С грядущим заодно [Екатерина Михайловна Шереметьева] (fb2) читать онлайн

Е. ШЕРЕМЕТЬЕВА С грядущим заодно РОМАН

Годы гражданской войны — светлое и драматическое время острейшей борьбы за становление молодой Страны Советов. Значительность и масштаб событий, их влияние на жизнь всего мира и каждого отдельного человека, особенно в нашей стране, трудно охватить, невозможно исчерпать ни историкам, ни литераторам.

Много написано об этих годах, но еще больше осталось нерассказанного о них, интересного и нужного сегодняшним и завтрашним строителям будущего.

Периоды великих бурь непосредственно и с необычайной силой отражаются на человеческих судьбах — проявляют скрытые прежде качества людей, обнажают противоречия, обостряют чувства; и меняются люди, их отношения, взгляды и мораль.

Автор — современник грозовых лет — рассказывает о виденном и пережитом, о людях, с которыми так или иначе столкнули те годы.

Противоречивыми и сложными были пути многих честных представителей интеллигенции, мучительно и страстно искавших свое место в расколовшемся мире.

В центре повествования — студентка университета Виктория Вяземская (о детстве ее рассказывает книга «Вступление в жизнь», которая была издана в 1946 году).

Осенью 1917 года Виктория с матерью приезжает из Москвы в губернский город Западной Сибири.

Девушка еще не оправилась после смерти тетки, сестры отца, которая ее воспитала. Отец — офицер — на фронте. В Москве остались друзья, Ольга Шелестова — самый близкий человек. Вдали от них, в чужом городе, вдали от близких, приходится самой разбираться в происходящем. Привычное старое рушится, новое непонятно. Где правда, где справедливость? Что — хорошо, что — плохо? Кто — друг? Кто — враг?

О том, как под влиянием людей и событий складывается мировоззрение и характер девушки, рассказывает эта книга.

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча…

А. С. Пушкин

Глава I

Лучше всего думать — вспоминать, разбираться в прошедшем, представлять, что будет завтра и через месяц, через много месяцев и даже лет, — когда день кончился и ничего уже не нужно делать. Тут-то и думается свободнее всего — это Виктория знала с детства.

Но теперь начинала вечером расчесывать косы (занятие долгое и нудное) и окуналась в неразбериху, где и себя не найдешь.

Разве можно понять, зачем рвалась в эту дикую Сибирь? «Ах, необыкновенный край! Ах, интересно! Зима пролетит — не заметишь, а сколько впечатлений!» Впечатлений даже слишком… А зима свирепая, не московская, и тянется, тянется — конца не видно.

Ну почему уехала из Москвы? Совершенно как мама: чем-то восхитилась, закрутилась, не подумала, не представила. Она-то довольна — прекрасные роли, успех… Конечно, Сибирь интересная, своеобразная и все такое, но не вовремя. В этой перепутанице, в чужом, среди чужих… Не вовремя.

Ведь ничего не знаешь. Что будет? Непостижимая даль до Москвы. Россия — как бешеный вулкан. Черно и огненно, нет неба, и дрожит земля.

Где моя Москва? Ольга? Шесть лет вместе в гимназию, вместе домой, вместе уроки готовили, и в театр, в концерты… Из нашей столовой видны были их окна… А папа где? Невозможно представить, как они там живут. Теперь в Москве спокойнее, а в те дни… Родная Кисловка! Ольга писала: «Целую неделю бой шел вокруг нас. А когда брали Александровское училище, наступали по нашей Кисловке. Хорошо, что мы живем во дворе, — на улицу не выйти, да и лавки закрыты, съели все, что было в доме».

Невозможно представить: в Охотном, на Никитской — бои! Любочку Томилину и ее мужа убили на Страстной площади. На Красной, даже в Кремле, шло сражение.

А я здесь — ни при чем. Где-то тут митинги, какие-то собрания, ругань. Надоела эта политическая борьба до смерти. И, главное, ничего не понятно. Кто? Почему? За что? Раньше ругали всех почти поровну. Потом большевики получили перевес в городской думе — их стали ругать злее. А уж после переворота в Петрограде, и особенно после того, как они объявили, что и здесь Совдеп является верховной Советской властью, да каких-то «областников» арестовали, — их поносят и предают анафеме на всех углах и во всяких газетах: узурпаторы, шпионы, бандиты, вандалы, еще какая-то «охлократия»…

Ничего не понять. Но у большевиков кое-что безусловно правильно. Главное, заключили мир. И насчет земли, фабрик, заводов — все понятно и логично. А вот насилие никуда не годится, и несправедливы они. Зачем эта «диктатура пролетариата»? Ольга — за большевиков, конечно. У нее дядя Глеб давным-давно — еще до той революции девятьсот пятого — большевик, и Митька за ним. «Пыльная книга предыстории захлопнута. Начинается история». Смешной.

В Москве, конечно, все яснее. А папа за кого? От него хоть бы строчка. Как у него там с солдатами? Должно же быть от него письмо — мир ведь! А тетя Мариша была бы за кого? Нет, не привыкнуть. Так хочется, так нужно с ней поговорить, так трудно без нее. Полтора года уже, и никак не привыкнуть.

Все ее любили. И Ольга, да все Шелестовы любили ее как родную. А мне, после папы, они самые родные. В комнате бабушки и Оли висит портрет тети Мариши. И все ее вещи живут у них до моего приезда.

Тетя Мариша часто говорила: «Замучена бедностью деревня, задавлена невежеством, бесправием. А люди прекрасные, столько талантов», — и молилась за народ. Но она не простила бы большевикам безбожия. А Глеба Андреевича — большевика — любила, прятала в Кирюшине от жандармов… И он ее любил.

Может быть, и думать не надо обо всех этих большевиках, меньшевиках, эсерах, кадетах, областниках, буржуях? Надо быть хорошим человеком, надо, как завещала тетя Мариша, быть чище, щедрее к людям. Нельзя нянчиться с собой, надо помнить всегда о других. Буду. Буду учиться, буду лечить, буду помогать всем. А это можно? Можно — всем? Ничего не понять. Себя не понять — хорошо поступаешь или плохо? Сколько ни мучайся, не понять и не забыть, как уезжала из Москвы…

Спина офицера впереди на площадке вагона. Лица солдат внизу:

— Пусти! Мы с гошпиталя. Пусти!

— Быдло! Дезертиры! Прочь!

Сапог бьет по лицам солдат, брызжет кровь, течет. Кто-то обхватывает сапог. Оглушительный гудок паровоза. У офицера в руке револьвер. И ее руки с силой ударяют в эту спину…

Столкнула. И может быть, его убили. А иначе он убил бы.

Надо быть хорошим человеком. Хорошим? А что это: хороший? А вот просто хороший, и все равно какой партии, решительно все равно — большевик или… Все равно.

Скорее бы письмо от папы… и Москва.

Конец уроков — радуешься: надоело, осточертело. Выйдешь из гимназии — та же тоска. Хуже еще. Куда идти? Домой? Кому нужна? К Наташе? Тоже не нужна. Только здесь не стоять — девчонки проходят, смотрят, ухмыляются. Всем до меня дело: «Москвичка, дочь опереточной примадонны!» О господи!

Виктория перебежала улицу, спряталась за столб с афишами:

«Театр «Фурор». Роскошная историческая картина в 5-ти частях из интимной жизни предков Николая Романова: «Фавориты Екатерины II»…

«Небывало интересная гастроль… Мото — физо… Мистер Смит на глазах у публики превратит себя в каталепсию…»

«Театр «Модерн». «Веселая вдова»… В заглавной роли г-жа Вяземская…»

Отвратительное клише. Мама куда красивее. И тут старше гораздо. Не зря она ругала Нектария.

«Помещение бесплатной библиотеки… силами любителей драматического искусства… «Дети солнца».

Какая дрянь эта Заварзина — физиономия лисья, голос сладенький, вертится на парте, каждую перемену что-то жует.

— Однако никакого веселья при паршивых большевиках: «Гибель Надежды» какая-то, «Дети» чего-то какие-то. А до них — э-эх! «Дамочка с пружинкой», «Обезьяны, или Девичья невинность» — э-эх!

В театр Виктория не ходила, ничего этого не видела, но «заварзинский лагерь» возмущал, и она сказала:

— Прекрасное веселье — пошлые, безнравственные фарсы!

— Безнравственные? — Заварзина оглядела своих приверженок. — Новости какие: дочь бархатовской певички учит меня нравственности!

Вокруг хохот. Когда возникает разговор о матери, всегда страшно услышать такое, чего нельзя ни стерпеть, ни опровергнуть.

— Дочь артистки вполне может учить нравственности дочь спекулянта. — Это Настя Окулова, голос у нее мальчишеский, задорный.

Заварзинские из себя лезли:

— Кто это спекулянт?

— У-у-у, большевичка рваная!

— Погоди, еще покажут вам! — орали, пока не вошел физик.

Компания Заварзиной похожа на «охотнорядских» в московской гимназии. А Настя, может быть, и правда большевичка? Симпатичная, хотя… Подошла недавно:

— Мы тут… несколько человек… политической экономией занимаемся. «Капитал» читаем… Вы не хотите?..

Чудачка! Политическая экономия? Что-то вроде статистики, бухгалтерии — черт ее знает! Обидеть Настю ни за что не хотела:

— Мне, знаете, совершенно, ну, совершенно некогда. Я ведь готовлюсь на аттестат зрелости… с восьмиклассницами… в группе…

Может быть, Настя все-таки обиделась? Не заговаривает больше. А самой как-то трудно — не о чем, не получается. Она, конечно, славная, наверно подружилась бы с ней, если б не группа эта, не Наташа Гаева. А повезло. Могла и не услышать о группе, могли и не принять семиклассницу. Удача. Дотерпеть, выдержать экзамены и — в Москву! И уже не в восьмой класс, а сразу на медицинский… Скорей бы… Три месяца. А Ольга еще будет в восьмом. Трудно ей: учится, маленькую Любку взяла к себе, а с продуктами там — ох! Надо посылку собрать. Получила ли она последнюю — не пишет. Такого друга, как Ольга, не будет никогда.

Куда же все-таки идти? К Наташе все-таки. Скажу, в «Метаморфозах» с ударениями запуталась… Пойду!

Просто слепнешь от здешнего солнца. И снег — такая уйма его, сугробищи, и — сверкает. Природа здесь, конечно, удивление — богатая, сильная. И очень много солнечных дней. А с солнцем праздничней как-то.

На весь тротуар распространилась пышная чета, еле плывут в своих мехах, не обгонишь.

— Ардальона так всему учить, а девчонки будто не вами рожоные, — сказала женщина плаксиво.

— А что толку с девок? Расход один. Нарожала, язви те…

Ничего себе идейки. И голос у этого буржуя — будто он подавился. Обогнать бы… Ой, нет! Спрятаться за дородных супругов…

Впереди, на горке, появился человек. Против солнца был виден только силуэт, но Виктория сразу узнала стремительную походку. Станислав Маркович Унковский перемахнул на другую сторону улицы и исчез в переулке. Слава богу, не заметил.

Нет, он все-таки не нравится. А ведь будто хороший. Мать вчера сказала:

— Слушай, Витка, этот питерский… ну, газетчик этот, бешено ухаживает за тобой! Смотри не влюбись!

— Да он старый!

— Ерунда — каких-нибудь тридцать. Интересный, красивый даже — росту бы немного прибавить — и воспитанный. Но, говорят, легкомысленный, а главное, большевик. Будешь страдать, когда их всех перевешают.

— Кто это перевешает?

— Кто, кто? Будет же наконец порядочная власть!

Спорить с матерью бессмысленно.

— …Видать, туалетов из Парижу я нынче не дождусь, — так же плаксиво сказала женщина. — Однако плутают где-нито.

— При «товарищах» и в ентих проходишь.

Ну и голос! Удивительно, кто бы о чем бы ни заговорил — все упирается в большевиков. Жить стало нельзя без политики. А все путаются, никто ничего не знает. Дура — зачем уехала из Москвы? Где папа — не знаю. В Москве от него приходили бы письма — там фронт близко. Мир, конечно, необходим. Мир.

— …К осени, однако, перевешаем комиссаров…

Неужели правда? Думать страшно. А ведь верно, их положение некрепко. Сами виноваты — зачем несправедливость? Равенство — так уж равенство. А уж нет — что хочешь говори. Еще в Москве на самых первых мартовских митингах это возмущало. И здесь, в Совдепе: пришли к началу — народу в кинемо! Полутемно, пар как в бане. На сцене длинный красный стол, за ним человек десять — президиум, оратор ходил перед столом и говорил мягко, ласково, как с детьми:

— …И, простите меня, вряд ли Совет может пользоваться нравственным влиянием на народ, раз он состоит из людей малоинтеллигентных…

— Так помогайте, а не саботируйте! — крикнули с балкона.

Оратор усмехнулся грустно:

— Совет рабочих, солдатских… а я приват-доцент…

С балкона летело:

— Обиделись? Авось управимся без вас!

— Иди, приват, помогай без обиды!

Захотелось крикнуть: «Конечно, обидно интеллигенции! Несправедливо!» Но сказала это тихо Наташе. Наташа не ответила. А на сцене бородатый дядька в желтом полушубке говорил, что буржуазия останавливает предприятия, портит оборудование, продает его иностранцам — всеми способами разрушает промышленность. И необходимо установить рабочий контроль.

Только хотела сказать Наташе: «Буржуазия разрушает, а не интеллигенция. И что еще за рабочий контроль?» — в середине партера заорал хриплый бас:

— Мы ентот контроль по шеям. По шеям да по морде.

Не этот ли, что идет впереди, орал? В такой же дохе. Да. А с ним еще какие-то орали и гоготали. Вокруг заговорили: «Вывести хулиганов, нарушают порядок — вывести!» И стало похоже, что выведут. И эти в дохах, как медведи лохматые, загоготали, загрохали сиденьями, топали, не спеша проталкивались к выходу — нарочно безобразничали.

Обогнать, посмотреть — этот был в Совдепе? И голос похож…

Виктория сошла с тротуара, обходя глянула сбоку на мужчину. Борода до самых глаз, а глазки свиные, нос будто вспухший, — он!

Какое солнце, купола блестят — смотреть невозможно.

А Нектарий Нектариевич ничуть на этого не похож. Наташа говорит, все одним миром мазаны, — неправда! Вот ведь умная, а из-за своих большевистских идей не видит самого ясного. Как будто не может миллионер быть хорошим человеком? Он добрый, заботливый, внимательный. Говорят, на антрепризе совершенно не зарабатывает, а просто любит театр. Ну, меценат, что ли. Образованный, чуть не весь шар земной изъездил, по-немецки и по-французски изъясняется, искусство любит, знает живопись, скульптуру… Хотя говорит по-старинному, и вежливость какая-то не сегодняшняя. Пожалуй, на Великатова похож, только некрасивый, невозможно толстый, какая-то гора жира. «Он вполне порядочный человек, — писал папа, — я буду спокоен за вас…» И благородство в нем безусловно есть. И к людям отношение… Сам встретил, привез на своих лошадях в эти меблированные комнаты: «Квартиру снять без вас не решился, Лидия Иванна. Подберем по вашему вкусу». Заезжает изредка к маме с делом, привезет еще какую-нибудь удивительную рыбину, туес черной икры величиной с ведро: «Записал, Лидия Иванна, в получку вычту».

Посидит полчаса на диване (в кресле ему не поместиться), расскажет вдруг о бое быков или о Лувре, и неожиданно — о кедровом промысле. Расспрашивает о гимназии, о группе, не нужны ли учебники, книги? — теперь ведь не все легко достать.

Даже неловко, и трогает его внимание. Как-то спросила:

— Неужели вы обо всех артистах так заботитесь?

Мать рассердилась почему-то:

— Вечно глупости говоришь!

А Нектарий сказал:

— Почему же? Вопрос законный. Нет, Виктория Кирилловна, не обо всех. Прикажете объяснить? Кирила Николаевич человек особенный. Уважал я его всегда сердечно. А нынче он четвертый год в огне за Родину. Неужели я смею допустить хотя малейшие тяготы в его семейство? Да мне бы тогда на солнышко выйти совестно.

Папа. Хоть бы письмо от него.

Немыслимое здесь солнце. Оно точно ест снег. Сугробы оседают на глазах. А в тени морозима. Уж пора бы весне. Отличное здание университет, и сад вокруг — удивительно до чего хорош под снегом. Как далеко видно за реку, и все бело. Только лес темнеет до самого горизонта. Тайга. Побывать бы. Нектарий предложил: «Осенью свезу на промысел за орехом в кедровник». Даже смешно стало: «Спасибо! Я сразу после экзаменов в Москву». Он, видно, огорчился: «Ай Сибирь наша не поглянулась вам?»

Он, конечно, человек незаурядный и вовсе не злой. Только когда говорит о большевиках, даже щеки трясутся:

— Рабочий класс, видите ли, приобщается к искусству. В пятом году в Красноярске тоже республику объявили. Тоже Совдеп был. Управимся и теперь.

Классовая вражда? Ну так что? Разве только большевики хорошие люди? Разве в партийности дело? Доброта, честность, справедливость — главное. А насчет интеллигенции… Митька Шелестов — большевик. Гаевы, Раиса Николаевна и Татьяна Сергеевна — интеллигентные и большевички. Сам Ленин тоже интеллигентный. В Совнаркоме, говорят, большинство — интеллигентные. А Луначарский? Он даже поэт: «Юноши всех классов, бросайте мерзкие привилегии, за которые цепляются ваши отцы… Учителям с сухим сердцем, отвечающим «нет», вы скажите молодым голосом: «Мы требуем от вас мира и дружбы с восставшим народом…» Мира и дружбы с восставшим народом.

Какое солнце! И снег здесь белее российского. А сколько его — на крышах толстенные перины, домишки тонут в сугробах. Смешно: почти центр города, а домики деревенские. И почему-то очень много окон и везде цветы, даже в плохоньких избушках. Любят здесь цветы.

Не пойму Гаевых. Матриархат безусловно. Глава — Раиса Николаевна, хотя все не слишком покорные и очень разные. Хорошие, а соберутся — становятся колючие, и чувствуешь себя лишней. Почему-то порознь они лучше. Наташа острит: «коалиционное семейство». Не очень-то она любит отца, может быть оттого, что маленькая жила с матерью в ссылке, потом два года в клинике из-за горба.

Сергей Федорович — «кадетствующий папенька» — похож на старенького ангела с пасхальной открытки, но добрый, конечно справедливый — ведь адвокат. И Владимир — «анархия — мать порядка» — смешной, но, безусловно, честный, благородный. Он любит отца. Лучше всех у них Татьяна Сергеевна — никогда не колючая и каждого старается понять. Хочется быть таким врачом, как она. И человеком таким. С Раисой Николаевной жутковато — строгая. Наташа слишком любит насмешничать. А лицо у нее яркое, смуглое, умное, лоб удивительный, глаза серые, брови черные и волосы. Просто бы красивая, только угловатая и… горб. Про Станислава Марковича сказала: «От вашего демонического воздыхателя меня тошнит». Да, он какой-то… Ходит по пятам и говорит, как в романах, многозначительно, загадочно. Вот и не нравится, а иногда приятно, что встречает, провожает… Девчонки из группы дразнят: «влюблен, поклонник», говорят: «обаятельный, остроумный». Может быть. Он всегда какие-то новости рассказывает и считает, что все у большевиков правильно. А про Сибирь говорит: «Дико, но великолепно. Край непуганых птиц, нетронутых несметных богатств». Слишком красиво…

«Начальная школа Р. Н. Гаевой». Как волновалась, когда первый раз звонила — тянула дергунчик, — вдруг не примут в группу? Открыл тогда Владимир. Они с Наташей погодки и очень похожи, только он толстый, а она даже острая вся — одни кости. Он оставил Викторию в передней, и она услышала: «К тебе какое-то мимолетное видение».

Теперь Наташа часто дразнит «мимолетным видением».

Тоненькая синяя книжка открылась на первой странице.

— «Sponte sua, sine lege, fidem, rectumque colebat…» — «добровольно, без законов хранили верность и честность». Золотой век, сказочный век, невозвратимый век добродетели и справедливости. Не повторится никогда.

Наташа искоса посмотрела и промолчала.

— «Каждый по способностям, каждому по потребностям» — конечно, прекрасно и справедливо, но нисколько не похоже на вашу диктатуру пролетариата. И потом — без поэзии?..

Наташа подвинула к себе «Метаморфозы».

— Ну, что вы тут не разобрали?

Виктория выдавила смешок:

— Когда нечего ответить, помогает и Овидий. Разрешите, покажу, — и взяла книжку.

— Слушайте задачку, будущий медикус.

У Виктории сразу пересохло во рту. Наташа, словно умываясь, провела по лицу тонкими руками; в прищуренных глазах так и просвечивало: «Эх, мимолетное…»

— Допустим, вам доверены два человека, выдано потребное для двоих количество продовольствия. Один всю жизнь голодал и соответственно истощен. Другой никогда не знал нужды и соответственно упитан. Спрашивается: по вашей справедливости, для соблюдения равенства следует установить обоим одинаковый режим? Одинаково, например, кормить, поить? По вашей справедливости?

Отбиться остротой? Вывертываться? Да надо же понять, самой понять…

— А это ведь только одна сторона вопроса — чтоб люди, привыкшие к угнетению, бессилию, ощутили право, силу. А еще… Впрочем, давайте-ка Овидия.

Уже в передней Виктория сказала:

— Только этого упитанного я бы все-таки уговорила, объяснила… Не признаю никакого, ни в чем насилия…

Наташа усмехнулась:

— Оно, конечно, хорошо бы… Попробуйте.

— …Я всю жизнь демократ, Раиса Николаевна. Но демократия и вандализм не одно и то же! — это в столовой Сергей Федорович, с адвокатским пафосом.

Ну и мороз. Все осыпано искрами. Луна в ореоле. Градусов двадцать, не меньше. В Москве бы носа не высунула, до трамвая бегом бы… А здесь — версты две с половиной пешечком. Дышать все-таки трудно. Есть хочется. Проторчала у Наташи полдня. Зачем-то наврала, что обедала, — выпила чаю с шанежкой. Таких друзей, как Шелестовы, как Оля, никогда уж… Неужели Ольга примирится с насилием? У нее кругом большевики: дядя Глеб, Митька — старший брат, тоже авторитет. И теперь еще Степа Охрименко. Она любит его… Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять… А дома тошно. В Москве никогда не была бы одна. Мама на спектакле. А если и дома… гости, наверно… И комнаты эти меблированные — не дом. Мама сказала:

— Не хочу квартиру снимать. Прислугу надо, мебель. С хозяйством возиться! Ну его к ляху. Мне здесь нравится. Чисто, тепло, готовят отлично — что еще? Мне нравится. А тебе?

Виктория не ответила, да это и не было нужно.

Сначала все угнетало. Хмурый дом, стены толстые, как в крепости, глубокие окна. Комоды, умывальники, кровати времен очаковских… Комнаты между собой не сообщаются, разделены крепостной стеной. Двери выходят в коридор полутемный, широкий, как улица. Пол почему-то на три ступеньки ниже, чем в комнатах. Сейчас уже привыкла, и даже лучше, что комнаты совсем отдельные. Все равно все врозь. К хозяйке только невозможно привыкнуть. Большая, топорная, под стать дому, а взгляд хитрый, обыскивающий. И отчаянная подхалимка. Хозяин славный. И вовсе не хозяин, а скорее прислуга, — убирает, все что-то чинит, мастерит, пилит, колет дрова, топит огромные герметические печи. Топки выходят в коридор, и утрами он весь гудит, трещит, шипит. От вспышек по стенам мечутся тени — это Ефим Карпович неслышно похаживает с кочергой от печи к печи, будто колдует. Тихий и какой-то грустный. Иногда вечерами сидит на холодной лестнице и вполголоса поет о каторге, о золоте — за душу хватает. Это значит — выпил и жена не пускает в комнаты. И всегда она так грубо с ним!.. Зачем он терпит? Все ей делает, мастер на все руки — неизвестно, когда спит. Эксплуататорша дикая. Тьфу, сама уже везде политику приплетаю. Он любит ее, а она его нет — вот и все!

Бегом бы — так задохнешься. Воротник, платок — все в сосульках. Еще не хотела шубу эту — Нектарий уговорил. Скорей бы экзамен сдать и — в Москву.

Какой холод! Скрип, визг под ногами… все чужое, злое.

У себя под вешалкой Виктория увидела деревянный баул. Откуда? Чей? Спросить хозяина? Может быть, у мамы что-нибудь объясняющее?

Взяла с гвоздя ключ, но дверь оказалась незаперта. Ночник горел в комнате, пахло карболкой, а не мамиными духами. На полу, по самой середине, на разостланных газетах лежал старик. Длинный, худой как скелет, в замызганной военной форме. Кто? От папы? Спит? Кто?

Неслышно ступая, Виктория подошла. На свернутой грязной шинели седая голова, седая борода… Не может быть! И на полу? Нет. Прижала кулаки к груди, опустилась на колени. Обветренное опухшее лицо, брови седые, сквозь седые усы синий рот. Чужое лицо. Чужая рука — костлявая, грязная, в ссадинах. Но… отец? Что с ним?

Он громко вздохнул, дернул плечом, будто отряхиваясь. Виктория закрыла глаза — может, его беспокоит взгляд. Он вздохнул еще, задышал часто, хватал ртом воздух, судорожно напрягалось тело.

Что с ним? О, господи, что с ним? Нагнулась, руки ее заметались. Чем помочь?

В дверь легко постучали. Она вздрогнула, как от выстрела, хотела бежать открыть. Но отец раскрыл запухшие глаза, смотрел неподвижно, будто не узнавая. У нее свело горло, хрипло выговорила:

— Папа. Это я, папа…

Отец неловко взял ее растопыренную руку, прижался колючей щекой:

— Виташа, — и вздохнул, точно всхлипнул, голова упала на шинель.

Виктория притронулась губами к твердому, как дерево, лбу, пропахшему карболкой. В дверь снова постучали, она обрадовалась.

— Там кто-то… Открою только…

За дверью стоял Ефим Карпович, улыбнулся и сказал необыкновенно звонко:

— Ванька дожидается.

Викторию ошеломил его восторженный вид.

— Почему?

— Это для меня… Это для меня, — отец начал подниматься, Виктория бросилась помочь, он отстранил ее. — Я, понимаешь, ужасно грязный. Дорога, и потом… эти… как они… des insectes…^[1] — встал, шагнул, оперся о стену. Худоба его показалась еще страшнее.

— Папа, ты болен? Нельзя… Как же?

— А баня разве вред? — так же звонко, даже задорно вмешался хозяин. — Любая микроба от горячей воды чахнет. Я это дело знаю. Я это дело во как знаю. Телу вольно, легко. Никакая болесть… Ведь… ох, боже мой, я, однако, с мальчишек в бане жил и служил до самой до женитьбы. Из-за супруги отошел. Зазорно, считают. А нынче разрешили: защитник Родины больной-израненный. От бани польза великая.

— Да, да… да, да, — это хорошо. Ты не тревожься — у меня только ноги, ревматизм. Рана зажила. Из госпиталя бежал — не лечили, не кормили. Скверно очень. Пойдемте, Ефим Карпович, я очень благодарен…

Хозяин, бережно поддерживая, увел отца. Виктория осталась у двери. Каждый день ждала, представляла приезд в подробностях, но… Зачем он лег на полу, как нищий? Что с ним случилось? Что? Выпрямилась, сказала вслух:

— Пройдет. Поправится. И все пройдет. — Быстро свернула в газеты грязную шинель, сунула за дверь, открыла чемодан, где хранились отцовские вещи. Белье, пижаму отнесла хозяину. Приготовила на диване постель. Слезы подступали. Давно, маленькой девчонкой, тоже до слез бывало жалко отца — еще здорового, сильного. Зачем он лег на полу? Нет, все пройдет. Он поправится. Ничего. Почему ни слова не спросил о маме? Боится? А она? Совсем равнодушно вспоминает о нем, а увидит такого… может сболтнуть что угодно, обидеть. Надо подстеречь, предупредить! Она вернется… — сегодня «Веселая вдова» — часа через полтора.

После бани отец выглядел не лучше. Ефим Карпович подстриг, причесал его, но все еще чужим казалось изуродованное отеком лицо, тяжелый взгляд. Пижама болталась, торчали острые плечи, руки, ноги как жерди. Все чужое. Ох, как мама?..

Хозяин помог отцу лечь, придвинул к дивану стол, принес миску пельменей, теплые шаньги с черемухой, чай и коньяк. И встал, глядя, как нянька на любимого питомца.

— Поужинайте с нами, Ефим Карпович.

При нем стало легче, проще с отцом. И можно было выбегать в коридор, чтобы не пропустить приход матери. Урывками прислушивалась к разговору.

— После бани чай, а если с коньячком — однако, никакая микроба не уживет в человеке. Разве я не знаю? — Ефим Карпович отхлебнул чаю. — А как полагаете, Кирила Николаевич, за кем же теперь правда? Кто лучше Россию сберегет?

Виктория насторожилась. Отец молчал.

— Что за Ленин за такой? Хвалят иные. Даже много кто…

— У Ленина, конечно, обаяние гения. — Взгляд отца, тяжелый и отрешенный, пугал. — А кто прав? Большевики перехватывают во многом. Перехватывают.

Виктория вдруг сказала:

— Папа, даже у Чернышевского: «Когда палка была долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть в другую сторону». Разве не правда?

Отец тяжело перевел на нее взгляд. В эту минуту она всем телом услышала, как глухо отдался в доме удар входной двери. Бросилась из комнаты, пролетела коридор, распахнула дверь на тускло освещенную лестницу.

По-детски привалясь к Нектарию, опираясь на его руку, медленно поднималась мать. Такая маленькая рядом с этой медвежьей громадиной. Увидав Викторию, выпрямилась, спросила недовольно:

— Ты что это? Раздетая!..

— Папа приехал… Но он болен… очень. Выглядит ужасно и…

Мать остановилась, всплеснула руками, выронила муфту. Нектарий с трудной для грузного тела стремительностью поднял муфту, задышал тяжело:

— Слава богу. Слава богу, жив.

Мать быстро взяла муфту:

— Еще бы! Конечно, слава богу. Пойдем?

Виктория взглянула на Нектария.

— Я нынче не зайду. Низкий мой поклон Кириле Николаевичу. Завтра, если позволите.

— Да! Завтра, пожалуйста. — Виктория протянула ему обе руки, он почему-то поцеловал их. Подхватила за локоть мать, на ходу торопилась предупредить: — Очень, понимаешь, болен. Изменился невозможно. Не испугайся, не скажи ничего… такого, понимаешь?

Мать сделала все, чего боялась Виктория: заахала, громко расплакалась, — хозяин смутился, вышел, — потом присела на край дивана, осторожно потрогала пальцами отекшее лицо:

— Это пройдет или уж ты просто старенький?

Отец не огорчился, нет, он даже обрадовался, засмеялся, прижимал к себе, гладил ее маленькие руки:

— А ты никогда не состаришься!

Мать тоже засмеялась, потерлась мокрым лицом о его плечо:

— Ух, одни кости! Ничего, откормишься. Эту старую седую бороду сбреем. Отеки, наверно, пройдут? Ну, вот, я уже привыкаю к тебе, хотя ты страхолюдный, ужас.

Она принялась за ужин, заставляла отца еще поесть:

— Живот у тебя почти пустой. А я хочу, чтоб ты сразу, сию минуту поправился.

Мать была так ласкова, как никогда прежде. Отец не отводил от нее взгляда.

Разговор шел самый обычный, житейский, мать хвастала успехом, потом рассказала, что Виктория готовится на аттестат зрелости, собирается на медицинский. А Виктория еле проглатывала чай, улыбалась насильно, чувствовала себя лишней. Ей виделась мохнатая громадина в полутьме, привалившаяся к ней фигурка… Мать спросила:

— Больна ты, что ли, Витка? Можно подумать — не рада отцу. Знаешь, Кир, у этой девчонки уже поклонники. И какие!

В другое время оборвала бы мать, а тут глупо засмеялась. Потом сказала:

— Папе нужно отдохнуть. Я — к себе…

Отец сжал ее лицо твердыми ладонями, посмотрел виновато. Она быстро поцеловала шершавую руку и ушла. Остановилась посреди чужой комнаты перед дорогим портретом. Одна. И не нужна им. Так было всегда. Но при тебе не задумывалась, тетя Маришенька, не замечала даже. А теперь… никому не самая дорогая.

Третьего дня подошли к дому, Станислав Маркович погладил ее муфту:

— Давно ли я рвался вон из этого богоспасаемого града! Теперь в нем появилось некое зерно… — И он смотрел ей в глаза, как смотрят в затылок человеку, чтоб он оглянулся.

Виктория не захотела понимать, спросила вежливо:

— Какое это зерно?

Он потрогал ее косу, перекинутую на грудь:

— Волшебное.

Она пожала плечами: «не хотите говорить — не надо» — и поставила ногу на ступеньку. Внезапно, как струю воды, он собрал в ладони ее косу, уткнулся лицом, будто это и правда была вода, а он умирал от жажды. Так же внезапно бросил косу, засмеялся:

— Вы не знаете, зачем я это делаю?

— Кривляетесь.

Он не заметил ее дерзости, потому что не смел, хотя она перед ним девчонка. Отбил носком ботинка сосульку на краю ступеньки:

— Как жук на булавке.

— Что это за булавка?

— А вам непонятно?

— Нет. — И она смотрела ему в глаза, как если бы говорила правду.

— Должно быть, я великолепно владею собой.

— Должно быть! — засмеялась, побежала в дом, и было даже весело.

Почему вспомнила? Нет, не то. Все — не то. Папа вернулся, вот и все. Им хорошо — и все. Нектарий в дохе — как зверюга. Но, конечно, маме просто весело. Это весело, когда ухаживают… С папой она нежная такая… Пусть. Им хорошо. Уеду в Москву.

Глава II

Чуть не полдня провозилась с окном — нельзя опозориться перед Ефимом Карповичем. Оказалось, это вовсе не легко и не скоро. Отколупать замазку, вынуть тяжелую, неудобную (никак не ухватишь!) раму, убрать пыльную вату с бумажными цветочками, потом (осторожно, чтобы не ободрать краску!) отскрести остатки замазки, отмыть залежи зимней грязи, до блеска протереть стекла. Ух, нелегко! Но уж раз нахвастала, пришлось справляться самой.

А только умылась и переоделась, солнце как раз подоспело, разлилось по подоконнику. А он сверкает, как снег. Хорошо. Посидеть на солнышке? Ольге письмо надо… Нет, немножко посидеть! До чего широкий подоконник! Мыла — проклинала, а сидеть прероскошно, удобно. Солнце-то, солнце! Почему уйму рассказывают о сибирской зиме, снегах, морозах и ничего — о весне? А весна-то! Солнце большущее не греет, а просто жжет. Горы снега растаяли, как в сказке. И все течет, журчит, торопится. Такая быстрая весна. Воздух крепкий, будто после грозы. Хорошо! Ух ты, припекает! А вдруг тянет тонким холодком. Это под сараем в тени остатки снега дышат. Не хочется уходить от солнца. А если здесь написать?

Виктория спрыгнула с подоконника, достала из бездонного ящика комода почтовую бумагу, остро заточенный карандаш, Овидия — удобно положить на него бумагу — и снова забралась с ногами на окно. Подоконник горячий, как лежанка! На колени Овидия, бумагу, в уголке: «28 мая 1918 года».

«Ольга, родная моя! Сижу на окне, жарюсь на сибирском солнце. Воздух здесь точно не вдыхаешь, а пьешь. Получила ли ты последнюю посылку с ситцем и чулками для Любашки? Ее повез товарищ Татьяны Сергеевны, тоже врач-железнодорожник. Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»

Мука, сахар, соленый шпик и вещи для малышки были припасены заранее. А ящик… Как всегда надеялась на Ефима Карповича, а он в тот день уехал на Басандайку за дровами. А больше и посоветоваться не с кем. Отец раздражается по каждому пустяку.

Мама пришла с репетиции, сделала большие глаза:

— Знаете, ужас? Большевики ликвидируют имена и фамилии, все будем под номерами, — и расхохоталась.

Ну что с ней спорить? А отец побледнел:

— Идиотские бредни! Кто тебя начиняет! Глупо! Глупо! И пошло.

Вечером Виктория сказала отцу:

— Не обращай внимания. Мама ведь просто болтает.

Отец побледнел опять (только тетя Мариша и он бледнели так сразу) и крикнул:

— Дай мне покой, ради бога!

И взгляд у него такой тяжелый. Думала — от отеков, но отеки сошли, лицо красивое, хотя худое еще, а взгляд…

На нее он никогда не сердился прежде. Помнила ясно первые годы своей жизни: беспокойный, иногда шумно веселый, а чаще хмурый, с такими же дикими вспышками — с ней отец был всегда нежен. И уж вовсе непохож он сейчас на того сдержанного, сильного, что уходил на войну. Он стал чужой. Молчит, все ходит и ходит по заставленной длинной комнате. Ему плохо, это видно. А почему плохо? И что сделать? Кажется, даже просто быть с ней вдвоем ему неприятно.

«Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»

Не нашла на рынке подходящего, металась как потерянная — посылку не отложишь, когда еще будет оказия? Идти к Нектарию не хотелось. В первые дни после приезда зачем-то забегала в его контору, над рыбным складом, и во дворе горой лежали новенькие ящики разной величины. Надо идти…

Рыбой несло за квартал от склада, а на лестнице соленый жирный запах не давал дышать, казалось, оседал на лице, на одежде.

В большой комнате сидели за столами трое. Пощелкивали счеты, шелестела бумага. В углу серо-зеленая перегородка отделяла закуток-кабинет хозяина. Дверь закутка распахнулась, чуть не ударила Викторию. Высокий кудлатый парень будто вырвался оттуда, бухая сапогами, пробежал мимо на лестницу.

В закутке, за высокой конторкой, стоял Нектарий, лицо было багровое, злое. Увидел Викторию, улыбнулся ей и пошел навстречу:

— Чему обязан, что посетили, гостья милая, небывалая? — он ввел ее к себе и закрыл дверь.

Ей почему-то стало не по себе.

— Посылку мне… Простите, Нектарий Нектариевич, ящик для посылки…

Он рассмеялся, взял ее за локти, усадил:

— О чем говорить! Все найдем, все предоставим такой распрекрасной барышне. — Зашел за конторку и громко позвал: — Кузьма Наумыч, зайди!

Неслышно вошел коренастый, с рыжими усами, остро глянул на Викторию.

— А ну, давай, Наумыч, как вещая каурка, в минуту наилучший ящичек для посылки барышне.

— Размер какой прикажете? — Уходя, Кузьма Наумыч с чуть заметной фамильярностью спросил: — А чтой-то Петр как подсоленный выскочил?

Нектарий вздохнул:

— Сынок, вишь, народился — расходы. А до получки далече.

Кузьма Наумыч крякнул, будто ему поднесли рюмочку:

— Во-от! Пущай знает, кто хозяин. Комитеты! Контроль…

— Узорный туесок захватишь из моей кладовой, — строго перебил Нектарий, — в коляску вынесешь, — и сказал Виктории ласково: — Подвезу вас. Кстати, икорки туесок заброшу — хороша малосольная. Лидия Иванна любительница.

Да, мать ложкой, как едят кашу, уплетала икру.

— У вас нет денег?

Нектарий как будто обрадовался:

— Как не быть!.. Прикажете? Сколько?

— Да нет! Почему вы не дали? Ну, когда… Не дали, когда сын у человека?

Нектарий взял стальную линейку, тряхнул счеты пухлой рукой, положил то и другое, оперся руками о конторку:

— А почему, собственно, я должен дать ему, Виктория Кирилловна?

— Человек же работает… у вас.

— Много их у меня работает.

— Но если ребенок… Это же… Ну, по-человечески просто!

Нектарий усмехнулся, по-нарочному тяжело вздохнул:

— По человечеству — изволили сказать. Да ведь человечество-то это, оно должно быть взаимным. Я не скуп, Виктория Кирилловна, и не жаден. Бывало, на крестины харчи в кредит отпускал, а еще богатый подарок посылал — мадеполаму на белье младенцу, да шерстяной материи на платье роженице, да и всякого добра. Такому работнику золотому, как этот дьявол лохматый, уж отвалил бы, не пожалел. Было по человечеству. А нынче где ж оно? — Его маленький рот скривился в улыбке. — Нынче меня в эксплуататоры, однако, записали, в грабители рабочего люду. Казну мою, прибыля мои, все дело мое хотят, видите ли, контролировать. И этот самый Петр Старосельцев, — неожиданно резким движением Нектарий выбросил тяжелую руку, тряс ею, указывая пальцем куда-то далеко за дверь, — этот Старосельцев, видите ли, какой-то ихний комитет выбирал, голосовал. Какое же у меня к нему человечество может быть? До евангельского совершенства, каюсь, не дошел. Бьют по левой — не подставлю правую. — Человек я земной, Виктория Кирилловна, с тем и возьмите.

— А вы считаете, справедливо, что у вас капитал, а Старосельцев нуждается в каких-то рублях, тем более для ребенка? Справедливо, по-вашему?

— Я б ему сотню подарил, кабы черт лохматый с «товарищами» не знался!

— Вы бы подарили. А почему не он вам? Справедливо это, по-вашему? Ведь разве?.. Каждый человек ведь…

Нектарий встретил ее прямой взгляд и весело, даже с торжеством сказал:

— Я рассуждаю, Виктория Кирилловна, по большевицкой формуле: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

— Как?.. То есть… как?

— Да так. Я по моим способностям капитал нажил, а Старосельцев по его способностям ловит для меня рыбу. И потребности мои, по моему образованию и положению — одни, а у него, стало быть, поменьше.

Несколько секунд Виктория сидела как оглушенная. Потом вскочила, той же дорогой, что и Старосельцев, вылетела на улицу. Широченная коляска лаком сверкала на солнце. Туес величиной с ведро стоял на откидной скамеечке.

Не понимает? «А у него, стало быть, поменьше», — ужас! «Sponte sua, sine lege…» Где же справедливость? Права Наташа? Сказать отцу, что Нектарий плохой человек и не надо, чтобы он приходил? Рассердится папа? Он почему-то от всего отстраняется. А Нектария, кажется, уважает…

Обшарила весь рынок раз и другой. Наконец нашла щелявый грязный ящик без крышки, заплатила втридорога. А только пришла домой — постучалась к ней хозяйка, принесла новенький аппетитный ящик и письмо.

— Нектарий Нектариевич изволили прислать. Приказано: в личные руки.

«Глубокоуважаемая Виктория Кирилловна!

Пренизко Вам кланяюсь и от сердца благодарю за преподанный урок. Стыжусь своей мелочной злобы и поторопился исправить недостойный поступок, одарив первенца Старосельцева, как должно по человечеству.

В знак прощения моего греха не откажите принять нужный Вам ящик для посылки Вашим московским друзьям.

Вовек благодарный, преданный Ваш слуга

Нектарий Бархатов^[2]».

Вот тебе и на! Вот тебе и буржуй. Вот тебе и плохой человек. Эх, Наташенька, Наташенька! Перед девчонкой сознался, что виноват. И Старосельцеву — «как должно по человечеству»… Я еще его уговорю.

Отставила в угол ящик-развалюху (он бы по дороге рассыпался!) и заторопилась уложить посылку, — приятно, что ящик отличный. Торопилась отнести и торопилась вернуться — опаздывала к ужину, от мамы попадет.

И все думала о Нектарии. Первый восторг и торжество победительницы как-то потускнели. Сама не понимала — почему? И то, что посылка в его ящике, не так уж было приятно.

А дома застала в гостях Нектария. Он сидел, отвалясь от чайного стола, отец в домашней куртке — она еще висела на нем как чужая — медленно ходил от двери к столу. Мать вертела блестящую крышку сахарницы, щурилась от бегающих зайчиков.

Нектарий поздоровался особенно ласково:

— Подошел ящичек? Душевно рад.

И сразу же продолжал разговор с отцом:

— А хозяйство? Огромнейшее хозяйство? А финансы? Кто привык считать пятиалтынными, тот не управится с миллиардами. Оглянуться не успеем — пустят Россию по миру совдепские оратели.

— Боюсь, что уже пустили по миру, распродали, растащили… те, кто привык ворочать миллиардами. И кто теперь Россию соберет, спасет от гибели, тому…

— Так неужто ж вы видите спасителей в «товарищах»?

— Буржуазии нынче верят слепые и подлецы.

Крышка от сахарницы выскользнула из пальцев Лидии Ивановны, покатилась по столу. Бархатов задержал ее у края, спросил с расстановкой:

— К кому же, Кирила Николаевич, меня причисляете?

Отец усмехнулся, пожал плечами:

— К буржуазии.

Бархатов положил крышку перед Лидией Ивановной.

— Это к тем, что распродали, растащили?

— Вам виднее. — Отец взял с этажерки шкатулку с табаком, стал насыпать его на аккуратный лепесток папиросной бумаги.

— Я, Кирила Николаевич, все считал себя честным человеком.

Отец свертывал лепесток:

— Честность бывает разная. И мораль ведь не одинакова. По узенькой жить проще… — Замолчал, заклеивая цигарку.

Мать словнобы не слышала ничего, вертела крышку, глаза были пустые, как стеклянные, и щеки побледнели. Устала?

Нектарий шумно дышал:

— Не знаю, так ли уж проста моя мораль. Так ли уж узка. — Медленно поднялся, начал прощаться.

— И я, представьте, не знаю. И я широтой похвастать не могу. — Отец посмотрел на свет мундштук. — Но не всегда своя рубашка оказывается ближе к телу.

Зачем папа так? Конечно, Нектарий — буржуазия. Только подумала, и увидела его лицо, наклоненное к руке матери.

И сейчас легко представить его, но не понять, отчего тогда защемило сердце, что такое увидела в глазах, во всем безобразном жирном лице? Благоговение? Тоску? Да. А еще? Безнадежность? Он любит. Очень любит. А ей просто весело. Никогда еще мама не была так ласкова, так терпелива с отцом. С ним трудно… А когда приехал, на лестнице? Растерялась? От неожиданности. Она даже гордится папой. Интересно, они останутся здесь или тоже в Москву? Надо, непременно надо поговорить с папой.

Солнце какое удивительное…

«…еле достала ящик, торопилась. Надеюсь, что все дошло в сохранности. Напиши, что еще нужно, ведь через полтора месяца я уже поеду к вам и могу привезти гору всего. И еще раз прошу, пожалуйста, откройте наш сундук, продавайте, меняйте решительно все на хлеб, на молоко, на дрова, что только нужно. Ведь тетя Мариша, ты знаешь, никогда не жалела вещей. Самое главное, чтоб вы не голодали, не мерзли. Я очень прошу. Там на дне есть два ковра (какие-то дорогие!) — пожалуйста, продавайте. Не нужны они мне вовсе, и вообще ничего не нужно. Пойми, как тошно: жить в сытости, вообще в полном благоустройстве и знать, что тебе и всем вам невозможно трудно».

Да, в Москву! Там все яснее. А здесь никого не знаешь, ничего не понимаешь, и кажется — все шатается. И правда, кругом неспокойно. Поутихли немного меньшевики, эсеры, Сибоблдума (язык сломаешь), областники. «Сибирь должна отделиться». Почему? Ведь такая же Россия, как и Москва, — идиотство! Перебои с электричеством, угля нет, с продуктами — только рынок, дикая дороговизна. Говорят, саботаж это, и буржуазия вредит. Нектарий злеет, чего-то ждет. В Забайкалье генералы, атаманы, японцы… Папа думает — круто поворачивают большевики, так ведь Ленин… он же увидит, поправит… Татьяна Сергеевна сказала: «Учимся, кое-где и наломаем дров», — а разгон Учредительного собрания считает правильным.

«…Оленька, Оленька родная, до смерти надоела политика, неразбериха, бестолковица и разруха. В общем-то, мне у большевиков многое нравится, только почему к интеллигенции они несправедливы?»

Как греет солнце! Ужасно, что у меня все так благоустроено. А у Оленьки… Неужели любовь? В последнем письме: «Любке сегодня девять месяцев — такая умница, ласковая, смешная! Степа зовет ее дочкой, а она его отлично знает — радуется его приходу. Как я тебя жду. Писать про многое трудно, а сказать тебе я могла бы все, я знаю».

И я только ей могла бы сказать все. Ольга. Она вся всегда для других, а я… блаженствую себе на окошечке.

Кто-то громко постучал. Виктория крикнула, чтоб услышали сквозь толстую дверь:

— Войдите!

Унковский вошел стремительно, она успела только спустить ноги с подоконника. Отчего-то испугалась. Он бывал у них, играл с отцом в шахматы, а в ее комнату не заходил никогда.

Он взял ее за руки повыше кисти — его руки дрожали, — сказал резко, точно выбранил:

— Как сумасшедший люблю вас. — Чуть притянул ее к себе. — Ничего не вижу, кроме вас, ни о чем не думаю, кроме вас. Не сплю, не ем, только стихов не пишу. Зачем я встретил вас, вы не знаете?

Она обозлилась:

— Очень жаль, что встретили.

Он прикрыл глаза, отступил на шаг:

— Простите, Виктория. С вами все у меня не то, не так, — заговорил с трудом, будто у него что-то сильно болело. — Никогда не любил… Глупо, но… Простите. Вы первая и последняя. В тридцать один год можно это понять. Вот вы, — он очертил руками круг, будто замкнул ее в него, — и ничего больше нет. Не верите? Как в сказке: когда пришли настоящие волки, никто уж не поверил. Трагедия? Или нет? Простите. Не сплю вторые сутки — писал, правил, верстал. И сейчас опять до утра. Меня отпустили поспать час, я пришел к вам. Никакой бог не знает, что будет завтра. Чехи выступили против Советов. Да. Заняли Ново-Николаевск, идут сюда, на восток. Там Хорват, Семенов, японцы, здесь вся нечисть поднимается. Ночью эсеры начали было восстание. Разбежались быстро и даже брови сбрили, чтоб их не узнали. Фельетончик будет завтра с перцем. Со склада пропали винтовки — что-то еще готовится, значит. Объявлено военное положение. Вот сколько сенсаций. Никуда не собираетесь вечером?

— Вечером? — переспросила Виктория, ничего не соображая.

— Я тогда зайду…

— Но почему чехи? Им-то какое дело?

— Кто-то вдохновляет. Поздно ходить нельзя — военное положение. Так вы вечером…

Она вдруг увидела, что у него темное, будто высохшее лицо.

— Может быть… сядете, отдохнете?

— Мне уходить… Можно около вас?

Она отодвинула Овидия и письмо, подвинулась сама. Унковский сел рядом. Стало неприятно, что он так близко смотрит на нее. Он отвернулся.

— Какая весна безумная. Дайте руку.

— А чехи далеко еще?

— Какие-то отрядики уже в Узловой. Виктория, я совсем чужой для вас?

— А это восстание?.. Было сражение?

— Постреляли немного. Есть раненые.

— Что же будет? Неужели война опять?..

— Ни боги, ни черти не знают. Что сделать, чтоб вы поверили мне, Виктория?

— Станислав Маркович, право же, сейчас…

— Ну, верьте же! Верьте… Бог мой, какая весна! А тут «вихри враждебные», — он тряхнул головой, прижал ее руку к очень горячему лицу. — Теперь могу не спать еще хоть трое суток, — и вдруг обнял ее, стал целовать шею.

— Не смейте! — с силой отстранилась, спрыгнула с окна.

Он тоже соскочил.

— Ради всего святого, простите, — и вышел стремительно. Хлопнула дверь. Слетели с окна листки письма.

Голова кружилась, шея горела, все путалось. Что теперь будет? Что он, с ума сошел? Чушь… Неужели война? Неужели?.. Почему нельзя без политики? Без этой самой борьбы, без восстаний? Ну, кончили войну, слава богу. Теперь бы спокойно приводить в порядок страну, поправлять, что несправедливо… Надо в Москву! Скорей в Москву!

Глава III

Виктория затянула шарф на шее. Холодно. А Станислав Маркович и пиджак скинул. Погреться бы на веслах, так проклятая уключина даже у него болтается, того гляди выскочит. А он гребет отлично. Удивительно, если человек что-то очень ловко делает — всегда интересно следить. В детстве часами смотрела на руки Семена Охрименко. Все им покорялось: тяжелый топор точно остругивал тонкие тычины для цветов, чеку. Простой нож в его руках становился чудом. Семена убили в первый год войны. Сколько еще народу теперь перебьют?

Холодно. Уже за полдень, а холодно. Солнце хоть и греет, но уж не то. И тучи ползут. А домой не хочется. Ветрище задувает, вода потемнела, рябая… Глухо, глубоко шумит лес. Шум как-то всплесками расходится в далекие дали. Тайга. Красиво очень. Будто огонь мечется в темной хвое. Осень идет быстрая, как весна. Весной было легче…

…Жара тогда обрушилась сразу. Солнце жгло. В городе совсем не дышалось. И вокруг, как стена, — неизвестность. По улицам прогуливались офицеры в нерусской форме. В газетах сладко-патриотические статьи, грубая ругань, угрозы. Вдруг бешеная сенсация: Москва пала, Ленин арестован. Каждый день базарные слухи: там переворот, там новое правительство — Западно-Сибирское, Сибирское автономное, Дербер, Потанин, Семенов, Хорват…

Здесь, вдоль берега, в превысоченной траве, тогда голубели незабудки, покачивалась бледная дрема. На лугу ромашки, колокольчики, чертополох, смолка — невиданно рослые, крупные, яркие.

Никогда не знала про сибирские цветы! А запах какой! — и побежала к лесу. Дохнуло крепким хвойным настоем. Остановилась. Замер от зноя дремучий, настоящий сказочный лес. Тайга. Тихо засмеялась и пролезла, держась за кряжистый ствол, в чащу. Хрустел сухой валежник, путался в ногах, в оборках платья, она продиралась через кустарник, царапала руки, цеплялась косами, перепрыгивала через упавшие деревья. Попадала в глубокую холодную тень, где не видно неба, только вдали просачивались тонкие нити света. И вдруг в отверстие зеленого свода врывался поток солнца.

«Ау-у», — отвечала на зов Станислава Марковича, гналась за белкой — рыжей кометой, летавшей по верхам. Из-под ног порскнул какой-то зверек, она загляделась, потеряла белку. И, впервые после смерти тети Мариши, ощутила бездумный, детский, физический восторг, знакомый с первых лет жизни. Она не шла, а только, чуть отталкиваясь от земли, летела в густом смолистом воздухе. Внезапно знакомый нежный запах остановил ее. Розы? Мощные заросли шиповника, сплошь покрытого крупными цветами, стали перед ней.

— Станислав Маркович, скорей! Ну почему не говорят про сибирские цветы? Как светло пахнет шиповник! Запахи есть темные и светлые, да? Вот хвоя пахнет темно. Наломайте, пожалуйста, шиповника! — И рванулась дальше.

— Куда вы пропали? Крутитесь, крутитесь, — мы заблудимся!

— Я выведу. У меня собачий нюх.

Комары потом заели…

Станислав Маркович вдруг бросил весла:

— Давайте к берегу. Потеряем уключину — пропадем: обратно — против течения.

Он ушел в лес вырезать клин в раздолбленное гнездо уключины. Виктория бродила вдоль опушки, рвала желтые и красные ветки. Прогладить листья негорячим утюгом — будут стоять всю зиму, как у тети Мариши. Все у нее было красиво — ни финтифлюшек, ни тряпок, ни тесноты в комнатах… А тут, на опушке, летом цвели пионы махровые, какие растут только в садах. Тогда почему-то город со всей мутью и тревогами словно проваливался, становилось легко… Тогда все-таки казалось — скоро кончится это… Скоро ли они вернутся с гастролей? Нектарий говорил: «На месяцок-другой…»

_____

…Когда Бархатов ушел, спросила отца:

— Поедешь на гастроли?

Он не ответил, начал ходить вокруг стола, насвистывать. Такая поднялась обида! Утром случайно услышала, что он собирается поступать в частный банк переводчиком; а если б не при ней пришел Нектарий, никто бы не подумал, что и ее касается их отъезд на гастроли. Как с маленькой или с чужой…

— А я собираюсь в Москву.

Отец повернулся, будто его ударили:

— Куда?

Повторила раздельно, с нажимом:

— В Москву.

— Ты бредишь! Мы же отрезаны. Нет же пути!

— Знаю. Проберусь.

— Ничего не понимаю… Зачем? — И закричал вдруг: — Обезумела! Сердца у тебя нет!

Она крикнула в ответ:

— Это у тебя, у мамы нет сердца для меня! Ты хоть разок спросил, что у меня на сердце? Сыта, здорова, учусь хорошо — слава богу, а остальное… Только: «Не тронь, оставь». У меня нет дома. Как умерла тетя Мариша, дома у меня нет. Там Оля, все Шелестовы — они родные мне. Там будет дом. Не могу здесь. Никому здесь не самая дорогая. Вообще не нужна. — Слезы душили, закрыла лицо широким рукавом платья.

— Виташа… Виташа… Подожди. Я не думал… Я думал, тебе с молодыми лучше…

Виктория вытерла лицо:

— Ничего ты не думал. Наташа хорошая, но не родная, как Оля. А уж Станислав Маркович — ему тридцать один. И что в нем? Тебе тяжело, а мне легко? Мне страшно. Стараюсь понять: что с тобой? И не могу. Что вообще делается? Что мне делать? Ничего не понимаю.

Отец подошел, обнял бережно и крепко, всю закрыл большими руками.

— Ты права. Конечно, права. Но пойми, дочка, не от эгоизма или невнимания — нет! Очень смутно на душе. Я боялся взвалить на тебя мой fardeau.^[3]

Голова Виктории лежала на груди отца. Сильно и часто ударяло его сердце.

— У меня за плечами долгая жизнь. Три года с лишним в холоде, сырости, в грязи, во вшах, в голоде, без сна почти, бок о бок со смертью. За что умирали? — Он отстранил ее, взял за плечи и будто требовал, чтоб поняла. — Потом революция. Как рассвет. Чего-то ждали. Я что-то обещал солдатам. И опять все сбилось. Тьма. Опять наступали, опять отступали страшно, губили тысячи… Тьма. — Тяжелые руки отца скользнули с плеч Виктории и, падая, как бы оттолкнули его от нее. Он опустил голову, сказал торопливо: — Я потерял, не вижу лица России.

— Папа! Невозможно. Россия не может погибнуть. Папа, не может. — Ничего не находила, чтоб убедить, чтобы отец не спорил, не отнимал у нее уверенности. — Папа!.. Ну, а большевики? Вот мир заключили с немцами. И они…

— Круто берут. Чрезмерно. Нереально это. Страна разорвана, оружия у них нет, обмундирования, продовольствия нет. А против: армию снабжают союзники, Америка вступает не истощенная войной, а невероятно разбогатевшая. На юге Деникин, Краснов — опытные кадровики. Сибирь сытая, изобильная. Им не удержаться, нет.

Ну да, отец прав, но согласиться…

— Папа! Они очень смелые и такие… настойчивые. И потом… Нет, ты смотри, у них ведь много сторонников здесь.

Отец махнул рукой:

— А сколько у них в тылу так называемой «контры»?

Стало очень страшно.

— Папа, нет!.. Ты думаешь, какое-нибудь здешнее правительство победит? Или то, на юге? Или самарское? Их столько всяких!

— Правительства — накипь. Капитал и оружие союзников. Россией торгуют оптом и в розницу. Жутко глядеть вперед.

— Нет, папа. Я уверена. Что хочешь — уверена. Большевики ведь не торгуют Россией?

— Ну?

Она обхватила отца за шею, близко глядя в глаза, сказала тихо:

— Ты же говорил… Пусть круто. Пусть. Ты говорил: жизнь внесет коррективы. Значит, лучше, чтоб они победили.

— Поздно об этом говорить. Поздно. — Он ответил резко, спохватился, поцеловал ее в лоб, сказал мягче: — Спор наш ничего не изменит, Виташа. Потому revenons à nos moutons.^[4] Ты справедливо упрекнула меня…

Заворчала дверь, вошла мать. Охватила их быстрым взглядом, чего-то испугалась:

— Что такое? Что такое? А?

Отец подошел к ней:

— Дочка предъявляет серьезные обвинения. Мы, Лилюша…

Мать уже скинула ему на руки чесучовое пальто, беззвучно, как по воздуху, подлетела к Виктории:

— Что еще выдумала? Что? Сказала бы мне. Не поняла, выдумала — и сразу волновать отца!

Сильно напудренное лицо совсем побелело, глаза, оттененные остатками грима, стали особенно большими и блестящими. Всегда в минуты волнений мать удивительно хорошела, — но удивительно чужим было сейчас ее лицо.

— Ничего не выдумала, все понимаю.

— Что ты можешь понимать?

— Все. Не маленькая.

— Не воображай ты…

— Не воображаю, а знаю!

— Ничего не знаешь!

Отец пытался остановить их, они кричали друг на друга, не слыша его.

— И говорить с тобой бессмысленно — знаю!

— И не надо, и не надо! Отвяжись!

— Знаю, что тебе не нужна! Ты не любила меня никогда!

Отец стоял между ними: «Перестаньте, перестаньте». А ведь он должен бы решительно вступиться за нее.

— Оба вы не любите меня!

Мать, уже готовая кричать в ответ, будто икнула:

— Тебя? — Повернулась к отцу: — Что? Кто ее не любит?

Отец взял напряженную руку Виктории:

— Девочке одиноко, Лилюша. Нас всегда заменяла Мари. А теперь…

— Вы… ты об этом? — Мать бросилась к Виктории, прижалась, повисла на шее, плакала. — Дочура! Радость, прости. Счастье мое. Кого же мне любить? Ты одна, моя доченька.

Она была так искренна. Зло отхлынуло, Виктория покорно села на кушетку между матерью и отцом. Они гладили ее голову, плечи, колени, вспоминали тетю Маришу… Мать клялась жизнью, что «все теперь пойдет по-новому, дочура не будет одинока». Не хватило духу сказать: «Не клянись — обманешь». В необычной стычке с отцом возникла надежда, что отчуждение разрешится. А вздорные перебранки с матерью и трогательные примирения — сколько их было?

За ужином мать сказала озабоченно:

— Ты должен ехать со мной, Кир. Нектарий и здесь одолевает своими ухаживаниями, а там буду одна… Не хмурься, Витка большая, можно при ней говорить. А я просто не поеду одна, сорву ему гастроли. Правда, Витка? Только вот материально… Как, доча?

Впервые мать впрямую сказала ей о Нектарии. Виктория поторопилась ответить:

— Конечно, лучше папе ехать.

Одна радость осталась от этого вечера — ощущение, что мать крепко привязана к отцу. Пусть. А почему все-таки Нектарий пригласил отца — боялся срыва гастролей или благородство?

Тоскливо. Письма от них идут черт знает как… А из Москвы совсем ничего.

… — Не замерзли? Сейчас все заделаю. — Станислав Маркович помахал толстой рогатиной. — Хотите мое пальто?

— Не нужно.

Солнце ушло. Виктория сунула руки в рукава пальто, пошла вдоль берега. Прижатые к груди ветки пахли детством. Вошла на узкие шатучие мостки. На досках беловатый налет.

Какое бывало счастье, когда тетя Мариша отпускала на реку с Дуняшей полоскать белье…

«Несть власти, аще не от бога» — какая же теперь от бога, если их столько всяких? Не большевики ли, тетя Маришенька? Ничего не понимаю. Наташа говорит: «В бога не верите, так бросьте же совсем ваш старый ключ. Мир открывается иначе». Ключ, ключ! А где он, в чем он старый, как его бросить, какой вместо?

Низкие сизые облака закрыли небо. За ними Вселенная. Космос. Страшные слова. От них мир становится огромным, без границ и формы, нестройным, опасным, непостижимым. Букашка. Ничего не понимаю, не умею. Барахтаюсь, путаюсь, небо копчу. Надо было в Москву. Раиса Николаевна уговорила: «Пустая авантюра, жизнью рискуют ради дела». И Наташа: «Стать нужным или ненужным — дело самого человека. Нетудыки-несюдыки мало нужны». Да, нетудыка, — так что я могу? Пятачок стукнулся и закружился по доске. Не упадет в воду — все будет хорошо. Отступила на край, чтоб не помешать ему. Ну вот, улегся, и ничего не изменится. Поднять? В котором кармане дырка? Рябое отражение завихлялось в воде. Утопиться, что ли? Засмеялась, нагнулась.

Треск отдался в ноги, и, прижимая к груди ветки, Виктория врезалась головой в свое рябое отражение.

Холод стиснул голову, ударил в нос, в уши, затекал сверху, снизу, в рукава. Она больно проехала лицом по дну. Оттолкнулась ладонями от плотного песка, забила ногами; вздувшаяся одежда вязала руки, ее несло и крутило, по лицу, щекоча, пробегали пузыри… «Ни за что не утону…» И голова ее выскочила на свет, желтые, красные пятна плыли вокруг. Виктория вздохнула, втянула стекавшую по лицу воду, закашлялась, отяжелела. Рукава пальто пудовые, подол липнет к рукавам — не взмахнуть руками, а вода уже подходит ко рту. «Только не дышать». Крикнуть: «Станислав Маркович!» — не успела. Опять вынырнула, и опять — под воду. Ее крутило, тянуло вниз и поднимало; корой стояло твердое пальто. Руки немели, голову давило и распирало, тело налилось звоном, стало темно. Не научилась плавать на Волге… Тетя Мариша! Что-то сильно потащило за голову, за косу, что-то глухо ударило в спину — смерть? Гроб, покрытый цветами, гроб на полотне в могилу… Не хочу! Вся напряглась, поддала ногами, взлетела, свет ударил в глаза. Вздохнула, задохнулась, закашлялась, но не ушла под воду. Что-то поддерживало сбоку под спину, тянуло за косы, сквозь звон и гул в ушах прогудели слова:

— Не хватайтесь за меня.

Темная голова, темное лицо рядом.

— Это вы?..

Она упала на песок — ноги подвернулись, как складные, засмеялась, — кашляла и смеялась. Станислав Маркович, голый до пояса, отряхивался, с него, как и с нее, лила вода, — она засмеялась сильнее.

— Вставайте, бежим к лодке, простудитесь.

— У меня мускулы размокли… — И опять засмеялась, еле плелась от смеха и дрожи.

Он крепко держал ее под руку, по пути подобрал брошенные рубашку и свитер.

— Шутка — спасти человека в верхней одежде? Если б не косы ваши — погибнуть обоим. — Он заставил ее лечь на дно лодки, укрыл своим сухим пальто, снял руль, сел на весла. — Проклятая уключина! Вон в домишке дым из трубы — печка топится, — попросим хозяев. Протрите уши, там в кармане платок. Очень вам холодно?

