Евгения Лифантьева
Сибирские байки
Дикая девка
В начале восьмидесятых мы вскрывали могильники на юге Хакасии, там, где Минусинская степь сменяется горной тайгой. Места красивейшие: чуть всхолмленная степь с севера, лесистые сопки — с юга. У подножия сопок — озерца с чистой родниковой водой. Их окружают редкие сосны — раскидистые, мощные, такие, как их рисуют на картинках. Чем выше по склонам, тем гуще тайга. Словно бойцы-единоборщики вышли в поле, а за спиной у них — несметные лесные рати…
Древняя эта земля. Вдоль дорог до сих пор встречаются «каменные бабы» — грубо обтесанные валуны, чаще всего — поваленные, бессмысленно уставившиеся пустыми глазницами в зенит. В блеклом небе кружат орлы. Днем раскаленный воздух дрожит над землей, заволакивает маревом северный горизонт.
От степи веет безумной древностью: так и видишь, как проходят по равнине орды Чингиз-хана, как скачут одетые в шкуры всадники, останавливаются, поят в озерах своих лохматых коротконогих лошадок…
В прочем, люди жили в этих местах задолго до монгольского нашествия: доказательством тому были раскопанные нами могильники эпохи бронзы. Видимо, порубежье между лесом и степью было для окрестных племен священным местом. Три могильника на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга, и в каждом — богатейшие клады. Серебро, бронза, останки коней, рабов, жен…
Мы работали увлеченно. Уже через месяц после начала экспедиции я знал, что материала мне хватит на докторскую диссертацию, и пропадал в раскопах с рассвета до поздней ночи.
Жили мы в деревне с банальным названием Павловка, а сами раскопы были километрах в трех от нее, на сопке Дикая Девка. В самом начале лета я как-то попытался узнать у рабочих из местных, откуда взялось это имя. Ведь зачастую с такими локальными географическими названиями связаны презабавные легенды и поверья. Но население Павловки было к топонимике более чем равнодушно: ну, зовут горушку Девкой, какая разница? Потом и мне стало не до того, и только когда я познакомился с Антоном-Бирюком, кое-что выяснилось.
Бирюк — не фамилия, а накрепко прилипшее прозвище, весьма точно передававшее отношение к нему односельчан. Антону к тому времени было уже за пятьдесят, но он так и не женился, хотя бабы стаями вились возле него. Жил он один, по деревенским меркам пил весьма умеренно, был работящ и никаких внешних изъянов не имел. Числился всего лишь конюхом, но на самом деле был чем-то вроде старшего скотника и столярно-шорной мастерской в одном лице. Чем не жених? Разведенок да соломенных вдовушек в деревне всегда хватает. Бабы жаловались Бирюку на горькую женскую долю, на то, как трудно в доме без мужика… На просьбы что-нибудь починить, подладить Антон отзывался охотно, но более или менее продолжительного романа ни с кем не завел. Да и 'сильную' половину односельчан не очень-то жаловал своей дружбой. В общем, как есть бирюк, волк-одиночка…
Местные кумушки сильно подивились тому, что Антон сам пошел на знакомство с нами, археологами. Как-то, вернувшись с раскопа, я застал его сидящим на крыльце «заежки», где мы жили. Видимо, ждал он давно: увидев меня, Антон вроде как даже обрадовался, хотя по его невыразительному лицу, напоминавшему физиономии каменных баб, обычно сложно было что-нибудь понять:
— Слышь, начальник, разговор есть… Может, зайдешь ко мне?
Я пожал плечами: все равно вечером делать нечего, можно и в гости сходить…
Бирюковская хата поразила меня аскетической аккуратностью: все на месте, все при деле, ничего лишнего. В единственной комнате — столярный верстак, куча еще каких-то инструментов, а для жизни, то есть для сна и еды места почти не оставлено. Однако это «почти» — именно столько, сколько нужно нормальному человеку, который делает только то, что хочет сам, и не задумывается о мнении окружающих. Телевизора у Бирюка не было, зато обнаружилась очень неплохая библиотека. Пока я рассматривал книжные корешки, он звенел посудой на кухне. Минут через десять он позвал меня:
— Эй, начальник, я что пригласил: самогон тут у меня сготовился, может, попробуешь?
Я вообще-то не особо люблю самогон, но, в отличие обычного мутного пойла с запахом резины, который флягами гонят в каждой деревенской избе, Бирюковский напиток оказался чем-то средним между коньяком и «Рижским» бальзамом. Мы выпили, закусили какими-то самодельными консервами, а я все пытался понять: в чем истинная причина этого приглашения, что у него за разговор?
Начав со стандартно-вежливых расспросов, Антон поинтересовался и нашими раскопками. Причем чувствовалось, что он разбирается в истории несколько больше, чем этого можно ожидать от деревенского конюха. Я увлекся, рассказывая, и мы проговорили так весь вечер. Уходил в «заежку» я хорошо навеселе, так что мне уже было не до размышлений: что же на самом деле нужно от меня Бирюку? Ну, захотелось с грамотным человеком поговорить — чего же в этом плохого?
Несмотря на то, что выпили мы немало, похмелья на следующий день у меня не было совершенно. Я подивился качеству бирюковского самогона, и через несколько дней, встретив случайно Антона в магазине, чуть ли не напросился к нему в гости. Кроме самогона, заинтересовали меня некоторые книги, которые я заметил в его библиотеке. Давно хотел прочитать, да не удавалось достать. Бирюк, к моему удивлению, радостно согласился снабжать не только меня, но и любого в экспедиции книгами (только возвращайте), а также своим самогоном, который мы между собой быстро прозвали «амброзией».
С тех пор я, по крайней мере, пару раз в неделю бывал у Бирюка. Естественно, рассказывал обо всем, что происходит на раскопе. Был уже конец сентября, когда мы вскрыли еще один могильник, оказавшийся женским захоронением. Еще более старым, чем предыдущие три. Сохранился он не очень хорошо, но кое-что осталось. Как-то вечером я зашел к Бирюку сразу с раскопок. У меня были с собой коробки с найденными бронзовыми женскими украшениями: детали ожерелья-гривны и несколько бляшек, которые древние модницы крепили к косам.
Естественно, я не упустил случая похвастаться находками приятелю. Ждал от него, как всегда, умеренного любопытства, но Антон вдруг уставился на них, как на призрак. Мне показалось, что мой приятель уже где-то видел подобные вещи. Я напрягся. Не смотря на то, что в те годы в Союзе о возможности 'черной археологии' и речи не шло, очень часто случалось, что ценнейшие раритеты попадали в руки непрофессионалов. Размоет весенний поток могилу, потом мальчишки соберут забавные цацки. Хорошо, если в школу притащат, к учителю истории. Бывало, ценнейшие экспонаты десятилетиями прозябали в мелких краеведческих музеях, пока на них не наталкивался случайно кто-нибудь из ученых.
— Ты уже где-то видел такие? — Осторожно спросил я Бирюка.
Он очнулся от оцепенения, тряхнул головой:
— Видел. На ней.
— На ком? — Не понял я.
— Ладно, расскажу. Только обещай, что психом меня считать не будешь.
Я пожал плечами:
— По-моему, ты вполне нормальный.
Тут-то Бирюк и рассказал мне легенду о Дикой Девке, о происхождении названия сопки:
— Говорят, жил когда-то хакас — охотник. Хотя, я думаю, не хакас даже, а из тех, чьи могилы вы раскапываете. В общем, жил охотник, и не было у него сыновей, только дочка-красавица. Мужик ее любил, баловал всяко, а девчонка не к тряпкам да бусам тянулась, а к луку со стрелами, к охотничьей снасти. Отец радовался, учил ее всему, что сам знал. К пятнадцати годам она могла лису на скаку плеткой убить, уток стреляла не хуже любого другого охотника… Мало того — притащила девка однажды в дом пару волчат, сосунков совсем, выходила их, вырастила, и были они у нее заместо лаек, дичь для нее таскали, везде с ней бегали… Но пришло время выдавать девку замуж, и посватался к ней ихний хан, или бай, или как там их звали… Отец рад: не за простого мужика дочка пойдет, проживет всю жизнь в сытости да в богатстве. А девка не захотела к баю младшей женой идти, собралась, села на коня, кликнула своих волков да подалась в степь. Бай озлился, отправил за ней своих слуг, да куда там… Гнались они за ней, гнались, настала ночь… И слышат мужики: волки воют. Да не один-два, а целая стая. Набросились волки на коней — которых загрызли, которых распугали, мужики сами еле от зверей факелами отмахались. Пришлось им ни с чем возвращаться. С тех ту дочку охотника в деревне никто не видел. А потом стали говорить, что по осени в степи бывает волчий гон, и вместе со стаей несется на коне Дикая Девка… И кто увидит ее — навек порченым останется, не будет ему покоя, пока не бросит он все и не уйдет в степь — умирать…
— Красивая легенда, — улыбнулся я, когда Бирюк замолчал.
