность героев Софокла, свободная от всего случайного, и несущественного, возникает вследствие того, что они оказываются вовлеченными в совершенно уникальную, неповторимую ситуацию: всякая девушка, приговоренная к смерти, будет оплакивать свою судьбу, как это делает Антигона, но не всякой приходится хоронить в одиночку брошенного без погребения брата; всякий идеальный царь будет стремиться к избавлению своего города от скверны, как это делает Эдип, но не всякому придется при этом неотступно исследовать свое прошлое, чтобы обнаружить в себе более страшного преступника, чем искомый цареубийца.

Характернейшим признаком софокловских героев является их твердая уверенность в правильности однажды избранного пути; они всегда цельные натуры, остающиеся верными себе на протяжении всего действия трагедии: ни угрозы, ни уговоры не могут заставить Антигону признать правоту Креонта, а Электру — отказаться от ее ненависти и жажды мести убийцам отца; физические страдания не в состоянии смягчить непримиримость Филоктета; попытка Одиссея использовать Неоптолема как орудие своих коварных замыслов удается только на короткое время, ибо вскоре юный герой возвращается к своей истинной природе. Часто Софокл подчеркивает цельность и стойкость основного героя, противопоставляя ему персонаж, неспособный на самоотверженный поступок или не понимающий всей силы и величия акта доблести (Текмесса в «Аяксе», Исмена рядом с Антигоной, Хрисофемида — с Электрой).

В поздних трагедиях, не отказываясь от основных принципов изображения человека, Софокл с гораздо большим вниманием исследует внутренний мир своих героев, раскрывает их переживания, смену противоположных чувств, взаимное влияние друг на друга. В «Электре» для показа сильного душевного потрясения используется так называемая монодия — сольная ария, полная трагического пафоса. Драматическая техника эволюционирует и в других отношениях: живее становится диалог и обмен репликами с участием трех действующих лиц, но и молчание Неоптолема при виде страданий Филоктета, и грозное безмолвие Эдипа в ответ на просьбы Полиника показывают, что́ происходит в это время в их душе. При этом следует остерегаться перенесения на героев Софокла понятий современной психологической драмы: внутреннее развитие его действующим лицам несвойственно, и даже в образе Неоптолема, где глубже, чем в других трагедиях, раскрыт самый процесс созревания его решения, в конечном итоге только обнаруживается заложенная в герое «природа».

Как уже говорилось, начиная с «Царя Эдипа» Софокл преодолевает двухчастность, присущую его ранним произведениям, и организует материал трагедии таким образом, что все сюжетные линии концентрируются вокруг основного героя. Построение трагедии Софокла вообще отличается ясностью и четкостью: в прологе обычно намечается план действия, реализация которого ведет с переменным успехом к кульминации, часто носящей характер катастрофы; вскоре затем следует развязка. В «Электре» обращает на себя внимание симметричное расположение сходных по ситуации и примерно равновеликих сцен по обе стороны от центрального эпизода, которое сближает композицию этой трагедии с расположением фигур на скульптурном фронтоне.

Цельность образов Софокла и пластическая завершенность его трагедий создали ему славу необычайно ясного и внутренне гармоничного художника. Эту сторону в творчестве Софокла особенно подчеркивал «неогуманизм» XVIII—XIX вв., видевший в нем воплощение античного идеала «благородной простоты и спокойного величия». Подобная оценка нуждается, однако, в существенном уточнении: гармоничность софокловской трагедии возникает как результат разрядки огромного напряжения сил, в котором раскрываются высшие возможности человеческого духа. Конфликты, возникающие и разрешающиеся в произведениях Софокла, опосредованно свидетельствуют о внутренней противоречивости афинской демократии периода ее расцвета, но глубина мысли, безошибочное чувство меры и высочайший уровень художественного мастерства в разработке этих конфликтов придали образам Софокла мировое значение. Поэтому так высоко ценили Софокла Расин я Гёте, посвятил ему специальное исследование Лессинг, размышляли над его трагедиями в своих эстетических работах Гегель и Белинский.

Еврипид

Сохранившееся от античности «Жизнеописание Еврипида» содержит множество анекдотических подробностей о происхождении и семейной жизни поэта, обязанных своим появлением аттической комедии, для которой творчество и личность Еврипида служили предметом непрестанных нападок и насмешек. В действительности поэт, родившийся около 484 г., происходил из богатой и знатной семьи, имевшей поместье на острове Саламине. Здесь впоследствии показывали уединенную пещеру на берегу моря, где Еврипид любил проводить время, обдумывая свои произведения. Молва называла его учеником Анаксагора и Протагора и другом Сократа — таким путем старались объяснить содержащиеся в трагедиях Еврипида многочисленные отклики на современные ему философские учения и естественнонаучные теории, к которым он проявлял несомненный интерес.

Еврипид впервые выступил на состязаниях трагических поэтов в 455 г., но неудачно; первой награды он добился только в 441 г., да и в дальнейшем афинская публика не баловала его признанием: при жизни он одержал всего четыре победы; пятую ему принесла поставленная посмертно в 405 г. трилогия, от которой сохранились трагедии «Вакханки» и «Ифигения в Авлиде». Они были написаны в Македонии, куда Еврипид в 408 г. переехал по приглашению царя Архелая; здесь он и умер полтора–два года спустя. Не оцененный при жизни, Еврипид уже в IV в., а затем в эпоху эллинизма и римского владычества стал наиболее популярным из трех классиков греческой трагедии; из написанных им 92 произведений еще на рубеже новой эры были известны 75 драм. До нас дошло 17 трагедий, сатировская драма «Киклоп» и множество фрагментов, зачастую довольно обширных, а также приписываемая Еврипиду трагедия «Рес», в действительности едва ли ему принадлежащая.

Сохранившиеся драмы Еврипида относятся к периоду между 438 и 406 гг., близко совпадая, таким образом, по времени с известным нам периодом творчества Софокла; почти одновременно оба поэта ушли из жизни. И тем не менее трудно представить себе двух драматургов, более различных по мировоззрению и по пониманию стоявших перед ними художественных задач. Присущие афинской демократии противоречия, все с большей силой проявлявшиеся в годы Пелопоннесской войны, наложили неизгладимый отпечаток на все творчество Еврипида.

В отличие от Софокла, Еврипид не принимал участия в общественной деятельности. Традиция рисует его мудрецом–созерцателем, любителем уединения и раздумий на лоне природы. При всем том его трагедия была очень чутка и восприимчива к проблемам, волновавшим его сограждан. Так, в первое десятилетие Пелопоннесской войны драматург выступает как убежденный патриот и пропагандист государственного строя Афин, в которых он видит оплот благочестия в Элладе. В трагедии «Гераклиды» (430) легендарный аттический царь Демофонт, сын Тесея, берет под свое покровительство старую мать и детей Геракла, преследуемых после смерти героя его исконным врагом, микенским царем Еврисфеем. Ради защиты Гераклидов афинский народ с оружием в руках отражает нападение вражеской рати — ситуация, близко напоминающая эсхиловских «Молящих», но приобретающая особое значение в условиях начавшейся войны со Спартой.

Откровенной антиспартанской тенденцией пронизана также относящаяся к 20‑м годам V в. трагедия «Андромаха». После взятия Трои супруга Гектора стала пленницей Неоптолема и родила ему сына; между тем его брак с Гермионой, дочерью Менелая и Елены, оставался бесплодным. Ненавидящая свою соперницу Гермиона, пользуясь отлучкой мужа в Дельфы, коварством захватывает укрывшуюся у алтаря Андромаху и ее ребенка; от неминуемой смерти их спасает только появление престарелого Пелея, деда Неоптолема. Сам же Неоптолем погибает в Дельфах вследствие заговора, подстроенного с участием Ореста, которому некогда была обещана в жены Гермиона. Таким образом, все действующие лица, связанные в эпической традиции со Спартой или Аргосом (Менелай, Гермиона, Орест), изображены в этой трагедии самыми мрачными красками: они жестоки и вероломны, и все их поведение должно было напоминать афинским зрителям образ действий тех реальных спартанцев, с которыми в эти годы велась война.

В трагедии «Молящие» (ок. 422—420 гг.) существенное место занимает политический диспут легендарного аттического царя Тесея с фиванским послом; фиванец защищает преимущества единоличной власти, Тесей же развертывает полную программу афинского государственного устройства, основанного на равноправии всех граждан. Прославляя афинскую демократию как идеальный строй, Еврипид в то же время видит в ней отчетливые признаки социального расслоения, алчность богачей и злобное недовольство бедняков. Наиболее надежным оплотом государства он считает «средний класс», т. е. крестьян, возделывающих землю и не поддающихся на уговоры легкомысленных и безответственных демагогов, — к последним Еврипид относится без малейшего уважения. Если вера в спасительный «средний класс», хотя она и разделялась многими современниками поэта, носила в этот период уже достаточно утопический характер, то несомненно прогрессивной была критика, направленная против любителей военных авантюр, обрекающих в жертву своему тщеславию жизнь сограждан. С огромным сочувствием и состраданием изображает поэт бедствия и горести, которые война приносит побежденным, особенно осиротевшим матерям, женам и детям.

Наиболее показательны в этом отношении две трагедии, очень близкие друг другу по сюжету: «Гекуба» (ок. 424 г.) и «Троянки» (415). В обеих драмах действие происходит после падения Трои, и основными действующими лицами являются доставшиеся в плен победителям троянские женщины.

Главная героиня трагедии «Гекуба» — престарелая жена Приама, некогда царица могущественной Трои, ныне жалкая раба ахейцев. Ее, пережившую гибель мужа и любимых сыновей, привязывают к жизни только находящаяся при ней юная дочь Поликсена и младший из сыновей Полидор, отосланный ею некогда к фракийскому царю Полиместору и благодаря этому уцелевший при разгроме Трои. Но вот ахейцы принимают решение принести Поликсену в жертву погибшему под Троей Ахиллу, а некоторое время спустя к морскому берегу у палаток троянских пленниц волны прибивают труп Полидора, вероломно убитого Полиместором после падения Трои. Гекубой овладевает новый приступ отчаяния, из которого рождается жажда страшной мести: Гекуба заманивает Полиместора, не знающего, что его преступление раскрыто, вместе с его маленькими детьми к себе в шатер, где с помощью троянских женщин убивает детей, а самого Полиместора ослепляет.

Хотя современная критика считает иногда недостатком этой трагедии ее двухчастность (жертвоприношение Поликсены и убийство Полидора не связаны сюжетно между собой), ее внутреннее единство несомненно. Объединяющий всю трагедию образ Гекубы, сначала несчастной матери, затем грозной мстительницы, дан с огромным богатством психологических оттенков, делающих реально ощутимой всю глубину страданий и душевных мук, в которые ввергла Гекубу война.

В «Троянках», в отличие от «Гекубы», нет связного сюжета. Они представляют собою ряд сцен, которые разыгрываются на фоне догорающей Трои и с потрясающей силой рисуют горькую долю Гекубы, Кассандры и Андромахи, ставших добычей победителей. Особенно сильное впечатление производят исступленные пророчества Кассандры, предрекающей самим грекам гибель на пути домой и по возвращении. В этой трагедии, поставленной в самый разгар приготовлений к Сицилийской экспедиции, обозначавшей возобновление военного конфликта, в полный голос звучит протест Еврипида против наступательной войны и тех жертв и страданий, которые она неминуемо несет и побежденным, и победителям.

Изображение страдающего человека составляет наиболее характерную черту творчества Еврипида, причем в отличие от Эсхила он не видит для страдания отдельной личности объяснения в правящей миром разумной божественной воле. В самом человеке заложены силы, способные ввергнуть его в пучину страданий.

Таким человеком является, в частности, Медея — героиня одноименной трагедии, поставленной в 431 г. Волшебница Медея, дочь колхидского царя, полюбив прибывшего в Колхиду Ясона, оказала ему некогда неоценимую помощь, научив преодолеть все препятствия и добыть золотое руно. В жертву Ясону она принесла родину, девичью честь, доброе имя; тем тяжелее переживает теперь Медея желание Ясона оставить ее с двумя сыновьями после нескольких лет счастливой семейной жизни и вступить в брак с дочерью коринфского царя, который к тому же велит Медее с детьми убраться из его страны. Оскорбленная и покинутая женщина замышляет страшный план: не только погубить соперницу, но и убить собственных детей; так она сможет в полной мере отмстить Ясону. Первая половина этого плана осуществляется без особого труда: мнимо смирившись со своим положением, Медея через детей посылает невесте Ясона дорогой наряд, пропитанный ядом. Подарок благосклонно принят, и теперь Медее предстоит самое трудное испытание — она должна убить детей. Жажда мести борется в ней с материнскими чувствами, и она четырежды меняет решение, пока не появляется вестник с грозным сообщением: царевна и ее отец погибли в страшных мучениях от яда, а к дому Медеи спешит толпа разгневанных коринфян, чтобы расправиться с ней и ее детьми. Теперь, когда мальчикам грозит неминуемая смерть, Медея окончательно решается на страшное злодеяние. Перед возвращающимся в гневе и отчаянии Ясоном Медея появляется на парящей в воздухе волшебной колеснице; на коленях у матери — трупы убитых ею детей.

Атмосфера волшебства, окружающая финал трагедии и до некоторой степени облик самой Медеи, не может скрыть глубоко человеческое содержание ее образа. В отличие от героев Софокла, никогда не уклоняющихся от однажды избранного пути, Медея показана в многократных переходах от яростного гнева к мольбам, от негодования к мнимому смирению, в борении противоречивых чувств и мыслей. Неужели она может убить своих детей? Нет, пусть сгинет прежнее решение! Но сделать себя посмешищем для врагов? Ни за что! Решайся же, Медея! И ты сделаешь это, сердце? Оставь их, пощади!.. Нет, не отдам детей на глумление, — все решено. Прощайте ж, дети!.. О, как я несчастна!..

Глубочайший трагизм образу Медеи придают также горестные размышления о доле женщины, положение которой в афинской семье было и в самом деле незавидным: находясь под неусыпным присмотром сначала родителей, а потом мужа, она была обречена всю жизнь оставаться затворницей в женской половине дома. К тому же при выдаче замуж никто не спрашивал девушку о ее чувствах: браки заключались родителями, стремившимися к выгодной для обеих сторон сделке. Медея видит глубокую несправедливость такого положения вещей, отдающего женщину во власть чужого, незнакомого ей человека, зачастую не склонного слишком обременять себя брачными узами.

Да, между тех, кто дышит  и  кто мыслит,
Нас, женщин, нет  несчастней. За  мужей
Мы  платим, и  недешево. А купишь,
Так он  тебе  хозяин, а  не раб…
Ведь муж, когда очаг ему постыл,
На стороне  любовью сердце тешит,
У них  друзья  и сверстники, а  нам
В глаза  глядеть приходится  постылым.
(Перевод И. Анненского)
Бытовая атмосфера современных Еврипиду Афин сказалась также на образе Ясона, далеком от какой бы то ни было идеализации. Себялюбивый карьерист, выученик софистов, умеющий повернуть в свою пользу любой довод, он то оправдывает свое вероломство ссылками на благополучие детей, которым его женитьба должна обеспечить гражданские права в Коринфе, то объясняет помощь, полученную некогда от Медеи, всемогуществом Киприды.

Необычная трактовка мифологического предания, внутренне противоречивый образ Медеи были оценены современниками Еврипида совсем иначе, чем последующими поколениями зрителей и читателей. Античная эстетика классического периода допускала, что в борьбе за супружеское ложе оскорбленная женщина имеет право идти на самые крайние меры против изменившего ей мужа и своей соперницы. Но месть, жертвой которой становятся собственные дети, не укладывалась в эстетические нормы, требовавшие от трагического героя внутренней цельности. Поэтому прославленная «Медея» оказалась при первой постановке только на третьем месте, т. е. в сущности провалилась. Удачнее сложилась три года спустя судьба другой трагедии Еврипида «Ипполит», удостоенной первой премии, хотя и близкой во многих чертах к «Медее».

В греческом мифе об Ипполите нашел отражение мотив, распространенный в древнем Средиземноморье и лучше всего известный из библейской легенды о целомудрии Иосифа: сын афинского царя Тесея Ипполит, чистый юноша, глубоко чтит вечную девственницу Артемиду, но презирает дары и всевластие Афродиты. Оскорбленная пренебрежением богиня разжигает преступную любовь к Ипполиту в сердце его мачехи Федры, которая тщетно пытается бороться с охватившим ее чувством: истомленная страстью, она в полубреду грезит то об охоте в заповедных рощах, то об отдыхе у прохладного лесного ручья, где она могла бы находиться вблизи Ипполита. Вкрадчивое вмешательство старой няньки заставляет Федру открыть ей свою тайну, и нянька, связав Ипполита обетом молчания, передает ему приглашение на свидание с мачехой, чем вызывает бурное негодование юноши. Для опозоренной Федры нет теперь иного выхода, кроме смерти; однако ее оскорбленное чувство ищет выхода в мести: возвращающийся из похода Тесей находит на трупе повесившейся жены письмо, в котором она обвиняет пасынка в посягательстве на ее честь. В объяснении с отцом связанный клятвой Ипполит не может открыть ему всей правды и только настаивает на своей невиновности. Тесей возмущен коварством сына. Он приговаривает его к изгнанию и призывает на голову Ипполита проклятие богов, которое приводит к трагическому исходу: когда юноша ехал на колеснице вдоль берега моря, из воды показалось страшное чудовище; кони понесли, и Ипполит разбился о прибрежные скалы. Появившаяся в финале Артемида раскрывает перед Тесеем невиновность его сына и одновременно объясняет, почему она не содействовала раньше его спасению: у богов не принято мешать друг другу в исполнении их замыслов.

Трагедия «Ипполит», как и «Медея», характерна во многих отношениях для творчества Еврипида. Прежде всего драматург выступает и здесь как замечательный мастер психологической разработки образа: любовное томление Федры, приступы страсти, овладевающее ею отчаяние и сознание позора; грубое прямодушие няньки, умеющей выведать секрет своей мятущейся госпожи; чистота и цельность внутреннего мира Ипполита — все это изображено с глубоким проникновением в тайны человеческой души.

Показательно также отношение Еврипида к богам: Афродита действует из таких мелких побуждений, как тщеславие и оскорбленное самолюбие, а Артемида, верным почитателем которой был Ипполит, отдает его на произвол низменных чувств Афродиты. Боги, по чьей воле люди без всякой вины терпят такие страдания, недостойны называться богами, — эта мысль, неоднократно высказываемая в различных трагедиях Еврипида, отражает его религиозные сомнения и скепсис.

Самую мрачную роль играет божественное вмешательство в трагедии «Геракл». В отсутствие Геракла фиванский тиран Лик задумал уничтожить его семью, и все призывы престарелого Амфитриона, земного отца Геракла, к его небесному отцу Зевсу остаются бесплодными. Неожиданное возвращение героя кладет конец преступным намерениям Лика; первая половина трагедии завершается радостной игрой Геракла с еще не оправившимися от испуга детьми. Здесь, однако, в действие вмешивается Гера, ненавидящая Геракла из ревности к его матери. По ее велению Гераклом овладевает безумие, в приступе которого он убивает только что спасенных жену и детей. Придя в себя и осознав глубину своего падения, Геракл готов покончить счеты с жизнью, но подоспевший на помощь к другу Тесей снимает с него часть ответственности за преступление, поскольку истинной виновницей всего случившегося является Гера. В то время как персонажи Софокла не искали себе оправдания в божественном вмешательстве, еврипидовский Геракл приходит к выводу, что самоубийство недостойно истинного героя, которому подобает стойко выносить удары судьбы. Решение Геракла означает отход Еврипида от нравственных постулатов классической трагедии V в., возлагавшей на человека безраздельную ответственность за совершенные им деяния.

Полный разрыв с мифологической традицией знаменуют две трагедии, связанные с мифом о мщении детей Агамемнона за его насильственную смерть. У Эсхила и тем более Софокла правомерность убийства Клитеместры не вызывала сомнения. Еврипид, перенося действие своей трагедии «Электра» (413) в деревню, где живет насильно выданная замуж за бедного крестьянина дочь Агамемнона, одним этим существенно снижает пафос героического предания, низводя его до уровня бытовой драмы. Хотя муж Электры пощадил ее девичество, она заманивает мать к себе в дом под предлогом совершения обрядов над родившимся ребенком, играя, таким образом, на святых для женщины чувствах. Орест, без колебаний убивающий Эгисфа, с отвращением поднимает оружие против матери и наносит ей удары, закрыв глаза плащом. После совершения мести брат и сестра чувствуют себя опустошенными и раздавленными, вспоминая о предсмертных мольбах матери; и даже появляющиеся в финале божественные близнецы Кастор и Полидевк не могут целиком одобрить приказ Аполлона, в согласии с которым совершилось убийство Клитеместры.

В трагедии «Орест» (408) юноша представлен в состоянии тяжелой подавленности. Он не видит смысла в совершенном убийстве, ибо отца этим все равно не воротить, и боится смотреть в глаза Тиндарею, отцу Клитеместры, для которого он всегда был любимым внуком. Ссылка на Аполлона не спасает матереубийц от гнева аргосских граждан, осуждающих их на смерть, и Оресту приходится искать спасения в новых злодеяниях. Только вмешательство очередного deus ex machina — на этот раз самого Аполлона — возвращает ход событий в русло традиционного мифа.

Критика мифологической традиции и религиозный скепсис сближает Еврипида с современными ему течениями философской мысли, с которыми он имеет и другие точки соприкосновения. В то время как Софокл энергично отстаивает преимущества врожденной доблести перед добродетелью, вырабатываемой воспитанием, Еврипид занимает в этом вопросе чаще всего противоположную позицию: благородство состоит не в происхождении, а в нравственных свойствах человека; тот, кто обучен добродетели, не совершит неблаговидного поступка; под рубищем бедняка часто бьется доброе и чистое сердце, а у благородного отца нередко рождается негодный сын. Не представляет абсолютной ценности и богатство; человеку, живущему трудом своих рук, деньги нужны лишь для того, чтобы принять гостей или вызвать врача к больному, а изобилие злата не спасает от превратностей и ударов судьбы. Только относительной и внешней является разница между свободным и рабом: один пример обращенных в рабство Гекубы, Андромахи, Поликсены показывает несправедливость этого обычая, покоящегося на грубой силе. В военные годы, когда рабство было вполне реальной угрозой для пленников любой воюющей стороны (в Сицилии осенью 413 г. было взято в плен и отправлено в каменоломни не менее семи тысяч афинян и их союзников), подобные размышления Еврипида были особенно актуальны.

Многочисленные высказывания героев Еврипида на морально–этические темы, полемика по вопросам мировоззрения создали ему еще в древности репутацию «философа на сцене», а современная ему комедия попросту отождествляла его с софистами. Следует, однако, остерегаться такого прямого сближения: многим обязанный софистам в критике традиционной морали, Еврипид недвусмысленно отвергал исходившую от некоторых из них проповедь «сильной личности». Уже в образе Медеи, а тем более Электры и Ореста содержится элемент полемики с идеалом личности, которой «все дозволено»; полному развенчанию этого идеала служит фигура Этеокла в «Финикиянках» (ок. 411—410 гг.). Не благородный защитник отчизны, каким мы знаем Этеокла в эсхиловских «Семерых…», а тщеславный честолюбец, готовый ради власти нарушить любые нравственные нормы, — таким предстает еврипидовский Этеокл в «Финикиянках», и в его образе несомненно полемическое разоблачение крайнего индивидуализма, нарушающего все общественные связи.

Критика подобных тенденций проникает и в сатировскую драму Еврипида. Единственный дошедший до нас целиком образец этого жанра — его драма сатиров «Киклоп» построена на сюжете из IX книги «Одиссеи», причем страшный киклоп–людоед пускается у Еврипида в рассуждения об относительности всех моральных норм и о праве сильного. Следует заметить, что в пределах сатировской драмы подобная этическая проблематика оказывается инородным телом, отчасти лишающим пьесу необходимой легкости. Еврипид, по–видимому, вообще не считал себя мастером в этом жанре; он написал всего семь или восемь сатировских драм, а в качестве заключительной части тетралогии нередко давал трагедию с благополучным концом. Произведением такого рода является ранняя трагедия «Алкестида» (438): ее героиня добровольно соглашается умереть, чтобы спасти жизнь своего супруга Адмета, но неожиданно появившийся Геракл вырывает ее из рук смерти и возвращает мужу и детям.

Неустойчивость общественных отношений в годы Пелопоннесской войны, отказ от попыток рационального объяснения божественного управления миром подводят Еврипида к все более твердому убеждению в том, что судьбы людей находятся во власти слепого случая. Неожиданные повороты в развитии действия нередко встречались в уже разобранных трагедиях Еврипида. К последнему десятилетию его творчества относится несколько произведений, в которых решающую роль в участи героев играет случай (греки олицетворяли его в божестве Тихе — Tychē). Показательна в этом отношении трагедия «Ион».

Креуса, дочь афинского царя Эрехфея, стала жертвой насилия со стороны Аполлона и вынуждена была подбросить рожденного ею сына. Аполлон позаботился о том, чтобы мальчик был воспитан при его святилище в Дельфах, где он вырос и стал служителем в храме. Между тем Креуса, выданная замуж за чужеземного царя Ксуфа, больше не имела детей. В начале трагедии ее супруг обращается к дельфийскому оракулу с вопросом о потомстве и получает, как обычно, несколько неожиданный ответ: тот, кого он встретит при выходе из храма, и есть его сын и наследник. Этим первым встречным оказывается юный прислужник; Ксуф охотно называет его сыном, видя в юноше плод какого–нибудь увлечения своей молодости, и нарекает Ионом. Креуса чувствует себя глубоко оскорбленной: мало того, что Аполлон опозорил ее в юности и заставил отказаться от права материнства, теперь он принуждает ее принять чужого человека в качестве сына. По совету старого раба Креуса пытается отравить Иона, но попытка не удается, и самой Креусе грозит смерть от разгневанной толпы дельфийских жителей во главе с Ионом. В это время старая жрица выносит из храма предметы, найденные при подброшенном ребенке; по ним Креуса узнает в Ионе собственного сына. Заключающая трагедию Афина предрекает, что Ион даст начало славному племени ионийцев, и от имени Аполлона просит не открывать Ксуфу тайну рождения юноши; достаточно того, что сам Ион получил уверенность в своем божественном происхождении.

Таким образом, характерная для Еврипида критика мифологической трагедии (Аполлон выведен в очень неблагоприятном свете) соединяется в «Ионе» с сюжетной схемой, построенной на мотиве «подкинутого ребенка» с последующим его «узнаванием» и благополучной развязкой. Окончательное наполнение этой схемы бытовыми подробностями произойдет в новоаттической комедии, для которой еврипидовская трагедия намечает весьма перспективный путь.

«Узнавание», столь существенно меняющее взаимоотношения между действующими лицами в «Ионе», в других поздних произведениях Еврипида сочетается с еще более развитой интригой. Так, в трагедии «Елена» (412) драматург использует восходящую к Стесихору версию, по которой Парис увез в Трою только призрак Елены, подлинная же супруга Менелая была перенесена богами в Египет и здесь должна была ожидать окончания войны и соединения с мужем. Эту версию Еврипид осложняет новым моментом: пока в Египте царствовал старый Протей, Елена чувствовала себя в безопасности; но его молодой наследник Феоклимен, пылко влюбленный в Елену, принуждает ее к браку, и ее добродетель находится перед серьезным испытанием. В это время в Египте появляется потерпевший кораблекрушение Менелай: семь лет после взятия Трои он никак не может добраться до родины и во всех скитаниях бдительно охраняет отвоеванную у Париса Елену, не подозревая, что имеет дело с призраком. Встретив в Египте настоящую Елену, Менелай принимает ее за двойник своей супруги и не проявляет к ней ни малейшего интереса. Только когда мнимая Елена исчезает, растворившись в эфире, Менелай понимает, что перед ним его истинная жена, никогда не бывавшая в Трое. Радостную встречу супругов омрачает, однако, грозящий Елене брак с Феоклименом; начинаются поиски средств спасения. Менелай притворяется простым греком, уцелевшим от кораблекрушения, и рассказывает царю о мнимой гибели Менелая. Теперь ничто не мешает Елене вступить в брак с египтянином, но предварительно она должна совершить в море похоронный обряд над погибшим в морской пучине супругом. Феоклимен охотно предоставляет для этой цели корабль, на который проникают спутники Менелая. В открытом море они обезоруживают египетскую стражу и направляют ладью к берегам Пелопоннеса. Спускающиеся с небес Диоскуры смиряют гнев Феоклимена и обеспечивают беглецам счастливое возвращение в Спарту.

В основу трагедии положен, таким образом, старинный фольклорный сюжет о возвращении мужа (или влюбленного) к ожидающей его верной жене (или невесте); до соединения с любимой муж подвергается всевозможным испытаниям и опасностям, но и жена в отсутствие супруга должна преодолевать немалые трудности, чтобы сохранить ему верность. Наиболее древнее отражение этого мотива в греческой литературе представляет «Одиссея», где на стороне героя все время находится его покровительница Афина. В «Елене» божественное вмешательство ограничено только первоначальным замыслом Зевса перенести подлинную Елену в Египет; в остальном действующим лицам приходится рассчитывать на собственную инициативу и хитрость.

Сходная ситуация складывается в трагедии «Ифигения в Тавриде» (ок. 414 г.): гонимый Эриниями Орест вместе с неизменным Пиладом попадает в «варварскую» Тавриду, где по приказу местного царя в жертву Артемиде приносят всех эллинов. При этом жрицей богини оказывается не кто иная, как Ифигения, перенесенная ею в страну тавров из–под жертвенного ножа. Эпизоды, в которых встречаются не узнавшие сначала друг друга брат и сестра, а затем сцена «узнавания» держат зрителя в непрерывном напряжении и построены с большой психологической убедительностью. Теперь наступает время действовать Ифигении, чтобы избавить от гибели брата и его спутника и самой вернуться в Элладу. Как и в «Елене», обманутый местный царь сам содействует беглецам, а появившаяся Афина останавливает погоню и вводит сюжет трагедии в рамки афинского культа.

Подобно тому как мотив «подкинутого ребенка» с его последующим «узнаванием» был широко использован в новой комедии, ситуация, разработанная в «Елене» и «Ифигении в Тавриде», оказалась чрезвычайно плодотворной для позднего греческого романа, обязательными элементами которого являются разлука и случайные встречи влюбленных, притязания варварских царей и цариц на их красоту, побег и погоня, кораблекрушения и плен, пока все не приходит к благополучной развязке.

К образу Ифигении Еврипид вновь обратился в трагедии, написанной уже в Македонии и, по–видимому, не вполне завершенной, — «Ифигения в Авлиде». Это произведение, являющееся как бы итогом его творческой деятельности, содержит ряд очень характерных для Еврипида черт. С одной стороны, и здесь персонажи мифа лишены героического ореола и представлены как люди, движимые вполне человеческими страстями и побуждениями: Агамемнон тяготится необходимостью пожертвовать своей дочерью ради возвращения Менелаю его распутной жены, сам же Менелай демагогически апеллирует к патриотическому долгу, поскольку в жертву должна быть принесена не его дочь; исполненный благородного негодования Ахилл готов защищать Ифигению перед всем войском, ибо ее вызвали в Авлиду под предлогом бракосочетания с ним; материнское горе Клитеместры, страх самой Ифигении перед смертью — все это изображено с присущим Еврипиду сочувствием к страданиям людей и проникновением в мир их чувств. С другой стороны, в этой трагедии находит завершение героико–патриотическая линия, намеченная уже в «Гераклидах» и «Молящих» и продолженная в «Финикиянках», где добровольная смерть юного Менекея обеспечивает Фивам победу над нападающими. Идея патриотического самопожертвования охватывает также Ифигению. Преодолев страх перед смертью, она видит смысл своей гибели в спасении Эллады от варваров–троянцев, позволяющих себе оскорблять домашние очаги греков.

Разве ты меня носила для себя, а не для греков? — спрашивает она у матери.

Иль, когда Эллада  терпит, и без счета сотни сотен
Их  мужей  встает, готовых  весла взять, щитом  закрыться
И  врага схватить за  горло, а не дастся — пасть убитым,
Мне одной, за  жизнь цепляясь, им  мешать?.. О нет, родная.
…………………
Грек — цари, а  варвар — гнися! Неприлично гнуться  грекам
Перед варваром  на  троне. Здесь — свобода,  в Трое — рабство!
(Перевод  И. Анненского)
В этих словах — то же противопоставление эллинской свободы восточному деспотизму, которым примечательны эсхиловские «Персы»; однако в последние годы Пелопоннесской войны, когда Персия все более активно поддерживала Спарту в борьбе против Афин, идея общеэллинской солидарности против «варваров» становилась прекрасной, но неосуществимой мечтой.

В поставленной посмертно вместе с «Ифигенией в Авлиде» трагедии «Вакханки» используется миф из круга сказаний о Дионисе. Как указывалось выше, культ этого бога встретил вначале в Греции сильное сопротивление, которое отразилось в мифе, послужившем сюжетом для «Вакханок». Действие происходит в Фивах, откуда была родом мать Диониса, царевна Семела, зачавшая его от Зевса. Однако именно фиванский царь Пенфей, племянник Семелы, отказывается признать новое божество, увлекающее за собой на лесистые кручи Киферона охваченных вакхическим неистовством женщин, в том числе и мать Пенфея — Агаву. Подзадориваемый Дионисом в образе лидийского пророка Пенфей решается подсмотреть ритуальные оргии вакханок, и здесь его настигает гнев оскорбленного бога: вакханки замечают Пенфея и во главе в Агавой в исступлении разрывают его на части, принимая за льва. Конец трагедии сохранился не полностью, но ясно, что на упреки прозревшей Агавы явившийся во всем божественном величии Дионис отвечал в обычном для Еврипида тоне, объясняя все происшедшее местью непризнанного божества. Следовательно, и в этой трагедии Еврипида судьба человека оказывается во власти тщеславного и завистливого бога, как, например, в «Ипполите» или «Геракле», и «Вакханки» не дают основания говорить об отказе их автора от религиозного скептицизма, характерного для всего его мировоззрения.

Сохранившиеся трагедии Еврипида дают достаточно полное представление о необычайной широте его творческого диапазона: от драматической публицистики, вызванной событиями Пелопоннесской войны, до трагедии неразделенной любви и оскорбленного чувства; от героико–патриотического пафоса до бытовой драмы, осложненной интригой и «узнаванием». Среди действующих лиц мы встречаем идеальных царей и низменных эгоистов–демагогов, добродетельных жен и страдающих матерей, романтических юношей–мечтателей и бессовестную старуху–сводню. Большим разнообразием отличается композиционная структура произведений Еврипида: трагедиям, сосредоточенным вокруг центрального персонажа («Медея») или основного конфликта («Ипполит», «Ифигения в Авлиде»), противостоят пьесы с откровенно эпизодическим построением («Троянки», «Финикиянки») или отчетливо распадающиеся на две части («Андромаха», «Геракл»).

При разнообразии и обилии художественных приемов Еврипида выявляются некоторые черты, общие для всего его творчества. Это прежде всего более пристальное, чем когда бы то ни было раньше в греческой драме, внимание к внутреннему миру человека— источнику постигающих его страданий. Цельные, несгибаемые герои, действующие на основе раз и навсегда принятого решения, редко встречаются в его трагедиях, отражающих тот период жизни древних Афин, когда жизненные формы утратили свою устойчивость. Гораздо чаще изображает Еврипид человека, охваченного противоречивыми стремлениями, надломленного страданиями или сильной страстью. Средством выражения чувств, владеющих героем, становятся, наряду с большими патетическими монологами, вокальные партии — сольные (монодии) и дуэты. Соответственно еще более сокращается роль хора, очень незначительная как в количественном отношении, так и по существу: хоровые партии часто выливаются в лирические размышления, возникшие по ходу действия драмы и имеющие только отдаленное отношение к ее содержанию. Среди них, впрочем, встречаются подлинные шедевры хоровой лирики (например, прославление Афин в «Медее»). Расположение четырех небольших хоровых партий (парод и три стасима) членит трагедию на пять эпизодов, намечая, таким образом, пятиактное построение будущей трагедии Нового времени.

Еврипид — большой мастер диалога; традиционная стихомифия (диалог, где каждая реплика равна одному стиху) превращается у него в обмен живыми, краткими, близкими к разговорной речи фразами, позволяющими показать разнообразные оттенки и повороты мысли говорящего, его сомнения и колебания, процесс созревания в нем определенного решения. Одним из излюбленных приемов Еврипида в организации речевых сцен является агон — состязание в речах, часто приобретающее в пределах пьесы вполне самостоятельное значение. Столкновение двух противников, отстаивающих противоположные взгляды по различным общественным или нравственным вопросам, строится по всем правилам красноречия, отражая сильное влияние современной Еврипиду ораторской практики.

Особую роль, по сравнению с его предшественниками, играют у Еврипида прологи и эпилоги. Сравнительно редко пролог непосредственно вытекает из драматической ситуации или призван ввести зрителя в мир чувств и переживаний героя; гораздо чаще он содержит простое и суховатое изложение обстоятельств, предшествующих сюжету драмы. Аналогичным образом эпилог чисто внешне присоединяет к уже совершившимся событиям сообщение о дальнейшей судьбе их участников. В трагедиях, относящихся к последним годам творчества Еврипида, неизменно (за исключением «Финикиянок») используется прием deus ex machina. Бог, выступающий уже после развязки, связывает закончившуюся драму с традиционным вариантом мифа, установлением какого–нибудь обычая или религиозного культа.

Творчество Еврипида оказало огромное влияние на последующую литературу античного мира. В эллинистическую эпоху достигнутый Еврипидом уровень в изображении внутреннего мира человека сказывается как в эпосе («Аргонавтика» Аполлония Родосского), так и в новоаттической комедии, которая, кроме того, развивает разработанную Еврипидом технику построения интриги. Для ранних римских драматургов (Энния, Акция, Пакувия) трагедия Еврипида является преимущественным источником сюжетов и обработок. К «Медее» восходят одноименные трагедии Овидия (не сохранилась) и Сенеки; последним написана также «Федра», где, наряду с известным нам «Ипполитом» Еврипида, использована более ранняя, не сохранившаяся редакция под названием «Ипполит, закрывающийся плащом» (здесь Федра сама признавалась ему в любви). В Средние века отрывки из «Гекубы» и «Вакханок» были вплетены неизвестным византийским автором в трагедию «Страждущий Христос», а уже в одном из первых европейских романов Нового времени — «Фьямметте» Боккаччо — появляется нянька, говорящая словами Еврипида и Сенеки.

Трагедия Еврипида продолжает жить и в драматургии Нового времени, в которой она получала подчас самое различное отражение (ср. достаточно близкие по времени создания «Ифигению в Тавриде» Гёте и «Мессинскую невесту» Шиллера). Важнее, однако, чем влияние тех или иных сюжетов и мотивов еврипидовской драмы, было воздействие, которое она оказала на литературу Нового времени всей своей сущностью. Выйдя за пределы героической нормативности, определявшей характер творчества его предшественников, Еврипид открыл для литературы послеренессансной Европы новые художественные возможности в изображении личности. Для Нового времени, отличающегося значительно более сложным уровнем общественных и межличностных связей, чем это было в древнегреческих полисах, еврипидовская трагедия оказалась особенно ценной благодаря ее интересу к человеку, вовлеченному в противоречивую борьбу страстей и находящемуся перед лицом нравственных требований, которые потеряли для него свою раз и навсегда заданную однозначность.

Древняя аттическая комедия

Наряду с трагедией и сатировской драмой равноправной участницей театральных представлений в честь Диониса была начиная с 487/486 г. до н. э. комедия.

Происхождение комедии столь же сложно, как и происхождение трагедии. Термин «комедия» восходит к древнегреческому слову comōidía, буквально обозначающему «песню комоса», т. е. песню участников праздничного деревенского шествия, посвященного прославлению животворящих сил природы и связанного обычно с наступлением зимнего солнцеворота или весеннего равноденствия. С этимологией понятия согласуется сообщение Аристотеля, возводящего начало комедии к импровизациям зачинателей фаллических песен («Поэтика», гл.IV), которые являлись непременной частью комоса, выражая надежды земледельцев на богатый урожай и хороший приплод скота.

Обрядовая откровенность первобытного комоса облегчила проникновение в него обличительных элементов, когда в процессе социального расслоения выявились тенденции разбогатевших членов рода к угнетению основной массы земледельцев. Во всяком случае, поздние античные источники сообщают о том, что некогда простые люди, притесняемые каким–нибудь богатым человеком, собирались ночью около его дома и распевали песни, изобличающие жестокость и корыстолюбие обидчика. Со временем государство оценило–де общественное значение этих крестьянских инвектив и велело их исполнителям повторять свои насмешливые песни днем и при всем народе. Называли даже имя некоего поэта Сусариона, жившего в первой половине VI в. до н. э. и облекшего земледельческие импровизации в поэтическую форму, причем деятельность Сусариона связывали с кратковременным расцветом демократии в пелопоннесском городе Мегаре.

Хотя историческая достоверность подобных свидетельств не может считаться вполне доказанной, они, несомненно, верно улавливают обличительный характер фаллических песен и комоса в целом, унаследованный в дальнейшем литературной аттической комедией.

Другим ее источником послужила элементарная и столь же древняя форма народного балагана — шуточная сценка, в которой глупый богач, плут или вор пытается обмануть, обокрасть или еще как–нибудь ущемить интересы основного героя, но всегда терпит поражение и с позором покидает эстраду, сопровождаемый ударами палки и дружным хохотом зрителей. Действующими лицами в таком фарсе могли быть даже боги или мифические герои: веселая атмосфера дионисовского празднества допускала вольное обращение и с ними.

Жанр фольклорных, бытовых и пародийно–мифологических сценок впервые получил литературную обработку, по–видимому, в творчестве сицилийского комедиографа Эпихарма (конец VI — первая половина V в. до н. э.), известного нам только по названиям и незначительным фрагментам его комедий. Здесь мы встречаем среди действующих лиц и богов, и ненасытного обжору Геракла, и плута Одиссея, но также и некоторые бытовые типы (например, парасита), характерные впоследствии для аттической комедии. В ее развитии уже позднеантичная критика выделила три периода, обозначив их соответственно как древний, средний и новый, и современная история литературы придерживается этого деления, поскольку оно позволяет достаточно четко охарактеризовать жанровые особенности комедии на каждом этапе ее существования.

Одним из наиболее примечательных признаков строения древней аттической комедии являлась активная роль хора, носителя основной публицистической идеи пьесы, хотя и облаченного часто в причудливые костюмы птиц, зверей, облаков, городов, подземных духов и т. п. Участие хора создавало специфическую композиционную структуру древней комедии, отражающую основные черты ее происхождения из хорового (обличительного) и диалогического (балаганно–фарсового) элементов.

Комедия открывалась прологом — обычно диалогической сценой, в которой давалась экспозиция сюжета, намечалась расстановка его участников, а иногда происходили и весьма существенные события. За прологом следовал, как и в трагедии, парод хора, но гораздо более оживленный, причем часто хор самым непосредственным образом включался в действие, принимая сторону главного героя или, наоборот, всячески стараясь помешать исполнению его замысла. Иногда хор, который в комедии состоял из 24 человек, мог разделиться на две враждующие половины. Но и независимо от этого для выступлений хора на протяжении всей комедии характерно симметричное построение: песни исполнялись поочередно двумя полухориями.

Столкновение, наметившееся в прологе и обострившееся после выступления хора, достигало высшего напряжения в сцене агона, т. е. спора двух противников, подбодряемых и побуждаемых к максимальной настойчивости полухориями. С победой одной из сторон содержание конфликта, в сущности, исчерпывалось. Вторую половину комедии составляла вереница балаганных сценок, связанных между собой только личностью главного героя: либо он разоблачал и прогонял всякого рода проходимцев, желавших воспользоваться уже завоеванной победой, либо, реже, с каждым новым эпизодом приближался к своему поражению, и тогда одержанная победа оказывалась призрачной, мнимой. Завершалась комедия песнью хора, покидавшего орхестру.

Между агоном и эпизодами второй половины комедии обычно вклинивалась ее наиболее своеобразная часть, так называемая парабаса: обращение хора к зрителям, своеобразное лирическое и публицистическое отступление, в котором автор устами хора разговаривал непосредственно с аудиторией о себе и о текущих событиях, давал политические советы, вспоминал о прошлом и одновременно нападал на тех, чье поведение считал несовместимым с гражданской моралью. Парабаса представляла, по–видимому, древнейшее хоровое ядро комедии, обличительное по своему основному назначению.

Общественно–политическая активность, вмешательство в обсуждение злободневных вопросов, резкая критика любых политических деятелей, поэтов, философов составляла другую существенную черту древней аттической комедии. Выросшая из задорных крестьянских обличений, призванная развлекать и поучать в дни всенародных празднеств людскую массу, состоявшую в огромной степени из тех же аттических земледельцев, древняя комедия не знала никаких границ ни в осуждении неугодных ей лиц, учреждений, обычаев, ни в откровенности и фантастике сюжетных ситуаций. По существу своему она была глубоко демократическим жанром и не случайно получила доступ на Великие Дионисии в 487/486 г., три года спустя после победы при Марафоне, когда укрепилось влияние аттического крестьянства. Авторы комедий, как и трагические поэты, выступали в порядке художественного состязания: ежегодно соревновались три драматурга, каждый с одной комедией. Около 444 г. комедии стали ставить также на Ленеях.

Число афинских комедиографов было очень велико: известно свыше пятидесяти имен поэтов, писавших в V — начале IV в. Из них античная критика выделила — вероятно, по аналогии с трагической триадой — Кратина, Евполида и Аристофана, но от первых двух до нас дошли только фрагменты. Таким образом, единственные памятники древнеаттической комедии для нас — комедии Аристофана.

Аристофан

Аристофан родился около 446 г. и был афинским гражданином из дема Кидафин, располагавшегося южнее Акрополя. Хотя отец Аристофана имел небольшой земельный участок на соседнем с Аттикой острове Эгине, Аристофан, судя по его комедиям, значительнейшую часть своего времени проводил в Афинах: он великолепно знал и каждодневную политическую ситуацию, и все городские слухи об известных общественных деятелях, и правила судебной процедуры, и быт своих сограждан.

На афинской сцене Аристофан впервые выступил в 427 г. (несохранившаяся комедия «Пирующие»); его последнее известное нам произведение относится к 388 г. Всего он написал не менее сорока комедий; целиком дошедшие из них одиннадцать охватывают почти сорокалетний период, насыщенный в истории древних Афин событиями исключительной важности. Пелопоннесская война привела к резкому обострению социальных контрастов среди афинских граждан. Аттические земледельцы, которые на протяжении минувших десятилетий составляли одну из важнейших опор демократии и пользовались всеми ее завоеваниями, теперь вынуждены были чуть не каждую весну под угрозой спартанского нашествия покидать свои участки и переселяться в Афины. Здесь они становились свидетелями военного ажиотажа, бурных дебатов в народном собрании, политических интриг, не суливших им никаких выгод и только грозивших продолжением войны. Однако отсутствие необходимого политического опыта и ненависть к спартанцам, разорявшим их поля и огороды, толкали многих крестьян к поддержке военной политики и вождей торгово–ремесленной верхушки, наиболее заинтересованной в войне «до победного конца». В этих условиях Аристофан должен был обладать большой смелостью, чтобы главной мишенью своих нападок сделать не кого иного, как всемогущего политического лидера Клеона, который стал «героем» одного из самых замечательных произведений Аристофана — комедии «Всадники» (424).

В прологе комедии из дома своего господина Демоса (т. е. афинского народа) с воплями выбегают два раба, в поведении которых зритель сразу узнавал известных в то время политических деятелей Демосфена и Никия; рабы в ужасе от наглости и вымогательств нового хозяйского любимчика, недавно купленного раба–пафлагонца, кожевника по профессии. Снова — прозрачная аллегория: Клеон был владельцем кожевенной мастерской, а наибольшей популярности достиг как раз осенью 425 г., успешно завершив военную операцию в тылу у Спарты, начатую Демосфеном. Стремясь избавиться от свалившегося на их голову наглеца, рабы выкрадывают у него пророчество, предвещающее падение Кожевника, и таким образом узнают, что сменить Кожевника должен еще более грубый и бессовестный демагог, базарный торговец колбасами. Вскоре находится подходящая кандидатура, и рабы готовят Колбасника к сражению с Кожевником; они получают поддержку у вступающего на орхестру хора всадников — представителей самой зажиточной части афинского общества, богачей–землевладельцев. Теперь на сцене царит стихия сплошного спора, агона между Колбасником и Кожевником; их столкновение прекращается ненадолго только для того, чтобы дать место парабасе — взволнованному хоровому гимну во славу родных Афин и их героического прошлого. Художественный эффект рассчитан здесь очень точно: Марафон, доблесть рядовых бойцов и бескорыстие полководцев — все это когда–то было; а что теперь?

Тут–то и раскрывается основная политическая идея комедии: теперь Демос постарел, поглупел, легко поддается на грубую лесть и вообще проявляет склонность к паразитическому существованию. Этим пользуются всякие авантюристы и пройдохи, среди которых самым опасным является Кожевник. Ты заботишься не о благе народа, — разоблачает его Колбасник, —

Но чтоб грабить ты  мог, города  прижимать, вымогать приношенья  и  взятки,
Чтоб народ в суете и  в угаре войны  не  видал  твоих  подлых  проделок
И  глядел  тебе в рот, в нищете и беде, и  подачек  просил, голодая.
(Перевод А. Пиотровского)
В конце концов Колбаснику удается хитростью, грубостью и наглостью одолеть Кожевника и избавить от него Демос, который, в свою очередь, чудесно преображается. Сваренный в волшебной воде, он становится молодым и здоровым, полным сил и разума афинским народом, каким он был в славные времена греко–персидских войн; и сам Колбасник превращается из базарного прощелыги в мудрого и достойного государственного деятеля.

Комедия «Всадники» во многих отношениях характерна для творчества Аристофана. Прежде всего из нее видно, что Аристофан вовсе не являлся противником демократических принципов, как это нередко стремятся изобразить буржуазные исследователи. Он подвергал критике не демократию как таковую, а ее недостойных вождей и те неполадки в государственном организме, которые породила война. Апелляция к всадникам — не более чем обращение к временным союзникам, столь же недовольным войной, как и их менее состоятельные односельчане. В то же время в комедии с полной отчетливостью выступают утопические элементы политической программы Аристофана: его идеал лежит не в будущем, а в прошлом, в идеализированной эпохе «крестьянской демократии» 480‑х годов, которая в действительности была полна своих противоречий.

Наконец, образ Кожевника показателен для понимания художественных принципов Аристофана. Построенный как гротескный памфлет на вполне определенное историческое лицо с использованием характерных для него внешних признаков, он вырастает до обобщенного социального типа огромной реалистической силы: в нем воплощены не только классовый эгоизм и корыстолюбие рабовладельческой верхушки древних Афин, но и социальная природа демагогии в любом классовом обществе.

Близка по мысли к «Всадникам» поставленная через два года комедия «Осы». Она названа так по хору афинских стариков, сделавших своей профессией участие в народных судах и уподобляющихся осам в язвительной непримиримости к подсудимым. В годы войны по инициативе Клеона за исполнение должности судьи была установлена повышенная плата, и Аристофан не без сочувствия относится к бедным старикам, вынужденным зарабатывать себе хлеб насущный ежедневным судейством. Но и здесь он стремится доказать, что жалование, выплачиваемое судьям, составляет только мизерную часть народного дохода, а львиную долю присваивают себе демагоги и политические авантюристы. Выход снова открывается в сфере забавной выдумки: сын, носящий прозрачное имя Бделиклеон («Клеононенавистник»), устраивает для своего старика–отца по имени Филоклеон («Клеонолюб») домашний процесс над провинившимся псом. Так остается доволен и старик, не мыслящий своего существования без участия в суде, и сын, избавивший отца от ежедневного пустого времяпрепровождения.

Видя в войне причину стольких бедствий для своих сограждан, Аристофан не один раз выступал с комедиями, призывающими к прекращению военных действий и прославляющими мир. Этой теме посвящена самая ранняя из сохранившихся комедий — показанные в 425 г. «Ахарняне». Ее хор составляют жители крупнейшего аттического дема Ахарны, наиболее пострадавшие от вражеских нашествий и поэтому горящие жаждой мести спартанцам за разоренные виноградники. Между тем некий земледелец по имени Дикеополь («Справедливый гражданин»), разуверившись в способности и желании должностных лиц прекратить войну, заключает сепаратный мир со Спартой и пользуется вместе с семьей благами мирной жизни. Так как поведение Дикеополя вызывает негодование ахарнян и обвинение в государственной измене, ему приходится объяснить им, а заодно и зрителям, причину возникшей войны. Разумеется, объяснения Дикеополя в частностях столь же анекдотичны, как и достигнутый им мир, однако в основе его доводов лежит простая и справедливая мысль: выигрывают и наживаются на войне — и в Афинах, и в Спарте — только богачи, плуты и пройдохи, страдают же от нее и там, и здесь простые земледельцы. Не приходится удивляться, что хор ахарнян в конечном итоге с восхищением и завистью комментирует достигнутое Дикеополем состояние мира.

К 421 г. относится комедия под красноречивым названием «Мир»: афинский земледелец Тригей («Виноградарь») верхом на огромном навозном жуке совершает полет на Олимп, чтобы освободить из заточения богиню мира (по–гречески «мир» — женского рода), которую заключил в подземелье страшный бог войны — Полемос. По призыву Тригея земледельцы всей Греции собираются с кирками, лопатами и веревками на Олимп и своими мозолистыми руками извлекают на свет долгожданную богиню. Не обходится и здесь без разоблачения тех, кто противится установлению мира: и целых государств, игравших доселе на противоречиях между Афинами и Спартой, и торговцев оружием, и просто всякого рода жуликов.

В совершенно необычном освещении тема мира предстает в комедии «Лисистрата» (411), где инициатива прекращения войны исходит от женщин, возглавляемых афинянкой Лисистратой («Прекращающая походы» или «Распускающая войска»). При этом основное средство для достижения цели — по–аристофановски смелое: женщины всей Греции отказывают своим мужьям в любовных ласках и таким путем доводят изнуренных воздержанием мужчин до полной капитуляции. Хотя такой сюжет — прямой наследник фаллических обрядов, положивших начало древней комедии, — открывал перед Аристофаном широкий простор для самых рискованных ситуаций, не он сделал «Лисистрату» одним из интереснейших памятников мировой литературы. Главное в комедии — идея активного противодействия войне, права народа самостоятельно решать свою судьбу, искреннее сочувствие женщинам — женам и матерям. Так, в ответ на упреки представителя государственной власти, что Лисистрата вмешалась не в свое дело, ибо женщины не принимают участия в войне, героиня комедии вполне справедливо отвечает:

Нет, участвуем, бремя двойное несем:  мы, родив сыновей, посылаем
Их сражаться  в  отрядах  гоплитов.
(Перевод  А. Пиотровского)
Разумеется, столь простая, но глубоко верная мысль в конечном итоге торжествует: воюющие стороны склоняются перед женским ультиматумом, и по всей Элладе воцаряются мир и дружба.

Аристофан не ограничивался сферой общественно–политических отношений. Его привлекали также новые идейные течения в философии и эстетике, порожденные кризисом полисной идеологии и потому объективно направленные против моральных устоев афинской демократии. С критикой современной ему философии Аристофан выступил в комедии «Облака», которую он считал одним из своих лучших произведений. Однако при постановке в 423 г. «Облака» были удостоены только третьей премии. Аристофан вскоре приступил к переделке комедии, но ее новая редакция, по–видимому, так и не увидела сцены, и дошедший до нас текст носит следы переработки, не доведенной до конца.

В центре комедии — два персонажа: постоянный герой Аристофана, аттический земледелец по имени Стрепсиад и философ Сократ, олицетворяющий все отрасли и направления науки. В свое время Стрепсиад имел неосторожность жениться на девице из знатного рода, и выросший у них сын усвоил все аристократические забавы, в том числе и страсть к дорогостоящему конному спорту. Чтобы расплатиться с огромными долгами, старик–отец решается пойти в обучение к Сократу, который умеет делать правую речь неправой и черное — белым. И в самом деле, попав в «мыслильню» Сократа, Стрепсиад сталкивается с такими чудесами, о которых раньше и не подозревал: здесь занимаются и метеорологией, и геометрией, и акустикой, и географией, и музыкой, и грамматикой. Не в силах одолеть всю эту премудрость, Стрепсиад вместо себя посылает в обучение сына, виновного в долгах, и Сократ предлагает тому сделать выбор между Праведным и Неправедным (Кривым) словом. Первое символизирует патриархальное воспитание дедовских времен, второе — новую, модную этику. Легко усвоивший науку Кривого слова сын помогает отцу путем софистических хитросплетений избавиться от кредиторов, но вскоре, поспорив со стариком на пирушке, не только избивает его, но и пытается доказать, что имеет право бить собственную мать. Прозревший Стрепсиад, поняв, к чему ведет ученье, поджигает «мыслильню» Сократа.

В науке давно идет спор о том, насколько правомерно Аристофан изобразил Сократа носителем софистической «мудрости», в то время как исторический Сократ расходился с софистами по целому ряду вопросов и нередко подвергал их критике. Следует, однако, помнить, что и Сократ, и софисты выдвигали идеи, явно несовместимые с духом коллективной полисной солидарности и противоречащие патриархальным моральным нормам аттического крестьянства. Именно поэтому Стрепсиад, пытавшийся взять на вооружение новую мораль, терпит в конечном счете поражение. В то же время здесь, как и в образе Кожевника, реально существующее лицо становится в комедии только поводом для создания собирательного типа, или, как замечает Г. Лессинг, «обобщения отдельной личности, возведения частного явления в общий тип».

В области литературы главным объектом критики Аристофана была драматургия Еврипида. Она подверглась осмеянию уже в «Ахарнянах»; пародией на Еврипида является добрая половина комедии «Женщины на празднике Фесмофорий» (411); но наиболее полно эстетическое кредо Аристофана нашло отражение в комедии «Лягушки» (405).

Так как после смерти Софокла и Еврипида афинская сцена осиротела, бог Дионис отправляется в подземное царство, чтобы вернуть на землю своего любимца Еврипида. По дороге он испытывает ряд самых забавных приключений; в частности, при переправе через подземное озеро его сопровождает своим кваканьем хор лягушек, по которому и названа комедия. Прибыв в Аид, Дионис застает там всех в чрезвычайном волнении: в течение многих десятилетий неоспоримое первенство в трагическом искусстве принадлежало давно умершему Эсхилу; теперь же явившийся сюда после своей смерти Еврипид предъявляет самые категорические права на поэтический престол. Между двумя драматургами должно произойти состязание, на которое в качестве арбитра приглашают Диониса. Агон в этой комедии и превращается в ожесточенный и притом своеобразнейший литературный спор.

Показательно, что оба поэта в изображении Аристофана придерживаются единой точки зрения на задачи искусства.

Отвечай мне: за что почитать мы должны и венчать похвалою поэтов? —
спрашивает Эсхил.

За  правдивые речи, за добрый совет  и  за  то, что разумней  и  лучше
Они делают  граждан  родимой  земли.
(Перевод А. Пиотровского)
— отвечает Еврипид.

Спор между противниками идет, таким образом, не о назначении искусства, а о конечной цели и методах воспитания общественного сознания. Еврипид считает своей заслугой пробуждение в зрителях критического отношения к действительности, изображение ее темных сторон, показ человека в его страстях, не всегда благородных. Эсхил резко полемизирует с подобной точкой зрения; он исходит из необходимости воспитывать зрителей в духе гражданской доблести и патриотизма,

Чтобы  вровень с  героями  встали они, боевые  заслышавши  трубы.
Производным от основных творческих установок обоих драматургов является стиль их трагедий: величавый и возвышенный у Эсхила, близкий к обыденной жизни и дебатам в народном собрании у Еврипида. Это он — «мастер болтать, оселок для слов, отточенный язык» — воспитал, по мнению Эсхила, политических авантюристов, лжецов и лицемеров, столь опасных для Афин. Основательность, прочность крестьянской демократии марафонских времен, олицетворяемой Эсхилом, Аристофан противопоставляет неустойчивости, несерьезности, вредоносности новой «мудрости», чьим носителем выступает здесь, подобно Сократу в «Облаках», Еврипид. Эти качества двух поэтических систем находят отражение в стиле спорящих драматургов, для оценки которого используется взвешивание метафор, сравнений, эпитетов на всамделишних весах, и каждый раз солидный стих Эсхила намного перевешивает легкомысленную болтовню Еврипида. Само собой разумеется, что симпатии Аристофана принадлежат Эсхилу, и бог Дионис, изменив свои первоначальные намерения, берет его с собой на землю, чтобы возродить там героическое и патриотическое искусство первых десятилетий V в. — идеал, столь же несбыточный, как и все другие мечты Аристофана.

Утопические мотивы, в той или иной мере присущие каждому из рассмотренных произведений Аристофана, являются основной темой трех его комедий. Первая из них — «Птицы» (414) — была поставлена в то время, когда афиняне находились в состоянии радостного и тревожного ожидания в связи с началом Сицилийской экспедиции. Первые боевые действия афинян ознаменовались успехом, но будущее такого огромного предприятия сулило всякие неожиданности. В этой обстановке неопределенности Аристофан отказался от злободневной комедии и показал своим зрителям великолепную комедию–сказку, комедию–утопию — «Птицы».

Два афинских гражданина — Писфетер («Верный друг») и Евельпид («Надеющийся на благо») — бегут от треволнений окружающего мира в поисках спокойного места, где можно было бы жить без забот. С этой целью они обращаются к птичьему царю Удоду: не видел ли он где подобного города? Тут, однако, Писфетера осеняет блестящая мысль: основать новое, невиданное доселе птичье царство между небом и землей, чтобы взимать с богов пошлину за вздымающийся от земли жертвенный дым. Эту идею Писфетер излагает перед сонмом птиц, со свистом, верещанием и писком слетающихся на орхестру по призыву Удода. После парабасы — великолепной птичьей космогонии, сливающейся с вдохновенным прославлением родной природы, лесов и лугов, полных птичьего щебетания, свиста и пения, — развертывается вереница балаганных сценок, в которых Писфетер прогоняет всяких бездельников и шарлатанов, старающихся примазаться к его затее или урвать что–нибудь от птичьих благ. Наконец, когда город уже построен, приходится иметь дело с самими богами. Переговоры с делегацией, состоящей из Посейдона, обжоры Геракла и «варварского» бога Трибалла, представляют превосходный образец мифологической пародии. Наконец, все улаживается: в уплату за признание прав богов Писфетер получает в жены божественную деву Василию («Царскую власть»), и хор провожает молодых в праздничном шествии.

В «Птицах», в отличие от других комедий Аристофана, мало персональных выпадов; отдельные намеки на политические происшествия, бездарных поэтов и профессиональных кляузников не идут ни в какое сравнение с обличением Клеона или Сократа. В то же время лирическое вдохновение Аристофана, любовь к родной земле, к труду людей, которых она кормит, живое ощущение природы с населяющими ее пичужками и зверушками сделали комедию «Птицы» одним из самых ярких поэтических созданий мировой литературы.

Значительно конкретнее социальный фон в двух последних из дошедших до нас комедий Аристофана, отделенных от «Птиц» более чем двумя десятилетиями. После поражения Афин в Пелопоннесской войне разоренные и обнищавшие мелкие земледельцы часто не имели возможности восстановить свое хозяйство и переходили на положение городской бедноты, жившей на гроши, которые стали теперь платить за посещение народного собрания. Широкое распространение получили разного рода утопические проекты, направленные не на коренное преобразование общественного строя, а на перераспределение богатства, добытого трудом рабов. В комедии «Женщины в народном собрании» (392) в роли реформаторов снова выступают женщины, которые устанавливают общность имущества, жен и мужей, но в осуществлении своих планов терпят поражение: Аристофан подвергает беспощадной критике паразитический идеал, основанный на труде рабов. Но и в комедии «Плутос» (388), где источником благополучия всех честных земледельцев становится исцеление слепого бога богатства Плутоса, самым сложным моментом в построении идеального общества остается вопрос о рабстве: по мысли героев этой комедии, их сытая жизнь будет обеспечена трудом рабов, но кто же захочет воевать ради приобретения рабов, кто станет их ловить и продавать, если все будут сыты и одеты? На этот вопрос, который задает богиня бедности, аристофановские земледельцы находят только один ответ, прогоняя несносную старуху с поля боя и сопровождая свои действия знаменательным наставлением: «Ты меня не убедишь, даже если убедишь». Указать выход из создавшегося тупика Аристофан не мог; достаточно того, что он увидел всю иллюзорность подобных мечтаний.

Сохранившиеся комедии Аристофана легко объединяются в три группы, соответствующие трем этапам его творческого пути; каждому из них свойственны специфические идейные и художественные особенности.

Комедии первого периода (425—421) отличаются наиболее ярко выраженной политической направленностью, объект критики всегда определен с максимальной точностью. Носителем публицистически–обличительного начала является хор, активно выступающий в пароде, парабасе и агоне; персонаж, олицетворяющий социальное зло, часто заимствует конкретные черты у реально существующего лица, но наделяется обобщенными признаками определенного типа — «демагога» (Кожевник), «философа» (Сократ), «посла», «судьи» и т. п. Характеристика такого героя создается преимущественно внешними или максимально конкретными признаками: от речей и подношений Пафлагонца пахнет кожей; «вознесенный» в мыслях Сократ помещается в гамаке, висящем между землей и небом; «осиная ярость» стариков–судей передается свисающим с их поясов острым жалом. Широко применяется фольклорная по своему происхождению гипербола, открывающая путь откровенному гротеску и шаржу.

Комедии второго периода (414—405) отличаются постановкой более общих вопросов и ослаблением персональной инвективы. Делается попытка включить хоровую парабасу в развитие сюжета и подчинить этой же цели эпизодические сцепки во второй половине комедии — наиболее успешно это осуществляется в «Лисистрате», где развязка наступает только в конце пьесы, и острая сюжетная ситуация держит зрителя в напряжении до последнего момента. Намечаются элементы индивидуализации в сподвижницах Лисистраты, а в образе Ксанфия («Лягушки») проступают черты раба не только как определенного социального типа, но и как живого человека.

Тенденция к индивидуальной характерности и бытовой конкретности персонажа получает дальнейшее развитие в комедиях третьего, последнего периода (392—388): наиболее наглядным его свидетельством является образ пронырливого и нагловатого раба Кариона в «Плутосе» — несомненный предтеча рабов новоаттической и римской комедии. Почти лишается значения партия хора: его основным занятием становятся дивертисментные номера и пляски в перерывах между отдельными эпизодами, настолько мало связанные с содержанием комедии, что для них даже не всегда пишется специальный текст, а только отмечается момент вступления хора с вставным номером.

Из всех произведений Аристофана именно «Плутос», завершающий его творческий путь (поэт умер около 385 г.), оказался наиболее близким и доступным в эпоху Средневековья и раннего Возрождения. Специфическая форма и обилие намеков на современные общественные отношения затрудняли восприятие его более ярких комедий уже в эллинистическое время, когда Аристофан стал предметом усиленного изучения александрийских, а затем римских филологов. Прямое влияние его комедий на новую западноевропейскую литературу ощущается в XV—XVII вв. только у Эразма Роттердамского, Рабле и Расина, переделавшего аристофановских «Ос» в «Сутяг». Хотя начиная с XVIII в. имя Аристофана становится символом нелицеприятной сатиры, бичующей общественные пороки (так его оценивали, например, Фильдинг и Гейне, Гоголь и Герцен, Белинский и Чернышевский), свойственные ему художественные приемы (обобщенность образов, материализованная метафора, гротеск) чаще встречаются у писателей, не декларировавших своей близости с Аристофаном (например, Салтыков–Щедрин, Маяковский). Для современного театра полностью сохраняют свое значение такие черты творчества Аристофана, как открытая тенденциозность («ярко выраженным тенденциозным поэтом» назвал его Энгельс. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 36, с. 333), активность общественной позиции, укрупненность образов, родственная сатирическому плакату, зримая конкретность в обличении носителей социально опасных явлений.

Средняя аттическая комедия

Последние произведения Аристофана античная критика относила уже к так называемой «средней» аттической комедии, известной нам только по именам более чем пятидесяти поэтов, творивших на протяжении IV в. до н. э. (наиболее выдающиеся — Анаксандрид, Антифан, Алексид, Евбул), по фрагментам различной величины и названиям нескольких сотен пьес. Самым существенным отличием средней комедии от ее предшественницы — древней аттической комедии — был отказ от всеобъемлющей политической сатиры. Персональная инвектива только в очень редких случаях была нацелена против видных государственных деятелей; главный ее объект — хорошо известные всем афинским гражданам гуляки, параситы, повара, особенно часто — гетеры. Вместе с этими персонажами в среднюю комедию широко вливалась повседневная жизнь и бытовые типы Афин IV в.: представители различных профессий (комедии «Воин», «Флейтист», «Врач», «Живописец» и т. п.), чужеземцы, отовсюду стекавшиеся в Афины. Бытовая атмосфера царила, несомненно, и в бесконечных комедиях–травести, пародировавших как сами мифы (в том числе истории о рождении всевозможных богов — Зевса, Афродиты, Аполлона и Артемиды, Диониса), так и их обработку в трагедиях. Наиболее часто пародировался в IV в. самый популярный из трагической триады — Еврипид («Медея», «Елена», «Вакханки»), но не избежали этой участи Софокл и даже суровый Эсхил («Семеро против Фив»). Особо следует отметить названия комедий, данные им по характеру главного персонажа («Грубиян», «Распутники», «Себялюбец»), а также выдающие интерес драматургов к любовной теме («Безнадежно влюбленные», «Соперница»), и многочисленные названия по месту происхождения девушек («Беотиянка», «Лемниянка», «Коринфянка»); очевидно, маски и сюжетные ситуации новой комедии были во многом подготовлены уже ее предшественницей, средней комедией.

В композиционном и стилистическом отношении средняя комедия также значительно отошла от древней, знаменуя переход к совсем иной жанровой разновидности. Из ее языка ушла фантастическая щедрость и необузданная дерзость, столь свойственная ранним комедиям Аристофана. Вместе с падением роли хора исчезли такие яркие и своеобразные части древней комедии, как парод, парабаса, агон, и хоровые партии почти целиком превратились в вокально–танцевальные интерлюдии, которые только делили пьесу на комплексы речевых сцен, близко напоминающие пять актов новой европейской драмы. Зато значительно больше внимания драматурги должны были уделять построению живой, увлекательной интриги, разработке характеров, поискам средств речевой выразительности.

Таким образом, и по этой линии на долю средней аттической комедии выпало подготовить новые успехи жанра, достигнутые им уже в конце IV — начале III в., т. е. во времена раннего эллинизма.

Глава 3. Греческая литература классического периода. Проза

Т. А. Миллер

Введение

С конца V в. в аттической классике на первый план выступают новые формы словесного искусства. Наряду с литературой, предназначенной для декламации, появляется литература только для чтения.

Новыми стали и содержание и техника художественных произведений. Свою классическую форму получает проза — историческое повествование, ораторское выступление и философский диалог. Именно прозой писатель говорил теперь о судьбе народа, о достоинстве человека, о его отношении к обществу и другому человеку. Литература приблизилась к повседневной жизни: главной темой классической прозы V—IV вв. стала полисная современность, показанная без исторической дистанции, без мифологической условности, с фактографической точностью.

Наступление «века прозы» было обусловлено потребностями полисной демократии как системы управления, при которой умение оратора воздействовать на массовую аудиторию играло решающую роль при принятии законов в народном собрании и при вынесении приговоров в суде.

И такая высокая словесная культура была создана. Она сформировалась в результате того нового способа обучения, который получил распространение в Греции в середине V в. и послужил началом всего последующего гуманитарного образования в Европе. Его зачинателями стали софисты («учителя мудрости») — выходцы из восточной и западной окраин эллинского мира. Путешествуя из города в город, они выступали с платными лекциями и брались любому открыть секреты ораторского успеха, сообщая своим слушателям особые приемы для умелого составления речей. Афины были наиболее удобным полем их деятельности, и здесь уже к концу V в. новая техника литературного мастерства принесла свои реальные плоды в виде произведений аттической прозы, далеко ушедших и по идейному содержанию, и по своей форме от традиций предшествовавшей им ионийской прозы.

Ионийская проза VI—V вв. до н. э.

Прозаическая литература появилась в Греции на ионийском диалекте в демократических полисах Малой Азии в VI в. как одна из форм нового осмысления того мира, с которым столкнулись греки после великой колонизации (VIII—VI вв. до н. э.). В отличие от поэзии проза не требовала музыкального аккомпанемента и была языком рабочих будней, а не празднеств. Она стала антиподом поэзии, «языка богов», как язык здравого смысла. С самого начала в ее развитии наметились два пути: с одной стороны, отвоевывание у поэзии ее тематики — воплощение в прозе нового ви́дения мира, с другой — освоение опыта поэтической стилистики, т. е. овладение художественными приемами поэзии.

На основе фольклора еще в VI в. возникли такие прозаические жанры, как басня, «изобретателем» которой по традиции считался раб Эзоп с Самоса, илюбовная новелла («Милетские рассказы»). Однако литературную обработку басня получила лишь в IV—III вв. до н. э. Свод басен дошел до нас в нескольких редакциях, причем самая ранняя из них относится к I в. н. э., а новелла — к более позднему времени, поэтому знакомство с литературной греческой прозой начинается с жанров не беллетристических, а исторических и философских, возникших в виде двух типов словесного выражения — повествования и афористической сентенции.

За первыми авторами повествовательной прозы в науке утвердилось название «логографы» (от logos — рассказ). Логографы описывали тот новый мир, с которым соприкасались греки, когда все Средиземноморье стало доступно их практическому опыту. Они несколько изменяли и пополняли те сведения, которые нес в себе эпос, критиковали мифы и свое главное внимание сосредоточивали на истории отдельных местностей и народов. Древнейшими логографами были Ферекид с острова Лероса, Кадм и Гекатей из Милета. От Ферекида сохранились фрагменты сочинения на тему гесиодовской «Теогонии», от Кадма — только заглавие хроники «Основание Милета и всей Ионии», от Гекатея — отрывки двух сочинений — «Генеалогий» и «Периэгесис» («Объезд земли»).

Стиль этих прозаиков близок к устной речи и фольклорному сказу, обработка материала еще лишена строгого критического анализа. Вместе с тем у них уже наметилась схематизация: появился хронологический счет по поколениям (у Гекатея) и своего рода план этнографических описаний заморских стран, народов, обычаев. Мифологические темы в прозе стали трактоваться иначе, чем в эпической поэзии: Ферекид отвлеченно толковал мифологические образы, Гекатей стремился освободить мифологические рассказы от элемента чудес. В его фрагментах сохранилось любопытное свидетельство первых шагов критической мысли: «Я описываю эти вещи так, как они мне кажутся правильными; ведь рассказы греков, на мой взгляд, разноречивы и смехотворны».

Наметилась тенденция к обобщающим описаниям географических и исторических знаний эпохи. Гекатей включил в свой «Объезд земли» карту и описание всех тех местностей (Азии, Европы, Африки), с которыми знакомились ионийские купцы, доплывавшие до Кавказа, Испании и Египта. В «Генеалогиях» он излагал последовательную историю героического периода, расположив в хронологическом порядке мифы о героях, начиная с потомков Девкалиона.

В культуре рабовладельческих полисов повествовательная проза модифицировала эпическое наследие, приспосабливая его к новым нуждам.

В еще более резкой форме отход от традиций героического эпоса осуществлялся в ту эпоху в греческой науке, которая благодаря отсутствию теократии в греческих полисах смогла подняться на ступень, недостижимую для ученых Востока: из эмпирического знания она превратилась в философию, перейдя от исследования частных закономерностей к построению общей картины мира как целостного единства, где все элементы взаимосвязаны и подчинены единому закону. Ее родоначальником принято считать милетского гражданина, астронома Фалеса, который в начале VI в. в противовес космогоническому мифу о рождении мира от Матери–Земли дал объяснение мироустройства как антиномии единого и многого, примиряемой общей первоосновой всех вещей (в глазах Фалеса это была вода). Принцип антиномичности мира был воспринят от Фалеса всей греческой наукой и уже к концу VI в. нашел в ней три несходных решения.

На востоке, в Ионии, последователи Фалеса продолжали объяснять единство видимого мира наличием в нем первовещества («воздух» — Анаксимен VI в.; «огонь» — Гераклит VI—V в.). На западе, в Сицилии и Южной Италии («Великой Греции»), пифагорейцы в VI в. заговорили о структурном единстве мира, объявив принципом космического единства «число», т. е. закономерность числовых пропорций, наблюдаемую в движениях небесных светил. Там же, на западе, на рубеже VI—V вв. возник еще один способ сведения всех вещей в мире к общему первопринципу. Эта третья гипотеза усматривала единство мира не в материальном субстрате и не в сходстве структурного построения, а в самом свойстве вещей быть, существовать. Родоначальником третьего направления греческого рационализма был Ксенофан из южноиталийского города Элеи. По имени этого города последователей Ксенофана, развивавших его учение о бытии, называли элеатами. Космос, мир понимался элеатами как нечто неизменное, вечное, не возникающее и не уничтожающееся, единство — как реально существующее, многообразие — как видимость.

Дифференциация восточного и западного путей эллинской философии нашла свое отражение в формальном различии тех словесных жанров, которыми она пользовалась. Если на западе элеаты писали поэмы (от пифагорейцев сочинений не осталось), то на востоке ионийские мыслители излагали свои мысли прозой — афористическими сентенциями, близкими к вещаниям оракулов. Ни одно из их сочинений не дошло до нас полностью, больше же всего фрагментов (свыше 100) сохранилось от Гераклита Эфесского. По ним можно судить о торжественном стиле этой ранней философской прозы: мысли излагались в ней авторитарно, без дедукции и анализа, в назывных предложениях типа: «свойственно всем — размышлять» (фр. 113; 91). Рифмой и повторами подчеркивались логические антитезы и параллелизмы. Обычными для Гераклита были такие фразы: «Море — вода чистейшая и грязнейшая, рыбам желанная и спасительная, людям — нежелательная и гибельная» (фр. 61; 52); «Холодное согревается, горячее остывает, влажное высыхает, сухое орошается» (фр. 126; 39).

Жанр дедуктивного, «жреческого» вещания, равно как и повествовательный жанр хроник получили прямое продолжение в V в. Самым знаменитым преемником традиций философской прозы VI в. был атомист Демокрит из Абдер (род. ок. 460 г. до н. э.). От него сохранилось около 300 фрагментов, в которых ясно ощущается стиль сентенций. Вот, например, одна из них: «Бедность при демократии столь же предпочтительна так называемому благополучию при единовластии, сколь свобода — рабству» (фр. 251; 147).

Сочинения логографов V в. известны нам в основном лишь по названиям, которые позволяют, однако, судить о большой популярности их работы. Так, мы знаем, что историю Аттики описывал Ферекид Афинский, историю сицилийских греков — Антиох Сиракузский, «Лидийские истории» составлял Ксанф из Сард, а «Персидские истории» и «Летопись Лампсака» — Харон Лампсакский и т. д. Тогда же, помимо этих местных хроник, в которых собирались факты мифологии и этнографии, появлялись и труды биографического характера, например «О древних поэтах и музыкантах» Главкона из Регия, «О поэтах и софистах» Дамаста, «О Фемикстокле и Перикле» Стесимброта с острова Фасоса. Самым плодовитым логографом V в. был Гелланик с Лесбоса, которому принадлежало 28 произведений, в основном на темы киклических поэм («Форонида», «Троянские события», «Атлантида» и др.).

Наряду с произведениями, продолжающими традиции VI в., на ионийском диалекте в V в. были созданы сочинения, по своей идейной направленности уже близкие новой культуре Афин и несущие в себе первые зачатки антропологизма, т. е. стремления рассматривать человеческую жизнь в ее причинно–следственных отношениях. Писателями, открывшими этот путь, был историк Геродот из Галикарнасса (ок. 485 — ок. 425), которого Цицерон назвал «отцом истории» («О законах», 1, 5), и врач Гиппократ с острова Коса, прозванный «отцом научной медицины».

Первый греческий историк принадлежал к тому поколению малоазийцев, чье детство совпало со временем экспансии персов на Балканы, зрелый возраст — с периодом возвышения Афин, старость — с началом Пелопоннесской войны. Около десяти лет он провел в путешествиях, посетив Египет, Финикию, Сирию, Геллеспонт, Вавилон — те места, где были эллинские фактории. Потом, как и многие его современники, бывал в Афинах и умер гражданином Фурий — панэллинской колонии, основанной в 443 г. в Южной Италии. Его «История» предназначалась для афинской публики и была ею принята с восторгом: как гласит предание, афиняне наградили Геродота огромной суммой в 10 таланов. Эллинистические филологи разделили его труд на девять книг и назвали «Музы».

И по замыслу, и по объему это сочинение существенным образом отличается от хроник логографов; писатель не довольствуется простым наблюдением фактов, а стремится выяснить причины событий и их закономерности. Свой рассказ Геродот начинает словами: «Вот изложение исследования Геродота Галикарнасского, чтобы не забывалось со временем людское прошлое и не оставались неизвестны великие и дивные подвиги, свершенные эллинами и варварами, а также причина, по которой они воевали друг с другом».

Пользуясь данными ионийских хронистов, Гекатея прежде всего, а также собственными путевыми наблюдениями и сведениями, полученными от персов и египетских жрецов, Геродот описал царствования лидийских и персидских правителей VII—V вв. до н. э., их походы и завоевания, столкновения с греческими полисами и покорение народов, населяющих близлежащие земли. Основную часть своего труда Геродот посвятил греко–персидским войнам 490—478 гг. (кн. V—IX), предпослав ей «персидскую историю» (кн. I—IV), историю народов, с которыми воевали персы. Нить рассказа о четырех персидских царях — Кире, Камбизе, Дарии, Ксерксе — обросла самостоятельными историями Лидии, Скифии, Вавилона, Египта и греческих полисов, и хронологическое повествование о возвышении и падении могущества Персии превратилось в полотно всеобщей истории известного тогда грекам населенного мира. При этом заметки логографов не только были приведены в систему, но и получили особое истолкование. Экспансию персов, победу эллинов Геродот стал объяснять закономерным следствием их образа жизни: воинственность персов — их страхом перед властелином, свободолюбие греков — их подчинением закону. Победа афинян утверждала в его глазах превосходство эллинского образа жизни над восточной деспотией.

«История» Геродота — первое дошедшее до нас полностью произведение ионийской прозы, и оно дает нам возможность судить о той художественной традиции, которая легла в его основу. По типу восточных хроник Геродот ввел чуждый для грека хронологический счет по царствованиям. Его географические и этнографические отступления построены по плану, уже выработанному предшественникам: если Геродот заводит речь о той или иной местности, то упоминает о ее размерах, форме, климате, реках; если он дает этнографический экскурс, то рассматривает страну, народ, чудесные истории; говоря о народе, описывает его предысторию, образ жизни и нравы. Почерпнутые из хроник сведения о лидийских и персидских царях полны сказочных мотивов и сюжетов, и повествование ведется в двух стилях — сухой и точный стиль научного изложения чередуется с полуразговорным красочным стилем народных новелл и легенд. При обрисовке исторических персонажей используются фольклорные мотивы и приемы. По образцу сказки Геродот ставит рядом со своими главными героями фигуры их советников: недалекому лидийскому царю Крезу противопоставлен мудрец Солон, персидским царям Киру и Камбизу — Крез, обретший мудрость в своем несчастии. Описание их жизни украшено разнообразными сказочными мотивами. Так, например, в историю Креза включены три вопроса, которые задает царь мудрецу (Крез — Солону I, 30—32), рассказ об охоте на кабана (ср. «Одиссея», XIX, 428) и о нечаянном убийстве гостем сына своего хозяина (I, 35—45); в форме яркой новеллы, построенной на мотиве подкинутого царского внука, воспитанного пастухом и опознанного потом по детским пеленкам, показано детство Кира (I, 107—120); избрание Дария на царство связано с рассказом о хитром конюхе, который ловко заставляет заржать жеребца своего господина и тем обеспечивает своему хозяину победу (III, 84—86).

Влияние фольклора сказалось не только в этих законченных новеллах, но и в выборе подробностей, которые Геродот сообщает о своих героях. Очень часто встречаются у него излюбленные сказочные числа: три, семь, тысяча: три ответа дает Крезу Солон (I, 30), три посольства посылает Отан к своей дочери (III, 68), три брата приходят к Македонию (V, 17); семь персов держат совет о низложении самозванца (III, 71), тысячу, две тысячи и четыре тысячи персов убивает Зопир в Вавилоне (III, 157). Несколько раз упоминается о роскошном платье как царском подарке (Камбиз дарит пурпурное платье царю эфиопов, III, 20; жена Ксеркса дарит мужу сотканный ею прекрасный плащ, III, 109) — деталь, мало что говорящая греку, но обычная в восточном фольклоре (см. библейское сказание об Иосифе, кн. Быт., 41, 42, 45).

По широте охвата событий «История» Геродота была сопоставима лишь с эпосом, и именно у эпоса он заимствовал многие из своих композиционных приемов: как и в эпосе, его изложение сосредоточено вокруг одного главного лица, монотонное повествование оживляется прямыми речами персонажей, и ход рассказа замедляется пространными экскурсами. По образцу гомеровского каталога кораблей («Илиада», II, 494—760) он перечисляет народы, участвовавшие в походе Ксеркса (VII, 61—99), и, как эпические поэты, то и дело отходит от основной сюжетной линии и углубляется в побочные описания.

Вместе с тем автор создает целостную картину, части которой соотнесены друг с другом и находят в ней свою интерпретацию. Симметрично уравновешивая различные эпизоды в общем контексте своего рассказа, он устанавливает между ними структурную перекличку, а постоянным повторением одного мотива связывает все исторические звенья этой цепи в единую закопченную ситуацию. Вся описанная Геродотом эпопея предстает как одна многоактная драма, герой которой — персидская держава — совершает сначала величественные подвиги, подчиняя себе огромные пространства Азии, затем преступает положенный естественный предел, стремясь простереть свое владычество на Европу, и в наказание за это низвергается с достигнутых высот. «История» приобретает трагическое звучание, и Геродот достигает его нарочитым распределением материала и чисто драматическими приемами композиции, сталкивая в своем изложении ситуации полного благополучия и обрушивающейся беды, трагической иронии и прозрения. Примером одного из самых потрясающих мест геродотовской истории может служить царствование Креза (I, 26—91), когда в сплетении красочных эпизодов разыгрывается жизненная драма, герой которой от беспечного благополучия и гордой самоуверенности через беды и страдания приходит к познанию вечного, единого для всех людей закона возмездия, карающего человека за чрезмерное счастье и надменность.

«История» Геродота была осмыслением сложнейшего периода в историческом развитии Греции, периода, когда в жестоком столкновении с персами она отстояла свою независимость и господствующим социальным устройством стала рабовладельческая демократия. И это осмысление дано здесь с позиций крепнущего Афинского государства. Нравственные и идеологические представления, которыми жило афинское общество в период его расцвета, обусловили рождение исторического жанра и характер интерпретации мировых событий, отраженных в труде Геродота. Эсхиловские «Персы» определили общую этическую мысль его исследования, а вся атмосфера политической и духовной жизни Афин породила его идею эллинства как личной свободы и общей подчиненности всех людей только закону (VII, 103).

Если у Геродота действующий в природе закон причины и следствия распространялся на человеческие судьбы в истории, то в гиппократовской медицине тот же закон был приложен к анализу физических состояний человека. Из эмпирического искусства, связанного с культом бога Асклепия, греческая медицина превратилась в V в. в систематизированную науку. Подобно Геродоту, который объединил разрозненные сведения хронистов, Гиппократ впервые объединил все уже накопленные врачами сведения в одну общую картину и от простого описания болезней по их протеканию перешел к выяснению их причин и способов лечения.

Гиппократу приписывался так называемый «Гиппократов корпус» — собрание свыше 50 медицинских текстов, написанных в V—IV вв. на ионийском диалекте разными авторами. Часть этих текстов принадлежит, несомненно, самому Гиппократу и врачам его школы.

Гиппократова медицина предлагала новую трактовку физиологических состояний человека: перестав объяснять болезни вмешательством божества, она устанавливала зависимость человека от мира природы и искала естественных причин его здоровья и заболеваний. Человеческий организм стал рассматриваться как микрокосмос, устроенный по аналогии с макрокосмосом природы, его здоровье — как равновесие «первоэлементов» (соков — крови, слизи, желчи и черной желчи) внутри него, болезнь — как нарушение равновесия и преобладание одного из элементов. Человеческое тело начали осмысливать как часть природы и причину недугов стали видеть в климате, полагая условием здоровья организма его равновесие с окружающей географической средой. В любопытном трактате гиппократова корпуса «О воздухе, водах и местностях» обобщены наблюдения над многими народами и впервые сделана попытка установить причинную связь между характером народа и географией местности. Анализ причин делал возможным предвидение хода болезни и ее лечения.

Значение гиппократовского метода выходило далеко за рамки чисто медицинской практики. Этот первый опыт рационалистического осмысления человека оказал огромное влияние на выработку новых методов в историографии и философии V—IV вв.

Аттическая проза V в. до н. э.

Аттическая проза утратила многие черты своей предшественницы. Интерес к диковинному — к этнографии, географии, далекому прошлому — сменился интересом к настоящему моменту, к актуальной жизни полиса. С легендарных героев истории основное внимание сместилось на обычного человека, современника; с грандиозной исторической эпопеи, раскрывающей непреложный закон божественного возмездия, на драматические конфликты политической борьбы полисов с ее столкновением человеческих страстей и материальных факторов. Аттическая проза выработала новую концепцию человека. Изменились ее жанры: на первое место выступило ораторское искусство, повествовательная литература во многом подчинилась его влиянию. Философская проза перешла от сентенций и афоризмов к новым формам диалога и трактата. Формирование литературной прозы на аттическом диалекте определялось двумя факторами: проблематикой, рождаемой жизнью полиса, и новой словесной техникой, разработанной софистами. Система ее жанров и изобразительных средств развивалась в прямой связи с рационалистическими течениями века, и два периода в истории аттической прозы — начальный и зрелый — могут быть названы периодами влияния софистики (V в.) и школ Исократа и Платона (IV в.).

Наши сведения о первых «наставниках мудрости» отрывочны и неполны. Большая часть того, что они писали, сохранилась в виде кратких фрагментов. Самыми знаменитыми софистами V в. были Протагор из фракийских Абдер, Продик с острова Кеоса, Гиппий из Элиды и Горгий из сицилийских Леонтин. Они не составляли корпорации, учили независимо друг от друга и часто расходились во мнениях. Их объединяла, однако, общая профессиональная задача — по–новому воспитать человека, сделать его способным к участию в политической жизни. Если греческая наука VI в. разрушила эпическую картину космоса, то педагогика софистов нанесла не меньший урон эпическому представлению о человеке, отказавшись от аристократического понимания человеческого достоинства и доблести (aretē) как природного и божественного дара, заменив его новым пониманием «доблести», достигаемой воспитанием, обучением, шлифовкой человеческой природы. Софисты напоминали рапсодов тем, что так же, как рапсоды, разъезжали по городам, очаровывали публику своими чтениями и учеников своих заставляли заучивать наизусть целые речи. Но то отношение к миру, человеку и словесному творчеству, которое софисты несли слушателям, опиралось не на эпос, а на знакомый уже Гераклиту релятивистский принцип: «О каждой вещи можно высказать два противоположных мнения». Отталкиваясь от него, софисты отказывались как от искания неизменной научной истины, так и от слепой веры религиозным авторитетам и направляли все свои усилия на то, чтобы научить человека пользоваться этим свойством амбивалентности суждения. Областью своих исследований они делали не объективную истину факта, а субъективную правильность мнений и для этого предлагали новые критерии ценности. Близкий к ионийским материалистам Протагор таким критерием считал чувственный опыт человека. Его знаменитое изречение гласило: «Человек есть мера всех вещей, существующих — в том, что они существуют, несуществующих — в том, что они не существуют». В отличие от него сицилиец Горгий настаивал, что не существует никаких внешних мерок в оценке человеческого поведения, кроме выгоды данного момента. Софистика опрокидывала привычное для грека представление о законе и традиции как о чем–то священном и неизменном и вводила новую концепцию человека, рассматривая в нем природу (physis) как постоянное, неизменное начало, а обычаи, привычки (nomos) — как изменчивую условность.

Деятельность софистов не была единственной формой возникшего в V в. нового обучения. Наряду с ней, а в известном смысле и в противовес ей в Афинах пользовался славой кружок Сократа (470—399 гг. до н. э.), претендовавший, как и софисты, на воспитание в людях гражданской доблести. В отличие от софистов Сократ не был странствующим учителем, а безвыездно жил в Афинах. Эта связь с родным полисом определяла и характер его бесед. Сократу был чужд прагматизм и релятивизм софистов, он не брал платы за уроки, и главной его целью была не дискредитация общественных представлений о морали, а попытка сохранить их с помощью новой аргументации. Как и у софистов, педагогика Сократа чуждалась религиозной традиции полиса, равно как и космологических занятий греческой науки. Подобно софистам, Сократ учил тому, как надо человеку жить, но внимание его направилось не на умение ловко пользоваться выгодами момента, а на поиски устойчивой основы человеческого поведения, поэтому его интерес сосредоточился на новом, рационалистическом обосновании норм полисной этики. Если для софистов сами эти нормы теряли свою ценность, то Сократ стремился найти мерило нравственности не во внешнем авторитете, а внутри человека, в его разуме, в его знании, в правильном понимании того, в чем состоит человеческое достоинство (aretē — добродетель, доблесть) — то свойство, которое в глазах грека его времени объединяло в себе такие качества, как мужество, выдержка, благоразумие, верность дружбе, благочестие.

Соответственно несхожи были и методы обучения софистов и Сократа. Сократ не стремился подчинить себе эмоции слушателей, а прививал навык к диалектическим рассуждениям. На улицах, городской площади, в частных домах или гимнастическом зале он постоянно заводил беседы с согражданами, задавая им вопросы, опровергая их ответы, и снова ставил вопросы, раскрывая перед собеседниками противоречивость общепринятых мнений и толкая их на путь поисков истинного знания о предмете, о нравственных понятиях прежде всего.

Претензии Сократа на автономную нравственность, послушную не устоявшимся обычаям, а внутреннему голосу индивида, были восприняты полисом как угроза афинской государственности: по приговору суда присяжных Сократ в 399 г. до н. э. выпил смертельную чашу цикуты за то, что, по словам официального обвинения, не чтил богов и развращал юношей.

Софисты и Сократ создали философскую антропологию. Диалоги Сократа, искавшего истину в правильности рассуждений, открыли путь формальной логике. Лекции софистов учили мастерскому владению богатством языка и умению пользоваться им в нужный момент. Сократ ничего не писал, и его влияние на литературу сказалось лишь в IV в., софистика, напротив, уже в V в. определяла развитие аттической прозы.

Исходная релятивистская посылка, отрывавшая речь от непосредственного предмета высказывания, позволила софистам построить первую в эллинском мире формальную теорию словесного творчества, которая включила в себя две области — учение о правильном слововыражении (орфоэпию), будущую грамматику, и учение о составлении ораторских речей (риторику). Орфоэпией занимались преимущественно Протагор и Продик: Протагор упорядочил родовые окончания аттического диалекта и ввел классификацию предложений по четырем типам, Продик составил свод синонимов. В риторику же основной вклад внесли Горгий и Фрасимах.

Начало обучения ораторскому искусству и составления соответствующих пособий (руководств) античная традиция связывала с теми судебными процессами, которые сопутствовали падению тирании в Сицилии (467 г. до н. э.). В это же время два сицилийских ритора — Корак и Тисий — выпустили сборник «общих мест» — хрестоматию готовых примеров для заучивания, чтобы вставлять их в произносимую речь, и теоретическое руководство (technē), которое не содержало примеров, но давало рекомендацию относительно самой структуры ораторских выступлений. По всей видимости, образцы речей были подготовлены Кораком, а теоретическое пособие — Тисием.

Это первое обобщение ораторского опыта подчинило ораторскую речь обязательным для всякого художественного произведения требованиям цельности и законченности. Она должна была иметь начало и конец (вступление и заключение), и главная ее часть расчленялась на два четких раздела: повествование, в котором излагались события, и спор, где предлагалось доказательство своего мнения и опровержения противного. Для спора разработан был такой вид аргументации, как доказательство правдоподобия (eikos) поступка, с вероятностью вытекающего из обычных стимулов человеческого поведения — выгоды и природных склонностей.

Построенная таким способом речь могла трогать, убеждать, увлекать слушателей, вполне соответствуя обстановке суда, где не было ни прокурора, ни адвокатов, а исход тяжбы зависел от того, сколь умело говорили перед судьями истец и ответчик. Судей было несколько сот, и этот массовый характер аудитории определял основную линию развития красноречия как словесного искусства: оратор все время искал новые средства эмоциональной экспрессии и черпал их прежде всего в эпической поэзии, которую хорошо знал любой грек.

Поэтическими по своему происхождению были, например, такие ораторские приемы, как повторение общих мест (топосов), кочующих из речи в речь, или этопея (воспроизведение характера) — обрисовка типа, выделяющая лишь общие, характерные для целой категории людей штрихи и опускающая все частное, индивидуальное, — прием, знакомый, по–видимому, уже сицилийской риторике.

Софистическая педагогика превратила эти естественно сложившуюся тенденцию в нормативные правила и тем в огромной мере повысила выразительные возможности ораторской прозы. Горгий и Фрасимах не только продолжили дело Корака и Тисия, составив новый свод образцовых речей и новое руководство, но и существенным образом изменили само звучание ораторской речи, внеся в нее упорядоченную плавность и ритмичность. Существует рассказ, что в 427 г. до н. э. Горгий, выступая в афинском народном собрании как посол сицилийского города Леонтин, поверг своих слушателей в изумление неожиданным благозвучием своей речи, полной аллитераций, ассонансов, повторов, поэтических слов и фигур, антитез и аналогий. Нововведение Горгия заключалось не в придумывании этих приемов — они были хорошо известны задолго до него, — а в той организации словесной ткани, которой он достигал с их помощью. Противопоставление понятий и связанная с этим игра словами превращались у него в членение речи на симметричные отрезки с сознательно подобранной созвучной концовкой. Равновесие частей придавало речи в целом предельную ясность.

Если Горгий ввел фигуры речи (антитезу, равночленность — «исоколон» и созвучие окончаний — «гомойотелевтон»), то Фрасимах «изобрел» период, сложную синтаксическую конструкцию, известную в греческой прозе и до Фрасимаха, но превращенную им в художественное средство, придающее речи ясность, ритмичность и законченность. В софистической прозе период получил членение на отрезки (колоны), в которых естественное дробление речи на такты использовалось для смысловой дифференциации. Колонам придавалось ритмическое строение, они приобретали плавность стихотворной речи, не образуя, однако, в своей совокупности строгой метрической системы стиха. Таким путем вырабатывался особый стиль литературной аттической прозы, средний между выспренным языком поэзии и небрежностью обиходного разговора. Софисты, как никто другой, чувствовали эмоциональную силу искусно оформленной речи. Главным направлением их работы был стилистический эксперимент, проба разных словесных возможностей в обработке одной и той же темы, опыт игры со словом безотносительно к предмету речи. Их лозунгом стало «делать слабый довод сильным и сильный слабым».

Сознание софистов, что они открыли внутри языка новый источник убеждающей энергии, независимой от предмета, о котором говорится, но заключенной в самых словесных приемах, лучше всего выразил Горгий, поместивший в своей речи–образце «Елене» восторженное прославление «обманного слова»: «Слово — властитель великий, а телом малый и незаметный; творит оно божественные деяния, ибо способно бывает и страх пресечь, и горе унять, и радость вселить, и жалость умножить. Я покажу, как это бывает на деле. Видимость — вот что убеждает внемлющих. Поэзию всю я зову и считаю мерной речью. В тех, кто ее слушает, проникла страшная дрожь, многослезная жалость, щемящая тоска; удачи и несчастья чужие душа, подвигнутая словами, переживает как свои собственные. Скажу теперь еще и о другом. При помощи слов боговдохновенные песни — заклинания привлекают наслаждение и отвлекают огорчение. Сила заклинания, соединенная с мнением, душу прельщает, чары же преображают ее. Два дела у колдовства и волшебства: душу оплести, мнение обмануть. Сколькие скольких и во скольком убедили и убеждают лживыми речами! Если бы все обо всем прежнем помнили, о настоящем знали, о будущем догадывались, то не была бы подобна до такого подобия речь у тех, кому теперь трудно вспоминать прошлое, рассматривать настоящее и предрекать грядущее, поэтому большинство людей, рассуждая о большинстве вещей, в душе своей руководствуются мнением. И мнение, само обманчивое и неверное, окружает прибегающих к нему счастием столь же обманчивым и неверным» (8—14).

Софистика создала мастерскую технику использования словесных приемов выразительности — звучания и построения речи и не менее икусную технику объяснения человеческих поступков. Это новое искусство — умение изображать человеческую жизнь в ее жесткой обусловленности свойствами самой этой жизни и описывать ее при помощи специально разработанных приемов речи — определило путь, по которому дошло развитие аттической прозы в V в.

Первые дошедшие до пас прозаические сочинения на аттическом диалекте тесно связаны с событиями афинского полиса и принадлежат последней трети V в., т. е. периоду Пелопоннесской войны, потрясшего всю Грецию грандиозного столкновения Афин и Спарты, которое протекало в постоянном соперничестве демократии и олигархии почти во всех полисах эгейского бассейна, а в самих Афинах сопровождалось двумя олигархическими переворотами (в 411 г. и 404 г.) и завершилось, с одной стороны, утверждением демократии, просуществовавшей здесь вплоть до македонского завоевания, с другой — значительным ослаблением афинского морского могущества.

Самое архаичное из прозаических сочинений на аттическом диалекте — Псевдо–Ксенофонтова «Афинская полития»; политический памфлет неизвестного автора–олигарха (426 г. до н. э.) еще свободен от художественной обработки; связь мыслей выражается здесь еще простым повторением слов; ни выбор, ни расстановка слов не служат еще эстетическим целям. По контрасту с «Афинской политией» остальные произведения аттической прозы (сочинения ораторов Антифонта, Андокида, Лисия, «История» Фукидида) позволяют проследить использование в писательской практике тех новшеств, которые предлагались софистами.

Антифонт, софист и ритор, перенес в прозу традиционную поэтическую тематику печальных раздумий и наставлений по поводу человеческой жизни («О гармонии»); повторяемость одних и тех же слов в речи используется им как средство построения антитез и параллелизмов, при помощи которых создается софистическое противопоставление природных склонностей и установленных человеком обычаев («Об истине»). Антифонт приходит к отрицанию общепринятого разделения людей на народности, провозглашая природное равенство греков и варваров. Концепция постоянной, неизменной природы обусловливает обобщенное изображение человека в речах Антифонта. Принадлежность софистических сочинений и судебных речей, носящих имя Антифонта, одному автору вызывала сомнение. Бесспорной остается только их близкая хронологическая связь и общая софистическая основа. Ораторская деятельность Антифонта относится ко времени после 423 г. до н. э. Помимо подлинных судебных речей, ему принадлежат четыре тетралогии — сборники риторских упражнений, в которых тяжба по вымышленному поводу инсценируется в форме четырех речей — истца и ответчика, их ответных выступлений. Речи строятся по определенному плану: введение, обвинение, рассказ, доказательство, вторичное обвинение, послесловие. Доказательство ведется софистическим методом: раскрывается правдоподобие обвинения. В рассказе главное внимание уделяется обрисовке ситуации события. Описание происшествий приобретает сказочную увлекательность: то это путешествие двух товарищей и таинственная гибель одного из них в дороге, то это злодейское убийство мужа женой и мотив приворотного зелья.

Здесь нет еще портретного искусства: облик ответчика так же смутен, как и лицо обвинителя. Из речи в речь почти дословно переходят целые фразы. Вся картина несет черты обобщенного изображения. Приемы выразительности, к которым прибегает при этом Антифонт, показывают его знакомство с софистической техникой слова.

Андокид, знатный афинянин, замешанный в деле о тайных политических обществах (415 г. до н. э., процесс гермакопидов), пытавшийся ценой доноса купить себе безнаказанность и вынужденный уйти в изгнание, использовал уроки софистов главным образом в разработке защитительной аргументации. Две его речи — «О своем возвращении» (411) и «О мистериях» (399) — касались событий 415 г. и строились как самооправдание оратора. Они интересны той интерпретацией, какую получали в них мотивы поступков: донос изображен Андокидом как цена за спасение жизни отца и родственников. Гибель одних уравновешивалась в глазах Андокида сохранением жизни других, и все рассмотрение судебного дела переносилось в этический план. К словесным украшениям Андокид фактически не прибегал.

Намеченное у Антифонта и Андокида использование софистической техники для этического обоснования поступков и обрисовки ситуации действия было доведено до наибольшей полноты двумя другими авторами — Лисием и Фукидидом, которые впервые выступили не как политические деятели, а как профессиональные писатели (Лисий сочинял судебные речи по заказу клиентов, Фукидид составлял летопись Пелопоннесской войны, находясь в изгнании).

Лисий в своих речах дал блестящие образцы бытового повествования и не менее блестящий опыт софистического изображения человека по принципу этопеи. В поступках и высказываниях заурядного афинского обывателя он раскрывает черты гражданина. У Фукидида этот гражданский взгляд на вещи оказался примененным к исследованию судеб общества в целом. Его «История» представляет новую модель исторического процесса, построенную с помощью софистической аргументации и одинаково противостоящую как эпосу, так и геродотовской теодицее.

Лисий (ок. 459—380 гг. до н. э.), лишившийся имущества в период тирании Тридцати, после восстановления демократии вступил на ораторское поприще как обвинитель олигарха Эратосфена, повинного в гибели своего брата (речь XII), и после этого стал профессиональным логографом, составителем речей по заказам тяжущихся. В его речах проходит целая вереница истцов, весьма несходных по своему положению в обществе и по характеру возбуждаемых судебных дел, но имеющих, согласно требованиям этопеи, ряд однородных черт. Каждый выступающий, как правило, заявляет о себе, что он простодушен, неискусен в тяжбах, что он человек честный и порядочный и имеет заслуги перед государством. Этический момент, подчеркнутый в этом типе истца, делается главным предметом обсуждения в речах, посвященных обвинению бывших приверженцев олигархии (речи XII, XIII). Обстоятельства дела рассматриваются сквозь призму нравственных норм справедливости, нарушение которых кладется в основу конфликта обвинителя и подсудимого: «Когда у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели […] Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог под видом наказания их на самом деле воспользоваться их деньгами […] Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным […] Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из–за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за обиды, несмотря на то, что мы за свои заслуги перед отечеством достойны были не такого обращения. Мы исполняли все свои обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности […] и вот чем наградили они нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан» (речь XII, 5—7, 20. Перевод С. И. Соболевского).

Прием антитезы служит основным средством выразительности. Виновность ответчика подчеркивается сопоставлением с той воображаемой линией поведения, которой он должен был следовать. Произволу и доносам противопоставляется гражданское мужество: защита невинно обвиненных, умение предпочесть смерть и идти наперекор приказу властей, когда дело заходит о принципе справедливости. Столкновение истца и ответчика, их социальная вражда осмысливаются у Лисия как конфликт этического порядка, как антагонизм разных линий поведения. И требование приговора преступнику звучит как призыв к гражданам сделать выбор жизненных путей справедливости или насилия. Судебная речь делается формой, в рамках которой поднимаются вопросы жизни и смерти, вопросы ответственности человека за прожитую жизнь. Нравственная антитеза воплощается в контрастных образах доносчика, беспощадного к своим жертвам, не щадящего даже тех, кому он обязан жизнью, и честного гражданина, предпочитающего погибнуть самому, чем губить других (речь XIII). Повествовательная часть судебной речи (диэгеза) превращается в воссоздание всей ситуации событий. Облик персонажей очерчивается их отношением к другим людям, теми фактами, в которых оно проявляется. Впечатление от него усиливается создаваемым эффектом контраста. Факты поведения обобщаются в постоянную черту, рисующую положительный или отрицательный тип человека. Эта типизация толкает Лисия на прямую инвективу, на опорочение противника не просто за разбираемое в суде дело, а за его личную жизнь, за его происхождение. Блестящий пример этому находим в речи XIII («Против Агората»): «[…] люди, стоявшие тогда во главе правления, обращались к Аристофану с предложением оговорить других и через это самому спастись, вместо того, чтобы подвергаться опасности испытать страшные мучения после суда за присвоение гражданских прав. Но он отвечал, что этого никогда не сделает: так он был честен и по отношению к арестованным и по отношению к народу афинскому, что предпочел лучше сам погибнуть, чем своим доносом несправедливо кого–нибудь погубить. Так вот он был каков, хотя ему и грозила смерть от тебя, а ты, не зная никакой вины за теми людьми, но уверенный в том, что в случае их гибели ты будешь иметь участие в учреждавшемся тогда правлении, своим доносом довел до казни многих добрых граждан афинских. Я хочу показать вам, господа судьи, каких людей лишил вас Агорат. Если бы их было немного, то я стал бы говорить о каждом из них в отдельности; теперь же я скажу о них всех зараз. Одни из них были у вас по многу раз стратегами и каждый раз передавали своим преемникам государство увеличенным; другие занимали другие важные должности, были много раз триерархами и никогда не подвергались от вас никакому позорному обвинению. Некоторые из них спаслись и остались живы, хотя их Агорат также хотел погубить и они были осуждены на казнь, но судьба и воля божества сохранила их: они бежали из Афин и, вернувшись из Филы, теперь пользуются вашим уважением как хорошие граждане. Вот каковы эти люди, которых Агорат частью довел до смертной казни, частью заставил бежать из отечества, а кто таков сам он? Надо вам сказать, что раб и происходит от рабов, чтобы вы знали, какой человек вам принес такой вред. У него отец был Евмар, а этот Евмар был рабом Никокла и Антикла […] Далее, несмотря на такое происхождение свое, он решился заводить незаконные связи и соблазнять свободных жен граждан и был пойман на месте преступления, а за это полагается наказание — смертная казнь» (речь XIII, 60—64. Перевод С. И. Соболевского).