Постаралась ответить твердо:

— Мне очень хорошо. — Бил озноб, холодное платье липло, пахло собачиной, в спину врезались края досок, — но, значит, жива. — Совсем хорошо.

Спас. Любит. Нет, он хороший. Тогда просто с ума сошел. Не хотела и разговаривать с ним. После экзамена по-латыни он ждал около дома: «Не убегайте. Виноват бесконечно. Только выслушайте. Здесь… — он взял в обе руки четырехугольный плоский предмет, завернутый в плотную бумагу, — здесь то, что я должен сохранить от прикосновения враждебных рук. «Знамя труда» закрыто. Часть редакции уже арестована». Молча привела его к себе, стала, выжидая. Он развернул бумагу, прислонил к спинке стула портрет, писанный маслом, — нежное лицо, волосы пушистые до плеч, синие веселые глаза. Перед портретом положил тонкую связку писем: «Сестренка, Галочка. Три года как умерла. Осталось несколько писем из Ялты и портрет. Единственный свет был в жизни. Я вас прошу».

Добрее надо с ним.

— Спасибо огромное вам.

— За что? Я — эгоист.

Лодка уткнулась в берег.

— Идите, я сейчас!

Деревянные ноги дрожат, — несколько сажен до беленького домика не дойти. Он догнал и почти потащил ее. Навстречу им распахнулась дверь. Черноглазая женщина заговорила быстро, с певучей украинской интонацией:

— Заходьте. Не бойтеся.

Они вошли в светлую избу. Под окном на лавке сидели два большеглазых мальчугана.

— Петрусь говорит: «До нас утоплую девочку ведут», — думала, смеется.

— Если «утоплая девочка» посушится, погреется у вас часок-полтора? Возражений нет?

Он говорил неестественно фамильярно, а женщина отвечала так просто, провела Викторию мимо дохнувшей жаром топки за печку, где стояла железная кровать, накрытая ярко вышитой мешковиной.

— Ховайтесь в куточек, скидайте всю мокредь. Ой, аж зубы лязгают. Скоренько, скоренько, дочко. — Хозяйка помогла снять мокрое, отжать волосы, дала надеть свое платье.

По ту сторону печи Унковский рассказывал мальчикам, как «строгал клинчик закрепить уключину, услышал всплеск: Пока сбрасывал свитер, ботинки, рубашку — Викторию вынесло на середину реки. От холода судорога свела ногу, чуть не пошел на дно. Спасти человека в верхней одежде — чудо, самому не понять, как удалось». Мальчики вставляли: «Во как! Во здорово!»

Ну зачем хвастает? И неправда, что на середину реки…

— Ну ж, скоренько залазьте. Укройтесь шубою. Все жилочки трясутся с такой страсти.

На печке обняло теплом. Виктория завернулась в нагретый полушубок. Дрожь согревания побежала по телу. Обжигаясь, выпила кружку чая с леденцом, разгорелось лицо, голова… Живу. Живу. Зачем он такой… не поймешь какой? Ни рукой, ни ногой не двинуть, глаза не открыть… Тону?

…Куда попала? Гостиная? Мебельный магазин? Разноцветные гарнитуры симметрично по углам. Золотой амур на трюмо. Инкрустированный стол, желтые пуфы… Женщина в платье цвета танго на малиновом диване. Щеки торчат, как у золотого младенца. Зачем улыбается — столько зубов и все в разные стороны. Колени толстые, икры выпирают из тугих высоких ботинок. Глупые ноги, вся глупая. Да! Я же ушла от них… Чего она улыбается? И мальчишка бледный, развинченный: «Как по-французски — болван?» — «Ах, язви те, ликеру надрался!» Это же вредно — пить?.. Большие, белые, в кольцах руки бьют по лицу, по голове мальчишки: «Ах, язви!..» Как он визжит, мороз по коже…

— Мам, я отведу с дядей лодку? С ним и обратно… — Это старший мальчуган.

— Обратно мы на извозчике! Не беспокойтесь — скоро!

Зачем он так громко?

— Да едьте — не держу. Не тревожьте, може уснула. Сном лучше отойдет.

…Бесформенный, как ватная кукла, лицо сплошь в бороде, свинячьи глаза… Я ведь ушла от них! А за ним щекастая супруга с кривозубой улыбкой… Но я же ушла от них!..

… — Зараз калачи посадимо. Запекутся, зарумянятся. Той малесенький — Петрусику. После макитра нагреется — купаться Петрусику.

Низкий мягкий голос уводил в детство. Рука тети Мариши погладила горячую голову, и сразу ушло напряжение. Почему приснились эти — «ликерно-водочный завод Мытнов и сын»? Чудища. И лучше, что за урок не заплатили, — мучилась бы еще…

Глаза не открываются. Так тепло, даже жарко — хорошо. Какой ужас под водой… Пахнет чистым хозяйкиным платьем, сеном и овчиной. Хорошо. Голова легкая, и думать не хочется. Щекотно шевелятся волосы. Дергает кто-то. Кто-то дышит рядом. Надо открыть глаза.

Начинало темнеть. Около Виктории на сеннике сидел Петрусь. Он запихивал конец ее косы в спичечный коробок. Пушистая голова чуть наклонилась набок, брови хмурились, рот, особенно верхняя губа, отражали всю сложность работы — волосы, как пружины, выскакивали из коробка, цеплялись к маленьким пальцам. Возле Петруся лежали горкой разные коробки, в одном был зажат конец другой косы Виктории. Мальчик почувствовал пристальный взгляд, большие глаза сторожко вскинулись, он выпустил косу.

— Я разбудил? — Такое огорчение было в голосе.

— Ничуть. И не думай. Сама проснулась. А ты что делаешь?

Петрусь пожал плечами:

— Так. — Подбросил коробок, поймал, стал смотреть в окно.

Виктория приподнялась, коса с коробком на конце, шурша, поползла по сеннику. Петрусь отбросил ее от себя:

— Змея! Змея же!

Виктория вступила в игру, ахнула, уткнулась лицом в подушку.

— Да не ядовитая же, — снисходительно успокоил веселый голосок.

Виктория выглянула одним глазом:

— Совсем не ядовитая?

— Совсем. Но раз вы робкая — оторву ей голову. — Петрусь сдернул с косы коробок, кинул его к остальным. — У меня этих голов много, видите? Есть и ядовитые. — Он деловито перебирал коробки с разными ярлыками, приговаривал: — Медянка, гремучка, уж, гадюка, а это большой удав.

Виктория разглядывала мальчика: маленький, волосы легкие, пушатся прозрачными колечками, как у совсем крошечных. И какой-то трогательный… А взгляд, разговор, все поведение…

— Сколько тебе лет?

Петрусь хитро усмехнулся, пересыпая в руках «змеиные головы».

— А не угадаете! Сколько? Ну?

Чтоб не обидеть, она прибавила:

— Четыре.

Он хлопнул в ладоши.

— Так и знал! — И засмеялся, закатился.

— Ну, подожди… Ну, сколько же? Ну, скажи.

Петрусь перевел дух, посмотрел снисходительно, как старший:

— Шесть.

— Ну да! Встань-ка! — Она стала на колени, пригибая голову, чтоб не стукнуться об потолок, и хотела поднять мальчика.

Он со смехом отвел ее руки:

— «Встань»! Так и знал! В том и дело, что не могу. Нога — видите? И расту плохо. Бывает, даже три дают.

Виктория села. Только сейчас увидела, что правая ножка у него короткая, ровная и как неживая.

— А… болит?

— Нет. Называется больная, а просто парализованная. Вы знаете, что это — парализованная? — Он особенно выговаривал мудреное слово, — ему, видно, нравилось оно.

— И давно у тебя?

— Наверное, когда я еще у мамы невидимо рос. Или после. Давно.

— Да?.. А доктор тебя лечит? — «Что я говорю? А что сказать? Какое несчастье…»

— Батько считает, как большевики победят, лечить станут даром. А сейчас что? Тыщу надо на такую болезнь. — Петрусь собрал коробки, опираясь на руки подвинулся к Виктории. — Поезд построю, в Москву поеду. Поедете?

Совсем близко пушистый затылок, кольца волос над тонкой шеей, — не удержалась, обхватила, прижала к себе Петруся. Бархатистая щека коснулась щеки Виктории, запахло парным молоком, хвоей, детством…

— Пустите! — Мальчик рвался, смеялся. — Нечестно ж. Напала со спины.

Виктория не могла разжать руки — занемели от восторга, от щемящей боли, от тепла маленького тела. Хотелось засмеяться, и подступали слезы.

— Стыдно силой пользоваться.

Она с трудом разняла руки. Петрусь отряхнулся, точно кутенок после купанья.

— Подождите, вырасту ж, тогда не справитесь.

Глухо стукнула дверь в сенях. Петрусь насторожился. Открылась дверь в избу.

— Мама, мама, мама! — Он радовался так, будто мать вернулась после долгого отсутствия. — Мама, мама, мама!

Виктория будто впервые услышала, по-настоящему поняла это слово.

— Не разбудил вас? — Женщина поправила чулок на неподвижной ножке, села с шитьем у окна.

Мальчик играл коробками — строил поезд, шипел, гудел и свистел. Потом выросла каланча и — «бом-бом-бом» — возвещала о пожарах. Стадо разбежалось по полю: мычало, блеяло. И все-таки Петрусь успел рассказать, что они поедут в Ирпень к деду, как большевики победят. Мама украинка, а батько родился в Петербурге — Петрограде теперь. Коля хочет быть учителем, а он, Петрусь, механиком в типографии, как батько. А по воскресеньям — целый день читать. Мать изредка поясняла: «Хочется домой, на Украину, «Сюда заехали с Нарымского краю, из ссылки», «А Петрусик читать научился с трех лет — сам. Читает швидче Коли, хотя тому вже девять».

Почему здесь так легко? Этот маленький, беспомощный и независимый человек. Мать… странно — в ней такой же глубокий, солнечный покой, как у тети Мариши… был. В избе красиво. А отчего? Только белые без пятнышка стены и потолок, ярко расшитая мешковина — занавески, покрывало, скатерть… А красиво.

Сумерки туманили белую хату, запахло свежим хлебом.

— Мам, калачи-то скоро?

— Батько в дом — и калачи с печи.

— А они знают, когда батько придет? У них часы?

— А как же ж!

— На цепке или наручные?

— Спекутся — поглянем.

Петрусь засмеялся, вздохнул, проглотил слюну, повалил коробки, — ему уже не игралось.

— Калачей-то неделю не было.

— Уж неделю! В понедельник ще хлеб утром ели, а сегодня пятница, — женщина встала с лавки, складывая шитье. — Зараз выну калачи. — Вдруг подалась к окну: — Ото вже наши. Ох, бачите, батько с ними.

— Батько, батько, батько! — запел мальчик. — Батько наш пришел.

В сенях — шаги, смех, голоса, распахнулась дверь.

— Вот, Анна Тарасовна, чудесное совпадение: мы старые знакомые с Николаем Николаевичем. Я же в «Знамени революции» работал.

Опять неестественно громко, и фамильярность эта…

— Едем себе на извозчике, гляжу: батько, — певуче, как мать, сказал Коля. — Ох, калачи румяные!

— И мне калач, и мне калач, и мне! — распевал Петрусь.

Станислав Маркович подошел к печке, подал саквояж:

— Ефим Карпович собирал. Я в тайны женского туалета…

— Хорошо. Спасибо.

За ним подошел высокий худой человек в вышитой рубашке. Черты резкие, а глаза — серые в густой тени ресниц — глаза Петруся.

— Вот твой особенный, — он подал мальчику калач с ладонь величиной. — Не сожгись, гляди.

Петрусь, перехватывая горячий хлеб, разломал, протянул половину Виктории.

— Что ты, что ты — я тороплюсь ехать… одеваться.

Отец взял на руки Петруся, они ушли за печку. Там стало еще шумнее. «Скорей, скорей одеться, торчу у них без конца, мешаю. Удивительные какие люди. Может быть, Петруся можно все-таки вылечить?.. У Николая Николаевича голос не громкий, а слышный».

— …Наборщики большинство к меньшевикам льнут. Не понимают, что к самой черной реакции катимся.

Говорит, как Раиса Николаевна, — тоже большевик?

Глава IV

В вестибюле университета, в коридорах, на лестнице громко говорили о восстании мобилизованных крестьян под Славгородом, о смене правительства, осторожнее — об арестах в городе. Виктория вчера еще знала об этом от Унковского, от Наташи. Но сейчас ее больше интересовала предстоящая лекция по анатомии. Первую пропустила из-за дурацкой ангины после купания в ледяной воде. А вчера ей все уши прожужжали восторгами, даже Наташа сказала: «Повезло с анатомией». И вот сейчас она услышит Дружинина. Он приехал из Петрограда к брату и застрял из-за возникших фронтов. Эта общая беда тоже располагала к нему Викторию. Руфа Далевич, славная толстушка из Красноярска, рассказала ужасно трогательную историю. В молодости Дружинин был хирургом, подавал блестящие надежды. Жена, которую он любил без памяти, заболела. Оперировал профессор, учитель Дружинина, он сам ассистировал, а молодая женщина вдруг умерла на операционном столе. Дружинин бросил хирургию и стал анатомом. «И вот уже старый, а не женился больше. Вот это любовь».

Едва показался в дверях старик с высоко поднятой головой, аудитория замерла.

Все, что только было по анатомии в библиотеке Татьяны Сергеевны, Виктория перечитала за лето. И отлично помнила русские и латинские названия костей, мышц, связок, внутренних органов, частей мозга, крупных сосудов, нервных стволов, — в общем, анатомию как будто знала… А оказалось-то!.. В конце концов выучить по порядку названия может и дурак.

Главное: «Будущий врач должен понять человеческий организм как стройное целое, самое сложное и совершенное создание на земле. Медицина далека еще от подлинного знания всех тонкостей строения, функций, взаимодействия систем и частей прекраснейшего произведения природы — человека. Будущий медик — и практический врач, и ученый — должен твердо помнить, что ему предстоит повседневно, не щадя сил и сердца своего, искать, снова и снова искать. Ибо каждый день, каждый час, каждая минута может принести большое или малое открытие. И не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем».

Виктория слушала, смотрела на Дружинина, и ни одна посторонняя мысль не отвлекала.

Лекция кончилась. Но пока Дружинин не вышел, в аудитории не раздалось ни стука, ни шепота.

— Просто волшебник, — сказала Виктория. — Голос, гордая голова, а руки тонкие, точные, пальцы какие выразительные. А глаза-то как думают, как видят!

Наташа усмехнулась:

— Колючие глаза. Экзаменует, говорят, зверски.

— Так и надо!

В коридоре громко читали: «Все на митинг! В пять часов в математическом корпусе». Объявления, наспех написанные зелеными чернилами, висели на дверях, на стенах.

— Пойдете?

— Не могу. С матерью встреча, — ответила Наташа. — А вы идите. Полезно вам.

Анатомия — основа, без нее, конечно, никуда. А лекции по физике и ботанике Виктория не слушала вовсе. Хочется лечить. Хирургом бы лучше всего, интереснее всего, только руки надо ох какие точные. А если больной умрет? Как тогда жить? А ведь у каждого врача, ведь не бывает, чтоб никто не умер. Страшно. А когда родной человек, жена?.. Еще страшнее. Анатомия, конечно, интересная очень. А хочется лечить. «Не щадя сил и сердца». Каждому свое кажется лучше. Ничего нет для всех. Как он рассказывает! Скелет вовсе не собрание костей: cranium, humerus, radius,^[5] а великолепный механизм, опора. Анатомия тоже опора, основа великой науки.

После ботаники вышла в вестибюль, даже выглянула на улицу. Не пришел встречать — удивительно. Обиделся вчера. И бог с ним. И лучше. В столовой обедала с Руфой и Сережей. Потом бродили по парку — Университетской роще. За рекой далеко синела тайга, вокруг солнца чуть розовели блестящие облачка. На земле шуршали сухие листья. Сережа шел впереди, загребая тощими, длинными ногами, на них свободно болтались рыжие голенища сапог.

— Унылая пора, очей очарованье. Желто-красно-зеленая краса уже облетела, но…

— Не люблю вообще осень, — сказала Руфа, — всегда в гимназию неохота. А вообще, университет — не гимназия.

Не гимназия. Но если б в Москве — осень, зима, все равно… А Дружинин?

— А вообще, чего ты вчера ревела: домой хочу?

— Ну и не ври! Во-первых, не ревела, а потом — Гурий пел… У Сереги, знаете, брат — такой тенор…

— Собинов услышал, предлагал учить. Дура петая, возгордился: «не признаю благотворительности».

А что такое благотворительность? «Бывало, на крестины харчи… а еще богатый подарок» — нет, это другое. И «большевики победят — лечить станут даром» — совсем другое. Что еще за новое правительство? «К самой черной реакции катимся…»

На днях в книжном магазине услышала разговор трех французов. Наперебой выкладывали друг другу сведения об уральских алмазах, бакинской нефти, сибирском лесе, пушнине, рыбе. Она не выдержала, сказала ядовито:

— О, вы правы! Россия фантастически богата, плодородна, только вы ничего не получите из ее богатств, — и быстро вышла из магазина.

Офицеры бросились за ней: «Какое великолепное произношение! Малютка напрасно обиделась — всему миру известно, что самое драгоценное в России ее прекрасные женщины».

Красная от злобы и смущения — кругом собирались любопытные — Виктория пробормотала, что ненавидит иностранцев, и убежала от них.

От Наташи попало потом: «Не ввязывайтесь ни в какие разговоры. Еще угодите куда-нибудь».

А интересно, Дружинин за какую власть?

…Втроем протискивались вдоль стены поближе к эстраде. У кафедры бородатый студент призывал поддерживать новое правительство — Директорию.

Кто-то крикнул:

— А чем оно лучше старого?

Бородатый ответил, что нужна «твердая власть», нужно наконец «собрать Россию», к чему и приступает новое правительство с помощью союзников.

Такой поднялся крик, Виктория не услышала своего голоса, когда крикнула: «К черту союзников!»

Студента сменил профессор. Мудреными словами, не понять к чему, тянул что-то о законах исторических катаклизмов, о печальном опыте французской революции, о смутном времени, о завоевании Сибири. Кругом засвистели, закричали: «Довольно! Долой!» Профессор торопливо закончил мольбой поддержать Сибоблдуму: «Ведь на здоровые плечи автономной Сибири может опереться пораженная тяжкой болезнью большевизма Россия». Ему и аплодировали, и свистели, и кричали разное. Виктория тоже кричала и переговаривалась с Руфой и Сережей.

— Глупо — такая же здесь Россия — вдруг отделяться!

Физик — он не понравился им еще на лекции — гудел, как из пустой бочки: «Россия — страна аграрная, мужик — зверь, и ему нужна палка». В заключение провозгласил: «Боже, дай нам царя!»

Опять свистели, топали, орали, аплодировали. Студентка, похожая на дьячка, в ухо Виктории сердито басила: «Россия жаждет монарха». Виктория в лицо ей кричала: «Долой контрреволюцию!» Колокольчик председателя казался беззвучным, ораторы сменяли один другого, но никому уже не стало до них дела, каждый бился с врагом, стоящим вплотную.

— Товарищи! — высокий голос прорвался сквозь орево, на кафедре худенькая темноволосая девушка вскинула вверх обе руки, и зал стих. — Товарищи! Мы слышим уже о царе. Нас призывают поддерживать новое правительство. А знаете, как это правительство расправляется с народом? Карательные отряды в Славгородском уезде…

Президиум будто от ветра колыхнулся, из рядов крикнули: «Долой большевичку!» — и в ответ: «Нечего рот затыкать!»

— …Такой звериной жестокости ни Чингисхан, ни инквизиция…

Председатель замахал колокольчиком, по залу все громче говор, но высокий голос не утонул:

— …Мужское население истреблено поголовно, сожжены целые деревни — женщины, дети…

Президиум поднялся со стульев, шум в зале нарастал.

— Порки, виселицы, пытки… Тысячи без крова перед зимой…

Из рядов выскочил на эстраду бородатый, начал стаскивать девушку с кафедры. Она вырывалась, крикнула:

— Это не народное правительство!

Двое из президиума кинулись к ней и вместе с бородатым подняли и потащили ее к двери позади кафедры.

— Насилие!

— Жандармы!

Несколько человек, среди них долговязый Сережа, бросились на эстраду. Наперерез им сбоку выскочили четверо, завязалась борьба. Весь зал ревел. Виктория рвалась на помощь, продиралась, толкалась, отбивалась. Ее дергали за косы, кто-то толкнул в спину, — казалось, дерутся все со всеми.

Дверь за кафедрой раскрылась, кого-то проглотила и захлопнулась. Сережа с друзьями колотили кулаками, наваливались плечами, били ногами — дверь не поддавалась. Сережа с разбегу вскочил на стол президиума (неизвестно когда и куда исчезнувшего!), затопал рыжими сапожищами, замахал руками. Шум немного спал.

— Возмутительное насилие. По какому праву, куда утащили Елену Бержишко — нашу студентку? Немедленно выбрать комиссию…

— Правильно!

— Кандидатуры?

— Георгия Рамишвили…

— Рамишвили! — повторило несколько голосов.

Кто этот Рамишвили?

Внезапно оглушили темнота и тишина. Потом кто-то вскрикнул: «Господи!» — и сорвался в плач. Стало жутко. Грохнуло что-то на эстраде, загудели вокруг, закричали.

— Товарищи! Без паники. Спокойно расходиться, — металлом зазвенел во тьме голос. — Не поддаваться на жандармские провокации. Спокойно. Не спешите.

— Георгий, — сказал тихо кто-то рядом.

Молча выходили из аудитории. Виктория не нашла красноярцев в темноте, в толчее.

Похолодало, поднялся ветер. Красные полосы на сизых облаках погасли вдруг. Темнеющие улицы, тени прохожих казались затаившимися, смятенными. Неприятно идти одной. Когда кстати бы — не встречает. Там, в газете, знают всегда больше. Почему жандармские методы? Куда утащили Елену Бержишко? Арестовали? Что с ней? Вот и черная реакция… И чего, правда, обиделся? Кто виноват? Рассказывал про восстание, показал газеты в белых пятнах и полосах. «Цензура — куда до нее царской. Скоро сплошь белые листы пойдут». Потом пристал: «Что в университете у вас?» А ничего вчера не было особенного. «Ну все-таки, впечатления, люди?» — «Обыкновенные». И начал свои драматически-иронически-загадочные колкости. Разозлил. Попросила не очень-то ласково:

— Не кривляйтесь, пожалуйста.

Он вскочил.

— Прикажете уйти?

— Ой, как хотите.

Он поклонился и пошел к вешалке. Вслед ему сказала:

— Будете, конечно, говорить потом, что я вас прогнала.

Он низко-пренизко поклонился:

— Больше я ничего не буду говорить вам. Спокойной ночи.

Эти оскорбленно-решительные фразы тоже надоели. Тем более что на другой день — как ни в чем не бывало! После этого геройского спасения утопающей он стал… будто требует чего-то… будто… ждет, имеет право какое-то.

— …Вяземская, bonjour, ma chère, bonjour!^[6] Вы мне нужны! — Француженка из гимназии стояла перед Викторией необыкновенно оживленная, будто подрумяненная, на шляпе целый куст цветов. — Я так спешу, не возьмете ли вы урок? Нет, интеллигентные девушки, ничего общего с этой водочницей мадам Мытновой, — entre nous,^[7] малограмотная баба! Отбоя нет от уроков, — она игриво хихикнула. — Столько иностранцев, нынче мода на языки. Отказываю, отказываю… Так не хотите? Право, озолотиться можно. Я так спешу. Возьмите взрослых, интеллигентных. Например, Крутилины барышни.

— Не знаю, право…

— Очаровательные, интеллигентные девушки! Ну, сходите поговорить: на Дворянской собственный дом, скажете, что от меня. Я так спешу. Им нужен разговор — они же гимназию кончили. Au revoir, ma chère,^[8] спешу!

Виктория медленно пошла дальше. Мадемуазель в таком телячьем восторге. «Озолотилась», что ли? «Нынче мода на языки».

Офицеров в иностранной форме с каждым днем все больше попадалось на центральных улицах, на набережных. Одни с любопытством, другие деловито, по-хозяйски оглядывали витрины, рынок, заваленный мукой, свининой, всяческой рыбой, маслом,медом. Подолгу наблюдали, как разгружаются на пристанях баржи с отборным лесом. Выгнать всех к черту!

Нет, где Елена Бержишко? А Николая Николаевича не арестовали? Надо сходить к ним. Отнести Петрусю книжки. А урок очень бы кстати — нужен свой заработок. Конечно, Мытновы — хамы. Если эти интеллигентные… Надо сходить, поговорить.

У крыльца, прислонясь к перилам, стояла женщина в пестрой шали. Она выжидающе рассматривала Викторию, шагнула ей навстречу.

— Барышня Вяземских будете?

— Да. — Лицо женщины — тяжелые черты, птичьи жадные глаза — чем-то испугало.

— Мне к вам надобно.

— Пойдемте. — «Говорит в нос и хрипло — нехороший голос».

В комнате Виктории женщина воровато огляделась, высвободила из-под шали поджатую руку, подала смятый конверт.

— Вам ли, чо ли?

На конверте коряво, печатными буквами — адрес, имя, фамилия. В конверте клочок газеты, на белой полоске, выбитой цензурой, написано: «Дорогая, простите плохое. Вспоминайте изредка — ведь было и хорошее. Ваш навсегда С. Унковский». Смотрела на записку, ничего не понимая.

— Почему он?.. Где он? Где Станислав Маркович?

— Увели. Однако, забрали. — Женщина вдруг всхлипнула, продолжала слезливо: — Такой хороший жилец, не скандалил, не обижал…

— Почему увели? Куда? Когда?

— Ночью. Однако, часа в четыре. На иркутский тракт, должно, шут те знает. — Вдруг опустила жадный взгляд: — А вы им кто будете?

— Родственница.

— А-а! — Остро глянула, будто сказала: «Знаем, какая родственница». — Четвертную дал, чтоб снесла письмо. Обещал: ворочусь — еще столь же дам. Боязко от рештанта несть.

Виктория поскорей захватила в сумочке все, что было, протянула женщине:

— Спасибо, спасибо.

Та угодливо засмеялась:

— Коли еще чо надобно, я могу.

Виктория теснила ее к двери:

— Спасибо. Хорошо. До свиданья. — Быстро повернула ключ.

Что же делать? Что делают, когда человека арестовали? И почему? Обидела вчера. Что делать? К Наташе? У них и так тревожно. Правильно, что Раису Николаевну прячут. К Дубковым? А если Николая Николаевича тоже?..

Как была в пальто, с трудом проглотила кусок пирога, взяла книжки для Петруся, зачем-то сунула в карман записку Станислава Марковича.

Уже совсем стемнело. Ветер дул еще сильнее, раскачивал фонари, тени столбов и людей метались из стороны в сторону, удлинялись, укорачивались. Идти берегом было дальше и холоднее, но она не знала другой дороги, боялась, особенно в темноте, не найти домик Дубковых. В черной воде тускло поблескивали одинокие огни. От пристаней доносился лязг цепей, стук скатывающихся бревен, какие-то рабочие окрики. В детстве Виктория боялась злодеев и чудовищ, которых вычитывала из книг или сама выдумывала. Живых людей не боялась никогда. Сейчас при звуке шагов вся напрягалась от ожидания чего-то. И сама не понимала чего. Ошалелая злобная сила заполонила жизнь, хозяйничала, наотмашь била, швыряла, хватала людей — разве знаешь, чего тут можно ждать?

Не зря он тогда принес письма и портрет Галочки. «Красный газетчик». За что все-таки арестовали: написал или сказал что-нибудь против этой Директории? Или выступил на профсоюзном собрании? Он может. В последний номер «Знамени» втиснул заметку об аресте большинства членов редакции, гордился этим. Жалел, что не был при обыске, когда все перевернули, перебили, изрубили, изорвали и облили из шланга даже сотрудников редакции. Схватили, как Елену Бержишко? Что с ней, с ним? Что можно сделать? Николай Николаевич знает, конечно. Только бы у них ничего… Нет, как могла, — ведь по правде-то прогнала его. Он человек хороший, добрый, о каком-то глухом Рогове из редакции всегда заботился. Ко всем приветлив, внимателен. Девчонки в группе твердили: «Обаятельный, остроумный, мужественный». Только Наташа, но она ведь… А я-то, я! Если б не он, утонула бы. «Простите плохое». Да ничего плохого не сделал он. Почему злилась, как посмела? Никчемная, бесполезная, а он… Что делать? Сказал: «Больше ничего не буду говорить вам». Довела.

Давно уже никто не попадался навстречу. Только под ее ногами звенели доски тротуара. Домики становились меньше, казалось вот-вот должна уже быть хата Дубковых. Виктория всматривалась, не белеет ли в темноте. Где-то впереди глухо грохнула щеколда, донесся негромкий короткий разговор. Быстрые шаги, наперебой с ее шагами, дробили тишину. В пятнах слабого света от окон мелькала, приближаясь, женская фигура. Что-то знакомое почудилось Виктории в упругой походке, в поворотах плеч. Еще не видя лица, она узнала Настю Окулову, обрадовалась:

— Здравствуйте!

Увидела худое, темное лицо, крепко сжатый рот и жесткий отстраняющий взгляд. Настя молча кивнула головой и, не замедлив шага, прошла мимо.

…Это было с месяц назад. Возвращалась вечером от Наташи, растерянная, обиженная. Увидела впереди и так же, по походке, по особенному движению сильных плеч, узнала, кинулась вдогонку:

— Настя! Все лето не встречала вас. Загорели как!

Серые Глаза казались еще светлее, больше, зубы ослепительней.

— К своим ездила под Славгород. Степь, простор, солнце, — и улыбнулась пахучему знойному ветру, родной степи.

Виктория потянулась к ней:

— Я хотела… Я тогда не могла… Помните — кружок, Маркса читали… Нельзя мне теперь?.. — и осеклась.

Хмуро, негромко Настя ответила:

— Я только приехала, ничего не знаю, — оглянулась осторожно. — Прощайте, мне сюда, — и свернула на Никитинскую.

И тогда, как сейчас, Виктория смотрела ей вслед. Тогда чуть не разревелась: «Все невпопад, как Иван-дурак. Как идиотка! Нет — провокаторша». Долго не могла успокоиться. Сейчас подумала: правильно. Зачем разговаривать с барышней, которая при белых, на улице, в голос о марксистском кружке? Правильно. Еще Митька ругал — избалованная барышня.

Прошла сажен пять, забелелась хата. Это Дубковых: широкие наличники, на окнах расшитые занавески. Ступила на крыльцо, остановилась. Встретят, как Настя. Время тревожное, вечер, — явилась вдруг чужая. Представила свою неприютную — и дом, и не дом — комнату. На минутку, узнаю, как у них, отдам книжки…

На ее осторожный стук из-под занавески вынырнула мальчишечья голова и мгновенно исчезла. И сразу же будто чавкнула громадная пасть — открылась внутренняя дверь, пропели в сенях половицы от легких шагов, знакомо грохнула щеколда.

Анна Тарасовна недоуменно вглядывалась в лицо Виктории.

— Я некстати?

— О, вже узнала! Заходьте. Думали — вернулась дивчинка… одна тут была. Ростом тоже высоконькая. И Коля не узнал в окошко. — Анна Тарасовна толкнула чавкающую дверь. — Заходьте ж.

Коля посреди комнаты сторожко смотрел на дверь. За столом, еще неубранным после чая, сидел Дубков. На руках у него Петрусь. Он чуть наклонил набок пушистую голову, вскинул руки:

— Вот косатая пришла, книжки принесла!

Викторию залило теплом, неловкость таяла.

— А ты откуда знаешь?

— А знаю.

Дубков легонько шлепнул пальцем по губам Петруся. Анна Тарасовна сказала:

— Нехорошо, Петрусик, надо по имени звать.

Мальчик, прищурясь, замотал головой:

— Не-е! Длинно! Косатая — лучше.

— Ну, зови «косатая»! А то зови меня: Витя!

— Витя? Вити бывают мальчики, а косатые мальчики не бывают! — Петрусь озорно завертел головой, захлопал ладошками по столу.

— Ну, разбаловался! — остановил отец. Мальчик порывисто обнял его за шею и прижался.

— Радый, что батька дождал, — сказала Анна Тарасовна. В слове «дождал» слышалось не повседневное ожидание отца с работы.

Виктория положила книжки на стол около Петруся.

— А Станислава Марковича арестовали ведь…

Четыре пары глаз устремились на нее.

— Ночью сегодня.

Оба мальчика выжидательно посмотрели на отца.

Дубков сказал:

— Так-так, — точно оценивая известие. — Вечером третьего дня — значит, перед самым арестом — мы встретились. Он ведь не ждал, что заберут?

— По-моему, нет.

— Так. — Дубков смотрел на Викторию, но думал о чем-то своем.

— Теперь будут хватать каждого, кто коло красных постоял, — сказала Анна Тарасовна, взяла самовар со стола. — Чаю погреть, Витя? Сидайте к столу!

— Нет, нет!.. Спасибо. — Виктория подвинула свою табуретку к Дубкову. — А у нас в университете митинг был сегодня.

— Так-так. Ну?

Дубков слушал внимательно, изредка задавал вопросы, приговаривал «так-так». Иногда это значило: «так и знал», иногда звучало вопросом, иногда заменяло крепкое словцо. Дослушав, опять сказал: «Так-так», — и покачал головой.

— Перед вами тут дивчина приходила. Славгородская сама…

— Настя Окулова? Я же знаю ее по гимназии.

— Знаете? Она из-под Славгорода.

— Да, да.

— У нее, слыхать, все родичи порубаны, постреляны. И мать, и отец, и братья, и сестры, и племяннички малые. Завтра ехать сбирается — может, хоть кого живого найдет.

Виктория крепко сцепила руки на коленях:

— Николай Николаевич, если что-нибудь… хоть немножко… могу я пригодиться… Мне все равно, что делать.

Дубков не ответил, но эти слова его не удивили, не требовали объяснений. Петрусь перелистывал «Конька-Горбунка», Коля у печки щепал лучину, Анна Тарасовна убрала посуду, подсела к столу с шитьем.

Как у них спокойно! Почему у них так спокойно?

— С Николаем-то Николаевичем конфуз получился. — Анна Тарасовна усмехнулась. — Хотели посадить, тай нельзя — типографии станут.

— Так-так, — неожиданное озорство мелькнуло в глазах Дубкова. — Ихний жандарм часа, наверное, три накручивал телефон, раскраснелся, надулся, кричит: «Из самой Москвы механика привезу, а тебя арестую».

— А что такое механик? Их мало?

Петрусь оторвался от книжки, торопливо сказал:

— Папа, папа, расскажи, как ты немцу на сапоги плевал!

Отец легонько щелкнул его пальцем по губам.

— Русских механиков у нас почти что нет. Машины печатные получали из Германии, и при машинах механика своего фирма присылала. А немцы-механики нипочем наших русских не учили — секрет фирмы берегли. Началась война, немцы — которые уехали, которых выслали, осталось вовсе мало. Я с тринадцати лет к такому немцу в мальчишки отдан был. Хожу, хожу, гляжу на машину, как на чудо. А мой Эрнест Францевич инструмент мыть научил, протирать машину снаружи, а чуть станет разбирать ее, так всех долой. И ничем я его не мог взять. За пивом, бывало, бегаю, и пальто ему чищу, и калоши мою, и сапоги натираю, плюю для блеска, аж во рту сухо, — черт бы тебя, думаю, старого, побрал…

Петрусь дождался любимого места, залился смехом, задрав голову. Отец ласково переждал его смех.

— Ничего немец не показывал, да еще гонял от машины, если увидит, что сам к ней приглядываюсь. Три года я маялся, собрался даже уходить. Так-так. Только начал мой немец прибаливать. Припадки какие-то на сердце. Как заболеет — в типографии ералаш. И стал хозяин поговаривать, что другого механика выпишет. Эрнест Францевич мой испугался. «Зачем, говорит, другой механик? Я вашего Колью — это меня — могу превосходно выучить. Он будет мой помощник». А учил немец хорошо. Строго, дотошно, но хорошо. Сам был доволен. И — хитрый — дочку свою мне сватал, чтобы, значит, наука в семье осталась.

— Батько, — из-за спины Виктории попросил Коля, — про забастовку твою первую…

— А потом, как мама тебя в соломе прятала, как жандарму блоха в ухо вскочила…

Виктория вместе с мальчиками на лету ловила каждое слово, переглядывалась с ними, смеялась с ними.

Наконец Анна Тарасовна взяла Петруся с рук отца»

— Время спать.

Виктория подавилась воздухом, закашлялась, слезы пробились:

— А мне домой.

— Куда там, дождь на дворе, — ночуйте.

Анна Тарасовна сказала мимоходом, будто предлагала совсем обыденное, или так, из вежливости. А дождь шелестел по крыше, за окном мерцали лужи. Идти такую даль, — никто ведь не ждет. А все-таки ответила:

— Я стесню вас. Спасибо, пойду. — И стало страшно.

— На печке просторно, — сказал Дубков. — Если вам неудобно — дело другое, — и пошел стелить кровать.

— Нет, что вы… — «Что говорю? Зачем не то, что хочу? Разве станут уговаривать? Разве могут они подумать, что человек из каких-то дурацких приличий…» Виктория оглянулась. В углу мать умывала Петруся, он фыркал, смеялся, бренчал умывальник. Коля за столом смотрел книжку. «Ведь не хочу же я уходить!»

— Пусть, пусть косатая на печке моей ночует, — вдруг пропел Петрусь.

Она засмеялась:

— Сам хозяин распорядился! Приходится остаться.

Дождь шелестел, чернели окна. На теплой печке пахло овчиной, сеном и сосной. Рядом легко дышал Петрусь. Сегодняшнее утро — ожидание анатомии, лекция Дружинина, мысли о нем, о своем будущем, — все это ушло очень далеко. Даже митинг был по крайней мере неделю назад. Француженка, цыганистая баба с письмом… Где он? Где Елена Бержишко? Удастся ли что-нибудь? «Попробуем», — сказал батько… Почему так спокойно мне здесь? Почему не страшно?

Петрусь пошевелился. Глаза привыкли к темноте, она различала очертания маленького тела, раскинувшегося во сне. Протянула руку, чтобы почувствовать живое тепло, придвинулась, оперлась на локоть, всматривалась в сонное личико. Потом положила голову на край его подушки…

_____

Вставали у Дубковых рано. Утро было солнечное. Дубков с Колей пошли на реку за водой, Анна Тарасовна пекла лепешки, Виктория умывала Петруся, он баловался, она угодила ему пальцем в рот и от хохота чуть не упала с ним вместе.

Напились чаю. Николай Николаевич собрался уходить.

— Я с вами!

— Нет, Витя, — сказали вместе Анна Тарасовна и Дубков. Он улыбнулся, как Петрусь, хитро:

— Меня ангел-хранитель провожает. Гляньте-ка, — похаживает по бережку. Охранка ихняя против царской ничего не стоит, а осторожность нужна. Тем более, дело до вас есть.

Виктория вытянулась перед ним, не дыша:

— Какое?

— Сходить на Кирпичную улицу можете?

— Конечно. Сейчас? Когда?

— Часа в три-четыре.

Викторию никогда не подводила память. Было легко запомнить наизусть несколько страниц из учебника, подряд вывески на Кузнецком мосту, случайный разговор, названия, имена, цифры, телефоны — все нужное и еще больше ненужного свободно удерживала память, А несколько слов, сказанных Дубковым, не переставая повторяла на лекциях и между лекциями и боялась забыть.

В обсуждениях митинга и всех событий она не участвовала. Дубков сказал: «Поменьше говорите на политические темы». Да и что разговаривать, когда есть пускай маленькое, а все-таки дело.

С лекции по химии удрала и ровно в три отправилась на Кирпичную улицу. Сердце било в грудь и в спину. Дрожала рука, когда она дернула звонок. В окнах домика густо зеленели цветы. Она услышала неторопливые шаги, дверь отворил невысокий мужчина в очках, с темной седеющей бородой.

— Меня прислали к портному, — сказала она пискливо, как маленькая девочка.

— Проходите.

Она вошла в галерейку с разноцветными стеклами. Из дома доносилось побрякивание кастрюль, пахло глаженьем и жареным луком.

— Я от Анны Тарасовны.

— Очень приятно, — ответил мужчина и снял очки.

Она заметила, что на шее у него висит сантиметр, а в лацкане пиджака поблескивают булавки — значит, в самом деле портной.

— У них все здоровы. Баню топить будут не сегодня, а завтра.

— Очень хорошо, — сказал портной приветливо. — Больше ничего?

— Ничего.

Все длилось не больше трех минут. Она сделала все правильно. Но слишком скоро прошло, и больше никакого дела нет. Наверное, это конспиративная квартира, а такая уютная, обжитая. Почему-то представлялось все не так. Интересно, что значило «баню топить»? Но раз не объяснили — и догадываться не надо. А интересно.

На Почтовой все как вчера: то и дело плывут мимо чужие самодовольные лица, в уши лезет нерусская речь. Но почему-то не так страшно.

Глава V

Как рано темнеет, и какие холодные вечера. А в Москве еще, конечно, в одних платьях. Москва… Ольга, Ольга моя, как глупо я рассуждала: «только зима пройдет». Вот и вторая на носу. Разве могла подумать? Пятый месяц ничего не известно — отрезаны. «Отрезаны» — и слово злое. Хоть бы папа с мамой вернулись. Так долго письма идут, а то и вовсе пропадают. Последнее больше недели уже… Да, накануне ареста Станислава Марковича. Почему передачу не разрешают? В городе стало спокойнее. И вечерами на улицах людно опять, и ходят не спеша, не жмутся к домам. А офицеров гораздо меньше — в Омск, говорят, направлены. Аресты как будто кончились. Раиса Николаевна уже дома живет. В университете тишь да гладь. А Станислава Марковича и Елену Бержишко не выпускают — «ведется следствие». Как хочется к Дубковым, а не велено часто ходить. Ой, как тут всегда продувает на мосту. Люблю, как пахнет вода. Даже паршивая болотная. Скоро замерзнет, побелеет все. Удачно, что близко живут мои девицы-ученицы. Милые, ничего, особенно Тася, только болтушка невозможная. Близнецы, а ничуть не похожи ни лицом, ни характером. И Люда кажется старше. Бог с ними — интеллигентные, воспитанные, а остальное… Отец тоже ничего. «Папонька, пусенька» — сладковато. Мать, видно, была хорошая… Ефим Карпович самовар принесет, ох, как чаю хочется. Да, кажется, пельмени на ужин. Готовит эта ведьма Ираида удивительно. Ольга, родные мои москвичи, как вы там?..

В комнате тепло, а не радует, — такое все… Кровать — хоть поперек ложись, комод, раскоряченный диван с креслами. Может, в «Красноярскую коммуну» сходить? Хорошо у них на Подгорной. Весело всегда. Командует в коммуне Дуся, «самый смешливый человек на земле», — говорит про нее Сережа. Крепенькая сибирячка, и зубы, конечно, как снег сибирский. Она уже на третьем курсе Высших женских. Руфу, Сережу и Гурия называет «мои детишки». А Гурию-то, наверное, около тридцати. Он кусачий, насмешливый, а поет здорово. Зачем на юридическом? Какое-то несоответствие: «Мне стан твой понравился тонкий…», а лицо кривое, носище, глаза пронзительные… Хорошо бы к ним, только далеко. И поздно. И есть хочется. Попросить ужин у Ефима Карповича.

Неторопливо, веско постучали в дверь — это не Ефим Карпович, — Нектарий Нектариевич Бархатов заполонил проем.

— В добром ли здоровье, Виктория Кирилловна? — он задержал ее руку в своей огромной, пухлой. — Ну, слава богу. Поклон и гостинец от папеньки с маменькой.

— Да? Спасибо. Спасибо. А как они? Садитесь, пожалуйста.

Ефим Карпович из-за спины Нектария выстроил под вешалкой три больших туеса.

— Сейчас ужин, самоварчик. — И ушел.

— Чайком угостите незваного-то гостя?

— Ну, что вы! — «Что это я перед ним завертелась? Это потому, что от папы с мамой…» — А как они?

— Преблагополучно.

— А когда же приедут?

— Через недельку ждите.

В комнате запахло цветущим лугом, в вазочке растекалось прозрачное золото.

— Какой мед! Как расплавленное стекло. А душистый-то!

— С пасеки. Высшей свежести.

— Да нет, все тут в Сибири… — «Что я точно подлизываюсь?»

— Край наш ни с чем не сравним.

Обрадовался!

— Вы ведь еще Сибири не знаете. Хоть бы реки! Таких могучих вод в Расее не найдете. Волга хороша, слов нет, так что ж? Обь наша в низовьях морем разливается. И ровность в ней особенная, и тоска особенная. А Енисей? Неспокойный богатырь. Один берег — скалы неподступные, хмурые, а другой — цветы, на версты над рекой аромат расходится; травы — всадника с головой укроют; а лес — тайга наша…

Влюблен в свою Сибирь — теперь не остановишь.

— …И все у нас есть: и березы ваши, и кедрач, лиственницы — прозрачные, горы с альпийскими лугами, и тундра, и степи. Эх, весной степь цветет, тюльпаны — вот не поверите — в кулак мой, а ирисы!.. Да что рассказывать — это глазами повидать надо.

Даже хорошеет, когда про Сибирь говорит.

— А как гастроли проходят?

— Отлично. Лидия Иванна, как всегда, необыкновенным успехом пользуется. Здорова, весела, что жаворонок, — он притушил огонь в глазах. — А Кирила Николаевич режиссурой даже занялся. «Веселую вдову» заново развел. Удачно очень. — Долго, слишком подробно говорил о работе отца, о матери не сказал больше ни слова.

Виктория слушала, ела, пила и злилась, что никак не может установить свое отношение к нему. Неужели права Наташа?

Нектарий от пельменей отказался, вкусно пил чай с медом. Рассказывал об истории города, университета. Заговорил о медицине, о преподавании в России и за границей. Потом сказал:

— Медицинская работа как нельзя больше женщине подходит. Больному чуткость, нежность женская — целебнее всякой микстуры. А в особенности, когда дети болеют. — Замолчал. Взгляд его замутился тоской, но он, как всегда, мгновенно убрал ее, залпом допил свой чай.

Ведь знала от Ефима Карповича, что «лет, однако, двенадцать тому трое малолеток у Нектария Нектариевича скарлатиной померли. Жена тут же ума решилась, и так по сю пору не в себе». А никогда не подумала: как с этим жить ему, какой холод, какая пустота в доме… И сумасшедшая жена…

Он подвинул к ней пустой стакан:

— Лините-ка еще чепурашечку. Приятно пьется из ваших рук. Добрые руки. Быть вам хорошим доктором.

Жалко его. Но почему новорожденный малыш Старосельцева не тронул его?

— Гляжу, что-то грустны вы нынче, Виктория Кирилловна. Взгляд не ваш словно. Расскажите, по старой дружбе, о чем глазки грустят? Может, горю помочь сумеем.

Виктория вздохнула: «Не станет он помогать — ведь это «политика».

— Да нет…

Глуховатый смех показался снисходительным.

— Хоть мы с вами различны во многих мнениях, но… я человек трезвого ума, Виктория Кирилловна.

Она сказала дерзко:

— А ничего нет хорошего в трезвом уме.

Но он ответил еще ласковее:

— Понимаю. Вдохновенные порывы поэта милее вам. Только в политике это не к делу. Политика — та же коммерция.

— Что-о?

— Вы полагаете, что Ленин с присными одержимы великими альтруистическими идеями? — Голос стал как труба, лицо злое. — Обманывают чернь соблазнительными обещаниями.

Чуть не вырвалось, что он и понятия не имеет о большевиках, но вовремя вспомнила наказ Дубкова.

— Неинтересно мне об этом говорить, Нектарий Нектариевич.

— Ну и умница! Не женское занятие — политика. Однако пора — засиделся. — Он встал. — А горю вашему… Мне ведь там, — он кивнул головой в сторону комнат хозяев, — рассказали. Горю постараюсь помочь. Начудили сгоряча, насажали полны тюрьмы. Да вместе со сбродом людей позахватили. Не грустите, постараюсь помочь. Не обещаю, но постараюсь.

И умный, и будто не злой. А всех делит на «сброд» и «людей». Ох, скорей бы мои приехали! Надо с папой как-то… Неужели не поймет? Опять путаюсь? Врачом буду. Лечить нужно, всегда всех нужно лечить.

Хорошо идти навстречу солнцу. А тут солнце-то совсем особенное. Улицы эти, на гору, занятные — с лесенками. Скоро папа с мамой приедут. А завтра Дружинин читает. Схожу все-таки к Дубновым. Не сегодня, а хоть в субботу. Лекции не важные, «ангел-хранитель» будет караулить у типографии. Схожу. А сегодня к Татьяне Сергеевне можно. Не видала ее после ангины. Почему-то сегодня кажется, что все скоро утрясется и можно будет в Москву. Это от солнца настроение… О, Наташа идет.

Виктория остановилась на аллее, поджидая.

— Вы очень кстати, дорогое видение. Красный Крест выхлопотал кое-кому передачи. В частности, Унковскому.

— Недаром сегодня такое солнце и у меня как предчувствие.

— Великое дело — предчувствие. Приготовьте передачу попитательней.

— У меня мед есть!

— Годится. Жиру какого-нибудь, чтоб калории. И с расчетом не на одного. Далеко не всем разрешены передачи.

Славный выдался день. Виктория записывала ботанику, потом химию, поглядывала на голубое небо в окне и успевала обдумывать передачу: шпик, масло — купить на рынке, парочку калачей свежих побольше попросить у Ефима Карповича, взять целиком туес меду. Что бы еще? Чай. Где-то читала, что в тюрьмах — пустой кипяток. Да, еще табак, бумагу…

До поздней ночи возилась, перекладывала двадцать раз, чтобы побольше втиснуть в баул. Калачи, конечно, отдельно в наволочку, и мед отдельно. А отнести надо успеть до лекций на Большую Белозерскую. Далеко. А в один раз не захватить.

Хотя утро хмурилось, настроение ничуть не падало. Наоборот. Еще бы, — когда второй раз, как взмыленная лошадь, притащилась на Большую Белозерскую, там была Раиса Николаевна.

— О-го-го. Примут ли все? Попробуем.

— Наташа говорила: не для одного ведь?

Раиса Николаевна потянула ее за косу и поцеловала в щеку. А ведь она не очень-то ласкова.

На физике Виктория совсем развеселилась, зажимала рот, чтоб не смеяться громко. Сочиняли с Сережей эпиграммы на физика: о его дурацкой речи на митинге, противном голосе.

И после биологии не захотелось идти домой. Пообедала в столовке, с Руфой и Сережей гуляли по университетскому парку, пели на два голоса «Не искушай» и «Жили двенадцать разбойничков». Встретилась Ванда, подруга по группе, она поступила на юридический. Виктория увязалась с ней на лекцию. Слушала о римском праве, «которое зародилось в шестом-пятом веках до Рождества Христова и сейчас является основой систематики и структуры отдельных институтов в Европе». О принципе «divide et impera»^[9] — это показалось очень интересно. Потом про Сервия Туллия (смутно помнила имя из истории), про реформу, уравнивающую в гражданских правах плебеев и патрициев. Оказывается, уже тогда была эта классовая борьба. Юристом быть, конечно, тоже интересно. Жалко, что нельзя все успеть.

Уже совсем собралась идти домой — опять попались Руфа и Сережа, отправилась с ними делать опыты в химическом кабинете, но в коридоре догнала их Ванда:

— Виктория, идите, там вас Унковский в вестибюле ждет!

Она побежала, потом пошла спокойным шагом. Увидела постаревшее, заросшее лицо, воспаленные глаза, бросилась, протянула обе руки:

— Вы оттуда? Передачу получили? Кошмар там, да? Как отпустили-то? Всех отпустили? Когда вас — утром?

Он не отвечал, сжимал ее руки. Мимо прошла Ванда, посмотрела многозначительно.

— Пустите, оденусь, пойдем.

На улице он так сжал ей локоть, что стало больно:

— Виктория, Виктория. Не верю, что свободен, с вами опять. Счастье.

— Да, конечно. А как все-таки выпустили? Только вас выпустили?

— В царской тюрьме не сидел, но товарищи по камере говорили: при царе было много вольготнее.

— Какие товарищи? Их тоже выпустили?

— Железнодорожников двое и рабочий с лимонадного завода Крутилиных ваших. Знаете, себе не верю, точно сплю.

— Да нет же, не спите. А тех выпустили?

— Нет пока. Самое страшное не теснота, не грязь, вонь, бессонница, пища святого Антония, а неволя. За-то-че-ние. Неучастие в жизни. Бездействие. От мыслей — с ума сойти!.. А как вы тут?

— Ну, что я? Обычно.

— Не скучали, конечно? Упоены университетом?

— Скучать не скучала, беспокоилась… Университет нравится. Особенно… Да неважно это. Вам отдохнуть надо.

— Нет, что «особенно»?

— Анатомия. А почему вас арестовали-то? Вы что-нибудь сделали такое?

— Сотрудник большевистской газеты — достаточно вполне.

— Конечно. Я думала… Конечно.

Едва вошли в комнату, он вынул из наволочки туес, тот самый туес, что послала с медом, и ловким движением поставил его на стол.

— Почему?.. Это зачем?.. Ах, он пустой?

— Что вы — нетронутый!

Она даже руками всплеснула:

— Зачем? Ну зачем? Почему не оставили там? Тем, кто… другим?

— Я считал, я не имел права. Это такая ценность сейчас.

— Там же в тысячу раз нужнее! Других-то не выпустили. Мед же очень питательно! Как же вы?.. Передачу же так трудно… Ах, господи! — «До чего мерзко набросилась на него. Извиниться скорей!» — Станислав Маркович, вы…

— Могу идти? Я вам не нужен?

— Простите меня, пожалуйста! Но, понимаете…

— Все понимаю. Могу идти?

«Дрянь я, скотина, а ведь хочу, чтоб ушел. И жалко…» Сказала как можно ласковее:

— Устали? Простите меня. Хотите отдохнуть, выспаться?

— Не столько я этого хочу, сколько — вы.

«Как стыдно изворачиваться! А как стыдно обижать!»

— Конечно хочу, чтоб вы отдохнули. Вам надо в себя прийти, поправиться. — «Что еще сказать?» — У вас просто больной вид. Это ведь хуже, чем болеть…

— Миллион раз в эти дни представлял встречу с вами. Даже скрыть не можете, что не рады. Еще бы! Мед важнее.

«Ну что он говорит! А лицо серое, глаза несчастные. Всегда я с ним плохая».

— Простите меня, пожалуйста, простите. Сядьте же наконец! Может быть, чаю? — «Нектария-то вчера угощала!» — Поужинаете?.. Давайте!

— Простите вы меня, Виктория. Развинтился, расклеился. Простите. Завтра встречу вас в полной форме. Клянусь. Когда конец лекций?

Властно постучали в дверь, в комнату вплыл Нектарий:

— Доброго здоровья, Виктория Кирилловна. А-а! Уже. Ну, как показалась каталажка, господин большевик?

— Весьма комфортабельный, несколько переполненный отель.

Бархатов будто не услышал вызова в ответе, невозмутимо улыбался:

— Хотя мы с вами не сходимся во взглядах, Виктория Кирилловна, однако же я поручился за «товарища». Не терпит сердце, когда у милой девицы-красы — грусть во взоре. Ну, повеселели? Нет еще? Спасибо — сидеть некогда. И уж извините — на нынешний вечер я должен похитить у вас нашего друга. Приглашаю побеседовать, поужинать и заночевать у меня, Станислав Маркович. Бороду сбреем, ванночку примете. Извините, Виктория Кирилловна, разговор у меня безотлагательный — ведь я за политического врага поручился.

Разговаривает как с ребенком и бог знает что думает о ее отношении к Станиславу Марковичу. А у того лицо стало веселое.

— Вот и сговорились, — сказал Нектарий успокоительно. — Так я — через минуту. К Ефиму загляну, — и вышел.

Унковский рванулся к Виктории:

— Правда была грусть?

— Ну что вы все!.. — и отошла к окну.

Он не двинулся, заговорил тихо, серьезно:

— Не сердитесь, Виктория. Простите. Измучился, издергался. Простите. — Помолчал. — Откровенно говоря, не ожидал — видимо, он хороший человек. Как вам кажется?

— А что это такое: хороший?

— Ну, Виктория, зачем так?..

— Я не знаю, что такое хороший.

Опять знакомый властный стук.

— Поехали, господин большевик.

— Подчиняюсь правящему классу.

С изящным французским поклоном он распахнул перед Нектарием дверь.

Весной семнадцатого в трамвае уступила место солдату на костылях, он сказал: «Спасибо, товарищ мамзель»… Неприятно, что Нектарий поручился. Все неприятно. Слава богу, что Станислава Марковича выпустили. Но как теперь с ним? «Полюбить вас не могу, будем друзьями» — как в плохих романах? Кому сказать, кому дело до меня, кто поймет? Папа? Папа, ты почему стал чужой?

Оконное стекло заискрилось. Дождь? Белые хлопья поплыли в синеве. Снег? Уже снег? Зима? Длинная, длинная зима. Чего радовалась вчера и утром? Неужели зима? Скорей одеться и под первый снег. Снежинки мохнатые залепляют глаза, влетают в нос. Пахнет снег. Вода, дистиллированная вода Н₂О — пахнет. Удивительно. И воздух зимний. Зима, товарищ мамзель.

Глава VI

Тася рассказывала об умершей матери, — Крутилины любили мать, вспоминали светло и нежно, и это трогало.

Тася останавливалась, подыскивала слова, но поправлять ее приходилось редко. Болтливость пошла ей на пользу, она много быстрей Люды овладевала французским. А у Люды произношение лучше. Но странная, болезненно самолюбива и, пожалуй, высокомерна. Ей трудно, и с ней трудно. Правда, после Мытновых — рай! Дите — «еще грудняшкой в рожок ликерцу подливали, чтоб не пискнул ночку». Сама — «девке образование не больно-ка — была бы краса да тело», а тут же — «туалетец из Парижу»; сам — гроза дома… Крутилиных, конечно, не сравнишь. А все-таки… Отношения в семье и дружеские, и ласковые, а отец почему-то… Командуют им дочки.

Будто в ответ на ее мысли Тася сказала:

— Папа у нас управляющий. И завод и деньги мама завещала нам, дочерям, — засмеялась и договорила по-русски: — Так что папка у нас в кулаке. «Дамы» — пускай, но жену в дом привести не позволим.

Только успела сказать, в комнату вбежал «управляющий». Лицо блестело от пота, искусная прическа сбилась, открыв лысину, холеная борода торчала клочьями.

— Я, кажется, пулю в лоб себе пущу!

Дочери бросились к нему:

— Что ты? Что с тобой? Успокойся, пусенька!

Он выдернул из кармана визитки платок, сильно дохнувший ландышем, прижал его ко лбу и упал в кресло:

— Безумие! Губернский комиссар боится! Командующий корпусом боится! Бархатов, Мытнов и я сами к Раухверкту, к Захватаеву ездили. Боятся закрыть съезд профсоюзов! Боятся арестовать этого мерзавца Стратановича. Он, видите ли, член Сибоблдумы, делегатский иммунитет, это «вызовет возмущение»! Болваны! Цацкаются с этим съездом, а железнодорожники бастуют, Самара пала — это же все большевики! Я — пулю в лоб!

— Папонька! Пусенька! — дочери присели на ручки кресла. — А мы-то? Как же мы?

— Бедные мои девочки! Бедные, бедные! Дай бог нам пережить этот ужас. — Он было обнял девушек, вдруг вскочил, завертелся по комнате. — А какие есть подлецы! Одна… говорят, врач, интеллигентный человек: «Мы — сила, мы создаем богатства мира, мы — не рабы, должны отстоять завоевания Октября». Понимаете ли: «Ок-тя-бря!» Маленькая, от земли не видать, а весь съезд как с ума сошел. Ей-то чего? Интеллигентный человек — ей-то чего не хватает? — Крутилин еще раз рысью обежал комнату. — Что толку, ну что толку: «После съезда всех арестуем»? Им же дают говорить, отравлять массы! Нет, пулю в лоб!

— Папонька!

Он трагически обнял дочерей:

— Благодарение создателю, наша мамочка не испытывает этого хаоса, безумия.

«После съезда всех арестуем». А ведь «маленькая, от земли не видать», из-за речи которой зал с ума сошел, — Татьяна Сергеевна. «После съезда всех арестуем», а Дубков в президиуме. Знают ли они? Сказать Наташе. За Раису Николаевну не так тревожно — из-за болезни сердца она не на виду. К Дубковым нельзя. Коля два раза приносил какие-то невесомые пакеты, чтобы передать на Кирпичную, но: «Приходить не велела мама». Пока еще съезд не кончился. С папой поговорить. После возвращения с гастролей он совсем другой. Во всем другой. Из оперетты ушел, от места в банке отказался. Разыскал какого-то старика сапожника, принялся за сапожное ремесло. Спросила тогда:

— Почему ты так? Зачем тебе?

Он ответил спокойно:

— Посоветуй лучше. Театр — не мое дело. Идти в банк участвовать в распродаже России? Так — с набойками, подметками — по крайней мере вреда не принесу.

Мать сначала расшумелась, даже ногами затопала:

— Здрассте! Примадонна Вяземская — жена сапожника! Мерзость какую придумал! Да я все вышвырну к чертям!

Отец не уступил. Продал фрачный костюм, принес какой-то чурбан, низенькую скамеечку, колодки, инструмент, водворил все это за ширмой в углу у окна. По утрам уходил к своему учителю, вечерами в своем углу постукивал молотком, сучил дратву. И вот на днях подбил подметки и набойки к ботинкам Виктории. Мать долго вертела их, «оценивала» работу, сказала ревниво:

— А мне тоже набойки нужно.

Обрадовалась набойкам, как подарку, раздурачилась, принялась считать: сколько он может заработать и как выгоднее брать — деньгами или продуктами. И теперь, когда входит за ширму, играет капризную заказчицу или сварливую жену сапожника. Смешная, как маленькая. Пусть. А папа совсем другой. И домой идти хочется теперь.

— Ты думаешь, их действительно арестуют после съезда?

— Думаю, арестуют.

— Как предупредить Дубкова?

— Он знает, я уверен, Виташа. Они ведь понимают отлично «текущий момент». — Отец взял кусок вара, стал натирать дратву. — Мы здесь в стороне от магистрали, как в затоне, только отзвуки долетают. А там — за все гастроли ни одной ночи не помню без выстрелов, пулеметной очереди, взрыва, топота кавалерийских патрулей. Только связи, ловкость Нектария, ну и деньги, конечно, а то застряли б мы где-нибудь. Сибирь как лоскутное одеяло: там — чехи, там — Директория, областники, местные городские, земские, кое-где еще большевики держатся. — Отец говорил уже будто сам с собой. — Безумство храбрых. Что за армия у них? Раздетая, голодная, полубезоружная армия невоенных людей. И прапорщик Крыленко во главе. Цвет генеральства, имея в избытке оружие, обмундирование, офицерские кадры, сытых солдат, не может с ними справиться. — Отец сильно затянулся. — Чудеса! — Помолчал, повторил: — Чудеса! — Снова затянулся и отложил мундштук с самокруткой. — Жестокая схватка. Жестокость больше всего ужасает меня последствиями.

— А большевики разве жестоки? Тебя еще здесь не было — взяли власть, арестовали дурацкую эту Сибоблдуму, увезли в Узловую и там выпустили голубчиков. Никого не мучили, не казнили.

— И генерала Краснова отпустили, поверили честному слову офицера.

— Вот видишь? А эти: под Славгородом, центросибирцев замучили, в Красноярске зарубили… А на востоке что?

— Думаешь, большевики не ответят? Жестокость рождает жестокость, опустошает. Я ведь сказал: последствия.

— Ленин не допустит. Я верю.

Отец чуть усмехнулся:

— А ты уже совсем с большевиками? Или, как их сейчас стыдливо именуют в газетах, с «левыми»?

— Сегодня в отчете: «Большинство делегатов съезда еще не вполне освободилось от влияния левых». Пойду все-таки позвоню Наташе.

Почему я всегда защищаю большевиков? Многое же у них не нравится.

Телефон Гаевых был долго занят.

— Я с Татьяной разговаривала, — объяснила Наташа. — Мать свалилась. Боюсь, что тиф.

Как ударом вышибло у Виктории все, что хотела сказать, — при пороке сердца тиф!..

— Я приду. Могу даже на ночь.

— Спасибо. Татьяна придет. Звонила сейчас.

— А она… — «Нет, не надо еще этим тревожить». — А съезд когда кончается?

— По повестке три дня еще как будто.

«Успею сказать. Тиф. Ох, знать бы, где стережет беда».

— Завтра из университета зайду.

Перед гистологией раздумывала: сейчас идти к Гаевым или еще послушать? Читает гистолог нудно, вот рисует, черт, здорово! Подошел Сережа.

— Говорят, съезд все-таки прихлопнули.

Тут же собралась и ушла. Перебежала площадь, свернула на Еланскую. Как знакома дорога. Подумать только — опять зима. Прошлая веселей начиналась. А потом — мир, папа приехал. Беспокойно было, но совсем не так. Нагайками разгоняют рабочие собрания, как при царе. Станиславу Марковичу попало. Возмущались немецкими зверствами на войне, а тут свои… Ох, кто свои, кто не свои? Только бы никого не арестовали. Елену Бержишко так и держат. Конечно, если б какой-нибудь Нектарий… А что — попросить его? Хуже-то не будет. С Наташей поговорить. А Георгий какой удивительный.

Наташа открыла Виктории и ушла на кухню.

В столовой Сергей Федорович, сразу постаревший, уговаривал Татьяну Сергеевну не возвращаться к себе, идти к какой-то Варюше и уехать с ней в Черемухово.

Она перебила его:

— Неужели не понять? Больной после тяжелой операции. Имею право я, врач, рисковать человеческой жизнью? Попросту дезертировать? Я клятву давала, я — врач.

— А своей жизнью? — Театральная манера говорить была так жалка и неуместна, — ведь страдал он искренно.

— Ну, папа, врачей не хватает, каждый на счету. Ничего со мной не случится.

Вошла Наташа со стерилизатором:

— Вы поможете, Виктория. Наши слабонервные мужчины…

Запах лекарств, полутемнота, заслоненная лампа, как в последние дни тети Мариши. Виктория глотала, чтоб отпустило горло, раз, другой, третий — не помогло. Что-нибудь делать!

— Пойду, руки вымою.