На самом деле рассказ показался мне странным. Неправильным каким-то. И название 'Дикая Девка' неправильное. Русские новожилы в Сибири, если и воспринимали мифы местных народов, то имена героев оставляли оригинальными. Переиначивали, конечно, но, когда слушаешь заимствованную легенду, всегда понятно, что речь идет о местных, а не о пришлых. А тут легенда вроде про древние времена, а зовут героиню просто Девкой. Да еще и Дикой. Словно придумали сказку уже русские, замаскировав под старину.
— Это — не легенда. — набычился Бирюк. — Это — правда. Я сам Дикую Девку видел…
— Как?
— Да вот так… В сорок четвертом по осени волки лютовать стали. Коров резали, чуть ли не в стайки залезали… А мужиков тогда в деревне почитай что и не было, кто — на фронте, кого раскулачили… Мне тогда тринадцать сравнялось, ну я и решил стаю подкараулить. Взял отцовское ружье, пошел на летнюю дойку, куда колхозное стадо на ночь загоняли. Бабы спать завалились, а я устроился у загородки. Жду. Луна взошла, огромная такая, полнолуние как раз было. Светло, как днем, иней на сухой траве блестит. И вот вижу: кто-то через луг скачет. Конь здоровый, черный… А потом пригляделся: не конь здоровый, коняшка-то, наоборот, маленькая, хакасская, а сидит на ней деваха молодая, тоненькая такая, как статуйка, но с конем управляется лучше любого мужика. Косы у нее — до лошадиного крупа, одета, как старые хакаски одеваются, в шаровары да в длинную рубаху с жилеткой, на голове — суконная шапка с узором. На шее — монисто вроде как то, что вы раскопали, концы кос серебряными бляшками блестят. Но сама вроде русская, не узкоглазая, а такая, как бы сказать… Ну, вроде как помесь с волжскими татарами, или казачка: брови черные — дугой, глаза серые, огромные.
Подскочила деваха ко мне, осадила коня… Я встал, как дурак, смотрю на нее… Про ружье забыл, про коров забыл… Сколько мы так стояли, не знаю. Луна ей прямо в лицо светила, так что я ее до самой мелкой пуговички рассмотрел, все наглядеться не мог. И она на меня смотрит и смотрит, вроде как изучающее, вроде как что-то понять хочет. Потом поддала она коню пятками, так что он на месте прокрутился, и вскачь от меня. Только косы мотнулись. А за конем, смотрю, несутся волки — десятка два, не меньше… Тут меня страх пробрал: хана девчонке. Хотел я пальнуть по волкам, да вдруг понял: не простая это девка, а та, Дикая, охотница, о которой сказки рассказывают…
— А что потом?
— Да ничего. Каждую ночь я потом в степь ходил, искал дикую охоту, и на следующую осень тоже, только ни разу больше не встретил… Потом меня на лесоразработки забрали, потом — в армию, потом — в городе жил. В шестидесятом в деревню вернулся — не могу без степи. С тех пор живу вот.
И так безнадежно произнес это Бирюк, что мне стало не по себе. Неужели сказка, поразившая детскую фантазию, может настолько испортить человеку жизнь?
Мы выпили еще по стопарику, потом — еще и еще. Бирюк, обычно не хмелевший, вдруг раскис, так что мне пришлось уложить его на кровать, а самому «на автопилоте» брести до «заежки».
Снова встретились мы лишь через неделю с лишним. Все дни перед этим я был занят по горло: начинался октябрь, мы сворачивали работы, подчищая последние «хвосты». Несмотря на довольно ранний час, Бирюк был заметно навеселе:
— Ты это, не ходи ко мне сегодня, — вместо приветствия выпалил он.
— Что так, — удивился я.
— Напьюсь я сегодня. Лихо мне. Не напьюсь — опять в степь пойду, Дикую Девку ловить…
Эта встреча как-то странно повлияла на меня, так что ночью я долго не мог уснуть. Полная луна нагло заглядывала в голое окно «заежки» — за лето мы не удосужились смастерить что-нибудь вроде шторок. Я накинул штормовку и вышел покурить. Тот, кто ни разу не был в степи на излете осени, когда ночью воздух звенит от первого мороза, а звезды кажутся волшебными яблоками, готовыми сорваться в протянутую руку, тот никогда не поймет навалившегося на меня ощущения бесконечности мира. Спать не хотелось совершенно, и я, словно сомнамбула, побрел к озеру. Полночь уже миновала, луна забралась в зенит, а я все сидел на берегу, смотрел на черную воду, и мысли скакали то к предстоящей защите диссертации, то к тем племенам, чьи могильники мы раскапывали, то к легендам этого древнего края… Постепенно я словно растекся по степи, слился с ней. Сухие умершие травы покрывали мою кожу, по груди мчались табуны коней…
Тут мое внимание привлек какой-то шорох за спиной. Я оглянулся — и встретился взглядом со зверем. Огромный, много больше тех, которых я видел в зоопарке, седой волк сидел на пригорке и пристально глядел на меня. Во взгляде зверя не было ничего, кроме ленивого любопытства. Самое странное, что в тот момент я не испугался.
— Ты откуда? — Глупо спросил я.
Волк, естественно, ничего не ответил, лишь медленно поднялся, прислушиваясь к чему-то. Через секунду и я услышал конский топот. Вдоль берега проскакал всадник, а за ним — свора волков. Волк напружинился, прыгнул, легко догнал стаю, присоединился к ней. Тут со мной что-то случилось, и мне мучительно захотелось мчаться за этим всадником по хрустящей от мороза траве. Я сделал шаг, другой, побежал, потом ноги у меня подкосились, я упал на землю, больно ударившись грудью…
Следующие события я помню смутно. Отдельные картины, даже не картины, а ощущения. Качающийся горизонт, блестящая от лунного света степь. Боль в легких от того, что захлебываешься на бегу морозным воздухом. Пахнет волчьей шерстю и сухой травой, пахнет проехавшей по дороге машиной, прошедшим стадом, пробежавшей из норки в норку мышью. Запахов много, они плотные, густые, кружат голову, словно водка, заставляют бежать еще быстрее… И я — не один, рядом бежит еще кто-то, этот кто-то поворачивает голову, и я вижу горящие азартом бега, красные, словно угли, глаза, чуткий влажный нос… Потом откуда-то, с непостижимой высоты, опускается тонкая девичья рука, ложится мне на шею, и я слышу слова, которые не могу повторить, но я знаю, что они означают ласку… И я снова мчусь, стараясь обогнать стаю, мчусь, словно птица, не чувствуя собственных усилий…
Очнулся я ранним утром. Я спал на стерне, было холодно, все тело затекло и болело. Кое-как размяв ноги, я пошел к видневшейся неподалеку лесополосе. За ней, как я и надеялся, обнаружилась дорога. Не проселок, который вел в Павловку, — асфальтированный тракт. Минут через двадцать меня догнал молоковоз. Оказалось, что я очутился километрах в ста пятидесяти от Павловки, почти у самого райцентра. Водитель долго веселился, пока я узнавал у него, где я все-таки нахожусь:
— Надо же так напиваться! Ты в зеркало-то глянь: хоть помнишь, кто тебе морду бил?
Я повернул к себе зеркало заднего вида и вздрогнул: глаза ввалились, вокруг рта — запекшаяся кровь. Хотя синяков на лице нет, губы тоже вроде целы. Я, как мог, оттерся платком, более или менее привел в порядок волосы. К счастью, в кармане штормовки у меня были деньги и паспорт, и я на рейсовом автобусе благополучно добрался до нашей базы… Оказалось, что меня не было почти неделю, и уже подали заявление в милицию. Скандал удалось замять: я сочинил что-то про великую любовь, так что никто особо не обижался, что я не принимал участия в сборах. Уехали мы через два дня. Встретиться с Бирюком больше не удалось. Он куда-то пропал, то ли пил беспробудно, то ли действительно ушел в степь искать Дикую Девку.
Случилось так, что на следующий год я не попал в экспедицию, работающую на павловских могильниках. После защиты кандидатской меня пригласили преподавать в Ленинград, а тогда это было исполнением самых заветных моих желаний. За прошедшие двадцать лет я ни разу не был в Хакасии. Да и к лучшему это… Потому что каждую осень, стоит ударить первым морозам, что-то поднимается в душе. А потом, перед самым полнолунием, наступает провал. И я два-три дня жизни просто теряю. Где я, что я делаю в это время, я не знаю, но каждый раз обнаруживаю себя где-нибудь в лесу или на морском берегу.