В речах, не связанных с политикой, присутствует тот же тип добропорядочного честного гражданина, будь то владелец земельного участка, обманутый муж или инвалид, получающий пенсию за увечье. В повествовательной части встают яркие картинки их будничной жизни. Описываются мелкие детали, из которых строится общая структура ситуации. Рассказ приобретает подчас законченность и увлекательность сюжетного действия: муж приводит в дом молодую жену, вполне доверяет ей, особенно после рождения сына, она же тем временем заводит знакомство с известным покорителем сердец и начинает изменять мужу, муж узнает обо всем от служанки–сводни, составляет план мщения, с помощью служанки захватывает соблазнителя на месте преступления и убивает его, в чем и оправдывается перед судом как строгий блюститель нравственности. Рассказ начинается с неторопливого описания подробностей домашней жизни афинянина — расположениекомнат и т. д. По мере развертывания событий эти как бы невзначай упомянутые штрихи превращаются в улики, ни одна черта не остается не связанной с ходом действия (речь I, «Об убийстве Эратосфена»). Манера речей варьируется в зависимости от рассказчика, но неизменным остается требование этопеи — воспроизводить единый тип честного гражданина, выступающего в суде. Лисий сообразуется с реакцией слушателя и по–разному строит разные части своих речей. Добиваясь выразительности приемами контраста, приближая речь своих клиентов к языку повседневности, Лисий избегает поэтических оттенков, диалектных форм, тропов, очень мало использует фигуры. Язык Лисия надолго остается классическим образцом «простого стиля».

Наряду с ораторскими речами Лисия крупнейшим произведением начального периода аттической прозы стала «История Пелопоннесской войны», написанная афинским стратегом и участником этой войны Фукидидом (454—396 гг. до н. э.).

Фукидид воспринял от Геродота идею всемирно–исторического закона, но отказался от геродотовской трактовки его. Геродотовская картина уже не могла объяснить тяжелых междоусобиц греческих полисов последних десятилетий V в., и на этом новом материале современных ему событий Фукидид по–новому поставил вопрос о законе, управляющем историей.

В основу своего труда Фукидид положил методы известных ему наук о человеке: гиппократовской медицины и софистики. Медицина давала общую схему для оценки и анализа действительности: Пелопоннесская война представала у Фукидида как состояние болезни и кризиса, и он видел необходимость в постановке диагноза, вскрытии причин и прогнозе на будущее. Софистика позволяла ему определить характер этих причин как общих стимулов человеческого поведения — природных склонностей, соображений выгоды и т. п. Геродотовская концепция зависти богов, вины и возмездия заменялась теперь новой схемой, где игра человеческих страстей и потребностей становилась определяющим фактором хода истории.

Описывая военные операции Пелопоннесской войны, Фукидид показывает кроющиеся за ними конфликты человеческих интересов и борьбу общественных группировок. Фукидида интересует общая взаимосвязь событий, а не личность отдельных участников, поэтому рассказ его носит «безличный» характер, и в обобщенном ряду «афинян», «керкирян», «лакедемонян» и т. д. лишь несколько лиц названы по имени (Перикл, Клеон и др.).

Влиянием софистики обусловлена и композиционная структура фукидидовского труда. Огромное место в нем занимает передача ораторских выступлений и воспроизведение политической вражды полисов с помощью излюбленного софистического приема словесного спора. Эффект контраста служит главным выразительным средством Фукидида, и он охотно прибегает к антитезе как в авторском обобщении исторической картины, так и в аргументации ораторских речей. Для большей яркости речи противных сторон строятся и располагаются Фукидидом в симметричном противопоставлении друг другу.

«История» Фукидида обращена к читателю, а не к слушателю. Типичное для устной речи линейное расположение высказываний с частым повторением одних и тех же слов сменяется более сложными синтаксическими связями периодов. Главной чертой языка Фукидида становится предельная точность и сжатость при огромном богатстве выражаемых им логических отношений.

«История» Фукидида и ораторские речи Лисия завершали процесс оформления аттической прозы в самостоятельный вид словесного искусства. В их творчестве сложились уже и достаточно высокая техника изобразительных приемов, и особое ви́дение мира, новое для тогдашней греческой литературы: Лисий ввел в литературу «маленького» человека, Фукидид создал новую концепцию истории. Эта связь аттической прозы с живой современностью полиса приводит к тому, что в IV в. до н. э. прозаические жанры оказываются теснее других литературных форм сплетенными с актуальной политикой и с новыми идейными течениями. Именно в прозе зарождаются новое понимание человека, новые формы его изображения, новая техника литературного портрета современника.

Аттическая проза IV в. до н. э.

В IV в. развитие прозаических жанров приняло два направления: ораторская и повествовательная литература продолжали жить в русле софистической традиции, а независимо от нее возник новый литературный жанр — философский диалог.

Оба направления имели свои «центры» — софистическая традиция была воспринята учеником Горгия, оратором Исократом, который в 391 г. открыл в Афинах первую риторическую школу с регулярным обучением; философский диалог процветал в среде учеников Сократа, в школе философа Платона. Обе школы имели многолетний курс обучения — более краткий у Исократа, более продолжительный у Платона. В эти школы стекались слушатели со всех концов Греции, и очень скоро они превратились в центры культуры всей Эллады. Выросшие из педагогических систем софистов и Сократа, эти школы не были юридически связаны с афинским полисом, но играли огромную роль в идеологической жизни греческого общества IV в. В условиях кризиса всей полисной системы, когда падал политический престиж Афин и разрывались тесные узы, объединявшие полисную общину в органическое целое, школы Исократа и Платона были попыткой рационалистической идеологии найти новые пути для вывода полиса из кризиса, для восстановления утраченного полисного единства. Воспитание граждан понималось в них как перевоспитание всего общества и путь к его переустройству. При этом идеал как Исократа, так и Платона лежал в прошлом, их педагогика стремилась вернуть греческий полис к его докризисному состоянию.

Обе школы имели свои политические программы. Исократ видел спасение Греции в походе на Восток, в захвате новых земель для колонизации. Платон предлагал перестроить всю систему управления по типу спартанской олигархии.

Но методы этих школ стояли в резком противоречии с их практической целью. Обучение шло в общем русле тех явлений полисной жизни, которые отрывали индивида от общины: оно формировало новый тип человека, свободного от бремени мифологической традиции, и новую систему этических и эстетических ценностей, которые легли в основу будущей культуры эллинизма.

Педагогика Исократа, опиравшаяся на опыт софистов V в., разработала систему риторического воспитания. В основе ее лежало литературное обучение — привитие навыков свободного владения словом, умения вести диспуты и говорить по самым сложным вопросам государственной жизни. После софистов практика исократовской школы подняла на новую ступень развитие выразительных приемов аттической прозы, совершенствование ее формальной стороны. Раскрытие новых средств словесной экспрессии обеспечивало риторике влияние на такие жанры, как ораторское искусство, публицистика и поэзия.

Исократ (436—338 гг. до н. э.) — состоятельный афинянин, вынужденный по слабости голоса отказаться от публичных выступлений, — более полустолетия возглавлял открытую им в 391 г. в Афинах риторскую школу. Его многочисленные сочинения, написанные в форме речей и писем, носят публицистический и педагогический характер. Большинство его речей посвящено призывам к персидскому походу («Панегирик») и обсуждению афинской политики («Ареопагитик»). Его литературные и педагогические взгляды изложены в речах, написанных в период основания школы («Елена», «Бусирис», «Против софистов») и в речи «Об обмене имуществом».

Ученик Горгия завершил начатую софистами стилистическую обработку аттической прозы и довел до совершенства горгианский принцип слухового наслаждения речью, подчинив эстетическому требованию симметрии всю структуру периода, вплоть до почти математического равенства слогов. Соединив ритмический период Фрасимаха с горгианскими фигурами, Исократ создал стиль звучный, бесстрастный и плавный, где ради ритмической гладкости подбирались и слова, и звуки. Такой стиль неизбежно вел к многословию и формализму, к нагнетанию синонимов в симметричных отрезках фразы; он оказывался пригодным к той передаче эмоций в прозаической речи, к которой стремились еще софисты. Уже Горгию и его ближайшим ученикам удавалось добиться поэтической экспрессии в прозе, и им принадлежали первые опыты составления торжественных и похвальных речей. У Исократа этот жанр красноречия достиг своего полного расцвета и стал одной из главных форм его публицистики. Перенесенный из поэзии стилистический прием похвалы превращался у Исократа в особый вид ораторской аргументации и убеждения. В форме энкомиев (похвальных слов) он рисовал свои политические планы, мечтая о персидском походе и о возврате к строю доперикловых Афин («Панатенаик», «Панегирик», «Ареопагитик»). В форме энкомиев он создавал и портреты вождей, которых намечал в проводники своей политики, наполняя безудержными восхвалениями свои письма сиракузскому тирану Дионисию I и Филиппу Македонскому. В этом жанре энкомия Исократ составил первую в греческой литературе биографию современника. Такой новой вехой в искусстве литературного портрета стал исократовский «Евагор» — похвальное слово кипрскому царю Евагору. В рамках этой речи была намечена схема изображения жизни человека от рождения до смерти и установлена этическая норма личности. Рассказ начинается с исторических сведений о годах юности героя, о его ежедневных занятиях и затем переходит к характеристике его поступков. Действия Евагора описываются в постоянном соотнесении с идеалом доблести, с присущими ему добродетелями, которые обнаруживаются во время войны и мира.

Создается образ идеального монарха с четко очерченным каноном положительных качеств, показаны его политика, управление, военные занятия. Построенный как субъективно эмоциональное восхваление, «Евагор» испещрен пышными гиперболами и полон пространных, уравновешивающих друг друга антитетических периодов; облик персонажа обрисовывается в нем на фоне контрастных противопоставлений добра и зла, дружбы и вражды. Для мелких, случайных деталей тут нет места.

Исократовская схема получила развитие в последующей литературе и легла в основу идеализированных образов царей, полководцев, политических деятелей и т. п.

Художественный опыт исократовской школы был усвоен всей практикой публичного красноречия IV в. Условия полиса выдвигали фигуру оратора на первое место в общественной жизни: оратор участвовал в прениях в народном собрании, вносил свои проекты постановлений и определял таким образом направление политического курса полиса. Руководство государством сосредоточивалось в руках небольшой группы подобного рода политических деятелей, «демагогов» (вождей народа). Дебаты в народном собрании приобретали в жизни полиса IV в. такое же значение, какое имели театральные постановки V в.

В построении речей, выборе стиля, языка и композиции ораторы IV в. опирались — прямо или косвенно — на технику, созданную Исократом.

Исей, питомец его школы, ввел эту новую технику в структуру судебных речей и довел судебное красноречие до такой завершенности формальной отделки, которая сделала их образцом для ораторов последующего времени. Составители же торжественных речей ориентировались на энкомии самого Исократа.

Менее очевидным было влияние Исократа на стиль политических ораторов. В их речах исократовская гладкость и формализм уступали место страстному пафосу. С именем Демосфена (384—322 гг. до н. э.), крупнейшего политического оратора Греции, связан расцвет нового стиля аттической прозы, получивший впоследствии название «мощного».

Фигура Демосфена стоит в центре той борьбы, которая разгоралась в середине IV в. между македонским абсолютизмом и греческими полисами. Эта борьба велась за морские пути и проливы и превратилась для Греции в борьбу за независимость. Она началась в 357 г. с захвата Филиппом Македонским нескольких городов на Фракийском побережье (Амфиполя, Пидны, Потидеи) и завершилась утратой полисной самостоятельности греков в 338 г. до н. э.

С 351 г. и до последних дней жизни Демосфен был фактическим руководителем антимакедонских сил Греции. Его речи в народном собрании разоблачали политику Филиппа и промакедонской партии в Афинах. В отличие от Исократа, смотревшего на Филиппа как на возможного спасителя Греции, который объединит враждующие полисы и возглавит поход на Восток, Демосфен видел в македонском монархе угрозу самому существованию эллинства, угрозу полисной демократии прежде всего. Политический курс Демосфена требовал консолидации военных сил Афин для отпора Македонии и развенчания личности Филиппа, имевшего немало сторонников в самой Греции. Против Филиппа обращено восемь знаменитых речей Демосфена, получивших название «Филиппик».

Демосфену приписывается 60 речей, из них 20 новейшая критика признает неподлинными. К «Филиппикам» относятся «I речь против Филиппа» (351); три олинфских речи (349); речь «О мире» (346); «II речь против Филиппа» (344); «Херсонесская речь» (341); «III речь против Филиппа» (341).

Рассчитанные на шеститысячную аудиторию народного собрания, речи Демосфена несут в себе колоссальную силу эмоциональной экспрессии, заключенную и в самих образах, и в строении фразы. Логическая аргументация заменена здесь инвективой, портрет противника строится из конкретных, уничижающих его деталей и превращается в мишень саркастических нападок. Слог Демосфена впитал в себя технику исократовского благозвучия, но исократовскую плавность сменила взволнованная напряженность и динамика; антитезы и параллелизмы уступили место перечислениям, анафорам, вопросам, восклицаниям, целым диалогам в речах. Лексика стала более точной и конкретной. Если у Лисия слово подчеркивалось его особым местом в схематизированном потоке речи, у Исократа — фоном всех остальных слов, то у Демосфена его стало выделять собственное, смысловое значение и его начальное место в периоде. К числу украшающих приемов добавились многочисленные метафоры.

За потрясающую силу эмоционального эффекта последующие поколения называли Демосфена просто «оратором», подобно тому, как Гомера называли «поэтом».

Наряду с красноречием политических ораторов главной формой публицистики и политической борьбы в IV в. стали жанры повествовательной прозы. Они развивались под прямым влиянием риторики Исократа — разработанной им техники слова и предлагаемой политической линии.

Наиболее талантливым последователем Исократа и самым большим мастером аттической повествовательной литературы IV в. был Ксенофонт Афинский (ок. 426—354 г. до н. э.). Состоятельный афинянин, он в молодости слушал беседы Сократа, затем завербовался в наемное войско персидского царевича Кира Младшего (401), а после возвращения из похода Кира долгое время жил в Пелопоннесе, занимаясь литературным трудом.

Ксенофонту принадлежат следующие сочинения: «Анабасис» в семи книгах — автобиографическое повествование об участии писателя в походе на Вавилон в войске персидского царевича Кира Младшего, выступившего против своего брата Артаксеркса II в 401 г., и об обратном походе десятитысячного греческого отряда после разгрома армии Кира; «Греческая история» в семи книгах, служащая непосредственным продолжением «Истории» Фукидида; панегирическая биография «Агесилай»; «Киропедия» («Воспитание Кира» в восьми книгах); «Воспоминания о Сократе» («Меморабилии») в четырех книгах; «Апология Сократа», диалоги «Пир», «Гиерон», «Домострой» и несколько небольших трактатов — «О псовой охоте», «О верховой езде».

В прозе Ксенофонта центральное место занял портрет современника. Если Геродот видел в мире неизбежный «круговорот человеческих дел» (смену счастья и несчастья), Фукидид — политическое и экономическое соперничество государств, то для Ксенофонта важнее всего личные качества человека, ими обусловлен для него ход событий в обществе, и именно они интересуют его. Тема современника получила у него освещение, дотоле неизвестное греческой литературе: образы философа и домохозяина, командира и солдата впервые предстали как воплощение определенных линий жизни и норм поведения. Следуя методу риторики, Ксенофонт объяснял действия людей их природными свойствами. Созданные им портреты построены по одному принципу: перечисляются этические качества и те поступки персонажа, в которых они обнаруживаются. Схема Ксенофонта шире исократовской — этическая норма героя раскрывается более детально, в нее включается знакомая Ксенофонту этика сократовского кружка с требованиями выдержки личного обаяния и гуманности (philanthropia). Мотив гуманности становится определяющим для художественной манеры Ксенофонта. Он показывает своих героев в их отношениях к другим людям и рассматривает эти отношения как чисто человеческие прежде всего: «Он часто наказывал солдатам не смотреть на пленных как на преступников и не мстить им, а видеть в них людей и оберегать их», — пишет Ксенофонт про одного из своих героев («Агесилай», I, 21).

Излюбленная форма его сочинений — мемуарное и биографическое повествование, в котором портрет занимает центральное место.

Своим собственным странствованиям с войском Кира Ксенофонт посвятил «Анабасис», написав его от имени некоего Фемистогена. Путевые записки вылились в полный драматизма рассказ о том, как военный командир Ксенофонт, преодолевая бесчисленные препятствия, вывел вверившееся ему войско из глубин Азии к родным берегам Средиземноморья. В поле зрения автора попали мельчайшие подробности похода: география местности, внешний вид и обычаи варваров, страдания греческих наемников от стужи и голода, их печали и радости. Описание хода событий подчинено эмоциональной интонации, достигающей, благодаря композиционному приему контраста, огромной напряженности звучания. Примером может служить знаменитый эпизод выхода греков к морю: «На пятый день они пришли к горе по имени Фехес. Когда передовые солдаты взошли на гору, они подняли крик. Ксенофонт и дальние солдаты подумали, что это какие–то новые враги напали на эллинов спереди; а сзади в это время угрожали им жители выжженной области, и солдаты дальнего отряда, устроив засаду, убили нескольких человек, а нескольких взяли в плен, захватив при этом около 20 плетеных щитов, покрытых воловьей косматой кожей. Между тем крик усилился и стал ближе расстояния, так как непрерывно подходившие отряды бежали бегом к продолжавшим все время кричать солдатам, отчего возгласы стали громче, поскольку кричавших становилось больше. Тут Ксенофонт понял, что произошло нечто более значительное. Он вскочил на коня и в сопровождении Ликия и всадников поспешил на помощь. Вскоре они услышали, что солдаты кричат: «Море, море!» […] Когда все достигли вершины, воины в слезах бросились обнимать друг друга, стратегов и лохагов. И тотчас же, неизвестно по чьему приказу, они нанесли камней и сложили большой курган» (IV, 7, 21—25. Перевод М. И. Максимовой).

Эта сцена «Анабасиса» воспета Г. Гейне в его «Приветствии морю»:

Таласса!  Таласса!
Приветствую тебя,  вечное  море!
Приветствую от  чистого сердца
Десять тысяч  раз,
Как  некогда  приветствовали
Десять тысяч  сердец,
Невзгодотомимых,  отчизновлекомых
Прославленных  греческих  сердец…
(Перевод  П. Карпа)
В «Киропедии» («Воспитание Кира») биографическая повесть перерастает в картину социальной утопии. Ксенофонт рисует жизнь полулегендарного персидского царя Кира Старшего как образец идеального правления. Используя технику риторического портрета, он соотносит поступки героя с чертами его характера и толкует счастье Кира как результат и плод его доблести. В основу действий своего героя Ксенофонт кладет мотивы дружбы и гуманности. Он ставит гуманность выше военного таланта (VIII, 4, 8) и дружбу понимает как средство подчинения подданных правителю. Ксенофонт наполняет свой рассказ множеством бытовых и интимных сценок — описывает детские забавы Кира, его пирушки с солдатами и заканчивает повесть его предсмертной беседой. Личные отношения кладутся здесь в основу социальных: гуманность Кира привлекает к нему друзей и обеспечивает ему их поддержку.

«Киропедия» прокладывает путь литературе эллинизма — образ Кира уже близок к политической этике эллинизма, а сама структура биографической повести предвосхищает жанр позднегреческого романа. С эллинистической литературой сближается и фигура Сократа, созданная Ксенофонтом в его «Воспоминаниях», предвосхищая распространенный позднее образ философа–моралиста.

Наряду с расцветом портретного искусства и мемуарно–биографических форм в прозе IV в. шло перерождение жанра историографии. Вместо фукидидовской политической философии утверждалось два направления среди историков — историков, пишущих с развлекательной целью, и историков–публицистов.

Из авторов развлекательных историй нам известен Ктесий, врач, долго служивший при дворе персидского царя, бывший в Индии и составивший истории Персии и описание Индии, полные диковинных подробностей и занимательных рассказов, уступающих, однако, геродотовским в достоверности фактов.

Историки–публицисты проходили обучение в школе Исократа, среди них самыми знаменитыми были Филист, историк Сицилии, Эфор, автор первой всеобщей истории в 30 книгах, Феопомп, написавший «Извлечение из истории Геродота», «Греческую историю» (411—394 гг. до н. э.) и «Историю Филиппа».

«Греческая история» Ксенофонта служит как бы связующим звеном между Фукидидом и историками–публицистами. Ксенофонт задумал свою историю как продолжение «Истории Пелопоннесской войны», но в ходе событий он видит уже не фукидидовский объективный закон, а непреложность этических норм. На междоусобную борьбу полисов Ксенофонт смотрит как на кару за клятвопреступление спартанцев. Он не стремится к воспроизведению целостной картины, и его искусство проявляется больше всего в обрисовке деталей и отдельных сцен.

Политическая философия делается теперь предметом изучения уже не историографии, а философских школ Платона и Аристотеля.

Знатный афинянин Аристокл по прозвищу Платон, т. е. «широкий» (427—347 гг. до н. э.), в юности был слушателем Сократа. После смерти учителя в 399 г. он на несколько лет покинул Афины и посетил за эти годы главные центры математического знания Греции — мегарскую школу в Аттике и пифагорейскую общину в Италии. По возвращении на родину Платон около 386 г. до н. э. открыл философскую школу, Академию, названную так по имени героя Академа, которому был посвящен гимнасий, где происходили занятия. В основу платоновского обучения был положен метод математики: входящего встречала надпись: «Да не вступает сюда человек, не сведущий в геометрии!»

За годы деятельности этой школы Платоном было создано философское учение, которое синтезировало античную науку о природе и сократовскую этику, подчинив закону космической гармонии, симметрии и пропорциональности человеческую политику и этику. На сократовский поиск сущности этических понятий Платон дал ответ, допустив для всякой вещи наличие неизменной нормы — «самой по себе справедливости», «самого по себе блага» и т. п. Эти нормы он рассматривал так, как рассматривались числа, в чисто логическом плане, без учета времени и пространства, и назвал их «эйдосами», или «идеями» (греч. eidos, идея — внешний облик, форма вещи). Предметы чувственного мира, свойства и действия человека приобретают, по мысли Платона, те или иные качества по мере своей причастности к этим «идеям»: для того чтобы человек стал благоразумным, он должен постичь, что такое само по себе благоразумие, для того чтобы стол был столом, в нем должна быть воплощена идея стола.

Математический метод и учение об идеях легли в основу политической программы Платона. Откликаясь на кризис полисной системы, афинский философ выступил с проектом новой структуры государства, в которой исконное полисное понятие справедливости толковалось как принцип симметрии и равновесия. Согласно этому принципу полис должен был иметь жесткую регламентацию обязанностей и прав граждан; вся жизнь внутри полиса должна была соответствовать идеальным нормам. Поскольку познание этих норм доступно лишь философам, то, естественно, в правящую верхушку своего государства Платон намечал философов. Он разделял свое идеальное общество на две категории: высшую, в которую входили сословия философов и стражей, и низшую — сословие ремесленников. Платон перенес на человеческое общество из медицины принцип равновесия организма как условия его здоровья. В силу этого принципа всякое отступление от раз навсегда установленного соотношения частей должно вести к гибели организма, поэтому платоновский проект государства предусматривал и условие сохранения собственной незыблемости. В качестве такого условия предлагалась жесткая система воспитания стражей. Платон подробно анализирует предполагаемую воспитательную схему, и при этом впервые был поставлен вопрос о роли искусства в жизни общества.

Сочинения Платона представлены в новой для греческой литературы форме философского диалога, которая возникла в среде учеников Сократа, имевших обыкновение записывать по памяти свои беседы с учителем. Первыми авторами подобных пересказов традиция называет Антисфена, Эсхина и некоторых других. У Платона этот фактографический жанр поднимается до зарисовки сценок афинской жизни. Сохраняя форму памятных записей, Платон создает своеобразную интерпретацию личности учителя и свою собственную философию излагает в этих рамках. Он не только повторяет слова, якобы сказанные Сократом его ученикам, но строит изображение, в котором чувствуется разговорная интонация, живо переданы мелкие подробности, и учитель всем своим обликом и своим способом рассуждения противостоит собеседникам. Образ Сократа Платон использует как художественный прием для выражения собственной философии. Поэтому и сама форма диалогов, и характер изложенного в них учения претерпевают заметную эволюцию на протяжении жизни Платона. Если в ранних произведениях преобладают элементы бытописательства и драматизма и все внимание направлено на изображение сократовского метода «изобличения», то в последние годы жизни интерес философа переключается на учение об идеях, на изложение проекта идеального государства и разработку диалектического метода.

Творчество Платона принято разделять на три периода:

В ранний период (от казни Сократа до основания Академии около 386 г. до н. э.), в так называемых сократических диалогах «Хармид», «Лисид», «Лахет», «Евтифрон», «Гиппий большой» и др. Платон воспроизводит сократовский метод обучения и ставит вопрос об основных понятиях полисной этики (благоразумия, дружбы, мужества и т. д.). Памяти суда над Сократом посвящается в этот период «Апология Сократа» и диалог «Критон». В годы основания Академии Платон выступает с резкой критикой софистической риторики («Горгий», «Протагор»).

Во втором периоде он разрабатывает свое учение об идеях (эйдосах) (диалоги «Менон», «Пир», «Федр», «Федон») и на его основе создает утопию идеального государства («Государство»). Платон надеется на возможность осуществления своей программы и в 366 г. до н. э. едет в Сицилию к тирану Дионисию II, чтобы склонить его на свою сторону и добиться претворения в жизнь своего политического замысла. Поездка оканчивается неудачей. Платон возвращается в Афины и продолжает преподавать в Академии.

В последний период он не оставляет своих политических планов и снова разрабатывает тему государства («Законы»). К этому же времени относится космологическая мифология Платона («Тимей»). Практическое участие в политике выражается теперь в его переписке с участниками аристократического мятежа в Сицилии, поднятого в 358 г. до н. э. учеником Платона Дионом. В письмах к сторонникам Диона (письма VII, VIII) Платон предлагает им провести необходимые, по его мнению, государственные реформы. Однако и эти советы, так же как советы Дионисию II, не были осуществлены.

Совокупность сократических диалогов Платона рисует новый образ литературного героя–философа. Через цепь различных ситуаций автор ведет Сократа к роковому столкновению с полисом, показывая его сначала в повседневном быту, в кругу сограждан, учеников, заезжих софистов, затем на суде, во время защитительной речи («Апология») и, наконец, в тюрьме, в последние дни и минуты перед казнью (диалоги «Критон», «Федон»). Судьба афинского философа представлена как многоактная драма с трагической развязкой. Здесь подвиг героя — новое ви́дение мира, благодаря которому Сократ берет на себя роль наставника («Апология») сограждан и сам ведет себя как мужественный гражданин.

Принципиальный противник серьезной мифологической трагедии, Платон противопоставляет ей свой художественный метод, свой особый подход к изображению действительности. Так же как и трагики, Платон ставит в своих диалогах вопросы полисной морали (справедливости, любви, мужества, благочестия и т. п.), но его герои живут не в мире роковой необходимости и иррациональной силы бушующих страстей, а в обычном мире быта, где они несут ответственность лишь перед собой и где решение этих вопросов переносится в плоскость интеллектуально–логического рассуждения. Вместо героя–жертвы роковых событий, трагически сталкивающегося с окружающим его миром, Платон вводит героя–идеолога. Сюжетный конфликт трагедии сменяется столкновением точек зрения, воспроизведение поступков героя — изображением его манеры держать себя. Отсутствие трагической развязки вызывает совершенно особую гамму интонаций в философском диалоге. В нем слышится и ласковый голос подростка, и веселая шутка подвыпившего гуляки, и насмешка приятеля над застенчивым другом, и самоуверенность софиста, и его раздраженность назойливостью собеседника, и досада и растерянность от допущенной ошибки в споре. Дело происходит либо в частном доме известного лица, либо в палестре — месте гимнастических упражнений, либо просто на улице и т. п. Мы видим, как Сократ обут, как он гладит кудри ученика, как краснеет собеседник, как бредут вдоль берега реки учитель с учеником и т. д. Диалог получает композиционное членение на вводную часть, основной философский раздел и заключение.

Наряду с непосредственным воспроизведением прямой речи («Горгий», «Федр», «Критон», «Гиппий Большой») диалог может включать в себя вставной эпизод — пересказ одним из собеседников ранее состоявшегося разговора Сократа с учениками («Пир», «Лисид», «Федон» и др.). Своему изображению Платон придает драматическую напряженность и динамику. Он использует эффекты неожиданности и резких поворотов, из мелких подробностей он строит «ситуацию разрыва», когда ход разговора наталкивается на какую–то задержку (вопрос не получает ответа) и его продолжение воспринимается как преодоление препятствия, как выход из затруднительного положения, как поиски разрешения конфликта. Начинается диалог обычно с того, что неожиданно встречаются приятели, рассказывают друг другу новости — и тут же они противопоставляются друг другу как «идеологи», как носители определенного «мнения». Обсуждение этической проблемы включается в бытовую сценку как ее эпизод, как поиск выхода из затруднительного положения, созданного столкновением взглядов, относящихся к области интеллектуальной жизни. Сократ не опровергает партнера открыто, он наводит его на ответы, заставляет его говорить во весь голос, и в момент, когда, казалось бы, достигается полное согласие мнений, неожиданно происходит разоблачение — рассуждение заходит в тупик. Такой поворот мысли происходит несколько раз в течение диалога, и для его осуществления Платон использует множество мелких деталей в изображении бытовой сценки, которые позволяют членить исходную ситуацию на эпизоды, создавать напряженность внутри каждого из них.

Наглядность как изобразительный принцип композиции рождает у Платона богатство образных выражений, включение сравнений и аналогий в структуру общего целого, что приводит к игре сложными символами и мифами в поздних диалогах, где диалогическое столкновение мнений уступает место монологическому раскрытию собственно платоновской философии.

Традиции сократического диалога продолжают жить в последующей литературе эллинизма — в таких ее жанрах, как диатриба и мениппова сатира, где бытописательный и юмористический элементы становятся преобладающими.

В политической философии Платона сделана попытка решить многовековой спор поэзии и философии. В его модели идеального государства поэзия получила свою строго определенную функцию, не совпадавшую с философией и не противоречившую ей. Источником поэзии и всякого творчества вообще признается здесь по общей традиции, восходящей к Гомеру, не знание, не умение, а божественный экстаз, вдохновение, интуиция. Поэзия для Платона лишена познавательного или нравственного значения: ремесленник и мастер больше поэта сведущ в том, о чем он говорит, и философ лучше поэта знает, в чем состоит благо, красота, истина, поэтому поэты часто лгут и говорят глупости. Но у поэзии иная роль: она передает божественное вдохновение своим слушателям, она формирует и лепит их души, и психологическая сила ее эффекта зависит не от того, о чем она говорит, а от степени «одержимости Музами».

В трактовку процесса художественного творчества и эстетического восприятия Платон ввел понятие подражания (mimesis), заимствуя его из терминологии актерской игры, где оно толковалось как «воспроизведение характера». У Платона «подражание» приобретает более широкий смысл: оно означает и прямую речь действующих лиц в поэзии, и усвоение зрителем и слушателем того, что он видит и слышит, и воспроизведение характера в музыке и танце, и рисунок художника. Оно становится у него основой классификации разных видов поэзии и искусства. Поэзию Платон делит на чисто подражательную (драму), смешанную (эпос) и неподражательную (лирику); искусства — на предметные (земледелие) и подражательные (живопись). Платон не относит поэзию к искусствам (technē), однако уже вводит общий признак, их объединяющий. Поэзия и подражательные искусства приобретают, таким образом, особую психологическую функцию, отличную от практического значения и производства материальных предметов.

Связывая поэзию («мусическое искусство» — пение, сопровождавшееся музыкальным аккомпанементом) с человеческим подсознанием, Платон признавал ее необходимость человеку и ее роль в формировании нравственных качеств личности. В «Законах» (653d — 654a) он писал о проявляющемся уже в детстве чувстве гармонии и ритма как о врожденном и слово «хоровод» возводил к корню chara — радость. В «Государстве» (399e — 400d) он подробно развивал учение об экспрессивных средствах (напевах и слоге речи) как о «хороших» и «дурных», т. е. свойственных либо людям мужественным, выносливым, либо изнеженным. Выразительные средства, равно как и содержание («мифы») поэзии, по мысли Платона, «подражают» внутренней сущности поэта или певца и одновременно созидают душу слушателя. Вопрос о том, нужно ли словесное искусство в идеальном государстве, получал у Платона недвусмысленный ответ: «оно — необходимо», вместе с тем оно — меч обоюдоострый. Каково должно быть место поэта в обществе? Платон приставил к поэту философа–критика. Критик причастен к познанию сущности блага и красоты, ему ведомы нормы «правильности», которую поэт должен соблюдать в своих произведениях. Платон наметил целую программу «запланированного искусства» в виде гимнов, распеваемых всеми гражданами утопического государства. Вместе с тем он отказался допустить в это государство Гомера и трагиков, т. е. ту реально существовавшую в греческом обществе поэзию, на которой воспитывались его соотечественники.

Тем самым эстетика Платона попадала в «конфликтную ситуацию»: она во многом отталкивалась от наблюдений над живой действительностью, и она оказывалась неспособной «найти контакт» с многовековым опытом поэтического творчества. Влияние Платона на европейскую эстетическую мысль, начавшееся уже в античности, было попыткой найти выход из этого тупика. У Платона заимствовались отдельные мысли и наблюдения, ни одна эпоха не оставалась к нему равнодушной, однако его учение почти никогда не использовалось в чистом виде, и наиболее характерным «усвоением» Платона, будь то в неоплатонизме или у немецких романтиков, было модифицирование его исходных положений (учения о единой сущности, об образах (идеях) вещи, о подражании и о необходимой связи поэзии с философией) ради нужд художественной практики.

Первая попытка в этом направлении, попытка оправдать, исходя из учения о подражании, и Гомера, и трагиков была предпринята уже в классической Греции учеником Платона Аристотелем.

Аристотель (384—323) из Стагиры, сын придворного врача македонского царя Аминты II, на протяжении двадцати лет был слушателем платоновской Академии, затем, после смерти Платона, возглавил собственную школу на Лесбосе (347—343). В течение девяти лет (343—334) Аристотель был воспитателем Александра Македонского, потом вернулся в Афины и открыл там свою школу (Ликей) близ храма Аполлона Ликейского. После смерти Александра Аристотель покинул Афины и в 322 г. умер в Халкиде, на о. Евбее.

Из сочинений Аристотеля до нас дошли главным образом те, которые предназначались для узкого кружка слушателей–учеников (акроаматические), и они относятся, по всей вероятности, ко времени чтения лекций в Ликее. Другая группа более ранних произведений, рассчитанных на широкую публику (эксотерические), представлена лишь «Афинской политией». Во вторую группу входили диалоги «Евдем», «Протрептик», «О поэтах» и еще несколько сочинений о литературе. Вплоть до I в. до н. э. Аристотель был известен главным образом своими эксотерическими сочинениями.

Аристотель отказывается от платоновской теории идей, от отделения общих свойств вещи от самой вещи, и единственным способом познания сущности вещи признает выявления этой сущности в самих конкретных вещах. Он отбрасывает платоновскую умозрительную дедукцию и вводит индуктивную классификацию по родам и видам. Он обобщает огромный фактический материал из жизни природы и человеческого общества, систематизирует его и кладет в основу своих теоретических построений. Как на природу в целом, так и на рассмотрение отдельных явлений он переносит биологическую схему целенаправленного развития живого организма (материя — энергия — форма) и делает эту схему методом науки. Рассматривает ли Аристотель государственное устройство («Политика»), этику («Никомахова этика»), словесное искусство («Поэтика», «Риторика»), он всюду исходит из реального положения вещей, из общепризнанных фактов и стремится указать те средства, которые способствуют наилучшему осуществлению цели данного явления, т. е. потенциально заложенных в нем возможностей.

Аристотель по–новому классифицировал самую область научного знания, разделив его на теоретическое и практическое. К теоретическому он отнес математику, физику, метафизику, к практическому — те науки, которые имеют дело с человеческой деятельностью и оперируют не универсальными истинами, а общими правилами. К ним, наряду с политикой и этикой, Аристотель причислил поэтику и риторику. Его трактаты «Поэтика» и «Риторика» содержат определение предмета, его классификацию и руководство к деятельности поэта и оратора. Аристотель скрыто полемизирует с Платоном и, исходя из своей философской системы, дает новое понимание словесного творчества, защищая его от платоновских нападок. Отказ от теории идей, от внепредметного, вневременного существования общих понятий и родовых сущностей меняет все понимание искусства. Аристотель воспринимает у Платона учение о подражании как об отличительном признаке искусства, но полагает объект подражания в самих вещах, а не вне их. Это по–новому толкуемое «подражание» заменяет платоновскую теорию «божественного безумия». Подражание становится источником всякой творческой деятельности и родовым признаком искусств, в число которых теперь впервые включаются вместе поэзия, музыка, скульптура, живопись. Платоновскую мысль, что подражание лишь копирует действительность и само не создает реальных ценностей, Аристотель опровергает утверждением, что именно подражание дает знание родовой сущности вещей — оно воспроизводит человеческую жизнь не в ее единичных, случайных фактах, а в ее очищенной от всего случайного необходимой связи явлений. Это свойство искусства показывать не отдельные факты, а человеческие «возможности», не то, что произошло один раз, а то, что должно случаться в силу психологического правдоподобия, сближало искусство с философией и делало в глазах Аристотеля поэзию более философичной, чем историю.

Приписав подражательным искусствам критерий истинности, заключенный в них самих, Аристотель точно так же решает и вопрос об этическом и нравственном эффекте. Мерило ценности искусства он вводит в само искусство — его целью он объявляет особое «очистительное» (катарсис) наслаждение. Пифагорейское очищение — лечение страстей путем возбуждения их до известной меры (с помощью музыки) — Аристотель рассматривает как естественный психологический процесс, делает его видовым признаком поэзии и тем самым снимает с нее упрек Платона в возбуждении низких инстинктов.

В основу характеристики разных искусств Аристотель кладет способ подражания (в чем оно состоит, чему подражает и как происходит) и, рассматривая поэзию, ставит драму выше эпоса, так как в ней подражание выступает в наиболее чистом виде, и трагедию выше комедии, так как ее объекты более достойны подражания. Разбору трагедии посвящена большая часть тех разделов, которые входят в сохранившийся до нас текст «Поэтики». Трагедия названа воспроизведением события серьезного (в отличие от комедии), совершаемого посредством именно действия, а не рассказа (в отличие от эпоса), и с помощью особого распределения стихов и пения (в отличие от дифирамба); к ее структуре предъявлено требование законченности действия и ограниченности объема. Действие должно быть достаточно длинно, чтобы в него вмещалось развитие катастрофы, и достаточно кратко, чтобы восприниматься как целое. Конечной целью и специфической функцией трагедии Аристотель считает очищение (катарсис) эмоций страха и жалости путемвозбуждения этих же эмоций. В трагедии Аристотель различает шесть элементов: фабулу, характеры, мысль, сценическую обстановку, слог, мелодию. Из них самой важной он считает фабулу («состав событий»), так как трагедия в существе своем подражает именно действию, событиям. Всякая фабула должна быть цельна и едина, и это единство придает ей, по мысли Аристотеля, не фигура героя, а органическая, логически неизбежная связь происшествий, единство действия, из которого исключается все случайное, побочное. Содержание фабулы должно вызывать у зрителей эмоции страха и жалости, и Аристотель обобщает наиболее «трагические» темы: рассказы о страдании с несчастным концом, где все происходит неожиданно для действующих лиц, где беда возникает как результат человеческой ошибки, а не простого случая.

Этот мотив «трагической ошибки», когда злоключения героя вытекают не из его порочности, а из неведения, признается в «Поэтике» одной из главных черт обрисовки характеров в трагедии. Разбору характеров Аристотель уделяет гораздо меньше места, чем фабуле. Он требует, чтобы они были благородны, последовательно выдержаны и не менялись в ходе действия. Остальные четыре элемента Аристотель рассматривает бегло и лишь о слоге говорит по существу.

Зрелище (костюмы и т. д.) он почти не связывает с поэтической силой. Допуская, что трагическая эмоция может зависеть от зрительных впечатлений, он предпочитает, чтобы она вызывалась самой фабулой. Из того, что делает трагедию приятным зрелищем, он признает самым важным лирический (музыкальный) элемент.

Касаясь словесного выражения мысли, Аристотель обращается к риторике и рассматривает употребление аргументов и способы вызывания эмоций. Он дает набросок общей теории поэтического слога, различая язык прозаический и поэтический и классифицируя свойства поэтического языка. Более подробно учение о слоге и стиле развито в «Риторике». «Риторика» — трактат в трех книгах, посвященный ораторскому искусству, — связывает в единую систему предмет красноречия, его цель и его средства. В ней последовательно говорится о содержании, убедительности, построении и стиле речей. Здесь так же, как и в «Поэтике», Аристотель противостоит платоновскому нигилизму и соединяет требования логической убедительности и эмоционального эффекта. Он ориентируется и на чувства, и на понимание слушателей и в свое учение о стиле вводит критерий ясности и точности (sapheneia), отождествляя эстетическую привлекательность с логической безупречностью. Подобно тому, как от сценического действия Аристотель требовал соблюдения вероятной, необходимой, правдоподобной связи событий, он и комбинациям слов, лексической (метафоры, эпитеты, сравнения) и структурной (период), предписывает логическую последовательность и точность.

Поэтическая и риторическая теория Аристотеля была переработана перипатетиками и в таком виде легла в основу всей античной философии.

«Поэтика» оказала большое влияние на эстетическую теорию и драматургическую практику Возрождения и классицизма.

Глава 4. Эллинистическая литература III—II вв. до н. э.

М. Е. Грабарь–Пассек, М. Л. Гаспаров

Эпоха и культура

В последней четверти IV в. до н. э. греческий мир вступает в новую стадию своей истории, по многим признакам отличную от предыдущей. За этим периодом в современной науке закрепилось название «эллинизм». Термины «эллинизм», «эллинистическая эпоха» обычно противопоставляются терминам «эллинство», «классическая эпоха», которыми обозначается предшествующий период — период расцвета полисного строя в V—IV вв. до н. э. Началом эллинистической эпохи обычно считается завоевание Ближнего Востока Александром Македонским (334—324), концом — установление римского владычества над восточным Средиземноморьем (к 30‑м годам до н. э.).

Содержание понятия «эллинизм» крайне сложно. Эллинистическая эпоха отличается от классической по целому ряду признаков. В зависимости от того, какой из этих признаков принимается за основной, несколько меняется и определение сущности эллинизма, и определение хронологических границ этого периода.

В социально–политическом плане эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха больших государств — эпохе полисов. На смену множеству независимых полисов с их республиканским устройством, демократическим или олигархическим, приходит небольшое количество крупных держав с монархическим строем и более или менее организованным бюрократическим управлением. На смену простым формам непосредственной эксплуатации рабов в небольших хозяйствах приходят сложные формы использования труда рабов и зависимых или полузависимых свободных в обширных государственных и частных имениях. Этот социально–политический строй держится в эллинизированных областях Средиземноморья вплоть до конца античности — до IV—V вв. н. э.; завоевание этих областей Римом сменило здесь носителей верховной власти, но не изменило всей структуры социально–политического строя. В этом плане противопоставлять «эпоху эллинизма» «эпохе римского владычества» нельзя.

В этническом плане эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха взаимодействия эллинской цивилизации и восточных цивилизаций — эпохе относительной замкнутости и «чистоты» эллинской цивилизации. В классическую пору распространение эллинской цивилизации ограничивалось эгейским бассейном, южной Италией с Сицилией и редкими колониями по берегам остального Средиземноморья и Черноморья. В эллинистическую пору она распространяется по всему Ближнему Востоку, активно воздействуя на здешнюю культуру — малоазийскую, сирийскую, египетскую, еврейскую, вавилонскую, иранскую — и, в свою очередь, подвергаясь ее воздействию. В культуре господствующих классов сильнее чувствовалось влияние эллинства на Восток, в культуре низших классов — влияние Востока на эллинство; в начале периода наступающей стороной в этом взаимодействии культур было эллинство, а позднее, чем дальше, тем больше, — Восток. Римское завоевание восточного Средиземноморья ни в коей мере не остановило этого процесса взаимодействия цивилизаций; напротив, именно после римского завоевания он становится особенно интенсивным и приносит свой важнейший плод — христианство. В этом плане противопоставлять «эпоху эллинизма» «эпохе римского владычества» тоже нельзя.

Наконец, в плане культурном эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха маньеризма — эпохе классики. Это противопоставление самое важное, но в то же время самое трудноопределимое. И «классика», и «маньеризм» — термины в высшей степени условные; их отношение аналогично отношению Ренессанса и барокко, классицизма и романтизма, реализма и модернизма в культуре Нового времени. В самых общих словах можно сказать, что маньеризм после классики означает культ крайностей после культа гармонии, культ индивидуальности после культа общей нормы. Эти общие черты проявляются во всех областях эллинистической культуры: и в философии, и в литературе, и в искусстве, — но формы их проявления весьма многообразны. В этом плане хронологические рубежи эллинистического периода оказываются несколько иными, чем в социальном и в национальном планах. С одной стороны, элементы маньеристического стиля постепенно накапливаются в недрах классического стиля задолго до завоевания Азии, в течение всего IV в. С другой стороны, безраздельное господство эллинистического маньеризма не затягивается до конца античности, а приблизительно на рубеже I в. до н. э. и I в. н. э. уступает место классической реакции (в литературе она носит название «аттицизм»); I век до н. э. можно считать в этом отношении переходным периодом. Таким образом, в культурно–историческом плане противопоставление «эпохи эллинизма» «эпохе римского владычества» вполне оправдано. Связь здесь не только внешняя, но и внутренняя: именно установление римского господства в I в. до н. э. породило стремление эллинистического общества компенсировать политическое поражение культурным возрождением; а культурное возрождение выразилось прежде всего в попытках реставрации классического стиля свободной полисной Греции.

Именно этот аспект наиболее важен для истории литературы. Поэтому здесь мы называем эллинизмом только культуру III—I вв. до н. э. и рассматриваем ее как завершение тенденций, наметившихся в греческой литературе IV в. — времени кризиса полисного строя. В дальнейшем мы увидим, что все характерные признаки эллинистической культуры содержались уже в культуре IV в.; эти ростки достигли стремительного расцвета на целинной почве завоеванного Востока в первой половине III в., когда традиции эллинской полисной культуры были еще ощутимы, а влияние восточных культур еще очень слабо; а затем этот расцвет столь же стремительно обрывается, и начинается упадок, постепенно усиливающийся от второй половины III в. до почти полного бесплодия I в. до н. э. По этим этапам мы и будем прослеживать динамику развития эллинистической культуры.

Исторический фон и духовная жизнь эпохи в общих чертах выглядят так. В 338 г. до н. э. македонский царь Филипп разбил при Херонее союзное войско Фив и Афин; это был конец свободной полисной Греции. В 334—324 гг. сын Филиппа Александр в десятилетнем походе завоевал персидскую державу до самого Инда и воцарился в Вавилоне как наследник персидских царей. В 323 г. Александр умер, и началась борьба между его наследниками–полководцами. Попытки сохранить единство его державы кончились неудачей (битва при Ипсе, 301 г.). Она распалась на три больших монархии с македонскими династиями: царство Птолемеев в Египте (со столицей в Александрии), царство Селевкидов в Сирии, Вавилонии и Иране (со столицей в сирийской Антиохии) и царство Антигонидов в Македонии; из более мелких государств самым заметным было Пергамское царство в Малой Азии. Греция, по–прежнему раздробленная на мелкие полисы и полисные союзы, остается на периферии этого мира и активной политической роли более не играет. В течение первой трети III в. между эллинистическими державами сохранялось относительное политическое равновесие, но с 266 г. (Хремонидова война в Греции, Первая сирийская война за Палестину) начинается полоса почти непрерывных войн, которые тянутся, обессиливая всех участников, до самого начала II в., когда в эти войны впервые вмешивается Рим.

Завоеванный македонцами Восток тотчас стал заселяться греческими колонистами. Самые активные элементы греческого общества хлынули в открывшийся перед ними новый мир: сперва в качестве воинов–наемников, потом в качестве торговцев и ремесленников, потом в качестве ученых и художников. Здесь они стали привилегированным слоем населения, на который опирались македонские правители в своем управлении Востоком. В Египте греческие поселенцы сосредоточивались густой массой в Александрии и окрестностях, в царстве Селевкидов расселялись по широкой сети новооснованных городов греческого образца, которые покрыли всю Малую Азию, Сирию и отчасти Вавилонию. Эти островки греческой цивилизации в океане восточной объединяли выходцев из самых разных концов греческого мира; их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой — еще не закреплена, они жили не интересами общины, а личными и кружковыми интересами. На новой почве быстро стерлись языковые отличия между разноплеменными греками: вместо прежних четырех диалектов установился «общий язык» (койне), развившийся из аттического диалекта (официального языка македонских канцелярий) под слабым влиянием ионийского. На новой почве быстро стерлись и культурные различия между разноплеменными греками: во всех греческих поселениях установилась единообразная двухстепенная образовательная система — начальное обучение чтению, письму и счету, а потом среднее образование в гимнасии (физическое воспитание) и у «грамматика» (чтение и толкование классических писателей). Прохождение такого курса приобщало человека к привилегированному «эллинскому» обществу: именно этим путем совершалась эллинизация местного восточного населения. По завершении такого курса те, у кого было желание и средства, могли продолжать специальное образование в школе ритора, философа, медика и пр.; такие школы, организованные по образцу исократовского или платоновского кружка, тоже постепенно распространились по всему эллинистическому миру.

Эпоха эллинизма доставила в распоряжение греков веками копившиеся богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, безмерно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. В новых великих державах греку жилось сытней и удобней, чем в скудной простоте классического полиса. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевных тревог, неведомых жителю полиса. В небольшом замкнутом городе–государстве, где все граждане, можно сказать, знают друг друга в лицо и сами решают свои общие дела, все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого были ясны, как на ладони. В новых больших державах человек был не гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось неуловимыми колебаниями мировой экономики: человек больше не ощущал себя хозяином своей судьбы. Все более сложными становились формы человеческой деятельности, это вело к специализации и дифференциации общества: горожанин все больше терял связь с сельским хозяйством и природой, деятель умственного труда — с физическим трудом и практической жизнью: человек больше не ощущал себя хозяином своего окружения. Он чувствовал себя одиноким и потерянным в бесконечно раздвинувшемся мире: исчезла та мерка, соизмерявшая жизнь личности и жизнь мироздания, какою служила для человека предшествующей эпохи полисная община, — остались только несоизмеримые крайности. Они ощутимы во всех областях эллинистического сознания. Это, с одной стороны, вкус к эффекту, декоративной пышности и монументальности, с другой — вкус к любовному детальному изображению бытовых мелочей внешнего мира и психологических мелочей внутреннего мира человека; с одной стороны — пафос рационалистического освоения мира в небывалом развитии точных наук, с другой — уход в суеверия («Колдуньи» Феокрита), астрологию и мистические восточные религии; с одной стороны — гедонистическое наслаждение благами современности, с другой — сентиментальная тоска по былым временам, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятнее, ощутимее и, как казалось, нравственнее.

Наиболее наглядное выражение находит умонастроение новой эпохи в философии этого времени. Учения Платона и Аристотеля, представляющие собой как бы предельно яркую форму полисного мироощущения, теряют теперь свою популярность. Перипатетики отказываются от общефилософских теорий и уходят в точные науки: уже преемник Аристотеля Феофраст (372—287) сосредоточивается главным образом на том, чтобы приблизить метафизические категории своего учителя к традиционным понятиям, более удобным для конкретных исследований. Академики отказываются от пифагорейской догматики позднего Платона и возвращаются к сократической диалектике раннего Платона с ее исходным тезисом «я знаю, что я ничего не знаю», т. е. к скептицизму (собственно, скептицизм как система возник в греческой философии еще в IV в., но настоящее признание он получил только с тех пор, как в середине III в. к нему примкнул глава Академии Аркесилай со своими последователями). Зато бурное развитие получают учения двух малых сократических школ IV в., наиболее индивидуалистических по своим этическим взглядам: киренской школы Аристиппа, учившей, что высшим благом является индивидуальное наслаждение, и кинической школы Антисфена и Диогена, учившей, что высшим благом является индивидуальная независимость, «самодовление» мудреца. Эти теории легли в основу двух философских систем, которые в III в. стали подлинными властителями дум эллинистического мира, — эпикурейства и стоицизма.

Основателем первой из этих двух школ был Эпикур родом с Самоса (342—271 гг. до н. э.), учивший в Афинах, в принадлежавшем ему саду («Сад Эпикура») с 306 г. Основателем второй был финикиец Зенон с Кипра (336—264 гг. до н. э.), учивший тоже в Афинах, в «расписном портике» (портик по–гречески — «стоя», отсюда название школы), приблизительно с 300 г.; развил и систематизировал его учение Хрисипп из Сол (ок. 280—207 гг. до н. э.), знаменитый логик, автор 700 с лишним сочинений. Общими для эпикурейства и стоицизма были сенсуализм в теории познания, материализм в физике, культ духовной независимости личности в этике; общим был разрыв с платоновско–аристотелевской традицией и обращение к ионийской физике (к Демокриту у Эпикура, к Гераклиту у стоиков) и сократической аполитичной этике (к Аристиппу у Эпикура, к Диогену у стоиков). Но развитие этих исходных положений и выводы из них у стоиков и эпикурейцев были прямо противоположными.

Эпикурейство было самым ярким выражением индивидуалистической тенденции в культуре эллинизма. Мир, по Эпикуру, состоит из материальных движущихся атомов, ничем не связанных друг с другом, сцепляющихся и разъединяющихся. Как мир из атомов, так общество состоит из отдельных лиц, которых ничто не объединяет: каждый руководствуется только заботой о собственном благе. Без государства, к сожалению, обойтись нельзя, но, чем меньше иметь дело с государством, тем лучше: «живи незаметно!» — вот программа эпикурейства. Настоящий мудрец тот, кто может отрешиться от всех беспокойств внешнего мира, достигнуть «атараксии» (безмятежности), т. е. полного, ничем не возмущаемого душевного покоя и равновесия. Ощущение такого покоя есть наслаждение; в нем и состоит высшее благо.

Стоицизм, напротив, был самым ярким выражением космополитических, универсалистских тенденций в культуре эллинизма. Мир, по учению стоиков, был подобием человеческого полиса или живого организма, где все части неразрывно взаимосвязаны и живут единой жизнью, по одним законам, и законы эти — судьба, которой подчинено все, великое и малое. В этом мировом организме есть и мировая душа, или мировой разум, — это тончайшая огненная материя «пневма», пронизывающая все без исключения тела, неживые и живые, но наибольшей концентрации достигающая в человеческом существе. Настоящий мудрец тот, кто сможет отрешиться от всех отвлекающих страстей своего душевного мира (апатия — бесстрастие) и достичь полного слияния своей пневмы с мировой. Ощущение такого слияния есть сознание добродетели; в нем и состоит высшее благо. Только такой мудрец будет подлинным гражданином мирового полиса, свободным и сильным, как боги; только естественным законам этого мирового полиса и подвластен мудрец, если же эти законы вступают в противоречие с реальными законами земных государств, то мудрец бесстрашно выступает против последних. Как эпикурейство было философией абсентеизма, так стоицизм III в. был философией оппозиции; только в следующем веке он становится государственной философией из антигосударственной.

Общей особенностью эпикурейства и стоицизма было пренебрежительное отношение к литературе и искусству. Эпикурейцы допускали, что поэзия может служить услаждению слуха, как гастрономия — услаждению вкуса; стоики признавали, что поэзия может быть полезна как популярная аллегория философских понятий (так, боги и герои в «Илиаде» не что иное, как олицетворения сил природы или сил души), в большинстве же случаев искусство лишь нарушает душевное равновесие и возбуждает страсть, а потому пагубно. Этот разрыв между философией и искусством, восходящий к позднему Платону, — характерная черта именно эллинистической культуры с ее усложненностью душевного мира и дифференциацией человеческой деятельности.

Разрыв между узким миром индивидуального человеческого опыта и широким миром окружающей действительности, открывшейся эллинистическому человеку, настойчиво требовал заполнения. Средством преодолеть этот разрыв стала книжная культура. До эллинистической эпохи грек не испытывал столь ощутимой потребности в книге: он был членом полиса и все жизненно необходимые знания и навыки усваивал из устного общения со своим коллективом. Даже философия по большей части была устной: Сократ не написал ни одной книги. Теперь сумма необходимых человеку знаний расширилась, а окружавший его органический коллектив распался; сведения о мире, предания старины, навыки поведения он должен был усваивать из книг.

Это прежде всего сказалось и на количестве, и на характере книжной продукции. Книги сразу стали писаться и издаваться в великом множестве; широкий ввоз папируса из птолемеевского Египта дал неведомое дотоле обилие писчего материала. Писатели словно упиваются возможностью многословия: Хрисипп, как сказано, написал 700 книг, а через двести лет Дидим Александрийский один сочинил более 3500 книг, причем сам не мог их запомнить, и некоторые писал по два раза. Изменилось потребление книг: до сих пор они хранились в немногих экземплярах в храмах, государственных архивах или философских школах, теперь они стали размножаться и широко распространяться среди публики. Изменился самый характер этих книг: до сих пор они писались только о самом важном и так тщательно, чтобы быть «творением навеки» (выражение Фукидида о его «Истории»); теперь они стали писаться о чем угодно и с какой угодно небрежностью — наряду с отделанными «творениями» получили право на существование бесчисленные «записки» (hypomnemata), не притязавшие ни на какую формальную отделку и служившие только сводом фактических сведений или аргументов. Научные сочинения, полемические трактаты, учебники, пособия, хрестоматии, компиляции затопляют литературу: до сих пор среди книг художественная литература бесспорно преобладала над нехудожественной, с этих пор — и навсегда — научная и учебная литература оттесняют художественную на второй план.

Важнейшими центрами культурной деятельности становятся теперь библиотеки: без книг не мог работать ни писатель, ни ученый. Самой большой была библиотека в Александрии, «папирусной столице»; за ней следовали библиотеки пергамская, антиохийская и другие. Птолемеи хотели собрать все существующие книги на греческом языке: число их уже к середине III в. достигло 500 000. При библиотеке существовали лекционные залы, обсерватории, лаборатории, хранилища коллекций; весь этот комплекс научных заведений объединялся в единый Мусейон, святилище Муз (не путать с современным понятием «музей»). В Мусейоне работали лучшие ученые, съезжавшиеся в Александрию со всего эллинистического мира и получавшие здесь жалованье от царя; «курятником Муз» иронически называл это место скептический поэт Тимон. Инициатором основания этого прообраза нынешних академий наук был перипатетик Деметрий Фалерский (ок. 345—283), ученик Феофраста, афинский политический деятель и талантливый оратор, доживавший жизнь в эмиграции в Александрии; он воспользовался богатствами Птолемеев, чтобы осуществить тот идеал ученого коллектива, с единых позиций разносторонне изучающего природу и общество, который зародился поколением раньше в кружке Аристотеля.

Новая организация научной работы, резкое расширение круга известных земель, ознакомление с достижениями старых восточных наук, в первую очередь вавилонской астрономии, — все это дало мощный толчок развитию греческой пауки, уже подготовленной к этому занятиями платоников по математике и перипатетиков по описательным дисциплинам. В математике III в. Евклид подводит итоги геометрии, Аполлоний Пергейский разрабатывает теорию конических сечений, Архимед кладет основы исчисления бесконечно больших и бесконечно малых величин. В астрономии Аристарх Самосский выдвигает гипотезу о гелиоцентрическом строении мира, близкую к той, которую 18 веков спустя обосновал Коперник. В географии перипатетик Дикеарх создает сводное описание всего известного мира от Северного моря до Индии, а Эратосфен делает следующий шаг, превращая географию из науки описательной в науку математическую. Зоология берет начало в сочинениях Аристотеля, ботаника — в сочинениях Феофраста. Медицина в соперничающих школах Герофила и Эрасистрата приходит к основанию научной анатомии и физиологии. Техника, особенно строительная и военная, достигает таких высот, что, несмотря на традиционное пренебрежение к утилитарным знаниям, о машинах Архимеда складывались легенды. Это была кульминация античной науки: далее, с конца III в., открытия ее уже забываются, и начинается все более ощутимый ее упадок.

В кругу наук рядом с науками математическими и естественными решительно выдвигаются науки гуманитарные. Это результат того ощущения отдаленности, отчужденности, которое появляется у эллинистических греков по отношению к своему полисному прошлому. Факты и установления общественной и культурной жизни, которые до сих пор воспринимались как само собой разумеющиеся и вечные, теперь воспринимаются как исторически преходящие и потому требующие собирания, систематизации и осмысления. Появляется целая отрасль истории — наука о «древностях», т. е. не о событиях, а о памятниках, учреждениях, обычаях, преданиях прошлого; особенно много таких сочинений, само собой разумеется, было посвящено Афинам и Аттике (так называемые «аттиды»), но в общей совокупности они не оставили не описанным ни один уголок греческого мира и ни одну область человеческой культуры. К ним примыкали многочисленные сочинения о разных странах и народах негреческого мира, которые стояли на стыке истории, географии и этнографии — одними из первых здесь были «История» вавилонянина Бероса и «Египетская хроника» египтянина Манефона, написанные по–гречески в начале III в. и сыгравшие важную роль в ознакомлении эллинства с восточной культурой. Среди «древностей», привлекавших внимание эпохи, важное место занимали, конечно, фигуры деятелей истории и культуры прошлого; именно в это время выделяется жанр биографии, в значительной степени опирающийся на анекдотический материал. Среди памятников, служивших восстановлению Древности, важнейшими, конечно, были литературные произведения; именно в это время создается наука филология, составляются каталоги и аннотации классической литературы, вырабатываются принципы «критики текста» (т. е. выверки искаженных рукописей) и атрибуции сомнительных произведений, составляются комментарии как языкового, так и реального содержания. Центром этих занятий была Александрийская библиотека; по традиции должность руководителя Мусейона здесь занимали один за другим именно филологи — Зенодот, Аполлоний Родосский, Эратосфен и потом, уже во II в. до н. э., Аристофан Византийский, Аполлоний Эйдограф и знаменитый Аристарх Самофракийский.

Разумеется, из всей этой книжной массы до нас дошли лишь ничтожные частицы, но только на ее фоне можно правильно представить себе художественную литературу эллинизма.

Первая общая черта эллинистической литературы — ее космополитизм. Литература классического периода жила интересами родного полиса; великие трагедии и комедии, шедшие на афинской сцене, мало кого интересовали вне Афин. Литература эллинизма живет интересами всей рассеянной по миру читающей греческой публики; круг ее воздействия расширяется, но степень ее воздействия на душу каждого отдельного читателя уменьшается. Слушая трагедию Эсхила, афинянин мог задумываться и над ее религиозной, и этической, и политической проблематикой; читая идиллию Феокрита, александриец наслаждался преимущественно ее художественными достоинствами. Литература отрывается от других форм общественной жизни.

Вторая общая черта эллинистической литературы — ее элитарность. Это следствие предыдущего. Литература полиса касалась тех вопросов, которые в большей или меньшей степени затрагивали все слои населения полиса, от высших до низших, поэтому она была интересна и доступна всем. Литература эллинизма затрагивает только вопросы, которые связывают данный город с остальным греческим миром; а низы населения, которым приходится перебиваться со дня на день и не видеть ничего, кроме своего непосредственного окружения, остаются чужды тематике этой литературы. Литература становится достоянием только высокообразованной и среднеобразованной публики; низкообразованная публика в ее духовных запросах обслуживается иными формами искусств, в лучшем случае — мимом или сценической песней.

Третья общая черта эллинистической литературы — ее разрыв с традицией. Писатель классической эпохи ощущал традиционные литературные формы, лишь медленно и постепенно меняющиеся с каждым поколением, как органические и единственно возможные для себя; в иных формах его работа была бы не понята публикой. Писатель эллинистической эпохи не скован привычками своей разнообразной публики; он и сам ощущает литературную традицию не как частицу своего повседневного гражданского опыта, а как нечто внешнее, усвоенное из книг. Поэтому для него одинаково близки и одинаково далеки все литературные традиции, аттическая и ионийская, эпическая и лирическая, свежая и древняя. В своем творчестве он свободно переходит от одной к другой, сочетает их, отталкивается от них, экспериментирует, стремится к новизне. Такого культа литературного новаторства, как в это время, греческая литература не знала ни раньше, ни позже.

Эти три общие черты эллинистической литературы и составили основу, на которой развился тот характерный для нее стиль трактовки литературного содержания и формы, который мы условно назвали маньеризмом: культ крайностей вместо гармонии, культ индивидуального эксперимента вместо общей нормы.

В области образов и мотивов это означало проникновение в литературу таких тем, которые до тех пор играли в ней малую роль. Это, с одной стороны, слишком отвлеченная для классической эпохи ученость, с другой — слишком конкретные для классической эпохи подробности психологии и быта. Ученость становится содержанием больших дидактических поэм, определяет отбор для поэтической обработки наименее известных мифологических эпизодов, сказывается на технике реминисценций, которая должна продемонстрировать образованному читателю начитанность автора. Психологические и бытовые подробности приближают традиционные темы к эллинистическому читателю, круг непосредственного опыта которого все больше ограничивается домашним и любовным бытом. В «Аргонавтике» Аполлония любовная тема вытесняет героическую, а в «Гекале» Каллимаха бытовая обстановка заслоняет мифологических персонажей.

В области жанров это означало полную перестановку старых жанров и выдвижение новых. Во–первых, в художественной литературе поэзия вновь решительно берет верх над прозой (это следствие все большего обособления литературы от других форм словесности): красноречие в условиях монархии теряет питательную почву и вырождается в пышное пустословие, философия отказывается от художественной формы и уходит в научную сухость, только историография отчасти хранит художественные традиции. Во–вторых, в поэзии сценические жанры решительно уступают место книжным (это следствие расслоения единой полисной аудитории на разные по образованности и вкусу читательские группы): трагедия и комедия с III в. не дают ни одного заметного представителя, а на первый план выдвигаются жанры, которые в классический период или были периферийными (элегия, эпиграмма), или были почти забыты (дидактический и исторический эпос). В-третьих, большие жанры отступают перед малыми (это следствие отрыва от традиции и тяги к эксперименту: малые формы удобнее для лабораторных опытов): впервые входят в употребление два поэтических жанра, и оба они малые: это эпиллий, «маленький эпос», повествовательное стихотворение на тему какого–нибудь эпизода из мифа (слово «эпиллий» древнее, но терминологический смысл в него вложен лишь учеными Нового времени), и идиллия, «картинка», повествовательное или драматизированное стихотворение обычно на тему сельской жизни.

В области стиля самым важным явлением был окончательный разрыв между языком поэтическим и языком разговорным. Разговорным языком эпохи стал, как сказано, «общий язык» — койне, на нем писалась и научная литература, но стихи — никогда: эпос, элегия, эпиграмма продолжали пользоваться гомеровским диалектом, и даже новый эллинистический жанр, идиллия, не стал пользоваться койне, а выработал для себя еще один искусственный диалект на основе дорийского. Эта искусственность языка располагала и к искусственности стиля: поэты сгущают архаический колорит языка, подчеркивают его столкновениями архаизмов с неологизмами, пользуются сложными метафорами и метонимиями. Такой «темный» стиль иногда служит спутником «высокой» тематики («Александра» Ликофрона), иногда оттеняет своим контрастом «низкую» тематику и выглядит здесь еще эффектнее (мимы Герода).

Область стиха тоже оказалась затронута общими сдвигами литературной системы. До сих пор стих никогда не терял связи с музыкой, он воспринимался на слух и сочинялся на слух; теперь, в книжную эпоху, стих обособляется от музыки, поэты и ученые впервые задумываются над вопросами метрики, впервые формулируются основные правила строения стиха, стих эллинистических поэтов делается строже и скованнее, чем стих классической эпохи. Необходимость практического соблюдения этих правил становится еще одним барьером, отделяющим «ученую поэзию» от общества.

Таковы общие черты эллинистической литературы, окончательно сложившиеся в III в. до н. э. Но зародились они, почти все, еще в греческой литературе IV в. до н. э.

Подготовка эллинизма в греческой литературе IV в. до н. э.

Из–за неравномерной сохранности памятников разных жанров и разных времен обычно создается впечатление, что греки в VI в. до н. э. разом перестают писать эпос и пишут лирику, в V в. перестают писать лирику и пишут драмы, в IV в. перестают писать драмы и пишут прозу. Это, конечно, не так. Бесспорно, перечисленные жанры были ведущими и определяющими для своего времени, но наряду с ними продолжали существовать и те жанры, расцвет которых был уже позади. Они не были в центре художественных интересов полиса, они оставались достоянием знатоков и виртуозов, и поэтому именно в них наметились раньше всего черты эллинистического маньеризма. Нам они известны лишь по отрывкам и упоминаниям у современников и поздних писателей.

Эпос нашел в начале IV в. своего реформатора в лице поэта Антимаха Колофонского. До него эпические поэмы — героические, генеалогические, дидактические — стихийно писались в манере эпигонов Гомера и Гесиода, художественные средства которой скудели и заштамповывались с каждым поколением. Антимах порвал с этой манерой и вернулся к ее первоисточнику — Гомеру: он изучал Гомера как филолог, насыщал свой текст редкими гомеризмами и поражал современников своим «резким», непривычным языком. Его большая поэма называлась «Фиваида», она возбуждала бурные споры и, по–видимому, вызывала подражания; современники ее осуждали, а Платон хвалил, эллинистические поэты ее почитали, а Каллимах бранил.

Как «Фиваида» была реформой героического эпоса, так другая поэма Антимаха, «Лида», была реформой генеалогического эпоса типа «Каталога женщин» Гесиода. Это был перечень мифологических любовных историй с грустными исходами: новшеством Антимаха было то, что он облек этот перечень в форму огромной элегии, оплакивавшей смерть возлюбленной поэта Лиды. Произведение Антимаха имело большое значение для формирования жанра эллинистической и потом римской любовной элегии.

На стыке эпоса и элегии возникло и еще одно новаторское произведение того же времени — небольшая поэма «Прялка», написанная в середине IV в. молодой поэтессой Эринной из Телоса (близ Родоса) на смерть своей подруги детства. По образам и мотивам это была элегия, с массой бытовых подробностей (игры, заботы, домашние работы девочек–подруг), по объему и по стиху (гексаметр, а не элегический дистих) — эпос, по языку она стояла совсем особняком, так как была написана на местном дорийском диалекте с элементами ионийского. В эпоху эллинизма эта поэма пользовалась большой славой и, несомненно, оказала влияние на формирование жанра эпиллия.

В лирике двумя главными жанрами в V—IV вв. были дифирамб и ном. Состязания дифирамбов устраивались в Афинах классической эпохи параллельно с состязаниями трагедий. Дифирамб, вышедший из культа Диониса, первоначально представлял собой хоровую песню под аккомпанемент флейт; ном, вышедший из культа Аполлона, — сольную песню под аккомпанемент кифары; но в IV в. разница между этими жанрами почти стерлась, и в обоих установилось сочетание сольного и хорового пения на фоне бурно разросшегося музыкального аккомпанемента. Музыка в конце V в. резко обогатилась и усовершенствовалась, музыкальные эффекты стали в дифирамбе и номе главными, а литературная сторона — второстепенной; и это побудило поэтов–лириков тоже броситься в погоню за крайностями и эффектами.

Двумя виднейшими представителями этих тенденций были Филоксен Киферский и Тимофей Милетский, жившие в начале IV в. Тимофей, славившийся как музыкант–новатор, известен нам по большому фрагменту нома «Персы», в котором описывается саламинский бой; стиль этого фрагмента замечателен сочетанием необычайно пышных и вычурных метафорических образов (так, морской залив, окаймленный горами, назван «мраморнокрылое, рыбовенчанное лоно Амфитриты») с натуралистической прямотой и резкостью (например, в передаче криков тонущего перса); еще более натуралистическим считалось не дошедшее до нас описание мук Семелы, рожающей Диониса. У Филоксена броские контрасты такого рода появляются и в сюжетном плане: в песнь о Полифеме он вводит мотив безнадежной любви грубого исполина–киклопа к нежной нимфе Галатее (в эпоху эллинизма этот мотив подхватит Феокрит). Так складывается та эстетика контрастов, которая станет столь характерна для эллинизма.

Такой же уклон к внешней пышности и эффекту наблюдается в IV в. и в трагедии. Все большее значение получает постановочный блеск и игра актеров; Аристотель в «Риторике» свидетельствует, что в его время актер в театре был важнее, чем поэт. Одна крайность влечет за собой противоположную: в IV в. появляются первые драмы не для сцены, а для чтения, написанные трагиком Херемоном (быть может, он брал пример с «речей для чтения» Исократа). Трагедия перестает быть частицей общегражданской жизни и становится предметом отвлеченного эстетического любования: V век почти не знал повторных постановок одной и той же трагедии, в IV в. возобновление трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида становится обычаем и распространяется далеко за пределами Афин, в других греческих городах.

Истоком тенденций, выявившихся в развитии трагедии IV в., было творчество Еврипида — недаром именно он считается у Аристотеля «трагичнейшим из поэтов». Вслед за Еврипидом трагики IV в. все дальше отодвигают на второй план хоровые партии, все больше вводят элементов риторики и философской казуистики в диалоги, разрабатывают многолинейный сюжет с мелодраматическими сценами. Единственная полностью сохранившаяся трагедия IV в. — «Рес» на тему из «Илиады», с двумя сюжетными линиями, многовершинным эпизодическим строением и заметно сниженными образами всех героев, вплоть до Гектора, дошла до нас в сборнике сочинений Еврипида и была выделена из них лишь сравнительно недавно.

Очень крупным новатором в области драматургии был младший современник Еврипида Агафон, ученик софистов («Пир», описанный Платоном, был устроен именно по случаю его первой победы в драматическом состязании 416 г.); к сожалению, мы о нем очень мало знаем. Ему приписывалось, во–первых, полное отделение хорических песен от сюжета, превращение их во вставные музыкальные номера; во–вторых, широкое использование приемов риторики, прежде всего новооткрытых «горгианских фигур», антитезы и параллелизма; в-третьих, сочинение уникальной трагедии «Анфей» (по другому чтению, «Цветок»), в которой, по свидетельству Аристотеля, и сюжет, и лица были не взяты из традиции, а целиком вымышлены.

Все эти новшества (быть может, в смягченной форме) мы находим и у трагиков IV в., известных лишь по отрывкам и по косвенным свидетельствам: у Херемона, Феодекта, Астидаманта и др. Отделение хора, по–видимому, стало обычным: сохранился папирус, в котором на стыке двух действий трагедии вместо текста хоровой песни стоит лишь ремарка «хор». Риторические эффекты тоже стали обычными: Аристотель в «Поэтике» пишет, что монологи у классиков похожи на речи политиков, у новых драматургов — на речи риторов. Подчас на сцене разыгрывались в речах настоящие судебные казусы, напоминающие «контроверсии» позднейших риторических школ: так, в «Алкмеоне» Феодекта (ученика Исократа) Алкмеон, мстя за отца, убивает мать, и суд решает, что мать убита справедливо, но сын ее убил несправедливо. Наконец, что касается нетрадиционных сюжетов, то, хотя целиком вымышленная пьеса Агафона и не вызвала подражаний, стремление выбирать для обработки редкие и малоизвестные варианты мифов тоже стало общим. Так, в «Антигоне» Астидаманта Антигона не гибнет, а скрывается и в глуши растит сына; в «Медее» Каркина Медея не убивает детей, а только прячет их и ложно обвиняется в убийстве. Можно предположить, что такая тяга к относительно благополучным концовкам, идущая также от Еврипида с его «Алкестидой», была тоже не случайна для трагедии IV в.: Аристотель особо осуждает их в «Поэтике». Если это так, то это свидетельствует, что трагедия характерным образом начинает сближаться с благодушной комедией, гораздо более привлекательной для нарастающих обывательских вкусов публики IV в.

Комедия в IV в. переживает наиболее заметную, характерную для этой эпохи эволюцию. Из всех жанров она была теснее всего связана с проблематикой полисной жизни: из всех жанров она сильнее всего изменилась с изменением этой проблематики. На смену политическим темам приходят бытовые, на смену публицистической агитации — моральное поучение, на смену фантастическим сюжетам и маскам — схематизированные характеры и ситуации современной жизни, на смену буйной игре языка — изящество обдуманнойшутки. В начале этой эволюции стоит Аристофан, в конце — Менандр. Между ними лежит столетие плавного и постепенного перехода. Эллинистические филологи условно делили историю комедии на три периода: древнюю комедию (до 400 г.), среднюю (ок. 400—320) и новую (после 320 г.). Крупнейшими мастерами средней комедии считались Антифан, Анаксандрид (первые пьесы — ок. 386 г.) и Алексид (первая пьеса — 362 г.); новой комедии — Филемон (327 г.), Менандр (321 г.) и Дифил (ок. 316 г.). Любопытно, что из этих шести поэтов четверо были не уроженцами Афин, а приезжими: в эпоху древней комедии это было бы немыслимо. Больше всего текстов сохранилось от Менандра; творчество остальных авторов мы знаем лишь по мелким отрывкам да по латинским переработкам их пьес у Плавта и Теренция.

Уже у Аристофана мы видели, как постепенно от ранних пьес к поздним смягчается политическая конкретность его выпадов и усиливается бытовая окраска его образов, достигая предела в последней пьесе, «Плутосе». Здесь уже выпали песни хора, превратившись в простые музыкальные антракты, исчезла парабаса, исчез агон в его классической форме, конкретная политическая проблематика сменилась более отвлеченной социальной, личные выпады почти отсутствуют; но сюжет еще остается фантастическим. Те же тенденции развиваются, усиливаясь и в дальнейшем. Средняя комедия еще допускает изредка личные выпады: в ее фрагментах мы находим намеки на Демосфена, Дионисия Сиракузского, Филиппа Македонского, Платона. Этот тип комедии еще обнаруживает склонность к фантастическим сюжетам и парадоксальным ситуациям. Тяга к фантастике находит выражение в многочисленных пародических комедиях на мифологические темы, в которых снижение образов богов и героев, начатое Еврипидом, доводится до предела — образцом может служить дошедшая в переделке Плавта комедия «Амфитрион» о том, как Зевс обманом отбивает жену у Амфитриона, чтобы родить Геракла. Любовь к парадоксальным ситуациям видна в сюжете другой комедии, также дошедшей лишь в плавтовской переделке, «Менехмы», герои которой — два незнакомые друг с другом брата–близнеца. Но с переходом от средней комедии к новой эти черты сходят на нет, и тематика пьес почти целиком сводится к бытовой и семейной.

Круг действительности, изображаемый в новой комедии, — это жизнь средней, наиболее аполитичной прослойки полисного общества. Это семьи с надежным достатком, с твердой системой жизненных ценностей, с устоявшимся образом жизни. Политика их не занимает, их отношения с людьми определяются не общностью идейных взглядов, а общностью душевных чувств, основа гармонии общежития для них — всечеловеческое «человеколюбие» (philanthrōpia). Эта гармония лишь временно нарушается игрою природы или судьбы: природа может наделить человека неудачным характером, судьба — поставить его в неудачное жизненное положение, но и то и другое поправимо. Острее всего чувствуется такое нарушение равновесия в молодости, когда человек еще не занял своего места в жизни; поэтому героем комедии, естественно, становится юноша, полем его деятельности — привольная жизнь досужей молодежи, завязкой сюжета служат его любовные и денежные затруднения, развязкой — свадьба и обретение своего места в жизни. Отсюда — состав действующих лиц новой комедии: пылкий юноша, кроткая девушка, вокруг них — добрый друг, услужливый раб, ловкий парасит (прихлебатель), обольстительная гетера, краснобай–повар, против них — хвастливый соперник (часто воин), жадный сводник (или сводня), над ними — старые отцы и матери, то ворчливые, то снисходительные. Отсюда же — характер интриги в новой комедии: главным становится преодоление препятствий к соединению влюбленных, материальные препятствия преодолеваются, когда удается добыть у родителей деньги (сыграв на свойствах характеров, данных им природой), а моральные препятствия исчезают, когда выясняется, что героиня — не рабыня, а свободная девушка, когда–то подкинутая, а теперь узнанная (благодаря игре судьбы). Отсюда, наконец, идейная топика новой комедии: бесчисленные сентенции о человеческой природе, о всесилии случая, о гармонии и мере, о поведении в той или иной жизненной ситуация.

Позднейшая моралистическая литература широко черпала из этого кладезя житейской философии: «сентенции» Филемона и Менандра изымались из пьес и переписывались в отдельные сборники.

Два влияния были очень важны для формирования этого нового типа комедии. В области трактовки характеров это опыт описательной этики, разработанной в философии Аристотеля и перипатетиков: Феофраст, преемник Аристотеля и учитель Менандра, оставил сочинение «Характеры» — 30 маленьких и ярких очерков, в которых перечисляются черты поведения льстеца, наглеца, болтуна, сплетника, хвастуна, брюзги, скряги, труса и т. д. — знаменитый образец для нравоописателей–моралистов Нового времени с Лабрюйером во главе. В области разработки интриги это опыт Еврипида в его поздних трагедиях со сложным сюжетом («Ион», «Елена» и др.). Эллинистический биограф Еврипида Сатир прав, когда говорит: «Раздоры между мужем и женой, отцом и сыном, рабом и хозяином, бесчестие девиц, подкидывание детей, перипетии с узнаванием по кольцу или ожерелью — все это довел до совершенства уже Еврипид, а от него восприняли комики».

Лучшим из мастеров новой комедии считался афинянин Менандр (342—292). Долгое время его сочинения были известны только по отдельным цитатам; в начале XX в. в папирусных находках были обнаружены большие эпизоды из комедий «Третейский суд», «Остриженная» и «Самиянка», к которым с конца 1950‑х годов стали присоединяться новые открытия. Сейчас полностью известна ранняя комедия Менандра «Брюзга», почти целиком — «Самиянка»; найдена первая половина комедии «Щит», значительные отрывки — из «Сикионца» и «Ненавистного». Впервые стала по–настоящему ясна самая сильная сторона творчества Менандра — его изображение характеров. Так, комедия «Брюзга» построена вся на обрисовке характера мизантропа Кнемона, по существу честного и трудолюбивого человека, но не умеющего ладить с людьми. Упав в колодезь, куда он полез из упрямства за пропавшим ведром, он спасается благодаря помощи своего пасынка и своего будущего зятя и раскаивается в своем отношении к людям. В этой комедии Менандр не пользуется обычной сюжетной схемой новой комедии; есть хитрый раб, но нет никакой интриги, нет ни соблазненной девушки, ни сцен «узнавания», — весь интерес сосредоточивается на переломе в характере старого Кнемона.

Кроме этой оригинальной комедии, другие дошедшие до нас не полностью произведения Менандра в самых различных вариантах используют почти одну и ту же сюжетную схему: свободная девушка терпит насилие (но не вступает добровольно в добрачную связь), скрывает последствия его (подкидывает или отдает на воспитание ребенка или даже близнецов), потом выходит замуж, по большей части именно за того, кто был виновником ее беды, и благодаря «узнаванию» — не самого лица, а вещей, либо положенных с подкидышем, либо потерянных одним из участников драмы, — все приходит к благополучному концу. Но и тут при незначительных изменениях в ходе развития самого сюжета, при повторяющихся типах скупого или вспыльчивого старика, безрассудного юноши, добродетельной матроны и ловкого раба Менандр все же умеет создать целую галерею различных характеров с их индивидуальными оттенками. Философствующий раб Онесим не похож на жадного и неумного Дава и на честного угольщика (все три лица выступают в комедии «Третейский суд»), две Миррины (в «Земледельце» и в «Герое»), нося одно и то же имя, — два разных характера: одна воспитывает, честно трудясь, своих незаконных близнецов, другая, выгодно выйдя замуж, спокойно смотрит, как ее дочь работает у нее же в доме в качестве наемной служанки, а сын пасет скот; она решается заговорить только тогда, когда ее дочери, в которую влюблен молодой раб, грозит опасность тоже стать рабыней.

Часто Менандр существенно переосмысляет традиционную маску. Так, командир наемников Фрасонид («Ненавистный») ничем не напоминает тип хвастливого воина, известный из римских переделок новой аттической комедии. Напротив, влюбившись в собственную рабыню, Фрасонид не пытается использовать право господина, а стремится пробудить в девушке ответное чувство своим благородством. Необычно для афинской комедии (и для афинского быта вообще) внимание, уделяемое драматургом внутреннему миру девушки или молодой женщины, которой предоставляется право самой решать свою судьбу.

Развивая тенденцию, только едва намеченную в «средней» комедии, Менандр создает образ добродетельной и расположенной к людям гетеры; он умеет показать, как подлинная доброта и готовность помочь обиженным и слабым уживаются в таких женщинах с живым умом и умением соблюсти свои интересы. В «Третейском суде» едва ли не самой яркой фигурой является гетера Габротонон, которая, договорившись с рабом Онесимом, держит в руках все нити интриги и приводит запутанный (между мужем, женой и тестем) конфликт к счастливой развязке.

Еще одной характерной чертой Менандра является его отношение к покинутым незаконным детям — он убежденно вступается за их права. Положение незаконного ребенка в обществе, где богатство ценилось даже больше «благородного» происхождения, едва ли было благоприятным. И Менандр, не осуждая особенно резко девушек, подвергшихся насилию и отказывающихся от своих детей, осуждает купца Патэка (в комедии «Остриженная»), который велел подкинуть детей потому, что он потерял жену и обеднел. Снова разбогатев, он уже не смог найти детей и встретил их взрослыми: сына — молодым бездельником, дочь — любовницей вспыльчивого, но обожающего ее воина, который на ней и женится.

Именно в этом ясно выраженном сочувствии, питаемом Менандром ко всем ошибающимся (как старый Кнемон), ко всем обиженным судьбой, ко всем слабым, и состоит тот подлинный гуманизм Менандра, который бросается в глаза всем, особенно современным читателям.

Подготовка эллинизма в историографии начинается отчасти уже у Ксенофонта: политический подход его предшественника Фукидида сменяется у него отвлеченно этическим, характерным для наступающего кризиса полисного строя. У современников и преемников Ксенофонта проявляются еще ярче те черты, которые будут характерны для эллинистической историографии: развлекательность и риторичность.

Развлекательная тенденция появляется у старших писателей — Гелланика из Митилен (последняя четверть V в.) и Ктесия из Книда (первая четверть IV в.). Они принадлежат еще к традиции ионийской прозы (хотя Ктесий уже писал по–аттически). Их естественным образцом является Геродот; но в Геродоте их привлекает не развернутая историческая концепция, а обилие занимательных местных «древностей» или сведений об экзотических дальних странах. Гелланик был автором многих сочинений, собиравших и пересказывавших отчасти древние мифы, отчасти местные исторические предания, отчасти известия о дальних народах. Путешественником он не был и все свои сочинения компилировал по книжным источникам (как потом — большинство эллинистических писателей). Ктесий Книдский, придворный врач персидского царя, был автором обширной «Истории Персии», «Истории Индии» и «Описания земли», где он соперничал с Геродотом в обработке наиболее «геродотовского» материала. Но он стремился дать рассказ не столько познавательный, сколько занимательный, и поэтому его сочинения уже в древности прослыли пустым собранием развлекательных вымыслов. Тем не менее эллинистические историки (например, Диодор) охотно пользовались Ктесием.

Риторическая тенденция появляется у младших писателей — Эфора из Кимы и Феопомпа из Хиоса (оба жили ок. 380—330/320 гг.). Оба они были учениками Исократа; Феопомп был известен не только как историк, но и как автор речей и посланий на политические темы. Они были различны по политическим взглядам: Эфор сочувствовал афинской и фиванской демократии, Феопомп — спартанской олигархии и македонской монархии. Они были различны по литературной манере: Эфор писал эпически спокойно, Феопомп — живо и страстно (Исократ, по преданию, говорил, что первому нужны шпоры, а второму — узда). Но оба они являются предтечами эллинистической историографии, и не только по риторической отделке своих сочинений, но и по идейной их основе. История Эфора предвещает универсализм и космополитизм эллинистической идеологии. Это первая попытка написать всеобщую историю Греции и других стран с древнейших времен до эпохи автора; разумеется, в основном это была красиво написанная, рационалистически и моралистически окрашенная компиляция. История Феопомпа предвещает индивидуализм эллинистической идеологии. Это первая попытка написать историю современности, поставив в центре ее не событие, а личность — царя Филиппа Македонского, в котором Феопомп видел спасителя Греции; разумеется, в основном это был темпераментно и ярко написанный политический памфлет огромных размеров. Эфор и Феопомп первые стали членить свои произведения на «книги» и пользоваться ими как композиционными единицами (труды Геродота и Фукидида были разделены на книги лишь позднее); они первыми стали придавать им занимательность вставками таких риторических общих мест, как описания сражений (у Эфора) и тенденциозно окрашенные портреты персонажей (у Феопомпа). Все эти особенности перешли от них к эллинистическим историкам; сочинения их усердно читались и пересказывались (Эфор — Диодором, Феопомп — Трогом Помпеем) и были утрачены сравнительно поздно.

Так во всех жанрах IV в. постепенно накапливались черты, характерные для наступающей эпохи эллинизма.

Эллинистическая литература первой половины III в. до н. э.

Первая половина III в. до н. э. была, как сказано, временем высшего расцвета эллинистической литературы. Центром этого расцвета была Александрия — самый греческий город в новых восточных державах. Вершина этого расцвета приходится на правление меценатствующего царя Птолемея II Филадельфа (285—246). Основу этого расцвета создало поколение писателей, родившихся на исходе IV в. и воспитанных еще в традициях полисной культуры: Каллимах, Феокрит, Ликофрон, Арат.

Передаточной ступенью между литературой исконной Греции и литературой Александрии была деятельность поэтов–эпиграмматистов с островов Самоса и Коса на рубеже IV и III вв. Это был литературный перекресток между Грецией (и Сицилией), с одной стороны, Александрией — с другой, и Македонией — с третьей. На острове Самосе центром литературного кружка был эпиграмматист Асклепиад, к нему были близки афинянин Гедил и, по–видимому, македонянин Посидипп, впоследствии переселившийся в Александрию. На острове Косе главой кружка был поэт и ученый Филет (или Филит), его учениками были Гермесианакт из Колофона и знаменитый Феокрит из Сицилии, впоследствии уехавший в Александрию; сам Филет тоже несколько лет жил в Александрии наставником царского сына (будущего Птолемея II Филадельфа), и первый руководитель Мусейона Зенодот также считался его учеником. Между двумя кружками была связь: Феокрит, как мы увидим, упоминает Филета и Асклепиада рядом и с равным восхищением. Здесь был воспринят тот толчок, который дал поэзии Антимах почти столетием раньше; здесь впервые сложился тот тип поэта–филолога в одном лице, который станет обычным в Александрии — лирик Филет был лексикографом, эпик Зенодот — издателем Гомера, трагики Александр Этолийский и Ликофрон — издателями классической драмы, и сам Каллимах — составителем каталога александрийской библиотеки.

Жанром, который раньше других подвергся обновлению в эллинистическую эпоху, была эпиграмма. Так называлось короткое (обычно от 2 до 8 строк) стихотворение, написанное элегическим дистихом; слово «эпиграмма» значит «надпись», и ранние (VI—V вв.) греческие эпиграммы по содержанию строго соответствуют этому значению: это или надгробные надписи (эпитафии), или посвятительные надписи (сентенции, по содержательности и сжатости достойные быть вырезанными на камне); все в достаточной мере безличные, все выражающие больше общие мысли, чем личные чувства. Лучшим мастером эпиграмматического жанра в классической Греции считался Симонид Кеосский (автор знаменитой эпитафии спартанцам, павшим при Фермопилах). Расшатывание этих тематических рамок началось опять–таки в IV в.: философу Платону принадлежат одни из первых эпиграмм на любовные темы. Решительный перелом произошел на рубеже IV—III вв.: маленькая и гибкая эпиграмма, не входившая в число «высоких жанров» и не скованная столь мощной традицией, стала первой выразительницей чувств и вкусов новой эпохи. Эпитафии стали хвалить не гражданские доблести, а семейные добродетели человека, посвятительные надписи — описывать все более скромные и домашние бытовые предметы, философские эпиграммы о смысле жизни превратились в прославление вина и любви.

Перелом совершили два крупнейших эпиграмматиста этого времени. Первым был Асклепиад Самосский с его кружком: здесь культивировалась застольная и любовная эпиграмма, как можно более легкая и эфемерная, далекая от прежней монументальности:

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору,
После зимы морякам сладок весенний зефир;
Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною
Тканью, на ложе вдвоем славят Киприду они.
(«Палатинская антология»,  V,  169,
перевод  Л. Блуменау)
Вторым был Леонид Тарентский, бедняк и странник: он разрабатывал более традиционные формы надгробных и посвятительных надписей, но насыщал их «низкими» мотивами быта крестьян, рыбаков, ремесленников, моряков, подчас оттеняя их изысканно–вычурным языком:

Бросив свое ремесло, посвящает  Палладе Афине
Рукоискусник  Ферид  эти снаряды свои:
Гладкий,  негнущийся  локоть, пилу с  искривленною спинкой,
Скобель блестящий, топор и  перевитый бурав.
(«Палатинская антология», VI, 204,
перевод Л. Блуменау)
От посвятительных эпиграмм к этому времени отделяются описательные эпиграммы: в них сохраняется описание предмета (часто — произведения искусства), но опускается мотив посвящения. Очень характерна для своего времени эпиграмма Посидиппа: во–первых, она описывает скульптуру знаменитого Лисиппа, во–вторых, написана в изысканной форме диалога, в-третьих, изображает Случай — понятие, игравшее особенно важную роль в эллинистическом мировоззрении:

— Кто и откуда твой  мастер–ваятель? — Лисипп, сикионец.
— Как называешься  ты? — Случай я, властный  над всем.
— Что ты  так  ходишь, на  кончиках  пальцев? — Бегу постоянно.
— Крылья  к чему на ступнях? — Чтобы по ветру летать.
— Что означает  в руке твоей  нож? — Указание  людям,
Что я бываю для  них часто острей лезвия.
— Что за  вихор на челе у тебя? — Для  того, чтобы  встречный
Мог ухватить за него. — Лысина сзади  зачем?
— Раз  только мимо тебя  пролетел  я  на стопах  крылатых, —
Как  ни старайся, меня  ты  не притянешь назад.
— Ради чего ты  изваян  художником? — Вам в поученье:
— Здесь потому, у дверей он  и  поставил  меня.
(«Палатинская антология», XVI, 275,
перевод  Л. Блуменау)
Из всех жанров, разработанных эллинизмом, жанр маленькой эпиграммы оказался наиболее жизнеспособным. Живая традиция здесь не прерывалась более тысячи лет: антология «Венок», составленная преимущественно из эллинистических эпиграмм поэтом Мелеагром ок. 80 г. до н. э., переиздавалась с новыми и новыми дополнениями из позднейших поэтов в I в. н. э., в VI и в X вв., разбухнув до огромного свода 4000 с лишним эпиграмм в 16 книгах (знаменитая «Палатинская антология»). Образы и мотивы, разработанные в этих эпиграммах, во множестве перешли из них в произведения более поздней античной лирики, а оттуда — в новоевропейскую поэзию.

Кружок Асклепиада сосредоточился на разработке эпиграмм, кружок Филета — на разработке более крупных жанров — эпиллия и элегии. К сожалению, эти опыты известны нам лишь по скудным упоминаниям и еще более скудным отрывкам. Филет был автором эпиллиев «Деметра» и «Гермес» (о любви Одиссея и дочери Эола Полимелы); анонимные отрывки ряда других эллинистических эпиллиев были найдены в папирусах. Филет был и автором любовной элегии «Биттида», написанной по образцу антимаховской «Лиды»; римские элегики считали его своим предшественником и славили наравне с Каллимахом. По–видимому, это тоже был «ученый» перечень влюбленных мифологических и исторических героев; во всяком случае, подражатель Филета Гермесианакт в элегии «Леонтия» перечисляет влюбленных поэтов от Гомера до Филета, другой элегик, Фанокл, перечисляет примеры любви к мальчикам, третий, Александр Этолийский, — любовные приключения бога Аполлона.

Здесь же, на Косе, зародился, по–видимому, и еще один родственный эпиллию жанр — идиллия («картинка»), или буколика («пастушеское стихотворение»). Его основоположник Феокрит (ок. 305—240) был родом из Сиракуз, долго жил на острове Косе, а потом в Александрии; при жизни он, как кажется, пользовался славой лишь в узком кругу ценителей и стал знаменит лишь двести лет спустя благодаря латинскому подражанию Вергилия. В 7‑й идиллии он описывает сельский праздник на Косе и беседу о поэзии между собой и другим поэтом, причем все персонажи выступают под условными пастушескими именами: себя Феокрит называет Симихидом, Асклепиада — Сикелидом и т. д. Содержание беседы — характерное для эллинизма прославление простых и небольших песен в противоположность напыщенным подражаниям Гомеру:

Жалки  мне  птенчики  Муз,  что,  за старцем  хиосским  гоняясь,
Тщетно стараются  петь, а  выходит — одно  кукованье.
(VII, 47—48;  перевод  М. Е. Грабарь–Пассек)
Под именем Феокрита сохранилось 30 идиллий и 26 эпиграмм (некоторые из этих произведений явно подложны). Бесспорно принадлежащие ему произведения распадаются на несколько групп: стихотворения чисто буколические, изображающие жизнь пастухов и их состязания в пении; сценки из городской жизни, близкие к мимам, но с большей долей лирического элемента; мифологические эпиллии; несколько любовных стихотворений и два «энкомия» — хвалебные стихи в честь Птолемея II Филадельфа и в честь Гиерона Сиракузского.

В «пастушеских» стихотворениях местом действия обычно является родина Феокрита — Сицилия, причем деревенская жизнь изображается без всякой сентиментальной идеализации, поэт как бы добродушно любуется грубоватой наивностью селян. Диалект, на котором написаны эти идиллии, — дорийский диалект сицилийских греков. Песни, которые поют пастухи, явно стилизованы под народные. Основной их тип — выступление двух певцов, обменивающихся двустишиями — так называемое «амебейное» пение. Наиболее точно эта форма воспроизведена Феокритом в идиллии V, где состязаются два пастуха — старый хитрый Комат и грубый парень Лакон:

К о м а т:
Скоро красотке моей  принесу я голубку в подарок;
Я  в можжевельник  залезу: там  голуби часто гнездятся.
Л а к о н:
Я  же на  новенький  плащ настригу скоро мягкую шерстку
С этой вот бурой овцы и отдам ее завтра  Кратиду.
К о м а т:
Пусть Гимерийский  поток обратится  в молочную реку,
Кратиса струи — в вино, а камыш станет садом  плодовым.
Л а к о н:
Пусть  Сибарис обратится  в  медовую реку,  чтоб  утром
Девушка  вместо воды  принесла себе меда  ведерко.
(V,  96—99,  124—127.
Здесь и далее перевод М. Е. Грабарь–Пассек)
Песня же наемного жнеца Милона (идиллия X), возможно, подражает подлинной трудовой песне:

Многоколосная ты, многоплодная матерь Деметра,
Пусть будет жатва легка, урожай наш пусть будет побольше!
Крепче вяжите снопы вы, жнецы, чтобы кто проходящий
Нам не сказал: «Эй, чурбаны! Вы платы своей не достойны!»
(X, 42—45)
В образе глупого пастуха Феокрит дважды изображает вслед за Филоксеном и киклопа Полифема, ухаживающего за морской нереидой Галатеей. В идиллии VI две отвечающие друг другу песенки поют два юноши; роль киклопа исполняет второй, заверяющий друга, что Галатея в него страстно влюблена, а он только выжидает, чтобы она пришла к нему сама. В идиллии XI Полифем хвалится перед Галатеей, как много у него молока и сыра, и зовет ее к себе:

Если  же сам  я  тебе покажусь уж  больно косматым,
Есть и  дрова у меня, и  горячие угли  под  пеплом, —
Можешь меня опалить:  я  тебе даже душу отдал бы,
Даже единый  мой  глаз, что всего мне милее на свете.
(XI, 51—54)
Феокрит умеет изображать не только комическую, но и трагическую любовь. В идиллии I пастух поет песню об умирающем Дафнисе — это народный вариант мифа об Ипполите: Дафнис поклялся не поддаваться власти Афродиты и, полюбив одну нимфу, предпочел умереть от любовной страсти, но не уступить. К ложу умирающего собираются лесные звери, плачет его стадо и приходят боги — Гермес, насмешливый Приап, негодующая Афродита, но все напрасно: он проклинает Афродиту и торжествует победу над ней:

Дафнис, сошедший  в Аид, для  Эроса — злейшее горе!
(I, 103)
Идиллия II по типу ближе к миму: она тоже рисует гибельную любовную страсть, но в иной обстановке — девушка из мелкого городского мещанства (не гетера) решает привлечь своего возлюбленного Дельфиса магическими чарами и с помощью рабыни совершает ночью в полнолуние волшебные обряды: потом, отослав рабыню для совершения последних обрядов у дверей Дельфиса, она рассказывает богине Луне историю своей несчастной любви, повторяя рефрен:

Как  моя страсть родилась, послушай, царица Селена!
Знаменитейшая из идиллий–мимов Феокрита, «Сиракузянки» (XV), разыгрывается в Александрии: две приятельницы–горожанки идут на празднество Адониса; посплетничав о мужьях, обсудив свои туалеты, перебранившись в толпе с прохожими, полюбовавшись убранством залы и послушав пение певицы из Аргоса, исполнившей гимн во славу Адониса, они идут домой. В этой несложной картинке Феокрит сумел как бы мимоходом польстить царю Птолемею и царице Арсиное, использовать ряд живых поговорок и наглядно обрисовать характеры обеих подруг. Характерно название «Сиракузянки»: Феокрит и в Александрии, очевидно, вращался в среде своих земляков.

Советом переселиться в Египет и поступить в наемные войска Птолемея заканчивается третий мим Феокрита, «Любовь Киниски» (XIV). Этот совет дает своему приятелю, которого бросила любимая им гетера Киниска, некий Тионих. Здесь тоже вполне естественно возникает в ходе беседы похвала Птолемею:

Добр и  приветлив, разумен, искусен  в  любви, в стихотворстве,
Знает  и  ценит  друзей, но и  недругов знает  не  хуже.
Многое многим  дает; просящему редко откажет,
Как  подобает  царю. Но просить слишком  часто не  надо.
(XIV,  62—65)
Как и в «Сиракузянках», разговор пересыпан поговорками и прибаутками: «прилип, как мышка на дегте», «пошел наш бычок по трущобам».

Мифологические эпиллии Феокрита («Геракл–младенец» и «Диоскуры») менее оригинальны, чем буколики и мимы, и привлекают читателя только некоторыми живыми, чисто бытовыми сценами и прекрасными описаниями природы. Алкмена укладывает десятимесячных Геракла и Ификла спать в круглый щит своего мужа, а после нападения на них змей, благополучно завершившегося первым подвигом Геракла, хватает на руки не маленького героя, а более слабого «застывшего в страхе Ификла» (XXI, 1—10, 60—61); в «Диоскурах» подробно описан кулачный бой Полидевка с великаном Амиком (XXII, 80—134); греков, увлекавшихся кулачными боями, этот эпизод мог интересовать. В этих эпиллиях Феокрит пользуется не дорийским диалектом, а традиционным гомеровским эпическим языком. Довольно слабы и любовные стихотворения Феокрита (XII, XXIX, XXX); написанные разными размерами и на разных диалектах, они, возможно, являлись как бы «экспериментами» поэта.

Главное достоинство произведений Феокрита, особенно, конечно, буколик и мимов, — их живость и наглядность: Феокрит не описывает своих «героев», не рассказывает о них, а показывает их: наемные пастухи и работники, солдаты, кутящие бездельники, приятели и горожанки разных слоев, то экономные и самодовольные хозяйки, то обиженные судьбой девушки, то гетеры — все они изображены наглядно и ярко, в их собственных речах и поступках. Даже животный и растительный мир Феокрит индивидуализирует: домашние животные получают клички, дикие — меткие эпитеты; вся природа живет: гудят пчелы, кричит древесный лягушонок и стрекочут кузнечики, журчат ручьи по «играющим, как серебро, камешкам», сосна «сладостно шепчет» и роняет шишки. Именно это главное для Феокрита; сюжет в его произведениях играет второстепенную роль, и поэтому «мелкая форма» идиллий оказывается у него столь органичной.

Другим направлением литературных экспериментов эллинизма было обновление гесиодовского дидактического эпоса. Уже любовные элегии использовали опыт гесиодовского «Каталога женщин»: в обстановке бурного расцвета научных интересов естественно было использовать и опыт гесиодовских «Трудов и дней» на новом материале. Памятником такого опыта осталась для нас астрономическая поэма Арата. Арат из Сол в Малой Азии (ок. 315—245) учился в Афинах, жил, быть может, и на Косе (Феокрит дважды дружески упоминает имя Арата, хотя неизвестно, тот ли это Арат), в 270‑х годах поселяется при македонском дворе и живет там до конца жизни, предприняв лишь две долгие поездки в Антиохию и Александрию. Как большинство эллинистических писателей, Арат был поэтом–филологом, редактировал антиохийское издание Гомера; писал он и мелкие стихотворения, до нас не дошедшие.

Поэма Арата называлась «Явления» и состояла из двух книг — с описанием созвездий и с описанием метеорологических примет. Сам Арат ни в малой мере не был ни астрономом, ни метеорологом: в первой части он пересказывал астронома IV в. Евдокса, во второй — Феофраста. Его поэма резко отличается от философского эпоса X в. (Парменид, Эмпедокл), творцы которого излагали в стихах свои собственные философские взгляды. Для Арата главное не содержание, а форма; его задача — найти простое и ясное стихотворное выражение для сложного, трудного и прозаического предмета. Эту задачу он разрешает превосходно: его поэма ясна и изящна, хотя, конечно, это перечисление небесных созвездий, лишь изредка оживляемое развернутым сравнением или мифом, кажется теперь однообразным и холодным. Некоторый пафос приобретает поэма только там, где Арат вносит в нее стоический дух своего афинского учителя Зенона: именно стоическое учение об органической связи всех частей мироздания подсказало Арату выбор его темы. Аристотель осуждал дидактический эпос за то, что в нем нет единства сюжета; Арат своим обращением к дидактическому эпосу показал, что для него и его поколения главной в литературе стала не проблема сюжета, а проблема стиля. Именно поэтому постановка стилистической задачи у Арата и ее решение вызвали восторг в эллинистическую и римскую эпоху: Каллимах и другие приветствовали поэму восторженными эпиграммами, лучший астроном следующего века Гиппарх писал к ней комментарии, латинские поэты переводили ее по меньшей мере четыре раза.

Наиболее полное выражение маньеристические тенденции эллинистического искусства нашли в творчестве Каллимаха (ок. 310—240). Экспериментаторский культ стихотворения на редкую и трудную тему, неожиданно и прихотливо построенного, с отступлениями, сжатыми в ученом намеке, и с описаниями, сжатыми в искусно найденной детали, сочетающего новоизобретенные приемы с архаическими реминисценциями, непременно небольшого, но стилистически отделанного до совершенства, — такова поэзия Каллимаха. В своем стремлении к изысканной новизне он рвал даже с непосредственными своими предшественниками, осуждал Антимаха за громоздкость и тяжеловесность, ссорился со своими старшими современниками Асклепиадом и Посидиппом за их уважение к Антимаху, ссорился со своим учеником Аполлонием Родосским из–за его стремления реставрировать классический эпос; сохранившиеся отрывки из Каллимаха содержат многочисленные отголоски его литературных боев. Он писал:

Не  выношу я  поэмы  киклической, скучно дорогой
Той  мне  идти,  где снует  в  разные стороны  люд;
Ласк,  расточаемых  всем,  избегаю я, брезгаю воду
Пить из  колодца:  претит общедоступное мне.
(«Палатинская антология», XII, 43,
перевод  Л. Блуменау)
Жизнь и литературная карьера этого воинствующего новатора складывалась трудно. Потомок знатного рода (из Кирены в Ливии), получивший прекрасное образование (в Афинах), он в молодости должен был стать школьным учителем в александрийском предместье, потом много лет плодотворно работал при Мусейоне, написал много ученых сочинений о «древностях» разного рода, составил огромный аннотированный каталог александрийской библиотеки («Таблицы» в 120 книгах), но все же на должность библиотекаря назначен был не он, а его ученик и соперник Аполлоний. Только на склоне лет, когда Птолемея II Филадельфа сменил Птолемей III (246—221), положение Каллимаха стало прочнее.

Из сочинений Каллимаха полностью сохранились 6 гимнов богам (в одном сборнике с гомеровскими гимнами) и 63 эпиграммы (в «Палатинской антологии»); кроме того, по папирусным отрывкам и кратким пересказам нам до некоторой степени известны его ученые элегии «Начала», стилизованные стихи на случай — «Ямбы» и эпиллий «Гекала».