— Нет. Подержите, если рванется от укола, — без сознания ведь.

Плечо, рука Раисы Николаевны обжигают. Но если делаешь что-то — легче. Запахло эфиром и камфарой. Ничего, надо привыкать.

Татьяна Сергеевна массировала ватой место укола. Потом долго проверяла пульс.

— Пока держимся, — нежно укрыла мать, осторожно прикоснулась губами к ее лбу, еще поправила одеяло, постояла немного и вышла, «маленькая, от земли не видать», усталая, побледневшая…

Виктория помогла Наташе с обедом, прибрала комнаты. Кухарка Гаевых уехала погостить к сыну, там заболела тифом (сколько больных, подумать страшно, — эпидемия!), а недавно прислала письмо: «Дети не отпускают — на дорогах ералаш и страсти бездонные».

Назавтра из университета Виктория опять собралась к Гаевым. Уже темнело — короче дни. Сегодня хорошо, хоть и пасмурно, снежок чуть-чуть. Ух, как Дружинин читает! А говорят, на экзамене он подбрасывает мелкие косточки, и, пока они летят вверх и обратно в его руку, определи-ка, что это: hamatum, capitatum или какая-нибудь cuneiforme.^[10] Надо самим так попрактиковаться. Гистология — на лекциях тоска, а под микроскопом столько неожиданностей. Не хотелось уходить. Сергей посмотрел презрительно:

— Не выдерживаете умственного напряжения? «Простейшее»!

Руфа сказала:

— Сам ты амеба! Она же… Передайте Наташе, что я тоже могу в любую ночь и вообще…

Ольгу напоминает нежностью ко всем, и так же боится, чтоб кого-нибудь не обидели. А ведь вовсе непохожи они.

Наташа открыла в ту минуту, когда Виктория прикоснулась к дергунчику. Лицо серое, каменное.

— Раиса Николаевна?..

— Как вчера. Татьяны нет. И не звонит.

— Может, тому больному плохо?

— В больнице ее нет, я позвонила — отвечают как-то странно.

— Сейчас схожу, узнаю. И сразу приду.

— Обойдемся ночь без вас. Позвоните. С мамой отец. А Владимира послала в Кокорево за картошкой, за мясом, — как провалился. До чего легкость в мыслях… Но придет. Позвоните!

Виктория шла быстро. Снегу выпало порядочно, чуть морозило, по небу проступали уже звезды. На мосту отряд казаков промчался с грохотом и свистом. Позади Виктории забормотала старуха:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, пресвятая богородица…

«Страсти бездённые» — что это значит: бездонные или без дня — беспросветные? Как ни поверни — бездённые. Наташа не справится ночью одна. Эти слабонервные мужчины… Ну, Сергей Федорович старый, а Володя тоже некулемый, «анархия — мать порядка»!.. Конечно, далековато: верст пять туда, да обратно. Ох, только бы Татьяна Сергеевна…

Очень помнится, как первый раз шла к ней с Наташей. День был безветренный, ясный, по-местному не холодный, градусов семнадцать. Когда вышли к кладбищу, глазам стало больно. Снег, снег, снег вровень с крышами Вокзальной улицы. Все бело, все сверкает, голубеют тени, будто отражается небо — густое, синее, как южное пишут художники. И, непонятно отчего, почувствовалось такое немыслимое богатство, такая силища, какие могла выдумывать только в детстве, в Кирюшине. Ничего тут нет похожего на Кирюшино, только что попала за город зимой, а всколыхнулось вдруг все. И самые черные дни, и Кирюшинское кладбище. И впервые думалось о тете Марише без горькой вины, без недоумения: как осталась жить?

Почему непришла Татьяна Сергеевна? И не позвонила, когда знает, что Раисе Николаевне плохо. Нет, почему обязательно плохого ждать?.. Могло ведь случиться: срочная операция, или вдруг партийное поручение, или приказ уйти в подполье? Так ведь бывает. Надо было сказать Наташе, не сообразила.

На Вокзальной стало трудно идти: снег не убран — окраина, и ходят мало, тропинка узкая еле видна. Хорошо, папа ботики починил, а то набрала бы снегу. Еще издали Виктория увидала свет в окнах Татьяны Сергеевны. Значит, дома. Задержало что-нибудь. Только почему не позвонила? «Да наверняка уже звонила, пока я иду». И она успокоилась, даже чуть замедлила шаг — устала бежать.

Вспомнить смешно: глазам не поверила, когда увидела ее, маленькую, крепкую, смуглую; услышала, как смеется, напевает мягким низким голосом. Сочинила-то себе Татьяну Сергеевну вроде монахини: худенькую, бледненькую, печальную, в черном. Как же! — сидела в тюрьме, там заболела, чуть не умерла, порок сердца. А мужа за побег застрелил на Олекме стражник.

У ворот больницы стояли розвальни, кто-то лежал в них укрытый большим тулупом. Фыркала привязанная к забору верховая лошадь. Между ней и розвальнями прохаживался солдат с ружьем.

Виктория взбежала на крыльцо, нажала ручку — заперто. Не успела постучать, дверь распахнулась, плотный усатый офицер схватил ее за руку, втащил в переднюю и захлопнул дверь.

— Да вы что! — вскрикнула и замолчала.

Два солдата с ружьями стояли в передней. Портьера уродливо висела на одном кольце. В столовой на полу грудами валялись истерзанные книги, среди них в луже молока разбитая чашка. Скатерть комком брошена на стол. Диван без чехла отодвинут от стены, распороты спинка и сиденье, вылезли пружины, волос, мочала… Все беззащитно, унижено.

— Зачем пожаловали? — Офицер пронзительно глядел на нее, постукивал об пол концом обнаженной шашки.

Виктория осторожно обегала взглядом комнату, искала хоть какой-нибудь знак присутствия хозяйки. Офицер тряхнул ее за плечо:

— Зачем пожаловали? Глухая или дура?

— Я…

Из спальни вышла Татьяна Сергеевна, следом за ней солдат. Она сдвинула брови, равнодушно, по-деловому спросила:

— Как ваша больная?

Офицер быстро глянул на нее, потом на Викторию, снова на Татьяну Сергеевну, и так метался, хватая взглядом то одну, то другую, пока они разговаривали. Виктория поняла отчужденный деловой вопрос — пришла к врачу, а не к близкому человеку.

— Все как вчера: и температура, и самочувствие. Как вчера… Но вы обещали зайти.

— Да… Вот не могу сейчас. Пригласите другого врача. Пока продолжайте микстуру, следите за сердцем.

— Благодарю вас.

Понимала отлично: надо уйти. Но разве не предательство оставить Татьяну Сергеевну? Наверное, и эту ночь не спала. Желтая, темно под глазами, даже руки побледнели. А сердце как?

Не задержись Виктория, пожалуй офицер отпустил бы ее. Но она стояла. Цепким движением жандарм выхватил у нее портфель.

— Разрешите полюбопытствовать? — И вытряхнул на окно книги, тетради, завернутую в салфетку недоеденную шаньгу, записочки от Сережи, карандаши, перочинный ножик. Анатомический атлас, взятый у Татьяны Сергеевны, первым попал ему в руки. Тыча пальцем в надпись «Татьяна Гаева», он заорал:

— А эт-то как? Ихнее имущество имеете!

— Это же учебник, поймите!

— Там разберут.

Татьяна Сергеевна уговаривала его отпустить Викторию. Ведь она дочь артистки Вяземской, и, кроме неприятностей, господину офицеру это ничего не принесет. Атлас студентка-медичка просто купила у нее. Он повторял:

— Там разберут. Молчать, не разговаривать!

До ночи длился обыск. Татьяна Сергеевна комочком сидела в углу распоротого дивана, как будто дремала. Как изменилось ее лицо со вчерашнего дня. Что теперь будет с ней? С Раисой Николаевной, с Дубковым? Может быть, и у них сейчас то же?

Офицер шнырял по квартире, стучал в пол, в стены, обрывал обои. Снова и снова перетряхивал книги, белье. Солдаты уходили и приходили, сменялись у ворот. Молодые, почти мальчишки, тоже устали. Ну что бы им, троим здоровым парням, скрутить этого наглого сыщика? Да, а потом что с ними?..

Не меньше чем в пятидесятый раз он обошел квартиру, снова обстукал шашкой кастрюли на кухне и скомандовал:

— Ну, товарищ Совдеп, и вы, как там вас, — следуйте за мной. Разрешаю одеться.

Снег переливался блестками, черными провалами лежали тени. Лунный свет странно обесцвечивал лица, одежду, предметы — как в кинематографе. И все было как в кинематографе, не настоящее.

Их посадили в розвальни, из-под тулупа вылез сонный возница, кругом сели четыре солдата. Офицер верхом ехал сзади, то и дело покрикивал: «Гони!» Вздымалась снежная пыль, летели комья, кони мчались пустынной дорогой, мимо кладбища, безлюдными улицами затаившегося города. Совсем близко от дома проехали. Там не спят, конечно. Искали в университете, звонили Наташе. Наташа тоже не спит… Виктория взяла под руку Татьяну Сергеевну, прижалась к ней. О чем она думает: о доме, о матери, о больных, о своей партии, о России?

Розвальни стали. Офицер забарабанил в ворота:

— Открывай там! Арестованных привезли!

Звякнули ключи, забренчал замок, грохнул тяжелый засов, заскрипели ворота, кто-то ворчал сердито:

— Ни дня, ни ночи. То везут, то ведут. Прорва-идол.

В конторе дежурный истерически кричал:

— Ну куда их садить? Куда? На голову себе, что ли? Везут безо всякого соображения. — Он повернулся к надзирателю, похожему на облезлую деревянную куклу, махнул рукой. — Пхни их куда-нито.

Вверх и вниз по темным лестницам, по смрадным узким коридорам с выбитым полом, со множеством одинаковых ржавых дверей. Деревянный надзиратель отводил щиток «глазка», зло выплевывал: «Полно́!» — и шел дальше. Шарк шагов, лязг ключей, сплошным гудением полон коридор. В гудение будто врываются шорохи. Нет, тихо за железными дверьми, хотя много людей там живет.

Наконец надзиратель вставил ключ в скважину. Татьяна Сергеевна сказала:

— Вы бы хоть фамилии наши записали.

Он не ответил.

— Фамилии запишите: Вяземская…

С визгом и хрустом открылась дверь. Обдало ядовитым зловонием. Виктория задержала дыхание, попятилась.

— Вяземская и…

Конвойный толкнул в спину. Дверь заскрежетала, захлопнулась, щелкнул замок.

Глава VII

Никак не уснуть. Голова свинцовая, во рту вязко, будто клей. И никак не усесться. Вытянешь ноги — пол леденит, подожмешь — затекают. Каменный холод пробирает даже через шубу. Хуже всего смрад. Никуда от него. Все платье, сама насквозь пропиталась. Ноги совсем деревянные, хоть режь. Встать бы, размяться — жалко Тоню. Приткнулась и сопит, как малыш. Ровесница, а в тюрьме второй раз. Стрелочница. И отец — курьерские водил, значит хороший машинист, — арестован тоже.

Который может быть час? Четыре? Пять? Шесть? А не все ли равно? Ох, как вскрикивает Зоя. И стонет, и плачет, и что-то говорит, бредит. Оторвать от грудного ребенка — кто, чем его кормит? У нее грудь как раскаленные камни — мастит. А если общее заражение? За то, что муж-большевик скрывается, — инквизиция! Татьяна Сергеевна взяла ее руку, слушает пульс. Проснулась от ее плача или, как я, не спит? Как у нее самой пульс? Что будет с ней? Прошлую ночь около больного… И хоть кричи, хоть голову разбей — ничего. Ничего. И кто может найти здесь, захлопнутых в вонючей темной щели? Без фамилий даже… Никто. Никак. Начальника требовали — не пришел. Весь коридор голодовку объявил — ничего. Наверное, нарочно не переводят Зою в больницу. Им — хоть все умри. Зверье. Дикое, подлое зверье. Нет, большевики так не могут.

Ох, Зоя. Это же пытка: в такой вони, одна койка, одна табуретка на всех. В одиночку — пятерых. Голова треснет — что сделать, что придумать? Дарья Семеновна всхрапывает даже. Я бы, наверно, грохнулась с табуретки. Неужели научусь? Тоня сказала: «Ночку промаешься, на другую — уснешь». Совсем умерли ноги, вытянуть на минуту хоть… Побежали мурашки и холод сквозь чулки — оживают.

— Спите, Тонечка, спите.

Который все-таки час? Рассмотреть можно бы, но Тонечка на плече. Дарья Семеновна с пятого года по тюрьмам. И сейчас второй месяц. Говорит: «При царе подобного не видала». Мать грудного ребенка? Жестокость рождает жестокость? Не может быть.

Даже представить трудно, что дома. Мама наплакалась, может быть, спит. А папа? А Наташа? Если Раиса Николаевна в сознании… Ох, сил больше нет. Виктория подтянула ноги, положила на колени свободную руку и на нее голову. Сил больше нет. Голова раскалывается… Голова… Голова…

…Грохот сзади — гонятся. Бежать изо всей мочи — предупредить! Предупредить всех. Немеет спина, ноги вязнут в густой черноте. Вязнут… Кто это хватает? Кто тащит? Не вырваться… «Виктория, Виктория!» Чей голос? «Проснитесь, Виктория». Чей голос?.. Где?.. Глаза не открыть. Голова…

— Я — сейчас. Я — сейчас. Ноги — не могу…

Татьяна Сергеевна и Тоня держат под руки, поднимают, а у нее ноги проваливаются, как во сне.

— Это, говорит, что за такое безобразие, ежели, говорит, ты ни аза не знаешь, подлец. (Откуда этот визгливый голос?) И по-всякому его назвал. Не знаешь, говорит, сукин кот, где у тебя какой арестант содержится. И опять его по-всякому.

— Садитесь ко мне, — шепчет Зоя. Маленькое, с мелкими чертами лицо воспалено и так испуганно, что Викторию тоже берет страх. Она садится на край койки и тоже шепчет:

— Что? Что? Кто там?

Визгливую женщину не видно за высокой Дарьей Семеновной.

— Мы, говорит, самолично будем тую барышню разыскивать. И пошли, однако, в подвальный етаж.

— Спасибо, Мавра Михайловна. Теперь бы кипяточку поскорее. Зоя сильно хворает.

— Ах ты, беда бедовская!

Дверь со скрежетом отворилась, захлопнулась, щелкнул замок.

— Это, видимо, вас ищут, Виктория. Сейчас выйдете на волю. Слушайте внимательно и запоминайте.

Виктория не поняла:

— Куда? А вы останетесь? Нет, я…

Все заговорили сразу:

— С ума сошла!

— Слушайтесь, Виктория!

— Что здесь пользы с тебя? А на воле эва каких дел…

Она перебила, заторопилась, чтоб выслушали:

— Я же ничего не умею. Пусть Тоню вместо меня… Или вы. Так же делают, Татьяна Сергеевна. Я же читала…

— Когда сговорено, организовано…

— Слушайтесь!

— Твои-то нас не признают!

— Слушайте и запоминайте. Время дорого.

Слушала и запоминала. Оставить Татьяну Сергеевну, Зою? Здоровой, бесполезной гулять по воле? Невозможно. Слушала и запоминала. Но разве эти несложные поручения оправдают волю? Все запомнила, все ясно. Но…

— Об Зое хлопочите первее всего.

— Не освободят — хоть в больницу.

— Помните: не лезть на рожон. Натке помогите, пока мать больна.

Где-то что-то грохнуло, голоса и шаги гулом ворвались в коридор.

— Давай-ка поцелуемся. Идут, — сказала Тоня.

Уже в тюремной конторе, обнимая отца, соображала, как подступиться к Нектарию. Он тяжело поднялся со скамьи:

— Слава богу. Слава богу. Задала феферу драгоценная барышня. Весь город за ночь обшарили. Едемте к маменьке скорей — не заболела б с испугу.

Тут же решила: вот оно — мама поможет.

В несколько минут знаменитые бархатовские вороные домчали до дому. Еще раз поблагодарила Нектария и сказала:

— Пожалуйста, приезжайте поскорей. Сегодня же… пораньше.

Он внимательно посмотрел.

— Явлюсь, как приказываете, Виктория Кирилловна.

Все рассчитала правильно. Мать плакала о ребеночке, о Зое, а пережив тревожную ночь, готова была выполнить любое желание Виктории.

— До чего же можно дойти! Немцы госпиталя обстреливали, но детей там не было!

Нектария Лидия Ивановна встретила грозно:

— Обещайте исполнить мою просьбу, или возненавижу!

Только перед ней он так терялся, становился жалким, покорным.

— Зачем же страшные угрозы? Почитаю за счастье исполнять ваши редчайшие просьбы, Лидия Иванна.

— Вот слушайте, что проклятые тюремщики выделывают!

Вряд ли Виктории удалось бы рассказать ему Зоину историю так трогательно и страстно. Нектарий поцеловал руку Лидии Ивановны:

— Доброта ваша безгранична. Однако попался на слове — придется хлопотать об этой заложнице.

— Надо бы поскорей, — не удержалась Виктория. — Такое заболевание, каждый день, понимаете…

— Понимаю, Виктория Кирилловна, все понимаю, — перебил он добродушным тоном. — Даже то понимаю, что мальчонку этого грудного будут в большевицкой вере воспитывать. Понимаю. Но у нас, у купечества, слово — закон. А уж Лидии Иванне…

Мать фыркнула и рассмеялась:

— Глупости какие говорите! Пока мальчонка вырастет, мы забудем, что это за слово такое: «большевик».

— Дай бог. Вашими бы устами…

— Вот именно! Так сегодня же! — Ей одинаково нравилось радовать Викторию, быть доброй и командовать Нектарием.

Вот и день к концу. Вернулась к нормальной жизни. Можно двигаться свободно, выйти на улицу, заняться чем угодно. Тошно. Душистое мыло, губка, которыми смыла тюремные запахи, чистое белье, постель, кофе со сливками — все как ворованное. Нельзя ни минуты без дела. Что еще? Письма Тониной матери и сестрам Дарьи Семеновны написала, опустила. Сбегала к Гаевым. Страшно у них. Об аресте они знали уже, расспрашивали о тюрьме. Сергей Федорович вытирал слезы, сморкался, бормотал: «За что нам это? Ну за что? — Потом вдруг: — Танюша еще в детстве была непослушная».

Владимир курил, ломал спички, вцеплялся пятерней в свои кудри, будто хотел их вырвать. Нет у Наташи опоры.

Она все куталась в беличью душегрейку Раисы Николаевны, говорила неторопливо, спокойно. Только очень уж неподвижные были глаза и такой ровный голос. Проводила Викторию в переднюю:

— Об этой вашей ночи не надо лишних разговоров. О дружбе с нами тоже. Просто учимся вместе, с прошлого года.

Ничем не помочь.

— А не попробовать через Бархатова и Татьяну Сергеевну?..

— Ни за что. Может быть хуже. Они ее ненавидят, не надо напоминать. Поняли?

— Да. Конечно.

Может быть только хуже. Узнать бы, что у Дубковых. Завтра эту визгливую надзирательницу разыскать. Мавру Михайловну. Адреса точного нет. Озерной переулок и примета, что приданое дочери к свадьбе готовит. Наверное, всей улице известно. Денег бы надо побольше. Дарья Семеновна говорила, что Мавра эта бескорыстием не страдает. Они с Тоней связали ей шесть полос кружев на подзоры, получили за это две шаньги с картошкой. Шкура. Крутилины заплатят на будущей неделе — долго. У Станислава Марковича занять до получки. Только бы не завел опять: «Я вам чужой! Что вы от меня скрываете?» Хотя он стал куда проще. Не оттого ли, что времени не хватает на дурацкие разговоры? Ох и хитрый же Нектарий. Хотел заставить его работать в кадетской газете. Не вышло — впихнул в театр декоратором. «Мне надо вас держать при глазах — я поручился». Платит не скупо, но держит «при глазах» с утра до ночи.

Неспокойно за Дубковых, а идти к ним нельзя. Станислав, наверное, знает. Неужели может не прийти сегодня? Если б знал, как я жду его. Поискать в комоде — вдруг еще что-нибудь можно продать? Мавре-то платить надо. Сколько? Раисе Николаевне решили сказать, что Татьяна Сергеевна в Юрге. В бреду все зовет Танюшу. Плохо у Гаевых с деньгами… Хоть бы новая кухарка человеком оказалась. А, знакомый стук.

Станислав Маркович влетел в распахнутой меховой куртке, взял Викторию за руку, прижал к груди:

— Слышите?

Она услышала, как бьется его сердце:

— Вполне нормально. Вы ведь бежали.

— Лидия Ивановна рассказала. Простить не могу себе! Спал, как свинья, когда вы… Черт бы меня побрал!

— Только не сейчас. Дубков где?

— Успел скрыться. Опомниться не могу. Удрал из театра, все бросил…

Он оглядывал комнату, будто искал что-то.

— Анну Тарасовну не взяли в «залог»?

Он все разглядывал пол, печку.

— Я встретил Колю утром. Она берет белье стирать — можете отнести. Там есть свободное пространство? — Он показал на верх печки.

— Не лазала туда. А что?

— Спрятать кое-что можно?

— Конечно! Оружие?

— Почти. — Он сунул руку за спину, под куртку, долго копошился, вытащил сверток в промасленной тряпке. Запахло свежей газетой. — Шрифт.

Печка оканчивалась зубцами, они почти упирались в потолок. Места на печке оказалось много, но в отверстие между зубцами не проходила рука. Запихнуть сверток можно, а как потом достать? Станислав Маркович стоял на стуле, поставленном на стол, смотрел на сверток, на Викторию, на печку, опять на Викторию, оглядывал комнату.

— Придумала. — Она разделила шрифт на пять частей, маленькие свертки перевязала толстой белой ниткой, сделала у каждого длинную петлю. — Наденьте на зубцы. Белое — совсем не будет заметно.

Она не спрашивала, зачем нужен этот шрифт, какое он имеет значение. Но раз его надо спрятать… Хорошо, что он у нее на печке.

Тюрьма не отступает, не отпускает. И долго еще не отпустит.

А Нектарий только ради мамы… Или самому отвратительна жестокость? Жестокость рождает жестокость? А доброта? А любовь? А ненависть?

Среди ночи померещился далекий гром. Соскочила с постели, распахнула форточку, морозный пар заклубился. Стало ясно слышно: где-то погромыхивало и будто глухо ударяло. Кто может быть? Партизаны? Близко их нет, да и не пойдут — город не на магистрали, а войск много. Склады оружия взорвали? Может быть. Тихо.

Прохватило холодом, приятно согреваться в постели. А там спят сейчас? Теперь трое в камере. Мавра сказала: «Попеременке на койке ночуют, а днем больше докторша полеживает — больная, видать».

Когда вышла в коридор, а их захлопнуло в камере, что-то постороннее, твердое засело в груди. Так и сидит. И давит. Спать мешает.

Нектарий сдержал «купеческое слово». На другой же день Зоя вернулась домой. Виктория застала ее совершенно счастливой. Сынишка здоров — его вместе со своим кормила жена другого железнодорожника. Заходил к Зое доктор Лагутин (эту фамилию называла как-то Татьяна Сергеевна), обнадежил, что резать не придется, назначил лечение. Тут уж и боль и жар не трудно перетерпеть. Казалось, и о муже Зоя знала что-то. О ней можно не беспокоиться пока.

Опять грохочет. Хочется спать, а не уснуть. Каждую ночь теперь так. Мавра обещала сегодня взять передачу. К ней вечером надо. Ух и противная баба, разбитная, жадная. Встретила приветливо, весьма одобрительно оглядела мамину котиковую шубу (и сегодня в ней надо идти). Деньгами осталась довольна. Во второй раз даже записочку от Наташи взяла. Но пакеты берет маленькие — не пронести, говорит.

Из университета надо к Гаевым. Ночует у них сегодня Руфа. Потом домой, потом на Кирпичную, опять домой, и к Мавре. К Дубковым не успеть. Придется завтра. Не забыть французские сказочки для Петруся. Почему у них всегда легче становится? Сейчас-то веселого мало, а все-таки…

После тюрьмы шла со страхом — как они? Как мальчики без отца? Почти месяц до этого не ходила, не позволено было. Ночь ареста спутала, отодвинула все. Казалось, Дубкова давно уже нет дома.

Петрусь встретил, как всегда:

— У-у! Косатая, здрассте!

Анна Тарасовна стирала у печки, сказала:

— Заходьте, заходьте, — будто ничего не случилось и Николай Николаевич через часок вернется с работы. И в хате по-прежнему — бело и красиво.

Рядом с Петрусем сидел белоголовый мальчик лет десяти. Они разбирали высыпанные на стол пуговицы. Тут же у окна девушка что-то шила. Она собрала с лавки шитье, освободила подле себя место.

— Садитесь.

Виктория узнала голос и тогда увидела, что это Настя Окулова, только сильно похудевшая и будто строже, старше. Вспомнила последнюю встречу с ней, славгородские события, посмотрела на мальчика. Настя сказала:

— Егорка, племянник мой.

Мальчик нехотя подал руку и стоял вялый, глаза не то видят, не то нет. Настя пригладила льняные пряди:

— Иди, играй. Мы здесь и живем у тети Ганны. Родная тетка выгнала — «славгородские красные». Тут роднее. Верно, Егорка? Садитесь. Вы на медицинском? А я на историко-филологический хотела. Да вот и восьмой класс не кончила.

«Опять стыдно, — подумала Виктория, — опять будто виновата, что учусь». Вспомнила, как глупо вела себя когда-то с Настей, и удивилась ее дружелюбию. И обрадовалась неожиданной мысли:

— А зачем восьмой класс? Сдавайте, как я, сразу на аттестат зрелости. У меня есть записи, учебники. Это не очень трудно — я ведь училась в седьмом и готовилась.

Анна Тарасовна тряхнула отжатую наволочку и сказала, как всегда, спокойно, певуче:

— Не вековать же тебе на мельнице. Учись пока. Витя и поможет, когда нужно.

Очень хотелось рассказать Анне Тарасовне о тюрьме, но мальчики тут же играли пуговицами в блошки. Смеялись, выкрикивали какие-то свои словечки:

— Пошла колода в болото!

— Промашка!

— Попашка!

Спорили:

— От ручки отскок — нечестно!

— А как съехала, было честно?

Только Егорка молчал. Иногда по лицу будто судорога пробегала, глаза стекленели. И сразу же, как разбуженный, он возвращался в игру. Петрусь и Коля, конечно, замечали, но не показывали этого.

Перед ужином старшие мальчики пошли за водой. Виктория спросила:

— Егорка здоров?

— Странный? Заметно очень?

— Он уже лучше, тетя Настя. Совсем лучше. Витя первый раз…

— Я думала… может, к доктору его… — «Как грубо, глупо я».

— Отойдет помалу, потиху. Хлопчик ладный, порядливый. Такое повидал…

— Я его в яме нашла, под горелыми балками. На четвертый день. Черный, одни кости, как мертвый лежал. Неделю никакого слова не говорил, ни на шаг меня не отпускал. Схватит за платье и стонет. У него на глазах все село вырезали и сожгли. И всю нашу семью: маму мою, отца, сестру, невестку — Егоркину мать… — Настя говорила медленно, с усилием, будто старалась и все еще не могла понять, что случилось. — И его сестренку маленькую на руках у дедушки — шашкой надвое… А села нашего как не бывало — ровно, черно. Только печи стоят, да ямы от погребов остались.

— Убил бы я их всех! Всех. — Голоса и глаз Петруся не узнать.

Жестокость рождает жестокость.

— Не треба, сынку, напропалую убивать винного и невинного. То не по-нашему. Жизнь повернуть, чтоб тым гадюкам жала повыдергало. Вот как по-нашему…

Жизнь повернуть. Это ведь тоже… Добром же нельзя? Нет, невозможно помириться с насилием. Бросьте-ка старый ключ, товарищ мамзель. Или попробуйте уговорить умного, образованного, по-своему честного, по-своему доброго, благородного Нектария Нектариевича Бархатова. Он ведь не пустой человек, а жизнь-то сложилась, в сущности, трагично. Разве забудешь его замученные любовью глаза? А как он говорит о детях? О природе, об искусстве?

Зачем одному человеку миллионы, рыбные промыслы, заводы? Огромный особняк, две дачи, десятки прислуги? Разве справедливо? Зачем пугать прохожих, летая на кровных вороных? Можно извозчика нанять, а то и пешком. Это даже полезно, ведь необъятная толщина никакой радости не приносит.

«Потребности мои по моему образованию…»

Верно. Верно, Нектарий Нектариевич. Именно: по образованию. Вы же отлично знаете цену образованию. Любите книги, музыку, живопись, архитектуру. И вы великолепно знаете свое дело, у вас размах, смелость, сила, и вы привыкли управляться с миллионами. Говорите: «кто привык считать пятиалтынными». Так помогите. Вы же патриот. Разве не завидное дело: повернуть жизнь? В огромной России — подумайте. А может быть, во всем мире. Разве не прекрасная цель создать жизнь, когда «sponte sua, sine lege, fidem, rectumque…»? Вы же умеете увлекаться, не боитесь рисковать — рискните, попробуйте… Вы же человек…

Стал бы он слушать эту обидную речь? Вчера папа сказал о нем: «Читал Маркса, и будто понимает. И тут же ницшеанские рассуждения: рабочие бесталанны, люди низшего качества не сумели бы сами наладить промысел, погибли бы. Талантливых и умелых, как он, — единицы. Им жизнью дано право на львиную долю…»

Ой, уже будильник. А сейчас, кажется, и уснула бы… Пошла в кухню за теплой водой, услышала разговор и остановилась. За перегородкой, в «черной столовой», где хозяйка угощала мужиков, привозивших продукты и дрова, говорил незнакомый мужчина, останавливался, громко прихлебывал чай:

— Сказывают: Москву надобно брать. А что в ей, в Москве, германец аль другой чужак? Сказывают: большеки. Ну, пущай большеки. Сказывают: они супостаты, звери. Мы ихнего зверства не видали.

Звякнул стакан, из него наливали на блюдце.

— Да, — сказал Ефим Карпович и вздохнул.

— Царь, — это снова чужой голос, — шкуру драл, но маленько оставлял. А ноне как живому остаться не знаешь.

— Да-а, — сказал опять хозяин и вышел на кухню.

Пока он подкладывал дрова в плиту, Виктория спросила тихо:

— Вы не знаете, Ефим Карпович, ночью гром какой-то?

Он втянул голову, сказал еле слышно:

— Однако, бунт… в красных казармах… бунт.

— Как?

Запели, затрещали дрова, и он чуть прибавил голоса:

— Новобранцы, которые мобилизованные… бунт.

— А гром?

— Сам Захватаев с пушками. Убитых не сочтешь, и город на осадном теперь положении.

В университете тоже говорили, что молодые солдаты в казармах на Иркутском тракте арестовали офицеров, выпустили политических из тюрьмы, которая рядом. Захватаевский корпус окружил казармы с тюрьмой вместе. Расстреляли больше тысячи солдат и заключенных. До сих пор все вокруг оцеплено, а трупы возят на Каштак. А в общем-то никто ничего толком не знал, каждый рассказывал по-своему, со своими страшными подробностями.

Хорошо, что Татьяна Сергеевна не на Иркутском тракте. На Кирпичную сегодня лучше, пожалуй, не ходить. А бинтов набрала уже много. Интересно, куда они? Для чего? Для подпольной типографии? Глицерин зачем-то идет для гектографа. Те легкие пакеты, что приносил Коля, были тоже бинты, наверное. Но спрашивать не надо. Сказано: «Сбирай бинтики. В разных аптеках не помногу бери. Накопишь с полсотни — неси». И все. Так, значит, надо.

Только на лекциях, особенно у Дружинина, отпускало напряжение. В перемены вдруг начинала определять, кто из студентов за союзников, за эсеров и меньшевиков, за автономную Сибирь, кто за большевиков. А какое значение имеет один медицинский факультет? Да и многие сегодня — так, завтра — иначе.

Не радует что-то и солнечная сибирская зима. У Гаевых плохо. Температура спала, Раиса Николаевна очнулась, первое, что спросила: «Где Танюша?» Сказали — в Юрге. Поверила или нет? А вчера к ночи опять подскочила температура. Врач боится воспаления почек: «Состояние внушает опасения. Сердце, годы». Была бы Татьяна Сергеевна… Может быть, лучше сегодня пойти на ночь вместо Руфы? — у нее опыта нет, инъекции не умеет. Да, после Мавры — к Гаевым.

За обедом мать рассказала, что Нектарий ждет клавир и текст новой оперетты австрийского композитора Кальмана, где у нее будет заглавная роль.

— Такая, говорит, роль, такая, что не было никогда и не будет. Да, в Австрии, оказывается, революция. И в Германии там что-то. Конечно, большевики намутили. А у нас-то хорошенькая история: восстание солдат! Что они понимают? Господи, мученье какое — до того пельмени вкусные… Но стоп! — Вдруг запела: — «Не стыдно ль вам так много есть? Живот набит уж до отказа!» И смотреть не хочу! — Ушла из-за стола, оглядела себя в зеркале. — Интересно: никто не дает и тридцати. А Витку считают падчерицей — дураки! Ох, как хочется скорей новую роль. Ты будешь мне помогать, мой царь персидский грозный Кир, грозный Кир… — и болтала, болтала.

Отец не раздражался теперь ее политическими открытиями. Спрашивал о новой оперетте, о роли.

Вечером, когда мать ушла в театр, Виктория подсела к отцу в сапожный угол. Следила, как он прокалывал шилом дырочку в подошве и легко вгонял молотком деревянные шпильки.

— Как ты быстро научился. Руки у тебя — право, ты мог бы хирургом быть.

— Польщен. — Отец глянул веселым глазом. — В твоих устах это высшая похвала. Ну, так чем озабочена, дружок?

— Раисе Николаевне плохо. И боюсь — Мавра передачу не возьмет из-за…

— Не возьмет, наверное.

— Схожу все-таки. Сговорюсь на другой день.

— Деньги нужны, Виташа? Я сдал заказ…

— А я за уроки получила. Могу даже «долг» тебе отдать.

— Весьма необходимо. Давно хотел сказать: твоим маленьким приятелям обувка не нужна? Зима ведь. Я бы сшил между делом.

Отец объяснил, как нужно снимать мерку, заставил тут же проделать все это с ее собственной ногой.

Ему нравилось самое ремесло? Или что овладел им отлично? Или то, что эта работа не приносит России вреда?

— Сапожником будешь всю жизнь?

— И это нужное дело. А вообще, видно будет.

— Ох, папа, что будет?

Отец смотрел на нее, будто решал в уме трудную задачу.

— Надо забронировать сердце, Виташа. Без большой крови сейчас уже не выйти из этой схватки. Такой клубок! Союзники, Америка, Япония… Надеяться можно, что их интересы столкнутся и ограничат друг друга.

— Но жестокость, папа? Когда я была маленькая, так не было. Детей грудных, женщин… Пытки, издевательства. Станислав Маркович сказал: восстание спровоцировано, чтоб выявить ненадежных новобранцев и, главное, чтобы расстрелять арестованных большевиков.

— Очень возможно. Революции в Европе вздыбили капитал во всем мире: быть или не быть? Тут уж… Забронировать сердце надо, Виташа. Крови, жестокости столько придется увидеть…

За разговором Виктория не заметила времени и собралась к Мавре поздно. Беспокоилась, что она не возьмет передачу, — наверное, и в той тюрьме усилен надзор.

Мавра открыла ей, испуганно вскрикнула:

— Ох, господи батюшка! — Пошла в кухню, плаксиво приговаривая: — Что ныне и делается-то. Ой, что и делается!

«Не возьмет». Но заговорила спокойно, будто не ожидая отказа:

— Да, делается бог его знает… Я немного принесла, — и начала открывать портфель.

Мавра замахала на нее руками, громко всхлипнула и заголосила:

— Да что вы, что вы! Такая беда, уж такая беда! Перед утром-то нынче их ведь расстрелили, царствие им небесное.

— Что?.. Кого?

— И тую дохторшу, сродственницу вам, Татьяну, и тыих, что с ней, рукодельные такие женщины, — причитала Мавра, морщила красное лицо, — всеих троих голубушек вывели и расстрелили. Упокой господи душеньки ихни.

— Откуда вы знаете? — Перехватило голос, захрипела. — Может, перевели куда-нибудь?

— Нету, нет! Муж-то мой старшим надзирателем — сам и видел. И тут же их на сани склали и повезли со двора. Радикульчик под заплотом остался — никак, сродственницы вашей — муж мне и принес. — Мавра приподняла крышку большого сундука, сунула руку и подала знакомую коричневую сумочку. Кожа на одной стороне была темная, жесткая, скоробившаяся. — Однако, в крове смокла…

Виктория положила сумочку в портфель, прижала его к себе и вышла на улицу.

Звезды. Звезды — в глазах рябит. Месяц узкий на небе. «Расстрелили». Месяц как баба-яга. «Расстрелили». Пошла по темной тропинке между сугробами. «Расстрелили». И дома отцу сказала:

— Расстрелили.

Глава VIII

— Такой стал злющий, такой упрямый! Не хочешь удовольствие доставить… Мне весело, как на тебя все удивляются.

Отец сосредоточенно вырезал подошву:

— Не для меня общество, Лилинька, я — сапожник.

— Сапожник? Можешь и по-французски, и по-английски… И не так, как Нектарий — с пошехонским прононсом.

Отец не ответил, ловко вел нож.

— И не хочешь посмотреть, как я всём нравлюсь?

— Я давно это знаю. — Он поднял обрезки кожи. — А к роскошным приемам не лежит душа. Время…

— Время, время! Надоело, — мать всхлипнула и вытерла две слезинки. — Во всякое время, каждый день, кто-нибудь, где-нибудь умирает. Так всю жизнь всем и плакать? И никогда не потанцевать?

— Разве я тебя держу, милая? Скажешь, что у меня инфлуэнца.

Виктория любила вечера с отцом. Притащила учебники, тетради. Под мягкое постукивание молотка читала ботанику. Бывало, готовила уроки с Оленькой, а рядом в комнате сидела тетя Мариша… Ольга. Там живут на две недели вперед, у них уже Рождество и скоро Новый год. Она писала в прошлом году: «…Такая хорошая получилась встреча. Приехал дядя Глеб, привез бутылку вина, а Степа из Кирюшина — целый бидон квашеной капусты. Пировали вовсю. Выпили сразу (всем досталось по одной рюмочке) за победу, за тебя и Митю. Он в Петрограде».

Как они встретят этот год? Хоть квашеная капуста, хоть хлеб есть? В газетах каждый день: голод, голод, голод… Наш самый будничный ужин был бы там бог знает каким богатством. Отец вдруг сказал:

— Какими яствами, винами, изобилием и тонкостью поразит своих гостей Нектарий Нектариевич? Прием для представителей союзных армий…

— А в Москве?.. В России… А по-твоему, Нектарий добрый?

Отец ответил не сразу, постучал молотком, оглядел прищурясь работу и опять постучал.

— Многие слова стали… потеряли прежнее значение, Виташа. В старом, обывательском, что ли, понимании — добрый. Вернее, был добрый, пока никто не покушался на его положение, не ограничивал волю.

— Тетя Мариша считала, что настоящая доброта видна именно когда приходится жертвовать чем-то…

— Ну конечно. — Отец отложил молоток, стал насыпать табак на лепесток бумаги. — А ему нечем, незачем, некому было жертвовать. Рухнула семья, нет человеческого тепла, человеческих привязанностей и тревог, забот и обязанностей. И бешеные деньги. Очерствел. — Он слепил самокрутку, продул обгоревший мундштук. — Богатейшие пожертвования, благотворительность ничего ведь не стоили при таких деньгах. Только питали честолюбие. Привык к положению властителя, к ореолу своей щедрости, гуманности, «любви к простому народу». — Отец чиркнул спичкой, закурил. — И вдруг — эксплуататор. Вышибли пьедестал, развенчали. Озлился. Какая уж тут доброта?

— Тебе его жалко иногда? Мог бы много пользы принести. Обидно, что мама слушает и повторяет.

Отец медленно выдохнул дым.

— Не сердись на нее. Ты когда-то верно сказала — болтает она. Третьего дня плакала об омских рабочих, прогнала Нектария: «Гадкий зверь, убирайтесь». Сегодня — вот видишь. Не сердись. Никогда на нее не сердись.

Подумалось: «Как-то странно папа говорит».

— Я рассказывал тебе про моего комиссара, так он говорил, что народ… нет, он говорил: «трудящиеся» в значительной своей части примут власть, если она даст мир, работу и заработок. Идеология не всех интересует. И маму нашу.

— Вы… Он был твой друг… комиссар?

— Это нельзя назвать дружбой. Слишком разные взгляды. Уважали друг друга. Он доверял мне, понимал, что не предам.

Знакомый быстрый стук — Станислав Маркович, весь заиндевевший, остановился у двери:

— Плохие вести: Пермь Колчак взял.

Отец встал:

— Пермь?

— Красная Армия отходит к Вятке.

Отец задымил самокруткой и пошел к Станиславу Марковичу.

— Если Колчак соединится с архангельской группировкой…

Они перебивали друг друга, называли какие-то города, фамилии, должно быть генералов. Станислав Маркович быстро ушел, ему надо поспеть на перестановку. Отец долго ходил по комнате молча, потом сел к столу против Виктории.

— То-то они празднуют сегодня.

— Пермь… Это очень плохо?

— Плохо? Катастрофа.

_____

Ничегошеньки не видно. Будто белая занавеска за окном анатомки. Противно визжат скальпели у Сергея. Зима даже по местным понятиям студеная. А с Нового года как ахнули морозы, так и держатся. Трудно в холод, дышать трудно, и усталость откуда-то. И все кажется, что стужа и непроглядные туманы связаны со всеми бедами. Вдруг думается: «Отпустили бы немного морозы», и сразу же: «Дура, хоть и оттепель наступи — ничего не изменится. Ни Колчак, ни союзники не растают. И никого не вернешь».

Скрыть от Раисы Николаевны удалось ненадолго. Всего через неделю — чуть пошел на улучшение ее нефрит — она сказала:

— Завтра Танюше тридцать пять. Если можно, хоть маленький пирог с облепихой. Как всегда в ее день.

Сергей Федорович упал на колени у постели Раисы Николаевны, уткнулся лицом в одеяло и разрыдался.

Через два дня Наташа сказала Виктории:

— Мама хочет видеть вас.

Раиса Николаевна попросила подробно рассказать, как арестовали, как прошла ночь в тюрьме. Вопросов не задавала. Глаза блестели сухо, смотрела в сторону. Виктория с трудом удерживала слезы. Чувствовала себя убийцей. Как в ту ночь, когда Наташа вскинула худые руки и вдруг съежилась вся, точно ее свело…

— Сережа, что вы так долго?

— Бруски ни к черту! Один расколот, другой щербатый. Пойду к гишпанцу.

Побольше бы работы. Раиса Николаевна, хотя врач не позволил, начала вставать. Даже с ребятами занимается через день. И лежа все что-нибудь делает — проверяет тетради, читает книги, журналы, что-то пишет…

С ребятами всегда хорошо. Петруся французскому учить просто весело. Началось с шутки, но у него такая память, слух! Не то что девицы Крутилины. Его надо бы еще другим языкам учить. Анна Тарасовна смеется: «Вот батьку нашему подарок — приедет и сына не поймет!» Умеет она радоваться. А ведь как бьется. Глаза огромные стали. И все-таки… Даже Егорка у нее выправился. И Настя молодец, конечно.

— Ну, давайте, синьора, приступим.

— Ага!

Хорошо с Серегой. Его дразнят, что пропадает в анатомке не ради работы. Он посмеивается: «А что? Разве не нормально увлекаться живой девушкой сильнее, чем упокойничками?» Но это ерунда. Он тоже будет хирургом, и так же ему надо все увидеть своими глазами, докопаться своими руками. И не устает он, и поговорить, посоветоваться с ним интересно.

Все пурхаются еще с синдесмологией, а они уже мышцы и фасции головы кончают. Руфа как-то сказала:

— Ну почему я не могу? И откуда у вас столько терпения?

Стало даже смешно:

— А при чем терпение? Когда просто интересно…

Подумать не могла, что это станет любимой работой. Чуть не убежала, когда Дружинин привел. Запах, топчаны, под простынями неподвижные тела… Замутило, заледенели руки. Дружинин говорил торжественно. Строго требовал бережности и целомудрия, любви к священному человеческому телу, отданному для служения великой науке. Речь была похожа на проповедь. С такой высокой страстью, наверно, говорили первые христиане. Но он ушел, и опять стало невыносимо. Представилось, как все, кто тут ходит и говорит, и сама — станут таким же пугающим препаратом. И это неотвратимо… Убежать! И вдруг скрипучий фальцет над ухом:

— Работать пришли, что стоите?

Сжала пинцет и скальпель, покорно пошла за прозектором. Боялась взглянуть, как Сережа снимает простыню и клеенку… Уставилась на прозектора — он долго, дотошно объяснял, в чем состоит задание, как приступать к работе. Все давно поняла и с раздражением думала, что он похож на ощипанного петуха, и вот помешал, и теперь ей уже не уйти. Вдруг увидела дрожащий скальпель, зажатый в собственной руке. Это будущий хирург?! Осторожно надрезала буро-желтую кожу.

И тогда, и лотом, сколько ни вспоминала, казалось чудом — почему успокоилась? Уже не ощущала ничего — было задание, препарат, работа. Не торопилась, чувствовала, что крепнут руки, повторяла про себя: «Могу. Могу», толком не понимала, к чему, собственно, это слово. Пинцет и скальпель слушались, двигались все точнее. И самой было удивительно, что так чисто, аккуратно отделялась кожа.

— Вы уже работали?

Так и подскочила — удивительная у него манера скрипеть прямо в ухо.

— Как — работала?

— На трупе работали?

— Нет. Когда же?

Он проскрипел что-то одобрительное, приподнял пинцетом лоскут кожи:

— Ну, быть вам анатомом.

— Что вы! Я — хирургом.

— Почему же не анатомом?

— Лечить живых… гораздо лучше…

— Странно рассуждаете. — Петушья голова затряслась от возмущения. — А наука? Наука не для живых? Даже странно. — И ушел от нее.

В общем, он симпатичный, главное — знающий. И — руки! Иногда все еще спрашивает: «Почему вас не привлекает наша специальность?» Но не сердится.

Уже спина задеревенела, ноги ледяные, голова кружится, а не оторваться. Еще разочек поразмяться? Виктория взглянула на Сережу, он — на нее.

— Слышите, миледи, гишпанец ходит. Запрет нас на ночь с упокойничками — во, весело! И ваше очаровательное личико приобрело бледно-голубые оттенки.

— Обидно бросать. — Уже стоя, оглядывала свою работу.

— Пора, пора, пора! — Сережа держал наготове мокрую тряпку.

— Нет, вы все-таки посмотрите.

— Изящнейшее рукоделие, — уже завидовал. Недаром Петух за вами увивается, заманивает в науку. Так разрешите? — Сережа закутал тряпкой ее «рукоделие». — Руки у вас какие-то… Вам бы блох подковывать.

— При случае попробую. Только у вас руки не хуже. Вот зрение… Я и за версту вижу, и под носом. Надо вам очки.

— Носил однажды. В драке кокнули…

— Подумаешь! Дружинин-то велел.

«По костям» Сережа схватил «удочку» и ядовитое: «Приятно нравиться барышням, но надо все-таки видеть: кому понравился». Правда, гонял Дружинин безжалостно: и жонглировал, и, закрыв концы кости, показывал из-под халата середину тела или кусочек головки.

— Ну, куплю, не пилите хоть вы.

Они мыли руки, а приподнятое рабочее самочувствие уже уходило.

— Ох, эти ваши легкие морозцы. Лучше здесь ночевать, чем… Кстати, что же Козлухин ваш? Сболтнул попросту?

Сережа смущенно поежился:

— Живет он в тартарарах. Потеплеет — схожу. Но вам его идея, кажется, не нравилась?

— И не нравится. И Козлухин этот вовсе не нравится. Но надо же что-то делать.

С Козлухиным она познакомилась у красноярцев в памятный день. Даже мама плакала тогда об омских рабочих…

Заняться химией удосужились только накануне экзамена. Засели с утра, к вечеру обалдели, никто ничего не помнил, всем стало уже все равно.

— Переучились братцы, — поставила диагноз Руфа. — Труба.

Дуся позвала звонким голосом:

— Эй, первоклассники, ужинать живо!

Сережа швырнул на пол учебник и конспекты:

— К свиньям собачьим! Айда лопать.

Картошка со скворчащим шпиком поглотила неприятные воспоминания о химии. Раздурачились, разыгрывали Дусину подругу Лизу Бирюк. Она удивительно не понимала шуток, серьезно слушала и поверила Гурию, что Колчак — загримированный Керенский. Сережа, для вящей научности вставляя латинские названия костей, почти убедил ее, что нет вернее средства от тифа, чем шерсть черной кошки, срезанная с хвоста в новолуние.

Лиза неуверенно заулыбалась:

— Вы, кажется, меня за дурочку считаете, — и, чтоб перевести разговор, сказала: — Гурий, вы бы спели.

— Пожалуйста… Как, маэстро?..

Гурий, колючка Гурий смотрел на Дусю как провинившийся щенок. Давняя догадка подтвердилась: «Я помню чудное мгновенье» — для Дуси. И вообще поет он для Дуси. И потому так тревожит его мягкий голос, что нежность и тоска: «Я вас любил безмолвно, безнадежно…» — глубокие, настоящие. И лицо, когда поет, не кривое, даже нос будто уменьшается…

А Дуся? Дуся-хохотунья как? Очень захотелось увидеть, что Дуся тоже… А онавесело заиграла вступление «Гаснут дальней Альпухары…». Вдруг тяжелый, как у дьякона, бас:

— Веселитесь, граждане?

Сережа представил:

— Студиозус Козлухин — личность таинственная и мрачная.

Он оглядел всех, развалистой походкой подошел к Виктории. Все на нем было очень новое и рубашка крахмальная. Челюсти тяжелые, а лба маловато. Поздоровался, стал посреди комнаты, усмехнулся уничтожающе:

— Значит, веселитесь.

— Спойте с Гурием «Нелюдимо наше море». Спойте, Гена!

Козлухин даже не взглянул на Лизу.

— Не в голосе. — Засунул руки в карманы, будто сейчас выхватит револьверы: «Ни с места!», и возгласил дьяконским басом: — К сведению веселящихся оптимистов — в Омске восстание…

Его окружили, он вставил в янтарный мундштук английскую сигарету.

— …Разгромлено дотла. И расправа звероподобная — расстреливали, рубили, жгли, в Иртыш под лед спускали…

Через несколько дней, перед вечером, Сережа зашел за ней, чтобы идти в анатомку. Сдернул облезлый треух, сказал:

— Вот какое дело. Только согласитесь или не согласитесь — абсолютный гроб. Никому. Конспирация, понимаете?

— Ну, понимаю.

— Козлухин, — Сережа оглянулся на дверь, заговорил тише, — Козлухин предлагает организовать отряд экспроприаторов.

— Что?

— Экспроприаторов.

— Не понимаю.

— Деньги нужны — понимаете? И много. На передачи заключенным — раз, на подпольные типографии, листовки, газеты — два. И, самое главное, — Сережа сказал шепотом, — на партизанские отряды.

— Где?

— Читали про «красные банды»? Никакие это не банды, а партизаны. И нужно оружие, патроны, одежда, медикаменты…

Она так и вскинулась:

— Бинты!

— Бинты, вата, йод — всякая штука. А деньги на это нужны?

— Так что делать?

— Экспроприировать экспроприаторов.

— Как? Не понимаю.

— Ну, господи помилуй, грабить капиталистов.

— Как это?

— Как, как! Грабить квартиры.

Она долго смотрела на Сережу, — разыгрывает?..

— Вы с ума сошли.

Он сдвинул брови, прищурился и тоже смотрел на нее, будто оценивая.

— Ну, если боитесь…

— Почему — боюсь? Но как это можно-то? Сообразите! Как можно грабить квартиры? Воровство же!

Сережа с силой хлопнул треухом по колену:

— На фронте знаете какое положение? Пермь. А зверства? Козлухин прав — все средства сейчас хороши. Что вам дороже: собственный покой, гнилая интеллигентская совесть или революция?

Наутро перед университетом догнал ее Козлухин, пробасил презрительно:

— Боитесь, кажется, ручки замарать? Пусть за революцию гибнут другие?

— И почему вы с этим Козлухиным в друзьях?

— В каких друзьях? В гимназии учились…

— Не нравится ни это воровство, ни сам Козлухин. Не знаю я… Все стыдно: едим, спим, еще хохочем, поем… В анатомке копаемся…

— О, загнули! Учиться стыдно? Да профессия у нас на все времена… А что поет Гурий…

— Я не про Гурия…

Разговаривать на улице невозможно. Виктория даже остановилась, дыхание перехватывает. Вокруг — ничего, непроглядная муть. Под ногами твердая земля, а кажется, шагнешь — и сорвешься в пустоту.

— Пошли, пошли, пошли назло врагам, — глухо, сквозь шарф, сказал Сережа и потащил за локоть.

Холод жжет лицо, вползает под шубу, в валенки, тело сводит. А Серега в изношенном демисезоне, в старых сапогах… бежать бы скорей, и — никак! Фонари не светят, желтые пятна только направление показывают.

— Ноги не поднимайте. Щупайте дорогу.

Все равно, как ни щупай — то нога в сугроб, то налетишь на тумбу, то забор заденешь плечом. Провода стонут, как живые, вдруг столб затрещит, будто его рвет на части. Визжит, хрипит под ногами снег. Звуки длинные, гулкие. Пелена до того плотная, кажется — можно руками схватить. Лучше бы сегодня вечерок с папой — так много надо рассказать.

— Осторожно! Спуск.

Навстречу визжат шаги… хлоп — упал кто-то.

— Вы где? Помочь?

Неопределенное «спасибо» в ответ, и снова хруст и визг шагов. Неприятно упасть. Даже снег каменный.

— Уже мост, по моим расчетам. Левее, синьора.

— Вы очень замерзли?

— Мы — привышные, тутошние. Правее, к перилам.

Как спокойно идти вдоль перил. И дом уже рядом. Перейти Базарную площадь…

Отца не было дома. Сережа посидел минут десять, выпил чаю с пирогом, отогрелся и ушел.

Где же папа? Так привыкла подробно ему рассказывать… Он шутил, что может свободно сдавать остеологию. Подождала немного — наверное, придет вместе с мамой — и легла.

Хоть на несколько дней надо бросить анатомку. Уже неделю не была у Дубковых, даже урок с Петрусем пропустила — свинство. Гистологию забросила, в химический дорогу забыла — совсем разболталась. К Раисе Николаевне надо. И с папой столько накопилось… Конспирация — конспирацией, но просто принципиально об этом идейном воровстве надо с папой… А завтра можно сдать отработанную голову и попросить у прозектора новую работу, и он, конечно же, разрешит. Завтра…

— Виташа. Дочура.

Тихий голос отца, его рука гладит голову. Хорошо. А глаза не открыть. Разве утро?..

— Виташа. Проснись, Виташа.

Свет в комнате, лицо у папы строгое… Быстро поднялась.

— Что? Который час? Папа, что?

— Лежи. Половина второго. Лежи и слушай. — Отец сел на край ее кровати.

Что-то случилось. Взяла его за руку:

— А мама?

— Спит мама. Видишь ли, меня вызывал полковник Захватаев.

— Ну?

— Нужны старшие офицеры. Предложено вступить в армию?

— В колчаковскую! Что ты ответил?

Отец отнял у нее руку, зажал в колени обе, сложенные ладонями вместе.

— Я не большевик, и не так уверен в их безупречной правоте, как ты. — Он встал, заходил по комнате. — Третьего не дано. Нельзя отсиживаться в сапожном углу.

Отец ходит и ходит, опустил голову, почти закрыты глаза. Что же он ответил? Остановился у окна, спиной к ней. Что же он ответил?

— Где смысл? Где человечность, мораль, честь, простая порядочность?.. — Он повернулся, взмахнул рукой, будто зачеркнул что-то. — Смрад. Разложение. Никто ни во что и никому не верит. — Посмотрел прямо в глаза ей: — Не могу стать рядом с Жаненом против своего народа.

— Папа!

Он оборвал ее:

— Подожди. Мне пятьдесят два, а не семнадцать. Нелегко у меня на сердце. Я должен все… Поставить на карту все. Все. — Сошлись напряженно брови, он закрыл рукой глаза, очень тихо сказал: — Только ты останешься у меня, Виктория.

Она протянула к нему руки:

— Что ты решил?

Он подошел, взял ее руки в свои большие:

— В Россию. В Россию, Виташа. В Красную Армию.

Поднялась с колен, обхватила шею отца:

— Я с тобой.

— Нет. — Он хотел разнять ее руки.

— Я с тобой! — Прижималась крепче, говорила быстро, не давала перебить. — Я взрослая. Нужны ведь сестры в Красной Армии. Я давно хотела. Я тоже не могу. Папа, я тоже не могу!

— Подожди. Отпусти. Выслушай.

Так жестко он сказал, руки ее сами разжались.

— Расстояние — тысячи верст. Морозы сорокаградусные, на станциях, в поездах черт знает… Мне ведь знаком этот путь. А сейчас хуже. А пройти через фронт? Пешком, верхом, на случайных санях, лесом, сугробами — разве тебе под силу?

— Мне здесь не под силу. Здесь, без тебя?.. Папа!

— Хочешь глупой гибели?

— Лучше, чем здесь. Как ты можешь меня?..

Отец почти крикнул:

— Разве мне легко тебя оставить? Ляг, — он укрыл ее одеялом до шеи и сел подле нее. — Пойми меня. Нам не пробраться вдвоем. Погибнем оба бессмысленно, ни за что.

— А тебе под силу?

— Я солдат. Мне седло привычней кресла. И морозы, и окопы… Я свои силы знаю… Это не простое путешествие. — Он гладил ее волосы, щеку, от руки чуть пахло табаком, варом и кожей. — Мало ли в какие положения можно попасть — надо ясную, свободную голову. Тревога за тебя все собьет. Гибнуть нелепо, глупо… Разве я оставил бы тебя без необходимости?

Все верно. Только остаться здесь без него… и даже не знать ничего о нем бог весть сколько… или никогда? Она уткнулась лицом в его руку.

— Не оставляй меня! — Вздрогнула, не удержала слез. — Не оставляй!.. Не могу!

— Виташа. Не разрывай сердце, Виташа.

Услышала в словах что-то… Поняла: он решил бесповоротно. «И я его еще мучаю». Вздохнула поглубже, проглотила слезы:

— Прости. Не буду. Я же понимаю, — и даже улыбнулась.

Отец поцеловал в один глаз и в другой, сказал строго:

— Чтоб не плакала больше. Все будет хорошо. Это единственное возможное решение. И сил у меня достаточно. Нам надо обсудить с тобой…

— А что, если тебе к партизанам? Ближе, легче…

Отец покачал головой:

— Кто здесь поверит мне? Люди насмотрелись на отбросы офицерства, карателей. Нет. Уже думали со Станиславом. Не тревожься. Я спокоен, уверен. Может быть, первый раз в жизни уверен, что поступаю как должно. — Он усмехнулся. — Поздно? Что делать… Счастье ищет каждый. Но то, в чем находит человек счастье, и есть его сущность, его душа. Лечить, учить, строить, шить сапоги, растить детей — все должно быть в мир. А не для себя, понимаешь? Мало — не причинять вреда. Недостойно ждать, что кто-то внесет твою долю, потрудится за тебя на благо мира. Понимаешь?

— Конечно. — Она держала его руку, прижималась к ней лицом. Отец смотрел, будто проверяя, точно ли она поняла его.

— А я додумался только сейчас. Даже отцом был плохим. Я виноват перед тобой…

— Ничуть! — Взяла его за плечи, близко подтянулась, заглядывала в глаза. — Ни в чем. Не смей и думать.

— Мне виднее. — Он положил ее голову к себе на грудь. — Мою вину исправила Мариша.

Два дня, как два часа, пронеслись в сборах. Нелегко удалось найти полушубок по росту, пимы, как здесь называли валенки, глубокую пыжиковую ушанку. Из теплого белья она выбрала две самые крепкие пары, выкроила портянки из старого шерстяного пледа. С Ефимом Карповичем обсуждала и готовила еду в дорогу. И все-таки минутами, как вспышка, ослеплял ужас. Отец замечал это, и надо было сразу собраться, очнуться.

Приготовления шли в комнате Виктории, чтобы мать не заподозрила правды. Она знала о разговоре с командующим корпусом, но отец сказал, что едет на несколько дней в Омск посоветоваться со старыми сослуживцами и, может быть, принять назначение в какую-нибудь тыловую часть. Она спокойно приняла это. За ужином мимоходом заметила:

— А нужно ли ломать такую дорогу? Попросить Нектария, он скажет этому… ну… управляющему… директору корпуса…

— Зачем? Так мне удобнее. И я ведь не сапожник, в самом-то деле.

Мать засмеялась. Потом сказала нравоучительно:

— Только не вздумай, пожалуйста, на фронт. Довольно уж я настрадалась с твоими сальто-мортале. А еще с большевиками воевать… без тебя управятся!

— Не буду. — Отец ответил легко, он думал о чем-то другом.

А Виктория услышала не услышанные в ту ночь его слова: «У меня останешься только ты». И поднялось зло против матери, все самое дурное, что когда-нибудь думала о ней.

— А вы тут без меня живите мирно, — пошутил отец.

Поезд его отходил в четыре утра. Мать решила обязательно ехать на вокзал, проводить. Ее долго отговаривали — ночь, до вокзала далеко. Она стояла на своем. После спектакля прилегла на отцовском диване и уснула. Когда пришло время, Виктория стала будить ее. Мать, не открывая глаз, бормотала:

— Да, да… Я сейчас… сейчас… — и, как ребенок, опять поддалась сну.

— Оставь. Так лучше. Пусть спит, — сказал отец. — Иди. Собирайся.

Виктория ушла. Еще раз осмотрела вещи: баул, тот же, с которым приехал отец… В стенах глухо отдался удар входной двери. Станислав Маркович с извозчиком. Выбежала в коридор:

— Идите ко мне. Мама уснула. Папа — сейчас. Идите ко мне, — оделась и пошла за отцом.

Он укладывал мать в постель. Она с закрытыми глазами ловила и целовала его руки, лицо, голову — что оказывалось возле ее губ. Журчал сонный голос:

— Прости меня, Кирун, разоспалась как дура… Прости. Ты ведь не надолго. Приезжай скорей, Кир. Кто без тебя поможет «Сильву»… Ты умней всех. Ты родней всех. Кир мой, Кир… Кир…

У Виктории шевельнулось острое чувство вины за то, что скрыли от нее правду, обманули… Но как иначе? Ох, господи, какая путаница во всем.

Отец заботливо поправил одеяло, осторожно пригладил пушистые волосы матери — она уже крепко спала, — взял со стула шашку с портупеей, долго смотрел на спящую. Вдруг широким движением перекрестил ее, будто с силой оторвал себя от нее и вышел из комнаты.

Отец никогда не был религиозен. Неожиданное крестное знамение показалось знаком прощения всего, что было… и будет.

Глава IX

Отошел поезд. Загас красный огонек. Тело переполнено солеными слезами, и уже не остановить их, они разъедают, расслабляют. Плакала на извозчике, леденел нос и щеки.

— Хоть закройте лицо — обморозите! — повторял Станислав Маркович.

Плакала и дрожала дома в постели. Не уснула до позднего зимнего рассвета. Проснулась к обеду, распухшая, слабая. Мать сказала:

— Нельзя так реветь. Лицо износишь. И папа терпеть не может слез.

Смолчала. Вечером пошла в анатомку. Не работалось — трудно глазам, и руки как не свои. Ночью не плакала уже, но видела только отца. Большой, широкий, в толстом полушубке, пушистой шапке. Тонкое лицо, темная родинка на подбородке, глаза удивительные, его и тети Маришины глаза. Видела его на площадке вагона, в сверкающей снежной пустыне, ночью в мертвом лесу. Снег рыхлый до пояса… и голодные волки… и люди… Вскочила, зажгла свет. Что-то читала, а видела, как он бредет и тонет в глубоком сугробе…

На десятый день пришли наконец письма из Ново-Николаевска.

Матери он коротко писал, что вступил все-таки в армию, едет на фронт. Просил известить об этом полковника Захватаева. Мать всплакнула. Вздыхала, причитающим голосом говорила:

— Вот всю жизнь так. Никогда не знала, что от него ждать. Хороший и умный, а поступает на удивление легкомысленно. Зачем он меня оставил? Без него с большевиками не справятся? Как мне без него «Сильву»?..

Письмо для Виктории, как условились, было адресовано Станиславу Марковичу: «Еду прекрасно. Надеюсь без пересадки добраться до Челябинска. Настроение отличное — все кругом убеждает в правильности решения. Благодарю тебя за помощь, мужественный мой друг. Не тревожься. Уверен, что разлука будет недолгой».

Потом пришла коротенькая записка из Ишима: «Благополучно миновал Омск…» Станислав Маркович сказал:

— Это хорошо. Кирилл Николаевич боялся Омска. Там бездна офицеров, знакомые могли встретиться. Хорошо.

Письмо со станции Алакуль кончалось словами: «Больше известий не жди. До свидания, его не так уж долго ждать».

Буду ждать. Дождусь. Надо научиться терпению. Об этом говорила еще тетя Мариша, Раиса Николаевна твердит. Надо в самом деле стать мужественной, как папа. Самое трудное для него только еще начинается… Старалась представить, какой будет встреча. Рисовалась она почему-то в Москве. Отец сильный, спокойный. Не такой, как приехал сюда. И странно: никак не виделась при этом мать…

Одолевала глупая робость, неуверенность. Не слишком задумывалась прежде: уйти с какой-нибудь там физики, зоологии или послушать? Сейчас это вырастало чуть не в гамлетовское: «Быть или не быть?» Утром долго мучилась: юбку с кофтой или платье надеть? В валенках идти или в ботиках? Хотелось в ботиках — ведь папа чинил, чтоб носила. И хотелось беречь их… Сначала говорить об отце могла только со Станиславом Марковичем. Но как-то Анна Тарасовна спросила:

— Батько здоров? Сапожничает чи нет?

Лгать было незачем. Анна Тарасовна обняла Викторию, прижала к себе ласковыми руками:

— Добре рассудил. Хай ему буде удача.

Потом Наташа спросила:

— Кирилл Николаевич не возьмет подметки поставить к туфлям? — И было ясно, что дело не в подметках. И ей рассказала Виктория правду. Стало легче. Особенно Анна Тарасовна умела успокоить.