Боюсь, что из степи я вообще не вернусь…
* * *
Профессор Алексей Максимович Поляков, один из самых именитых участников семинара, посвященного юбилею гумилевской «Великой Степи», известный Санкт-Петербургский археолог, замолчал. Плеснул себе в стакан водки, разбавил тоником — от долгого рассказа у него пересохло в горле. Потом подошел к окну и замер, глядя вдаль.
Новая столица Казахстана Астана была видна из окон гостиницы как на ладони. В центре уже зажигались огни реклам, а на горизонте из багровых туч поднималась полная луна, еще бледная на фоне зеленого, как знамя ислама, осеннего неба.
— Если выйти сейчас, то можно попасть на автобус, идущий в Петропавловск. Выйти в степи. — Сказал молодой казахский бизнесмен Мурат Айсыров, который терпеливо слушал профессора, пока тот вспоминал события двадцатилетней давности.
В номере Полякова Мурат оказался совершенно случайно. Они столкнулись в лифте, и слегка подвыпивший профессор предложил соседу по гостинице 'посидеть' у него. Мурат так и не понял, почему он согласился зайти в гости, но сейчас его этот вопрос уже не волновал.
— Зачем в степь? — Пожал плечами профессор. — Лучше мы будем сейчас пить водку. У вас в Казахстане хорошая водка… Хотя, если бы мне сегодня не удалось найти собеседника, я бы, наверное, решился.
Мурат тоже подошел к окну и стол всматриваться в далекую линию горизонта.
Багровый закат отразился в его глазах, и они блеснули, словно угли.
И пришел циклон
Снега мало. Ветер сдувает его в низины.
Валы на пашне голы, краснеют мерзлым суглинком.
От этого земля полосата, словно тельняшка.
Но обработанные поля — лишь рядом с деревней, дальше — только степь: буро-желтые от сухой травы увалы и белые распадки.
Ветер взвивает крошечные смерчи ледяной пыли. Поземка скользит призрачными змеями, переметая дорогу. Небо бледное, блеклое, это не облака, а прозрачная дымка — предвестник бурана.
В двадцати километрах от Ивантеевки машина заглохла. Я заставил себя вылезти из теплого салона.
Ветер полоснул по лицу — словно наждаком.
Я с досадой пнул колесо:
— Козел!
— Она спрашивает, с кем ты разговариваешь, — подал голос Джеймс.
Я не заметил, как он выпрыгнул на дорогу.
— С машиной, — ответил я.
Сказанное мне самому показалось идиотизмом.
Джеймс ослепительно улыбнулся и с видом богатого покупателя окинул взглядом унылый пейзаж.
— Мы уже приехали? — радостно спросил он.
— Нет.
В машине завозились, она закачалась, хлопнула дверца, и появилась Лили — собственной персоной. Не знаю, чьей еще персоной можно являться, но про нее нельзя иначе. Она всегда является, как королева перед придворными. Персона.
Когда пышная негритянка почти двухметрового роста залезает в салон, «УАЗ-Патриот» проседает и скрипит рессорами. У Лили огромные блестящие глаза и сиреневые губы. Роскошная, жаркая женщина. Ее антрацитовые кудри похожи на грозовую тучу, редкие седые пряди — словно вспышки молний.
Когда Лили недовольна, кажется, что ее волосы шевелятся, словно у Медузы Горгоны.
Джеймс что-то быстро залопотал по-английски.
Я вздохнул. Более дурацкой ситуации не придумать.
Эта парочка наняла меня в качестве водителя и фотографа.
В Европе это, наверное, называется «гид».
Этакая продвинутая разновидность официанта — подает не ресторанные деликатесы, а экзотические красоты.
А мне все равно!
Я давно собирался побывать в Ивантеевском заказнике. Конечно, ехать лучше весной, когда степь расцвечена тюльпанами, а на озерах порой не видно воды из-за птичьих стай, которые отдыхают тут во время перелета. Но богатые туристы окупали обе поездки — эту и весеннюю.
Джеймс — англичанин из Лондона, но выглядит как карикатура на «стопроцентного американца»: рослый, румяный, с чуть заметным брюшком, но спортивно-подвижен. Если бы Джеймс был актером, то обязательно играл бы роли «простых хороших парней», капитанов университетских футбольных команд. Но говорит он, к счастью, на том правильном английском языке, который мы учили в школе. Если медленно и внятно произносит слова, обрывки давно забытых знаний всплывают у меня в голове, и я его понимаю. Хотя нужды в этом нет, Джеймс изучал русский в университете и работает переводчиком.
А вот Лили — существо непостижимое. Она — американка, но родом откуда-то то ли с южных островов, то ли из Пуэрто-Рико, то ли еще откуда, я так и не понял. Ее английский такой странный, что я не понимаю ни слова.
Джеймс обмолвился однажды, что это — южный диалект в сочетании с акцентом латиноамериканцев.
При этом Лили — профессор философии. Работает в каком-то университете. Собственно, она и затеяла экспедицию к Ивантеевским курганам, Джеймс при ней — такой же наемный работник, как и я.
А наша хозяйка продолжала что-то лопотать, тыкая в экран своего айфона.
— Она говорит: нет связи, она не может посмотреть на карту, она беспокоится, — перевел Джеймс.
Я пожал плечами.
К счастью, у меня хватило предусмотрительности заранее поинтересоваться, будут ли работать сотовые в Ивантеевке. Сама деревня — на границе зоны более или менее уверенного приема, а нужная нам точка — еще на двадцать с лишним километров дальше от ближайшей вышки.
— У меня есть карта, — сказал я.
Мы залезли обратно в машину, где еще сохранялись остатки тепла, я вытащил из «бардачка» папку с картами. Лили расстелила лист на коленях и принялась тыкать уже в бумагу, повторяя одно и то же слово: «Уйтас».
— Что она говорит?
Забравшийся на заднее сиденье Джеймс перегнулся через плечо Лили:
— Она говорит, что до… до цели пути совсем близко. Не нужно останавливаться, едем!
Я только теперь сообразил, что женщина до сих пор не поняла, что остановка — вынужденная:
— Скажи ей, что машина сломалась. Мне нужно разобраться с мотором. Я — не автомеханик, но, может, сумею понять, в чем дело. Может быть…
— Она говорит: что нельзя ждать, — прервал меня Джейма. — Она говорит: солнце скоро сядет. Надо идти. Ночевать будем тут, около машины.
Я пожал плечами.
Эти иностранцы — психи, особенно — Лили.
Последние числа октября — не самое лучшее время для ночевок по степи.
Правда, в багажнике — ворох снаряжения. Они привезли с собой какую-то особенную «арктическую» палатку, портативную печку, еще что-то из достижений современной цивилизации. Разве что биотуалет не прихватили.
Так что из всех вариантов тот, что предлагает Лили, — самое разумное. Я могу провозиться с мотором до темноты, когда ехать дальше будет уже бессмысленно. Что мы увидим ночью? Проще бросить «УАЗик» на дороге и прогуляться до курганов пешком. Вон они — на горизонте, по карте до них — не больше пары километров. Потом можно будет вернуться к машине, поставить палатку, переночевать и там уже решать, что делать дальше. Или я разберусь с мотором, или кто-нибудь проедет мимо, если дать денег — отбуксирует до трассы.
Сворачивая в Ивантеевку, я приметил заправку и рядом с ней — шиномонтажку.
Пока буду приводить в порядок мою «лошадку», туристы могут делать с курганами все, что им заблагорассудится.
Так какая разница, где ставить палатку?
Здесь даже удобнее — недалеко от дороги уютный распадок, по краю которого — полоса кустов, переходящая в редкий березняк. Можно набрать сушняка. Печка печкой, а небольшой костерок запалить не помешает. Живой огонь — всегда приятно.
— Хорошо, — сказал я. — Только заставь Лили надеть шапку. Холодно.
Они оказались продумками. Джеймс распаковал одну из бесчисленных сумок, вытащил из нее новенькие валенки, пуховики и комбинезоны на синтепоне. Лили замоталась в оренбургский платок, натянула капюшон. Теперь она походила на тех теток, что торгуют на уличных лотках.
«В такой упаковке можно гулять и в декабре, — усмехнулся я про себя. — Наверное, их предупредили об ужасных морозах. Хотя это и к лучшему. Мне меньше головной боли».
Я тоже переобулся — не в кроссовках же по мерзлой грязи скакать, — и накинул на плечо ремень кофра с фотоаппаратом.
— Идем! Идем быстро! — перевел Джеймс нетерпеливые возгласы женщины.