Гимны Каллимаха описывают рождение Зевса (I), аполлоновский праздник Карнеи (II), молодость Артемиды (III), рождение Аполлона и Артемиды на плавучем острове Делосе (IV), праздник Деметры (VI) и купанье Афины (V; этот гимн написан дистихами, остальные — гексаметром). Все они являются чисто литературными произведениями, не предназначенными для исполнения на празднествах: они содержат в себе слишком много изысканной учености, намеков на современность, чисто бытовых черт, да и образы богов в них настолько очеловечены, что могут вызвать разве что сочувствие, а не благоговение. «Гимн к Зевсу» начинается эффектным столкновением различных версий очень архаического мифа:

Как же тебя называть? Диктейским? Иль лучше Ликейским?
Дух мой сомненьем объят: где рожден ты? Ответа не знаю.
Кто говорит о себе, что в Идейских горах ты родился,
Зевсом аркадским иные зовут; чьи же речи не лживы?
Впрочем, «критяне — лжецы»; говорят они, будто на Крите
Зевса могильная насыпь. Но ты же не умер, ты вечен!
(Перевод  М. Е. Грабарь–Пассек)
Далее в гимн вплетаются и другие «ученые» мотивы: например, рассказывается, как первая река в безводной Аркадии потекла из того источника, который высекла из скалы богиня Рея, чтобы омыть новорожденного Зевса. В гимне к острову Делосу Аполлон уже во чреве матери обладает даром пророчества и умеет говорить; причем его пророчество политически заострено: когда измученная мать хочет родить его на острове Косе, то Аполлон предупреждает ее, что на Косе должен родиться «другой бог и царь» (подразумевается Птолемей II Филадельф). В «Гимн к Деметре» вставлен мотив сказочного «обжоры» в образе фессалийского царя Эрисихтона, который велел срубить священную рощу Деметры, чтобы построить залу для пиров, и был наказан неутолимым голодом. В «Купанье Паллады» рассказан миф об ослеплении Тиресия: он еще подростком случайно увидел купающуюся Афину, и богиня была вынуждена лишить его зрения, но вознаградила его даром прорицания. При этом Афина искренне жалеет Тиресия, она была дружна с его матерью, которая теперь осыпает ее горькими упреками, но она не властна отменить веление богов: кто видел нагую богиню, не должен видеть ничего. Там, где боги окончательно теряют всякие признаки величия, Каллимах умеет их нарисовать особенно живо и реально: так, в начале «Гимна к Артемиде» девятилетняя девочка Артемида, решившая быть охотницей, влезает на колени к отцу — Зевсу и, прикасаясь к его подбородку (традиционный жест просителей), заставляет его дать ей обещание: не выдавать ее замуж и разрешить ей заказать себе оружие для охоты; потом она учится стрелять из лука, причем первые ее стрелы все время летят мимо, а обжора Геракл просит ее не тратить силы на пустяковую дичь, зайцев или козочек, а приносить ему хорошего кабана или дикого быка на жаркое. Рамкой для каллимаховых мифов тоже служат простые бытовые сцены: «Гимн к Деметре» и «Купанье Паллады» открываются беседой между участницами ожидаемого празднества; в первом случае беседа происходит, когда колесницу Деметры встречают с корзиной, наполненной плодами (праздник, учрежденный Птолемеем); во втором — при ожидании статуи Афины, подвергавшейся омовению в реке и облекавшейся в новую одежду; здесь–то и рассказываются повести об Эрисихтоне и Тиресии.

«Начала» Каллимаха представляли собой четыре книги элегических повествований, построенных по тому же принципу гесиодовского каталога, что и у косских элегиков. Новшеством было то, что вместо любовного материала Каллимах вложил в эти рамки ученый материал, причем как раз такого рода, какой был особенно популярен в эллинистической науке: о культовых и бытовых «древностях» разных городов и мест. В зачине Каллимах описывал, подражая гесиодовой «Теогонии», как однажды на Геликоне к нему во сне явились Музы и благословили на поэтический труд и как он стал их расспрашивать, отчего на Паросе жертвы Харитам приносятся без музыки и венков, а в Линде жертвы Гераклу — с обрядовой бранью, почему на Левкаде Артемида изображена со ступкой на голове и т. п., а Музы дают ему ответы о причинах и началах всех этих странных обычаев (отсюда — заглавие «Начала» или «Причины», греч. aitia, ср. «этиологический»). Далее, по–видимому, диалогическая форма исчезла. Из III книги сохранился изящный любовный рассказ об Аконтии и Кидиппе: влюбленный Аконтий бросил Кидиппе яблоко с надписью «Клянусь Артемидой, я выйду за Аконтия», она прочитала эту надпись вслух и так невольно дала клятву, которую должна была исполнить; рассказ кончался длинным перечислением городов, основанных потомками Аконтия и Кидиппы. В IV книгу, вероятно, входил знаменитый рассказ о «косе Вероники», сохранившийся в папирусном фрагменте и в латинском переводе Катулла: Береника, молодая жена Птолемея III, молясь за победу своего супруга, отрезает себе косу и посвящает ее богам в храме обожествленной Арсинои, жены Птолемея II; боги возносят косу на небеса и превращают в созвездие; рассказ ведется от лица косы. Так в вереницу ученых этиологических повествований вплетается изысканная придворная лесть.

Для стиля «Начал» особенно характерно нагнетание многозначительных деталей, которое вообще свойственно александрийской ученой поэзии. Так, приготовления к свадьбе Кидиппы описываются словами: «Уже собирались с утра в воде погасить свой пыл быки, видевшие перед собой острый вечерний нож». Так, Аполлон велит отцу Кидиппы исполнить клятву дочери в таких словах: «Ведь не Тенос блюла моя сестра, не в Амиклейской ограде плела себе осоку, не в реке Парфении смывала после охоты пыль — она была на Делосе в тот миг, когда твоя дочь поклялась, что Аконтия она будет иметь мужем […] Не серебро со свинцом смешаешь ты, взяв зятем Аконтия, — электр с золотом, говорю я, смешаешь ты. Ты, тесть, Кодрид по крови; он же, твой кеосский зять, — настоятель священнодействий Аристея–Истмия, коими положено на вершине горы ублажать тяжкий восход Сириуса и просить у Зевса ветров, чтобы во множестве ловились перепела в льняных силках» (перевод Ф. Зелинского). Так Каллимах добивается того, что буквально за каждой строкой его рассказа перед читателем распахивается даль сложнейших мифологических ассоциаций.

В эпиллии «Гекала» мы находим тот же художественный принцип уже не в применении к стилю, а в применении к сюжету. Тема эпиллия — один из подвигов Тесея, укрощение марафонского быка; но сам этот подвиг совершается где–то на дальнем плане, вне эпиллия, внимание же поэта сосредоточивается на скромной хижине старушки Гекалы, где Тесей укрывался от дождя в ночь перед поимкой быка и куда он вернулся с усмиренным быком, но уже не застал старушку в живых и учредил в память ее ежегодный праздник (опять этиологический мотив). Так древний героический миф полностью переосмысливается благодаря новому углу зрения, новой перспективе, в которой на первом плане оказывается человеческий быт и человеческая психология (подробно описанная утварь хижины, приготовление ужина для Тесея, тревога Гекалы за судьбу героя), и лишь через них открывается вид на центральные события мифа. Но и этим Каллимах не удовлетворяется: чтобы еще больше углубить мифологический фон, он вводит в эпиллий вставной эпизод — разговор двух птиц (на крыше хижины), одна из которых, старый ворон, рассказывает другой о древнейших царях Кекропе и Эрихтонии и о том, как за дурную весть он, ворон, был обращен Аполлоном из белой птицы в черную (еще один этиологический мотив). По какой причудливой связи входил этот вставной эпизод в основное повествование, сказать невозможно.

«Ямбы» Каллимаха были циклом из 13 стихотворений, нарочито разнообразных и по темам, и по редкостным размерам. Вступительное стихотворение, написанное холиямбом, вложено в уста древнего Гиппонакта, вернувшегося из подземного царства («Внимайте Гиппонакту! Я пришел к людям — оттуда, где за грош купить быка можно…») и призывающего людей не ссориться, а жить в дружбе; в поучениерассказывается история о том, как уважали друг друга легендарные семь мудрецов, а потом, в другом стихотворении, — басня о ссоре лавра и оливы. Связь этих тем с литературными распрями Каллимаха и его недругов почти несомненна.

Эпиграммы Каллимаха замечательны прежде всего неожиданной для такого любителя ухищрений простотой и отделанной ясностью. Видно, что писатель и здесь старался оттолкнуться от предшественников и современников, и от «легкости» Асклепиада, и от «трудности» Леонида, — он старается сделать эпиграмму такой же уравновешенно–законченной, как в старину, но, конечно, в применении к новым темам и в соответствии с новыми требованиями к изяществу формы. Это труднодостижимое совершенство простоты произвело сильнейшее впечатление на современников и стало идеалом для бесчисленных подражателей. Современному читателю эпиграммы Каллимаха могут показаться холодными, но некоторые из них и сейчас сохраняют подлинный лиризм:

Кто–то сказал  мне о смерти  твоей, Гераклит, и  заставил
Горькие слезы  пролить. Вспомнилось мне,  как  с  тобой
Часто в беседе мы солнца закат  провожали. Теперь же
Прахом  холодным  ты стал,  галикарнасский  мой  друг!
Но еще  живы  твои соловьиные песни:  жестокий,
Все уносящий  Аид  рук  не наложит  на  них.
(«Палатинская  антология», VII, 80,
перевод  Л. Блуменау)
Каллимах — центральная фигура александрийской литературы. Влияние его на позднейшую греческую и на римскую поэзию было огромно. Катулл переводил его и подражал ему в эпиллиях, Овидий — в любовных и идиллических темах (история Аконтия в «Героинях», история Филемона и Бавкиды в «Метаморфозах»), Процерций — в этиологиях, Энний и Луцилий подражали его ямбам в своих сатирах, Гораций довел до совершенства его стиль многозначительной детали. Но для широкой публики он был слишком труден, его новаторские художественные приемы казались слишком густо поданными, он остался «поэтом для поэтов», переписывали его мало, и нам он известен хуже, чем заслуживает по своему историко–литературному значению.

При всем своем увлечении разработкой новых жанров и воскрешением забытых жанров эллинистическая литература не могла обойти вопроса об отношении к жанрам классическим и канонизированным: героическому эпосу и трагедии. Максимализм Каллимаха, предлагавшего совсем отвергнуть и забыть большой эпос («большая книга — большое зло»), был слишком радикален для многих александрийских поэтов. Главное столкновение произошло между Каллимахом и его учеником, библиотекарем Мусейона Аполлонием (ок. 290—215), в своей «Аргонавтике» решившимся обновить героический эпос — ту самую «киклическую поэзию», которая была так ненавистна Каллимаху. Хотя победа осталась за Каллимахом и Аполлоний должен был удалиться из Александрии на Родос (отсюда его прозвище), однако новая, переработанная на Родосе редакция поэмы Аполлония имела большой успех и пользовалась у эллинистической и потом у римской публики не меньшим вниманием, чем стихи самого Каллимаха.

Как известно, древних киклических поэм о походе аргонавтов в Колхиду за золотым руном не существовало; Аполлоний как бы восполняет этот пробел в мифографическом эпосе, чутко уловив интерес своих современников к диковинкам дальних стран. Его «Аргонавтика» состоит из четырех книг: книги I и II описывают плаванье в Колхиду, книга III повествует о любви Медеи к Ясону, о подвигах Ясона и похищении золотого руна, книга IV описывает обратный путь. Для описания дальних земель Аполлоний пользовался сочинениями историков и географов, для разработки сюжета и характеров — произведениями трагиков: на них он учился психологическому мастерству. Было замечено, что объем поэмы приблизительно равен объему драматической тетралогии: по–видимому, Аполлоний старался следовать указанию Аристотеля, что художественное произведение не должно быть слишком большим. Но соблюсти другое указание Аристотеля, относительно единства действия, Аполлоний не захотел или не смог. Началом и концом поэмы служат чисто внешние моменты — сбор дружины и прибытие на родину; середина поэмы представляет собой вереницу эпизодов, очень слабо связанных сквозным действием: так, подробно описан брак Ясона с Гипсипилой на Лемносе, хотя в дальнейшем он никакой роли в сюжете не играет. Поэма загружена географическими и культурно–историческими подробностями (о халибах, которые добывают железную руду, о тибаренах с их обычаем «кувады»); любопытен маршрут возвращения аргонавтов: из Черного моря по Дунаю в Рону и затем путем Одиссея мимо Италии, Сциллы с Харибдой и острова феаков. Все эти разделы поэмы Аполлония — продукт трудов «ученого поэта».

Значительно интереснее и живее те разделы поэмы, где речь идет о богах и людях. Строго следуя Гомеру, Аполлоний вводит в свое произведение так называемый «божественный аппарат». Гера и Афина покровительствуют аргонавтам, и по их просьбе Афродита посылает своего шаловливого и непослушного сынишку Эрота ранить стрелой сердце Медеи и пробудить в ней любовь к Ясону; они спасают аргонавтов от сталкивающихся скал на Боспоре, от Сциллы и Харибды, но сами аргонавты не чувствуют своей тесной связи с этими богинями (какую, например, Одиссей постоянно ощущает со своей покровительницей Афиной). Религиозного чувства в поэме нет: единственный момент, когда речь идет о возмездии за преступление, — это гнев Зевса и Эриний за коварное убийство беззащитного Апсирта, брата Медеи, но и здесь требуется только формальное «очищение» от греха. Лучшее в поэме Аполлония относится к той сфере, в которой особенно сильны поэты–эллинисты, к области бытовых и психологических наблюдений. Посещение Афродиты Герой и Афиной напоминает, скорее, обстановку в «Сиракузянках» Феокрита, а не беседу богинь, — именно это придает ей подлинную прелесть; тонко обрисован образ Афродиты: после ухода мужа — Гефеста — в кузницу она, сидя на кресле перед домом, расчесывает свои роскошные волосы, присматривая за Эротом, играющим в кости с Ганимедом: фигуры мальчишек, избалованного и лукавого Эрота и скромного уступчивого Ганимеда, напоминают эллинистические статуи детей. Вспышка страсти Медеи при виде красивого пришельца, образ которого после этого непрерывно стоит перед ее глазами, описана настолько правдиво, что «стрела Эрота», поразившая ее в сердце, кажется ненужной литературной метафорой. Очень реально описан страшный сон, который видит Медея в ночь после приезда греков: она должна выбрать между незнакомцем и отцом, она выбирает первого и от гневного крика отца просыпается: отражение ее душевной борьбы во сне психологически вполне верно и выгодно отличается от часто используемого мотива «вещего» сна.

Относительно политической установки, которой придерживается Аполлоний, достоверного суждения вынести пока не удается. В поэме крайне отрицательными чертами обрисованы оба царя, принимающие участие в действии. Пелий, дядя Ясона, свергнувший с престола его отца, своего родного брата, посылает племянника за золотым руном в Колхиду на почти безнадежное предприятие, вызывая негодование граждан; еще хуже поступает с аргонавтами царь Колхиды Аэт, который, обещав Ясону за свершение его сказочных подвигов золотое руно, не выполняет своего обещания, догадываясь, что чужеземцу помогли волшебные зелья Медеи. Внутри самой дружины аргонавтов господствует демократическое начало: Ясон постоянно — даже слишком часто — советуется с товарищами; Геракл, самый сильный, на которого направляются все взоры, когда идет речь о выборе вождя, отказывается в пользу Ясона, собравшего дружину для похода.

Любопытны литературные контроверсии между Аполлонием и Феокритом, который испробовал свои силы в изложении в форме эпиллиев двух эпизодов из похода аргонавтов: гибели любимца Геракла, юноши Гиласа, которого завлекли в омут нимфы ручья, пленившись его красотой (идиллия XIII), и рукопашного боя между Полидевком и варваром–великаном Амиком, не пропустившим аргонавтов к источнику (идиллия XXII). Оба эти эпизода встречаются и в поэме Аполлония, но там они изложены гораздо тусклее и менее наглядно. Кто из двух поэтов первым обратился к этим темам, неизвестно, но более вероятно, что Феокрит, недовольный сухостью рассказа Аполлония, решил показать ему, как можно оживить эпический мотив.

О разработке другого классического жанра, трагедии, в эллинистическую эпоху мы располагаем, к сожалению, более скупыми сведениями. Трагедия пользовалась большим почетом, театры имелись, и классические пьесы ставились почти в каждом городе. Характерное изменение произошло в устройстве представления: актеры теперь играли не на орхестре перед палаткой–скеной, а на высокой крыше скены (отсюда нынешнее слово «сцена»); это делало их заметнее для зрителей, но отделяло их от хора, который оставался на орхестре, — свидетельство, что роль хора в драме совсем сошла на нет. Наряду с классическими пьесами ставились и новые; Птолемей II покровительствовал культу Диониса, собирал в Александрию драматургов со всех концов греческого мира, при его дворе писали семь трагических поэтов, гордо называвшие себя «плеядой». Наиболее известным среди них были Александр Этолийский (работавший также при македонском дворе) и Ликофрон Халкидский. Оба они были, по александрийскому обычаю, также и филологами: Александр выверял для библиотеки издания трагедий, Ликофрон — издания комедий.

Отрывки, сохранившиеся от трагедий III в., настолько скудны, что составить по ним представление об эволюции этого жанра невозможно. По–видимому, развивались те же тенденции, которые наметились в IV в.: с одной стороны, к снижению образов (одна трагедия Александра на сюжет из Троянской войны называлась «Играющие в кости»), с другой стороны, к мелодраматическому пафосу (заглавия, связанные с экстатическими культами: «Адонис», «Дафнис» или «Литиерс»). Очень любопытно, что в эту эпоху появляются трагедии на исторические темы: «Фемистокл» и «Ферейцы» Мосхиона (о событиях V—IV вв.), «Кассандреида» Ликофрона (о событиях недавнего прошлого). С одной стороны — это свидетельство, что история V—IV вв. отодвинулась для эллинистической публики почти в легендарное прошлое, с другой — это типичная для александрийского архаизаторства реставрация старинной трагедии Эсхила и Фриниха. Наиболее интересный памятник этих экспериментов — опубликованный в 1950 г. папирусный отрывок пьесы на геродотовский сюжет о лидийском царе Гигесе, убивающем своего предшественника Кандавла.

Ликофрон Халкидский был автором одного из самых удивительных произведений греческой поэзии, дошедших до нас, — монодрамы «Александра». Это растянутый до объема трагедии рассказ вестника, передающего царю Приаму экстатический монолог безумной пророчицы Кассандры («Александры») в день отплытия Париса из Трои за Еленой. Кассандра предрекает все бедствия, грозящие троянцам и грекам; в самом прихотливом порядке она перечисляет события Троянской войны и скитаний греков при их возвращении, заранее оплакивает и Гектора, и Приама, и Ахилла, и Ифигению, и Агамемнона, и себя, поносит и «пятимужнюю» Елену, и «вакханку в лисьей шкуре» Пенелопу, на каждом шагу отвлекается в сторону, поминает и Геракла и Тесея, пророчит и о переселении дорян, и о нашествии Ксеркса, и о походе Александра Македонского; неожиданно много внимания уделяется Западу, где скитаются Одиссей и Диомед и где потомки Энея воздвигнут Рим:

Он,  чье и  враг  прославит  благочестие,
Создаст  державу, в битвах  знаменитую,
Оплот, из рода  в род  хранящий счастие.
(Ст.  1270—1272)
По–видимому это отголосок первого столкновения греческого мира с Римом — похода Пирра эпирского в Италию (280—275).

Написана монодрама Ликофрона нарочито темно и загадочно: поэт пользуется редкими и малоупотребительными словами, громоздит метафоры и перифразы, называет Елену то «телкой», то «сукой», Трою — то «Фалакрией», то «Атой», а всякого прорицателя — «Калхантом»; тот ученый язык, который мы видели у Каллимаха, кажется простым и ясным по сравнению с языком Ликофрона. Вот как вестник сообщает Приаму, что утром, когда Парис отплыл в Грецию, Кассандра начала пророчествовать: «Эос на стремительных крыльях Пегаса летела над крутизною Фегия, покинув Тифона, твоего неединоутробного брата, на ложе близ Керна, когда плаватели отрешили благопогодные вервия от скальных рытвин, отсекли путы от берега, и прекрасноликие, нежноногие, аистоцветные дщери Фалакрии поразили своими клинками девогубительную Фетиду, вознося над Калидной белые перья, пышную корму и ткани на реях под северными ударами ярого ветра; тогда–то, разжав вдохновенные Вакхом уста на высоком холме Аты, воздвигнутой скиталицей–коровой, Александра начала свою речь». Разумеется, такой монолог, в котором ни один образ не понятен без комментария, никогда не предназначался для исполнения со сцены; «Александра» — это пьеса для чтения, квинтэссенция трагических тем и эсхиловски–пышного стиля, рассчитанная на узкий круг знатоков и ценителей.

Судьба жанра комедии в эллинистическую эпоху сложилась иначе. Новоаттическая комедия Филемона и Менандра не привилась на почве эллинистических держав (хотя Птолемей зазвал в Александрию Филемона и зазывал Менандра). По–видимому, здесь заговорили вкусы простонародья эллинистических городов: оно могло радоваться, не понимая, великолепию трагедии, могло наслаждаться грубыми шутками фарса, но скучало на представлениях изящных менандровских комедий. Поэтому эллинистические комедиографы стали разрабатывать именно фарс. В поисках образцов они обратились не к аттической комедии, а — через ее голову — к одному из ее истоков: к дорийской и, в частности, южноиталийской фарсовой сценке — флиаку. Развитие ее пошло по двум направлениям. На своей родной южноиталийской почве она подпала под преимущественное влияние среднеаттической комедии с ее фантастикой и вылилась в буффонный жанр «гиларотрагедии» — пародии на трагедию; основателем этого жанра считался Ринтон из Тарента (или из Сиракуз). На почве эллинистического Востока она подпала под преимущественное влияние новоаттической комедии с ее бытописательством и вылилась в различные разновидности мима; общей для всех этих разновидностей была установка на «воспроизведение жизни» («мимесис»). Эллинистические писатели упоминают много видов мима — как разговорных («мимология», «биология», «ионикология», «кинедология»), так и песенных («гилародия», «магодия», «лисиодия» и др.). Нам они известны лишь по скудным папирусным отрывкам; наиболее интересный среди них, так называемая «Жалоба девушки», тоскующей у дверей своего возлюбленного, имеет вид лирической песни, написанной переменчивыми размерами, и принадлежит, по–видимому, к жанру «магодии».

Единственный памятник эллинистической комедии, лучше нам известный, — это не пьесы для сцены, а пьесы для чтения (или, по крайней мере, для декламации): такая же нарочитая квинтэссенция мимического комизма, как «Александра» была квинтэссенцией трагизма. Это восемь «мимиамбов» Герода, найденных на папирусе в 1891 г. Об авторе их почти ничего не известно; написаны они, по–видимому, около 250 г. до н. э., место действия, по крайней мере некоторых из них, — остров Кос, уже известный нам литературный центр новой эпохи.

Мимиамбы Герода — это короткие (около 100 стихов) монологические или диалогические сценки, написанные холиямбом. По образам и мотивам они близко напоминают позднюю аттическую комедию: кажется, что эти сценки выхвачены из комедии и переработаны так, чтобы внешние сюжетные связи утратились и на первый план выступила натуралистическая «верность жизни», часто доходящая до непристойности. В первом мимиамбе сводницы пытаются совратить молодую женщину, во втором — сводник в суде обвиняет своего клиента в буйстве и насилии, в третьем — мать просит учителя высечь ее сына, отбившегося от рук, в четвертом — две мещанки любуются картинами и статуями в храме Асклепия (та же тема, что и в «Сиракузянках» Феокрита), в пятом — развратная хозяйка устраивает сцену ревности услужающему ей рабу, в шестом — две дамы обсуждают способ утешаться без мужей, в седьмом — сапожник любезничает с двумя заказчицами, в восьмом — поэту снится странный сон: состязание в прыгании на раздутом мехе и ссора с завистливым стариком — может быть, аллегорическая полемика с литературными недругами (буколическими поэтами?). Натуралистичность этой тематики резко контрастирует с художественной формой мимиамбов — трудным холиямбическим стихом, архаичным ионическим языком, элементами пародии высоких жанров. Именно это сочетание словесной поэтичности и тематической вульгарности было, по–видимому, целью, которую преследовал Герод в своей перелицовке мимического жанра на ученый лад.

Красноречие также было затронуто общей эволюцией словесности от классического стиля к эллинистическому. Так как оно было теснее всего связано с политическим бытом общества, то в нем перемены произошли быстрее всего и решительнее всего. Было три рода красноречия: политическое, торжественное и судебное. Пока Греция была свободной, ведущую роль играло политическое красноречие; с упадком политической жизни в греческих городах эта роль перешла к торжественному красноречию. Это сразу изменило эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремилась прежде всего убедить слушателя, торжественная речь — понравиться слушателю; там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, играет редкими словами, вычурными метафорами, подчеркнутым ритмом. Переход к новому красноречию был постепенным: переломом считалось творчество Деметрия Фалерского, последнего из крупных афинских ораторов (конец IV в.), стиль которого уже был не столько «сильным», сколько «изнеженным», по выражению Цицерона. К середине III в. черты нового красноречия сложились окончательно; в это время работает малоазийский оратор Гегесий, имя которого стало впоследствии синонимом дурного вкуса. Потомки смеялись над изысканными фразами в его декламации о разорении Фив Александром Македонским: «Ближние грады оплакивали град, видя, что вот он был, и вот его нет»; «Ты, Александр, разрушил Фивы, как Зевс мог бы низринуть с неба луну, и оставил Афины, как солнце: два эти города были очами Эллады, и мы тревожимся за участь одного, видя, что другой, фиванский, вот уже выколот». Но современники воспринимали этот стиль как естественную эволюцию классического стиля применительно к новым условиям; непрерывность традиции продолжала ощущаться, новые ораторы считали себя истинными наследниками древних ораторов, и даже Гегесий думал, что подражает Лисию. Только к I в. до н. э., к началу классицистической реакции, этот стиль будет осужден как «порча» и «извращение» и заклеймен кличкой «азианизма», а памятники его будут преданы забвению.

Одним из следствий этой перестройки красноречия было быстрое развитие теории словесности — риторики. Если в политическом красноречии построение речи всякий раз определяется неповторимой конкретной обстановкой, то в торжественном красноречии оно гораздо однообразнее, легче поддается предварительному расчету и, следовательно, легче может пользоваться теорией, заранее рассчитывающей все возможные типы и комбинации ораторских приемов. Эллинистическая школа бурно разрабатывает такую теорию, оставляя далеко позади первые попытки времен Исократа и Аристотеля: приемы классифицируются, предписания детализируются и систематизируются, для овладения теорией разрабатывается продуманный курс упражнений, от простых пересказов до целых речей на тему фиктивных судебных казусов. Практические результаты этой работы сказались столетие спустя, когда ими воспользовались Цицерон и римские ораторы.

Философия, как уже было сказано, относилась к этим успехам риторики пренебрежительно, и вопросами художественной формы гнушалась. Зато историография, уже в IV в. обратившаяся к опыту риторики, шла теперь по этому пути еще дальше. Раскол прозаической литературы на необработанные «записки» и на собственно художественную словесность содействовал представлению о том, что главное дело историка — не сбор и осмысление материала, а его умелое изложение. Влияние риторики, учившей изяществу стиля, скрещивалось здесь с влиянием перипатетической поэтики, учившей продуманности композиции «сюжета». Старые опыты риторической историографии Эфора и Феопомпа казались уже недостаточными.

Из тех историков, которые не ограничивались «записками» о частных вопросах, а брались за историю большого размаха, крупнейшими фигурами были Дурид и Тимей. Дурид Самосский (ок. 340—270) упрекал Эфора и Феопомпа, во–первых, в отсутствии «воспроизведения жизни» («мимесис», программное понятие аристотелевской «Поэтики»), во–вторых, в отсутствии «приятности слога»; как бы соперничая с ними, он начал свою «Историю» с того же места, с какого и Феопомп, и довел до своего времени. Насколько можно судить по отрывкам, «воспроизведение жизни» он понимал лишь как насыщение рассказа драматическими красочными подробностями, подчас весьма мало правдоподобными. Тимей Сицилийский (ок. 345—240), большую часть жизни проживший в Афинах, был автором истории Сицилии и Италии с древнейших времен до Первой пунической войны; первым из греков он уделил большое внимание возвышающемуся Риму. Он много сделал для уточнения вопросов географии и хронологии (ему принадлежит мысль отсчитывать годы по олимпиадам), но он был кабинетным ученым, книжником, некомпетентным в политике и в военном деле, а к тому же имел склонность сверх меры превозносить героев и чернить своих врагов; рассказ его уснащен пышными и бессодержательными речами персонажей, а стиль его, по мнению позднейших писателей, отличался безвкусной вычурностью. Столетие спустя Полибий жестоко критиковал «Историю» Тимея, но отдал должное его эрудиции, начав свое повествование с того года, на котором остановился Тимей.

Наиболее благодарным материалом для риторической разработки была история Александра Македонского, дававшая картину небывалых героических свершений на фоне неизведанных экзотических стран. Неудивительно, что к этой теме обратились сразу многие авторы и что наряду с более или менее достоверными отчетами очевидцев появились беллетризованные повествования с сильной примесью фантастики; наиболее известный вариант принадлежал историку Клитарху, писавшему около 300 г. С течением времени этот клитарховский сюжет многократно перерабатывался, терял последние черты истории и впитывал многие побочные влияния откровенно сказочного или риторического происхождения; из этого синтеза в начале нашей эры сложился так называемый «Роман об Александре», уже вполне сказочного содержания, известный как роман Псевдо–Каллисфена (от имени фиктивного автора, спутника Александра). Этот роман стал началом той сказочной литературы об Александре, которая в эпоху поздней античности и Средневековья широким потоком растеклась и по Западу и по Востоку.

Эллинистическая литература второй половины III и II вв. до н. э.

Около 240‑х годов до н. э. сходит со сцены поколение Каллимаха, Феокрита, Арата. Тотчас после этого в эллинистической литературе становятся все заметнее черты упадка, подражательности, оскудения. Поколение Каллимаха еще ощущало традицию полисной культуры и реформировало ее, борясь с ней, как с живым и сильным противником; новое поколение получило плоды победы из рук предшественников, но уже не имело их творческих стимулов.

Это было связано с общим кризисом эллинизма, который начинается к концу III в.

Пышный расцвет эллинизма в первой половине III в. был следствием быстрого и повсеместного перехода греческого общества к новым, высшим формам рабовладельческой экономики. Но эти формы хозяйства требовали сильной государственной власти, способной держать в повиновении массы рабов, осуществлять контроль над трудом зависимых свободных, обеспечивать безопасность торговых путей. Эллинистические державы с их постоянными дворцовыми смутами и разорительными междоусобными войнами не смогли создать такой крепкой и долговечной государственной организации. Вторая половина III в. — это время, когда Македония вступает в жестокую борьбу с пытающейся освободиться Грецией, а Птолемеи и Селевкиды истощают друг друга бесконечной междоусобной войной за Палестину. Вторая половина III в. — это время, когда резко обостряются социальные противоречия, находя свое крайнее выражение в социальном реформаторстве спартанских правителей Агида, Клеомена и потом Набида. А конец II в. отмечен самой сильной волной восстаний рабов и зависимых крестьян, прокатывающейся по всему Средиземноморью: это восстания в Сицилии в 137—132 и 104—100 гг., на Делосе и в Аттике в 130‑х годах, восстание Аристоника в Пергаме в 133—129 гг. и Савмака на Боспоре около 108—107 гг.

В эллинистических государствах, где привилегированным населением были греки, а угнетенным — местные жители, эта социальная борьба неминуемо сливалась с этнической борьбой. Культура III в. развивалась под знаком эллинизации Востока; культура II в. — под знаком ориентализации эллинства. Почти все народные движения II в. не в последнюю очередь направлены против захватчиков–греков и их культуры. Особенно ярким примером является восстание Маккавеев в Палестине (165—142), где народное движение против власти Селевкидов вылилось в религиозную войну иудейства против эллинов и эллинизированной иудейской знати; в результате восстания в Иудее было восстановлено независимое теократическое государство. Эллинистическим правителям было все труднее бороться с этим контрнаступлением Востока. Приток переселенцев из Греции, питавший эллинистическую колонизацию III в., постепенно иссяк; со II в. до н. э. в Греции впервые прекращается прирост населения. Греки, осевшие в эллинистических городах, начинают постепенно сливаться с местным населением, учащаются смешанные браки, среди греков распространяются восточные имена, обычаи и верования; слово «эллин» означает уже не национальную принадлежность, а привилегированное социальное положение и образование. Эллинистические правители вынуждены были учитывать в своей политике это усиление восточного элемента в их государствах. В Египте Птолемей IV принимает египтян в свое войско, а Птолемей V коронуется в Мемфисе по уставу древних фараонов (197 г. до н. э.) и старается привлечь к себе египетское жречество: храмы получают новые и новые привилегии. В государстве Селевкидов Антиох IV (175—163) и его преемники переходят от политики основания новых эллинских городов к политике эллинизации, достаточно внешней и поверхностной, старых восточных городов; так, рядом с Селевкией, оплотом эллинства в Месопотамии, вновь оживает древний Вавилон.

Обострение социальных и этнических противоречий, дворцовые перевороты и междоусобные войны делали эллинистические государства бессильными против натиска извне — с востока, со стороны Парфии, и с запада, со стороны Рима. Первые столкновения эллинистического мира с Римом и Парфией относятся к III в.: к 272 г. римляне подчиняют греческие города южной Италии, около 250 г. образование парфянского государства в северном Иране откалывает от державы Селевкидов всю ее восточную часть — Греко–Бактрийское царство. К 200 г. римляне одерживают победу над Карфагеном, справиться с которым до конца никогда не удавалось грекам, и подчиняют себе Сицилию; затем римская армия переправляется в Грецию, в 197 и 168 гг. разбивает македонские войска, в 190 г. — сирийские; в 146 г. римская держава подчиняет себе Македонию и Грецию, в 133 г. — Пергам. В то же время на Востоке рушится под ударами тохаров Греко–Бактрийское царство, а парфяне отбивают у слабеющих Селевкидов Мидию, Месопотамию и выходят к Евфрату. Остатки эллинистических государств оказываются стиснутыми между Римом и Парфией и теряют всякое политическое значение. Развитие эллинской культуры отныне продолжается в условиях иноземного владычества.

Условия эти неодинаковы: римское владычество и парфянское владычество над эллинистическим миром глубоко отличались по своему характеру. Парфяне пришли в Иран и Месопотамию как освободители местного населения от греческих захватчиков, их идейной опорой были традиции местных культур Востока, их социальной опорой была местная землевладельческая знать. Греки всегда оставались для парфян врагами, если не политическими, то духовными, и это делало невозможным распространение греческой культуры в парфянском царстве. Эллинистические города продолжали существовать в составе парфянского царства, греческий язык служил парфянской администрации, греческие мотивы использовались парфянским искусством; но глубокий синтез эллинской и парфянской культур был немыслим, и за четыре века из парфянских владений не вышло ни одного сколько–нибудь заметного греческого писателя. Не то было в Риме. Римляне старались показать, что они пришли в Грецию и Азию не как завоеватели, а как умиротворители. Опорой римлян была рабовладельческая олигархия полисов, которой они помогали держать в повиновении рабов и бедноту, а эта олигархия была самым образованным слоем населения. Поэтому римляне старались не противопоставлять свою культуру греческой, а всячески сближаться с ней. Римские полководцы и наместники усваивали греческий язык, чтили греческие святыни, вывозили в Рим греческих учителей, книги и статуи. Усиленно подчеркивалась легендарная близость греческого и римского народов; популярность получил миф о происхождении римского народа от Энея, троянского героя, переселившегося некогда в Италию. Рим становился как бы официальным наследником Греции.

В общей обстановке кризиса эллинизма понятен и упадок литературы. Произведения этого периода, за единичными исключениями, сохранились лишь в отрывках. Но признаки общего упадка можно заметить и в философии, и в художественной литературе того времени.

В философии признаком кризиса было распространение скептицизма, пришедшего на смену догматизму. Уже в середине III в., как сказано, скептицизм находит опору в школе платоника Аркесилая (Средняя Академия). Если центральной фигурой философии III в. был Хрисипп, создатель всеобъемлющей догматики стоицизма, то центральной фигурой философии II в. уже оказывается Карнеад (ок. 214—129 гг.), глава Средней Академии, неутомимый критик хрисипповской теории с позиций крайнего скептицизма. Последовательно отвергая всякое положительное содержание философии, Карнеад даже не писал книг, а ограничивался устными выступлениями, в которых мастерски использовал риторическую технику, унаследованную им от софистов. Когда в 155 г., явившись с греческим посольством в Рим, он произнес перед римлянами две речи, в которых с одинаковым блеском доказывал, что справедливость есть благо и что справедливость есть зло, то Катон в Сенате потребовал удалить посольство как угрозу гражданской нравственности. Другие философские школы — послехрисипповская Стоя, перипатетики, эпикурейцы — не выдвинули во II в. ни одного значительного имени, ограничиваясь междоусобной полемикой по частным вопросам и широкой популяризаторской работой, в ходе которой постепенно смягчались особенности и стирались грани, отделявшие школу от школы. Скепсис Карнеада расчищал дорогу для следующего этапа духовного кризиса II в. — для эклектизма, к которому пришла философия к концу века.

В филологии признаками кризиса был отрыв филологии от художественной литературы, сокращение круга исследуемых памятников, сужение тематики исследований. В III в. александрийские ученые, от Зенодота до Эратосфена, были, как правило, филологами и поэтами в одном лице, и это накладывало отпечаток на их научную деятельность. Во II в. на смену им во главе Мусейона становятся Аристофан Византийский (ок. 257—180 гг.) и его преемник, знаменитый Аристарх Самофракийский (ок. 215—145 гг.), имя которого стало нарицательным. Это были уже филологи чистой воды, ничем не связанные с современной поэзией. Филологические критерии первых исследователей казались им наивными и субъективными: начинается волна переизданий, начинается забота об отборе авторов и произведений для переизданий, начинается погоня за обширными детальными комментариями. Забота об отборе вылилась в составление так называемых «канонов» — списков классических авторов в каждом жанре (5 эпиков, 9 лириков, 5 трагиков и т. д.): ученый интерес все больше сосредоточивался на немногих именах, остальное предавалось забвению. Забота о полноте толкования вылилась в составление объемистых построчных комментариев (Аристарх на каждую книгу издаваемого текста писал по книге комментариев), в которых широта и связность анализа все больше уступали место мелочному разбору частностей языка и реалий. Эти тенденции александрийской школы тут же подвергались критике со стороны конкурирующей пергамской школы: ее глава Кратет Малльский (ок. 215—135 гг.), философ–стоик, географ и натуралист (создатель первого земного глобуса), попытался вернуть филологию к первоначальному философскому энциклопедизму, но безуспешно. Одним из вопросов, вызывавших особенно острые споры между школой Аристарха и школой Кратета, был вопрос об аналогии и аномалии: что определяет нормы литературного языка, единообразное правило («аналогия», точка зрения филолога Аристарха) или живой обычай («аномалия», точка зрения натуралиста Кратета)? Плодом этого спора явились первая грамматика греческого языка, составленная учеником Аристарха Дионисием Фракийским (ок. 170—90 гг.), и важная попытка философской систематизации риторики (особенно раздела о содержании речи), под влиянием Кратета сделанная Гермагором Темносским (ок. 150 г.). Однако в разгаре этой полемики александрийскую науку постигла катастрофа. В 145 г. после очередного дворцового переворота Аристарх, наставник старого царя, попал в опалу у нового царя, был вынужден бежать и, старый и больной, умер на Кипре; его ученики разъехались: кто на Родос, кто в Пергам, кто в Афины, комендантом александрийской библиотеки был назначен дворцовый офицер, и Александрия надолго потеряла роль научного центра.

В художественной литературе кризис проявляется особенно ярко. После блестящей плеяды поэтов эпохи Каллимаха в эллинистической литературе долго не появляется ни одного сколько–нибудь значительного имени. Царит подражательность: писатели берут за образец кого–нибудь из мастеров первого поколения и стараются превзойти его в его же манере. Подражателями Каллимаха выступают оба крупнейших поэта второй половины III в.: Эратосфен, работающий в Александрии, знаменитый астроном и географ, этиологические эпиллии которого заканчиваются превращениями персонажей в небесные светила, и Евфорион, работающий в Антиохии, в эпиллиях и элегиях которого громоздятся мифологические мотивы, изложенные необычайно вычурным и темным языком, насыщенным редкими архаизмами и украшенным изысканными аллитерациями. Подражателями Аполлония Родосского выступают бесчисленные эпики, чьи произведения известны нам обычно лишь по заглавиям; наиболее заметным из них был Риан Критский (тоже вторая половина III в.), описавший в поэме легендарные мессенские войны VIII—VII вв. — описание это известно по позднему пересказу историка Павсания. Подражателями Феокрита являются авторы маленьких идиллий Мосх Сиракузский (середина II в.) и Бион Смирнский (конец II в.). Подражателем Арата был Никандр Колофонский, работавший в Пергаме; сохранились две его дидактические поэмы о противоядиях от укусов змей и от отравленной пищи (130‑е годы). Подражателями Асклепиада, Леонида Тарентского и Каллимаха выступают эпиграмматисты III—II вв. — в их творчестве чем дальше, тем больше ощущается характерное стремление не создавать новое, а варьировать старое, взяв за основу какую–нибудь эпиграмму прежнего мастера и построив по ее образцу новую, на сходную тему. Крупнейшим эпиграмматистом этой эпохи был Антипатр Сидонский, писавший в конце II в. до н. э.

Рядом с этим упадком «высокой» литературы важно отметить очень широкое развитие «низовой» литературы, к сожалению почти нам неизвестной. По–видимому, к концу III в. из прежних мимических сценок и арий вырабатывается жанр большой сюжетной пьесы («мимическая ипотеза»), пользующийся с тех пор повсеместной популярностью до самого конца античности. Во II в. Аристид Милетский художественно обрабатывает эротический фольклор «Милетских историй»; ко II в., по–видимому, приходится отнести возникновение жанра любовного романа, первые папирусные отрывки которого (так называемый «Роман о Нине») относятся к рубежу I в. до н. э. — I в. н. э.; наконец, в отрывках мифографа Дионисия Скитобрахиона (конец II в.) мы находим беллетризованный пересказ мифов, предвещающий поздние античные и средневековые «романы о Трое». Но наиболее значительным событием было создание народно–философского жанра устной проповеди — «диатрибы», основателем которого считался бродячий киник Бион Борисфенский (первая половина III в.), а лучшим мастером — Менипп из сирийской Гадары (середина III в.). Это был философский диалог, превращенный в монолог, в котором проповедник сам себя перебивает, задает себе вопросы, отвлекается, рассказывает притчи, толкует мифы, поет стихи, нарочито играет бессвязностью и беспорядочностью изложения, подчиненной, однако, отчетливой целенаправленности философского урока. Стиль этих «Менипповых сатир», до нас не дошедших, оказал глубокое влияние на последующую моралистическую и сатирическую литературу — на Сенеку, Диона Хрисостома, Петрония, Лукиана. Важно отметить, что самый характерный свой прием — чередование прозы и стихов — сириец Менипп явно заимствовал из восточной литературной традиции.

Над этим литературным упадком II в. одиноко возвышается фигура историка Полибия. Но его творчество уже неразрывно связано с новой политической и культурной силой, вступающей в историю Средиземноморья, — с Римом. Именно деятельность Полибия образует тот рубеж, после которого греческая и римская литература сливаются в единый поток.

Глава 5. Римская литература III—II вв. до н. э.

М. Л. Гаспаров

Этапы развития ранней римской литературы

Первоначально Рим был лишь небольшим политическим центром племени латинов в средней Италии. На севере соседями Рима были этруски, народ невыясненного происхождения, с развитой культурой, своеобразно сочетавшей восточные и греческие элементы; на востоке — горные италийские племена, говорившие преимущественно на оскском языке, родственном латинскому. На протяжении VI—IV вв. Рим постепенно превращался из родовой общины в рабовладельческое государство. Этот процесс протекает в Риме почти так же, как двумя столетиями раньше в Греции. Особенностью римских условий было то, что это развитие происходило в трудной обстановке внешней борьбы на два фронта: с одной стороны, против этрусских торгово–ремесленных полисов, с другой стороны, против горных италийских племен, еще не вышедших из родового строя. Эта борьба требовала от Рима такого напряжения всех сил, какое могло быть достигнуто лишь с помощью самой строгой военной и родовой организации. Твердая дисциплина в войске, твердые законы в государстве, твердая власть отца в семье — вот основа римского общества этого времени; даже народное собрание в Риме было организовано по–военному. Pietas (благочестие) — залог верности заветам богов и предков, fides (верность) — залог единства и нерушимости общества, gravitas (серьезность) — залог разумной линии поведения, constantia (твердость) — залог верности избранной линии поведения — вот основы римской нравственности, входящие в понятие virtus (доблесть, добродетель); все они подчинены мысли о благе общины. Знать цену всему хорошему и дурному в жизни и уметь ставить выше всего блага государства, потом семьи, и лишь потом свое собственное — к этому сводится знаменитое определение традиционной римской добродетели, сохранившееся в отрывке из сатур Луцилия (конец II в.).

Борьба Рима с италиками и этрусками закончилась победой: к середине III в. вся Италия подпала под римскую власть. Рим был одновременно оплотом земледельческой латинской равнины и торговым пунктом на скрещении речных и сухопутных путей; поэтому он счастливо сочетал два качества, какими его противники обладали лишь порознь: патриотизм сплоченной сельской общины с гибкостью и широким кругозором развитого торгового полиса. Это же сочетание качеств позволило Риму широко воспринимать внешние культурные влияния, не теряя в то же время традиционного своеобразия своего духовного облика. Вся духовная культура раннего Рима представляет собой сложное взаимодействие элементов италийских, этрусских и греческих, и роль греческого элемента, понятным образом, была здесь особенно велика. Греческая культура влияла на римскую как непосредственно, через греческие колонии южной Италии, так и косвенно, через этрусков. Даже пифагорейство, столь сильное в греческой Италии VI—V вв., нашло отголосок в римских преданиях о царе Нуме Помпилии. Таким образом, ко времени непосредственного столкновения Рима и Греции римское общество уже было подготовлено к усвоению греческой духовной культуры в ее классических образцах.

Объединение Италии под властью Рима привело к тому, что языком италийской культуры стал язык Рима — латинский язык. На оскском языке литература не сложилась, и даже оскский фольклор — ателлана (о котором — ниже) — получил литературную обработку лишь в латыни; на этрусском языке литература, по–видимому, ограничивалась религиозным и культовым содержанием.

Ранняя латинская словесность была, конечно, также преимущественно устной; нам она известна лишь по упоминаниям позднейших писателей и ничтожным отрывкам. Почти целиком она служила нуждам государства и рода. В сенате и в народном собрании произносились политические речи. «Законы XII таблиц» заучивались молодежью как основа римской нравственности. Верховный жрец вел на белых досках летопись (анналы), где отмечались имена должностных лиц, знаменья, списки побед и поражений — все, что свидетельствовало о милости или немилости богов к римскому народу. На празднествах пелись гимны в честьбогов. Молитвы, оракулы, заклинания имели ритмическую форму. Во время триумфа — победного шествия войска через Рим — солдаты распевали насмешливые стихи, чтобы не сглазить удачу. Свадьбы сопровождались пением шуточных песен. На похоронах знатных лиц плакальщицы вели причитания (нении), а родственник умершего произносил над ним похвальное слово; отголоски этих речей и плачей можно видеть в сохранившихся надгробных надписях.

Наибольший интерес для развития римской словесности имели две ее формы: пиршественные песни (зачаток эпоса) и игровые представления (зачаток драмы). Пиршественные песни исполнялись на пирах, во славу подвигов предков; предполагается, что именно в них сложились поэтические легенды о Ромуле, Кориолане и других римских героях, перешедшие потом в историческую традицию. По–видимому, в этих песнях выработался национальный стихотворный размер римского эпоса — так называемый «сатурнийский стих», не метрического склада (как у греков), а тонического; к III в. он имел настолько законченную художественную форму, что Ливий Андроник и Невий, введя греческие размеры для римской драмы, не решились это сделать для римского эпоса и писали свои поэмы сатурнийским стихом, лишь слегка метризованным на греческий лад. Только со времени Энния сатурнийский стих был вытеснен в эпосе гексаметром.

Игровые представления в Риме были двух родов, одни — сложившиеся под этрусским влиянием, другие — под оскским. Представления первого рода напоминали, по–видимому, первичные формы аттической хоровой комедии: два полухория перекликались насмешливыми стихами — фесценнинами (от этрусского города Фесценния). Первоначально эти игры были частью обряда на сельских празднествах урожая, потом проникли в город, вобрали в себя элементы этрусской музыки и пляски, утратили хоровой характер и в таком виде вошли в постоянную программу римских игр (с 364 г. до н. э. по традиционной хронологии). Представления второго рода напоминали первичные формы дорийской фарсовой комедии и назывались ателланами (от оскского города Ателлы): это были комические бытовые сценки, в которых неизменно участвовали четыре персонажа–маски — молодой дурак Макк, старый дурак Папп, обжора и хвастун Буккон, коварный горбун Доссен; по–видимому, такие представления во многом напоминали позднейшую итальянскую commedia dell’arte и, может быть, были одним из ее источников. Ателланы также входили в программу римских игр, и судьба их была счастливее: когда после 240 г. представления этрусского образца на праздничной сцене были полностью вытеснены представлениями переводных греческих драм, ателлана уцелела и продолжала ставиться в виде эксодия, дивертисмента (так в театре Нового времени после трагедии ставился водевиль).

Сенатские речи, застольные песни, театральные представления на каждом празднестве — все это было хорошей школой художественного слова, исподволь готовившей латинскую словесность для перехода от устного этапа к литературному. Решающий шаг в этом переходе был сделан в начале III в., когда виднейший римский политический деятель Аппий Клавдий Слепой (консул 307 и 296 гг.) первым стал записывать свои речи и первым составил под своим именем сборник нравственных сентенций в сатурнийских стихах. Еще Цицерон знал и ценил знаменитую речь, которой престарелый Аппий в 280 г. убедил сенат не заключать мир с Пирром Эпирским. После того как достоянием письменности стали серьезные темы речей и моральных поучений, легче было сделать второй шаг и перейти к письменной поэзии — эпосу и драме. Этот шаг был сделан Ливием Андроником и Гнеем Невием.

Создание римской письменной поэзии неразрывно связано с общими переменами в жизни Римского государства в середине и второй половине III в. до н. э. В это время римское оружие впервые выходит за пределы Италии, в двух тяжелых войнах (Первая и Вторая Пунические войны, 264—241 и 219—202 гг.) Рим наносит поражение своему опаснейшему соседу — Карфагену и устанавливает господство над всем западным Средиземноморьем. Рим впервые ощущает себя мировой державой, равной по значению Македонии, Египту и царству Селевкидов. Появляется необходимость заботы о международном престиже Рима, тем более настоятельная, что общественное мнение греческого мира с опаской смотрело на новое италийское государство. Рим обращается к средствам литературной пропаганды: сенатор Фабий Пиктор с помощью греков–секретарей пишет на греческом языке и для греческих читателей первый обзор римской истории, выставляя на вид троянское происхождение, исконную доблесть и высокие цели Рима (ок. 210—205 гг.). Сочинения Фабия и его продолжателей, также писавших по–гречески (до нас не дошедшие), стали первыми созданиями римской исторической прозы.

Тот же рост самосознания побуждает Рим и внешне приобрести облик, достойный мировой столицы. Город обстраивается греческими храмами, учреждает новые пышные празднества по греческому образцу, и в программе этих празднеств театральные представления занимают все больше места. Цель этого праздничного блеска была двоякая: во–первых, поддержать престиж новой столицы перед греческим миром и, во–вторых, ублажить широкие массы населения, истомленного тяжелыми войнами. Ни о какой духовной эллинизации римской правящей знати еще нет и речи: греческий театр для нее не часть внутреннего мира, а лишь предмет роскоши, рассчитанный на иностранцев и чернь. Поэтому литературные занятия у нее в пренебрежении: все поэты первого столетия римской литературы происходят из средних и низших слоев общества и не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии.

Такова была эпоха, выдвинувшая трех первых римских поэтов: Ливия Андроника, Гнея Невия и Макция Плавта. Из их произведений сохранились лишь комедии Плавта; все остальное дошло лишь в скудных отрывках. Их достижения были подготовлены творчеством нескольких поколений безымянных авторов, сочинявших героические песни для пиров и сценарии для праздничных театров. Но то были произведения малого объема; главное, чему должны были первые поэты учиться у греков, было искусство большой сюжетной формы — эпоса и драмы, — которая позволила бы придать художественную законченность этому словесному опыту.

Первым шагом на этом пути был простой перевод образцов греческой поэзии на латинский язык. Этот шаг сделал Луций Ливий Андроник (ок. 275—200 гг.), грек из Тарента, вольноотпущенник римского сенатора, обучавший в Риме детей знати латинскому и греческому языкам. Для нужд преподавания он перевел на латинский язык сатурнийским стихом «Одиссею» Гомера; впоследствии этот перевод оставался школьным чтением до времен Цезаря и Августа. По заказу должностных лиц он переводил для театральных зрелищ греческие трагедии и комедии (известно 12 заглавий) и сам был их режиссером и актером; первая такая постановка состоялась в 240 г. и имела большой успех. Наконец, по предложению сената он в 207 г. написал — несомненно, тоже по греческому образцу — гимн Юноне для общественного молебствия. Такова была деятельность в эпосе, драме и лирике этого греческого литератора на римской службе.

Этой переводной работе Андроника отчетливо противопоставил свое осознанное стремление к оригинальности и римской самобытности второй римский поэт, «гордый кампанец» Гней Невий (ок. 270—200 гг.), впервые выступивший с пьесами в 235 г. В эпосе он создал национальную эпопею «Пунийская война» (сатурнийским стихом в семи книгах по позднейшему делению), воспевающую борьбу Рима с Карфагеном, начиная от легендарной встречи Дидоны и Энея и кончая победой в Первой Пунической войне, в которой Невий сам принимал участие. В трагедию он первым попытался ввести темы из римской истории, сочинив пьесы «Ромул» и «Кластидий» (место победы римского полководца Марцелла над галлами в 222 г.). В комедии, своем любимом жанре (известно более 30 заглавий), он старался как можно свободнее перерабатывать образцы греческой новой комедии, вводя в одну греческую пьесу мотивы из другой (контаминация) и вставляя куски собственного сочинения, часто с прямыми намеками на римскую действительность: на разгульную молодость полководца Сципиона, на новоявленных юнцов–ораторов, на угасание духа свободы и т. п. Эта политическая в консервативном духе пропаганда со сцены напоминала аристофановскую комедию, но в римской аристократической республике такие тенденции не могли получить развития. За один из таких выпадов Невий попал в тюрьму, а потом был вынужден покинуть Рим и умер на чужбине.

Наследником Невия на комедийной сцене был Тит Макк (или Макций) Плавт (ок. 255—184 гг.): он первым из римских писателей сосредоточился на одном жанре, отказавшись от других, — на комедии. Сохранилась почти полностью 21 его комедия; наиболее известны «Амфитрион», «Горшок», «Куркулион», «Менехмы», «Хвастливый воин», «Псевдол» и др. Наученный горьким опытом Невия, Плавт отказался от политических выпадов и намеков на лица, хотя отдельные замечания и рассуждения о современных нравах, законах и победах у него и нередки. Но аристофановский дух буйного полнокровного веселья, унаследованный от народного италийского театра (по преданию, сам Плавт был первоначально актером), сохранился и в его пьесах. Аттическая новая комедия с ее идеалом «воспроизведения жизни» превращается в его произведениях в забавную буффонаду, полную грубых шуток и бойких песен, действие которой развертывается в полуфантастическом мире гротеска и гиперболы. Упрощается ее сюжет, но зато действие приобретает небывалую динамичность. Упрощаются характеристики действующих лиц, но сама эта упрощенность становится источником комизма: старик скуп до смешного, влюбленный юноша беспомощен до смешного и т. д., а между этими карикатурными фигурами выдвигается в центр пьесы образ любимого героя Плавта — удалого раба–интригана, который держит в руках все нити действия. Из диалога исчезают философские сентенции, зато во множестве появляются остроты, каламбуры, пародии, алогизмы, недоразумения, нарушение сценической иллюзии — все, что возбуждает смех. Иными словами, в переработке Плавта новоаттическая комедия утрачивает изящество и глубину, но приобретает буйную жизнерадостность и оптимизм, уже недоступный для Менандра и его продолжателей.

Эта стихийная «сила смеха» (vis comica) в сочетании с народной свежестью и яркостью языка и была залогом славы Плавта и у современников, и у потомства.

В первой половине II в. до н. э. культурная атмосфера Рима претерпевает дальнейшие изменения. В эту пору, после покорения западного Средиземноморья, Рим обращается к покорению восточного Средиземноморья и устанавливает свое господство над Грецией (II Македонская война, 200—196 гг.; с Антиохом Селевкидом, 192—188 гг.; III Македонская война, 172—167 гг.; Ахейская война, 146 г.). Связи Рима с Грецией сразу стали теснее и прочнее. Материальные богатства, накопленные Грецией, широким потоком потекли в Рим, опьянение роскошью греческого быта стало поголовным, появился даже глагол «pergraecari» со значением «развратничать». Но вместе с этим Риму открылись и духовные богатства Греции. За поварами и актерами в Рим потянулись философы и ученые: около 169 г. Рим посетил Кратет, глава пергамской школы; в 167 г. среди греческих заложников в Рим прибыл Полибий, будущий историк, в 155 г. Афины прислали в Рим с дипломатическим посольством трех своих ведущих философов — стоика, перипатетика и академика; последним был знаменитый Карнеад. После поражения Македонии в Рим была перевезена библиотека македонского царя — лучшая после александрийской, пергамской и, может быть, антиохийской. Знакомясь с классическими произведениями греческой мысли и слова, римская аристократия впервые увидела в греческой культуре ценность для себя, а не для других, средство внутреннего совершенствования, а не внешнего блеска.

В новой обстановке возникает и новый духовный идеал римлянина. Завоевание мира означало для него, что доблесть (virtus) Рима оказалась сильней, чем доблесть его соперников, и поэтому именно Рим оказывается в ответе за судьбы всего цивилизованного человечества. А это влекло за собой постепенное расширение, одухотворение традиционного идеала virtus, его превращение из узкогражданского в общечеловеческий. Рядом с традиционными римскими добродетелями выдвигаются новые: iustitia (справедливость), clementia (милосердие) и самая широкая из них — humanitas (человечность). Рядом с традиционным пафосом общественного дела (negotium) выдвигается пафос частного досуга (otium) не как простого отдыха, а как умственного просвещения и духовного совершенствования. Рядом с государством, которому каждый служит своим делом, все больше места в жизни образованного человека занимает дружеский кружок, члены которого объединены общим досугом. В таких кружках воспитывался тот новый для римской «серьезности» тип ученого и в то же время непринужденного и остроумного разговора и поведения, то «вежество» (urbanitas), которое было неотъемлемой чертой римского идеала. Один из первых таких кружков образовался вокруг полководца Сципиона Африканского (Старшего), победителя Ганнибала; сам Сципион не был писателем, но весь его облик и поведение, его аффектированное героическое благородство, его подражание Александру Македонскому было утверждением нового для Рима человеческого идеала.

Все эти перемены в римской жизни неизбежно сопровождались противодействием, прежде всего со стороны консервативной земельной знати — поборницы прежнего полисного уклада. Лозунгом этой реакции была защита древней чистоты римских нравов, виднейшим из ее вождей был Марк Порций Катон Старший (234—149), знаменитый простотой быта, прямотой речи и строгостью нравов. Стараниями консерваторов в 186 г. был запрещен модный греческий культ Вакха, в 184 г. отстранен от политики Сципион, в 173 и 161 гг. изгнаны из Рима греческие учителя философии, в 154 г. прекращено строительство постоянного театра. В противовес проникающей в Рим греческой теоретической науке Катон пишет своего рода энциклопедию римских практических знаний: ряд сочинений о сельском хозяйстве, военном деле, праве и т. д.; в противовес индивидуализму греческих историков и их римских подражателей он пишет «Начала», очерк истории Рима и Италии (первый на латинском языке), где сознательно опускает все имена политиков и полководцев (из сочинений Катона сохранилась лишь книга «О сельском хозяйстве» — первый памятник латинской прозы). Это не было слепой борьбой против всего греческого. Катон знал греческий язык, пропагандировал сельское хозяйство эллинистического типа, построил в Риме первую базилику; он хотел учиться у греков практическим приемам, но без идейных компромиссов: «прочитывать, но не зазубривать» их сочинения. Эллинофильство Сципионов и римский консерватизм Катона в равной мере были необходимы для того синтеза римской и греческой культуры, который определяется в следующих поколениях.

Поэтами нового периода римской культуры были Энний и его продолжатели Пакувий, Цецилий и Теренций; полностью сохранились лишь комедии Теренция («Свекровь», «Самоистязатель», «Братья» и др.), остальное дошло в отрывках.

Квинт Энний (239—169), уроженец эллинизированной южной Италии (он называл себя «человеком о трех языках» — латинском, греческом и оскском), наперсник Сципиона и его друзей, был, бесспорно, крупнейшим из ранних римских писателей. Он представлял собой новый в Риме тип поэта–просветителя, цель которого — не развлекать народ, как приходилось Невию или Плавту, а открывать ему дотоле неведомую мудрость. Во вступлении к своему основному произведению, эпопее «Анналы» («Летопись»), он возвещает, что в него переселилась душа самого Гомера. Соответственно стиль его высок и патетичен, грубость слога и стиха Невия ему претит, комедии предпочитает он трагедию. В 18 книгах «Анналов» — поэтическом изложении римской истории от Энея до своих дней — он, по–видимому, впервые осмысляет римские завоевания как историю торжества римской «доблести», которая в ответе за судьбы всего человечества. В своих трагедиях (22 заглавия, в том числе две на римские темы) он перелагает преимущественно Еврипида — «трагичнейшего из поэтов» и «философа на сцене». Но вдобавок к этим традиционным жанрам, обращенным ко всему римскому народу, Энний впервые разрабатывает жанры новые, обращенные к узкому дружескому кругу любителей просвещения. Это стихи смешанного размера и содержания, поучительные и шутливые, имитирующие изящную ученость непринужденных бесед: рядом с панегириком Сципиону здесь находятся басни и эпиграммы, рядом с «Эвгемером», популяризацией рационализма, и «Эпихармом», популяризацией пифагорейского мистицизма, — эротические стихи («Сота») и дидактическая поэма–пародия («Чревоугодие») — все, конечно, в переложении с греческого. Образцом нового жанра послужили эллинистические произведения типа «Ямбов» Каллимаха, назван он был старинным словом «сатура» в новом осмыслении — «смесь».

Преемники Энния унаследовали его ученость и просветительский дух, но не его разносторонность. В эпосе Энний непосредственных продолжателей не имел. В трагедии продолжателем был его племянник и ученик Марк Пакувий (ок. 220—130 гг.); а в комедии — его друг Цецилий Стаций (ум. в 168 г. до н. э.). Обоих объединяло стремление как можно более приблизиться к греческим образцам. «Ученый старец» Пакувий (известно 13 заглавий) предпочитает модному Еврипиду классического Софокла, разрабатывает редкие и малоизвестные мифологические сюжеты, вставляет в пьесы философские рассуждения и сентенции. Цецилий (известно 42 заглавия) отказывается от плавтовской вольности обращения с греческими комедиями, отвергает контаминацию и старательно воспроизводит в своих пьесах сложные сюжетные перипетии аттических образцов, однако с сюжета на стиль эта забота о точности перевода не распространяется, и в его репликах по–прежнему царит не менандровское изящество, а плавтовское шутовство. В этом смешении греческих и италийских черт ближайшие потомки видели достоинство, а позднейшие — недостаток; потому–то Цецилий долго считался лучшим римским комиком, но дошли до нас пьесы не его, а поэтов, более последовательных в своих тенденциях, — Плавта и Теренция.

Публий Теренций Афр (ок. 190—159 гг.) довел эллинизаторские тенденции Цецилия до логического конца: заботу о точности передачи эллинского духа он перенес на стиль, а в сюжете вновь позволил себе контаминацию (несмотря на нападки других учеников Цецилия, больше заботившихся о передаче буквы, а не духа подлинника). Для Теренция важны характеры, а не шутки, психологическая ситуация, а не действенная интрига. Как и для аттических комиков, для него комедия не средство развлечения, а средство познания жизни; но если Менандр смотрит на поведение своих маленьких персонажей сочувственно, но сверху вниз, с доброй иронией духовного превосходства, то Теренций смотрит на них снизу вверх как носитель той культуры, к которой он еще только жаждет приобщиться. Поэтому действующие лица греческой комедии предстают у него облагороженными, возвышенными, черты комизма в них сглаживаются, менандровская местная и бытовая конкретность слабеет, уступая место чертам образцовой, общечеловеческой humanitas; речевая индивидуализация, столь блестящая в аттической комедии, совершенно оставлена, все персонажи одинаково изъясняются изящным и гладким разговорным языком образованного римского общества, который впервые получает здесь литературное оформление. Это внимание к проблеме литературного языка свидетельствует уже о приближении нового периода, I в. до н. э., когда эта проблема станет первоочередной.

На пути к новому периоду лежит полоса переходного времени, приблизительно соответствующая второй половине II в. до н. э. Это было время завершения культурных тенденций предшествующего столетия. Греческая культура окончательно укореняется в Риме, обучение греческому языку и литературе у греческого учителя становится непременным требованием к образованному молодому человеку. Сопротивление поборников древних нравов ослабевает: становится признанным, что древняя римская доблесть должна усваиваться не стихийно, а сознательно, т. е. в греческом философском осмыслении. Таков взгляд, господствующий в культурном центре римского общества того времени — в кружке Сципиона Эмилиана (Младшего), оратора и полководца, разрушителя Карфагена, друга и покровителя Полибия и Панэтия: здесь смягчились крайности и сочетались положительные стороны идеалов Сципиона Старшего и Катона. Такие же взгляды господствовали и в других аристократических кружках, собиравшихся в 120‑х годах вокруг Гая Гракха, а в 100—90‑х годах вокруг Квинта Лутация Катула.

В то же время вторая половина II в. до н. э. была началом глубокого общественного кризиса в Риме. Рим, не перестав быть полисом, стал мировой державой; морально–политическое единство свободного гражданства, которым держался раннереспубликанский Рим и отголоски которого еще чувствовались в период больших завоеваний, теперь разрушилось окончательно. Между узким кругом правящей знати (сенатское сословие), которому на долю достались все выгоды от завоеваний, и широкими слоями разоряющегося крестьянства и городского плебса образовалась пропасть. В политике это привело к попыткам реформ и восстаний, которые стали началом столетней полосы так называемых гражданских войн (выступление Тиберия Гракха в 133 г., Гая Гракха в 123—122 гг., Апулея Сатурнина в 100 г.). В литературной жизни Рима это привело к расслоению публики: если трагедиям Энния или комедиям Плавта еще могли одинаково рукоплескать и сенаторы и плебеи, то уже комедии Цецилия и Теренция встретили, с одной стороны, восторг аристократических ценителей, а с другой — прочное равнодушие широкой публики. Обозначается раскол культуры на культуру знати и культуру масс.

Общественный кризис сопровождался духовным кризисом. Философский идеал римской доблести, благодетельствующей мир наилучшим управлением, оказался ничуть не похожим на действительность. Между философской теорией и политической практикой, между досугом и делом просвещенных римских аристократов происходит разрыв: вместо того чтобы быть подспорьем и дополнением политической практики, культурные интересы становятся способом ухода и отдыха от неприглядной действительности. В творчестве Энния еще уживались, с одной стороны, эпос и трагедия для широкой публики, с другой — сатуры для избранного кружка; два поколения спустя пишущий трагедии Акций и пишущий сатуры Луцилий уже оказываются духовными антагонистами.

В соответствии с этими процессами можно отметить в развитии римской литературы второй половины II в. до н. э. три черты: упадок старых поэтических жанров, характерных для традиционной идеологии граждан полиса; возвышение новых поэтических жанров, характерных для индивидуалистической идеологии подданных мирового государства; развитие прозы, которая в этот период постепенно сравнивается с поэзией по своему значению в культурной жизни общества. Все произведения этого периода сохранились лишь в отрывках.

Упадок старых жанров — это упадок литературных форм, рассчитанных на прежнюю, широкую и однородную полисную аудиторию: эпоса, трагедии и комедии. В эпосе этот упадок всего заметней: эпигоны Энния еще пытались писать поэмы во славу новых войн и полководцев, но остались незамеченными современниками и забытыми потомством.

В трагедии наступление упадка было отсрочено талантом последнего великого римского трагика, Луция Акция (170 — ок. 85 г. до н. э., сохранились заглавия и отрывки 43 драм). Акций стремится обновить римский трагический театр, он вновь обращается к Еврипиду как к главному образцу, пытается преодолеть равнодушие публики намеками на современность в мифологическом содержании и риторическим блеском поэтической формы; он имеет успех, и за ним остается слава лучшего римского трагика, но после его смерти трагедия в Риме перестает существовать.

Комедия, обреченная колебаться между вкусами знати и простонародья, пережила особенно сложную эволюцию. Переводная комедия из греческой жизни (паллиата, от греческой национальной одежды — плаща, паллия) в своем развитии от Плавта к Теренцию из плебейской становилась все более аристократической, после Теренция окончательно потеряла популярность в народе и постепенно сошла на нет. Драматурги стали сочинять оригинальные комедии из римской народной жизни (тогата, от римской национальной одежды — тоги), но и они имели такую же судьбу: если первый из авторов тогат, Титиний (современник Цецилия), еще брал пример с грубого юмора Плавта, то его продолжатель Л. Афраний оказывается поклонником Теренция и Менандра, и тогата вслед за паллиатой аристократизируется, теряет популярность и в I в. до н. э. гибнет. Тогда обслуживание широкой театральной публики остается уделом народного фарса — ателланы, дотоле существовавшей лишь как скромный дивертисмент в конце спектакля и только на рубеже II—I вв. до н. э. приобретающей литературную обработку; к ней присоединяется мим, перенесенный в Рим из Александрии, и эти два жанра продолжают существовать до самой поздней античности, неизменно любимые простонародьем и неизменно презираемые «высокой» литературой. Так совершается в Риме разрыв между литературой и театром: на одном полюсе остается риторическая «драма для чтения», в которую превратилась трагедия, на другом — полуимпровизированный фарс, в который превратилась комедия.

Возвышение новых жанров, отражающих новую, более индивидуалистическую идеологию, связано прежде всего с именем Гая Луцилия (180 или 148 г. — ок. 102 г. до н. э.). Он написал 30 книг «Сатур»: этот жанр, второстепенный для Энния, стал для него основным. Свободнорожденный, богатый человек, друг Сципиона, он живо откликался в стихах на все, чем жил современный Рим, — политические события, литературные споры, нравы и моды; но, рассуждая обо всем этом язвительно и едко, он сохранял позицию не бойца, а наблюдателя, человека стороннего, наслаждающегося своим досугом и свысока взирающего на мир; и с отголосками общественной жизни у него перемежаются не только популярно–философские размышления, как у Энния, но и лирически–шутливые рассказы о самом себе, о своей поездке в сицилийское имение, о своем любовном приключении, своих рабах и домочадцах, — такого в римской поэзии еще не бывало. В «Сатурах» Луцилия, в соответствии со смыслом заглавия, все эти темы еще образовывали пеструю смесь. У поэтов следующего поколения, работавших на рубеже II—I вв., новые для Рима мотивы уже оформляются в эллинистические жанры. Лутаций Катул, Порций Лицин, Валерий Эдитуй упражняются в сочинении изящных эротических эпиграмм и ученых дидактических поэм; Левий пишет цикл «Эротопегний» — лирических песен на мифологические темы, по форме напоминающих эллинистические мелиямбы; Сей подражает идиллиям Феокрита, Матий — мимиамбам Герода. По скудости отрывков творчество этих авторов почти ускользает от нас, но значение этой первой волны римского александринизма для подготовки будущей поэзии Лукреция и Катулла несомненно.

Развитие прозы к концу II в. также связано с общими переменами в положении римской литературы. Как и в Греции IV в., упадок полисных литературных форм приводит к тому, что носителем культуры, по крайней мере «высокой» культуры, все более становится не сцена, а книга; и как в Греции, прозаические жанры начинают, пока еще слабо, вытеснять стихотворные. Требования условий римской политической борьбы сочетались с влиянием образцов эллинистической прозы. Красноречие этой поры, прославленное в старшем поколении именами братьев Гракхов (130—120‑е годы), а в младшем — М. Антония и Л. Красса (90—80‑е годы), впервые сознательно овладевает риторической техникой, к концу века появляются первые латинские учебники красноречия, один из них был составлен М. Антонием. Историография впервые отрешается от тяжеловесной формы «анналов», неизменно начинавшихся с основания Рима: Целий Антипатр пишет возвышенным поэтизированным слогом монографию о Ганнибаловской войне, Семпроний Азеллион описывает историю своего времени, по примеру Полибия заботясь о внутренней связи событий. Наконец, рядом с красноречием и историографией появляется новая область римской прозы — филология и наука о древностях, прибежище ученого досуга тех, кому претила современность: на рубеже II и I вв. работает первый римский филолог Л. Эллий Стилон. Учеником Стилона был Варрон, учеником оратора Красса — Цицерон, Семпроний Азеллион нашел продолжателя в Саллюстии, Целий Антипатр — в Ливии: так в прозе этих лет готовится мощный расцвет следующего столетия.

Становление жанров в римской литературе

Все три рассмотренных этапа начального периода римской литературы при всей разнице между ними, обусловленной быстрым темпом общественного развития Рима в III—II вв., объединены одной общей проблемой, которая оставалась главной для всех писателей, — проблемой жанра. Рим вступает в этот период, располагая почти аморфным материалом устной народной словесности, и выходит из него, владея всем жанровым репертуаром греческой литературы. Усилиями первых римских писателей римские жанры приобрели в эту пору тот твердый облик, который они сохранили почти до конца античности. Элементы, из которых складывался этот облик, были троякого происхождения: из греческой классики, из эллинистической современности и из римской фольклорной традиции. В разных жанрах это становление шло по–разному.

Эпос по греческой традиции, освященной именем Гомера, считался высшим из поэтических жанров. Поэтому в римской литературе он с самого начала мыслился как наиболее уместная форма для прославления деяний римского народа. Так как развитой мифологии римский народ не имел, это прославление облекалось в форму не мифологического, а исторического эпоса. Уже первый римский эпик Ливий Андроник выбрал для перевода не «Илиаду», а «Одиссею» потому, что странствия Одиссея, относимые преданием к западному Средиземноморью, связывались в сознании его читателей с легендарной предысторией Италии. Поэма Невия о Пунической войне перекликается с одновременным историческим трудом Фабия Пиктора, «Анналы» Энния — с «Началами» Катона. Если в начальных легендарных и полулегендарных частях эпоса еще возможна была забота о художественном распределении материала, то в дальнейших частях такой исторический эпос неизбежно превращался в метризованную летопись: так, Энний, завершив в 12 или 15 книгах первоначальный замысел своих «Анналов», потом постепенно прибавлял к ним новые книги, как настоящий хронист, описывая в них события последних текущих лет. Эпос такого рода, конечно, не мог строиться по образцу Гомера: скорее всего, образцом ему мог служить эллинистический эпос Херила, Риана и им подобных; но за скудостью материала определить степень эллинистического влияния на ранний римский эпос невозможно.

Стиль римского эпоса в большей степени был открыт влиянию гомеровской классики. У Невия еще господствует слог тяжеловесный и прозаичный:

На Мальту переходит римлянин, и остров
Пустошит, жжет и грабит, вражье добро ничтожа…
По–видимому, это стиль, унаследованный от местных пиршественных песен. Энний, введя в эпос гексаметр вместо сатурнийского стиха, ввел и гомеровский стиль вместо невиевской простоты: он старательно переводит на латынь гомеровские эпические формулы, говорит о римских консулах, как о витязях «Илиады», списывает с Аякса героический облик римского трибуна в бою. Но «гомеризовать» таким образом весь летописный материал было невозможно, и рядом с имитациями классического эпоса у Энния находятся по–невиевски сухие отчеты о выборах консулов и передвижениях войск; а такие эпизоды, как сон Илии, матери Ромула, с его сгущенным пафосом, несомненно, ориентируются на эллинистическую поэзию. Так элементы всех трех источников эпического стиля образуют у Энния смесь, но еще не синтез.

Театральные жанры в Риме, не будучи связанными с религией и культом, как в Греции, никогда не пользовались таким уважением, как эпос. Театр неизменно рассматривался только как средство развлечения. Постоянного театрального здания в Риме не было до 54 г. до н. э. Представления давались на временных деревянных подмостках с низкой и широкой сценой: уже это показывает, что римский театр был наследником не городских эллинистических театров с их высокой и узкой сценой, а народных балаганов Италии и Великой Греции. Публика толпилась прямо перед подмостками; лишь впоследствии стали устраивать сиденья перед сценой (на месте греческой орхестры) — для сенаторов и полукруглым амфитеатром — для простого народа. Театры были так малы, что актеры играли без масок, и мимика была видна всем; только в I в. до н. э., с расширением театральной постройки, вошла в употребление маска. Актеры были неполноправными гражданами, часто вольноотпущенниками; они объединялись в труппы («стадо» — grex) во главе с антрепренером (dominus gregis); антрепренеру устроители празднеств поручали организацию представления, а он должен был купить пьесу у драматурга и поставить ее. Обычно, как и в Афинах, пьесы ставились каждый раз новые; лишь с конца II в. до н. э. вошли в практику возобновления старых, ставших классическими пьес.

Несовершенство римской театральной техники объясняет многие особенности римской драматургии, прежде всего трактовку музыкального элемента: набрать несколько хороших хоров, умеющих петь и плясать, в римских условиях было невозможно; поэтому в комедии хор был совершенно исключен даже из антрактов, а в трагедии сведен до минимума. Взамен хора в драму были широко введены сольные арии — кантики; для удобства исполнения ритм их был значительно упрощен по сравнению с ритмом греческих хоров; если актер не имел голосовых данных, на сцепу рядом с ним выходил специальный певец. Наряду с этим были расширены сцены, исполняемые речитативом в длинных стихах под аккомпанемент флейты. Диалог в ямбических триметрах, речитатив в септенариях и октонариях, кантик преимущественно в кретиках и бакхиях — чередование этих трех элементов образовывало ткань римской драмы. При этом Теренций сдержанней, чем Плавт, и пользуется кантиками очень редко. Но в целом роль музыки в драме усилилась настолько, что римские трагедии, по–видимому, напоминали по форме оперу XVIII в., а комедии — оперетту. Отчасти это было подготовлено усилением монодического элемента в поздней греческой трагедии (заметным уже у Еврипида) и в эллинистическом миме («Жалобы девушки»), отчасти — ролью песни и пляски в италийском драматическом фольклоре.

Наряду с несовершенством техники — и в еще большей мере — на характер римской драматургии влияла неподготовленность публики. Сюжеты греческой трагедии и комедии были для римской театральной толпы материалом незнакомым и необычным, и, чтобы они вызывали у публики не недоумение, а должную скорбь или смех, трагизм и комизм греческих образцов приходилось утрировать. Поэтому римские трагедии оказываются более патетичными, а римские комедии — более шутовскими, чем греческие. Это усиливалось тем, что весь мир греческих драм воспринимался римлянином как далекая экзотика. Фон трагических мифов, где для грека каждое имя и название были окружены ореолом ассоциаций, был для римлян неопределенным «тридевятым царством»; они смотрели на трагедии о Персее и Агамемноне, как смотрели бы греки на представления об ассирийских царях. Фон комедийных ситуаций, с их традиционными фигурами хитрых рабов, изящных гетер, ученых поваров, льстивых параситов, лихих воинов, казался жителю полукрестьянского Рима таким же нереальным; комедиографы еще больше подчеркивают условность этого мира, фантастически гиперболизируя «вольности» греческой жизни («Здесь, в Греции, так водится…») и щедро оттеняя их мелкими римскими реалиями — упоминаниями о римских обычаях, римских чиновниках и т. п.; в результате эллинистическая комедия, «зеркало жизни», превращалась в шутовской гротеск; так, в комедии Плавта «Ослы» раб едет по сцене верхом на униженном хозяине. Впрочем, эта характеристика более относится к Плавту, у Теренция ситуации спокойнее и реалистичнее, но оттого и комедии его пользовались меньшим успехом.

Не только фон, но и действие пьес воспринималось римской публикой по–иному. В греческой трагедии исход мифа был известен публике заранее, и интерес к действию поддерживался не напряженностью ожидания, а трагической иронией подробностей. По аналогии с трагедией греческая комедия также старалась сообщать публике содержание пьесы в предупредительном прологе, чтобы внимание зрителя сосредоточивалось не на общем исходе, а на «комической иронии» отдельных поворотов действия. В Риме положение было иным. Римский трагик не мог рассчитывать на то, что его миф заранее известен публике, и должен был строить действие не на игре подробностей, а на напряженном ожидании исхода. По аналогии и римские комедиографы стали реже пользоваться средствами комической иронии и чаще — средствами комической неожиданности. Плавт еще пользовался предупредительным прологом, так как его слишком малоискушенной публике без предварительного объяснения сложная интрига пьесы могла быть попросту непонятна; но Теренций уже полностью отказывается от обычая заранее излагать сюжет, строит действие не на иронии, а на напряжении и освободившийся от повествования пролог отводит для разговора с публикой на литературно–полемические темы.

При выборе тем и сюжетов также приходилось считаться с публикой: так как ее привычка к греческим жанрам только начинала складываться, нужно было поддерживать ее сравнительно однородным материалом. Поэтому тематика римских трагедий значительно однообразнее, чем греческих; почти половина известных сюжетов принадлежит к циклу мифов о Троянской войне и судьбе Атридов — несомненно, в память о происхождении римского народа; остальные мифы использованы гораздо меньше, и, в частности, почти нет трагедий о Геракле и Тесее.

Тематика комедий тоже была достаточно однообразна. Юноша, сын сурового отца, влюблен в девушку, принадлежащую своднику, который хочет отдать ее богатому и хвастливому воину; но и с помощью хитрого раба (реже — парасита) юноша добывает деньги для выкупа и одурачивает соперника, а девушка обычно оказывается свободнорожденной и достойной невестой, — вот типичный сюжет римской комедии («Псевдол», «Куркулион», «Эпидик» и т. п.), в чистом виде он встречается не так уж часто, но один или (чаще) несколько мотивов из этого комплекса непременно присутствуют в каждой римской комедии. Плавт и Теренций пользовались этим небогатым арсеналом с замечательным разнообразием, однако уже у них появляются в прологах насмешки над схематическим постоянством комедийных амплуа — бегущего раба, сердитого старика, обжоры–парасита и др.

Из греческих оригиналов трагедия пользовалась преимущественно патетическим Еврипидом, комедия — Менандром; таким образом, Рим был наследником эллинистических вкусов. Переводы были свободными, легко допускавшими сокращения, расширения, переработку диалога в кантики и наоборот и даже вставку лиц и сцен из другой греческой пьесы — контаминацию: впрочем, этот последний прием всегда считался предосудительным, рассматривался как порча оригинала и ограничивался, по–видимому, небольшими эпизодами. Можно думать, что впервые римляне стали прибегать к контаминации в трагедиях, где перед ними обычно бывало по нескольку греческих пьес на сюжет одного и того же мифа, и лишь потом применили этот прием к более разнообразным сюжетам комедий, не избежав при этом и некоторых неувязок. В целом отступления от оригинала служили общей цели римских драматургов: усилить в трагедии трагизм, а в комедии — комизм. Так, в «Ифигении» Энния еврипидовский хор служанок был заменен хором солдат, чтобы подчеркнуть одиночество героини, а в «Братьях» Теренция эпизод похищения девушки у сводника был перенесен из рассказа на сцену ради бурного комического действия. Еще шире, чем отступления в композиции, практиковались отступления в стиле: стиль греческих трагедий делался более высоким и торжественным, стиль комедий — более низменным и вульгарным. Так, если у Еврипида Медея начинает свою речь: «Коринфские женщины, я вышла к вам…», то у Энния она говорит: «Вы, обитательницы высокой твердыни Коринфа, жены имущие и знатные…». А если у Менандра муж жалуется на жену приблизительно так: «Несносная моя жена: все она сует нос не в свои дела», — то Цецилий передает это приблизительно такими репликами: «Как приду я домой, она тут же лезет с поцелуями. — Это чтобы тебя вырвало всем, что ты выпил на стороне».

Особое положение в римской драматургии занимают «экспериментальные» пьесы на местные римские темы: трагедии–претексты и комедии–тогаты. Трагедии–претексты явились под бесспорным влиянием опытов александрийской драматургии на исторические темы («Фемистокл», «Кассандреида»); среди них отчетливо различаются две группы: трагедии о полулегендарном римском прошлом («Ромул» Невия, «Брут» Акция) и инсценировки самых недавних римских побед («Кластидий» Невия, «Амбракия» Энния) для триумфальных или погребальных игр. Эти эксперименты остались единичными: всего известно не более восьми заглавий претекст III—II вв. Более долгую жизнь имела комедия — тогата, но по скудости фрагментов она остается для нас загадкой: сохранившиеся заглавия показывают, что фоном действия был семейный и хозяйственный быт, но как в этом италийском мире, без гетер, параситов и рабов–интриганов развертывалась интрига, подобная менандровским, мы не знаем. В конечном счете тогата также осталась литературным экспериментом и уступила место ателлане с ее крепкими фольклорными корнями; и ателлана легко вобрала в себя все сюжеты паллиаты и тогаты, упростив и огрубив их применительно к своему стандарту четырех масок: Макк легко принял драматические функции юноши, Папп — старика, Буккон — парасита и пр.

Таковы были изменения, постигшие греческую драму на римской сцене и превратившие классическую трагедию в подобие мелодрамы, а новоаттическую комедию — в подобие фарса у Плавта и в любовную драму у Теренция. Эти изменения были в высшей степени важны для истории европейской литературы. Именно римская комедия Плавта и Теренция стала образцом для новоевропейских комедиографов: в подражание им с XVI в. пишутся комедии на латинском, потом на итальянском языке, а затем благодаря Мольеру этот тип комедиистановится господствующим для всей эпохи классицизма и Просвещения. Именно римская трагедия (где традиция не дошедших до нас пьес Энния, Пакувия и Акция была продолжена Сенекой) стала образцом для первых европейских трагиков — от Альбертино Муссато в XIV в. до драматургов елизаветинской Англии; и лишь постепенно этот тип трагедии стал преобразовываться под влиянием более близкого знакомства с греческими образцами римских трагиков.

«Сатура — целиком наша», — говорит Квинтилиан, считая этот жанр единственным не заимствованным римлянами у греков, а развитым самостоятельно. Такой взгляд справедлив лишь отчасти: сатура в том виде, в каком мы ее встречаем у Энния и Луцилия, напоминает больше всего эллинистические жанры, воспроизводящие проповеди–диатрибы народных философов, — жанры, представленные в высокой литературе ямбами Каллимаха, а в низовой — произведениями Мениппа; в заглавиях таких произведений традиционным было понятие «смесь», соответствующее римскому слову «сатура». Напротив, связь римской сатуры с местным италийским фольклором не поддается установлению; правда, словом «сатура» римские филологи обозначали также долитературные театральные представления этрусского образца, но это, скорее всего, недоразумение (может быть, ложная этимология).

Однако Квинтилиан прав в том, что на римской почве этот жанр получил совсем иное развитие, чем на греческой. Если эллинистическая диатриба была смесью элементов, заимствованных из жанров, уже прошедших большой путь развития и начинающих разлагаться, то римская сатура была смесью элементов таких жанров, которые еще не были известны в Риме и развитие которых на римской почве было еще в будущем. Поэтому эллинистическая диатриба не имела, по существу, дальнейшего развития: в стихотворной форме она довольно скоро отмерла, а в прозе она сохраняла свою жанровую аморфность почти неизменной вплоть до второй софистики и конца античности. Римская же сатура стала истоком сразу нескольких новых в Риме поэтических жанров. Дидактические и литературно–полемические мотивы сатуры выделились в жанр дидактической поэмы («Дидаскалика» Акция, историко–литературная поэма Порция Лицина), любовные и автобиографические мотивы выделились в лирические жанры (поэты кружка Лутация Катула); тем самым содержание собственно сатуры сузилось и свелось к популярно–этическим рассуждениям с критикой современных нравов, и из «смеси» сатура превратилась в достаточно четкий, обособленный и по содержанию и по форме самостоятельный жанр, за которым закрепилось (отчасти в силу ложной ассоциации с греческим «сатировским» духом) название «сатира». Эта эволюция завершится лишь в творчестве Горация и сатириков I в. н. э., но уже Луцилий чувствует это крепнущее внутреннее единство жанра и отмечает его, перейдя от традиционной смеси разных стихотворных размеров (в ранних пяти книгах) к единообразному гексаметру (в поздних книгах).

Красноречие и история были теснее всего связаны с римской действительностью. Из всех литературных жанров они одни считались достойными римского аристократа. Особенно это относится к красноречию, за которым стоял вековой опыт сенатских прений. Здесь чистота римских традиций держалась дольше всего; наибольшей высоты достигло это древнее красноречие в речах Катона, которые славились и после его смерти. Но это красноречие держалось только индивидуальным талантом и опытом говорящего; его основной принцип, сформулированный Катоном: «Держись сути, слова приложатся», — не возмещал отсутствия таланта, а редкие записи речей не способствовали обобщению опыта. Поэтому, когда братья Гракхи впервые ввели в свои речи эффектные приемы греческой риторики, это было таким же переворотом в римском красноречии, как когда–то выступление Горгия — в аттическом. Во–первых, стало ясно, насколько средний оратор, владеющий риторической техникой, выше среднего оратора, не владеющего таковой; во–вторых, теперь, когда стало возможным учиться тайнам красноречия, а не только перенимать их у отцов, ораторы из «новых людей», стремящихся к власти, оказались в равном и даже превосходящем положении по сравнению со своими противниками — родовитыми ораторами–сенаторами. Поэтому в обстановке начинающихся гражданских войн риторика греческого типа стала обслуживать прежде всего сенатскую оппозицию (популяров) при усиленном сопротивлении сенатских консерваторов (так, в 92 г. был даже издан эдикт, запрещающий преподавание риторики на латинском языке), и лишь потом она была полностью взята на вооружение и сенатской знатью.

История в Риме была своего рода естественным продолжением красноречия: находясь у государственных дел, римский сенатор обосновывал свои политические мероприятия в речах; уйдя на покой, он оправдывал свою былую деятельность, сочиняя историю; так Катон вставлял в свои «Начала» в огромном количестве отрывки подлинных речей, когда–то произнесенных им в сенате. Источниками для римских историков служили, во–первых, жреческие анналы государственного архива, и, во–вторых, героические сказания из родовых преданий; от первого из этих источников ранняя римская история унаследовала обычай сухой рубрикации событий по годам, от второго — поэтическую окраску языка, заметную и у позднейших историографов.

Первое поколение историков, Фабий Пиктор и его подражатели, писали свои истории по–гречески, второе поколение, Катон и его подражатели, — по–латыни, но анналистическая форма оставалась общей для всех, хотя Катон и здесь смело пытался группировать события не «по годам», а «по предметам» и включать в свой обзор не только Рим, но и все италийские общины. Около 130—120 гг. древние жреческие анналы были изданы в подлинном виде, и отпала надобность всякий раз пересказывать их заново с самого начала: Семпроний Азеллион и Целий Антипатр ограничивают свои темы замкнутыми периодами сравнительно недавнего времени, причем первый усиливает в своем изложении элемент политический, второй — элемент поэтический: история–летопись начинает разлагаться на историю–памфлет и историю–роман. До создания истории с философской концепцией римские историки еще не поднимаются. Осмысление мирового значения римских завоеваний остается на долю грека — Полибия.

Деятельность историка Полибия и философа Панэтия, двух друзей Сципиона Эмилиана, двух греческих мыслителей, которые впервые не наездом, а долго и основательно жили в Риме и знакомились с его культурой, образуют логическое завершение рассматриваемого периода. В их лице греческое общество, так долго настроенное враждебно к римским завоевателям, впервые принимает римский вклад в систему своих духовных ценностей. До сих пор речь шла о греческом влиянии на римскую культуру, теперь можно говорить об ответном влиянии Рима на греческую культуру.

Полибий из Мегалополя (ок. 200—120 гг.) попал в Рим в числе знатных ахейских заложников и прожил там около 16 лет; потом он вернулся на родину, сопровождал в походах Сципиона Эмилиана, был устроителем римской власти в Греции и писал свою «Историю» в 40 книгах, охватывающую события 220—146 гг. до н. э. (сохранились 5 книг целиком, 13 — в извлечениях, остальные — в отрывках). Потомок знатного рода, он смолоду готовился быть политиком и военным, и историей интересовался прежде всего с точки зрения практической пользы. Практическая польза истории для него в том, что она дает возможность ориентироваться в событиях и по их связи предсказывать их дальнейшее развитие. Поэтому в истории он ищет прежде всего постоянно действующие законы объективной причинности, детерминизма. Роль личности для него ничтожна, судьба — лишь имя для непознанных причин событий. Истинным источником изменений в жизни является для него естественная эволюция политических форм — от монархии к аристократии, потом к демократии и опять к монархии, причем каждая из этих форм проходит сперва стадию подъема и гармонии, потом стадию упадка и разлада.

Эта мысль не нова, в конечном счете она восходит к политическим теориям Аристотеля и перипатетиков; но у Полибия она звучит по–новому. Дело в том, что кругозор Полибия неизмеримо шире: он не замыкается рамками одной общины, он охватывает единым взглядом все Средиземноморье: и Рим, и Карфаген, и греческие полисы, и восточные державы, — и мы видим, как по всему миру, в каждом государстве, малом или большом, медленнее или быстрее совершается все тот же круговорот общественных форм, с роковой неизбежностью движущий государства то к расцвету, то к распаду. Эта картина единого исторического процесса во всех частях цивилизованного мира — высшее достижение античной исторической мысли; универсализм, синхронизм, прагматизм — три главных принципа «Истории» Полибия. И, приложив эту мерку единой закономерности ко всем государствам своего времени, Полибий приходит к выводу, что выше всех в своем историческом расцвете находится сейчас Рим. Римское государственное устройство гармонично сочетает черты аристократии, демократии и монархии, т. е. осуществляет тот идеал, о котором так долго мечтали греческие философы; римское военное устройство превосходит все, чем славились греки и македоняне; поэтому Рим один из всех современных государств застрахован от внутренних беспорядков и вражеских нападений, поэтому закономерно и благотворно то, что в течение всего лишь полувека (220—168 гг.) под властью Рима оказалось все Средиземноморье. Полибий не закрывает глаза на темные стороны римского владычества, он остается ахейским патриотом и скорбит об утрате греческой свободы, но сословные интересы для него выше патриотических: в лице Рима он приветствует то мировое государство, в котором так нуждалось рабовладельческое общество.

Панэтий Родосский (ок. 180—100 гг.), ученик Кратета и афинских стоиков, прожил в Риме гостем Сципиона Эмилиана около 20 лет и знал латинский язык так хорошо, что мог ценить старинные речи Аппия Слепого. В 129 г. он стал главой афинской Стои, основательно расшатанной к тому времени критикой Карнеада, и реформировал ее так основательно, что некоторые ученые начинают с него новый период истории школы — «Среднюю Стою». Как Полибий искал в истории прежде всего руководства для политической деятельности, так Панэтий искал в философии руководства для повседневной жизни. Этот практицизм заставил его отступить от классических догм стоицизма в трех важнейших пунктах. Во–первых, он отказывается от разработки абстрактной логики и парадоксальной диалектики первых стоиков: он сосредоточивается на самой практической части учения, на этике. Во–вторых, он отказывается от установки на идеального мудреца, в душе которого царит чистый разум и нет места страстям: он имеет в виду обыкновенного человека, для которого достаточно, чтобы разум только умерял естественные страсти и приводил их в гармоническое равновесие. В-третьих, он отказывается от неограниченного индивидуализма и космополитизма ранней Стои: он признает, что человек по природе своей является членом общества и призван ему служить. Таким образом, в центре внимания Панэтия оказывается не абстрактный человек наедине с мировым разумом, а конкретный рядовой человек своего времени и общества; цели его учения не столько умозрительные, сколько воспитательные. Как классический стоицизм Зенона и Хрисиппа был порожден противоположностью между человеком и государством в условиях нетвердой эллинистической монархии, так смягченный стоицизм Панэтия был порожден ощущением той опоры, которую греческое рабовладельческое общество почувствовало в римской мировой державе. Четыре главные стоические добродетели — рассудительность, справедливость, мужество и умеренность — напоминают у Панэтия традиционные качества римской «доблести» (virtus). Как история Полибия представляет собой обоснование римского государственного строя с помощью греческой политической теории, так философия Панэтия представляет собой осмысление идеала римской «доблести» с помощью греческой этической теории.

В этом сходство обоих мыслителей — представителей той греческой аристократии, которая с такой же радостью приняла твердую римскую власть, с какой римская аристократия приняла высокую греческую культуру. С этих пор о греческой и латинской культурах можно говорить как о единой античной культуре, центром которой уже становится Рим.

Глава 6. Греческая и римская литература I в. до н. э.

М. Л. Гаспаров

Эпоха и культура

В I в. до н. э. объединение Средиземноморья под властью Рима по существу завершается. В 60‑х годах походы Помпея установили римскую власть над эллинистическими государствами Малой Азии и Сирии; в 50‑х годах походы Цезаря подчинили Риму Галлию; в 30‑х годах Октавиан (будущий Август) делает римской провинцией Египет; в 10‑х годах его полководцы завоевывают придунайские области. Границы римской державы достигли Рейна, Дуная и Евфрата и дальше уже почти не продвинулись; попытки преодолеть эти рубежи кончились жестокими поражениями в 53 г. до н. э. (от парфян) и в 9 г. н. э. (от германцев).

Однако внутреннее политическое устройство Рима сильно отставало от его внешнеполитических успехов. По распространению власти Рим середины I в. до н. э. был мировым государством, таким, в котором и нуждалось развитое рабовладельческое общество, но по организации власти Рим оставался полисом, и это сковывало производительные силы общества. Это была городская республика; даже Италия до 89 г. до н. э. не вся пользовалась правами римского гражданства; а провинции рассматривались как завоеванные страны и подвергались организованному грабежу. Это была к тому же республика олигархическая: государственные должности в ней были достоянием узкого круга землевладельческой знати — сенаторского сословия, даже торгово–денежные слои общества — так называемое всадничество — принимали лишь косвенное участие в государственных делах, а масса мелкого крестьянства и городского плебса была полностью отстранена от реальной политики.

Для того чтобы производительно использовать огромные богатства мировой державы, объективно необходимо было расширить социальную базу государства, поделиться выгодами власти со средними слоями италийского и высшими слоями провинциального населения, сплотить силы рабовладельческого класса в масштабах всей державы. Эта необходимость стала явной после таких симптомов кризиса олигархической республики, как восстание неполноправных италиков (91—88 гг.), волнения провинциалов (резня римлян в Малой Азии в 88 г., восстание Сертория в Испании в 80—72 гг.), восстание рабов (в Сицилии в 104—100 гг., в Италии под предводительством Спартака в 73—71 гг.). Сенаторское сословие, цеплявшееся за свои привилегии, не могло осуществить нужных преобразований, поэтому постепенно стал намечаться переход к единовластию популярного военного вождя, который мог бы подавить низы и сплотить верхи общества. Борьба за такую власть продолжается в течение всего I в. до н. э. Ее главнейшие моменты: гражданская война между Марием и Суллой (88—82 гг.) и диктатура Суллы (82—79 гг.); первый триумвират — союз претендентов на власть (60 г.); гражданская война между Помпеем и Цезарем (49—46 гг.) и диктатура Цезаря (48—44 гг.); второй триумвират (43 г.); гражданская война между Антонием и Октавианом Августом (32—30 гг.) и правление Августа (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Август, которому удалось найти наиболее удобные политические формы для разрешения социальных проблем, стоявших перед государством, по праву считается основателем Римской империи.

Для нас ясна историческая закономерность перехода Рима от республики к империи, но для современников это было трагедией. Они видели только гибель республики, и она отождествлялась для них с гибелью Рима. Если власть Рима над народами была приобретена превосходством римской «доблести» (virtus), то поколебать ее могла лишь утрата этой наследственной доблести. Так складывалось представление о роковом нравственном упадке Рима, господствующее в умах в I в. до н. э.: древняя римская доблесть, учившая ставить общее благо выше всего, была подорвана и разрушена пороками, прежде всего корыстолюбием и честолюбием, побуждающими человека ставить личное благо выше всего; началом этого процесса была победа над Карфагеном, после которой римляне утратили былую воинскую простоту; концом этого процесса должна быть, по пессимистическому суждению, гибель Рима, а по оптимистическому суждению — искупление грехов страданиями и нравственное и политическое возрождение Рима. Те, кто верил в возможность спасения, должны были с удвоенной страстностью броситься в общественную борьбу; тем, кто не верил в это, оставалось отстраниться от общественных дел и уйти в себя. Противоположность между делом и досугом, между деятельностью и созерцанием, между общественным и частным, наметившаяся еще в предшествующем периоде, достигает теперь предельной остроты. Это сознание общественного кризиса и поиски его преодоления становятся общим содержанием всей римской литературы времени гражданских войн — и у Цицерона, и у Саллюстия, и у Лукреция, и у Катулла. При этом общественно активная тенденция находит выражение преимущественно в прозе, а индивидуалистическая тенденция — в поэзии того времени.

Греческая литература в этот период отступает перед римской на второй план. В условиях объединения Средиземноморья и бесправия провинций культурным центром мировой державы, естественно, стал Рим. Греция и эллинизированные области Востока остаются в культурной жизни на положении периферии. I век до н. э. — время предельного оскудения греческой литературы. Все сколько–нибудь одаренные писатели и ученые едут в Рим или становятся советниками римских наместников в своих провинциях. Благотворность римской власти для греческого правящего сословия, которую Полибию еще приходилось доказывать, для них уже непререкаема. Философ и поэт Филодем поселяется в Неаполе как клиент (зависимое лицо) аристократа Пизона, профессиональный поэт–импровизатор Архий «состоит» при полководце Лукулле, а потом при Цицероне, грамматик Парфений выступает литературным советником молодых римских поэтов–неотериков. Они пишут трактаты для римских читателей и стихи в честь римских покровителей. Единственный жанр греческой поэзии, сохранивший жизнеспособность, — это миниатюрная эпиграмма. Эпиграммы (главным образом любовные) Мелеагра Гадарского, Филодема, а в следующем поколении — Антипатра Фессалоникийского принадлежат к лучшим образцам этого античного жанра. Именно в эту пору Мелеагр составляет первую сводную антологию греческих эпиграмм («Венок», ок. 80 г. до н. э.), послужившую образцом и основой для всех позднейших. Лишенная своего настоящего, Греция начинает обращаться к своему прошлому, от своего политического ничтожества она ищет утешения в своем вековом культурном наследии. Появляются первые признаки того культурного реставраторства, которое через сто–двести лет станет повсеместным. Это заметно и в философии, где становится модным обращаться через голову эллинистических школ к «истинным» учениям философов–классиков; это заметно и в риторике, где становится модным подражать языку и стилю аттических ораторов IV в. (аттицизм), а все последующее развитие греческого языка и стиля зачеркивать как варваризацию и порчу (азианство). Но до последней четверти I в. до н. э. эти реставраторские тенденции еще не выходят за пределы узких ученых кружков, и характерно, что первые известия о них мы встречаем не на греческой, а сразу на римской почве: первым известным нам неопифагорейцем I в. до н. э. был римский сенатор Нигидий Фигул, а с первыми аттицистами полемизировал Цицерон.

Действительно, эллинизация римской культуры в это время происходит с необычайной интенсивностью. Былой катоновский ригоризм преодолен окончательно; последняя его вспышка относится к 90‑м годам до н. э., когда временно были закрыты латинские риторические школы, а на сцене переводные комедии уступили место италийской ателлане. Греки — учителя, секретари, советники — появляются в каждом знатном семействе, молодые римские аристократы едут довершать образование в Афины, греческие послы в сенате говорят на родном языке без переводчика, переписка Цицерона пестрит греческими словечками и фразами. Получает распространение книжная торговля (видным книгоиздателем был друг Цицерона Аттик), в 39 г. до н. э. открывается первая публичная библиотека. Популяризация греческой культуры приобретает широкий размах. Распространяются переводы с греческого: так, Цицерон перевел некоторые диалоги Платона и Ксенофонта, речи Демосфена и Эсхина, поэму Арата (сохранились лишь отрывки). Еще шире распространяются компиляции греческих сочинений по всем предметам. Здесь особенно важна была роль сенатора–энциклопедиста Марка Теренция Варрона Реатинского (116—27 гг. до н. э.), старшего современника и друга Цицерона. Это был самый плодовитый из римских писателей: он написал более 600 книг, по многу раз трактуя один и тот же материал то в ученой, то в популярной форме, то в виде учебника («Девять книг наук» — род энциклопедии, которая должна была сменить энциклопедию Катона), то в виде диалогов («Логисторики»); до нас дошли лишь сочинения по грамматике (частично) и по сельскому хозяйству. Пафос собирания и систематизации знаний господствовал в этих первых опытах римской науки; так, в трактате «О философии» Варрон предлагает систематизацию всех философских учений, не только существовавших, но и вообще возможных, и насчитывает их 288. Такого же рода популярные компиляции, осмысляющие греческое культурное наследие с римской точки зрения, однако более сосредоточенные по тематике и неизмеримо более художественные по изложению, дал Риму Цицерон в своих философских трактатах («О государстве», «О законах» — политика, «Академика» — теория познания, «О природе богов» и др. — метафизика, «О пределах добра и зла», «Об обязанностях» и др. — этика); он строит их как диалоги, в которых собеседники по очереди излагают друг другу в пространных и связных речах взгляды различных философских школ на обсуждаемую проблему, а читателю предоставляется делать выбор или искать средний путь.

Эта эллинизация римской культуры не означала отречения от традиционного римского идеала. Напротив, в представлении Цицерона и Варрона греческая культура должна была подкрепить и осмыслить древний римский идеал добродетели на благо отечества, дополнить представление о «доблести» (virtus) представлением о «гуманности» (humanitas). Цицерон, излагая греческую этику, черпает примеры из римской древности и ставит в центр ее проблемы римской современности. Варрон, осваивая громоздкую методику греческой истории культуры, делает это для того, чтобы приложить эти средства к римскому материалу: его самым значительным произведением были «Древности человеческие и божественные» в 41 книге, огромный свод древнейших римских установлений и обычаев, религиозных, государственных и частных (систематизированных с тем же наивным педантизмом: «О людях», «О местах», «О временах», «О действиях»), ставший источником знаний о римском прошлом для многих поколений. В другом большом сочинении Варрона, «Образы», или «Седьмицы», где он знакомил римскую публику с изображениями и жизнеописаниями знаменитых мужей (так же педантически сгруппированными в 50 разделов: «Цари», «Полководцы», «Мудрецы» и т. д.), забота о патриотическом самолюбии выразилась в том, что он старательно подбирал в параллель каждой семерке греков семерку римлян, прославившихся в той же области; этот обычай греко–римского параллелизма оказался удобным, его вскоре использовал младший современник Цицерона и Варрона Корнелий Непот (ок. 85—25 гг. до н. э.) в такого же рода популярной компиляции «О знаменитых людях», частично сохранившейся, а полтораста лет спустя — в этическом переосмыслении — мы найдем его у Плутарха. Надежды Цицерона и Варрона на реставрацию древней полисной доблести, конечно, были тщетны, но избранный ими путь оказался самым плодотворным для исторического синтеза греческой и римской культур.

Социальный кризис 1 в. до н. э. порождает столь же глубокий идеологический кризис. Оптимизм Панэтия, видевшего в твердой римской власти залог вселенского благоденствия, сменяется трагическим разочарованием. С особенной яркостью это видно на примере ученика Панэтия — Посидония, последнего великого мыслителя эллинизма.

Посидоний (ок. 135—50 гг. до н. э.) был родом из сирийской Апамеи, много путешествовал с научной целью и потом преподавал на Родосе, где среди его слушателей бывали и Цицерон, и Цезарь, и Помпей. О его многочисленных философских сочинениях и большой «Истории», продолжавшей «Историю» Полибия, мы можем судить лишь по ничтожным отрывкам и по отголоскам, часто спорным, у позднейших писателей. Исходным пунктом для Посидония была философия Панэтия, но во всех важнейших вопросах Посидоний вносит характерные изменения в учение своего наставника.

Для Панэтия в человеческой душе страсти мирно подчиняются разуму, для Посидония они находятся в вечном противоречии и борении, подобно двум демонам, из которых один влечет человека к богу, другой — к зверю. Особенное раздолье для животных страстей представляет общественная жизнь и политика (недаром Посидоний был свидетелем и историком гражданских войн в Риме). Поэтому, если Панэтий учил человека служить обществу, то Посидоний зовет мудреца уйти от общества, сменить деятельную жизнь на созерцательную, не унижаться до людских неурядиц, а возвышаться, проникая душой в вечный порядок Космоса. Как Панэтий выдвигал на первый план этику, учение о человеке в обществе, так Посидоний выдвигает на первый план физику, учение о человеке в мироздании, и рисует величественную картину мира как единого гармонического организма, где все, от мельчайшего до великого, пронизано сквозными неразрывными связями и движимо общим законом божественного ненарушимого разума. Отношение к этой божественной гармонии природы у Посидония двойственное; в нем смешиваются пафос естествоиспытателя, унаследованный от Аристотеля, и религиозное благоговение, навеянное Платоном; первая черта роднит Посидония с рационализмом предшествующего, эллинистического периода, вторая — с религиозно–мистическими исканиями последующего времени. Философия Посидония стоит на рубеже двух эпох, и оттого она так трагически противоречива. Дальнейшего развития она не имела: потомки брали из системы Посидония лишь отдельные ее мотивы, а современники отдавали предпочтение более простым и утешительным доктринам — стоико–академическому эклектизму и ортодоксальному эпикурейству.

I век до н. э. может быть условно назван веком эклектизма, как II в. до н. э. был условно назван веком скептицизма. Всесомневающаяся критика Карнеада, естественно, приводила к сознанию, что все философские системы имеют одинаковое право на существование и, следовательно, их отдельные положения могут быть правомерно совмещены. Поэтому не случайно, что, хотя первый шаг к эклектизму сделал стоик Панэтий, смягчивший крайности стоицизма, окончательными оформителями эклектизма оказались академики, преемники Карнеада, Филон Ларисейский (ум. ок. 80 г. до н. э.) и Антиох Аскалонский (ум. ок. 68 г. до н. э.). Они утверждали, что возрождают сократическую философию такой, какой она была до раскола на Академию, Ликей и пр.; в действительности же почти вся их догматика была перенята от панэтиевской Стои — и теория познания, и ведущая роль этики, и общественное служение мудреца. Эклектизм был своего рода идейной консолидацией римского правящего сословия, прообразом той социально–политической консолидации, в которой оно так нуждалось. Поэтому эклектизм охотно принимал на себя активную политическую роль, обращаясь к римскому правящему сословию и находя в нем живейший отклик. Именно эклектизм стал идеологией той культурной верхушки сенатской аристократии, которая окончательно укоренила греческую образованность на римской почве.