Но обо всем, как с папой, до донышка, ни с кем не говорилось. Если б знать! Сколько вечеров проторчала в анатомке, когда он был еще здесь. Так и повисла не решенная эта экспроприация. И каждый день сваливается новое и новое… А ведь надо что-то делать. Ну, покупала бинты, медикаменты, иногда передавала на Кирпичную от Анны Тарасовны, что «дети здоровы» или «низкий поклон». Пусть это было нужно, но ни усилий не требовало, ни риска. Ничего, чтоб можно было сказать отцу: «Я с тобой. Я — как ты».

Только на анатомии забывалось решительно все, ни одна посторонняя мысль не врезалась. Лекции Дружинина и самостоятельные занятия теперь были просто спасением. Работать становилось труднее, но еще интереснее. И конечно, это «в мир», как папа говорил, а не только самой нужно.

Анатомия зацепляла другие дисциплины, — надо же знать строение тканей. Оказалось, можно, даже интересно слушать скучного гистолога, тем более рисует он здорово. А ботаника? — дорога к фармакогнозии. Кстати, читает «ботан» отлично. Часто целые дни, а уж вечера насквозь проходили в университете. Домой — незачем. Мама совершенно поглощена своей Сильвой.

По субботам Виктория отправлялась к Анне Тарасовне.

— Bon soir, mademoiselle косатая! Prenez votre place et écoutez moi, je vous en prie!^[11] — встречал Петрусь. Он так упрямо и весело заставлял ее говорить с ним только по-французски, почти сам научился читать. Пришлось достать учебник, заниматься всерьез. Озорной и верткий, он сидел неподвижно во время урока и не замечал, или уж терпел, что она терлась щекой, а иногда целовала его пушистый затылок.

Виктория любила остаться ночевать и половину воскресенья провести у Анны Тарасовны. Рядом с Настей на старой кошме, постланной на полу, спала куда спокойнее, чем в своей мягкой постели. Лежа в темноте, тихо разговаривала о детстве, о книгах, а больше о будущем.

— Тебе дорога ясная, — шептала Настя, — лечить людей, что еще лучше? И ты вот как довольна своей анатомкой. А я историю люблю. И детей очень люблю.

— Ну, и будешь учительницей истории. Учить — это прекрасно.

— Я совсем маленьких люблю. Мальчишкам уроки объяснять — отошнело. Учила бы я взрослых. Чтоб не заставлять.

— Тогда… профессором? — Виктория подумала, сказала неуверенно: — Трудно очень. Я бы не могла. Лекции читать: говорить, говорить, а все смотрят…

— А я могла бы. Мне вот это и хочется. Рассказывать людям. — Настя помолчала. — А детей уж, видно, придется своих заводить.

Чувствовалось, что она улыбается. Виктория села:

— Да. Я тоже детей очень… — Спросила еле слышно: — А ты любила кого-нибудь?

Настя закинула руки за голову:

— От любви, говорят, чахнут. А я, вон, здоровая.

— Ну! От несчастной. А у тебя ведь…

Настя перебила:

— Вот, если глядишь, — приподнялась на локте, — и думаешь: «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь ему отдала», — любовь, значит?

— Конечно! — «Чему это я обрадовалась?» — Самая настоящая. И он тебя любит?

Настя не сразу ответила:

— Разговору не было. А, думать надо, любит.

— А кто он?

— Человек… хороший. — И опять слышалось, что Настя улыбается.

— Это хорошо. А я… никогда. Не только замуж, а даже один раз поцеловать никого… И вообще, никто не нравится. Совсем никто не нравится, ни чуточки.

— Понравится. — Настя поправила подушку и начала укладываться. — Тебе восемнадцатый только, а мне уж двадцатый идет.

Даже в анатомке Виктории вдруг слышалось глубокое Настино: «Человек… хороший». Неужели не будет никого, чтоб я могла вот так же «всю бы жизнь ему»? Георгий Рамишвили?

Вскоре после отъезда отца в столовке он подошел к ее столику:

— Можно с вами, медичка?

Удивилась, что он знает ее, отчего-то покраснела, разозлилась:

— Пожалуйста.

Он засмеялся необидно и очень заразительно:

— Все равно видно, что вы не сердитая. Медичка должна быть до-о-оброй.

Стало совсем смешно:

— Откуда вам известно, что я медичка?

— А вам откуда известно, что я технолог?

— Вы же в объединенном совете старост и… вообще…

— Вы тоже «вообще», вот я вас и знаю, — он закашлялся, закрыл рот платком.

Говорили, что у Георгия чахотка, кровохарканье, и Виктория всегда удивлялась, как сохранился у него такой звучный голос. Он кашлял долго, отдышался, посмотрел на нее:

— Не волнуйтесь, медичка. Легких надолго еще хватит — такие большие мешки, — подмигнул ей. — Дорого обходится кавказцам высшее образование. Злой для нас климат.

— Зачем же вы сюда приехали?

— Учиться.

— А там… у вас?

— На Кавказе ни одного высшего учебного заведения.

— Что вы! Тифлис же большой город…

— Большой город, чудный город. А университета нет, технологического нет.

— Слушайте… как… глупо!

— Умно. Очень умно. — Он сказал задиристо, блестящие черные глаза смеялись. — Разве хорошо, когда народ много знает, много понимает? Тем более окраина и народ нерусский… Опасно! — Наклонился через угол стола, спросил вполголоса: — Но ведь есть правительство, которому нужен образованный народ?

— Да! Полжизни, чтоб очутиться сейчас в Москве.

— Зачем так много? Подождите.

— Скорей бы.

— Терпение, медичка, терпение! Что за врач, если нет терпения? — Из нагрудного кармана тужурки Георгий вдруг вытащил затрепанную книжку приложения к «Ниве». — Гейне читали? Умный был старик. «Рассеянные по свету общины коммунистов далеко не слабы, маленькое общество, а самая сильная из всех партий». Больше полсотни лет назад писал человек. А ведь совсем других убеждений. Вот почитайте.

В книжке было подчеркнуто: «…Этот самый коммунизм, враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление… Два голоса говорят в его пользу… Первый голос ложки… «все люди имеют право есть». Второй голос ненависти… И я утешен убеждением, что коммунизм нанесет последний удар националистам… раздавит ногой, как гадину». Виктория прочла еще раз.

— Ненависть… это… хорошо?

— Когда она — дитя любви.

— Не понимаю.

— Сама по себе ненависть — опустошение. Но если она рождается в защиту любви?

Потом они уже встречались как друзья, но разговаривали мало, на ходу. И все-таки Георгий успевал чем-нибудь встревожить, заставлял думать. И хотелось его видеть, слушать.

И вот бежала по лестнице — опаздывала на лекцию — заметила еще снизу на площадке среди других знакомую кудлатую голову. Лицо наклонено к кому-то, черные блестящие глаза смотрят на кого-то маленького с горячей нежностью. Кто с ним? Кто? На кого это он так? Чуть выше перил тоже черная, еще более знакомая голова — Наташа.

Викторию не заметили, и она пробежала, не оглянулась.

«Хорошо он смотрел. Это, вообще, хорошо. Хорошо. Хорошо, что Георгий. Почему не оглянулась на Наташу? Если, случалось, говорила она о любви, о семье — только иронически. Как-то посмеялась: «Для меня ведь — зелен виноград». Ни при чем тут горб. Почему «зелен»? Если полюбит Георгий… такой… это хорошо. Очень хорошо. Какая-то у меня каша в голове, и вовсе не понимаю, что физик трубит…

Нет, мне не завидно. Я же не люблю Георгия. Просто — умный, добрый ко всем, он всем и нравится. А если любит Наташу — она же умнее всех, смелее всех, и она даже красивая, и она достойна… Нет, не оттого мне тошно, что он любит ее. А тошно за ту минуту… Надо честно сознаться, товарищ мамзель, позор — та паршивая первая минута. «Шевельнется дурное чувство — дави без пощады», — говорила тетя Мариша. Радоваться надо, когда людям хорошо. Хочу, чтоб Дуся любила Гурия. Чтоб Наташа — Георгия. Чтоб Настин «человек хороший» был очень хороший».

Морозы полегчали. Закрутили метели, сыпали снег без конца. Ночью гудело в трубе, не спалось, думалось об отце.

«Как трудно мне без тебя. Никогда я не была такой глупой. Противна эта экспроприация, а все думаю: надо же что-то делать. Нельзя отсиживаться, — ты сам говорил. Если к партизанам? Ведь не только медикаменты, там и сестры нужны. А мы с тобой через Шелестовых все равно найдем друг друга. Мама? Но мы же почти не видимся. Захожу утром — она только еще просыпается. «Здорова?» — «А ты?» Иногда два слова о Сильве, и все. Правда, может быть, Сильва ее как для меня анатомия… Конечно, мама очень затоскует, но ты же сам написал, даже два раза, что разлука ненадолго… Может, ты побывал уже в Москве, у Шелестовых, Ольгу видел?.. Когда взяли Уфу и Оренбург, все казалось — ты там… Почему написал «не так уж долго ждать»? Успокаивал просто, или там виднее?»

Утром — собралась уже в университет — влетел Станислав Маркович.

— Бешеная сенсация! Совет десяти созывает мирную конференцию. Приглашает все правительства, существующие на территории России. Вы понимаете?

— Нет.

— Ну, боже мой, мирная конференция. На Принцевых островах.

— И что?.. Может быть мир?..

— Пока перемирие. Но во всяком случае…

Именно об этом папа думал? Нет, тогда еще…

— Неужели все кончится?

— Не сразу, конечно, а все же… это — событие.

О событии говорили везде. В университете чуть не до драки спорили: поедут на Принцевы большевики или нет? И что будет, если поедут? Юристов занимало какое-то «признание» или «непризнание» большевиков.

Крутилин сказал:

— Разве могут бандиты пойти на переговоры?

Анна Тарасовна даже руками всплеснула на ее вопрос:

— Да як же ж большевики не схотят миру? Без перестану воевать и воевать народу? Порушено все. Надо и хозяйство свое в порядок поставить.

— Большевики по необходимости воюют. Защищаются, — сказала Настя.

Может быть, правда — встреча с отцом и Оленькой близко? Близко мир? Конец войне, жестокому времени, опустошению ненавистью?..

Неожиданно Наташа и Нектарий сошлись во мнении. Он ответил матери:

— Не тревожьтесь политикой — не дамское это дело. И ровно ничего из этой затеи не будет.

Наташа сказала:

— Он прав. Дело вовсе не в согласии большевиков. Мира еще подождать придется.

Трудно расставаться с надеждой…

И вдруг Станислав Маркович примчал еще более «бешеную сенсацию»: большевики сообщили по радиотелеграфу, что готовы принять участие в мирной конференции, хотя и не получили приглашения. Запрашивали, когда и куда направить делегатов.

Уже ни у кого ничего не спрашивала. Ждала. А большевики взяли Киев, Белебей и Уральск. И на западе что-то… Не удержалась, подразнила Крутилина:

— Большевики-то пошли на переговоры. Интересно, как другие правительства?

Он поморщился:

— Разве можно вступать с ними в дипломатические отношения?

Ах, вот оно что.

Шли дни. Новых сообщений не было. Снова приходилось набираться терпения надолго.

Хотела уйти из анатомки пораньше. Суббота. Ждут. Больше всех Петрусь. Глянула в окно: так и крутит, носятся белые смерчи. Не пройти будет берегом. Замело, и дороги не увидишь. Придется уж утром. Сказала Сереже:

— Поточите-ка еще ножички.

— Я и то думал — куда вам в такую погодищу.

Визжали ланцеты, из коридора послышался хриплый крик Никодима Антипыча:

— Не пущу! Носит оглашенных в этакую пору, — и сам гишпанец просунул голову, повязанную «а ла тореро» красным фланелевым лоскутом: — Вас тут спрашивают.

К кому это относилось — не понять. Сережа, грохоча сапогами, помчался за ним и тут же вернулся:

— Наташу не пускает, представьте. Вы ей зачем-то нужны срочно.

Виктория стремглав кинулась. Еще утром виделись на лекциях. Неужели опять что-нибудь? Сбежала по холодной лестнице. Наташа спокойно привалилась к перилам, лицо и глаза яркие. Веселые?

— У вас все в порядке?

— Более или менее. Вы нужны матери.

— Когда? Зачем?

— Сейчас. Одевайтесь. Там узнаете.

Когда выходили, Наташа спросила:

— Вы ведь в Общественном собрании бывали?

— Да. А что?

— Шатровского в лицо знаете?

По утром на Почтовой не раз встречались ей сани, запряженные парой. В них величественно восседал генерал с седыми усиками и эспаньолкой.

— Знаю. А зачем он?

Они вышли на улицу, ветер обжег, бросил в лицо колючие хлопья. Наташа буркнула что-то и спряталась до глаз в воротник шубы. Тротуары завалило рыхлыми сугробами, ноги тонули, разъезжались. Ветер то с силой толкал в спину, то взметал навстречу лохматые смерчи. Зачем? Что может быть нужно Раисе Николаевне? При чем Общественное собрание? Генерал?

Наташа провела ее черным ходом. Отряхивались в кухне, Виктория веником обметала валенки, Наташа охнула вдруг:

— В пимах? С ума сойти!

— Ну, а что? Что же? Говорите загадками…

— Пошли. Мать расскажет.

Раиса Николаевна сидела у письменного стола. Перед ней спиной к двери стоял человек. Высокий, в галифе и домашних туфлях, на широких плечах, неожиданно и странно, знакомая беличья душегрейка. Волосы русые, спутанные, шея молодая.

— Вот вам невеста. И надо же, как на грех, в пимах…

Человек повернулся. Очень синие глаза. Лицо жесткое, обветренное, запекшийся рот.

— Вяземская.

Он не назвал себя, не извинился, что в рубашке, не стал надевать френч, — английский френч висел на спинке стула, — коротко пожал руку.

— Твои, Натка, не будут впору? У вас какой размер, Виктория?

— А? — «Ошалела! Спросили, ждут, — уставилась на него». — Тридцать шестой.

Наташа потянула ее за руку:

— Пошли. Может, и подберем.

На ходу Виктория быстро шептала:

— Что я должна делать? Идти в Общественное собрание? А что за «невеста»? Чья? Зачем?

— Мать объяснит. Меряйте.

Наташа вынула из ящика четыре пары туфель. Даже с рожком они влезали еле-еле. В самых старых, разношенных нога стиснута и как чужая.

— Во-первых, они лопнут… И мне же не дойти в них.

— Хоть по комнатам сможете?.. А? Дойдете в пимах, там переоденетесь. А? — Наташа озабоченно следила, как Виктория переступает с ноги на ногу. — По комнатам?

— Если очень нужно…

— Если бы не очень, так и разговору бы… Почистить надо.

Раиса Николаевна сказала:

— Завари кофе, Наталья. Покрепче. И налей Леше в мою чашку. Сядьте сюда, Виктория. А ты прилег бы, Леша, покуда варится кофе.

В запекшихся губах очень белые зубы.

— Усну — не добудитесь.

Говорит негромко, а сила в голосе. Лицо… нет, лицо, конечно, некрасивое, но какое-то… И стоит посреди комнаты спокойно. Нет, не надо на него смотреть. Трудно играть его невесту…

— Запомнили? Повторите.

— Запомнила. — Монотонно, как затверженный урок, начала: — Еще в Москве, в госпитале, я познакомилась с Леонидом Александровичем Туруновым, — взглянула на него — и не оторваться, испугалась и все равно тянулась навстречу его взгляду, говорила не Раисе Николаевне, а ему. — «Нельзя так… Но ведь сговориться, проверить надо с ним. Конечно с ним. А смешно, что эта выдумка связана с ним». — Леонид Александрович пролежал в госпитале три месяца. Перед возвращением на фронт просил моей руки… — «Какие смешные слова! Очень глупо будет засмеяться». — …И я дала согласие. Переписка у нас оборвалась после революции. — «Я лучше буду просто ему говорить». — Вас перебросили в другую часть, я уехала с мамой сюда. — «Как он смотрит внимательно, слушает как». — И вот сегодня вы вдруг… — «Фу, жарко, красная как рак», — нашли меня.

Наташа принесла большую, темную с узором чашку.

— Если пересахарила, долью. Не знаю теперь, как ты любишь.

Почему «ты»?

— А я сам не знаю, Наталочка. — Так же стоя, начал он пить маленькими глотками, быстро. — Хорошо. Горячо. Сладко. Душисто. Живая вода. Хорошо.

Почему все-таки «ты» и «Наталочка»?

Раиса Николаевна взяла за плечо Викторию, повернула к себе:

— Теперь дальше слушайте. В Общественном собрании сейчас лекция английского полковника. Весь бомонд там. Леше нужно поговорить с Шатровским — это раз. И очень нужно отдохнуть, поспать. Часа хотя бы три-четыре. У вас нельзя?

В голове звон, и ничего не сообразить. Леша пьет себе кофе и не смотрит. Раиса Николаевна ждет, Наташа… Мамы дома не будет. Оставлю записку: «Ночую на Подгорной». Суббота ведь — удачно. И Станислав Маркович не заявится. Только провести незаметно.

— Можно. Очень можно.

— Прекрасно. И еще. — Раиса Николаевна помолчала, смотрела на Викторию, будто примериваясь, проверяя что-то. — Рано, совсем рано утром надо проводить Лешу до Красных казарм. Он города не знает. Сделаете?

— Ну конечно.

Глава X

Поручик Турунов и его невеста раздевались у вешалки Общественного собрания. В здании было тихо — уже давно шла лекция.

Какой страх — тесные туфли. Да еще ноги, распаренные в валенках. Хорошо, хоть каблук не очень высокий. А гардеробщик явно презирает. Лицо горит от ветра и снега. А, все ерунда, лишь бы… Никакой же он не поручик — переодетый большевик. Вдруг раскроют? Лучше не думать. Хоть в зеркало на себя взглянуть… Как он спокоен, стоит себе у барьера, что-то с гардеробщиком… Удивительные глаза, и ресницы как у детей. О чем думает? Что это я все на него смотрю? Себя надо в порядок привести.

В зеркале высокая девушка в синем платье с белым рюшем у ворота. Почему не любила это платье? Красивое. Лиф гладкий, и талия узенькая-узенькая, потому что юбка «солнце» топырится. Ноги в этих проклятых туфлях очень маленькие. Счастье, чулки приличные надела. Косы бы переплести, да уж… Всегда бледная, а тут щеки и губы будто крашеные. Голову хоть пригладить.

С улицы долетели крики, в тамбуре шум, возня; дверь бухнула в стену. Мимо оторопелого швейцара пробежал Офицер с нерусскими погонами. Нараспашку шинель, подбитая серебристой белкой, лицо совсем юное, бледное, пьяное. Он пошатнулся, привалился к барьеру у вешалки. На бледных руках с черными ногтями болтались браслеты, сверкали кольца; на груди не то золотой медальон, не то часики. Он огляделся с детским удивлением и тупо уставился на Викторию. Она подалась к Леше. Он тихо сказал:

— Пойдемте, — и потянул ее за рукав.

Снова бухнула дверь, еще два офицера подхватили под руки первого:

— Куда влез, Анджело?

— Дурак!.. До положения риз…

Анджело закричал резким голосом:

— Генерале — бараклё. Русско бараклё. Бараклё…

Завернув на второй марш лестницы, Виктория еще слышала препирательства и крики офицеров.

— Мне в скандал ввязываться нельзя. Некогда и… — Леша взглядом договорил: «сами понимаете». Билетеру спокойно сказал: — По вызову генерала Шатровского.

Зал был полон. Пожилой билетер поставил им стулья у заднего ряда. По сцене расхаживал серо-белесый прилизанный военный в английской форме, говорил по-английски. В углу за столиком сидела яркая брюнетка и что-то писала на больших листах бумаги. Англичанин вдруг остановился, сделал пригласительный жест в ее сторону, тявкнул:

— Плиз!

Она встала и, заглядывая в свои бумаги, начала переводить:

— Господин полковник сказал: поэтому бедный, невежественный русский рабочий в бешенстве отчаяния легко поверил, что можно в одну ночь разрушить капитализм и наутро достигнуть полного земного рая, причем…

Вдруг захлопали, и Леша со всеми. Что он делает? Надо тихо сидеть, не привлекать внимания! Взяла его за локоть, он посмотрел на нее, будто спрашивая: «В чем дело?» — и она поняла, что белый офицер, конечно, должен аплодировать англичанину.

Лекция с переводом продолжалась около часа. Виктория сначала почти не слушала. Высмотрела в первом ряду голову — лицо будто Шатровского — усы, эспаньолка… Но встречала его на улице в шапке, а тут лысина и седые кудряшки. Нет, кажется, он… Рядом золотистая прическа — жена (видела ее у Крутилиных), значит — он. У англичанина то и дело появлялась наглая пренебрежительная усмешка по адресу «невежественной и темной страны» и, конечно, аудитории. Он утверждал, что в России революция не могла бы принять такие ужасные формы, если б русские умели, как англичане, свято чтить традиции. В Англии, при любой революции, останется король и национальный флаг — ибо это традиция, дорогая сердцу каждого истинного англичанина. Он высокомерно удивлялся, что русские могли заменить традиционный трехцветный флаг бело-зеленым. А кое-где еще висят красные — следы большевиков. Поучал, говорил о русском народе, как о малоизученном диком племени.

А эти русские люди в зале лакейски восторженно аплодировали, кричали «браво». И Леша хлопал. Как сможет он разговаривать с ними? Под конец англичанин объяснился в любви к русским (несмотря на их отсталость), клялся, что войска введены для мирных целей и что единственное стремление союзников — помочь России в ее безмерных трудностях, ради победы над большевистской чумой.

Какой поднялся шум! Все встали, хлопали, кричали: «Ура — союзникам! Ура — верховному правителю!» Блеклый полковник и бойкая переводчица кланялись, как любимцы публики, и не по-русски благодарили за овации — молитвенно складывали и пожимали собственные руки. Потом они спустились в зал, их окружили. Большинство публики потянулось к выходу. Левая туфля просто мученье. Виктория смотрела на Лешу — лицо у него спокойное, даже веселое. Вокруг разговаривали:

— Союзники держатся очень благородно.

— А коммерческий интерес?

— Мы мало думаем о рабочих, он прав.

— Лучше абиссинцы, чем большевики.

— Неужели с ними заключат мир?

— Что? Признать их законным правительством?

— Союзникам, однако, палец в рот не клади.

Леша сказал:

— Давайте искать Шатровского.

— Он здесь, я вижу. Вон лысина и золотая прическа — это жена его.

В толпе мелькнула зубастая улыбка и мощные белые плечи Мытновой — обновила «парижский туалетец». Тася и Люда Крутилины кивали Виктории, с любопытством поглядывали на Лешу. «Это — ерунда. Нектария, слава богу, нет, не возвышается над презренным плебсом. Вот его встретить…» — и тут же увидела, как он осторожно спускается по шатучей лесенке со сцены.

Публика выходила в фойе, уплыли среди других голов золотистая башня и лысина генеральской четы. «Надо скорей за ними, не упустить». Почти у самой двери — Нектарий. Поглядывает поверх толпы во все стороны. Виктория спряталась за Лешу. «Все равно увидит — огромный зверюга, и сама не маленькая, не в маму. Что ему сказать? Лешу спросить?..» Он будто угадал:

— Давайте в заднюю дверь — свободнее.

— Да, да, хорошо.

Народу в фойе оставалось немного. Нектария пока нет. Она повела Лешу к Шатровскому. Генерал, окруженный офицерами, стоял в дальнем конце фойе, сильно жестикулируя, что-то говорил англичанину. Тот смотрел мимо него на кружок дам. В центре генеральша — зеленое платье, соболий палантин — красиво. С ней переводчица, Федосья Архиповна Мытнова — в розовых кружевах, плечи как сало белые — и совсем незнакомые дамы.

— Лысый в середине — Шатровский… руками машет…

— Ага. Я так и думал.

Виктория крепко сжала Лешин локоть, чтоб сказать: «Я — рядом, готова помочь». Саженях в двух от генерала Леша приостановился:

— Подождите. Лучше один подойду. Удобнее.

Виктория выпустила его руку, отступила к стене, Леша подходил к группе офицеров. На нем была точь-в-точь такая же форма, такой же английский френч, но все равно он отличался от этих — комнатных, серых — вокруг генерала. Это так видно.

Он щелкнул каблуками, вытянулся в струнку, сказал громко:

— Ваше превосходительство, разрешите побеспокоить?

Разговор вокруг стих.

— В понедельник, в десять утра. Или, — Шатровский взглянул на невысокого худого офицера, — капитан Озаровский, примите поручика, — и снова обернулся к англичанину.

— Дело безотлагательное, чрезвычайное, ваше превосходительство, — настойчиво сказал Леша. — Я прибыл из Устьреченского.

С любопытством рассматривали его офицеры и дамы, у генерала глаза стали внимательные.

— Это под Карачинском, ваше превосходительство, — тихим голосом объяснил капитан Озаровский. — Это фронт.

Слово поняли даже иностранцы, заговорили все разом:

— Боже мой! Красные банды?

— Ужасно, ужасно, ужасно!

Генерал встревоженно смотрел на Лешу, закусил губу, и аккуратная эспаньолка встала дыбом:

— Под Карачинском. Так.

— Сообщение секретное, ваше превосходительство.

— Понимаю. Капитан Озаровский!

— Можно уединиться с господином поручиком в красной гостиной, ваше превосходительство, — сказал Озаровский.

Генерал нахмурился:

— Господа, извините — я вас оставлю. Капитан Озаровский, проводите господина полковника и всю почтенную компанию в биллиардную. Следуйте за мной, поручик, — он прошагал мимо Виктории.

Леша, почти на ходу, быстро сказал:

— Вы подождете? Посидите.

— Посижу.

Генерал оглянулся:

— Супруга?

— Невеста, ваше превосходительство.

— Очень приятно. Представьте меня, поручик.

Виктория поняла, что Леша не знает ритуала представления, подала руку генералу, сказала кокетливо, почему-то подражая матери:

— Разве нужно представлять ваше превосходительство? Я вас прекрасно знаю.

Шатровский любезно жал ее руку:

— Очень рад, искренне рад, — повернулся к дамам, — Августа Петровна, окажите внимание очаровательной невесте нашего героя-фронтовика. Честь имею! — поклонился и ушел вместе с Лешей.

Никто не догадался? Хоть бы никто не догадался.

— Подойдите к нам, дитя, — властно сказала генеральша.

Несколько шагов под взглядами всех дам и офицеров надо было пройти легко, чтоб не заметили, как жмут ей туфли.

Генеральша, как оценщик, оглядывала Викторию красивыми, злыми глазами и улыбалась:

— Милые дамы, прошу любить да жаловать.

— А мы с барышней знакомые, — Федосья Архиповна Мытнова тоже улыбалась ей.

Всегда кажется, что у нее вдвое больше зубов, чем полагается. Не скажет про уроки — не заплатила ведь, слава богу.

Виктория все тем же легким топом матери заговорила с мадам Мармо, переводчицей. Французский язык почему-то облегчал ей болтовню, точно больше приспособлен для этого, чем русский. Ее расспрашивали о женихе, сна рассказывала все точно, как было условлено. Дамы ахали, мадам Мармо беспрестанно восклицала: «О, c’est très poétique! О, une histoire romantique!»^[12]

Подходили офицеры. Августа Петровна сказала по-русски:

— Хорошенькая девушка привлекательнее биллиарда? Только, верьте опыту, положение безнадежное. Не жена ведь еще — невеста! — засмеялась.

И вокруг засмеялись. Виктория не поняла, но почувствовала что-то гадкое. Встретила огорченный добрый взгляд Озаровского, обрадовалась. Тут же подумала, что он белогвардеец, враг, ее и Лешин враг, и отвернулась. И вспомнила, что сама-то невеста белого поручика, и опять посмотрела на Озаровского. Бледный, лицо интеллигентное… Враг?

Из дверей буфета вышли барышни Крутилины, следом их отец, адвокат Зеленецкий, похожий на актера (в него влюбляются все юристки), а за ними… Нектарий.

Почему он не ушел? Почему они все не уходят? Лекция же кончилась.

Нектарий заметил ее издали. Она чувствовала это, хотя лицо его оставалось невозмутимым и подходил он медленно, будто нехотя, и разговаривал с Зеленецким.

Виктория здоровалась, улыбалась всем без разбора, а в груди стало пусто и холодно. Очень ласково теперьследили за ней умные глаза Нектария. Что, что, что, что, что делать?

— Со всеми знакомы, а в обществе не показываетесь, юная отшельница. Так верны жениху?

Зачем эта генеральша…

— Жениху? — так и вцепились в слово обе Крутилины.

У Нектария чуть шевельнулись брови, и тут же он что-то ответил Зеленецкому.

— О! О! — запела мадам Мармо и начала во весь голос рассказывать: histoire poétique, ravissante».^[13]

Виктория видела, что Нектарий прислушивается к болтовне переводчицы, продолжая разговор с Зеленецким, и хоть не смотрит, а следит за ней. Скорей бы уйти. Или лучше подольше бы Леша там с генералом?.. Невозможно жмет левую ногу. Почему никто не уходит? Дамы в вечерних платьях. Надо что-то сочинить Нектарию, объяснить. Не рассказал бы только маме…

— Ну и подумаешь — важность! — Мытнова взяла Викторию за руку. — Я вот барышню приглашаю торговать в моей фияске. — И победоносно огляделась.

— Киоске! Киоске, дорогая! — снисходительно сказала генеральша и засмеялась: — Фиаско, может быть, и ждет кого-то…

Федосья, как индюк, булькает, обозлилась:

— Не так обкультированная, как прочие, зато на мне одежа, и кольцы, и брильянты свои.

Намек довольно прозрачный. Но генеральша протянула Мытновой обе руки, красивые, сверкающие камнями:

— Душа моя, не обижайтесь. Вы же очаровательны в вашей непосредственности! Простите, ради бога, если я…

Все как-то повернулись, передвинулись. Озаровский вдруг очутился рядом, Тася и Люда уже около генеральши… А Нектарий? Где Нектарий? Неужели ушел? Кто это за спиной? Знакомый голос бархатно переливается:

— Я не сентиментален, нет, нисколько!

Кто? А, Зеленецкий, великий златоуст.

— …Но есть вещи, которые могут отвратить людей колеблющихся, так сказать, заядлых гуманистов, иметь не тот резонанс и покоробить союзников…

— Сегодняшняя гуманная лекция смутила вас, однако, господин адвокат.

Не ушел. Почему они все не уходят?

— А давайте поглядим как материалисты. Мало мы им дали товаром да концессиями? Не так уж бескорыстны, да и не больно брезгливы наши союзники.

Он поймет, кто — Леша.

— Не о том я, Нектарий Нектариевич. Это — само собой. Я о произволе, о жестокостях, которые могут обернуться против нас же. Бешеных собак уничтожают — это аксиома. Но зачем средневековые пытки? Бессмысленно, некультурно и просто отвратительно.

— Так в чем, однако, дело-то?

— Ко мне обратилась дама, вернее женщина, фамилия…

Зеленецкий говорил тише, голос терялся, все труднее было выделять его из общей болтовни, смеха, восклицаний.

— …Арямов — знаете, из контрразведки? На допросе втыкал ее дочери под лопатки ножницы… и беззаконие, и…

— У вас такие испуганные глаза… — Это Озаровский.

— Нет, нет. Вам показалось.

— …Согласитесь, это омерзительно, садизм и, главное, бессмыслица. Канцелярские ножницы! Ну, расстреляй, если уж…

— Господа! Слушайте, остроумнейшая загадка…

— …Совсем распоясались, а если об этих ножницах станет широко известно…

— Станет или не станет, беды в том не вижу. — «Этого слышно ясно». — Слабонервным эсерчикам с нами, все одно, не по пути. Лес рубят — щепки летят.

— Но это может…

Нектарий будто придавил Зеленецкого:

— И, право, советую: не суйтесь вы в дела контрразведки. Сидим-то ведь на вулкане: там — восстание, там — банды. И не ко времени нынче излишняя чувствительность.

Если Нектарий догадается…

— Вот — вы побледнели даже.

— Нет, — расправила похолодевшую спину, посмотрела в глаза Озаровскому. Замученные глаза. — Да. Меня пугает жестокость.

— Меня тоже ужасает, отвращает… Я становлюсь больным от столкновения…

— …Принцевы, конечно, был блеф. — Это Крутилин подвизгивает. — Полковник не упомянул даже.

Нектарий глухо засмеялся:

— Больно вам эти острова нужны? Мириться с большевиками? А вот, у вас не спросясь, адмирал отказался от конференции.

— Да что вы?

— Дипломатический ход, само собой. Вести переговоры — признать юридическим лицом, то есть законным правительством. Представляете, какое впечатление…

— Все вы о впечатлениях хлопочете. А дело-то, господа мои, не во впечатлениях, а в реальной силе.

Крутилин хихикнул:

— А, знаете, ведь у Маркса написано…

— Много у Маркса писано, да, однако, не все нам подходит.

Всех перебивает, как по щекам бьет. А они не смеют. Паркет дрогнул — это он пошел. Надо за ним.

— Поздравляем с женишком. Мы-то думали, что вы розовенькая, а оказывается… — перебивали одна другую барышни Крутилины. — Очень эффектный мужчина. Поздравляю.

Они думали, а Нектарий?.. Не упустить его.

— Спасибо, Тася, спасибо. Простите, пожалуйста…

Нектарий уходит в буфет, надо остановить.

— Так в киоске-то моей поторгуете? — Мытнова обхватила ее за талию.

— Конечно. Простите, я… мне… Нектарий Нектариевич, боюсь, уйдет.

— Куда ето он от банкету пойдет?

Что? Еще не легче! Пригласят, а с Лешей не сговорились. Что он так долго? Вдруг догадался Шатровский?..

— Мой, однако, доглядывает, чтобы там все по порядку.

Ерунда, генерал бы уже поднял тревогу.

— Только нами и живут, интеллигенция щипаная.

Надо ждать. Успокоиться. Ждать.

— Очень об себе понимает, что, дескать, генеральша, в благородном пансионе училась, по-французскому, по-английскому…

— А банкет в честь англичанина?

— Дык союзник, однако. Вона и Нектарьич жалует.

Виктория пошла ему навстречу, подумала: как кролик в пасть удава.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Минуточку сроку, Виктория Кирилловна. Генерала надобно звать — пора к столу, все ожидают — неловко. Позволите? — Он держал ее за локти, смотрел понимающе, и подозрительно, и ласково, как на ребенка.

— Хорошо. Конечно. — «Он идет к Леше». — А можно, я провожу вас?

Она заставила себя опереться на его руку, чувствовала тепло руки и нежность в том, как он неторопливо подстраивался к ее шагам.

— Я весь внимание, Виктория Кирилловна.

— Я хотела сказать вам… Попросить вас… — «Щебетать, как Лидия Ивановна, с ним нельзя». — Вы обо всем уже слышали…

— Не волнуйтесь, бога ради. Слышал. А щечки горят и бледнеют, глазки блестят — видел, и понял вас, дорогая Виктория Кирилловна.

— Я хотела просить… Не говорите ничего маме. Она не знает, это было еще при тете Марише. И мне не хотелось…

Вот уже и красная гостиная, белеет закрытая дверь — что там?

— Отродясь ябедником не был. Придет пора — сами скажете. Ах, милые, милые женщины, чуть заговорит сердечко — и вся политика по боку. Так-то.

Ничего не было слышно за дверью. Нектарий тихо смеялся:

— Дурак я, голову ломаю: почему такой блескучий красный газетчик успеха у вас не имеет? Ан ларчик-то просто… Зайдете со мной, или нет охотки?

Как лучше? И хочется, и страшно. Знать бы, как лучше?

Напротив у стены в нише банкетка:

— Здесь посижу.

Нектарий открыл обе створки двери. Огромное тело не помешало ей увидеть Шатровского за столом на диване и спину Леши, услышать его неторопливую, твердую речь:

— …не разбрасывать силы, а собирать для защиты магистрали, ваше превосходительство. Столько очагов…

Виктория села на банкетку. Хорошо, что никого и темно. Можно туфли снять. Нет, не догадается и Нектарий, Леша такой спокойный. Непонятно даже… Счастье, что ногам свободно.

Со стороны фойе зацокали каблучки. Кажется, голос генеральши:

— Ради России приходится терпеть в нашей среде эти фияски…

Не заметят в темноте. Куда они?

— Надо отдать должное, Мытнов и этот миллионер-рыбник… Ну, как его… — генеральша на ходу поправляла прическу, — ну, упрятал жену в сумасшедший дом и живет с примадонной, — оба не жалеют денег на армию.

Виктория захлебнулась.

Дамы прошли, хлопнула дверь дамской комнаты.

Сердце вздрогнуло и умерло. Пусть.

…Качалась ее детская кроватка, в темноте нежный запах матери, она тут, у изголовья… Кто-то громко шепчет: «Верность — предрассудок. Отдайтесь порыву, не бойтесь праздника…»

…Война. На креслах, на стульях, на ковре расселись гости. Смеются, считают: «…Четырнадцать, пятнадцать…» На диване рыжий с толстым загривком целует хохочущую мать… «Шестнадцать, семнадцать…»

Папа? Не смею. — Встала. Сквозь чулки холодный пол. — Все в клочьях, не поймать слова, ощущения. Плывут лица… Татьяна Сергеевна?.. Леша! — В груди трепыхнулось, ударило и застучало снова. — Только пустота и унижение навсегда. Не показать никому. — Свет хлынул в глаза. — Где туфли? Скорей…

— Пожалуйте, Виктория Кирилловна, дело-то уж покончено.

Замутило от его голоса. Убила бы его. Только не показать.

Все так же за столом Шатровский. Леша складывает карту. Нектарий — гора, желтоватое, расплывшееся лицо, холодный анатомирующий взгляд. Он непреодолимо опасен, как чудища, воображаемые в детстве.

— Очень, очень ценны ваши сообщения, господин поручик. — Генерал был сосредоточен, серьезен. — Чрезвычайно ценны.

— Так идемте, друзья мои, гости ждут. — Нектарий глянул на нее: — Приглашаю невесту и… — перевел острый взгляд на Лешу, — с разрешения его превосходительства, жениха отужинать с нами.

Этого еще не хватало!

— Нет, ему надо отдохнуть! — «Догадался? Ловушка — увести Лешу в зал, где полно офицеров?» — Хоть немного отдохнуть…

— Благодарю. На рассвете я должен выехать.

— Да-а, — подтвердил Шатровский озабоченно. — С удовольствием разрешил бы остаться на завтрашний день… — Он вежливо осклабился, чуть поклонился Виктории. — Но…

— Ваше превосходительство приняли единственно верное решение. Задержка была бы предательством. И, конечно, Виктория Кирилловна, — Леша вдруг улыбнулся ей, — осудила бы мою слабость.

Нектарий опять быстро глянул на нее и на Лешу.

— Побольше бы таких офицеров нам, ваше превосходительство, получше бы наши дела шли.

Почему он так зло с генералом?.. Виктория застыла, смотрела в темное с белыми мухами окно.

— Да, да. Будьте любезны, Нектарий Нектариевич, приглашайте дорогих гостей к столу и, будьте так любезны, пошлите ко мне адъютанта Озаровского. Поручику нужен приказ.

Ждать, пока Нектарий допыхтит?..

— Я позову капитана! — и выбежала.

Вслед засмеялись одобрительно генерал и Нектарий.

Мчалась не слыша ног, в толпе фойе сразу высмотрела бледное лицо Озаровского. Понял он или подчинился ее волнению, но заспешил вместе с ней. Что-то говорил на ходу, она старалась понимать и отвечать впопад. Нектарий что-то улыбчато сказал, встретясь, — выжала в ответ улыбку. Слава богу, ушел. Генерал не страшен, и Озаровский почему-то симпатичен, хоть и белогвардеец.

В полуоткрытую дверь гостиной донесся негромкий голос Леши — теперь только бы скорей.

Озаровский остановился.

— Вы… вам… Приказ, вероятно, секретный…

— Ну да, я здесь подожду.

Он плотно закрыл дверь, ничего не стало слышно. Села на банкетку, встала. Металась от двери до скамейки вечность, а по часам всего шесть минут.

Озаровский шел с ней рядом, на счастье молчал, и она прислушивалась к разговору генерала с Лешей.

— Они уж по существу в кольце: Крым, Каспий, мы. В Архангельске — Маннергейм, и главное — Питер…

— А как дела под Питером?

— К лету все кончится. Юденич — кадровый вояка. — Потом генерал что-то неодобрительно говорил про Ллойд-Джорджа и Клемансо и несколько раз повторил: — Если б не Черчилл. О, Черчилл — это ум. И организатор.

Перед банкетным залом остановились прощаться. И выплыл из двери Нектарий, сияя добротой и улыбками:

— Доставьте удовольствие: один бокал шампанского за пашу скорую победу, за здоровье и счастье жениха с невестой.

Ловушка. Виктория рванулась к Леше, двумя руками схватилась за его локоть:

— Что вы! Он так устал!

— Правда, ноги не держат.

— Всего пять минут вашего времени надобно мне, слово даю.

Леша усмехнулся.

— Кто может не верить вашему слову, господин Бархатов. Пойдемте, Виктория.

— Как же?.. — «Как ему сказать?» Она крепко сжимала его локоть. «Не понимает».

Леша улыбался, переглядывался с Нектарием (если б он знал!).

— Пять минут могут решить исход боя, а в отдыхе — пустяки.

Они вошли в буфетный зал. Гости усаживались за длинный стол. Сверкали белые скатерти, хрусталь, серебро.

— Господа! — голос Нектария раздался как труба.

Стало тихо. Сколько глаз устремились на Лешу и на нее!

— Господа! Напоминаю, что господин поручик отбывает на фронт. На партизанский фронт. Предлагаю проводить его тостом. Метр, шампанского всем!

Хлопало шампанское, тонко звенели бокалы, неслышно метались лакеи, Нектарий властно и мрачно оглядывал всех. Бокал запрыгал в руке Виктории, Леша взял его и держал, пока слушали тост.

— Поднимаю чару за единую, неделимую, великую Русь. За русское офицерство, преданное родине, долгу, беззаветно борющееся с красной чумой. За представителя лучшего офицерства — господина поручика, за то, чтоб побольше было таких офицеров, а не штабных жеребчиков. — Он сказал это зло, с вызовом, и выкрикнул: — За господина поручика — ура!

Нестройно подхватили «ура», выпили шампанское. Леша отдал пустые бокалы, шагнул вперед и стал смирно:

— Благодарю за оказанную честь и даю клятву до конца выполнить перед родиной свой долг солдата.

Дружно захлопали и дружно прокричали «ура». Генерал подал ему руку:

— Блестящих вам успехов, — притянул к себе, три раза поцеловал и сказал растроганным голосом: — Дорогой… дорогой поручик Турунов.

Ну, наконец, конец. Виктория низко поклонилась всему обществу.

— Турунов? — крикнул кто-то, и торопливо, с восточным акцентом: — Со мной в училище был Турунов, друг, Леней звали, — не родственник?

Вот где конец. Чернявый офицер быстро шел к ним. Леша рассеянно взглянул на него, пожал плечами:

— Не знаю такого родственника. Простите.

В непроницаемой метели, на ветру и холоде они были в безопасности. Но это еще не конец. Нет, она вела себя так блестяще. Но Леша… «Откуда он такой? Хорошо идти вот так тесно рядом, чувствовать его руку, вместе шагать, вместе скользить, вместе поворачиваться спиной и пережидать наскок ветра… Леша. Дом уже близко, и теперь за все отвечать самой. Надо все сообразить. Войти надо одной, отпереть свою комнату, потушить свет в коридоре и быстро провести Лешу. Завесить окно одеялом и портьеру пришпилить кнопками. Верхний свет все равно не зажигать. Да, еще замочную скважину заткнуть. Взять у мамы с туалета второй ключ и оставить записку: «Ночую на Подгорной». Я все сделаю. С ним я все сделаю. Необыкновенный он человек…»

— Ерунда это ихнее шампанское. Рюмкой водки угостили бы… — ворчливо, домашним голосом, будто ровно ничего не произошло, сказал необыкновенный человек.

Глава XI

Еще лежали высокие сугробы, морозы не сдавались, но дни заметно прибыли, и солнце, удивительное сибирское солнце слепило, грело, выживало зиму.

Сквозь высокие окна аудитории солнце валилось на головы студентов, и даже на лекции Дружинина вдруг слышались шепоты, шуршанье тетрадей и вздохи. А Сережа посмел написать Виктории записку, и она не отложила ее до конца лекции, а преспокойно развернула: «Что с вашим физиопортретом? То — мудрое вдохновение, то — глупость несусветная. Руфин диагноз: мания влюбленоза, объект — Дружинин. К вашему сведению: у него — внучка, ergo,^[14] он — дедушка. Взвесьте! Примите уверения… С. Черных».

Виктория фыркнула и поскорей ткнулась в носовой платок — пусть думают, что чихнула. Она слушала лекцию, но то и дело пробивались сторонние мысли. Говорят, будто Дружинин у себя в квартире прячет эсеров. Для чего, ради кого рискует? Они же помогли Колчаку. А узнают — что будет с ним? Как Елену Бержишко? Если б Нектарий узнал про Лешу!.. Такие бесстрашные пробиваются через все опасности. Ох этот пальмарис бревис, сколько настрадались, пока отпрепарировали. А интересно, с какими фокусами Дружинин устроит зачет по мышцам?.. «Красные банды», пишут в газетах. И не могут справиться с этими «бандами». И не смогут. Плохо, что опять Колчак наступает. О, звонок…

Сережа весьма таинственно отвел ее в угол коридора.

— «Не отпирайтесь, я прочел…» — Но — кто? Кто, кто? — произнес он трагическим басом. — Неужели?..

Щелкнула его по носу и убежала.

Унковский все добивался: откуда приподнятое настроение? Что случилось, отчего зачастила на Подгорную? И зло высмеивал по очереди Сережу и Гурия.

В коммуну ходила слушать Гурия. Шутя говорила ему:

— Жить не могу без вашего пения.

Могла без конца слушать его, потому что «бросить то слово на ветер, чтоб ветер умчал его вдаль», — неукротимо хотела сама. «Забыть так скоро?» — было ее собственным отчаянием и тревогой.

Гурий тоже готов был петь без конца, но Дуся решительно вставала из-за пианино:

— Аккомпаниатор — он же кухарка — ушел готовить ужин!

А то еще Сережа врывался с кочергой вместо шпаги и перекинутым, как плащ, одеялом и грозно импровизировал нечто:

Мать сказала:

— Ты что-то похорошела, девчонка. Не влюбилась?

Ответила будто рассеянно:

— Уже давно. В анатомию.

Где бы ни была, что бы ни делала — Леша смотрел на нее. Леша и отец — они как-то соединились. И нельзя позволить себе ничего, за что было бы стыдно. И надо участвовать в том, что делают они. И сил столько — девать некуда. Много работала в университете, продолжала обучать Крутилиных, занималась с Петрусем и старшими мальчиками. Настя внезапно уехала — они даже не простились. Анна Тарасовна сказала:

— Ненадолго она. В Славгород. Там вещи дедовы у знакомых оказались. Написали они.

Но Виктории подумалось, что не за вещами Настя уехала, ведь под Славгородом тоже партизаны… Попробовала поговорить о себе с Анной Тарасовной, потом с Наташей, обе ответили: здесь тебе скорее дело найдется. Терпела, ждала.

Вечером привычно села в кресло, как в ту ночь. Но уже не раскрывала учебника, а просто вспоминала все до мелочи.

Вошли в комнату, он огляделся:

— Одна живете?

— Одна.

— Окно — куда?

— Во двор. Ворота справа. А другие налево, в переулок. Только те на замке.

Он снял полушубок, еще раз огляделся, показал на пол у печки:

— Здесь можно растянуться?

— Почему?

— Спать. — И, потому что она глупо смотрела на него, повторил: — Спать.

— Что вы! На кровати же… — проворно скинула покрывало, раскрыла постель: — Вот, я сейчас…

— А вы?

— В кресле. Успею выспаться. Так Раиса Николаевна велела, не спорьте.

Леша не спорил, повел плечами. Увидел, что она достала чистые простыни.

— Это зачем? Я ведь в одежде, только ноги разую. Эх, наследил…

Она стояла с простынями, пока он говорил:

— Чем-нибудь застелите, чтоб я не загрязнил. Хоть и побанился, и в чистое оделся у тети Раи, а все ж…

Но решила по-своему:

— Нет уж. Я хозяйка.

Леша повесил френч на спинку стула и, мягко ступая в толстых носках, подошел к кровати, осторожно улегся:

— Шанго. — Как мальчишка, покачался на податливых пружинах: — Эх, шанго! Встаем в пять. Я, конечно, проснусь. На всякий случай будильник — можно?

— А ужинать-то?

— Завтра. — Он ответил уже во сне.

И сейчас, как тогда, она видела счастливое детское лицо и большую темную руку на белом. И сейчас, как тогда, не могла оторваться. Но тогда она вспомнила, что не все еще меры предосторожности приняты. Побежала в комнату матери, взяла запасной ключ от своей, чтоб никто не мог войти, оставила записку. На туалете сверкнул граненый флакончик французских духов, подарок Нектария. Ее передернуло. «Не хочу. Не хочу. Не может быть».

Завесила свое окно одеялом, заткнула замочную скважину. Лампу на столе прикрыла поверх абажура газетой, чтобы Леше не мешал свет.

И сейчас эта газета на лампе. Только пожелтела…

Двигалась осторожно, оглядывалась на Лешу, но он не шелохнулся, дышал легко, шевелились иногда приоткрытые губы. Совсем как у Петруся. И воздух в комнате был — как на печке у Петруся: овчина и сосна. Тайга.

Села в кресло к столу, взяла учебник химии. Читала и перелистывала страницы, старалась не смотреть на Лешу… «Даю клятву до конца выполнить перед родиной свой долг солдата» — и никто не понял, про какой долг он говорит. А как его настоящее имя? Необыкновенная у него воля! Когда чернявый выскочил — все ведь на волоске, а он так спокойно… Его отец был в ссылке на Подкаменной Тунгуске (и не слыхала раньше про такую). Там же, где Раиса Николаевна. «Тетя Рая». Она «и грамоте, и всему выучила». А «Наталка еще мальком плавала». Сколько ему лет? Лоб со складкой поперек — хмурится часто? Рот большой, а детский. Нос русопятый — широкий и вздернутый. Красивый он? Не надо смотреть, это мешает ему спать.

Вернулась к химии и увидела, что ничего не помнит и даже не поняла. Начала снова, и опять все элементы, реакции, анализы и синтезы, формулы и задачи не проникали глубже глаз. Она перестала сопротивляться и закрыла учебник.

Сколько раз потом захлопывала ботанику, латынь, гистологию, химию, потому что не могла не думать о Леше.

Рабочий. И отец был рабочий, железнодорожник. Его убило колотом там, на Подкаменной. Нектарий так поэтично рассказывал о кедровом промысле, приглашал поглядеть…

Казалось, прошло совсем немного времени, а на часах увидела десять минут четвертого. Спать не хотелось, только стало познабливать. Тихонько подошла к печке и прислонилась спиной к горячей гладкой стенке. Теперь виден был профиль, далеко не классический, спутанные густые волосы и рука.

Он бы понравился папе. Если б это все раньше, то можно бы ему с Лешей к партизанам. И может быть, и ей с ними. Ростом Леша немного, пожалуй, выше папы. И удивительно… ловкий, что ли? У Станислава Марковича изящество сделанное. У отца тоже другое — благородство, мягкость, сдержанность. А Леша вроде сен-бернара — сильный, большой и ловкий. Рабочий-железнодорожник. Значит — не интеллигентный. А что такое интеллигентный? Intellego, intellexi, intellectum, intellegere — понимать, знать, мыслить. Леша умный и читал много — образованный, дело ведь не в аттестатах, интеллигентный. Intelligens. Папа говорил: кончают и по три факультета, а без толку. Напиханные в голову знания еще не делают человека интеллигентным. Леша — интеллигентный.

Без одной минуты пять она подошла к кровати. Окликнуть или легонько тронуть за плечо? А он открыл совсем проснувшиеся, будто еще синее прежнего, глаза:

— Пять?

— Вы отчего проснулись?

— Время заказанное.

Надо так научиться: приказать себе и проснуться минута в минуту.

Он сел, спустив ноги, закрыл глаза, чуть повел плечами, расправляя непроснувшееся тело, и начал тихо:

— А знали б вы, как надоело. Как надоело. Поспать сколько спится, книжку почитать не на ходу, погулять в охотку. — Встал, отряхнулся. — Назвался груздем. — Быстро натянул сапоги. — У нас за Енисеем «Столбы», скалы такие высокие, крутобокие — мало кто взбирается. А кругом тайга — не оглянешь с самой высоты, с любой вершины. А когда солнце встает… ну-у!.. — Он зажмурился, раскинул руки, будто обнять хотел, и пошел к умывальнику.

Умылся не спеша, пофыркивал от удовольствия, поиграл свежим махровым полотенцем, с любопытством оглядел накрытый стол:

— Вот теперь поужинаем, невеста. Ух и проголодался!

Никогда ей и в голову не приходило, что готовить завтрак может быть так приятно, даже увлекательно. Леша ел с буйным, заразительным аппетитом: яичницу со шпиком, толстые бутерброды с икрой, пироги, мед и варенье, пил кофе со сливками. И смеялся над собой, и она смеялась.

— Беспокоилась, что вам не понравится…

— Как она может, добрая еда, не понравиться? Что я — больной? — Вдруг показал на этажерку. — Только учебники или повести, рассказы есть?

— Конечно, есть. На нижней… Я же читаю не только учебники…

— Ага. Для больных, раненых политическая литература тяжела. — Он всматривался, разбирал на корешках: — Чехов… Пушкин… Короленко… Достоевский… Аксаков… Можете две-три книжки для госпиталя дать?

— Хоть все берите. Там еще… — она снимала с этажерки все подряд.

— Не надо много. Достоевского не давайте. Аксакова, Короленко, Чехова… Пушкин — очень велика книга, не удержать лежачему. Довольно трех, хватит.

Сложила книжки, перевязала бечевкой. Читал Достоевского? И всех читал?..

— Граммофон я еще хотел с хорошими пластинками. Глухая жизнь в госпитале, неполезно это больным.

— Да, да… — Ей уже давно хотелось сказать, что он удивительно смелый, находчивый и что самообладание у него… — Неужели вам не было страшно вчера? В собрании?

Он искоса хитровато посмотрел и усмехнулся:

— Вас я больше всего боялся.

— Как? Почему?

— Вы до того расстраивались, будто меня уже сгребла контрразведка. Так-то вот и попадаются. — Он заговорил серьезно и сразу стал старше. — Когда идешь на такое дело, вся и штука, чтоб не беспокоиться нисколько.

— А я?..

Нельзя ведь было ему объяснить, почему так страшен ей Нектарий.

— Фотографию бы с вас там снять. Почему, скажите, им думать, что в самый котел белых придет человек с чужим документом? С чего это думать, если человек не беспокоится, от стен не шарахается, на двери не оглядывается? Другие считают, что такие дела — самые опасные дела. А по мне — самые безопасные. Особенно, когда один. Вот с таким другом, как вы, можно и пропасть. Не обижайтесь. Вы хорошая девушка, и все вышло складно. Не обижайтесь. Тетя Рая правильно определила вас в невесты, да еще с трогательной историей. Глядели на вас господа, любовались: «Какая-де, мол, любовь». Все получилось в самый раз. А скажу вам все-таки, если случится в такое дело попасть, помните: нельзя идти вором — надо идти хозяином. Понятно?

Она кивнула головой.

— Толстый этот Бархатов рассказывал, что в Эстляндии и Финляндии формируют армии — Петроград брать. Бывалые царские генералы там — Юденич, Маннергейм. На всякий случай Наталке расскажите. — Леша не спеша допил кофе и встал. — Спасибо. Суток на двое накормила невеста.

— Уже… одеваться? А эти армии там… плохо очень?

— Хорошего мало. — Он застегнул френч. — А страшиться-то, в общем, не надо, — взглянул на нее, улыбнулся. Только у сибиряков такие белые зубы. — Не надо. Наша возьмет.

— Вы уверены?

— А как иначе?

Тихо прошла коридор, спустилась по лестнице, осторожно сняла тяжелый крюк у входной двери, что закладывался на ночь, потушила свет в коридоре. Постояла, прислушалась и вдруг отчетливо представила, что только выведет Лешу в коридор — и распахнутся двери чужих комнат… Скорей. Скорей уйти.

— Ну, контрразведки не видно?

Сразу стало спокойно.

На улице было еще темно. Ветер утих. Редкие снежинки медленно опускались на землю. Она поскользнулась, Леша крепко взял ее под локоть:

— Нетвердо по земле ходите!

Она засмеялась.

Идти с ним нога в ногу, в тишине, в темноте и безлюдье, быть ему нужной, помогать в опасном деле и слушать его…

…Кто стучит в дверь? Не Станислав Маркович и не хозяин, — кто?

Капитан Озаровский стоял на ступеньке:

— Я не слишком поздно? Позволите?

Она не ответила, отступила в комнату, смотрела на Озаровского, прижимая к груди кулаки. Что? Лешу схватили, расстреляли, или… что?..

— Вы угадали, Виктория Кирилловна. Я с печальной вестью, — он закрыл дверь, повел ее к креслу.

— Говорите же! Ну?

— Генерал Шатровский просил сообщить вам, что поручик Леонид Александрович Турунов погиб в неравном бою.

Виктория закрыла лицо и села в кресло. Поручик Турунов. Леонид Александрович Турунов. Леша или настоящий?

— Его убили красные бандиты. Он погиб как герой. Но все оружие и патроны захвачены красными. — Озаровский говорил тихо и грустно. — Я не умею утешать.

Может быть, не Леша? Узнать. Сейчас же.

— …И разве можно утешать в такой печали?

Она молчала, не отнимала рук от лица. Скорей бы ушел. Ну что ему?

— Темное, страшное время. Распутица. Может быть, сказать вашей матушке?..

Виктория вскочила:

— Нет, нет! Ни за что! Ее нет дома. И, пожалуйста, ничего. И, пожалуйста, оставьте меня.

— Простите. Распутица ночная, — постоял и вышел на цыпочках.

Кое-как оделась, выбежала, будто вокруг горело.

Из Ямского переулка со свистом вылетел отряд казаков, она еле успела отскочить, лицо обдало дыханьем лошади. Натыкалась на встречных, бормотала: «Извините», замедляла шаг, когда не хватало воздуха. Тело разламывала острая боль, в голове стучало одно и то же: Леша или не Леша? Она уже пробежала площадь, уже виден дом Гаевых, в окнах свет. «Я же люблю его! Люблю. Я жить без него не могу. Люблю», — и остановилась. «Не могу. Не хочу». И рванулась опять.

— Раиса Николаевна дома?

Не услышав ответа Владимира, Виктория пробежала всю квартиру, с ходу присела на корточки у стола, заглядывая снизу в лицо Раисы Николаевны, нашла ее руку под беличьей душегрейкой.

— Что с Лешей?

Взгляд Раисы Николаевны потеплел.

— Благополучно добрался к своим. Известие о смерти поручика Турунова к Леше отношения не имеет. Идите. И не бегайте к нам. Наталья, что нужно, передаст. Помните: вы невеста погибшего поручика Турунова.

Домой Виктория плелась еле-еле. На улицах совсем пусто, морозец славный, легко дышать. Леша не может погибнуть. Как могла думать, что не увидать его больше?

Шли в ногу, он сдерживал шаг, чтоб ей было удобно, и крепко держал ее за локоть. Рассказывал о детстве, и она видела ясно: синеглазый мальчишка рыбачил на большой реке. На пари плыл четыре версты за лодкой. Пробирался по декабрьскому холоду в мастерские, осажденные царскими войсками, протискивался в узкую дыру в заборе, чтоб отнести еду и воду отцу и его товарищам…

Вдруг Леша говорил:

— Поскорей бы управиться, отвоеваться.

Длинная дорога промелькнула как минутная.

— Вот. Уже казармы. — Она показала на большие темные корпуса.

— Славно. Перейдем-ка через дорогу.

На другой стороне стояли широкие сани, запряженные парой.

— Силаев? — окликнул Леша негромко.

И так же отозвался густой бас:

— Он и есть.

Леша остановился:

— Спасибо вам душевное, невеста. Не поминайте лихом.

— Что?

— Ну, спать не дал, беспокойства сколько. Спасибо.

Виктория крепко держала его руку:

— Вы… вы сейчас же уедете? — Сильнее всего было удивление, что сию минуту Леша уйдет от нее. — Да, а вы можете сказать мне, как вас, в самом деле, зовут? Должна я знать, как жениха зовут?

— Алексей. Широков Алексей.

Он торопился, а ей никак не выпустить было его руку.

— Удачи вам, победы. Поскорей отвоеваться. И счастья. — Взялась за его плечо, подтянулась и поцеловала колючую холодную щеку: — Это — на счастье! Примета…

— Спасибо, — еще раз пожал и тряхнул ее руку. — А ведь всерьез-то не пошла бы за такого.

— Пошла бы! Почему?

— Ну, ну! — Он выпустил ее руку, на ходу пошутил: — Вдруг еще приеду, посватаюсь. Давай, Силаев, к воротам, — и пошел рядом с санями.

Виктория стояла. Слушала звуки короткого разговора с часовым, скрип открывающихся и закрывающихся ворот. Потом долго ничего не было видно и слышно. Вдруг вспыхнули окна корпусов и в них замелькали тени. Она испугалась. Но тут же сообразила, что это попросту просыпаются казармы, и подумала, что Леша посмеялся бы над ней. Ее знобило, стыли руки и ноги — мороз все-таки, и ночь не спала, и… все-таки неспокойно… Наконец услышала разговор у ворот, выделялся голос Леши. В воротах показались лошади, за ними сани. Силуэт их изменился, что-то лежало высоко, почти вровень с крупами лошадей. На клади поднялась какая-то фигура, улеглась, укрылась чем-то белым.

— Трогай, — сказал Леша.

Сани рванулись и помчались прочь от города.

Почему сказал: «Вдруг еще приеду, посватаюсь»? Конечно, в шутку сказал. А она-то совсем ничего не говорила. И поцеловала ведь просто так — провожала на фронт… Он верил ей, как близкому человеку. Спокойно пришел к ней, спокойно спал в ее комнате, на ее постели, под ее охраной. Шутил свободно и весело, о себе рассказывал с охотой… Не может быть, чтоб он не думал о ней. Он здесь, в ее комнате. Газета на лампе, чтоб ему не светило в глаза. Вместе пережили напряжение опасности, вместе продирались через метель, вместе прошли последние версты… Он верит и не может не помнить… Они же заодно.

Все повернулось. В интонациях, словах, смехе, в самом незаметном движении и в синей глубине глаз вдруг открывалось новое содержание. Только быть заодно, рядом. Воля нужна, выдержка. Помогать всеми силами, чтоб скорей… И верить.

Рано утром, совсем в неурочное время, узнала четкий, отрывистый стук Станислава Марковича. Что случилось? Не виделись дня три, он готовил декорации к «Сильве». Вошел, запер дверь ключом. Сел на стул, расстегнул меховую куртку. Лицо серое, небритое.

— Что-нибудь случилось?

— Вы согласитесь подержать у себя очень опасный груз?

— Давайте.

Он повторил хмуро:

— Очень опасный.

— Ну что вы!

— Шрифт мог валяться на печке со времен царя Гороха. Это — свежие воззвания.

— Ну и что? Я только рада.

Он медленно подставил к печке стол, тяжело взял стул. Устал, расстроен, только зачем нарочно показывать?

— Так что случилось?

— Мне разрешили уничтожить, но… — Он вынимал из-под подкладки своей куртки тонкие пачки листовок и раскладывал на столе.

«…Во всех углах и закоулках Сибири… Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась… и чаша гнева народного… В ряды революции! В ружье!..»

— С таким трудом напечатано. А теперь будет совсем невозможно. Всю ночь не спал…

— Вы скажете наконец, что?

Он посмотрел страдальчески:

— Провал восстания — вот что. Измучился, промерз…

— Почему провал?

— Взрыв — сигнал к выступлению — получился слабенький. Не слышали ни наши, ни чешские солдаты, ни рабочие с деревообделочной…

— Какой взрыв?

— На балу в артиллерийских казармах. Думали головку командования вывести из строя, а взрыв никудышный и раньше времени — генералы еще не прибыли. Теперь пойдет расправа. Аресты, обыски… Казаки всю ночь гоняли по городу.

Она дала Станиславу Марковичу белые нитки. «В ряды революции! В ружье!» Поставила чайник на керосинку, из ящика под окном достала икру, масло, котлеты… Леша… Как он?.. Взял только хлеб и кусок шпика… Как они воюют? И мерзнут, и голодают… «В ружье!» Надо всем в партизаны.

— Ни к чему эти восстания в городах. Гибнут люди зря…

— Как это зря?

— Только аресты, расстрелы. Другое дело — партизаны…

— Не другое, а то же самое дело. Восстания отвлекают силы с фронта, тревожат, говорят, что борьба ни на минуту не прекращается.

Как тогда, он стоял высоко на стуле у печки, она подавала перевязанные белой ниткой свертки: «…кто не может превратиться в подлого раба…»

— Это тем шрифтом напечатано?

— Тем. И другим.

— А откуда у вас воззвания?

— Глухарь мой Рогов с дочурками своими прислал в театр. Я там и проторчал. Домой не рискнул. Хоть я и под высоким покровительством — у вас, конечно, спокойнее.

— Да. — «У невесты поручика Турунова!» — Спокойнее. А вы — большевик?

Он медленно покачал головой:

— Не смею пока. Дорасти еще до них надо.

Она подумала: верно, до Георгия, Дубкова, Леши…

— И все равно наша возьмет.

Станислав сверху смотрел на нее, будто решая хитрую задачу:

— Вы абсолютно уверены?

— А как иначе? Скорей бы только. Труднее всего — ждать.

Глава XII

Лампа светит только на стол, комнаты можно не видеть. Или видеть как хочешь. И запах пригорелой газеты помогает. В лесу, в снегу, в метелях и ветрах… выдержала бы? Другие выдерживают. Леща — здоровый, молодой, сибиряк… А папа? «У меня останешься только ты». Все видел, все понимал. Неужели же?.. Разве поймешь, — мать и лжет с чистыми глазами, и сама верит.

После обеда накладывала себе на блюдце облепиховое варенье:

— Чудо ведь! И аромат, и цвет! А уж вкус! Вообще Сибирь так богата дарами природы. Кстати, я просила Нектария выяснить в Омске, что с папой. Всего одно письмо, и полтора месяца — ни строчки. Ужасно, — и уже залила перламутром глаза. — Ведь просто ужасно.