Впрочем, по-настоящему «быстро» они не умели.
Джеймс пыхтел маневровым паровозом, Лили сначала откинула капюшон, потом сдвинула на затылок платок.
Я перешел на прогулочный темп, время от времени останавливаясь, чтобы сделать снимок. Первый раз женщина недовольно зыркнула на меня, но когда я без труда догнал их, успокоилась.
А мне никак не удавалось поймать то ощущение, которое вызывала степь.
Не зима и не осень, но одновременно — и то и другое.
По-зимнему черные обнаженные ветви и по-осеннему черная колея дороги.
Белые мазки снега в ложбинах.
Любая мелкая неровность почвы, любая кочка, которую в другую пору и не заметишь, темнеет на светлом фоне, как настоящая гора. То, что обычно в тени, подчеркнуто яркостью снега, а то, что летом на свету, потеряло краски и кажется темным провалом. Нюансы коричневого и бурого, черного и серого, светлая охра пожухшей травы и темная — глинистых обнажений. Пуховики моих спутников, красный у Лили и голубой у Джеймса — кричащие цветные кляксы. Они слишком яркие, они неуместны на этой скудной, унылой и мрачной земле, словно фламинго в гусиной стае.
И все же я недооценил возможности Лили и переоценил ее спутника. Джеймс начал отставать от женщины, а та перла вперед с упорством носорога. Расстояние между ним постепенно увеличивалось. Когда я в очередной раз догонял парочку и поравнялся с Джеймсом, он уцепил меня за рукав:
— Подождите, Кирилл!
Я вопросительно взглянул на него.
— Кирилл, скажите, где достопримечательности?
Хм, Джеймс явно растерялся.
— Какие достопримечательности?
— Мы идем смотреть… смотреть Уйтас… могилы?
Не сразу и поймешь, о чем речь.
— Не могилы — курганы. Там несколько каменных баб…
Непонимающий взгляд:
— Бабы? Жительницы деревни?
— Скульптуры. Очень древние каменные скульптуры.
Джеймс кивнул.
— А что, Лили не объяснила вам, куда мы едем? — спросил я.
— Она говорила: могилы и знаки. И что нужно обязательно сегодня… она больная?
— Что? — не понял я.
— Крези… Сумасшедшая… Умалишенная… Шизофрения…
Похоже, Джеймс не готов к тому, что происходит. По мне — так с самого начала ясно, что только псих попрется в предзимье в сибирскую степь смотреть на каменных баб.
— Вам лучше знать, Джеймс, вы дольше знакомы с Лили, — уклончиво ответил я.
— Я не знать, — от быстрой ходьбы и волнения англичанин запыхался и начал путаться в формах глаголов. — Я хочу зарабатывать деньги. Хотел. Был думать: десять дней — очень мало.
— Ничего страшного, посмотрим на изваяния и вернемся к машине.
Но у Лили оказались свои планы.
Когда мы с Джеймсом поднялись на первый курган, она стояла, оцепенев, рядом с каменной бабой и смотрела на холмы, горбившиеся вдалеке от дороги. На вершине каждого темнел каменный монолит.
Я принялся лихорадочно щелкать затвором.
Солнце клонилось к закату. Облака набухали пурпуром. Винные отблески стекали с них, добавляя оттенков в белизну снега. Цвет пуховика женщины отражался в небе и истаивал на земле. Негритянка уже не казалась лишней. Она стояла рядом с каменной бабой, такая же большая и массивная, ее платок сбился на затылок, и ветер трепал гриву черных волос.
И, словно отражения в зеркале, темнели изваяния на остальных курганах.
В этой картине был ритм и была гармония.
Я делал кадр за кадром, стараясь поймать ту единственную точку, которая нужна, чтобы показать пляску сиреневых теней.
А Лили вдруг что-то забормотала себе под нос.
— Что она говорит? — спросил я Джеймса.
Переводчик ответил не сразу:
— Я не понимаю. Это не английский язык.
Не знаю, что ему пришло в голову, но, кажется, он испугался. Пятясь, спустился с холма и замер у обочины. А мне стало уже не до него — Лили вдруг запела. Сначала — тихо, потом все громче и громче.
Степь наполнилась женским голосом.
А я вдруг понял, кого с самого начала неуловимо напоминала мне экстравагантная туристка, — Эллу Фицжеральд, такую, как на обложках виниловых пластинок, выпущенных в семидесятых годах прошлого века. Не молоденькая девочка, но и не старуха, огромная и черная, как приближающаяся ночь.
Лили пела.
Я не разбираюсь в музыке, но, наверное, именно так должна звучать душная ночь на тропических островах: чуть хрипловато и мощно, страстно и так ароматно, что исчезают все мысли, остается лишь желание дышать и дышать этой сладостью, пить ее, как густой горячий ром.
Но мы не в тропиках!
Мне показалось, что голос Лили поднял ветер.
Днем он кружил поземкой, а тут вдруг стал теплым и влажным, но при порывах я едва держался на ногах.
Небо затягивало тучами.
Закат схлопнулся, словно закрыли дверь. Повалил снег, и вот уже вокруг нет ничего, кроме стремительно темнеющей серой мути…
А Лили по-прежнему пела.
И тут началось что-то совсем невообразимое!
Небо прочертила молния.
Загрохотал гром.
Земля задрожала, и грому ответил дальний гул, словно где-то мчались сотни груженых товарняков.
Почва ушла из-под ног, и ветру наконец-то удалось бросить меня на колени.
А снежные вихри уплотнились, затрепетали рваными полотнищами, забились в корчах — и вот уже это не снег, а какие-то жуткие твари мчатся по небу.
Скалились раззявленные пасти. Вздымались копыта и когтистые лапы. Извивались щупальца. Кто-то огромный хлопал крыльями, и ветер, который поднимали крылья, расшвыривал мчащихся по земле монстров. Там были существа без кожи, с набухшими черной кровью обнаженными жилами. Там были сухо белеющие скелеты, стремительные, как молнии. За ними ползли шипастые дирижабли и многоголовые змеи.
Потом стало ясно, что это — схватка. Твари рвали друг друга, рассыпаясь снежной пылью и вновь возрождаясь из земли и ветра.
Стоять посреди этого безумия на карачках слишком обидно.
После нескольких неудачных попыток мне удалось подняться на ноги.
Я встал и сказал в спину Лили все, что о ней думаю.
Высказал на русском трехэтажном, и пофигу, что черномазая меня не понимает.
Женщина даже не обернулась, зато в небе опять загрохотало. Казалось, в вышине кто-то хохочет надо мной.
Тогда я задрал голову вверх и проорал то, что просилось на язык.
Ветер взвыл с новой силой.
То, что теперь пикировало на равнину, больше всего напоминало не раз упомянутого мной «хреноглазого блядозавра». Если он может существовать, то должен выглядеть именно так.
«Где у этой дуры кнопка „Гейм овер?“» — прошептал я, окончательно охрипнув.
Лили неподвижностью по-прежнему походила на каменную бабу.
Врезать бы ей по затылку, чтобы заткнулась…
И все же я не решился вмешаться в происходящее. Слишком уж едиными казались небесные монстры, камень курганов и почти неразличимая в снежной круговерти женская фигура цвета темной крови.
Я плюнул и кубарем скатился с холма.
Бешеная тетка знает, что делает, а вот Джеймс… мужик, кажется, не на шутку перепугался. Только бы не ломанулся в панике к машине. Заблудится — ищи его потом по степи!
К счастью, у англичанина хватило ума оставаться на обочине. Он сидел на земле и дрожал.
Я примостился рядом и спросил, перекрикивая шум ветра:
— Что Лили говорила о своих целях?
Я тщательно подбирал слова, чтобы интеллигентный англичанин понял.
Те выражения, которые вертелись на языке, вряд ли изучают в университетах.
— Она говорила… она говорила… будет вход… проход… задний… но, дальний проход… проход в другие миры. Надо наблюдать… контроль… контроль дороги…
— И надолго это? Не знаешь?
Джеймс, к моему удивлению, понял:
— Одна ночь. Она спешила. Это сегодня.
Я лишь хмыкнул в ответ. Естественно: все когда-нибудь кончается.
— А вы уверены, что это добро? — вдруг тоскливо спросил Джеймс.
— Что — добро?
— Иные миры — добро?
Он взглянул вверх.
В нескольких метрах над нами зависла зубастая пасть — только пасть, ни тела, ни лап, ни плавников.
Джеймс уткнулся лицом в землю, съежился, ожидая удара.
Я погрозил пасти кулаком:
— Кыш! Пшла нах!
Морок рассыпался снежной крошкой.