Учениками Филона и Антиоха были и Варрон, и Цицерон. Философские трактаты Цицерона служат лучшим образом эклектической философии I в. до н. э. В вопросах метафизики, где речь идет о теоретической истине, Цицерон примыкает к скептицизму Средней Академии, в вопросах этики, где речь идет о практическом поведении, он примыкает к догматизму панэтиевской Стои: основой человеческих поступков должна быть человеческая природа, которую следует совершенствовать в себе и уважать в других; высшая форма такой жизни согласно природе — это политическая деятельность на благо единого человеческого общества. Цицерон справедливо считал себя не философом, а лишь популяризатором греческой философии на латинском языке, но это не умаляет значения его философских трудов: он сделал философию понятной и близкой латинскому миру, и его сочинения остались школой мысли и сводом знаний об эллинистической философии, когда ее подлинные памятники уже давно были забыты.

Эклектическое слияние панэтиевской Стои и академизма стало философией господствующего класса; подобное же эклектическое слияние допанэтиевской Стои и кинизма стало (хотя, быть может, и в меньшей мере) философией угнетенного народа. Здесь возрождается оппозиционный, антигосударственный дух древней Стои с ее парадоксами, что мудрец один — царь и бог и т. д. Нищие проповедники таких учений с их дерзкими диатрибами — не редкость на улицах Рима второй половины I в. до н. э.; они найдут яркое отображение в сатирах Горация. Сведения об этой философии низовой оппозиции скудны; все же они помогают понять важный аспект философского процесса этого времени: именно эклектизм I в. до н. э. был не только идейным слиянием, но и социальным размежеванием философских учений — между стоиком и академиком оказалось больше общего, чем между стоиком–аристократом и стоиком–плебеем. В обстановке острейшего общественного кризиса это было вполне понятно и закономерно.

Если эклектизм Антиоха и Цицерона был философией политической активности, то философией политической пассивности было эпикурейство. Наибольший успех оно имело в средних слоях общества, не участвовавших в политической борьбе за власть, но его поддерживали и многие представители политической верхушки, считая возможным быть сенаторами в часы государственных дел и эпикурейцами на досуге. Центром эпикурейства в I в. до н. э. стала Кампания, место отдыха знатных римлян. Здесь находились школы популярных философов–эпикурейцев — сирийцев Сирона и Филодема. Сирон был учителем Вергилия, Вария и других видных поэтов следующего поколения римской литературы; Филодем, как мы видели, был сам поэтом–эпиграмматистом. В римской литературе популяризатором эпикурейской философии был Лукреций, и его поэма «О природе вещей», самое пространное, цельное и художественное из сохранившихся изложений этого учения, осталась на много веков связующим звеном между материализмом Древности и Нового времени. И хотя каждое положение Лукреция заимствовано из классических эпикурейских источников, но эмоциональная заостренность этих положений — пафос всеобщего неизбежного разрушения и почти религиозное преклонение перед спасителем-Эпикуром, избавившим человеческую душу от страха этого разрушения, — отражает напряженность идейных исканий именно этого времени. Можно не сомневаться, что в эпикурействе тоже сказывалось социальное размежевание и что глубокая разница была между эпикурейством аристократа на покое и эпикурейством ремесленника, писавшего на гробнице: «Меня не было — я был — меня нет — я этого не чувствую», — но для уточнения этих оттенков мы не располагаем материалом.

Наконец, рядом со стоическим эклектизмом и эпикурейством в I в. до н. э. постепенно определяется третья линия развития философии — религиозно–мистическая. И здесь отчетливо различимы социальные оттенки: для масс — это смутное чаяние божественного спасителя, социального обновления мира и нового «золотого века» (так называемые «Сивиллины оракулы» — короткие гексаметрические стихотворения, в значительной части греко–иудейского происхождения, с заметной антиримской окраской; они получают широкое распространение именно в эту пору), для аристократии — это возрождение пифагорейской мистики чисел, звездных гаданий и переселения душ (так называемое неопифагорейство, одним из первых представителей которого был римский сенатор Нигидий Фигул). Именно этой линии философии суждено бурное развитие в следующем веке.

Обострение социально–политической борьбы в Риме резко повышает значение красноречия в литературе. После полутора веков эллинистического застоя перед риторикой вновь открывается широкое поле деятельности. Торжественное красноречие отходит в тень, на форуме царит красноречие политическое и судебное: политическое — как средство воздействия на сенат и народное собрание, судебное — как средство опорочить политического противника. Каждый сколько–нибудь выдающийся политический деятель непременно является оратором: когда Цицерон в 46 г. в трактате «Брут» дает краткий обзор истории римского красноречия, он перечисляет более 200 ораторов, по большей части — эпохи гражданских войн. Красноречие оказывает решающее влияние на все формы прозаической литературы. Публицистические трактаты издаются в форме речей: так, Цицерон, не успев использовать весь свой обвинительный материал на громком процессе сицилийского наместника Верреса, издал его отдельными книгами как непроизнесенные речи. Исторический жанр еще к концу II в. до н. э. стал разлагаться на историю–памфлет и историю–роман; но там это ограничивалось монографиями об отдельных периодах, теперь же все семь веков римской истории излагаются то как памфлет (в «Летописи» Лициния Макра — с точки зрения плебса, борющегося за доступ к власти), то как роман (в «Летописи» Валерия Анциата — 75 книг! — где особенно подробно расписывались фантастически преувеличенные победы римского оружия). Обе «Летописи» сохранились лишь в незначительных отрывках.

Школой римского красноречия была греческая риторика. Предубеждения были сломлены, аристократы и выходцы из простонародья одинаково учились красноречию у греческих учителей, приноравливая их уроки к своим возможностям и потребностям. Не случайно первый после Аристотеля связный курс риторики, обобщающий весь опыт эллинистической теории, дошел до нас не в греческом, а в латинском изложении, сжатом и толковом, относящемся ко времени около 85 г. до н. э. (так называемая «Риторика для Геренния» в четырех книгах неизвестного автора, приписывавшаяся когда–то Цицерону). Риторика предстает здесь как стройная и хорошо разработанная система знаний, удобная для преподавания и пригодная для практического использования.

Различались три источника красноречия: дарование, обучение, упражнение — и три цели красноречия: убедить, усладить и взволновать слушателя. В риторической разработке речи насчитывалось пять частей: нахождение материала, расположение, словесное выражение, запоминание, произнесение. Учение о нахождении систематизировало все возможные (а часто и невозможные) случаи судебных контроверс, сводило их к нескольким общим типам, выделяло в них спорный пункт, нуждающийся в доказательствах, и показывало, какие логические ходы могут служить нужными доказательствами. Учение о расположении относилось к композиции речи. Речь делилась на вступление, изложение, разработку и заключение. Во вступлении оратор стремился добиться от публики понимания и сочувствия; в изложении он вел последовательный рассказ о предмете разбирательства в освещении говорящей стороны; в разработке он выдвигал доказательства своего взгляда и оспаривал доказательства противника; заключение, самая патетическая часть речи, должно было вызвать в публике сострадание или негодование. Учение о словесном выражении явилось центральной частью риторики. Словесное выражение должно было отвечать четырем требованиям: быть правильным, ясным, красивым и уместным. Для достижения этого имелись три средства: отбор слов, сочетание слов и фигуры речи; теория отбора слов учила пользоваться словами редкими, новообразованными и метафорическими, теория сочетания слов занималась благозвучием на стыках слов, соразмерным построением фраз (короткие фразы — «отрезки», средние — «члены», большие — «периоды») и ритмической организацией фразовых окончаний, теория фигур систематизировала все случаи, когда словесное выражение отклоняется от простейшей естественности: метафоры, метонимии, повторы, контрасты и т. д. Чем усерднее заботился оратор об отборе слов, о сочетании слов и о фигурах, тем больше возвышалась его речь над обыденной разговорной речью; степень такого возвышения определялась уместностью, т. е. соответствием предмету; в зависимости от этого различались три стиля: высокий, средний и простой. Учение о запоминании развивало профессиональную память оратора. Наконец, учение о произнесении, во многом опиравшееся на актерское искусство, рассматривало интонации голоса, выражение лица и движения тела, соответствующие содержанию и способствующие успеху речи.

Такова была структура риторической теории эллинизма, усвоенной римскими ораторами. Разумеется, полностью реализовать эти отвлеченные требования в конкретных речах было невозможно: практические нужды заставляли сплошь и рядом отклоняться от этих схем. Но педагогическое значение такой всеобъемлющей теории словесности было очень велико.

Изучение риторики в эллинистических школах велось одновременно на теории и на примерах. Теория осваивалась с помощью хорошо разработанной системы упражнений, примерами были сочинения аттических ораторов, признанных классиками и служивших образцами для подражания. Необходимость и польза такого подражания никем не оспаривались; спорны были лишь два вопроса: какому из классических ораторов, очень непохожих друг на друга, следует подражать в первую очередь и до какой степени должно простираться подражание. По первому вопросу риторы делились на приверженцев «простоты» Лисия, «пышности» Исократа, «силы» Демосфена и т. д.; по второму вопросу риторы делились на «аттицистов» и «азианцев», и это размежевание было гораздо важнее. Дело в том, что с течением времени и язык, и стиль красноречия далеко отклонились от языка и стиля прозаиков IV в. до н. э., вместо аттического диалекта установилось эллинистическое койне, вместо сдержанной броскости и пышности — безудержная броскость и пышность. Должно ли подражание воспроизводить и эти особенности древнего языка и стиля? В первые века эллинизма, пока Греция сохраняла независимость и традиции ораторов IV в. были еще живы, ощутимы и не нуждались в консервации, потребность в рабском копировании их языка еще не возникала; но со II—I вв., когда Греция под властью Рима стала утешаться лишь культом древности во имя древности, ученые риторы начинают копировать аттический диалект классических ораторов именно потому, что он был прошлым, а не настоящим языка. Себя эти ученые риторы называли аттицистами, а своих соперников — азианцами: предполагалось, что именно контакт с азиатскими варварами погубил после Александра Македонского древнюю чистоту языка. Колыбелью ученого аттицизма была, как кажется, Александрия, традиции общеупотребительного азианства держались крепче всего в городах Малой Азии, а в смягченном виде — на Родосе.

Римляне, приезжавшие в Грецию учиться красноречию, естественным образом попадали прежде всего под влияние азианства: диалектные различия между азианством и аттицизмом, конечно, на латинском языке были непередаваемы, а стиль азианства, эффектный и броский, производил на них гораздо большее впечатление. Судя по фрагментам и свидетельствам, под влиянием азианского стиля находились все виднейшие ранние римские ораторы.

В этом же стиле начинал свою ораторскую деятельность и молодой Цицерон, но вскоре нашел в себе уменье смягчить крайности и избрать за образец умеренную форму азианства (родосскую школу). Однако и аттицизм не остался без внимания римских ораторов. Поколение младших современников Цицерона, уже отчасти разочарованное в политике и склонное к уходу в ученость и в эстетство, обратило внимание и на эту новую александрийскую моду и объявило себя аттицистами; их вождями были Лициний Кальв (друг Катулла) и Марк Брут (будущий убийца Цезаря). Но так как подлинная суть греческого аттицизма — имитация аттического диалекта — латинской передаче не поддавалась, то вместо языковых задач римские аттицисты выдвинули на первый план стилистические, объявили своим образцом не пышного Исократа и не мощного Демосфена, а бесхитростного Лисия. Цицерону пришлось вести борьбу против обеих крайностей: как против излишней пышности римских азианцев, так и против излишней скудости римских аттицистов; памятником этой полемики остались два его трактата, «Брут» и «Оратор» (46 г. до н. э.). Римский аттицизм, мнимый, стилистический, был недолговечной модой и скоро сошел со сцены. Греческий аттицизм, подлинный, языковой, имевший глубокие корни в общей духовной жизни поздней Греции, остался жить, и в литературе эпохи империи ему предстояло сыграть огромную роль.

Литература времени гражданских войн

Центральной фигурой римского красноречия и всей римской культуры последнего века республики является Марк Туллий Цицерон (106—43 гг. до н. э.). Его творчество известно нам полнее, чем творчество других писателей республики: сохранилось 58 его речей (около половины всех сочиненных им), 7 трактатов по риторике, 12 трактатов по философии и около тысячи писем.

Общественное положение и политическая позиция Цицерона в его век острейших общественных противоречий и напряженнейшей политической борьбы были двойственными, колеблющимися и противоречивыми. Цицерон принадлежал к всадничеству — торгово–денежному сословию, экономически сильному, но политически неравноправному с сенатской знатью, практические интересы толкали его к союзу с наступавшей монархией, а духовные традиции связывали его с сенатской республикой. Цицерон был одним из немногих «новых» людей, которым удалось, не будучи потомственными аристократами, войти в сенат и достигнуть высших должностей; этой редкой карьере он был обязан всецело своему красноречию. Став сенатором, он посвятил свою политическую деятельность укреплению аристократической республики, стараясь расширить еесоциальную базу не насилием, а мирным убеждением; его программой было «согласие сословий», «союз всех достойных», т. е. сенаторского и всаднического сословий, против волнующейся бедноты и против претендентов на монархию, опирающихся на армию, навербованную из этой же бедноты. Характерно, однако, что, пытаясь изобразить такое «согласие» в своем трактате «О государстве», он бессознательно сам обнаруживал монархические тенденции, рисуя идеальный образ «правителя республики», который в трудную минуту принимает власть для общего блага в силу неограниченного доверия «всех достойных»; таким правителем мечтал быть он сам. На краткий миг ему действительно удалось сплотить вокруг себя «согласие сословий»: это было в его консульство в 63 г., когда сенат и всадники, напуганные заговором Каталины, временно забыли свои разногласия; но когда опасность миновала, согласие вновь нарушилось и Цицерон с его утопической программой остался одинок. Он обращался то к сенату с призывами поступиться узкосословными интересами во имя общего блага, то к Цезарю с советом использовать свою силу не для достижения личной власти, а для восстановления республики, пытался сотрудничать то с одной, то с другой стороной. Но, сотрудничая с сенатом, он чувствовал тщету своих усилий, а содействуя Цезарю, не мог подавить угрызений совести. До последнего момента он пытался быть всеобщим примирителем, и лишь после убийства Цезаря, когда стало ясно, что между сенатом и монархией неизбежна война не на жизнь, а на смерть, 62-летний Цицерон, ясно сознавая безнадежность дела республики, все же бесповоротно встал на сторону сената, в течение года был его духовным вождем, а после его поражения в 43 г. был убит одним из первых по приказу победителей, Антония и Октавиана.

Эту общую картину деятельности Цицерона необходимо представить себе для того, чтобы лучше понять три основных аспекта его роли в истории мировой культуры и литературы: его личность, его гуманистический идеал и его работу над созданием латинского языка и стиля. Эти три аспекта приблизительно соответствуют трем группам сохранившихся произведений Цицерона: письмам, трактатам и речам.

Личность Цицерона известна и понятна нам лучше, чем личность какого бы то ни было деятеля античности, благодаря огромному своду его писем, большая часть которых для публикации не предназначалась и писалась свободно и искренне. Особенно это относится к 16 книгам «Писем к Аттику», ближайшему другу Цицерона, всаднику, крупному финансисту, эпикурейцу и писателю–дилетанту. В письмах мы видим не только Цицерона–писателя и политика, но и Цицерона–человека: вежливого корреспондента, участливого друга, нерасчетливого хозяина, любящего отца; более того, в письмах мы видим душевную жизнь Цицерона: впечатлительность и склонность к увлечению в сочетании с рассудочным самоконтролем, с привычкой взвешивать и учитывать до бесконечности все доводы за и против, постоянное стремление к золотой середине и мучительную необходимость выбирать между крайностями, колебания, тщеславие и недовольство собой.

Открытие писем Цицерона в эпоху Возрождения стало событием для европейской гуманистической литературы: оно впервые показало миру психологический портрет великого человека во всем многогранном, сложном и противоречивом богатстве его личности. Вместо непоколебимого героя и мудреца, каким представлялся дотоле и Цицерон, и всякий деятель классической древности, образованная Европа увидела человека, которому ничто человеческое не чуждо, человека со всеми его достоинствами и недостатками. На первых порах это казалось разочарованием: Петрарка, впервые обнаружив в 1345 г. письма Цицерона к Аттику, был так взволнован этим чтением, что написал оратору латинское письмо на тот свет, наивно сочувствуя Цицерону и сожалея, что у него недостало духа вести уединенную жизнь мудреца и он предпочел ей превратности политики. Но вскоре затем именно эта полнота человечности была воспринята передовым обществом как часть нового культурного идеала и послужила одним из образцов для формирующегося гуманистического представления о человеке.

Гуманистический идеал Цицерона, также оказавший глубокое влияние на формирование представления о человеке в новоевропейской культуре, был составной частью общих социально–политических взглядов Цицерона — его мыслей о «согласии сословий» как основе государственности и о «правителе республики» как об идеальном блюстителе такого согласия. Для того чтобы вести государство, «правитель республики» должен знать свою цель — общее благо и высшую справедливость — и владеть своим средством — красноречием, способным убедить, объединить и направить к этой цели всех граждан. Знание общего блага дает ему философия, владение всепобеждающим красноречием — риторика. Так в идеальном образе «правителя» гармонически соединяются эти две области культуры, так преодолевается разрыв между «жизнью созерцательной» и «жизнью деятельной», так возрождается древний полисный идеал человека — греческий «общественный человек», римский «достойный муж, искусный в речах». Портрет такого идеального деятеля Цицерон изображает в трактате «Об ораторе», противополагая его одностороннему суемудрию философов и суесловию ораторов. Сам Цицерон по мере сил старался воплотить этот идеал в собственной деятельности; он широко вводит в свои речи рассуждения на философские темы (о праве в речи «За Мурену», о «достойном досуге» в речи «За Сестия») и приписывает свой ораторский успех во многом этим непривычным и потому интересным для римского слушателя высоким темам. В целом реставрация такого полисного идеала «общественного человека» была, конечно, утопией, как утопией была сама реставрация полиса в Риме, но программное значение этого образа, объединяющего человека мысли и человека дела, осталось действенным для многих веков европейской культуры.

Цицерон — первый в европейской и мировой культуре писатель, за сочинениями которого с планомерной отчетливостью выступает его собственная личность. Таково было свойство его речей и в еще большей мере его писем, сохранившихся случайно и не назначавшихся для издания.

И наряду с мастерством Цицерона–оратора, широтой и многосторонностью Цицерона–мыслителя, это свойство не в последнюю очередь определило величие его образа в глазах потомства. Он представал как человек, доступный всем людским сомнениям, но умеющий строить свою жизнь по меркам высших ценностей, бороться за обреченное дело и погибнуть в борьбе. Он остался для Европы воплощением гуманизма республиканской античности. Средние века и Возрождение учились представлениям о человеке и его долге прежде всего по его философским сочинениям, эпоха Просвещения — по его политическим речам, XIX век — по его переписке; но его выдающееся место в системе культурных ценностей Нового времени всегда оставалось неизменным.

Третий аспект деятельности Цицерона — создание латинского литературного языка — настолько важен, что заслуживает более подробного рассмотрения.

Как и во многих других культурах, прошедших ускоренный путь начального развития, в римской культуре развитие формы отставало от развития содержания. Главной заботой предшествующего периода римской литературы было усвоение тематики и проблематики греческой культуры; выразительные же средства, какими располагал латинский язык, были еще весьма несовершенны; язык не знал стилистической разработки, в нем беспорядочно соседствовали архаические выражения древних жрецов и законодателей с новомодными греческими словечками, бытовые и просторечные обороты — с торжественными поэтическими речениями. Необходимо было упорядочить эту пестроту, дифференцировать средства литературного языка, от иных отказаться, а иные развить и обогатить. В области лексики речь шла о том, чтобы уточнить стилистическую окраску синонимов, отделить слова литературные от просторечных, поэтические от нейтральных и т. д. В области морфологии речь шла о том, чтобы нормализовать разнообразные варианты флективных форм, признать одни из них «правильными», а другие «неправильными». В области синтаксиса речь шла о том, чтобы унифицировать средства связи слов и предложений, соблюдать единство главного предложения и иерархию придаточных, что позволяло заключать сложную мысль в сложную уравновешенную фразу — период. Основой для стилистического отбора были обычаи разговорной речи образованного общества («вежество», urbanitas), подспорьем — греческие грамматические теории аналогии и аномалии; спорных вопросов оставалось много, и они служили предметом живейшего обсуждения и полемики. Так, Цезарь выступал поборником принципа аналогии, а Цицерон — принципа аномалии.

Главная заслуга в нормализации латинского языка принадлежит Цицерону. Его опорой в этом была теория трех стилей — высокого, среднего и простого (восемнадцать веков спустя, решая аналогичную задачу стилистической нормализации русского языка, к этой же теории и к опыту Цицерона прибег Ломоносов). В греческой риторике эта теория имела лишь вспомогательное значение, для Цицерона она стала одной из основных. Она позволила ему систематизировать запас слов, форм и синтаксических связей латинского языка применительно к различным стилям и функциям речи.

В том, что касается отбора слов, главной целью Цицерона было выделить тот средний, стилистически нейтральный слой лексики, который мог бы стать основой естественного, выразительного и гибкого прозаического слова. Архаизмы, поэтизмы, просторечные слова, греческие заимствования он из этого слога изгоняет. Делает он это в различной мере в различных жанрах: в письмах он держится разговорного языка, напоминающего подчас Плавта или Теренция, щедр на неологизмы, пересыпает речь греческими словечками; в трактатах он строже держится изящного «вежества» и лишь по необходимости употребляет греческие философские и риторические термины; в речах он строже всего, и отступления от чистоты слога встречаются там лишь со специальным, обычно ироническим оттенком. В том, что касается расположения слов, главной целью Цицерона было создать латинский период — уравновешенную разветвленную систему взаимного подчинения главных, второстепенных и третьестепенных предложений, позволяющую одним умственным движением охватить большой и сложный комплекс мыслей. Период расчленяется на колена и на отрезки, они располагаются в сложной симметрии поворотов и контрастов и заканчиваются ритмически построенной словесной каденцией. Вот типичный для Цицерона сложноподчиненный период, которым открывается его речь в защиту поэта Лициния Архия: «Если я обладаю, почтенные судьи, хоть немного природным талантом, — а я сам сознаю, насколько он мал и бессилен; если есть во мне навык к речам, — а здесь, сознаюсь, я кое–что уже сделал; если есть для общественных дел и польза, и смысл от занятий моих над твореньями мысли и слова, от научной их проработки, — и тут о себе скажу откровенно, что в течение всей моей жизни я неустанно над этим трудился, — так вот, в благодарность за все, чем я теперь обладаю, вправе потребовать здесь от меня, можно сказать, по законному праву защиты вот этот Лициний» (Перевод С. П. Кондратьева). А вот более простой сложносочиненный период из той же речи — знаменитая похвала наукам, переложенная впоследствии Ломоносовым: «Другим радостям нашим ставят пределы и время, и место, и возраст, а эти занятия юность нашу питают, старость услаждают, в счастье нас украшают, в несчастье прибежищем и утешением служат, радуют нас дома, не мешают в пути, с нами они и на покое, и на чужбине, и на отдыхе». Искусное расположение сложноподчиненных и сложносочиненных периодов создает стилистическую перспективу, позволяющую легко следить за движением мысли и речи.

К сожалению, мы лишены возможности судить, насколько способствовали становлению латинского языка и стиля другие римские ораторы. Самым талантливым из них считался Гай Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.), знаменитый полководец и диктатор, примыкавший в своих речах к аттицистам: «Будь у него больше времени для красноречия, он единственный из римлян мог бы померяться с Цицероном», — пишет о нем Квинтилиан. Его речи не дошли до нас, сохранились лишь его «Записки о галльской войне» и незавершенные «Записки о гражданской войне» — апология его военных и политических действий против галлов в 58—52 гг. и против Помпея в 49—48 гг. По–видимому, это лучший образец стиля римского аттицизма: простота, четкость, ясность, ограниченный до минимума запас слов (отчего Цезарь и стал в Новое время первым «гимназическим» автором), сознательное уклонение от всяких риторических прикрас (отсюда название «Записки», а не «История»), строгое стилистическое единство (ради этого речи персонажей, подчас довольно большие, переданы в косвенной форме), видимость полной объективности (рассказ о себе в третьем лице). Сила Цезаря — в его энергичных периодах, разом охватывающих обстановку действия, его направление, препятствия и исход: если Цицерон — мастер периода в рассуждениях, то Цезарь — мастер периода повествовательного. Вот пример («Галльская война», III, 5): «Когда битва шла уже более шести часов и у наших уже не хватало не только сил, но и снарядов, а враги наступали все упорней и уже начинали, пользуясь нашим изнурением, срывать вал и засыпать ров, — положение дошло до последней крайности, — тогда Публий Секстий Бакул, старший центурион, уже упомянутый как отличившийся множеством ран в нервийском бою, а с ним Гай Волусен, войсковой трибун, муж большого ума и доблести, спешат к Гальбе и заявляют, что теперь единственная надежда на спасение — это прорваться и рискнуть на крайнее средство».

Тонкость стилистических различий, достигнутая мастерами прозы в развитии латинского языка, необычайно велика. У Цицерона не только язык речей отличается от языка трактатов, а язык трактатов — от языка писем, но и среди самих речей ощутима разница между более свободным стилем речей судебных и более строгим — речей политических, а среди речей политических — между речами перед народом и речами перед сенатом; трактаты риторические написаны с более строгим отбором слов, чем трактаты философские, а среди писем чувствуется множество градаций между письмами деловыми и дружескими, письмами к дальним знакомым и к близким друзьям и т. д. (это особенно видно из сравнения с письмами корреспондентов Цицерона, стилистически крайне примитивными). Даже внутри одной и той же речи Цицерон заметно разнообразит язык и стиль: в «изложении» дела он обычно выдерживает простой стиль, в «заключении» — высокий. Приметой простого стиля считался юмор, примером высокого стиля — пафос; и в том и в другом Цицерон показал себя несравненным мастером. Сборники его шуток издавались отдельно, а пафос его настолько ценился, что когда нескольким ораторам случалось делить между собою судебную речь, как часто делалось в Риме, то Цицерону всегда доверялась самая патетическая часть — заключение.

Авл Геллий (II в. н. э.) делает яркое сопоставление патетического отрывка речи Цицерона («Против Верреса», II, 5, 162) с отрывком речи талантливейшего из его предшественников — Гая Гракха; тема у двух ораторов одна и та же — жестокое наказание неповинного человека римским наместником–самодуром.

«Вот как об этом говорит Гай Гракх: «Недавно консул прибыл в город Теан Сидицинский. Жена его сказала, что хочет вымыться в мужской бане. Сидицинскому квестору дано от Марка Мария приказание освободить баню от моющихся. Жена сообщает мужу, что баню ей освободили недостаточно скоро и недостаточно почистили. Тотчас на площади был вбит столб, и к нему приведен Марк Марий, знатнейший человек в своем городе. С него стащили одежду, и он был бит розгами…». Когда же в подобном случае у Марка Туллия в речах вопреки законам и праву секут розгами или казнят злейшей казнью неповинных людей и римских граждан, то какая в его словах слышна скорбь, какие слезы, какая картина, какой бушует поток негодования и горечи! Вот как он говорит о Гае Верресе: «Вот он сам, распаляемый преступным гневом, вышел на площадь, взоры его сверкали, на лице была начертана жестокость; все трепетали, для чего он является, что намерен свершить? — как вдруг повелевает он этого человека схватить, на самой середине площади обнажить, связать и принести розги». Клянусь, уже самые эти слова… столько несут в себе волнения и ужаса, что кажется, не рассказ читаешь, а видишь своими глазами. Гракх не жалуется, не скорбит, а только рассказывает: «…с него стащили одежду и он был бит розгами». А Цицерон блистательным образом придает картине протяженность — не «был бит», а «били», говорит он: «секли розгами римского гражданина на городской площади Мессаны, и во все это время ни стона, ни звука не проронил несчастный сквозь боль и свист ударов, кроме одного только слова: «Я — римский гражданин!» — ибо так он был уверен, что довольно напомнить об этом звании — и удары смолкнут, и пытка не будет терзать его тело…» (Геллий. «Аттические ночи», X, 3).

Полной противоположностью Цицерону как по идейному содержанию, так и по художественному стилю выступает в эту же эпоху историк Гай Саллюстий Крисп (85—35 гг. до н. э.). Так же как Цицерон, он был не потомственный аристократ, а «новый человек» из италийского городка, пустившийся в политическую жизнь; но он был на двадцать лет моложе Цицерона, вырос под впечатлениями следующего этапа общественной борьбы и уже не мог верить в благотворность сенатского правления. Поэтому он выступил на стороне плебса, примкнул к Цезарю, участвовал в его походах: когда же Цезарь был убит, а борьба между его преемниками показала, что никто из них не думает об интересах плебса, а только о собственном всевластии, Саллюстий удалился от общественной жизни, мрачно осуждая все происходящее, но особенно — по–прежнему сенат. К этому периоду позднего пессимизма и относятся все его исторические произведения — «Заговор Каталины», «Югуртинская война» и «История» (последняя сохранилась лишь в отрывках).

Теоретическую основу для своего пессимизма он нашел в разработанной греческими учеными, прежде всего Посидонием, концепции нравственного вырождения общества после падения Карфагена, о которой уже говорилось. В прологах к обеим своим монографиям он подчеркивает, что такое вырождение есть неминуемое следствие трагической двойственности человеческой природы, в которой высокий дух и порочное тело непримиримо враждебны друг другу. Однако, несмотря на столь абстрактные предпосылки, Саллюстий не теряет из виду политической конкретности: носителем вырождения у него выступает не в равной мере все общество, а прежде всего правящая аристократия. Отсюда выбор моментов, описанных историком: война с нумидийским царем Югуртой (111—106 гг. до н. э.) впервые обнажила язвы сенатского правления, заговор Катилины (63 г. до н. э.) был вершиной нравственного разложения знати, а описанные в «Истории» годы (78—67 гг. до н. э.) показывали, как аристократия, даже получив полную власть из рук Суллы, оказалась неспособна ее осуществлять и сохранять. Но трагизм саллюстиевской «Истории» в том, что вырождающейся знати никто не противостоит: историк одинаково трезво смотрит на вождей знати и оппозиции. В «Югуртинской войне» он противопоставляет Метелла, полководца старой знати, и Мария, полководца из «новых людей», и, хотя сознает и показывает, что будущее — за Марием, однако понимает, что спасительной полноты древней «доблести» нет ни в одном из них: в Метелле она омрачена пороком надменности, в Марии — пороком необузданности. Точно так же в «Историях» противопоставлены фигуры Суллы (в начале) и Помпея (в конце); точно так же в «Заговоре Катилины» противопоставлены фигуры Цезаря и Катона Младшего, чтобы показать, как непоправимо расколот идеал древней доблести на доблесть активную и доблесть пассивную, из которых одна оказывается пагубна, а вторая бессильна.

Значение этической концепции Саллюстия для истории литературы в том, что с нею в римскую историографию приходит психологизм. Чтобы изобразить исторические события как следствие падения нравов, Саллюстий должен выдвигать на первый план характеры действующих лиц: у него человек — творец истории. Когда важный персонаж впервые выступает в произведении, Саллюстий дает ему портретную характеристику; когда он начинает двигать действие, Саллюстий раскрывает его психологические мотивы в прямой речи. Так проходят перед читателем образы Катилины, Цезаря и Катона, Югурты, Мария, Суллы. Действия, берущие начало от их поступков, прослеживаются Саллюстием в их внутренней связи, авторские отступления членят изложение, словно на акты трагедии, авторские введения задают эмоциональный тон. Психологизм и драматизм — главные черты повествовательной манеры Саллюстия. Эта верность развития настроения занимает Саллюстия больше всего, подробности же фактического развертывания событий для него не столь важны: о месте действия, о хронологии, о деталях военных операций он обычно говорит лишь бегло и расплывчато, конспект подлежащих изложению событий готовил для него грек–секретарь, а сам историк сосредоточивал свои усилия исключительно на их художественном изображении.

Стиль Саллюстия соответствует избранному им трагическому тону повествования. Саллюстий выработал свой слог уже после того, как в римском красноречии воцарился гармонический, плавный, уравновешенный слог Цицерона; и Саллюстий вырабатывает свою манеру, сознательно отталкиваясь от моды. Он не воспевает современности, а судит ее; мера его суда — древность, время господства неиспорченной «доблести»; поэтому он берет своим образцом древнюю анналистическую прозу, перерабатывая ее бесхитростную тяжеловесность в глубоко индивидуальный словесный сплав, насыщенный архаизмами и поэтизмами. Он подчеркивает в современности не гармонию и связность, а разлад и разобщенность всех явлений; поэтому он избегает стройных и уравновешенных сложноподчиненных периодов, а вместо этого громоздит сложносочиненные, нарочно избегая симметрии и плавности, сводя рядом несхожие понятия и несхожие грамматические формы, стремясь любой ценой к напряженности и сжатости («бессмертной сжатости», по выражению Квинтилиана). Так, взятие города Капсы («Югуртинская война», 91, 5) передано словами: «Когда о том узнали горожане, — трепет во всех, небывалый страх, неожиданность беды, и вдобавок часть граждан за стенами в руках врагов становятся причиной сдачи города». Стилистическими образцами Саллюстия были из греческих авторов Фукидид, а из латинских — Катон; продолжателем Саллюстия в области стиля был величайший из римских историков, Тацит.

Примером мастерства Саллюстия может служить знаменитое описание Катилины («Заговор Катилины», 5), раскрытое в дальнейшем двумя его речами — перед выступлением заговорщиков и перед последним боем. «Луций Сергий Катилина, потомок знатного рода, был человеком сильного духа и тела, но нравом дурной и извращенный. Смолоду ему были милы междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри, и в них он закалил свою юность. Тело его было выносливо в гладе, хладе и бдении сверх всякого вероятия; дух был дерзок, коварен, переменчив, в любом деле лицемер и притворщик, жадный до чужого, своего расточитель, страстный во всех желаниях, красноречия вдоволь, благоразумия мало. Ненасытный, вечно его дух жаждал безмерного, невероятного, недостигаемого… День ото дня все сильней бушевала его ожесточенная душа от скудости средств и сознания преступлений… к тому же его подстегивало разложение нравов государства, раздираемых пагубными и разновидными пороками: расточительностью и алчностью». И далее (гл. 15): «Запятнанный дух его, богам и людям ненавистный, ни во сне, ни наяву не мог найти покоя — настолько терзала совесть его воспаленный ум. Отсюда бледность его, дикий взгляд, то быстрая, то медленная поступь: само его лицо и наружность являли образ безумия».

Если проза времени гражданских войн как у Цицерона, так и у всеосуждающего Саллюстия была тесно связана с общественной борьбой, то поэзия этого времени, как уже говорилось, в основном проникнута духом удаления от общественной борьбы. Разрыв между миром личности и миром государственной жизни в Риме заставлял искать образцы поведения в аналогичной эпохе греческой жизни — в раннем эллинизме в его самых законченных, александрийских формах. Такому обращению содействовала и близость с греческими поэтами и учеными, нахлынувшими в Рим после римских завоеваний в Азии. Прежние жанры общественного звучания, анналистический эпос и драма, почти совсем заглохли. Вместо них господствуют эпиграммы, элегии, лирические мелочи, мифологические эпиллии, сатиры, дидактические поэмы. Повышаются требования к отделке стихотворений, совершенствуются метрика и поэтический язык.

Как в прозе между Цицероном и Саллюстием, так и в поэзии между старшим и младшим поколениями современников гражданских войн лежит существенная разница в отношении к своему делу. Стихотворство было общедоступным мастерством уже для сверстников Цицерона. Варрон в годы своей политической деятельности сочинил 150 книг «Менипповых сатир» о римских нравах, с характерным для него антикварным любопытством воспроизведя в них не римскую гексаметрическую сатиру Луцилия, а греческую эллинистическую диатрибу Мениппа с ее смесью стихов и прозы; Цезарь в юности даже написал трагедию, а уже будучи у власти, во время дальнего похода, развлекался, описывая свой путь в поэме. Сам Цицерон был автором мифологических эпиллиев и переводчиком такого типично александрийского произведения, как астрономическая поэма Арата; а впоследствии он сочинил целых две апологетические поэмы о своих деяниях и о своем консульстве; впрочем, потомки относились к его поэтическому творчеству иронически. Однако для всех этих авторов, как и для многих других, о которых мы имеем сведения, поэзия была лишь развлечением в свободные от общественных дел минуты, серьезным занятием не считалась и ни в какое сравнение с красноречием и другими формами общественной деятельности идти не могла.

В младшем поколении, среди тех, кто был рожден в 90—80‑е годы до н. э., положение было иным. Это сверстники Саллюстия, и они разделяют его разочарование в государственных делах. Многие из них даже неполноправные граждане (из провинциалов предальпийской Галлии) и доступ к политике для них закрыт; но для тех, кто участвовал в политической жизни своего времени, личная жизнь имела несравненно большее значение, чем для старшего поколения: дружеский круг, ученость и эстетство, вино и любовь доставляли им радости, утешавшие от общественных скорбей. Среди этих радостей не последней была и поэзия. Именно здесь раньше всего был усвоен александрийский художественный идеал — маленькие произведения, малоизвестные темы, изысканная ученость содержания, бесконечно тщательная отделка формы. Всеобщий восторг вызывала поэма Гельвия Цинны «Смирна» на тему мифа о кровосмесительной любви кипрской царевны Смирны, матери Адониса: маленькая поэма писалась девять лет и была до того темна, что тотчас по издании потребовала усилий комментаторов.

За поэтами нового направления закрепилось название «неотерики» (греч. neoteroi — «новейшие поэты») или «ученые поэты». Цицерон осуждающе называл их «подголосками Евфориона». Виднейшими среди поэтов этого кружка были Лициний Кальв (оратор–аттицист, сын историка Лициния Макра) и Валерий Катулл; с ними были близки упомянутый Цинна, поэт и критик Валерий Катон, экспериментировавшие с эпосом и сатирой Фурий Бибакул и Варрон Атацинский и другие поэты. Философией этих молодых людей было эпикурейство, политическая позиция их была двойственной: принадлежа в большинстве к средним слоям общества, они должны были тяготеть к цезарианской оппозиции, но смолоду усвоенное почтение к республиканским традициям толкало их на сторону сената и заставляло негодовать на общественные беспорядки, а Цезаря и Помпея осыпать бранными эпиграммами. Лишь постепенно, к концу 50‑х годов, намечается переход неотериков на сторону Цезаря: Катулл незадолго до смерти успел примириться с Цезарем, но в его стихах это уже никак не отразилось.

Единственными поэтами того времени, сочинения которых дошли до нас полностью (или почти полностью), являются Лукреций и Катулл.

Тит Лукреций (ок. 95—55 гг. до н. э.) был автором дидактической поэмы «О природе вещей», посвященной Гаю Меммию, молодому политику, покровителю неотериков, и изданной после смерти автора Цицероном. Поэма представляет собой изложение эпикурейского учения в шести книгах: речь идет последовательно об атомах (кн. 1), об образовании сложных тел (кн. 2), о строении души (кн. 3), о чувственном восприятии (кн. 4), о развитии мира и человеческого общества (кн. 5), о явлениях природы (кн. 6).

В истории мировой культуры эта поэма осталась как оптимистический гимн познанию ради познания. Но для самого поэта и его современников цель поэмы была иной. Исходным пунктом для Лукреция служила мысль о бедствиях родины («недоброе время для отечества»), о терзающих римское общество пороках — честолюбии и алчности, к которым Лукреций прибавляет еще похоть. Причина этих пороков — суеверный страх смерти и жажда жизни, стремление взять от жизни все; это чувство поддерживается традиционной религией, внушающей страх перед богами и загробной жизнью (следует вспомнить, что именно в эпоху гражданских войн в Риме бурно распространяются мистические религии с учением о загробных муках и блаженстве; об одной из них, малоазийском культе Матери богов, подробно говорится во второй книге поэмы). Поэтому, для того чтобы изгнать пороки, необходимо изгнать из душ религиозный страх, показать, что мир не управляется богами, а развивается по собственным незыблемым законам материи, что земля и человек являются ничтожно малой частью этого вечно меняющегося мироздания и что смерть — не индивидуальное бедствие человека, а общий закон развития Вселенной. Это сквозная мысль поэмы. В первой книге показывается, что смерть не есть уничтожение, а лишь перераспределение материи в Космосе; во второй книге говорится, что все возникающее разрушается, а Вселенная представляет собою бесконечное множество целых миров, порождающихся и гибнущих со всем, что в них обретается; в третьей книге утверждается, что и душа, будучи материальна, распадается вместе с телом, так что смерть для нее не страдание, а избавление от страданий; в пятой книге движение человечества к культурной зрелости трагически оттенено движением земной природы к бесплодной старости; а шестая книга заканчивается величественным предвестием торжества смерти на земле — описанием моровой язвы в Афинах (по Фукидиду).

Смерти  не  заперта  дверь ни  для свода  небес,  ни  для солнца,
Ни  для  земли, ни  для  вод  на  равнинах  глубокого моря, —
Настежь отверста  она  и  зияет огромною пастью.
(V, 373—375. Перевод Ф. А. Петровского)
Только так, растворив мысль о собственной смерти в мысли о всеобщей смертности, человек может отрешиться от жажды жизни и погони за жизненными благами, обретя покой мудрости и глядя на мир, как путник с твердой земли смотрит на морские бури и крушения кораблей. Покой, досуг, столь мало ценимый традиционной римской общественной моралью, становится у Лукреция высшим счастьем. Этот путь к счастью через познание мира и примирение со смертью был открыт людям Эпикуром, и Лукреций не устает восхвалять Эпикура с почти религиозным благоговением, как спасителя человечества: «Богом он был, о мой доблестный Меммий, воистину богом!» Этот религиозный пафос объясним опять–таки только конкретно–исторической обстановкой духовного кризиса Рима эпохи гражданских войн, эпохи краха старых идеалов и мучительно–напряженного чаяния новых. Между тем именно этот пафос определяет два важных отличия Лукреция от его греческих эпикурейских образцов. Во–первых, это сдвиг главного внимания с этики на физику. Для Эпикура учение о мироздании было лишь вспомогательным средством к достижению спокойствия души, Лукреций же, стремясь подчеркнуть всеобъемлющее и всеобъясняющее величие эпикурейства, сосредоточивается именно на картине Космоса, безмерного, многовидного и единого в своих закономерностях. Это роднит его уже не с Эпикуром, а с ранними греческими натурфилософами, прежде всего с Эмпедоклом (о котором Лукреций упоминает с глубоким почтением). Во–вторых, это сама поэтическая форма произведения Лукреция: Эпикур пренебрегал поэзией, видя в ней одну пустую забаву, и пользовался сухой логической прозой, Лукреций же, чувствуя себя пророком, несущим Риму свет эпикурейского спасения, ощущает потребность в поэтической возвышенности и жреческой торжественности слога; и опять–таки это роднит его с натурфилософским эпосом Эмпедокла. Отсвет величия Эпикура в представлении Лукреция падает и на его римского пророка, и о своем поэтическом творении он говорит с важностью и гордостью (именно эти слова К. Маркс назвал «громовой песнью Лукреция». — Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2‑е изд., т. 1, с. 480):

По бездорожным  полям  Пиерид  я  иду,  по  которым
Раньше  ничья  не ступала  нога.  Мне отрадно устами
К  свежим  припасть родникам,  и  отрадно  чело  мне  украсить
Чудным  венком  из  цветов,  доселе неведомых,  коим
Прежде  меня  никому не венчали  голову  Музы.
(I, 926—930. Перевод Ф. А. Петровского)
Зато третья особенность философской поэзии Лукреция находится в тесной связи с ее эпикурейскими истоками — это ее наглядность. Основой эпикурейской теории познания, как ее излагает сам Лукреций в четвертой книге, была вера в безошибочность ощущений; это давало поэту возможность подменять доказывание показыванием, и он широко пользуется этой возможностью. Отвлеченные доказательства его не занимают, и он сплошь и рядом строит их логически неудовлетворительно; но сравнениями и примерами он пользуется в изобилии, нанизывая их один за другим, развивая в яркие картины, наглядность которых должна служить подкреплением теоретического тезиса. В выборе примеров Лукреций изобретателен и разнообразен: говоря о движении атомов в пустоте, он напоминает, как толкутся пылинки в солнечном луче; говоря о сродстве атомов по форме, напоминает, как тянется корова к теленку, когда тот у нее отнят для заклания; объясняя, как при вечном движении атомов сохраняют покой составляемые ими тела, он приводит в пример дальний вид на толпящееся стадо или строящееся войско:

Даже и  то ведь, что мы способны увидеть, скрывает
Часто движенья свои  на далеком от  нас расстоянье:
Часто по склону холма  густорунные овцы  пасутся,
Медленно идя  туда,  куда  их  на  пастбище тучном
Свежая  манит  трава, сверкая алмазной  росою;
Сытые прыгают там  и  резвятся, бодаясь, ягнята,
Все  это издали  нам  представляется слившимся  вместе,
Будто  бы  белым  пятном  неподвижным  на  фоне  зеленом…
(I, 315—322. Перевод Ф. А. Петровского)
Дидактический жанр и проповеднический пафос определяют стиль поэмы: ораторский, патетический, все время рассчитанный на собеседника, которого автор то убеждает, то вызывает на спор, с постоянными повторениями, с громоздкими периодами по схеме «так как — следовательно», со смелыми словесными образами («пламя сверкает взметающимися цветами», «солнечный свет засевает поля», «гидра за валом ядовитых змей», «небесная броня» и т. п.). Лукреций сам отмечает «нищету отечественного языка», мешающую ему излагать отвлеченное философское учение, и, борясь с нею, играет всеми возможными средствами латинской речи, широко пользуется плеоназмами («жидкая влага воды…»), синонимикой (для основного понятия «атом» он употребляет в общей сложности 54 выражения), словотворчеством (более сотни его слов не встречается больше нигде у латинских писателей, если не считать прямых заимствований). Торжественная возвышенность слога заставляет Лукреция последовательно архаизировать и свою лексику, и свою грамматику: стилистическим образцом ему служит Энний, также писавший когда–то и дидактические поэмы.

Такой аффектированно архаический стиль не отменяет связи между Лукрецием и неотериками: это не естественное употребление языка, а стилистический эксперимент, как у Саллюстия. Без опыта александрийской поэзии эпос Лукреция возникнуть не мог: его жанр напоминает об Арате, его гордость преодоленным трудом и небывалой в римской поэзии темой характерна для «новых поэтов», в его описаниях природы есть влияние идиллии, а в описании любовной страсти — влияние элегии. Отличие Лукреция от неотериков в ином: свою философию ухода от мира он не хранит про себя, в дружеском кружке, а сам несет в мир, проповедь ухода от общества становится его общественным делом; и в соответствии с этим он не замыкается в камерной поэзии малых форм, а стремится к большому эпическому жанру. Все это делает его промежуточной фигурой — по возрасту и по духу — между старшим и младшим поколениями поэтов конца республики.

Если Лукреций олицетворяет уход от действительности в мир мысли, то Катулл — уход от действительности в мир чувства.

Гай Валерий Катулл (ок. 87 г. — после 54 г. до н. э.) был родом из Вероны в Предальпийской Галлии, еще не получившей тогда римского гражданства, большую часть жизни провел в Риме в богемном кругу молодых поэтов–неотериков, пережил здесь драматическую любовь к Клодии, одной из самых блестящих и безнравственных красавиц римского большого света, которую воспел в стихах под именем Лесбии, совершил поездку в Азию в свите наместника Меммия — покровителя и адресата Лукреция — и умер, по–видимому, еще молодым на родине в Вероне. От него остался сборник из 116 стихотворений с посвящением Корнелию Непоту. В начале его помещены мелкие стихотворения, написанные различными лирическими размерами (полиметры), в центре — восемь крупных произведений (два эпиталамия, два эпиллия, перевод из Каллимаха с посвящением Гортензию и две элегии) и в конце — мелкие стихотворения, написанные элегическим дистихом (эпиграммы). Эта композиция не только формальна, полиметры и эпиграммы различаются не только метром, но и стилем: первые написаны с аффектированной непосредственностью, языком, близким к разговорному, вторые — рассчитанно, композиционно уравновешенно, с продуманными метафорами и антитезами.

Эта продуманная отделка каждой лирической мелочи объясняется тем, что для Катулла и его друзей–неотериков они имели программное значение. Они знаменовали их презрение к общественной жизни (делу) и полную поглощенность жизнью личной (досугом). Для общественной жизни у Катулла находится лишь изысканно–грубая брань — обычно по адресу Цезаря, Помпея и их сторонников, которые позорят и губят республику; напротив, в личной жизни, в дружеском быту воспевается каждая мелочь — встречи, пирушки, любовные и денежные удачи и неудачи, превозносятся стихи приятелей и поносятся стихи соперников, каждое проявление дружбы Катулл встречает гиперболическим славословием, а малейший признак неверности — столь же гиперболическими проклятиями. Дружеский кружок заменяет для Катулла государство, на дружеский обиход переносятся понятия общественных добродетелей: доблести, верности, твердости, благочестия. Понятно, какую роль должна была играть в этом замкнутом мирке любовь во всех ее проявлениях: любовь издали, счастье взаимности, забавы возлюбленной, гордость, сомнения, ревность, ссоры и примирения, борьба с собственным чувством, отчаяние, опустошенность.

Учителями «науки страсти нежной» были для Катулла и неотериков эллинистические поэты. Однако при переносе на римскую почву характер их эротики должен был измениться. Положение женщины в римском обществе было более независимым и уважаемым, чем в Греции. Героинями Филета, Мелеагра, Филодема были профессиональные гетеры, героинями римских поэтов стали свободные женщины из общества (подчас даже из высшего сословия, как Клодия–Лесбия Катулла).

Страсть, которая у греческих поэтов изображалась всегда с легкой иронией, как игра, в воинствующем аполитизме римских неотериков приобретает звучание серьезное, торжественное и даже трагическое, так как здесь оно освящается всем величием древних добродетелей, ставших из общественных личными: верностью, твердостью и т. д. Любовная измена здесь становится событием, потрясающим до основания всю систему жизненных ценностей. В таком контексте сама любовь приобретает новое качество — возвышенно–духовное. Это открытие духовной любви — величайшее новшество и своеобразие Катулла, выделяющее его из всей античной поэзии и роднящее с поэзией Нового времени: в античности он не имел ни предшественников, ни последователей. Сам язык его стихотворений показывает, с каким трудом рождалось это новое понятие. Античная лексика его не знала: поэт Нового времени обозначил бы физическую любовь словом «желать», а духовную — словом «любить», античный поэт обозначил физическую любовь словом «любить», а для духовной не имел слова, и Катулл мучительно ищет его в сложных перифразах: «союз святой дружбы», «желать добра», «любить, как отец детей». Это раздвоение понятия любви и лежит в основе душевной трагедии Катулла: оно объясняет и его знаменитую антитезу:

И  ненавижу  ее  и  люблю.  Почему  же? — ты  спросишь.
Сам  я  не  знаю,  но  так чувствую я, и  томлюсь.
(Ст. 81. Перевод Ф. А. Петровского)
Усложнение любовной топики по–разному раскрывается на разных ступенях стихотворства Катулла. В полиметрах тема любви звучит проще и непосредственней всего: в основе стихотворения обычно лежит один мотив, который и развертывается постепенно все более гиперболически:

Спросишь, Лесбия, сколько  поцелуев
Милых  губ  твоих страсть мою  насытят?
Ты  зыбучий сочти  песок  ливийский —
В той  Кирене асафетидоносной,
Где оракул  полуденный Аммона
И  где Батта старинного могила;
В  небе  звезды сочти,  что смотрят  ночью
На  людские потайные объятия, —
Столько раз  ненасытными  губами
Поцелуйбесноватого Катулла.
Чтобы  глаз  не расчислил  любопытный
И  язык  не рассплетничал  лукавый.
(Ст. 7. Перевод А. Пиотровского)
Более сложно трактуется тема любви, когда в ней сталкиваются два противоборствующих чувства. В полиметрах это менее удается: так, стихотворение 51‑е начинается картиной влюбленного томления, а заканчивается ответом Катулла самому себе, вводящим трагический аспект темы любовного досуга («Твой досуг, Катулл, для тебя обуза, твой досуг тебя и мятет и мучит…»), но от этого оно кажется распадающимся на две независимые части. Любовь как столкновение противоположных чувств находит настоящее выражение в размеренной и уравновешенной форме элегических дистихов:

Лесбия, ты говорила когда–то, что любишь и хочешь
Только меня, что тебе даже Юпитер не мил.
Да, и тебя я любил: и не так, как любят подружку —
Так, как лишь нежный отец любит родимых детей.
Нынче тебя я узнал; и хоть страсть меня мучает жарче,
Много дешевле ты все ж, много пошлей для  меня.
Что  же случилось? Твое безрассудство виной, что любовник
Жаждет тебя все сильней, но уж не может  любить.
(Ст. 72. Перевод А. Пиотровского)
Еще более сложно выступает тема любви в больших произведениях Катулла — в элегии к Аллию (ст. 68), в эпиллиях «Свадьба Пелея и Фетиды» (ст. 164) и «Аттис» (ст. 63). Здесь те же чувства: верность, мечта о вечном союзе, измена, одиночество, тоска по прошлому — находят выражение в мифологическом сюжете и в сложной композиции частей, оттеняющих сходные или противоположные аспекты основной темы. Так, в элегии к Аллию в основную тему, личную — воспоминание о счастливых днях с Лесбией, — вставляется по сходству вторая тема, мифологическая, — мысль о безмерной любви Лаодамии к павшему под Троей Протесилаю, а в эту вторую тему — третья, опять личная, — скорбь о брате, недавно скончавшемся в Азии, на месте древней Трои. Так, в эпиллии о свадьбе Пелея и Фетиды тема любовного счастья раскрывается в мифе о любви богини Фетиды к смертному Пелею, а противоположная тема — измены и разлуки — в занимающем половину поэмы описании покрывала на брачном ложе с изображением покинутой Ариадны, причем каждая из этих тем заканчивается контрастной нотой: вставная тема Ариадны — приближением Вакха (любовь бога к смертной), обрамляющая тема Пелея — тоской о миновавшем золотом веке и о зле, царящем среди людей (боги покинули смертных). Еще отвлеченнее варьируются темы любви и измены, единения и разлуки в остальных произведениях центрального цикла — эпиталамиях и переведенной из Каллимаха «Косе Береники»; но и тут эмоциональная основа остается та же, произведения эти органически входят в комплекс катулловского творчества и не должны рассматриваться как простые упражнения в имитации александрийского стиля.

В действительности усвоение александрийской поэтической техники было заботой Катулла во всех без исключения его стихах, даже в тех, которые кажутся созданными стихийно и естественно. Так, даже в приведенном стихотворении о поцелуях упоминание Кирены несет в себе скрытое напоминание о великом Каллимахе, уроженце Кирены и потомке Батта. Так, в упомянутом стихотворении о муках влюбленного вся начальная часть, при всей ее несомненной искренности, переведена из Сапфо. В знаменитом «Ненавижу и люблю» те полтора стиха, которые следуют за этой классической формулой душевной раздвоенности, читателю Нового времени кажутся рассудочно суховатыми (в подлиннике это заметнее, чем в переводе). Это единство лиризма и учености, страсти и рассудочности в высшей степени характерно для катулловой поэтики, которая вся построена на игре контрастов. Стиль Катулла играет контрастами высокого и грубого, поэтического и просторечного (так, в стихах о поцелуях рядом с перифразами и сложными эпитетами в описании Кирены сам воспеваемый образ «поцелуя» выражен просторечным диалектизмом basium), в его языке архаические обороты сопоставлены с модными греческими заимствованиями, его стих все время дразнит слушателя изысканными и эффектными ритмами. Все это, вместе взятое, создает постоянную эмоциональную напряженность, которая в зависимости от поворота темы осмысляется то как ликующая насмешка, то как трагическая мука — две крайности, между которыми мечется поэтическое сознание Катулла.

Литература времени утверждения империи

В 30 г. до н. э. столетняя полоса гражданских войн в Риме оканчивается установлением власти Октавиана Августа (род. 63 г. до н. э. — ум. 14 г. н. э.), приемного сына Юлия Цезаря. Угроза рабских волнений в Сицилии (на которые опирался один из соперников Октавиана, Секст Помпей) и антиримского движения на Востоке (на которое опирался другой соперник Октавиана, Марк Антоний) заставила имущие слои Рима и Италии забыть о внутренних разногласиях и сплотиться вокруг Октавиана. Эта консолидация принесла ему победу и стала социальной опорой новой мировой империи.

Опыт гражданских войн показал Октавиану, что открытый разрыв с республиканским прошлым Рима слишком бестактен и тем самым опасен. Поэтому он не объявлял себя ни царем, ни диктатором и считался лишь «принцепсом» — первым человеком в республике. Все республиканские учреждения продолжали существовать и действовать, но рядом с ними и над ними появилась новая сила — авторитет принцепса, auctoritas principis («авторитетом превосходил я всех, власти же имел не более, чем мои товарищи по должностям», — так определяет свое положение в государстве сам Август). Реально власть Августа держалась, конечно, не на авторитете принцепса, а на командовании армией, но об этом официальные декларации умалчивали. Такое оформление новой государственной системы — принципата — имело для истории литературы двоякое значение.

Во–первых, отчетливого рубежа между падением республики и установлением империи не было. Официально республика продолжала существовать; более того, казалось, что Октавиан, покончив с гражданскими смутами, наконец–то возрождает республику в ее древней незыблемости и блеске. Вместе с древней республикой должны были возродиться и древние республиканские добродетели: благочестие, справедливость, верность и т. д., которыми держится от века установленная власть отца над семьей, свободного над рабами, римлянина над варварами. «Упадок нравов», уже приведший было Рим к гибели, казался чудесно преодоленным, грехи предков — искупленными, будущее Рима — светлым и ясным. Общий духовный подъем, отмечающий первые два десятилетия правления Августа, питался надеждой на возрождение древности, но не древности вообще, а республиканской древности. И литературное движение, ставшее самым ярким выражением этого духовного подъема, было в большей степени завершением литературы эпохи республики, нежели началом литературы эпохи империи.

Во–вторых, так как авторитет принцепса был не юридической, а моральной категорией и держался не на сенатском декрете, а на общественном мнении, то Август должен был особенное внимание уделять организации этого общественного мнения — прославлению своих дел и пропаганде своих целей. Важнейшим средством организации общественного мнения была литература: поэтому внимание к литературе стало частью политики Августа. Проводником литературной политики Августа был его советник Гай Цильний Меценат, имя которого впоследствии стало нарицательным. Меценат, который сам был поэтом–дилетантом, сумел уловить среди младших неотериков то неосознанное, но все усиливавшееся тяготение к примирению с цезаризмом, о котором уже упоминалось; опираясь на это, он склонил к себе самых талантливых поэтов младшего поколения, тех, которые родились в 70—60‑х годах, а выступили в литературе в 40‑х годах до н. э. Так сложился небольшой кружок, который стал центром литературной жизни Рима; ведущими фигурами в нем были эпик Вергилий, лирик Гораций и драматург Барий.

Новая литературная школа достигла быстрого успеха. В 30 г. Гораций завершает «Сатиры» и «Эподы», в 29 г. Вергилий читает победоносному Октавиану свои «Георгики», а Варий ставит на триумфальных играх трагедию «Фиест» (не сохранившуюся, но пользовавшуюся громкой славой). Около этого же времени Тит Ливий начинает свой исторический труд во славу римского народа. В 23 г. Гораций издает три книги «Од», в 20 г. — «Послания», год спустя умирает Вергилий, не закончив «Энеиду», но Варий по приказанию Августа издает поэму в том виде, в каком оставил ее автор. Наконец, в 17 г. на торжествах, знаменовавших наступление нового века, звучит «Юбилейный гимн» Горация.

Во всех этих произведениях прямые славословия Августу занимают сравнительно немного места, а по идейной концепции они являются подлинной апологией «возрождения республики». Гораций в одах оплакивает падение древних нравов в пору гражданских войн и преклоняется перед воскресившим их Августом. «Георгики» Вергилия воспевают возрождение мелкого и среднего крестьянского хозяйства — социальной основы былого процветания Рима. Ливий описывает добродетели предков и путь Рима к мировому владычеству, завершенный Августом. Наконец, «Энеида» является как бы синтезом важнейших тем и идей эпохи: повествование о прошлом переплетается в ней с пророчествами о будущем и прославление троянской и латинской доблести служит прославлению рода Юлиев. Историческая миссия Рима и историческая миссия Августа сливаются здесь воедино.

Новые настроения требовали новых форм. Прежде всего отступает на второй план проза и выдвигается поэзия; для ведущей отрасли прозы, политического красноречия, в обстановке устанавливающейся монархии не было никакой возможности развития, идеалы нового времени подлежали не обсуждению, а прославлению, а для этого более подходящей формой была поэзия. Далее, в самой поэзии александрийский стиль, господствующий у неотериков, сменяется иным — классическим. Индивидуализм эллинистической поэзии противоречил пафосу возрождаемой римской государственности, поэтому поэзия теперь ориентируется не на эллинистическую, а на классическую греческую поэзию. Власть принцепса, приемлемая для всех сословий, была политическим идеалом нового века, греческая классика, приемлемая для всех художественных направлений, — эстетическим идеалом. Римская литература вступает в открытое соперничество с греческой: «Энеида» для Проперция «важней Илиады самой», Гораций гордится тем, что он открыл Риму ионийские ямбы в «эподах» и эолийские песни в «одах».

В свете таких идеалов поэты новой школы перерабатывают наследие своих предшественников. Оставаясь наследниками поэтической техники неотериков, они обращаются через их головы к республиканской классике: Эннию, Акцию. Стихотворения неотериков были лабораторными экспериментами на материале малых форм; произведения новой школы использовали результаты этих экспериментов для создания больших форм — эпоса, трагедии, стихотворной книги–цикла; даже лирика у Горация приобретает черты монументальности, неведомые предшествующему поколению. Напряженная игра контрастами поэтичности и грубости выражений исчезает в едином словесном сплаве, где даже разговорные слова возвышаются до поэтических; дробная пестрота стихотворных сборников превращается в продуманную и строгую композицию, в поэмах комбинация отрывков становится рассчитанным эффектом целого. На смену поискам приходит освоение достигнутого, на смену смятению — гармония и ясность. Саллюстий писал свою историю с трагической напряженностью, Ливий — с эпически величавым спокойствием. Культура новой эпохи стремится подвести итоги культуре предшествующих эпох, в то же время она становится сама образцом для культуры позднейшего времени — нормы поэтической речи, выработанные Вергилием и Горацием, канонизируются, «Энеида» надолго становится каноном «национальной эпопеи» для позднейшей Европы.

Особое значение имело это утверждение классицизма для литературы на греческом языке. В латинской литературе классицизм охватывал только область стиля, в греческой он распространялся и на область языка. Установка на подражание греческим классикам требовала подражания и их диалекту; в поэзии диалекты давно были канонизированы, теперь наступила очередь прозы: как в поэзии каждый новый эпик должен был пользоваться древним диалектом Гомера, так и в прозе каждый автор, если он притязал на художественность, должен был пользоваться давно отжившим языком аттических ораторов. Эллинистическое койне оставлялось лишь для научной и деловой прозы. Это означало торжество аттицизма: в прошлом поколении — небольшая ученая школа, в новом — он становится повсеместным литературным движением. Глашатаями его были два греческих ритора, работавших в Риме, центре нового классицизма, — Дионисий Галикарнасский (ок. 60—5 гг. до н. э.) и Цецилий Калактинский.

Торжество аттицизма было настолько полным, что в следующем поколении полемика с азианством уже прекращается, и на достигнутой языковой основе начинается подготовка ученого возрождения греческой литературы.

Глубокая перемена, наступившая в общественном настроении с окончанием гражданских войн и приходом к власти Августа, отчетливее всего видна при сравнении не поэтов, а прозаиков миновавшей и наступившей эпох — Цицерона и Тита Ливия.

Тит Ливий (59 г. до н. э. — ок. 17 г. н. э.), уроженец Патавия (наст. Падуя), был автором огромной истории Рима в 142 книгах под заглавием «От основания города», доведенной до 9 г. до н. э. Книги группировались — и, по–видимому, издавались — циклами по 5 и 10 книг; сохранились книги 1—10 и 21—45, охватывающие период с древнейших времен до 293 г. и с 218 по 168 г. до н. э. Это монументальное произведение было порождено всеми ощущаемой потребностью оглянуться с исторического перевала на прошлое и подвести итоги. Такую потребность чувствовали не только римляне; в эту же пору появляется ряд «Всемирных историй» на греческом языке, общей целью которых было показать (вслед за Полибием), как Рим пришел к власти над миром: авторами их были уже упоминавшийся ритор Дионисий Галикарнасский, известный географ Страбон, историки Диодор Сицилийский, Николай Дамасский; на латинском языке такую же компиляцию составил Трог Помпей; все эти сочинения сохранились частично или в отрывках. В отличие от всех этих авторов Ливий не пытается охватить мировую историю и ограничивается римскими делами; за образец он берет не Полибия, а древних анналистов, но их материалу старается придать, во–первых, единую идейную концепцию и, во–вторых, сообразную современному вкусу стилистическую отделку. И в том и в другом его образцом был Цицерон.

Ливий был поклонником Цицерона (Квинтилиан, X, I, 39), в своей истории описывал его гибель как трагедию, а политические взгляды Цицерона усвоил так глубоко, что Август в шутку называл его «помпеянцем». Можно думать, что и гуманистический идеал Цицерона — союз философии и красноречия — также был близок Ливию: он занимался и философией, и риторикой, писал несохранившиеся диалоги в подражание Цицерону и Варрону. Но если у Цицерона философия и красноречие служат активной политической деятельности, то у Ливия они служат пассивному уходу от политической жизни в мир воспоминаний о древнем идеальном величии. «Я жду одной лишь награды в моем труде — отвратиться от зрелища зол, которые столько лет видел наш век, отвратиться хотя бы на то время, пока я всей душой уношусь к славной древности», — заявляет он в предисловии к своей истории. Древность для него не источник опыта, а предмет умиления, возвышающий душу: «…и когда я описываю древние деяния, сама душа моя неким образом становится древней», — пишет он, добравшись до 43‑й книги (43, 13, 2).

Цицерон называл историю «наставницей жизни». Ливий с готовностью принимает это определение: «Рассмотрение событий тем и полезно, что видишь всевозможные поучительные примеры, воплощенные в славном памятнике, и заключаешь отсюда для себя и для государства, чему подражать, чего избегать…». Но Ливий его переосмысляет, перенося из политического плана в этический.

Предмет его внимания — «доблесть» римского народа, та самая, которая была жива в древности и возвела Рим на вершину могущества, а в последующее время утратилась и привела Рим на край гибели. Так как до нас дошли только начальные книги сочинения, то мы видим лишь первую часть этой антитезы — однообразно идеализированную древность, где все, и патриции и плебеи, одинаково выглядят эпическими героями. В бесконечных войнах Рим полагается на свою доблесть, а его противники — на свою удачу, и это приносит Риму победу за победой, потому что правящий историей рок не слеп, а справедлив. Морализм и патриотизм — две главные силы, движущие Ливием: свою задачу ои видит в том, чтобы выявить воспитательное значение исторических событий, а не в том, чтобы проверить их подлинность, подробности и причинную связь. В обращении с источниками он добросовестен, но некритичен; в изображении географической, политической и военной обстановки сбивчив и риторически условен, оттого что ему недостает политического опыта. Нравственное преклонение и политическое непонимание — вот его отношение к древности, и оно вполне совпадает с идеологической программой Августа.

Цицерон называл историю «трудом в высшей степени ораторским». Ливий принимает и это определение: именно риторика дает ему возможность представить свой древний нравственный идеал с воспитательной выразительностью. С помощью риторики он создает идеализированные портреты героев (Сципион, Марцелл, Фламинин, Ганнибал), идеализированные изображения подвигов (Лукреций, Муций Сцевола, Манлий Капитолийский), народных собраний, осад и битв; для характеристики ситуаций он в изобилии вставляет фиктивные, тщательно построенные речи. При всей искусственности и однообразии этих приемов Ливию удается добиться требуемого эффекта главным образом благодаря унаследованному от Цицерона вниманию к психологической стороне ситуации: так, описание впечатления в Риме от поражения при Каннах занимает вдвое больше места, чем описание самого поражения. Но в другом важнейшем отношении Ливий отклоняется от заветов Цицерона — в отношении языка. Если Цицерон больше всего заботился о том, чтобы отделить прозаический язык от поэтического, литературный от разговорного, нормы от нарушений норм, то у Ливия эти категории вновь начинают смешиваться. И здесь опять причина та же — отход Ливия от практической действительности к пассивному любованию. Оно превращает для него описание римской древности в своего рода эпическую поэму в прозе, требующую соответственной эмоциональной окраски, а эмоциональная окраска, в свою очередь, требует поэтизмов в лексике, оправдывает нестандартные обороты в синтаксисе, побуждает к многословным повторениям; периодический стиль Ливия — это гипертрофия периодического стиля Цицерона, в нем та же приятность и плавность, но без той же отчетливости и силы: «молочная полнота» — назвал этот стиль Квинтилиан. Связь поэтизированной формы Ливия с поэтизированным содержанием ясна уже из того, что в первых книгах, где речь идет о самой отдаленной и полусказочной древности, отклонения от цицероновских норм встречаются много чаще, чем в последующих.

Образцом «молочной полноты» Ливия может служить сравнение речи Сципиона на процессе 187 г., как она изложена у него и у Валерия Анциата, послужившего ему источником (Геллий, IV, 11). У Валерия Сципион говорит: «Напоминаю, квириты, что сегодняшний день есть тот, в который я победил пунийца Ганнибала, опаснейшего врага вашей державы, в великой битве на африканской земле и подарил вам мир и победу сверх всяких надежд. Стало быть, не будем же неблагодарны к богам, но, по моему мнению, должно оставить этого мошенника и пойдем тотчас возблагодарить Юпитера Благого и Величайшего». Ливий сглаживает стилистические шероховатости и симметрически распространяет каждый образ: «В этот день, граждане трибуны, и вы, квириты, в этот день я свел свои знамена в Африке с Ганнибалом и карфагенянами и бился с ними счастливо и благополучно. Вот почему недостойно заниматься сегодня прениями и пререканиями, я же тотчас отсюда последую на Капитолий почтить Юпитера Благого и Величайшего, Юнону и Минерву, равно как и иных богов, что блюдут Капиталий и его твердыню, и принесу им благодарение за то, что и в этот день и в другие дни не раз даровали мне они дух и силы с честию служить отечеству. А вы, квириты, кто может, ступайте за мной и молите богов, чтобы дали вам вождей, подобных мне: ибо если вы неизменно воздаете почет моим сединам вот уже семнадцать лет, то я упредил этот почет моими деяниями».

Если Тит Ливий был таким писателем, который в совокупности своих достоинств и недостатков больше всех соответствовал духу своего времени, то писателями, переросшими свое время и оставшимися наиболее значительными представителями Рима в мировой литературе, были Вергилий и Гораций. Им удалось с наибольшей полнотой подчинить конкретную тематику произведений передаче сложного мироощущения своего поколения — первого поколения мировой римской империи. В стихах Вергилия это преодоление конкретной тематики выступает отчетливее всего.

Публий Вергилий Марон (70—19 гг. до н. э.) был родом из окрестностей Мантуи, из крестьянской семьи; его литературной школой был неотеризм, его покровителями — сперва два поэта–цезариста из младших неотериков, Азиний Поллион и Корнелий Галл, потом Меценат, потом сам Август. Древняя биография рисует его простым, скромным и кротким человеком, целиком погруженным в работу над стихами. Он оставил три произведения: «Буколики», или «Эклоги» (42—39), «Георгики» (38—30) и «Энеиду» (29—19). «Энеиду» Вергилий не успел завершить (в поэме остались начатые и неоконченные стихи), она была издана посмертно. Каждое из этих произведений навеяно обстоятельствами личной жизни поэта или общественной жизни эпохи, каждое написано как подражание вполне определенному греческому поэту, и тем не менее смысл и значение каждого произведения много шире, чем повод и замысел его написания.

«Буколики» («Пастушеские стихотворения»), или «Эклоги» («Избранные стихотворения»), — это цикл из десяти стихотворений, написанных то в повествовательной, то в диалогической форме и посвященных пастушеской жизни, ее скромным радостям и горестям, любви и песне. Поводом к их сочинению был эпизод из жизни самого Вергилия: в 42 г. до н. э. во время конфискаций у него была отнята усадьба, и лишь заступничество влиятельных друзей перед Октавианом вернуло ему родной дом; эта перенесенная в условный пастушеский мир ситуация изображается в эклогах 1‑й и 9‑й. Образцом для «Буколик» Вергилия был, понятным образом, Феокрит, александрийский дух которого был близок неотерикам; эклоги 2, 3, 7 и 8‑я особенно близко воспроизводят феокритовские образцы, многие их строки представляют собой точный перевод с греческого. Однако в целом «Буколики» несводимы ни к злободневной травестии, ни к переводческому эксперименту. Изображение пастушеского мира у Вергилия иное, чем у Феокрита. Феокрит смотрит на своих пастухов свысока, взглядом довольного жизнью горожанина, ищущего в сельском мире отдыха и отвлечения от своей кабинетной учености; поэтому он пленяется яркими мелочами чужого быта и старается передать их с реалистической наглядностью и забавной пестротой.

Вергилий смотрит на своих пастухов снизу вверх, с завистью, как человек, измученный жестокими треволнениями эпохи и ищущий спокойствия, простоты и чистоты; поэтому вместо пестрых бытовых мелочей он старается передать в своих эклогах безмятежное единство настроения, и его пастушеские сцены оказываются менее живыми и яркими, но более чувствительными и возвышенными. Его пастухам открыта не только любовь, но и мудрость: в эклоге 6‑й сам Силен, спутник Вакха, поет им песнь о мироздании. Характерно также то, что у Феокрита действие идиллий разыгрывается в его родной Сицилии, у Вергилия же оно порой уже переносится во вполне идеальную Аркадию (ставшую с этого времени классической сценой пасторалей). В этот безмятежный мир и врывается жестокая современность эклог 1‑й и 9‑й с их упоминаниями о Мантуе, Кремоне и Риме, создавая трагический контраст, окрашивающий весь цикл в тона скорбной грусти. Неприятие реального мира, бегство от него в вымышленный мир пастушеского блаженства и сознание утопичности этого бегства — такова эмоциональная основа «Буколик», роднящая их с произведениями предшествующего, неотерического поколения поэтов. Однако уже здесь возникает нота, обещающая конец этого трагического противоречия мечты и действительности, — это 4‑я эклога, написанная в консульство Азиния Поллиона (40 г. до н. э.) и ему посвященная: она провозглашает веру в скорый конец железного века, искупление мук человечества, обновление мира и наступление нового цикла времен, нового, золотого века. Новый век символизируется для поэта образом младенца, который должен родиться в консульство Поллиона и с возмужанием которого будут постепенно водворяться на земле мир и изобилие:

Век последний уже пришел по пророчествам  Кумским,
Снова великий  веков рождается  ныне порядок.
Дева приходит опять, приходит Сатурново царство.
Снова с высоких  небес посылается  новое племя.
Мальчика  лишь охрани, рожденного, с коим  железный
Кончится  век, золотой  же возникнет,  для  целого  мира,
Чистая  ты, Луцина! У власти  уже Аполлон  твой.
(IV, 4—10. Перевод С. Шервинского)
Несомненно, что символический образ младенца должен был иметь какое–то соответствие в действительности; христианское Средневековье с уверенностью видело здесь пророчество о рождении Христа и за это чтило Вергилия как святого; современная филология предлагает различные толкования, из которых наиболее вероятное что младенец — это ожидавшийся ребенок Октавиана от брака со Скрибонией, скрепившего его союз с сенатом. Как бы то ни было, мистический пафос 4‑й эклоги отражал те мессианские настроения эпохи, на которые в значительной мере опирался Октавиан, приходя к власти. Эта эклога открывала поэту путь к примирению с миром.

«Георгики» («Земледельческие стихи») — это дидактическая поэма в четырех книгах о крестьянском труде: первая книга посвящена земледелию, вторая — садоводству и виноградарству, третья — скотоводству, четвертая — пчеловодству. Повод к написанию поэмы был на этот раз не автобиографический, а внешний — прямой заказ со стороны Мецената. Дело в том, что возрождение земледелия было в эти годы вопросом политического значения: Октавиан деятельно раздавал земли городской и армейской бедноте, формируя тем самым в Италии новый слой мелкого и среднего крестьянства, преданный лично ему. Поэма Вергилия должна была прославить эту политическую меру, словно бы возрождавшую древнюю сельскую добродетельную Италию.

Образцом для «Георгик» послужила греческая дидактическая поэзия, отчасти александрийская (поэма под таким заглавием была у Никандра, для описания примет ненастья и ведра широко использован Арат), но главным образом уже классическая — поэма Гесиода «Труды и дни» (которую, впрочем, и александрийцы высоко ценили). С предшествующим произведением, «Буколиками», «Георгики» связаны общностью сельской темы. Но здесь сельская тема освещается в ином плане: там воспевалась блаженная праздность золотого века, здесь воспевается труд железного века. Как бы в сознательном противоположении девизу «Буколик» — «Все побеждает любовь, и мы покоримся любови» (X, 69) — здесь Вергилий провозглашает: «Все победил неустанный труд и гнетущая бедность» (1, 145—146). Труд и связанные с ним муки осмысляются теперь как необходимый двигатель жизни, без которого природа и люди вырождаются и гибнут — боги дали его на благо людям:

…Юпитер–отец  пожелал сам,
Чтоб земледельческий  путь был нелегок, он  первый  искусно
Землю встревожил,  нуждой сердца  возбуждая у смертных,
Не  потерпев, чтоб его коснело в сонливости  царство.
(I, 121—124. Перевод С. Шервинского)
Труд становится священным, муки труда оказываются необходимым противовесом всех жизненных благ. И это гармоническое равновесие не ограничивается человеческой жизнью, а распространяется на все мироздание: самые жестокие стихийные бедствия (как, например, мор скота, выразительно описанный в финале третьей книги) находят свое оправдание в общей гармонии природы: все в мире благо, и лишь ограниченность человеческого ума, неспособного охватить всю цельность мира, побуждает человека роптать. Таким образом, поэма о земледелии перерастает в поэму о мироздании, мифологическая картина мира «Буколик» (рассказ Силена) развивается в философскую картину мира «Георгик», и эта картина мира божественного, гармоничного и вечного отчетливо противопоставляется картине мира, изображенного в предыдущем поколении Лукрецием, обезбоженного, случайного и бренного. Так, в поэзии Вергилия сменяется неприятие приятием реального мира. Оно еще неполно: совершенство мира природы еще не дополняется совершенством рода человеческого, и контраст между величественной разумностью природы и неразумной жизнью человека, которого алчность и честолюбие вечно влекут к распрям и братоубийственным войнам, по–прежнему придает поэзии Вергилия трагическое звучание. Однако утешением при взгляде на мир служит для поэта мысль, что есть на свете Италия, благодатная природа которой представляет собой как бы мироздание в миниатюре (красноречивая похвала Италии, «сатурновой земле», вставлена во вторую книгу), и есть на свете крестьяне, чья трудовая жизнь как бы воплощает в малом великие закономерности природы:

О, блаженные слишком — когда б свое счастие знали —
Жители сел! Сама, вдалеке от военных усобиц,
Им  изливает  земля справедливая  легкую пищу…
…Там  терпелива в трудах  молодежь, довольная  малым,
Вера  в  богов  и  к отцам  почтенье.  Меж  них  Справедливость,
Прочь уходя от  земли, оставила след свой  последний.
(II, 453—474. Перевод С. Шервинского)
«Энеида», последнее произведение Вергилия, ставшее национальным римским эпосом и чтившееся в веках как самое полное и законченное выражение римской культуры, представляет собой поэму в 12 книгах о деяниях родоначальника римского народа — троянца Энея, сына Анхиса и Венеры. Миф о переселении Энея в Лаций был известен еще эллинистическим историкам (Тимей) и первым римским поэтам (Невий), но Вергилий первый придал ему художественную завершенность. На пути из Трои Эней был застигнут бурей и прибит к берегам Карфагена (кн. 1), он рассказывает карфагенской царице Дидоне о гибели Трои (кн. 2) и о своих странствиях (кн. 3); он любит Дидону, но рок велит ему отплыть в Италию, и покинутая Дидона бросается в костер (кн. 4); минуя Сицилию, где он чтит играми память Анхиса (кн. 5), Эней прибывает в Италию и, спустившись с помощью Сивиллы в Аид, узнает от тени Анхиса славную судьбу своего потомства (кн. 6). В Лации царь Латин ласково принимает Энея и обещает ему руку своей дочери Лавинии, но жених Лавинии Турн идет на Энея войной (кн. 7); Эней едет за помощью к соседнему царю Евандру на место будущего Рима и получает в дар от Вулкана и Венеры доспехи с изображением на щите грядущей истории Рима (кн. 8); тем временем Турн теснит троянцев (кн. 9); вернувшийся Эней отражает врагов, но Турн убивает его друга Палланта, сына Евандра (кн. 10); следуют перемирие, возобновление войны, подвиги амазонки Камиллы (кн. 11) и, наконец, единоборство вождей, в котором Эней, мстя за Палланта, поражает Турна (кн. 12).

Первоначальный замысел национального римского эпоса и здесь коренным образом отличается от окончательного воплощения. Еще в «Георгиках» (III, 46—49) Вергилий объявил о намерении воспеть «битвы Цезаря», т. е. Октавиана, — по–видимому, это должна была быть анналистическая поэма типа произведений Энния и его эпигонов. Окончательная «Энеида» не имеет с этим ничего общего, ее предмет выше и шире: не история, а миф, не Август, а Рим, не свершенные подвиги, а предопределенная миссия. Как в «Георгиках» Вергилий нашел способ представить великое в малом, законы мироздания в труде земледельца, так и в «Энеиде» он представляет в судьбе Энея судьбу всего римского народа и, шире, судьбу человечества. На долю Энея выпадают все горести рода людского, какие Вергилий оплакивал в «Георгиках». С гибелью Трои он теряет отечество, разлучаясь с Дидоной, он теряет счастье любви; вместо этого он должен плыть, не зная цели пути, и сражаться, сам того не желая. В скорбном самоотречении он повинуется судьбе, и только тогда ему открывается смысл его действий: только на половине пути он узнает, что дорога его лежит в Италию, и, только прибыв в Италию, узнает, для чего он туда прибыл. Сцена в Аиде, где Анхис проводит перед ним тени будущих римских героев и возвещает великую миссию Рима, — центр и кульминация поэмы:

Одушевленную медь пусть куют  другие нежнее,
Пусть из мраморных  глыб ваяют  живущие  лики,
Лучше в судах  говорят, движенья небесного круга
Тростию лучше чертят и восходы светил  возвещают, —
Твой же, римлянин, долг — полновластно народами  править!
Вот искусства твои:  предписывать миру законы,
Всех  покоренных  щадить и силой смирять непокорных.
(VI, 847—853. Перевод Ф. А. Петровского)
Так страдания оправдываются целью, так гармония мироздания дополняется гармонией истории, воплощенной в образе судьбы: приятие мира становится полным. Причина людских страданий — лишь в том, что никакой ум не в силах охватить все сцепление нитей судьбы: не только люди слепы перед судьбою, но и сами боги в своем неведении пытаются выступить против судьбы (например, Юнона и Венера, желая удержать Энея у Дидоны; одному лишь Юпитеру открыта конечная воля судьбы), и это ведет к трагедии. Так, антагонисты героя, Дидона и Турн, ослепленные каждый своей страстью, выступают против конечной цели судьбы и потому гибнут; Эней же в своем благочестии подчиняется неведомой воле судьбы и ценой самоотречения достигает победы.

Литературным образцом «Энеиды» было самое классическое из классических произведений древности — эпос Гомера. Первая половина поэмы является как бы римской «Одиссеей», вторая — как бы римской «Илиадой». Вергилий сознательно использует гомеровские мотивы в композиции поэмы: начало с середины действия, изложение предыстории в рассказе героя, надгробные игры, спуск в Аид, описание щита, война за женщину, смерть друга героя и месть за него в последнем единоборстве. Но эти внешние совпадения лишь подчеркивают глубокую разницу мироощущения поэм. Мир Гомера — тесный, обжитой, в каждой мелочи ощутимый мир древнегреческой общины, мир Вергилия — бесконечно раздвинувшийся, усложнившийся, но оттого непонятный и чужой мир всемирного государства. Расширился Космос — боги стали далеки от людей, и воля их непонятна людям; расширилось пространство — Эней путешествует не по неведомым сказочным морям, а по местам, где уже побывали троянские и греческие колонисты и где слава Троянской войны уже долетела до Карфагена; расширилось время — если Одиссей получал в Аиде пророчество только о своей собственной ближайшей судьбе, то Эней получает пророчество об отдаленнейшей судьбе его неведомых потомков; наконец — и это главное — расширился душевный мир человека, и динамика действия переместилась из сферы поступков в сферу переживаний: слава войн и битв перестала быть самоценной и стала лишь внешним проявлением и подтверждением воли судьбы, а все силы героя обращаются к тому, чтобы угадать и постичь эту волю судьбы. От этого внешне герой кажется пассивным, но внутренняя напряженность его души не имеет подобных во всей галерее его эпических предшественников; это видно и в постоянном эпитете вергилиевского героя — «благочестивый», еще немыслимом у Гомера.

Эпос свершений, каким были «Анналы» Энния, сменяется эпосом предопределения. Это коренным образом меняет всю его поэтику. Эпическая пространность Гомера сменяется драматической сжатостью и сосредоточенностью. Все подробности внешнего быта, столь дорогие Гомеру, отпадают: внимание сосредоточивается не на виде, а на смысле события. Все проходные моменты опускаются: действие членится на ряд отчетливых эпизодов, каждый из них един по настроению, в каждом все мелочи подчинены главному, общих мест больше нет, даже восход зари изображен всякий раз в иных выражениях, в зависимости от эмоционального контекста. Взаимное расположение эпизодов тщательно продумано, каждая книга поэмы строится как художественное целое, во всех четных книгах напряженность действия усиливается, во всех нечетных ослабевает, единый ритм пронизывает поэму. Все второстепенные персонажи отходят на задний план: внимание сосредоточивается не на них, а на главном герое. Все мотивы возвышены и облагорожены, даже вероломное нарушение перемирия в книге 12‑й обставлено торжественнее и эффектнее, чем в гомеровском образце, IV книге «Илиады». Особенно возвышенны образы богов: даже гомеровский Гефест, хромой и потешный, превращается в величавого и царственного Вулкана; боги не сближаются с людьми, а пекутся о них издали и через малые божества — Эола, Ютурну; боги не враждуют и не восстают друг против друга, а безропотно подчиняются державной воле Юпитера, которому одному открыт смысл мировой судьбы.

Так вся структура произведения оказывается единой и цельной до мелочей. Эта тщательно продуманная отделка достигнута Вергилием, конечно, благодаря опыту эллинистической поэзии: его эпизоды построены как эпиллии, его описание страсти Дидоны к Энею еще древние комментаторы считали подражанием Аполлонию Родосскому. Но что в эллинистической поэзии было лабораторным экспериментом, то в условиях римского мирового государства смогло стать большим эпическим произведением, выражающим самые глубокие запросы эпохи и поэтому одинаково близким и рафинированной литературной публике, и полуграмотному простонародью.

«Энеида» сразу стала римской классикой и осталась ею на протяжении веков. Это не случайно.

Вергилий был великим создателем образцового литературного эпоса. Ему, как никому, удалось соединить традиционные выразительные средства, освященные стариной и потому как бы сближающие настоящее с прошлым, и глубокую сложность нового мироощущения, пропитанного трагизмом взаимодействия человека и мирового закона. Это позволяло его читателям ощутить связь времен и, что еще важнее, единство мира: как древний народный эпос представлял мир в его нерасчлененной синкретической полноте, так вергилиевский философский и героический эпос — в полноте воссозданной, осмысленной как в частностях, так и в целом. Представление, что в этих поэмах есть все, не покидало читателей Вергилия, как не покидало слушателей Гомера. Поэтому он и оставался для всех веков предметом восхищения, подражания и почти что культа: образованное Средневековье видело в нем пророка, Возрождение и Просвещение — совершенного поэта; именно по «Энеиде» составилось представление об идеальной «национальной эпопее», высшем жанре в жанровой системе XVI—XVIII вв., именно на «Энеиду» равнялись такие произведения, как «Освобожденный Иерусалим», «Лузиады», «Генриада», «Россияда», а более косвенным образом и «Потерянный рай». Культ греческой классики в эпоху предромантизма и романтизма отодвинул Вергилия на второй план в сознании европейских читателей, но XX век вновь увидел в нем один из прообразов своих художественных исканий.

Квинт Гораций Флакк (65—8 гг. до н. э.) родом из Венузии на юге Италии, прожил молодость более бурную и более богатую крайностями. Он был сыном вольноотпущенника; воспитанный в духе верности республике, в 42 г. он сражался в Греции в войске Брута, последнего защитника республики, разгром Брута воспринял как трагедию, с трудом вернулся в Италию, и, «наученный бедностью дерзкой», начал писать стихи («Послания», II, 2, 52). Это сблизило его с Вергилием и Варием, а те представили его Меценату, и с этих пор дружба Мецената стала постоянной жизненной опорой Горация. Гораций — автор следующих сочинений: «Сатиры» (две книги, 35 и 30 гг. до н. э.),

«Эподы» (30 г. до н. э.), «Оды» (три книги в 23 г. до н. э., четвертая — в 13 г. до н. э.), «Юбилейный гимн» (17 г. до н. э.), «Послания» (две книги, в 20‑м и после 13 г. до н. э.). Все они, кроме четвертой книги од и второй книги посланий, посвящены Меценату. «Сатиры» и «Послания» написаны гексаметром, и Гораций именует их «беседами»; остальные произведения написаны сложными лирическими размерами. По стихам Горация еще легче, чем по стихам Вергилия, проследить, как от «Эподов» к «Одам», от «Сатир» к «Посланиям» меняется его мировоззрение, переходя от неприятия к приятию мира.

Как и Вергилий, вначале Гораций примыкал к неотерикам, разделяя их отношение к миру и их художественные принципы. Оба жанра молодого Горация входят в систему литературных форм, разрабатываемых неотериками. «Эподы» («Припевы» — название объясняется чередованием длинных и коротких стихотворных строчек) с их ямбическим стихом были идеальной формой для неотерических инвектив против мерзости современной жизни, равно как и сатиры. Особенность Горация лишь в том, что в ямбах он взял за образец не александрийских поэтов, а древнего классика Архилоха, а в сатирах уделил небывалое внимание изяществу и внешней отделке формы, сурово порицая Луцилия за ее небрежность («мутным потоком он тек…»). Содержание ранних сатир и эподов — конкретные нападки на конкретных врагов: выскочку–раба, соперника–поэта, сладострастную старуху–колдунью и пр. Как и у Катулла, выпады Горация фантастически гиперболизированы (Архилох желал страшного кораблекрушения неверному другу за его вероломство — Гораций желает еще более страшного поэту Мевию за его дурные стихи), но, как и у Катулла, чужды обобщений. Исключение составляют два эпода (16‑й и 7‑й), обращенных ко всему римскому народу, все глубже погружающемуся в самоубийственные гражданские войны; особенно трагичен 16‑й эпод, написанный, по–видимому, в ответ наоптимистическую 4‑ю эклогу Вергилия: Гораций не верит в возрождение золотого века на земле и призывает к бегству за океан, на мифические Блаженные острова:

Вот уже два поколенья казнятся гражданской войною,
И Рим своей силой разрушается…
Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,
Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,
Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью, —
Отдаст он землю снова зверю дикому!..
(Перевод А. П. Семенова–Тянь–Шанского)
Но уже в эподах и сатирах у Горация появляются мотивы примирения с действительностью. В эподах это прежде всего стихи о любви (11, 13—15); они соседствуют со стихами–инвективами так же, как в книге Катулла, но настроение их совсем иное: вместо смертного отчаяния от любовной измены Гораций здесь не теряет надежды, что для него новая любовь излечит тоску о старой, для изменницы новая измена будет наказанием за старую, и вообще «бог снова все устроит на лад» (13, 7—8): страсть гаснет, рассредоточиваясь во времени. В сатирах это прежде всего тема самосовершенствования: Гораций отказывается от мысли исправлять нравы общества, и рисуемые им картины общественных пороков должны служить ему лишь предостережением, чтобы самому не впадать в подобные пороки; все люди имеют свои недостатки, поэтому надо быть строже к себе и снисходительней к другим; стоические проповедники, пытающиеся исправить людей, достойны лишь осмеяния. Самовоспитательная тема, занимавшая в сатире Луцилия подчиненное место, становится главной и вытесняет из сатир Горация остальные мотивы:

…Лежу  ли  в постели, брожу  ли  под  портиком, — всюду
Я размышляю сам о себе: «Вот это бы лучше, —
Думаю я, — вот так поступая, я  жил бы приятней,
Да  и  прятнее был бы друзьям. Вот  такой–то нечестно
Так  поступил: неужели, разумный, я сделаю то же?»
Так  иногда сам с собой рассуждаю я  молча, когда  же
Время свободное есть, я  все это — тотчас на бумагу!
(I, 4, 133—139. Перевод М. Дмитриева)
Наиболее законченное выражение новое приятие действительности получает в одах и посланиях. Здесь кругозор поэта расширяется еще более — главным образом за счет появления общественно–политических тем рядом с личными: восхваления обновленного государства, побед римского оружия и воскрешения древней нравственности. Вместе с этим в одах продолжают развиваться и личные темы: прелести уединенной жизни, довольство малым, дружба, вино, любовь. Эти два круга тем дополняют друг друга как мир дела и мир досуга; они существуют раздельно, не сливаясь; но уравновешиваясь; времена, когда эти два мира были едины, давно миновали (это были времена древней крестьянской Италии, о которой поэт вспоминает в самой пессимистической своей оде — III, 6), и теперь можно заботиться не о единстве их, а хотя бы о равновесии. Поэтому главной добродетелью для Горация становится чувство меры: этот культ равновесия, золотой середины (само выражение «золотая середина» восходит к Горацию) — самая характерная черта его поэзии. Общественная тема уравновешивается частной темой; более того, и внутри этих тем Гораций избегает крайностей: в политических одах он прославляет Августа и в то же время с неизменным почтением говорит о «надломленной доблести» павшей республики и ее поборника Катона; прославляет законы Августа и в то же время сомневается, чтобы они могли исправить разложившееся общество; в любовных одах он никогда не показывает торжества страсти, будь то блаженство или отчаяние, как у Катулла, а только приятное состояние легкомысленной влюбленности, которая всегда может быть перенесена с предмета на предмет; соответственно вместо одной лирической героини, как в книгах Катулла и элегиков, у Горация мелькает целый набор женских имен: Лидия, Хлоя, Лалага, Необула и т. д. Читателю наших дней вакхические оды Горация кажутся холодными, а любовные оды — рассудочными, но для Горация и его современников это означало победу разума над страстями, порядка — над хаосом; а пагубность хаоса страстей была свежа в памяти всех, переживших гражданские войны.

Так Гораций пытается воссоздать разрушенную временем гармонию между обществом и личностью, между умом и сердцем. И все же образ человека у него остается овеян грустью, как и у Вергилия; Вергилий скорбит о несовершенстве человеческого духа, неспособного проникнуть в законы рока, Гораций — о бренности человеческой плоти, неспособной противостоять смерти, как противостоит ей вечно обновляющаяся природа. Преодолеть смерть человек может лишь в высшем проявлении своего духа — в поэзии. Поэтому лучшие стихотворения Горация посвящены прославлению поэзии, дарующей поэту бессмертие и любовь богов: как Катулл на любовь, так Гораций переносит на поэзию понятия древнеримской религиозной этики: «благочестие», «верность», «доблесть». Заключительное стихотворение второй книги од говорит о бесконечности бытия поэзии в пространстве («Лебедь»); заключительное стихотворение третьей книги и всего первого сборника од — о бесконечности поэзии во времени («Памятник»):

Создал памятник я, меди нетленнее:
Высоты пирамид выше он царственных,
Едкий дождь или ветр, тщетно бушующий.
Ввек не сломят его, и ни бесчисленный
Ряд кругов годовых, или бег времени.
Нет, не весь я умру — часть меня лучшая
Избежит похорон: славою вечною
Буду я возрастать, в храм Капитолия
Жрец восходит пока с девой безмолвною.
Речь пойдет обо мне, где низвергается
Авфид ярый, где Давн людом пастушеским
Правил, бедный водой: мощный из низкого,
Первый я преложил песню Эолии
В италийских ладах. Гордость заслуженно,
Мельпомена, яви, — мне ж, благосклонная,
Кудри лавром овей, ветвью дельфийскою.
(III, 30. Перевод Н. Шатерникова)
Идейный комплекс, лежащий в основе од, определяет и их поэтику: композиционную уравновешенность противоположных тем. Она находит выражение в композиции сборников: так, во второй книге первого сборника од собраны более уравновешенные стихотворения, а в первой и третьей книгах стихотворения торжественные стоят рядом с легкомысленными; кульминация торжественного пафоса в первых шести одах третьей книги (римские оды) уравновешена последующей вереницей более легких по настроению стихотворений; использование небывалого в Риме разнообразия лирических размеров (13 типов строф) позволяет Горацию отмечать ритмической перекличкой сходство или контраст удаленных друг от друга стихотворений (так, не случайно общим размером выделены первая и последняя оды первого сборника и средняя ода второго сборника). Еще интереснее осуществляется тот же композиционный принцип внутри отдельных стихотворений: стихотворение начинается сильным движением мысли, колеблющейся между двумя контрастными темами, а заканчивается постепенным затуханием движения на золотой середине. Так, например, ода I, 6, в честь Агриппы, лучшего римского полководца, построена на таком движении мысли между общественной и личной темами: «Тебя, Агриппа, достойнее прославит Варий — мне ли петь подвиги Ахилла, Одиссея и Пелопидов? — Я чужд подвигов, велик лишь в малом, — мне ли воспевать Ареса, Мериона и Диомеда?! Нет, мое дело петь о пирах, красавицах и любви».

Даже в возвышенных римских одах сквозь один тематический план все время просвечивает другой план, создавая сложную стилистическую перспективу. Как это позволяет усложнить и углубить содержание, видно из сравнения эпода 9‑го и оды I, 37, написанных на одну и ту же тему — победу Октавиана над Антонием и Клеопатрой: в эподе — однолинейное нарастание победного восторга, в оде — восторг перед Октавианом постепенно переходит в уважение к Клеопатре, которая предпочла смерть унижению. Как и эподы, большинство од написано по конкретным поводам и обращено к конкретным лицам, но в одах эта конкретность обычно целиком теряется в последующем сложном движении мысли; даже заведомо автобиографический мотив бегства с поля битвы, где был разбит Брут, приобретает многозначность благодаря упоминанию «брошенного щита», вводящему литературные ассоциации с Архилохом, Алкеем и пр. Образцами для Горация в «Одах» были Алкей и другие раннегреческие мелики, но у тех развитие темы обычно прямолинейнее и проще; сложной технике тематической композиции Гораций учился у Пиндара и у эллинистических поэтов. Так классицизм Горация, как и классицизм Вергилия, оказывается возрождением эллинской классики, обогащенной эллинистическим опытом.

Как оды к эподам, так относятся послания Горация к его сатирам. В построении сатир Гораций исходил из общего положения, которое иллюстрировалось конкретными жизненными случаями, в посланиях — идет от конкретного повода и конкретного адресата, а восходит к общим положениям. Если в одах движение мысли между темами определялось ассоциациями контраста, то в посланиях оно определяется ассоциациями сходства, что и делает композицию посланий особенно сложной и прихотливой. Философия приятия мира, практически воплощенная в одах, находит теоретическое выражение в посланиях с их девизом: «Ничему не удивляться» (I, 6). При этом возникает важная антиномия. Проповедуя последовательное отрешение от крайностей и успокоение на золотой середине, Гораций с приходом зрелости вынужден отказаться от республиканского пыла, с приходом старости — от любовных утех и, наконец, чувствует, что должен отказаться и от поэтического творчества, которое ведь тоже есть отклонение от идеальной созерцательной безмятежности. Поэтому уже первый сборник посланий — 20 стихотворений, от коротких дружеских записок до пространных философских медитаций, — был им задуман как последняя книга, с обстоятельной мотивировкой отказа от поэзии в начале и с любопытным литературным автопортретом в конце. Второй сборник посланий — три больших стихотворения — целиком посвящен вопросам поэзии; главное место в нем занимает «Послание к Пизонам», за которым закрепилось название «Наука поэзии». Это как бы поэтическое завещание Горация:

Сам  не пишу, но раскрою и дар и долг стихотворца —
В чем содержанье найти, что поэта  творит  и  питает,
Что нам  подходит, что нет,  где верный  путь, где неверный.
(II, 3, 306—308)
Сквозная мысль «Науки поэзии» — мысль о внутренней гармонии литературного произведения: каждая частность должна в нем соответствовать целому — и сюжет, и эпизоды, и выбор образца для подражания, и персонажи, и настроения, и язык, и стих. Чтобы понять, в чем заключается такое соответствие, поэт должен владеть философией; чтобы найти материал для такого соответствия — должен знать жизнь; чтобы суметь его выразить — должен без устали трудиться над словом. Этот образ идеального поэта, которым заканчивается послание Горация, во многом сходен с цицероновским образом идеального оратора: и там и тут перед нами гуманистический идеал всесторонне развитого человека, способного создавать всесторонне прекрасные творения; и там и тут назначение человека в том, чтобы быть полезным обществу; разница эпох сказывается лишь в том, что у Цицерона эта польза прежде всего политическая, а у Горация — нравственная, Цицерона вдохновляют Перикл и Демосфен, Горация — Орфей и Амфион. «Наука поэзии» Горация — итог и завет подходящего к концу «золотого века» римской классики. Именно она — и лишь во взаимодействии с ней «Поэтика» Аристотеля — послужила образцом для поэтик Возрождения и классицизма в прозе и в стихах (Вида, Буало).

Гораций стал для всей последующей европейской культуры образцом поэта — учителя жизни. Как Вергилий учил познанию и осмыслению мира, так Гораций — поведению в мире. Он представал умудренным человеком, все познавшим, ничему не дивящимся, спокойно приемлющим и удачи, и невзгоды, отказавшимся от непосильного и радующимся доступному, с усмешкой взирающим на людские заботы и в упорном самовоспитании и самосовершенствовании достигающим душевного покоя и внутренней свободы. «Золотая середина» Горация стала крылатым словом, в ней воплотился завет античной цивилизации Новому времени. Этот культ меры и умеренности был, конечно, далеко не полным выражением античного гуманизма, но в нем был урок разумной гармонии, ставшей важнейшей составной частью и эстетического, и этического идеала человека. В европейском словоупотреблении XVII—XVIII вв. высокие торжественные оды назывались «пиндарическими», легкие любовные и застольные — «анакреонтическими», а «средние», философско–моралистические — «горацианскими»: это была дань благодарности великому латинскому поэту, сыгравшему выдающуюся роль в формировании новоевропейской лирики.

На долю Вергилия и Горация выпало оформить литературный язык в поэзии, так же как Цицерон это сделал в прозе. До них, у Лукреция и Катулла, язык поэзии был так же пестр, как до Цицерона язык прозы: архаизмы рядом с неологизмами, жреческая возвышенность рядом с разговорной простотой. Поэты новой школы упорядочивали этот словесный хаос, опираясь на опыт и образец греческой поэзии. Была тщательно разработана синонимика, пригодная для прозы и для стиха, а в стихе — для высоких жанров и для низких, как, например, для сатиры (Гораций отказывался даже считать сатиру поэзией и говорил, что в ней довольно переставить слова и получится проза). Стилистические различия доходили до очень большой тонкости: даже такое нейтральное слово, как «раб» (servus), Вергилий почти не употребляет, заменяя его словом «служитель» и другими синонимами. Существенной опорой при отборе слов был опыт ранней римской поэзии: как ни неуклюж казался язык Энния поэтам, прошедшим неотерическую школу, Вергилий бережно его использовал, часто лишь легкой правкой освобождая его величественность от тяжеловесности и угловатости. Так, из потешавшего потомков стиха Энния — «Страх нагоняя, труба таратантара гулко гремела» — он сделал отличный стих: «В страх повергая, труба гремела гулкою медью», — и такие случаи в «Энеиде» рассеяны на каждом шагу.

Другой существенной опорой при отборе слов были ассоциации с греческим языком: латинский язык менее продуктивен в созидании лексических неологизмов, и поэтому в нем большую роль играли неологизмы семантические — перенесение на латинские слова дополнительных и переносных значений соответствующих им греческих слов. Но еще более важное значение для латинского стиха имело искусное расположение слов в стихе, позволявшее словам вступать в неожиданные сочетания, то забегая вперед, то отставая и тем самым до мелочей регулируя темп повествования. Свободный порядок слов в латинском языке гораздо менее стеснен обычаем, чем в греческом, и латинские поэты–классики в полной мере пользовались этой свободой. Верх совершенства в художественном использовании внешне прихотливого, в действительности же строго рассчитанного расположения слов — к тому же на фоне столь же прихотливого и строгого метра — представляют собой оды Горация, «где каждое слово излучает свою силу во все стороны», по восторженному выражению Ницше. «Пытливой удачливостью» метко назвал эту с величайшим трудом достижимую горациевскую изощренность Петроний.

Неотъемлемой частью работы над поэтическим языком была работа над метром. Метрика латинского стиха была заимствована из греческого, но латинский язык отличался от греческого в двух отношениях: во–первых, обилием долгих слогов и, во–вторых, ощутимостью силового, прозаического ударения. Оба эти отличия определили направление метрической переработки латинского стиха в творчестве поэтов нового поколения: с одной стороны, было упорядочено соотношение долгих и кратких слогов в разных местах стиха, прежде всего в лирических размерах; с другой стороны, было уравновешено соотношение долгих и ударных слогов в начале и конце стиха, прежде всего в гексаметре.

В результате латинский стих стал единообразнее, тверже, скованнее, выделились и закрепились излюбленные ритмические ходы, появилась возможность играть редкими ритмами и, что еще важнее, художественно использовать взаимодействие ритма и синтаксиса. Прежде всего это коснулось расположения слов в стихе: порядок существительных, прилагательных, глаголов в гексаметрическом стихе сложился в несколько стойких типов, и отступления от этих типов стали добавочным средством художественной выразительности. Далее, это коснулось расположения фраз в цепи стихов: сложные, прозаизированные, многостепенные периоды, какими писал еще Лукреций, выходят из употребления, сменяются короткими, отчетливо расчлененными фразами, обычно не больше четырех гексаметров; в спокойном повествовании концы фраз и концы стихов обычно совпадают, в эмоционально приподнятом — не совпадают, создавая впечатление напряженности и взволнованности; в сатирах с их подчеркнуто разговорным складом, наоборот, несовпадение фразы и стиха обычно, а совпадение выделяет серьезные и возвышенные места. Еще более сложно и прихотливо соотношение ритмического фона и синтаксического движения в лирических размерах Горация, где вереница строф то членится паузами на строфические группы, то сплетается в неразрывную единую цепь. Умелое использование выразительных средств стиха и фразы позволяет поэтам широко создавать яркие и запоминающиеся сентенции: «Все побеждает любовь, и мы покоримся любови!» («Буколики»), «Для побежденных спасенье одно — не мечтать о спасенье!» («Энеида»), «Красно и сладко пасть за отечество» («Римские оды») и пр.

Реформа языка и стиха латинской поэзии в творчестве поэтов конца I в. до н. э. дала римской литературе совершенную систему художественных средств, оставшуюся в основе своей неизменной до последних веков античности, а отчасти и позже, в ученой поэзии Средневековья и тем более Возрождения.

Вергилий и Гораций полнее всего выразили в своем творчестве тот перелом двух эпох, который был столь плодотворен для римской поэзии, и полнее всего преодолели ограниченность поэзии неотеризма, создав подлинную римскую классику. Этим они как бы переросли свое время: современники их по большей части также совершили ту же эволюцию от неприятия к приятию мира, но не выходили из рамок неотеризма с его ученой или любовной тематикой. Именно эта «младонеотерическая поэзия» послужила подлинным мостом между литературой республики и литературой империи.

Поэзия в эпоху Вергилия и Горация была в моде, ею занимались бесчисленные дилетанты: «Все мы, ученый и неуч, без страха кропаем поэмы…» — иронически писал Гораций. От этой массовой стихотворной продукции, составлявшей фон творчества Вергилия и Горация, до нас дошло лишь несколько произведений, ложно приписанных в свое время Вергилию: мифологический эпиллий «Чайка», пародический эпиллий «Комар», близкие к идиллии стихотворения «Трактирщица» и «Завтрак», сборник стихотворных мелочей «Смесь», эротические эпиграммы «Приапеи» и т. п. Их язык и стиль обнаруживают заметный отход от тяжеловесной изысканности Катулла и влияние вергилиевской реформы языка и стиха; но тематика и жанры остаются полностью в рамках неотеризма. Важнейшим из неотерических жанров, получивших распространение в эту эпоху, была любовная элегия. Основоположником ее считался Корнелий Галл, ведущими мастерами — Тибулл и Проперций, а в следующем поколении — Овидий; в приложении к сборнику Тибулла сохранилось также несколько элегий поэта Лигдама (псевдоним) и поэтессы Сульпиции.