Как трудно было ответить спокойно:

— Папа жив, я знаю.

— А почему не пишет? — Мать слизнула каплю варенья с пальца. — И нечего дуться. Я не меньше тебя волнуюсь.

И противный будничный тон, и розовый остренький язык вышибли остатки сдержанности:

— Нечего лгать.

Мать закричала вдруг:

— С ума ты сошла! Я виновата, что в меня влюбляются? И толстяк этот…

— Виновата, что весь город говорит… — Отвращение к матери и к себе за эти слова сдавило горло, и не сказала их, а прошипела.

Только мать умеет так сразу выронить три слезинки:

— И ты еще смеешь повторять мне эти гадости! Кошмар! — Она вскочила, заметалась по комнате. — Другие из зависти, а ты?.. Испорченная, гадкая девчонка…

— Даешь повод говорить…

— Никакого повода. — Мать смотрела ясными детскими глазами. — Хочешь поклянусь? Вот жизнью своей поклянусь… Нет, это ужасно, только по воскресеньям вместе обедаем и каждый раз поссоримся. Ну, дочуха, ну, милая!.. Вот поеду на гастроли в Омск, найду нашего сумасшедшего отца. Самого Колчака заставлю приказать, а найду и привезу домой. Долго я еще должна ждать, скучать, беспокоиться, как Пенелопа какая-то? Дочуха ты моя роднущая… — Подсела на край стула, прижалась, терлась головой по-котячьи. И обезоружила. И стало опять больно за нее, и стыдно…

Может быть, и правда? Конечно, сплетничают черт знает как… Мама тогда налетела:

— Тебя с каким-то жутким карателем видели в Общественном собрании!

Нектарий, — он, конечно, сдержал «купеческое слово», — засмеялся:

— Всего, что у нас говорят, и не переслушаешь, Лидия Иванна.

Мать не успокоилась:

— Нет. Говорят, какой-то великан и зверь. Да что ты молчишь?

Сказать про Лешу давно приготовилась, но самый вопрос возмутил, сбил: «каратель и зверь»?

— Обыкновенный человек. Лежал у нас в лазарете в Москве раненый…

Нектарий (ох, до чего же благороден!) так дружески улыбнулся ей:

— Видел я, Лидия Иванна, этого офицера и разговаривал даже. Ни зверского ничего, ни великанства. Приятный молодец с Кирилу Николаевича ростом. Придумают же дамы, наскажут…

Может быть. Отстал бы он от мамы. Любит… Хорошо, что он в Омске. Разыгрывать перед ним невесту погибшего… Нет, легче в холоде и вьюгах, в боях под огнем, чем так ждать: может, пригодишься. Может, пригодишься, а Георгия смертельно больного — три недели уже не вставал, температура под сорок — утащили с постели в сырую, затхлую камеру. Его любили все. В Техноложке, в университете, на Высших женских собирались по углам, придумывали, спорили. Совет старост хлопотал, чтоб отдали на поруки, через Красный Крест добивались перевода в тюремную больницу. Виктория телом чувствовала, как погибает Георгий в каменной сырости.

Он умер через три дня. К счастью. Арестованных в те дни большевиков пытали и вешали. Наталка, Наталка. Последний раз были у Георгия вместе. Он лежал черный, обросший, и, конечно, книги — на столе, на стуле, на полу, даже на кровати. И Руфа с Сережей пришли. Дурачились, пели «Из страны, страны далекой», с добавлением: «От реки Куры глубокой». Потом Сережа придумал побрить Георгия, изображал парикмахера. Дурачились-дурачились, и вдруг все сразу увидели, какое маленькое стало лицо у Георгия и как провалились глаза. Тогда он взял, должно быть последнюю, прочитанную книжку:

— Великолепно писал ваш коллега Антон Павлович. «Остров Сахалин». — Говорил Георгий уже необычно тихо, а книжку подарил Наташе…

Наступает Колчак. В Тюмени восстание разгромлено. Здесь говорили, что весь подпольный комитет арестован. О Дубкове думать было страшно. Правда, Станислав уверял, что его давно нет в городе, но даже Анна Тарасовна хоть и молчала, и будто держалась спокойно, а все казалось — замерла, ждет.

Третьего дня Виктория застала в домике разгром и веселье:

— Обыск производили, — сообщил Петрусь. — В печку стреляли сверху и снизу, пол разломали, а на чердаке что!..

Соседка Маруся разводила мел для побелки, ее муж, здоровенный бородач без пальцев на правой руке, настилал пол. Работал быстро, ловко и учил мальчиков — они помогали ему. Анна Тарасовна вошла почти следом за Викторией с охапкой хвороста, сбросила его на пол:

— Вот, дочко, яки у нас гости булы, — и принялась растапливать печку. — Я вже мало-мало ученая. Бачу: тильки то ворошат, где человек может заховаться. Книжки, тетрадки чуть тряхают, в горшки не залазят носами. — Показала на черепки в углу: — То уже после, со злости побили, что Дубкова нашего не нашли.

Интересно, где он? Может быть, у партизан? Где-то около Канска (спросить у Сергея, где карту купил) они захватили большой район и объявили Советскую республику. Везде партизаны… А здесь такое творится… Красный Крест посылал бумаги в Омск об издевательствах, пытках в тюрьме, убийствах без суда. Ответа, конечно, не получили. Писали письма в газеты — их не напечатали. Тогда решили апеллировать к международному общественному мнению. Гурий смеялся, и они даже поссорились с Дусей, она говорила, что нормальные объективные люди не могут не отозваться. Так же казалось и Руфе, Виктории, Сереже, — Гурия забили криком, хотя он не сдался.

Дуся и еще двое работников Красного Креста пошли к представителю американской миссии. Захватили все документы, и фотографию удалось им достать: контрразведчик на тюремном дворе зарубил трех большевиков. Американец очень сочувственно выслушал, внимательно смотрел документы и фотографию. А потом сказал, что Америка не может вмешиваться во внутренние дела России — каждая страна по-своему искореняет бандитизм. И вряд ли американские газеты опубликуют такие сведения.

В доме Крутилиных тоже появились американцы. Купцы и фабриканты, как рассказывали девушки, один пожилой, другой молодой — представители какого-то общества «Американской администрации помощи». Тася только и болтает о Джобине — о молодом, и, должно быть, это о нем сказала, провожая в переднюю: «Ох и женишок наклевывается». Люда язвит: «Весь провонял сигарами. Щеки лоснятся и красные, как у деревенской девки». Тася еще сказала, что надо бы английским заниматься, французы выходят из моды. Плохо будет — урок нетрудный, платят аккуратно. И как искать новый?

Дни все длиннее, солнце горячее, уже ручьи бегут по камешкам, а к вечеру скользко и сугробы в ледяной коре. Весна. Стремительная сибирская весна. Тревожная весна.

Может, пригодишься… Разве так можно жить? Колчак наступает: Стерлитамак, Белебей, Мензелинск, Бугульма… Где-то там папа? Нектарий узнал в Главном штабе, что всписках убитых и раненых его нет. Мама повеселела, уезжая в Омск, сказала:

— Привезу отца домой. Скажу Колчаку: он больной, старый, пусть в тылу служит. Я без него не могу.

Стыдно перед ней за обман, жалко ее, и зло берет. И странно, без нее почему-то спокойнее… нет — как-то яснее. Что уж спокойного? Наташа… Как ей без Георгия? И каждый день хуже вчерашнего. В Кольчугине восстание подавлено — людей сбрасывали в шахты и давили, заваливали семипудовыми колесами. Куда до них инквизиции! Колчак объявил новую мобилизацию. Станислав Маркович рассказывал очень весело:

— Хотят всех под метелку: кто пользовался отсрочками, освобождением по болезни, по семейному положению…

— Так… как же вы?

— Не явлюсь, и все.

— Заставят же!

— Никто ничего не разберет. Я заглянул в воинское, — толчется народ, сидит ражий штабс, лихо вершит судьбами: пришел на собственных ногах — годен. Бедлам — ни списков, ни учета, ни комиссии, ни даже захудалого фельдшера, — когда еще хватятся.

Его решение показалось безумием. Но и университетские товарищи рассудили так же. Кто поосторожнее — перебрался на время к знакомым, более состоятельные сунули кому-то куда-то взятки. А все-таки стало тревожно, особенно за Станислава Марковича — его уже раз арестовывали. Он сказал:

— Мне приятно, что вы беспокоитесь, но, право же, не стоит. Я — служащий самого Бархатова.

Он заходил теперь чаще — Нектарий оставил его расписывать павильоны для «Сильвы», и ему было куда свободнее. Он приносил вороха газет и всяких новостей.

Полюбуйтесь: кроткая меньшевистская «Заря» не может угодить цензуре — пробелы на полстраницы. «Голос народа» на ладан дышит. Большевики, видите ли, их душили, а теперь они могут вполне свободно выпускать чистую бумагу. «Народная газета» преданно служит любому правительству, кроме большевиков, конечно. Так. Телеграммы. «Нашими доблестными войсками занято село Знаменское и много окрестных пунктов». Село, вероятно, занято, а пункты наросли, как в детской игре в телефон. «Красные части бегут в панике». Может быть, и отступили, а может…

— Ну зачем врут? Никто уже не верит все равно.

— А что делать, когда кругом оболгались?

Вспомнила разговоры с Георгием, сказала:

— Говорить до конца правду народу может только гений.

— Помнится, Чехов где-то писал так… А гениев нет среди этой продажной швали. В Финляндии союзники вооружают весь белый хлам — целятся на Питер.

— Да, знаю.

— Откуда?

Покраснела, но ответила легко:

— Нектарий говорил. А что там о партизанах?

— На север от Канска появились «красные банды». А, слава богу, несколько волостей бурлит. Но ведь только о победах — громогласно, о поражениях — в уголочке шепотком. За Красноярском уже не отряды, а настоящая армия партизан. Поезда с вооружением летят под откос, движение спутано, ночью ни один состав не смеет пройти этот участок. Алтай закипает, Кулунда, снова Славгород, и в Кузбассе не покорились. Люди там отчаянной смелости.

— Да, удивительные люди. — И засмеялась, и вдруг захотелось рассказать про Лешу, сорвалось даже: — Знаете… — Но удержалась вовремя и сказала: — Ведь вся надежда на партизан.

Станислав Маркович отчего-то возмутился, стал объяснять, как важны успехи на юге, ведь французов гонят из Одессы, в армиях союзников брожение, во французском парламенте усилилась оппозиция, и Клемансо вынужден говорить об отозвании войск из России. А Колчак наступает из последних сил. И сибирское крестьянство обозлено зверствами, в большинстве уже против белых и, как его называют, Толчака.

Она все смеялась и сказала:

— Знаю: против Толчака и за партизан. А партизаны — отчаянно смелые и такие уверенные, — и думала: «Угадать бы, где Леша?» — И такие спокойные.

Сережа тоже думает, что здесь главное — партизаны. Сегодня в анатомке почти не работали, рассматривали карту, отмечали красным карандашом партизанские районы. Вся карта покрылась красными пятнами. Где Леша? Опять сегодня прислушивалась: чуть хлопнет дверь или прошаркает гишпанец — не Наташа ли за ней? Еще глупее вглядываться в каждого высокого офицера, как будто «поручик Турунов» может явиться в город, где знают о его гибели. Сказала Сереже:

— Примета есть: наступить на горящий окурок, неизвестно кем брошенный, и загадать желание… Глупо немыслимо, а я даже на другую сторону перебегаю, если огонек…

— Я — вроде вас. Флаг бело-зеленый на губернаторском доме заметно линяет. Не видели? Все жду, когда совсем… В общем-то, надо что-то придумать. Дуся ревет каждый день: хотя официального запрета нет, передачи совсем не принимают. Родственники — к ним: почему? Перевели куда, или замучили, или казнили? А что может жалкий Красный Крест? Плюет на него контрразведка.

Надо ложиться. Поздно. А завтра рано… Не в пять часов, а все-таки… Надоело расчесывать каждый вечер, а стричь жалко. Иногда будто ничего я, а иногда — ужас! Нос вздорный, как у мамы. Занялась ерундой… Руки у него темные, большие, а пальцы длинные и музыкальные.

«Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль…»

Как давно не пела, странно звучит голос. Хочется музыки. Как глупо, что не училась. Тетю Маришу огорчала… Хорошо было думать и засыпать, когда она играла… Леша, Леша, Леша. Идти бы с ним, как в то утро, без конца. «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь отдала», — как верно сказала Настя. Даже думать о нем… «Вдруг еще приеду, посватаюсь». А он думает? Может, в бою сейчас? Может, ранен? Быть бы рядом. Ладонь широкая, как у папы, еле охватишь. И колючая щека… Кому рассказать?.. Почему-то кажется, что он правда под Карачинском.

«Хотел бы в единое слово…»

Вздрогнула, хотя постучали тихо. Кто может быть так поздно? А вдруг… Что случилось?

Сережа, возбужденный, запыхавшийся, запер дверь ключом.

— Мы решили начать с Крутилиных.

— Что — с Крутилиных?

— У вас завтра урок с девицами!

— Ну? Так что?

— Завтра папахен у Зеленецкого дуется в карты, ergo, девицы дома одни. Когда будете уходить — мы ворвемся: «руки вверх», потребуем деньги, драгоценности — все.

Она молчала. Сережа взмахнул треухом:

— Сами говорите: главное сейчас партизаны. А для них нужны деньги. У них не хватает оружия, продовольствия, медикаментов, люди разуты, раздеты — вам известно?

— Известно. — И все-таки что-то в ней восставало.

— Не понимаю! Люди — в тюрьмах, жизнью жертвуют, а вы!.. Ничуть не рискуете, останетесь в сторонке. Чего бойтесь?

— Ничего не боюсь. По-моему, нехорошо…

— Что такое «нехорошо»? А убивать хорошо?

— То на войне.

— Сейчас везде война. Сидеть сложа руки — предательство.

— Что я должна сделать?

— Завтра после анатомии сговоримся.

Мысли дергаются, как люди в кинематографе, голова трещит, и уши будто ошпарены. Экспроприация? Простое воровство!

— Мистер Джобин — о, он такой остроумный! — говорит, что, даже подавая нищему, считает будущие проценты в раю…

Тетя Мариша считала бы — грех. Или опять старый ключ?

— Это общество помощи голодающим, конечно, коммерческое предприятие.

Машинально поправила:

— Sans doute.^[15] — И подумала машинально: «Произношение у нее выправилось… А Наташа? Что бы сказала Наташа?»

— Они приехали знакомиться с Сибирью и вести переговоры с правительством.

А папа? Не знаю, но он бы не стал… Неблагородно…

— Он такой оригинальный! Первое слово выучил по-русски: золото.

— Гогочет твой Джобин — стены дрожат. А духами обливается, как проститутка.

Грубая Люда. А сегодня кислая, злая. Ворвутся трое, в полумасках, прикажут: «Руки вверх! Деньги и ценности!» Нет, недостойно, безобразная авантюра… Интеллигентское чистоплюйство?

— Американцы к нам так прекрасно относятся, так сочувствуют, хотят помочь…

Тася бойко болтает, вполне достаточно для них.

— А японцы, Джобин говорит, шакалы…

Америка и Япония вцепились в Приморье и стерегут друг друга, каждый хочет хапнуть побольше, сказал Станислав Маркович. Ох, что же, что же? Леша! Леша ни за что бы… Раиса Николаевна обругала бы: авантюра, анархизм. Нельзя! Раздуют и в газетах: большевики — грабители, уголовники… Отменить, бежать сейчас же…

— Простите, забыла совершенно — я должна сегодня раньше уйти. А следующий раз…

— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответили обе, а Люда прибавила: — Только досадно — Таськиного принца заморского не увидите.

Тася провожала в переднюю:

— Он такой милый-милый! Людке надо найти хоть какого-нибудь, а то сгрызет меня от зависти.

А вдруг они заранее забрались в подъезд? Скорей. Скорей.

Виктория опередила на лестнице Тасю, чтобы самой открыть дверь. Увидела силуэт мужчины, вылетела, захлопнула, прижала спиной створку и оттолкнула мужчину. Тут же услышала громовой смех, почувствовала запах духов и сигар.

— Мистер Джобин! — закричала Тася и толкала ее дверью в спину.

Наспех объяснила, познакомилась, извинилась и побежала в переулок, где должна была ждать в случае неожиданной помехи, отмены. За углом уже стояли три затаившиеся фигуры.

— Все отменяется.

Трое грозно спросили:

— Почему?

Проще бы сказать, что пришел Джобин, но это неправда, и тогда снова будут готовить нападение.

— Не хочу. Отвратительно. Анархизм.

— Предательство! — прошипел Козлухин. — Прихвостень буржуазии.

— Сколько разговоров, а как дело — в кусты!

— Интеллигентская мля! Бугуруслан взят, а она…

— Подождите, мальчики! Подождите, послушайте…

Ее не стали слушать, изругали с бешеным презрением — трусиха, слякоть, ханжа, чистоплюй, и опять: предатель, мля интеллигентская, — и оставили одну, ушли.

Никуда не гожусь? Неужели? Леша сказал: «С таким другом можно пропасть». Интеллигентская мля. Что это за мля? Товарищ мамзель… Бугуруслан взят, Колчак наступает, аресты, пытки, каратели зверствуют. Хорват, Семенов… Неужели… нет, Леша бы так не сделал. Дурь какая-то, дешевый маскарад. У большевиков экспроприация общая… от правительства… от идеи, а это… это — воровство. Что еще за мля? Мля. Стою тут… Нужно силу воли, как у Леши. Как у папы.

Глава XIII

Весенняя река несет столько разных запахов. И дегтем пахнет, и прелой травой, и землей, и теплым хлебом. И запахи растворяются в бродящем воздухе.

Виктория шла не торопясь, слушала звуки пристани, оживающей после зимы, дышала глубоко. Чистота и свежесть весеннего ветра смывали будничные мелочи. Нет, начался день хорошо — по гистологии «весьма». Солнце садится, но еще гладит лицо теплом, играет на темной воде и на льдинах. Это от них текут под пальто тонкие морозные струйки. Досадно, что крутилинский урок закончился. Неутомительно, и не приходилось деньги брать у мамы. Не надо было платье «счастливое» снимать, в котором с Лешей ходила. Не хотелось в нем к Крутилиным — дом-то вражеский… Джобин этот иногда рассказывал интересное, а последний раз переводил американские газеты:

— Многие штаты уже ассигнуют значительные средства для борьбы с занесенными в Америку бациллами большевизма, — опустил газету, прищурил глаза. — Большевики в России — недурной бизнес, но в Америке — о, это чистый убыток! — Громовой смех выразил его восторг от собственной остроты.

Она спросила:

— Почему большевики в России для вас бизнес?

— При нынешней депрессии нашего товарного рынка? Россия же не производит товаров, она поглотит все, что у нас залежалось.

Тася кокетливо щелкнула по газете:

— Всякий хлам?

— О да! — Джобин послал ей смачный воздушный поцелуй и опять засмеялся: — «Нью-Йорк геральд трибюн»: «В Сибирь устремились все, кто жаждет легкой наживы. Большинство — подонки: прогоревшие содержатели притонов, пропойцы, сыщики, закоренелые золотоискатели, неудачливые дельцы…

К какой категории относится сам Джобин? Неумный, нахальный и грубый, а откуда-то детскость и непонятная откровенность:

— Каждый стоит столько, сколько денег на его счете. Отнимите капитал — и что такое я, или мистер Дерк, или сам Пирпонт Морган? Пропавшие люди, как безработные наших slums — по-русски «трущобы».

Кто ж он — неудачливый делец? Содержатель притона? Сыщик? Все ему подходит. Не ради ли сбыта «хлама» создана эта АРА? А английские рабочие за большевиков. «Беззубый крокодил Ллойд-Джордж перепугался, уже готов снять войска с русских фронтов». Если бы! Если б не союзнички, уже давно бы…

Удивительный воздух. Вот эти мгновенные смены летнего и зимнего дыхания и есть весна. А короткая тут весна, и сразу — лето. Не найти на лето урока. Дать-то даст мама денег, только каждый раз допросы, и вообще не хочется. Крутилинских отлично хватало и на бинты, и на гостинцы мальчикам, и на свои мелочи. Петрусь так любит эту репу. Раньше только поговорку знала — «дешевле пареной репы». Сибирские яблоки. Вкусно, но не яблоки.

Останусь ночевать с Петрусем на печке. Надо было записку оставить… Да мама не заметит, не встревожится. Все время, каждую секунду о Леше думаю. Не то что думаю, а он живет где-то рядом. И не рядом, а во мне самой.

Опять вспомнилось все: вечер, ночь, утро, прощанье и ощущение холодной небритой щеки. И вдруг пронизало такое волнение, какого не испытала ни в самую минуту поцелуя, ни после, вспоминая много раз. Она испугалась, рванулась, пошла быстрым шагом. А ощущение поцелуя приходило снова и снова пронизывало тело радостью.

Весна, вода, за черным лесом зарево заката. Чудеса. Чудеса в этой Сибири. А люди, какие здесь люди… Не путались бы союзники, и все бы уже кончилось. Скорей бы. Как хочется рассказать про Лешу. Кому?

У окошка сидел Петрусь. Увидел ее, захлопал в ладоши, что-то кричал, но через двойные рамы не слышно.

В сенях встретили Коля и Егорка:

— А кто к нам приехал!

— А кто у нас приехал!

— Кто?

— А глядите, — Егорка распахнул дверь.

Посреди избы стояла Настя, в старом гимназическом платье, такая же тоненькая и широкоплечая, а лицо уже не мальчишеское — мягче, и глаза еще лучше. Виктория бросилась к ней:

— Ты даже не знаешь, как я тебе рада. Так рада, так ждала…

Настя улыбнулась, как взрослые детям.

— И я тебе рада. Даже очень рада, — герой ты, оказывается.

— Что? — «Неужели про дурацкую экспроприацию?» — Что?

Настя ласково смотрела ей в глаза:

— Поклон тебе низкий от Алеши Широкова.

— Что ты? — Виктория задохнулась, прижалась к Настиному плечу, спрятала загоревшееся лицо, беспомощную улыбку. — Ты с ним, значит? А Леша как? Я-то вовсе не герой. Он, значит, рассказывал? А ты какая — молодец! Ну, расскажи, Настенька!

Они сели рядом на лавку, Виктория не выпускала Настиной руки. Не будь в избе мальчиков и Анны Тарасовны, сейчас бы все рассказала Насте, именно ей. Ведь так хорошо в темноте на кошме говорилось… И Леша с ней поклон прислал — значит, помнил, думал.

— Ты совсем приехала? Нет? А на сколько?

— Денька четыре пробуду.

— Ох, как мало! И туда же опять, под Карачинск?

— Мы теперь уж от Карачинска далеко.

— Почему?

— Из окружения ушли. Пробивались — и вспомнить страшно как. — Настины глаза потемнели. — Сколько дорогих потеряли. Днем шли, ночи шли без сна, в морозы, по тайге. За нами на подводах и пешком дети, старики, старухи. Оставаться-то нельзя! Беляки каждое село, где мы прошли, поджигали. Ночью небо от зарева будто кровью залитое. Так полыхало. Но выбились.

— А скажи — теперь ведь уж можно! — Леша зачем приезжал? За оружием?

— Оружие — дело важное, но не главное было. Здесь собиралась конференция от партизанских отрядов, от рабочих-горняков и железнодорожников. Уговаривались, чтобы вместе, согласно всем действовать. Алексейке поручили добыть приказ, чтоб каратели отошли, будто бы на охрану магистрали. Вот мы без боя, без потерь и соединились с другим отрядом. Теперь у нас очень большая сила. И боятся нас белые.

— Да! Американец, жених Крутилиной, переводил из своих газет, что где-то между Иркутском и Красноярском — целая армия партизан. И железная дорога на протяжении ста шестидесяти верст во власти партизан. Они портят пути, взрывают составы, к ним попадает оружие и продовольствие, что посылают союзники Колчаку. Вы — не там?

Настя слушала серьезно, потом усмехнулась:

— В Америке пишут, значит? Колчаковцы-то не больно печатают, как солоно им от нас.

— А взрывать — это ведь очень опасно?

— Как ни воюй, а всюду оно опасно, — Анна Тарасовна сказала, будто себе.

Да. И папа, и Леша… И Николай Николаевич — батько…

— Ты тоже… взрываешь?

— Не приходилось. — Настя прищурилась, будто глядела вдаль, и чуть улыбнулась. — Алексейка — специалист. Он у нас заколдованный.

— Леша бесстрашный, потому и…

Настя кивнула головой и перебила:

— Еще в марте, когда окружили каратели — их около двух тысяч, а нас, способных носить оружие, всего четыреста с малым…

— И ты тоже?.. Тоже — с оружием?

— А что ж я — других хуже? Отряд, человек семьсот с пулеметами, в наступление на нас пошел…

— Страшно, поди, тетя Настя? — Коля смотрел на нее с завистью.

— А думаешь — нет? Только начальники наши надежные, страх и не живет при них.

— А Леша? — «Даже имя его хочется повторять».

— Про то и рассказываю, да не даете. — Настя засмеялась. — Как пошли беляки в наступление, наши придумали: заслали к ним в тыл Двадцать лыжников. Алексейка вел. Напали ночью с гранатами, из винтовок обстреляли. Заметались белые, побежали и открыли нам дорогу. А лыжники вернулись еще с трофеями — девять винтовок.

— Леша бесстрашный!

— Потому и заколдованным прозвали!

Обе смеялись, Настя рассказывала, Виктория жадней мальчишек ловила каждое слово, видела полыхающую ночь, сугробы, горы, обозы и людей, бредущих без дороги, замученных упрямых людей… и Лешу. Хорошо его зовут: Алексейка заколдованный…

— …Что, что ты говоришь? Кто ж они такие — начальники ваши?

Трое мальчишек ответили вместе:

— Кто, кто — большевики!

— Да знаю же! Но они — военные?

— Один — военный, другой — рабочий-железнодорожник из Красноярска.

Папу к ним надо было.

Анна Тарасовна зажгла коптилку, Виктория закрыла занавеску на окне, погладила Настину стриженую голову, сказала ей тихо:

— Ты такая красивая стала…

Настя засмеялась тоже тихо:

— Против тебя-то чумичка.

— Ой глупая, ой глупая!..

— Самовар вже шумит, на стол, хлопчики, сбирайте.

— Ух, сегодня и богатый ужин! — Петрусь хлопал ладошками по столу. — Настя сала привезла, Витя репы принесла и калачик свежий. Кто его нарежет?

Виктория взяла Петруся на руки, ткнулась горячим лицом в пушистый затылок… Мальчик съежился, засмеялся, завертелся:

— Щекотуха, пусти! — Спиной откинулся на ее руку, схватил за косы и тянул то одну, то другую, заставлял поворачивать голову. — Ты как игрушка. У меня была из Вятки, сломалась.

За ужином ребята городили чушь, смешили и смеялись, тараторили наперебой:

— Нынче праздник — воскресенье, нам лепешек напекут. И помажут, и покажут, а поесть-то не дадут.

— А сала дадут?

— Кому — да, кому — нет!

— А репы дадут?

— Кому — да, кому — нет!

Алексейка. Заколдованный. А он сказал: «Лешей зовите». И опять ощущение поцелуя пронизало радостью до дрожи. После ужина позвать Настю погулять на реку, рассказать все, уговорить, чтоб взяла с собой, — нужны ведь партизанам сестры. И больных лечить, и раны… Решила.

Анна Тарасовна разливала пахучий морковный чай, поглядывала на Настю:

— А ты, донюшко, Вите споведала про свою долю?

Настя открыто и светло смотрела Виктории в глаза, а Петрусь торжественно громким шепотом сообщил:

— Настя ведь замуж вышла.

— Да? — Виктория потянулась к ней через угол стола. — За того самого, за «человека хорошего»? Да?

— За него. — Настя ответила тем особенным, глубоким, счастливым голосом, который так часто вспоминался Виктории. — За Алексейку заколдованного.

Виктория словно не поняла настоящего смысла Настиных слов. Сказала:

— Поздравляю. Желаю счастья.

Продолжала улыбаться, задавать вопросы. Но лицо холодело, застывала улыбка, Настины ответы доходили как во сне. Вдруг почувствовала, что не может больше оставаться здесь, ни улыбаться, ни разговаривать — ничего не может. Она схватилась за часы, встала:

— Забыла совсем: надо успеть к француженке, насчет уроков. Рассиживаю…

— А я думала, ты ночуешь. — Настя ласково и виновато улыбалась. — Думала, поговорили б…

Что-то нехорошее шевельнулось, замутило.

— Что ты! У меня ведь большая неприятность. Крутилины сегодня кончили заниматься. — И вдруг зло, с вызовом, сказала: — Приревновали к своему американцу-жениху.

— Вот еще!

— Ну, лях с ними, не расстраивайся, Витю. Найдешь других.

— Да я — ничего…

— А я про тебя так ничего и не знаю. Все про свое, про свое, а как ты живешь, как учишься, и не выспросила.

Настя подошла к Виктории, ее добрый встревоженный взгляд трудно было выдержать.

— А что у меня? Обыкновенная серая жизнь. Вот у тебя — события…

— Приходи завтра пораньше. Воскресенье ведь. И с ночевкой. — Настя взяла ее за плечи.

— Да, приду. — Она знала, что не придет, но руки Насти обжигали плечи, — скорей вырваться, скорей уйти. Торопливо простилась со всеми и с Настей, даже обнять ее не могла. — Приду завтра.

Настя проводила в сени, вышла на крыльцо, и эти последние секунды уже нельзя было терпеть, боль прорвалась отчетливо, остро:

— Уходи… простудишься.

Пошла быстро и будто провалилась в мертвый сон без мыслей, без ощущений. Ноги сами несли привычной дорогой. Слева — домишки, справа — река, впереди — черное небо в звездах и городские огни. Шла и шла. Очнулась у своего дома — скорей броситься на постель и совсем одной понять, что же случилось. У своей комнаты привычным движением вложила ключ в скважину и отшатнулась. Войти туда, где все… в каждом углу, в каждой вещи тот вечер, ночь, утро?.. Выдернула ключ и выбежала на улицу.

Куда идти? Куда себя девать? Где спастись от боли, что расходится с каждой минутой сильней? Пошла, потому что не могла стоять на месте. Куда? Зачем? На Подгорную? Ни разговаривать, ни скрыть ядовитую боль нет сил. Алексейка. Нет, Леша — лучше. А не все ли равно? Все-равно. Все-равно. Все-равно. Повторяла вслух: «Все-равно. Все-равно». Редкие прохожие приглядывались. «Все-равно». Ходила и ходила, вдруг очутилась на Базарной площади. Пусто, тихо. Постояла.

— Билетов не достал. — Веселый мужской голос чуть зазвенел, словно ударял в каменные склады. — Вещичка, говорят, замечательная, и сама Сильва бесподобна.

Два офицера оглядели ее, прошли, снова оглянулись, один что-то негромко сказал, оба расхохотались, и опять звенело там, у складов.

Почему пришла в театр — не понимала. И не все ли равно? Ни одного спектакля здесь не видела — нелюбовь к оперетте осталась с детства. Раза два с отцом заходила к концу спектакля за матерью, и в театре ее знали.

Со сцены доносилось пение, за кулисами полутьма, кое-где пятна света, напряженная тишина. Виктория остановилась в глубине, в углу, подле каких-то щитов и рваного кресла. Узнала нежный голос матери: «Где только есть любовь, ищи там рядом счастье». Любовь. Счастье. Все равно. Села в рваное кресло. Все-равно.

Из темноты вдруг проявился Станислав Маркович, шепотом спросил:

— Вы почему пришли? — и подошел вплотную.

— Так просто.

Глупый ответ, ведь никогда же не приходила сюда. А, все равно. Подняла голову, Унковский наклонился, на него откуда-то упал свет, и она вдруг увидела не лицо, а все отдельно: выпуклые стеклянные овальчики, обтянутый блестящей кожей треугольный выступ, розоватые в бороздках валики, ряд белых костяшек между ними — и все в отдельности было неприятно, даже страшно. Она отодвинулась.

— Просто так я…

— Что-нибудь случилось?

Он присел на корточки, и теперь в темноте у него составилось лицо. «Хорошо, что ничего ему не рассказывала. Ни ему и никому».

— У вас что-то случилось? — Он взял ее за руку. — Гистология как?

— Великолепно. — «А ведь мне все равно. Все — все равно». — Крутилины сочли, что вполне овладели французским. Ужасно. Не найду перед летом урока, — и зачем-то оперлась головой о его плечо.

— Не огорчайтесь, придумаем что-нибудь.

Он обрадовался, что прислонилась к нему.

«Ты божество! Ты мой кумир!» — неслось со сцены.

— Придумаем так придумаем. А в общем, все равно. Мама поет хорошо. А баритон дубовый.

— Лидия Ивановна изумительна. Хотите посмотреть?

— Все равно.

Он проводил ее в ложу, усадил в темном углу, позади каких-то незнакомых людей. Они переговаривались шепотом. А на сцене вихляющийся молодой человек во фраке что-то очень крикливо рассказывал молодым людям, тоже во фраках, и Сильве, и что-то искал по всем карманам.

— Никак не ждал: здесь такая артистка!

— А что я вам говорил?

— Она могла бы украсить и столичную сцену. Такое обаяние, изящество…

— Смотрите, как она сейчас сыграет драматическую сцену.

Вихляющийся молодой человек наконец нашел, что искал, достал из бокового кармана конверт, из него бумагу и подал Сильве. Она ровным тусклым голосом прочла извещение о помолвке какого-то графа-князя с бесконечным перечнем имен и какой-то графини. Уронила бумагу, закрыла лицо, пошатнулась. Ее окружили мужчины во фраках, усадили в кресло: «Весь мир будет у твоих ног… Ты принадлежишь сцене…»

Сильва поднялась, выпрямилась, захохотала и… осеклась. Но нет — снова засмеялась, и запела. Вдруг закружилась, заплясала в бешеном ритме, вспрыгнула на стол, все отчаяннее и веселее плясала и пела о своей власти над мужчинами.

Недоброе, неизвестное до сих пор чувство откликнулось в душе Виктории.

Сильва так же вдруг, как запела, смолкла, словно тающая Снегурочка осела комочком на столе, зарыдала. У Виктории слез не было.

— Поразительный талант: искренность, сила, музыкальность, голос!

— А как танцует, какое изящество, какая экспрессия! Вы видели, конечно, Невяровскую?..

Станислав Маркович зашел в антракте:

— Хотите пройти к Лидии Ивановне?

Мать, в кружевном пеньюаре, сидела перед зеркалом, пожилой парикмахер трудился над ее прической. Она увидела Викторию в зеркале, повернулась, рванула волосы из рук парикмахера, они рассыпались ореолом вокруг сияющего лица:

— Витка моя! Извините, Петр Модестыч, — дочка, монашенка, и вдруг… Неужели смотрела?

— Очень хорошо играешь. Очень.

Осторожно, чтобы не смазать грим, Виктория поцеловала ее. Мать засмеялась, захлопала в ладоши, освободила широченное кресло возле себя.

— Подумать только: дождалась твоей похвалы! Запомнить день и число! Садись, доча, садись. Посмотришь до конца? Что будто бледная и кислая — здорова? Ох, этот твой университет! Подумайте, Петр Модестыч, выбрала специальность: ме-ди-ци-ну! Шла бы уж на сцену. Тоже каторга, но хоть без трупов.

Она болтала, сосала и грызла леденцы, пока ее причесывали и одевали. Потом в уборную стали приходить незнакомые Виктории люди, русские и иностранцы, много офицеров. Мать всем говорила гордо:

— Знакомьтесь: дочка. Да — взрослая дочь! Что — красивее меня? Говорите правду, мне не обидно. Она у меня чудо: медичка! Да вот: с косами тургеневской героини трупы режет, как мясник.

Викторию не раздражали ни болтовня матери, ни любопытные взгляды. В этой ненастоящей для нее жизни настоящее отступило, показалось ненастоящим.

Она смотрела спектакль до конца. Не замечала дешевки и пошлости, как не замечала их Сильва. Обманутая, униженная, изнемогая от боли, она добивалась, верила и вернула любовь. Викторию никто не обманул, просто ее не любили, и счастливого конца быть не могло. Только выдержать. Как угодно глушить боль.

Долго сидела в широком кресле среди разбросанных вещей и ждала, пока публика отпустит наконец мать. Долетали взрывы аплодисментов, крики «браво», пахло гримом, пудрой и пылью, вспоминалось далекое, очень далекое детство. Отца всегда любила сильнее, гордилась им. Чувство к матери всегда было смешано со стыдом. А сегодня… Об успехе артистки Вяземской знала раньше, но сегодня — не из-за того, что говорили в ложе, что публика с криками бежала к рампе, бросали цветы и хлопали без конца, — сегодня она ощутила глубину и безыскусственность подлинного таланта. «Не такая она, как я считала. Она поймет все. Она поможет мне». Эта мысль погасла сразу же, едва распахнулась дверь и вбежала мать. Торжествующе щелкнула пальцами, притопнула ногой:

— Двенадцать раз давали занавес! А? Что ты скажешь? И можно бы еще крутануть раза два. Слышала, как хлопали? А крику! А как смотрит на меня это офицерье! Иностранцы особенно. — Она взяла горсть леденцов и, разложив их языком за щеки, опять говорила: — Здорово я сегодня контракт порвала. Запомнить бы. Эффектно, правда? Я для тебя сегодня играла. Я так рада, что тебе понравилось. — Вдруг быстрые слезинки скатились по щекам, вздутым от леденцов, по густому слою вазелина.

Виктория прижалась к ее руке, а мать спросила осторожно:

— Ты не хочешь немножко повеселиться? Ко мне кое-кто зайдет, попоем, потанцуем, подурачимся — а?

Не только мать, сама Виктория удивилась своему ответу:

— Хочу.

Лошади Нектария — он опять был в Омске — доставили их домой. С ними приехал и Станислав Маркович, он оказался очень кстати.

— Раздевайтесь у меня, к маме набьется всяких шуб.

Но даже не одной войти в свою комнату было трудно. Зажгла верхний свет и сорвала с настольной лампы газету. Прогоревшая бумага ломалась в руках. Она поскорей бросила ее в корзину у печки. Станислав Маркович сказал:

— Вы не обманете меня. Что случилось? Ведь нет на свете такого, чего бы я не сделал для вас. Скажите.

Надоевшие напоминания о любви сейчас не раздражали — пусть говорит.

— А что, например, вы бы сделали? — И стояла, позволяя ему вглядываться в свое лицо.

— Последнее время вы были такая… Я думал даже… Скажите, ради бога, что с вами? Кроме безграничной моей любви… Я же отвечаю за вас перед Кириллом Николаевичем!

«Об отце — нельзя. Ни о ком, ни о чем дорогом и хорошем — нельзя». Расхохоталась, схватила его за руку:

— Вот еще выдумали драму-мелодраму. Идемте. Идемте же к маме, — и силой потащила его.

В комнате Лидии Ивановны был полумрак. Только по полу из-под туалетного столика бежали яркие лучи, освещая ноги в туфлях, ботинках и офицерских сапогах.

— Ну что — эффектно? По крайности не видно скучных лиц! — звенел голос Лидии Ивановны. — Знакомьтесь сами! Ненавижу светские фокусы! И побыстрее! Я есть хочу!

Странный свет сковывал ноги, смущал, и знакомились неловко, нарочито громко. Виктория неожиданно столкнулась с мистером Джобином, потом с капитаном Озаровским. Они тоже удивились встрече с ней. Озаровского не видела с того дня, когда он принес известие о гибели поручика Турунова. Говорить с ним было трудно, она отошла от матери, к столу, накрытому для ужина. Беспорядочно стояли закуски — не разложенные, не нарезанные, а будто брошенные на блюдо; головки сыра, окорока — ветчина и буженина, разная икра, балыки, копченая рыба. Горкой — соленые огурцы и квашеная капуста. Несколько бутылок французского вина и пузатая аптекарская банка с притертой пробкой и крупной черной надписью «Spiritus vini»^[16] возвышались на середине. Между стопками тарелок жались рюмки, грудой лежали ножи и вилки.

— Ну! — мать звонко хлопнула в ладоши. — Все перезнакомились, перездоровались? Давайте — к столу! Только мы — богема, и пусть никого не шокирует, придется всем поработать. Мистер, у вас крепкая мускулатура, открывайте вино. Вот вам штопор. Месье — она поманила изящного черноглазого офицера с усиками, — режьте сыр — это тонкая работа. Ах, не понимаете? Витка, переведи.

Виктория заговорила с офицером по-французски слишком бойко, слишком улыбалась ему, и нож подала не простым движением, и это было стыдно, а иначе не выходило. Красивенький француз с изысканной почтительностью взял нож и ловко успел поцеловать ее руку. Она поскорей отошла. Хотя Лидия Ивановна прекрасно распорядилась приготовлениями, но в полумраке все действовали неуверенно и небыстро. Она нетерпеливо крикнула:

— А ну, зажгите эту вульгарную, наверху… люстру! С голоду умрешь!

За стол уселись с трудом, задевали друг друга локтями и плечами. Виктория почувствовала себя зажатой: слева — француз, справа — Станислав Маркович. Тошно. Убежать? Куда? В свою комнату, к лампе? Француз ухаживал почтительно и ловко, Станислав Маркович — заботливо, как свой. И все равно надо оставаться здесь, в шуме и хохоте, встречать заинтересованные взгляды, слышать затасканные комплименты, смеяться, отвечать вздор.

Есть не хотелось. Всем налили в рюмки спирт. Мать крикнула через стол:

— Ты только не опьяней, девчонка!

Виктория взяла рюмку, Станислав Маркович задержал ее руку:

— Ради бога!

Но она отхлебнула — обожгло горло, перехватило дыхание, по щекам пошли мурашки, разбежались по всему телу — отставила рюмку. Пить вино приятнее, и тает понемногу ледяная тяжесть в груди. И пусть кругом кричат, смеются, гремят посудой. А этот француз что-то рассказывает о последних открытиях австрийского ученого Фрейда: «Миром правит секс». Оказывается, величайшие мировые события «имеют причины сексуального порядка». Слушать его интересно и неловко, но это ведь научная теория, и — француз прав — ей как медичке необходимо знать. Скрывала смущение, говорила:

— Да, да, поразительно. Феноменально.

Станислав Маркович тянул за рукав:

— Съешьте что-нибудь. Ведь опьянеете. — Беспокойно спрашивал: — Что он там говорит? Не очень-то слушайте. Что говорит, а?

Она смеялась:

— А вам какое дело? Что за контроль? Кто вы такой?

Зачем-то игриво поглядывала на молоденького офицерика, похожего на пухлую девочку, — он не сводил с нее круглых глаз. Озаровский казался расстроенным, и она часто встречала его остановившийся, будто испуганный взгляд. От него стыло в груди, и она не выдержала, протянула к нему рюмку, задорно и нежно, подражая матери и стыдясь того, что делает, сказала:

— Что вы сегодня хмурый? Не смейте смотреть на меня тоскливыми глазами. Чокнемся, и будьте счастливы!

А француз все жужжал о Фрейде: мудрая старая поговорка «cherchez la femme»^[17] подтверждается наукой, — в русской революции тоже надо искать женщину. Виктория смеялась, но не слышала своего смеха. Из вавилонского смешения звуков выделялся истошный крик: «Ка-а-аторжно смешно!» — это время от времени орал усатый офицер, что сидел возле матери. Джобин разглядывал мать с удивлением и азартом. Она чувствовала себя как рыба в воде, улыбалась Виктории, подмигивала, будто говоря: «Весело?» Откуда-то в руках матери появилась гитара. Несколько аккордов, и настала тишина. Мать сказала:

— Агничка, спой. Просите Агнию Васильевну все!

Чуть располневшая миловидная женщина с темным пушком над губой показалась Виктории знакомой. Да, она бывала у матери еще в Москве, очень хорошо говорила об отце… может быть, любила?

— «Бирюзовые златы колечики эх да раскатились па-а лужку», — низкий сочный голос словно рыдал. — «Ты ушел, и твои плечики скрылися в ночну-ую мглу».

В ночную мглу? Сани рванулись и пропали во мгле… Виктория залпом выпила полную рюмку, — голова и без того кружилась, — повернулась к Станиславу Марковичу, сказала первое, что пришло на язык:

— Вы знаете, что секс правит миром? Австрийский ученый Фрейд…

Он сморщился, как от боли:

— Боже мой, вы совсем пьяны!

Наплыл туман, она смеялась, чтобы не плакать. Смутно чувствовала, как Станислав Маркович крепко взял ее за локти и куда-то вел. На диване он опять оказался рядом, а с другой стороны опять француз. Стол уже был отодвинут, посреди комнаты два офицера выбрасывали ноги в присядке. Француз дышал в ухо, все твердил, что по учению Фрейда надо следовать зову секса: хотите поцелуя — не откладывайте его! Она откинулась на спинку дивана, смеялась, дразнила:

— А если не хочу?

— Пристает?

Откуда он взялся, этот, с лошадиными зубами, верхом на стуле?

— Пристает? Слуш-ште, спросите его, — он показывал пальцем на француза, а пьяный язык еле ворочался, — сто десятин строевого леса не купит? Слуш-ште, только деньги на бочку. Доллары, иены, франки, черт с ним — николаевки. Керенок не возьму. Спросите.

Офицер подъехал вплотную, стул прижал колени Виктории. Она повернулась к Унковскому, а он смотрел в сторону. Обиделся? Все равно.

— Ну, спросите, переведите! Что вам, жалко?

Француз смеялся и грозил ему пальцем — понял без перевода.

В голове гудело, кто-то диким голосом пел: «По улице идут три ку-урицы», долетал смех матери, топот пляски.

— Ну, лес не надо? Сахарин? Спросите: три вагона купит? Слуш-ште, дешево! Хрен с ним, — за керенки. Только — на бочку… Спросите!

Рука француза воровато ползла по ее спине. «Каторжно смешно!» — рявкнул дикий голос.

Ведь это все отвратительно, а ей не отвратительно. Прежняя, тети Маришина, папина Виктория умерла совсем. И будет жить чужая, с туманом в голове и льдиной в груди. Все равно. Все — все равно. Зачем идет сюда Озаровский? Взял за плечи этого «деньги на бочку»:

— Уступите мне вашего буцефала, штабс-капитан.

Тоскливые глаза Озаровского так близко, зачем он так отчаянно смотрит?

— Что с вами сегодня? — они одновременно сказали эти слова.

Виктория попробовала засмеяться:

— Возьмитесь за черное, загадайте желание.

— У меня нет желаний. Загадывайте вы.

— У меня тоже нет.

— Ну, зачем! Все впереди у вас. Вы понесли тяжелую утрату, но… заживет! Вы так молоды. Только всегда ищите чистую, справедливую… — Он тяжело вздохнул, и еще раз, еще тяжелей: — «Чтобы распутица ночная от родины не увела».

— Как вы сказали?

— Господа! — рявкнул усатый офицер. — Внимание! Силянс! Молчание!

В неожиданной тишине разговаривать стало нельзя. Мать перебирала тихо струны, потом подняла голову. «Он говорил мне: будь ты моею», — голос лился свободно, она будто старалась понять: как случилось? почему обманута? как жить одной? «Но не любил он, нет, не любил он, нет, не любил он меня».

Зажать, сдавить боль. Аплодисменты, крики оглушили и опять словно отделили от всех ее и Озаровского. Он опять смотрел ей в глаза:

— Зачем вы здесь? Совсем вам не надо…

— Пожалуйста, оставьте! — «Только не зареветь! С ним нельзя кривляться и болтать чушь». — А вы про какую «распутицу»?

Он не отвел скорбного взгляда, стал медленно отстегивать клапан грудного кармана. Руки дрожали, не слушались, наконец он достал какие-то бумаги, выбрал одну, дал Виктории.

«Капитану Озаровскому А. Г. приказываю: 1) принять командование… сводным артиллерийским дивизионом… 2) отбыть… на соединение с отрядом атамана Лютикова… против красных банд, непрерывно нарушающих железнодорожное движение… 3) при подавлении мятежа… руководствоваться приказом особоуполномоченного…»

Виктория вернула бумагу Озаровскому. Она видела перед собой не его лицо, другое. Туман в голове рассеялся. Завтра утром Озаровский с артиллерией отправится туда, куда Настя должна вернуться, где… Не все ли равно — кто. Большевики. Что надо сделать? Озаровский протянул ей другую бумагу:

— Приказ особоуполномоченного…

— Спасибо, знаю… — Запомнила: «Расстреливать каждого десятого… заложников… жечь деревни…» — читал ей Станислав Маркович. Кстати, куда он делся? Ага, ходит у окон, поглядывает обиженно.

— «И сам не понял, не измерил, кому я песни посвятил…» — обреченно сказал Озаровский.

— Вы, значит, каратель? — Рассматривала его бледное, растерянное лицо, и почему-то уже не было жалости.

— Не смотрите так! — Он закрыл лицо, бледные пальцы дрожали. — «И сам не понял…» Я же во имя справедливости, культуры, нравственности… И вдруг — ничего! Смердящий труп. — Он сжал пальцами лоб. — Я не жандарм, я не могу расстреливать… За что? О, боже мой, Россия! — И снова закрыл лицо. — «Мои погаснут небеса».

Хором орали: «Па-а ули-це идут три кури-цы». Тренькала гитара, усатый пел и вытопывал «барыню», пьяно улыбалась ему Агния Васильевна, два офицера просматривали на свет, нюхали и отставляли под стол винные бутылки. Мать, развалясь в кресле, отдала одну руку в распоряжение француза, другой перебирала жемчуг на шее и поглядывала на Джобина — он с азартом говорил ей что-то.

Виктория слушала и не слышала, смотрела и не видела.

— Успокойтесь. Хотите проехаться, погулять? По берегу, на реку — хотите?

— Все равно, — он оперся лбом на спинку стула. — «И стало все равно»…

Оборвала его грубо:

— А мне не все равно… — встала, не оглядываясь пошла. Ее толкнул пухлый офицерик и метнулся к двери, зажимая руками рот.

Как подступиться, чтоб не взбрело маме что-нибудь? Подошла сзади, нагнулась через спинку кресла:

— Мама!

— В Америке все такие красные и блестящие?

Джобин погладил руками свекольные щеки, грохнул коротким смешком:

— О миссис! Мужчин любят не за бархатную кожу! У вас будет дворец! И не один… десять авто, сотни прислуги! Русская звезда ревю! Русское входит в моду! Америка и Европа будут полны вами! Джобин понимает рекламу. Это же — миллионы.

— Я плохо считаю, меня обмишулят.

— Мамочка!

Виктория положила руки на плечи матери. Мать оставила жемчуг, поймала ее косу, ласково подергала. Джобин не заметил Виктории.

— Решайтесь, миссис Лидия, ваша красота, ваш талант — это много, очень много миллионов! — Кто-то выключил люстру, Джобин не заметил и этого. — Вы будете обеспечены всю жизнь!

— Хочешь в Америку, дочура?

— Я хочу прокатиться. Лошадей… можно?

Джобин вдруг увидел Викторию, хлопнул себя по лбу:

— О-о-о! Мать и дочь. Нет — сестры! Великолепно — вы будете выступать вдвоем! Реклама…

Сквозь смех мать еле выговорила:

— Губа-то не дура! Поезжай, проветрись. Увезла бы лягушатника, — она отняла руку у француза. — Прилип…

Виктория побыстрей пробралась к Унковскому, тронула за локоть:

— Поедемте на реку. Нужно. Вы мне нужны. Пожалуйста. И Озаровского…

Они подошли уже к двери, вдруг тени рванулись по полу, что-то стукнуло, выстрелила разбитая лампа, зазвенели стекла. В темноте кричали громче прежнего:

— Черти! Шнур!

— Ух ты — весело!

— Лови, лови часы любви!

И безудержно смеялась Лидия Ивановна.

На крыльце стоял пухлый офицерик, блаженством облегчения сияло его личико:

— Куда вы, господа? Возьмите меня, люблю кататься!

Ватный кучер, зевая, влез на козлы, застоявшиеся вороные помчались. Искры брызгали из-под копыт, цоканье эхом отдавалось в пустых улицах. Летели по небу облака, закрывали серебристый полукруг луны и открывали, за ними набегала новая стая, и свет непрестанно менялся. На откидном сиденье офицерик и Станислав Маркович о чем-то разговаривали. Озаровский молчал в углушироченной нектарьевской коляски. Между ним и Викторией мог бы усесться третий. Она подставляла ветру горячее лицо. Придется увидеть Настю. Придется говорить с Настей. Нет, лучше не думать об этом. Надо Озаровскому отказаться от карательной… Если б он мог, как папа. Ему же легче — он моложе, и лето наступает… Посоветовать? Он не предаст. Отчего так разболелась голова?

Выехали на берег. Булыжник кончился, по мягкой дороге лошади пошли медленнее, ступали неслышно.

— Какая от них помощь? — Офицерик кокетливо глянул на Викторию. — Эгоисты. Солдаты ихние: французы только — алямезон,^[18] англичане — хоме,^[19] а уж чехи вовсе не желают воевать.

Озаровский взглянул на него, как будто не видел до этих пор:

— «И даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы — смерть».

Офицерик бессмысленно вытаращился, а Виктория сказала резко:

— Перестаньте. Мы еще поговорим о жизни — это интереснее. — И опять подумала, что на обратном пути надо ему посоветовать.

Станислав Маркович смотрел на Озаровского сочувственно:

— Интеллигенция во всех революциях страдает больше всех, жертвует больше всех и ничего не выигрывает.

Озаровский вскинулся, будто его ударили:

— Что? А справедливость? Жить в несправедливости? Вы ужасное говорите. Интеллигенция должна быть барометром справедливости. А мы? Вы ужасное говорите… — Он размахивал руками, хватался за голову, хрипел, кашлял.

Кучер оглядывался с высоты козел, обалдело моргал офицерик. Виктория взяла Озаровского за руку:

— Ну что вы? Еще поговорим… Вы не поняли…

Он откинулся на спинку, закрыл глаза:

— Не понял. Не измерил.

Она взглядом остановила Станислава Марковича. Разговор оборвался.

Вот белеет уже хатка Дубковых. Кажется, темно. Вот и подъехали. Да, окна не светятся — спят, конечно. Откроет Настя. Проехать еще немного дальше, и тогда… Откроет Настя. Только сказать и уйти сразу, скорей. Разламывается голова, грудь — как будто гвозди…

— Давайте пройдемся. Ночь такая, воздух…

Пошли по рыхлому песку четверо, без цели, чужие, каждый в своем. Смотрели на город, на реку. Восхищались луной, говорили пустые шаблонные слова. Улучив удобную минуту, сказала Станиславу Марковичу тихо:

— Мне нужно к Анне Тарасовне. Я быстро.

Он сжал ее руку в ответ и отпустил. Шмыгнула за ближайшую избу и задворками побежала к белой хатке. «Любит. Пусть. А зачем?» Остановилась. «Куда я? Нет сил. Все равно. Куда я? Жить в несправедливости? Что — я?» Побежала, стукнула в окно и прижала к груди кулаки. Видела в темноте вышивку, знакомую до последнего крестика. «Сейчас… Надо спокойно: «Настя, к вам едут каратели».

Качнулась занавеска, мелькнуло лицо Анны Тарасовны. Чавкнула дальняя дверь, стукнула щеколда.

— Дочко! Откуда? Ночь глухая…

— Туда, к Иркутску, рано утром — каратели. И в Красноярске Лютиков атаман. Они вместе…

— А с Иркутского ще який-сь атаман. Уехала Настя.

— Вы знали?

— Только ты от нас, как до нас с известием. Настя разом собралась. Пошли до хаты, ночуй.

— Я бы осталась, — и повисла на шее Анны Тарасовны. — Мне у вас… — и выпрямилась. — Там эти… Я катанье придумала, чтобы к вам скорей… Офицеры эти…

С берега слышались беспокойные возгласы, вдруг четко ударили два выстрела, кто-то вскрикнул.

— Що ж таке?

Прислушались. Тихо.

— А, пьяные эти дурят, — тошно. — Еще раз прижалась к Анне Тарасовне. — Завтра приду. — И пошла. Хотела свернуть на задворки, но кто-то бежал сюда по берегу. Узнала Станислава Марковича, бросилась навстречу.

— Что? Случилось что-то? — Увидела его лицо. — Застрелился?.. Он?

Донесся громкий, захлебывающийся плач пухлого офицерика.

Глава XIV

Птицы хлопотали у гнезд, переговаривались веселыми голосами. Пахло молодой зеленью и разогретой солнцем смолой.

Весна. Возрождение жизни над тишиной могил. Ах, ах, поэзия!

Озаровского похоронили ночью на пустыре за оградой. А карателя хоронили бы у самой церкви с почестями.

Какая скука, отчаянная серая скука. И ничего впереди, как отрублено. «Скука — удел ничтожества» — любимое изречение Сергея. Ничтожество так ничтожество.

За вычурной оградой, под розовым мрамором похоронены вместе «потомственный почетный гражданин… и его супруга… скончавшиеся 1 июня 1883 года». Уже много раз гадала: почему умерли в один день? Ей только двадцать было, а ему двадцать четыре… Кто-то умер, а другой не захотел один жить? Или он приревновал и убил ее, а потом себя?.. Самоубийцу похоронили бы там, за оградой.

Если б и не любил Настю, я не нужна ему все равно. Ничтожество. «Нервное потрясение, возьмите себя в руки». Смысл-то? Взять, не взять, — кому нужна? Не смогла помочь, повернуть. Упустила человека. Теперь носите цветочки, товарищ мамзель.

Долго сидела на скамейке, смотрела на розовый мрамор, под которым с 1883 года покоились молодые супруги. Из-за старого кедра вышло солнце, стало припекать. Пора идти, а то опять разговоров с матерью не оберешься. Кружила переулками, чтоб никого не встретить.

— Господи, до чего исхудала! Одни глаза и косы, — опять ужасалась мать. — Возьми ты себя в руки — ведь не вернешь! Скорей надо обедать, — и три раза нажала звонок. — Что ты там наболтала у Шатровского, дурочка моя?

— Ничего не наболтала. Врать я не стану.

— Дурочка! Им посылать донесение в Омск, нельзя же написать, что Озаровский разочаровался в правительстве. За мной присылали, пришлось давать показания.

— Ну и черт с ними. — И подумала: «Слава богу, что больше не вызовут. Все равно все бессмысленно. И оскорбительный допрос… Хотя ему теперь действительно все равно».

Следователь-иезуит весьма светски извинился за «вторжение в интимную жизнь», потом грубо выспрашивал: «Каковы были отношения с покойным? Чего он добивался? Какие происходили между ними размолвки, бурные объяснения, в частности в трагическую ночь? И что Виктория Кирилловна считает причиной рокового решения?»

— До «трагической ночи» видела Озаровского два раза, даже имени его не знала. Какие могли быть «размолвки»? Причина ясная: весь вечер твердил Озаровский об одном — о разочаровании во власти, называл ее «смердящим трупом».

Следователь дернулся, будто его по голове стукнули, глянул на Шатровского. Генерал долго кашлял:

— Гм… Допустим, не выражал словами… Гм… но признаки внезапной вспышки… гм… любви?

Она разозлилась:

— Какие признаки? Какой еще любви? — И с напором объяснила: — Отвратительно было ему командовать карательным дивизионом. — Озаровскому это уже не могло повредить.

Генерал опять кашлянул, следователь улыбался.

— Бога ради успокойтесь! Вы не виноваты, что не любили бедного капитана. Мы добиваемся только истины!

— Вот истина: твердил о разочаровании во власти и стихи Блока читал…

Следователь перебил:

— Ах, стихи… — Посмотрел на генерала. — Понятно.

Шатровский произнес глубокомысленно:

— Александра Блока. Стихи. — И стал говорить, будто лекцию читал, что люди талантливые в большинстве беспринципны и ненадежны. Вот Озаровский, образованный, дисциплинированный офицер, пользовался авторитетом даже у солдат, но его мать — художница, и это, по-видимому, сыграло свою роль…

Следователь вдохновенно строчил протокол допроса, и нельзя было уйти. В протоколе перечислялось: «…Ужинали, беседовали, поехали кататься, гуляли по берегу…», а затем шли пошлые двусмысленные фразы: «…Говорил об ужасном разочаровании, одиночестве, драме жизни… Весь вечер не отходил ни на шаг… Страстно читал лирические стихи…», и в конце: «Несомненно, личная драма привела к разочарованию в жизни и столь печальной развязке».

— Вовсе не то я говорила! — «Зачем сказала про стихи!»

— Виноват! Это ваши слова: «Разочарования… лирические стихи… личная неудовлетворенность». Это же были его личные — поймите! — личные разочарования!

Увидела, что с этим скользким типом спорить бесполезно:

— Не подпишу, — и встала.

Ее уговаривали не чернить память покойного капитана, потом следователь сказал:

— Ну, подумайте денек-другой, успокойтесь. Мы вас еще пригласим.

Не пригласят, слава богу. И повезло, что Агния Васильевна пришла сегодня к обеду, мама занялась ею, и можно поскорей к себе.

Ничего впереди. Отрублено. Голова болит, не проходит с той ночи. Сколько уже? Пятый день. А может быть, год? И сколько еще? Сплю — не сплю — все одно и то же. Тяжелеет тело, не двинешься, и видится голубое лицо в крови, недоумение в глазах и улыбка. И другое лицо на снегу… И другое… И никуда, никуда… Вернуть — не вернуть, забыть — не забыть. Не видеть бы. Заснуть бы без снов, надолго. До папы. Не могу, не нужна, ничего впереди. Не могу, не нужна, не могу, — не видеть, не видеть бы…

Кто стучит? Пусть. Нет меня дома. Руфь с Сережей опять: «Как ты можешь? Знаешь, знаешь, а повторить-то не вред! Анатомия же! Дружинин же! Как не стыдно!..» Постучат и уйдут. Анатомия… завтра? Ну и пусть — все равно уже. Все равно не открою, хоть час стучите. Дома нет. Гуляю.

Сон не сон, все то же и то же. Распутица ночная. Чугунная голова, рукой не шевельнуть, не подняться. «Чтобы распутица ночная от родины не увела». Блок. Он с большевиками. «Люди талантливые беспринципны и ненадежны», — дурак! Не могу думать. Совсем не могу. И все видится как в кинематографе, только медленном и плавном… Опять стук. Станислав Маркович. Все равно не хочу. Гуляю я. Гуляю.

— Ополоумела! Одетая спит! Идем ужинать. Что я расскажу тебе!

День? Ночь? Сон? Где? Мама зачем?

— Не смотри сумасшедшими глазами! Идем, — есть хочу, как сорок тысяч братьев…

— Я не хочу.

— Опять! Ну, мне с тобой поговорить надо. Серьезно очень. Ну, вставай же.

Серьезные разговоры с матерью хорошего не приносят.

— Сейчас. Иди. Приду.

Мать, умытая, розовая, с аппетитом ела котлету. Возле тарелки лежало письмо — на большом листе, крупным почерком. От кого? Виктория села на отцовский диван. Так же сидела в тот вечер, когда уезжал папа.

— Понимаешь, — таинственно, с какой-то веселой обреченностью начала мать, — необходимо уехать…

— Куда? Кому необходимо?

— Мне… то есть нам. Нам, — она показала пальцем на нее и на себя. — Нам нужно…

— Зачем? Что ты говоришь — не понимаю…

— Вот именно — не понимаешь! Не будь ребенком. Не такое, знаешь ли, время. И оставь привычку перебивать. Съела бы, право, котлетку — нежные такие! Ну, слушай. Мне привезли из Омска письмо от Нектария… — Мать пробежала взглядом по листу. — Вот: «Фронт трещит, а «верховный» все в игрушки играет…» Я тебе рассказывала, у меня тоже от Колчака ужасное впечатление. Не мужчина, а тряпка. Дутов куда крепче. И веселый… Ну, дальше: «Генералитет занимается подсиживанием друг друга… На фронт гонят необученных солдат, ни единого разу не стрелявших. Хваленый корпус Каппеля растрепан красными начисто…» Понимаешь? — После каждой фразы мать многозначительно взглядывала на Викторию, — казалось, она играет какую-то весьма сведущую в политике ученую даму. — Ты понимаешь?

— Это из газет видно. Так что?

— Как «что»? Ничего не понимаешь! Слушай еще: «Все чаще сообщения: перебив офицеров, часть предалась красным». Непонятно? «Союзники грозятся отозвать свои войска… Описывать здешний развал бумаги не хватит. Однако ясно: здесь ставка бита», — и, особенно выделяя каждое слово, мать прочла: — «Надобно нам немедля уезжать во Владивосток и далее, в Америку ли, Францию ли — будет видно». — Мать прихлопнула письмо кулаком, будто печать приложила.

Виктория тихо, чтоб не дать себе сорваться, спросила:

— А какое отношение мы имеем к Нектарию? Почему он решает, что нам «надобно»?

Мать огорченно и покорно опустила голову:

— Он — мужчина.

— Так что? К нам-то какое он имеет отношение?

Мать сосредоточенно собирала крошки на скатерти:

— Он любит меня.

— Ну и что?

— Заботится. Некому же обо мне… о нас позаботиться!

— Не нуждаюсь я в его заботе.

— Не нуждаешься? — Мать скрестила руки на груди, прищурилась. — А чей хлеб ешь?

— Как?.. То есть… мы живем не на твое жалованье?

Лицо матери порозовело:

— Дурочка! Жалованье-то мне платит кто?

— Ты его зарабатываешь. Ты прекрасная артистка. Публика идет ради тебя…

— Конечно. Знаю. Но понимаешь… — мать вздохнула. — Ты ведь уже взрослая, Витка, ты должна понять, — и дружески, будто советуясь, сказала: — Невозможно в такое время женщине быть одной… одинокой.

— У многих мужья в армии… в России. Почему ты…

— Но ведь я-то… — Голос матери дрогнул: — Я — вдова…

Виктория вскочила:

— Не смей! Папа жив. Я знаю.

— Что знаешь? — крикнула мать со слезами и тоже вскочила. — Я в военном министерстве сама — там очень любезные люди! — сама все, решительно все перевернула! Нигде, ни в одном списке отца нет!

— Ничего не значит!

— Значит! Значит, до Омска даже не доехал. На какой-нибудь мерзкой станции от тифа умер… — она вытирала слезы рукавом халата.

Виктория смотрела на нее, решала, сказать или нет? «Если она расскажет Нектарию, а он… Отцу — все равно, а я-то ведь могу еще пригодиться».

— Сколько ночей о нем проплакала… Не хотела тебя волновать…

Нет, не расскажет она Нектарию.