— Не знаю, добро ли, но прикольно.
Англичанин не ответил.
И почти сразу же все закончилось.
Ветер стал просто ветром, а снег — снегом. Теплый циклон мчался над степью, белые хлопья были мокрыми и липкими.
Лили, шатаясь, спустилась с кургана.
Обратную дорогу я почти не помню.
Сначала мы с Лили тащили потерявшего сознания Джеймса. Потом он пришел в себя, и я погнал его на пинках, но женщина стала сдавать, и мы волокли ее, кряхтя от тяжести. Ставил палатку и раскочегаривал печку я уже на автомате, почти не понимая, что делаю.
А утром было тепло и безветренно.
Из низких туч сыпались редкие снежинки.
Степь — девственно белая: ни одного следа, даже на дороге, только темный силуэт каменной бабы на горизонте, между белой землей и серым небом. Но и ее было почти не видно за кисеей падающего снега.
«УАЗик» завелся почти сразу, словно отдохнул за ночь. Впрочем, теперь бы я поверил и в мистические причины вчерашнего отказа техники.
Я сфотографировал на прощание вид на курганы, и мы тронулись.
Лили молчала всю обратную дорогу, и только незадолго до того, как мы въехали в город, о чем-то заговорила с Джеймсом.
— Она хочет знать значение слова «прикольно», — перевел англичанин.
Я растерялся:
— Интересно. Увлекательно. Необычно. Открывает перспективы.
— Йес, — кивнул переводчик. — Не есть добро. Есть прикольно.
Он повернулся к сидевшей сзади Лили и быстро залопотал по-английски. Я не прислушивался — надо было следить за дорогой. Машина «юзила», свежий снег — что жидкая грязь, того и гляди занесет. Но вдруг разобрал, как Лили явственно произнесла:
— Прикольно…
Автоматически взглянул в зеркало заднего вида — и встретился глазами с ее отражением. Негритянка смотрела оценивающе и одновременно — удивленно, словно купила в супермаркете банку шпрот, открыла и обнаружила там красную икру.
И сразу же краем сознания скользнула мысль о том, что обязательно надо приехать в Ивантеевский заказник весной. На майские праздники как раз есть возможность… 30 апреля — можно на работу не ходить, отпроситься, к вечеру как раз на курганах буду…
Ключ-камень
Историю эту рассказывают всем первокурсникам истфака. Ведь по монографии А. А. Сергиенко «Бронзовый век в Западной Сибири» учатся до сих пор: за последние десять лет ничего более толкового не написано. Конечно, в самой книге о последнем годе жизни профессора нет ни слова. Но каким-то мистическим образом каждое новое поколение студентов узнает легенду, все более и более обрастающую деталями. Я-то сама была в той экспедиции, все при мне происходило. А сейчас чего только ни придумывают…
Зачем Андрей Анатольевич взял с собой на раскопки в Карасево жену, Алевтину Ивановну? Кое-кто Андрея Алексеевича теперь за это осуждает, но тут как посмотреть…
Алевтина Ивановна к тому времени уже давно была на пенсии, но летом вместе с мужем обязательно выезжала «в поле». Сплетники утверждали, что она это для того делала, чтобы караулить своего ненаглядного от приставаний всяких молоденьких свиристелок. Может, и правда. По-молодости-то на Сергиенко женщины гроздьями вешались. Да и с возрастом старик обаяния не потерял. Представьте себе: грива седых кудрей, рыкающий бас, а фигура такая, что не монографии писать, а бревна ворочать… Алевтина Ивановна рядом с мужем совсем пташкой казалась: худенькая, миниатюрная. Только были они тем, что называется «пара». Говорят, она уже работала лаборанткой на кафедре, когда Сергиенко после армии поступил в университет. Влюбилась Алечка в него беззаветно, да и он из всех прочих ее на всю жизнь предпочел. Может, и гулял от нее, да только теперь никто правду не скажет. Дела давно минувших дней. Те дамочки, кто к красавцу-историку когда-то клинья подбивали, правнуков нянчат.
В тот, последний, год у Алевтины Ивановны зимой случился инсульт. К счастью, не сильный, ее не парализовало, только речь стала невнятной, да еще… Ну как сказать… Не то, чтобы умом она тронулась, просто забываться стала. Идет по улице — и вдруг остановится и стоит. Куда шла, зачем — не может вспомнить.
Единственный сын Сергиенко к тому времени давно уже в Москве жил. Оставлять Алевтину Ивановну в городе одну Андрей Алексеевич побоялся. Сиделку нанимать? Не принято как-то. Да и какие зарплаты у профессуры в девяностых были — сами помните. На что нанимать? Вот и взял Андрей Анатольевич жену с собой. Думал, небось, что в лесу на свежем воздухе да среди молодежи ей легче станет.
В первые дни так и было. Алевтина Анатольевна хорошо себя чувствовала, весело хлопотала в лагере. Профессор попросил девушек присматривать за женой, но шли дни, и вроде получалось, что в помощи пожилая женщина не нуждается. Котелок с костра снять да рассортировать находки — на это у нее силы хватало. А чего-то большего ей и не нужно было делать. Так что все о болезни жены профессора забыли.
А зря.
Экспедиция оказалась неудачной. Ничего нового раскопки не приносили. Вскрыли культурный слой, дошли до городища бронзового века. Только, видать, небогатое было городище: нашли разрозненные черепки, да каменные грузила, да парочку-другую женских украшений. И — все.
Потом Андрей Алексеевич решил посмотреть давно интересовавший его ложок. Круглый такой, ровный, словно гигантская вогнутая линза. По краю — сосны вековые, а внизу — чистая трава, ни одного деревца. Странное место. И разговоры про него всякие ходили. Что, дескать, если встать в середке лога, то что-то странное со временем творится. Кажется, что пробыл там пару секунд, а на самом деле несколько часов прошло. И, что самое интересное: если кто в эти часы мимо лога проходит, — никого не увидит. Словно был человек, потом исчез, потом снова появился.
Экстрасенсы в Карасево приезжали, уфологии всякие. Что-то мерили, туда-сюда вокруг лога ходили. Зарегистрировали энергетическую аномалию. Но что археологам эти аномалии? Они-то всегда в необычных местах работают. Как будто на каком-нибудь древнем кладбище, раскопать которое удачей считается, будет обычная энергетика.
К тому же Карасевские увалы — вообще место непростое. Две тысячи лет назад, до нашествия хунну, жил там особый народ — кулайцы. Были они великими искусниками и колдунами. Делали бронзовое оружие да украшения, торговали со всей Степью. Ведь для того, чтобы с металлом работать, не только руда нужна, но и лес. И, главное, знание, как превратить кусок самородной меди в острый клинок или в заговоренную подвеску для девичьего убора. А в древности умения эти считались чем-то сродни ворожбе и хранились от чужих в глубокой тайне.
Потом волны переселения народов оттеснили древних умельцев на север, к устью Оби. Но и до, и после кулайцев на Карасевских увалах селились люди. Место удобное: высокое, сухое, со всех сторон реками да болотами защищенное. Хлеб, правда, в тех краях не очень родится. А вот тайга хороша: сплошные корабельные сосняки. Для охотников и рыболовов, которые веками жили в тех краях, — настоящее раздолье. Вот и получились там городища, словно вафельный торт: два, три, а то и четыре культурных слоя, разделенные между собой наносами пустой породы. Придет одно племя, поживет, потом сгинет на сотню лет. Зарастет земля травой, скроет старые кострища — и на том же месте селится новое племя, с другой культурой.
Но это я что-то отвлеклась… В общем, начал копать Сергиенко в том ложке и сразу понял, что тут материала на пару диссертаций хватит. Сейчас этот памятник называется «Метеоритным капищем». А тогда пометили просто как «культовое сооружение». Описания его в любом учебнике есть: в центре земляной линзы — площадка метров десять, вокруг которой — тринадцать камней каждый примерно с лошадиную голову размером. Восемь камней расположены точно по сторонам света, еще четыре — в точках восхода и захода солнца в дни летнего и зимнего солнцестояний. А вот последний, самый большой камень, на котором несколько знаков выбито, ни с каким астрономическим ориентиром не совпадает. До сих пор загадку его расположения не отгадали.
И, что самое важное, все камни имеют метеоритное происхождение. Тот самый таинственный тринадцатый — вообще железо-никелиевый монолит.
Ну, как, озадачила я вас? Вот и ученые до сих пор в затылках чешут. Во-первых, все сооружения, так или иначе связанные с солнцем, обычно на возвышенностях располагаются, чтобы ближе к небу. Во-вторых, астрономическими наблюдениями больше земледельцы занимались. Для них смена времен года важнее, чем охотникам да рыболовам. В-третьих, ни точек восхода, ни точек заката из этой «метеоритной» ямы просто не видно. Даже если предположить, что две тысячи лет назад вокруг никакого леса не было, то все равно соседние увалы половину неба закрывают. Так что происхождение «капища» — загадка из загадок.