Вопрос о происхождении жанра любовной элегии до сих пор окончательно не решен. Сборники элегий, озаглавленные женскими именами, были еще у Мимнерма, у Антимаха и у эллинистических поэтов. Однако есть основания думать, что во всех этих сборниках имя возлюбленной служило лишь посвящением, а содержание элегий было не субъективным, а объективным: не излиянием собственной страсти, а рассуждениями о страсти вообще или рассказом о страсти каких–либо мифических персонажей, например каллимаховских Аконтия и Кидиппы. Субъективная любовная лирика, собственное переживаемое чувство выливались у александрийских поэтов в другой жанр — в эпиграмму. Но когда эта любовная поэзия была перенесена из Греции в Рим, когда в творчестве Катулла греческий любовный быт сменился римским, интрижки с гетерами — всепоглощающей страстью к светской возлюбленной, то рамки эпиграмм для такого материала стали тесны, и эпиграмма стала разрастаться в большое стихотворение, написанное элегическим дистихом.

Первой латинской любовной элегией, написанной о собственном чувстве, была элегия Катулла к Аллию (ст. 68). В следующем поколении Корнелий Галл (ок. 70—26 гг.), сверстник и покровитель Вергилия, попытался перенести в римскую литературу подлинную александрийскую элегию — объективную.

Сборник элегий Галла, посвященный актрисе Ликориде (подлинное имя — Киферида), был издан около 45 г., незадолго до «Буколик» Вергилия; до нас он не дошел. Литературным советником Галла был греческий поэт Парфений, друг неотериков; он составил для Галла сборник мифологических и исторических рассказов «Любовные страсти», откуда Галл должен был черпать материалы «для эпических или элегических стихов»; это и позволяет заключить, что содержанием элегий Галла был рассказ не о своем чувстве, а о страстях литературных героев. Сборник Галла имел большой успех, но подражаний не вызвал. У его преемников, Тибулла и Проперция, мы находим не объективную, а субъективную элегию, опирающуюся на опыт Катулла, но разработанную совершенно по–иному.

У Катулла любовное переживание изображалось в развитии, разные стадии его запечатлевались в разных стихотворениях, так что по ним можно (вполне условно, конечно) проследить весь ход его романа с Лесбией. У Тибулла и Проперция любовь дана статичнее, душевное состояние героя одно и то же, меняются лишь ситуации его проявления. Если материал для изображения душевного состояния давала греческая эпиграмма, то материалом для изображения ситуаций была новоаттическая комедия. В результате скрещения этих двух традиций в элегии сложилась устойчивая система мотивов, которую мы почти без изменений наблюдаем и у Тибулла, и у Проперция, и у Овидия. В центре творчества поэта стоит образ единственной возлюбленной — «госпожи». Она воспевается под условным греческим именем, выбранным так, чтобы вместо него в стих можно было вставить и настоящее: героиню Тибулла зовут Делия (в действительности Плания), а героиню Проперция — Кинфия (в действительности Гостия). Иногда героиня — свободнорожденная замужняя женщина, как Делия, иногда — профессиональная гетера. В первом случае герой ревнует ее к мужу, равнодушному и строгому, во втором — к любовнику, который богат и потому владеет ею. Помощником героя может выступить служанка героини, врагом его выступает сводня, приводящая к ней новых любовников.

Чтобы проникнуть к подруге, герой должен преодолеть препятствия: обмануть сторожей, заставить замолчать собак и т. п.; он обращается к ее двери, моля открываться лишь для него, и дверь жалуется ему на других любовников. Любовь приносит герою вечные муки, так как он никогда не уверен в верности подруги; он разоряется, чтобы привлечь ее подарками, он молит Венеру и Амура наградить его за верное служение и наказать ее за измены; он чахнет от любви, ждет смерти и сам сочиняет себе эпитафию. Временами он пытается сбросить гнет любви, забыться вином, найти утешение в новом увлечении (у Тибулла стихи, посвященные героине нового увлечения с характерным именем Немесида, составили целую книгу), но он сам понимает, что эти попытки тщетны, и свою любовь он не променяет ни на что. Зато любовь дарит ему поэтическое вдохновение и возносит его в сонм тех певцов, начиная от Мимнерма и кончая Галлом, чьи творения будут читаться, пока жива на земле любовь:

Мимо  гробницы  моей  не  пройдет  молодежь  молчаливо:
«Спишь  ты,  великий  поэт  наших  кипучих  страстей».
(Проперций, I, 7, 23—24. Перевод Л. Остроумова)
Таким образом, любовь становится исключительным содержанием жизни и поэзии элегиков. Вслед за старшими неотериками они всецело замыкаются в кругу частной жизни (досуга), перенося в нее все важнейшие понятия общественной жизни: «верность» возлюбленной, «благочестие» перед Венерой и Амуром, «долг» и «труд», которые принимает на себя поэт по велению возлюбленной, «умеренность» во всем, что не есть любовь, и т. д. Это связная жизненная программа, и поэт выступает ее пророком, обращаясь с поучениями к друзьям, застигнутым любовью. В основе этой программы — унаследованое от неотериков неприятие мира, правда теперь уже не социально–политическое (эпиграммы Катулла на политических деятелей в их устах уже невозможны), а моральное. Мир — это алчность и роскошь, а пороки губят чистую любовь, делают героиню продажной, заставляют влюбленного разоряться на подарки, порождают войны, а война заставляет героя разлучаться с возлюбленной, и вместо него приводит к ней в любовники разбогатевших на войне выскочек. «Я предрекаю — когда б лжепророком я стал для отчизны! — будет заносчивый Рим сломлен богатством своим!» — восклицает Проперций (III, 13, 59—60). Мечта поэта — древний золотой век с его простотой и чистотой нравов; и только эта тема открывает элегикам путь к сближению с официальной идеологией. Сближение это совершается у обоих элегиков (как совершалось оно у Вергилия и у Горация), но по–разному, в зависимости от художественных установок каждого.

Альбий Тибулл (ок. 55—19 гг. до н. э.) и Секст Проперций (ок. 50—15 гг. до н. э.) вышли из среды италийских землевладельцев, пострадавших во время конфискаций гражданской войны; оба выступили с первыми книгами около 27 г. до н. э.; оба решали в своем творчестве одну и ту же задачу: преодолеть объективность элегии, превратить ее в рассказ о собственных чувствах. Тибулл, решая эту задачу, опирался прежде всего на опыт буколики Вергилия и Феокрита, только что с шумным успехом появившейся в Риме. Он поет о своей любви, как идиллический пастух, с минорной мягкостью, нежностью, простотой и печалью; фон его элегий — всегда сельская жизнь, по которой он томится, и только в ней представляет себе высшее счастье близости с возлюбленной. Соответственно с этим и общественная тема воспринимается Тибуллом сквозь буколические мотивы: он пылко приветствует установление всеобщего мира («Кто из людей впервые мечи ужасные сделал? Как он был дик и жесток в гневе железном своем!» — I, 10, 1—2), а воспевая начало римского народа, с особенной любовью живописует пастушескую простоту Энеева Лация (II, 5); имя Августа он не упоминает ни разу. Проперций в своем преодолении объективной элегии опирается не на Вергилия и Феокрита, а на Катулла и Каллимаха с их пафосом страсти и учености. Его элегии напряженны, драматичны, его язык сжат и труден, мифологические образы, перестав играть сюжетную роль, в полной мере сохраняют роль орнаментальную: упрекая Кинфию в бессердечии, он поминает и Калипсо, и Гипсипилу, и Алфесибею, и Евадну (I, 15). С гордостью он считает себя первым распространителем александрийской учености в римской поэзии и величает себя умбрийским Каллимахом (IV, I, 64). Соответственно с этим и общественная тема воспринимается Проперцием сквозь призму поэтической учености как благодарный материал для демонстрации своего таланта и знаний: воспевая римские религиозные древности, он стремится померяться с Каллимахом в этиологических темах, воспевая победу Октавиана над Клеопатрой, стремится превзойти образец в панегирическом стиле; имя Августа у него на устах чем дальше, тем чаще, но его славословия звучат напыщенно и официально.

Это было симптомом, указывавшим на то, что «золотой век римской поэзии» приближался к концу.

Поколение Вергилия и Горация пережило бедствия гражданских войн, и благодатность нового режима была для них не пустым словом, а выстраданным убеждением: в их поэзии идеалы принципата были соединены с республиканской преданностью этим идеалам, и это единство было идейной основой римской классики. Поэты младшего поколения лишь смутно помнили гражданские войны. Август уже не казался им спасителем, а современный уклад представлялся незыблемым и не нуждающимся в поэтическом утверждении. Вергилий и Гораций начинали свою поэтическую деятельность, отталкиваясь от неотериков, и так создавали свою классицистическую поэтику; для младших поэтов неотеризм был уже историческим прошлым, и они могли мирно принять его образы и мотивы, сочетая их с классицистической отделкой языка и стиля. У них появился свой организационный центр — кружок Валерия Мессалы, пожилого полководца и оратора; в него входили Тибулл, Лигдам, Сульпиция, молодой Овидий и другие поэты. Под их влиянием меняет свое лицо и кружок Мецената: в него входит Проперций. Ни Мессала, ни элегики не были политическими оппозиционерами, но политическая стабильность, достигнутая принципатом, уже не вызывала у них энтузиазма. Август не мог этого понять, и его отношение к литературе становилось все холоднее. В 8 г. до н. э. умирает Меценат, несколько месяцев спустя — сам Гораций. «Золотому веку» римской литературы пришел конец.

Глава 7. Греческая и римская литература I в. н. э.

М. Л. Гаспаров

Эпоха и культура

I в. н. э. — время укрепления и оформления императорской власти в Риме. Внешние атрибуты республики еще сохранялись, но уже никого не обманывали: уже к началу нашей эры стало ясно, что «авторитет принцепса», положение первого человека в государстве, есть не просто дань уважения «восстановителю республики», а привилегия, которая будет передаваться по наследству от правителя к правителю. Республиканское прошлое стало отчетливо отделяться в сознании от монархического настоящего. Представление о кризисе и возрождении сменилось представлением о кризисе и депрессии: оно нашло выражение в исторической концепции пяти возрастов государства, впервые примененной к Риму, по–видимому, в «Истории» ритора Сенеки Старшего (до нас не сохранившейся): младенчество и детство — при царях, зрелость — в годы ранней республики и Пунических войн, старость — в век гражданских войн, дряхлость — после установления принципата. Принятие мира вновь сменяется неприятием, и теперь уже навсегда. Оптимизм остается достоянием официозной литературы, не давшей на протяжении I в. н. э. ни одного сколько–нибудь талантливого представителя.

Римское государство в I в. н. э. — уже не разросшаяся городская община, эксплуатирующая завоеванные земли, а обширная держава, защищающая интересы рабовладельцев всего Средиземноморья. Провинции играют все большую роль в хозяйственной, политической и культурной жизни страны и начинают оттеснять Италию на второй план. Прежде всего это относится к западным провинциям, дольше всего находившимся под римским влиянием и теснее всего связанным с Римом; первые в римской литературе писатели–провинциалы выходят из Испании — Сенека, Лукан, Квинтилиан, Марциал. Восточные грекоязычные провинции пока затронуты этим культурным подъемом в меньшей мере; унифицирующая политика первых императоров отнимает у греческих городов последнюю видимость самоуправления, и это сдерживает их духовные силы. Греческая литература в I в. н. э. так же скудна, как и в предыдущем веке: единственным развивающимся поэтическим жанром остается эпиграмма (но и здесь уже чувствуются признаки упадка; не случайно лучшими эпиграммами этого века оказываются эпиграммы сатирические, мастером которых был Лукиллий, во многом предвосхитивший Марциала). Самый оригинальный из родившихся в Греции поэтов, баснописец Федр, македонянин, живет в Риме, пишет по–латыни, считает себя латинским поэтом. Только к концу века Греция дает таких выдающихся писателей, как Дион Хрисостом и Плутарх, но и по времени жизни, и по духу творчества они скорее должны рассматриваться в связи с «эллинским возрождением» II в.

Управление средиземноморской империей требовало централизованной и сильной императорской власти. В этом направлении и действуют первые преемники Августа. Такая политика неминуемо сталкивалась с сопротивлением сенатской аристократии, опиравшейся в основном на крупных италийских землевладельцев, мечтавшей о восстановлении прежнего господства сената и идеализировавшей прежний республиканский строй. Борьба императоров с сенатской оппозицией заполняет весь I в. В первый ее период, период открытой борьбы (14—68 гг., при династии Юлиев–Клавдиев), оппозиция еще питает надежды на восстановление аристократической республики; во второй период, период вынужденного примирения (69—117 гг., династия Флавиев и первых Антонинов), она ограничивается лишь попытками заменить «неудобного» принцепса более приемлемым. Борьба между императором и сенатом тесно связана с развитием литературы I в. н. э.; лучшие писатели первой половины века примыкали к сенатской оппозиции.

Атмосфера всеобщего разочарования, сознание безнадежности борьбы и тщетности надежд окрашивает всю идеологическую обстановку I в. н. э. Отчаявшись в действительности, различные слои общества все более обращаются к поиску неземного утешения. Разум отступает перед верой. В низах общества это выливается в распространение мистических восточных религий и мессианских верований, среди которых постепенно выделяется и крепнет зарождающееся христианство. В верхах общества это выливается в усиление религиозного элемента господствующих философских систем: эклектического стоицизма и все более популярного неопифагорейства.

Стоицизм получает в Риме особенно широкое распространение с первых лет нашей эры, вытесняя и сменяя философию предыдущего века — антиоховский и цицероновский эклектизм. Причина этой перемены понятна: эклектизм I в. до н. э. был философией политической активности, естественной в пору гражданских войн; стоицизм I в. н. э. был философией политической пассивности, закономерной в пору утвердившейся монархии. Не случайно именно стоицизм стал идеологией сенатской оппозиции. И как эклектизм I в. до н. э. вбирал элементы всех учений, соответствующие духу своего времени, так и стоицизм I в. н. э. роднится со всеми учениями, проповедующими уход от мира, — с эпикурейством (верным завету Эпикура: «Живи незаметно»), с посидонианским трагическим эклектизмом, с кинизмом; по существу он так же эклектичен, как и его предшественник. Крупнейший из стоиков I в. н. э., Сенека, упоминает об Эпикуре с неизменным почтением и разницу между положениями стоицизма и эпикуреизма готов считать случайной. Он помнит, что его предшественники — стоики учили, будто мудрец должен исправлять человечество; но времена изменились, человечество испорчено непоправимо, и лучшее, что может сделать мудрец, это уйти в себя, возвыситься над людьми, приблизиться к богу и воздействовать на людей не убеждением, а примером. Он помнит, что Стоя считает душу такой же материальной, как и тело, но в своем противопоставлении мудреца и мира он отчетливо противопоставляет душу и тело и приветствует смерть и самоубийство как высший акт приближения к богу. Монументальный идеал стоического мудреца, возвышающегося над бурями судьбы, почти недостижим; большинство людей могут лишь издали стремиться к нему. Однако за это они заслуживают не презрения, а сочувствия: все люди равны перед богом, и все должны быть связаны узами добра и взаимопомощи, не исключая и рабов. «Они рабы? Но они и люди. Они рабы? Но они и соседи. Они рабы? Но они и скромные друзья. Они рабы? Но они твои сотоварищи по рабству, если вспомнить, что все мы одинаково находимся в рабстве у судьбы» («Письма к Луцилию», 47). Такая апология всечеловеческого равенства — конечно, не с социальной, а с моральной точки зрения — звучит на римской почве впервые. Уход от мира, уход от всего телесного, стремление к богу, культ равенства людей — все эти черты сближали философию Сенеки с наступающим христианством; впоследствии сложилась легенда о знакомстве Сенеки с апостолом Павлом и была даже сочинена их фиктивная переписка.

Неопифагорейство делало еще один шаг от философского рационализма к религиозному иррационализму: оно открыто клало в основу своего учения не разум, как стоики, а божественное откровение, возвещенное Пифагором и доступное его ученикам. Образ трансцендентного божества, противоположение божественного духа и презренной материи, бессмертие души — все это провозглашалось неопифагорейством с гораздо большей прямотой и излагалось в многочисленных сочинениях от лица Пифагора и его учеников. Неопифагорейство особенно интересно тем, что на его почве впервые была сделана попытка синтеза греческой философии и иудейской религии в сочинениях Филона Александрийского (ок. 30 г. до н. э. — 50 г. н. э.), одного из руководителей александрийской еврейской общины, от которого сохранились многочисленные сочинения. Почти все они представляют собой аллегорическое толкование Библии: Филон толкует ее как стоики толковали Гомера, открывая за мифическими образами абстрактно–философские понятия (так, жизнь патриархов осмысляется как путь от человека к богу; Авраам в Халдее — это плотское бытие, Авраам в Харране — духовное бытие, брак с Саррой — соединение с Софией–Мудростью и т. д.). Главное его внимание направлено на то, чтобы представить иерархию посредников между богом и миром: сперва это Логос, постигаемый образ непостигаемого бога, затем — Силы, творящая и правящая, затем — Силы милосердия и справедливости и т. п.; это начало учения об эманации божества, столь важного для последующих систем философии. В I в. н. э. философия Филона не нашла отклика, но впоследствии она была широко усвоена наступающим христианством и особенно гностиками. Так и неопифагорейство сыграло свою роль в подготовке торжества христианства.

Разрушение гуманистического идеала политической активности как единства философии и красноречия, в последний раз провозглашенного Цицероном, в равной мере отразилось на судьбе и философии, и красноречия. Как философия все больше уходит в религию, так красноречие все больше уходит в эстетскую игру стилем.

С переходом от республики к империи латинское красноречие повторило ту же эволюцию, которую в свое время претерпело греческое красноречие с переходом от эллинских республик к эллинистическим монархиям. Значение политического красноречия упало, значение торжественного красноречия возросло. Не случайно единственный сохранившийся памятник красноречия I в. н. э. — это похвальная речь Плиния Младшего императору Траяну. Судебное красноречие продолжало процветать, но характер его изменился: римское право все более складывалось в твердую систему, на долю красноречия оставалось все меньше юридического содержания и все больше формального блеска. Цицероновское многословие становилось уже ненужным, на смену пространным периодам приходили короткие броские сентенции, лаконически отточенные, заостренные антитезами, сверкающие парадоксами. Все подчиняется мгновенному эффекту. Это латинская параллель греческому «рубленому азианству»; в Риме этот стиль звался просто «новым красноречием».

Никакой сознательной борьбы против цицероновской традиции не велось, имя Цицерона пользовалось высочайшим уважением, речи его читались и изучались, но чувство действительности подсказывало ораторам, что прямое следование цицероновским образцам в новой обстановке уже невозможно. Черты «нового красноречия» современники отмечали уже в следующем за Цицероном поколении, а в начале нашей эры Кассий Север, самый талантливый оратор сенатской оппозиции, впоследствии сосланный Августом и умерший в ссылке, окончательно утвердил новый стиль на форуме.

«Питомником» нового красноречия была риторическая школа. С первых же дней империи латинские риторические школы стремительно расцветают, становятся центрами всей культурной жизни Рима. В них стекаются молодые люди, по большей части италийцы или провинциалы, готовящиеся к политической карьере. Пользуясь богатым опытом греческих риторических школ, латинские школы быстро выработали свой тип преподавания и свою программу. Основным видом занятий в риторической школе стали декламации — речи на вымышленные темы. Было два вида декламаций: контроверсии, речи по поводу вымышленного судебного казуса, и свазории, увещевательные речи к лицу, колеблющемуся в выборе поведения при каком–нибудь затруднительном положении. Такие декламации были известны школе издавна, но обычно они старались держаться ближе к действительности, использовали для контроверсий реальные судебные дела, а для свазорий — реальные исторические ситуации. Теперь же, когда главным в красноречии стало не содержание, а форма, тематика их стала все дальше уходить от действительности. Началась погоня за эффектами в ущерб правдоподобию: тираноубийцы, пираты, насильники, неслыханные герои и неслыханные злодеи стали постоянными персонажами декламаций. Здесь, в риторической школе, и сформировался на рубеже нашей эры тот «новый стиль» латинского красноречия, который затем Сенека перенес в философию и драму, Лукан — в эпос, Персий и Ювенал — в сатиру.

Распространению «нового стиля» в литературе способствовала общая литературная ситуация. Римская литература вступает с I в. н. э. в новый период развития. До сих пор она ориентировалась на греческие образцы, теперь почти все жанры греческой литературы были уже освоены Римом, и почти во всех них были созданы классические произведения, которые могли соперничать с греческими. Дух подражания и соперничества, двигавший римскую литературу, связан теперь не с Гомером и Демосфеном, а с Вергилием и Цицероном. На греческую литературу римляне начинают смотреть свысока: даже философ Сенека отзывается о греках, как правило, пренебрежительно, и почти никогда их не цитирует. На смену проблеме жанра (II в. до н. э.) и проблеме языка (I в. до н. э.) в центр выдвигается проблема стиля — потребность сказать по–новому то, что уже было сказано предшествующими поколениями. Как некогда боролись направления эллинизаторское и консервативное, так теперь борются направления новаторское иэпигонское: эпигоны повторяют уроки классиков, новаторы отталкиваются от них. Смена литературной моды приблизительно совпадает со сменой политической ситуации: в первую половину I в. н. э., в пору борьбы сената и принцепса, в литературе господствуют новаторские тенденции, во вторую половину I в. н. э., в пору вынужденного примирения, новаторское направление уступает господство эпигонскому (Квинтилиан, Стаций).

Отталкивание новой литературы от литературы классицизма не ограничивалось художественной практикой, а распространялось и на теорию. Отталкиваясь от эстетики классицизма с ее всепроникающей гармонией и разумностью, новый век создал новую эстетику — эстетику стихийной силы и вдохновенного порыва. Центральным понятием классической эстетики было понятие прекрасного, центральным понятием новой — понятие возвышенного. Прекрасное достижимо с помощью искусства и упражнения, к возвышенному возносит лишь божественное вдохновение, близкое к исступлению. Прекрасное убеждает разумностью целого, возвышенное увлекает наглядностью величия отдельных моментов. Прекрасное (в понимании школьной теории) достигается разработкой исключительно внешней, словесной стороны предмета — отбором слов, расположением и фигурами; возвышенное требует прежде всего высокости мыслей и напряженности чувств. Подражание древним классикам не теряет своей важности, но для теоретиков прекрасного оно сводится к усвоению их формальных приемов, для теоретиков возвышенного — к вдохновляющему вчувствованию в их духовный мир.

Таковы основные черты новой эстетики, как они обрисовываются в полемике I в. н. э. — полемике, по преимуществу ограниченной рамками риторики, и притом риторики греческой, где тирания классицизма (аттицизма) была особенно ощутима. Памятником этой полемики остался небольшой греческий трактат «О возвышенном», написанный в 40‑е годы н. э. неизвестным автором (так называемый Псевдо–Лонгин: раньше трактат считался произведением Лонгина, ритора II в. н. э.) и направленный против одноименного сочинения (несохранившегося) Цецилия Калактинского, излагавшего взгляд на возвышенное с точки зрения августовского классицизма. Теоретические рассуждения перемежаются в книге с критическими оценками, и характерно, что среди образцов аттицизма автор выделяет наравне с Демосфеном и Платона, а как образец высокости мыслей неожиданно приводит слова из Библии: «Да будет свет! — И стал свет». Это еще раз подчеркивает родство эстетики возвышенного с общим усилением идеалистических и религиозных элементов в духовной жизни I в. н. э.

От классицизма к «новому стилю»

Первым большим писателем, отразившим в своем творчестве черты новой литературной эпохи, был Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.). Выходец из италийского среднего сословия, он получил риторическое образование, в юношеские годы славился как декламатор, но рано ощутил себя поэтом: «Что я ни начинал писать прозою, выходили стихи», — признавался он. В его творчестве различаются три периода. Первый — около 20—1 гг. до н. э.: молодость, участие в кружке Мессалы, сборник любовных элегий (пять книг, потом сокращенные автором до трех), сборник любовных посланий («Героини») и три дидактические поэмы — «Средства для лица» (сохранился открывок), «Наука любви» (три книги) и «Лекарство от любви» (одна книга); к этому же периоду принадлежит несохранившаяся трагедия «Медея», пользовавшаяся в древности громкой славой. Второй период — около 1—8 гг. н. э.: пора зрелости, работа над монументальными поэмами «Метаморфозы» (15 книг) и «Фасты» (6 книг из задуманных 12). В 8 г. н. э. знаменитый поэт неожиданно попал в опалу и был сослан по приказу Августа на поселение в Томы на Черном море (н. Констанца); причина ссылки неизвестна; по–видимому, это было средством отвлечь общественное мнение от громкого скандала, происшедшего в то время в императорской семье. Последующие годы составляют третий и последний период творчества Овидия: «Скорбные элегии» (пять книг), «Послания с Понта» (четыре книги), стихотворная инвектива «Ибис» и дидактическая поэма «О рыбной ловле» (отрывок).

Обычно творчество Овидия рассматривается в рамках «века Августа». Это не совсем точно. В плане мировоззрения Овидий сближается с «веком Августа» общим духом приятия действительности. «Я поздравляю себя с тем, что родился лишь теперь», — пишет он в «Науке любви» (III, 121—122); прославлению славной древности Рима посвящает он «Фасты». Однако сам факт ссылки Овидия (предлогом которой, наряду с загадочным «проступком», считалась также и «безнравственность» ранних произведений Овидия) показывает, что приятие это было не таким, какого желал император: оно оставалось внешним, поверхностным и не могло преодолеть того разрыва между волей императора и чаяниями общества, который в это время стал очевиден: глубину разрыва Овидию пришлось почувствовать на себе. В плане литературном Овидий близок веку Августа тем, что он еще не затронут поэтикой «нового стиля» — не отступает от поэтического языка «золотого века», не ищет краткости и мгновенного эффекта, а скорее, напротив, пространен и словообилен. Однако это не уничтожает риторической основы всего творчества Овидия: он не синтезирует, а расчленяет картину мира, заботится не о создании гармонического целого, а об исчерпывающей разработке частностей, выступает не открывателем нового, а комбинатором уже открытого. Он соперничает уже не с греческими, а с римскими классиками, и как Вергилий был рад вставить к месту в свои стихи дословно переведенную строку Гомера или Феокрита, так Овидий щедро вставляет в свои произведения стихи, полустишия и отдельные обороты Вергилия, Катулла, элегиков и других поэтов–предшественников. Задача создания латинского поэтического языка и стиха перед ним уже не стоит, он получил эти средства готовыми из рук предшественников; он экспериментирует не над словом, а над образами и мотивами, стараясь извлечь максимум художественного эффекта из уже использованного в литературе материала. Это и сближает его с духом новой литературной эпохи.

В ранних произведениях Овидия этот контраст между традиционностью мотивов и новаторством их разработки выступает особенно подчеркнуто. В «Любовных элегиях» Овидий использует те же мотивы, что и Тибулл и Проперций; но у тех степень развития отдельных мотивов была подчинена характеристике центральных образов героя и героини, у Овидия же каждый мотив развивается самоценно, в полную меру риторических возможностей, и заостряется до такого предела, что становится самопародией.

И у Тибулла, и у Проперция были стихи–монологи перед запертой дверью возлюбленной, но у тех дверь была поводом, а любовь — темой, у Овидия же дверь и привратник сами становятся темой; и когда все вариации этой темы исчерпаны, поэт с патетическими восклицаниями удаляется прочь, вместо того чтобы коченеть на пороге до зари, как полагалось элегическому любовнику. Гипербола оборачивается иронией. Понятно, что непосредственная лирическая искренность исчезает из этих стихов: сам образ героини поэта Коринны настолько неопределен, что уже для современников не связывался ни с какой реальной женщиной. Это значило, что инерция мощного толчка, данного элегии Катуллом, уже иссякла, и субъективная элегия вновь становится объективной. В «Героинях» Овидий опять пишет о любви, но уже не от своего лица — это сборник посланий от лица мифологических героинь к отсутствующим героям (Пенелопа — Одиссею, Ариадна — Тесею и т. д.); и здесь Овидий не был открывателем, подобное послание было среди элегий Проперция. Но Овидий с мастерством ритора сумел развить до предела все лирические мотивы такого сюжета, и в 15 посланиях 15 раз дать их различные комбинации, ни разу не повторившись. В «Науке любви» и «Лекарстве от любви» Овидий вновь пишет о любви и вновь не о своей: это дидактическая поэма о любви вообще, вершина овидиевской иронии (самый план поэмы копирует план учебника риторики: нахождение — разработка — усвоение: как найти, как завоевать, как удержать женщину), а вместе с тем вершина овидиевского бытового «реализма» (условный фон элегии окончательно уступает здесь место жизненному фону современного Рима) и вершина овидиевской эротики (описания радостей любви, достаточно яркие уже в элегиях, достигают здесь полной откровенности). И в этом жанре до Овидия существовали дидактические поэмы о пустяках, вроде игры в мяч или волчок, существовали изложения науки любви в греческой прозе, но сделать из этого блестящую картину римской светской жизни и блестящее издавательство над литературными канонами мог лишь Овидий.

В зрелых произведениях Овидия ирония исчезает и даже появляется пафос, но основной прием остается тот же — с помощью риторической техники поэт превращает малые жанры эллинистической поэзии в большие. Так возникают «Фасты» и «Метаморфозы». Жанр этиологической элегии был разработан Каллимахом и перенесен на римскую почву Проперцием, но только Овидий в «Фастах» доходит до дерзкой мысли посвятить по элегии каждому из бесчисленных римских праздников и расположить их в календарной последовательности, переложив таким образом в стихи самую сухую материю — римский календарь.

Жанр поэм о превращениях мифических героев в животных, растения и т. д. также не раз использовался александрийскими поэтами и их римскими переводчиками, но только Овидий в «Метаморфозах» сводит к этому знаменателю едва ли не все ходячие мифы, создав, таким образом, подлинную мифологическую энциклопедию в стихах. В 15 книгах «Метаморфоз» использовано свыше 200 мифов о превращениях; все они тщательно связаны друг с другом то общностью персонажей, то генеалогией, то местом, то временем действия; важнейшие эпизоды идут в условной последовательности мифологической хронологии — от сотворения мира через поколения Кадма, Персея, Геракла, Троянской войны, Энея, Ромула вплоть до превращения Юлия Цезаря в божество; второстепенные мифы вставляются в них то по ассоциации, то как рассказ персонажа или описание изображения; Медея в полете из Иолка в Коринф минует в 40 стихах 15 мест, и с каждым связан какой–нибудь миф о превращении (VII, 350—390).

Как и в «Энеиде», в «Метаморфозах» эпизоды разработаны в технике эллинистических эпиллиев; но там эпизоды сочленены по классическому принципу гармонии и соподчиненности, здесь — по эллинистическому принципу «пестроты»: чередующиеся сцены намеренно разнообразны и по содержанию, и по настроению, и даже по жанровым признакам; в ткань эпического повествования вплетаются и монологи, напоминающие то элегию, то гимн, то любовную песню, и диалоги, напоминающие трагедию (спор Аякса с Одиссеем в книге XII), и письма, напоминающие послания героинь, и отрывки, последовательно выдержанные в тонах идиллии. Как и в «Энеиде», мифологические персонажи осовременены, но если в «Энеиде» современность выступала в самых духовных и возвышенных своих проявлениях, то в «Метаморфозах» — в самых бытовых и будничных: его боги и герои живут и действуют точь–в–точь как те читатели, для которых Овидий писал «Науку любви»; даже самые патетические места мифа Овидий умеет сравнением или метафорой привести к современному фону (так, воины Кадма вырастают из земли, как фигуры на театральном занавесе, выдвигаемом по римскому обычаю из–под сцены). И весь этот легкомысленный калейдоскоп заключен в неожиданно глубокомысленную философскую оправу: начинается поэма величественным превращением хаоса в Космос под действием божественной воли, заканчивается изложением учения пифагорейцев о вечной изменчивости материи и вечной неизменности перевоплощающейся души. Тем самым мифологический эпос Овидия приобретает новое осмысление, тоже в высшей степени характерное для эпохи усиливающихся религиозно–философских исканий.

«Метаморфозы» — самое значительное из произведений Овидия и одно из самых значительных произведений всей латинской литературы. Старческие стихи, написанные в ссылке, — «Скорбные элегии» и «Послания с Понта» — обнаруживают заметный упадок поэтической изобретательности. Здесь Овидий опять изощряется в бесконечных вариациях одной единственной темы — скорби изгнанника, но преодолеть однообразие материала ему уже плохо удается, и он начинает оскудевать и повторяться. Однако и на склоне лет риторский интерес к пересказу привычных тем в новой форме у него не ослабевает: с его слов мы знаем, что он выучил язык гетов, обитателей страны его изгнания, и составил на гетском языке панегирик Августу — факт беспримерный в греко–римской литературе с ее обычным высокомерием ко всему «варварскому».

Для потомства, несмотря на разницу поколений, Овидий остался третьим членом великого поэтического триумвирата своего времени: Вергилий, Гораций, Овидий. Его место в этом триумвирате было своеобразно. Он воспринимался как учитель жизни, но не замкнутой, уединенной жизни самосовершенствующегося Горация, а открытой, свободной жизни в обществе. Основой такого поведения была человечность: Овидий больше, чем какой–либо иной античный автор, имеет право называться писателем–гуманистом по преимуществу. К этому общему знаменателю легко сводились все его произведения: и «Наука любви», в которой любовь не мучительна и не бездумна, а естественна и радостна, и «Метаморфозы», в которых образец любви, пронизывающей, объединяющей и животворящей весь мир, показывали сами боги, и скорбные элегии, где поэт жаловался на недоброту и бесчеловечность окружающего варварства. Это тоже был важнейший аспект античного наследия, не пропавший даром для Европы. Каждая эпоха училась у Овидия человечности на свой лад: для Средних веков он был наставником практики куртуазного вежества и теории мирового сродства, для Возрождения и классицизма — образчиком галантного поведения и рассказчиком занимательных историй, романтизм третировал его за кажущееся легкомыслие, а XX век открыл его вновь как неожиданного предтечу психологизма будущих эпох.

В одном из «Посланий с Понта» Овидий перечисляет больше десятка друзей–поэтов, своих младших современников; по этому и по другим упоминаниям мы можем составить представление о массовой эпигонской поэзии начала I в. Темы их поэм — или отдаленная мифология, или злободневная история, между собой они не смыкаются, разрыв между развлекательной и тенденциозной литературой становится все отчетливей. Такова же и проза первой половины I в.: памятником официальной тенденциозности осталась краткая «Римская история» Веллея Патеркула, восхваляющая императора Тиберия (30 г.), памятником развлекательной литературы — «История Александра Македонского» Квинта Курция (40‑е годы?), во многом предвещающая романический тон позднеантичных повестей об Александре. Оба произведения написаны приподнятым риторическим стилем.

Особняком стоит в этом поколении творчество Федра (ок. 15 г. до н. э. — ок. 60 г. н. э.). Это запоздалый продолжатель «золотого века» соперничества римской литературы с греческой: он перелагает в латинские стихи греческие басни Эзопа и сочиняет новые по их образцу, чтобы и в этом, еще не тронутом римлянами жанре мог «Лаций с Грецией соперничать». Как и легендарный Эзоп, Федр был рабом, а потом вольноотпущенником, и в нем живо древнее представление о басенной форме как о маскировке слишком смелых мыслей: «Угнетенность рабская, не смевшая сказать всего, что хочется, все чувства изливала в этих басенках, где были ей защитой смех и вымысел» (III, пролог, 34—37). Он чужд риторической моде и ценит в басне не изложение, а мораль. Поэтому в «высокой литературе» его басни успеха не имели и остались достоянием полуобразованного читателя.

Период господства «нового стиля»

После этой полосы затишья в середине I в. в литературе наступает новая волна подъема, связанная с предельным обострением борьбы между императором и сенатом при Нероне (54—86 гг. н. э.); идейной опорой оппозиции был стоицизм, художественным оружием — «новый стиль». Виднейшим литературным деятелем, совместившим в своем творчестве оппозиционность, стоицизм и «новый стиль», был философ Л. Анней Сенека (ок. 4 г. до н. э. — 65 г. н. э.).

Жизнь Сенеки была бурной. В нем постоянно боролись стремление к политической деятельности, характерное для ритора, и стремление к уходу от общественной жизни, характерное (по общему представлению античности) для философа.

Родом из Испании, он был сыном видного ритора и историка Сенеки Старшего, рано начал политическую карьеру, за причастность к какой–то дворцовой интриге попал в ссылку и провел восемь лет на безлюдной Корсике, потом был возвращен ко двору и назначен воспитателем наследника престола, будущего императора Нерона; с приходом Нерона к власти Сенека становится первым человеком в государстве, но через несколько лет, бессильный бороться с деспотическими наклонностями воспитанника, уходит от дел, живет в своих поместьях и, наконец, по приказу императора кончает жизнь самоубийством. Противоречив был и его образ жизни: современники и потомки неустанно попрекали его тем, что он проповедовал бедность, а был богачом, критиковали и его образ мыслей: в сочинениях разных лет попеременно выступает на первый план проповедь то политической активности, то политической пассивности. Постоянным оставался только художественный стиль Сенеки, которым он и стяжал громкую славу: «Он один был в руках молодежи», — свидетельствует Квинтилиан (X, 1, 125).

Прозаические сочинения Сенеки включают 12 книг небольших философских трактатов (так называемые «диалоги»: «О провидении», «О гневе», «О спокойствии духа» и др.), три больших трактата («О милосердии», «О благодеяниях», «Естественноисторические вопросы») и большой сборник писем на моральные темы к молодому другу — философу Луцилию. Все они (за исключением, может быть, лишь «Естественноисторических вопросов») по построению имитируют диатрибу — устную проповедь–спор, где новые и новые задаваемые вопросы заставляют философа все время по–новому, с разных сторон подходить к одному и тому же центральному тезису. Поэтому композиции в собственном смысле слова здесь нет, все начала и концы выглядят обрубленными, аргументация держится не на связности, а на соположении доводов, автор старается убедить читателя не логическим развертыванием единой мысли, подводящей к самой середине проблемы, а короткими и частыми наскоками со всех сторон: логическую доказательность заменяет эмоциональный эффект. По существу это не развитие тезиса, а лишь повторение его снова и снова в разных формулировках, работа не философа, а ритора: именно в этом умении бесконечно повторять одно и то же положение в неистощимо новых и неожиданных формах и заключается виртуозное словесное мастерство Сенеки.

Тон диатрибы, проповеди–спора, определяет синтаксические особенности «нового стиля» Сенеки: он пишет короткими фразами, все время сам себе задавая вопросы, сам себя перебивая вечным: «Так что же?» Его короткие логические удары не требуют учета и взвешивания всех сопутствующих обстоятельств, поэтому он не пользуется сложной системой цицероновских периодов, а пишет сжатыми, однообразно построенными, словно нагоняющими и подтверждающими друг друга предложениями. Там, где Сенеке случается пересказывать мысль Цицерона своими словами, эта разница особенно ярка. Так, Цицерон писал: «Даже в гладиаторских боях, где речь идет о положении и судьбе людей самого низкого происхождения, мы обычно относимся с отвращением к тем, кто дрожит, молит и заклинает о пощаде, но стараемся сохранить жизнь тем, кто храбр, мужествен и смело идет на смерть: мы скорее жалеем тех, кто не ищет нашего сострадания, чем тех, кто его добивается» («За Милона», 92). Сенека передает это так: «Даже из гладиаторов, говорит Цицерон, мы презираем тех, кто любой ценою ищет жизни, и одобряем тех, кто сам ее презирает» («О спокойствии духа», II, 4). Вереницы таких коротких, отрывистых фраз связываются между собой градациями, антитезами, повторами слов. «Песок без извести», — метко определил эту дробную рассыпчатость речи ненавидевший Сенеку император Калигула. Враги Сенеки упрекали его в том, что он использует слишком дешевые приемы в слишком безвкусном обилии: он отвечал, что ему как философу безразличны слова сами по себе и важны лишь как средство произвести нужное впечатление на душу слушателя, а для этой цели его приемы хороши. Точно так же не боится быть вульгарным Сенека и в языке: он широко пользуется разговорными словами и оборотами, создает неологизмы, а в торжественных местах прибегает к поэтической лексике. Так из свободного словаря и нестрогого синтаксиса складывается тот язык, который принято называть «серебряной латынью», а из логики коротких ударов и эмоционального эффекта — тот стиль, который в Риме называли «новым красноречием».

Кроме философской прозы, из сочинений Сенеки сохранилось девять трагедий: «Безумный Геркулес», «Троянки», «Медея», «Федра», «Эдип», «Агамемнон», «Фиест», «Геркулес на Эте», «Финикиянки». Это, а также сохранившаяся вместе с ними претекста «Октавия» (неизвестного автора) — единственные римские трагедии, дошедшие до нас целиком. Обращение философа к такому поэтическому жанру удивительно лишь на первый взгляд. Трагедия как форма изложения и популярной демонстрации философских положений использовалась еще философами IV—III вв. до н. э До нас их трагедии не дошли даже в отрывках, но именно к их традиции примыкает Сенека. В его трагедиях мы находим все темы, какие разрабатывались и в его прозаических трактатах, и письмах: власть рока, гибельность страсти, пагуба тирании, безотрадность мира, величие мудреца, уход от общества, смерть и самоубийство. Эти темы развертываются преимущественно в песнях хора и в монологах действующих лиц. Отсюда вытекают два важных следствия. Во–первых, драмы Сенеки не динамичны, а статичны, главным в них является не действие, а словесная ткань; во–вторых, драмы Сенеки предназначены для чтения, а не для представления, что подтверждается и формальными признаками: убийства и самоубийства представляются происходящими на сцене, а не за сценой, движения персонажей подробно описываются присутствующими, что излишне для зрителей и важно для читателей, и т. п. Тем не менее стилизация правильной драматической формы строго выдержана: пять актов, не больше трех актеров на сцене и пр.

Дальнейшим следствием статического, декламационного характера драм Сенеки является их риторичность. Как в развертывании философского трактата, так и в развертывании драматургического действия писатель подменяет логическое развитие эмоциональным нарастанием, цельность общего впечатления — эффектом каждого отдельного момента. Все действие происходит в атмосфере напряженного пафоса: трагическое настроение сгущено до такой степени, что катастрофа ощущается не как горе, а как облегчение. У Софокла Эдип выступает в начале трагедии спокойным и царственным, а в конце — уничтоженным и подавленным; у Сенеки в начале трагедии Эдип томится и мучится страхом неизвестного, ожидая подстерегающего удара судьбы, а в конце, казнив себя слепотой за негаданные преступления, гордо уходит из города, унося с собою кару богов, как стоический мудрец, который наконец сошелся в открытую с судьбой и вышел победителем. У Софокла раскрытие истины совершается исподволь, с роковой последовательностью, не там, где ищет его герой, а там, откуда он его не ожидает; у Сенеки истина раскрывается сразу, в подавляюще эффектных сценах гадания Тиресия с волхвованием над могилой и заклинанием духа убитого, и после этого объяснение фактов преступления выглядит уже не откровением, а лишь подтверждением. Сходными приемами Сенека достигает нарастающего патетического напряжения и в других трагедиях. Его Медея, Федра, Клитеместра не постепенно, а с первых же строк выступают обуянные неистовством и готовые на любые преступления; сцены колдовства и явления призраков вставляются в каждом возможном случае; убийство детей Медеи, самоубийство Иокасты, безумие Геркулеса происходят не за сценой, а на сцене; душевные и телесные страдания героев описываются во всех патологических подробностях: «свисающие с глаз кровавые он клочья обрывает», — говорится о самоослеплении Эдипа; «у них, живых, я резал члены, жилы, я видел, как на вертеле их печень трепещет, и палил ее огнем», — говорит Атрей об убийстве детей Фиеста.

Стиль речи в трагедиях также сходен со стилем прозаических произведений Сенеки: короткие фразы, связанные параллелизмами, анафорами, созвучиями, аффектированный лаконизм, тщательно отделанные сентенции («Не в нашей воле жизнь, но в нашей — смерть», «В ком нет надежд, отчаянья в том нет»; «Кто может все, тот хочет невозможного» и пр.). Однако язык трагедий более единообразен и строг, в нем мало вульгаризмов и много архаизмов, напоминающих о традиции Пакувия и Акция. Особенного эффекта достигают приемы Сенеки в отрывистых репликах диалогов — например, между Медеей и кормилицей (168—172).

— Страшись  царя.

— Отец  мой  был  царем.
— У  них  мечи!
— Хотя б у всей  земли!
— Умрешь!
— Хочу.
— Беги!
— Бежать — позор.
— Медея!
— Буду  ею!
— Ты  ведь  мать!
— Но  кто  отец?
— Спасись!
— Сперва  отмщу.
Успех трагедии Сенеки у современных читателей виден из того, что вскоре после падения Нерона была сочинена трагедия–претекста о его зверствах, которая целиком выдержана в стиле Сенеки и в которой в качестве положительного героя–проповедника выступает сам Сенека; это уже упоминавшаяся «Октавия», единственный сохранившийся образец трагедии на римские темы.

Образ Сенеки сохранил свое величие в веках, хотя отношение к нему обычно было двойственным: он импонировал как мыслитель и нередко смущал как писатель. В нем чувствовался мятущийся дух, обращающий свою порывистую и страстную проповедь добродетели не в последнюю очередь к себе самому; его биография давала картину жизни, полной борьбы между соблазнами вельможества и требовательной прямотой философии; а доблестная смерть от собственной руки была символом конечного торжества добродетели, превозмогающей власть. Для моралистов всех времен Сенека неизменно оставался героем, почитаемым наравне с Сократом. Писательский стиль Сенеки, вызывающе–небрежный, воинствующе–дерзкий, неправильный и мощный, был точным отражением его нравственного облика; он не соответствовал представлениям о величавой гармонии античной классики и не раз вызывал осуждения, но он овладевал душами и заставлял себе подражать вольно или невольно от «Исповеди» Августина до драм Шекспира и прозы эпохи барокко. Не будет преувеличением сказать, что европейская драма даже в пору самого глубокого преклонения перед аттической классикой продолжала воспринимать ее поэтику через увеличительное стекло пафоса Сенеки.

Как проза Сенеки была реакцией на классическую прозу Цицерона, а драма Сенеки, по–видимому, на классическую драму Вария, так реакцией на классический эпос Вергилия был эпос Лукана.

Марк Анней Лукан (39—65 гг. н. э.) был родным племянником Сенеки. Талантливый и тщеславный, он получил блестящее риторическое и философское образование, его первые стихотворные опыты вызывали общий восторг; молодой император Нерон, сверстник поэта и сам поэт–дилетант, сделал Лукана своим ближайшим другом. Но потом, отчасти из–за поэтического соперничества, отчасти из–за ухудшившихся отношений между Нероном и сенатом, они рассорились; Лукан принял участие в заговоре против Нерона, был схвачен, униженно вымолил себе право на самоубийство и умер, декламируя собственные стихи. Его поэма «Гражданская война» о войне Цезаря и Помпея (обычно называемая «Фарсалия») осталась незаконченной — сохранилось неполных 10 песен из задуманных, по–видимому, 12.

Поэзия Лукана, как и проза Сенеки, характерна сочетанием оппозиционного настроения, стоического мировоззрения и риторического «нового стиля».

Оппозиционность Лукана сказывается прежде всего в самом выборе темы. После того как стало ясным, что возрождение республики и республиканских добродетелей при Августе было мнимым, общественная мысль все чаще возвращается к эпохе гражданских войн: теперь они представляются как начало последней катастрофы, от которой Риму уже не суждено оправиться. Так воспринимает свою тему и Лукан, причем трагизм этого восприятия нарастает от первых книг поэмы к последним: в начале он еще возлагает надежды на спасителя-Нерона и расточает ему гиперболические похвалы, в конце уже прямо восклицает: «Нас одолели мечи, чтоб в рабстве мы век пребывали!» — и взывает: «Дай же и сил для борьбы, коль дала господина, Фортуна!» (VII, 641, 646. Перевод Л. Остроумова).

Вергилий воспевал возвышение Рима — Лукан скорбит о его крушении: и тот и другой видят в этом волю рока; но вергилиевский герой чувствовал свой долг в том, чтобы подчиниться воле рока, лукановский герой — в том, чтобы противостать воле рока и несломленным пасть в борьбе. Таким героем для Лукана был Катон Младший, последний поборник республиканского дела; его образ в поэме возвышается над образами и Помпея, и Цезаря, его самоубийством, по–видимому, должна была заканчиваться поэма. Автор не довольствуется образным выражением своего оппозиционного пессимизма: авторский голос сопровождает все действие поэмы, от начала до конца, то в риторических обращениях к Цезарю или к Катону, то в патетических отступлениях и восклицаниях, откуда и взяты две строки, цитированные выше. Все это местами придает поэме Лукана вид прямой стихотворной публицистики.

Стоическое мировоззрение Лукана находит выражение прежде всего в отношении автора к мифологии. Весь традиционный мифологический арсенал исторической поэмы, сцены на Олимпе и вмешательство богов в людские дела, как у Энния и у Вергилия, Лукан отвергает; ортодоксальный стоик, он признает в мире лишь одну действующую силу — мировой закон, выступающий то как рок, то как фортуна. Мифологическое визионерство Вергилия он опровергает сухими историческими фактами: он использует несохранившиеся книги истории Тита Ливия, и его поэма, при должной осторожности, может даже служить историческим источником. Это было решительным разрывом с традицией и вызывало бурные споры среди современников. Памятником этих споров осталась сцена в «Сатирах» Петрония, где бродячий поэт Евмолп обрабатывает тот же лукановский сюжет о гражданской войне со всей мифологической напыщенностью. Не только в структурных, но и в орнаментальных частях поэмы Лукан избегает мифологических отступлений и вместо них предлагает читателю естественнонаучные, полные эффектной учености: в описании Ливийской пустыни он перечисляет 17 видов ядовитых змей (IX, 700—733), а в описаниях действий Цезаря в Египте немалое место занимает ученый спор об истоках Нила (X, 172—261). Лишь изредка он вставляет в рассказ изложение мифа (Геркулес и Антей, IV, 581—660), и то больше ради соперничества с Вергилием, который вставил в «Энеиду» рассказ о Геркулесе и Каке.

Риторический стиль Лукана сходен с риторическим стилем Сенеки. «Энеида» Вергилия членилась на большие, гармонически построенные эпизоды — поэма Лукана дробится на мелкие, замкнутые сцены; в эмоциональном тоне «Энеиды» чередуются напряженности и разрешения, эмоциональный тон «Фарсалии» напряжен постоянно. Для усиления пафоса широко используются те же мотивы, что и у Сенеки: вещие сны, пророчества, гадания, колдовство; особенно эффектно описано в VI книге волшебство фессалийской колдуньи, страшными зельями оживляющей труп воина, чтобы он дал пророчество о судьбе помпеянцев (явное соперничество с вергилиевым спуском Энея в Аид в VI книге «Энеиды»). Душевные и телесные страдания персонажей описываются с той же тщательностью (за перечнем ливийских змей следует шесть сцен, с патологической точностью описывающих шесть смертей от укусов разных пород); в описаниях братоубийственных сражений эти картины усиливаются нравственным пафосом изображения преступной вражды, хорошо разработанным в риторической школе:

Кто по земле волочит  кишки свои,  их  попирая;
Кто, получивши  удар, из горла  меч  вырывает
Вместе с душою своей;  кто валится  вмиг от  удара,
Или без рук  продолжает стоять;  чье тело пронзили
Стрелы,  или  кого копье  к  земле пригвоздило;
Кровь у кого из жил, фонтаном  в воздух  взлетая,
Падает  вниз, на оружье врага;  кто брата  пронзает
И, чтоб ограбить смелей  хорошо знакомое тело, —
Голову, с плеч оторвав,  далеко швыряет;  кто,  лютый,
Отчее рубит  лицо, доказать соседям  желая,
Что не отца он  убил…
(VII, 620—630. Перевод Л. Остроумова)
Язык Лукана богат и изыскан, он словно мобилизует все средства латинской речи, чтобы по–новому пересказать неновый материал; он громоздит синонимы, использует самые смелые метафоры, метонимии и перифразы, пишет: «…семена войны потопили народы» (I, 158); «…жало и прилив безумия расшатали телесные скрепы» (V, 118—119, о смерти дельфийской жрицы). Особо следует отметить обилие речей в «Фарсалии» — в 10 книгах около 100 речей, малых и больших, по всем правилам школьного пафоса; не в последнюю очередь именно это побудило Квинтилиана поставить вопрос, был ли Лукан более оратором или поэтом (X, 1, 90).

Не только Цицерон и Вергилий, но и Гораций стал предметом соперничества со стороны писателей «нового стиля».

В жанре сатиры его старался превзойти молодой поэт–стоик Персий.

Авл Персий Флакк (34—62) был учеником философа Аннея Корнута (вольноотпущенника семейства Сенеки), одного из виднейших стоических проповедников своего времени, и младшим другом сенатора Фрасеи Пета, духовного вождя сенатской оппозиции. Свою короткую жизнь он прожил вдали от общественных дел, в философском уединении; его сатиры, изданные посмертно, обнаруживают очень большую ученость и начитанность и очень малый жизненный опыт. Их темы традиционны для стоической проповеди: необходимость исправления нравов, молитва, воспитание, самопознание, истинная свобода, разумное пользование богатством. Своими образцами Персий провозглашает Луцилия и Горация. Но воспринимает он их односторонне, усваивая лишь их моралистическую направленность и проходя мимо их бытописательского мастерства. В результате содержание сатир скудеет, а тон их становится однообразно патетическим. Это однообразие Персий пытается смягчить, обращаясь к приемам риторической школы, но результат оказывается противоположным. Если у профессионалов–риторов модная вычурность языка и образов до некоторой степени умерялась потребностью быть доступным слушателям, то у книжника Персия такого контакта с публикой не было, и его забота о художественности стиля выливается в ничем не ограниченное стремление к необычности выражений. Персий выискивает самые редкие слова — вульгаризмы и архаизмы, диалектизмы и ученые термины — и связывает их в громоздкие обрывистые фразы, где мысль поэта поминутно перебивается мыслью собеседника, и наоборот. Та манера описывать простейшие вещи сложнейшими метафорами и перифразами, какую мы видели у Лукана, достигает у него фантастических пределов: вместо «маленькая бутылка» он пишет «умеренно жаждущая бутыль» (3, 92), а вместо «не злись, когда я избавляю тебя от предрассудков» пишет: «пусть гнев и наморщенная гримаса свалятся с твоего носа, когда я вырываю дряхлое старушество из твоих легких» (5, 91—92). Среди латинских писателей Персий один из самых трудных для понимания.

В Риме было две формы сатирического жанра: одна, гексаметрическая сатира, восходящая к Луцилию, получила развитие в творчестве Персия, другая, смесь стихов и прозы, восходящая к Варрону, также оживает в годы Нерона в двух любопытных произведениях — в политической сатире на смерть императора Клавдия («Апофеоз божественного Клавдия», или «Апоколокинтосис», т. е. «Превращение в тыкву», символ глупости), приписываемой Сенеке, и в романе «Сатиры» (чаще употребляется неправильная форма заглавия — «Сатирикон»), приписываемом другому приближенному Нерона — Гаю Петронию.

«Сатиры» Петрония — один из самых загадочных памятников латинской литературы. Его загадочность объясняется тремя причинами. Во–первых, мы ничего не знаем об авторе — он лишь условно отождествляется с Гаем Петронием, «арбитром изящества» при дворе Нерона, эпикурейцем и прожигателем жизни, приговоренным к самоубийству в 66 г.; во–вторых, мы не знаем романа в целом — сохранились лишь отрывки из середины романа, в общей сложности составляющие от одной трети до одной десятой всего произведения (по разным мнениям); в-третьих, что важнее всего, мы не знаем литературных традиций романа — ни тех, к которым он примыкает («Милетские истории» Аристида и Сизенны, «Менипповы сатиры» Варрона), ни тех, которые он пародирует (ранний греческий роман). Между тем роман Петрония, в основе своей иронический и пародический, непременно предполагает восприятие его на фоне литературной традиции.

Роман Петрония представляет собой прозаическое повествование, перемежаемое короткими стихотворными кусками иронически–сентенциозного содержания; сюжет распадается на слабо сочлененные друг с другом эпизоды (самый обширный из сохранившихся четырех–пяти эпизодов известен под заглавием «Пир Трималхиона»), а местами перебивается вставными новеллами (например, известный рассказ о податливой эфесской матроне) и вставными стихотворениями (например, упоминавшаяся выше пародическая поэма о гражданской войне), лишь внешне связанными с сюжетом. Повествование ведет герой — деклассированный бродяга Энколпий. Как Одиссея преследовал гнев Посейдона, так его преследует гнев Приапа, бога сладострастия: за какой–то эротический грех он наказан импотенцией и влачит эту кару на протяжении всего романа — от завязки до развязки. Как в греческом любовном романе влюбленных разделяет воля богов, так гнев Приапа не дает Энколпию соединиться со своим любовником — мальчиком Гитоном. Как в греческом романе влюбленные странствовали в поисках друг друга, так у Петрония Энколпий с Гитоном странствуют по городам Италии в поисках удачи, промышляя любовными интригами, плутовством, воровством; у Энколпия в прошлом было даже убийство.

Эта пародическая сюжетная рамка в достаточной мере определяет содержание эпизодов романа. Его лица и события принадлежат к низам общества: это искатели приключений, вроде Энколпия и Гитона, опустившиеся риторы и поэты, вроде Евмолпа, гетеры, бедняки, вольноотпущенники; это паразитический мир охотников до грубых наслаждений стола и ложа. Наиболее колоритная фигура в сохранившихся кусках романа — выскочка–богач Трималхион, из раба ставший миллионером, безобразный, тщеславный, добродушный, взбалмошный, невежественный, хлебосольный; в нем заносчивость богача причудливо сочетается с плебейской простотой бывшего раба. Другие лица меньше задерживают внимание автора и потому бледнее; но и в их характерах заметна такая же смесь добрых и дурных качеств — это не идеальные герои мифа и романа, но и не воплощение порока из сатирической литературы, автор не умиляется ими и не бичует их, он рассматривает их с холодным любопытством аристократа, развлекающегося зрелищем экзотического быта. Натуралистические подробности, преимущественно эротические, в романе изобилуют, но изображаются с холодностью этнографа; того смакования эротики, какое мы увидим у Апулея, здесь нет. Авторская точка зрения тщательно скрыта за ироническим контекстом: патетическая нравственная проповедь против роскоши оказывается вложенной в уста купающегося в роскоши Трималхиона, а здравые рассуждения о причинах упадка искусств дискредитируются в устах бесталанного стихоплета Евмолпа. Ни религиозных, ни нравственных норм для героев романа не существует: все нравственные категории для этих профессиональных плутов и развратников вывернуты наизнанку, все религиозные представления — выдумка невежественной черни («наша земля так полна богов–покровителей, что здесь легче встретить бога, чем человека», — издевается один из героев).

Все это признаки, не имеющие ничего общего с господствующим стоицизмом, а скорее сближающиеся с эпикурейством, притом в нарочито вульгарной его форме. На это указывает и сам автор в программной стихотворной декларации (гл. 132):

Что вы, наморщивши  лоб, в лицо мне уперлись, Катоны,
И осуждаете труд, новый своей  простотой?
В гладком  рассказе моем  веселая  прелесть смеется,
Нравы народа поет  мой беспристрастный язык.
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
Кто воспретит согревать в теплой  постели тела?
Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
Вечно любить, говоря: цель этой жизни — любовь.
(Перевод  Б. И. Ярхо)
Язык и стиль романа верно служат его бытописательной установке: ни в каком другом произведении античной литературы не используется в такой мере язык для характеристики персонажей. Основная часть повествования — рассказ Энколпия — выражена в простом и легком стиле, имитирующем разговорную речь образованного человека и отчасти напоминающем стиль писем Цицерона. В эмоционально приподнятых местах речь насыщается литературными реминисценциями, обычно пародическими, а реплики необразованных персонажей (например, вольноотпущенников за столом у Трималхиона) представляют собой концентрат «вульгаризмов» народного просторечия и в лексике, и в фонетике, и в морфологии, и в синтаксисе — драгоценный материал для историка языка.

Период возврата к классицизму

Расцвет «нового стиля» в литературе относится ко времени Нерона, затем наступает его стремительное падение, и новаторские тенденции в литературе уступают место эпигонским. Отчасти это была естественная классицистическая реакция на ту крайнюю напыщенность и темноту, до которой дошел «новый стиль» хотя бы у Лукана и Персия, отчасти этот возврат к классицизму отражал более общие перемены в общественной и литературной жизни.

После падения Нерона, при династиях Флавиев (70—96) и Антонинов (96—192), в отношениях между императором и сенатом наступает период вынужденногопримирения. Императоры демонстрируют свою кротость, сенат — свою преданность; официально считается, что это вновь возродился дух Августа, забытый было при первых его преемниках. Стоицизм сохраняет популярность, но теряет черты оппозиционности; для умонастроения этого времени характерно создание монументальной научной компиляции — «Естественной истории» Плиния Старшего (в 37 книгах, для которых использованы более 2000 книг 100 авторов), проникнутой реалистическим, трезвым эмпиризмом. Лишь на недолгое время, при императоре Домициане (81—96 гг.), вновь обострились отношения между правителем и сенатом, ожила и стоическая оппозиция: в ответ все философы были изгнаны из Рима, среди них — и Эпиктет, и Дион Хрисостом, о которых будет речь в следующей главе. Но вскоре Домициан был убит, и при императоре Траяне (98—117) вновь возрождается официальное благоденствие, возвещаемое в панегирических речах Плиния Младшего (племянника Плиния Старшего) и того же Диона Хрисостома; и те же стоики начинают уподоблять императорскую власть в обществе и божественную власть в космосе как проявления единого мирового разума.

Возрождение «духа Августа» определяло и возрождение культурной политики Августа. Императоры объявляют себя покровителями просвещения и искусств. Лучшие преподаватели риторических школ начинают получать жалованье от государства. Поэты посвящают свои стихи императорам и получают за них богатые подарки. Литературные интересы становятся повальной модой, на рецитации — авторские чтения поэтов — собираются толпы. Но если для Августа литература была средством организации общественного мнения, то для Флавиев и Антонинов она была средством отвлечения общественного мнения от политических интересов. Та искренность, с какой современники Вергилия и Горация приветствовали в Августе спасителя республики, была уже невосстановима. Поэтому литература нового периода была не столько органическим продолжением, сколько искусственным подражанием республиканской и вергилианской классике. Цицерон в прозе, Вергилий в поэзии стали предметом благоговейного изучения и рабского подражания, «новый стиль» промежуточной эпохи осуждался и отвергался.

Крупнейшим деятелем этой классицистической реакции был ритор Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35—96), гордость Рима, первый из риторов, принятый на государственное жалованье, а к старости назначенный воспитателем наследников престола. Свою программу он изложил в большом трактате «Воспитание оратора» (12 книг — это самый большой из сохранившихся античных трудов по риторике). Характерно само заглавие трактата: педагог по призванию, Квинтилиан видит залог расцвета красноречия не в узкой разработке риторической теории, а во всестороннем воспитании практического оратора; это отголосок гуманистического идеала Цицерона, выдвинутого им в трактате «Об ораторе».

Основная цель воспитания оратора — нравственность и вкус: развитию нравственности должен служить весь (подробно описываемый) образ жизни оратора начиная с младенческих лет, развитию вкуса должен служить весь курс его риторических занятий, систематизированный, освобожденный от излишней догматики, ориентированный на лучшие, классические образцы. Главный из этих образцов, конечно, Цицерон, цитируемый на каждом шагу с неизменным благоговением: «Чем больше тебе нравится Цицерон, тем больше будь уверен в своих успехах», — говорит Квинтилиан молодому оратору (X, 1, 112). «Соблазнительные пороки» «нового стиля» отвергаются, вместо идеала возвышенного вновь возрождается идеал золотой середины: «Пусть красноречие будет великолепно без излишеств, возвышенно без риска… богато без роскошества, мило без развязности, величаво без напыщенности: здесь, как во всем, вернейший путь — средний, а все крайности — ошибки» (XII, 10, 79—80). И все–таки полное возрождение цицероновской программы для Квинтилиана невозможно. Для Цицерона основу риторики представляет освоение философии, для Квинтилиана — изучение классических писателей; Цицерон хочет видеть в ораторе мыслителя, Квинтилиан — стилиста; Цицерон ратует против школярства, за практическое образование на форуме, у Квинтилиана центром всей образовательной системы является риторическая школа; для Цицерона критерий ораторского успеха — одобрение народа, для Квинтилиана — суждение литературно искушенных ценителей. Все показывает глубокую разницу двух эпох: при Цицероне красноречие было орудием общественной борьбы, при Квинтилиане — стало ученым развлечением в общественном застое.

Эта разница эпох, явственная уже в теории красноречия у Квинтилиана, еще ярче выступает в практике красноречия у его ученика Плиния Младшего (62 — ок. 114). Это был видный судебный оратор, сделавший хорошую карьеру, заметная фигура в римском светском обществе, человек добрый, тщеславный, среднего дарования и большого трудолюбия. Цицерон был его идеалом и в образе жизни, и в литературных занятиях; цицероновскими были оба жанра, которым он посвятил свою жизнь, — судебные речи (до нас не дошедшие) и письма (317 писем: девять книг писем к разным лицам и одна книга деловой переписки с императором Траяном). Но трактовка этих жанров у Плиния совершенно иная, невозможная у Цицерона. Цицерон произносил речи на судебных процессах, дорабатывал их и издавал отдельными книжками; Плиний делал то же, но не ограничивался этим, а устраивал потом публичные рецитации своих старых речей, актуальность которых давно миновала, гордясь ими как образцами стиля. Цицерон писал письма, не предназначая их для публикации, каждое из них — вопросы и ответы, это был обмен злободневными новостями и мыслями, одинаково занимавшими его и его друзей; Плиний сам собирает и издает свои письма, добавляет к подлинным письмам фиктивные, написанные специально для издания, располагает их по книгам с продуманной прихотливостью, каждое из них самозамкнуто, каждое имеет вид самодовлеющей зарисовки, рассуждения или рассказа, стилистически отделанного до совершенства, но не связанного ни с определенным моментом, ни с определенным адресатом. Так даже жанры, теснее всего связанные с действительностью, в обстановке общественной пассивности клонящегося к упадку рабовладельческого мира все более становились лишь материалом для стилистических упражнений.

Как Цицерон становится образцом для прозаиков, так Вергилий в эту пору классицистической реакции становится образцом для поэтов. До нас дошли сочинения трех поэтов конца I в. н. э., работавших почти одновременно: Валерий Флакк (ум. ок. 90 г.) написал «Аргонавтику» (8 книг, не закончено); Публий Папиний Стаций (ум. ок. 100 г.) — «Фиваиду», о походе семерых против Фив (12 книг: 1—6 — подготовка к походу, 7—12 — поход), и «Ахиллеиду» (2 книги, не закончено); Силий Италик (ум. 101 г.) — «Пунику», о войне Рима с Ганнибалом (17 книг). Валерий и Силий были знатными поэтами–дилетантами, Стаций — придворным клиентом и профессионалом–импровизатором; Валерий отличается большей долей романтического лиризма, Стаций — мифологической ученостью, Силий — суховатой простотой; но все трое обнаруживают одни и те же черты стиля, колеблющегося между сознательным подражанием Вергилию и бессознательным следованием изменившемуся вкусу своего времени.

Подражание Вергилию отчетливее всего видно в составе образов и мотивов нового эпоса. Так, Силий связывает свою тему — борьбу Рима с Карфагеном — с проклятием вергилиевской Дидоны, и у него Риму помогает Венера, а Карфагену — Юнона, а над ними Юпитер предрекает величие римского народа; и у него имеются описание щита, перечень войск, подвиги амазонки; и у Силия, и у Стация описывается загробное царство и игры в честь погибших; членение «Фиваиды» копирует членение «Энеиды», а странствия аргонавтов у Валерия Флакка напоминают странствования Энея. Лишь через Вергилия воспринимаются поэтами черты греческих образцов — Аполлония Родосского у Валерия Флакка, Гомера — у Стация и Силия (прощание Ганнибала с женой в «Пунике» напоминает прощание Гектора и Андромахи). Однако сложная композиция «Энеиды» не усвоена авторами: их рассказ течет хронологически последовательно, как у киклических поэтов или у Энния.

Хотя по виду тематика поэм и далека от современности, современность в них присутствует. «Пуника» восхваляет древнеримскую доблесть, «Аргонавтика» служит откликом на заморские завоевания римлян в Британии, в «Фиваиде» проскальзывает осторожное сравнение борьбы за власть в Фивах и борьбы за власть в Риме. Соответственно переосмысляется порой и миф: завоеватель Ясон героизирован, а варвары–колхидяне представлены коварными и вероломными. Вкус к риторике сказывается в обилии речей, вложенных в уста персонажей: в «Пунике» речи Метелла и Сципиона, Сципиона и Фабия выливаются в настоящие контроверсии. Вкус к учености вводит в поэмы малоизвестные мифы (слабо связанный с сюжетом миф о Гипсипиле разрастается у Стация в огромный эпизод) и естественнонаучные отступления (Ганнибал у Силия интересуется приливами и отливами в Испании, Везувием и Авернским озером в Италии). Вкус к пафосу преображает описания сражений, делает их композиционно дробными и психологически напряженными. Вкус к необычному и редкому налагает отпечаток на стиль поэм: заимствуя материал образов и оборотов у Вергилия, авторы стараются превзойти его в разработке этого материала, варьируют синонимику, синтаксис, порядок слов, впадают то в аффектированную краткость, то в напыщенную перифрастичность. В результате поэтика эпоса Стация, Силия и Валерия оказывается существенно отличной от поэтики их образца — Вергилия. По сути их эпос не возрождение, а подновление вергилиевского, переработка вергилиевской топики в духе несколько смягченною лукановского стиля. Бесперспективность такого поэтического компромисса скоро стала ясной, монументальный мифологический эпос был осмеян Марциалом и Ювеналом, и почти на триста лет — до Нонна и Клавдиана — выпал из литературного обихода.

Таким образом, опыт риторического «нового стиля» предшествующего периода оказался неспособен возродить большой жанр вергилианской эпической поэмы. Однако в то же время он стал основой возрождения малого жанра — эпиграммы. Тот расчет на мгновенный эффект, который составлял сущность «нового стиля», разлагал художественную цельность большого эпоса и, наоборот, организовывал и концентрировал маленькую эпиграмму. Это преобразование эпиграммы связано с именем Марциала — первого римского поэта, сознательно ограничившего себя этим жанром.

Марк Валерий Марциал (ок. 40—104) был родом из Испании, вел в Риме жизнь клиента при знатных покровителях и профессионального литератора и лишь незадолго до смерти удалился опять на родину. Он написал 15 книг эпиграмм. Три из них (ранние) тематичны: «Книга зрелищ» — об играх при открытии Колизея, «Гостинцы» и «Подарки на дорогу» — двустишия о разнообразнейших вещицах, которые дарит хозяин гостям; остальные 12 книг смешанного содержания. Успех его эпиграмм был огромен, они расходились по всей империи, и Марциал гордится этим, противопоставляя себя авторам мифологического эпоса, по традиции уважаемого, но никому не интересного: «Тот не писатель, кого никто не читает». Причину своего успеха он справедливо видел в том, что берет предметы из живой современной действительности, близкой каждому:

Что за отрада в пустой  игре унылых  писаний?
То лишь читайте, о чем  жизнь говорит: «Это я!»
Здесь ты  нигде не найдешь ни  Горгон, ни  кентавров, ни  гарпий,
Нет — человеком у нас каждый  листок отдает.
(X, 4, 7—10. Перевод Ф. А. Петровского)
Значение Марциала в истории европейской литературы в том, что в его творчестве за жанром эпиграммы впервые закрепилось сатирическое содержание, которое стало характерным его признаком. В греческой поэзии сатирическая тема была лишь одной из многих тем, разрабатываемых в эпиграмме; у Марциала она стала основной. В его книгах сатирические эпиграммы составляют около половины всех стихотворений, а остальные темы служат лишь для их оттенения и разнообразия: посвятительные стихи, похвальные, надгробные, описательные, медитативные. Материалом для эпиграмм Марциала служит, действительно, «сама жизнь». Эпиграммы вводят читателя в самую гущу столичного быта: гордые богачи, льстивые клиенты, скупцы, охотники за наследством, прихлебатели, гетеры, врачи–шарлатаны, уличные поэты, плуты–стряпчие, должники, развратники, юные щеголи, молодящиеся дамы, прихожие сановников, цирковые игры, рынки, бани — все это находит у Марциала такое краткое и яркое описание, что уже современники ломали голову, отыскивая реальных людей за его тинами. Даже традиционные сюжеты греческих эпиграмматистов обрастают у него такими специфическими римскими подробностями, что кажутся взятыми из действительности. Именно эта жизненная точность приносила Марциалу успех у самой широкой публики: в его эпиграммах, действительно, всякий мог «узнать себя» (X, 7, 11). Поэтому Марциал без стеснения вводит в свои книги и льстивые до раболепия комплименты императору и своим покровителям, и бесстыдные описания изощренного разврата, — он знает, что такова жизнь и таковы люди: «Ты говоришь, что нехорошо писать непристойности; но ведь ты же их читаешь; так вот, пока ты их читаешь, я буду их писать», — повторяет он, комментируя свои эротические эпиграммы (III, 69; XI, 16 и др.).

Основной прием комизма Марциала — несоответствие внешности и сущности. Ловец наследств напропалую ухаживает за безобразной дамой; почему? Она в чахотке (I, 10). Сплетник склонился к уху собеседника — новая сплетня? Нет, похвала императору: вот что значит привычка! (I, 89). Так строятся лучшие эпиграммы Марциала, напоминая загадку с отгадкой: в зачине — несколько строк описания, в конце — стих, или полустишие, или даже одно слово, неожиданно раскрывающее подлинный смысл описанного. Эта техника отточенной сентенции, замыкающей описание, разрабатывалась в риторических школах и оттуда была перенесена Марциалом в поэзию. Постоянная игра двумя планами, видимым и действительным, составляет основу марциаловской иронии: все время сквозя друг за другом, они создают причудливую картину мира, где в каждом утверждении заложено его же собственное отрицание:

Ты  мила, это  так, и  ты богата;
Дева  ты, — и об  этом  мы  не спорим;
Но  коль слишком  себя,  Фабулла,  хвалишь, —
Не  мила,  не богата  и  не  дева.
(1, 64. Перевод Ф. А. Петровского)
Этот мир внутренних противоречий Марциал принимает целиком, как должное: он не прославляет одну только благополучную видимость (как, например, Стаций, кроме мифологических поэм писавший и льстивые стихотворения на случаи, часто совпадавшие по теме с марциаловскими) и не бичует одну только неприглядную сущность (как в предшествующем поколении Персий, а в последующем — Ювенал); то и другое существует для него только в непрерывном взаимодействии. Как Овидий и как Петроний, он не утверждает и не отрицает: он иронизирует. В своей эпохе он стоит на перепутье между официальной и оппозиционной литературой. Официальная литература эпохи — это Плиний и Стаций, оппозиционная — это Ювенал и Тацит.

Децим Юний Ювенал (ок. 60—140), родом из Италии, до середины жизни был профессиональным ритором–декламатором; когда в 96 г. погиб император Домициан и общество было одушевлено ненавистью к недавнему прошлому и чаяньем светлого будущего, Ювенал начинает писать жестокие стихотворные сатиры, обозначая их персонажей именами злодеев минувшего царствования; по преданию, эта маскировка успеха не имела, и умер Ювенал в почетной ссылке.

От него осталось шестнадцать гексаметрических сатир (последняя недописанная), собранных в пяти книгах. Сатиры первых трех книг имеют резко обличительный характер (против мужчин, против женщин, против угнетения клиентов, против положения поэтов и риторов, против домициановского двора), сатиры последних двух книг представляют собой по большей части отвлеченные рассуждения на моральные темы, адресованные кому–нибудь из друзей (об истинном счастье, о твердости мудреца, о воспитании и пр.). Отношение этих двух групп сатир напоминает отношение между «Сатирами» и «Посланиями» Горация.

Как Марциал канонизировал на века обличительное содержание для жанра эпиграммы, так Ювенал канонизировал его для жанра сатиры. Первоначально сатира была «смесью» рассуждений и зарисовок разного содержания, объединенных личностью автора и тоном рассказа; уже у Горация из сатиры уходит (в оды) лирический элемент и остается лишь добродушное морализаторство; у Персия и Ювенала оно перестает быть добродушным и перерождается в тяжелый и грозный обвинительный пафос. Разница между Персием и Ювеналом в том, что кабинетный философ Персий в своих сатирах ограничивается общими рассуждениями, а уличный ритор Ювенал густо пересыпает их образами римской жизни, запечатленными с жестокой наглядностью. Автобиографические ноты, столь сильные у Горация, исчезают из его сатир — остается только безличное негодование. «Коль дарования нет — рождает стихи возмущенье», — гласит его программное изречение (I, 77).

Круг тем и лиц у Ювенала тот же, что и у Марциала: римское общество, от подонков до аристократов, изображенное с точки зрения небогатого клиента–литератора. Но в отличие от Марциала Ювенал все время видит в изображаемых явлениях их социально–политический аспект. Его герои — не просто развратники, бездельники и лицемеры, как у Марциала: это и доносчики, и взяточники, и разорители провинций. Говоря об отношениях патронов и клиентов, он с небывалой в римской литературе резкостью показывает контраст бедности и богатства: обед, на котором хозяин ест изысканные яства, а клиентов потчует отбросами, у Марциала был предметом нескольких изящных колкостей, у Ювенала же перерастает в грандиозную сатирическую картину (сатира 5). Говоря о власти, он рисует торжественное заседание государственного совета при Домициане, посвященное важному вопросу: как готовить огромную рыбу для императорского пира, целиком или разрезав? (сатира 4). Говоря о народе, он показывает жадную и ветреную толпу, с одинаковой страстью раболепствующую перед вельможей в силе и измывающуюся над вельможей в опале (сатира 10). Ни в сенате, ни в народе он не видит надежды на возрождение; республиканское прошлое для его героев — лишь «время, когда нам еще платили за наши голоса» (10, 77—78). Эта безнадежность придает особенную силу его горькому озлоблению. Ювенал — современник Плиния Младшего и пишет о том же обществе, что и тот; но розовому оптимизму сенатора Плиния, славящего воцарение доброго Траяна после злого Домициана, Ювенал противопоставляет черный пессимизм маленького человека, который по опыту знает, что и при добром и при злом правителе бедняку живется одинаково плохо.

И круг приемов у Ювенала тот же, что и у Марциала: гиперболизм и сентенциозность, воспитанная «новым стилем» риторики. Однако то, что придавало цельность маленькой эпиграмме, разрушает цельность большой сатиры. По существу, сатиры Ювенала — это вереница эпиграмм, каждую из которых он стремится заключить неожиданной колкостью, чем неожиданнее, тем эффектнее: например, желая сделать выпад против неведомого поэта Клувиена, Ювенал к уже приведенному торжественному стиху: «Коль дарования нет — рождает стихи возмущенье» — присовокупляет неожиданное саркастическое добавление: «Будь он хорош или плох, как мой, так и стих Клувиена». Непрерывный ряд таких неожиданных поворотов мысли, переходов, отступлений приводит к видимой бессвязности сатирического повествования: поэт вводит фигуру собеседника, а потом забывает о нем, начинает описывать день римской женщины, но, описав ее утро, отвлекается на другие темы.

Единство мысли подменяется единством чувства, всегда приподнятым и напряженным пафосом. По существу, это декламация в стихах, только черпающая материал не из условного мира школьной риторики, а из римской современности, прикрытой именами недавнего прошлого. Техника декламационного «нового стиля» чувствуется у Ювенала всюду. Он такой же мастер сжатой и броской сентенции, как и Сенека: такие ставшие пословицами сентенции, как «хлеба и зрелищ!», «в здоровом теле здоровый дух», «так хочу, так велю: будь вместо довода воля!» — принадлежат именно ему. Однако он не ищет легкости и гладкости, а предпочитает громоздкие, нарочито сбивчивые фразы, как бы показывая, что чудовищность содержания не позволяет ему отглаживать форму.

Так оппозиция против официальной идеологии влечет за собой оппозицию против официального стиля: возрождению классицизма у Квинтилиана и Стация Ювенал противополагает развитие «нового стиля» Сенеки, Персия и Лукана.

Если творчество Ювенала — это оппозиция маленького человека, который смотрит на политические события со стороны, то творчество Тацита — это оппозиция сенатора, человека, который сам принадлежит к тем, кто «делает политику»; поэтому пессимизм Тацита столь же глубок, но более серьезен и менее риторичен. Публий Корнелий Тацит (ок. 54—123) принадлежал к поколению Плиния и Ювенала, был видным судебным оратором, достиг высшей государственной должности — консульства, а затем обратился к занятиям историей. Около 100 г. появились его первые небольшие сочинения — «Агрикола» (жизнеописание тестя Тацита, полководца времен Домициана), «Германия» (географический и этнографический очерк) и «Разговор об ораторах» (на популярную тему о причинах упадка красноречия). За этим последовали два монументальных исторических сочинения: «История» (в 12 книгах, о времени Флавиев, 69—96 гг.; сохранились книги 1—5) и «Анналы» (в 18 книгах, о времени Юлиев–Клавдиев, 14—68 гг.; сохранились книги 1—4, 6 и 11—16).

Ключом к творчеству Тацита — к его темам и его стилю — является «Разговор об ораторах». И по предмету, и по диалогической композиции он напоминает трактат Цицерона «Об ораторе». Проблема та же: как может мыслящий человек лучше всего служить государству? Для Цицерона ответ был ясен: красноречием. Тацит этого ответа уже не принимает; в эпоху республики, действительно, красноречие было лучшим орудием поддержания порядка в государстве, но в эпоху империи порядок поддерживается иными средствами, красноречие теряет смысл, и полезнее быть поэтом (как герой «Разговора», драматург Матерн) или историком (как сам Тацит). Вторая проблема: каков должен быть стиль современного красноречия? Для официального квинтилиановского направления ответ был ясен: старинный, цицероновский. Тацит с этим не согласен: как естественно изменилась роль красноречия в государстве, так естественно изменился и стиль его; «новый стиль» имеет много недостатков, он манерен и не соответствует высоким темам, но он жизнеспособен, а стиль Цицерона уже искусствен. Поэтому Тацит избирает для себя исторический жанр и строит свой стиль на основе «нового стиля».

Тацит был не первым историком времени, описанного в «Истории» и «Анналах»: о нем уже писали историки–современники, чьи труды, до нас не дошедшие, были основными источниками Тацита. Задачей Тацита было не рассказать, а осмыслить прошлые события на основе нового исторического опыта. Важнейшим в этом новом опыте был пережитый деспотизм Домициана, показавший, что официальный «золотой век» — по–прежнему лишь маска, из–под которой в любой момент может показаться истинное лицо деспотической монархии. В отличие от Плиния и других современников Тацит не пытается слагать вину за все жестокости Домициана только на самого императора: он чувствует ее на себе и на всем своем сословии. «Это наши руки тащили Гельвидия в темницу, нашим предстали глазам Маврик и Рустик, на нас запеклась невинная кровь Сенециона», — писал он в «Агриколе» (45, 1), перечисляя благороднейшие жертвы Домициана. История столетия представлялась ему трагедией, и он хотел изобразить ее как трагедию; отсюда два его важнейших художественных качества, через голову Тита Ливия воскрешающие историографическую манеру Саллюстия — драматизм и психологизм.

Тацит описывает события в летописной форме, год за годом, продолжая традицию республиканских анналистов. По если для республиканских анналистов связь и смысл описываемых событий были раскрыты в материале сенатских обсуждений, то при империи дела все более решались в императорском кабинете, а сенатские обсуждения оставались лишь декорацией; соответственно перед историком были два плана развертывания событий: видимый, официальный — и действительный, о котором он мог лишь догадываться. Задача Тацита была в том, чтобы изложить видимую связь событий и дать почувствовать за ней подлинную. Для этого у него было два средства: группировка фактов и мотивировка фактов. Группировка фактов — это членение эпизодов, выход действующих лиц, расположение общих картин и частных явлений, нагнетание и разрешение напряженности; именно этим Тацит достигает драматизма изложения, не имеющего равных во всей античной историографии. Мотивировка фактов — это изображение чувств и настроений действующих лиц, как отдельных персонажей, так и масс, передача душевных движений, иррациональных, но могущественных, лишь в сложной опосредованности выступающих на поверхности явлений; именно в этом раскрывается психологизм Тацита. Сплошь и рядом Тацит не располагает фактами, чтобы подтвердить свое осмысление событий, но средствами настроения, стиля, незаметных намеков он безошибочно вызывает у читателя нужное ему впечатление. Это — искусство ритора, привыкшего ценить эмоциональную убедительность больше, чем логическую доказательность, но это и мастерство замечательного художника–психолога. В результате в сознании читателя все время остается ощущение двух контрастных планов действия, видимого и подлинного, атмосфера двуличия проникает все повествование и находит высшее выражение в мрачном образе, которым открывается эпоха, описанная Тацитом, — в загадочно сложной и противоречивой фигуре Тиберия, первого преемника Августа.

Стиль Тацита индивидуален и неповторим. Как и Ювенал, он берет за основу «новый стиль» оппозиционной риторики, но его направление разработки этого стиля противоположное. Он отказывается от всякого мгновенного эффекта, безжалостно разрушает дешевую складность симметричных параллелизмов и антитез, отвергает всякий предугадываемый оборот, ищет напряженности и сжатости; образцом его и здесь оказывается Саллюстий. Его фразы — такое же единство противоречий, как и изображаемая им действительность: «Частным человеком казался он выше частного, и мог бы править, не будь правителем», — в этой фразе каждое понятие противоречит соседнему, и все же именно они лучше всего характеризуют в одной строке образ императора–неудачника Гальбы.

Мощные фигуры Тацита и Ювенала замыкают развитие идейных и стилистических исканий I в. н. э. Ювенал — декламатор, Тацит — оратор; Ювенал безудержен, Тацит монументально спокоен; Ювеналом движет негодование, Тацит стремится осмыслить мир «без гнева и пристрастия»; и все же между ними есть сходство. Оба они пишут о прошлом, думая о настоящем, оба сознают безотрадность будущего и тщетность каких бы то ни было положительных идеалов. Их творчество подводит итог горькому опыту первого столетия империи.

Глава 8. Греческая и римская литература II—III вв. н. э.

М. Л. Гаспаров

Эпоха и культура

II век н. э. по традиции считается периодом последнего расцвета Римской империи. В действительности это была пора ее недолгой стабилизации и быстро начинающегося упадка.

Внешнее благоденствие империи в середине II в. было бесспорным. Царил «римский мир»: завоевательные войны приостановились, а оборонительные еще не начались. В гражданской жизни тоже царил мир: мятежи и перевороты, сопровождавшие смену императоров в I в., прекратились. Был найден новый порядок поддержания императорской власти: каждый император, принимая правление, с одобрения сената выбирал себе молодого соправителя, который потом становился его преемником. Новым был и сенат: теперь он пополнялся преимущественно выходцами из провинций, сперва главным образом из западных, латинских, потом из восточных, греческих; представители италийской знати занимали там все меньшее место, и их оппозиция, столь сильная в I в. н. э., теперь сходит на нет. Социальной опорой императора и сената прочно становится слой зажиточной провинциальной аристократии, всеми интересами связанный с Римом. Таким образом, внутреннее единство средиземноморской империи окончательно достигнуто: первенствующая роль в хозяйственной и общественной жизни принадлежит провинциям, Италия отходит на второй план. Император Каракалла, правивший в начале III в., завершает фактическое объединение империи, официально распространив право римского гражданства на всех провинциалов.

Это перемещение центра общественной жизни из Италии в провинции имело важные последствия и для культурной жизни. Италия и Рим стремительно теряют свое ведущее положение в средиземноморской культуре: во II—III вв. они не дают ни одного сколько–нибудь значительного писателя или мыслителя. На первый план и здесь выходят провинции, в первую очередь грекоязычные Малая Азия и Сирия, охватываемые бурным культурным подъемом — так называемым «эллинским возрождением», и Африка. Основой «эллинского возрождения» было экономическое благосостояние и богатые культурные традиции восточных провинций: до II в. оно сковывалось сопротивлением римских ценителей, заметным и у Сенеки, и у Тацита, и у Ювенала; теперь оно быстро расцветает и становится центральным явлением культурной жизни всей империи. Эллинофильство делается модой: африканцы Фронтон и Апулей декламируют на обоих языках, галл Фаворин и италик Элиан гордятся чистотой греческого слога, даже император Марк Аврелий пишет свои философские размышления по–гречески. Синтез греческой и римской культур, не встречая преграды уже ни в политическом сопротивлении Рима, ни в культурном высокомерии Греции, находит теперь свое окончательное выражение.

Однако сквозь внешнее благоденствие империи уже во II в. н. э. отчетливо начинают проступать признаки внутреннего упадка. Производительность рабского труда, достигнув своего невысокого предела, замирает. Мелкое и среднее землевладение, преимущественно державшееся на рабском труде, начинает отступать перед крупным землевладением, использующим труд посаженных на землю рабов и свободных арендаторов (колонов), хозяйство натурализуется, города беднеют, экономическая связь между отдельными областями империи слабеет, потребность в единой императорской власти тоже слабеет. Императоры все больше переносят свою опору на армию, пока наконец в III в. под одновременным давлением волнений угнетенного населения, партикуляризма провинциальной знати и натиска варваров из–за рубежа не становится очевидной необходимостью реорганизации империи на новой экономической, социальной и духовной основе.

Этот внутренний кризис рабовладельческой империи находит отклик и в духовном самосознании общества. Всеобщим становится чувство старости, исчерпанности, завершенности цивилизации. Представление о четырех возрастах цивилизации, из которых Рим уже находится в последнем, ложится в основу периодизации римской истории даже у благонамеренного Флора. Усиливается потребность оглянуться на прошлое, подвести итоги пройденному пути. В начале принципата такая потребность вылилась, как мы видели, в латинской «Истории» Тита Ливия, теперь она выливается в греческой «Истории» Диона Кассия; оба эти труда стали основой всех позднейших знаний об античной истории. Отсутствие перспективы в будущем заставляло идеализировать прошлое: Павсаний пишет проникнутый благочестием путеводитель по религиозным древностям Греции, Плутарх в «Жизнеописаниях» создает идеальную картину, ставшую канонической, исторической древности Греции и Рима, бесчисленные авторы словарей и грамматик облегчают современникам доступ к культурной древности Греции и Рима. Идеализация прошлого сама собой переходит в реставрацию прошлого: философы пытаются возродить в первоначальном виде учения сократических школ, риторы стараются воспроизвести в своих сочинениях язык и стиль аттической классики. Культура образованного общества II—III вв. н. э. — это культура духовных рантье: она сосредоточена на комбинациях и переработке наследия прошлых веков.

Этим духом архаизма и реставраторства проникнуты все сознательные тенденции культуры II—III вв. Если же говорить о бессознательных тенденциях, то они продолжают направление, наметившееся уже в прошлом веке. Обострение социальных противоречий разрушает сознание единства личности и общества, усиливает разочарование в привычных жизненных ценностях, заставляет искать утешение не в рассудочной философии, а в иррациональной религии. Мистические восточные религии, до того распространявшиеся преимущественно в низах общества, охватывают теперь и образованные круги. Даже авантюрный сюжет Апулея осмысляется как символическая апология религии Исиды. Соответственно усиливается религиозный, иррациональный элемент и в философских учениях, подготавливая идущую на смену философии разума философию откровения — неоплатонизм. В этом переплетении народных суеверий, мистической философии и восточных религий постепенно набирает силу христианство. Из незаметной секты оно становится развитой религиозной системой, опирающейся на хорошо организованную церковь.

Сочетание сознательной реставрации культурных форм прошлого расцвета и бессознательного тяготения к культурным формам наступающего упадка определяет своеобразие этой ступени развития античной литературы.

Реставраторские тенденции в философии начинаются, собственно, еще в I в. н. э. или даже раньше. Именно их имел в виду Сенека, когда негодовал, что «философия стала филологией», т. е. самостоятельная мысль сменилась толкованием и комментированием древних основоположников философских школ. Первыми на этот путь стали перипатетики: в I в. до н. э. были открыты и изданы эзотерические сочинения Аристотеля (те, которые дошли и до нас), и с этих пор все усилия школы сосредоточились на их интерпретации. В I в. н. э. за ними последовали платоники: придворный астролог Фрасилл выпустил новое издание сочинений Платона, впервые расположенных по тетралогиям, как и теперь, и с этих пор все усилия школы сосредоточились на том, чтобы очистить «подлинного» Платона от наслоений скептицизма и эклектизма академической традиции. Немного ранее, на рубеже нашей эры, александриец Энесидем провозгласил возрождение древнего скептицизма, вернувшись от позднейшей, карнеадовской, к ранней, пирроновской, его форме; в конце II в. н. э. жил и писал самый талантливый из его последователей, Секст Эмпирик, сочинения которого сохранились. Стоицизм не испытал столь декларативного обращения к прошлому, но и тут, в философии Эпиктета и Марка Аврелия, очевиден поворот от позднейших эклектических форм к более ранним, вплоть до истока стоической философии — кинизма: Эпиктет требует от истинного стоика безбрачия, аскетизма и отказа от всех жизненных благ, подобно киникам. Чистый кинизм тоже бурно возрождается в эту пору: Лукиан издевается над множеством высыпавших на свет нищих философов или лжефилософов. Конечно, кинизм, смешанный со стоицизмом, не переставал существовать и в предыдущие два века, но тогда он обслуживал лишь низы общества, а сейчас им интересуются и к нему обращаются такие высокообразованние лица, как Дион Хрисостом. Наконец, и эпикуреизм переживает в это время последний расцвет своей популярности, памятником которого осталась огромная надпись в городе Эноанде — целая стена, на которой некий Диоген в поучение современникам и потомкам приказал высечь изложение всего эпикуровского учения.

Однако реставраторские стремления не могли изменить общего направления развития античной философии в эпоху упадка античного общества к пессимизму, эсхатологии и мистике. Среди учений того периода это направление особенно заметно в стоицизме и платонизме.

Стоицизм II в. имел двух крупнейших представителей: вольноотпущенника Эпиктета (ок. 50 — ок. 130) и императора Марка Аврелия (121—180, правил с 161 г.). Эпиктет был профессиональным проповедником, сам ничего не писал, его поучения были записаны и изданы его учеником, историком Аррианом; Марк Аврелий, наоборот, ничего не проповедовал ни устно, ни письменно — его сочинение носит название «К самому себе», представляет собой род самовоспитательного дневника (оно было опубликовано лишь посмертно). Они дополняют друг друга как стоицизм преподаваемый и стоицизм усвояемый. Общая особенность их философии — сосредоточенность на этике и крайний пессимизм. Интерес к космологии, унаследованный Стоей от Посидония и еще Сенеке диктовавший его «Естественнонаучные вопросы», здесь уже совершенно иссяк; героический идеал духовного сопротивления бурям судьбы, вдохновлявший политическую оппозицию времен Сенеки, сменился пассивным идеалом немой покорности судьбе. Гуманистическое чувство братства людей и служения людям остается прежним, но приобретает трагический оттенок: миссия мудреца — нести людям разум, но он должен знать, что за это он будет людьми же осмеян и избит, «как осел», по энергическому выражению Эпиктета. Наконец, религиозный элемент стоицизма, еще сравнительно слабый у Сенеки, становится теперь ведущим: мудрец Эпиктета черпает утешение в том, что он избранник и апостол Зевса на земле, мудрец Марка Аврелия идет еще дальше и чает за свое служение награды в бессмертии души: он допускает мысль о том, что в космосе, кроме всепроникающей материальной огненной души, есть еще нематериальный дух, из которого истекает и к которому возвращается высшая, бессмертная часть души. Это — уже отступление от стоицизма во имя платонизма: противоположение пуха и тела становится все более притягательным для человеческого сознания.

Из этого понятно, в каком направлении совершалось во II в. и развитие платонизма как такового. Его возврат от «академического» к «подлинно платоновскому» учению означал прежде всего вытеснение стоических и аристотелевских элементов эклектического академизма элементами пифагорейскими. Платонизм и неопифагорейство срастаются с этих пор неразрывно. Божество и материя противопоставляются друг другу как единица и множественность, они настолько противоположны друг другу, что не могут даже соприкасаться: поэтому пропасть между богом и миром заполняется иерархией «демонов». Рассуждениями о роли демонов в мироздании с удовольствием занимается не только мистически настроенный Апулей, но и такой скромный традиционалист и поборник «здравого смысла», как Плутарх, который охотно признает три степени божественного управления миром: единому богу принадлежит верховная воля, особые боги, подобные олимпийцам, осуществляют ее каждый в особой области бытия, и, наконец, демоны следят за выполнением этой воли во всех повседневных мелочах. Познание истины и чистота жизни очищают душу философа от всего материального и возвышают ее до непосредственного общения с божеством: тогда он становится уже не мудрецом, а пророком, ему открыто будущее, и он способен творить чудеса. Такой идеальный образ божественно осененного философа рисуется в пространном сочинении Филострата (III в.) «Жизнеописание Аполлония Тианского»; сочинение носит настолько программный характер, что не раз высказывалось предположение, будто это сознательная попытка слабеющего язычества противопоставить образу христианского богочеловека образ языческого человекобога.

Так сочетались в философии II—III вв. реставраторский архаизм формы и неудержимая эволюция духовного содержания.

Реставраторские тенденции в риторике II—III вв. были еще более подготовлены предшествующим развитием, чем в философии. Почвой для них был аттицизм — стремление вернуться к языку классиков, минуя язык эллинистических писателей. Мы видели зарождение этого направления в I в. до н. э. и победу его в I в. н. э. Но тогда крайности его были смягчены, и понятие «подражание классикам» понималось достаточно широко. Теперь, когда уход в древность стал знамением времени, это понятие сузилось до его буквального значения. Идеалом красноречия было объявлено точное воспроизведение аттического диалекта древних классиков, т. е. языка 600-летней давности. Все слова, вошедшие в язык позднее, изгонялись из употребления в речах. Противоестественность такого языкового консерватизма очевидна; и все же аттицизм восторжествовал в литературе, по крайней мере в «высокой» литературе. Были мастера, которые даже импровизировали по–аттически. Отдельные виртуозы достигали такого совершенства, что их сочинения долго принимались за подлинные произведения V в. до н. э.; но большинство писателей довольствовались более отдаленным подражанием, оставлявшим больше места собственному вкусу. Играл роль также и выбор образца: одни предпочитали воспроизводить манеру Исократа, другие — манеру Демосфена; были такие, которые по желанию подражали то одному, то другому; были такие, которые при этом даже выходили за пределы аттического круга образцов и подражали, например, ионийской прозе Геродота (Арриан в «Индии», Лукиан в «Сирийской богине»). Это прощалось, потому что главное требование времени, реставрация старины, оставалось удовлетворенным.

Разумеется, искусственное возрождение диалекта 600-летней давности могло быть достигнуто только долгой кабинетной работой. Культура II в. н. э. — исключительно книжная культура. Старинные сочинения перерываются в поисках вышедших из употребления слов, и найденные слова к месту и не к месту вклеиваются в сочиняемые речи. О каждом слове должно быть известно, когда и где оно впервые употреблено в литературе. Один из собеседников в «Пире мудрецов» Афинея даже имел прозвище «Есть–или–нет» за то, что он не мог съесть куска за столом, не проверив, упоминается или нет название этой еды у аттических авторов. Составляются огромные словари аттического диалекта: одни — со стилистическими пояснениями, как словарь Фриниха, другие — с реальными, как словарь Полидевка. Собираются грамматические наблюдения: впервые в сферу внимания грамматиков попадает синтаксис (Аполлоний Дискол, II в.). Все это могло бы навести на мысль обисторическом развитии языка и сделать подражание древним более осмысленным. Но этого не случилось: стареющая античная культура в своем обожествлении древности уже не могла отойти от нормативного подхода, и столь тщательно отмечаемые особенности аттического диалекта оставались предметом не изучения, а подражания.

Однако все это подражание аттическим классикам практически ограничивалось одной лишь областью — областью языка. Уже на уровне стиля, а тем более на уровне жанра, не говоря уже об уровне тем и идей, никакое следование аттическим образцам было невозможно. Пользуясь риторической терминологией, можно сказать, что риторы II в. подражали аттическим писателям в «отборе слов» и в «сочетании слов», но ни фигуры речи, ни ритм, ни тем более «нахождение», «расположение» и «произнесение» этим не затрагивались. Здесь оратор должен был исходить из условий не аттического, а своего собственного времени. А эти условия с момента установления монархии сперва в греческом мире, а потом — в римском не изменились, а разве что усугубились. По–прежнему политическое красноречие парализовано, парадное красноречие процветает, судебное — тянется за ним; по–прежнему из трех целей красноречия реальны лишь две: оратору не в чем убеждать, и он может лишь услаждать и волновать свою публику; по–прежнему главным для оратора остается внешний эффект, ради которого мобилизуются и пышные периоды, и звонкие созвучия, и броские образы, и четкие ритмы; по–прежнему питомником такого красноречия является риторическая школа с ее декламациями, темы которых или вымышлены, или заимствованы из далекой древности. Иными словами, аттицизм господствует лишь в уделе грамматика, а в уделе ритора продолжает царить тот эллинистический стиль, который когда–то назывался «азианством», а потом — «новым красноречием».

Вот Лукиан в юношеской декламации описывает ручей и дом: «Поток, в глубине своей безопасный, в быстроте своей ясный, для пловца прекрасный и среди зноя прохладный!.. Хоромы, пространством просторные, красой приукрашенные, светом сияющие, златом блистающие, художеством расцветающие […]» («О доме», 1). А вот Апулей в подобной же речи описывает карфагенский театр: «Здесь поглядения достоин не пол многоузорный, не помост многоступенный, не сцена многоколонная, не кровли вознесенность, не потолка распестренность, не сидений рядоокруженность, не то, как в иные дни здесь мим дурака валяет, комик болтает, трагик завывает, канатобежец взбегает и сбегает, фокусник пыль в глаза пускает, актер слова жестом сопровождает и все прочие лицедеи показывают себя, кто как умеет, — нет, внимания здесь достойны более всего слушателей ум и речи оратора сладостный шум…» («Флориды», 18). До такой изысканной манерности модное красноречие докатывается впервые.

Понятно, что в таком контексте даже аттическая лексика теряла свой классический колорит и становилась лишь стилистической приправой, одним из множества средств, придающих речи необычность и остроту. Аттицизм I в. н. э. был служителем классицизма, аттицизм II в. н. э. становится служителем модного маньеризма. Аттические слова ценятся теперь не потому, что ими писали классики, а потому, что ими не пишут современники. Это особенно ясно видно по параллельным явлениям в римской литературе, где классика и древность не совпадали. Параллелью аттицизму I в. н. э. в Риме был неоклассицизм Квинтилиана — культ римской классики, культ Цицерона и Вергилия. Параллелью аттицизму II в. н. э. в Риме становится архаизм Фронтона, африканского ритора, диктатора вкуса и наставника Марка Аврелия, — культ римской древности, культ Катона и Энния. Для Фронтона выше всего — «новизна выражений» и «неожиданность слов».

Лексика римских классиков еще недостаточно устарела, чтобы служить источником «неожиданных слов», поэтому римская риторика вынуждена искать «неожиданные слова» вне классики: в новообразованиях, вульгаризмах, диалектизмах, греческих заимствованиях и особенно у доклассических римских писателей, от Невия до Катулла. Пестрая масса таких разношерстных слов и представляет собой ту лексику, которой оперирует, например, Апулей. Таким образом, язык греческой риторики был однообразно–аттическим, язык римской риторики смешивал самые разнородные речевые пласты; понятно, что для стилистических экспериментов и литературного новаторства римская риторика представляла более удобную почву.

Так сочетались в риторике II—III вв. аттицизм языка и азианизм стиля — проявления искусственного консерватизма и естественной эволюции литературы.

Вторая софистика и ее предтечи

В течение многих веков философия и риторика были двумя противоборствующими началами, соответствуя идеалам созерцательной и деятельной жизни, неприятию и приятию действительности. Теперь, на исходе античной культуры, их противоположность сглаживается. Тенденции поступательного развития, действующие в каждой из этих областей, по–прежнему разводят их в противоположных направлениях: философию — к неоплатоническому умозрению, риторику — к азианскому пустословию. Однако тенденции архаизаторские, реставраторские роднят и сближают их друг с другом: в эту пору идеологической депрессии и духовного рантьерства философия и риторика одинаково дороги общественному сознанию как наследие благословенной древности. Поэтому философия и риторика начинают сближаться и взаимопроникать. Риторика обращается к традиционным философским темам: риторы рассуждают в изысканных фразах, чем отличается истинный царь от тирана, в чем польза мудрости, как относиться к превратностям судьбы, в чем достоинства поэзии Гомера и как их постигнуть. Философы, в свою очередь, поддаются общей риторической моде и начинают украшать свои поучения блестками антитез, параллелизмов и созвучий. Этот странный смешанный духовный продукт — центральное явление «эллинского возрождения». Ритор Филострат, подводя в III в. итоги «возрождения», назвал его «философствующей риторикой» и провозгласил ее мастеров непосредственными продолжателями древних софистов. Поэтому в историю это умственное движение II—III вв. н. э. вошло под названием второй софистики.

Конечно, синтез риторики и философии во второй софистике был очень условным и поверхностным. Ведущей фигурой в этом союзе был, бесспорно, ритор: именно как ритор привлекал он внимание общества. Философия для него была лишь выгодным материалом: не система, а совокупность знаний, она доставляла ему не глубину понимания, а широту эрудиции. Прочного соединения риторики и философии вторая софистика не могла достичь. Уже в пору ее расцвета она встречает оппозицию как со стороны «чистой риторики», замыкавшейся в бессодержательных словесных упражнениях аттицизма, так и со стороны «чистой философии» Эпиктета, Секста Эмпирика и др. Более того, в сознании самого «софиста» риторика и философия обычно не совмещались, а сосуществовали как два противоположных полюса, между которыми колебалось его искусство. Это были не два лица одной «мудрости», а две маски, которые надевал софист–мудрец, легко меняя их по мере нужды. Риторика в молодости, философия в зрелом возрасте, возврат к риторике на склоне лет — таков путь, повторенный двумя талантливейшими из представителей «эллинского возрождения», Дионом Хрисостомом и Лукианом. При этом Дион сознательно избрал в философии путь кинической школы, наиболее враждебной всякому эстетству, а Лукиан писал свои сочинения философской поры то с позиций кинизма, то платонизма, то эпикуреизма, т. е. самых взаимоисключающих философских систем, и издевался то над риторами, то над философами, то над теми и другими вместе. При таком положении, когда софист защищал в речи один тезис, твердо зная, что с такой же легкостью он будет защищать и противоположный, синтез риторики и философии терял всякую серьезность и превращался в откровенную игру, иногда важную и торжественную, как у Элия Аристида, иногда нигилистически–ироническую, как у Лукиана. Этот дух игры, сознающей, что она игра, пропитывает всю атмосферу угасания античной культуры.

Прежде чем перейти к обзору второй софистики в лице ее наиболее ярких представителей, необходимо остановиться на двух фигурах, стоящих на пороге эллинского возрождения, в чьем творчестве впервые, хотя и с противоположных позиций, наметился описанный синтез философии и риторики, — это Плутарх и уже уноминавшийся Дион Хрисостом.

Плутарх[29] (ок. 45 — после 120 г.) был родом из маленького, но славного историческими воспоминаниями городка Херонеи в Беотии. Он принадлежал к местной знати, много ездил по делам своего города в другие греческие города и в Рим, был на хорошем счету у императоров, но основным местом его жизни и деятельности оставалась маленькая Херонея.

Место рождения и время жизни определили основные особенности творческого облика Плутарха. Из всех деятелей «эллинского возрождения» он один был уроженцем «исконной», материковой Греции. Для других «эллинство» было понятием культурным, для него — понятием племенным, «почвенным»; для других оно связывалось с жизнью школы, для него — с жизнью родной семьи и родного полиса; для других на первом месте стояло — быть писателем, для Плутарха — быть гражданином. Всякий литературный профессионализм Плутарх последовательно отклоняет: он стремится воспроизвести не классический литературный стиль, а классическое отношение к литературе. Философия и риторика для него — равноправные орудия в его основной деятельности гражданина маленькой Херонеи. Он не пытается возродить ни философию, ни риторику отдельно, но он пытается возродить тот полисный гражданский уклад, который должен в равной мере питать и ту и другую. Время Плутарха — это время начинающегося императорского эллинофильства, усиленной материальной помощи обнищалым греческим городам; это внушало ему обманчивую надежду на реальность восстановления полисной культуры в рамках императорского режима. Отсюда его деловитый оптимизм, в котором еще нет деланности или ироничности, характерной для писателей следующих поколений.

Такая жизненная позиция определяет и философские, и литературные вкусы Плутарха. Он подходит и к философии, и к риторике как сознательный дилетант, занимаясь ими в меру общественной пользы и личной любознательности, но ни в чем себя им не подчиняя. С наибольшей серьезностью он относится к моралистической философии; но крайности ее оппозиционного ригоризма чужды его оптимистическому благодушию: он защищает житейские традиции от критики стоиков, киников и эпикурейцев и принимает людей такими, каковы они есть: реальность для него дороже доктрины. Отсюда сильные и слабые стороны Плутарха: с одной стороны, установка на житейские ценности придает ему зоркую наблюдательность, здравый смысл, терпимость; с другой стороны, стремление все оправдать и примирить принуждает его быть поверхностным. Отсюда же и отношение Плутарха к современникам и современников к нему: хотя ортодоксальный моралист Эпиктет был современником Плутарха, Плутарх его ни разу не упоминает, и хотя ортодоксальный ритор Филострат жил более чем на сто лет позже Плутарха, он бранит Плутарха, как живого врага; напротив, умеренные приверженцы как философии, так и риторики, вроде Фаворина, неизменно видели в Плутархе союзника.