— Мама, — подошла, села на ручку кресла, обняла мать, — папа жив, я знаю. Ты прости — мы не могли тогда тебе сказать: он не поехал в Омск. Он ушел в Россию — в Красную Армию. Он не мог стать под знамя Жанена против народа…

Глаза матери все расширялись, она оттолкнула Викторию, замахала руками, будто отгоняя страшное видение:

— Нет! Нет! Не может быть! Нет, нет, нет…

— Правда же! Хочешь, принесу папино письмо с дороги?

— Нет, нет, нет! — И зашептала, прижав руки к побелевшему лицу: — Сожги! Нас расстреляют. Сожги его.

— Сожгу. Но папа-то жив. Куда же нам ехать?

Мать оперлась локтями на стол и подхватила в ладони свою отяжелевшую голову. Виктория снова обняла ее, старалась заглянуть в глаза:

— Все будет хорошо, мама. Дождемся папу, уедем опять в Москву. Все будет хорошо, увидишь.

Мать отстранилась, уронила руки на колени.

— Ты сошла с ума. — Еле слышно тусклым голосом сказала: — Ждать большевиков? Все порядочные люди бегут, а мы, как дуры, сядем их дожидаться.

— Никто порядочный не может быть за Колчака. Вот Озаровский, хороший, честный, не мог…

— Не ври! — оборвала мать. — Свернула ему голову! — И вскрикнула со злостью и слезами: — Но он! Кирилл Николаевич! За моей спиной! Благородство, принципы, честность! А сам… низко обманул!

— Да разве можно было? Ты проболталась бы. И он бы погиб…

Лидия Ивановна будто не слышала, ссутулилась, смотрела в пространство, слезы падали на японский халат. Виктория видела, что матери не под силу понять, что она изнемогает. Как лучше, проще объяснить ей? Осторожно погладила по голове.

— Мам, у белых ставка бита — это верно. Иначе и быть не могло. И правильно поступил папа. А нам незачем уезжать, здесь его и дождемся. Мамочка. Мама! — и все гладила ее по голове.

Лидия Ивановна вдруг вскинула руки к образам:

— Господи, господи, господи! — Повалилась на стол, зарыдала, сквозь плач выкрикивала: — Почему? Почему я такая несчастная?.. Как он смел? Если бы просто умер…

— Мама!

— Оставь! Что мне? Что теперь? Что делать? — Она приподнималась и снова падала на стол. — Разве ты поймешь!

— Что не пойму? Скажи! Ничего тебе не надо, так и будем здесь жить, пока…

— Не хочу так жить! Не могу я так больше! За что?.. Всю жизнь с ним промучилась! И теперь… неизвестно, живой или мертвый — опять меня мучает!

— Как не стыдно… что говоришь? Как не стыдно…

— Чем я виновата, что в меня всю жизнь все влюблялись? А он, точно «каменный гость», всю жизнь всех пугал! Только Нектарий… Если б не он, я бы так и подохла хористкой… — Она стучала по столу кулачками, хватала и бросала салфетки. — Я талантливая! Он сделает из меня европейскую величину… и всемирную! Не хочу я достаться большевикам! — и снова зарыдала, упала на стол.

Все спуталось. Где, что самое важное?

— Мама… Мама, ведь ты же папу любишь?

— И кому было нужно-то, господи! Шла жизнь как жизнь, и понадобилось все вверх ногами! И уж конечно, Кирилл Николаевич с идеями — туда же! Он меня погубил!

— Ты же его любишь?

Закрыв глаза, мать покачивалась из стороны в сторону, причитала тихо:

— Хочу спокойно жить… Хочу весело жить. Не хочу большевикам достаться… Поедем, доча, за границу, ты ж у меня одна! Ну поедем!

Опять разговор пошел будто сначала, бестолково, скачками с одного на другое. Мать плакала, злилась, походя бросала страшные, циничные слова, просила прощения, ласкалась, но ничего не слушала, ускользала от вопросов, от решения. В шестом часу утра она сказала жалобно:

— Ой, не могу — засыпаю. Иди, дочура, иди… еще поговорим после. — И шепотом: — Только про отца никому ни словечка.

Как была в халате, Виктория легла, укрылась пледом. — Не расскажет она Нектарию. — Дрожь усталости долго не отпускала, разламывалась голова. — О чем говорили столько часов? О большевиках и Колчаке. Об отце и Нектарии. О любви. О чистоте. О таланте и карьере. Любила она когда-нибудь отца? Сейчас… почти ненавидит. Он всегда мешал ее карьере. Работе. Ведь оперетта — ее работа. Нет, Нектария она не любит, но держится за него, ни на что не глядя. Он источник всех радостей: ролей, положения, обеспеченной жизни… Как отвоевать ее? Он умный, хитрый и любит сильно. Ей дороже всего оперетта. А потом, наверное, — я… Как ты нужен мне, папа. «У меня останешься только ты…» Неужели? Нет. Так нельзя. «Распутица ночная». Нельзя так. Пойду к Анне Тарасовне. Гожусь так гожусь, а нет — так… что? За что ухватиться… Спать. Спать.

…Дружинин смотрит. Как насмешливо… Удрать. Ноги? Где ноги? Растаяли ноги… «Разберемся в мышцах нижней конечности, коллега». Три группы… Передняя… Ничего не повторила! Медиальная… Винегрет… Распутица. Абдуктор халлюцис. Винегрет. Почему голубое лицо? Не уйти. Где ноги? Нельзя так насмешливо… Почему Нектарий? Почему такой стук? Не открыть глаза — орбикулярис окули… парс пальпе… Серега вихрастый в очках.

— …Спите, как зимний медведь! Извините — дверь не заперта — стучал, стучал, дернул… Вы почему одетая?..

Виктория, сидя, растирала ноги, старалась попасть ими в шлепанцы. Сережа отдернул портьеру, от света заломило глаза.

— Собирайтесь, одевайтесь, синьора. — Он выразительно помахал учебником анатомии.

Она все растирала ноги:

— Занемели совсем.

— А вы шевелитесь, топайте крепче. Я буду смотреть в окно.

Она заковыляла к умывальнику:

— Ночь не спала почти.

Сережа, будто крыльями, взмахнул длинными руками:

— Позор! Из-за какого-то белогвардейца!

— Не надо.

— Все надежды рухнули, поймите! Вы предали, богиня анатомии. Я из кожи вылез, Наташа помогала, объясняла. Но товарищи жмутся: у Вяземской как-то яснее. Петух сам не свой ходит — вы же его гордость. Даже Великий Учитель осведомился мимоходом: почему не видно Вяземской?

Сережа присочинил для ободрения. Но в самом-то деле могла помочь готовиться. Если можешь, то должна, — говорила тетя Мариша. Чем киснуть на кладбище, где уж никому ничего… Наташа помогала, объясняла — разве ей легче?

— А бывает — человек никому не нужен?

— Вопрос премудро-философический. Но ежели не трепамши: захочешь быть нужным — будешь! Кипит, Убавить огня?

— Выпьете со мной кофе? Заварю покрепче. Наверное, в наказание за предательство, провалюсь.

— Боюсь, что не провалитесь, богиня. Не волнуйтесь.

— А я, по-моему, не волнуюсь.

Немного кружилась голова, и вздрагивало сердце. Но она действительно была спокойна.

Шли не торопясь. Все плыло мимо, будто за окном поезда. Солнце грело, из дворов тянуло застоявшимся ночным холодком. Рынок бурлил, а на улицах еще было малолюдно. Легко молчалось. Уже в университетском саду Виктория сказала:

— Мама хочет бежать от большевиков за границу.

Сережа ответил не сразу:

— Да-а. Говорят, среди купечества покрупнее уже начался драп нах остен. И кое-какая мля из интеллигентов тянется.

К Виктории это уже не относилось. После «экспроприации» и ссоры дружба стала глубже, а словечко «мля» накрепко вошло в лексикон, хотя никто не знал толком, что это значит.

Оставалось почти полчаса до экзамена. Как цирковую лошадь настраивают звуки знакомого марша, так, в перекрестном говоре, названия «массетер», «темпоралес», «обликвус интернус абдоминис» заставили Викторию подтянуться. Сразу как будто вошла в общий ритм лихорадки у дверей «чистилища», вмешивалась в споры, мгновенно отзывалась на вопросы. Но по-прежнему все плыло мимо. «Лигаменти», «фасции», «мускули» представлялись отчетливо, но не нарушали течения мыслей, далеких от анатомии. Разговор об отъезде не кончен. И с Нектарием предстоит бой. А один, без мамы, он уедет? Интересно, большевики его расстреляли бы? Конечно, враг. И опасный. И, пожалуй, не стал бы скрывать свое «кредо». «Я по моим способностям капитал нажил…» Расстреляли бы. Пусть уезжает. Но маму… Маму надо стеречь. Он ведь может и обманом. Скажет: гастроли… Надо ей спокойно (не ночью!) объяснить. Большевики же не закрывают театры.

Первая сдала Наташа, получила «весьма», сказала:

— Того же и всем желаю, — и отдельно Виктории: — Ухожу, мать неважно себя чувствует. Позвоните — погуляем, поговорим. Что-то с вами неладно, — непривычно ласково пожала обе ее руки.

Ей, конечно, больнее, но… чище.

Уже поредело перед «чистилищем». Многих Дружинин «зарезал». Сережа, конечно, принес «весьма», Руфь неожиданно схватила «удочку».

— Спутала, дура, апоневрозы и фасции. Сказал: могу пересдать…

Виктория оказалась последней. Дружинин взглянул, приподняв очки, и спросил:

— Болели?

— Нет, — и стала у топчана. И подумала: «Интересно, он собирается «драпать нах остен»? Пожалуй, нет. Нет».

— Волнуется, — вступился Петух. — Все же волнуются, Виктор Александрович, в особенности — слабый пол.

— Барышни волнуются, конечно. А будущему хирургу — таковы, кажется, ваши намерения, коллега? — он сиять приподнял очки, посмотрел еще внимательней: — будущему хирургу на экзамене волноваться не пристало.

— Я и не волнуюсь. — Слово «барышня» задело и заставило еще больше собраться. Только руки стыли.

— Так о чем же мы с вами побеседуем? Начнем с мышц грудной области.

— Мышцы груди разделяются на две группы. — Услышала чужой глубокий, низкий голос, подумала: «Неужели волнуюсь?» Стиснула холодные кулаки, взглянула на четко разделенные, столько раз своими руками обработанные мышцы и уже не заметила, как голос стал нормально звучать и согрелись руки.

Подробно, не спеша рассказала о мышцах груди, их строении, фасциях, топографии, двигательных функциях и о наблюдающихся аномалиях. Ее всегда восхищала хитрая простота, стройность, связность частей и систем в человеческом организме. Дружинин не останавливал, и она незаметно перешла к мышцам живота и уже заканчивала переднюю группу. Вдруг он сказал:

— Ну что ж, осмысленное представление о миологии, синдесмологии, остеологии, их связи, — и, наверное, увидел, как она растерялась. — Ставим «весьма удовлетворительно». Но должен вам заметить, коллега, хирургу необходимо здоровье, физическая сила. И руки… вы на рояле не играете? Надо развивать руки. Как пианисту, скрипачу. Найдите приятное, упражняющее руки занятие… — и долго еще говорил ей о работе врача, о необходимой физической и нравственной силе — conditio sine qua non!^[20]

Горькая боль потерь не уходила. Тревога за отца не утихала. И все-таки стало можно жить, оказалось под силу заниматься минералогией, выдерживать рассуждения матери, спокойно возражать, объяснять, готовиться к встрече с Нектарием.

Накануне экзамена мать за обедом опять завела:

— Колчак — мыльный пузырь, раздутый англичанами. А большевики (подумать только!) довели Россию — хлебную страну — до голода. Интеллигенцию расстреливают поголовно. Как с высшим образованием — сразу: бац! Только круглый идиот может им верить.

Виктория смолчала. Удивительно, что мать не вспоминает об отце, будто не было того ночного разговора, не говорит впрямую об отъезде. Должно быть, рассчитывает на мощь Нектария. Вчера Станислав Маркович предупредил:

— Приехал «хозяин» из Омска. Мне приказано повлиять на вас и даже обещано место в блиндированном поезде какого-то милорда, который предоставляет Нектарию салон-вагон. «Хозяин», очевидно, будет самолично убеждать вас. Советую не спорить. Просто откажитесь. Лидия Ивановна без вас не поедет, и все.

— Я и сама так думала. Только лучше бы эту встречу отложить на после минералогии. Ни черта не знаю, и голова трещит все дни…

Но Нектарий как раз и явился накануне экзамена вечером. Вошел огромный, как гора, в широком пальто и мягкой шляпе. Начал раздеваться неторопливо и будто ловко, но по едва заметным лишним движениям она видела, что он не в обычном олимпийски невозмутимом состоянии. И ей стало спокойнее. Предложила стул (в кресло он все равно бы не поместился), сама оперлась локтями на спинку кресла и молчала выжидающе…

Он сел, как всегда откинувшись из-за своей толщины, это придавало ему высокомерный вид. Дал себе отдышаться, посмотрел на ее стол, заваленный учебниками и тетрадями:

— Экзамены сдаете?

— Да. Экзамены сдаю. — Оттого что повторила вопрос, ответ получился ироническим.

Он снисходительно усмехнулся, но она опять заметила, что прежней свободы, уверенности у него нет.

— Не думал я, однако, что у вас всерьез это… медицина-то ваша.

Она молча повела головой, как бы говоря: «Ну что ж — вы не думали, а вот оказалось…», не поддержала нейтральную тему и вынуждала его переходить к основной.

Он вздохнул тяжело и длинно, откашлялся.

— Вы, видно, догадываетесь о цели моего посещения?

А! Ни к чему эти долгие подходы-подъезды!

— Не догадываюсь, а знаю.

— Знаете. Так. — Подождал, не начнет ли все же она этот трудный разговор, не дождался: — И что же соизволите мне ответить?

Ответила небрежно, как о деле, не вызывающем никаких сомнений:

— Некуда и незачем нам с мамой удирать. — «Если б не трещала башка и не висела недоученная минералогия — одно удовольствие дразнить «хозяина».

Он переставил тяжелые ноги и оперся руками на колени, будто готовясь к нападению:

— А чем вы уж так привязаны к чужому вам городу?

— Тем, что учусь в университете, тем, что папа здесь будет искать нас. Да вообще, кроме Москвы, никуда не собираюсь отсюда.

Нектарий нахмурился:

— Не то нынче время, Виктория Кирилловна, чтоб с такой детской легкостью рассуждать, решать. Это может жизни стоить.

— Жизни? Кому и почему?

Он встал. Как большой зверь, неслышно ступая мягкими ботинками, прошел в одну сторону и в другую; только пол покрякивал под его тяжестью. Виктория, по-прежнему опершись на спинку кресла, следила за ним. Он остановился у окна, лицо его оказалось в тени.

— Я родился, вырос, долгую жизнь прожил в этом городе, Виктория Кирилловна, — глухой голос гудел и вздрагивал. — Это моя родина, мой дом. Извините за патетику, — часть души моей. И если уж я решаюсь покинуть его, стало быть, причины веские.

— Для вас — веские, может быть.

Нектарий молчал. Тень абажура смягчала его черты, но видно было, как жарко блестят обычно холодные глаза. Оплывшие щеки тянули вниз углы маленького рта, придавали ему брезгливое выражение, двойной подбородок почти закрывал белоснежный воротничок рубашки. Нет, не может мама такого любить.

Надвигалась самая сложная минута, голова разламывалась, и даже спину сводило.

— Виктория Кирилловна, — он отвел взгляд и, кажется, рассматривал портрет тети Мариши над кроватью. — Вы ведь уже не ребенок, вы взрослая барышня, и вам знакомо великое чувство любви. Я никогда не забуду ваши глаза, неотрывно следившие за тем прекрасным юношей. Я искренне горевал, глубоко вам сочувствовал, узнав о его гибели.

Виктория повернулась к письменному столу, на тетради прочла: «Минералогия. В. Вяземская», в нижнем углу карандашом: «Остаемся в химическом?» — и ответ Руфи: «Мы с Дусей — в баню после обеда». Переписка недавних, еще радостных дней. Спокойствие нарушилось. Не надо вспоминать.

Нектарий подошел к стулу, где давеча сидел, и стал прямо против нее:

— Не хочу бередить вам сердце, Виктория Кирилловна, но надеюсь, что вы поймете меня, не осудите. Не вина, а беда моя в том. — Он взялся за спинку стула — в ладонях скрипнуло дерево, так сильно он сжал их. — Я люблю вашу маменьку, люблю крепко довеку. Нельзя мне разлучиться с ней, невозможно. — Голос звучал все глуше, говорил он прерывисто, короткими вдохами хватал воздух. — Лучше в могилу живому.

Как принять такую исповедь? Нектарий не дождался ответа.

— А ясно, что будут здесь «товарищи». Ненадолго, конечно, а все ж таки. Вы политикой интересуетесь, я знаю, — должен сказать вам, что адмиралова песенка спета. Недаром союзники, хотя сами же его поставили, медлят с признанием. Гайда ему ультиматумы пишет, Жанен вовсе на него не оглядывается. А фронт весь в дырьях, на железной дороге, как в хламной лавке, завал. Население обижено, раздето, разуто, с того и в банды идет.

Ей было интересно слушать и не хотелось говорить, а он все горячее, откровеннее делился тревогой и обидой с дочерью офицера, с невестой погибшего поручика. Пусть!

— Бандам внимания должного нету! А они, как бродило, все вокруг себя вздымают. Села пошли с топорами да с вилами, а хлеб сеять-убирать кто станет? К осени голодуха придет, как в Расее, тиф и сейчас косит… — он махнул тяжелой рукой. — Подумать страшно, какой в Сибирь разор придет.

Она спросила холодно:

— Значит, в трудное время родину бросить надо?

Снова скрипнула в его ладонях спинка стула, и он опустил взгляд:

— Напрасно обижаете, Виктория Кирилловна, за родину я жизнь положил бы. Только здесь, верьте опыту, делать больше нечего. Юденич под Питером уж стоит, Деникин на юге разворачивается — там и место действовать. Наш-то адмирал пузыри пускает. — Он заложил руки в карманы широченных брюк. — Капитал мой в американские банки переведен. Найду выгодные дела, и все прибыли — Деникину ли, Юденичу ли — на помогу. А ехать английский промышленник (он тут большой интерес имел у нас прежде) зовет в своем поезде до Владивостока. А там уж — куда душе угодно. Хоть в самый Питер, — Юденич, поди, скоро управится. — Чуть наклонив голову набок, он смотрел на нее полуулыбаясь, довольный своей прозорливостью и планами.

Виктория молчала. Молчание беспокоило его, пожалуй, сильнее, чем возражения. К тому же она боялась сорваться, сказать лишнее. Он вдруг, будто упустил что-то важное, чуть взмахнул руками, досадуя на себя, и дружески улыбнулся:

— Да… Вам-то, само собой, интереснее в Париж, в Сорбонну. Там получше медицине обучают, чем в отечестве нашем. Язык французский для вас как родной. — И, так же улыбаясь, ждал ее ответа, — ведь самое трудное сказано, а что она могла возразить, когда все им предусмотрено и даже ее будущее нарисовано так соблазнительно?

— Я с детства мечтала побывать в Париже. — Увидела, как он свободным движением поправил стул, собираясь сесть, и сказала раздельно, с усилием: — Только сейчас никуда отсюда не поеду. И все.

Нектарий не сел, шагнул к ней:

— Вы должны. Это ваш дочерний долг.

— У меня есть долг и по отношению к отцу.

Нектарий вздохнул, отступил и тяжело оперся руками на спинку стула:

— Больно огорчать вас, Виктория Кирилловна, но — рано ли, поздно ли — придется вам узнать. Папеньки вашего нет в живых.

Отлично понимала, что от слова не станется, а слышать не могла, когда об отце говорили как о мертвом.

— Он жив. Я знаю — жив.

Нектарий широко развел руки и наклонил голову в знак печали:

— Рад бы надеяться с вами. Верьте слову, как о брате родном, во всех воинских присутствиях, во всех больницах по пути до Омска, ни перед какими трудами не останавливаясь, наводил справки. Ответ один отовсюду — не значится.

— Вот и значит, что жив. У него же документы, если б случилось…

— Украли документы, а безродный, неизвестный не записан.

— Не верю. Все равно буду ждать, пока война не кончится. — Каждое слово отдавалось в голове, и сказала уже совсем тихо: — Вы сами говорите, что недолго уже.

Он протестующе поднял руку:

— О Колчаке я… А война еще долгая. Доколь последнего «товарища» не захороним, до той поры воевать станем. — Свинцовая рука легла на стул.

Распахнулась дверь, и Лидия Ивановна, легкая, изящная, вошла быстро, бегло глянула на Нектария и обняла сзади за талию дочь. Заглянула ей в лицо:

— Ну как? Сговорились?

Мать стояла сбоку и чуть сзади; Виктория чувствовала, что у нее с Нектарием идет безмолвный разговор. Захотелось выгнать его сию же минуту. Она отстранилась от матери.

— Ну что ты, упрямица моя! — Мать обняла крепче и прижалась головой к ее плечу.

Виктория резко вырвалась, отступила к стене:

— Почему тебе вздумалось уезжать неизвестно куда с посторонним человеком и не ждать папу?

Взгляд матери беспокойно метнулся к Нектарию, и он осторожно заговорил:

— Я уже докладывал, Виктория Кирилловна… Какой же я посторонний, при моей…

Молчаливый сговор и то, что не мать, а он ответил вместо нее, было нестерпимо оскорбительно.

— Вы докладывали о вашей любви. Так мало ли, кто любил и любит маму…

— Что такое? Что?.. Не понимаю!.. Не понимаю!.. — Мать суетливо взмахивала руками, вертела головой, показывая крайнее недоумение и непричастность ни к той, ни к другой стороне.

«Зачем она играет… и так плохо!» — и, не обращая внимания на возгласы матери, в упор, в лицо Нектарию говорила:

— Вы опекаете вашу лучшую артистку, создаете благополучие в театре и дома. Ей это нравится, и все. Неужели вы можете думать?.. Да если б сейчас вернулся отец…

— Что ты говоришь?..

— Напрасно думаете смутить меня, Виктория Кирилловна, — он высоко поднял голову, в глухом голосе прорывался металл. — За что бы ни дарила мне Лидия Ивановна свое расположение, я только благодарен ей. И не пугайте. Каменные гости отошли нынче в область предания, не возвращаются!

Если б Виктория могла убить его в эту минуту, наверное так и случилось бы. Стояла не шелохнувшись и сказала ровно и тихо:

— Но живые возвращаются.

— Перестань! Господи!..

— Папу ничто от родины не уведет. А вы.;, какие бы высокопарные речи… все равно, кроме себя, своего благополучия, ничто вам не дорого. Отдадите, продадите и родину, и народ, и честь. Лишь бы капиталы ваши…

— Испорченная… циничная…

На лице Нектария выражение оглушенности быстро сменилось бешенством:

— Да что же вы-то из себя представляете, барышня? Где ваши-то убеждения? Где же ваша любовь?

«Только не сказать ничего… Я не барышня… Папа ушел к большевикам… Ох, как ломит голову… А поручик — партизан… Доносите в вашу контрразведку… В глазах какие-то блестки…»

— Ненавижу предателей, трусов и… шкурников!

Мать захлопнула лицо руками. У Нектария раздулись ноздри, и он точно вспух.

— В таком разе, простите. Старый дуралей пришел с душевным разговором… — Он оглядел ее, как чудовище, и, едва поклонясь, пошел к вешалке.

В спину ему, хотя знала, что неправда это, крикнула:

— И мама, ее талант — капитал для вас!

Он не оглянулся. Лидия Ивановна сказала испуганно:

— Я — сию минуту. Сию минуту…

Захватив пальто и шляпу, Нектарий тяжело сошел по ступенькам и закрыл дверь. Мать бросилась к Виктории:

— Что ты со мной делаешь? — Схватила ее за плечи и тряхнула. — Что ты делаешь? Рубишь сук…

Все поплыло, закружилось, Виктория тоже с силой сжала ее руки, оторвала от себя и отбросила:

— Ненавижу… Ненавижу. Не поеду! Подлец… этот сук…

Лидия Ивановна попятилась, зашептала:

— Боже мой, какая ты грубая! Боже мой, боже мой, боже мой…

Так, пятясь, дошла до двери, быстро повернулась и выбежала.

Виктория долго сидела, положив голову на стол. Все горело, гудело, болело, точно ее избили. А едва улеглась, захлестнул мутный, загроможденный кошмарами сон.

Проснулась в привычный час с тяжелой головой, ломотой в глазах. От сна осталась щемящая жалость к матери. Да, любит он ее «крепко довеку», балует как ребенка и как ребенком распоряжается. Она не любит его нисколько, а боится потерять работу, поклонение, комфорт — без чего ей жизнь не в жизнь. Как объяснить? Работать же никто не помешает ей. Она действительно талантливая, и все равно ее будет любить публика. Как объяснить? Кажется, сегодня у нее нет спектакля. Зла она не держит, будет рада помириться. Только бы хватило терпения. Она так умеет вывести из себя… Ни за что не дать себе злиться. Ох, какой он хитрый! Патриот. Со мной, конечно, уже не снизойдет до беседы, а через маму… Как ее убедить? Со Станиславом бы Марковичем посоветоваться. Может, с ним вместе маму… Нет, «красный», она сразу перепугается. Не то знобит, не то волнуюсь? Руки, ноги, спину тянет. Сдать бы только минералогию и выспаться. Не, успела повторить из-за этого… А в году жулила, думала: на что хирургу все эти сульфиды, галоиды, окислы, соли? И самочувствие какое-то…

Зайти на минутку к маме? Спит еще? Но все-таки вернулась к себе за ключом, тихонько отперла ее дверь. Мать, как всегда, спала комочком, посапывала по-детски, носом в подушку. Розовая щека и маленькое ухо виднелись сквозь рассыпавшиеся волосы. «Котенок», — называл папа. Так же будет играть при большевиках, — для нее же главное — играть. И пусть драпает один.

По минералогии ответила ни шатко ни валко, но Сережа выплакал ей «весьма», сказал: «Господин профессор, она совсем больна! Лучшая наша студентка. Посмотрите матрикул!» Ей уже стало все равно: «удочка» ли, «весьма» ли. То обливало жаром, то передергивал озноб. По традиции осталась ждать своих, сидела на окне против двери «чистилища». И думала только о том, какое предстоит счастье — улечься в постель, выспаться. Но надо еще дойти до дому… Вышла Наташа.

— Последнее «весьма» — все. Теперь надо нам будет поговорить по душам. Ой, вы не захворали? От вас как от печки… Шли бы домой. Проводить?

— Ну вот еще! Голова немного, и так… поламывает. Инфлюэнца. Еще плохо спала… А у меня температура, как у маленьких. Лабильность, знаете. А мне сейчас даже кстати заболеть. Столько вам рассказать надо!

— Ну, когда же?

— Может, завтра? Если не разболеюсь.

Ей становилось хуже, и она радовалась: мама, как всегда, переполошит всех врачей и профессоров, будет нежная-нежная… Все само собой отодвинется, а там… И вдруг испугалась: а если тиф? Можно потерять сознание, и увезут больную!.. Ее замутило, перед глазами поплыли блестящие круги. Что делать? Надо сказать Руфи, Сереже и Станиславу Марковичу, чтоб стерегли.

Всю дорогу собиралась с силами, но так длинно нужно было рассказывать… Около дома, на прощанье, попросила Руфь и Сережу:

— Завтра зайдите навестить болящую. Только обязательно…

В дальнем конце коридора, у открытой кладовушки, стоял Ефим Карпович. Увидел Викторию, захлопнул кладовку и быстро ушел в кухню, точно спрятался.

«Что с ним? Пройду сразу к маме».

Дернула дверь — заперто, постучала — тихо. Тут же вырвала листок из тетради, написала крупно карандашом: «Мамочка, приди ко мне сразу же, я захворала» — и сунула привычно за тесьму на обивке двери.

Свою комнату Виктория не узнала: загромождено, все раскидано, как в бреду. Незнакомый сундук, окованный железными полосами, посередине, и чемоданы… Под вешалкой выстроены три мешка муки и четыре туеса. Мамино атласное одеяло, ее платья, котиковое пальто разбросаны на кровати. Под окном — две картонки… «Собирается, что ли? Где же она?» — и увидела на столе у лампы пухлый штемпельный конверт, без адреса, незаклеенный. Из него высыпались и разбежались золотые пятерки. На клочке бумаги знакомым почерком написано:

«Витка, дочура моя! Так ужасно все вышло! Англичанин этот, Десли, с которым нужно ехать, прислал нарочного с Узловой (там его поезд), что вечером выезжает на восток и ждать не может. Пришлось собираться как на пожар. Конечно, массу вещей перезабыла — ты потом привезешь. Куда ты пропала? Правда, Нектарий уверяет, что ты бы сегодня ни за что не поехала, а прощанье было бы одно мученье. Но я все равно укладывалась и так плакала, даже распухла вся. Я ничуть не сержусь, дочура моя нехорошая, хотя ты вела себя ужасно и Нектарий очень возмутился. Как одумаешься, обратись к Кузьме Наумовичу — управляющему Нектария. Он тебя отправит, ему дано распоряжение. Шатровский тоже предупрежден и поможет тебе. Не упрямься, любимая моя доченька, брось глупые фантазии, приезжай скорей! Нектарий добрый — он простит все. Крепко тебя целую. Твоя мама.

Р. S. Все платья и котиковое пальто я тебе дарю — у меня есть другое. Еще целую. Ради бога, за Станислава не выходи — он легкомысленный, и его непременно расстреляют. Приезжай скорее. Ираиде за месяц вперед заплачено. Целую миллион раз. Мама».

Виктория выбежала в коридор, кинулась к комнате матери. На двери белела ее собственная записка. Выдернула ее, побежала в кухню. Ефим Карпович бросил в бачок ковш, которым наливал воду, сдал разглаживать усы.

— Когда… мама уехала?

— Часу, однако, в двенадцатом.

Ходики на стене показывали десять минут четвертого.

— Я уверял Нектария Нектариевича, что вы на экзаменте…

— Да?

— А Лидия Ивановна плакали сильно…

— Да?

— А Нектарий Нектариевич не велели им про экзамент сказывать… — Ефим Карпович замолчал.

— Спасибо, — она повернулась и пошла.

— Обедать не станете?

— Нет.

— Чайку, может, горячего? — жалобно крикнул он вслед.

— Не надо.

Села на кованый сундук, держа в руках обе записки: матери и свою. Перечитывала, ничего уже не понимая, повторяла шепотом:

— Мамочка. Мамочка… — и разводила руками, и покачивала горящей головой. Мир раскалывался, разлетался вдребезги, рассыпался в пыль, заволакивал сознание. И в рассыпавшемся мире она осталась одна на горбатом сундуке. Далеко, далеко, куда не достать даже мыслью — отец. И в другом краю вселенной, под огромной тенью Нектария — мать.

Пыльная завеса оседала, и опять она перечитывала скачущие слова, пожимала плечами, шептала:

— Мамочка…

И опять все трещало, клубилось вокруг, затухало сознание. Холод охватил мучительным ознобом. Сидеть уже не могла, и туда, где блестит одеяло, не дойти. Опустилась на горбатую твердую крышку сундука.

Как стучат в голову. Сколько уже? Что за серые развалины? А-а-а! Опять в голову… это Станислав Маркович. Ни подняться, ни ответить. Опять…

— Мне сказали, что Лидия Ивановна…. Где вы? — Он подошел, наклонился, приподнял ее, горячую, вялую, взглянул в лицо:

— У вас жар!

— У менятиф.

Глава XV

Пекло невозможное. Хорошо, сообразила взять зонтик, — через платье пропекает, а руку просто жжет. Половину лета провалялась. Придется все-таки посидеть — колени подламываются. Там, у воды, бревна свежие.

Ступая на землю с деревянного тротуара, Виктория чуть не упала — совсем ослабли ноги. И вдруг отчетливо вспомнилось: так же дрожали ноги, цеплялись за мягкую землю, и, насквозь мокрая, лязгая зубами на ветру, смеялась как дурная…

Меньше года прошло, а состарилась на сто лет. Не представить никак, что всего год назад радовалась зеленой траве, цветам, солнцу, лесу, гонялась за белкой… И даже это платье с утра веселило на целый день. И за каждым деревом, за углом дома, за незнакомой дверью ждало счастье. А что это такое — счастье?

От бревен пахло смолой, за рекой зелено, темнеет лес в дымке. Ветер душистый с того берега. На лодке бы… Нет, я никогда не полюблю, я не люблю его. Ольга, помнишь, как мы дали друг другу слово выйти замуж только по любви? А если полюбила без ответа? И другого уж не полюбить. Тогда? И если человек тебя от смерти спас?.. Два раза даже…

Голова кружится. Наверное, зря не послушалась доктора. Нет, не дойду. Посижу еще немного. Ноги как жерди, а руки… как в чеховском рассказе — можно анатомию изучать. Скелет. «Нельзя стать настоящим человеком, если не пройдешь тяжелых испытаний». Нет, я не стала человеком. Мне просто нестерпимо плохо, тетя Маришенька, от всех этих испытаний. Была бы настоящим человеком, ни на что не глядя уехала бы тогда с Настей к партизанам. Там каждый день со смыслом. Все равно не удержала маму. И Озаровский… И проклятый этот тиф…

Одиннадцать дней температура была выше сорока. Разламывалась голова, и ни минуты сна. Сознания не теряла — все видела, слышала, понимала, помнила. Но рядом с настоящим так же отчетливо видела и слышала то, чего не видели и не слышали другие. И это было важно, а не то, что происходило тут, в комнате.

Нектарий, огромный как печка, до самого потолка, гудел; «Папеньки вашего нет… Каменные гости…» — «Уходите! Папа вернется с большевиками. А поручик — не поручик, он большевик!» Свинцовые руки сжимались в кулаки: «Пока последнего «товарища» не захороним…» — «Уходите. Мама не может любить предателя!» И откуда-то: «Хочу спокойно жить. Хочу весело жить!» — «У тебя нет сердца! Ты предала папу, меня». Без сил проваливалась куда-то в темноту…

— …Сейчас сменим лед.

…Видела встревоженное лицо Станислава Марковича, печку, ширму с аистами. Принимала порошки, микстуры, пила клюквенный морс, в целебность которого так верил Ефим Карпович. Ни о чем не просила, отвечала на вопросы. Не спорила, когда в комнате переставляли вещи, внесли отцовский диван, загородили ширмой с аистами, чтоб там поселился Станислав Маркович. Казалось, это совсем неважно. И то, что ухаживали за ней Станислав Маркович и хозяин, не странно и тоже безразлично.

Сколько раз бежала среди огня, задыхалась — только успеть! Успеть найти и соединить их — отца и мать. И вот уже держала за руки обоих… только соединить! Их руки вытекали из ее рук, и она оставалась одна на горбатом сундуке.

…И опять озабоченный взгляд и осторожный вопрос: «Пить? Надо побольше, так и доктор говорит», — успокаивал.

И улыбалась ему. Улыбалась Руфе и. Сереже, прогоняла их, чтобы не заразить этим тифусом. Спрашивала о Наташе, — она заболела на три дня позже, к счастью легко.

…Слышался нежный голос: «Где только есть любовь…», но не видно было матери за черной громадой, и захлестывала щемящая жалость: «Мамочка, вернись. Тебе не будет хорошо без нас. Ты же любишь нас. Вернись! Ты же любишь нас, вернись! Положи мне руку на лоб. Мама…» — «Я люблю Лидию Иванну…» — «Не смейте… Я убью…» — «Грех. Только добро побеждает зло. Грех». — «Греха нет. Добра нет. Это старый ключ, тетя Мариша. Папа, где ты?»

— …Вам неудобно. Я поправлю подушки.

И опять отошел кошмар. Плескалась вода в пузыре, и тукали льдинки. И все время он был рядом, озабоченный и нежный.

На двенадцатый день температура упала сразу ниже нормальной. К вечеру, первый раз с начала болезни, уснула глубоко, крепко.

Лампа, заслоненная чем-то темным, вспыхнула как солнце. Нет, полумрак обычный, только все колышется и трудно смотреть. Ширма с белыми аистами потускнела, и все сплылось. Из серой зыби вынырнул аист в голубом пятне, пропал и снова проявился. Протереть бы глаза. Но от плеч побежали мурашки, руки растекались, их уже не было. Холод таяния захватывал грудь, плечи, шею, поднимался к носу. Растаяло все, осталась мысль: «Умираю», — но ни страха, ни желания бороться… и как бороться, если тело растаяло. Она поддалась холодному сну и услышала смех, сонный смех за ширмой и глубокий вздох. Нечестно? Надо сказать ему. Нечестно. Огромным усилием набрала воздуха, позвала громко и внятно:

— Станислав Маркович. — Солнцем вспыхнула лампа, приплыли аисты, и растаяла последняя мысль.

Нахлынуло тепло, все ближе приглушенный голос:

— Перестаньте, — взрослый мужчина! Спит. Пульс… Дыхание… Говорю вам, спит.

А может быть, не сплю?

— И не вздумайте будить. Меняйте грелки. Пускай спит сутками. Чтобы не было осложнений. Главное — сон. Беречь нервную систему, мозг, — отдых, сон.

Она открыла глаза. В комнате тот же полумрак, но все отчетливо: аисты на ширме, голова Станислава Марковича на голубом атласном одеяле у нее в ногах, бородатый доктор…

— Это еще сегодня или уже завтра?

— Счастье мое! — Встрепанный, бледный, небритый, он обнимал ее ноги. — Солнце мое, жизнь моя…

Попробовать идти. Встаю, как старуха. Подумать: почти два месяца не видела Петруся, Егорку, Анну Тарасовну… Коля забегал узнать, не нужно ли чего, но его не пускали дальше порога. Так соскучилась, просто не вытерпеть. Дойду. Посижу еще разок у мостков. По рыхлой земле трудно, придется по тротуару. Как плохо старикам, когда совсем нет сил… Надо скорей поправиться, скорей найти заработок. Надо же на какие-то деньги жить. И платить в университет. А сколько нужно, чтобы прожить, платить за комнату и еду? Никогда не думала… Еще осталось сколько-то золотых. За болезнь много ушло: доктор приходил каждый день, иногда по два раза… Мед еще есть (уже видеть его не могу), и муки много. А что с ней делать? Надо Анне Тарасовне… Скорей бы найти работу, и, главное, не тряслись бы руки и ноги, не качалось бы все крутом, прошло бы это малокровие и нервное расстройство.

Странное ощущение без кос — голова легкая, и кажется, ветер насквозь продувает. И никак не привыкнуть к себе стриженой. Ефим Карпович так охал-вздыхал: «Исключительной красоты коса, а длина — да не меньше чем аршина полтора», — и долго не решался резать. А теперь все утешает: «Беды особой нет — отрастут лучше прежнего». А если и не отрастут — хоть сто таких бед…

Когда встала с постели, Станислав Маркович танцевал вокруг, смотрел счастливыми добрыми глазами, не отпускал ни на шаг, как ребенка, начинающего — ходить. К вечеру притих, за ужином сказал:

— «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

— Зачем вы?

Он ничего не ответил, и разговор уже не клеился. Но в тот вечер он не ушел еще. Сказал сухо:

— Пока не минует опасность осложнения, не смею вас оставить. Я отвечаю перед Кириллом Николаевичем. — Потом, уже в темноте, из-за ширмы спросил тихо: — Вы не спите? Только первые христиане так свято чтили бога, как я вас.

От этих слов, иронических и очень искренних, ей стало спокойно. А потом… В нем точно два человека. Один — понятный, смелый, серьезный и остроумный, даже злой на язык, и озорной, но благородный, отзывчивый и верный. Друг. И удивительно, как внезапно и некстати его вытесняет другой: позер и бахвал, пустоглазый, неискренний и какой-то… жадный. Этому верить невозможно. Он совсем непонятный. Его почти не было после отъезда отца, а во время болезни казалось — он вовсе никогда уже не может появиться.

Нет, не стану отдыхать больше, дойду. Хочется скорей… А если б к нему шла? Не торопилась бы. А ведь всю жизнь должна… Должна? Кому сказать? Кого спросить? Олюшка… Папа… Где вы, мои самые близкие? А мама? Как могла бросить одну?.. Почта не действует, проехать немыслимо, и так легко, так… Ты же любишь меня, а Нектария не любишь, не можешь любить. Если б защититься злобой, а мне тревожно за тебя, мне так жаль тебя, бесшабашная, беспомощная, маленькая. Что с тобой станет? Как ты? Не бросила бы меня — и мне бы не лезть в петлю.

Закружилась голова, блестящие круги расплылись, затуманили день. Пришлось ухватиться за палисад, что шел вдоль тротуара, постоять. До чего же надоело, противно это полудохлое самочувствие. Что бы такое сделать? Право же, Анна Тарасовна идет к реке — ее синий передник, широкие белые рукава украинской рубахи. Несет большое что-то… корыто, кажется… я мальчата что-то несут… Петрусь на своих костыликах прыгает… Родной ты мой!

Виктория заторопилась, а ненадежные ноги задрожали, дыхание сбилось, и пришлось опять постоять. И опять она подумала, что никогда не заспешит с такой радостью к Станиславу Марковичу.

Прошла женщина с полными ведрами на коромысле, посмотрела искоса, неприветливо — что, мол, тебе надо здесь, барышня? — и гулко хлопнула дверью. «Бог с ней — чужая!» Виктория уже ясно видела, как Анна Тарасовна уставила корыто на двух табуретках, набросала белье, залила водой, Петрусь что-то раскладывал на знакомом полосатом сеннике, сидел спиной, золотились на солнце волосы. Потом из-за спин старших мальчиков разглядела большую макитру, поставленную на кирпичи, под ней, как оранжевая тряпка на ветру, колыхался огонь. «Они, конечно, не ждут меня». Егорка повернулся:

— Однако, Витя! — и побежал навстречу.

За ним степенно пошел Коля, Анна Тарасовна поднялась от корыта, вытерла руки, посмотрела из-под ладони. Петрусь хлопнул в ладоши и высоким, чистым, как у птицы, голосом запел: «Ainsi fonts, fonts, fonts…»^[21]

— Вы… какая! Не узнаешь сразу…

— А ты же сразу узнал, — обняла Егорку, оперлась на крепкое плечо. В самые страшные, горькие минуты слез не было, а тут вдруг от светлого мальчишеского взгляда (как стал на Настю похож!), от милого голоса, от всего, что дохнуло теплом семьи, сдавило горло, обожгло глаза. — У меня, знаешь, ноги…

— Как у жеребенка теперь ноги у вас…

Все засмеялись, и она тоже, и опять подступили слезы. Обняла Анну Тарасовну, уткнулась лицом в ее плечо:

— Устала… очень.

— Ой же ж косточки аж гремят! Садись до Петрусика, отдыхай. Зараз вареников с черникой — хлопцы насбирали, солодкая — покушаешь. Садись до Петрусика.

Что спорить? Разве Анна Тарасовна послушает? Надо скорей муку им…

Петрусь озабоченно оглядывал ее:

— Косатая, косатая, ты уж не косатая. Как тебя называть? — И запел на какой-то веселый мотив: — Ой придумал, ой придумал, ой придумал! — Легонько похлопал Викторию по плечам. — Стрижик! — Осторожно погладил и вдруг взлохматил ее волосы: — Стрижик! Стрижик! Стрижик! Ты какая твердая. И белая-белая.

— А вы все загорелые, головешки. — Хотелось схватить и прижать его к себе, но он не любил «таких нежностей».

— После тифа, говорят, скоро отъедаются, — деловито сказал Коля и пошел подкинуть хвороста под макитру.

Егорка присел рядом, смотрел ясными Настиными глазами:

— Как у тети Насти волосы у вас…

— Да? — И сразу увидела Настино счастливое лицо, и вдруг встревожило чувство вины. Почему? Я же ничего ей?.. Простилась плохо… очень плохо, грубо. А разве она виновата? Обидела. А должна бы ни на что не глядя уехать с ней.

Не заметила, как съела тарелку вареников — все у Анны Тарасовны вкусно! — и вдруг совсем развезло. Прилегла и сразу задремала на сеннике около Петруся. Солнышко припекало, но от реки тянуло душистой прохладой. Это удивительные сибирские цветы с того берега дышат. Слышала сквозь дремоту негромкие голоса, плеск воды, потрескивание огня, но не хотелось выходить из тепла и покоя, возвращаться в нерадостную, в общем-то, жизнь.

— Чой-то за барышня у тебя, Тарасовна? — спросил незнакомый голос.

Дремота слетела — долго ли еще будет преследовать это слово? Но она не открыла глаза, не шелохнулась.

— То наша дивчинка, Насти подружка. С тифу слабая еще, одни косточки остались.

Незнакомая женщина пожаловалась, что «мыло дорожает немысленно, а иной день насквозь базар пройдешь — ни кусмана. Которые теперь сами варят будто», спросила заквасочки и ушла с Анной Тарасовной в хату.

Виктория открыла глаза. Зонтик был передвинут и по-прежнему заслонял голову от солнца. Оно уже спускалось к лесу за реку. Петрусь, лежа на животе, наверно уже в двадцатый раз перечитывал Гулливера. Надо ему еще книжек раздобыть. В стороне Егорка сидел, обняв колени, глядел на реку, изредка подбрасывал сучья в огонь. Легко дышалось. Смотреть на Петруся можно без конца. Он живет с Гулливером, и все удивления, радости и беды отражаются на подвижном лице. Вот хмурятся четкие (материнские) брови, шевелятся губы (рот у него тоже материнский, не маленький, но хорошо очерченный), дышат ноздри, а глаза — отцовские, серые, в густой тени ресниц, умные. Где Николай Николаевич? Знает ли что-нибудь Анна Тарасовна? Как у нее хватает силы быть всегда ровной, веселой?.. Только один раз слышала ее ослабевший голос, видела застывшие глаза. Осенней ночью лежали с Настей на кошме, а рядом на полу и по низу печки светился сломанный четырехугольник окна. И что-то зашептались они о лунатиках. Вдруг в окно постучали. Анна Тарасовна сказала:

— Тихо. Я сама, — выглянула в окно. — То Мария с Яковом, — и вышла.

Она долго не возвращалась. Мальчики на печке и Настя с Викторией напряженно прислушивались к негромким голосам в сенях. Потом грохнула опять щеколда, Анна Тарасовна вошла, остановилась у двери, сказала тихо:

— Августа расстреляли.

На печке охнули, Настя вскочила:

— Что вы, мамо Ганна?..

— Якийсь подлюга выдал. — Анна Тарасовна пошла к кровати, в лунном свете промелькнуло ее замершее лицо.

— А кто это — Август? — спросила Виктория.

— Большой человек. Ленин до нас послал.

Наверное, мамо Ганна не скоро уснула, но утром, будто не было ночного известия, разбудил всех теплый певучий голос, и день пошел, как всегда, деятельно, дружно.

А каждую ночь, каждый день может прийти такое известие… Даже думать нельзя…

— Команда, ужинать! — позвала из окна Анна Тарасовна.

После ужина старшие мальчики понесли кому-то чистое белье. Петрусь читал на своем сеннике. Виктория возле Анны Тарасовны присматривала за костром под макитрой. Солнце садилось, и огонь стал ярче, уже не походил на тряпку.

— Про Настю что знаете? — и вдруг обожгла, уже будто затухшая, боль.

— Тогда, как уехала, с дороги письмо прислала. А больше не знаю. — Анна Тарасовна отжимала и бросала на плахту простиранные вещи. — Слышно — бьются они. Большая сила против них идет.

Виктория решилась:

— Анна Тарасовна, я еще тогда хотела… Настя уехала так неожиданно… Я хочу… Нужны ведь там сестры — перевязывать, лечить — я же могу.

Анна Тарасовна качала головой, Виктория заволновалась сильнее:

— Не обязательно, где Настя… Я понимаю — к ним далеко, не пробраться. Так все равно — к другим. Мне все равно куда…

— Ни, Витю, ни. То неподходяще…

Виктория перебила:

— Да почему же? В Москве в госпитале работала, право же, хорошо. И все на «весьма» сдала. Я умею, я могу… У меня руки, знаете…

— Не про то ж я, донечко. После тифу ты зовсим слабая. Яки ж то руки? Одна помеха с тебя получится. И к жизни той непривычная ты.

— Не могу больше так — ни при чем.

Анна Тарасовна сильным движением подняла корыто, слила грязную воду.

— В амбулаторию нашу рабочую, в больничную кассу пойдешь. — Снова закинула в корыто отжатое белье. — Там подходяще тебе. А поправишься, поглянем дале.

— Ну, это… Коля говорит: после тифа отъедаются скоро. И я постараюсь… — она осеклась.

Не столько по одежде — не он один носил белую апашку и широкий пояс, — по особенной легкости походки, свободе, близкой к развязности, издали узнала его. Анна Тарасовна повернулась за ее взглядом:

— То не Станислав Маркович?

— Не понимаю — случилось что-нибудь? Мчится…

Анна Тарасовна внимательно посмотрела на нее… «Осуждает! — Виктория покраснела. — Бесчувственная, неблагодарная. Ведь правда это. Что с собой сделать?» И вдруг подумала, что, если б уехать с партизанами, эта неотвратимая беда хоть отдалилась бы…

— Анна Тарасовна, я так хочу… Только никому не говорите… Это самое для меня подходящее дело — к партизанам. А поправлюсь быстро, буду стараться. И у них до холодов еще успею окрепнуть. Я так хочу… И, знаете, я уже сейчас — здесь у вас — как-то посильнела…

— Поправляйся — поглянем тоди.

— Что вы пропали? Я уже не знал, что думать!

— Я ведь написала, куда иду…

— Вам вообще нельзя пока… Доктор ей не позволил еще, Анна Тарасовна. Он должен быть вечером…

— Ну що ж теперь зробишь — вже пришла. Отдохнула, покушала. Помалу-потиху и до дому дойде. — Анна Тарасовна говорила примирительно, и все-таки чем-то она недовольна.

— А вдруг ей станет плохо по дороге?

Виктория не успела возразить.

— Витя разве к чужим пришла? — Петрусь очень вежливо спросил, но ирония сквозила. — Разве Коля с Егоркой плохие провожатые?

Станислав Маркович виновато рассмеялся:

— Я не знал, дома ли они. И… очень уж тяжело болела Виктория. Не могу не беспокоиться. — Он сел около Петруся и стал рассказывать, что газеты хоть и раздувают, но положение на юге тяжелое. Царицын если еще и не взят белыми, то вряд ли его удастся отстоять. Под Питером положение остается грозным. Только Сибирь вся вздыбилась против «Толчака», и Красная Армия уже подходит к Челябинску.

Челябинск — это очень еще далеко. Сколько ждать? И может быть, папа на другом фронте?

Пора уже было домой — придет доктор, — но отчаянно не хотелось идти. Не хотелось, чтобы Станислав Маркович сказал, что пора идти, и все-таки тянула, и дотянула, пока он поднялся:

— Как ни хорошо здесь у Анны Тарасовны, а нам надо…

Да, уже надо было идти, и сказал он осторожно, деликатно, но все в ней затопорщилось:

— И зачем сегодня мне доктор? Здорова я.

— Ну, ну! Може, он яке снадобье напишет, чтобы силу быстрейше нагуляла.

А во взгляде Анны Тарасовны Виктории почудилось: «Да что же с тобой?» Так бывало смотрела тетя Мариша, если огорчалась поступком Виктории.

Промолчали всю длинную дорогу. Только Станислав Маркович время от времени спрашивал:

— Не устали? Может, передохнем? — А уже около дома с чего-то начал про оперетту: — Без Лидии Ивановны пожар полнейший. Хорошая публика совсем не ходит. В зале одни военные, больше половины пьяных, вламываются без билетов… — И неожиданно, когда свернули от реки в переулок, сказал: — С утра вертится какая-то строка: «Разве кто-нибудь знает, откуда приходит к нам счастье?»

Она не ответила. Во всем, что он говорил и как говорил, и даже как молчал, ей слышалось: «Без вас нет жизни. Но я ничего не требую. Терпеливо жду».

Неблагодарная, эгоистка — все так и есть. Анна Тарасовна вспоминает, конечно, как он из реки спас… И этот тиф… Неблагодарная. Что мне делать, тетя Мариша? Ведь я же благодарна ему. Очень благодарна. Что я должна сделать?

Ефим Карпович выглянул из кладовушки:

— От доктора присылали: он завтра, однако, с утречка придет.

— Ну, какая досада! Я бы осталась у Анны Тарасовны.

Станислав Маркович протянул:

— Да-а-а, — и уже в ее комнате сказал: — Я бы предпочел ночевать дома, но…

Как понять? Считает ее комнату домом? Или думает, что должен здесь ночевать, а не у себя?..

— Что такое? А почему не дома?

— Две ночи уже мотаюсь по знакомым. Меня ищут как дезертира. Когда приходили, хозяйка догадалась, сказала: в отъезде… Я попрошу чайку? Мне еще успеть к перестановке в театр… — Он быстро вышел из комнаты.

Предложить ночевать здесь? Но сам говорил, что хозяйка из себя выходила даже во время тифа, и, если б не Ефим Карпович… Конечно, возмущение Ираиды — чушь, но… Диван так и не вынесли, и аисты в углу… Что же делать?

— Кипит-бурлит. Давайте заваривать. Пить хочу зверски. — Он поставил самовар, прошелся по комнате. — Беляши ел жирнющие и рыбу соленую. Из театра придется уходить. Во-первых: могут изловить; во-вторых: жалованье уже никто не платит, а сборы нищенские…

— Почему сразу не сказали мне? Что-то надо сделать?

— Ровно ничего. Потому и не говорил. Не попасться, и все… Меня сейчас сильнее заботит — куда идти работать? Где бы не на виду устроиться… В маляры или в грузчики? Или в няни — есть в газете: «Требуется».

Она молча резала калач, наливала чай, а он то шутя, то всерьез перебирал подходящие и неподходящие заработки и вдруг, так же наполовину шутя, сказал:

— А знаете, мне думается, не прощальное ли это благодеяние Нектария? Не его ли указующий перст? Иначе как бы до меня докопались в этом бедламе? Других «дезертиров» не трогают же. А он, вероятно, решил воздействовать на вас.

За легкостью тона ей слышалось: «Мы, конечно, связаны крепко, потому Нектарий выбрал такой ход. Но ради вас я готов на все. Готов был утонуть, заразиться тифом. И новой опасности я не придаю никакого значения». И она вдруг возразила:

— Почему обязательно тут Нектарий?

Он мельком глянул на нее и рассмеялся:

— А действительно — почему? Придет же глупость в не очень глупую башку. Ну, аллах с ним. Самое главное сейчас, чтобы вы окрепли до начала в университете. Надо вас кормить — усиленное питание, выражаясь вашим профессиональным… — Взгляд у него стал ясный, мягкий, как у его сестры на портрете.

— Окрепну, не беспокойтесь. Я же сама хочу.

— Я отвечаю перед Кириллом Николаевичем. Потому и себя берегу. А то, аллах с ним, пошел бы в армию и занимался бы агитацией внутри — тоже дело.

— А сейчас у вас есть… дело?

— Кое-что. — Он посмотрел на часы. — Надо прийти к самой перестановке — не раньше! — и сразу удрать. Я вам не мешаю? Вот когда придете в нормальный вид и вернется с дач оставшаяся буржуазия, хорошо бы вам урок необременительный.

— Нет, не хочу, противно.

— Но какой-то заработок — на золотинки долго не проживете. А на случай, если меня…

— Я пойду в амбулаторию… в больничную кассу.

— Это… от Анны Тарасовны? — Он помолчал. — Ну что ж… Только будьте осторожны. Ради дела, ради Кирилла Николаевича и… чуть-чуть по дружбе — для меня. Ведь вы знаете, что такое больничная касса? — Взглянул на часы. — Еще успею коротенько…

Он рассказывал интересно. А самое главное, оказалось, что больничная касса — это не только медицина и заработок.

— Итак, первое: надо окрепнуть, Виктория, милая. Простите меня, но я очень боялся, что сегодняшняя экскурсия… простите. Давайте же все — педантично, lege artis,^[22] чтобы скорей поправиться…

Во взгляде его была глубокая нежность, тревога. Перед этим Станиславом Марковичем — благородным, искренним, любящим самоотверженно — особенно подлой выступала собственная неблагодарность, нечестность. Жег стыд — без конца брать и не отдавать. И еще будто обманывать. Долго вытирала вымытую чашку, наконец собралась:

— Станислав Маркович, вы ведь знаете, что я не люблю… то есть так… то есть люблю не так…

— Не трудитесь объяснять — понимаю отлично.

Она продолжала вытирать сухую чашку:

— И все-таки вы хотели бы, чтоб я вышла за вас?..

Он закусил губу, опустил взгляд. Лицо его темнело, краснело:

— Хотел бы.

Она все терла чашку и повторяла то, чем не раз уже старалась успокоить себя: «Я же привыкла к нему… По существу мало изменится. Так же учиться… Буду работать… Я ведь привыкла…» — и чувствовала, что все так и не так.

— Считаете подлецом? Знаю, что не любите, и все-таки?.. Да? — Голос срывался: — Вы полюбите. Я добьюсь. Мне без вас нет пути. Нет жизни. Без вас я действительно стану подлецом. А с вами… Вы будете счастливы. Вы полюбите меня, я добьюсь. Я не могу без вас. Беречь вас, работать для вас…

Она вдруг перестала понимать, что он говорит, с силой терла чашку, будто старалась протереть насквозь. Все отчетливей становилось, что выхода нет. Обязана.

— Хорошо. — И, вдруг совершенно охрипнув, еле выговорила: — Я выйду за вас. — Зажмурилась и нагнула голову от страха, что поцелует.

Он не шелохнулся, очень тихо сказал:

— Спасибо. Спасибо. Вы будете счастливы, клянусь. — Почти на ходу поцеловал ее руку, у двери остановился: — «Разве кто-нибудь знает, откуда приходит к нам счастье?» — И ушел.

Она смотрела на дверь и тёрла чашку. Комната качнулась, ослабли ноги. Она хотела сесть, скользнула по краю кресла на пол. Чашка скатилась с колен.

А откуда приходит несчастье?

Глава XVI

Эсфирь Борисовна сказала сердито:

— Иди уж, иди. Без тебя не управлюсь!

Виктория продолжала расставлять полученные лекарства:

— А вдруг не управитесь! Или еще со стремянки…

Обе засмеялись.

— Ох ты, ядовитая девчонка!

— От вас научилась.

— Зубов не заговаривай, а то силком выброшу.

— Вы можете.

— Уходи!

— Ухожу. — Виктория проворно скинула халат.

На улице перебежала на солнечную сторону, оглянулась на невзрачный двухэтажный домишко. С первой минуты здесь почувствовала себя нужной. Пришла, как сказала ей Анна Тарасовна, под вечер, поднялась во второй этаж, постучала в дверь направо от площадки. Вместо ожидаемого «Войдите!» услышала:

— Спасите, падаю! — и смех.

У шкафа, высоко на стремянке, Эсфирь Борисовна, скрючившись, обнимала одной рукой разъезжавшуюся лестницу, в другой держала большую стеклянную банку. Виктория крепко схватила обе стороны стремянки, и Эсфирь Борисовна благополучно спустилась.

— Ведь знала, что веревка ненадежная, а тут из головы вон. Ну, здравствуйте, избавительница. Вы от Анны Тарасовны? Рада, очень ждала вас. Одна — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Сил-то не поднабралась еще? Приходите пока знакомиться.

Она долго пробыла тогда в амбулатории. Помогла Эсфири Борисовне убрать и приготовить нужное к завтрашнему приему. Разбиралась в содержимом аптечных шкафов и в тетради назначений. Рассказывала о своем опыте в московском госпитале, об университете и приглядывалась к Эсфири Борисовне. Сероватая бледность, темные круги у глаз, худоба и сутулость создавали впечатление крайней болезненности, но взгляд, смех, легкие движения тут же разрушали это впечатление.

В тот день перестала качаться земля под ногами, ушла бессонница, и Виктория стала быстро крепнуть. Все лучшее теперь сосредоточилось в амбулатории, жизнь началась здесь.

Эсфирь Борисовна не просто понравилась, она была всегда неожиданна, казалось, ее невозможно узнать до конца. Больные любили ее, верили без оглядки, с каждым она говорила по-разному: терпеливо, и ласково, и шутливо, и строго. И не всегда она была понятна. Вдруг закричала на пожилого рабочего:

— Только и думать, где да что стукнуло, где кольнуло, где заболело, — бог знает что придумать можно. И слушать вас не хочу.

Виктория растерялась. Разве можно так кричать на умирающего? Ведь сама вчера сказала: жить ему считанные дни. Оглянулась и увидела успокоенное, пожалуй чуть смущенное, лицо больного.

На Викторию она тоже могла прикрикнуть, обидно язвила, а то до слез трогала глубокой грустной нежностью. Она светилась талантом, ее чутье, человеческое и профессиональное, восхищало. С ней, фельдшерицей, в трудных случаях советовались врачи. Виктории она доверяла, объясняла скупо — думай сама! — жестко требовала. И не было дня, чтобы она не задала задачу, не заставила бы поломать голову. Виктория понимала, что попала в отличную школу, старалась ничего не упустить. Эсфирь Борисовна учила массажу, — болели пальцы, руки, плечи, спина, но даже приятной казалась эта боль. Процесс лечения, то есть борьба с болезнью, самое интересное, важное… Мокнущая экзема, гнойные раны, абсцессы иногда мучают до тошноты. Но человеческие глаза ждут. И, как было в анатомичке, едва заставишь себя прикоснуться к страшному — отвращение отступает и самая грязная, неприятная работа уже — ничего… Главное — победить, помочь до конца, хотя удается это далеко не всегда.

Каждый день было над чем потрудиться и подумать. И каждый день уносила домой пакетик бинтов, а когда накапливала их много, отправлялась на Кирпичную и брала на всякий случай костюм матери «для переделки портному».

Все шло от Эсфири Борисовны. Уже на шестой день работы она сказала:

— Будешь завтра с Осипом Ивановичем прием вести.

Осип Иванович Лагутин (его еще Татьяна Сергеевна хвалила!) — хирург, приват-доцент, работает в университетской клинике и лекции читает. И, вот уж действительно удача, он взял ее сестрой к себе в клинику, то есть теперь — госпиталь. Конечно, Эсфирь Борисовну ни за что бросать нельзя, нужно успевать. Пока в госпитале только ночные дежурства. Первые были вместе с Лагутиным, сегодня уже, можно сказать, одна. Жутковато. Где-то будет дежурный врач, но… жутковато.

В отделении сто шесть раненых. И этот генерал. Правда, он не капризный (офицерская палата хуже!), но очень больной и, вообще, на особом положении. Послеоперационных не будет сегодня — не операционный день, но тяжелых — трое солдат, один офицер и генерал этот. Почему он все разговаривает, разговаривает? Лагутин думает, что нельзя его оперировать — сердце никудышное, цирроз печени. Жалко больше его жену — славная, такая растерянная. И генерала жалко, но молоденького Гатаулина… Осип Иванович говорит, что может выжить, но вряд ли. Ранение как у Пушкина, а пока везли — сепсис. Ох, жалко, даже физически больно за него.

— Надо, милая, привыкать. Работать скрупулезно и страстно, а вот это самое «жалко» — в сундучек на замочек.

Она спросила:

— А вы так умеете?

Лагутин засмеялся:

— Учить — легче. Нет, иногда удается. — Посмотрел на нее критически. — Вы хорошо подумайте: женщине хирургом — тяжеловато. И сердце нежней нашего. А потом: что это за цыплячьи лапки? — он пощупал ее руку выше кисти. — Мясо нарастить надо. Сила нужна, сила, крепость в каждом пальце.

Он почти так же нравится ей, как Эсфирь Борисовна, хотя более разных не представишь. Всегда ровный, добродушный, лицо широкое, улыбчивое, коренастый здоровила. А пальцы короткие, толстые, но такие ловкие — прямо тут же видишь, как вытягиваются и худеют, когда нужно.

Почему-то жальче всех Гатаулина…

Успевать бы все. Еще университет начинается. Придется много пропускать. Лишь бы не Дружинина. Эсфирь Борисовна отпустит, да стыдно — уж очень она устает. И в анатомку надо успевать. А холодновато уже. В Москве иногда весь сентябрь без пальто ходили. Куда ж моя Ольга поступила? Собиралась на историко-филологический, а может, передумала. О ком ни вспомнишь — больно. Листья желтеют, пожухла трава. Третья зима подступает. А уезжала так легко: «Зима пролетит, и — приеду!» Третья. И каждая хуже предыдущей.

Неужели это случится?

Приснилось, что пришел и сказал: «Не надо. Вы не любите. Я не буду счастлив». И такое залило счастье! И все ждется — вдруг и не во сне скажет? Нет. Все. И так уж извела его и себя. Всю жизнь не забудешь эти четыре дня и четыре ночи. Ночью нападал ужас и жалость к себе, и утром торопилась сказать: «Не могу». Он ничего не отвечал, только старел на глазах. К вечеру замучивала жалость к нему, стыд за свою неблагодарность: «Простите. Я обещаю вам…» Четыре ночи, четыре дня. Все. Решила, и нечего думать. Он хороший. Очень хороший. Не упрекал, не уговаривал, так же заботился. Он благородный. А тот, второй, в нем совсем не виден стал. Все. Решила, и — все.

Приятно опять в университет, хочется Руфу увидеть — она не застала меня. Сергей сказал: «На убой девчонки с домашних хлебов прикатили». Он тоже на своей «кондиции» подкормился, слава богу. Меня назвал изголодавшимся комаром. Конечно, худая еще — не в норме, но слабости уже и следов нет.

Красивый университет. И здание, и парк вокруг, и всегда идешь сюда солнцу навстречу.

В вестибюле привычная толчея, галдеж. Вот светлеет знакомая вихрастая голова.

— Сережа!

— Я вас жду — новость слыхали? Дружинин отстранен от преподавания.

— Что-о?

— «Политически неприемлем». Декан сказал: «По слухам, профессор прятал у себя большевика».

— Как же мы?..

— Решили протестовать. Пойдем.

В конце коридора столпились медики. Виктория мимоходом поцеловала Руфу. На широком подоконнике Наташа — черный ежик после тифа — и Ваня Котов писали на развернутых листках из тетради вершковыми буквами: «Все на сходку!», и мелко ниже: «Сейчас!!!! В математическом корпусе…»

Виктория спросила:

— Ну, и что будет?

Ей ответили хором:

— Протестовать!

— А это поможет?..

Наташа обернулась:

— Ваше предложение?

— К ректору… В Омск писать.

— Это само собой.