Андрей Алексеевич, естественно, не преминул показать находку жене. Алевтина Ивановна постояла в центре круга, послушала, как шумит в соснах западный ветер. Потом подошла к тому самому тринадцатому метеориту и говорит:
— Ключ-камень это, Андрюшенька. Помяни мое слово, расшифруете надписи — много чего узнаете.
— К чему ключ-то, Алечка? — удивился профессор.
— К чему — не знаю, да только я теперь ничего не боюсь, — ответила ему жена. — Такое чувство, что меня этот лес, что вокруг, по голове погладил и позвал куда-то, где мы счастливы будем.
Не знаю, конечно, таким был разговор, или люди потом присочинили. Только с того дня Алевтина Ивановна стала как-то тихо задумчива. Помню, словно вчера было: сидит она у костра, улыбается огню, и видно, что хорошо ей, покойно.
А потом она исчезла. Про болезнь-то профессорши все давно забыли, никто за ней не следил. Поэтому и получилось, что никто не заметил, как она ушла из лагеря. Никому ничего не сказала, никого не предупредила. Исчезла — и все.
Искали Алевтину Ивановну неделю. Каких только догадок не строили! Про последствия инсульта вспомнили. Думали, что пошла куда-нибудь, в соседнюю деревню, например, а по дороге вовсе память потеряла, не смогла объяснить толком кто она и откуда. На маньяков грешили, хотя какие маньяки в крохотной деревушке? Откуда им взяться там? Разве что какой-нибудь местный алкаш, допившись до зеленых чертиков, ради мелочи на опохмелку решится на разбой пойти. Да и то — чушь, чего со старухи-то взять?
А через неделю нашли тело. Причем совсем недалеко от лагеря. И знаете как? По цветам. Кто-то заметил, что вокруг одной поваленной сосны лесные колокольчики растут так густо, словно голубую краску разлили или словно кусок неба на землю упал. Подошли поближе — в яме под выворотнем лежит Алевтина Ивановна. Удобно так лежит, рука под щекой, словно решила прикорнуть в тенечке и не проснулась.
И вот еще что странно. Все-таки неделю труп пролежал, должно было разложение начаться. Ан нет. Ничего, словно святые мощи.
Естественно, экспедицию свернули. Конечно, суеверие это, но археологи, если кто-то умер, обычно стараются больше не работать. Похоронили Алевтину Ивановну…
Потом занятия начались. Старик Сергиенко продолжал преподавать, хотя после смерти жены сильно сдал. Жалели его, сочувствовали: как он один теперь? Кое-кто из институтских дам начал было потихоньку к нему клинья бить. Всегда найдутся те, кто рассуждает с практической стороны: ерунда, дескать, что профессор — пенсионер по возрасту, зато квартира в центре города. То пирожков домашних ему принесут, то по поводу давно не стираной рубашки разговор заведут. Но Андрей Алексеевич всего этого словно и не замечал.
А поздней осенью мы опять в Карасево поехали. Я же говорила, что экстрасенсы те места на всю страну прославили. Вроде как там энергетика особенная, позитивная. Вот и нашлись умники, решившие эту самую энергетику продавать. Одна фирма решила построить там туристический комплекс для тех, кто хочет отдохнуть в красивых местах да еще и ко всяким тайнам и мистике приобщиться. Задумали прямо в отеле сделать небольшой археологический музей. В консультанты, естественно, хотели пригласить Сергиенко. Любят наши фирмачи, чтобы у тех, кто на них работает, побольше громких званий было. Профессор сначала отказался, на меня всю эту суету свалил. А потом вдруг сам напросился в Карасево.
Помню: погода как на заказ была. Тихо, солнечно. За ночь подморозило, так что до деревни мы докатили, как по асфальту.
Остановились у одного депутата сельсовета. Хороший мужик. Археологам постоянно помогал, а как о возможном строительстве в Карасево прознал — сразу засуетился. Отделение-то совхозное в деревне закрыли, работы людям нет. А тут — туркомплекс! На стройке обязательно рабочие понадобятся, да и потом — без дворников и уборщиц ни одна гостиница не существует. Так что деревне от тех коммерсантов — прямая польза. Поэтому депутат этот, Сергей Петрович, принимая дорогих гостей, расстарался, как мог. Приехали мы к обеду, только успели поздороваться, а на столе такое изобилие, какое не в каждом столичном ресторане увидишь. И борщ, и пельмени, и щурята жареные, и закуски-заедки всякие. Фирмачи «знакомиться» сели, а старик Сергиенко во двор вышел. Говорит: «Воздухом подышу и вернусь». А я… Что я? Ну, я выглянула во двор, он на завалинке сидит, на солнышке греется. Погода-то отличная… Небо такое… иначе, чем бездонным, и не назовешь. Голубое — даже смотреть больно. И ни облачка. Только голые ветви березы, что в палисаднике у нашего хозяина росла, розовеют в вышине.
Андрей Алексеевич мне рукой махнул: дескать, иди, не жди меня. А через час с лишним, когда мы с фирмачами к Метеоритному капищу ехать собрались, он уже мертв был.
Вот так. Естественно, никто никуда не поехал. Вызвали «Скорую» из райцентра, пока дождались. А в больнице профессора переодевать стали и нашли завещание: «Похороните меня в Карасево». Ну, сын Андрея Алексеевича из Москвы примчался, похоронили, как положено. Деревенька-то маленькая, а кладбище, что рядом с ней — огромное. Но чистое и ухоженное, что редко у нас бывает. За счет университета памятник поставили, так что теперь студентов во время полевой практики на могилу водим. Вроде почтить память.
Такая вот история. Ну, а то, что теперь в Карасево Хранитель есть, поэтому тем фирмачам, что сначала хотели там туркомплекс построить, ничего не удалось, так это все — пустые разговоры. Те не справились — появились другие. Правда, эти вообще на всякой мистике сдвинутые. Но деньги у них есть. Построили и отель, и лодочную пристань. Приезжает народ, отдыхает.
Говорят, теперь вокруг Карасево всякие странности творятся. То летающая тарелка на окраине села приземлится, то побывавший там забулдыга-музыкант в суперзвезды выбьется. Да вы сами наверняка слышали. Или читали. На чудеса-то народ падок. Вроде бы там, на увалах, пуп Земли обнаружили. Врут, конечно. Догадываюсь даже, кто большую часть баек придумывает: владельцы туркомплекса, что там построили.
Что? Видела ли я сама ключ-камень? Конечно, видела и даже трогала. Я же отрисовку надписей, которые на нем, делала. Метеорит как метеорит. Слишком холодным кажется, но в этом ничего странного, он же металлический, а у железа теплопроводность выше, чем у какого-нибудь гранита.
* * *
Дрова прогорели. Студенты, слушавшие профессоршу Васькину, разбрелись спать. Из-за Ордынского увала выползла злая оранжевая луна. Какое-то время были слышны смешки и шорохи, но потом все угомонились. Тогда из крайней палатки тихонько выбралась худенькая девушка и, стараясь не спотыкнуться в темноте, стала пробираться в сторону Метеоритного капища. Никто не видел, как шла она к заветной лужайке, как сидела потом, не шевелясь, в тени сосен.
И ключ-камень, и двенадцать его метеоритных приятелей давно увезли в музей, но на их месте темнели не заросшие проплешины. Когда небо начало сереть, а у реки зацвиркали просыпающиеся птицы, девушка эта, Оля Тебенькова, спустилась в котловину, чтобы прикоснуться к каждой из ямок, отмечавших места, где лежали камни. Словно так можно разгадать тайну Карасевских увалов.
А утром рядом с той палаткой, где жила Оля, появился букет ромашек, поставленный в косо обрезанную пластиковую бутылку. И каждую ночь тайный поклонник приносил то ромашки, то гвоздички-смолки, то голубые колокольчики… Над девушкой посмеивались. Все пытались угадать, кто из парней — из экспедиции или деревенский? — старается, даже дежурить ночью пытались, но никого не поймали. Но она лишь улыбалась смущенно, а цветы появлялись каждую ночь.
Однажды, когда к ней пристали чуть ли ни с ножом к горлу, она придумала какую-то сказку:
— Это Хранитель. Я чувствую, меня эта земля приняла.
Вот тогда-то Васькина и встрепенулась.
— Навсегда тут остаться хочешь? — набросилась она на Тебенькову.
— Хочу, но пока не время, — ответила девушка.