Плутарх — очень плодовитый автор. Древний список его сочинений (неполный) содержит 227 произведений; сохранилось немного меньше половины их. По содержанию они распадаются на две части: с одной стороны, биографии, с другой — «Моралии» или сочинения смешанного содержания. Основной корпус биографий составляют «Параллельные жизнеописания» — 46 биографий великих греков (от Тесея до Филопемена) и великих римлян (от Ромула до Цезаря), — объединенные в пары по сходству характера и судьбы, иногда общепризнанному (Александр и Цезарь, Демосфен и Цицерон), иногда довольно неожиданному (Пирр и Марий). Тематика «Моралий» очень пестра: сочетание широкого кругозора с установкой на дилетантскую любознательность закономерно требует энциклопедизма. В центре стоят сочинения по вопросам практической морали, давшие название всему циклу («Как отличить льстеца от друга», «О ложном стыде», «О зависти и ненависти» и др.); среди них выделяются группы сочинений, относящихся к двум основным сферам Плутархова мира — семейной («О любви к братьям», «О любви к детям», «Брачные наставления» и др.) и полисной («Политические наставления», «Следует ли старику заниматься государственными делами» и др.). Как моралист Плутарх оценивает литературу («Как юношам знакомиться с поэзией»), историю («О злокозненности Геродота»). Моралистическая философия смыкается с теологией (три «дельфийских» диалога, «О демонии Сократа», «Об Исиде и Осирисе»). Несколько в стороне стоят немногочисленные юношеские декламации («О счастье римлян», «О славе афинян»), суховатые трактаты по школьным философским вопросам («О возникновении души по „Тимею“»), собрания выписок и материалов для дальнейшей литературной обработки («Греческие вопросы», «Спартанские изречения»).

Разнообразию в творчестве Плутарха соответствует разнообразие формы. Наряду с основными жанрами биографии и моралистического трактата мы находим у него диалог (в частности, в традиционной форме «пира» с философскими беседами), новеллистический цикл («Подвиги женщин»), философское послание («Брачные наставления», «Утешение к супруге») и др. Однако специфика этих жанровых форм у Плутарха заметно стирается. В диалогах Плутарха ничего не остается от динамического движения темы, которое определяло структуру платоновского диалога; в «Застольных вопросах» Плутарха ничего не остается от тематического единства «пира», и собеседники одинаково непринужденно рассуждают, «почему старики легко пьянеют» и «почему Платон сказал, что бог вечно занимается геометрией». Поэтому все плутарховские жанры начинают тяготеть к какой–то средней, нейтральной жанровой форме, определяемой прежде всего интонационными признаками. Эти признаки: имитация живой беседы, доверительный тон автора, который часто делится с читателем своими сомнениями и затруднениями, произвольные ассоциативные переходы от одной темы к другой, постоянное прерывание основного изложения экскурсами, аналогиями, примерами, анекдотами. Ближе всего такое сочетание признаков подходит к понятию диатрибы, учительной философской проповеди, и некоторые ранние произведения Плутарха («О том, что не надо делать долгов»), действительно, могут быть почти без оговорок названы диатрибами. Но постепенно диатриба в руках Плутарха теряет свой агрессивный проповеднический тон, свою прямолинейную назидательность, остроту, напряженность, тон становится более мирным, как бы домашним (неслучайно действующими лицами диалогов Плутарха так часто выступают его дед, отец, братья, сыновья — реставрация семейных добродетелей и полисных добродетелей для Плутарха неразрывны); приводимые иллюстративные эпизоды теряют свою служебную роль, умножаются, разбухают и приобретают самостоятельный интерес. Так литературная форма «Моралий» оказывается как бы на полпути между традиционной философской диатрибой, как у Эпиктета, и сборником риторических «примеров», как у Элиана: верный себе, Плутарх ищет золотую середину между поучительностью и повествовательностью.

Навыки, выработанные на моралистической литературе, Плутарх переносит и на биографии. Это также ведет к важным жанровым изменениям. Традиционный тип античной биографии — расположенное по рубрикам собрание сведений о событиях жизни и чертах характера героя (лучшим образцом может служить «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, младшего современника Плутарха): ни связного повествования, ни цельного образа в такой биографии быть не может. Плутарх подходит к биографии не как ученый фактограф, а как моралист: поэтому он прежде всего выделяет основные черты нравственного облика своих героев, постепенно развертывающиеся в разных ситуациях его жизни, а затем группирует вокруг этого стержня свой материал. Получается своеобразный психологический этюд на биографическом материале, скорее напоминающий о «Характерах» Феофраста, чем о традиционном типе биографии. Такой моралистический подход придает персонажам Плутарха законченный и пластичный, хотя во многом и условный облик, а изложению Плутарха — повествовательную последовательность и связность, подкрепляемую традиционным для диатрибы ассоциативным сцеплением мыслей. Моралистический подход подчеркнут парным подбором греческих и римских биографий: краткое вступление к каждой паре биографий обычно намечает общие черты облика героев, более подробное заключение («сопоставление» — жанр, хорошо разработанный в риторических школах) — их индивидуальные отличия. Моралистический подход в сочетании с культом полисной древности порождает возвышенно–идеализированную трактовку героев: даже немногим одиозным персонажам (Деметрий, Антоний) придан импонирующий размах страстей. По существу, Плутарх решал ту же проблему монументально–сентиментального изображения старины и ее актуального переосмысления, какую на сто лет раньше в Риме решал Ливий.

Это сочетание монументальности и психологизма определило прочную славу плутарховских биографий: уже древность считала их лучшими созданиями Плутарха, и Новое время подтвердило эту оценку. Когда античность стала общепризнанным воплощением системы ценностей европейской культуры и картина ее стала рисоваться общественным сознанием не столько в заботе об исторической точности, сколько о нравственной назидательности и художественной яркости, то основным материалом для этой картины оказался Плутарх. Вошедшие в новоевропейскую традицию представления об «олимпийце» Перикле и беспутнике Алкивиаде, о властолюбивом Цезаре и непреклонном Бруте восходят именно к Плутарху. Перевод «Биографий» (и «Моралий») Плутарха на французский язык, сделанный Ж. Амио в XVI в., был событием в истории европейской культуры и источником материала для многих литературных произведений последующего времени.

Другая попытка серьезного, неигрового синтеза риторики и философии была сделана современником Плутарха — оратором Дионом (ок. 40 — ок. 120) по прозвищу Хрисостом (Златоуст).

Дион Хрисостом был уроженцем города Прусы (наст. Бурса) в Вифинии, близ Мраморного моря. Вифиния была областью, эллинизированной сравнительно поздно, поэтому традиции полисного уклада не были здесь крепки; Вифиния была важным узлом торговых путей, поэтому императорский контроль чувствовался здесь особенно сильно (это видно из писем Плиния Младшего, который при Траяне был наместником Вифинии). Поэтому кругозор Диона иной, чем кругозор Плутарха: Плутарх мыслит сферами семьи и полиса, Дион — сферами полиса и мира. Соответственно иной оказывается и аудитория двух писателей: Плутарх обращает свои беседы к членам семейного и дружеского философского кружка, Дион ищет больших народных собраний и императорских аудиенций. Соответственно синтез риторики и философии Плутархом мыслится в масштабах полиса, и путь к нему — это уход от современного литературного профессионализма: Плутарх не хочет быть ни философом, ни ритором. Дион же представляет себе этот синтез в масштабах империи и путь к нему — полное овладение современным литературным профессионализмом: Дион хочет быть и философом, и ритором. Поэтому Плутарх идет к своей цели без усилий, и жизнь его спокойна, а цель Диона требует постоянных усилий, и жизнь его драматична.

В молодости Дион был профессиональным ритором и ездил по греческим городам с модными парадоксальными речами: например, доказывал, что в Троянской войне победили не греки, а троянцы (речь 11‑я — «Троянская»). Однако, по–видимому, уже в это время у Диона созревает недовольство непрактичностью школьной риторики, и он начинает стремиться не к парадному, а к политическому, общественно действенному красноречию (речь 18‑я). Игровой, поверхностный синтез риторики с философией, который был обычным в культуре этого времени, его не удовлетворял: он хотел перейти от игры к жизни и сделать философию своим лицом, а не маской. Повод представился в 82 г., когда Дион был в Риме. За связь с придворной оппозицией он подвергся репрессиям императора Домициана, который запретил ему жить в Италии и в Вифинии. Он мог бы стать учителем красноречия в любой другой провинции, но предпочел иное: он стал бродячим философом–киником и, безымянный, с плащом и посохом, пустился странствовать, работая поденщиком и беседуя на философские темы лишь с такими же бедняками, как он (речь 13‑я — «Об изгнании»; речи 6, 8—10‑я — «Диогеновские»; речи 62—71‑я). Так он прожил 14 лет, дойдя в своих скитаниях до дальней Скифии (речь 36‑я — «Борисфенская»). В 96 г. Домициан гибнет, и Дион возвращается на родину с громкой славой ритора, философа и страдальца. Начинается время его самой широкой общественной деятельности. Он становится одним из первых людей в Прусе, выступает с примирительными и увещательными речами во время частых народных волнений и во время раздоров между вифинскими городами (речи 38—57‑я), возглавляет посольство в Рим, где произносит перед Траяном речи–проповеди «О царской власти» (речи 1—4‑я), объезжает большие греческие города в качестве добровольного политического советника (речи 31—35‑я — «Александрийская», «Тарсская» и др.). Последнее известие о Дионе — упоминание в переписке Плиния Младшего о процессе, который вел Дион, чтобы получить возможность построить в Прусе за свой счет новые здания.

Если для Плутарха синтез риторики и философии означал смягчение крайностей и того и другого вида культуры, то Дион, напротив, берет и риторику, и философию в их самых крайних и законченных формах: риторику — в форме парадной эпидиктической речи, философию — в форме кинизма, самого воинствующего критического учения. Обличительный и поучительный дух выступлений Диона одинаков и в пору его изгнания, и в пору его общественной деятельности: речи, произносимые им в разъездах по городам, не славословят, а сурово корят горожан за безнравственность и легкомыслие (например, речь 32‑я — «Александрийская»), а речи «О царской власти», произносимые им перед императором, почти начисто лишены всякой панегирической лести. В качестве образца нравственных добродетелей Дион, как и Плутарх, выдвигает древнее полисное время (речь 31‑я — «Родосская», где Дион упрекает родосцев в том, что они попирают свое славное прошлое, посвящая статуи древних местных героев случайным римским покровителям). Но наряду с этим, в отличие от Плутарха, он вспоминает еще более древнее время первобытной простоты и чистоты (речь 7‑я — «Эвбейская, или Охотник»): эта мечта о невозвратном — как бы изнанка того чувства современности, которое отличает Диона от Плутарха. Но критика Диона не безысходна, в ней еще нет того трагического чувства пропасти между идеалом и действительностью, какое появится, например, у Марка Аврелия; современник Плутарха, он разделяет его оптимизм и смотрит на мир как на прекрасное пиршество, к которому боги пригласили людей и на котором от гостей требуется лишь умение держаться сдержанно и пристойно (речь 30‑я — «Харидем»).

Исходным пунктом для Диона, как и для Плутарха, является жанр диатрибы. В произведениях периода изгнания этот жанр выступает в наиболее чистом виде: это короткие рассуждения, в которых ход мысли быстро движется от вопроса к вопросу, язык прост и юмор грубоват. В произведениях, написанных после изгнания, прямолинейная резкость диатрибы смягчается, речи Диона становятся более длинными, более плавными, более аттическими по языку и более изящными по стилю; логика доводов, определявшая построение диатрибы, вытесняется эмоциональностью изложения, по типу речь приближается более всего к позднейшей христианской проповеди. Все эти изменения были продиктованы, конечно, опытом парадной софистической речи; но, в отличие от парадной речи, Дион неуклонно сохраняет такой признак диатрибы, как свободу композиции, свободу смены тем, «словесного странствования», по его выражению: он говорит, что меняет движение мысли, как охотник, который гонится за малым зверем, но нападает на след большого и поворачивает туда. Эта же свобода композиции позволяет ему широко вводить в речь описательный и повествовательный материал. Плутарх делает то же, но у Плутарха его иллюстрации и аналогии откровенно книжного происхождения, тогда как Дион представляет их почерпнутыми из собственного богатого жизненного опыта, и это придает им непосредственность и свежесть: Плутарх выступает как представитель вековой культуры, Дион — как независимая и своеобычная личность. Так, теологические рассуждения «Борисфенской» речи вводятся прекрасным по живости рассказом о том, как Дион в своих странствованиях попал на берега скифского Борисфена (Днепра), притча о Геракле в I «Царской речи» будто бы была ему рассказана сельской жрицей в его скитаниях по Греции, а тема актуального законопроекта о мерах привлечения населения к сельскому хозяйству облекается в форму занимательного рассказа об охотничьем семействе, с которым будто бы познакомился Дион на Эвбее — рассказа, богатого бытовыми подробностями и напоминающего то идиллию, то сатиру (уже упоминавшаяся речь 7‑я). Повествовательное мастерство этих и подобных орнаментальных эпизодов лучшее, что есть в 80 сохранившихся дионовых речах.

Ни Плутарх, ни Дион не смогли достичь своей цели — воссоединения деятельной риторики и созерцательной философии. Ни анахронический идеал Плутарха — возвращение и риторики, и философии к их общим полисным истокам, — ни героический идеал Диона — объединение риторики и философии во всеобъемлющей личности подвижника–проповедника — не были осуществимы в условиях доживающего свой век античного общества. Но историко–культурное значение их творчества от этого ис умаляется. Творчество Плутарха не могло создать традицию у современников и ближайших потомков, зато именно оно, как было сказано, донесло идеальный облик античности до Нового времени. Творчество Диона нашло лишь слабый отклик в Новом времени, зато именно оно повлияло на облик слагающейся второй софистики, внесло философский элемент в ее риторический пафос. Однако, конечно, об углубленном синтезе здесь уже не могло быть и речи, и то, что Дион стремился сделать жизнью, снова становилось игрой.

Вторая софистика. Жанры и представители

Колыбелью второй софистики были города Малой Азии, в это время переживавшие свой последний экономический подъем. Отсюда дальние странствия софистов разнесли ее до последних пределов империи. Разъезды были необходимы для софиста: как ритор, он нуждался в новизне публики, как философ — в изобилии поучаемых. Поездки и выступления совершались с великой роскошью, слава предшествовала оратору и шла за ним по пятам, рукоплескания на его выступлениях доходили до настоящих вакханалий. Оратор считался воплощением человеческого идеала, поэтому преклонение перед ним было всеобщим, римские наместники уступали ему дорогу, а народ избирал его своим ходатаем в самых важных делах. Отсюда — неслыханное тщеславие софистов: так, по словам Элия Аристида, сам бог во сне объявил ему, что он равен гением Платону и Демосфену. Отсюда — и небывалые примеры зависти и конкуренции, например, между софистом–философом Фаворином и софистом–ритором Полемоном.

Формой выступлений по–прежнему могли быть все три жанра красноречия: Дион выступал с совещательными речами среди правителей своей Прусы, Апулей прославился судебной речью — самозащитой от обвинения в черной магии. Но главным жанром, понятно, оставалось красноречие торжественное: похвалы посещаемым городам, открываемым памятникам, местным героям и т. п. Особым шиком считалась похвала–парадокс в честь какого–нибудь ничтожного предмета: мухи, комара, дыма и т. п.: парадокс и пошлость шли рука об руку. Но и этих традиционных форм было мало, чтобы софист мог показать себя во всем блеске. Поэтому складывается особый тип концертного ораторского выступления, состоящего из двух частей: meletē (упражнение) и dialexis (рассуждение). Эти две части соответствовали двум элементам софистической мудрости — риторике и философии; «мелете» означало какое–нибудь публично произносимое упражнение из репертуара риторических школ — контроверсию, свазорию, описание, сравнение и т. п., «диалексис» означало рассуждение на какую–нибудь популярно–философскую тему, обычно по конкретному поводу. В зависимости от личных склонностей выступавшего главной для него была или риторическая, или философская часть: она тщательно готовилась и обдумывалась, а другая часть служила лишь вступлением к ней, средством установить контакт с публикой и часто импровизировалась на месте. Большинство софистов все же предпочитали ставить в центр выступления риторическую часть: тех, кто отдавал предпочтение философии, было меньше, и их называли «философами среди риторов».

Предпочтение, отдаваемое школьно–риторическим темам перед философскими, отчасти объясняется тем, что именно в таких декламациях легче было щегольнуть модным мастерством аттического диалекта. Темы декламаций чаще всего выбирались из афинской истории и требовали искусной стилизации: ораторы второй софистики достигали в этом совершенства. Вереница ораторов, специализировавшихся на такой тематике, растягивается на несколько поколений. В старшем поколении самым знаменитым был софист Полемон (ок. 88—145): от него осталась декламация, в которой двое афинян, отцы двух героев Марафонской битвы, спорят, кто из их сыновей достоин более громкой славы; контраст напыщенного стиля и стремящегося к аттической простоте языка здесь особенно резок. Учеником Полемона был Герод Аттик (101—178), один из знатнейших, богатейших и образованнейших людей своего времени, чья деятельность знаменует высший расцвет второй софистики: от него сохранилась речь, побуждающая спартанцев прийти на помощь фессалийцам против македонян; это подражание речи Фрасимаха (конец V в. до н. э.), и подражание настолько искусное, что до самого последнего времени многие ученые считали его подлинным памятником V в. до н. э. — так точно воссоздана там историческая ситуация и так безукоризненно и непритязательно передан аттический диалект.

Учеником Герода был Элий Аристид (117 — ок. 190), от которого сохранились целых 55 речей: среди них — «Панафинейская речь», в которой он состязается с Исократом, «Речь в защиту четверых», в которой он спорит с Платоном, «Речь за Лентина», в которой он опровергает Демосфена, а также обычные для софистов похвальные речи городам Кизику, Смирне, Родосу, Элевсину, Риму, гимны в прозе Зевсу, Афине, Посейдону, Дионису и др. Таковы были ортодоксальные риторы, состязавшиеся с классиками, как с современниками: Героду однажды сказали: «Ты — выше всех аттических ораторов», — Герод скромно ответил: «Ну, разве что выше Андокида».

Софистов, предпочитавших риторике философию, было меньше; Филострат, биограф софистов, упоминает для примера Фаворина Арелатского (галла, писавшего только по–гречески) и Максима Тирского. Их образцом был Дион Хрисостом, темами их речей — эрос Сократа, философия Гомера, отношения души и тела, достоверность гаданий и т. п. Однако разработка этих тем была вполне риторической: в языке они стремились к тем же аттическим образцам, что и Герод и Элий Аристид, только с меньшим успехом; в стиле они держались той же модной эффектной пышности с короткими броскими фразами, параллелизмами, антитезами, созвучиями, ритмом. Особенно славились концовки речей Фаворина, которые он произносил нараспев и с такими переливами ритма, что послушать его сбегались даже те, кто не понимал его греческого языка.

Таким образом, в центре внимания второй софистики находились исключительно язык и стиль: жанровая новизна была для них безразлична и даже нежелательна, так как в рамках старых жанров виднее было их соперничество с древними образцами. Особо следует упомянуть два школьных жанра: описание и письмо. Описание привлекало возможностью дать волю изысканному стилю, не скованному повествовательным сюжетом; сохранились четыре книги таких описаний картин и статуй, принадлежащие риторам III в., двум Филостратам и Каллистрату, причем все это описания не реальных произведений искусства, а вымышленных. Письмо привлекало возможностью стилизовать язык и мысли великих людей древности, не прибегая к высокопарным приемам декламаций: так были сочинены письма Фемистокла, в которых он рассказывает историю своего изгнания, письма Сократа, в которых он рассказывает о своих семейных делах, письма Диогена, в которых он учит своей кинической мудрости, и т. п.: риторическая форма и философское содержание совмещались в этих письмах очень удобно. Сборники этих фиктивных писем долго считались подлинными произведениями Сократа, Диогена и пр.; установление их неподлинности в XVIII в. стало эпохой в истории филологии.

Вслед за материалом истории и философии в письмах стал появляться материал и других жанров. Образы и мотивы новой аттической комедии использованы в большом сборнике фиктивных писем, сочиненных ритором Алкифроном (III в.); в них рыбаки делятся вестями об удачном лове, мужики — о градобитии или поимке вора, параситы — о пирушках, гетеры — о любовных интригах; при этом в письмах гетер проскальзывают имена то Менандра с Гликерой, то Праксителя с Фриной и т. д. Образы и мотивы любовной элегии использованы в сборнике любовных писем, составленном одним из Филостратов; такие лаконичные письма, как «Если ты целомудренна, то почему только со мной? А если ты доступна, то почему не для меня?» (письмо 6‑е), напоминают даже не элегию, а эпиграмму в прозе.

Подобные эпистолярные сборники были единственно возможным приемом литературного новаторства в общей обстановке школьно–риторического традиционализма II—III вв. Подлинное же литературное новаторство в эту эпоху художественного реставраторства могло явиться лишь там, где литература выходила за рамки школьных жанров и обращалась либо к классическим жанрам, оставшимся за пределами школьных упражнений (например, к диалогу и комедии), либо к неклассическим жанрам, пренебрегаемым школой (например, к роману). Соответственно последними оригинальными фигурами античной литературы оказываются два писателя–сверстника, грек Лукиан и римлянин Апулей.

Лукиан (ок. 125 — после 180 г.) был родом из дальнего сирийского городка Самосаты и, по собственному признанию, овладел греческим языком только в школе. В молодости он стал ритором, объездил с речами Грецию, Италию, даже Галлию. К сорока годам он разочаровался в риторике и поселился в Афинах, занимаясь философией и сочиняя сатирические диалоги и памфлеты. Наконец, он разочаровался и в философии; памфлеты его стали одинаково высмеивать и риторов, и философов, а сам он вернулся к сочинению риторических декламаций, поступил на императорскую службу и умер чиновником в Египте. Под его именем сохранилось около 80 небольших сочинений, некоторые из них неподлинные. Среди них можно выделить несколько групп: ранние риторические декламации традиционного типа («Тираноубийца», «Лишенный наследства», «Похвала мухе» и др.), декламации с усилением диалогического и повествовательного элемента («Токсарид», «Анахарсис», «Сновидение» и др.), небольшие диалоги комического содержания («Разговоры богов», «Морские разговоры», «Прометей», «Разговоры гетер» и др.), более крупные диалоги философского и сатирического содержания (цикл «менипповских диалогов» о тщете всего на свете: «Разговоры в царстве мертвых», «Переправа», «Харон», «Менипп», «Икароменипп» и др. — и цикл диалогов против философии и философов: «Продажа жизней», «Рыбак», «Беглые рабы», «Пир», «Гермотим» и др.), рассуждения, диатрибы, письма («Как писать историю», «О кончине Перегрина», «Александр или Лжепророк», «О философах на жалованье» и др.) и, наконец, декламации последних лет («Дионис», «Геракл», «Сатурналии» и др.).

Наибольшей славой из этих произведений пользовались комические и сатирические диалоги Лукиана — как малые, вроде «Разговоров богов», так и более крупные, «менипповские». Разработка этого жанра в эпоху господства школьной риторики выглядела новаторством: современники называли Лукиана «Прометеем красноречия». Действительно, жанр диалога в риторических школах не разрабатывался, так как в монологической декламации ритора диалог выглядел неестественно. Лукиан смог заняться им оттого, что большая часть его произведений не декламировалась, а распространялась в книжной форме. Целью его было сделать классический философский диалог легким, живым и изящным, применительно к вкусам публики II в. На этом пути у него было два образца. Первым была популярная философская диатриба в манере Мениппа; Лукиан усвоил ее сатирический дух, заимствовал из нее много тем и мотивов, но форму ее сильно изменил: характерную пестроту стиля привел к изящному единообразию, разговорный язык заменил аттическим, смесь прозы и стихов сохранил лишь в намеке. Вторым образцом была комедия — как классическая комедия Алексида и Менандра, так и более поздний мим. Лукиан усвоил ее веселый юмор, заимствовал из нее много мотивов и ситуаций, но сократил и упростил действие, представив словно прозаический конспект стихотворного эпизода: это было как бы новым жанром, отвоеванным греческой прозой в ее многовековом наступлении на поэзию. Влияние диатрибы Мениппа преобладает в больших диалогах — некоторые из них, по–видимому, были по существу прямыми переработками отдельных диатриб Мениппа. Влияние комедии преобладает в малых диалогах: «Разговоры гетер» в основном опираются на материал новой аттической комедии и сатировской драмы; впрочем, вероятно, здесь широко использовались и эллинистические источники, отсюда — много общего в сниженном, бытовом изображении богов у Лукиана и, например, у Овидия. Таким образом, даже новаторство Лукиана было своеобразной комбинацией традиционных элементов и вполне укладывалось в рамки культурного реставраторства II в. Отголосков современности в диалогах Лукиана мало, их действие развертывается вне времени и пространства, в их реалиях смешаны аттические, эллинистические и римские черты. Когда же Лукиан хотел быть злободневным, он обращался не к диалогу, а к жанру рассуждения или письма — например, в изобличающих суеверия и религиозное шарлатанство сочинениях «О кончине Перегрина» и «Александр».

Самая замечательная черта творчества Лукиана — его рационализм и скептицизм. В эпоху, когда мистика и суеверие все больше охватывали общество, он остался совершенно ими не затронут и высмеивал их то добродушно («Любитель лжи»), то жестоко и едко («О кончине Перегрина», «Александр»). Однако он не мог противопоставить им ничего: он не принадлежал ни к какой философской школе и ни к какой религиозной вере. Правда, в «менипповских» диалогах он, по–видимости, часто принимает позицию киников, но лишь потому, что это учение дальше всего шло в своей критике общества; положительные же догматы кинизма для Лукиана так же неприемлемы, как и всякие другие, и когда ему случается делать обзор философских школ, киники у него выступают столь же малопривлекательными, сколь и остальные философы. Правда, в финале диалога «Менипп» Тиресий говорит Мениппу: «Лучшая жизнь — жизнь простых людей; она и самая разумная»; но раскрывается это понятие не по–философски, а по–обывательски: «Не ищи целей и причин, наплюй на умствования мудрецов, считай это все пустым вздором, преследуй только одно — чтобы настоящее было удобно, а все прочее минуй со смехом и ни к чему не привязывайся прочно» («Менипп», 21). Так в творчестве Лукиана приходит к самоотрицанию вся античная культура: суть жизни по–животному проста, а философия и риторика — только видимость, только игра, только маски, которые Лукиан меняет с подчеркнутой легкостью. Однако эта идейная позиция Лукиана неразрывно связана с его художественной силой. Его скептический нигилизм — основа того иронического отношения к миру, которое делает Лукиана одним из величайших мастеров античного комизма. Эта ирония многообразна. В простейшем, языковом плане — это пародия на крайности риторического аттицизма: архаичная аттическая речь, которая великолепно звучала бы в высоких темах Элия Аристида, применяется к бытовым темам и звучит смешно: «Посем пообедаем, — возговорил Калликл, — …а теперь — льзя уже умастить нашу запекель, на пригреве пожариться и, помывшись, сесть хлебосольничать. Эй, мальчик! Смореходь мне в баню скребницу, мех с вином, парусок мохнатый и омыленье…» («Лексифан», 2. Перевод Н. Баранова). Это не значит, что Лукиан был враждебен аттицизму: он сам виртуозно владел аттическим слогом, но он хотел превратить аттицизм в разговорный язык (как впоследствии Эразм — гуманистическую латынь в своих «Беседах»), между тем как его противники их противопоставляли. В плане образов и мотивов образец комизма Лукиана — «Разговоры богов», где олимпийские боги выступают законченными земными обывателями: Зевс наказывает Иксиона из страха сплетен, Асклепий и Геракл ссорятся за место у стола богов, а Гермес просит Пана не называть его отцом при посторонних. Это не значит, что Лукиан был атеистом–богоборцем: гомеровская мифология давно уже потеряла всякую связь с живой религией, и антропоморфные образы богов оставались лишь фигурами поэтического арсенала; но такое последовательно комическое снижение этих образов появляется в известной нам античной литературе в первый раз. «Богам Греции, однажды уже трагически раненным насмерть в „Прикованном Прометее“ Эсхила, пришлось еще раз комически умереть в „Разговорах“ Лукиана», — писал К. Маркс (Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2‑е изд., т. 1, с. 418). Наконец, высшей тонкости достигает ирония Лукиана в плане идейном: в молодости он пишет «Похвалу мухе», которую одинаково можно считать и образцовой школьной декламацией, и образцовой пародией на школьную декламацию; в зрелом возрасте он пишет трактат «О сирийской богине», в котором одинаково можно видеть и благочестивое подражание Геродоту, и издевательскую пародию на благочестие Геродота и его подражателей. Так скептический нигилизм Лукиана позволял ему держаться на острие той грани, которая разделяет серьезность и издевательство. Лукиан — это оборотная сторона второй софистики, это комизм, служащий изнанкой ее торжественного пафоса. Влияние Лукиана на сатиру позднейших веков было исключительносильным: в Византии ему подражали не раз в XI—XV вв., а в Западной Европе он служил образцом для Эразма, Гуттена, Рабле и Свифта.

Другой областью, в которой вторая софистика не ограничилась стилизаторством, а послужила толчком к созданию новых литературных ценностей, был роман (или, по греческому термину, «любовная повесть»). Было время, когда считалось, что само создание этого жанра — заслуга второй софистики. Папирусные находки показали, что это не так: мы видели, что первые фрагменты греческих романов восходят еще к III—II вв. до н. э. Там, в эллинистической культуре, с ее чувством раздвинувшегося географического пространства и с ее культом частной жизни и эротики, впервые появляется то сочетание тем, которое дает топику греческого романа: верная любовь и дальние странствия. Первоначально разработка этих тем осуществлялась в жанрах эллинистической беллетризованной истории и географии, обособление происходило постепенно. Влияния других жанров притекали широким потоком: влияние эпоса сказывалось на изображении странствий, трагедии — на перипетиях любви, комедии — на типизации действующих лиц и т. п. Влияние риторики было одним из самых важных: во–первых, стилистический опыт риторики позволил отделать язык и слог романа в соответствии с требованиями «высокой литературы», во–вторых, психологический опыт риторики с ее этопеей и техникой убедительности позволил придать эффектную выразительность изображению чувства. Поэтому именно в эпоху господства второй софистики роман перестает быть только массовым развлекательным чтением, как до сих пор, и начинает приближаться к традиционному кругу «высокой литературы»; поэтому только от II—III вв. мы располагаем не разрозненными папирусными фрагментами, а первыми полностью сохранившимися греческими романами.

До нас дошли пять греческих романов этого времени: «Херей и Каллироя» Харитона в 8 книгах, «Эфесская повесть» («Габроком и Антия») Ксенофонта Эфесского в 5 книгах (начало II в.); «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия в 8 книгах и «Дафнис и Хлоя» Лонга в 4 книгах (конец II в.); «Эфиопика» («Феаген и Хариклия») Гелиодора в 10 книгах (первая половина III в.). Кроме того, в латинском переводе сохранился роман «История Аполлония Тирского», а в кратком византийском пересказе — романы «Вавилонская повесть» Ямвлиха и «Невероятные приключения по ту сторону Фулы» Антония Диогена.

Все они, за исключением лишь романа–путешествия Антония Диогена и — отчасти — «Дафниса и Хлои» и «Аполлония Тирского», построены по одной и той же сюжетной схеме. Юноша и девушка необычайной красоты и благородства воспламеняются взаимной любовью с первого взгляда, но судьба разлучает их; в разлуке они претерпевают множество несчастий, из которых каждое грозит их целомудрию и верности; на разные лады чередуются похищения, кораблекрушения, плен у разбойников, продажа в рабство, угроза казни, мнимая смерть, неожиданное спасение и пр.; наконец они встречаются, узнают друг друга и обретают долгожданное счастье. Каждый из этих мотивов может бесконечно варьироваться: например, мнимая смерть у Харитона — это обморок, в «Аполлонии Тирском» — летаргический сон, у Ксенофонта — результат нарочно принятого снотворного, у Ямвлиха — результат неправильного опознания трупа, у Ахилла Татия — целый спектакль человеческого жертвоприношения, разыгранный, чтобы обмануть разбойников.

Мотивировка всей этой цепи приключений вполне условна — игра судьбы или воля богов; обнаженнее всего это видно в «Эфесской повести», где жители Эфеса, получив оракул, что молодым влюбленным суждены беды и скитания, а потом супружеское счастье, женят их, а потом отправляют путешествовать во исполнение пророчества. Исторический фон, когда он намечен, обычно относится к классической древности: Сиракузы V в. до н. э. — у Харитона, Египет под персидской властью — у Гелиодора. Географический фон обычно экзотичен: двор персидского сатрапа у Харитона, Вавилон у Ямвлиха, Египет у Ахилла Татия, полусказочная Эфиопия у Гелиодора и вовсе сказочные миры «по ту сторону Фулы», крайнего предела греческого мира, у Антония Диогена.

Персонажи четко делятся на положительных и отрицательных: те, кто помогает героям, добры и благородны, кто злоумышляет против них — совершенные злодеи. Композиция обычно основана на параллелизме — несчастия героя развертываются параллельно несчастиям героини; особенно сложно переплетение параллельных мотивов у Ахилла Татия, где обольститель героини и обольстительница героя оказываются мужем и женой.

Иногда в рассказ вводятся вставные новеллы с любовными историями второстепенных персонажей (у Ксенофонта), иногда — ученые отступления о магии (у Ямвлиха), о египетских древностях (у Гелиодора) и т. п. Язык романов в общем ориентирован на аттический, с четким членением коротких симметричных фраз, легкими созвучиями и ритмом; в повествовательных частях он проще, а в патетических монологах или описаниях играет всеми цветами школьной риторики.

По степени влияния второй софистики романы II—III вв. делятся на две группы: раннюю образуют романы Харитона, Ксенофонта и «История Аполлония Тирского», позднюю — романы Ямвлиха, Ахилла Татия и Гелиодора. Разница между ними чувствуется в трех отношениях. Во–первых, увеличивается сложность композиции: простая последовательность эпизодов, характерная для Харитона и Ксенофонта, осложняется дополнительными линиями (у Ямвлиха), рассказом от первого лица (у Ахилла Татия), эффектными хронологическими перестановками (у Гелиодора). Во–вторых, усиливается патетическая насыщенность: в романе Ямвлиха дело доходит до того, что вавилонский царь распинает героя на кресте (и герой счастлив, ибо мечтает умереть), а потом снимает его с креста и посылает полководцем против сирийского царя, женой которого оказывается героиня. В-третьих, усиливаются религиозно–мистические мотивы; роман Гелиодора, например, весь проникнут мотивами почитания бога Солнца, культ которого был распространен в империи в III в. н. э. В целом романы ранней группы рассчитаны более на рядового читателя, а романы поздней группы — на риторически образованного, умеющего ценить изысканность чувств и стиля.

Среди этих произведений, варьирующих одну и ту же сюжетную схему, особняком стоит роман, снискавший в веках наибольшую славу, — роман Лонга «Дафнис и Хлоя». Его отличие от других романов троякое. Во–первых, в нем полностью отсутствует мотив путешествия: действие происходит в Греции, на идиллическом острове Лесбосе, описанном, впрочем, очень условно. Во–вторых, в нем главные герои — не знатные молодые люди, как в других романах, а двое рабов, мальчик–пастух и девочка–пастушка, и поэтому рассказ об их судьбе имеет отчетливую социально–сентиментальную окраску. В-третьих, и это главное, по–новому представлен основной мотив романной схемы — разъединение героя и героини: в традиционном романе их любовному соединению препятствуют внешние причины — разлука и т. д., а у Лонга — внутренние: ребяческая простота, невинность и робость героев. Тем самым авантюрный роман превращается в подобие психологического романа, и внимание читателя сосредоточивается на изящно выписанных оттенках любовного томления неопытных пастушков на фоне цветущего идиллического пейзажа. Мотивы пиратов, похищения и плена возникают в романе лишь как беглые эпизоды. Психологизм и эротика — основная его черта, и именно благодаря ей он нашел живой отклик в литературах Нового времени.

Все рассмотренные греческие романы объединены одним общим признаком: они изображают мир экзотических мест, драматических событий и идеально возвышенных чувств, мир, сознательно противопоставляемый действительной жизни, уводящий мысль от житейской прозы. В этом отношении им противостоит единственный латинский роман, сохранившийся от этой эпохи, — «Метаморфозы» («Золотой осел») Апулея из Мадавры (ок. 125—180). Автор его, уроженец Африки, был одним из самых знаменитых риторов своего времени, выступал с речами по–гречески и по–латыни, хвастался тем, что испробовал все литературные жанры («не оставил без дани ни одну из Муз», по его выражению); сохранились сборник его риторических декламаций и сборник философских работ, но прочную славу он стяжал только своим романом.

Роман Апулея принадлежит к иной традиции по сравнению с дошедшими до нас греческими романами. Его предшественниками были произведения типа «Милетских историй» Аристида (II в. до н. э.) — сборники новелл, слабо объединенных обрамляющим сюжетом; они использовали фольклорный, преимущественно эротический, материал, и эмоциональный тон их был комический. К числу таких сюжетов принадлежал и сюжет «Метаморфоз» — приключения человека, колдовством превращенного в осла, переходящего от хозяина к хозяину и наконец возвращающего себе человеческий облик. Этот сюжет был разработан в несохранившемся греческом романе под именем Лукия из Патр и дошел до нас в двух переработках — одной греческой, сокращенной, сохранившейся в собрании сочинений Лукиана, и другой латинской, расширенной: ею и являются «Метаморфозы» Апулея в 11 книгах. Сравнение этих двух версий показывает основные направления апулеевской переработки: во–первых, в сторону риторической пышности стиля, во–вторых, в сторону бытовой натуралистичности образов, в-третьих, в сторону религиозно–мистической идейной концепции.

Латинский риторический стиль Апулея уже был охарактеризован: он отличается от риторического стиля греческих романов тем, что его словесная база шире и пестрее, в нем изобилуют редкие для литературного языка слова «низкого происхождения» — вульгаризмы (особенно уменьшительные формы), диалектизмы, профессионализмы, но они стоят в контексте изысканнейших стилистических фигур, перезвучий и ритмов, и это создает постоянно ощущаемый напряженный контраст между языком и стилем — контраст, в котором в конечном счете даже низкий язык становится приметой высокого стиля. Тот же контраст на более высоком уровне реализуется и в содержании романа как контраст между житейски–низменным кругом образов и мотивов и религиозно–возвышенным их осмыслением. Лица, с которыми приходится сталкиваться Луцию–ослу на своем пути, — это мельник, погонщик, пастух, торгаш, перекупщик, мужик, бродячие жрецы, огородник, солдат, пекарь; каждый на свой лад груб, хитер и корыстолюбив, каждый охарактеризован насмешливо, кратко и броско; события, о которых Луцию–ослу приходится слышать и в которых приходится участвовать, — рыночные облавы, кабацкие драки, сплетни об отравленных врагах и обманутых мужьях, жалобы на голод и трудную жизнь; все это мир, не имеющий ничего общего с миром греческих «любовных повествований». Апулей еще более подчеркивает это, вводя в свой рассказ откровенно фольклорного происхождения анекдоты о хитром разбойнике, о любовнике в бочке и т. п., а всю середину произведения занимая большой вставной сказкой об Амуре и Психее (популярный у многих народов сюжет о чудесном супруге) с ее классическим сказочным началом: «Жили–были в некотором государстве царь с царицею…». Все это пестрое содержание подано комически: «Прислушайся, читатель, — позабавишься!» — провозглашает автор в начале произведения, и это впечатление комизма все время поддерживается самим образом героя с его контрастом человеческих чувств и мыслей и ослиного поведения. Но в финале романа, в 11‑й книге, отчетливо противопоставляемой первым десяти, все эти события вдруг осмысляются по–иному: ослиный облик был Луцию наказанием за его животное сладострастие и любопытство, а теперь, искупив свою вину, он очищается душой и становится участником таинств богини Исиды. Такое же символическое осмысление — скитания души, согрешившей любопытством, — обретает и сказка об Амуре и Психее, не случайно занявшая в романе столь композиционно важное место. Контраст между буквальным и символическим содержанием, между бытовым комизмом и религиозно–мистическим пафосом вполне аналогичен контрасту между «низким» языком и «высоким» стилем романа: именно он придает произведению ту многозначность и многоплановость, которая выгодно отличает его от монотонной изящной возвышенности греческих любовных романов. Поэтому в последующем развитии европейской литературы художественная действенность романа Апулея ощущается гораздо дольше, чем художественная действенность греческих романов; структура «Метаморфоз» в целом послужила образцом для новоевропейского плутовского романа, а вставная сказка об Амуре и Психее стала предметом отдельных пересказов в стихах и в прозе, в том числе у Ж. Лафонтена и — вслед за ним — у И. Ф. Богдановича.

Мы видели, что жанры и стиль второй софистики во многом были перенесением приемов поэзии на прозу. Поэтому неудивительно, что сама поэзия в эпоху господства риторики отходит на третий план. Если проза этого времени поэтизируется, то поэзия как бы прозаизируется: ее излюбленным материалом становятся сухие дидактические темы: пишутся поэмы об охоте и рыбной ловле, о медицине, о правилах стихосложения. К дидактической поэзии примыкает и сборник греческих стихотворных басен Валерия Бабрия (II в.) — басни были одним из первых упражнений в риторической школе, и мысль разработать их как самостоятельный жанр напрашивалась сама собой. Интересно сравнить басни Бабрия, первый образец греческой литературной басни, с написанными на сто лет раньше баснями Федра, первым образцом латинской литературной басни: у Федра главное в басне мораль, а рассказ — лишь схематическая иллюстрация к ней, а у Бабрия главное в басне изящно и подробно выписанный рассказ, а мораль — лишь традиционный довесок к нему. В этом сказывается разница между Федром, современником Персия и Сенеки, и Бабрием, современником риторов второй софистики.

Латинская литература, меньше скованная обязательным культом старины, и в поэзии сохранила, наряду с книжными элементами, некоторые живые народные черты. Они слышнее всего в безымянном «Ночном празднестве в честь Венеры» (точное время написания неизвестно), с его народно–песенной темой гимна весне, народным размером (так называемый «квадратный стих») и песенным припевом: «Пусть полюбит нелюбивший, пусть любивший любит вновь»:

Вновь весна, весна певуча; самый мир весной рожден.
Дух весной к любви стремится, птицы любятся весной.
Роща листья распускает, в брак вступивши с ливнями,
И на свежие листочки тень наводит зеленью,
Завтра, связь любви скрепляя, под тенистым деревом,
Завиток вплетая мирта в зелень гнезд уютных, даст
Завтра свой закон Диона, на высокий севши трон.
(Перевод А. Артюшкова)
Как поэзия, так и научная литература находится в этот период в тени риторики. Наука представляла для риторов интерес с двоякой точки зрения: во–первых, как источник занимательного материала для оживления речи и, во–вторых, как источник сведений о почитаемой древности. Часто эти две точки зрения совпадали. Типичным проявлением такого интереса были сборники занимательных извлечений из древних писателей и ученых: иногда — в подлинном виде, иногда — в пересказе, иногда — в связном риторическом обрамлении.

Образцом первого рода обработки могут служить «Аттические ночи» Авла Геллия (ок. 130—180), латинского писателя, ученика Фронтона и друга Фаворина. Он издал в 20 книгах выписки из разных писателей, сделанные им в годы учения в Афинах, со своими замечаниями: по большей части это наблюдения над словоупотреблением, стилем и отчасти тематикой архаических римских писателей, биографические анекдоты, сопоставления разных мнений по вопросам грамматики и философии и пр.; относительная точность цитат делает его «Аттические ночи» ценным источником сведений о несохранившихся памятниках ранней римской литературы.

Образцом второго рода переработки могут служить сочинения Клавдия Элиана (ок. 170—230), италийского ритора, писавшего только по–гречески и гордившегося чистотой аттического слога. От него осталось 17 книг рассказов «О животных» и 14 книг «Пестрых рассказов» — смесь коротких рассказов и описаний исторического и естественноисторического содержания: анекдоты, афоризмы, диковинные достопримечательности. Материалом ему служат эллинистические компиляторы; главная забота автора — пересказать их сведения с аффектированно–наивной простотой и расположить в непринужденной пестроте: некоторые из этих выписок сохранились в двух вариантах, и по ним видно, как старался Элиан придать безыскусной прозе своих оригиналов изящество и легкость.

Наконец, образцом третьего рода обработки может служить «Пир мудрецов» (15 книг) Афинея, грека из Египта (начало III в.). Здесь тема более ограничена — это только история быта; но тем обильнее излагаемый автором материал — бесконечные перечни упоминаемых у классиков кушаний, вин, овощей, предметов утвари, способов развлечения и т. д., подчас даже со следами алфавитного порядка, выдающего лексикографический источник этих сведений; и весь этот сухой материал облечен в форму речей, которыми обмениваются в ученой застольной беседе 29 пирующих софистов. Этот странный драматизированный лексикон ценен преимущественно ворохом ссылок и цитат из несохранившихся древних сочинений, особенно средней и новой аттической комедии: Афиней использует произведения около 750 прозаиков, около 500 поэтов, одни только стихотворные цитаты в его книге составляют около 10 500 стихов. Разумеется, почти весь этот материал взят из вторых рук.

Конечно, подобными историко–культурными антологиями не исчерпывалась наука II—III вв. Но и на более серьезных исторических сочинениях сказалось влияние второй софистики. Как было сказано, крупнейшим созданием историографии того времени была «Римская история» Диона Кассия в 80 книгах, ставшая для греческих читателей тем, чем была «История» Тита Ливия для латинских читателей.

В отличие от Ливия Дион Кассий (ок. 155—235) был деятельным участником политической жизни, администратором, дважды консулом, но на его сочинениях это никак не отразилось: как и Ливий, он описывает битвы и осады по стандартным схемам, как и Ливий (и другие предшественники), вводит в рассказ речи действующих лиц, правда не столь многочисленные, но зато очень пространные и построенные по всем правилам риторики. Другим ценным историческим сочинением того времени является «Поход Александра» Арриана в семи книгах, изложенный по хорошим источникам; но и Арриан (ок. 95—175) был историком лишь в меру странного желания стать «Ксенофонтом своего времени»: его записи бесед Эпиктета должны были, по его мысли, явиться аналогом «Воспоминаний о Сократе», его «Поход Александра» — аналогом «Анабасиса» и т. д. Наконец, о более мелких историках не приходится и говорить: примером их может служить уже упоминавшийся Флор (писал ок. 120—130), кратко, но цветисто изложивший в четырех книгах на латинском языке историю побед римского народа и не останавливавшийся перед намеренными пропусками или перестановками событий там, где это требовалось для риторического нарастания действий. Сходную картину мы наблюдаем и в других областях научной литературы.

Кризис III в. и конец античной культуры

Медленно нараставший кризис общественного, государственного и идеологического строя Римской империи открыто разражается в III в. н. э. Империю охватывают восстания рабов и бедноты, с севера вторгаются германцы, с востока — персы, каждая армия спешит провозгласить собственного императора, начинается долгая анархия, за 70 с лишним лет в Риме сменяются 37 правителей. Начальным рубежом кризиса можно считать 235 год, падение династии Северов, концом — 323 год, установление единодержавия Константина.

Идеологический кризис развивался одновременно с общественно–политическим. III век — самая непродуктивная полоса в истории античной культуры. Вторая софистика, порожденная официальным благоденствием империи Антонинов, с крахом этого благоденствия перестает существовать. Накануне кризиса софистика как бы подводит последние итоги в «Жизнеописаниях софистов», составленных ритором Филостратом. Риторика смолкает после Филострата, поэзия — после Оппиана, наука — после Диона Кассия. Единственной живой идейной силой остаются религия и философия.

Философия III в. — это неоплатонизм, последний великий плод античной культуры. Основоположником неоплатонизма был философПлотин из греческого Египта (204—270), преподававший в Риме с 243 г. В духе общего преклонения перед классикой он считал свою систему лишь реставрацией подлинного учения Платона; в действительности же это было прежде всего завершением религиозно–идеалистических тенденций в философии, нараставших с начала нашей эры. Плотин оформил эти тенденции в исключительную по стройности и законченности философскую систему, где логика и мистика сочетались и дополняли друг друга. Философия стоицизма и эпикурейства исходила в свое время из представления о сквозной материальности мира; философия первых веков нашей эры металась между материальностью и духовностью; философия Плотина исходит из представления о сквозной духовности мира. Единственно сущим для Плотина является божество — «единое»: из него, как свет из солнца, исходит все: поначалу этот свет представляет собой нераздельное слияние (это мир идей), потом, по мере удаления от светила, он дробится на бесчисленные лучи (это мир душ), и, наконец, эти лучи слабеют, постепенно переходя во мрак (это мир тел). Каждая душа–луч в каждой точке ее протяжения находится под действием двух сил — центробежной необходимости, влекущей ее от света к тьме, и центростремительного сродства, влекущего ее от тьмы к свету. Цель человеческой жизни — содействовать этому возврату души к ее источнику: для этого нужно сперва аскетической жизнью возвести ее от мира тел к миру душ; потом с помощью самопогруженного мышления — от мира душ к миру идей; и тогда в мгновенном эстазе душа может ощутить высшее блаженство слияния с «единым». Плотин утверждал, что сам он испытывал такой экстаз четыре раза в жизни. Влечение души к высшему началу Плотин, по примеру Платона, изображает как эрос — любовь, а двигателем любви выступает красота; поэтому роль эстетического момента в системе взглядов Плотина чрезвычайно велика: отвергая все телесное, он не только не отвергает телесной красоты мира, но даже видит в ней лучший путь к постижению духовного начала мира. Так, даже в самом кризисном, самом спиритуалистическом своем проявлении античная философия остается философией прекрасного.

Неоплатонизм был предельной степенью неприятия мира в античной культуре. Это была античная параллель христианскому неприятию мира; и в последней борьбе античности с христианством идейным оплотом был именно неоплатонизм. Однако оплодотворить искусство это умозрительное учение уже не могло. Собственные сочинения Плотина полностью чужды всякой заботы с литературной форме. Они не похожи ни на диатрибы философов, ни на разглагольствования риторов; это сжатые, почти конспективные записи, сделанные только для себя и изданные лишь посмертно; местами в них проскальзывают яркие образы, навеянные Платоном (как, например, упомянутый образ божества — Солнца), но автор нигде не стремится к ним намеренно. Влияние неоплатонизма на искусство проявилось лишь опосредованно, через эстетические идеи неоплатонизма, воспринятые христианством, и влияние это было огромно; но оно относится уже к следующему, Средневековому периоду развития европейской культуры.

Литературное бесплодие III в. н. э. можно считать конечным рубежом античной литературы. Правда, Римская империя, восстановленная усилиями Диоклетиана и Константина, просуществовала еще около 200 лет на Западе и более 1000 лет в Византии, но это было уже новое государство: феодальное, абсолютистское, христианское.

Уже в IV в. центральными фигурами духовной жизни в греческом мире являются не Либаний и Фемистий, а Василий Кесарийский и Иоанн Златоуст, а в латинском мире — не Авсоний и Аммиан, а Амвросий и Иероним. На смену античной культуре приходит средневековая.

Глава 9. Истоки и развитие раннехристианской литературы

С. С. Аверинцев
Христианская литература зародилась на грани двух совершенно разнородных языковых и стилевых миров — греческого и еврейско–арамейского. Уже самым своим возникновением она разрушила эту грань, разомкнув замкнутый круг античной литературы и принудив ее к восприятию новых влияний. Победа новой веры, а следовательно, и новой литературной линии по необходимости должна была в корне перестроить не только идейный, но и формальный строй грекоязычной и латиноязычной словесности — и притом с самыми долговременными последствиями для всего развития европейских литератур, до Нового времени включительно. Устоявшийся мир старых тем и форм был взорван.

Чтобы оценить все значение происшедшего переворота, необходимо помнить, до какой степени закрытой для сколько–нибудь существенных внешних воздействий была греко–римская литература. Отчасти это обусловлено тем, что она развивалась на ином уровне, чем географически соседствовавшие с ней восточные литературы.

Мир классической Древности добился того, чего так и не осуществили многие великие культуры, — он дал литературе далеко заходящую независимость от быта и культа, а также выработал высокосознательное теоретическое отношение к слову, т. е. поэтику и риторику; поэтому если грек или римлянин был убежден, что «варвары» вообще не имеют словесной культуры, то это убеждение, будучи в основе своей ложным, имело определенный смысл. Гипноз классицистической исключительности имел в себе столько обаяния, что смог и в Новое время принудить европейские народы перечеркнуть свое же собственное средневековое прошлое; тем более неизбежным он был для самой античности. При этом для римской литературы по крайней мере существовал постоянный и живой контакт со стихией греческого языка и греческого поэтического слова (достаточно вспомнить, как любовно обыгрывают римские поэты фонетику эллинских имен, вкрапленных в латинский стих!); но обратной связи с римской словесностью у греков не было. До тех пор пока античная, языческая Греция оставалась сама собой, она была невосприимчива к красоте чужого слова. Дионисий Галикарнасский (I в. до н. э.), который жил в Риме, писал о Риме и восхищался Римской державой, отказывается называть имена италийских героев, чтобы не осквернять греческую речь чужеземными речениями. Плутарх, из всех греческих писателей наиболее серьезно старавшийся проникнуть в римскую сущность, читал в подлиннике римских авторов для своих изысканий, но наотрез отказывался судить об их литературных достоинствах. Наконец, уже в IV в. Либаний с возмущением отзывается о греческих юношах, которые настолько опустились, что учатся латинскому языку. Таким же было отношение образованных греков и к словесной культуре Востока: в космополитическом мире эллинизма греческая литература часто разрабатывала восточные мотивы («Роман о Нине», «Вавилонская повесть» Ямвлиха и т. п.), но дальше усвоения голых сюжетных схем дело не шло — сама стилистическая структура оставалась без существенных изменений. Грек во все времена охотно учился у восточных народов их «мудрости», позднее он мог иногда восхищаться римской государственностью, но область литературного восприятия, эстетического любования была для него ограничена сферой родного языка. Многое должно было случиться для того, чтобы интонации еврейских псалмов и формы сирийской литературы (мемра, мадраша, сугита, оказавшие решающее воздействие на становление грекоязычных литургических жанров) могли войти в кругозор античного читателя.

Самый тип литературы греко– и латиноязычного мира на переходе от античности к Средневековью качественно изменился. Было бы в корне ложно объяснять эту органическую эволюцию механическими влияниями Востока (поверхностное просветительство XVIII—XIX вв. было способно даже в таких чисто греческих мировоззренческих явлениях, как неоплатонизм, усматривать «вторжение» азиатского мистицизма в мир «эллинской ясности»!), но неоспоримо, что преклонение перед Библией было сильнейшим фактором литературного процесса этих веков. Знакомство с восточной традицией помогло христианизировавшейся греко–латинской литературе найти точку опоры за пределами замкнувшегося круга собственной классики и тем самым подготовиться к решению новых задач.

Предыстория переворота, осуществленного в средиземноморской литературе христианством, начинается еще за три столетия до возникновения последнего — с создания Септуагинты («[Перевод] семидесяти [толковников]»). В годы царствования монарха эллинистического Египта Птолемея Филадельфа II (285—246 гг. до н. э.) александрийские евреи перевели на греческий язык Пятикнижие, т. е. первые и самые важные пять книг Ветхого Завета. Переводческая работа на этом не остановилась: уже ко второй половине II в. до н. э., когда внук бен-Сиры трудился над переводом изречений своего деда («Иисуса сына Сирахова»), почти все книги Ветхого Завета были переведены на греческий. Скоро в греческом переводе появилось и и все остальное — вся тысячелетняя сокровищница иудейской словесности. Беспрецедентное дело было сделано.

Казалось бы, факт перевода Библии вполне объясняется сугубо практическими нуждами евреев диаспоры, которые к этому времени перестали понимать своих предков. Но для небывалости этого факта такое объяснение явно недостаточно. Иудаизм — религия Писания, а в такой религии господствует вера в магическое единство духа и написанного слова; в сознании иудеев святость «небесной Торы» неразрывна с ее языковой и письменной материализацией. Между тем перевод был сделан не по частной инициативе, а был официально поручен александрийской общиной специально выбранной комиссии ученых. Достаточно вспомнить значение труда Лютера, переведшего Библию с сакральной латыни на мирской немецкий язык, чтобы представить себе, что в III в. до н. э. подобное событие должно было волновать умы во всяком случае не меньше, чем в XVI в. н. э. Библия родилась заново, ее дух обрел словесную плоть; это можно было расценивать либо как преступление, либо как чудо. Иудейство этих веков увидело в совершившемся чудо. Была создана легенда о том, что семьдесят (лат. septuaginta) ученых работали в строгом отдалении друг от друга над переводом всей Торы, а когда семьдесят законченных переводов сличили, оказалось, что они совпадают слово в слово. Таким образом, перевод был якобы следствием божественной инспирации, как бы повторившей чудо первоначального рождения Библии. Для иудейских авторов I в. н. э. Септуагинта — авторитетное Писание во всем религиозном значении этого слова. Как же могло случиться, что иудей смог преодолеть свой благоговейный страх перед изначальным текстом Торы и перевести его, а затем оценить этот перевод, облеченный в иноязычное одеяние, как равноправный эквивалент оригинала?

Незнания языка Библии для этого было недостаточно: терпели же иудеи впоследствии, в Средние века и в Новое время, разрыв между языком повседневного общения и языком писания! За рождением Септуагинты стоят серьезные сдвиги в самом духе иудаизма: в эпоху эллинизма и в первые десятилетия новой эры этот дух был таким универсалистским и широким, как никогда до этого и никогда после. В эти времена достигла своего апогея вера, что близко исполнение обета Яхве Аврааму: «благословятся в тебе все народы земные» (Быт., 12, 3; 23, 18). Но для этого сам закон Яхве необходимо было оторвать от палестинской почвы и сделать общечеловечески доступным. Перевод Библии на греческий язык, «мировой» язык средиземноморской цивилизации той эпохи, язык больших городов, был первым шагом на этом пути. Заметим, что в эллинскую и римскую эпохи восточные писатели — египтяне, халдеи, финикийцы и т. п. — наперебой пытаются вызвать у грекоязычного читателя интерес к истории и «мудрости» своих народов; но переводческая работа такого размаха осталась уникальной. Для нее понадобилась вера иудеев в мировую общезначимость Писания.

Перевод Септуагинты был известным литературным успехом. Он выполнен с ощущением особенностей греческого языка и сравнительно свободен от буквализма (особенно первые книги, т. е. Септуагинта в собственном смысле слова, в то время как перевод некоторых заключительных книг отличается большей робостью). В то же время он воссоздает особый строй семитической поэтики, более грубый, но и более экспрессивный по сравнению с языком жанров греческой литературы. Синтаксический параллелизм был достаточно известен и греческой риторике, но там он отличается большей дробностью, у него как бы короткое дыхание: библейская поэзия работает большими словесными массами, располагаемыми в свободной организации. В определенном отношении правила библейского стиля ближе нашему современному восприятию (подготовленному веками вчитывания в Библию!), чем правила греческой прозы. Греческий вкус требовал, чтобы ритмические отрывки прозы заканчивались на одинаковые глагольные формы, по возможности рифмующиеся между собой: «К чародейству она прибегает, благой цели не достигает и своих приверженцев к ней не направляет, но во многом сама в себе заблуждает и лишь нечто горестное и скудное порою осуществляет» (Гелиодор, Эфиопика. Перевод А. Н. Егунова). В Библии такие глагольные формы не завершают, а открывают стихи и полустишия: «Так, Господи, ты познал все, мое новое и древнее; ты образовал меня и возложил на меня руку твою» (Пс., 125, 4). Когда мы читаем в I Послании апостола Павла к фессалоникийцам (V, 15): «Вразумляйте беспорядочных, утешайте малодушных, помогайте немощным», — то этот порядок слов сформирован традицией Септуагинты. Греческий ритор построил бы период так: «Беспорядочных вразумляйте, малодушных утешайте, немощным помогайте».

Творцам Септуагинты удалось создать органичный сплав греческого и семитического языкового строя, их стиль близок к разговорным оборотам и все же неизменно удерживает сакральную приподнятость и «остраненность». Отныне дорога для творчества в библейском духе, но в формах греческого языка была открыта. К Септуагинте присоединяются книги, написанные уже прямо по–гречески («Книга премудрости Соломоновой» и II—IV книги Маккавеев), так что окончательный объем греческого Ветхого Завета обширнее иудейского канона. Готовые стилистические формы, окруженные ореолом святости, пригодились и основателям христианской литературы, стиль которых насыщен реминисценциями Септуагинты.

Между переводом «семидесяти толковников» и возникновением христианства как универсальной религии, окончательно освободившей библейский тип религиозности от политической проблематики иудейского народа, существует глубокая связь, как между вопросом и ответом, между предпосылкой и осуществлением.

Как первые христиане, так и их противники из фарисейского лагеря очень остро это чувствовали. В христианском мире создается диковинная и тем более характерная легенда, согласно которой евангельский Симеон Богоприимец, которому было обещано, что он доживет до рождения Христа, был одним из «семидесяти толковников» и жил три с половиной столетия; соавтор Септуагинты, который дожидается возникновения христианства, чтобы увидеть свои чаяния о «свете во откровение народам» исполнившимися, — выразительный символ. Септуагинта вполне заменяет для христиан древнееврейский канон Ветхого Завета и на все времена остается в греческой православной церкви каноническим текстом.

С другой стороны, замыкающиеся в национальной исключительности раввинские круги резко меняют свое отношение к александрийскому переводу. В эпоху Адриана (117—138) его заменяет намеренно дословный перевод Аквилы, прозелита, принадлежавшего к кругу рабби Элицэзера и рабби Иегошуа бен-Ханина; если верить традиции, Аквилу вдохновляло стремление вырвать Библию из рук христиан. Затем создаются переводы Феодотиона и Симмаха, в конце концов синагога отказывается от самой идеи эллинизировать Тору, оставаясь, и уже навсегда, при древнееврейском подлиннике.

От литературы первых десятилетий христианства (вторая половина I — начало II в.) до нас дошел прежде всего так называемый Новый Завет — комплекс религиозных сочинений, выбранных из множества им подобных, как наиболее адекватное выражение новой веры, прибавленных к Септуагинте и вместе с ней составляющих христианскую Библию. В канон Нового Завета входит 27 сочинений: четыре Евангелия, примыкающие к ним «Деяния апостолов», двадцать одно послание (поучения в эпистолярной форме), из которых 14 приписываются традицией апостолу Павлу, а остальные — апостолам Петру (2), Иоанну (3), Иакову и Иуде (по одному), и наконец «Откровение Иоанна Богослова», или «Апокалипсис». Все они написаны на греческом языке; там, где традиция сообщает о семитическом (еврейском или арамейском) подлиннике, как в случае с Евангелием от Матфея, от этого подлинника не сохранилось ни слова. В новозаветных текстах христианство во все времена видело квинтэссенцию своего учения.

Многозначительное заглавие сборника «Новый Завет» (греч. Kainē diathēkē) обусловлено сложной эволюцией идей. В основе иудаизма лежит представление о «союзе» или «договоре» между богом и человеком (или общиной людей, «народом божьим»), в силу которого человек принимает заповеди бога и творит на земле его волю, а бог охраняет и «спасает» человека, сообщая его существованию благотворное равновесие. Этот метафизический «союз» обозначается в Ветхом Завете berit (Быт., 15, 18; 17, 2 и 7; Исх., 19, 8 и т. д.). Но постепенно акцент переносится с равноправного «договора» двух сторон на волеизъявление бога, полновластно определяющего нормы человеческого поведения в сумме заповедей, поэтому в Септуагинте многозначный иудейский термин передан не словом synthēkē (договор), а словом diathēkē (завещание), подчеркивающим именно идею авторитетного волеизъявления. Между тем в эсхатологических чаяниях иудаизма возникает мысль о том, что бог заново заключит «союз» с людьми — притом на этот раз не с отдельным избранником или избранным народом, но со всем человечеством — и на условиях более «духовного» служения. Термин berit haḥadašah (новый союз) встречается в Ветхом Завете (Иерем, 31, 31); затем он служил, что особенно примечательно, самоназванием кумранской общины.

Христианство жило верой в то, что «новый союз» бога с людьми осуществлен через примирительную миссию и крестную смерть Христа (ср. Лк. 22, 20: «Новый Завет в моей крови, которая за вас проливается»). Чаяния Иеремии должны осуществляться; отныне отношения бога и человека строятся не на рабском послушании, но на дружеской доверительности (Ио. 15, 15: «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не ведает, что делает господин его; но я назвал вас друзьями, ибо я открыл все, что слышал от отца моего»). При этом в грекоязычную христианскую литературу термин berit перешел в переводе Септуагинты (отсюда русское — «Завет»): естественно, что в христианстве этот термин стали прилагать не к самой общине, а к сумме канонических текстов, из которых хотели вычитать новые заповеди, сменяющие старый Моисеев «Закон». В Евангелиях Христос повторяет: «Вы слышали, что сказано древним… А я говорю вам…» (Матф., 5, 21—22, 27—28 и др.); «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ио., 13, 34).

Слово «новый», вошедшее в обозначение самой чтимой книги христиан, как нельзя лучше передает эсхатологический историзм раннехристианской религиозности; члены христианских общин чаяли космического обновления и сами ощущали себя «новыми людьми», вступившими в «обновленную жизнь» (выражение из Римл. 6, 4, возможно, послужившее Данте образцом для заглавия его «Vita nova»). Если даже традиционная структура взаимоотношений бога и человека преображалась, с тем большей решительностью молодое христианство в принципе «перевертывало» практику человеческих социальных взаимоотношений: «Цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями именуются; а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, а начальствующий — как служащий» (Лк., 22, 25—26). При этом нужно говорить не только о динамическом реформаторстве, но именно об историзме, ибо взаимоотношения бога и человека оказались самым выразительным образом соотнесены с мистически понятой идеей развития, эволюции, получили временное измерение (ср. Римл., 1—7, где многократно подчеркивается, что иудейский «Закон» возник во времени и во времени же отменяется). В посланиях апостола Павла выработан особый термин, означающий нечто вроде гегелевского «снятия», т. е. отмену когда–то нужного, но исчерпавшего свой смысл отношения, — katargēo (упраздняю). Так, в I Послании к коринфянам (13, 9—11) мы читаем: «Наше знание неполно, и наше пророчество неполно; а когда придет совершенство, неполное упразднится. Когда я был младенец, у меня слова были младенческие, мнения младенческие, мысли младенческие; а когда я стал мужем, младенческое упразднилось». Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляемого — вот что выражают слова «Новый Завет».

Всякий обычный тип религиозности тяготеет к привычному и культивирует преклонение перед тем, что заведено предками; в рамках этого мировоззренческого стиля эпитет «новый» не может выражать ничего, кроме осуждения. В этом пункте официальный иудаизм и греко–римское язычество, при всем их различии, понимали друг друга: греческий критик христианства Кельс, третирующий иудеев как жалких варваров, все же считает нужным похвалить их за то, что они в противоположность христианам, «соблюдая богослужение, унаследованное от отцов, поступают подобно всем прочим людям» (Ориген «Против Кельса», V, 25).

Но христиане как раз не хотели «поступать подобно всем прочим людям». В слово «новый» они вложили свои лучшие надежды и высшие притязания.

Новый Завет объединяет произведения различных авторов, принадлежащих к различным кружкам и общинам; не приходится удивляться, что в содержании различных его частей выявляются смысловые противоречия. Но его внутреннее единство обусловлено общностью настроения и мысли. Выразившаяся в нем идеология превратилась в систему догматико–теологических тезисов лишь позднее, в IV—V вв., и это было результатом долгого развития. Чтобы схватить логику развития, приходится иметь в виду результат; но надо помнить, что развитие было пестрее и противоречивее результата. К тому же, если христианскаяидеология привела себя в систему именно на путях догматического богословия, т. е. в формах греческого философского идеализма, это означало, что в западно–восточном синтезе христианства победил западный элемент: само слово «догмат» (как и слова «ересь», «ипостась» и т. п.) заимствовано из профессионального языка философских школ, а термин «теология» был некогда введен для обозначения так называемой «первой философии» еще Аристотелем. Эта характеристика христианской ортодоксии отчасти объясняет, почему она осталась явлением эллинистически–римского мира; между тем на Ближнем Востоке складывался иной тип христианства, чуждого греческой философской проблематике. Это восточное христианство в V в. выливается в несторианство и монофиситство — два течения, при полной противоположности своих доктрин в равной мере отчуждавшиеся от греко–латинской ортодоксии и расчищавшие путь исламу.

Однако исходные положения, над которыми работала христианская мысль, очень далеки от духа античной классики. Парадокс личного понимания Абсолюта, к которому пришла ветхозаветная идеология, увенчивается в образе Христа новым парадоксом «вочеловечения» этого Абсолюта. Согласно центральной концепции христианства, окончательно сформулированной в V в., но намеченной и заданной с самого начала, Иисус Христос — галилейский (севернопалестинский) проповедник Иешуа, казненный римлянами в 30‑е годы I в. — совмещает в личностном («ипостасном») единстве всю полноту человеческой природы и всю полноту божественной природы как «богочеловек». Специфика христианства, конечно, не в учении о сверхчеловеческом посреднике между земным и небесным планами бытия. Такой образ известен в той или иной мере самым различным религиозно–мифологическим системам (в эллинском язычестве — варианты «божественного человека» от героев типа Геракла до «божественных» мудрецов типа Пифагора и Аполлония Тианского; в обиходе римской имперской государственности — «божественные» цезари и т. п.). Однако Христос — не «полубог», т. е. не промежуточное состояние полу–божественности и полу–человечности, но парадокс соединения обоих начал в их полном виде. Воплотившийся в образе Христа Логос (второе лицо Троицы, божественное «Слово») все отчетливее мыслится не как «меньший» бог, не как низший уровень божественной сущности, истекший в акте эманации или возникший в нисходящем диалектическом саморазвертывании (в духе неоплатонизма), но как лицо Абсолюта, «равночестное» двум другим лицам.

В середине V в. богословы найдут для отношения бога и человека в «богочеловечестве» Христа формулу: «неслиянно и нераздельно». Эта формула дает универсальную для христианства схему отношений божественного и человеческого, духовного и предметного. Греческая философия разработала учение о «не–страдательности» божественного начала, которой в этике соответствует «атараксия» («невозмутимость», проповедуемая стоиками). Христианство заимствует у эллинского идеализма эту концепцию; но для него божественная «не–страдательность» предстает «неслиянно и нераздельно» со страданиями Христа на кресте. Божественная слава Христа мыслится реальной не над его человеческим унижением, но внутри этого унижения. Поэтому наиболее общая форма христианского мышления и восприятия, определившая собою на века судьбы искусства и литературы, есть символ, не смешивающий вещь и смысл (как это происходит в мифе старого типа) и не разводящий их (будь то в духе дуалистической мистики, будь то в духе рационализма), но дающий то и другое «неслиянно и нераздельно».

Христианский богочеловек разделяет не только общие условия человеческого существования, но и специально самые неблагоприятные социальные условия. Будда приходит в мир в царском дворце, Христос рождается в стойле для скота, потому что для его матери нет места в гостинице (Лк., 2, 7). Будда тихо и торжественно умирает, Христос претерпевает казнь. В своем качестве неправедно казненного Христос сопоставим с героем платоновской «Апологии Сократа» (это сравнение и проводят некоторые раннехристианские авторы); но если Сократ своим социальным статусом свободного афинского гражданина гарантирован от всякого унижающего насилия и его «красивая» смерть от чаши с цикутой излучает иллюзию преодоления смерти силой мысли, то Христос умирает «рабской» смертью на кресте после бичевания, пощечин и плевков. Мало того, схождение бога в мир людей заходит так далеко, что он даже внутри собственной души в решающую минуту лишен защищающей стоической невозмутимости и предан жестокому «борению» (Лк, 22, 44) со страхом смерти и тоской одиночества. Христа резко отличает от всех идеализированных мудрецов, мифологических героев и других типов сверхчеловека то, что он не свободен от пытки страха; ему приходится терзаться страхом до кровавого пота. Ужас Христа перед ожидающей его участью вызывал особенно резкие отзывы языческих критиков христианства (Кельса), правильно усмотревших в этой черте психологию социально отверженного, лишенного всех общественных гарантий человека.

Таким образом, мир новозаветных идей и образов несопоставим не только с «языческой» мифологией, но и с той модернизацией мифа, которую еще до христианства и параллельно с ним предпринимали позднеантичные религиозные учения полуфилософского, полуоккультного характера, объединяемые под названием гностицизма (от греч. gnosis — значение, тайная посвященность). В гностицизме миф тоже приобретает новый стиль, соответствующий духовному уровню городских центров Римской империи; гностики даже смелее вводят в миф философское содержание (нередко болезненно осложненное), чем христиане. Но, хотя многие гностические секты усвоили почитание Христа, хотя ряд гностических терминов, понятий и ходов мысли навсегда остался в христианстве, личностный характер новозаветной мифологии в основе своей оказался чужд и гностицизму. Специфика содержания Нового Завета лежит именно здесь.

В силу этой специфики новозаветное ви́дение мира с наибольшей полнотой раскрывается не в тех текстах, которые излагают ход мирового процесса (как «Апокалипсис») или христианское вероучение само по себе (как послания), но в Евангелиях, рисующих личный образ Христа. Это и понятно: мораль Нового Завета постоянно апеллирует не к отвлеченным истинам–формулам (как популярный в эту же эпоху стоицизм), а к авторитетному образу, к которому необходимо иметь чисто личное отношение преданности (ср. Ио., 14, 23—24: «Кто любит меня, слово мне сохранит, и отец мой возлюбит его, и мы придем к нему, и будем обитать в нем; а не любящий меня слова мои не сохранит»). Само собой разумеется, что и эстетический мир раннего христианства организован вокруг фигуры Христа с ее человеческими чертами. Поэтому, несмотря на то что Евангелия — не самая ранняя часть Нового Завета (ряд Посланий апостола Павла рассматриваются современной наукой как более ранние), целесообразно начать анализ текстов именно с них.

Слово «евангелие» означает «благовестие», и оно применялось к христианской проповеди в целом. Каждое Евангелие не только рассказ, но и прежде всего «весть», не только жизнеописание Иисуса, но и прежде всего проповедь о Христе. В различных Евангелиях проповеднический и повествовательный элементы находятся в различных соотношениях; однако подвижное равновесие между ними никогда не исчезает. К этому следует добавить, что евангельские тексты — не только и не столько литература, рассчитанная на одинокое, «кабинетное» чтение, сколько цикл так называемых перикоп для богослужебно–назидательного рецитирования на общинных собраниях; они с самого начала литургичны, их словесная ткань определена культовым ритмом. Надо сказать, что распространенный миф о раннем христианстве без обрядов и таинств не соответствует исторической действительности; внешняя примитивность обрядов молодой и гонимой церкви шла рука об руку с таким всеобъемлющим господством самого культового принципа, что литературное слово евангельских текстов, тоже очень простое и необработанное, есть по своей внутренней установке обрядовое слово, словесное «действо», «таинство». Оно предполагает скорее заучивание наизусть, ритмическое и распевное произнесение и замедленное вникание в отдельные единицы текста, чем обычное для нас читательское восприятие. Это роднит их с другими сакральными текстами Востока — например с Кораном (самое название которого выражает по–арабски идею распевного и громкого чтения вслух), с ведами, с «Дхаммападой».

Начиная со времени первой мировой войны некоторые специалисты, преимущественно англосаксонские, производили эксперименты с «обратным» переводом евангельских афоризмов на галилейский диалект арамейского языка. Результат превзошел все ожидания: то, что выглядит по–гречески как проза с довольно тяжелым и не очень четким ритмом, зазвучало по–арамейски как ритмические, энергичные стиховые присказки, щедро оснащенные аллитерациями, ассонансами и рифмами. В ряде случаев арамейская реконструкция выявила игру слов, утраченную в греческом переводе. Роль этих приемов была — как в аналогичных текстах древневосточных литератур, например, в наиболее ранних частях «Дхаммапады», — не только эстетической, но и утилитарно–мнемонической: текст рассчитан на то, чтобы запомниться с голоса наизусть. Если мы отвлечемся от первого Евангелия (о семитическом оригинале которого говорит древнее сообщение), для остальных трех Евангелий арамейским субстратом скорее всего послужила изустная традиция вытверженных на память афоризмов и рассказов. В Палестине тех времен было принято заучивать и передавать из уст в уста изречения знаменитых рабби и рассказы о них, донесенные до письменной фиксации (в Талмуде) порой через много столетий; память ближневосточного человека тех времен была тренированной. С этим согласуется тот факт, что афоризмы Иисуса в Евангелиях от Матфея и от Луки нанизаны в соответствии с объединяющим их ключевым словом, но порядок их бывает различным в зависимости от ключевого слова: сказывается мнемотехника устной традиции.

Вопрос о датировке новозаветных текстов и об их связи с палестинской стадией христианства будет, без сомнения, еще не раз пересматриваться в связи с дальнейшими публикациями кумранских текстов и новыми археологическими открытиями.

Для литературной формы Евангелий характерен сильный семитический колорит; по–видимому, это было жанровой традицией, от которой не отступил даже такой писатель с чисто греческими навыками речи и мышления, как автор третьего Евангелия. Прежде всего евангельские тексты (как, впрочем, и весь Новый Завет) пронизаны влиянием языка и стиля Септуагинты. Но и помимо реминисценций из последней мы постоянно встречаем в них обороты, совершенно обычные в рамках арамейского или сирийского языков, но экзотически выглядящие на греческом. В Евангелии от Марка (2, 19) мы встречаем выражение, которое своей витиеватостью, пожалуй, напомнит читателю ту семитическую литературу, которую он лучше всего знает, — арабскую: «сыны чертога брачного», что означает просто «справляющие свадьбу». Семитические языки переполнены подобными словосочетаниями (например, по–сирийски понятие «подобный» выражается как «сын образа», «бес лунатизма» — как «сын крыши», «слово» — как «дочь голоса»). Своеобразный аромат восточной речи придают Евангелиям оживляющие плеоназмы: здесь мы встретим не «сделай», а «пойди и сделай» (Матф., 5, 24: «сначала пойди и примирись с братом твоим»), не «попросили», а «пришли и просили», не «ответил», а «ответил и сказал» (Матф., 15, 28), не «удалился», а «вышел и удалился» (Матф., 15, 21: «И, выйдя из той местности, Иисус удалился в пределы Тира и Сидона»). Традиционный для Востока (хотя не чуждый и греческой риторике) характер имеет и стремление к трехчленному строению речи: «Просите, и дастся вам; ищите, и найдете; стучитесь, и вам откроют» (Матф., 7, 7—11).

Литературная форма Евангелий непонятна в отрыве от традиций ближневосточной учительной прозы (Библия, сирийские поучения Ахикара и т. п.). Как раз в ту эпоху, когда возникает христианская литература, в еврейской словесности происходит расцвет фольклорно–литературных жанров; некоторые их образцы известны нам по Талмуду. Весь этот тип прозы имеет свои законы, отличные от законов обычной «художественной прозы» греко–римского или новоевропейского типа. Его поэтика исключает «пластичность»; природа или вещи упоминаются лишь по ходу сюжета и никогда не становятся объектами самоцельного описания, выражающего незаинтересованную радость глаз, предметная обстановка сведена к нулю, действие происходит как бы без декораций, «в сукнах». Дествующие в этой прозе люди, как правило, не имеют не только внешних черт, но и «характера» в античном смысле этого слова, т. е. замкнутого набора душевных свойств; они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты морального выбора. В центре стоит некоторая проблема человеческого поведения, которую необходимо решить; эта установка на подыскание ответа к заданной задаче — в соединении с восточной живостью интонаций — приводит к тому, что притчи часто перебиваются обращенными к слушателю вопросами: «Как же, по–твоему, поступит (или должен поступить) такой–то?» В целом проза этого типа подчинена назидательности; ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в силе экспрессии, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций.

Важнейшим жанром назидательной иудейской литературы была притча (машал) — образная иллюстрация морального положения обычно с иносказанием, но не всегда. Таковы и евангельские притчи: если притча о сеятеле или о блудном сыне аллегорична (семя — западающее в душу поучение, отец блудного сына — всепрощающий бог), то притча о фарисее и мытаре, т. е. сборщике подати (иудейская мораль считала их последними грешниками), лишена всякой аллегории: «Два человека вошли в святое место помолиться, и один был фарисей, а другой — мытарь. Фарисей стал молиться про себя так: „Благодарю тебя, боже, что я не такой, как прочие люди, разбойники, беззаконники, блудники, или как вот этот мытарь: пощусь по два раза в субботу и вношу десятину со всего своего имущества“. А мытарь стоял в сторонке и не смел даже возвести взор к небу, но ударял себя в грудь, говоря: „Боже, милостив буди мне грешному!“» (Лк., 18, 10—13). Эта история обозначается как притча не потому, что она содержит иносказание, но потому, что она иллюстрирует общий тезис: «возвышающий себя будет унижен, а смиряющий себя будет возвышен» (там же, 14), и рассказана в поучение людям, которые «были уверены, что они праведники, и ни во что ставили других» (там же, 9). Вот и машал из Талмуда с подобной же структурой: «Случилось, что рабби Елеазар, сын рабби Шимона… ехал на осле вдоль берега реки и радовался великой радостью, и душа его наполнялась гордостью, что он так много выучил из Торы. И встретился ему человек, и был он безобразен, и сказал ему: „ Мир тебе, рабби!“ А тот сказал ему: „Глупец, до чего же ты безобразен! Верно, все в твоем городе такие же безобразные?“ А тот сказал ему: „Не знаю, а ты лучше пойди и скажи мастеру, сотворившему меня: „Как безобразно твое изделие“. И тогда рабби понял, что согрешил…» (Та’анит, 20). Рассказ замыкается моралью: «Да будет человек смиренен, как тростник, и да не будет он неприветлив, как кедр».

Чисто семитической формой назидания являются знаменитые евангельские макаризмы (так называемые заповеди блаженства): «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит царство небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие справедливости, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они будут помилованы…» (Матф., 5, 3—7 и далее). Им противостоят угрозы по формуле «горе вам!», например: «Напротив, горе вам, богатые, ибо не будет вам утешения!» (Лк., 7, 24).

Особое значение для возникновения жанра Евангелий имеет третья форма иудейской учительной литературы — так называемый ма’асе (деяние), рассказ о деяниях почитаемого праведника. Ма’асе обычно излагают ситуацию, спровоцировавшую какое–нибудь передаваемое из уст в уста назидательное изречение; иногда речь идет не об изречении, а о поучительном поступке, жесте, поведении того или иного «учителя». Этот жанр представляет аналогию греко–римским анекдотам про философов (так называемая «хрия»).

Каждый отдельный евангельский эпизод, взятый в изоляции от целого, может быть квалифицирован как своего рода ма’асе; из таких ячеек, образованных по типу древней еврейской дидактики, построено евангельское повествование. Но между ним и его прототипами есть и существенная разница. Во–первых, это разница настроения, общего тона; в евангелиях, вдохновленных верой в немедленное обновление мира, гораздо больше праздничности, окрыленности, восторга — того, что на языке их авторов именуется «духовностью» и «харизматичностью», — так что талмудические рассказы кажутся рядом с ними будничными и прозаичными. Во–вторых, это разница в композиции: в иудейской литературе той эпохи не было связного повествования о жизни праведника, и ма’асе так и оставались как бы отрывочными фрагментами ненаписанных жизнеописаний. По–видимому, и предание о жизни Христа тоже прошло через эту стадию; Евангелиям предшествовали так называемые «логии», т. е. записи отдельных изречений, приписывавшихся Иисусу. Некоторые из них известны нам по египетским папирусам, обнаруженным при раскопках XIX—XX вв. Авторы Евангелий поставили перед собой задачу: сплавить фрагменты предания в единый религиозный эпос. Для этого в еврейской литературе предпосылок не было; форму целостной биографии выработала греко–римская литература, но ее установки были слишком иными, да и едва ли евангелисты (кроме, может быть, автора третьего Евангелия) знали языческую прозу. Задача была нелегкой, и решена она в разных Евангелиях по–разному.

Входящие в канон четыре Евангелия приписываются традицией Матфею, Марку, Луке и Иоанну; впрочем, обозначение «от Матфея» и т. п. еще раз напоминает, что речь идет не о привычном для нас (и для греко–римского читателя) понятии авторства, а о мистической (и характерной в целом для Востока) идее авторитета: не «Евангелие Матфея», а «Евангелие, скрепленное именем Матфея». Остро личностный характер раннехристианской психологии постоянно тяготеет к своей диалектической противоположности — к анонимности, к отказу от самоутверждения (в частности, авторского). Это весьма существенно сказывается на структуре литературного процесса первых времен христианства и впоследствии Средневековья. Некоторое понятие о том, как могло возникнуть, например, вошедшее в канон Евангелие от Матфея, дает очень древнее (первая половина II в.) свидетельство христианского автора Папия Гиерапольского: «Матфей составлял на еврейском языке запись речений (т. е. речений Иисуса, логий), а перелагали их на греческий язык, кто как сумеет».

Евангелие от Марка имеет более архаический облик, и есть все основания думать, что оно открывает известную нам евангельскую литературу (в каноне Нового Завета оно идет вторым — после Матфеева). На нем можно особенно хорошо проследить, как евангельское повествование по частям собиралось из отдельных ма’асе и логий: швы еще ощущаются, отдельные эпизоды и сообщения интонационно почти не соединены между собой, подробно изложенные фрагменты чередуются с крайне лапидарными пассажами (недаром тот же Папий находил, что у Марка недостаточно выявлено временное течение событий). Перед лицом трудностей композиционного порядка автор этого Евангелия, по–видимому, не мог извлечь для себя никакой пользы из опыта греко–римского биографизма; по всему складу своего творчества он стоял слишком далеко от светской античной литературы. Еще одна архаическая черта: в отличие от всех остальных Евангелий Евангелие от Марка не содержит длинных поучительных речей Иисуса (ср. роль речей в греко–римской историографии), но только краткие логии и притчи (машал) в их стилистически первозданном, не приближенном к греческим нормам виде. Литературных претензий у автора этого Евангелия нет, но властная и суровая краткость его изложения очень выразительна. Декоративные части (например, вступление) отсутствуют, сквозь греческий синтаксис то и дело просвечивает семитический языковый строй, много разговорных уменьшительных форм и варваризмов (не только семитического, но и латинского происхождения). Суровая простота характеризует не только слог, но и образы этого Евангелия.

Евангелие от Матфея представляет попытку решить жанровую проблему — проблему организации эпизодов в целое, опираясь по–прежнему не на греческие, а на семитические литературные традиции. Правда, греческий язык этого Евангелия корректней, чем у Марка, но этим его отношения с эллинской словесностью исчерпываются. Идейные интересы автора сосредоточены на преемственности между Ветхим Заветом и новой верой: Евангелие открывается родословием Иисуса, возведенным к патриархам Аврааму и Исааку и к царям Давиду и Соломону, а в дальнейшем изложении Христос настойчиво связывается с ветхозаветными пророчествами о грядущем Мессии; почти каждый эпизод получает пояснение: «и все это совершилось для того, чтобы сбылось Писание» (ср. Матф., 1, 22 и 23; 2, 16 и 17; 21, 4 и 5 и т. п.). Понятно, что и в литературном отношении автор стремится примкнуть к библейскому типу «священной истории» (свое сочинение он в первой фразе называет «книгой» в согласии с обыкновением Септуагинты; ср. «Книга Бытия»). В отличие от Маркова Евангелия Матфею удается создать плавно текущее повествование, но не за счет компоновки по типу греческой биографии, а посредством тщательно выдержанной однородности интонаций; цельность держится на ровном тоне. В центре стоят не события жизни Иисуса, но мессианское учение о нем и его собственное учение, поданное в стиле восточной дидактики. Вершина Евангелия от Матфея — знаменитая «нагорная проповедь» Христа (Матф., 5—7), где квинтэссенция евангельской этики изложена с фольклорной свежестью и образностью. К «нагорной проповеди» восходит множество словосочетаний, до сих пор бытующих в нашей речи: «соль земли», «светоч под спудом», «метать бисер перед свиньями», слова о птицах небесных, которые не сеют и не жнут, о полевых лилиях, которые одеваются краше, чем Соломон во славе своей, палестинская народная поговорка о сучке в глазу ближнего и бревне в собственном глазу.

Совершенно иной сфере принадлежит третье Евангелие. Традиция приписывает его, в отличие от прочих, не еврею, а греку, врачу из Антиохии Луке, автору еще одного новозаветного сочинения, тематически продолжающего Евангелие, — «Деяний апостолов». В самом деле, оба произведения выдают, как показывает анализ их языка и стиля, одну и ту же авторскую руку — если только не предполагать неправдоподобно искусной имитации одним автором манеры другого, — и рука это, несомненно, греческая. Волю к использованию светской литературной техники нельзя не чувствовать уже во вступительных строках Евангелия от Луки и «Деяний апостолов»; эти строки в обоих случаях содержат изящно построенные посвящения некоему Феофилу (литературная условность, хорошо известная по творчеству греко–римских авторов эпохи империи). Ясно, что автор хочет соединить традицию, намеченную первыми Евангелиями (он знает об их существовании — ср. Лк., 1, 1, — а Евангелие от Марка он, очевидно, использовал в собственной работе) с менее «провинциальными» формами. Это бросается в глаза уже на уровне словесной ткани; язык в целом стоит между разговорным греческим этой эпохи (так называемым койне) и пуристическим литературным языком; нередки утонченные аттикистские обороты. Отдельные семитизмы, никогда не имеющие такого резкого характера, как в Евангелии от Марка, лишь слегка подцвечивают текст, препятствуя слишком очевидному разрыву между этим Евангелием и традицией евангельского жанра. Еще очевиднее «эллинский» характер третьего Евангелия выступает на уровне композиции; если Евангелие от Марка давало «благовестие» о пришествии Христа в наиболее обнаженной форме, а Евангелие от Матфея — «священную историю» ветхозаветного типа, то Евангелие от Луки единственное из четырех, которое можно с оговорками охарактеризовать как «жизнь Иисуса»; конечно, оно сохраняет при этом ту же проповедническую установку, но облекает ее в устоявшиеся формы греко–римской биографии.

У автора третьего Евангелия есть постоянная потребность датировать излагаемые им события, связать их с ходом общей истории, в то время как это и в голову не приходило воспитанным на восточных образцах первым евангелистам (ср. хронологические указания: Лк. 1, 5; 2, 21; 3, 1 и 23 и др.). Постоянная ориентация на греческие модели историографии и гипомнематики (мемуарной литературы) чувствуется в «Деяниях апостолов». Даже болезни чудесно исцеленных обозначаются у этого автора точными терминами эллинистической медицины.

В композиционной структуре обоих произведений, приписываемых Луке, можно выявить чисто греческие хиазмы; далее, оба они имеют почти совершенно равный объем (примерно по 90400 греческих букв); это инстинктивное соразмерение словесных масс, которое слишком точно, чтобы быть случайным, очень характерно для греко–римского литературного вкуса с его любовью к симметрии. Но разительнее всего эллинистические черты третьего Евангелия прослеживаются на уровне содержания. Оно все проникнуто чуждой Востоку утонченной чувствительностью, сочетающейся со вкусом к натуралистической бытовой детали; только здесь мы встречаем рождественскую идиллию с упоминанием о яслях («И родила она сына своего первородного, и спеленала его, и уложила его в ясли, ибо не было для них места в гостинице» — Лк., 2, 7). Если у Матфея рождение Христа окружено чисто восточными фигурами магов–звездочетов (волхвов), то здесь их место заступают образы пастухов, робко слушающих ангельский гимн: «Слава в вышних богу, и на земле мир, в человецех благоволение!» (Лк., 2, 8—14). Обостренная чувствительность заставляет автора третьего Евангелия избегать слишком неутешительных мотивов или по крайней мере смягчать их: если у других евангелистов Христос бесконечно одинок среди людей, то у Луки оказывается, что все простые люди тянутся к нему, и только власть имущие готовят ему гибель. Страшные слова Христа на кресте: «Эли, Эли, лама савахфани!» («Боже мой, боже мой, зачем ты меня покинул!» — Марк, 15, 34 и Матф., 27, 46) — здесь заменены примирительной молитвой: «Отче, в руки твои предаю дух мой!» (Лк., 22, 46). В третьем Евангелии Иисус изображен божественнее, чем в первых двух, но в то же время и много человечнее: его главная черта — человеколюбие (в стиле философской philanthropia), любовь и сострадание к людской слабости; подчеркивается его всепрощающая мягкость к мытарям и грешникам («Сын Человеческий пришел не губить души, а спасать» — 9, 56) и отрицание человеконенавистнического морального педантизма («И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые» — 11, 46). Полный сострадания к другим, Иисус сам испытывает муки, взывающие к состраданию читателя: только в третьем Евангелии можно найти тон проникновенной меланхолии, звучащей, например, в словах: «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить ему голову» (9, 58). Особый тон лиризма придает Евангелию от Луки обилие женских образов, отсутствующих или не играющих важной роли у Марка и Матфея (Богоматерь и Елисавета, Мария и Марфа, Магдалина и т. п.); эта черта опять–таки ближе к эллинистической гуманности, нежели к восточным традициям. Женственный колорит третьего Евангелия хорошо гармонирует с эмоциональной чуткостью и впечатлительностью, которые отмечают его повествование (ср. знаменитую притчу о блудном сыне — 15, 11—32). Литературный талант и редкая способность психологического вчувствования позволили автору этого Евангелия создать на основе палестинских преданий новый тип выразительности, в котором с еще небывалой цельностью сливаются восточные и греческие черты.

Три первых канонических Евангелия при всем своем различии остаются в рамках одной и той же литературной формы, основанной на относительном равновесии наивной повествовательности и религиозно–морального содержания. По–видимому, по этому же типу были созданы и некоторые Евангелия, не вошедшие в канон (например, «Евангелие от евреев», интересное, в частности, тем, что было известно еще читателям IV в. не только в греческом переводе, но и в арамейском подлиннике). Когда возможности этой литературной формы оказались исчерпанными, дальше можно было идти двумя путями. Можно было дать автономию повествовательной фантазии, снять с нее все запреты и ограничения, открыть доступ самым диковинным, аморальным, противоречащим стилю христианства эпизодам, т. е. превратить серьезный религиозный эпос в занимательную и пеструю сказку. По этому пути пошли составители многочисленных апокрифов о детстве девы Марии и Христа («Евангелие от Фомы», «Первоевангелие Иакова Младшего», латинское псевдоевангелие Матфея). Образы канонических Евангелий подвергаются в апокрифах этого типа безудержному расцвечиванию и грубой вульгаризации (так, отрок Иисус изображен как опасный маг, использующий свою силу для расправы со сверстниками и учителями). Церковь боролась с этим видом низовой словесности, но истребить его не могла; он был слишком связан со стихией фольклора и слишком дорог широкому читателю. На протяжении всего Средневековья апокрифы любят, читают, а нередко и создают заново.

Но равновесие повествовательного и поучительного элементов в первоначальной евангельской форме могло быть нарушено не только в пользу повествования, но и в пользу умозрения. Эта возможность была реализована в многочисленных гностических (еретических) Евангелиях: в них рассказ о Христе лишен наивности, переосмыслен в духе мифологического символизма и насыщен религиозно–философским материалом («Евангелия» от египтян, от Филиппа, от Иуды, «Евангелие Евы», «Евангелие Истины» и т. п.). Аналогичный им литературный тип мы находим и в каноне Нового Завета. Это четвертое Евангелие — Евангелие от Иоанна.

Когда читатель первых трех канонических Евангелий переходит к четвертому, он попадает из мира хотя бы и необычных, но человечески понятных событий в сферу таинственных и многозначительных символов. Если Евангелия от Марка, Матфея и Луки раскрывают общедоступные стороны новозаветного учения, то Евангелие от Иоанна дает его сокровенную эзотерику. Земная жизнь Христа интерпретируется как самораскрытие мирового смысла (примерно так может быть передано греческое понятие «логос», условно переводимое по–русски как «слово»). Четвертое Евангелие обращается к важной для мифа идее изначального, исходного; оно с умыслом открывается теми же словами, которыми начат рассказ о сотворении мира в Ветхом Завете (Быт., 1, 1) — «в начале». Вот этот пролог: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово; оно было в начале у Бога. Все через него начало быть, и без него не начало быть ничто из того, что начало быть. В нем была Жизнь, и Жизнь была Свет человеков: и свет во тьме светит, и тьма не объяла его…» (Ио., 1, 1—5). Автор как бы сам вслушивается и вдумывается в постоянно повторяемые им слова–символы с неограниченно емким значением: уже в приведенном только что прологе появляются Слово, Жизнь и Свет, затем к ним присоединяются чрезвычайно важные словесные мифологемы — Истина и Дух. Изложение отличается сжатостью и концентрированностью; своему по–гераклитовски темному стилю автор сумел придать единственную в своем роде праздничность и игру — не случайно в топике четвертого Евангелия огромную роль играют переосмысленные символы дионисийского восторга (претворение воды в вино в гл.2, образ Иисуса — Лозы Виноградной в гл.15). Евангелист любит упоминать брачное ликование (брак в Кане, гл.2, слова Иоанна Предтечи, 3, 29: «Имеющий невесту есть жених; а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия–то радость моя исполнилась»); гибель Христа он описывает как его мистериальное «прославление» (12, 23 и др.). Эта динамика экстаза выражена такими словами: «Дух веет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда он приходит и куда уходит, так бывает со всяким, рожденным от духа» (3, 8). Если третье Евангелие ввело в кругозор раннего христианства эллинистическую моральную и эмоциональную культуру, то четвертое Евангелие ассимилировало греческую философскую мысль и диалектику греческого мифа, — разумеется, радикально переработав и то и другое в духе христианской мистики.

«Апокалипсис» примыкает к старой традиции восточного мистического осмысления истории (ветхозаветная «Книга пророка Даниила», зороастрийская и кумранская эсхатология); он рисует конечные судьбы мира как последнее столкновение добра и зла. Зло изображено как «звериная» мощь римской государственности, все подминающая под себя: «И увидел я другого зверя, выходящего из земли… И дано было ему вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не станет поклоняться образу зверя. И он сделает так, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание на правую руку их или на чело их» (Апок., 13, 11 и 15—17). Рим, «великий город, царствующий над земными царями» (17, 18), оказывается Блудницей Вавилонской, «яростным вином блудодеяния своего напоившей все народы» (18, 2). Все это преступное величие, построенное на крови «святых божьих», будет сметено мировой катастрофой, набросанной в архаически–косноязычном стиле: «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить вино ярости божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева его, и будет мучим в огне и сере перед святыми ангелами и перед Агнцем; и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его!» (14, 9—11). Затем обновленное мироздание, очистившись от скверны, вступает в новое бытие; тот, кто мужественно перенес испытания, получает награду, а «боязливые» (21, 8) посрамлены. Эти пророчества призывают христианина «смело и гордо провозглашать себя приверженцами своей веры перед лицом противников» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 22, с. 480). Гневная непримиримость героической поры христианства хорошо выразилась в словах: «О, если бы ты был холоден или горяч! Но так как тепел, а не холоден, извергну тебя из уст моих» (Апок., 11, 15—16). Этот же пыл и вызов мы встречаем в послании к смирнейцам, приписываемом Игнатию Богоносцу, но не вошедшем в канон Нового Завета: «Для чего я предаю себя смерти: огню, мечу, диким зверям? О, ближе к мечу — ближе к богу; в пасти диких зверей ты в руках божиих. Так да совершится же это во имя Иисуса Христа! Ради того, чтобы пострадать с ним, я вытерплю все, если он, совершенный в мужестве, подаст мне силы» (4, 2). Такие интонации постепенно становятся топикой обширной литературы о мучениках — важнейшего рода раннехристианской словесности.

«Апокалипсис» стоит у истоков средневековой литературы «видений». Визионерские записи не всегда приобретали столь грандиозный характер; более обычный образец жанра дает «Пастырь» Гермы, принадлежащий, по–видимому, первой половине II в. и одно время едва не вошедший в канон. В начале этой книги просто и доверительно излагается любовное переживание автора — римского раба, издали влюбленного в свою госпожу; затем он в ряде видений получает упреки за столь низменные чувства, и образ женщины, в которую он был влюблен, вытесняется идеальными женскими образами Добродетели и Церкви. Эта сублимированная эротика — своего рода христианская параллель к «Пиру» Платона — сочетается с необычайной мягкостью и улыбчивостью настроения; трудно подыскать больший контраст к суровости «Апокалипсиса». Персонажи видений Гермы, даже браня его за прегрешения, торопятся утешить его шуткой, как огорченного ребенка: их внушения спокойны и благостны: «Возлюби простоту, стань бесхитростным и уподобься младенцам, еще не понимающим порока» (27, 1). Попав на лоно природы, Герма, как истинный горожанин, впадает в умиленный восторг (3, 1). Все это в сочетании с верой, что для человека не так трудно стать добрым и чистым — стоит только захотеть, — создает своего рода буколическую атмосферу, к которой хорошо подходит «пастушеское» заглавие.

Жанр «видений» имел в будущем огромные перспективы; интересно, что те его поздние образцы, в которых он достиг предельной вершины — «Vita nova» и «Божественная Комедия» Данте, — имеют некоторые общие черты с простодушным сочинением Гермы.

Наряду с повествовательной и визионерской литературой развивалась и литература дидактическая. Среди известных нам памятников последней особое место занимают входящие в новозаветный канон четырнадцать посланий, приписываемых апостолу Павлу. Среди них по крайней мере четыре (Послания к римлянам, к галатам и два Послания к коринфянам) принадлежат одному автору, обладавшему чрезвычайно сильной и своеобычной писательской индивидуальностью. Но и другие послания этого цикла, даже те из них, которые заведомо не могут быть приписаны тому же автору (например, Послание к евреям, вызывавшее сомнения еще у Оригена), все же находятся в русле идейных и литературных тенденций, предначертанных его творчеством. Весь «Павлов» (паулинистский) цикл представляет некоторое единство, и поэтому целесообразно рассматривать его в целом, сосредоточивая внимание на указанных выше самых ранних и самых важных текстах.

Стиль паулинистских посланий отмечен таким уверенным использованием греческой литературной техники, подобное которому мы найдем в пределах Нового Завета разве что в лучших местах Евангелия от Луки (примечательно, что предание рисует Луку учеником и соучастником Павла в его апостольских трудах). И на эти послания легло разнообразное влияние семитизмов Септуагинты; но основные черты их литературного облика сформированы совсем иной традицией — жанровыми законами греко–римской диатрибы, которая как раз в это время играет роль универсального инструмента стоической проповеди. Мы находим в посланиях апостола Павла все важнейшие черты этой формы: раскованность и нервную живость интонаций, имитирование спора с воображаемым собеседником или с самим собой, свободный переход от темы к теме, непринужденную разговорную лексику. Эти черты приобретают особое значение в их соотнесенности со сложным идейным миром паулинистских текстов.

В центре этого идейного мира стоит антиномия «закона» и «свободы». «Закон» — это прежде всего система иудейских заповедей (поэтому ближний прицел паулинистских доводов связан с нуждами антифарисейской полемики; но постепенно ход мысли расширяет это понятие, и оказывается, что «закон» — это всякая этика, оформленная как система норм и запретов. В условиях острого социального кризиса сама оправданность таких норм стала проблемой. Не провоцирует ли запрет волю к его нарушению? Автор Послания к римлянам решительно отвечает на этот вопрос: да! «Я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: „не пожелай!..“ Когда пришла заповедь, то грех ожил» (Римл., 7, 8). Этот логико–психологический ход легко мог привести к радикальному аморализму; действительно, многие гностические мыслители именно к такому итогу и приходили. Во II в. некий Эпифан, гениальный юноша, умерший в возрасте 17 лет, но до этого успевший написать трактат «Об общности», рассуждает так: «Вздорно слово законодателя „не пожелай“, и еще того более вздорно то, что идет дальше — „достояния ближнего твоего“: ибо тот самый бог, который вложил в людей вожделения, притягивающие друг к другу эти определенные к соитию существа, повелевает истребить вожделения, хотя он не отнял их ни у одного живого существа! Но слово „жену ближнего твоего“ наиболее вздорно, ибо таким образом общность насильственно превращается в собственничество» (Климент Александрийский, «Строматы», III, 3, 9). Эпифан требует безудержной свободы для желаний человека, ибо они суть «божеское установление». С другой стороны, менее радикальные моралисты могли избегать аморализма, но безусловно отрицать «закон» как абсолютное зло во имя какой–нибудь категории, более почтенной, чем грубый произвол, — например, во имя «милосердия». Этот вариант избрал Маркион (первая половина II в.): согласно его учению, над злым богом Ветхого Завета, в своей злобе даровавшим людям закон и справедливость, стоит истинный, до последнего времени неведомый бог милосердия. Христос был сыном именно его, а не ветхозаветного лжебога, и с тех пор как «благая весть» милосердия возвещена, демонический характер законнической морали стал очевидным.

И Маркион, и Эпифан ссылались на послания апостола Павла; между тем сам их автор не сделал из своего учения столь разрушительных для конструктивной этики выводов, а ведь он, казалось бы, вплотную к ним подходит. «Свобода» — одно из ключевых понятий паулинистского словаря. «Господь есть дух, а где дух господень, там свобода» (II Кор., 3, 17), — но ведь так говорили и гностики, требуя полной свободы произвола для «духовных» людей, богоподобность которых уже не боится никакой скверны. Прямо произносится зажигательное слово: «Мне все позволено» (I Кор., 10, 23). Система религиозных запретов подвергнута разгромной критике: «Для чего вы, словно бы принадлежащие этому миру, держитесь постановлений: «не прикасайся», «не вкушай», «не дотрагивайся»? Это имеет только вид мудрости в выдуманном служении, смиренномудрии и изнурении тела» (Кол., 2, 20—23). И всякий раз, дойдя до грани нигилизма, паулинистская мысль делает резкий поворот, словесно фиксируемый характернейшим для Павловых посланий восклицаниям: «отнюдь!» (букв. «да не будет»). «Так что же? Станем предаваться греху, коль скоро мы не под законом, а под благодатью? Отнюдь!» (Рим., 16, 15).

Выход из тупика паулинизм ищет в мистической диалектике свободы, которая должна быть осмыслена не как свобода произвола, а как свобода от произвола, как самоотречение и в этом смысле как «смерть»: человек свободен от «закона» лишь в той мере, в которой он «умер» для произвола (Рим., 6). В свободе человеку предлагается найти «благодать» — данную свыше возможность к выходу из инерции зла, и «любовь» — внутреннюю готовность к самоотречению. Любовь оказывается для паулинизма критерием всех ценностей, ибо на ней он, кроме всего прочего, строит свою утопиюсоциальной этики: «Если я говорю на языках людей и ангелов, а любви не имею, я медь звенящая или кимвал бряцающий. Если я имею пророческий дар, и проник во все тайны, и обладаю всей полнотой познания и веры, так что могу двигать горами, а любви не имею, я ничто. И если я раздам все достояние мое, и предам мое тело на сожжение, а любви не имею, то все это напрасно. Любовь великодушна, милосердна, любовь независтлива, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своей выгоды, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; она все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит» (I Кор., 13, 1—7).

Послания апостола Павла тем и отличаются от бесчисленных памятников христианской назидательной словесности, что в них мысль идет через противоречия и мучительно борется сама с собою. Это придает паулинистским текстам пульсацию жизни. В них органично воспринята и по–новому разработана форма диатрибы с ее «полифоничностью» внутреннего спора, в ходе которого автор перебивает себя и спорит с возможными выводами из собственных рассуждений.

Послания апостола Павла, будучи тысячами нитей связаны с современной им литературной ситуацией, в то же время во многом предугадали стиль средневековой экспрессивности. В конце IV в. такой столп церковной литературы, сам оказавший колоссальное влияние на последующие века, как Иоанн Златоуст, не только чтил в Павловых посланиях священный текст, но и любовался ими эстетически; собственный стиль Иоанна, острый и напряженный, во многом конгениален этому образцу.

* * *
Становление христианской литературы было для культуры Средиземноморья первых веков нашей эры важнейшим сдвигом, и притом не только идеологического, но и историко–литературного порядка. Во многих отношениях этот сдвиг имел разрушительный характер.

Но, как всегда бывает в подобных случаях, временное разрушение языковых форм обернулось его обогащением. Это выявилось уже к IV в., когда первоклассный стилист Иероним уже способен в переводе на латинский язык Ветхого и Нового Заветов намеренно воссоздавать специфику их стиля, как эту специфику схватывает его воспитанный на Цицероне вкус, а Августин создает в своей «Исповеди» органичный и цельный сплав вергилианской классики, библейского лиризма псалмов и пафоса Павловых посланий. Одновременно в грекоязычной литературе уже упоминавшийся Иоанн Златоуст работает над таким же синтезом новозаветных интонаций с традициями аттического красноречия.

Раннехристианская литература дала важнейшие стимулы литературному развитию на языках народов Ближнего Востока — сирийском, мандейском, коптском и т. п. Но если с приходом ислама, который, впрочем, сам не смог бы возникнуть без этих стимулов, ближневосточный мир начинает строить свою культуру на иной основе, то для Европы на протяжении всего Средневековья чтимое наследие первых веков христианства остается мерой всех вещей, универсальным образцом для собственного творчества. Ренессанс и Реформация, создав более непринужденное отношение к священным текстам, одновременно создали предпосылки для собственно эстетического их переживания. Это в известной мере выявилось уже у М. Лютера, в переводе обоих Заветов заложившего основы немецкой стилистики. В новоевропейской литературе словесный строй Библии долгое время служит благотворным противовесом к слишком формализованному миру классицистической традиции, предлагая более динамичную и экспрессивную систему образов; обращение к нему было типичным для стиля барокко, сентиментализма, «бури и натиска» и т. п. Постепенно библейские обороты теряют связь с христианской идеологией, оставаясь знаками сверхобычного эмоционального напряжения и размаха. Таким образом, работа первых христианских авторов, связавших европейскую традицию с наследием Ветхого Завета и создавших собственный мир образов, находит отклики на всем двухтысячелетнем пути европейского литературного развития.

Мировая литература на рубеже новой эры

П. А. Гринцер
В течение столетий и даже тысячелетий развития литератур Древнего мира культурные и литературные связи и контакты между различными народами, государствами, континентами существовали, по–видимому, постоянно, но временами были настолько слабыми, что теперь их иногда уже трудно определить. Однако, если мы и не можем восстановить эти контакты во всей полноте, отдельные их фрагменты прослеживаются достаточно четко и определенно. К последствиям никогда не прекращавшегося процесса межлитературных связей и взаимодействия мы вправе отнести несомненную генетическую близость древнейших слоев индийской и иранской литератур, выразившуюся в чертах идеологического и формального сходства памятников Вед и Авесты; прямую преемственность тем и жанров в литературах на шумерском, аккадском и отчасти хурритском и хеттском языках; очевидные следы вавилонского и египетского влияния, которые обнаруживаются в угаритской и древнееврейской литературах и т. д.