По пути Наташа спросила:

— Хотите выступить?

— За Дружинина — конечно. Только я…

— Без «только». Будете говорить.

Собирались медленно. Заглядывали в аудиторию и оставались в коридоре у двери. С марта месяца, после смерти Георгия Рамишвили, даже факультетских собраний не было, а о больших сходках и думать забыли. У двери всё толпились боязливые, и вдруг подошли юристы и с ходу увлекли их за собой. Наташа сказала повелительно:

— Виктория, начинайте. Значит: протест министру, просите у всех факультетов поддержки. Без всякой политики и без слова «товарищи».

Виктория никогда не выступала на собраниях. Еле попадая ногами на ступени, поднялась к кафедре. В аудитории пустовато, и от этого кажешься себе еще нелепее… Почувствовала, что багровеет. Глухим басом бестолково начала рассказывать об отстранении Дружинина и тут представила себе, как вместо него придет читать лекцию дотошный и нудный Петух. А старик дома один, без привычного дела… И без жалованья, без денег, — он же не буржуй!

— Мы, медики, теряем лучшего профессора по основному для нас предмету. Нам невозможно без него, невозможно — понимаете? — Чуть не сорвалось «товарищи». — Понимаете? Такая потеря — просто беда, тупик. Мы пишем протест в Омск, министру просвещения. И просим вас… — «Только не «товарищи»!» — наших сотоварищей по университету: математиков, юристов, естественников — поддержите, присоединитесь к нашему протесту. Мы просим вас… — запнулась, протянула руки к аудитории, — дорогие друзья!

— Поддерживаем! Присоединяемся! — раздалось несколько голосов, и довольно дружно захлопали в зале. И никто не засмеялся, когда она оступилась и чуть не упала.

Волнение от своей речи мешало слушать выступавших вслед за ней, понимала только, что все отстаивали Дружинина, возмущались произволом и что аудитория настроена сочувственно. Вышла Наташа, заговорила звучно, четко, с обычной своей иронической интонацией:

— Мы — желторотые, несмышленыши, но старшие курсы говорят, что даже при царях такого не бывало. А у нас ведь, кажется, демократия? Как так можно уволить крупного ученого только по слухам о его неблагонадежности? «Прятал известного революционера». А революционера-то не нашли. Ни у Дружинина, и нигде. Но, по слухам, сей «известный революционер» прибыл из Москвы и знаком с Дружининым. А доказательства «преступления»? Господа юристы, разберитесь.

Засмеялись, зааплодировали, и Виктория увидела, что народу поднабралось. Кто-то сзади спросил:

— Кто это?

Ответила:

— Наша Гаева, медичка.

— Может студенчество допустить тупую расправу с большим ученым, честным и благородным человеком? Нельзя молчать, когда попирается элементарная справедливость.

Зал будто вздохнул. Все понимали, что буйствовать, как прошлой осенью, уже нельзя.

— Дикий произвол, унижение человека, науки, удушение культуры. Мы не смеем молчать. Это предательство. Вспомним любимого нашего товарища Георгия Рамишвили…

Зал будто взорвался — его действительно любили, — закричали, захлопали, звонкий тенор запел «Вы жертвою пали», и песня разлилась щемяще и торжественно. Пели не все, но никто не мешал и не уходил. От двери пробился к Сереже рыженький Ваня Котов, что-то говорил, тараща глаза, показывал на окна. Сережа рванулся к кафедре, замахал длинными руками, останавливая песню:

— Расходитесь! Сейчас же! Университет окружили казаки! На улицу не выходите.

В окна было видно, что в университетском саду цепью стояли конные. Офицеры объезжали цепь, сминая кусты, куртины.

Пристроились в химическом кабинете, составили протест министру, поговорили о лете, о том, что надо навестить Дружинина.

Прошло часа два. Оцепление сняли, но несколько конных еще гарцевало по саду. Решили, что можно и по домам.

В вестибюле, опираясь подбородком на саблю, сидел усатый офицер, осматривал проходивших ехидным глазом и мычал какой-то неопределенный мотив.

— «Боже царя храни» напоминает, — сказала Наташа.

Нарочно громко смеясь, шли мимо конных, на улице простились. С Наташей ушла Руфа, ей поручили переписать протест красивым почерком, но сначала показать Раисе Николаевне.

Виктория и Сережа спускались вниз по Почтовой. Она оглянулась — не идет ли кто сзади.

— Здорово изменился университет с прошлого года. Помните, как вольно разговаривали первое время? А потом…

— А Елену Бержишко помните?

— Это уже позднее… Но… Вот как раз, когда арестовали Елену, большинство было против большевиков, а сейчас?

— Перемена резкая, но далеко не все — за большевиков.

— Нет, конечно. Главное, уже против Колчака, против иностранцев… И совсем другая… другое… воздух другой в аудитории. Всем же мерзко.

— Да, Наташу как слушали…

— О-о, Наташа! В ней такая сила, страсть, заразительность…

Лицо Сережи вдруг поскучнело, он сказал небрежно:

— Наши дороги разошлись. Вас встречают. Оревуар. — И быстро пошел на другую сторону улицы.

От моста поднимался Станислав.

Сначала было интересно, сейчас только неистовое волнение генерала заставляло иногда прислушаться:

— Неужели союзники сознательно помогают развалить великую Россию? Их ждали как друзей, они пришли торгашами. Русское золото пудами уходит за поставки оружия и снаряжения. Веселый Жанен занят лишь собой, Нокс злобствует, говорит: «Все в результате попадает красным». Авантюризм и безголовье, засилье честолюбцев, нравственная гниль! Все валится, резервы исчерпаны. Все изжито, растрачено, все горит. Опоры в населении нет, даже районы, где будто спокойно, пугают стиснутой ненавистью. О, если б вовремя обратили внимание на мелкие восстания, Сибирь не охватила бы тяжкая болезнь внутренних фронтов.

Виктория не понимала, зачем он ей это втолковывает. Дышит с трудом, сухой слабый голос то и дело срывается, а говорит все об одном и том же. Генерал вдруг воскликнул с отчаянной тоской:

— Как я завидую красным! Во главе их правительства и армий — решительные люди. У них появилась дисциплина. Их лозунги, хоть и преступны, захватывают народ.

В прошлое дежурство утром, когда мерила температуру, «ходячий» Онучин, любимец палаты, горячо и сумбурно убеждал Коробова, что не могут большевики брать с крестьянина аренду, не та у них программа.

Степенный костромич сомневался:

— А с чего же государство жить будет, коли все отдаст за так? Содержать себя надо?

— Кого содержать, если «кто не работает — тот не ест?» — сердито сказал Лисин — молодой, красивый, а нога по бедро ампутирована, болит.

Онучин подхватил:

— Хочешь есть — работай. Содержи себя сам.

— Погоди, не накидывайся. Но государство-то, оно… Ну, ты вот, — Коробов обратился к Лисину, — свое на заводе сработал. А кто те жалованье положит без хозяина? Одежу, харчи — на что купишь?

Онучин, смеясь, ответил:

— Государство положит!

— А где, куда к нему за жалованьем — в самую в Москву?

Виктория не выдержала:

— Управляющий какой-нибудь на заводе…

Коробов удовлетворенно согласился:

— Управляющий. Хозяин — другим словом. И мы этих управляющих видали: аренду подай.

— Не станет рабоче-крестьянская власть крестьянина душить. — Лисин поморщился и закрыл глаза.

— Все должно быть по справедливости. — И замолчала, — ведь у самой в голове такой же винегрет, как и у Коробова. — Я вам в другой раз объясню, — и подошла взять у Лисина термометр.

— Замириться бы, а там уж как бог даст.

Замириться… Теперь уж не замириться. Все о земле, о фабриках спросила у Станислава, и будто все поняла. Но объяснить Коробову, наверное, не сумела бы. Сегодня, конечно, этот разговор не возобновлялся. Тогда дежурил Осип Иванович, а сегодняшний дежурный — не то. Никто ничего не говорил о нем, но все понимали.

Он приказал Виктории:

— Выполните назначения, и от его превосходительства — никуда.

Конечно, уходила — и Гатаулина посмотреть, и корнета с черепным ранением. А генерал все подсчитывал, сколько военного снаряжения, лошадей, зерна, гречневой крупы досталось красным в Уфе, Челябинске, Перми, Екатеринбурге…

— Хаос, своеволие и безудержная атаманщина погубили белое дело. Я все предвидел, все.

Который раз уже он повторяет это!

— А почему вы предвидели? — спросила потому, что надоело слушать все те же пространные разборы ошибок белой власти.

А генерал повернулся, будто не знал, что она сидит у его постели, и не к ней был обращен длинный монолог. И должно быть, правда — не ей предназначались его мучительные раздумья, а кому-то, перед кем хотел оправдаться, но уже не мог.

— Почему предвидел?

Генерал смотрел на нее, и она рассматривала узкое, с запавшими щеками, темно-желтое лицо: заострившийся нос, рот волевой, четкий, и такая пронизывающая тоска в глазах. Вот умный, знающий, честный, любит Россию, в общем хороший человек…

— Почему предвидел? Да потому, что нельзя победить без идеи. Ясной, понятной народу идеи. Народ не может идти за миражем Учредительного собрания. А большевики сказали: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Народу нужна вера — в бога, в царя, в большевиков — в идею! Власть должна быть сильной, полезной, нужной народу. На одной военной силе… Да и ее-то нет…

Виктория подумала, что надо сменить ему грелку и по пути взглянуть, что там с тяжелыми…

— Сестрица, офицерик кончается, однако…

Она обогнала пожилую сиделку, на ходу сказала:

— Кислород, и бегите за врачом. — «Надо ж было сидеть у генерала!»

Раненый хрипел, полуприкрытые глаза закатились, пульс терялся. Стволовой участок. «Захватит дыхательный центр, — сказал Осип Иванович, — тогда все».

Давала кислород, хотя понимала — не помочь уже, все-таки надеялась. Старалась закрыть собой умирающего от его соседа, тоже молодого, с черепным ранением, без речи.

— Идите к его превосходительству. — Сухие недобрые пальцы искали пульс на повисшей руке.

Ответила шепотом:

— Он позвонит, если надо.

Сухие пальцы повернуликраник у воронки:

— Бесполезно. Оставьте. Идите.

Она открыла краник:

— Он жив еще…

— Вы в уме?!

Сзади замычал немой. Враг в белом халате резко повернулся, громко простучали каблуки.

Ходячие раненые помогли унести из палаты умершего. Виктория прошла к Гатаулину. Он был в сознании, хотя от него, как от горячей печки, исходил жар. Обтерла запекшийся рот.

— Очин мама жал, когда помру.

— Не помрете. Вам уже лучше.

Чуть усмехнулись сухие губы:

— Очин болшой огон в живот.

— Это хорошо. Значит, заживает.

Лагутин из себя выходит: «Как еще несовершенна антисептика!» А сегодня сказал: «Попробовать бы шампанское ему». Надо попросить Ефима Карповича.

— Воды или морсу? Надо больше пить. Почему не пьете морс? Он полезнее.

— Очин губа кусает.

Осторожно смазала вазелином губы, осторожно, как ребенка, поила, чтоб не смачивать их, чтоб не «кусало» от морса.

— Хватит с молодыми развлекаться. Идите на свое место.

Дать бы по физиономии. Ответила спокойно:

— Я знаю свое место и обязанности. А вы наших больных не знаете, — и посмотрела прямо в глаза, высокомерные и насмешливые. Зверь. «Не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем». Зверь.

Он пожал плечами:

— С таким характером лезут в медицину! — и опять застучал каблуками.

Тянулась тревожная ночь. Должно быть, на фронте смерть привычней, поражает слабее, — раненые плохо спали. Она металась из генеральского изолятора в палаты и обратно. Поила Гатаулина, он сказал:

— Рука твой как у мама мой.

Перебинтовала немного — он срывал повязку — и вдруг впервые представила другое лицо — помертвевшее, на земле, и Настю над ним… Нет, нельзя! Обошла тихонько палаты, разбудила задремавшую сиделку. И опять не слушала надоевшие подсчеты снаряжения, что досталось красным в Тюмени и в Орске… Двадцать три всего было корнету, где-нибудь мать ждет не дождется…

Генерал вдруг замолчал. Повернулась со страхом и растерялась, потому что он смотрел внимательно и участливо:

— Вы устали. Осунулись даже. Милая хрупкая девочка. Скоро придет жена. Ночью я не могу ей позволить — она нездорова, немолода уже… Какая страшная жизнь, сколько страданий, жертв, и ради чего? Россия все равно придет к абсолютизму. Совдеп при нашей дремучей безграмотности… — и уже опять забыл о Виктории, и снова перебирал ошибки белой власти…

Снимала халат, одевалась и проверяла в уме, все ли толком передала сменившей сестре, все ли рассказала Осипу Ивановичу. Он посоветовал зайти к Дружинину — «тяжко ведь старику». Как еще повернется дело? Дойдет ли к министру протест? И кому там сейчас до каких-то студентов, когда «все валится, все изжито, растрачено, — все горит».

Холодно как. Или от бессонной ночи? — Остановилась. — Нет, солнце уже не то. А парк хорош и осенью. И главное здание красивое. И вдруг вынырнуло загнанное вглубь на работе: значит, — сосчитала зачем-то по пальцам, — девять дней. Почему назвала десятое? А не пятнадцатое? И не… Нечего считать дни. Он болтается где-то по знакомым, чтобы не арестовали, ходит разгружать баржи, похудел, почернел. Вчера перевязывала ему руку — рассадил об какую-то железину. Храбрится: «Втянусь, я же спортсмен. Заработок терпимый. Правда, ненадолго — сезон к концу. Ну, там будет видно».

Будет видно. И нечего бессмысленно считать дни, как этот генерал трофеи красных.

Улица шла вниз и с горы открывалась глазам далеко. Виктория удивилась, что не видит еще Станислава Марковича — он хотел встретить. «Нет, у меня арестовать его не могли. Может, рука загноилась, заражение?.. Я все сделала правильно». Она пошла быстрее, напряженнее вглядывалась в идущих, — нет, его не видно. Что-нибудь случилось. Скорей. Даже не мысли, а как будто внутренние толчки бросали то в тревогу и жалость, то будто в облегчение — и сразу в жар вины и стыда. Нет, ничем не обидела вчера: перевязывала руку и рассказывала об университете. Он сказал:

— Мерзавцы. Может быть, не надо было вам на сходке… Такое время…

— Что ж мне — за других прятаться? — «Нет, не грубо ответила!»

— Верно. Верно. Просто я хотел бы уберечь вас от огорчений. Но…

Она усмехнулась:

— Не такое время.

Потом обедали (надо с Ираидой расставаться — дерет немилосердно!), он, чтобы развлечь ее, читал слепые коричневые газеты:

— «В Скотланд-Ярд доставили документы, указывающие на попытку большевиков установить в Лондоне Советское правительство». «По сведениям генерала, бежавшего из Советской России, между Москвой и Берлином происходит оживленное сообщение по телеграфу. Немецкий генеральный штаб, немецкие офицеры стоят во главе Красной Армии», Какое убогое воображение! — Мимоходом сказал: — Юденич к Питеру все ближе, — и тут же: — Ложитесь отдохнуть, у вас ведь ночное дежурство.

Не стала спорить, легла и даже глаза прикрыла. (Не разойтись бы здесь в базарной толкучке!) Он пристроился с газетами на диване и, кажется, уснул. Потом ужинали. Опять — об университете, о Дружинине, опять читал, что «Черчилл заявил в Палате общин о прекращении помощи Деникину в конце финансового года». Долго смотрел на нее:

— Ну что с вами делать! Ужас до чего худенькая, бледненькая…

— Я чувствую себя прекрасно.

Он покачал головой, будто говоря: «Сомневаюсь».

— Если б я не был «дезертиром»… А так — опора ненадежная.

Он думает только о ней.

— Кстати, ночуйте сегодня здесь. Я ведь ухожу.

Он как-то жалко улыбнулся:

— Спасибо. — И закрылся газетой.

Что тянуть? Все равно должна.

— Надо вам… вообще здесь… жить.

Он опустил газету. Она боялась увидеть замученное, как в те четыре дня, постаревшее лицо, начала убирать посуду:

— Все ведь решено уже. — И услышала, как жестко это прозвучало, повторила тихо: — Уже решено.

Он долго молчал. Чувствовала, что следит за ее движениями и ждет, но ничего не могла сказать больше. Он сложил газету, разгладил на коленях.

— Вы сами назначьте день…

Чем ближе к дому, тем тревожнее. По коридору уже бегом. Рванула дверь. Станислав без куртки, Сережа, Руфа в слезах.

— Что еще?

— Наташу, — Руфа всхлипнула, — арестовали! — и заплакала громко.

Виктория стояла. Станислав Маркович и Сережа сказали одновременно:

— Раздевайтесь же.

Замотала головой:

— Я к Раисе Николаевне.

Голова закружилась: надо бы что-нибудь съесть.

— Нет, нет! — крикнула Руфа. — Она не позволила, казала: ни за что!

Кто-то снял с нее пальто, и Виктория села против Руфы:

— Ну, рассказывай же.

Глава XVII

Здесь, мимо кладбища, по Вокзальной, мимо избушек на курьих ножках, ходили с Наташей к Татьяне Сергеевне в ту далекую первую зиму. Дурачились, бросались кусками тонкого наста и просто горстями снега, конечно спорили о политике и об этике, замолкали от красоты и силы здешней зимы. Разная бывала погода, но чаще солнечная, и, куда ни глянешь, — ослепительные горы и равнины с яркими голубыми тенями.

Последний раз бежала к Татьяне Сергеевне одна в такие же, как сейчас, октябрьские сумерки. Год.

Потом, почти ночью, после метели, провожала Лешу до этих самых Красных казарм. Такой же падал ленивый снежок, и морозец стоял легкий, как сейчас. Весной ходила по этой дороге на кладбище.

Не думала раньше, не чувствовала, что так накрепко привязалась к Наташе, что так потускнеет без нее все. Даже лучше, что из университета выгнали. А тогда прямо взбесилась. Сережа пришел тоже бешеный, сказал медленно, рубя слова:

— Нас всех, кто выступал на сходке, из университета уволили.

Она закричала, как от физического насилия:

— Негодяи! Телеграмму министру… сейчас же… Черт знает! Негодяи! Дружинина отстранили, Наташу арестовали, нас…

И Сережа кричал с ней вместе:

— Мы же, черт их возьми, лучшие студенты курса! Давайте писать телеграмму.

А Станислав сказал:

— Министра ваша телеграмма не взволнует. Подумаешь — уволили шестерых «красных» студентов. А вам она может боком выйти.

Виктория сразу поняла его.

Странно повернулось у нее со Станиславом Марковичем. Все стало по-другому.

В день ареста Наташи, когда Руфа и Сережа ушли, она сидела, как парализованная. Станислав Маркович сказал:

— Давайте завтракать. Да. Надо. Кусок в горло не лезет, а надо сейчас нам, кто на воле, особенно беречь силы, здоровье. Много еще предстоит. Распоясались они напоследок.

Она заставила себя есть, как Лагутин учил… Стала рассказывать о дежурстве, о генерале, и увидела, что Станислав хотя смотрит на нее, но не слушает.

— Вы… о Наташе?

— И о нас с вами.

Она насторожилась.

— Понимаете, венчаться в церкви…

— Не собиралась вовсе. Выставляться напоказ…

— Конечно, привлекать внимание… А без венчанья… Вы даже не представляете, как шпионит ваша Ираида…

— Обращать внимание на эту…

— Приходится сейчас. Я нарочно оставил утром дверь Нараспашку, зашла будто бы самовар взять: «Где же Виктория Кирилловна? — все обшарила глазами. — Ах, на службе! Ночью, бедняжка. Ехала бы уж к маменьке».

— Злыдня, мещанка, сплетница…

— Она может причинить уйму неприятностей — гнусных, отвратительных. Ведь вас уже не защитит Нектарий. Кстати, я сказал, что вы скоро уедете. Я не могу допустить, чтобы вас поливали помоями…

Только тут она поняла, что значат его слова, но не поверила. Взглянула ему в глаза. Он смотрел открыто, серьезно и нежно.

— Так… как же?

— И незачем привлекать внимание «революционным» поступком — без церкви…

— Так как же? — Почувствовала, что прорывается радость, нахмурилась: — Как же нам быть?

И сейчас больно вспомнить, как он улыбнулся чуть иронически и ужасно невесело:

— Мне кажется, вам не слишком трудно отложить. А я ждал столько…

Бог знает что толкнуло, только обняла его, присела на ручку кресла, как бывало к отцу, прижалась и заплакала, разрыдалась.

— Что, милая? Милая, что? — Он обхватил ее, притянул к себе, и они оказались тесно рядом в кресле. Она долго плакала, никак было не сдержаться. Он все спрашивал:

— Милая, о чем? Витюша, о чем?

И себе не могла ответить. Все, что загнала в самые глубокие глубины, все, что не выплакала, вдруг освободилось:

— Наташа… И в клинике… И все что-то страшно… И маму никак не пойму…

Наконец она успокоилась, но осталась сидеть в кресле, прислонясь к нему и чувствуя его крепкую руку. Говорили, как всегда, о переменах на фронте, о партизанах, об отце. И о том, что надо попросить хозяина достать Станиславу брезентовые рукавицы. Потом перевязала ему руку. Все пошло как всегда, кроме того, что ей было свободно, тепло. Куда делась петля на шее, давящий долг? Ведь он же не отказался от нее совсем? А что-то повернулось. И вот уже больше месяца легко с ним и… дружно.

Сегодня боялась, что он будет беспокоиться за нее, но все сложилась удачно. Убирала лекарства после приема, Эсфирь Борисовна сказала:

— Ты Владимира Гаева хорошо знаешь? Его часть — в Красных казармах. Их перестали отпускать в связи с военным положением. Ему нужно отнести листовки. Не побоишься?

Виктория подумала о Станиславе Марковиче, потом постаралась представить, что ей нужно сделать:

— А Владимир знает?

— Что придешь именно ты — нет. Но вообще предупрежден.

Надо как-нибудь обмануть Станислава, а то с ума сойдет, пока она вернется…

— Я могу.

— Подумай — не страшно? Листовки надо передать скорей. Сегодня, ну — завтра. Это обращение ВЦИК’а и Совнаркома к сибирякам. Подумай — не боишься?

…А ему можно сказать, что надо на Подгорную — переписать лекции у Руфы.

— Я пойду.

Небольшую пачку листовок завернула в лоскут марли, сунула за кушак юбки и пришпилила к нему английской булавкой. Под шубой сам бог не заметит.

До сих пор все поручения были ничуть не опасными. Бинты и лекарства она — сестра милосердия — могла нести в клинику, из клиники, в амбулаторию, к больным… И с Лешей Раиса Николаевна все придумала точно: московский знакомый, жених, а в случае чего — откуда ей знать, что он стал за это время большевиком?

Обращение, подписанное Лениным и Калининым, призыв к сибирякам «встать под знамена Красной Армии». Еще если б идти к Леше или Станиславу Марковичу — спокойнее бы. А Владимир — «анархия — мать порядка». Наташа говорила: «легкость в мыслях». Как она? Там же, на проклятой Тюремной… Хорошо, что сыпняком переболела дома, — говорят, тиф «выводит в расход» больше заключенных, чем контрразведка.

Пока все удачно. Домой прошла через базар, на деньги, что дала Эсфирь Борисовна, купила табак, бумагу, пшеничную шаньгу с черемухой, две плитки шоколада и орешков. Поскорей уложила все в кошелку (листовки пока на дно) и поставила под свою кровать у комода — не видно совсем.

Только разогрела щи — пришел Станислав, торопливый, веселый:

— Я сейчас ухожу. Поступил в редакцию «Железнодорожника».

— Это меньшевики?

— Меньшевизм почти выветрился, а народ подобрался в большинстве свой.

— А вы не думаете, что там скорее могут вас…

Он перебил:

— Там настоящее мое дело. А опасность, право же, везде одинакова сейчас. Вчера в «Европе» пьяный поручик застрелил не угодившего официанта. В «Бристоле» избили двух девчонок — хористок из оперетты — за непокорство желаниям господ офицеров. Чувствуют близкий конец и полную безнаказанность. Вы сегодня в ночь? Я, может быть, не успею вас проводить. Утром забегу.

Пообедали, и он тут же ушел. И врать ничего не пришлось.

Завернула листовки в тонкий батистовый платок, опять засунула за кушак и пришпилила к юбке. В первый раз после отъезда матери надела ее котиковую шубку и отправилась не спеша. Вот уже видны казармы. Страшно? Пожалуй, нет. «Нельзя идти вором, надо идти хозяином» — это главное. А как бы вела себя, если бы вправду шла только повидаться с Владимиром, передать от Раисы Николаевны гостинцы? Было бы, пожалуй, забавно — он ведь не ждет, удивится, и немного неловко — там какое-нибудь начальство подумает: влюбленная барышня.

У ворот остановилась: стучать? Или, может быть, звонок есть? Откуда-то сверху окрик:

— Чего надобно?

На вышке под зонтиком-крышей солдат с ружьем.

— Мне нужно вольноопределяющегося второй роты четвертого взвода Гаева Владимира.

Солдат что-то сказал вниз во двор. В калитку высунулся другой солдат, спросил сонно:

— Кого вам?

Виктория повторила. Солдат ответил так же лениво:

— По воскресеньям свидания.

— Долго ждать, а мне поскорей надо.

— Свиданья по воскресеньям, — повторил солдат, но не уходил.

— Очень вас прошу: на минуточку вызовите!

— Я должон поручику доложить. Еще в зубы заработаешь, — раздумывал солдат.

— Пожалуйста, доложите! — и вдруг сообразила: — А я вас табаком угощу. — Быстро раскрыла пачку, оторвала кусок газеты и насыпала полную горсть табака.

— Покорно благодарим. — Солдат сунул табак в карман, громким шепотом сказал: — Авось, — и подмигнул дружески.

Виктория ждала, ходила, как на привязи, три шага туда, три обратно. Рисковала впервые, — обращение Совнаркома и ВЦИК’а — тут уж ничего не сочинишь. Но страха не было: и в самом-то деле, кому придет в голову, что барышня в котиках…

Открылась калитка, солдат указал на нее:

— Вот оне, — и пропустил офицера.

Тот быстро подошел к ней вплотную, она увидела одутловатую физиономию, почувствовала запах перегара, невольно отстранилась. Офицер с любопытством разглядывал ее:

— Кого же вам, мамзель-мистрис-барышня, за-угодно?

— Владимира Гаева, вольноопределяющегося второй…

— Вольноперчика? — вздохнул, обдав ее самогонным перегаром. — Свиданья по воскресеньям.

— Далеко воскресенье, мне нужно сегодня! — Виктория соображала, что и как дать офицеру, — вряд ли тут подходит горсть табака.

— А кем он вам приходится?

— Просто… знакомый хороший очень.

— Знакомый? Хороший, да еще очень! — он оглянулся на солдата, тот из уважения к начальству хмыкнул. — Тогда вам действительно до воскресенья ждать невозможно. Но, знаете, — вдруг сказал он заговорщицким тоном, — не имею ведь я права нарушать приказ.

— Но я вас так буду благодарить! — она постаралась вложить в эти слова понятие вещественной благодарности.

— Может, вызовем, ваше благородие? — осторожно спросил солдат.

Офицер оглядел ее, как бы оценивая — чего тут можно ждать?.

— Приведи ихнего милашу в караулку. — Тон был игриво-неопределенный; дескать, привести — приведем, а там — неизвестно!

Опершись спиной о забор, он поглядывал на Викторию, высвистывал какую-то польку. На минуту она представила себе, что сделает с ней этот холуй, если… «Чушь какая!» Вздохнула поглубже, спросила весело:

— Разрешите вас угостить шоколадом?

Офицер явно удивился:

— Шоколадом? А молочка у вас нет? От бешеной коровки? Нет? — и рассмеялся.

Виктория не поняла остроты, которая самого его так восхитила, ответила серьезно:

— У меня есть шоколад, шаньга с черемухой, табак и орехи, а больше ничего — посмотрите.

Офицер помолчал, сказал снисходительно, с оттенком кокетства:

— Ну, угостите шоколадом, барышня.

Виктория развернула с одного конца и подала ему плитку. Он взял всю. Откусил и, жуя, урчал, как пес над костью:

— Не очень-то важный. Я обожаю «Галапетер» с орехами. Дайте орешков.

Он откусывал шоколад, щелкал орехи, она отвернулась, дула на медленные снежинки. Наконец появился солдат:

— Привел, ваше благородие.

Офицер отвалился от забора:

— Проходите.

Виктория вдруг испугалась. Да и что там за помещение — караулка? На глазах у офицера не передашь. Попросить его сюда? Нет. И, оправляя волосы и пуховый платок, пошла.

В тесной караулке было жарко, пахло керосином от закопченной лампы. Владимир стоял посередине, казался выше и худее в длинной шинели. Она увидела, что лицо его неспокойно. Чувствуя любопытные взгляды офицера и солдата, быстро подошла к Владимиру, обиженно спросила:

— Не ждали? Не рады? — Взяла его за руку, глядя в глаза, сжала руку: — Я к вам с гостинцем от ваших.

Владимир сжал в ответ ее руку:

— Гостинцы кстати. Спасибо.

Значит, может взять листовки. Если б не мог, сказал бы: «Напрасно беспокоились, мне ничего не нужно». Первая трудность позади — сговорились. Но главное — передать.

Офицер щелкал орешки, закусывал шоколадом и с любопытством смотрел на них. У печки, лицом к ним, стоя на коленях, солдат подкладывал дрова. Выбрать или создать удобное положение, чтобы передать листовки, должна она. Ведь Владимир даже не знает, где они у нее. Она села на лавку у окна. Владимир взглянул на офицера и остался стоять. Чтоб не дать себе испугаться, она стала теребить рукав его шинели и взволнованно спрашивала, как он чувствует себя в непривычной обстановке, не слышно ли, чтоб их готовили к отправке — ведь эти красные банды везде, кругом. Что принести ему в воскресенье? Сказала, что дома все по-прежнему, и затараторила, что интересного ничего нет, цены скачут каждый день, и такая тоска с этим военным положением: в гости пойдешь, так и посидеть нельзя вволю. Смуглое лицо Владимира было бледнее обычного — волнуется. Она посматривала на солдата, на офицера — он все еще жевал. И вдруг поняла; как они с Владимиром выглядят со стороны, так и надо «играть». Расстегнула шубку:

— Ах, как тут у вас жарко! — Придерживая полу одной рукой, другой осторожно отстегнула булавку у пояса. — И лампа грязная, оттого и пахнет ужасно! — Сначала воткнула булавку в пояс же рядом, но подумала, что, если нечаянно зацепила хоть нитку от платка, в котором листовки, тогда пропало — их не вытащишь, и вколола ее в подкладку шубы. Владимир, видно, догадался — незаметно, не глядя в упор, следил за ее рукой и говорил, что скоро должно все кончиться: Юденич берет Петроград, и Деникин на юге… Она все еще не придумала, как передать.

— Ну, извиняюсь, барышня, — офицер положил в рот последний кусок шоколада. — Пора кончать ваше постное свиданье. Извиняюсь.

— Разрешите, господин поручик, проводить до ворот? — спросил Владимир, вытягиваясь.

Офицер зевнул:

— Дальние проводы — лишние слезы. Иванов, выпустишь барышню.

Солдат положил кочергу, встал и выжидательно смотрел на Викторию. Она медленно вынула из кошелки табак — ведь последние минуты…

— Уж ладно, проводите. Я — добрый.

А может быть, на дворе, при солдате, еще труднее? Мяла в руке табак, Владимир ждал. Она должна, она, и — ничего в голове. С отчаяньем бросила в кошелку табак, распахнула шубку, обняла Владимира за шею и чуть повернулась — так, что шубка закрыла его. Прямо в ухо, только губами сказала: «За кушаком юбки справа». Его руки обняли ее под шубой, одна гладила и похлопывала ее по спине, и это видно было офицеру сквозь шубу, другая нащупала листовки. Виктория поджала живот, чтобы они легче выскользнули, и шептала в ухо, что попадало на язык: «Родной, хороший… скучаю». Услышала насмешливое:

— Попался, милаша!

Все в ней напряглось. Но Владимир засмеялся, правда как-то неестественно, а офицер загоготал. И она поняла, что возглас его имел другой, совсем неопасный смысл. Крепче обняла Владимира и шептала всякую чушь, пока не почувствовала, что он засунул листовки за борт шинели. Тогда взглянула ему в глаза — все было в порядке — и медленно опустила руки. Терла щеки, будто по ним текли слезы, один за другим передала Владимиру пакеты с гостинцами, он прижимал их к груди, где были спрятаны листовки. Потом растроганно, слезливо сказала:

— Я так благодарна вам, господин поручик!

Услышала в ответ:

— Не стоит благодарности.

Во дворе остановилась, хотела подать руку Владимиру, но почему-то обняла и поцеловала, и он ответил таким же крепким братским поцелуем.

Неужели — все? Все хорошо? Все сделала хорошо? Она готова была плясать среди снежной дороги. Вспоминала по порядку самые мелкие подробности — все правильно. Как хочется рассказать Эсфири Борисовне! Она верно предупредила, листовки отдельно. Все сделано, и не боялась. Странно, — ведь не придумала, а точно откуда-то само выскочило: обнять, прикрыть шубой… Что это вдруг ноги затряслись, ослабли? И, вообще, знобит. Разогрелась в караулке, вышла на мороз? Нет, лицо горит, а самое дрожь бьет. Даже идти трудно. Заболеваю, что ли? Даже зубы лязгают. Или боялась все-таки? Боялась. Противно как. Скорей, скорей идти — у меня же сегодня — ночь. Скорей домой, чаю горячего, поесть, полежать часа полтора успею.

Как ни прибавляла шагу, как ни старалась сдержать, озноб не проходил. Не снимая шубы, побежала в кухню:

— Ефим Карпович, милый, чайку погорячее можно? Промерзла до самой души.

Стояла, прижавшись спиной к горячей печке, пока хозяин принес пузатый чайник и меду на блюдце. Выпила, обжигаясь, две чашки, — дрожь улеглась, и отчаянно захотелось спать. «Значит, все-таки трусила. Не гожусь». Поставила будильник, положила подушку на диван, взяла плед, надела теплый халат — полтора часа, можно отлично выспаться, потом поесть и… Кто это стучит? Да так лихо — кто бы? Подошла к двери, постояла. Стук повторился, громко выбивали какой-то бравурный ритм, и, стоя вплотную, она слышала, что стукнули сначала высоко, постепенно удары спускались, и последний пришелся у самого пола. Кому взбрело так забавляться?

— Кто там?

Послышался громкий раскатистый смех.

— Откройте, мисс Виктория, откройте скорей!

Принесло же! Откуда?

— Я уже собралась спать. Зайдите, пожалуйста, завтра, мистер Джобин.

— Сегодня! Немедленно! Письмо от ваша мамочка! И поручение! Безотложное!

— Минуточку! — Хотела переодеться, растерялась, а он все выстукивал что-то отчаянно игривое. — «Ну и к черту, в халате так в халате».

Джобин, мягко ступая, вбежал, раскинул руки, кланялся и улыбался, как цирковой артист после фокуса. Распахнулась длинная соболья доха, подбитая котиком или выдрой, ушанка тоже из соболя, из нее лезет красное лоснящееся лицо, высокие — за колено — расшитые унты почти закрыли брюки. Он бросил на стул ушанку и меховые рукавицы и протянул к Виктории обе руки:

— А косы? Великолепные русские косы? Неужели — тиф? О-о! Силы небесные! Но вы очаровательна по-прежнему. Нет, лучше прежне… Дочь своя мамочка — ваше место сцена. Верьте Гарри Джобин — сцена! — Он обходил ее кругом, бесцеремонно оглядывая. — Гарри Джобин увезет вас в Чикаго. Вас и мамочка.

Она расхохоталась от злости. С ног до головы в мехах, Джобин очень себе нравился, ходил, как-то особенно шевеля плечами, играя роскошной дохой. Он тоже засмеялся и сел. Откинул доху, вынул меховой с ярким узором бумажник, видно из самоедского кисета, и достал письмо:

— Получил через наша миссия строгий приказ от ваша мамочка — доставить вас невредимостью Шанхай. — И опять засмеялся.

«Витка, родная, дочура! — знакомые прыгающие буквы, слова, строчки. — Если б ты знала, как мы живем! Точь-в-точь сказочные короли. Шанхай — почти Европа, иностранцев — уйма! Дела у Нектария блестящи, и никто не грабит.

Мы составили приличную труппу, играем с огромным успехом. Иностранцы многие не понимают по-русски, но мною восхищаются все. Советуют ехать в турне по Америке и Европе — говорят, все русское безумно модно. Но я, конечно, дождусь тебя. Мы живем в отличном европейском доме, но прислуга — китайцы, очень тихие, работящие и услужливые. Когда ты будешь со мной, я буду совершенно счастлива. Джобин привезет тебя. Можешь взять у него денег сколько захочешь — он очень обязан Нектарию. Привези хоть пудик сливочного масла, такого, как у нас, нет нигде. Жду, доча моя, ужасно жду, ужасно скучаю и беспокоюсь, даже плачу. Жду, жду, жду.

Твоя мама».

— Ну, завтра едем? Мой поезд уходит в… нет, с Узловой послезавтра рассветом. Вы успеете складывать чемоданы? Может быть, оказать помощь? К вашим услугам.

Виктория сложила письмо, сказала сдержанно:

— Мне ничего не нужно. Я никуда не поеду.

Он подался к ней:

— Вы шутите, мисс?

Она молчала, Джобин встал:

— Мисс, такой, такой… безразумство! Лучшее время из вашей жизни вести в нищете? Извините, — он указал на стол, где, прикрытый салфеткой, лежал кусок темного калача на тарелке, стояла солонка и пузатый чайник, — это же нищета. Зачем? Ваша мамочка и ваш… отчим… — ее резкое движение только чуть смутило его, — да, ваша красота, мисс, — капитал! Русская красавица найдет себе в Чикаго мужа с большими миллионами — клянусь! Мы с вами…

Она оборвала его:

— Мистер Джобин, ни в Чикаго, ни в Шанхай я не поеду. Можете не беспокоиться.

Джобин смотрел недоумевающе, вдруг скинул на стул свою великолепную доху, расстегнул пиджак (жилет на нем был тоже меховой) и достал портсигар, оклеенный мехом.

— Носовые платки у вас тоже меховые?

Он не понял иронии:

— Нравится? Не правда ли, оригинально: приехать из Сибири и всюду мех, мех, мех! Но, мисс Виктория, я вам немного, как это сказать, освещаю положение. — Он обрезал сигару, не спросив разрешения, закурил и выпустил облако бурого дыма. — Через, наверное, три месяца здесь придут большевики. Да, да, придут! Адмирала поддерживаем только мы, Америка. Черчилл давно ставит на Деникина. Но, в конце концов, мы не можем воевать за русских, а в Омске развал и паника. Я сам видел, клянусь!

— Все равно никуда не поеду. Я — русская.

— О, мисс Виктория! — он обшарил свои карманы, вытащил толстую сложенную газету. — Большевизм это… вот: речь мистера Черчилл в Британско-Русском клубе… вот, он говорит: «Организация их фантастична, дисциплина… — как это, как это?.. О! — зверская и… если бы… мы не успели вызвать к существованию армии Колчака и Деникина, все наше дело… Если эти армии будут уничтожать… уничтожены, произойдет несчастье, которое невозможно измерить… Россия в настоящий период решающий факт… фактор мировой истории… Обращаюсь всем погруженным в свои личные дела: вы можете покинуть Россию, но Россия вас не покинет!» Это Черчилл, мисс, крупнейший политик мира. Вы думаете, что большевизм — пустяки, ваше русское дело, и вы переживете его? Не погружайтесь в личную жизнь, мисс. Черчилл прав: надо бежать туда, где еще можно спокойно жить.

— Так ваш Черчилл как раз и говорит, что нигде уже нельзя спокойно жить.

— О-о! Америку нелегко расшатать! Можете не беспокоиться про миллионы вашего будущего мужа с Уоллстрит. И я еще успею сделать небольшой капитал и пожить без забот, клянусь! — В глазах его был веселый, детский азарт. — Я везу такие мехи, ценнейшие мехи! Капитал! Купил за ничто, благодаря помощи вашего… м-м… мистера Бархатова. — Он бросил газету, ходил по комнате, дымил сигарой и делал руками странные движения, будто плавал. — И я еще имею надежду! Я дал задаток за великолепный партий темный собол — баргузин. Один шкурка — начальник дорога, один — французский полковник, охрана дорога, и мои вагоны — как с маслом. В Чикаго я буду иметь за эти мехи миллионы. Клянусь!

— А вы не думаете, что это не просто бестактно, а грубо: мне — русской — рассказывать, как вы грабите Россию?

Джобин остановился, глядя на свою сигару, неопределенно повел головой:

— Я не сентиментален, мисс. А Россия слишком богата. И если Гарри Джобин сделает один небольшой капитал…

— А разве один вы приехали делать капитал? Сколько вас таких по Сибири?

Он ухмыльнулся, приложил руки к груди:

— У вас хватит для всех, мисс, клянусь!

— Но с какой стати? По какому праву?.. Ведь это наше… наше богатство!

— По праву дружбы, мисс! Мы же помогаем России оружием, снаряжением, войсками…

— А сколько золота, сырья, концессий…

— Бескорыстная дружба — архаизм, мисс!

— Да, это было в золотом веке. А ваша дружба, так называемая помощь — просто грабеж!

— О-о-о! — Он прикрыл уши, будто она сказала что-то непристойное.

— Бесчестно, бесстыдно, нагло!

— Мисс, умоляю, не сердитесь! Я не президент! Даже не конгрессмен! Всего — скромный делец! И ваш искренний друг — клянусь!

— Друг! Чего ж вы ждете от меня? Какой выгоды?

Джобин смеялся — его ничем не смутишь.

— Данный случай — я только отдаю долг.

— Кому?

— Мамочка. Мамочка за ее покровительство моих дел.

Виктория посмотрела на него — мясистый лоб, тугие, румяные щеки, сияющая жадность в глазах — и встала:

— Вот что, мистер Джобин, никуда я с вами не еду, разговаривать больше не о чем, и оставьте меня. Я хочу спать.

Самодовольство померкло, он сунул сигару в солонку:

— Я должен вас привозить во что бы то ни стало. Без вас я не могу показать лицо мистеру… миссис Лидии.

— Уходите, мистер Джобин. Я все вам сказала.

В возмущении он хлопнул себя по бедрам:

— Вы ставите меня в ужасное, абсолютно ужасное положение! Мисс Виктория!..

Она молчала, смотрела в пол, ждала.

— Дайте хотя бы письмо!

— Не дам.

Джобин постоял оторопело, потом шагнул, выдернул из кармана ее халата батистовый платочек и, как фокусник, спрятал к себе в карман:

— Эта маленькая кража — простите! Доказательство, что я был у вас.

— Пожалуйста. Это куда благороднее, чем красть вагонами русские меха.

Он опять смеялся, весело облачался в свои доспехи:

— Я еще успею. Я еще буду увезти вас в моем последнем поезде. Доброй ночи, мисс.

Подошла к дивану — некогда уже… Открыла комод, постояла — зачем? Отошла и вспомнила: платок носовой! На столе торчала в солонке сигара, — форточку бы открыть. Мама, мама… Заметила внутри виньетки, на матовом голубоватом листе, причудливый вензель: «Л. В.» — на заказ бумага. «Никто здесь не грабит…»

Думать о матери больно, горько, стыдно — избавиться бы, вырвать… Страшно — что будет с ней? Бестолковая, доверчивая, ребенок маленький…

Надо поесть и идти.

Часов в десять вечера в клинику неожиданно привезли эшелон раненых. Класть было решительно некуда. Лагутин — он дежурил — звонил коменданту, на квартиру начальника гарнизона, куда-то еще — никто не желал вмешиваться. А раненых носили и носили, в маленьком приемном покое уже было не повернуться, а дверь все распахивалась, впуская облака морозного пара и санитаров с носилками.

— Хватит! — крикнул вдруг Лагутин. — Везите остальных в военный госпиталь, в городскую больницу, куда угодно! Не могу принимать — кроватей нет, белья нет!

— Хоть погреться, доктор, пусти!

Раненые приподнимались с полу:

— Перемерзли все. В пакгаузе да на платформе, как груз, валялись.

Лагутин посмотрел, махнул рукой, сказал Виктории!

— Садитесь, пишите.

Офицеров было шесть, один ранен в живот, остальные почти здоровые. Лагутин рычал:

— Ко́го черта везут с царапинами! А впрочем… — и опять махнул рукой, точно говоря: «Пропади все пропадом!»

Солдаты в большинстве с тяжелыми ранениями, многие обморожены.

— Эк тебя угораздило! — Лагутин опустился на колено около молодого солдата. Толстая повязка на груди намокла свежей кровью, дышал он с хрипом и бульканьем.

— Кабы не так угораздило, — тихо сказал раненый, — так уж сюда бы не попал, однако.

— К красным перебежал бы, сволочь! — В углу у стены, бледный, с побелевшими от ярости глазами, стоял офицер. — Предатели, трусы, подлецы! Всех, всех перестрелять!

— Но, но, благородие, потише!

— Смотри, как бы тебя не кончили!

— Молчи, паразит!

Солдаты гудели, поворачивались к группе офицеров.

— Что вы, братцы, что вы, милые! — заискивающе залепетал другой офицер.

Первый остервенело кричал:

— Мерзавцы, шкурники, хамье! Вешать!.. Расстреливать! Пороть!..

— Замолчь, зверь!

— Мы те покажем — пороть!

— С Толчаком его на осину!

— Бей подлеца-вампира!

— Замучили, проклятые…

— Бей, бей!..

Медленно, трудно, грозно поднимались серые, в кровавых бинтах. Кто-то рванул офицера за ноги, и тот, нелепо цепляясь за стену, сполз на пол.

— Души его к черту!

— Заткни его разом!

— Братцы-солдатики, что вы!

— Светопреставление!

Сестра, сопровождавшая партию, закрыла лицо косынкой. Виктория встала. Сейчас произойдет непоправимое.

— Товарищи! — высокий звонкий голос Лагутина или запретное слово «товарищи» остановило солдат. — Товарищи, брось! Брось, говорю! Зачем себя зря губить? — Перешагнув через двоих лежачих, Лагутин сильными руками выдернул поваленного офицера, поставил и оттеснил его к двери. — Отведите господ офицеров наверх, сестра! Я пока сам здесь…

Всю ночь размещали раненых в коридоре, на смотровых топчанах, и на полу на матрацах по двое. Кое-как обмывали — ванны уже вышли из строя, — перевязывали.

Только под утро Виктория повела приезжую сестру в бельевую напоить чаем и уложить на деревянном диванчике между шкафами. Женщина ежилась, вздрагивала, прикрывая глаза, ровным голосом говорила:

— Светопреставление. Я вас уверяю — светопреставление! И японскую прошла, и германскую, но подобного и вообразить не могла. Одно сплошное убийство. Хорошо, доктор нашелся, сказал: «товарищи». Солдаты знаете как это слово слушают? Оно теперь для них — все. Ах, светопреставление, столько жертв, столько крови, ужасное отношение, и такая злоба. И вы знаете, — она беспокойно оглянулась и зашептала: — Кажется, уж пусть лучше большевики. Я вас уверяю — страшнее этих быть не может!

Женщина говорила путано, бог ее знает, что она в конце концов думает, — Виктория спросила безразличным голосом:

— А красные наступают?

— Уж поди Омск взяли, — женщина поежилась и зевнула. — А солдаты — как ночь, так и бегут к красным, ну совершенно не хотят воевать. Устали, бедные, и не понимают, — зачем, говорят, мы против своих идем? — Она вздрогнула, передернула плечами. — Светопреставление! Раненых держат в пакгаузах, на морозе. Бесчеловечность, знаете…

— Сестрица, скорее! Идите скорее! — крикнула в дверь сиделка, всхлипнула: — Никак, Осипа Ивановича заарестовали!

— Светопреставление!

Виктория пролетела лестницу, распахнула дверь в коридор, почти наткнулась на Лагутина. Он шел меж двух солдат с ружьями, позади — изящный офицер С большими навыкате черными глазами и тяжелой нижней челюстью. Виктория схватила Лагутина за локоть:

— Осип Иванович!.. Куда вы?

Он пожал плечами.

— Ко мне в гости! — Офицер щурил черные глаза и улыбался.

— В гости не ходят под конвоем…

— Отойдите-ка, девица, в сторону!

Лагутин с силой отстранил Викторию и быстро пошел. Она рванулась было — и стала. Внимательно оглядывая ее, прошел офицер. Она стояла. Еще один друг… Спасти не могла, а уйти с ним в контрразведку?.. Хорошо, что остановилась, стерпела. Но за что его? И что дальше?

Послала санитарку к директору клиники, взяла стакан с термометрами и пошла в офицерскую палату.

Круглолицый — тот, что ночью подлизывался к солдатам: «братцы, братцы», — говорил:

— Ты все-таки, знаешь, сволочь! Ну, я понимаю, солдат… А доктор, в сущности, тебя спас — зачем ты его?..

— Солдаты свое получат, — сквозь зубы цедил белоглазый. — Арямов их возьмет по одному, тихо. А доктор что-то очень накоротке с этой кличкой «товарищи».

За слово? За одно слово? А кто такой Арямов? Арямов, Арямов… Вдруг Виктория будто услышала бархатный голос адвоката: «…Арямов из контрразведки запустил под лопатки ножницы, обыкновенные канцелярские ножницы…» Что с ним сделают? А с солдатами? Надо предупредить.

Быстро прошла длинный коридор, заглянула в солдатскую палату.

— Онучин, пойдемте. Поможете мне.

Глава XVIII

Его одежда в шкафу, на полу сложенные книги стали будто живыми. И она разговаривала с ними. Ничем теперь не помочь ему. Если болен — в тюрьмах повальный тиф, — или голодает? А передачи не берут.

Все принимала как должное — заботу, любовь… Большую человеческую любовь не оценила.

Белые катятся, верно говорил генерал, Красная Армия близко. Но кто доживет, кто дождется? Каждый может не дождаться — хватают кого попало. Офицеры бесчинствуют. Вечерами в окнах «Европы» мечутся тени, гремит «Матчиш», разухабистый «Шарабан». Рассказывают, что офицеры там стреляли в цель, попали в скрипача из оркестра. На Соборной площади ночью зарубили не то двоих, не то троих. Когда темнеет, на улице чувствуешь себя беззащитной. Прежде так редко ходила одна, но и одной не бывало жутко. Наверное, оттого, что вообще-то была не одна.

— Это… кто?

— Ахматова.

— Почему «последней свободой»?

— Наверное, потому… — он помолчал, чуть повел плечами, — что любовь — добровольная несвобода.

— Дайте книжку.

Он протянул тонкую книжку.

— Вам, пожалуй, не понравится еще.

— Что значит «еще»?

— Вы слишком юны.

— «Белая стая». — Раскрыла наудачу: — «Как белый камень в глубине колодца, лежит во мне одно воспоминанье…»

И уже не могла оторваться. А он спрашивал и как будто радовался:

— Вам нравится? — Потом сказал: — Конечно, вы повзрослели. А мне кажется, что вы та же ершистая девчурка с длинными косами, с какой я познакомился два года назад.

Она взглянула на него:

— Вы тоже… повзрослели.

И оба засмеялись. Она стала помогать ему разбирать книги.

Сколько прошло уже? Он принес тогда последнюю связку книг, расплатился со своей хозяйкой. Наверное, не только из-за Ираидиных сплетен не хотел он жить здесь. А последние дни почти не заходил, встречал, провожал… В тот день согласился прийти обедать. Ефим Карпович привез из деревни поросят, Ираида ей продала самого маленького и даже великодушно зажарила. А Станислава не было и в три, и в половине четвертого, и в четыре. Замутила такая тревога, что ни о чем уж и думать не могла, решила позвонить в редакцию, хотя он предупреждал, чтоб не звонила:

— Похоже, что провокатор завелся у нас. Кто? Не понять.

Открыла дверь в коридор и столкнулась со старшенькой Рогова. Глядя в сторону, девочка сказала одним духом:

— Мама велела, чтоб со мной шли.

— Зачем? Папе плохо? — И отлегло. — Станислав Маркович у вас?

Пашенька вытерла носик варежкой и, рассматривая ее, быстренько проговорила:

— Папа… ничего. Мама только велела прийти.

— Зачем? Станислав Маркович у вас?

— Нет… Я не знаю. Я от знакомых. Я ничего не знаю. — Взгляд ее увертывался, и голос неестественно играл.

— Подожди, я позвоню в редакцию.

Девочка растерянно вскинулась:

— А там никого уж нет!

— Что случилось, Пашенька? Скажи.

Девочка отмахивалась варежкой, по-нарочному легко попискивала:

— А что случилось? Я ничего не знаю, только пойдемте…

— Ты знаешь, я вижу. Нехорошо так… — «Что я на девчонку, ей так велели… Как люди не понимают?..»

Пашенька трусила впереди, прятала лицо в полушалок, хотя Виктория ничего уже не спрашивала. Минутами пробовала успокоить себя: «Может быть, все-таки Рогову нужна, всего три дня назад ходила банки ему ставить». Пашенька вдруг свернула на Картасную.

— Ты куда меня ведешь?

— Мама у знакомых. Туда и велела.

Значит, арестован. Лишь бы не убили. И вспомнила, как он говорил о порках, пытках, диких издевательствах: «Самое низкое, безнравственное, омерзительнее убийства — надругательство над человеком, над человеческим достоинством… Это кощунство».

Только бы с ним не случилось…

Безвыходность стиснула еще прежде, чем Рогова сказала виновато:

— Арестовали редакцию всю. И Стасика нашего… — И что-то потом еще долго рассказывала, плакала.

Уже третья неделя. Надо идти, Дуся говорила, что сегодня узнает. Пять человек забрали. Рогова спас плеврит. Надо бы узнать, как он сейчас, где прячется. Глухарь. И легкие никудышные. Ох, морозы схватили. Необычно долго стояла в этом году мягкая погода. Накануне ареста, утром, встретил почти у клиники, в одно слово спросили друг друга:

— Что у вас нового?

— Вот — мороз. А больше… — Та ночь в госпитале выдалась на редкость спокойная.

Он дал свежую газету:

— В Омске остались колоссальные залежи оружия, снаряжения, продовольствия… Здесь об этом, конечно, ни ползвука. В общем, конец близко. Близко.

Близко. Только бы не случилось ничего. Тогда хотела броситься к Шатровскому. Рогова испугалась даже:

— Деточка, подождите. Надо посоветоваться, деточка.

Потом Эсфирь Борисовна, Дуся и все сказали: нельзя. Справлялись о нем, как о Наташе, через рабочий Красный Крест, через надзирателей. Официальные хлопоты теперь губят людей: контрразведка пугается, что проморгала «крупного большевика», начинают судорожно искать в этой каше, и начинают расстреливать кого попало. Расстреливают и просто «для разгрузки тюрем», и от злости за поражения… Кто дождется, кто доживет? Улицы пустеют с темнотой. А увидишь тень или шаги заскрипят — так и ждешь беды. Вот сколько прошла — ни души. Наташа, Лагутин, Станислав… Не заболел бы! Ведь Руфонька и Гурий ухаживали за Дусей и Сережей — ничего. А у него организм крепкий.Ох, разве что-нибудь знаешь?

Гурий открыл дверь:

— Девчонки в баню отправились под командой Лизаветы Бирюк. Дуся приказала, чтоб вы ее дождались. Пока там все благополучно, но она хотела с вами что-то провентилировать. Сергей Филиппович у нас изволили нонеча встать на резвы ножки. Не больно резвы, конешное дело… Брысь отсюда, простудишься, шкелетина, язви тя…

Сережа, худой, белый, с голубыми, как сами глаза, подглазьями, улыбался необычно большим ртом, щеки собрались в складочки, ворот косоворотки отставал от жалобно тощей шеи.

— Открыл новый вид млекопитающего: жердеобразное. Как?

— Ничего, Сереженька, изящно выглядите.

Когда поправляла подушку, прилаживала пузырь со снегом на горячей Сережиной голове — думала о Станиславе: может, лучше, если заболеет, — не тронут его там? А вдруг тяжелая форма, и в сырой, вонючей камере… Если б могла его выхаживать!

— Изящно, думаете? Руфа выразилась научнее: холерный вибрион. Но, прошу вас, присядьте, синьора.

— Вес наберете. Настроение у вас, я вижу, отличное.

— Лизавета слушок принесла: тарские и славгородские партизаны соединились уже с Красной Армией. Весело? Теперь уже скоро.

— Скорей бы. Дождаться бы.

Гурий рассматривал ноты, как всегда бочком, уткнувшись длинным носом в лист, вдруг усмехнулся:

— Дуся так же: скорей, скорей, а то перемрем все. Панические вы женщины.

Резко, громко звякнул колокольчик и не утихал, пока Гурий иронически неторопливо шел в переднюю.

— Ну и трезвон! Угорели девчонки в бане.

Из передней послышался приглушенный говор, суета, будто тихий всхлип. Оттолкнула Сережу:

— Холодно, нельзя вам.

Тесно в передней, широкая спина человека в потертом кожухе и лохматой шапке, из-за спины с одной стороны висят ноги в валенках, с другой — запрокинутая голова, ее поддерживает Дуся. Лиза — это Лиза Бирюк! — в крови, разлетелись волосы, сполз пуховый платок, кровь капает на пол.

— Витечка, послушай. Может — бьется сердце, может — без памяти?.. На мою постель давайте. Гурий, за доктором…

— Неживая. Руками чую — неживая.

Привычным движением Виктория засучила рукава:

— Где рана? Какая? Что случилось?

Руфа ответила сдавленно:

— На улице из револьвера офицер… Из-за меня.

— Полотенца, таз, йод. Вата есть? Сережа!

Сережа сдернул со стола клеенку, застелил Дусину кровать. Виктория осторожно сняла набухший кровью платок. И она, и Сережа сразу поняли, что Лиза мертва. Две маленькие раны — в висок (пуля в мозгу) и на шее (сонная артерия) — уже не кровоточат, ни пульса, ни дыхания.

Пришел доктор, посмотрел, расспросил, написал заключение и ушел. Потом пришли встревоженные хозяева дома, потом из милиции двое. За ними втиснулись любопытные, их прогнал Гурий. Руфа опять рассказывала, как шли из бани узкой тропочкой к дому, смеялись. Навстречу офицер пьяный. Заорал: «П-ш-шла, жидовка, с дороги», — и столкнул ее в сугроб. Дуся крикнула: «Негодяй!» — и стала ее поднимать. Вдруг два выстрела, Лиза хрипло сказала: «Мамочка», — и упала в снег лицом. Офицер выстрелил в фонарь и провалился в темноту. У Лизы в горле булькало, кровь била фонтаном. Две женщины подошли на выстрелы и мужчина, он и принес Лизу. Они тут живут почти рядом.

Дуся на коленях у кровати долго смотрела на неподвижное, синее около раны лицо.

— Лизка. С приготовительного на одной парте, и здесь… Ни разу, никогда не поссорились… — отходила и снова опускалась на колени. — Старшая. Любимая у матери. Телеграмму послать? Когда получат? — И опять: — Лизка, Лизута…

Гурий увел ее к хозяевам. Виктория и Руфа убирали Лизу, вместе с Сережей перенесли ее, как полагается, на стол. И ушли, сели тесно в ряд на Сережиной кровати. Молчали долго. Руфа тихо плакала, вытирала лицо, глаза.

Виктории и хотелось уйти, и можно бы — есть ночной пропуск из клиники, а — не уйти. И Дуся не сказала, что там со Станиславом Марковичем, с Лагутиным. Это лучше, что они вместе. Все равно страшно, за всех страшно. Дикая, дикарская, варварская жизнь. Когда конец? О чем это Руфочка?..

— …Отец — железнодорожник. Мама такая славная, семеро детей… теперь — шестеро. — Руфа помолчала. — И сколько помню, когда ни зайдешь — у них народ. Вечером песни, танцы — весело. А в кухне, на старой табуретке с прожогами от углей, всегда, круглые сутки наверное, кипел самовар. И кто бы догадался — даже Дуся только после Февральской узнала, что под этим самоваром в табуретке хранились то листовки, то брошюры, то паспорта… А квартира с самого пятого года была явкой. А Лизута с шести лет — связной…

Виктория подумала: «Как много здесь революционеров. А может, и в Москве? Просто не знала».

Руфа вдруг всхлипнула громко, вздохнула:

— Нет, не могу… не пойму — шли, смеялись… — и зарыдала.

Виктория обняла ее. Утешать было нечем.

Под утро пришли Дуся и Гурий. Она беспокойно оглядела всех, низко опустила голову:

— Все кажется — может, неправда? — Прошла к Лизе. Вернулась, подсела к Виктории. — Надо и о живых… Политиков, что на Иркутском, готовят к отправке на восток. В Узловой все забито, застрянут.

— В теплушках замерзнут. И кормить кто их будет? Погибнут все.

— Кому где смерть, кто теперь знает?

— А Наташа? С Тюремной тоже отправят?

— Через весь город не поведут — рискованно.

Еще затемно — декабрьские ночи отступают поздно — пошла Виктория домой. Смерть Лизы — беззаконное, безобразное, бесчеловечное, что грозило каждому, — должна бы усилить страх, — а вышло наоборот. Почему-то не присматривалась к мелькнувшей за сугробом тени, при звуке шагов не вздрагивала, не оглядывалась. — Надо придумать, надо придумать… Если набрать продуктов, теплой одежды и поехать в Узловую? Как уехать? Говорят, вокзалы как ночлежки, — чтоб уехать, говорят, взятки дают до десяти тысяч. К Шатровскому? Если он не драпанул… Противно, а надо. А как найти в Узловой эти вагоны, как передать? Взять табак, еще что-нибудь, часовых уговорить… Если б солдаты без офицеров… А как найти? Спрашивать? В голове мутится. А Наташа? С Тюремной отправлять не будут, но расстрелять на прощанье могут. Вот и пойми, где опаснее. Что делать? К Эсфири Борисовне. Она встает рано, разбужу в крайнем случае — простит.

Окно не светилось сквозь ставни, и не сразу на стук зажегся свет. Пришлось подождать, пока проскрипела внутренняя дверь и сонный голос спросил: «Кто?»

— Нет, нет, я не спала. А это — так… — Эсфирь Борисовна указала на раскрытую постель. Выслушала Викторию, помолчала. — Вряд ли всех эвакуируют, может быть, наши — Осип Иванович и Станислав Маркович — как раз останутся.

— Ну, не их, так все равно — другим-то и продукты, и одежда… А если их отправят?

Эсфирь Борисовна опять помолчала.

— Подожди. Я сейчас. — Она вышла в сени и будто поднялась в амбулаторию.

Трудно было даже подумать — зачем она, куда? — такая напала усталость. Виктория привалилась к спинке узкой кушетки, и сразу потянуло в сон. Чуть хрипло тикал будильник. Белые стены закачались и упали снежными полями. Вдалеке две темные точки, только точки, но она знает, что это отец и Станислав Маркович. Бежать, догнать. Ноги проваливаются, вязнут в сугробе, она упирается руками, разгребает снег. А точки уходят, уменьшаются. В руках вместо снега набрякший кровью платок, липнет — не выпутаться, не бросить. А их уже не видно. Звенит смех, кто смеет? «Можно только раз любить…» Нет, догнать, непременно догнать…

Будильник играет?.. Эсфирь Борисовна…

— Заждалась? Уснула? А мы с Павлом Степанычем твои дела обсуждали.

Что за человек с ней? Откуда?.. Седой… Глаза добрые… И улыбка добрая.

— Простите. Здравствуйте… Я ночь не спала. Две даже… Простите.

Долго еще ждать? Ноги стынут и ноют — устала. Проводник сказал: «Поедем — подтоплю маленько». Уехать бы. Доехать бы. Спать хочется. Весь день в крутив. Мадемуазель Вяземская. Бодрится Шатровский:

— Пылкий привет вашей очаровательной матушке, уважаемому господину Бархатову. До скорой встречи в Москве. До скорой, мадемуазель. — А во взгляде ужас.

Слава богу, что адъютант оказался приличный человек. Без него превеликолепно застряла бы. Он ушел к вокзальному начальству, оставил ее с чемоданами в углу зала, где дуло отовсюду, курился по полу грязный снег. Перед билетными кассами толпа озверелых мучеников. Каждому, кто приближался, вопили: «Назад, сволочь! Ищи конец хвоста. Без фокусов. Постой недельку».

Кассы вдруг закрыли. Началось невообразимое: крики, стук, треск, плач, брань. «Мужья кровь проливают, а жены красным доставайся», — визгливо кричала бледная женщина. Какой-то в полушубке суетился, назойливо повторял: «Господа, перепишемся на завтра. Господа, перепишемся!..» Что-то кричал кассир, у которого разбили стекло. Откуда-то появился пьяный офицер с двумя солдатами, взмахнул револьвером и заорал:

— Вон отсюда, шантрапа! Голова от вас болит. Сказано: нет билетов. Вон!

Никто не послушался его, зашумели снова. Офицер поднял револьвер, подождал и выстрелил вверх. Грохнуло, зазвенело, посыпались на головы стекла и штукатурка. Визжа, кинулись к дверям женщины. Мужчины гордо бросали: «Произвол! Бесчинство!» — но уходили. Зал пустел. Офицер повернулся к ней. Подумала: «Сейчас пальнет в меня, как в лампочку. Как в Лизу…» — но не почувствовала страха, только бешеную злость, подняла выше голову, посмотрела в упор. Почему он ушел? Не от ее взгляда, конечно. Или патроны все расстрелял, или дорогая шубка, свежий белый платок, хорошие чемоданы смутили его?

Адъютант забежал, извинился, что придется ехать в купе проводника. Но зато вагон уйдет через два-три часа, а ехать недолго, и даже спокойнее у проводника. Офицерство, к сожалению, так распущенно… И куда-то умчался опять.

Перед кассами опять толпились замученные, раздраженные люди, стучали в закрытые окошечки, составляли список. Недалеко от Виктории остановились трое. Лицо женщины привлекало внимание. Она смотрела куда-то вверх, в больших глазах нарастал ужас, и казалось, она вот-вот закричит. Молодой высокий мужчина в очках говорил с иронией смертника:

— Если здесь такое, представляете, что в Узловой? Беженцы от самого Урала, эшелоны тифозных и раненых, войска — не войска, а распропагандированные красными «массы»…

— Да-а. Страшенное дело. Да-а, — тянул плотный, в романовском полушубке, он стоял спиной.