— Смотри! А то неровен час! — и профессорша подозрительно посмотрела на студентку. — Мне ж потом с начальством из-за тебя разбираться.
— Что вы! — замотала головой Олечка. — Я не хочу никого беспокоить. Просто я теперь знаю, что будет, когда…
Она не докончила, и мало кто из слышавших этот разговор, понял, о чем, собственно, идет речь.
А через три года Оля Тебенькова расшифровала надписи на ключ-камне. Но это уже совершенно другая история.
История одной фотографии
Иногда мечты сбываются. Если, конечно, хотеть не «счастья всем даром», но чего-нибудь более реального.
Штука баксов — деньги. Но и восьмимегапиксельный Nikon со стеклянной оптикой — вещь. На встроенном макро-режиме можно сделать портрет таракана крупным планом.
Так что я позволил себе. А что? Зарабатываю прилично. Семьи пока нет, живу с родителями. Конечно, мужику под тридцать стыдно цепляться за мамину юбку. Но зато никто не будет попрекать истраченной «неизвестно на что» тысячей. И еще парой сотен «зеленых» на всякие «прибамбасы»: зарядник для аккумуляторов, запасную «флэшку», мини-штативчик… Мамы обычно понимают, что даже большим мальчикам иногда нужны новые игрушки.
Тем более, что и для работы мне камера — не лишняя. Три года я пробегал на репортажи с «олимпусовской» «мыльницей». На пресс-конференциях захлебывался слюнями, глядя на то, чем обвешаны профессиональные фотографы. Теперь и у меня — вполне приличная машинка.
Купил я Nikon в среду, а в субботу решил реализовать еще одну мечту-не мечту, но давнюю задумку: съездить в Немецкую пущу. Есть километрах в сорока от города такое место. В столыпинские времена кусок земли на берегу Иртыша купил какой-то барин с немецкой фамилией. Сам лишь раз удостоил своим появлением наш всеми богами проклятый Степной край. Полюбовался на полынные дали, на белую от соли землю и — ввалил деньги в то, чтобы вырастить здесь лес. Сложно сказать, зачем ему это понадобилось. Но в распоряжении для нанятых лесников написал: «Разбить дубраву по примеру степных уездов Крыма и Южной Малороссии». Хм… Нашел Крым… Но, что самое удивительное, сосны, дубы и липы прекрасно прижились на наших солончаках.
В гражданскую лес не свели потому, что был он молод и еще не годен на дрова. Рос и рос себе, никому не нужный. Перед войной агрономы придумали лесополосы, и Немецкая пуща стала опытным хозяйством. А потом на территорию наложила лапу лесная охрана и разбила рядышком питомник новогодних елей. Теперь посреди степи — несколько сот гектаров векового леса. Удивительно красивое место!
С поездки в Немецкую пущу и началась та история, после которой у меня появился очень странный снимок, приводящий в недоумение всех уфологов. И не менее странное ощущение в душе, которое я и сформулировать толком не могу. Но лучше по порядку.
Говорят, Земля имеет форму чемодана: где-нибудь на углу люди да встречаются. Я сел в рейсовый «Икарус» и сразу увидел знакомое лицо. Год назад инспектор ГУПРа (Управления природных ресурсов) Виктор Андреевич Березин позвонил в редакцию и попросил прислать корреспондента на заседание комиссии по утверждению плана застройки Атаманского сквера.
— Сашок, для тебя работа: можно опять устроить добрый скандал, — сказала мне шефиня.
— Угу, — ответил я. — Но тема-то вроде писаная?
— Ничо, найдешь нюансы, — нахмурилась шефиня.
Ладно, попытаемся. Хотя тяжба вокруг сквера тянулась уже пару лет, и газеты обсосали ее со всех сторон.
Началось все еще где-то в середине девятнадцатого века, когда царским указом была запрещена застройка старых кладбищ. Дескать, мало ли какая зараза из могил может повылазить… У нас чуть севернее Бугорского форштадта было Атаманское кладбище. При Александре II его превратили в сквер, оставив лишь памятники самым заслуженным казакам. Во время русско-японской здесь торжественно хоронили умерших в госпиталях полных Георгиевских кавалеров. После семнадцатого года «идеологически чуждые» монументы снесли, а сам сквер переименовали в «имени Пролетарской революции». В пятидесятые на окраине бывшего Бугорского форштадта построили кинотеатр. Тоже своего рода монумент в стиле сталинского ампира. Вот из-за него весь сыр-бор и разгорелся.
Новые хозяева «очага культуры» решили расширить бизнес и построить рядом с кинотеатром развлекательный комплекс: танцзалы, ночной клуб, боулинг. В центре города квадратный метр земли стоит столько, словно он вместо асфальта вымощен золотом. А тут, понимаете ли, какие-то чахлые кустики место занимают. Идея эта понравилась и городской, и областной администрациям. Не знаю, кто и сколько с этого строительства собирался получить, но «просто так» у нас подобные вопросы не решаются. Однако возмутились краеведы и прочие общественники. Первая статья про сквер (который к тому времени снова стал Атаманским) называлась «Танцы на гробах».
Потом начались забавные вещи. Через какое-то время парочка известных краеведов внезапно обнаружила не публиковавшиеся планы старого города, на которых кладбище уползало метров на пятьсот — подальше от кинотеатра. Правда, у одного историка оно смещалось к северу, у другого — на запад. А один из этих краеведов вскоре за свой счет издал полное собрание своих бесценных краеведческих сочинений.
Потом обнаружилось, что Российская Федерация царские указы не ратифицировала. То есть, если по закону, то строить можно. На архитектурной выставке уже демонстрировали макет досугового супер-комплекса. Проектировщикам оставался один шаг: получить разрешение на вырубку сквера. И вот тут случилось то, чего никто не ожидал. И чему я был свидетелем. Ответственный за экологическую экспертизу проекта Виктор Андреевич произнес на заседании комиссии долгую и прочувствованную речь: «загазованность атмосферы в центре города», «регулярное превышение предельно допустимых концентраций загрязняющих веществ», «недопустимость потери значительного участка зеленых насаждений». И так далее, и тому подобное. Великолепный пример канцелярской трескотни, суть которой: «Нет, и точка!»
ГУПР — федеральная структура, более или менее не зависимая от областной администрации. На него пытались давить, но у него откуда-то взялись деньги, и в запущенном до этого скверике начали срочно сажать молодые елочки и разбивать цветники.
Так что общественники, эти полусумасшедшие старички с кучей амбиций, к которым никто серьезно не относится, в тот раз победили. Пожалуй, единственный на моей памяти случай. Не было новой экологической экспертизы. Кинотеатр обанкротился, а перекупившие его дельцы не решились ввязываться в драку. Да еще телевизионщики на каком-то празднике прижали к стенке областного митрополита вопросом: «Угоден ли Богу вертеп разврата на православном кладбище?» Митрополит, видимо, был не в курсе интересов областной администрации и промямлил что-то вроде «Грешно такое».
И вот теперь герой одного из самых громких городских скандалов ехал со мной в одном автобусе. Виктор Андреевич тоже узнал меня, спросил:
— Далеко ли направляетесь?
— В Немецкую пущу.
— Вот как? А нам по пути…
В дороге мы развлекались, сплетничая о чиновничьих перестановках. Самого Березина, как он сам выразился, недавно «ушли на пенсию», так что я мог похвастаться свежими слухами. Уже подходя к лесу, я вспомнил историю с кинотеатром:
— Честно говоря, я тогда поразился вашему мужеству.
— Мне по-другому нельзя, — устало улыбнулся Виктор Андреевич. — У меня договор.
— С кем?
— С союзом леших и кикимор. — Мой собеседник лукаво прищурился: дескать, как я прореагирую на такое заявление? — Очень давно, когда я был младше, чем вы сейчас, я дал клятву, что ни действием, ни бездействием, ни по злому умыслу, ни по недомыслию не буду усугублять вред, наносимый людьми Земле-матушке, а при возможности — буду сокращать его.
— Хм, — я решил проигнорировать «союз леших». — Ну и формулировочка…
— А что?
— Как можно обещать не делать что-то «по недомыслию»? Ведь это — когда чего-то не знаешь?
— Учиться, учиться и еще раз учиться. И еще — головой думать…
С этого мгновения начались чудеса. Правда, я понял это потом.
Августовский лес встретил нас душистой прохладой. Хм… «Встретил прохладой». Вроде расхожее, пустое выражение. А ведь так оно и есть. Пока мы топали по пожелтевшей уже луговине, казалось, что солнечные лучи протыкают меня насквозь. Но стоило очутиться под кронами — словно кондиционер включили. Здесь пахло древесной прелью, грибами, медвяными лесными цветами.