Не является исключением и литература греко–римской античности, хотя здесь наши поиски во многом ограничены недостаточной изученностью вопроса, отчасти вызванной инерцией традиционных представлений об исключительности греческой цивилизации. Тем не менее можно определенно утверждать, что во всяком случае формирование греческой культуры и литературы проходило в тесной связи с цивилизациями Древнего Востока. По мере того как умножаются наши сведения о догомеровской, эгейской эпохе истории Греции, обнаруживаются все новые и новые черты ее сходства с древними культурами хеттов, семитов, египтян; и, вероятно, знакомством, контактами, а может быть, в какой–то мере генетической причастностью к этим культурам объясняются и поразительные совпадения в греческой и хеттской мифологиях, и параллельные мотивы в эпосе о Гильгамеше и поэмах Гомера, и известное родство греческих, индийских, вавилонских и египетских басен.

Подобные примеры межлитературных связей и контактов вряд ли можно оспаривать, однако, как уже отмечалось выше, они кажутся фрагментарными, а ввиду бедности прямых исторических свидетельств их, как правило, трудно конкретизировать. И только к концу древнего периода развития литератур мы вступаем на твердую историческую почву.

Завоевания Александра Македонского по праву считаются одной из важнейших вех мировой истории. Хотя основанная им империя вскоре после его смерти (323 г. до н. э.) распалась, принципиальные последствия его завоеваний были более устойчивыми и сказывались в течение нескольких столетий. В Египте и на большей части Азии (от Эгейского моря до Пенджаба) создаются греческие государства, во главе которых стоят преемники Александра, окруженные греко–македонской знатью. Происходит усиленная греческая колонизация Востока; многие старые и вновь основанные восточные города — Александрия, Пергам, Антиохия, Селевкия, Тир, Апамея, Бактра и другие — становятся экономическими и культурными центрами, организованными и управляемыми по образцу греческого полиса. Оживленная торговля тесно связывает самые отдаленные области Европы и Азии, а определенное сходство законодательства, правовых норм, характера образования и быта придает новым государствам известное единообразие. Наконец, греческий язык, сменив в этой роли на Ближнем Востоке арамейский, стал своего рода языком международным (койне) и был принят в качестве не только государственного, но и литературного в Египте и Вавилоне, Сирии и Парфии. Этот процесс экспансии греческой культуры за пределы своей родины и синтеза греческих и восточных элементов, который продолжался приблизительно три последних века до н. э., получивших в истории название эпохи эллинизма, практически охватил почти весь цивилизованный мир того времени. Даже в области, где не было греческих царств, например в Северный Судан и Эфиопию, проникает греческое влияние, и сложившиеся там государства, Мероэ, а позже Аксум, стали важным связующим звеном между народами Тропической Африки и цивилизациями Средиземноморья. Эпоха эллинизма подорвала былую этническую разрозненность, покоившуюся на древних племенных связях, привела к резкому усилению контактов между странами, и впервые в истории мировой литературы (во всяком случае впервые с документальной достоверностью) именно об этом времени мы получаем возможность говорить как о периоде, создавшем условия для интенсивного и плодотворного взаимодействия литератур.

Однако, как это на первый взгляд ни выглядит парадоксальным, несмотря на очевидное и усиливающееся взаимовлияние и даже частичный синкретизм в области религии, философии, науки и искусства, наши сведения о литературных связях этой эпохи довольно скромны. Причина этого, по–видимому, в том, что столкнулись литературы уже вполне сложившиеся, зрелые, и требовалось немалое время, чтобы преодолеть инерцию местных художественных стилей, замкнутость литературной традиции. Среди иных форм культуры эллинизма литература оказалась наименее «открытой», и литературные контакты развивались в ограниченных пределах. Естественно было бы предположить, что основное направление литературных влияний шло в то время, как и экспансия эллинской культуры, с Запада на Восток. Казалось бы, перемещение центров литературной жизни из Афин и материковой Греции в Малую Азию и Ближний Восток и далее подтверждает это предположение. Однако писатели и поэты, стекавшиеся в новые центры и примыкавшие, например, к александрийской, косской или пергамской литературным школам, творили — эллины они были или не эллины — в русле сугубо эллинской традиции, и их произведения принадлежали, как правило, именно ей, объединенные в широкое понятие эллинистической греческой литературы. Что же касается литератур собственно восточных, развивавшихся в первую очередь на базе местных традиций, то фактов, которые свидетельствовали бы о прямом воздействии на них греческих образцов, не так много. В основном они касаются развития историографии.

Народам Древнего Востока, как правило, был чужд дух строгого исторического исследования. Исключение, пожалуй, составляют ассирийские царские хроники, но и они содержат скорее информацию о деяниях какой–нибудь династии, чем подлинную историю страны и народа. Между тем именно в эллинистическую эпоху — под явным влиянием популярных и авторитетных греческих историй — возникают многочисленные исторические сочинения у египтян и вавилонян, парфян, евреев и финикийцев. Грек Александр Полихистор (I в. до н. э.) сохранил для нас названия десятков такого рода трудов по истории Египта, Ливии, Индии, Крита, Фригии, Сирии, Вифинии, Иудеи и т. д., а также приводит отрывки из них. С некоторыми историями, обычно во фрагментах, мы знакомы и по другим источникам. К числу наиболее значительных относятся «Вавилонская хроника» Бероса (начало III в. до н. э.), жреца храма бога Бела (Ваала) в Вавилоне, «Египетская история» Манефона (начало III в. до н. э.), история Парфии Аполлодора из Артемии (конец II — начало I в. до н. э.), финикийские хроники некоего Менандра (ок. II в. до н. э.), истории еврейских царей, принадлежащие перу Деметрия (конец III в. до н. э.), Эвполема (II в. до н. э.) и Артапана (начало I в. до н. э.).

Побудительным стимулом для большинства восточных историков служило желание возвеличить свой народ и доказать грекам его ведущую роль в создании мировой цивилизации. Так, Берос на протяжении всех трех книг своей хроники восхвалял «мудрость» вавилонян и перечислял их достижения, во многом способствуя ознакомлению греков с успехами вавилонской астрономии и математики; Эвполем изображает Моисея первым в мире мудрецом, изобретателем алфавитного письма; Артапан же связывает с именами Авраама, Иосифа и Моисея основы не только еврейской, но и египетской, а через ее посредство — и греческой культуры.

Апологетические тенденции не мешали, а, может быть, скорее содействовали тому, что, как правило, местные истории писались на греческом языке и приспособлялись к греческому вкусу. Влияние греческих образцов особенно четко ощущается в попытках рационалистически объяснить народные сказания и легенды. Так, Берос, попытавшийся объединить в своем труде местные предания с хронологическим принципом эллинской историографии, излагая вавилонскую легенду о потопе, добавляет от себя: «Этот рассказ — аллегорическое изображение природных явлений». К аллегорическим либо рационалистическим истолкованиям прибегают и еврейские историки всякий раз, когда они пересказывают библейские сюжеты. Среди них Эвполем для придания своему сочинению исторической достоверности даже заставляет Соломона обмениваться с египетским фараоном и царем Тира письмами, которые составлены в целом в эллинистическом эпистолярном стиле.

Но при всей ориентации на греческие образцы в исторических восточных хрониках легко прослеживается отечественная литературная традиция с ее привычной мифологической основой. Берос начинает свою историю на восточный манер: со сказания о творении мира, а затем о всемирном потопе и мифических царях древности; у еврейских авторов легендарные и библейские сюжеты заслонили, по сути дела, рассказ о реальных исторических событиях; у Манефона за чуждым греческим обликом его труда ясно просвечивает манера изложения, даже фразеология египетских папирусов, и вся его хроника отчасти напоминает народные египетские сказки.

Если оставить в стороне историографию, то сколько–нибудь явные следы греческого влияния на собственно восточные литературы эпохи эллинизма в большинстве случаев удается обнаружить лишь с большим трудом. Прежде всего это влияние почти не коснулось литератур на местных языках, литератур, уходящих своими корнями в далекое прошлое. Хотя в северной Индии уже в начале II в. до н. э. возникли греческие царства, индийская литература этого периода продолжала развиваться, не подвергаясь воздействию иноземной традиции[30]. Эллинистические веяния не сказались по существу и на развитии древнеиранской литературы. В Вавилоне при правлении Селевкидов составляются научные труды, переводятся и комментируются ритуальные тексты, перелагаются в стихи мифы, но все это оживление творческой деятельности протекает в духе местных традиций, традиций клинописной литературы, несмотря на то что рядом существуют и греческий театр, и гимнасии, и учреждения полиса. Не составляет исключения и обширная литература палестинских евреев на древнееврейском и арамейском языках. В эллинистическую эпоху были созданы поздние книги ветхозаветного канона, в том числе «Песнь песней», «Екклезиаст», «Книга пророка Даниила», некоторые разделы «Книги притчей Соломоновых» и большая часть апокрифов, среди которых имелись книги гимнов и поучений, легенды и псалмы, а также апокалипсисы с новой религиозной ориентацией («Книга Еноха», «Книга празднеств», «Завет двенадцати патриархов» и др.), повлиявшие впоследствии на литературу Нового Завета, а во многом даже предвосхитившие ее. Но ни одно из этих сочинений не только не обязано своим происхождением греческим идеям или литературным формам, но и едва ли несет на себе даже отпечаток их влияния. Те параллели с эпикурейским и стоическим учениями, которые исследователи находят в «Екклезиасте», по–видимому, вполне объяснимы общими идеологическими веяниями эпохи, а связь формы того же «Екклезиаста» или другой ветхозаветной книги — «Иова» с диатрибой не нуждается в постулировании греческого влияния, потому что диатриба в своих истоках — не греческий, а восточный жанр.

Весьма ограниченной в эпоху эллинизма была также роль восточных литератур на греческом языке, если иметь в виду под этим термином произведения, хотя и созданные по–гречески и под воздействием греческих литературных форм, но опирающиеся на местный материал, на отечественные предания, концепции и верования. Такая литература существовала, по–видимому, в Парфянском царстве, где и после правления Селеквидов в Иране греческий язык продолжал некоторое время оставаться языком поэзии. Однако известно о ней немного. В архиве парфянских царей сохранились четыре греческих стихотворения (три эпиграммы и лирическая ода в честь Мары–сирийского Аполлона), датируемые II—I вв. до н. э. Ода написана акростихом, популярным в сирийской лирике, и в нем сообщается имя автора — некоего Геродора, сына Артемона.

Более значительна и несколько лучше сохранилась египетская эллинистическая литература, в основном представляющая собой переложения на греческий язык египетских литературных текстов. Из уцелевших фрагментов этой литературы выделяются «Пророчество горшечника», содержащее предсказания грозящих Египту бед в духе древних речений Ипуера и Неферти; греческий папирус с началом сказки о фараоне Нектанебе; «Славословие Исиды» — гимн, созданный по канону египетской ритуальной поэзии, но в то же время сближающий Исиду со всевозможными другими богинями, которые почитались в эллинистическом мире.

Наиболее обширной в сравнении с иными восточными эллинистическими литературами была литература евреев за пределами Иудеи, в так называемой диаспоре (рассеянии), и прежде всего в Александрии, где для местных евреев греческий язык в скором времени стал разговорным и использовался даже при богослужении. Наиболее значительным памятником иудейского эллинизма диаспоры является перевод Ветхого Завета — Септуагинта (III—I вв. до н. э.). Греческий язык перевода далек от классической нормы, его лексика и синтаксис были необычны для греческого слуха, но в целом стиль Септуагинты, сохранивший многое от своеобразия стиля еврейского оригинала, лег в основу новой литературной традиции, к которой примыкает и греческий Новый Завет, и вся древняя христианская теология и литургия.

Стиль перевода Септуагинты повлиял на так называемые «II и III Книги Маккавеев»[31], первая из которых излагает историю маккавейского восстания в Иудее (166—164 гг. до н. э.), а вторая представляет собой псевдоисторическую фикцию. Последняя «IV Книга Маккавеев» (начало I в. до н. э.) написана уже не только по–гречески, но и вполне в греческом стиле и духе. Это типичный эллинистический дидактический трактат в форме диатрибы, пронизанный стоической моралью и реминисценциями из Платона.

Своеобразной амальгамой еврейских и греческих философских идей являются также сочинения александрийцев Аристобула (ок. середины II в. до н. э.) и в особенности Филона (ок. 30 г. до н. э. — 50 г. н. э.). Оба они в духе стоиков прибегают к аллегорическому методу истолкования Библии и пытаются согласовать ее содержание с учениями Пифагора, Платона и Зенона. Филон, в частности, был главным посредником между философией Платона и христианской традицией, и для последней особо важную роль сыграло его учение о логосе как высшей манифестации божественной активности.

Для становления ранней христианской литературы имели немалое значение и такие эллинистические произведения, как III—V книги «Сивиллиных оракулов» (III книга относится к середине II в. до н. э.)[32] и «Книга премудрости Соломоновой» (начало I в. до н. э.), в которых платоническое противопоставление души и тела и стоическое учение о добродетели сочетались с ярко выраженными мистицизмом и эсхатологией в духе современных им еврейских апокрифов.

Влияние греческой традиции на литературу диаспоры не ограничивалось заимствованием философских идей, усвоением чужого языка и манеры изложения. Были предприняты также более или менее успешные попытки прямой пересадки на новую почву чуждых ей до той поры греческих литературных жанров. Сохранились фрагменты из двух эпосов поэтов Филона Старшего и Феодота (начало II в. до н. э.), перелагавших греческими гексаметрами библейскую историю, а также отрывки трагедии «Исход» Иезекииля (ок. 150 г. до н. э.). Иезекииль, который, по сведениям христианских писателей, был автором еще нескольких драм, в своей трагедии достаточно строго следует библейскому рассказу, но обрабатывает его с помощью тех же приемов и в том же духе, в каком греческие трагики, и в особенности Еврипид, обрабатывали сюжеты Гомера.

Наши сведения о грекоязычной еврейской литературе в Александрии убедительно показывают, что в целом эта литература действительно была значительным явлением эллинистического синкретизма, но возможности такого синкретизма были определены, видимо, специфической ситуацией эллинизированной диаспоры. Поэтому, как мы видим, опыт этой литературы лишь в малой мере характерен для иных литератур Востока.

До сих пор мы говорили о влияниях, шедших из Греции на Восток. Но культурный синтез эллинистической эпохи предполагал и влияния противоположного направления. Приходится, однако, признать, что если на греческой литературе и сказалось воздействие литератур восточных, то сказалось оно в весьма опосредованной, хотя временами и устойчивой форме.

Можно, правда, перечислить большое число греческих писателей, риторов и философов, вышедших из отдаленных городов и провинций эллинистического Востока: из Вавилона, Апамеи, Сидона, Тарса, Самосаты, Кирены и т. д. Но, как мы уже говорили, их произведения обычно не выходят за рамки греческой литературной традиции, они органично вошли в основной поток греческой мысли и письменности и должны быть рассматриваемы в его русле. Лишь немногие внесли в него новые, восточные по происхождению, элементы.

Оригинальным писателем–новатором был, видимо, Менипп из Гадар (в Сирии), живший в начале III в. до н. э. От его произведений почти ничего не осталось, но имя его ассоциируется с новым жанром греческой литературы — менипповой сатурой. Преемниками Мениппа в этом жанре стали сириец Мелеагр (140—70 гг. до н. э.), опять–таки из Гадар, и римлянин Варрон. От менипповых сатур Варрона также сохранились только фрагменты, но известно, что он повлиял на Горация, Сенеку, Ювенала и Петрония, в то время как непосредственно самим Мениппом вдохновлялся Лукиан. Основной формальной особенностью язвительных и пародийных менипповых сатур было смешение в пределах одного и того же текста стихов и прозы. Классическая греческая литература такого смешения не знала — это традиционная семитская (ср. арабские макамы) и вообще восточная форма («обрамленная повесть»). Поэтому, когда вслед за Мениппом и Мелеагром мы обнаруживаем чередование прозы и стихов в отдельных произведениях Сенеки, Петрония и даже Боэтия, то вправе видеть здесь следы восточного жанрового влияния.

Еще более значительным по своим последствиям было восточное влияние на становление греческого романа. Предположить такое влияние заставляют нас не столько традиционно экзотические сюжеты греческих романов III—V вв., сколько тот факт, что сами истоки жанра ведут на Восток. Видимо, ко II в. до н. э. восходит первая версия «Романа об Александре», приписанного впоследствии Каллисфену и в различных вариантах известного всему миру от Британии до Малайи. Роман этот, как показывают обнаруженные не так давно папирусные фрагменты, возник на египетской почве, насыщен чудесами и фантастическими приключениями, и его содержание было окрашено египетским патриотизмом. Приблизительно тогда же, когда и «Роман об Александре», в египетской диаспоре на греческом языке, близком к языку Септуагинты, был написан роман «Иосиф и Асенеф», в котором беглое упоминание в Библии о женитьбе Иосифа на дочери некоего египетского жреца (Быт. 41, 45) было развернуто в насыщенное любовными и авантюрными элементами повествование[33]. В том же духе псевдоисторического сказочного вымысла изложены приключения Моисея в уже упоминавшейся еврейской истории Артапана и составлен вавилонский «Роман о Нине» (I в. до н. э.), легендарном царе ассирийцев. Был, наконец, сирийцем, хорошо знавшим отечественную литературу и язык, Ямвлих (II в. н. э.), чья «Вавилонская повесть» известна нам лишь в пересказе. Насколько можно думать, в содержании ранних романов всегда сочетались два основных мотива: легендарно–исторический, сводящийся, в духе восточной эллинистической историографии, к прославлению мудрости, добродетели и необычных подвигов героя, и эротический, причем первый играл основную роль. Оба эти мотива были унаследованы, по всей очевидности, позднеантичным греческим романом, но «исторические» компоненты сюжета оказались в нем отодвинутыми на второй план.

Отдельные примеры восточных влияний в греко–римской литературе, так же как и влияний, шедших в обратном направлении, можно было бы и умножить, однако число их все же будет невелико, и они свидетельствуют скорее о возможностях литературных связей между народами эллинистического мира, чем о подлинной реализации этих возможностей. Слишком велико было взаимное отчуждение в предшествующие эпохи, и требовались более длительные и повсеместные контакты, чтобы создать необходимый для равноправного и разностороннего литературного обмена идеологический климат, согласовать и в какой–то мере унифицировать разнородные представления, традиции и устремления. В конце концов эллинизм такой климат создал, однако последствия этого в полной мере сказались уже в столетия, падающие на расцвет Римской империи.

Эллинизм подорвал основы прежних государственных объединений, как восточной деспотии, так и греческого полиса. Полисный (общинный) идеал потерпел крах, границы мира, в котором полису суждено было затеряться, неизмеримо расширились, и духовной опорой в нем теперь становятся универсализм и, как естественная на него реакция, индивидуализм. Величайшим достижением эллинистической эпохи было признание того, что, по крайней мере потенциально, все люди равны, и отсюда возникла концепция мира как единого общества (ойкумены). Уже киник Диоген в ответ на вопрос, из какого города он происходит, отвечал: «Я гражданин мира». Универсалистские идеи сказались на деятельности Александра Македонского, равно воодушевляли и стоиков, и эпикурейцев.

Вместе с тем в философии, искусстве и литературе кризис полисного миросозерцания обусловливает движение от абстрактно–героического к конкретно–гуманистическому идеалу, от общего к индивидуальному. Именно в эллинистическое время развивается искусство реалистического портрета, в литературе трагедия уступает место новой комедии, а интерес к подвигам мифических героев вытесняется интересом к любовным историям и быту рядовых людей. Для эллинистической философии характерно стремление разрешить вопросы практической пользы, космология и физика в ее учениях служат лишь подпорками для этики. Обе важнейшие философские школы эллинистической эпохи — эпикуреизм и стоицизм — исходили из того, что человек перестал быть частицей полиса и ценен сам по себе. Целью их учений было благо отдельного человека, и отсюда — проповедь добродетели и самодисциплины. При этом обе школы, особенно стоицизм, впитали в себя не только эллинское философское наследие, но и этические воззрения и устремления древних восточных мыслителей. Большинство учителей Стои, в том числе и ее основатель Зенон, были выходцами с Востока, и в их учении о моральном долге, в их космогонических воззрениях, наконец, в их склонности к монотеизму слышатся отзвуки то ветхозаветной проповеди, то вавилонских астрологических учений.

Космополитические и индивидуалистические тенденции эпохи особенно явно сказались в области религии. Взаимопроникновение культур Востока и Запада выразилось, в частности, в возникновении синкретических культов. Отождествленные с местными богами, почти во всех эллинистических городах почитались боги иных народов. Культ египетского Осириса проник в Афины, и там же нашли себе приверженцев сирийские Адад и Атаргатис, фригийская Кибела, иранский Митра. С другой стороны, греческому Зевсу, уподобленному Яхве или же Белу (Ваалу) и Мардуку, приносились жертвы в Иерусалиме и Вавилоне, а вавилонской Нанайе — в Египте и Согдиане.

Процесс религиозного синкретизма нередко выливался в попытки создания монотеистической религии. Атрибуты отдельных богов переносились на одного бога, и предтечей такого единого верховного существа были, например, Серапис, чей культ сначала был введен Птолемеем I в Александрии, а затем распространился по всему эллинистическому миру, греческий Дионис или египетская Исида, которую чтили в это время повсюду — от Галлии до Сирии.

Изменилось и отношение к богам. В глазах верующих они теперь в первую очередь рассматривались как источник и оплот нравственного возрождения мира, личного спасения и бессмертия. Отсюда — новые эпитеты, которые стали к ним прилагаться. — «Спаситель», «Благодетель» и т. п.; отсюда — повсеместное распространение религиозных мистерий (орфических, дионисийских, мистерий Исиды, Кибелы, Митры и пр.), участие в которых, с точки зрения верующего, очищало человека и приобщало его к судьбе бессмертного, умирающего и воскресающего бога. Стремление индивидуума, чувствующего себя беззащитным в окружающем мире, страдающего от социального гнета и политических бурь, к спасению, его вера в приход мессии и справедливый божественный суд на людьми выразились также в создании тайных обществ, религиозных общин типа пифагорейских в Греции и кумранской в Иудее.

Тем самым, как мы видим, эллинизм уже подготовил почву для возникновения мировых религий, получивших такое именование по широте и глубине своего воздействия на идеологию и культуру различных народов эпохи Римской империи и перехода от Древности к Средневековью. Естественно, что литературные связи этой эпохи во многом были определены путями распространения и самим характером мировых религий, одной из которых было христианство.

Раннее христианство явилось в известной мере итогом идеологических устремлений эллинистической эры. Оно удовлетворило растущую потребность в монотеизме, исходило из представлений о ценности отдельной личности и ее внутреннего духовного мира, отразило идеи общности людей и их равенства, хотя и преподнесло их в форме религиозной утопии и мифа. Христианство зародилось в исторических условиях Палестины I в. н. э. Насколько мы можем судить, первоначальная христианская проповедь не преследовала глубоких метафизических целей. Новое учение было назидательно и конкретно. Но обычные нужды и обязанности людей оно стремилось поднять до уровня общих ценностей. Ранних христианских проповедников вдохновлял пафос и способы убеждения пророков Ветхого Завета, и в то же время они свободно интерпретировали их доктрины под влиянием потребностей своего времени. Понятие царства господня было освобождено от этнических рамок и преобразовано в некое подобие духовной общности; социальные и политические ожидания будущего были переосмыслены с этических позиций, подчеркивающих роль индивидуальных усилий и личной ответственности.

Идеологический синкретизм (или синтетизм) эпохи способствовал вторжению в христианство восточной демонологии, иранских эсхатологических и дуалистических концепций, малоазийских и египетских культов умирающего и воскресающего бога, а как только вновь созданная религия проникла в среду диаспоры, она обогатилась греческими и римскими элементами. Этот чисто эллинистический синтез различных традиций, так же как и устный по форме и прагматический по духу характер первых христианских проповедей, определил основные черты ранней христианской литературы. Авторы первого века христианства охотнее прибегали к поэтическим символам, чем к формальной теологии. Притчи и сентенции Иисуса в Евангелиях, эсхатология и мистика «Апокалипсиса» Иоанна, поучения Павла в его посланиях апеллировали скорее к чувству, чем к логическому рассуждению, строились с помощью наглядных чувственных образов и в поэтическом стиле.

Евангелие от Марка сохранило некоторые особенности устной речи и колорита арамейского» языка, на котором началась проповедь. В нем, как и в Евангелиях от Луки и от Матфея, использован метод компиляции всевозможных устных легенд, хорошо знакомый литературам Древности и Средневековья. Напоминают письма Эпикура, но более интимны и доверительны по тону включенные в Новый Завет послания апостола Павла. В том же духе, но с широким применением приемов эллинистической историографии составлены канонические «Деяния апостолов». Наконец, почти целиком в русле восточной эсхатологической литературы сложился «Апокалипсис» Иоанна, в нем возрождаются в христианской обработке вдохновенная речь и мистические озарения ветхозаветных пророков.

В первой половине II в. н. э. происходит теологическая переориентация христианской литературы на греческом языке и одновременно усиливается влияние на нее античной философии и античных образцов. Уже в Евангелии от Иоанна ясно ощущается изменившаяся духовная атмосфера, автор вкладывает в уста Иисуса свою метафизику и христологию, и если в первых трех Евангелиях Иисус совершает чудеса, чтобы облегчить страдания людей, то здесь они призваны подтвердить его божественную сущность. Теологические вопросы и проблемы организации церкви начинают доминировать в поздних посланиях апостола Павла и во всем жанре посланий, созданном по их образцу. В новых апокалипсисах («Пастырь» Гермы, «Апокалипсис» Петра) ближневосточная эсхатология в значительной мере замещается античными представлениями, а мистические видения потустороннего мира становятся литературным средством изложения церковного этического учения, наконец, появление первых апологий (Аристида, Юстина) знаменует окончательный переход от старого типа непосредственной, интуитивной христианской литературы к литературе аналитической и философской, построенной по греческим образцам.

Специфика ранней христианской литературы, и по существу и по форме не имеющей локального характера, способствовала ее удивительно быстрому и широкому распространению. Идеологический синтетизм эпохи (наследие эллинизма) и новое исторически возникшее единство «римского мира» обусловили и облегчили этот процесс. Христианство оказалось способным каждый раз вступать в связь с новым языком и новой культурой. Перевод для евангельской проповеди не был препятствием, ибо она апеллировала к природе людей как таковых и не претендовала быть умозрительной философией. Ее орудием были притча, назидательный рассказ, молитва и мистическое откровение, она опиралась на афористическую мудрость и народные верования, которые не знают языковых барьеров. Вскоре после своего зарождения христианство нашло благоприятную почву в Малой Азии и Египте, а оттуда стремительно распространилось по греко–римскому Средиземноморью. С другой стороны, уже во II в. н. э. оно стало популярным в Месопотамии и Сирии и в начале IV в. проникло в сасанидский Иран, Индию и далее — в Центральную Азию и Китай. Наконец, благодаря греческим, но еще больше арамейским миссионерам христианство быстро утвердилось в Верхнем Египте, Судане и Абиссинии, а на севере в конце III в. стало официальной религией Армении и в IV в. — Грузии.

Это движение христианской религии вызвало к жизни переводную литературу, небывалую по размерам вплоть до Нового времени. Первейшей задачей христианских церквей на Востоке был перевод на местные языки Библии, и эти переводы заложили начала или, по крайней мере, во многом содействовали развитию арамейской (сирийской), коптской, армянской, грузинской и эфиопской литератур. На Западе Римская церковь некоторое время пользовалась только греческим языком. Но, по–видимому, в конце II в. в Северной Африке появились на латыни Новый Завет и первые деяния мучеников, и вскоре латинский язык стал языком церкви в Риме и в Галлии, в Германии и в Испании.

Переводы христианских сочинений не были переводами в современном смысле этого слова, их уместнее назвать переложениями, версиями, обработками оригинальных текстов. В этих переводах находили отражение местные представления, верования, традиции различных христианских народов. Но известное литературное единство ими было создано, и распространение христианской литературы, как и происходившее приблизительно в то же время распространение манихейской и буддийской литератур, перебросило (или в иных случаях — укрепило) культурные мосты между отдельными странами.

Первыми переводами христианской литературы на местные языки были, как уже говорилось ранее, переводы Библии. Важную роль среди этих языков играл восточный диалект арамейского языка, который и использовался как литературный еще до распространения христианства, а затем стал официальным языком христиан Сирии и Месопотамии. В середине II в. н. э. на этот диалект, получивший название сирийского, был переведен, по–видимому, с древнееврейского оригинала Ветхий Завет. Впоследствии этот перевод был отредактирован под влиянием Септуагинты, и к нему добавили книги Нового Завета. Сирийская Библия, известная под названием «Пешита», т. е. «простая», или «безыскусная», имела на Востоке огромное значение. Вместе с сирийским христианством она попала в Армению, Иран, Индию, Туркестан и Китай, и масштабы ее распространения в известной мере предвосхитили распространение Корана.

В том же II в. появились сирийские переводы и отдельных греческих Евангелий, среди которых наиболее популярным был «Диатессарон» Татиана, компиляция из четырех канонических Евангелий. Евангелие Татиана отмечено рядом своеобразных и оригинальных черт; впоследствии оно было осуждено церковью и известно нам лишь по сирийским комментариям к нему и более поздней арабской версии.

Спустя приблизительно два столетия после появления сирийской Библии, в середине IV в. н. э., египетскими христианами был закончен перевод Ветхого и Нового Заветов на коптский язык, который представлял собой последнюю стадию развития хамитического языка эпохи фараонов. В то время как египетская аристократия была почти полностью эллинизирована, благодаря коптскому языку сохранялась в известной мере преемственность местных, народных традиций. В свою очередь, появление коптской Библии ознаменовало собой вытеснение из литературного обихода в Египте языка греческого и создало предпосылки для развития обширной коптской христианской литературы.

В V в. уже после того, как христианство одержало победу в Абиссинии, Армении и Грузии, Библия либо отдельные ее книги были переложены на эфиопский, армянский и грузинский языки. При этом если эфиопский перевод в основном восходил к греческой Септуагинте, то армянский и грузинский — примыкали к сирийской «Пешите».

Восточные переводы Библии иллюстрируют широкий масштаб культурных взаимосвязей первых веков н. э. Значение их, однако, не ограничено только этим, как не ограничено оно и пределами собственно христианской литературы. Как правило, они в значительной мере повлияли на последующую местную литературную традицию и литературный язык, и в каждом отдельном случае их роль была даже большей, чем впоследствии, например, роль перевода Лютера для немецкой литературы и немецкого языка.

Но особенно популярными жанрами переводной христианской литературы на Востоке были всякого рода легенды из жизни Иисуса, деяния его учеников и апостолов, истории о мучениках и святых, составившие обширную апокрифическую литературу. Обилие подобного рода апокрифов объясняется извечной народной любовью к волшебным рассказам и сказкам, их популярностью в местных традициях, и эта любовь умело использовалась христианскими авторами в нравоучительных и религиозно–дидактических целях. Включение в переводные апокрифы знакомых сюжетов обеспечивало апокрифам широкое распространение, хотя привычные мифологические представления и замещались с их появлением мифологией христианской.

Переводчики христианских апокрифов еще менее, чем переводчики канонических сочинений, были простыми копиистами, они почти всегда стремились «улучшить» свои оригиналы, приспособить их к отечественным традициям и верованиям. Поэтому, например, в коптских апокрифах мы сталкиваемся с той же стихией чудесного и магии, которая нам знакома еще по древним египетским сказкам. Большую часть коптских апокрифов составляют сочинения так называемых гностических сект, в учении которых о путях познания (гносисе) религиозной истины христианская идея спасения мира была сплавлена с наследием восточных религий: иранским дуализмом, сирийско–финикийской демонологией, вавилонской астрологией, египетской магией. В коптских апокрифических Евангелиях (Евангелие египтян, Евангелие от Марии, Евангелия от Фомы, Филиппа, Иуды и др.), рукописи которых относятся к III—IV вв. н. э., а греческие оригиналы обычно восходят ко II в. н. э., особенно популярны всевозможные рассказы о детстве Марии и Иисуса, о пребывании спасителя во гробе и его вознесении на небо, т. е. такие рассказы, которые представляют благодатную почву для фантазии и нанизывания чудес. Магией чисел и фантастической мифологией пронизаны и другие апокрифы гностиков на коптском языке, в том числе «Пистис София» («Вера–Премудрость») и «Премудрость Иисуса Христа», предназначенные открыть верующим мистический путь к освобождению духа из пут греховной материи. Близки по своему характеру к гностическим сказочным апокрифам и коптские деяния апостолов: Петра, Павла, Иоанна, Андрея и др. Среди них особенно известны «Деяния Павла и Теклы», содержащие своего рода христианский роман о Павле и крещенной им девушке Текле: язычники отдали Теклу на растерзание диким зверям, но те пощадили ее, сами осененные благодатью. Фрагменты этого, как и многих других коптских деяний, сохранились также на сирийском, арабском, эфиопском и латинском языках.

В рамках апокрифических сочинений под влиянием переводов с греческого со временем возникали тексты на восточных языках, принадлежавшие целиком к местной традиции. С культом Марии, особенно распространенным в Египте, связан один из первых, видимо, оригинальных коптских апокрифов «Разговор Иисуса со своей матерью». На сирийском языке в середине III в. были созданы переведенные впоследствии на греческий «Деяния Фомы» — фантастический апостольский роман. В этом романе, как и обычно в апокрифах, много чудес (например, Фома воскрешает юношу, убитого драконом), но за сказочной оболочкой нередко угадывается в какой–то мере достоверное историческое ядро. Так, рассказ о посещении апостолом Фомой Индии (по этому рассказу, Фома берется построить для царя Гундафора дворец, но воздвигает его не на земле, а на небе, истратив царские деньги на милостыню и помощь бедным), как полагают, косвенноотражает, хотя и в фантастически искаженном виде, подлинную историю проникновения в Индию христианских миссионеров.

Стиль и характер переводов с греческого оказал решающее влияние и на первых восточных христианских богословов, писавших на родном языке и стоявших у истоков местной христианской литературной традиции. В коптской литературе таким богословом были основатель коптского монашества Пахомий (начало IV в.), оставивший после себя послания и монастырские установления, переведенные впоследствии на греческий и латинский языки; в сирийской литературе — гностик Бардесан (род. в 154 г.) и его ученики. От богословских сочинений самого Бардесана, а также приписываемых ему трактатов по истории и философии Армении и Индии ничего не сохранилось. Но о его учении и методах рассуждения мы можем судить по «Книге о законах стран» (в греческом переводе — «О судьбе»), написанной его учеником Филиппом, где тот выводит своего учителя дискутирующим на манер платоновского Сократа о свободе воли и утверждающим на примерах обычаев разных народов независимость человека от судьбы.

Однако особо важную роль, и с точки зрения развития сирийской литературы и всей христианской литературы в целом, играет творчество Бардесана как автора религиозных гимнов. По отзыву знаменитого преемника Бардесана в сирийской поэзии Ефрема Сирина (ок. 306—373) Бардесан сочинил не менее 150 псалмов и мелодий к ним. Не меньшее число псалмов приписывается и сыну Бардесана — Гармонию. Подлинные стихи Бардесана и Гармония не уцелели, но по крайней мере два гимна в апокрифических «Деяниях Фомы» принадлежат, как установлено, поэтам их школы. В сирийской гимнографии христианская тематика сочетается с поэтическими приемами и лексическими формулами, восходящими еще к древней месопотамской традиции, причем образ Христа подчас наследует символику вавилонского Таммуза. Характер гимнов позволяет заключить, что ко времени жизни Бардесана сирийская поэзия имела за плечами долгую историю. Поэтому, когда мы обнаруживаем некоторые формальные особенности сирийских гимнов (устойчивую силлабическую структуру, специфическую строфику, использование акростихов, параллелизмов, алфавитную последовательность строк и даже рифму) сначала в греческих, а затем и в латинских христианских гимнах, мы вправе предположить, что с возрастанием роли церковных песнопений сирийский стих оказал влияние на западное стихосложение. Вероятно, с этим связано и появление тонического стиха в византийской поэзии, поздней латыни, а затем и в других языках Европы. Как и в ряде иных случаев, каналом проникновения сначала служила религия, но вслед за тем заимствованная форма натурализировалась в светской поэзии. И эта примечательная по своим результатам роль сирийского стихосложения также свидетельствует, что тесный контакт многочисленных христианских литератур первых веков н. э. не был односторонним и обогатил не только восточную, но и западную литературные традиции.

Спустя приблизительно два столетия после появления первых христианских сочинений на арамейском Востоке возникла новая религия, универсальные цели которой и влияние на литературу во многом напоминали раннее христианство. Основатель этой религии Мани (или Манихей) родился, по всей видимости, в 215—216 гг. в Вавилоне. Его учение, как и христианство, в значительной мере было наследием идеологического синкретизма эллинистической и римской эпох.

Манихейство сложилось в рамках традиционного восточного дуализма, представляющего мир как арену вечной борьбы светлого и темного начал и видящего смысл жизни в помощи светлому, доброму началу ради окончательного преодоления зла. Как следствие этого системы макрокосма и микрокосма в манихействе сливались в единстве: назначение мира и назначение человека соответствовали друг другу, и этические идеи были в глазах Мани отражением космического порядка, а устройство Вселенной наглядно воплощало в себе коренной этический принцип. Во всем этом было мало оригинального; манихейство вобрало в себя многие идеи христианства и гностицизма, зороастризма и буддизма. Оригинальной была, пожалуй, откровенность этого синтеза. Впервые какая–то религия не только не противопоставляла себя иным верованиям, но и охотно признавала себя воспреемницей — воспреемницей, правда, совершенной — всех остальных вер. В числе пророков — предшественников Мани — манихейские тексты называют Адама и Ноя, Заратуштру и Будду, Авраама и Иисуса, но полное и окончательное знание призван был возвестить только Мани — «Посланец Света». В манихействе, таким образом, тенденции религиозного синтеза, которые явственно ощутимы и в эллинистических религиях, и в христианстве, выступают в осознанной, можно сказать, узаконенной форме.

Универсальный характер учения Мани, так же как отвечающее потребностям времени стремление объяснить наличие зла в мире и способы его устранения, сделали это учение популярным в самых отдаленных уголках земли. Сам Мани, согласно преданию, проповедовал почти во всех провинциях обширной Сасанидской империи и побывал даже в Кашмире и Тибете. В манихейском трактате «Шапуракан», приписываемом перу Мани, говорится: «…прежние веры были в одной стране и на одном языке. Лишь моя вера — для каждой страны и для всех языков, и до самых дальних стран дойдет мое учение». Преемники и последователи Мани, действительно, принесли новую религию в средневековую Европу, Египет и Палестину, Среднюю Азию и Дальний Восток. Манихейские идеи воплотились в воззрениях антиклерикальных сект павликиан и мондракитов в Армении, богомилов в Болгарии, альбигойцев в Западной Европе. Манихейство укоренилось среди согдийцев и в иранских колониях Синьцзяна (Восточного Туркестана), в начале VIII в. оно проникло в Китай, а с 763 по 840 г. считалось официальной религией уйгурской державы. Соответственно фрагменты манихейской литературы дошли до нас на сирийском, греческом, латинском, коптском, арабском, иранских (парфянском, среднеперсидском и согдийском), китайском, древнетюркском (уйгурском) и некоторых других языках.

С универсальной основой и назначением манихейской религии связаны важные особенности этой литературы. Прежде всего они объясняют попытку охранить манихейскую проповедь от изменений и трансформаций, которые грозили ей ввиду бытования на многих языках и среди многих народов. Мани полагал, что доктрины, провозглашенные Заратуштрой, Буддой и Иисусом, были искажены, а их церкви распались на ячейки враждующих сект, потому что основоположники этих церквей не оставили после себя письменных сочинений, но проповедовали только устно, передоверив долг записи учения своим ученикам, слово которых не могло иметь, однако, абсолютного авторитета. Манихейство, в отличие от других вер, с самого начала возникло как письменная религия, и Мани чтится своими последователями не только как пророк и реформатор, но и как сочинитель, как автор священного канона[34]. Этим объясняется и культ книги в манихействе. Переписчики и переводчики священных текстов занимали в церковной иерархии ведущее положение, в их обязанности входило неукоснительно и скрупулезно следовать духу и букве канонизированных оригиналов; а тщательное каллиграфическое оформление рукописей, украшение их заставками и иллюстрациями, которое было заповедано самим Мани, бывшим, по преданию, выдающимся художником, принесли манихейским книгам и на Востоке, и на Западе славу шедевров живописи.

Эти охранительные и унифицирующие тенденции привели к известному единообразию манихейской литературы на всем протяжении ее развития, к последовательной ориентации на древнейшие образцы, отразившие синкретический облик религиозных литератур Передней Азии II—III вв. н. э. Те же жанры, которые были излюбленны в сочинениях гностических и христианских сект Сирии и Месопотамии — евангелия, апостольские деяния, послания, откровения, жития мучеников, псалмы, молитвы, гимны и т. д., — составили и манихейскую литературу. По содержанию эта литература, как и иные литературы Востока, полна необычных и чудесных описаний, призванных воздействовать на человеческую фантазию, предложить ей мистические загадки и разгадки тайн мироздания. Псевдоисторические предания перемежались в ней с фантастическими приключениями: драконы, великаны, морские чудовища, которые пытались помешать проповеди святого или прервать его аскезу на берегу моря либо в пустыне и которых он побеждал с помощью чуда, доказывая тем самым истинность и всесилие своей веры.

По мере распространения манихейской литературы в отдаленных странах Востока и Запада переднеазиатские легенды, из которых манихеи, как и другие религиозные секты, черпали содержание своих книг, попадали на новую почву и входили в качестве составной части в новую литературную традицию. Это случилось не только с отдельными легендами, но и с целыми книгами, с их теологическими и космогоническими концепциями. Так, одно из сочинений Мани, «Книга исполинов», дошедшая до нас в согдийских, уйгурских и коптских фрагментах, по–видимому, не что иное, как свободная обработка древнееврейской «Книги Еноха», с которой Мани был знаком по ее сирийской версии. Как это происходило и в христианской литературе, с манихейскими текстами перекочевывали в новые страны и неведомые им до этого литературные жанры и формы, в частности, стихотворные. Например, среди среднеазиатских манихейских фрагментов обнаружены так называемые «Псалмы Фомы» (манихейского апостола Мар Амо), структура строф которых, основанная на параллелизмах и повторах, подчиняется обычным законам семитической поэзии. Подобного же рода параллелизмы и повторы характеризуют стихи из «Живого евангелия», приписываемые самому Мани:

Я, ученик повинующийся,
родился в земле Вавилонской.
Я родился в земле Вавилонской
и у Истины врат оказался.
Я, ученик наставляющий,
ушел из земли Вавилонской.
Я ушел из земли Вавилонской,
чтобы кликнуть клич всему миру.
Но как ни сильны были унифицирующие тенденции в манихейской литературе, все же потребности пропаганды учения Мани среди народов с различными традициями обусловили достаточно широкое усвоение ею сказаний, мифов, верований и представлений, распространенных в тех странах, где развертывали свою деятельность манихейские миссионеры. Не поступаясь фундаментальными принципами, но сочетая догматический ригоризм с формальной гибкостью, манихейская литература проявила способность выступать по мере необходимости всякий раз в новой по видимости оболочке (языческой или христианской, мифологической или этической). Это приводило к тому, что почти каждая религия, с которой сталкивалось манихейство, склонна была рассматривать его как собственную ересь. Это выражалось также в том, что манихеи легко включали чужеземных богов в свой пантеон или отождествляли их с высшими существами или абстрактными принципами своей религии. В средневековых иранских рукописях персонажам оригинальных сочинений Мани, написанных по–сирийски, соответствуют иранские имена: Ахура Мазда вместо Прародителя, Митра вместо Животворного духа и т. д. В центральноазиатских фрагментах Мани нередко представлен как последнее воплощение Будды и упоминаются имена иных будд и боддхисаттв. То же касается литературных форм и жанров. В восточной Азии манихейские богословские трактаты часто принимали форму буддийских сутр, в Европе — греческих апологий или посланий.

Излюбленным жанром манихейской литературы была притча. Как правило, манихейские притчи или просто заимствованы из библейской литературы, или близки ей по духу и содержанию. Так, в одном из турфанских фрагментов рассказывается о богатом человеке, пригласившем к себе домой царя и его приближенных. Этот человек щедро угостил царя и придворных, но забыл в должное время зажечь светильники, и царь заподозрил его в злом умысле. Заметив, что царь переменился к нему, хозяин в страхе упал в обморок, и только тогда его слуги зажгли перед царем тысячу лампад. Царь понял, что хозяин невиновен, и, простив его, наградил подарком. В морали, добавленной к притче, объясняется, что хозяин, не засветивший светильники, — верующий мирянин, обычно склонный к легкомыслию и забвению своего долга; его слуги — добрые дела его; царь — сам Мани; придворные — избранники церкви и т. д. Подобная притча вполне могла бы быть включенной не в манихейскую проповедь, а в христианское Евангелие.

Но вот в согдийских манихейских текстах встречается притча иного характера: «Некогда был большой пруд, и в этом пруду жили три рыбы. Первая рыба была „однодумной“, вторая — „стодумной“, а третья — „тысячедумная“. Однажды пришел туда рыбак и забросил свой невод. Он поймал двух рыб „многодумных“, но не удалось ему поймать рыбу „однодумную“». Точно такая же притча содержится в ряде обработок индийской «Панчатантры», в арабской «Калиле и Димне» и, как многие иные вставные манихейские рассказы, непосредственно заимствована из фольклора тех народов, среди которых проповедовалось манихейское учение.

Поскольку манихеи, с одной стороны, обильно черпали мотивы, сюжеты и формы из местных фольклорных и литературных источников, а с другой — их общины и вместе с ними их тексты распространялись на огромном пространстве — от Атлантики до Тихого океана, многие исследователи склонны видеть в манихейской литературе тот канал, по которому циркулировали так называемые «бродячие» сюжеты и рассказы от Дальнего Востока до Европы. Конечно, манихейская литература была не единственным таким каналом и, может быть, даже не самым важным, но не следует забывать, что, например, легенда о Шакьямуни (Будде), которая лежит в основе византийской «Повести о Варлааме и Иоасафе», впервые была обнаружена в одном из манихейских азиатских текстов, или что, по свидетельству аль-Бируни, «Калила и Димна» была переведена с персидского на арабский Ибн аль-Мукаффой с тем, чтобы склонить ее читателей к манихейству.

Еще одной мировой религией, в рамках которой литература в начале I тыс. н. э. успешно преодолевала региональные и языковые границы и барьеры, был буддизм.

Первый период миссионерской деятельности буддистов падает на царствование Ашоки (268—231 гг. до н. э.). Согласно буддийским хроникам и наскальным эдиктам самого Ашоки, посланные им миссионеры побывали в Кашмире и на Гималаях, у греческих царей Египта, Сирии, Македонии, Эпира и Кирены, на Цейлоне (Шри Ланке) и в некоей стране Суварнабхуми, которую современные исследователи иногда отождествляют с Бирмой, а иногда с Юго–Восточной Азией в целом. Особенно значительными результаты их деятельности были на Цейлоне. Буддизм стал государственной религией острова, и с тех пор вся цейлонская цивилизация на долгий срок оказалась в прямой зависимости от его влияния.

В I в. до н. э., в правление цейлонского царя Ваттагамани, был, согласно преданию, записан на палийском языке буддийский священный канон «Типитака» и впоследствии на пали, а также на местном сингальском языке был составлен ряд важнейших философских, исторических и художественных текстов, почитаемых буддистами всех стран. При этом благодаря буддизму и принесенным вместе с ним языку и культуре средневековая литература Цейлона во многих отношениях может рассматриваться как одна из преемниц древнеиндийской.

Однако истинное превращение буддизма в мировую религию произошло спустя три столетия после царствования Ашоки и связано с двумя важнейшими событиями буддийской истории: внутренним — трансформацией северных школ буддизма в новое учение, махаяну, и внешним — созданием в I в. н. э. частично на Севере Индии, частично вне ее границ могущественной империи кушанов. Империя кушанов — вероятно, ветви кочевых племен–юэчжей — включала в себя обширные территории Восточного Туркестана, Афганистана, Бактрии, Кашмира и Пенджаба и лежала на главных торговых путях, связывавших Центральную Азию и Китай с Малой Азией, Египтом, Грецией и Римом. Идеология и образ жизни кушанских властителей носили универсалистский характер: на их монетах чеканились и греческие, и иранские, и индийские божества; один из самых знаменитых кушанских монархов — Канишка (прибл. конец I — начало II вв. н. э.) носил четыре царских титула: китайский («Сын Неба»), иранский («Царь царей»), индийский («Махараджа») и римский («Цезарь»); искусство кушанов, известное в истории под названием «искусство Гандхары», сочетало в себе, наряду с иранскими, греческие и индийские элементы. Поэтому, когда в I в. н. э. кушаны в качестве официальной религии приняли буддизм, возникли реальные предпосылки для экспансии этой религии и на Восток, и на Запад.

Но буддизм, исповедуемый кушанами, принял, как уже говорилось, новую, резко отличную от древней форму, получившую название «махаяны» («великого пути»). В махаяне оказались подчеркнутыми некоторые созвучные новым верованиям аспекты буддизма. Центральное положение в ней занимает учение о богоподобных существах, так называемых бодхисаттвах, достигших высшей святости и сверхъестественного могущества, но добровольно воздерживающихся от вступления в нирвану ради спасения страдающего человечества; тем самым в ней находят свое выражение мессианские чаяния, столь распространенные в это время в религиях всего мира. Ориентацией на широкие слои народа объясняется и то внимание, которое махаяна, в отличие от раннего буддизма, уделяла нуждам и обязанностям простых мирян, а не монахов, практическому альтруизму, а не аскезе. Старые представления о Будде были оттеснены в махаяне культом личного бога–избавителя, и буддизм стал не только философским учением о спасении для избранных, но и эмоциональной религией для масс народа, что и предопределило его растущую популярность.

Большую роль в распространении буддизма за пределами Индии сыграла и его внутренняя гибкость, умение приспособляться к иноземным культам, которое он разделял с остальными мировыми религиями. Уже в империи кушанов буддизм усвоил некоторые инородные элементы (например, поклонение статуям) и по мере дальнейшей экспансии легко впитывал представления и обряды других религий, вводил в свой пантеон местные божества, всякий раз меняя форму выражения своего учения.

Наконец, притягательной стороной в буддизме было и то, что он повсюду выступал в качестве носителя индийской культуры, обогащая ее традициями духовную жизнь иных народов и передавая им во владение ценности индийской философии, науки, искусства и литературы.

Из империи кушанов уже в I в. н. э. буддизм проник, с одной стороны, в Среднюю Азию, а с другой — в бассейн реки Тарим (Восточный Туркестан, или Синьцзян). О распространении буддизма в Средней Азии (далее на Западе буддизм никогда не пользовался популярностью) дают представление многочисленные буддийские памятники, обнаруженные при раскопках на обширной территории вплоть до Самарканда. Как мы уже упоминали, манихейские тексты на парфянском языке вынуждены были инфильтрировать целый ряд буддийских представлений или даже принимать иногда форму буддийских сутр или джатак. Древняя рукопись на пальмовых листьях, обнаруженная в развалинах г. Мерва (Туркмения), содержит сборник рассказов из жизни Будды, именуемых в рукописи ваданы (др. — инд. аваданы). В то же время, судя по одной из откопанных археологами статуй, буддисты в сасанидском Иране признали иранского национального эпического героя Рустама своим бодхисаттвой.

Еще быстрее и успешнее росло влияние буддизма в Центральной Азии. В Аксу, Куче, Карашаре и Турфане в течение первых веков н. э. были воздвигнуты сотни и тысячи буддийских ступ и храмов. Монастырь в Хотане пользовался широкой известностью не только в Синьцзяне, но и в Китае и даже самой Индии. Вместе с буддийской верой населению бассейна реки Тарим стали известны и брахманические боги (Шива, Кубера, Ганеша), и индийские научные и административные методы, и, наконец, индийская письменность и литература, прежде всего буддийская.

Благодаря археологическим раскопкам XX в. в Восточном Туркестане были обнаружены фрагменты санскритского буддийского канона, религиозных драм Ашвагхоши и гимнов Матричеты, пракритский текст «Дхаммапады». Параллельно развивалась литературная деятельность и на местных языках: кучанском, карашарском (диалекты тахарского языка) и хотаносакском (иранский язык); при этом не только литература на этих языках, но и сами литературные языки как таковые формировались под сильным санскритским влиянием. В переводах на эти языки известны и памятники санскритской художественной литературы (например, гимны Матричеты), и многие буддийские махаянистские сутры, и медицинские и астрономические сочинения. Позднее (начиная с IV в.) подобного рода переводы подвергаются сильной натурализации, обрабатываются, расширяются, и, наконец, составляются, по–видимому, вполне оригинальные сутры и трактаты. Примечательной чертой этих поздних сутр является то, что буддийские принципы сочетаются в них с манихейскими, конфуцианскими и даже христианскими идеями, заимствованными от тех несторианцев, которые попали в это время в Центральную Азию.

В I в. н. э. буддизм из Восточного Туркестана проник в Китай, хотя, по некоторым сведениям, первые буддийские миссионеры изредка появлялись там и раньше. Согласно одной из легенд, китайский император Мин–ди увидел во сне золотую статую Будды и отправил во владения кушанов посольство, которое возвратилось на родину в 65 г., привезя с собой много санскритских сочинений и двух индийских монахов: Кашьяпу Матангу и Дхармаратну. С этих пор 65‑й год считается традиционной датой введения буддизма в Китае. Кашьяпа Матанга и Дхармаратна перевели на китайский язык пять сутр. Четыре из них погибли, но пятая — «Сутра 42‑х разделов» — сохранилась. Она представляет собой популярную компиляцию из различных буддийских сочинений и считается первым китайским переложением с санскрита.

В последующие века переводческая деятельность приобретает в Китае небывалый размах. К началу III в. индийскими монахами, среди которых выделялись Локоттама (кит. — Ань Ши–гао; 148—170 гг.) и Локакшема (кит. — Чжи Лоу–цянь; конец II в.), было переведено более 350 буддийских книг. Не менее двухсот сочинений, в том числе знаменитую «Лалитавистару» («Подробное описание игры Будды»), перевел, согласно традиции, прибывший в Китай из Центральной Азии Дхармаракша (конец III — начало IV в.). Переводческая школа индийца Кумарадживы (начало V в.) познакомила китайцев еще со 106 махаянистскими трактатами (более 50 из них уцелело), причем самому Кумарадживе приписывается особенно популярная в Китае сутра — «Саддхармапундарика» («Лотос благой дхармы»)[35].

Как и обычно, когда речь идет о религиозной литературе, китайские переводы менее всего были просто копиями оригинальных текстов. Переводчики использовали привычную китайскую терминологию, компилировали, расширяли, изменяли санскритские подлинники, приспособляя их к потребностям своего времени и местным обычаям. Поэтому если часть какой–либо санскритской сутры утеряна, ее нельзя восстановить по соответствующему китайскому переводу, и некоторые из этих переводов, особенно Кумарадживы, по праву могут считаться памятниками собственно китайской литературы. В еще большей мере вполне самостоятельные произведения — переводы буддийской художественной классики, в том числе, например, «Буддхачариты» («Жизнь Будды») Ашвагхоши, приписываемый Дхармаракше и состоящий из двадцати восьми песен вместо семнадцати санскритского текста.

В стиле ранних переводов с санскрита очень рано в Китае стали возникать и оригинальные буддийские сочинения. Первым среди них считается трактат философа Моу–цзы (170—225) «Рассуждения для устранения сомнения», где автор сравнивает доктрину Будды с учениями Конфуция и Лао–цзы и пытается доказать ее превосходство. По мнению некоторых исследователей, трактат Моу–цзы, написанный в форме диалогов, рядом черт напоминает палийскую «Милиндапаньху». Палийские и санскритские образцы оказали воздействие на стихи во славу Будды поэта Цао Чжи (192—232) — предтечи жанра буддийских гимнов (фань–пэй), расцветшего с начала VI в. и оказавшего заметное влияние на поэтов танской эпохи. Еще более очевидно и значительно влияние буддийской проповеди и переводов буддийских джатак и авадан на китайскую житийную литературу, прежде всего даоскую, а также на популярный повествовательный жанр бэньвэнь, в котором проза перемежалась стихотворными вставками на манер индийской обрамленной повести. Со временем в жанре бэньвэнь стали излагаться не только буддийские, но и традиционные китайские сюжеты, и при его посредстве индийские в своей основе элементы проникли в китайскую новеллу и в исторические сказания.

Буддизм процветал в Китае до XI в. Его успех был отчасти обусловлен тем, что, с одной стороны, он рассматривался как учение, близкое даосизму, однако более, чем даосизм, философичное, а с другой — богатство его мифологии и культа возмещало тот недостаток эмоциональной наглядности и позитивной веры, который был заметен в конфуцианстве. Буддизм в Китае повлиял не только на литературу, но и на архитектуру, живопись, философию, но все же постепенно оказался оттесненным на второй план обогащенными им местными религиями и прежде всего неоконфуцианством.

Однако еще до начала своего кризиса китайский буддизм проник в Корею (в конце IV в.), а оттуда в Японию (в конце VI в.), содействовал ознакомлению этих стран с китайской литературой и культурой и во многом определил, как это случилось позже в Тибете (с VII в.) и Монголии (XIII в.), характер местной литературной традиции. Наконец, отчасти китайские хроники, отчасти археологические раскопки доказывают, что в первые века н. э. параллельно экспансии буддизма из северной Индии в страны Центральной Азии и Дальнего Востока происходило распространение буддизма в Юго–Восточной Азии (из южной Индии и Цейлона). Буддийские миссии в I—II вв., а может быть, и несколько раньше вели свою пропаганду в Бирме, Сиаме (Таиланде), Кампучии, Чампу (государство на территории современного Вьетнама) и Индонезии. Первое время, однако, буддизм в этих странах повсюду соседствовал с брахманизмом, и поэтому в местных литературах, от которых, как правило, сохранились лишь памятники значительно более позднего времени, в равной мере ощутимо воздействие как санскритского эпоса, драмы, «Панчатантры», так и буддийской философии и литературных жанров. В большинстве этих стран буддизм до сих пор сохранил свое влияние, и древняя палийская литература и поныне не утратила своего значения.

При всех специфических различиях три мировые религии первых веков нашей эры (христианство, манихейство, буддизм), о которых шла речь, имели сходные идеологические истоки и соответственно общие черты, сказавшиеся на содержании, форме и характере распространения каждой из религиозных литератур. Это было время, когда на обширных пространствах Европы и Азии происходил переход к феодальному строю и на обломках старых государств возникали в Западной Европе и Китае, в Индии и Иране феодальные империи. Развитие производства, экономические и торговые связи, достигшие относительно высокого уровня, обусловили интенсивное культурно–идеологическое взаимообогащение и взаимообщение внутри тогдашнего цивилизованного мира. В новых исторических условиях этнические и государственные барьеры стали проницаемыми для литератур и по крайней мере некоторые из языков этих литератур — греческий, латынь, сирийский, санскрит, пали — шагнули далеко за пределы первоначального бытования.

В свое время, в первую из переломных эпох истории, когда в недрах первобытнообщинного строя закладывались основы классового общества, доминировал идеал героической личности, упорядочивающей и преобразующей мир в борьбе и испытаниях. Во вторую переломную эпоху, на рубеже старой и новой эры, возник новый образ — человека, познавшего людские страдания и избавляющего от них, образ, нашедший свое первое воплощение в религиозно–художественном сознании этого периода.

Художественная идеология первой эпохи в соответствии со своим идеалом вызвала к жизни такие литературные жанры, как мифологический и философский гимн, эпос, позднее — героическую драму, трагедию. Художественная идеология второй эпохи выражала себя в притче, афористическом назидании, жизнеописании, эмоциональной лирике. И те межлитературные контакты и связи, которые были заметно упрочены в первых веках н. э., принесли с собой повсеместное распространение и утверждение этих жанров.

Заключение

П. А. Гринцер
История литератур, которые представлены в первом томе, охватывает колоссальный период — более тридцати веков. Литературы эти принадлежали многим народам, населявшим разделенные тысячами километров культурные зоны Древнего мира и подчас ничего друг о друге не знавшим и даже не слышавшим. Трудно поэтому говорить о единообразии литературного процесса в столь отдаленную от нас, необозримую в своей протяженности и все еще недостаточно изученную эпоху. Однако определенное сходство общественно–экономической структуры стран Древности, сходство исторических условий формирования устной и письменной словесности в этих странах не могли не предопределить некоторые общие черты и тенденции в развитии литератур, которые рассматриваются в нашем томе.

В качестве основы для периодизации литератур Древнего мира мы разделили так называемые «старые», древнейшие литературы Азии и Африки: Египта, Двуречья (Шумера и Вавилонии), хетто–хурритскую и угарито–финикийскую (хананейскую) — и литературы «молодые», или классические: китайскую, индийскую, иранскую, еврейскую и литературу европейской античности. «Старые» литературы развивались по преимуществу в пределах III — начала I тыс. до н. э.; «молодые» — в I тыс. до н. э., причем время их расцвета и кодификации важнейших памятников приходилось, как правило, на вторую половину этого тысячелетия. Но, отделяя древнейшие литературы от классических, мы руководствовались не только хронологическими критериями.

«Старые» литературы не имели предшественников; они начинаются в наших глазах как бы «с нуля» (на самом деле это было, вероятно, не так, но мы, к сожалению, не располагаем достоверными данными), и потому такие страны, как Шумер или Египет, заслуженно считаются первыми очагами нашей цивилизации. В отличие от «старых» «молодые» литературы всякий раз опирались на некий более ранний этап литературного и — шире — культурного развития: в становлении греческой, например, или еврейской литератур значительную роль сыграли египетская, вавилонская и хананейская традиции; для литератур китайской и индийской весьма существенны были иньский и хараппский субстраты — наследие древнейших культур на территориях Китая и Индии.

«Старые» литературы, далее, были замкнуты в своем существовании рамками Древнего мира, и даже те творческие импульсы, которые они передали литературам — своим преемницам, были исчерпаны последними еще в Древности. Напротив, история «молодых» литератур оказалась «открытой», продолженной в последующие века. Более того, вплоть до Нового времени они — в качестве основного источника тем, сюжетов и поэтических форм — служили классическим образцом для литератур обширных культурных регионов: древнекитайская — для литератур Восточной Азии, древнеиндийская — для Южной и Юго–Восточной Азии, античная — для Европы.

Наконец, «старые» литературы сделались известными главным образом благодаря археологическим находкам и случайным открытиям, отчего знакомы нам по большей части в разрозненных извлечениях и фрагментах. Иначе, в русле собственной традиции, выходящей за пределы эпохи Древности, сохранились «молодые» литературы, и их памятники дошли до нас объединенными в канонические своды либо целенаправленно отобранными и обработанными позднейшими редакторами и составителями.

Среди «молодых» литератур особое положение занимает литература европейской античности. Разделяя с другими «молодыми» литературами многие существенные особенности, она в то же время, подобно литературам «старым», уже в Древности прошла полный цикл своего развития, но прошла на новом уровне, демонстрируя такое разнообразие и зрелость художественных концепций и жанров, какое еще не было освоено более консервативными литературами Востока. Вследствие этого оказалось, что в некоторых аспектах античная литературная традиция обнаруживает типологические соответствия не с современным ей, а с последующим этапом истории ряда восточных литератур, которые завершают классический период своего развития в рамках Средневековья.

Изучая специфику литератур Древнего мира, мы убеждаемся, что на стадии становления для них были характерны памятники двух типов: эпические (шумеро–аккадские поэмы о богах и героях, угаритские — о Данэле и Керете, хеттские — о Кумарби и Улликумми, индийские — «Махабхарата» и «Рамаяна», греческие — «Илиада» и «Одиссея» — и т. п.) и ритуально–мифологические. Последние в классических литературах Азии вошли в состав грандиозных религиозных сводов (китайское конфуцианское «Пятикнижие», индийские Веды, иранская Авеста, еврейская Библия), однако изначально они существовали в виде отдельных обрядовых песнопений, гимнов, притч, заклинаний, мифологических и легендарных сказаний, подобных тем, которые мы в обилии находим среди сохранившихся текстов древнейших литератур Востока (египетской, шумеро–аккадской, хеттской и угаритской). И в том, и в другом случае мы имеем дело с устными источниками древней словесности, и показательно, что как великие эпосы Древности, так и религиозные каноны не просто складывались, но долгое время функционировали в текучей, изменчивой и динамичной устной традиции. Это устное происхождение, устная предыстория древних литератур для большинства их имела далеко идущие и весьма важные последствия.

Преемственная связь с фольклором, устное бытование памятников сказались на основных чертах литературного процесса Древности в целом. Многие произведения древних литератур дошли до нас в нескольких редакциях, отражающих их менявшиеся от исполнения к исполнению состав и облик; текст других (например, «Илиады» и «Одиссеи») был более или менее унифицирован лишь спустя много лет после их создания. В письменной литературе долгое время сохраняют ведущую роль чисто фольклорные жанры (записи сказок, басен, пословиц, свадебных и трудовых песен и т. п.) или, во всяком случае, такие произведения, сама форма и композиция которых свидетельствуют об их устном происхождении (всевозможные диалоги и споры, поучения, речения, пророчества). Фольклорные истоки сказываются на стилистической окраске древних сочинений, насыщенных разного рода фразеологическими и метрическими клише (формулами), повторами, рефренами, параллелизмами, а также на мифологизме их содержания, характерном не только для ранних, но и для достаточно поздних стадий литературного развития.

Устный характер или по крайней мере устный генезис большого числа памятников древних литератур говорят об известной условности, вольном или невольном расширении термина «литература» (напомним, что латинское слово «литтера» означает «буква», «письменный текст») в применении к рассматриваемой нами эпохе. Условность использования этого термина возрастает также оттого, что в рамках периода Древности в большинстве стран еще не произошла автономизация литературы среди других видов духовной деятельности, и потому нелегко, а чаще попросту невозможно отделить религиозные произведения от светских, собственно художественные от деловых, философских, правовых и т. д.

Знакомясь с историей египетской литературы, мы, например, склонны рассматривать знаменитую «Песнь арфиста», близкую по духу к библейскому «Екклезиасту», как произведение философской публицистики, между тем как по происхождению она принадлежит ритуальной литературе; «Рассказ египтянина Синухе», богатый реалистическими описаниями, выглядит в наших глазах исторической повестью, на самом же деле в нем нарочито использована форма надгробной автобиографической надписи. Показательно, что когда нам случается найти тексты, отражающие собственные представления древних о составе и объеме их литературы — например, шумерские литературные каталоги или «Описание искусств и словесности» одного из первых китайских филологов Бань Гу (I в. н. э.), — мы, во–первых, сталкиваемся в них с упоминаниями и разбором заведомо «нехудожественных», прикладных сочинений (по медицине, ритуалу, школьному или военному делу и т. п.), а во–вторых, сами принципы предложенной ими жанровой классификации литературы оказываются для нас чуждыми. Поэтому следует иметь в виду, что если мы и относим произведения древних литератур к эпике или лирике, истории или дидактике, то тем самым накладываем на них жанровую сетку позднейшей литературы. Оправдывает, однако, такой подход то, что, по мере развития древних литератур, осознания ими своих собственно художественных, эстетических целей, в оболочке старых синкретических форм постепенно вызревают новые и привычные для нас литературные виды и жанры, которым суждено стать ведущими в последующий период.

Преобладание устных форм творчества, отсутствие художественного самосознания вылились в широко известный факт анонимности важнейших произведений древних литератур. Гимны индийской «Ригведы» приписывались мифическим мудрецам, вдохновленным богами; библейское Пятикнижие — легендарному пророку Моисею; в конце многих шумерских и вавилонских текстов стоят слова: «записано из уст бога Эа». Конфуций, Лао–цзы, Мэн–цзы в китайской литературе, Имхотеп, Джедефхор, Птаххотеп — в египетской, Давид — в еврейской, Заратуштра — в иранской и т. д. — на самом деле лишь имена, не столько отражавшие реальную роль их носителей в создании соответствующих памятников, сколько освящавшие эти памятники своим авторитетом. И даже Вьяса, Вальмики, Син–леке–уннинни, в известной мере, может быть, и сам Гомер — не авторы в нашем понимании, а только выделенные традицией наиболее знаменитые сказители среди многих других эпических певцов, принимавших участие в сложении «Махабхараты», «Рамаяны», «Гильгамеша», «Илиады» и «Одиссеи».

Конечно, такое выделение сначала легендарных, а затем и реальных имен свидетельствовало о последовательном формировании представления о поэте — создателе текста, но в целом древнее литературное произведение рассматривалось скорее как одно из проявлений жизнедеятельности коллектива, чем как творение отдельной личности. Отсюда — трудно различить приметы индивидуального стиля в большинстве памятников древних литератур, отсюда — тот традиционализм литературной тематики и средств выражения, который долго еще сохраняется не только в эпоху Древности, но и в Средневековье.

Сказанное выше, как явствует из обозрения отдельных литератур Древности, относится в большей мере к литературам Востока и в меньшей — к литературе европейской античности. Точнее, и античной литературе были свойственны отмеченные черты, но свойственны главным образом на ее архаической стадии, представленной произведениями Гомера, Гесиода и ранних лириков. Решительный перелом обозначился в VI—V вв. до н. э. — в эпоху творчества первых греческих философов, историков, трагиков. Примечательно, однако, что приблизительно та же эпоха, получившая в научной литературе XX в. наименование «осевого времени» (Achsenzeit), оказалась существенно важной не только для Греции. Это было время библейских пророков, Конфуция и Лао–цзы в Китае, Будды в Индии, Заратуштры в Иране; время мощнейших интеллектуальных движений (обычно принимавших религиозную окраску), которые стремились дать универсальное, философское объяснение мира и подвергали окружающую социальную действительность острой критике; время, когда не в одной Греции, но и в цивилизованных странах Востока усиливается классовая дифференциация, складываются гибкие государственные системы, сочетающие центральную политическую администрацию с местным самоуправлением, бурно растут города и развиваются ремесла и торговля, резко повышается роль письма и грамотности в обществе. Все это не могло не дать во второй половине I тыс. до н. э. новых стимулов для развития как европейской, так и восточных литератур. Однако если в литературах Индии, Китая и Ближнего Востока принципиальные сдвиги в ходе литературного процесса только намечаются и традиции архаики долгое время остаются действенными, то в античной греческой литературе происходят куда более очевидные изменения: литература решительно выделяется как особая форма идеологии, складывается независимая литературная теория, получают признание понятия жанра, стиля, индивидуального авторства, акцент переносится на собственно литературные средства описания человека и действительности. Тем самым в лице греческой классики уже формируется тот тип литературы, который Древний мир — в какой–то мере через голову мира Средневекового — передал Новому времени.

Ретроспективный взгляд на специфику литературного процесса в Древности позволяет выявить в нем эмбриональные, синкретические и зрелые художественные формы, тенденции, имевшие временный или локальный характер, и тенденции долговечные и глобальные. К числу последних относится тенденция к межлитературному обмену, взаимообогащению, а иногда и подлинному синтезу литератур. С самого начала всемирная литература складывается как продукт совместной деятельности всего человечества.

Мы знаем, что непосредственная преемственность связывала литературы шумерскую, ассиро–вавилонскую, хурритскую, угаритскую и хеттскую, которые в известном смысле можно рассматривать как сменяющие друг друга этапы одной литературной традиции. В свою очередь, эта традиция, а также традиция египетской литературы во многом определили характер древнееврейской литературы. Наконец, под влиянием культур Ближнего Востока, имевших во II тыс. до н. э. многосторонние контакты с микенской и минойской цивилизациями, проходило становление греческой литературы, инфильтрация в нее восточных сюжетов, образов, поэтических форм. Так еще в глубокой Древности постепенно складывалась Присредиземноморская (или Евро–Афро–Азиатская) культурная и литературная зона. Тесные связи между литературами народов Присредиземноморья были как бы заново подчеркнуты вэпоху эллинизма, когда были синтезированы многие культурные достижения стран этой зоны, а затем в первые века н. э., по мере распространения христианства и христианской литературы.

Общими, как известно, были также истоки иранской и индийской литератур, что сказалось на удивительной близости древнейших иранских и индийских текстов (отдельных гимнов Авесты и «Ригведы»). В дальнейшем пути этих двух литератур все более расходились, и иранская литература, отчасти примкнув к культурной традиции Ближнего Востока, стала как бы промежуточным звеном между Средневосточной и Присредиземноморской культурными зонами, а индийская во многом определила специфику литературного процесса в странах Центральной, Южной и Юго–Восточной Азии. Распространению индийского влияния в этих странах заметно содействовал буддизм, который был не только религией, но и литературой и искусством. При этом буддийская литература проложила себе путь еще в одну культурную зону Азии — Дальневосточную, основу которой составляла китайская литературная традиция и которая, как и остальные зоны Древнего мира, отнюдь не была непроницаемой.

Культурные зоны, объединявшие в общих комплексах литературные традиции разных стран Древнего мира, послужили как бы прообразом культурных регионов Средневековья. Византийская цивилизация, явившаяся наследницей цивилизации древнего Присредиземноморья, стала доминировать в Юго–Восточной и Восточной Европе, сама войдя в круг цивилизации европейской. Римская культура, другая часть этой общеевропейской цивилизации, охватила Центральную и Западную Европу. Арабская культура, во многом повторяя путь культуры эллинистической, распространилась по обширным пространствам Среднего и Ближнего Востока, доходя на своей периферии до Испании и Индонезии. Культура и литература Индии оказали стимулирующее воздействие на развитие средневековых литератур Тибета и Монголии, Бирмы, Кампучии, Лаоса, Сиама и Явы, китайская — на литературы Японии и Кореи. Культурные регионы Средневековья складывались на основе новых межнациональных контактов и связей, но зачастую и форма этих контактов, и сами границы регионов были предопределены характером и рамками литературных общностей, формировавшихся еще в Древнем мире.

Значение литератур Древности наиболее полно раскрывается перед нами, если мы рассматриваем их не как замкнутое явление, а в свете всего последующего развития литературы и культуры. Конечно, достижения древних литератур неповторимы, как неповторимо их «обаяние», которое, если воспользоваться оценкой, данной К. Марксом греческому искусству, состоит в том, что оно отражает «детство человеческого общества» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 42, ч. 1, с. 203). Но вместе с тем в древнейших литературах содержится как бы в зародыше большинство последующих литературных форм и типов художественного мировоззрения, закреплены характерные виды связей литературы с действительностью. Уже в Древности сложились или, по крайней мере, складывались все те жанры, на которые опирается жанровая система современных литератур, были заложены основы литературной теории и эстетики, определены назначение и общественные функции поэта, найдены наиболее действенные, в первую очередь гуманистические, критерии ценности литературы.

Показательны в этой связи многократные «обращения» к прошлому, создавшие плодотворные стимулы развития как для новых западных, так и для восточных литератур. На Востоке «движения за возврат к Древности» характерны для каждой из национальных литератур чуть ли не на всем протяжении истории, на Западе среди многих других периодов они породили целые эпохи: Возрождения и Классицизма. Интерес к древним литературам, к их идеологии, тематике, принципам обработки сюжетов актуален в высокой степени и для XX в.; примечательно, что в Европе этот интерес, в отличие от предшествующих эпох, направлен теперь не только и даже не столько на литературу европейской античности, сколько на всю Древность в целом, включая литературы Востока, знакомство с которыми постоянно растет на наших глазах.

Естественно, что подобного рода обращения к древним литературам в разное время предпринимаются с разными целями, и всякий раз предлагают свой, трансформированный облик Древности. Но как раз это и свидетельствует, что Древность обладает общечеловеческой ценностью — и ценностью не статичной, а способной к расширению, к выявлению в свете последующего литературного и культурного развития все новых своих аспектов и возможностей.

Наше время — время и более глубокого, и более благодарного восприятия культурного наследия и его традиций. В любую эпоху, а особенно в такую динамичную, как наша, ощущение традиций, связей прошлого с настоящим и — через настоящее — прошлого с будущим — необходимое условие понимания целостности исторического процесса, своего места в нем, его перспектив и тенденций. И хотя культурную традицию составляет множество компонентов, разнородных по времени, месту создания и значению, ее общий характер в немалой мере предопределяют ее истоки, среди которых, несомненно, важнейший — литературы Древнего мира.

Библиография

Библиография к томам «Истории всемирной литературы» носит выборочный характер. В ней указываются только самые основные, важнейшие работы, посвященные фундаментальным проблемам истории литературы, крупнейшим писателям, главнейшим литературным направлениям и т. д. Приводимые работы призваны прежде всего углубить и расширить представление о мировом литературном процессе, о развитии литературы в отдельных культурных регионах и странах. Поэтому мы не включали в библиографию работы, касающиеся частных вопросов, хотя они и могут представлять немалый научный интерес, а также исследования чисто биографического характера (в том числе летописи жизни и творчества писателей). Напротив, библиографические работы и справочные издания представлены, конечно, не с исчерпывающей, но достаточной полнотой.

Как правило, библиография учитывает монографические исследования, отдельные статьи, за редкими исключениями, не приводятся.

В первом томе помещена библиография, относящаяся ко всему изданию в целом. Это основные теоретические исследования, посвященные общим принципам изучения мировой литературы, работы методологического характера, работы по истории мировой литературы всех или нескольких периодов, а также справочные издания (литературные энциклопедии, словари писателей, произведений, персонажей и т. п.). Здесь же приводятся некоторые работы, также в основном справочного характера, по смежным дисциплинам — истории, философии, театру и др. Следом за этим разделом идет библиография к первому тому, которая повторяет структуру тома, иерархию его разделов, глав и параграфов.

Следует учитывать, что внутри каждого тома одни и те же работы не повторяются, хотя они и могут иметь отношение к материалу разных глав. Если ряд работ относится к разным главам или параграфам, входящим в разные разделы тома, то они упоминаются все же один раз, но в библиографии делаются перекрестные отсылки.

Библиография к главам, посвященным отдельным национальным литературам, открывается справочными изданиями, имеющими отношение ко всем этапам развития данной литературы (словари писателей и т. п.); эти издания помещаются в том томе, в котором «начинается» данная литература, и в следующих томах не повторяются. Это же относится и к историям национальной литературы, если такие истории охватывают весь путь развития данной литературы. Если же истории национальной литературы представляют собой многотомное издание, его отдельные тома (или том) помещаются в библиографии к тому тому «Истории всемирной литературы», к которому они относятся.

Внутри каждого раздела работы располагаются в алфавитном порядке. В начало выносятся лишь справочные издания. В библиографию включаются, как правило, первые издания работ, если они не были затем существенным образом переработаны.

Библиография составлена Научно–библиографическим отделом и Комплексным отделом Азии и Африки Всесоюзной Государственной библиотеки иностранной литературы под наблюдением В. Т. Данченко и Ю. А. Вознесенской (в составлении библиографии принимали участие: И. К. Глаголева, В. Т. Данченко, И. Г. Кушке, Л. П. Лихачева, Е. Г. Михайловская, С. С. Сарычев, Н. М. Сафарова, Н. А. Толмачев).

Работы ко всему изданию Произведения основоположников марксизма–ленинизма
Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. — Соч. 2‑е изд., т. 4, с. 419—459.

Маркс К. Капитал. т. I—III. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 23—25.

Маркс К. Немецкая идеология. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 3, с. 7—544.

Маркс К. Нищета философии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 4, с. 65—185.

Энгельс Ф. Анти–Дюринг. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 1—338.

Энгельс Ф. Диалектика природы. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 339—626.

Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 21, с. 269—317.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 21, с. 23—178.

Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 19, с. 185—230.

Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме. — Полн. собр. соч., т. 41, с. 1—104.

Ленин В. И. Империализм, как высшая стадия капитализма. — Полн. собр. соч., т. 27, с. 299—426.

Ленин В. И. Лев Толстой, как зеркало русской революции. — Полн. собр. соч., т. 17, с. 206—213.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. — Полн. собр. соч., т. 18, с. 7—384.

Ленин В. И. От какого наследства мы отказываемся? — Полн. собр. соч., т. 2, с. 505—550.

Ленин В. И. Философские тетради. — М., 1978.

Ленин В. И. Что делать? — Полн. собр. соч., т. 6, с. 1—192.

Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал–демократов? — Полн. собр. соч., т. 1, с. 125—346.

К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве: В 2‑х т. / Сост. М. Лифшиц. — М., 1976.

В. И. Ленин о литературе и искусстве. — М., 1976.

Работы общего характера
Лифшиц М. А. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал. — М., 1972.

К. Маркс и актуальные вопросы эстетики и литературоведения. — М., 1969.

Фридлендер Г. М. К. Маркс и Ф. Энгельс и вопросы литературы. — 2‑е изд. — М., 1968.

Фридрих Энгельс и вопросы литературы / Под ред. А. С. Мясникова, А. Л. Дымшица, Р. М. Самарина. — М., 1973.

Голенищева–Кутузова И. В., Гуткина А. М. Ленин и литературоведение: Труды советских литературоведов, изданные на русском языке (1917—1968). — М., 1969.

Желтова Н. И. Ленин и наука о литературе: Библиогр. указ., 1955—1968 гг. / Под ред. А. Н. Степанова. — Л., 1970.

В. И. Ленин и вопросы литературоведения / Под ред. Б. С. Мейлаха. — М.; Л., 1961.

В. И. Ленин и зарубежное марксистское литературоведение: Реф. сб. / Отв. ред. В. А. Виноградов. — М., 1976.

Ленин и искусство / Отв. ред. В. С. Кружков. — М., 1969.

Ленин и марксистская литературная критика за рубежом. Сб. статей зарубежных критиков и писателей / Сост., вступ. статья и коммент. Е. Ф. Трущенко. — М., 1977.

Наследие Ленина и наука о литературе / Под ред. А. С. Бушмина. — Л., 1969.

Уханов И. П. Образы художественной литературы в трудах В. И. Ленина. — М., 1965.

Щербина В. Р. Ленин и вопросы литературы. — 2‑е изд., испр. и доп. — М., 1967.

Щербина В. Р. Проблемы литературоведения в свете наследия В. И. Ленина. — М., 1971.

Эльсберг Я. Э. Ленинское наследие, жизнь и литература. — 2‑е изд., доп. — М., 1973.

Справочно–библиографические издания
Кандель Б. Л. Библиография русских библиографий по зарубежной художественной литературе и литературоведению. — Л., 1962.

Кандель Б. Л. Путеводитель по иностранным библиографиям и справочникам по литературоведению и художественной литературе / Под ред. М. П. Алексеева. — Л., 1959.

Банникова Н. П. и др. Взаимосвязи и взаимодействие национальных литератур: Библиография (1945—1960). В 3‑х ч. — М., 1962.

Либман В. А., Пироговская В. П., Гуткина А. М. Взаимосвязи и взаимодействие литератур мира: Библиография (1961—1965). В 2‑х ч. — М., 1968.

Либман В. А., Пироговская В. П. Взаимосвязи и взаимодействие литератур мира: Библиография (1966—1970). В 2‑х ч. — М., 1973.

Либман В. А., Пироговская В. П., Гельфанд Н. В. Взаимосвязи и взаимодействие литератур мира: Библиогр. указ. (1971—1975). В 2‑х ч. — М., 1979.

Краткая литературная энциклопедия: В 9-ти т. — М., 1962—1978.

Литературная энциклопедия: В 12-ти т. / Гл. ред. А. В. Луначарский. — М., 1929—1939. Т. 1—9, 11.

Мифы народов мира: Энциклопедия. В 2‑х т. / Гл. ред. А. С. Токарев. — М., 1980—1982.

Основные произведения иностранной художественной литературы: Лит. — библиогр. справочник. — 4‑е изд. — М., 1980.

Основные произведения иностранной художественной литературы. Литература стран зарубежного Востока: Лит. — библиогр. справочник. — М., 1975.

Советская историческая энциклопедия: в 16-ти т. / Гл. ред. Е. М. Жуков. — М., 1961—1976.

Театральная энциклопедия: В 5-ти т. / Гл. ред. П. А. Марков. — М., 1961—1967.

Философская энциклопедия: В 5-ти т. / Гл. ред. Ф. В. Константинов. — М., 1960—1970.

Baldensperger F., Friederich W. P. Bibliography of comparative literature. — N. Y., 1960.

Benet W. R. The reader’s encyclopedia. — L., 1956.

Brewer E. C. The reader’s handbook of famous names in fiction, allusions, references, proverbs, plots, stories and poems: In 2 vol. — Detroit, 1966.

Cassell’s encyclopaedia of literature: In 2 vol. — L., 1953.

Cirlot J. E. Diccionario de los «ismos». — 2-a ed. rev. y aumen. — Barcelona, 1956.

DTV-Lexikon der Weltliteratur: In 4 Bd. / Hrsg. von G. von Wilpert. — München, 1971.

Dictionary of oriental literatures: In 3 vol. / Gen. ed. J. Prüšek. — L., 1974.

Dictionnaire des littératures: En 3 vol. / Publ. sous la dir. de Ph. Van Tieghem avec la collab. de P. Josserand. — P., 1968.

Dizionario letterario Bompiani delle opere e dei personaggi di tutti i tempi di tutte le letterature: In 10 vol. — Milano, 1947—1964.

Enciclopedia dello spettacolo: In 11 vol. — Roma, 1954—1968.

Enciclopedia Garzanti della letteratura. — Milano, 1972.

Encyclopedia of literature: In 2 vol. / Ed. by J. T. Shipley. — N. Y., 1946.

Enzyclopädie des Märchens: Handwörterbuch zur historischen und vergleichenden Erzählforschung: In 2 Bd. / Hrsg. von K. Ranke et al. — В.; N. Y., 1975. — Издание продолжается.

Eppelsheimer H. W. Handbuch der Weltliteratur von den Anfängen bis zur Gegenwart. 3. Aufl. — Frankfurt a. M., 1960.

Gyldendals lytteraturleksikon: In 4 bd. — København, 1974. — Издание не закончено.

Hartnoll Ph. The Oxford companion of the theatre. — 3rd ed. — L., 1967.

Heinzel E. Lexikon historischer Ereignisse und Personen in Kunst, Literatur und Musik. — Wien, 1956.

Kindermann H., Dietrich M. Lexikon der Weltliteratur. — 4. Aufl. — Wien; Stuttgart, 1953.

Kindler Literatur Lexikon: In 10 Bd. — Zürich, 1970. — Издание продолжается.

Kunitz S. J., Colby V. European authors. 1000—1900: A biographical dictionary of European literature. — N. Y., 1967.

Laffont R., Bompiani V. Dictionnaire biographique des auteurs de tous les temps et de tous les pays: En 2 vol. — P., 1956—1958.

Laffont R., Bompiani V. Dictionnaire des oeuvres de tous les temps et de tous les pays: En 4 vol. — 2e éd. — P., 1955.

Lexikon des Weltliteratur: Biographisch–bibliographisches Handwörterbuch / Hrsg. von G. V. Wilpert. — Stuttgart, 1963.

Magill F. N. Encyclopedia of literary characters. — N. Y. etc., 1963.

McGraw–Hill encyclopedia of world drama: In 4 vol. — N. Y. etc., 1972.

Meyer J. Meyers Handbuch über die Literatur. — Mannheim, 1964.

Morier H. Dictionnaire de poétique et de rhétorique. — 2e éd. — P., 1975.

The Penguin companion to classical, oriental and African literature / Ed. by D. M. Lang a. D. R. Doudley. — N. Y., 1969.

The Penguin companion to literature: In 2 vol. — Harmondsworth (Midd’x), 1971—1974.

Pongs H. Das kleine Lexikon der Weltliteratur. — 2. erw. Aufl. — Stuttgart, 1956.

Princeton encyclopedia of poetry and poetics / Ed. by A. Preminger. — Princeton, 1974.

Der Romanführer: In 15 Bd. — Stuttgart, 1950—1971.

Ruiz L. A. Diccionario de la literatura universal: En 3 vol. — Buenos Aires, 1955—1956.

Sagehomme G. Répertoire alphabétique de 15500 auteurs avec 5500 de leurs ouvrages: (Romans, récits et pièces de théâtre). — 8e éd. / Rev. et compl. par E. Dupuis. — Tournai: Paris, 1951.

Sainz de Robles F. C. Ensayo de un diccionario de la literatura: En 3 vol. — 2-a ed., corr. y aum. — Madrid, 1953—1956.

Schauspielführer: In 2 Bd. / Hrsg. von K. H. Berger. — В., 1975.

Steiner G. Lexikon der Weltliteratur. — 2. Aufl. — Leipzig, 1965.

Thompson S. Motif–index of folk–literature: In 6 vol. — Copenhagen, 1955—1958.

Die Weltliteratur: Biographisches, literaturhistorisches und bibliographisches Lexikon in Übersichten und Stichwörtern: In 3 Bd. / Hrsg. von E. Frauwallner, H. Giebish und E. Heinzel. — Wien, 1951—1954.

Wilpert G. von. Sachwörterbuch der Literatur. — Stuttgart, 1955.

Проблемы изучения всемирной литературы
Аникст А. А. Теория драмы от Аристотеля до Лессинга. — М., 1967.

Анисимов И. Живая жизнь классики: Очерки и портреты. — М., 1974.

Анисимов И. Классическое наследство и современность. — М., 1960.

Асмус В. Вопросы теории и истории эстетики: Сб. статей. — М., 1968.

Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. — М., 1975.

Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.

Бартольд В. История изучения Востока в Европе и России. — Л., 1925.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1953—1959.

Берковский Н. Я. Статьи о литературе. — М.; Л., 1962.

Борев Ю. Эстетика. — 2‑е изд. — М., 1975.

Брагинский И. С. Проблемы востоковедения: Актуальные вопросы восточного литературоведения. — М., 1974.

Бушмин А. С. Методологические вопросы литературоведческих исследований. — Л., 1969.

Веселовский А. Н. Избранные статьи / Под общ. ред. М. П. Алексеева и др.; Вступит. статья В. М. Жирмунского. — Л., 1939.

Веселовский А. Н. Историческая поэтика / Ред., вступ. статья и примеч. В. М. Жирмунского. — Л., 1940.

Взаимосвязи и взаимодействие национальных литератур: Материалы дискуссии 11—15 янв. 1960 г. — М., 1961.

Взаимосвязи литератур Востока и Запада / Отв. ред. И. С. Брагинский. — М., 1961.

Виноградов В. В. Стилистика; Теория поэтической речи; Поэтика. — М., 1963.

Волькенштейн В. Драматургия. — 5‑е изд., доп. — М., 1969.

Вопросы методологии литературоведения / Под общ. ред. А. С. Бушмина. — М.; Л., 1966.

Воровский В. В. Литературная критика. — М., 1971.

Гачев Г. Д. Ускоренное развитие литературы. — М., 1964.

Гей Н. К. Художественность литературы: Поэтика. Стиль. — М., 1975.

Гриб В. Р. Избранные работы: Статьи и лекции по зарубежной литературе. — М., 1956.

Грифцов Б. А. Теория романа. — М., 1927.

Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 3‑х т. — М., 1950—1952.

Егоров А. Г. Проблемы эстетики. — 2‑е изд. — М., 1977.

Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. — Л., 1979.

Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика: Избранные труды. — Л., 1977.

Жирмунский В. М. Теория стиха. — Л., 1975.

Жирмунский В. М. Эпическое творчество славянских народностей и проблемы сравнительного изучения эпоса. — М., 1958.

Затонский Д. В. Искусство романа и XX век. — М., 1973.

Историко–литературный процесс. Проблемы и методы изучения / Под ред. А. С. Бушмина. — Л., 1974.

Кожинов В. Происхождение романа: Теоретико–исторический очерк. — М., 1963.

Конрад Н. И. Запад и Восток: Статьи. — 2‑е изд., испр. и доп. — М., 1972.

Кржевский Б. А. Статьи о зарубежной литературе. — М.; Л., 1960.

Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. — М., 1976.

Лосев А. Ф., Шестаков В. П. История эстетических категорий. — М., 1965.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. — М., 1976.

Неупокоева И. Г. История всемирной литературы: Проблемы системного и сравнительного анализа. — М., 1976.

О прогрессе в литературе / Под ред. А. С. Бушмина. — Л., 1977.

Овсянников М. Ф., Смирнова З. В. Очерки истории эстетических учений. — М., 1963.

Павлов Т. Избранные труды по эстетике. — М., 1978.

Палиевский П. В. Литература и теория. — 2‑е изд., доп. — М., 1978.

Плеханов Г. В. Литература и эстетика: В 2‑х т. — М., 1958.

Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. — М., 1972.

Поспелов Г. Н. Проблемы литературного стиля. — М., 1970.

Потебня А. А. Эстетика и поэтика. — М., 1976.

Проблемы периодизации истории литератур народов Востока. — М., 1968.

Проблемы реализма в мировой литературе / Под ред. И. И. Анисимова, Я. Е. Эльсберга. — М., 1959.

Проблемы теории литературы и эстетики в странах Востока. — М., 1964.

Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. — М., 1976.

Пропп В. Я. Фольклор и действительность: Избранные статьи. — М., 1976.

Самарин Р. М. Зарубежная литература. — М., 1978.

Смирнов А. Из истории западноевропейской литературы. — М.; Л., 1965.

Современные буржуазные концепции истории всемирной литературы / Редколл.: И. И. Анисимов, И. Г. Неупокоева, И. А. Тертерян. — М., 1967.

Сучков Б. Л. Исторические судьбы реализма: Размышления о творческом методе. 2‑е, доп. изд. — М., 1970.

Теоретические проблемы восточных литератур: Сб. статей. — М., 1969.

Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока. — М., 1970.

Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока / Под ред. Е. А. Серебрякова и др. — М., 1974.

Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока. — М., 1976.

Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока / Отв. ред. Л. З. Эйдлин. — М., 1977.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Образ, метод, характер. — М., 1962.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. — М., 1964.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. — М., 1965.

Тынянов Ю. Н. Поэтика; История литературы; Кино. — М., 1977.

Храпченко М. Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. — 3‑е изд. — М., 1975.

Храпченко М. Б. Художественное творчество, действительность, человек. — М., 1976.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16-ти т. — М., 1939—1953.

Чернышевский Н. Г. Избранные эстетические произведения / Автор вступ. статьи и коммент. У. А. Гуральник. — М., 1974.

Шкловский В. Б. Повести о прозе: Размышления и разборы: В 2‑х т. — М., 1966.

Эльсберг Э. Я. Вопросы теории сатиры. — М., 1957.

Actuelle Probleme der vergleichenden Literaturforschung / Hrsg. von G. Ziegengeist; Gesamtred. L. Richter. — В., 1968.

Auerbach E. Mimesis. Dargestellte Wirklichkeit in der abendländischen Literatur. — Bern; München, 1967. (Рус. пер.: Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе / Пер. А. В. Михайлова; Предисл. Г. М. Фридлендера. — М., 1976).

Bentley E. The life of the drama. — N. Y., 1967. (Рус. пер.: Бентли Э. Жизнь драмы / Пер. В. Воронина. — М., 1978).

Caudwell Ch. Illusion and reality: A study of the sources of poetry. — L., 1973. (Рус. пер.:Кодуэлл К. Иллюзия и действительность. Об источниках поэзии / Пер. Н. В. Высоцкой и др.; Ред. и вступ. статья Д. М. Урнова. — М., 1969).

Cocchiara G. Storia del folklore in Europa. — Torino, 1954. (Рус. пер.: Коккьяра Дж. История фольклористики в Европе / Ред. и вступ. статья Е. М. Мелетинского. — М., 1960).

Comparative literature: matter and method / Ed. with introd. by A. Owen Aldridge. — Urbana etc., 1969.

Comparative literature: method and perspective / Ed. by N. P. Stallknecht and H. Frenz. — 2nd ed. — Carbondale, 1971.

Dietze W. Erbe und Gegenwart: Aufsätze zur vergleichenden Literaturwissenschaft. — Berlin; Weimar, 1972.

Dima A. Principii de literatura comparată. — Buc., 1972. (Рус. пер.: Дима А. Принципы сравнительного изучения литературы / Предисл. В. И. Кулешова. — М., 1977).

Ďurišin D. Teória literárnej komparatistiky. — Br., 1975. (Рус. пер.: Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы. — М., 1979).

Ďurišin D. Z dejín a teórie literárnej komparatistiky. — Br., 1970.

Gullón A., Gillón G. Teoria de la novela. (Aproximaciones hispánicas). — Madrid, 1974.

Jost F. Essais de littérature comparée: En 2 vol. — Fribourg (Suisse), 1964—1968.

Keiter H., Kellen T. Der Roman: Geschichte, Theorie und Technik des Romans und der erzählenden Dichtkunst. — 3. Aufl. — Essen–Ruhr, 1908.

Klaniczay T. Marxismus és irodalomtudomány. — Вр., 1964.

Koch M. Studien zur vergleichenden Literaturgeschichte: In: 6 Bd. — Berlin, Duncker, 1901—1906.

Krauss W. Grundprobleme der Literaturwissenschaft. Zur Interpretation literarischer Werke. Mit einem Textanhang. — Hamburg, 1968.

Lanson G. Essais de méthode de critique et d’histoire littéraire / Rassemblés et prés. par H. Peyre. — P., 1965.

Prieto A. Morfologia de la novela. — Barcelona, 1975.

Raymond G. L. Poetry as a representative art: An essay in comparative aesthetics. — 5th ed. rev. — N. Y.; L., 1909.

Stevick Ph. The theory of the novel. — N. Y., 1967.

Todorov T. Poétique de la prose. — P., 1971.

Van Tieghem P. La littérature comparée. — 4e éd. — P., 1951.

Wais K. An den Grenzen der Nationalliteraturen. — В., 1958.

Wehrli M. Allgemeine Literaturwissenschaft. — Bern, 1951. (Рус. пер.: Верли М. Общее литературоведение / Пер. В. Н. Иевлевой; Ред., предисл. и примеч. А. С. Дмитриева. — М., 1957.

Weimann R. Literaturgeschichte und Mythologie: Methodologische und historische Studien. — Berlin; Weimar, 1971. (Рус. пер.: Вейман Р. История литературы и мифология: Очерки по методологии и истории литературы / Пер. О. Н. Михеевой; Предисл. Я. Е. Эльсберга. — М., 1975.

Weimann R. «New criticism» und die Entwicklung bürgerlicher Literaturwissenschaft: Geschichte und Kritik neuer Interpretationsmethoden. — Halle (Saale), 1962. (Рус. пер.: Вейман Р. «Новая критика» и развитие буржуазного литературоведения. История и критика новейших методов интерпретации / Вступ. статья Р. М. Самарина. — М., 1965).

Wellek R. A history of modern criticism, 1750—1950: In 4 vol. — New Haven, 1955—1965.

Wellek R., Warren A. Theory of literature. — L., 1955. (Рус. пер.: Уэллек Р., Уоррен О. Теория литературы (Вступ. статья А. А. Аникста). — М., 1978).

Истории литератур
Всеобщая история литературы. Составлена по источникам и новейшим исследованиям при участии рус. ученых и литературоведов: В 4‑х т. / Начата под ред. В. Ф. Корша; Окончена под ред. А. Кирпичникова. — СПб., 1880—1892.

Дживелегов А., Бояджиев Г. История западноевропейского театра от возникновения до 1789 года. — М.; Л., 1941.

История западноевропейского театра. — М., 1956—1974. Т. I—VI. Издание продолжается.

Коган П. С. Очерки по истории западноевропейской литературы: В 2‑х т. / Под. ред. Я. М. Металлова. — М., 1941—1943.

Луначарский А. В. История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах: В 2‑х ч. — М., 1924.

Мишеев Н. Очерки по истории всеобщей литературы: В 3‑х т. — 2‑е изд., доп. и испр. — Пг., 1914—1917.

Мокульский С. С. История западноевропейского театра: В 2‑х т. — М., 1936—1939.

Bartels A. Einführung in die Weltliteratur: In 3 Bd. — München, 1913.

Bonniers allmänna litteraturhistoria: 3 bd. / Huvudred. E. N. Tigerstedt. — Stokholm, 1959—1960.

Burgio A. Storia della letteratura: In 2 vol. — Milano, 1963.

Busse K. Geschichte der Weltliteratur: In 2 bd. — Bielefeld; Leipzig, 1910—1913. (Рус. пер.:Буссе К. История мировой литературы: В 3‑х т. / Пер. С. П. Кублицкой–Пиоттух; С доп. статьями Ф. А. Брауна и др. — СПб., 1913—1914.

Cohen J. M. A history of western literature. — L., 1961.

D’Amico S. Storia del teatro drammatico: In 2 vol. — Milano, 1960.

Dejiny svetovej literatury: 2 zv. / Hlavny red. M. Pišút. — Br., 1963.

Del Hoyo A. Teatro mundial / Red. por M. Alfaro et al. — Madrid, 1955.

Dzieje literatur europejskich / Pod. red. W. Floryana. — W-wa, 1977. — Издание продолжается.

Les grands écrivains du monde: En 5 vol. / Sous la dir. de P. Brunel et R. Joanny: Préf. de P. Emmanuel. — P., 1976—1978.

Handbuch der Literaturwissenschaft: In 32 Bd. / Hrsg. von O. Walzel. — Wildpark; Potsdam, 1923—1932.

Hart J. Geschichte der Weltliteratur und Theaters aller Zeiten und Völker: In 2 Bd. — Neudamm, 1894.

Hauser A. Sozialgeschichte der Kunst und Literatur: In 2 Bd. — München, 1953.

Hauser O. Weltgeschichte der Literatur: In 2 Bd. — Leipzig; Wien, 1910.

Histoire des Littératures: En 3 vol. / Publ. sous la dir. de R. Queneau. — P., 1957—1963.

Histoire générale des littératures: En 3 vol. / Sous la dir. de P. Gioan. — P., 1961.

Laaths E. Geschichte der Weltliteratur. — 3. Aufl. — München, 1953.

Leixner O. von. Geschichte der Literaturen aller Völker: In 4 Bd. — Leipzig, 1898—1899.

Letourneau Ch. L’évolution littéraire dans les diverses races humaines. — P., 1894. (Рус. пер.:Летурно Ш. Литературное развитие различных племен и народов / Пер. В. В. Святловского. — СПб., 1895.)

The literature of all nations and all ages: In 10 vol. / Ed. by J. Hawthorne et al.; Introd. by J. Maccarthy. — Chicago etc., 1902.

Die Literaturen der Welt in ihren mündlichen und schriftlichen Überlieferung / Hrsg. v. W. von Einsiedel. — Zürich, 1964.

Litteraturens världshistoria: 12 bd. / Centralred. F. J. Billeskov Jansen. — Stockholm, 1971—1974.

Macgowan K., Melnitz W. The living stage: A history of the world theater. — Englewood Cliffs (N. Y.), 1962.

Macy J. A. The story of the world’s literary. — N. Y., 1925.

Nicoll A. World drama. From Aeschylus to Anouilh. — London etc., 1978.

Oriental literature; In 4 vol. — N. Y., 1900.

The outline of literature / Ed. by J. Drinkwater; Rev. by H. Shipp. — L., 1953.

Prampolini G. Storia universale della letteratura: In 3 vol. — 3-a ed. — Torino, 1959.

Scherr J. Bildersaal der Weltliteratur: In 3 Bd. — Stuttgart, 1884—1885. (Рус. пер.: Шерр И. Иллюстрированная всеобщая история литературы: В 2‑х т. / Пер. под ред. П. Вейнберга. — 2‑е изд. — М., 1905.)

Se Boyar G. E. Outline of literature: In 2 vol. — N. Y.; L., 1929.

Ségur N. Histoire de la littérature européenne: En 5 vol. / Préf. d’A. Chevrillon. — Neuchatel; Paris, 1948—1952.

Szerb A. A vilag irodalom története. — 5 kiad. — Вр., 1973.

Thoorens L. Panorama des littératures: En 7 vol. — Verviers, 1966—1969. Trawick B. B. World literature: In 2 vol. — N. Y., 1963—1964.

Tunk E. von. Illustrierte Weltliteratur–Geschichte: In 3 Bd. — Zürich, 1954—1955.

Van Tieghem P. Histoire Littéraire de l’Europe et de l’Amérique de la Renaissance à nos jours. — 2-e éd. — P., 1946.

Wiegler P. Geschichte der Weltliteratur. Dichtung fremder Völker. 2. Aufl. — В., 1920.

Zamfirescu J. Istoria universala a teatrului: In 3 vol. — Buc., 1958—1968. — Издание не закончено.

Zamfirescu J. Panorama dramaturgiei universale. — Buc., 1973.

Всемирная история: В 13-ти т. / Гл. ред. Е. М. Жуков. — М., 1955—1981.

Всеобщая история искусств: В 6-ти т. / Под общ. ред. А. Д. Чегодаева. — М., 1956—1966.

История философии: В 5-ти т. — М., 1957—1961.

История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли: В 5-ти т. / Отв. ред. М. Ф. Овсянников. — М., 1962—1970.

Древний мир Произведения основоположников марксизма–ленинизма
Маркс К., Энгельс Ф. Об античности / Под ред. С. И. Ковалева. — Л., 1932.

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 8, с. 115—376.

Маркс К. К критике политической экономии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд. т. 13, с. 1—167.

Маркс К. Конспект книги Льюиса Г. Моргана «Древнее общество». — Арх. Маркса и Энгельса, т. 9, с. 1—126.

Маркс К. Наемный труд и капитал. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 6, с. 428—459.

Маркс К. Немецкая идеология. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 3, с. 7—544.

Маркс К. Передовица в № 179 «Kölnische Zeitung». — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 1, с. 93—113.

Маркс К. Формы, предшествующие капиталистическому производству. — М., 1940.

Энгельс Ф. Анти–Дюринг. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 1—338.

Энгельс Ф. Бруно Бауэр и первоначальное христианство. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 19, с. 306—314.

Энгельс Ф. Диалектика природы. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 339—626.

Энгельс Ф. К истории первоначального христианства. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 22, с. 465—492.

Энгельс Ф. — М. Каутской. 26 нояб. 1885 г. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 36, с. 331—334.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 21, с. 23—178.

Ленин В. И. Империализм, как высшая стадия капитализма. — Полн. собр. соч., т. 27, с. 299—426.

539

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. — Полн. собр. соч., т. 18, с. 7—384.

Ленин В. И. О государстве. — Полн. собр. соч., т. 39, с. 64—84.

Ленин В. И. Философские тетради. — М., 1978.

Общие проблемы истории литератур Древнего мира
Авдиев В. И. История Древнего Востока. 3‑е изд. — М., 1970.

Древний Восток: Индия, Китай, Япония, Таиланд / Отв. ред. В. Н. Никифоров. — М., 1963.

Древний мир: [Сборник статей]. — М., 1962.

История древнего мира: В 2‑х ч. / Под ред. Ю. С. Крушкол. — М., 1970—1971.

Литература Древнего Востока / Под ред. Н. И. Конрада, И. С. Брагинского, Л. Д. Позднеевой. — М., 1971.

Религия и мифология народов Восточной и Южной Азии. М., 1970.

Типология и взаимосвязи литератур древнего мира / Отв. ред. П. А. Гринцер. — М., 1971.

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. — М., 1978.

Altheim F. Literatur und Gesellschaft im ausgehenden Altertum: In 2 Bd. — Halle (Saale), 1948.

The ancient Near East: In 2 vol. / Ed by B. Pritchard. — Princeton, 1973—1975.

Bibliographie zur alteuropäischen Religionsgeschichte: In 2 Bd. — В., 1967—1974.

The Cambridge ancient history. In 3 vol. / Ed. by J. B. Bury, S. A. Cock, F. F. Adcock. — 2nd ed. — L., 1952—1960.

Chadwick H. M. and N. K. The growth of literature: In 3 vol. — Cambridge, 1932—1940.

Dornseiff F. Kleine Schriften. 1. Bd.: Antike und Alter Orient: Interpretationen. — 2. Aufl. — Leipzig, 1959.

Finegan J. Light from the ancient past. The archeological background of Judaism und Christianity. — Princeton, 1959.

Gaster T. H. Thespis: ritual, myth, and drama in the ancient Near East / Foreword by G. Murray. — New and rev. ed. — N. Y., 1961.

Gordon C. H. The ancient Near East. — 3rd ed., rev. — N. Y., 1965.

Gordon H. C. The common background of Greek and Hebrew civilizations. — N. Y., 1965.

Holliday C. The dawn of literature. — N. Y., 1962.

James E. O. The ancient gods. The history and diffusion of religion in the ancient Near East and Eastern Mediterranean. — N. Y., 1960.

Mythologies de la Méditerranée au Gange. Préhistoire. Egypte. Sumer. Babylone. Hittites. Sémites. Grèce. Rome. Perse. Inde / Publ. sous da dir. de P. Grimai et al. — P., 1963.

Mythologies of the ancient world / Ed. by S. N. Kramer. — N. Y., 1961. (Рус. пер.: Мифологии древнего мира / Предисл. И. М. Дьяконова. — М., 1977).

Rinaldi G. Le letterature antiche del Vicino Oriente: sumerica, assira, babilonese, ugaritica, ittita, fenicia, aramaica, nord e sud–arabica. — Milano, 1968.

Speyer W. Die litterarische Fälschung im heidnischen und christlichen Altertum: Ein Versuch ihrer Deutung. — München, 1971.

Van den Broek R. The myth of the phoenix according to classical and early Christian traditions. — Leiden, 1972.

Возникновение и ранние формы словесного искусства
Мелетинский Е. М. Фольклор австралийцев. — В кн.: Мифы и сказки Австралии / Собр. К. Лангло–Паркер. — М., 1965, с. 3—24.

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. — Л., 1946.

Ранние формы искусства: Сб. статей / Сост. С. Ю. Неклюдов; Отв. ред. Е. М. Мелетинский. — М., 1972.

У истоков творчества. Первобытное искусство: Сб. статей / Отв. ред. Р. С. Васильевский. — Новосибирск, 1978.

Тайлор Э. Б. Антропология: Введение к изучению человека и цивилизации / Пер. И. С. Ивина. — 2‑е изд., испр. — СПб., 1898.

The anthropologist looks at myth / Comp. by M. Jacobs; Ed. by J. Greenway. — Austin; London, 1966.

The artists in tribal society: Proceedings of a symposium / Ed. by M. W. Smith. — L., 1961.

Boas F. Primitive art. — N. Y., 1955.

Bowra C. M. Primitive song. — L., 1962.

Frankfort H. et al. The intellectual adventure of ancient man. — Chicago, 1950.

Graebner F. Das Weltbild der Primitiven: Eine Untersuchung der Urformen weltanschaulichen Denkens bei Naturvölkern. — München, 1924.

Grosse E. Die Anfänge der Kunst. — Freiburg; Leipzig, 1894. (Рус. пер.: Гроссе Э. Происхождение искусства / Пер. А. Е. Грузинского. — М., 1899).

Jacobs M. The content and style of an oral literature. Clackamas Chinook myths and tales. — Chicago, 1959.

Jolles A. Einfache Formen. Legende, Sage, Mythe, Rätsel, Spruch, Kasus, Memorabile, Märchen, Witz. — 3. Aufl. — Tübingen, 1965.

Lévi–Strauss C. Mythologiques: En 4 vol. — P., 1964—1971.

Lévi–Strauss C. La pensée sauvage. — P., 1964.

Lévy–Bruhl L. L’expérience mystique et les symboles chez les primitifs. — P., 1938.

Lévy–Bruhl L. La mentalité primitive. — 4me éd. — P., 1925. (Рус. пер.: Леви–Брюль Л. Первобытное мышление / Пер. под ред. В. К. Никольского, А. В. Киссина. — М., 1930).

Lévy–Bruhl L. Le surnaturel et la nature dans la mentalité primitive. — P., 1931. (Рус. пер.Леви–Брюль Л. Сверхъестественное и природа в первобытном мышлении / Пер. Б. Шаревской; Предисл. В. Никольского. — М., 1937).

Myth: a symposium / Ed. by T. A. Sebeok. — Philadelphia, 1955.

Tylor E. B. Primitive culture: researches into the development of mythology, philosophy, religion, art, and custom: In 2 vol. — L., 1920. (Рус. пер.: Тэйлор М. Первобытная культура. — M., 1939).

Tylor E. B. Researches into the early history of mankind and the development of civilization. — 2nd ed. — L., 1870.

Древнейшие литературы Азии и Африки Глава первая. Литература Древнего Египта
Гуля Н. П. Дидактическая афористика Древнего Египта / Под ред. акад. В. В. Струве. — Л., 1941.

Матье М. Э. Древнеегипетские мифы. — М.; Л., 1956.

Тураев В. А. Египетская литература. Т. 1. Исторический очерк древнеегипетской литературы. — М., 1920.

Тураев В. А. Рассказ египтянина Синухета. — М., 1915.

Andżejewsky T. Opowiadania egipskie. — W-wa, 1958.

Brunner H. Grundzüge einer Geschichte der altägyptischen Literatur. — Darmstadt, 1966.

Brunner–Traut E. Altägyptische Tiergeschichte und Fabel. Gestalt und Strahlkraft. — Darmstadt, 1968.

Donadoni S. Storia della letteratura egiziana antica. — Milano 1957.

Drioton E. L’Egypte pharaonique. — P., 1969.

Drioton E. Le théâtre égyptien. Caire, 1942.

Gilbert P. La poésie égyptienne. — Bruxelles, 1943.

Hassan Sélim. Le poéme dit de Pentaour et le rapport officiel sur la bataille de Gadesh. — Le Caire, 1929.

Lefebvre G. Romans et contes égyptiens de l’époque pharaonique. — P., 1950.

Lesko L. H. The ancient Egyptian book of two ways. — Berkeley, 1972.

Lichtheim M. Ancient Egyptian literature. Vol. 1. Berkeley, 1975.

Posener G. Catalogue des Ostraca hiératiques littéraires de Deir el Médineh: In 2 vol. — P., 1950—1954.

Posener G. Littérature et politique dans l’Egypte de la XIIe dynastie. — P., 1956.

Spiegel J. Das Auferstehungsritual der Unas–Pyramide. Beschreibung und erläuterte Übersetzung. — Wiesbaden, 1971.

Spiegel J. Die Erzählung von Streit des Horus und Seth in Pap. Beatty I als Literaturwerk. — Gluckstadt, 1937.

Vandier J. La papyrus Jumiehac. — P., 1962.

Walle B. van de, Posener G. La Transmission des textes littéraires égyptiens. — Bruxelles, 1948.

Глава вторая. Литература Древнего Двуречья
Афанасьева В. К. Гильгамеш и Энкиду: Эпические образы в искусстве. — М., 1979.

Афанасьева В. К. Шумерская эпическая песнь «Гильгамеш и гора Бессмертного». — Вестн. древней истории, 1964, № 1, с. 84—92.

Белявский В. А. Вавилон легендарный и Вавилон исторический. — М., 1971.

Дьяконов И. М. Общественные отношения в шумерском и вавилонском фольклоре. — Вестн. древней истории, 1966, № 1, с. 9—27.

Дьяконов И. М. Эпос о Гильгамеше. — В кн.: Эпос о Гильгамеше («О все видавшем»). — М.; Л., 1961, с. 91—143.

Канева И. Т. Шумерский героический эпос. — Вестн. древней истории, 1964, № 3, с. 243—267; № 4, с. 189—225.

Крамер С. Н. История начинается в Шумере. — М., 1965.

Редер Д. Г. Мифы и легенды древнего Двуречья. — М., 1965.

Струве В. В. Иштарь — Исольда в древневосточной мифологии. — В кн.: Тристан и Исольда. Л., 1932, с. 49—70.

Сейс А. Г. Ассировавилонская литература. — СПб., 1879.

Шилейко В. К. Из поэзии Вавилона. — В кн.: Восток. Пб., 1922, кн. 1, с. 7—14.

Bernhardt I., Kramer S. N. Enki und die Weltordnung. — Jena, 1959—1960.

Bernardt I., Kramer S. N. Götter–Hymnen und Kult–Gesänge der Sumerer auf zwei Keischrifticher «Katalogen» in der Hilprecht–Sammlung. — Jena, 1956—1957.

Bernhardt I., Kramer S. N. Sumerische literarische Texte aus Nippur: Bd. 1—2. — В., 1961—1967.

Bottéro J. La religion babylonienne. — P., 1952.

Campbell–Tompson R. The Epic of Gilgamesh. — L., 1928.

Deimel A. Pantheon babyloniacum. — Romae, 1914.

Dhorme E. Les religions de Babylonie et d’Assyrie. — P., 1949.

Ebelung E. Die Babylonische Fabel und ihre Bedeutung für die Literatur–geschichte. — Leipzig, 1927.

Falkenstein A. Der sumerische und der akkadische Mythos von Inuannas Gang zur Unterwelt. — In: Festschrift Werner Gaskel. — Leiden, 1968, S. 8—110.

Furlani G. Miti babilonese e assiri. — Firenze, 1958.

Gordon E. I. Sumerian proverbs and fables. — New Haven (Conn)., 1958.

Gordon E. I. Sumerian proverbs. Glimpses of everyday life in ancient Mesopotamia. — Philadelphia, 1959.

Gressmann H. Altorientalische Texte und Bilder zum Alten Testament: Bd. 1—2. — Tübingen, 1909.

Haupt P. Akkadische und Sumerische Keilschrifttexte. — Leipzig, 1974.

Haupt P. Das Babylonische Nimrodepos: Bd. 1—2. — Leipzig, 1884—1891.

Jensen P. Assyrisch–babylonische Mythen und Epen. — В., 1900.

Jensen P. Das Gilgamesch–Epos in der Weltliteratur: Bd. 1—2. — Stassburg; Marburg, 1906—1928.

King W. The Seven Tablets of Creation: Vol. 1—2. — L., 1902.

Knudsen E. E. A version of the seventh Tablet of Shurpu from Nimrud. — Iraq, 1957.

Komoróczy G. Fenylö öledenek édes örömében. — Вр., 1970.

Kramer S. N. Enmerkar and the Lord of Aratta. — Philadelphia, 1952.

Kramer S. N. From the tablets of Sumer. — Indian Hills, 1956.

Kramer S. N. Lamentation over the destruction of Ur. — Chicago, 1940.

Kramer S. N. The sacred marriage rite. — Bloomington, 1969.

Kramer S. N. Sumerian literary texts from Nippur in the Museum of the Ancient Orient at Istanbul. — New Haven, 1944.

Kramer S. N. Sumerian mythology. — N. Y., 1961.

Krusina–Cerny L. Sumerska a Akkadska literatura Z dejin literatur Asie a Afriky. — Pr., 1965.

Labat R. Le poème Babylonin de la Création. — P., 1936.

Lambert W. G. Babylonian wisdom literature. — Oxford, 1960.

Lambert W. G., Miliard A. R. Afra–hasis. The Babylonian story of the Flood. — Oxford, 1969.

Langdon S. The Babylonian epic of Creation. — L., 1924.

Langdon S. N. Babylonian penitential psalms. — P., 1927.

Langdon S. Babylonian wisdom. — L., 1923.

Matouš L. Epos o Gilgamešovi. — Pr., 1971.

Matouš L. Zur neueren epischen Literatur im alten Mesopotamien. — Arch. Orient., 1967, t. 35, S. 1—25.

Meissner B. Die babylonisch–assyrische Literatur. — Wildpark: Potsdam, 1928.

Oppenheim A. L. Ancient Mesopotamia, portrait of a dead civilization. — Chicago; London, 1968.

Pritchard J. B. The Ancient Near East. An Anthology of textes and pictures. — Princeton, 1958.

Pritchard J. Ancient Near Eastern textes, relating to the Ancient Testament. — Princeton, 1955.

Radau H. Sumerian hymns and prayers to god NIN-IB from the Temple library of Nippur. — Philadelphia, 1911.

Rinaldi G. Storia della letteratura dell’antica Mesopotamia (sumerica and assiro–babilonese). — Milano, 1957.

Ungnad A. Die Religion der Babylonier und Assyrer. — Jena, 1921.

Van Dijk J. J. A. La sagesse suméro–accadienne. — Leiden, 1952.

Weber O. Die Literatur der Babylonier und Assyrer. — Leipzig, 1907.

Wilcke C. Kollationen zu den sumerischen literarischen Texten aus Nippur in der Hilprecht–Sammlung Jena. — В., 1976.

Wilcke C. Das Lugalbandaepos. — Wiesbaden, 1969.

Wilson E. Babylonian and Assyrian literature. — N. Y., 1901.

Глава третья. Хеттская и хурритская литературы
Дунаевская И. М. Язык хеттских иероглифов. — М., 1969.

Замаровский В. Тайны хеттов: Пер. со славац. / Под ред. и с предисл. В. В. Иванова. — М., 1968.

Иванов В. В. Очерк истории и культуры хеттов. — В кн.: Керам К. В. Узкое ущелье и черная гора: Пер. с нем. М., 1962, с. 183—214.

Иванов В. В. Хеттский язык. — М., 1963.

Менабде Э. А. Хеттское общество. — Тбилиси, 1965.

Akurgal E. The art of the Hittites / Transl. by Constance McNab. — N. Y., 1962.

Contenau G. La civilisation des Hittites et des Hurrites du Mitanni. — P., 1948.

Götze A. Kleinasien. — 2. Aufl. — Münich, 1957.

Götze A. Kleinasien zur Hethiterzeit. — Nondeln; Liechtenstein, 1975.

Hicks J. The empire builders. — Amsterdam, 1976.

Laroche E. Catalogue des textes hittites. — P., 1971.

Laroche E. Textes mythologiques hittites en transcription: In 2 vol. — P., 1969.

Neu E. Ein althethitisches Gewitherritual. — Wiesbaden, 1970.

Orthmann W. Untersuchungen zur späthethitischen Kunst, — Bonn, 1971.

Otten H. Puduhera. Eine hethitische Königin in ihren Textzeugnissen. — Mainz, 1975.

Otten H. Sprachliche Stellung und Datierung des Madduwatta–Textes. — Wiesbaden, 1969.

Szabó G. Ein hethitisches Entsühnungsritual für das Köningspaar Tudhaliia III. / II. und Nikalmati. — München, 1968.

Глава четвертая. Угаритско–финикийская литература
Сегерт Ст. Угаритский язык: Пер. с нем. — М., 1965.

Циркин Ю. Б. Финикийская культура в Испании. — М., 1976.

Шифман И. Ш. Финикийские мореходы. — М., 1965.

Тураев Б. А. Остатки финикийской литературы. — СПб., 1903.

Aistleitner J. Die mythologischen und kultischen Texte aus Ras–Schamra. — Вр., 1959.

Baramki D. C. Phoenicia and the Phoenicians. — Beirut, 1961.

Bernhardt K. H. Der alte Libanon. — Leipzig, 1976.

Caquot A. Le dieu Athtar et les textes de Ra–Shamra. — P., 1958.

Contenau G. La civilisation phénicienne. — P., 1949.

Drower M. S. Ugarit. — Cambridge, 1968.

Eissfeldt O. Neue keilalphabetische Texte aus Ras Schamra–Ugarit. — В., 1965.

Eissfeldt O. Taautos und Sanchunjaton, — В., 1952.

Gordon C. H. Ugarit and Minoan Crete; the bearing of their texts on the origins of western culture. — N. Y., 1966.

Gordon C. H. Ugaritic literature. — Roma, 1949.

Gray J. The legacy of Canaan. — Leiden, 1957.

Gray J. The Krt text in the literature of Ras Shamra. — Leiden, 1964.

Jirku A. Kanaanäische Mythen und Epen aus Ras Schamra–Ugarit. — Gütersloh, 1962.

Langhe R. de. Les textes de Ras Schamra–Ugarit et leurs rapports avec le milieu biblique de l’Ancient Testament: In 2 vol. — Gembloux; Paris, 1945.

Obermann J. Ugaritic mythology. — New Haven; London — Cumberledge, 1948.

Pope M. El in the Ugaritic texts. — Leiden, 1955.

Van Sems A. Marriage and family life in Ugaritic literature. — L., 1954.

Классические литературы Древнего мира Литературы Азии Глава первая. Древнекитайская литература
Справочно–библиографические издания

Китайская художественная литература: Библиогр. рус. пер. и крит. лит. на рус. яз. / Сост. П. Е. Скачков, И. К. Глаголева. — М., 1957.

Скачков П. Е. Библиография Китая. — М., 1962.

Кондо Моку. Сина гакуэй дай дзитэн. — Токио, 1937.

Маэно Наоаки. Тюгоку сёсэцу сико. — Токио, 1975.

Тань Чжэн–би. Чжунго вэньсюэцзя цыдянь. — Пекин, 1980.

Тюгоку бунгаку сёдзитэн. — Токио, 1972.

Чжунго вэньсюэ няньбяо / Ао Ши–ин цзуаньцзи. — Пекин, 1935. Т. 1—3.

Чжунго вэньсюэцзя цыдянь. Гудай, вып. 1, Чэнду, 1980; Сяньдай, вып. 1—2, Чэнду, 1979, 1981.

Чжунго гудянь вэньсюэ яньцзю луньвэнь соинь (1949—1966.6). — Пекин, 1980.

Чжунго гудянь вэньсюэ минчжо тицзе. — Пекин, 1980

Чэн И-чжун. Гусяошо цзяньму. — Пекин, 1981.

Ян Цзя–ло. Чжунго вэньсюэ байкэ цюаньшу. — Тайбэй, 1967. Т. 1—4.

Чжунго гудянь вэньсюэ пинлунь цзыляо соинь. — Фу–чжоу, 1962.

Giles H. A. A Chinese biographical dictionary. — Taipei, 1975.

Hucker Ch. O. China: a critical bibliography. — Tucson, 1962.

Li Tien–yi. Chinese fiction. A bibliography of books and articles in Chinese and English. — New Haven, 1968.

Lust R. Index Sinicus: A catalogue of articles relating to China in periodicals and other collective publications, 1920—1955. — Cambridge, 1964.

Lynn R. Y. Chinese literature: a draft bibliography in Western European languages. — Canberra, 1979.

Yuan Tung–Li. China in Western Literature. — New Haven, 1958.

Werner E. T. A dictionary of Chinese mythology. — Boston, 1974.

Работы общего характера

Алексеев В. М. Китайская литература: Избр. тр. — М., 1978.

Васильев В. П. Материалы по истории китайской литературы: Лекции, читанные заслуж. профессором С. — Петерб. имп. ун–та В. П. Васильевым. — [СПб., б. г.].

Васильев В. П. Очерк истории китайской литературы. — СПб., 1880.

Вопросы китайской филологии: Сб. статей / Под ред. М. К. Румянцева, Е. А. Цыбиной. — М., 1974.

Жанры и стили литератур Китая и Кореи: Сб. статей. — М., 1969.

Изучение китайской литературы в СССР: Сб. статей к шестидесятилетию чл. — кор. АН СССР Н. Т. Федоренко. — М., 1973.

Конрад Н. И. Избранные труды. Синология. — М., 1977.

Литература и культура Китая: Сб. статей к 90-летию со дня рождения акад. В. М. Алексеева. — М., 1972.

Сорокин В., Эйдлин Л. Китайская литература. — М., 1962.

Федоренко Н. Т. Древние памятники китайской литературы. — М., 1978.

Федоренко Н. Т. Проблемы исследования китайской литературы — М., 1974.

Ch’ên Shou–yi. Chinese literature: A hist. introd. — N. Y., 1961.

Giles H. A. A history of Chinese literature. — N. Y., 1967.

Hightower J. R. Topics in Chinese literature: Outlines a. bibliogr. — Cambridge (Mass.), 1971.

Lai Ming. A history of Chinese literature. — N. Y., 1964.

Liu Wu–chi. An introduction to Chinese literature. — Bloomington; London, 1966.

Lu Hsun. A brief history of Chinese fiction. — Peking, 1959.

Margouliès G. Histoire de la littérature chinoise: Poésie. — P., 1951.

Margouliès G. Histoire de la littérature chinoise: Prose. — Paris, 1949.

Průšek, Jaroslav. Chinese history and literature: Coll. of studies. — Prague, 1970.

Studies in Chinese literary genres / Ed. by С. Birch. — Berkeley (Cal.) a. o., 1974.

Yang W. L. Y., Li P., Mao N. Classical Chinese fiction: A guide to its Study and Appreciation: Essays and bibliographies. — London; Boston (Mass.), 1978.

Го Чжэнь-и. Чжунго сяошо ши. — Чанша, 1939. Т. 1, 2.

Лу Кань–жу, Фэн Юань–цзюнь. Чжунго ши ши. — Пекин, 1956. Т. 1—3.

Лу Синь. Чжунго сяошо шилюэ. — Пекин, 1953.

Лю Да–цзе. Чжунго вэньсюэ фачжань ши. — Шанхай, 1958. Т. 1—3.

Чжунго вэньсюэ ши. Т. 1—3 / Чжунго кэсюэюань вэньсюэ яньцзюсо бянь. — Пекин, 1962.

Чжунговэньсюэ ши / Ю Го–энь дэн чжубянь. — Пекин, 1964.

Чжэн Чжэнь–до. Чатубэнь чжунго вэньсюэ ши. — Пекин, 1957. Т. 1—4.

Ян Гун–цзи. Чжунго вэньсюэ. — Чанчунь, 1957. Ч. 1.

Атеисты, материалисты, диалектики Древнего Китая: Ян Чжу, Лецзы, Чжуанцзы (VI — IV вв. до н. э.) / Вступ. статья, пер. и коммент. Л. Д. Позднеевой. — М., 1967.

Васильев К. В. Планы сражающихся царств: Исслед. и пер. — М., 1968.

Георгиевский С. Мифические воззрения и мифы китайцев. — СПб., 1892.

Древнекитайская философия: Собр. текстов в 2‑х т. / Сост. Ян Хин–шун; Вступ. статья В. Г. Бурова, М. Л. Титаренко. — М., 1972.

Друмева Б. Д. Некоторые явления синкретизма и особенности ритмики древнекитайских народных песен: на материале «Шицзина». Годичник на Софийския ун-т. Фак. по запад. филологии. — София, 1968, т. LXII, № 2.

Иванов А. И. Материалы по китайской философии. Введение. Школа Фа. Хань Фэй–цзы: Пер. с кит. — СПб., 1912.

Каталог гор и морей (Шэнь хай цзин) / Предисл., пер. и коммент. Э. М. Яншиной. — М., 1977.

Книга правителя области Шан (Шан цзюнь шу) / Пер., вступ. статья и коммент. Л. С. Переломова. — М., 1968.

Конрад Н. И. Сунь–цзы: Трактат о военном искусстве. Пер. и исслед. — М.; Л., 1950.

Конрад Н. И. У-цзы: Трактат о военном искусстве. Пер. и коммент. — М., 1958.

Кривцов В. А. Эстетические взгляды Ван Чуна. — В кн.: Из истории эстетической мысли древности и средневековья. — М., 1961.

Кроль Ю. А. Сыма Цянь — историк. — М., 1970.

Лисевич И. С. Вопросы формы и содержания в ранних китайских поэтиках. — Народы Азии и Африки. 1968, № 1, с. 91—103.

Лисевич И. С. Древняя китайская поэзия и народная песня: Юэфу конца III в. до н. э. — начала III в. н. э. — М., 1969.

Лисевич И. С. Литературная мысль Китая на рубеже древности и средних веков. — М., 1979.

Литература Древнего Китая: Сб. статей / Сост. И. С. Лисевич; Отв. ред. Н. И. Конрад. — М., 1969.

Монастырев Н. Заметки о Конфуциевой летописи Чунь–цю и ее древних комментаторах. — СПб., 1876.

Монастырев Н. Примечания к Чунь–цю. — СПб., 1876.

Петров А. А. Ван Чун — древнекитайский материалист и просветитель. — М., 1954.

Петров А. А. Ян Чжу — вольнодумец Древнего Китая. — Сов. востоковедение. — М.; Л., 1940, т. 1, с. 174—211.

Позднеева Л. Д. К проблеме источниковедческого анализа древнекитайских философских трактатов. — Вестн. древней истории, 1958, № 3, с. 3—17.

Позднеева Л. Д. Ораторское искусство и памятники Древнего Китая. — Вестн. древней истории, 1959, № 3, с. 22—43.

Померанцева Л. Е. Поздние даосы: О природе, обществе и искусстве («Хуайнаньцзы» — II в. до н. э.). — М., 1979.

Попов П. С. Китайский философ Мэн–цзы: Пер. с кит., снабженный примеч. — СПб., 1904.

Попов П. С. Изречения Конфуция, учеников его и других лиц / Пер. с кит. и примеч. П. С. Попова. — СПб., 1910.

Рифтин Б. Л. От мифа к роману: Эволюция изображения персонажа в китайской литературе. — М., 1979.

Рифтин Б. Л. Сказание о Великой стене и проблема жанра в китайском фольклоре. — М., 1961.

Роль традиций в истории и культуре Китая / Отв. ред. Л. С. Васильев — М., 1972.

Синицын Е. П. Бань Гу — историк древнего Китая. — М., 1975.

Сыма Цянь. Исторические записки («Ши цзи») / Пер. с кит. Р. В. Вяткина, В. С. Таскина. — М., 1972—1982. Т. I—III.

Федоренко Н. Г. «Шицзин» и его место в китайской литературе. — М., 1958.

Щуцкий Ю. К. Китайская классическая «Книга Перемен»: Исслед. и пер. / Предисл. Н. И. Конрада. — М., 1960.

Юань Кэ. Мифы древнего Китая / Пер. Е. И. Лубо–Лесниченко, Е. В. Пузицкого; Под. ред. Б. Л. Рифтина. — М., 1965.

Ян Хин–шун. Древнекитайский философ Лао–цзы и его учение. — М.; Л. 1950.

Ян Юн–го. История древнекитайской идеологии / Пер. с кит. под ред. Ян–Хин–шуна. — М., 1957.

Яншина Э. М. Богоборческие мотивы в древнекитайской мифологии. — Крат. сообщ. Ин–та народов Азии, 1963, № 61, с. 75—87.

Яхонтов С. Е. Древнекитайский язык. — М., 1965.

The Chinese classics. With a translation, critical and exegetical notes, prolegomena and copious indexes by J. Legge: Vol. 1—5. — Hong Kong, 1960.

Chow Tse–tsung. The early history of the Chinese word «Shih» (Poetry). — In: Wen–lin. Studies in the Chinese Humanities. — Madison (Milwaukee); London, 1968, с. 151—209.

Diény J. — P. Aux origines de la poésie classique en Chine: Etude sur la poésie lyrique à l’époque des Han. — Leiden, 1968.

Diény J. — P. Les dix–neuf poèmes anciens. — P., 1963.

Granet M. Danses et légendes de la Chine ancienne: Vol. 1—2. — P., 1959.

Granet M. Fêtes et chansons anciennes de la Chine. — P., 1919.

Hervouet Y. Un poète de cour sous les Han: Sseu–ma Siang–jou. — P., 1964.

Kü Jüan. Zbiór referatów wygłoszonych na sesji ku czci poety. — W-wa, 1954.

Karlgren B. Legends and cults in ancient China. — Bull. Mus. Far Eastern Antiquities, Stockholm, 1946, N 18, p. 199—365.

Margouliès G. Evolution de la prose artistique chinoise. — München, 1929.

Maspero H. La Chine antique. — P., 1955.

Maspero H. Légendes mythologiques dans le Chou king. — J. Asiat., 1924, vol. CLIV, p. 1—100.

The sacred books of China. The texts of Confucianism / Transl. by J. Legge. Pt 1—4. — Delhi, 1970.

The sacred books of China. The texts of Taoism / Transl. by J. Legge. Pt 1—3. — Delhi, 1970.

Tökei F. Naissance de l’élégie chinoise. K’iu Yuan et son époque. — P., 1967.

Waley A. The nine songs: a study of shamanism in ancient China. — L., 1955.

Wang C. H. The bell and the drum: Shih Ching as formulaic poetry in an oral tradition. — Berkeley (Cal.), 1974.

Watson B. Early Chinese literature. — N. Y.; L., 1962.

Wilhelm R. Die Chinesische Literatur. — Potsdam, 1927.

Ван Сяо–лянь. Чжунгоды шэньхуа юй чуаньшо. — Тайбэй. 1977.

Ван Хуань–бяо. Сянь Цинь юйянь яньцзю. — Шанхай, 1957.

Ван Юнь–си. Юэфуши луньцун. — Шанхай, 1958.

Ло Гэнь–цзэ. Юэфу вэньсюэ ши. — Пекин, 1931.

Лян Хань вэньсюэ ши цанькао цзыляо. — Пекин, 1962.

Судзуки Торао. Чжунго гудай вэньсюэ лунь ши: В 2‑х т. Пер. с яп. — Шанхай, 1929.

Сунь Цзо–юнь. «Шицзин» юй Чжоудай шэхуэй яньцзю. — Пекин, 1979.

Сяо Ди–фэй. Хань, Вэй, Лючао юэфу вэньсюэ ши. — Б. м. 1944.

Тао Цю–ин. Хань фу–чжи ши–ды яньцзю. — Шанхай, 1939.

Тань Да–сянь. Сянь Цинь юйянь яньцзю. — Сянган, 1979.

Ху Хуай–чэнь. Чжунго юйянь яньцзю. — Шанхай, 1930.

Хэ Тянь–син. Чуцы цзо юй ханьдай као. — Шанхай, 1948.

Цзинь Кай–чэн. Шицзин. — Пекин, 1963.

Чжан Си–тан. Шицзин лю лунь. — Шанхай, 1957.

Чжан Шоу–пин. Ханьдай юэфу юй юэфу гэцы. — Тайбэй, 1970.

Чу цы шуму учжун / Цзян Лян–фу бяньчжу. — Шанхай, 1961.

Чэнь Чжун–фань. Хань, Вэй, Лю чао вэньсюэ. — Шанхай, 1931.

Шицзин яньцзю луньвэнь цзи. — Пекин. 1959.

Ю Го–энь. Чуцы луньвэнь цзи. — Шанхай, 1957.

Юй Гуань–ин. Хань, Вэй, Лючао ши луньцун. — Шанхай, 1956.

Юэфу ши яньцзю луньвэнь цзи. — Пекин, 1957.

Идзуси Ёсихико. Сина синва дэнсэцу–но кэнкю. — Токио, 1973.

Каидзука Сигэки. Тюгоку–но синва. — Токио, 1971.

Мацумото Масаки. Сикэй сёхэн–но сэйрицу ни кансуру кэнкю. — Токио, 1958.

Сиракава Сидзука. Кимбун–но сэкай. — Токио, 1972.

Сиракава Сидзука. Кокоцу бун–но сэкай. — Токио, 1972.

Сиракава Сидзука. Тюгоку–но синва. — Токио, 1975.

Судзуки Тарао. Фуси дайё. — Токио, 1936.

Глава вторая. Древнеиндийская литература
Справочно–библиографические издания

Библиография Индии: Дореволюционная и советская литература на русском языке и языках народов СССР, оригинальная и переводная. — [3‑е изд.]. — М., 1976.

Иванов В. В., Топоров В. Н. Санскрит. М. 1960.

Мифы древней Индии. Лит. изл. В. Г. Эрмана и Э. Н. Темкина. М., 1975.

Aufrecht T. Catalogus catalogorum. An alphabetical register of Sanskrit works and authors. — Leipzig, 1891.

Banerji S. C. A companion to Sanskrit literature. — Delhi, 1971.

Dowson J. A classical dictionary of Hindu mythology and religion, geography, history, and literature. — 8th ed. — L., 1953.

Glasenapp H. V. Die Literaturen Indiens von ihren Anfängen bis zur Gegenwart. — Stuttgart, 1961.

Rénou L. Les littératures de l’Inde. — P., 1951.

Rénou L. Littérature sanskrite. — P., 1946.

Rénou L et Filliozat J. L’Inde classique. Vol. 1—2. — P. 1947—1953.

Winternitz M. A history of Indian literature: Vol. 1—3. — 2nd ed. — Calcutta, 1959.

Работы общего характера

Бонгард–Левин Г. М. Древнеиндийская цивилизация: Философия, наука, религия. — М., 1980.

Бонгард–Левин Г. М., Ильин Г. Ф. Древняя Индия: Ист. очерк. — М., 1969.

Бонгард–Левин Г. М. Индия эпохи Маурьев. — М., 1973.

Бонгард–Левин Г. М., Герасимов А. В. Мудрецы и философы Древней Индии: Некоторые проблемы культурного наследия. — М., 1975.

А. Бэшем. Чудо, которым была Индия. Пер. с анг. М., 1977.

Васильев В. П. Буддизм, его догматы, история и литература: т. 1, 3. — СПб., 1857—1869.

Гринцер П. А. Древнеиндийский эпос: Генезис и типология. — М., 1974.

Гринцер П. А. «Махабхарата» и «Рамаяна». — М., 1970.

Древнеиндийская философия: Начальный период. — 2‑е изд. — М., 1972.

Елизаренкова Т. Я. Об Атхарваведе. — В кн.: Атхарваведа: Избранное. М., 1976, с. 3—56.

Елизаренкова Т. Я. Древнейший памятник индийской литературы. — В кн.: Ригведа: Избр. гимны. М., 1972, с. 3—89.

544

Елизаренкова Т. Я., Топоров В. Н. Язык Пали. — М., 1965.

Избранные труды русских индологов–филологов. — М., 1962.

Индия в древности: / Сборник статей. — М., 1964.

История и культура Древней Индии: К XXVI Междунар. конгр. востоковедов. — М., 1963.

Культура Древней Индии. — М., 1975.

Косамби Д. Культура и цивилизация Древней Индии: Ист. очерк. — М., 1968.

Литература и культура древней и средневековой Индии. — М., 1979.

Луния Б. Н. История индийской культуры с древних времен до наших дней. — М., 1960.

Маккей Э. Древнейшая культура долины Инда. — М., 1951.

Невелева С. Л. Вопросы поэтики древнеиндийского эпоса: Эпитет и сравнение. — М., 1979.

Невелева С. Л. Мифология древнеиндийского эпоса (Пантеон). — М., 1975.

Радхакришнан С. Индийская философия. — М., 1956—1957. Т. 1—2.

Семенцов В. С. Проблемы интерпретации брахманической прозы. М., 1981.

Серебряков И. Д. Древнеиндийская литература: Крат. очерк. — М., 1963.

Серебряков И. Д. Очерки древнеиндийской литературы. — М., 1971.

Сидорова В. С. Художественная культура Древней Индии. — М., 1972.

Смирнов Б. Л. [Введения и послесловия]. — В кн.: Махабхарата / Пер. с санскрита, введ. и примеч. Б. Л. Смирнова. — Ашхабад, 1955—1971. Вып. 1—8.

Топоров В. Н. Дхаммапада и буддийская литература. — В кн.: Дхаммапада / Пер. с пали, введ. и коммент. В. Н. Топорова. М., 1960, с. 5—55.

Три великих сказания Древней Индии / Лит. излож. Э. Н. Темкина, В. Г. Эрмана. — М., 1978.

Чаттопадхьяя Д. История индийской философии. — М., 1966.

Эрман В. Г. Очерк истории ведийской литературы. — М., 1980.

Allchin В., Allchin R. The birth of Indian Civilization (India and Pakistan before 500 B. C.). — L., 1968.

Autran Ch. L’épopée indoue: Etude de l’arrière-fonds éthnographique et religieux. — P., 1946.

Banerji S. C. An introduction to Pāli literature. — Calcutta, 1964.

Bhattacharji Sukumari. The Indian theogony. A comparative study of Indian mythology from the Vedas to the Purāṇas. — Cambridge, 1970.

Bloomfield M. The Atharvaveda. — Strassburg, 1899.

The cultural heritage of India: Vol. 1—5. — Calcutta, 1954—1962.

Chaitanya K. A new history of Sanskrit literature. — Bombay etc., 1962.

Conze E. Buddhism. Its essence and developement. — L., 1960.

Dalhmann J. Das Mahābhārata als Epos und Rechtsbuch. Ein Problem aus Altindiens Kultur und Literaturgeschichte. — В., 1895.

Dandekar R. N. Vedic bibliography. — Bombay, Karnatak, 1946.

Dumézil G. Mythe et épopée. L’idéologie des trois fonctions dans les épopées des peuples indo–européens. — Vol. 1. — P., 1968.

Farquhar J. N. An outline of the religious literature of India. — Delhi, 1967.

Geiger W. Pali literature and language. — Calcutta, 1956.

Ghose A. Vyasa and Valmiki. — Pondicherry, 1956.

Gonda J. Vedic literature (Samhitās and Brāhmaṇas). — Wiesbaden, 1975.

Gonda J. The vision of the Vedic poets. — The Hague, 1963.

Held G. J. The Mahābhārata. An Ethnological Study. L., 1935.

Hillebrandt A. Vedische Mythologie: Bd. 1—2. 2-te veränd. Aufl. Breslau, 1927—1929.

The history and culture of the Indian people. Vol. I. L., 1952; Vol. II—VI. — Bombay, 1951—1960.

Hopkins E. W. Epic mythology. — Varanasi; Delhi, 1968.

Hopkins E. W. The great epic of India. Its character and origin. — Calcutta, 1969.

Humphreys Ch. Buddhism. — Harmondsworth, 1951.

Jacobi H. Das Rāmāyaṇa: Geschichte und Inhalt. Nebst Konkordanz der gedruckten Rezensionen. — Bonn, 1893.

Jairazbhoy R. A. Foreign influence in ancient India. — Bombay, 1963.

Kapadia H. R. The cannonical literature of the Yainas. — Surat, 1941.

Karambelkar V. W. The Atharvavedic civilization. — Nagpur, 1959.

Keith A. B. The religion and philosophy of the Veda and Upanishads: Vol. 1—2. — Cambridge, 1925.

Law B. C. A history of Pali literature: Vol. 1—2. — London; Trench, 1933.

Macdonell A. A. A history of Sanskrit literature. — L., 1900.

Macdonell A. A. Vedic Mythology. — Strassburg, 1897.

Macdonell A. A., Keith A. B. Vedic index of names and subjects: Vol. I—II. — Varanasi, 1958.

Mahabharata. Myth and reality — differing views / Ed. S. P. Gusta, K. S. Ramachandran. — Delhi, 1976.

Masson–Oursell P. L’Inde antique et la civilisation indienne. — P., 1933.

Mode H. The Harappa culture and the west. — Calcutta, 1961.

Müller F. M. The Vedas. — Calcutta, 1956.

Oldenberg H. Die Literatur des alten Indien. — Stuttgart; Berlin, 1963.

Oldenberg H. Das Mahābhārata. Seine Entstehung, sein Inhalt, seine Form. — Göttingen, 1922.

Oldenberg H. Zur Geschichte der altindischen Prosa. — В., 1917.

Pisani V. Storia della litterature antiche dell’India. — Milano, 1954.

Pusalker A. D. Studies in the epics and Purāṇas. — Bombay, 1955.

Raja Kunhan C. Survey of Sanskrit literature. — Bombay, 1962.

Rénou L. La civilisation de l’Inde ancienne. D’après les textes sanskrits. — P., 1950.

Rénou L. Destiné de Veda dans l’Inde. — P., 1964.

Rénou L. Etudes védiques et pāṇinéennes. T. 1—17. — P., 1955—1968.

Ruben W. Die homerischen und die altindischen Epen. — В., 1975.

Ruben W. Einführung in die Indienkunde. Ein Überblick über die historische Entwicklung Indiens. — В., 1954.

Ruben W. Über die Literatur der vorarischen Stämme Indiens, — В., 1952.

Sharma S. N. A history of Vedic literature. — Varanasi, 1973.

Shende N. J. The religion and philosophy of the Atharvaveda. — Poona, 1952.

Siddhanta N. K. The heroic age of India: a comparative study. — L.; N. Y., 1929.

Sörensen S. An index to the names in the Mahābhārata. — Delhi, 1963.

Srinivasa Sastri V. S. Lectures on the Rāmāyaṇa. — Madras, 1952.

Sukthankar V. S. On the meaning of Mahābharata. — Bombay, 1957.

Sukthankar V. S. Critical studies in the Mahābhārata. — Poona, 1944.

Vaidya R. V. A Study of the Mahabharata. — Poona, 1967.

Walker B. Hindu world. An encyclopedic survey of hinduism: Vol. 1—2. — L., 1968.

Weber A. Über das Rāmāyaṇa. — В., 1870.

Zimmer H. The art of Indian Asia. Its mythology and transformation. Vol. I. — N. Y., 1955.

Глава третья. Древнеиранская литература
Абаев В. И. Скифский быт и реформа Зороастра. — Archiv Orientalni, 1956. Вып. 24, с. 25—36.

Бартольд В. В. Историко–географический обзор Ирана. — СПб., 1903.

Бертельс Е. Э. Новые работы по изучению Авесты. — Учен. зап. Ин–та востоковедения АН СССР, 1951, т. 3.

Бертельс Е. Э. Отрывки из Авесты: Пер. с языка Авесты. — Восток, 1924, № 4, с. 3—11.

Брагинский И. С. Из истории таджикской и персидской литератур. — М., 1972.

Клима О. История авестийской, древнеперсидской и среднеперсидской литературы / Пер. В. А. Лившица. — В кн.: Рипка Ян. История персидской и таджикской литературы. — М., 1970, с. 15—28.

Маковельский О. А. Авеста. — Баку, 1960.

Струве В. В. Родина зороастризма. — Сов. востоковедение, 1948, т. 5, с. 5—34.

Фрай Р. Наследие Ирана / Пер. с англ. В. А. Лившица, Е. В. Зеймаля. Под ред. и с предисл. М. А. Дандамаева. — М., 1972.

Altheim F. Literatur und Gesellschaft im ausgebenden Altertum: In 2 Bd. — Halle, 1948.

Bailey H. W. Zoroastrian problems in the Ninth–Century books. — Oxford, 1943.

Christensen A. Etudes sur le zoroastrisme de la Perse antique. — København, 1928.

Christensen A. Les Kayanides. — København, 1931.

Darmsteter J. Essais orientaux. — P., 1883.

Darmsteter J. Ohramazd et Ahriman: L’aventure dualiste dans l’antiquité. — P., 1953.

Duchesne–Guillemin J. La religion de l’Iran ancien. — P., 1962.

Duchesne–Guillemin J. Zoroastre: Etude critique avec une traduction commentée des Gâthâ. — P., 1948.

Hertel J. Beiträge zur Metrik des Awestas und des Rig vedas. — Leipzig, 1927.

Meillet A. Trois conférences sur les Gatha de l’Avesta. — P., 1925.

Spiegel F. Iranische Altertumskunde: Bd. 1—3. — Leipzig, 1871—1878.

Tavadia J. C. Die mittelpersische Sprache und Literatur der Zarathustrien. — Leipzig, 1956.

Widengren G. Die Religionen Irans. — Stuttgart, 1965.

Глава четвертая. Древнееврейская литература
Амусин И. Д. Рукописи Мертвого моря / Отв. ред. С. И. Ковалев. — М., 1961.

Амусин И. Д. Находки у Мертвого моря / Отв. ред. В. В. Струве. — М., 1964.

Бейлин С. Х. Странствующие, или Всемирные повести и сказания в древнераввинской письменности. — Иркутск, 1907.

Вельгаузен Ю. Введение в историю Израиля: Пер. с нем. — СПб., 1909.

Ранович А. Б. Очерк истории древнееврейской религии. — М., 1937.

Старкова К. Б. Литературные памятники Кумранской общины. — Л., 1973.

Фрезер Дж. Фольклор в Ветхом завете / Пер. с англ. Д. Вольпина. — М., 1931.

Albright W. F. From the stone age to Christianity. Monotheism and the historical process. — 2nd ed. with a new introd. — Garden City (N. Y.), 1957.

Barr J. The semantics of the Biblical language. — L., 1967.

Bentzen A. Introduction to the Old Testament: Vol. 1—2. — 3rd ed. — Copenhagen, 1957.

Dupont–Sommer A. Nouveux aperçus sur les manuscrits de la Mer Morte. — P., 1953.

Eissfeldt O. Einleitung in das Alte Testament. — Tübingen, 1964.

Glanzmann G. S., Fitzmyer J. A. An introductionary bibliography for the study of the Scripture. — Westminster (Md), 1962.

Goodspeed E. J. The story of the Apocrypha. — Chicago; London, 1971.

Guthrie H. H. God and history in the Old Testament. — Greenwich (Conn.), 1960.

Lipinski E. La royauté de Jahwe dans la poésie et le culte de l’ancien Israël. — Brussel, 1965.

Lods A. Histoire de la littérature hébraïque et juive. Depuis les origines jusqu’à la ruine de l’état juif (135 après J. C). Etude critique de l’ancien testament. — P., 1950.

Rowley H. H. The Old Testament and modern study: A generation of discovery and research: Essays by members of the Society for Old Testament Study / — Oxford, 1951.

Schmökel H. Heilige Hochzeit und Hoheslied. — Wiesbaden, 1956.

Studies in biblical and Jewish folklore / Ed. by Patai. — Bloomington, 1960.

Литература европейской античности
Справочно–библиографические издания

Воронков А. И. Древняя Греция и Древний Рим: Библиогр. указ. изданий, вышедших в СССР (1895—1959 гг.). — М., 1961.

Мифологический словарь / Сост. М. Н. Ботвинник и др. — 3‑е изд., доп. — М., 1965.

Нагуевский Д. И. Библиография по истории римской литературы в России с 1709—1889 г. — Казань, 1889.

Прозоров П. Систематический указатель книг и статей по греческой филологии, напечатанных в России с XVII столетия по 1892 г. С прибавлением за 1893, 1894 и 1895 гг. — СПб., 1898.

L’année philologique: Bibliographie critique et analytique de l’antiquité gréco–latine: En 4 sér. / Publ. par J. Marouzeau. — P., 1928—1976.

Dictionnaire des antiquités grecques et romaines: En 5 vol. / Sous la dir. de Ch. Daremberg et E. Saglio. — P., 1877—1919.

Gärtner H., Heyke W. Bibliographie zur antiken Bildersprache. — Heidelberg, 1964.

Grimal P. Dictionnaire de la mythologie grecque et romaine / Pref. de Ch. Picard. — 5e éd. — P., 1976.

Harbottle T. B. Dictionary of quotations (Classical). With author and subject indexes. — 2nd ed. — N. Y., 1958.

Harper’s dictionary of classical literature and antiquities / Ed. by H. T. Peck. — N. Y., 1963.

Herescu N. J. Bibliographie de la littérature latine. — P., 1943.

Hunger H. Lexikon der griechischen und römischen Mythologie. Mit Hinweisen auf das Fortwirken antiker Stoffe und Motive in der bildenden Kunst, Literatur und Musik des Abendlandes bis zur Gegenwart. — 6. Aufl. — Wien, 1959.

Introduzione alla filologia classica. — Milano, 1951.

Der kleine Pauly: Lexicon der Antike. Auf der Grundlage von Pauly’s Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft: In 5. Bd. / Bearb. und hrsg. von K. Ziegler und W. Sontheimer. — Stuttgart, 1964—1975.

Laloup J. Dictionnaire de littérature grecque et latine. — P., 1969.

Lambrino S. Bibliographie de l’antiquité classique, 1896—1914. — P., 1951.

Lavedan P. Dictionnaire illustré de la mythologie et des antiquités grecques et romaines. — 2e éd. — P., 1931.

Lübker F. Reallexicon des klassischen Altertums. — 8. vollständ. umgearb. Aufl. hrsg. v. J. Geffken und E. Ziebarth. — В., 1914. (Рус. пер.: Любкер Ф. Реальный словарь классической древности / Пер. В. И. Модестова. — СПб., 1888).

Mała encyklopedie kultury antycznej. A — Z. — Wyd. 4, przejrz. i uzupeł. — W-wa, 1973.

Marouzeau J. Dix années de bibliographie classique… 1914—1924: En 2 vol. — P., 1927.

Pauly A. F. von. Paulys Real–Encyclopädie der classischen Altertumswissenschaft: Reihe 1: In 47 Halbbd; mit 14 supplbd. / Hrsg. von G. Wissowa et al. — Stuttgart, 1893—1974.

Pöschl V. Bibliographie zur antiken Bildersprache. — Heidelberg, 1964.

Мифология

Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. — М., 1955.

Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. — М., 1957.

Радциг С. И. Античная мифология. — М.; Л., 1939.

Grant M. Roman myths — L., 1971.

Preller L. Römische Mythologie. — 2. Aufl. revid. und mit litt. Zusätzen versehen von R. Köhler. — В., 1865.

Trenczényi–Waldapfel J. Mitológia. — Вр., 1956. (Рус. пер.: Тренчени–Вальдапфель И. Мифология / Пер. Е. Н. Елеонской; Ред. и автор предисл. В. И. Авдиев. — М., 1959).

Работы общего характера

Античная литература / Под. ред. А. А. Тахо–Годи. — 2‑е изд., перераб. — М., 1973.

Античная цивилизация / Отв. ред. В. Д. Блаватский. — М., 1973.

Античная эпистолография: Очерки / Отв. ред. М. Е. Грабарь–Пассек. — М., 1967.

Античные теории языка и стиля / Под общ. ред. О. М. Фрейденберг. — М.; Л., 1936.

Античный роман / Под. ред. М. Е. Грабарь–Пассек. — М., 1969.

Асмус В. Ф. Античная философия. — 2‑е изд., доп. — М., 1976.

Вопросы античной литературы в зарубежном литературоведении Под ред. М. Е. Грабарь–Пассек. — М., 1963.

Вопросы античной литературы и классической филологии / Под. ред. М. Л. Гаспарова, М. Е. Грабарь–Пассек, Ф. А. Петровского. — М., 1966.

Вопросы классической филологии: В 7‑ми вып. — М., 1965—1980.

Грабарь–Пассек М. Е. Античные сюжеты и формы в западноевропейской литературе. — М., 1966.

Зелинский Ф. Ф. История античной культуры: В 2‑х ч. — М., 1915.

Лосев А. Ф. Античная философия истории. — М., 1977.

Преображенский П. Ф. В мире античных идей и образов / Под ред. С. Д. Сказкина, С. Л. Утченко. — М., 1965.

Радциг С. И. Введение в классическую филологию. — М., 1965.

Савельева Л. И. Романтические тенденции в античной литературе. — Казань, 1973.

Татаркевич В. Античная эстетика / Пер. А. П. Ермилова. — М., 1977.

Тронский И. М. История античной литературы. — 3‑е изд., испр. — Л., 1957.

Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. Период античной литературы. Л., 1936. Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. 2‑е изд., перераб. и доп. — М., 1971.

Ярхо В. Н., Полонская К. П. Античная лирика. — М., 1967.

Baumgarten F., Poland F., Wagner R. Die hellenistisch–römische Kultur. — Leipzig; Berlin, 1913. (Рус. пер.: Баумгартен Ф., Поланд Ф., Вагнер Р. Эллинистическо–римская культура. — СПб., 1914).

Bieber M. The history of the Greek and Roman theatre. — 2nd ed. — Princeton; London, 1961.

Cairns F. Generic composition in Greek and Roman poetry. — Edinburgh, 1972.

The Classical World / Gener. ed. D. Daiches, A. Thorlby. — L., 1972.

Effe B. Dichtung und Lehre: Untersuchungen zur Typologie des antiken Lehrgedichts. — München, 1977.

Einleitung in die Altertumswissenschaft: In 3 Bd. / Hrsg. von A. Gercke und E. Norden. — Leipzig, 1921—1927.

Falus R. Az antik világ irodalmai. — Вр., 1976.

Garsia Gual C. Los origines de la novela. — Madrid, 1972.

Die griechische und lateinische Literatur und Sprache. — 3. Aufl. — Leipzig; Berlin, 1912.

Grube G. M. A. The Greek and Roman critics. — Toronto, 1968.

Häussler R. Das historische Epos der Griechen und Römer bis Vergil: Studien zum historische Epos der Antike. 1. Bd. Von Homer zu Vergil. — Heidelberg, 1978.

Hirzel R. Der Dialog: Ein literarhistorischer Versuch: In 2. Bd. — Leipzig, 1895—1896.

Klinger F. Studien zur griechischen und römischen Literatur / Mit einem Nachw. von E. Zinn. — Zürich; Stuttgart, 1964.

Kumaniecki K. Historia kultury starożytnej Grecji i Rzymu. — Wyd. 2 przejrz. i rozszerz. — W-wa, 1964.

Marrou H. — I. Histoire de l’éducation dans l’antiquité. — 3e éd., rev. et augm. — P., 1955.

Merkelbach R. Roman und Mysterium in der Antike. — München, Berlin, 1962.

Misch G. Geschichte der Autobiographie. 1. Bd. Das Altertum. — Leipzig, 1931.

Norden E. Die antike Kunstprosa vom VI. Jahrhundert v. Chr. bis in die Zeit der Renaissance: In 2. Bd. Nachdruck. — Leipzig; Berlin, 1958.

Perry B. E. The ancient romances: a literary–historical account of their origins. — Berkeley; Los Angeles, 1967.

Platnauer M. Fifty years of classical scholarship. — Oxford, 1954.

Theiler W. Untersuchungen zur antiken Literatur. — В., 1970.

Thraede K. Grundzüge griechisch–römischer Brieftopik. — München, 1970.

Trencsényi–Waldapfel J. Von Homer bis Vergil. Gestalten und Gedanken der Antike. — Вр., 1969.

Untersuchungen zur antiken Literatur und Geschichte: In 17 Bd. / Hrsg. von H. Dövrie und P. Moraun. — В., 1968. — Издание продолжается.

Van Rooy C. A. Studies in classical satire and related literary theory. — Leiden, 1965.

Weinreich O. Epigrammstudien: Epigramm und Pantomimus. — Heidelberg, 1948.

Zabłocki S. Antyczne epicedium i elegia żałobna. Geneza i rozwój: Praca doctorska. — Wrocław, 1965.

Работы общего характера по греческой литературе

Античные мыслители об искусстве: Сб. высказываний древнегреч. философов и писателей об искусстве / Общ. ред., ввод. статья. и коммент. В. Ф. Асмуса. — 2‑е изд., доп. — М., 1938.

Бузескул В. П. Введение в историю Греции. — 3‑е изд., перераб. — М., 1915.

Зелинский Ф. Ф. Древнегреческая религия. — Пг., 1918.

Зелинский Ф. Ф. Древнегреческая литература эпохи независимости. — Пг., 1919. Ч. 1.

История греческой литературы: В 3‑х т. / Под ред. С. И. Соболевского и др. — М.; Л., 1946—1960.

История Древней Греции / Под ред. В. И. Авдиева, Н. И. Пикуса. — М., 1962.

Лосев А. Ф. История античной эстетики. (Ранняя классика). — М., 1963.

Лосев А. Ф. История античной эстетики: Софисты. Сократ. Платон. — М., 1969.

Лосев А. Ф. История античной эстетики: Высокая классика. — М., 1974.

Лосев А. Ф. История античной эстетики: Аристотель и поздняя классика. — М., 1975.

Лосев А. Ф. История античной эстетики: Ранний эллинизм. — М., 1979.

Лосев А. Ф. Эллинистически–римская эстетика. — М., 1979.

Лосев А. Ф. История античной эстетики. Поздний эллинизм. — М., 1980.

Поэтика древнегреческой литературы / Под. ред. С. С. Аверинцева. — М., 1981.

Радциг С. И. История древнегреческой литературы. — 4‑е изд. М., 1977.

Сергеев В. С. История древней Греции. — 3‑е изд. (посмерт.), перераб. и доп. — М., 1963.

Aly W. Geschichte der griechischen Literatur. — Bielefeld; Leipzig, 1925.

Baumgarten F., Poland F., Wagner R. Die hellenische Kultur. — 3. Aufl. — Leipzig; Berlin, 1913. (Рус. пер.: Баумгартен Ф., Поланд Ф., Вагнер Р. Эллинская культура. — СПб., 1906).

Bonnard A. Civilisation grecque: In 3 vol. — Lausanne, 1954—1959. (Рус. пер.: Боннар А. Греческая цивилизация: В 3‑х т. / Пер. О. Волкова; Ред. В. И. Авдиева, Ф. А. Петровского; Предисл. В. И. Авдиева. — М., 1958—1962).

Bowra C. M. Ancient Greek Literature. — L. etc., 1967.

Cantarella R. Storia della letteratura greca. — Milano, 1962.

Croiset A., Croiset M. Histoire de la littérature grecque. In 5 vol. — 4e éd. — P., 1914—1935.

Froidefond Ch. Le mirage égyptien dans la littérature grecque d’Homère à Aristote. — P., 1971.

Groningen B. A. van. La composition littéraire archaïque grecque: Procédés et réalisations. — Amsterdam, 1958.

Guthrie W. K. C. History of Greek philosophy: In 4 vol. — N. Y.; L., 1962—1971.

Jäger W. Paideia. Die Formung des griechischen Menschen: In 3 vol. — 3. Aufl. — В., 1954—1955.

Koller H. Die Mimesis in der Antike. — Bern, 1954.

Lesky A. Geschichte der griechischen Literatur. — 2. Aufl. — Bern; München, 1963.

Majer F. Der ΣΟΦΟΣ — Begriff zur Bedeutung. Wertung und Rolle des Begriffes von Homer bis Euripides. — München, 1970.

Nilsson M. Geschichte der griechischen Religion: In 2 Bd. — 2. Aufl. — München, 1955—1961.

Schmidt W., Stählin O. Geschichte der griechischen Literatur. (Von Anfang bis zur Zeit nach dem Eingreifen der Sophistik: In 6 vol. — München, 1920—1948.

Shaerer R. L’homme antique et la structure du monde intérieur d’Homère à Socrate. — P., 1958.

Sinko T. Literatura grecka: In 3 vol. — Kraków; Wrocław, 1951—1954.

Sinco T. Zarys historii literatury greckiej: In 2 vol. — W-wa, 1959.

Snell B. Die Entdeckung des Geistes. Studien zur Entstehung des europäischen Denkens bei den Griechen. — 3 Aufl. — Hamburg, 1955.

Thomson G. Studies in ancient Greek society: In 2 vol. L., 1949—1955. (Рус. пер.: Томсон Дж. Исследования по истории древнегреческого общества: В 2‑х т. — М., 1958—1959).

Wilamowitz–Möllendorff U. Der Glaube der Hellenen: In 2 vol. — 3-te durchges. Aufl. — Basel; Stuttgart, 1959.

Zeller E. Die Philosophie der Griechen in ihrer geschichtlichen Entwicklung dargestellt: In 6 Bd. — 7. Aufl. — Leipzig, 1923.

Работы общего характера по римской литературе

Варнеке Б. В. Наблюдения над древнеримской комедией: К истории типов. — Казань, 1905.

История Древнего Рима / Под ред. А. Г. Бокщанина, В. И. Кузищина. — М., 1971.

История римской литературы / Под общ. ред. Н. Ф. Дератани. — М., 1954.

История римской литературы: В 2‑х т. / Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь–Пассек, Ф. А. Петровского. — М., 1959—1962.

Кузнецова Т. И., Стрельникова И. П. Ораторское искусство в Древнем Риме. — М., 1976.

Машкин Н. А. История Древнего Рима / Отв. ред. А. Г. Бокщанин. М., 1956.

Модестов В. И. Лекции по истории римской литературы, читанные в Киевском и С. — Петербургском университетах. — СПб., 1888.

Нагуевский Д. История римской литературы: В 2‑х т. — Казань, 1911—1915.

Очерки истории римской литературной критики / Отв. ред. Ф. А. Петровский. — М., 1963.

Покровский М. М. История римской литературы. — М.; Л., 1942.

Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима. III—I вв. до н. э. / Ред. колл.: Е. С. Голубцова, Ю. К. Колосовская, Е. М. Штаерман; Отв. секретарь В. М. Смирин. — М., 1977.

Albrecht M. von. Meister römischer Prosa von Cato bis Apuleius: Interpretationen. — Heidelberg, 1971.

Bardon H. La littérature latine inconnue: In 2 vol. — P., 1952—1956.

Bengtson H. Grundriss der römischen Geschichte mit Quellenkunde. Bd. 1. Republik und Kaiserzeit bis 284 n. Chr. — 2 Aufl. — München, 1970.

Besançon A. Les adversaires de l’hellénisme à Rome. Pendant la Période Républicaine. — P.; Lausanne, 1910.

Bignone E. Storia della letteratura latina: In 3 vol. — Firenze, 1945—1951.

Boissier G. La religion romaine d’Auguste aux Antonins: En 2 vol. — 7e éd. — P., 1909. (Рус. пер.:Буассье Г. Римская религия от времен Августа до Антонинов: В 3‑х ч. / Пер. Н. Н. Спиридонова. — М., 1914).

Boyancé P. Etudes sur la religion romaine. — Rome, 1972.

Brożek M. Historia literatury łacińskiej w starożytności: Zarys. — Wyd. 2 popr. — Wrocław, 1976.

Büchner K. Humanitas Romana: Studien über Werke und Wesen der Römer. — Heidelberg, 1957.

Büchner K. Römische Literaturgeschichte: Ihre Grundzüge in interpretierender Darstellung. — Stuttgart, 1957.

Burk E. Vom Menschenbild in der römischen Literatur: Ausgewählte Schriften / Mit einem Nachwort von H. Diller; Hrsg. von E. Lefèvre. — Heidelberg, 1966.

Cèbe J. — P. La caricature et la parodie dans le monde romain antique des origines à Juvénal. — P., 1966.

Chausserie–Lauprée J. P. L’expression narrative chez les historiens latins. Histoire d’un style. — P., 1969.

Coffey M. Roman satire. — L.; N. Y., 1976.

Critical essays on Roman literature. Elegy and lyric / Ed. with an introd. by J. P. Sullivan. — Cambridge (Mass.), 1962.

Ferrero G. Grandezza e decadenza di Roma: In 5 vol. — Milano, 1906—1907. (Рус. пер.:Ферреро Г. Величие и падение Рима: В 5-ти т. — М., 1915—1923).

Grenier A. Le génie romain dans la religion, la pensée et l’art. — P., 1938.

Grimal P. La civilisation romaine. — P., 1968.

Klingner F. Römische Geisteswelt. — 4. Aufl. — München, 1961.

Knoche U. Die Römische Satire. — 3. veränd. Aufl. — Göttingen, 1971.

Kroll W. Studien zum Verständnis der römischen Literatur. — Stuttgart, 1924.

Lamarre C. Histoire de la littérature latine depuis la fondation de Rome jusqu’à la fin du gouvernement républicain: In 4 vol. — P., 1901.

Lamarre C. Histoire de la littérature latine au temps d’Auguste: In 4 vol. — P., 1907.

Leeman A. D. Orationis ratio. The stylistic theories and practice of the Roman orators, historians and philosophers: In 2 vol. — Amsterdam, 1963.

Leo F. Geschichte der römischen Literatur. — В., 1913.

Martha C. Les moralistes sous l’Empire Romain. Philosophes et poetes. — 8e éd. — P., 1907. (Рус. пер.: Марта К. Философы и поэты–моралисты во времена Римской империи. — М., 1879).

Mommsen T. Römische Geschichte: In 3 Bd. — 14. Aufl. — Berlin; Weidmann, 1933. (Рус. пер.:Моммзен Т. История Рима: В 5-ти т. — М.: Л., 1936—1949).

Norden E. Die römische Literatur. — 6 ergänzte Aufl. — Leipzig, 1961.

Paladini V., Castorina E. Storia della letteratura latina: In 2 vol. — Bologna, 1969—1972.

Paratore E. Storia della letteratura latina. — Firenze, 1973.

Peter H. Der Brief in der römischen Literatur. — Leipzig, 1901.

Ri beck O. Geschichte der römischen Dichtung: In 3 Bd. — Stuttgart, 1887—1892.

Ribbeck O. Die römische Tragödie im Zeitalter der Republik. — Leipzig, 1875.

Riposati B. Il teatro romano: In 2 vol. — Milano, 1956—1957.

Rostagni A. Storia della letteratura latina: In 3 vol. / A cura di I. Lana. — 3-a ed. — Torino, 1964.

Schanz M. Geschichte der römischen Literatur bis zum Gesetzgebungswerk des Kaisers Justinian: In 4 Bd. — 4. neubearb. Aufl. von. C. Hosius. — München, 1914—1935.

Seel O. Römertum und Latinität. — Stuttgart, 1964.

Teuffel W. S. Geschichte der römischen Literatur / Neu bearb. v. W. Kroll und F. Skutsch: In 3 Bd. — 6. Aufl. — Leipzig, 1910—1920.

Глава первая. Греческая литература архаического периода
Блаватская Т. В. Ахейская Греция во втором тысячелетии до н. э. — М., 1966.

Властов Г. Теогония Гесиода и Прометей. — СПб., 1897.

Гаспаров М. Л. Басни Эзопа. — В кн.: Басни Эзопа. — М., 1968, с. 241—269.

Гринбаум Н. С. Язык древнегреческой хоровой лирики: (Пиндар). — Кишинев, 1973.

Деревицкий А. Н. Гомерические гимны. — Харьков, 1889.

Лосев А. Ф. Гесиод и мифология. — Учен. зап. Моск. гос. пед. ин–та, 1954, т. 83, с. 283—301.

Семенов А. Ф. Греческий лирик Симонид Кеосский и сохранившиеся отрывки его поэзии. — 2‑е изд. — Нежин, 1912.

Толстой И. И. Аэды. Античные творцы и носители древнего эпоса. — М., 1958.

Archiloque: Sept exposés et discussions. — Genève, 1963.

Bowra C. M. Greek lyric poetry from Alcman to Simonides. — 2-d ed. — Oxford, 1961.

Bowra C. M. Early Greek elegists. — Cambridge (Mass.), 1930.

Bowra C. M. Pindar. — Oxford, 1964.

Burn A. R. The world of Hesiod: A study of the Greek Middle Ages c. 900—700 b. Chr. — L., 1936.

Carrière J. Theognis de Megare. — P., 1948.

Ebert J. Griechische Epigramme auf Sieger an gymnischen und hippischen Agonen. — В., 1972.

Finley J. H. Pindar and Aeschylus. — Cambridge (Mass.), 1955.

Fraenkel H. Wege und Formen frühgriechischen Denkens. — München, 1955.

Groningen B. A. van. Theognis. — Amsterdam, 1966.

Huxley G. L. Greek epic poetry. From Eumelos to Panyassis. — L., 1969.

Marot K. Die Anfänge der griechischen Literatur. — Вр., 1960.

Masaracchia A. Solone. — Firenze, 1958.

Page D. L. Sappho and Alcaeus: An introduction to the study of ancient Lesbian poetry. — Oxford, 1955.

Schadewaldt W. Sappho. Welt und Dichtung. Dasein in der Liebe. — Potsdam, 1950.

Schwalbe H. Hesiod. Theogonie: Eine unitarische Analyse. — Wien, 1966.

Solmsen F. Hesiod and Aeschylus. — Ithaca, 1949.

Snell B. Dichtung und Gesellschaft. Studien zum Einfluss der Dichter auf das soziale Denken und Verhalten im alten Griechenland. — Hamburg, 1965.

Wilamowitz–Möllendorff U. Pindaros. — В., 1922.

Wilamowitz–Möllendorff U. Sappho und Simonides. — В., 1913.

Гомеровский эпос

Гордезиани Р. В. Проблемы гомеровского эпоса. — Тбилиси, 1978.

Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVII—XIX веков. — М.; Л., 1964.

Лосев А. Ф. Гомер. — М., 1960.

Полонская К. П. Поэмы Гомера. — М., 1961.

Сахарный Н. Л. Гомеровский эпос. — М., 1976.

Тренчени–Вальдапфель И. Гомер и Гесиод. — М., 1956.

Шестаков С. П. О происхождении поэм Гомера: В 2‑х вып. — Казань, 1892—1898.

Шталь И. В. Гомеровский эпос: Опыт текстологического анализа «Илиады». — М., 1975.

Шталь И. В. «Одиссея» — героическая поэма странствий. — М., 1978.

Bethe E. Homer. Dichtung und Sage. In 3 Bd. — Leipzig, 1914—1927.

Bowra C. M. Heroic poetry. — L., 1952.

Bowra C. M. Homer. — L., 1972.

Buffière F. Les mythes d’Homère et la pensée grecque. — P., 1956.

A companion to Homer / Ed. by A. J. B. Wace and F. H. Stubbings. — N. Y., 1963.

Diehle A. Homer–Probleme. — Opladen, 1970.

Finley M. J. The world of Odysseus. — N. Y., 1965.

Irmscher J. Der Götterzorn bei Homer. — Leipzig, 1950.

Kirk G. S. Homer and the oral tradition. — Cambridge, 1976.

Kirk G. S. The songs of Homer. — Cambridge, 1962.

Lesky A. Die Homerforschungen in der Gegenwart. — Wien, 1952.

Lesky A. Homeros. — Stuttgart, 1967.

Lord A. B. The singer of tales. — Cambridge (Mass.), 1960.

Mazon P. Introduction à l’Iliade. — P., 1948.

Page D. L. History and the Homeric Iliad. — Berkeley; Los Angeles, 1959.

Schadewaldt W. Von Homers Welt und Werk. — 2. Aufl. — Stuttgart, 1944.

Webster Th. From Mycenae to Homer. — L., 1964.

Whitman C. H. Homer and the heroic tradition. — N. Y., 1965.

Wilamowitz–Möllendorff U. Die Ilias und Homer. — 2. Aufl. — В., 1920.

Глава вторая. Греческая литература классического периода (V—IV вв.)
Аристофан: Сб. статей. — М., 1957.

Борухович В. Г. История древнегреческой литературы: Классический период. — М., 1962.

Бузескул В. П. История афинской демократии. СПб., 1909.

Деревицкий А. Н. О начале историко–литературных занятий в Древней Греции. — Харьков, 1891.

Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. — Л., 1957.

Соболевский С. И. Аристофан и его время: (К 2400-летию со дня рождения Аристофана). — М., 1957.

Шестаков Д. Опыт изучения народной речи в комедии Аристофана. — Казань, 1912.

Ярхо В. Н. Аристофан. — М., 1954.

Ярхо В. Н. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. — М., 1978.

Ярхо В. Н. Эсхил. — М., 1958.

Adams S. Sophocles the playwright. — Toronto, 1957.

Aristophanes und die alte Komödie / Hrsg. von H. — J. Newiger. — Darmstadt, 1975.

Die Bauformen der griechischen Tragödie. — München, 1971.

Berk L. Epicharmus. — Groninngen, 1964.

Campo L. I drammi satireschi della Grecia antica. Esegesi della tradizione ed evolutione. — Milano, 1940.

Conacher D. Euripidean drama. Myth, theme and structure. — Toronto, 1967.

Cornford F. M. The origin of Attic comedy. — Garden City, 1961.

Croiset M. Eschyle. Etudes sur l’invention dramatique dans son théâtre. — 3e éd. — P., 1965.

Dearden C. W. The stage of Aristophanes. — L., 1976.

Delebecque E. Euripide et la guerre de Péloponnèse. — P., 1951.

Dirat M. L’hybris dans la tragédie grecque: In 2 vol. — Lille, 1973.

Dover K. J. Aristophanic comedy. — L., 1972.

Earp F. R. The style of Aeschylus. — Cambridge, 1948.

Earp F. R. The style of Sophocles. — Cambridge, 1944.

Ehrenberg V. The people of Aristophanes. — Oxford, 1943.

Ehrenberg V. Sophocles and Pericles. — Oxford, 1954.

Else G. The origin and early form of Greek tragedy. — Cambridge (Mass.), 1965.

Euripides / Hrsg. von E. — R. Schwinge. — Darmstadt, 1968.

Fränkel H. Dichtung und Philosophie des frühen Griechentums. Eine Geschichte der griechischen Epik, Lyrik und Prosa bis zur Mitte des fünften Jahrhunderts. — 3. durchges. Aufl. — München, 1969.

Grossmann G. Promethie und Orestie. Attischer Geist in der attischen Tragödie. — Heidelberg, 1970.

Händel P. Formen und Darstellungsweisen in der aristophanischen Komödie. — Heidelberg, 1963.

Jens W. Die Stichomythio in der frühen griechischen Tragödie. — München, 1955.

Jouan F. Euripide et les légendes des chants cypriens. Des origines de la guerre de Troie à l’Iliade. — P., 1966.

Kirkwood G. M. A study of Sophoclean drama. — Ithaka (N. Y.), 1958.

Kranz W. Stasimon: Untersuchungen zu Form und Gehalt der griechischen Tragödie. — В., 1933.

Krokiewicz A. Moralność Homera i etyka Hezjoda. — W-wa, 1959.

Lesky A. Die griechische Tragödie. — 3. Aufl. — Stuttgart, 1964.

Lesky A. Die tragische Dichtung der Hellenen. — 2. Aufl. — Göttingen, 1964.

Lévêque P. Agathon. — P., 1955.

Ludwig W. Sapheneia. Ein Beitrag zur Formkunst in Spätwerk des Euripides. — Bonn, 1954.

Méautis G. Sophocle: Essais sur le héros tragique. — P., 1957.

Der Mensch als Mass der Dinge: Studien zum griechischen Menschenbild in der Zeit der Blüte und Krise der Polis / Hrsg. von R. Müller. — В., 1976.

Mette H. J. Der verlorene Aeschylos. — В., 1963.

Owen E. T. The harmony of Aeschylus. — Toronto, 1952.

Pohlenz M. Die griechische Tragödie: Mit Erläuterungen: In 2 vol. — 2. neuarb. Aufl. — Göttingen, 1954.

Rivier A. Essai sur le tragique d’Euripide. — 2e éd. — P., 1975.

Romilly J. de. L’évolution du pathétique d’Eschyle à Euripide. — P., 1961.

Romilly J. de. Time in Greek tragedy. — Ithaka (N. Y.), 1968.

Schadewaldt W. Monolog und Selbsgespräch: Untersuchungen zur Formgeschichte der griechischen Tragödie. — В., 1926.

Sifakis G. M. Parabasis and animal choruses. A contribution to the history of attic comedy. — L., 1971.

Taillardat J. Les images d’Aristophane. Etudes de langue et de style. — P., 1963.

Thomson G. Aeschylus and Athens: A study in the social origins of drama. — 4th ed. — L., 1973.

Vickers B. Towards Greek tragedy. Drama, myth, society. — L., 1973.

Waldock A. J. A. Sophocles, the dramatist. — Cambridge, 1951.

Webster Th. Art and literature in fourth century Athens. — N. Y., 1969.

Webster Th. Greek art and literature 530—400 B. Chr. — Oxford, 1939.

Webster Th. The tragedies of Euripides. — L., 1967.

Whitman C. H. Aristophanes and the comic hero. — Cambridge (Mass.), 1964.

Whitman C. H. Euripides and the full circle of myth. — Cambridge (Mass.), 1974.

Whitman C. H. Sophocles: A Study of Heroic Humanism, — Cambridge (Mass.), 1951.

Wilamowitz–Moellendorff U. Aischylos. — В., 1914.

Wilamowitz–Moellendorff U. Die dramatische Technik des Sophokles. — В., 1917.

Wilamowitz–Möllendorff U. Einleitung in die griechische Tradödie. — 2. Aufl. — В., 1910.

Zuntz G. The political plays of Euripides. — Manchester, 1955.

Глава третья. Греческая литература классического периода (V—IV вв.). Проза
Аристотель и античная литература / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. — М., 1978.

Асмус В. Ф. Платон. — М., 1975.

Доватур А. И. Политика и политии Аристотеля. — М.; Л., 1965.

Лурье С. Я. Геродот. — М.; Л., 1947.

Лурье С. Я. Демокрит: Тексты. Перевод. Исследования. — Л., 1970.

Маковельский А. О. Досократики: В 3‑х ч. — Казань, 1914—1919.

Маковельский А. О. Софисты: В 2‑х вып. — Баку, 1940—1941.

Мищенко Ф. Г. Рационализм Фукидида в истории Пелопоннесской войны. — Киев, 1881.

Платон и его эпоха: К 2400-летию со дня рождения / Отв. ред. Ф. Х. Кессиди. — М., 1979.

Adcock F. E. Thucydides and his history. — Cambridge, 1963.

Aly W. Formprobleme der frühen griechischen Prosa. — Leipzig, 1929.

Aly W. Volksmärchen, Sage und Novelle bei Herodot und seine Zeitgenossen: Eine Untersuchung über die volkstümlichen Elemente der Altgriechischen Prosaerzählung. — Göttingen, 1921.

Bernays J. Zwei Abhandlungen über die aristotelische Theorie des Drama. — В., 1880.

Blass F. Die attische Beredsamkeit: In 3 Bd. — 2. Aufl. — Leipzig, 1887—1898.

Bremer J. M. Hamartia. Tragic error in the Poetics of Aristotle and in Greek tragedy. — Amsterdam, 1969.

Bruns J. Das literarische Porträt der Griechen im fünften und vierten Jahrhundert vor Chr. G. — В., 1896.

Cooper L., Gudeman A. A bibliography of the Poetics of Aristotle. — New Haven, 1928.

Denniston J. D. Greek prose style. — Oxford, 1952.

Dupréel E. Les sophistes. Protagoras, Gorgias, Prodicus, Hippias. — Neuchatel, 1948.

Else G. T. Aristotle’s Poetics: The argument. — Cambridge (Mass.), 1967.

Gaiser K. Protreptik und Paränese bei Platon. Untersuchungen zur Form des platonischen Dialogs. — Stuttgart, 1959.

Grundy G. B. Thucydides and the History of his age: 2nd ed. — In: 2 vol. — Oxford, 1948.

Krokiewicz A. Arystoteles, Pirron i Plotin. — W-wa, 1974.

Luccioni J. Xénophon et le socratisme. — P., 1953.

Martin J. Symposion, die Geschichte einer literarischen Form. — Paderborn, 1931.

Mikkola E. Isokrates. Seine Anschaungen im Lichte seiner Schriften. — Helsinki, 1954.

Navarre O. Essai sur la rhétorique grecque avant Aristote. — P., 1900.

Ronnet G. Etude sur le style de Démosthène dans les discours politiques. — P., 1951.

Strauss L. Socrates and Aristophanes. — N. Y.; L., 1966.

Süss W. Ethos. Studie zur älteren griechischen Rhetorik. — Leipzig, 1910.

Trenkner S. The Greek novella in the classical period. — L.; N. Y., 1958.

Глава четвертая. Эллинистическая литература III—II вв. до н. э.
Грабарь–Пассек М. Е. Буколическая поэзия эллинистической эпохи. — В кн.: Феокрит, Мосх, Бион: Идиллии и эпиграммы. — М., 1958, с. 189—231.

Зелинский Ф. Ф. Религия эллинизма. — М., 1922.

Нахов И. М. Киническая литература. — М., 1981.

Савельева Л. И. Менандр и его новонайденная комедия «Угрюмец». — Казань, 1964.

Церетели Г. Ф. Новые комедии Менандра. — Юрьев, 1914.

Ярхо В. Н. У истоков европейской комедии. — М., 1979.

Bernard E. Inscriptions métriques de l’Egypte grécoromaine. Recherches sur la poésie épigrammatique des grecs en Egypte. — P., 1969.

Blume H. D. Menanders «Samia»: Eine Interpretation. — Darmstadt, 1974.

Braun M. History and romance in Graeco–Oriental literature. — Oxford, 1938.

Cahen E. Callimaque et son oeuvre poétique. — P., 1929.

Couat A. H. La poésie alexandrine sous les trois premiers Ptolémées. (324—222 av. J. — C.). P., 1882.

Holzberg G. Menander. Untersuchungen zur dramatischen Technik. — Nürnberg, 1974.

Dworacki S. Technika dramatyczna Menandra. (Dyskolos, Epitrepontes, Perikeiromene, Samia, Aspis). — Poznań, 1975.

Erren M. Die Phainomena des Aratos von Soloi: Untersuchungen zum Sach- und Sinnverständniss. — Wiesbaden, 1967.

Horowski J. Folklor w twórczości Kallimacha z Cyreny. — Poznań, 1967.

Howald E. Der Dichter Kallimachos von Kyrene. — Erlenbach; Zürich, 1943.

Körte A. Die hellenistische Dichtung. — 2. Aufl. — Stuttgart, 1960.

Lawall G. Theocritus’ coan pastorals. — Wash., 1967.

Legrand Ph. E. Daos. Tableau de la comédie grecque pendant da période dite nouvelle (χομμωδια νεα). — Lyon, 1910.

Mackay K. J. Erysichton. A Callimachean comedy. — Leiden, 1962.

Mackay K. J. The poet at play: Kallimachos. The bath of Pallas. — Leiden, 1962.

Méautis G. Le crépuscule d’Athènes et Ménandre. — P., 1954.

Menanders Dyskolos als Zeugnis seiner Epoche / Hrsg. von. F. Zucker. — В., 1965.

Schäfer A. Menander’s Dyskolos. Untersuchungen zur dramatischen Technik. — Meisenheim am Glan, 1965.

Sifakis G. M. Studies in the history of Hellenistic drama. — L., 1967.

Tarn W. Hellenistic civilization. — 3-d ed. — L., 1959. (Рус. пер.: Тарн В. Эллинистическая цивилизация / Пер. С. А. Лясковского; Предисл. С. И. Ковалева. — М., 1949.)

Webster Th. Hellenistic poetry and art. — L., 1964.

Wilamowitz–Möllendorff U. Hellenistische Dichtung in der Zeit des Kallimachos. — 2. verarb. Auff. — В., 1962.

Глава пятая. Римская литература III—II вв. до н. э.
Савельева Л. И. Художественный метод П. Теренция Афра. — Казань, 1960.

Черняев П. Н. Быт и нравы по комедии Теренция. — Варшава, 1912.

Barchiesi M. Nevio epico. Storia, interpretazione, edizione critica dei frammenti del primo epos latino. — Padova, 1962.

Blänsdorf J. Archaische Gedankengänge in den Komödien des Plautus. — Wiesbaden, 1967.

Braun L. Die Cantica des Plautus. — Göttingen, 1970.

Brożek M. Terencjusz i jego komedie. — Wrocław, 1960.

Büchner K. Das Theater des Terenz. — Heidelberg, 1974.

Duckworth G. E. The nature of Roman comedy: A study in popular entertainment. — Princeton, 1971.

Fiske G. C. Lucilius and Horace: A study in the classical theory of imitation. — Madison, 1920.

Jachmann G. Plautinisches und Attisches. — В., 1931.

Fraenkel E. Plautinisches im Plautus. — В., 1922.

Perna R. L’originalità di Plauto. — Bari, 1955.

Puelma Piwonka M. Lucilius und Kallimachos. Zur Geschichte einer Gattung der hellenistisch–römischen Poesie. — Frankfurt a. M., 1949.

Die Römische Komödie: Piautus und Terenz / Hrsg. v. E. Lefèvre. — Darmstadt, 1973.

Schaaf L. Der Miles gloriosus des Plautus und sein griechisches Original: Ein Beitrag zur Kontaminationsfrage. — München, 1977.

Segal E. Roman laughter. The comedy of Plautus. — 2nd print. — Cambridge (Mass.), 1970.

Suerbaum W. Untersuchungen zur Selbstdarstellung älterer römischer Dichter Livius Andronicus, Naevius, Ennius. — Hildesheim, 1968.

Valsa M. Marcus Pacuvius, poète tragique. — P., 1957.

Wright J. Dancing in chains: the stylistic unity of the comoedia palliata. — Rome, 1974.

Глава шестая. Греческая и римская литература I в. до н. э.
Благовещенский Н. М. Гораций и его время. — 2‑е изд. — Варшава, 1878.

Полонская К. П. Римские поэты принципата Августа. — М., 1963.

Утченко С. Л. Древний Рим: События. Люди. Идеи. — М., 1969.

Утченко С. Л. Цицерон и его время. — М., 1972.

Утченко С. Л. Юлий Цезарь. — М., 1976.

Цицерон. 2000 лет со времени смерти: Сб. статей / Ред. колл.: Н. Ф. Дератани, С. И. Радциг, И. М. Нахов. — М., 1959.

Цицерон: Сб. статей / Отв. ред. Ф. А. Петровский. — М., 1956.

Шталь И. В. Поэзия Гая Валерия Катулла: Типология художественного мышления и образ человека. — М., 1977.

Adcock F. E. Caesar as man of letters. — Cambridge, 1956.

Anderson W. S. The art of the Aeneid. — Englewood Cliffs (N. Y.), 1969.

Barwick K. Das rednerische Bildungsideal Ciceros. — В., 1963.

Boissier G. Cicéron et ses amis: Etude sur la société romaine du temps de César. — 12e éd. — P., 1902. (Рус. пер.: Буасье Г. Цицерон и его друзья: Очерк о римском обществе времен Цезаря / Пер. Н. Н. Спиридонова. — М., 1914).

Bornecque H. Tite–Live. — P., 1933.

Boucher J. P. Etudes sur Properce: problemes d’inspiration et d’art. — P., 1965.

Büchner K. Cicero: Bestand und Wandel seiner geistigen Welt. — Heidelberg, 1964.

Büchner K. Publius Vergilius Maro, der Dichter der Römer. — Stuttgart, 1957.

Büchner K. Sallust. — Heidelberg, 1960.

Büchner K. Studien zur römischen Literatur. Bd. I. Lukrez und Vorklassik, — Wiesbaden, 1964.

Busch W. Horaz in Russland: Studien und Materialien. — München, 1964.

Camps W. A. An introduction to Virgil’s «Aeneid». — L., 1969.

Commager S. Odes of Horace: A critical study. — New Haven; London, 1962.

Day A. A. The origins of Latin love–elegy. — Oxford, 1938.

Ferrero L. Interpretazione di Catullo. — Torino, 1955.

Ferrero L. Poetica nuova in Lucrezio. — Firenze, 1949.

Fraenkel E. Horace. — Oxford, 1957.

Gompf L. Die Frage der Entstehung von Lukrezens Lehrgedicht. — Köln, 1960.

Gordon C. A. A bibliography of Lucretius. — L., 1962.

Granarolo J. L’oeuvre de Catulle. Aspects religieux, éthiques et stylistiques: These. — P., 1967.

Grimal P. Essai sur l’Art Poétique d’Horace. — P., 1968.

Heinze R. Vergils epische Technik. — 3. Aufl. — Leipzig, 1915.

Kumaniecki K. Cyceron i jego współcześni. — W-wa, 1959.

La Penna A. L integrazione difficile: Un profilo di Properzio. — Torino, 1977.

La Penna A. Orazio e l’ideologia del principato. — Torino, 1963.

Laurand L. Etudes sur le style des discours de Cicéron, avec une esquisse de l’histoire du «Cursus»: In 3 vol. — 4e éd. rev. et cor. — P., 1936—1940.

Leeman A. D. A systematical bibliography of Sallust. 1879—1950. — Leiden, 1952.

Michel A. Les rapports de la rhétorique et de la philosophie dans l’oeuvre de Cicéron: Recherches sur les fondements philosophiques de l’art de persuader. — P., 1960.

Otis B. Virgil: a study in civilized poetry. — Oxford, 1963.

Pasquali G. Orazio lirico / Introd. di A. La Penna. — Firenze, 1964.

Perrochat P. Les modèles grecques de Salluste. — P., 1949.

Pöschl V. Die Dichtkunst Virgils. Bild und Symbol in der Äneis. — 2. Aufl. — Wien, 1964.

Putnam M. C. Virgil’s pastoral art. — Princeton, 1970.

Quinn K. Catullus: An interpretation. — L., 1972.

Quinn K. Virgil’s Aeneid: a critical description. — Ann Arbor, 1968.

Rambaud M. L’art de la déformation historique dans les Commentaires de César. — P., 1953.

Reitzenstein E. Wirklichkeitsbild und Gefühlsentwicklung bei Properz. — Leipzig, 1936.

Ross D. O. Backgrounds to Augustan poetry: Gallus elegy and Rome. — L., etc., 1975.

Ross D. O. Style and tradition in Catullus. — Cambridge (Mass.), 1969.

Rostagni A. Virgilio minore: Saggio sullo svolgimento della poesia virgiliana. — 2-a ed., riv. e ampl. — Roma, 1961.

Rudd N. The satires of Horace. — Cambridge, 1966.

Schrijvers P. H. Horror ac divina voluptas: Etudes sur la poétique et la poésie de Lucrèce / Prom.: A. D. Leeman. — Amsterdam, 1970.

Sellar W. Y. The Roman poets of the Republic — 3rd ed., rev. — N. Y., 1965.

Stabryła S. Funkcja nowely w strukturze gatunków literatury rzymskiej. — Wrocław, 1974.

Taine H. Essai sur Tite Live. — 9e éd. — P., 1923. (Рус. пер.: Тэн И. Тит Ливий / Пер. под ред. В. И. Герье. — М., 1900).

Terzaghi N. Per la storia della satira. — 2-a ed. — Messina, 1944.

Walsh P. G. Livy: his historical aims and methods. — Cambridge, 1961.

Wilkinson L. P. The «Georgics» of Virgil: A critical survey. — L., 1969.

Wilkinson L. P. Golden Latin artistry. — Cambridge, 1963.

Williams G. Tradition and originality in Roman poetry. — Oxford, 1968.

Zielinski T. Cicero im Wandel der Jahrhunderte. — 3. Aufl. — Leipzig; Berlin, 1912.

Глава седьмая. Греческая и римская литературы I в. н. э.
Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография: К вопросу о месте классика жанра в истории жанра. — М., 1973.

Гаспаров М. Л. Античная литературная басня (Федр и Бабрий). М., 1971.

Полякова С. В. Греческая проза I—IV вв. н. э. — В кн.: Поздняя греческая проза. — М., 1960, с. 3—26.

Олсуфьев А. В. Марциал: Биогр. очерк. — СПб., 1891.

Соколов В. С. Плиний Младший: Очерк истории римской культуры времен империи. — М., 1956.

Тронский И. М. Корнелий Тацит. — В кн.: Тацит К. Соч.: В 2‑х т. — Л., 1969, т. II, с. 203—248.

Albrecht M. von. Silius Italicus: Freiheit und Gebundenheit römischer Epik. — Amsterdam, 1964.

Bagnani G. Arbiter of elegance: a study of life and works of С. Petronius. — Toronto, 1954.

Barbu N. J. Les procédés de la peinture des caractères et la vérité historique dans les biographies de Plutarque. — P., 1934.

Bourgery A. Sénèque prosateur: Etudes littéraires et grammaticales sur la prose de Sénèque le philosophe. — P., 1922.

Castresana Udaeta R. Historia y politica en la Farsalia de Marco Anneo Lucano. — Madrid, 1956.

Cousin J. Etudes sur Quintilien: In 2vol. — P., 1935—1936.

Dessen C. S. Junctura callidus acri: a study of Persius’ satires. — Urbana etc., 1968.

Diehle A. Studien zur griechischen Biographie. — Göttingen, 1956.

Fränkel H. F. Ovid. A poet between two worlds. — 2nd ed. — Berkeley; Los Angeles, 1956.

Furmann F. Les images de Plutarque. — P., 1964.

Guillemin A. M. Pline et la vie littéraire de son temps. — P., 1929.

Highet G. Juvenal the satirist: A study. — Oxford, 1954.

Lafaye G. L. Les Métamorphoses d’Ovide et leur modèles grecs. — P., 1904.

Lana J. Lucio Anneo Seneca. — Torino, 1955.

Legras J. Etude sur la Thébaïde de Stace. — P., 1905.

Marmorale E. V. Persio. — Firenze, 1941.

Marmorale E. V. La questione petroniana. — Bari, 1948.

Maurach G. Der Bau von Senecas Epistulae morales. — Heidelberg, 1970.

Mendell C. W. Tacitus. The man and his work. — New Haven; London, 1957.

Morford M. P. O. The poet Lucan: studies in rhetorical epic — Oxford, 1967.

Otis B. Ovid as an epic poet. — 2nd ed. — Cambridge, 1966.

Palm J. Röm, Römertum und Imperium in der griechischen Literatur der Kaiserzeit. — Lund, 1959.

Paratore E. La narrativa latina nell’età di Nerone: La Cena Trimalchionis di Petronio. — Roma, 1961.

Paratore E. Il Satyricon di Petronio: In 2 vol. — Firenze, 1933.

Paratore E. Tacito. — 2-a ed. — Roma, 1962.

Seneca als Philosoph. / Hrsg. v. G, Maurach. — Darmstadt, 1975.

Sherwin–White A. N. The letters of Pliny: a historical and social commentary. — Oxford, 1966.

Sullivan J. P. The Satiricon of Petronius. — L., 1968.

Syme R. Tacitus: In 2 vol. — Oxford, 1958.

Viarre S. L’image et la pensée dans les Métamorphoses d’Ovide. — P., 1964.

Villeneuve F. Essai sur Perse. — P., 1918.

Voss B. R. Der pointierte Stil des Tacitus. — Münster, Westf., 1963.

Walsch P. G. The Roman novel: the «Satiricon» of Petronius and the «Metamorphoses» of Apuleius. — L., 1970.

Wilkinson L. P. Ovid recalled. — Cambridge, 1955.

Глава восьмая. Греческая и римская литература II—III вв. н. э.
Новосадский Н. И. Орфические гимны. — Варшава, 1900.

Behr Ch. A. Aelius Aristides and the sacred tales. — Amsterdam, 1968.

Hadas M. An Ethiopian romance. Heliodorus. — Ann Arbor, 1957.

Helms J. Character portrayal in the romance of Chariton. — Hague; Paris, 1966.

Junghanns P. Die Erzählungstechnik von Apuleius’ Metamorphosen und ihrer Vorlage. — Leipzig, 1932.

Kerényi K. Die griechisch–orientalische Romanliteratur in religionsgeschichtlicher Beleuchtung. — Tübingen, 1927.

Lavagnini B. Studi sul romanzo greco. — Messina; Firenze, 1950.

Marache R. La critique littéraire de langue latine et le développement du goût archaisant au IIe siècle de notre ère. — Rennes, 1952.

Merkelbach R. Die Quellen des griechischen Alexanderromans. — München, 1954.

Rohde E. Der griechische Roman und seine Vorlaüfer. — 4. Aufl. — В., 1960.

Schissel v. Fleschenberg O. Entwicklungsgeschichte des griechischen Romanes in Altertum. — Halle, 1913.

Scobie A. Aspects of the ancient Romance and its heritage: Essays on Apuleius, Petronius and the Greek romances. — Meisenheim a. Glan, 1969.

Schwartz E. Fünf Vorträge über den griechischen Roman. Das Romanhafte in der erzählenden Literatur der Griechen / Einführung von A. Rehm. — 2-te Aufl. — В., 1943.

Studien zur Literatur der Spätantike / Hrsg. von Ch. Gnilka und W. Schetter. — Bonn, 1975.

Глава девятая. Истоки и развитие раннехристианской литературы
Виппер Р. Ю. Возникновение христианской литературы. — М.; Л., 1946.

Виппер Р. Ю. Рим и раннее христианство. — М., 1954.

Жебелев С. А. Евангелия канонические и апокрифические. — Пг., 1919.

Жебелев С. А. Апостол Павел и его послания. — Пг., 1922.

Кубланов М. М. Возникновение христианства. Эпоха. Идеи. Искания / Отв. ред. И. С. Свенцицкая. — М., 1974.

Кубланов М. М. Новый завет: Поиски и находки. — М., 1968.

Лившиц Г. М. Очерки историографии Библии и раннего христианства. — Минск, 1970.

Лившиц Г. М. Происхождение христианства в свете рукописей Мертвого моря. — Минск, 1967.

Allegro J. The Dead Sea scrolls. — Harmondsworth (Midďx), 1957.

Allegro J. The people of the Dead Sea scrolls in text and picture. — Garden City (N. Y.), 1958.

Bardenhewer O. Geschichte der altkirchlichen Literatur: In 5 Bd. — Freiburg; St. Louis, 1913—1932.

Bardtke H. Bibel, Spaten und Geschichte. — 2. Aufl. — Leipzig, 1971.

Bardtke H. Die Handschriftenfunde am Toten Meer. Bd. 2. Die Sekte von Qumran. — 2. Aufl. — В., 1961.

Benoit P. et al. Les grottes de Murabba’ât. — Oxford, 1961.

Boissier G. La fin du paganisme: Etude sur les dernières luttes religieuses en occident au IV siècle: In 2 vol. — 7e ed. — P., 1913. (Рус. пер.: Буасье Г. Падение язычества: Иссл дование последней религиозной борьбы на Западе в четвертом веке / Пер. под ред. и с предисл. М. С. Корелина. — М., 1892).

Bultmann R. Das Evangelium des Johannes. — 17. Aufl. — Göttingen, 1962.

Burrows M. The Dead Sea scrolls. — 5th print. — N. Y., 1955.

Burrows M. More light on the Dead Sea scrolls. New scrolls and new interpretations. — N. Y., 1958.

The Cambridge history of the Bible: In 3 vol. / Ed. by S. L. Greenslade. — Cambridge, 1963—1970.

Deissmann A. Licht von Osten. Das Neue Testament und die neuentdeckten Texte der hellenistisch–römischen Welt. — 2. Aufl. — Tübingen, 1909.

Del Medico H. L’énigme des manuscripts de la Mer Morte. — P., 1957.

Dibelius M. Die Formengeschichte des Evangeliums. — 2. Aufl. — В., 1969.

Dupont–Sommer A. Les écrits esséniens découverts pres de la Mer Morte. — P., 1959.

Fontaine J. Aspects et problèmes de la prose d’art latine au IIIe siècle. La genèse des styles latins chrétiens. — Torino, 1968.

Grant R. M. Gnosticism and early Christianity. — N. Y., 1959.

Hagendahl H. Latin fathers and the classics: A study on the apologists, Jerome and other Christian writers. — Göteborg, 1958.

Harnack A. Beiträge zur Einleitung in das Neue Testament. — In: 7 Bd. — Leipzig, 1906—1916.

Harnack A. Geschichte der altchristlichen Literatur bis. Eusebius. I. Teil: In 2. Bd. — Leipzig, 1893—1904.

Hempel J. Das Ethos des Alten Testaments. — В., 1938.

Hempel J. Gott und Mensch im Alten Testament: Studie zur Geschichte der Frömmigkeit. — 2. Aufl. — Stuttgart, 1936.

Hempel J. Weitere Mitteilungen über Text und Auslegung der am Nordwestende des Toten Meeres gefundenen hebräischen Handschriften. — Göttingen. 1961.

Hoffmann M. Der Dialog bei den christlichen Schriftstellern der ersten vier Jahrhenderte. — В., 1966.

Des Korpus der griechischen christlichen Schriftsteller. Historie, Gegenwart, Zukunft / Eine Aufsatzsamml. hrsg. von J. Irmscher u. K. Treu. — В., 1977.

Lietzmann H. Kleine Schriften. 2 Bd.: Studien zum Neuen Testament. — В., 1958.

Lipsius R. A. Die apokryphen Apostelgeschichten und Apostellegenden: Ein Beitrag zur altchristlichen Literaturgeschichte u. zu einer zusammenfassenden Darstellung der neutestamentlichen Apokryphen: In 2 Bd. — Amsterdam, 1976.

Maier J. Die Texte vom Toten Meer: In 2 Bd. — München; Basel, 1960.

Moulton J. H. An introduction to the study of the New Testament Greek. — 5th ed. — L., 1955.

Nock A. D. Conversion. The old and the new in religion from Alexander the Great to Augustine of Hippo. — Oxford, 1952.

Norden E. Agnostos Theos: Untersuchungen zur Formengeschichte religiöser Rede. — Leipzig; Berlin, 1929.

Pellegrino M. Letteratura greca cristiana. — 2-a ed., riv. e aum. — Roma, 1963.

Pellegrino M. Letteratura latina cristiana dalle origini alla fine dell’età patristica. — Roma, 1957.

Robertson A. The origins of Christianity. With an appendix on the Dead Sea scrolls. — L., 1962. (Рус. пер.: Робертсон А. Происхождение христианства / Пер. Ю. В. Семенова; Общ. ред. и вступ. статья С. И. Ковалева. — М., 1959).

Schneider C. Geistesgeschichte des antiken Christentums: In: 2 Bd. — München, 1954.

Simonetti M. La letteratura cristiana antica greca e latina. — Firenze; Milano, 1969.

Söder R. Die apokryphen Apostelgeschichten und die romanhafte Literatur der Antike. — Stuttgart, 1932.

Strunk G. Kunst und Glaube in der lateinischen Heiligenlegende zu ihrem Selbstverständnis in der Prologen. — München, 1970.

Studia evangelica: In 6 Bd. — В., 1959—1973.

Texte und Untersuchungen zur Geschichte der altchristlichen Literatur: In 124 Bd. / Berg. V. O. von Gebhardt, A. von Harnack. — Leipzig; Berlin, 1889—1977. — Издание продолжается.

Voss B. R. Der Dialog in der frühchristlichen Literatur. — München, 1970.

Wilson E. The Dead Sea scrolls, 1947—1969. — N. Y., 1969.

Мировая литература на рубеже новой эры
Типология и взаимосвязи литератур Древнего мира / Отв. ред. П. А. Гринцер. — М., 1971.

Altheim F. Alexander und Asien: Geschichte eines geistigen Erbes. — Tübingen, 1953.

Baumstark A. Die christlichen Literaturen des Orients: In 2 Bd. — Leipzig, 1911.

Brockelmann C. u. a. Geschichte der christlichen Literaturen des Orients. — 2. Aufl. — Leipzig, 1909.

Carrington Ph. The early Christiaa church: In 2 vol. — Cambridge, 1957.

Hadas M. Hellenistic culture. Fusion and diffusion. — N. Y., 1959.

Klima O. Manis Zeit und Leben. — Prag, 1962.

Latourette K. S. A history of the expansion of Christianity: In 3 vol. — L., 1938—1940.

Meyer E. Ursprung und Anfänge des Christentums: In 3 Bd. — Stuttgart; Berlin, 1921—1923.

Tarn W. W. The Greeks in Bactria and India. — 2nd ed. — Cambridge, 1951.

Wendland P. Die hellenistisch–römische Kultur in ihren Beziehungen zu Judentum und Christentum. — Tübingen, 1912.

Примечания

1

В египетских подлинниках заголовки обычно отсутствуют.

(обратно)

2

В науке принято называть эти надписи автобиографическими, поскольку они писались от лица покойного.

(обратно)

3

Точно так же нет причин и для довольно широко распространенного в науке скептического отношения к авторству двух других прославленных мудрецов — Имхотепа и Джедефхора. Конечно, доказать его подлинность невозможно. Но неправомерно и категорически отрицать его. Нет ничего невероятного в том, что писцы — сановники эпохи Древнего царства — составили какие–то, может быть, первые в истории египетской литературы книги, отражавшие идеалы их времени.

(обратно)

4

Значение слова «тефтеф» неизвестно.

(обратно)

5

Вот те же строки в поэтическом переводе В. А. Потаповой:

Ученостью зря не кичись!
Не считай, что один ты всеведущ!
Не только у мудрых —
У неискушенных совета ищи.
Искусство не знает предела.
Разве может художник достигнуть вершин мастерства?
Как изумруд, скрыто под спудом разумное слово.
Находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно.
Прав З. Жаба, видящий в заключительных стихах две поговорки, которые включены в назидание автором для иллюстрации предшествующих стихов.

(обратно)

6

Точнее, два с половиной столетия — с середины XXIII в. до н. э. до подлинного расцвета Египта с начала XII династии (ок. 2000 г. до н. э.).

(обратно)

7

Имеется в виду Навуходоносор II.

(обратно)

8

В настоящее время большинство этих памятников готовится к публикации.

(обратно)

9

Большинство названий мифологических текстов условно и дано их первым издателем С. Н. Крамером.

(обратно)

10

Значение этих терминов не вполне ясно, «галатур» («маленький певчий») — почти наверное, евнух. «Кургар» — шут и урод, возможно, также был евнухом.

(обратно)

11

Ритуальный венец или повязка. Его делали из веток, или колосьев, или даже из драгоценного металла.

(обратно)

12

Зуэн, или Нанна, — лунное божество, отец Инанны.

(обратно)

13

Нинэгалла (госпожа большого дома) — здесь эпитет Инанны.

(обратно)

14

Хупшу — по–видимому, лица, стоявшие вне общинной организации и освобожденные от повинностей.

(обратно)

15

Дань — мера веса (в древности ок. 25 кг).

(обратно)

16

Амрита — легендарный напиток бессмертия.

(обратно)

17

Развалины Хастинапуры обнаружены в ста километрах к северо–востоку от Дели.

(обратно)

18

Индрапрастха — древний город, расположенный на территории современного Дели.

(обратно)

19

Айодхья — древний город, расположенный к северу от Ганга, совр. Аудх.

(обратно)

20

Видеха — древняя страна на территории современного Непала.

(обратно)

21

Мантхары, служанки Кайкейи, посоветовавшей своей госпоже добиться изгнания Рамы.

(обратно)

22

Ашока (название дерева) — на санскрите букв. значит «беспечальная».

(обратно)

23

Поскольку «Гаты» входят в книгу Авесты, называющуюся «Ясна» («Книга ритуала»), то здесь и далее обозначение цитируемых мест таково: первая цифра — глава «Ясны», вторая — номер строфы в этой главе.

(обратно)

24

Айшма — божество зла и грабежа (др. — греч. Асмодей).

(обратно)

25

В православной традиции «Книги Самуила» обозначаются как первые две из (при этом счете — четырех) «Книг Царств».

(обратно)

26

Здесь и ниже для псалмов дается порядковый номер в соответствии с масоретской традицией, принятой в иудаистском и протестантском обиходе; православно–католический канон, восходящий к Септуагинте, дает иную нумерацию, обычно отстающую на единицу.

(обратно)

27

Эолийские диалекты вместе с аркадо–кипрским иногда объединяют в ахейскую группу, пользуясь гомеровским названием ахейцев для обозначения носителей микенской культуры, либо не затронутых дорийским переселением (Фессалия, Аркадия), либо передвинувшихся под его влиянием на побережье Малой Азии и еще дальше на восток (остров Кипр).

(обратно)

28

Саийцы — фракийское племя.

(обратно)

29

В разделе «Плутарх» использован материал С. С. Аверинцева.

(обратно)

30

Существует предположение, что часть буддийского памятника II—I вв. до н. э. на языке пали «Милиндапаньха» («Вопросы Милинды») восходит к греческому оригиналу, но никаких сколько–нибудь убедительных подтверждений этой гипотезы нет, хотя возможно, что индийский автор «Милиндапаньхи» в какой–то мере был знаком с греческой литературой, бытовавшей на Востоке, в частности с Платоном.

(обратно)

31

«I Книга Маккавеев» была составлена в конце II в. до н. э. на еврейском языке под влиянием греческих историографических сочинений.

(обратно)

32

Стихи, входящие в собрание «Сивиллиных оракулов» и приписываемые легендарной пророчице Сивилле, составлены в разное время и в разных странах (имеются вавилонская, персидская, греческая Сивилла и т. д.). Книги III—V считаются в основном еврейскими.

(обратно)

33

Роман «Иосиф и Асенеф», весьма популярный в Средние века, переводившийся на латинский, сирийский, армянский, коптский, эфиопский, старославянский и среднеанглийский языки, впоследствии оказался почти забыт и читателями, и специалистами.

(обратно)

34

Манихейская традиция в разных странах приписывает Мани разное число сочинений: от четырех до семи. Наиболее вероятно, ему принадлежали следующие книги: «Живое евангелие», «Книга исполинов», «Сокровище жизни», «Книга мистерий» и «Шапуракан». Первые четыре были написаны на арамейском языке, а последняя — на среднеперсидском, но дошли они до нас главным образом в коптских, уйгурских и согдийских фрагментах, а также в цитатах у позднейших авторов. Кроме того, известны отрывки из отдельных посланий Мани и, может быть, несколько составленных им псалмов.

(обратно)

35

Впоследствии все эти переводы, а с ними и многие другие составили китайскую «Типитаку», священный канон китайских буддистов, первая редакция которой относится к IX в. Среди 1661 текста, включенного в китайскую «Типитаку», подавляющее большинство (1467) — переводы с санскрита, но 194 сочинения оригинальны.

(обратно)

Оглавление

  • Вступительные замечания
  • От редколлегии тома
  • Введение
  •   Место первого тома в «Истории всемирной литературы»
  •   Характер и проблематика первого тома
  • Возникновение и ранние формы словесного искусства
  • Раздел I. Древнейшие литературы Азии И Африки
  •   Введение
  •   Глава 1. Литература Древнего Египта
  •     Литература Древнего царства (III тысячелетие до н. э.)
  •     Литература Среднего царства (XXII—XVI вв. до н. э.)
  •     Литература Нового царства (XVI—VIII вв. до н. э.)
  •     Литература демотическая (VIII в. до н. э. — III в. н. э.).
  •     Театр
  •     Заключение
  •   Глава 2. Литература Древнего Двуречья
  •     Введение
  •     Шумерская литература
  •     Аккадская (вавилоно–ассирийская) литература
  •   Глава 3. Хеттская и хурритская литературы
  •     Введение
  •     Хеттские переводы хурритского эпоса
  •     Древнехеттская литература Несы (XVIII в. до н. э.)
  •     Литература хатти
  •     Литература древнехеттского царства XVII—XVI вв. до н. э.
  •     Среднехеттские литературные памятники
  •     Новохеттская литература (XIV—XIII вв. до н. э.)
  •   Глава 4. Угаритско–финикийская литература
  •     Заключение
  • Раздел 2. Классические литературы Древнего мира
  •   Введение
  •   Литературы Азии: [древний период]
  •     Глава 1. Древнекитайская литература
  •       Архаический этап
  •       Классический этап
  •       Поздняя древность
  •     Глава 2. Древнеиндийская литература
  •       Введение
  •       У истоков древнеиндийской литературы
  •       Ведийская литература
  •       Литература второй половины I тысячелетия до н. э.
  •     Глава 3. Древнеиранская литература
  •       «Гаты»
  •       Иные книги Авесты
  •     Глава 4. Древнееврейская литература
  •       Введение
  •       Исторические предпосылки древнееврейской литературы
  •       Мировоззренческие основы древнееврейской литературы
  •       Долитературные формы словесного искусства
  •       Хроникально–эпические тексты
  •       Пророческая литература
  •       Лирические жанры
  •       Литература «премудрости»: нормативная дидактика и протест против нее
  •       Апокалиптическая литература
  •   Литература европейской античности
  •     Введение
  •     Глава 1. Греческая литература архаического периода
  •       Истоки древнегреческой литературы
  •       Гомеровский эпос
  •       Послегомеровский эпос
  •       Дидактический эпос
  •       Лирическая поэзия
  •     Глава 2. Греческая литература классического периода (V—IV вв. до н. э.). Поэзия
  •       Афинский полис в V—IV вв. до н. э.
  •       Происхождение трагедии и организация театральных представлений
  •       Эсхил
  •       Софокл
  •       Еврипид
  •       Древняя аттическая комедия
  •       Аристофан
  •       Средняя аттическая комедия
  •     Глава 3. Греческая литература классического периода. Проза
  •       Введение
  •       Ионийская проза VI—V вв. до н. э.
  •       Аттическая проза V в. до н. э.
  •       Аттическая проза IV в. до н. э.
  •     Глава 4. Эллинистическая литература III—II вв. до н. э.
  •       Эпоха и культура
  •       Подготовка эллинизма в греческой литературе IV в. до н. э.
  •       Эллинистическая литература первой половины III в. до н. э.
  •       Эллинистическая литература второй половины III и II вв. до н. э.
  •     Глава 5. Римская литература III—II вв. до н. э.
  •       Этапы развития ранней римской литературы
  •       Становление жанров в римской литературе
  •     Глава 6. Греческая и римская литература I в. до н. э.
  •       Эпоха и культура
  •       Литература времени гражданских войн
  •       Литература времени утверждения империи
  •     Глава 7. Греческая и римская литература I в. н. э.
  •       Эпоха и культура
  •       От классицизма к «новому стилю»
  •       Период господства «нового стиля»
  •       Период возврата к классицизму
  •     Глава 8. Греческая и римская литература II—III вв. н. э.
  •       Эпоха и культура
  •       Вторая софистика и ее предтечи
  •       Вторая софистика. Жанры и представители
  •       Кризис III в. и конец античной культуры
  •     Глава 9. Истоки и развитие раннехристианской литературы
  • Мировая литература на рубеже новой эры
  • Заключение
  • Библиография
  • *** Примечания ***