— Люблю я Немецкую пущу, — глубоко вздохнул Виктор Андреевич. — Воздух здесь особенный. И грибов даже в сухое лето — валом. А уж в такое благодатное, как нынешнее…
Действительно, все говорили, что лето выдалось доброе: весь июль то парило, то обрушивались стремительные дожди, и что ни день — по небу плыли радуги. А ягоды на рынке стоили раза в два дешевле, чем в прошлом году.
— Я вообще-то фотографировать собрался, но мама просила чего-нибудь на жарешку привезти…
— Будет вам на жарешку. Я тут такие места знаю — можно ведрами брать.
И мы зашагали по тропинке вглубь пущи. Вообще-то я в лесу не новичок, турклуб многому научил. Но такого я не видел ни разу. Грибы сами выбегали нам под ноги: целые поляны лисичек, словно земля усеяна золотыми монетами; шеренги подберезовиков, плотные, как гномский хирд; боровики-воеводы на пригорках; нестройные толпы разнокалиберных подосиновиков — это пошли в атаку пановские «красные шапки»… Я разрывался на части, не зная, что фотографировать в первую очередь. Деревья определенно позировали мне. Вот липка на полянке, классическая, как в школьном учебнике. Вот согнутая тяжестью ягод облепиха. Вот рясная черемуха — ягод столько, что среди них не видно возящихся в ветвях черноголовых пичуг. Вот дуб: в развилке — огромное, метра два в диаметре, гнездо, и из него блестят чьи-то любопытные глаза. Да еще Виктор Андреевич то и дело показывал мне те вещи, которые я, может быть, сам бы и не заметил:
— Вон, смотрите: башмачок крупноцветный. Семейство орхидные. Встречается в основном на севере области, да и там почти исчез. Внесен в «Красную книгу». А тут — пожалуйста.
Я с сомнением покосился на невзрачные листочки.
— Интересно, как он сюда попал?
— Птицы принесли семена на лапах, а он и прижился. Лес опресняет подземные воды, здесь за сто лет почвы стали менее засоленными, чем вокруг…
К разговору о союзе леших мы вернулись, только когда сели перекусить. Виктор Андреевич подобрал где-то забавную коряжинку и теперь обстрагивал ее. Получался сидящий в философской задумчивости чертик.
— Было это на Алтае. Я там на практике после института работал. Как-то раз умудрился заблудиться. Заночевал в тайге…
Старик замолчал, погрузившись в воспоминания.
— И что дальше? — Не утерпел я.
— Под утро разбудил меня леший. Там, в горах, дикая нечисть сильна и не очень-то боится людей. Может и посреди дня явиться, начать морочить… Ну, мы поговорили… Потом он вывел меня к экспедиции.
— А почему вы про «союз» говорили?
Виктор Андреевич рассмеялся:
— Ну, это уже я сам придумал. Конечно, нет никакого союза-профсоюза. Просто у меня такое чувство: если с одним лешим договориться, то об этом вся нечисть Земли знать будет. Словно у них единый разум.
Я покачал головой, но ничего не сказал. Забавно: живет человек, работает. Вроде — как все. Чиновник. Обыватель. А в душе — поэт…
Словно в ответ на мои мысли, Виктор Андреевич продолжил:
— А еще мне иногда кажется, что ничего в ту ночь на Алтае не было. Привиделось мне, почудилось. Просто как-то надо себе объяснять, почему нельзя иной раз против совести идти. Знаешь, Саня, в жизни очень часто бывает: очень хочется уступить, смириться, сделать, как все. Все взятки берут, все живут для себя. Чем я хуже? Но — нельзя. Почему? Не знаю, даже как сказать…
— А патамушта! — Хохотнул я.
— Что?
— Это мы еще в школе так говорили. Оставит учительница тебя после уроков и начинает допрашивать: «Объясни, почему ты это сделал, то сделал?» Нужно характер выдержать, посмотреть ей в глаза и сказать: «А патамушта!»
— Вот подлецы! — Виктор Алексеевич откинулся на спину, подняв к небу чертика.
Повертел его перед глазами, полюбовался:
— Держи, Александр! Дарю!
Чертик уютно устроился у меня в ладони, потом переселился в кофр к Nikon`у.
После обеда мы еще побродили немного. Жестяный короб в рюкзаке Виктора Андреевича быстро наполнился, и он засобирался домой. Я проводил его до опушки. Минут двадцать смотрел вслед, пока не понял, кого он мне напоминает: одну из фигурок-нэцке, что стоят у мамы на полочке. Какой-то дорожный бог: худой жилистый старик с котомкой, шагающий так, словно и позади, и впереди у него — сотни и сотни километров.
Потом я «поймал» еще несколько обалденных кадров: лучи низкого солнца пробиваются сквозь листву, окрашивая все в призрачно-зеленый цвет. Заночевал в неглубоком логу, который пересекает пущу. По его дну сочится крохотный ручеек. Рождаясь из робких родничков, он никуда не впадает: выбежав за опушку, истончается, исчезает, прячется обратно под землю. Но под древесными кронами порой разливается в ширину до целого метра. Возле одной из таких бочажинок, в смородиновой духоте прибрежного затишка, я поставил палатку. Развел костерок, вскипятил чай. Долго сидел, глядя в огонь и думая о том, что Немецкой пущей можно лечить глубокие депрессии и прочие душевные заболевания. И еще в голове у меня почему-то все время крутились слова Березинского договора. Странная фраза, странные слова. Сейчас так никто уже не говорит…
Попытался представить себе ту алтайскую ночь, о которой рассказывал Виктор Андреевич. Горный лес — особый: сторожкий, суровый. По нему и днем-то блукать — не в радость, а уж если в темноте… И все-таки… Березин — не тот человек, чтобы из-за страха под что-то подписываться. Свой он и в тайге, и в горах. Наверное, дело в том, что нужно остаться один на один с ночью, найти время прислушаться к шороху листвы и к тем таинственным звукам, которыми полон лес. Интересно, а что бы я сказал лешему, приди он сейчас с текстом договора? Ведь такое решение — на всю жизнь…
— Но тогда жизнь будет иметь смысл, — пробормотал я вслух.
Когда сидишь у костра, можно разговаривать с самим собой, все равно никто не услышит:
«Ни действием, ни бездействием, ни по злому умыслу, ни по недомыслию…»
А ночью пришла гроза. Молнии сверкали так, что из палатки сквозь два слоя ткани были видны контуры деревьев. Наверное, это была последняя за лето гроза: в конце августа если и идет дождь, то долгий и нудный, как передовая статья в каком-нибудь корпоративном издании.
Я задремал под стук капель по тенту и проснулся от голосов. Разговаривали двое:
— Старый обещал привести наследника.
— Но он же ничего не сказал. Никакого знака не подал.
— Может, хочет, чтобы мы сами решили? Глянь-ка на него, Полевик, ты с людьми чаще встречаешься.
— Хорошо. Жаль, если Знающих станет меньше.
Под боком у меня был топор, но выработанные годами репортерства рефлексы заставили поступать по-другому. Когда молния на входе в палатку осторожно поползла вверх, я уже держал в руках Nikon и нажимал на «быструю съемку». По глазам полоснуло вспышкой, раздался топот — и тишина.
Потом я много раз пытался понять: что же мне удалось заснять? Вход палатки распахнут, словно его кто-то держит снаружи, между краями ткани — серые разводы и четыре ярких точки. Две — золотистые, две — зеленые. Вроде похоже на глаза.
Показывал фото уфологам, но и они сомневаются. Рассуждают об «энергетических сущностях» и прочем таком… Хотел сходить к колдуньям, которые у нас в газете объявления публикуют, но посмотрел на одну, приходившую в отдел рекламы, и решил, что не стоит…
И еще… Через пару месяцев после поездки мне пришлось писать некролог: умер Виктор Андреевич Березин. Я «уперся рогом», поговорил с теми, кто знал его лучше меня, и вместо стандартного «формата» получился полосный очерк. А что я еще мог сделать для хорошего человека?
Разве что перестать «откручиваться» от экологической темы, которую на меня упорно «навешивала» шефиня. Я перезнакомился с биологами в университете. Они зовут меня съездить следующим летом в Васюганские болота. Будет экспедиция, будут определяться возможности организации там заказника. Им нужен фотограф, готовый работать бесплатно: ученые сами за командировку не получат ни копейки, университету удалось найти деньги только на дорогу и питание. Отпуск за свой счет шефиня обещала… «Ни действием, ни бездействием, ни по недомыслию, ни по злому умыслу…»
Оглавление
Дикая девка
И пришел циклон
Ключ-камень
История одной фотографии