Женщина рванулась к нему с дикой злобой:

— Дык куда ты меня с мелочью волокешь? Не поеду, исподшиби тя! Дома альбо так, альбо этак, а там робятишек не уберечь. Матку-старуху, как злодеи, кинули. Утра дождусь и — домой. А сам как хошь, ну тя к лешему! — Выпрямилась и пошла твердыми шагами, разматывая на ходу теплый платок.

— Уросливая баба! — Что-то ворча, муж пошел за ней.

Высокий в очках поглядывал на Викторию, нацеливаясь заговорить; к нему подошел старичок в бобрах, не то спросил, не то сообщил:

— Говорят, город защищать не будут — гарнизон будто бы совсем разложен большевиками…

Это же говорил Павел Степанович, а Эсфирь Борисовна засмеялась, подмигнула Виктории:

— И наша доля в этом «разложении» есть.

Интересно, кто он, этот Павел Степанович? Сыплет всякими сибирскими словечками, а воспитание прямо светское. И тепло от него лучится.

Топай не топай — отчаянно стынут ноги, и всю пробирает. Где-то гудки, мимо грохочут паровозы. А вот и поезд… два, четыре классных и теплушки. Идут, идут… Ну и длина. Может, про меня тут забыли? Адъютант уже спит себе дома, а проводник запер вагон и ушел? Дико все: вагон для каких-то привилегированных господ загнали к черту в турки, «чтобы не захватили беженцы». А может, господа уже в другом вагоне укатили, а я так и буду? Нет, адъютант говорил — часа через два-три. Дикость — в бумаге от коменданта вокзала: «Племянницу генерала Шатровского, княжну Вяземскую…» В княжны произвели и забыли. Который же час? Ничего не разглядеть в этой тьме. Есть хочется, слать хочется, но главное — ехать. Ехать. Проводник сказал: «Сбегану только на станцию». До станции-то версты две, не меньше, — шли улицей, потом через какой То двор, потом перелезали изгородь, и еще по полотну сколько ноги ломали… Поесть, пожалуй? Калории все-таки. Не хотела брать шаньги, Петрусь насмешил неожиданной рассудительностью: «Смотри, пожалеешь. Сытая сегодня, завтра проголодаешься». Из ничего у Анны Тарасовны все вкусно. Хоть бы удалось передать еду и шерстяное белье. Удивительно, что успела собрать все. Два сумасшедших дня. Вся жизнь сумасшедшая, набитая ужасами. Завтра Лизу хоронят. Страсти бездонные. Только бы все были целы, чтобы никто больше… Пить хочется. Жизнь совершенно неправдоподобная, что будет через пять минут — не знаешь.

Она достала из саквояжа бутылку, плотно завернутую в бумагу и фланелевую тряпицу. Здорово — теплый чай. Анна Тарасовна, дорогая, золотая, обо всем подумала. Откуда у нее сила? А теплей стало от калорий. Ноги только… И развезло от еды, спать смертельно хочется.

Виктория положила руки на столик и голову на мягкие котиковые рукава. От ее дыханья мех дохнул духами матери. Как она могла?.. Как?.. Вчера Ефим Карпович передал письмо:

— Господин иностранный вас дожидался, после велел сказать: может, завтра придет.

Не пришел, и господь с ним. А письмо кстати оказалось: «Приказываю тебе как мать: приезжай немедленно. Мистер Дерк передаст Шатровскому письмо Нектария, и тебя сразу же отправят». И опять про масло, про свои триумфы, про сказочную жизнь… Жизнь, что и говорить, сказочная. Неужели меня забыли? Человека забыли, как в «Вишневом саду».

Руфа утром забежала:

— Тебе не надо помочь? — Стала гладить носовые платки и вдруг: — Не думай обо мне плохо, не думай, что легкомыслие… Не могу врачом. Не могу около смерти всю жизнь. Я уже с осени в студии. В двух пьесах роли. Одна большая… — Села и заплакала тихо, горько. — Лизута сразу сказала: «Раз находят талант и самой радость — иди и не думай».

Лизута. Считали ее глупенькой, вечно разыгрывали… Почему смерть раскрывает нам в человеке что-то непонятое?.. Руфонька — актриса. Наверное — талант. «Около смерти» — конечно, около смерти, но ведь ради жизни… Наверное, медицина не ее… Наверное — актриса, талант. Сказала: «Пусть трудно, а мне не лень», — наверное, талант. Все Гатаулин вспоминается сегодня…

Который все-таки час? Что делать, если правда забыли? Анна Тарасовна положила спички. Только где? Мне же надо ехать. Найти Станислава Марковича должна. Должна его выходить, должна… Все, что ему надо, должна. Что делать?

Она шарила рукой в саквояже — спички не попадались. Сколько еще надо ждать? Близко гудел и грохотал паровоз, тряслась земля. Сколько ждать? А потом? Стучать, кричать, стекла выбить?..

Вагон сильно качнуло, где-то заскрежетало. Что еще? Кто-то ходит в тамбуре, чем-то гремит. Кто? Что? Самое естественное, ожиданное казалось невозможным. И когда вошел проводник с фонарем, подумала: сейчас скажет, что вагон не пойдет. Но он сказал:

— Ведерко уголька утащил — затоплю. Замерзли, поди? Теперь недолочко.

Визгливый паровоз долго катал вагон взад и вперед, заходил проводник, что-то говорил и уходил, возился в топке. Потом сказал:

— Подают на посадку. Не отпирайте. Стучать станут — все одно не отпирайте.

Она успокоилась, положила голову на мягкие рукава — можно уснуть. Еще слышала тяжелый топот сапог, брань, удары в дверь, крики, как лодка в бурю качался вагон, но глаза уже не открывались. Потом толчок, мерное подрагивание и перестук — и не стало ни тревоги, ни боли, ни мыслей, ни снов.

Пронзительный длинный гудок. Кто-то шевелится около нее.

— Чайку желаете? Погреться?

Кто? Где?

— Что?..

— Чайку горяченького?

— Мы… где? Почему стоим? Гудим?

— Узловая не принимает.

— Приехали?! Почему не принимает?

— Забиты все путя. Времечко… Как прибытие — и пошла кантовка: тот — туды, тот — сюды. Прошлый раз никак до полудня здесь у поста держали.

Нет, не годится до полудня.

— А до вокзала далеко?

— Версты две с лишком. А до моего дома отсель рукой подать. Глядите: три огонечка в ряд — пекарня Кучиных, а отступя вправо — сильно светится — аптека. И аккурат посередочке мой дом.

Виктория насторожилась:

— Какая аптека?

— Баскина. Да у нас одна.

— Улица Межениновская? А от вокзала до аптеки дальше? А тут пройти можно?

— Будку видите? От будки тропочка, аккурат к аптеке. И версты не будет.

— Мне как раз аптеку нужно. — «Носильщика не достанешь, извозчиков нет». — Может, сойти здесь? Как вы скажете?

— Как сказать? Вещи не по вашей силе. А оставлять-то нынче…

— Нет! Лучше верста, чем две с половиной. Дотащу. — Решилась и заспешила — вдруг поезд, на грех, тронется?

Подавая с площадки чемоданы, проводник сказал:

— Тяжеловаты. Управитесь ли?

— Ничего. Донесу. Спасибо.

Взяла одной рукой чемодан полегче и саквояж, другой — чемодан потяжелее. Подняла, пошатнулась, поплелась. Чемоданы не давали идти, били по ногам, оттягивали руки, саквояж выскальзывал. Остановилась — как бы взять поудобнее? — но ничего не придумала. Оторвала чемоданы от земли, переметнулась через мосток, чуть не упала на непослушный груз, постояла; обошла будку, опять постояла. Впереди — вроде пустыря, еле видна протоптанная дорожка между двумя плетнями. Дорожка как будто ровная. «Ничего, донесу. А если?..» Взяла двумя руками один чемодан, пронесла шагов пятнадцать, вернулась за вторым и саквояжем. Невозможно медленно — бьют по коленям, не дают идти. Опять взяла все сразу и тут же остановилась: руки отрываются, сердце как взбесилось. Оставить, добежать до дома, попросить помочь? А если утащат все, что с таким трудом, на последние?.. Попробовала не поднимая везти рядом с собой, идти на согнутых ногах между двумя чемоданами, — углы втыкаются в снег, вся в поту, сердце бухает, дышать нечем, и плечи уж… А ведь и полдороги нет. Ох, голова, как сразу не догадалась! Быстро вытащила из саквояжа полотенце, положила чемоданы один на другой, связала ручки концом полотенца, другой намотала на руку. Поехали! Верхний чемодан то и дело сползал вбок, нижний забивался в снег, но все-таки быстрее и куда легче!

Через несколько минут вышла на пустую, с редкими фонарями улицу. Огляделась. «Если смотреть на аптеку — вправо через два дома переулок…» Потянула чемоданы. Услышала скрип шагов по снегу и окрик:

— Стой! Стрелять буду.

К ней шли трое, у двоих ружья. «Нечего пугаться. Никакой у меня нелегальщины — все в голове».

— У вас имеется пропуск? — Молодой офицер, светя фонариком, с любопытством оглядел ее и чемоданы.

Какой еще пропуск, хоть бы догадаться? Эх, не взяла свой из клиники. Улыбнулась кокетливо:

— А разве нельзя по этой улице ходить?

— Не по этой, а по всем улицам с девяти вечера до семи утра, — строго ответил офицер. — Осадное положение. Предъявите пропуск.

— Какой может быть пропуск, если я с поезда? — Она заговорила быстро, капризным тоном, подражая матери, и это было ей отвратительно, а что делать иначе? — Видите, стоит, гудит, просится на станцию. Проводник сказал — может, до полдня простоит. А меня американец мистер Дерк ждет, я и пошла.

— Гм… Вам все же придется пройти в контрразведку.

У нее задрожали ноги. Там вытащат всю еду, и теплое… И вообще… Села на чемоданы, сказала плачущим голосом:

— Тогда несите и меня, и чемоданы. Не могу больше, измучилась…

— Ну, знаете…

— Ничего я не знаю и не хочу знать. Носильщиков нет, вещи тяжеленные, сил нет… Еду в Шанхай к маме. Знаете артистку Вяземскую? А Бархатова Нектария Нектарьевича знаете?

— Первый рыбник, поди, — хмуро сказал один из солдат.

— Да, да! Его знакомый американец здесь Меня ждет. — Она почувствовала, что офицер сбит с толку, вытирала глаза и нос и слезливо тараторила: — Дядя — генерал Шатровский — отправил чудесно, адъютант его проводил меня, усадил, а здесь такой кошмар!..

Офицер спросил нерешительно:

— Ну, какие-нибудь документы у вас есть?

— Документы? — Сквозь слезы она засмеялась легким смехом матери: — Что-то есть. — Вынула из саквояжа сумочку, из сумочки литер и записку коменданта вокзала.

Светя фонариком, офицер читал: «…Племянницу… Княжну…» — потом посмотрел литер, и опять рассматривал записку и печать коменданта.

— Не знаю, что мне с вами делать.

Хмурый солдат зло взглянул на нее:

— Да что, ваше благородие, зря возиться. Барышня видать какая…

Офицер обрадовался:

— Вам далеко?

— Рядом… за угол…

— Иванов, донеси барышне вещи и — мигом. Мы в аптеке погреемся.

Через три минуты она сидела в жаркой чистой кухне. Тихая женщина разжигала самовар на табуретке у печки, а ее муж расспрашивал Викторию:

— Так и отпустили? Дивное дело — за свою, значит, признали? Со вчерашнего дня осадное положение. В эшелонах, что идут на фронт, полно листовок наших обнаружено. Прибывающих всех подчистую обыскивают — и поездные бригады, и пассажиров. Бумаги-то у вас хорошо выправлены. — Потом ушел из комнаты.

Неужели правда добралась? Может быть, в этой табуретке под самоваром тоже хранилище… Какой мерзкий осадок от того, что кривлялась, и этот солдат зло смотрел… Ничего. Добралась. Почему страх нападает после?

В кухню из комнаты вышел высокий чернобородый человек. Что-то знакомое… Бледный, резкие черты, и глаза… Глаза Петруся. Батько…

— Николай Николаевич! — бросилась к нему и заплакала.

Дубков похлопывал ее по спине, негромко приговаривал:

— Так-так. Ай да герой со слезой. Ну-ка! Ну-ка!

— А у вас борода… и вдруг черная. Хорошо. — Засмеялась, всматривалась в лицо, такое знакомое и незнакомое. Весь этот тяжелый год чувствовала его в Анне Тарасовне, в мальчиках, в Станиславе Марковиче, в Леше и Насте. И только боялась, что не увидит никогда. Теперь все будет хорошо.

Глава XIX

Вдохнуть снежную свежесть, промыть легкие.

Не скоро еще конец. Сколько еще будет раненых, обмороженных, с гангренами, и тиф, тиф… Еще идет бой за Узловую. «Ты стоишь под метелицей дикой…» И все-таки уже можно дышать. Ничего, никого не бояться. Здесь уже свои. И скоро опять университет… Стоит себе, как стоял… Какая-то особенная чистота в морозе, в белизне сибирских снегов. Ночь выдалась тяжеленная, а все-таки… Как ни устала, а надо забежать, узнать…

Ночь — как бред. Вспоминалось последнее дежурство с Лагутиным. Только при нем была уверенность, что все делается умно, по-человечески. Привезли своих, и уже не было напряжения, вражды, привилегированных. Все лучшее не по чинам, а — кому нужнее. Хотелось устроить поскорее тяжелораненых, а дежурный врач — новый, из терапии — сидел у стола как привидение, безучастно прослеживал носилки и входящих.

Ждала распоряжений. Приемный покой наполнялся. Клубами влетал морозный пар, душил запах разлагающейся крови и пота — стало нельзя ждать.

— Мне идти размещать?.. Или вы?..

Врач взглянул, как разбуженный, улыбнулся:

— Очки даже запотели.

Сказала зло:

— Протрите. Я пойду в отделение.

Вместе с сестрой из терапии, к счастью опытной и доброй, с помощью Онучина (из-за контрактуры в локте оставили санитаром), как могли, устраивали прибывших. Все время прикидывала, как решил бы Лагутин, — но разве угадаешь? И Онучин то и дело повторял:

— Вспомнишь нашего Осипа Ивановича. Вернулся бы…

Вернулись бы все. Ночь шла как бред, и ничего своего нельзя было почувствовать глубоко. Обмывала почернелые ноги и руки, которые через три часа ампутируют… Еле поднимала ослабшее большое тело, подкладывала повыше подушки… Подбинтовывала набухающую повязку, бородач захлебывался кровью:

— Брось, сестрица, конец мне… Тем помогай… кому жить…

Как далекие молнии, врезались мысли об отце, о Станиславе. Вместо девяти освободилась только в двенадцать, обежала палаты и кого можно спрашивала: не встречал ли товарища Вяземского Кирилла Николаевича?.. Высокий, седой, глаза черные.

Устала, устала, устала. Ноги не идут. Глаза не смотрят. Спать. Не выживет бородач, а какой человек!

Почему-то представлялось, что именно с первыми частями красных придет отец. А может быть, он вовсе на другом фронте? Ждать. Ждать здесь, пока не придет хоть письмо. Ох, пусть бы сам… Приедет же, приедет… Может быть, сейчас в бою? Как ни устала, а невозможно не зайти в Дом Свободы.

После поездки в Узловую от Николая Николаевича пришло, хотя тревожное и нетерпеливое, но упрямое ожидание радости. Как в детстве перед днями рождения. Появилось какое-то: «Ничего — пройдет!» ко всем огорчениям. Лишь бы скорее. Лишь бы весть от папы, Ольги, и вернулся бы Станислав Маркович. Когда красные войска взяли Барнаул и Новониколаевск, все думали и самой казалось, что заключенных уже не станут эвакуировать. Даже Николай Николаевич сказал:

— Генералам теперь не до них, ноги бы унести. А если прибудут сюда, не сомневайся, не пропустим. Накормим, оденем, все, что привезла ты, получат еще с добавкой.

Заторопилась домой, беспокоилась, что отец или Станислав Маркович придут в пустую комнату. Да еще не окажется дома Ефима Карповича, а Ираида скажет: уехала к маменьке в Шанхай… И все-таки их увезли. Сколько сейчас идиотских случайностей. «Нас всех подстерегает случай…» Приехала рано утром (может быть, они еще не были отправлены!), на путях в беспорядке вагоны всех мастей: цистерны, салоны, платформы с пушками под брезентом и теплушки, теплушки без конца. Метались по вокзалу одичалые офицеры, некоторые без погонов; не убежавшие беженцы осаждали составы без паровозов. Другие с вещами пешком, на розвальнях и даже на собственных выездах тянулись обратно в город. А на улицах уже ни одного в погонах, ни одного пьяного и вообще пустовато.

Пока закипал на кухне самовар, Ефим Карпович рассказывал, что «генералы, слыхать, уже завчера убегли. Ночью теперь общественная безопасность ходит, самоохрана называется. А по Московскому тракту, слыхать, агромадная сила войска идет, а какие там — белые ли, красные ли? Может бой случиться. А гарнизон будто за большевицкую власть стал. А супруге от переживания второй день неможется — мигрень».

Сбегала к Дубновым, выложила все про батька с черной бородой, и узнала, что в городе уже Военно-революционный комитет, а воинские части — пепеляевцы, сербы и местный гарнизон — одна за другой переходят на сторону красных.

Больных в амбулатории почти не было, и Эсфирь Борисовна оставила ее одну.

— Кончишь прием, приходи в Манеж. Скажешь; к товарищу Русову, по вызову.

В Манеже сказали, что Военно-революционный комитет уже перешел в Дом Свободы. Над бывшим губернским правлением огненный на солнце флаг раздувался. Прошлой весной еще говорили с Сережей про флаг… Надо зайти к ним.

У подъезда народ, у двери часовой. Сказала неуверенно:

— К товарищу Русову по вызову.

Ее сразу пропустили. В вестибюле стоял негромкий говор, было людно, накурено, пахло овчиной, конюшней; шинели, полушубки, ватники, куртки разноцветного меха — видел ли когда-нибудь похожее губернаторский дом? Где искать Эсфирь Борисовну? Двери во все стороны, прямо — лестница с ковром. Спросить про этого Русова? Ее послали во второй этаж, там сразу же показали, куда идти. Она приоткрыла высокую тяжелую дверь, заглянула: просторный, чинный кабинет, тяжелые портьеры, вокруг большого (наверное, губернаторского!) стола сидели и стояли, разговаривали. Эсфири Борисовны не видно. Лицом к двери Павел Степанович что-то пишет; но он вряд ли узнает ее, не вспомнит, к тому же занят… Хотела уже уйти, кто-то спросил:

— Что там? Что нужно, товарищ?

Шагнула в комнату красная, виноватая:

— Простите, пожалуйста… Здравствуйте… Эсфирь Борисовна мне сказала — к товарищу Русову…

Ответил Павел Степанович, — лицо серое, глаза покрасневшие, улыбаются знакомо по-доброму, но будто через силу:

— Эсфирь Борисовна скоро будет. А ко мне срочное что-нибудь?

— Нет!.. Я… простите, пожалуйста!

— Товарищ Русов, — выглянула из-за плеча высокого военного Раиса Николаевна, — она знает французский лучше меня. И ей можно все передать.

— Да, мы с товарищем Витей немного знакомы.

Чуть не засмеялась: Военно-революционному комитету пригодилась со своим французским! Здорово!

Спросить Раису Николаевну о Наташе побоялась, но она сама сказала, что Наталья дома уже, только слаба, истощена хуже, чем после тифа. И про то, что с Иркутского все-таки отправили семнадцать заключенных, тоже она сказала. Больно кольнуло, но тут же собралась: ничего — все будет хорошо.

Раиса Николаевна привела в небольшую мрачную комнату (какие-нибудь письмоводители трудились), отперла ящик стола и вынула две связки писем: одна чуть потолще, другая совсем тонкая.

— Это из корреспонденции генерала Шатровского, сам он удрал. А это взято при аресте вдовы крупного военного деятеля, тоже генерала. Переводить все надо очень точно по смыслу, не думая о литературных качествах. Все даты и текст — точно. Даже то, что вам покажется неважным. Тут могут быть нужные сведения. Врагов еще… — Раиса Николаевна посмотрела внимательно, чуть-чуть усмехнулась: — Их, знаете, белой ручкой не смахнешь и за пояс не заткнешь.

До позднего вечера и половину следующего дня просидела в «одиночке» над переводами. Писала и писала, перечеркивала и писала карандашом (чернила расплывались) на желтых шершавых листах. Разминала и растирала руку и снова писала.

Полковник Брежан из французской миссии настойчиво советовал, «во имя будущей России, не препятствовать, а, наоборот, всячески поощрять вывоз ценностей как отдельными лицами, так и банками. Любых ценностей: золота, валюты, акций, товаров».

Дорогие союзники! Торгаши, верно говорил генерал.

Потом, слегка касаясь беспомощности господина Верховного Правителя, Брежан обстоятельно инструктировал Шатровского относительно подготовки дальнейшей борьбы за Сибирь. «Оставление ее войсками союзников и разлагающейся армией Верховного Правителя, к сожалению, становится реальностью. Но богатое крестьянство этого фантастического края не может надолго примкнуть к Советам. Сейчас его толкнули к восстаниям бесчинства карательных отрядов, массовые истребления сел, пытки, насилия, грабежи. В дальнейшем зажиточная сибирская деревня, без сомнения, восстанет против идей большевизма — реквизиций, национализации и других мер для создания так называемого «равенства». И тогда надо прийти им на помощь. Для этого необходимо уже сейчас найти в селах передовых и стойких людей и поддерживать в них реальную надежду. Успехи на юге и под Петроградом дают такую возможность. Следовало бы нащупать и использовать связи эсеров с крестьянством». Брежан называл даже несколько фамилий, указывал районы, где, по его сведениям, легче будет привлечь население на свою сторону, чтобы сбросить Советы. Он желал своим русским друзьям успеха в этом «почетном деле».

Сбросить Советы? Что же, нашли они этих «передовых, стойких»? И смогут где-то сбросить?.. И значит, еще не конец? Значит, конца и не видно еще? «И вечный бой»?

А что за вдова генерала? Слушая Раису Николаевну, подумала: не того ли генерала, который, умирая, с неистовой страстью искал, что «погубило белое дело»? Но ее-то, беспомощную, раздавленную горем и страхом, за что арестовывать? А письма адресованы именно ей — Юлии Михайловне Бороздиной…

Жена коммерсанта выражала мадам Жюли свое глубокое и нежное сочувствие и приглашала уехать с ними в ласковую, гостеприимную Овернь. Кто не поймет, как велико ее горе, как разрывается сердце от разлуки, хотя бы и короткой, с могилой любимого мужа. Однако нельзя, подобно язычнице, хоронить себя в сорок лет. Отдаться же в руки большевиков вдове высокого военного и столь очаровательной женщине — страшнее смерти. Пройдет всего несколько месяцев (ну, может быть, год!), и с Советами будет покончено. Победы Деникина и Юденича вскоре дойдут до Сибири.

Письма были похожи одно на другое, их разнообразили только некоторые подробности быта и торговых операций мужа овернки. Ах, какие он приобрел меха! Чрезвычайно выгодно купил значительную партию знаменитой на весь мир «черной» икры. А мед, хмель, масло — это ведь золото!

В последнем письме француженка очень горячо убеждала, умоляла мадам Жюли немедля готовиться к отъезду. Оставаться — безумие. По получении этого письма мадам должна выехать на станцию Узловая, снять на несколько дней (пока не прибудет их экспресс) квартиру и сообщить свой адрес коменданту вокзала. Он предупрежден, и ему еще будет дана телеграмма. А в их салон-вагоне мадам Жюли будет чувствовать себя дома.

Так… Мадам Жюли не уехала. Почему? Жалеет теперь? Или, может быть, правильно арестовали? Нет, ни для какой «политической» работы она не годна, да и не взялась бы. Растерянная, робкая, а после смерти мужа… Даже вспомнить ее больно… Нет.

Виктория сложила и перевязала письма со своими переводами, на отдельном листке написала крупно: «Товарищ Русов! Эту генеральшу я немного знаю. По-моему, она безвредная, и наверняка ее арестовали напрасно. Витя». И сунула свою записку под веревочку так, чтоб точала, чтоб сразу увидели. Все спрятала, заперла и понесла ключи.

Осторожно заглянула в знакомый уже кабинет. Здесь даже воздух был напряжен, здесь не спали дни и ночи, отсюда во все стороны ощутимо протянулись нити, — люди без конца приходили и уходили, звонил телефон, каждая минута приносила новое, и надо было мгновенно решать, мгновенно действовать… Вошла и остановилась за портьерой. Спиной к ней мужчина в полушубке, запинаясь от волнения, рассказывал:

— …Склады при мукомолке Крокмана… Не иначе, поджег кто… Зерно, понимаешь… Мука… Пожарным не управиться.

Негромко, но ясно прозвучало сквозь возникший говор:

— Товарищ Осокин, езжай. Надо роту из Красных казарм вызвать — это ближе. Бери лошадь…

— У меня кошева, кони — во!

Парень в полушубке проскочил в дверь, за ним Осокин, на ходу застегивая куртку солдатского сукна.

Виктория стояла. Да, за столом рядом с Павлом Степановичем — батько, уже без черной бороды, лицо совсем заострилось, и бледное, просто синее, и опять знакомая вышитая сорочка. Хотела пробраться к нему, а он оглянулся на высокого военного, что могучим басом кричал в телефон:

— Стой, не слышу! Где? На сороковой? Много? Не слышу! Ага. Сколько?.. Ага. А подвод? Ага. От путей, от полотна, спрашиваю, далеко? Ага. Понял, говорю. Понял. Обожди! Обожди, говорю, у аппарата! — Опустил трубку и еле выговорил вдруг охрипшим голосом: — На сороковой версте в направлении Узловой — пять орудий, двадцать пулеметов, сто сорок подвод с разными военными припасами. Отступающие солдаты разбежались.

Веселый гул прокатился по комнате.

— Прибыль в хозяйстве!

— Настали дни веселые…

И все замолчали, хотя вовсе негромко заговорил батько:

— Твое прямое дело, товарищ Лемзер. Командуй.

— Слушаете? — кричал Лемзер опять чистым мощным голосом. — Сейчас выезжает трофейная команда. От ревкома — Лемзер. — Схватил со стола ремень с наганом, папаху.

Виктория уже вышла из-за портьеры, но в двери с Лемзером столкнулся еще новый человек в шинели:

— Разреши доложить, товарищ Дубков. Все магазины враз позакрывали, пираты. Взламывать, что ль? Ясти-то народу надо. Одна аптека торгует. Обедай ихними порошками!

…Утром, когда бежала в Дом Свободы, люди, несмотря на мороз, стояли у расклеенных по городу листков с обращением Военно-революционного комитета к населению, громко читали:

— «Впредь до прихода регулярных советских войск… вся полнота власти принадлежит Военно-революционному комитету…»

— Кончились, значит, генералы…

— Военно-революционный! А кто им власть дал?

— Сами взяли, вас не спросили.

— Подавятся еще энтой властию…

— Но, но — полегче!

— «Все части гарнизона перешли на сторону революционного народа…»

— Дикари!

— Да не каркайте, не мешайте!

— «…мирно заняв город по приказу Военно-революционного комитета.

Военно-революционный комитет призывает население к спокойствию, выдержке, революционному порядку…»

— Воображаю этот «порядок»!

— Воображай, да потише!

— «Все учреждения должны продолжать работу. Пусть каждый спокойно остается на своем месте».

— Дома спокойнее, я так полагаю.

— Ну и вали давай.

— «Военно-революционный комитет заявляет, что он не допустит в городе никаких эксцессов, расправ и самосудов, самочинных арестов и обысков…»

— Вот, вот, вот!..

— Зарекалась свинья в грязи валяться.

— Да ты что, погань, черт тя задави…

— Хотишь самосуд надо мной? Насилию делать?!

— Руки марать…

«Насилию делать» придется. Ждала: как решит батько?

— Взламывать погоди. — Что-то совсем тихо сказал он Павлу Степановичу и опять громче: — Сейчас же оповестить всех владельцев магазинов: кто завтра в восемь утра не начнет нормальную торговлю, у того немедленно будут конфискованы все товары в магазине и на складе. — Посмотрел на Викторию, будто знал, что она здесь: — Напиши вместе с товарищем постановление. Аккуратно, разборчиво.

Написали длинно и грозно. Русов почеркал, и она переписала начисто. Подошла к столу, положила листок и ключи и спросила у батька не то, что хотела:

— Домой что-нибудь передать?

А он ответил то, что было ей нужно, и взгляд на минуту смягчился:

— Все семнадцать живы. Теплуху отогнали за мастерские, ночью вскрыли, их спрятали. Все семнадцать живы.

Прошло еще два напряженных дня. Пронесся слух, что по тракту отступает сам знаменитый каратель атаман Ванненков со своим зверьем. Город готовили к обороне, вооружались рабочие отряды. Артиллерийские части перевели на Тюремную, поближе к тракту.

Вдруг погасло электричество в городе — уголь кончился, подвоза нет. «Свободное хождение» по улицам разрешили с шести утра до девяти вечера. Пропали в лавках свечи и керосин.

Сидеть дома с лампадкой невыносимо. Чернота на полу, в углах, огонек трепещет от дыханья, от перевернутой страницы, колышутся серые тени. Каждый далекий удар, шаги настораживают — что?.. кто?.. И слышится всякое, когда ничего и не слышно. И думается бог знает что… «Я не знаю, ты жив или…» — бог знает что!

Все свое нерабочее время проводила в Доме Свободы. Там и в клинике уже горело электричество. А когда не дежурила, то до глубокой ночи (благо пропуск есть!) не уходила домой. К ней привыкли, и она привыкла, всем улыбалась, и ей улыбались. Никого и ее самое уже не смущало, что пуховый платок и потертая белка все же выделялись среди шинелок, полушубков, кожанок. Она с одинаковой охотой выполняла все, что поручали: писала бумажку, принимала телефонограмму, передавала распоряжение. Бегала по этажам, искала товарища Федорова, или Коплиса, или Бартока: «Срочно — в Военно-революционный комитет», или: «Вас вызывают в штаб начальника гарнизона». И, как всегда, за делом все представлялось яснее, даже плохое — ощутимее и проще. И здесь она была ближе к отцу, к Станиславу Марковичу.

Все шло вперемежку: вдруг сообщение — разобран в двух местах путь на Узловую. Навстречу отступающим по тракту белым выехали представители гарнизона, целиком перешедшего к Советской власти, и от Военно-революционного комитета — Дубков. Что будет с парламентерами? Батько… Все части города в полной боевой готовности.

Прорвалось по телеграфу из Узловой: колчаковцы стягивают войска вокруг станции, чтобы остановить наступление Пятой армии по магистрали.

Наконец к вечеру облегчение: отступающие по тракту, не сопротивляясь, сложили оружие. Наутро торжественно встречали вступивший в город с тракта советский Уральский полк. Ревкомовцы, эскадрон кавалерии от гарнизона, рабочие, ребятишки провожали до казарм усталых и гордых солдат.

А она искала отца, спрашивала, ждала. На серо-коричневой бумаге вышел первый номер «Красного знамени». Как радовался бы Станислав Маркович, да еще если б смог участвовать в выпуске газеты.

Теперь тревога сосредоточилась в Узловой. Сведений не было долго. Ведь короткие нерегулярные сообщения, рискуя жизнью, передавали телеграфисты-железнодорожники.

Открылись магазины, хотя не все. Но в одних брали только «керенки», в других «николаевки». В некоторых демонстративно требовали «советские», потому что их ни у кого не было. На базаре торговали больше «на мену», кое-кто на «царевы». На «керенки» только разве круг молока из милости отдадут. «Толчаковки» давно уже не котировались. Через Ефима Карповича у Ираидиных «поставщиков» Виктория обменяла два платья, шерстяное и летнее, на кусок шпика и туесок меда фунта в три. Станислава Марковича надо будет откармливать, как Наташу. А если папа… В общем, шпик — на холод, мед — в буфет, — пусть ждут.

Восстановили разобранный путь, но поезда ни туда, ни оттуда, конечно, не пошли. Вчера к вечеру прерванная телеграмма (может, убили телеграфиста?) кончалась словом «бой». И линия замолчала.

Спать хочется, все мускулы болят, — лечь бы, вытянуться. Бородач не выживет… Нет, невозможно не зайти хоть на минуту, узнать только.

Повернула, солнце ударило, закрыла глаза, — красно, будто кровью залито, кружится голова. Постояла и быстро пошла через площадь. В вестибюле народ:

— Трофеи, передают, неимоверные.

— Полсуток бой без роздыха — в уме не представишь…

— Теперь можно хозяйствовать прийматься…

— А Пепеляева-то захватили?

— Удрал, с-сука…

Никого знакомого, но все равно:

— Взяли Узловую?..

— Взяли, девонька.

Побежала наверх по уже затоптанной ковровой дорожке, остановилась. К Наташе? Она уже работает, сидит в «одиночке».

— Узловую взяли! Да?

— Взяли. Жестокий бой. Десять часов. Взяли. Теперь прочно.

— Наверное, дальше легче будет? Я про фронт…

— Наверное.

Долго молчали. Наверное, завтра — ну, послезавтра — Станислав… Потом письма… из России хлынут! Ждать. Только знать бы, что живы.

Наташа сказала:

— Сколько еще битв… Без конца.

— Как?

— Вот завтра мне с учителями разговаривать — сражение. Поручили наладить работу учебных заведений. Занятия-то почти прекратились.

— Опять саботируют?

— Не так, как в восемнадцатом. Главное — разбить идею, что большевизм — синоним «казарменной бесчеловечности».

— Белые были человечны?!

— Лучшая часть саботирующих вовсе не за белых. Им претит безыдейность, неравенство, зверства, конечно, но они за какой-то свой социализм. Утопизм не утопизм — беспочвенный, бесформенный и… Не хотят, именно не хотят понимать. — Наташа, будто умываясь, терла лицо худыми руками. — Отбиваются, бросают тяжелые слова: «бескультурье», «жестокость», приводят факты, а они, безусловно, есть. Их не может не быть…

— Папа говорил: жестокость рождает жестокость.

— И это верно.

Наташа перебирала бумаги, что-то искала. Удивительное лицо, волосы уже отрастают и вьются — голова античного юноши.Только подбородок острый очень… Она совсем не здорова еще. И поеживается, будто болит что-то, а спросишь — смеется: «Расправляю освобожденное тело».

Наташа нашла нужное и протянула ей через стол:

— Посмотрите, пожалуйста. Леша прислал маме.

Леша? Больно как. И как далеко, — а нет и года… Взяла листки, сшитые суровой ниткой, печать тусклая, буквы расплылись:

«Инструкция для занятий в отрядах партизанской армии в области духовного воспитания солдат.

Чтобы победить капитал и быть свободными, мы должны создать сознательную, убежденную армию…

Все обязаны везде и всюду действовать так, чтобы привлекать к себе население. Этого можно достигнуть только хорошим отношением.

Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным должны проглядывать в каждом действии солдата.

Солдат должен быть врагом всяких пороков и преступлений: воровства, пьянства, мародерства, насилия, разврата и т. д.

Каждый солдат должен быть сознательным, корректным и вежливым.

В нашей армии среди самих начальников и среди солдат развито сквернословие. Наш русский язык настолько богат словами и выражениями, что вполне можно обойтись без тех, которые неприятно действуют на слух и даже оскорбляют человека.

Каждый член семьи бережет свое хозяйство, а мы представляем из себя членов общей народной семьи. Поэтому каждый солдат должен охранять и беречь народное хозяйство…»

Дальше говорилось о скромности и уважении к женщине. Шли правила поведения в бою и на отдыхе, все просто и человечно обоснованные — любовью и долгом. Долгом — как неотъемлемой частью любви к Родине, революции, боевым товарищам.

Все это слышалось ей сказанное Лешиным голосом.

«Во время боя и где бы то ни было солдат обязан помогать товарищу чем возможно, а также удерживать его от злых поступков».

Даже во время боя? Неужели уже «sponte sua, sine lege…»?

«Командный состав должен служить примером и за проступки подвергается наиболее строгому наказанию».

«Инструкция Военно-революционному трибуналу»:

«Военно-революционный трибунал дает отчет и ответственен за свои действия перед Армией партизанского фронта».

И дальше — наказания:

«За невежливое обращение…» «За пьянство — идти пешком 30 километров за конным отрядом…» «За разврат…»

«За клевету — наказание, какое грозило оклеветанному лицу.

За мародерство — от 1 года заключения до смертной казни.

За самосуд — от 3-х лет до смертной казни.

За изнасилование — смертная казнь.

За небрежное отношение к вверенному оружию — до 30 суток гауптвахты.

За распространение ложных слухов и паники — до смертной казни.

За самовольный уход с поста — до смертной казни.

За оставление товарища в бою — смертная казнь…»

Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…

Обе инструкции подписаны: командир отряда, комиссар…

Потом: «Армейским советом одобрено». Председатель совета… секретарь…

Нет, это еще не «sponte sua, sine lege». И Леша так думает, наверное. Перевернула обратно страницы: «Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным… в каждом действии… удерживать от злых поступков…»

— Твоим «учителям с сухим сердцем» я прочитала бы эти инструкции…

— Как живем-работаем, девчатки? — в толсто подшитых пимах Николай Николаевич вошел неслышно. — С нашей Узловой поздравляю. — Взглянул на Викторию: — Теперь, дочка, скоро. Да вы сидите. Сидите! — Взял от стены стул и сел у стола сбоку. Тяжело положил руки на стол. — Я ж ненадолго.

Батько, батько. Все мышцы на лице сквозь кожу просвечивают. Анна Тарасовна вчера: «Прибежал до дому на яких два часа — так бы поспать, отдохнуть, а — нет! Костылик новый Петруську налаживал. И все рассказуе, рассказуе… Дурный наш батько». А по правде-то гордилась своим «дурным батьком».

В эти напряженные дни, в толчее дел и людей, был жесткий, далекий — и подойти не посмеешь. А сейчас навалился устало на стол, взгляд и голос — будто с хлопцами своими дома. И даже притулиться можно к этому батьке.

— Завтра, Наталка, с учителями разговор? — Усмехнулся, прикрыв один глаз. — Так-так.

Каждый раз старалась понять, какие слова, какие оттенки в этой его присказке. Сейчас это: «Крепись, дочка».

— Владимир Ильич очень ясно сказал: без старых офицеров мы не могли бы создать свою армию. И не можем строить свое государство без знаний. Иначе сказать — без интеллигенции, без специалистов. Кто родину честно любит, рано ли, поздно ли к нам придет. Но без крепкого окружения и крепкой товарищеской помощи толку нам с них будет мало.

Он взял карандаш и обрывок бумаги.

— Учительское дело — не простая арифметика. В общем сказать, работа задушевная, из-под палки ее не сработаешь. А люди шарахаются, пугаются: как же — «весь мир насилья мы разрушим до основанья»? Значит, злоба нас ведет, обида, и мы так подряд и будем крушить все без разбора.

Он говорил не спеша, останавливался, что-то рисовал на обрывке и сосредоточенно думал, иногда взглядывал на Викторию и Наташу. И был уже опять не домашний, но и не тот далекий, к которому не подойдешь.

— В смертной схватке, когда за самое желанное, кровное бьешься, правда, злоба приходит, аж в глазах темно. Да бьемся-то не для зла. Еще придумывают про нас, что прежнюю науку, искусство, всю вообще культуру мы, как старье, на помойку. И станем свою таблицу умножения сочинять, прогоним, значит, в дворники ученых профессоров и также опытных артистов, музыкантов. А поставим молодых неучей — кто во что горазд. — Помолчал батько, прищурясь посмотрел сбоку на свой рисунок. — Тебе легче — у самой образование, да мама под боком советчик. А мне бы Ганну мою рядом — за версту человека чует.

Он вдруг рассмеялся заразительно, как Петрусь, и они обе заулыбались, не зная чему.

— Меня тут ученый человек прямо-таки в дурака обрядил. Так-так. Борода благородная, белая, умная такая лысина, строгий, но ласковый. Представился: «Экстраординарный профессор-историк». Все революции от сотворения мира пересчитал, про девятьсот пятый год хорошо так рассказал, хоть сегодня его в партию принимай. И хочет для народа (бесплатно, конечно!) публичную лекцию прочитать о Парижской коммуне. Я обрадовался — идет к нам интеллигенция! — спасибо, говорю, пожалуйста! Только прошу тезисы дать. Он: «Лично вам? С восторгом!» И тут же из портфеля вынул, отдал, и такой довольный ушел. Мы тезисы посмотрели с товарищами — хорошо! И лекцию слушали, в кинотеатре «Иллюзион» собрали народ, — хорошо. Про Париж, про Коммуну так обстоятельно, ясно рассказывает, и отчего поражение: не было опоры в крестьянстве, и Париж был оторван от других городов, а Тьер с немцами договорился. Хорошо. И вдруг аллюром три креста: у Советов тоже нет опоры в крестьянстве, с юга и севера идут белые армии с помощью союзников, и Германия не сражена, — все это ведет к верной гибели большевиков.

Наташа сморщилась, Виктория охнула:

— И как же теперь?..

— Забрали в Чека экстраординарного. Разбираются: чи матерый беляк, чи петый дурак.

— А на лекции-то?..

— Пришлось выступить, объяснить слушателям, да извиниться за свой недогляд. Опростоволосился. Вот еще, видишь, какие приходят «друзья». А есть которые тихо дожидаются: «Пропадете без нас, неучи, еще в ножки поклонитесь, а мы вам предъявим условия». Эти плохие будут для нас учителя, — он широко, сильно отмахнул их рукой, — лях с ними, пусть дожидаются. — Рука стала мягкой и, словно боясь спугнуть недосказанную мысль, легла на стол. — А у кого шевелится тревога: «Как же я от людей отстранюсь, если я им нужен?» — этих упустить никак нельзя. Ведь иной брыкает не со зла — от боли, от непонятности, от страха…

— Узловая по прямому вызывает, товарищ Дубков! — весело гаркнул мордастый паренек.

— Иду! — Щелчком Дубков подшвырнул Наташе свой рисунок, у двери обернулся: — Людей, Наталка, главное, людей смотри… Интеллигенция позарез нужна, честная, конечно…

С минуту молчали, думали. Наташа неторопливо взяла рисунок и расхохоталась:

— Ай, дядя Коля! Ай, злой!

Виктория взглянула — две худющие мурзилки с круглыми глазами, с разинутыми ртами, у одной ежик, у другой пышные волны «под польку» — хлопнула в ладоши:

— Похоже до чего! Когда успел?

— Дурочки из переулочка.

— Но похоже-то как!

— Это нам за безмолвие, за отсутствие собственных мыслей — вот те крест и святая троица. А ведь талантливо.

— Ну да! Ядовито, а не грубо!

— И рисунок отличный. Спрячем в назидание. — Наташа аккуратно сложила и разрезала бумагу перочинным ножом. — Преподношу тебе патретик на память. Но кое-какие мыслишки у нас все же рождаются?

Усталость и сон смыло начисто. Сбегали вниз, выпили по кружке сладкого, горячего, черного, с запахом веника чая, разделили сероватый калач, негусто намазанный маслом, вернулись в Наташин «кабинет». Вспоминали всяких учителей, прикидывали: кто как стал бы вести себя, кто какие мог бы выковырнуть каверзные вопросы. А больше спорили о том, как все-таки отличить честного от «экстраординарного» профессора. Виктория читала снова партизанскую инструкцию:

— Это просто исключительно!

— Почему? Так во многих отрядах. Где суше, где неграмотнее, а по смыслу то же.

— А учителям обязательно… Да, а ты называться будешь как? Ты будешь директор, управляющий? Или… как?

— Не поинтересовалась. Пойдем обедать к нам?

Небо темное, без звезд, наверное к снегу. Хорошо идти вдоль пустой улицы, и пусть скрипит под ногами и разносится далеко. И пусть где-то скрипят другие шаги — не страшно. Фонарей так мало, и витрины черные, и в домах окна еле светятся — коптилки, свечи, лампадки… Зачем уехала мама? Никак не понять. Иногда кажется, что совсем уже ее не люблю… Приснилась такая нежная, грустная. Может быть, жалеет, тоскует? Что она думает? Никогда не могла ее понять, и сейчас даже приблизительно не представить, что у нее на душе. Папа — знаю — думает, тревожится, ждет. Про Ольгу и всю их семью могу все представить. И Станислава Марковича, конечно… Все-таки как можно было не почувствовать человека так долго, человека горячего, верного? А папа меня поручил ему. Значит… Не задумалась тогда… Не только жизнью ведь ему обязана. Он заразил своим жадным интересом ко всему в России, в мире. Научил газеты читать, «расшифровывать». А сколько поэтов, стихов от него узнала… Скорей бы. Скорей бы сказать ему… Какой-то огонек движется. С винтовками — патруль.

— Пропуск, гражданка, предъявите.

— Пожалуйста. — «О, знакомый!» — Как ваша рука, товарищ?

— Сестрица! А я… Темно, и в такой одеже вы… Рука, спасибо, не обижаюсь, пришла в полное действие. Доброго вам здоровья.

— И вам также. — «Лежал недолго — в плечо навылет, и кости целы».

Чуть не два часа проспала у Наташи на диване, а спать отчаянно хочется. Только снов не хочется. Хуже всего ждать и догонять, говорит Станислав Маркович. Дом Свободы сияет окнами. Как они выдерживают, ведь почти не спят уже сколько! Сколько? А может быть, сегодня спят, — Узловая-то наша. Уже прямой опасности нет. Уже начинаются будничные дела.

Ничего не понимаю у Гаевых. Сергей Федорович — и жаль его, и… Вышел в переднюю в кухонном фартуке, с поварежкой, осанка этакая царственная — подумала, что он с ума сошел, — и произнес:

— Вот все, что мне доступно при советской власти! Адвокаты — пережиток! Трибунал в старорежимной адвокатуре не нуждается. Гуманное отношение к людям — сентиментальность! — и ушел.

За маскарадом, театральной приподнятостью, озлоблением — живая человеческая боль. А Наташа будто не слышит.

— Почему вы?.. Нужны ведь позарез образованные люди. И Сергей Федорович хочет… Почему вы?..

Наташа только плечами дернула, а в двери столовой куталась в старенькую душегрейку Раиса Николаевна. Подумалось: и она не видит? Ведь он же образованный, честный, и никакая не «контра».

Лучше идти по мостовой — в темноте еще скатишься по обмерзшим ступенькам.

За обедом, удивительно не к месту, Сергей Федорович заговорил драматическим голосом:

— Всю жизнь рисковал, спасал вот этих, своих, — протянул, вернее, воздел руки к Раисе Николаевне, — и чужих большевиков. Сломал карьеру, бросил Петербург! И вот — итог. Награда. Финал.

Раиса Николаевна и Наташа спокойно ели картошку со свининой, а она не выдержала:

— Да почему вы?.. Вот сейчас Дубков нам говорил, как нужны честные интеллигенты. И вы, конечно, можете…

— Чтоб на старости лет мне «тыкали», помыкали мной? Не привык, простите. Привык, чтоб уважали.

Она растерялась. Ей не нравилось и как-то смущало, когда незнакомые говорили «ты», но при чем тут неуважение? И разве это самое важное?

— Если вы… Если вам… — взглянула на Раису Николаевну и Наташу, замолчала.

— Конечно, Танюша не допустила бы… — Он закашлялся, скорей всего прятал слезы, махнул рукой и ушел, не доев свою картошку.

Как ближе к дому — ноги сами бегут, хотя знаю — некому еще ждать меня. И если б Станислав… позвонил бы, — ведь Ефиму Карповичу сказала, где я…

После обеда в кухне мыли посуду с Наташей.

— Надо все-таки Сергея Федоровича как-то вытащить. Он мог бы публичные, популярные лекции читать… Ведь адвокаты умеют понятно говорить, и умеют разбираться в самых разных вопросах. Ну, по истории например, по литературе… по географии… Красноармейцам, например…

Наташа долго переставляла кастрюли на полке. Потом поежилась, будто от боли:

— Очень образованный человек, и память бездонная, и картотеки по любому вопросу от древних религиозных верований до программ современных политических партий во всем мире, от последних открытий в астрономии до распространения венерических болезней в Древнем Риме. А ни черта не понимает. — Наташа говорила быстро, чтобы скорей кончить о наболевшем, раздражающем. — Уважение вообще с неба не падает, а сейчас его надо завоевывать каждый день поступками, делом. «Привык, чтоб уважали», — слышать не могу, кривлянье какое-то… Идите, лягте — от еды осоловели. Может быть, Татьяна сумела бы, — не знаю. Она его любила сильнее. Ну, идите же поспите.

Да, Татьяна Сергеевна любила его сильнее. А Наташа всегда к нему иронически… А Раиса Николаевна? У Наташи от нее эта ирония. Почему? После смерти Татьяны Сергеевны они стали мягче с ним, а все-таки… Надо с батьком поговорить или с Эсфирью Борисовной. Пойти пораньше в амбулаторию. «…Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным… Солдат должен быть врагом всяких пороков… помогать товарищу… и удерживать его от злых поступков… Быть сознательным, корректным…» «Какие там интеллигенты? — сказала Наташа. — Старые партийцы — рабочие. Или как Леша — начальную школу не, кончил». Да. «В Россию можно только верить». Теперь все вспоминаются стихи, что он читал. А тогда… не понимала, что ли?

Вот и дома. Спать здорово хочется. Крюк еще не заложен, слава богу — хуже всего ждать. Ступеньки: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Тьма окаянная… Стекло не разбить, тридцать четыре отшагать по коридору. Раз, два… Как пахнет махоркой… Ключ… Тридцать три, тридцать четыре, нащупать скважину… Светится? Показалось?.. Нет!.. Станислав…

Рванула незапертую дверь, затрепыхался светлячок лампадки, и она не увидела еще, а почувствовала:

— Папа!

Глава XX

Уходит тепло отцовских рук. Надеть варежки. Все. Каких-то пять часов. Затих паровоз, растаял в темноте огонек. А не уйти, не оторваться. На минуту бы еще вернуть, среди чужих запахов — махорки, шерсти, ремней, лошадей, гари, земли — различить родной с детства. Щемит, подкатывает… Держаться, как папа. И нечего стоять в переплетении рельс на морозе. Шапка старая у папы, вытерлась до кожи, полушубок другой, коротковат, и тоже не новый. Ничего сделать не успела для него — ночь. Так любить через все? Я могла бы? «Поможем ей забыть». Я могла бы?

…Сколько думала — ничего не придумала, никаких слов не приготовила… Крепче обхватила за шею, прижималась щекой к жесткой рубашке. Он обнимал будто неживыми руками.

— Мама… знаешь?..

— Знаю, все рассказал Ефим Карпович. И я раньше, давно знал. — Голос жесткий, за словами: «больше не нужно об этом». — Накормлен я отлично, не хлопочи. — Отец отстранил ее, взглянул мельком, погладил голову. — Тебе стрижка идет. — Это было только знаком внимания. Он отошел в угол, к черному окну, и дальше слова его повисали отдельно, не сразу связывались и становились понятны. — Меня отзывают на преподавание. Учить надо, воспитывать своих командиров. Предлагали сразу остаться, но я просил разрешения дойти… до тебя.

До меня.

Прошел быстро к двери, заколыхался слабый огонек.

— Направили в штаб дивизии. — Прямой, угловатый, в торчащей гимнастерке и почему-то разных валенках, прислонился боком к ребру печки. — Узловая вымотала. Дорого досталась. Вероятно, последний рубеж. — Слушать и понимать его стало легко. — Бой — всегда бой, но… Они огромные силы стянули. Бросали все новые и новые. — Отец ладонью прикрыл глаза. — В пешем рукопашном пришлось мне всего второй раз в жизни. Прекрасные ребята, юные, такие жадные к знанию, талантливые мои командиры погибли и искалечены. — Помолчал, уронил руку. — А я… у меня только полушубок в клочья и валенок один. Дали вот из трофейных. — Он чуть выставил ногу и посмотрел на валенок.

Она шагнула к нему:

— Ты правда не ранен?..

Отец прервал ее:

— Невредим. — Прошел мимо нее, остановился. — И к тифу иммунитет, очевидно. Обо мне не тревожься. — Отошел от стола и сел в кресло. — А друзья твои — Оленька, да и все Шелестовы — встретили как родного. Даже ночевал у них раз, а ведь едва знаком был прежде. Тетю Маришу с глубокой любовью вспоминают. Тебя ждут не дождутся. Оленька от меня не отходила, положительно все о тебе выспросила. Уже не прежняя толстушка, а румянец тот же. Ее приемыш Любаша — свет в доме.

— Ей ведь уж два с половиной!

— Примиряет самые острые политические конфликты.

— Бабушки с Иваном Дмитриевичем? Он все еще против большевиков? — Виктория решилась присесть на ручку кресла. — Но служит все-таки? И мама Олина служит? А Ольга учится? На естественном — здорово! А Митя в Петрограде? Там уже не так страшно сейчас? А Глеб Андреевич?

— В ПУРе. Он помог мне. Не по знакомству, не потому, что он дядя Оленьки. Просто понял… А Брусилов вспомнил меня. Позволь, я закурю.

— У меня твой табак и бумага… И даже мундштук старый!

— Давай, давай. Хотя привык уже к махорке, она крепче. — Отец бережно взял деревянную шкатулку. — Старый друг, подарок Мариши. — Крутил цигарку, усмехнулся. — Табак английский. — Закурил и уже неторопливо, пожалуй слишком подробно, рассказывал, отвечал на ее вопросы, шутил, свободной рукой обнял ее, как бывало, и она, осмелев, гладила выбритую щеку. Расспрашивал о Станиславе, об университете, о Дубковых, Гаевых, о госпитале, об амбулатории, о критических днях в городе. И она помогала ему обходить то единственное, к чему нельзя прикоснуться.

И все-таки разговор внезапно оборвался, будто уж решительно все, что накопилось почти за год, сказано-пересказано. Выдержать молчание — оно было именно о том единственном — оказалось не под силу. Отец отнял руку. Виктория встала, начала легким тоном:

— Знаешь, ляг. Ну, не уснешь, все-таки отдых… — испугалась нечаянного сходства и низким, опять не своим, тети Маришиным голосом: — Я-то выспалась у Наташи. Твое белье шерстяное достану, — подошла зачем-то к шкафу, спохватилась: в нем все дышит мамой. — Ложись. Я сейчас… — и вышла, так лучше обоим.

В кухне еще копошился хозяин.

— Кипяточку, что ль?

— Нет, спасибо. Спасибо за все… спасибо. Отдыхает папа. — Вдруг представила, как он стучал в ту комнату и крикливая новая жиличка…

— Я аккурат на крыльце лед скалывал, глядь — бравый такой военный. Очень из себя хорош Кирила Николаич, как молодой.

Хорошо, что Ефим Карпович, лучше, что он спокойно, с удивительным своим тактом…

— Я давал телефон, а Кирила Николаич «не надо, говорит, побежит бегом, еще застудится. Подожду».

— Давно… папа?

— Не так… Щец я разогрел, свининку с картошечкой покушали, чаек после… Побеседовали недолочко, побрились, постриглись… Здоровьем-то крепок, говорит. И на взгляд.

— Да. — И только тут подумала, что и верно: хоть и худой, и глаза от ветров и бессонниц набрякли, а не сравнишь с тем, какой приехал в восемнадцатом.

Отец лег на ее кровать, а не на свой диван. Лежал неподвижно, лицом к стене. Она знала, что он не спит, но ходила как можно тише и не заговаривала, — ничем ему не поможешь.

Подходило время завтракать и отправляться в дорогу. Все у нее было готово уже, закипал кофейник на керосинке. И тут сон одолел отца. Она услышала вдруг неровное тяжелое дыхание, он застонал и проснулся. Но лежал так же, лицом к стене, пока она осторожно, как будят усталых, не сказала:

— Без десяти четыре, папа.

Он умывался, одевался, их разделяла ширма с аистами, разговор о насущных мелочах — табаке, носках, портянках — шел легко. Неужели так и останется? Так… врозь?

— Скажешь, когда наливать кофе.

— Пожалуйста, уже.

Отец подошел к столу.

— Доброе утро, Виташа. — Первый раз они взглянули в глаза друг другу, он обнял ее и, не отпуская, прижался головой к голове. — Она вернется. И мы поможем ей забыть дурной сон.

Дурной сон?.. «Всю жизнь с ним промучилась… Точно каменный гость, всех пугал…». И в письме: «Когда приедешь, буду совершенно счастлива…» Поможем забыть? Нет. Как сказать? Ничего нельзя сказать. Легонько погладила его плечо.

— Цветок может быть только цветком. И ничего другого ни требовать, ни ждать нельзя.

Если б он читал ее письма, слышал грубые циничные слова… А может быть, слышал не раз?.. И все-таки ждал, надеялся…

— Ты видела ее в «Сильве»?

— Да. Удивительно. И Станислав считал… — О Сильве могла говорить без оглядки, щедро, не кривя душой.

Может быть, потому и спросил отец? Он чуть улыбался, слушая, и она чувствовала, как за ее словами ему видится что-то свое.

Рассказала про вечеринку — там в поведении матери не было ничего хоть чуть сомнительного. И про Озаровского:

— Простить себе не могу.

— А могла ли ты помочь? Только чувством, а его не было. Он понимал все лучше тебя. А ведь я, при немалом опыте, не представил в полной мере сложности. При отступлении от Уфы меня бы, естественно, просто расстреляли, если б не политрук — солдат, с которым вместе бедовали при главковерхе Керенском, в одном бою были ранены…

И вдруг оказалось столько еще недоговоренного.

Шли по ночному городу, даже перебивали друг друга, боялись упустить важное, необходимое.

— Весной сдам за второй курс…

— Поживи здесь до урожая, до осени…

— Не видеться до осени?..

— Потерпим. Теперь не отрезаны, и не на фронте. Очень голодно в России. Здесь даже не представишь… И несуразицы еще…

— Ты Ольге сказал, чтоб весь мой сундук?..

— Конечно. Ты говоришь: кажется, полюбила. Вот это «кажется»… Привязанность и любовь — не одно и то же.

— Понимаю.

Отец продолжал свое:

— В любви бывает всякое: гнетущая тяжесть, обида, отчаяние, неистовая ревность и злоба, горчайшее горе — все. Только не скука.

— Мне с ним не скучно.

Он опять, будто не услышал ее:

— В семнадцать лет замуж рано. В семнадцать все обманывает.

«Ведь мама вышла семнадцати».

— А потом… Ни уважение, ни страсть, ни долг, ни даже все это вместе — не всегда любовь. Подожди. Приедете в Москву… Подожди. Станислав любит — знаю. Он говорил только о тебе и проигрывал в шахматы. Говорил мне, потому что ты не слушала, тебе было скучно.

— Ну, это давно!

— Я только прошу: подожди. Приедете…

— Да! А преподавать ты будешь в Москве?

— Не знаю пока. Станиславу передай: бесконечно, всей душой ему благодарен.

— Да, скажу. А ты Ленина видел?

— Нет. Хочется увидеть. Необъяснимо, но, видишь ли… Это совершенно необъяснимо, он вызывает не только глубочайшее уважение, доверие. Далекий, никогда не виденный, вызывает, странно сказать, любовь. Сильное, родственное, что ли, чувство. Сначала я с удивлением отмечал это в других… Хочется увидеть.

Отец замолчал. Она ждала, не хотела перебить его мысль.

— Хочется увидеть. Вероятно, история не знает государственного деятеля с таким обаянием справедливости. Это чувствует весь мир. Счастье, что у руля не только гениальный ум, но и великое сердце. Человек.

Опять он долго молчал.

— Прежде никогда не думалось, что даже в деятельности гения такое большое, вероятно решающее, значение имеют человеческие черты, человеческий облик.

Потом ходили вдоль пыхтящего паровоза.

— Не грусти, Виташа. Время стремительно быстрое, осень примчит — не заметишь. Письма — пока через Оленьку. Я телеграфирую адрес, но телеграммы, говорят, еще пешком ходят.

С паровоза крикнули:

— Можно ехать, товарищ командир!

Обнялись.

— Ты похожа на Маришу и, странно, на нее. Она вернется. И мы поможем ей. — Отец поднялся по узким ступенькам, стал силуэтом на оранжевом зареве топки. — Не грусти. Пиши почаще. Станиславу скажи…

_____

Только кусок ночи. Нет — невозможно до осени. Да, время стремительно быстрое, но когда ждешь… Папка, родной, ты, конечно, такого не ждал. Надеялся вырвать, вернуть. Вернется ли она от своей «сказочной жизни, триумфов»? Любовь? Привязанность? Но к Нектарию-то — ни любви, ни привязанности. Чего-то я не могу, чего-то не пойму, не прошу… Не за себя, папка. «Только ты останешься у меня…» Нет, весной сдам все… Хуже всего ждать и догонять — верно! А вдруг Станислав приехал уже? Сошел на Товарной — ближе к дому — и… Еще шести нет. Он-то рискнет и без пропуска, но задержат. И Лагутин его не пустит. Да почему же так обязательно сегодня? Не буду ждать. Полежу часок, потом в амбулаторию, оттуда в университет. Вечером Серегино извещение совершенно не тронуло, а ведь сенсация, как сказал бы Станислав: «Надлежит явиться в один час, в анатомический корпус на лекцию профессора В. А. Дружинина. Ergo, не опоздайте, синьора!» Уж не опоздаю. Наверное, счастлив старик.

Старик был счастлив. Первую после отстранения лекцию прочитал блистательно, как никогда. Аудитория набилась до отказа. Не только медики и естественники — многие юристы, математики, физики, даже технологи пришли. Встретили аплодисментами и после конца долго аплодировали. Дружинин помолодел, блестели глаза, разгорелось бледное лицо.

На совещательный час остались только медики и естественники. Но разговор сразу же неожиданно ушел от анатомии.

Рыженький Ваня Котов выкрикнул:

— Эх, и жизнь начинается, братцы! — и смутился, что так громко.

Дружинин посмотрел на него с интересом и чуть иронически. Ваня тихо, вроде бы в оправдание, сказал:

— Вы ведь тоже за большевиков, Виктор Александрович.

Дружинин снял очки, не спеша достал футляр, из него лоскут замши и начал протирать стекла:

— Всем вам, коллеги, знакомо имя великого Сеченова. Я всей душой разделяю его мудрое, я бы сказал, изречение: «Кому дорога истина вообще, то есть не только в настоящем, но и в будущем, тот не станет ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ему ни казалась».

Как понять? Может, объяснит? Ждали. Дружинин молча просматривал на свет стекла и снова протирал. Сережа шепнул Виктории:

— Вот это загвоздил старик, — и встал. — Разрешите, Виктор Александрович? Изречение прекрасное, а все-таки… применительно к текущему моменту… вы… как?..

Дружинин надел очки, нашел среди сидящих Сережу:

— Вы хотите, чтоб я разделял ваш молодой восторг. А мне тревожно, хотя чрезвычайно интересно. — Он услышал дыхание недоумения, оглядел всех. — Не стану обманывать, даже рискуя потерять дорогое мне ваше расположение. Я — сын России. Только здесь, только через служение родине я могу отдать все силы на единственное, ради чего тружусь, — накопление духовных благ во имя будущего, во имя человечества.

Старик поправлял крахмальный воротничок, будто он душил его, снимал и надевал очки, и, даже когда он замолкал, тишина стояла мертвая.

— Подростком я отдал сердце коммунарам Парижа. Не мог примириться, осмыслить их поражение.

Виктория замерла — неужели скажет вроде «экстраординарного»?

— Более чем взрослым прошел позорную японскую войну, пережил поражение нашей революции, крушение надежд, идеалов. Вслед за этим настал страшный перевес соматической сферы в обществе: падение нравственности, опустошение в духовной жизни. Искусство — музыка, живопись, литература, театр — прониклись пессимизмом или коммерцией.

Сережа встал, но не решался заговорить.

— Вы что-то хотите сказать, коллега?

— Нам непонятно, Виктор Александрович, — соматическая сфера в обществе? Соматическая — телесная?..

— Я не философ. Располагаю скромным запасом знаний, главным образом в медицине, и к тому изрядным житейским опытом. В человеческой личности я вижу как бы три сферы: психическую, соматическую и социальную. Редко все три находятся в гармоническом сочетании, чаще одна берет верх. Под влиянием крупных общественных событий преобладание той или иной сферы создается в значительных слоях общества. И наоборот: подъем, скажем, социальной сферы рождает социальные взрывы — революции, перевороты. Возобладание психической приводит к расцвету наук, искусства и, конечно, нравственных идеалов. Рассуждая далее, полагаю, что если крушение революции сеет мрак, то победа нам даст расцвет самого драгоценного — психической сферы в обществе, в народе. Вот и жду. С тревогой жду расцвета.

— Почему он разделяет, вы понимаете? — шепотом спросила Виктория Сережу.

Лицом и движением плеч он ответил: смутно.

Она встала и от нетерпения не дождалась обычного вопроса.

— Виктор Александрович, почему?.. Почему вы разделяете социальную… разве она не входит в духовную, психическую жизнь человека? Я не… — и замолчала. «Эх, нет Наташи, она бы сказала…»

— Разделение в известной степени условно, и я не философ. Но для меня оно существует. Итак, довольно посторонних тем, вернемся к нашим занятиям.

Ваня Котов поднялся, красный и очень глубокомысленный:

— Извините, Виктор Александрович, извините, но вы же прятали какого-то большевика.

Дружинин усмехнулся так зло, как если бы Ваня спутал на экзамене сердце и желудок:

— Я, видите ли, не спекулянт, чтобы при советской власти хвастать помощью человеку, в особенности если это мой личный друг. И ни на один посторонний вопрос больше не отвечаю.

Конец часа прошел вяло, анатомия сегодня меньше волновала. В гардеробной, в вестибюле, на улице бурно обсуждали позицию и «теорию» Дружинина:

— Жду расцвета! Жду — это по частушке: «Буду я в большевиках, когда власть упрочится»?

— Ни черта не мерекаешь, а судишь!

— Он честный! Идеалист, бескорыстный!

— Он прятал большевика!

— А белого личного друга тоже прятал бы?

— Уже то, что у него друг — большевик…

— Теперь в одной семье красные, белые, розовые, зеленые…

— А теория этих сфер идеалистическая…

— Какая теория? Путаница! Но человек он…

— Человек и ученый!

Уже вдвоем, спускаясь к базару, Виктория и Сережа рассуждали о том же:

— Большевизм для него так-таки «странная мысль», хотя он мудро не склонен «ругаться» над нею. Кстати, где у Сеченова? Неловко было спросить, а здорово как…

— «Рефлексы головного мозга». Я читала. Но, честно, тогда не зацепилось в голове, только сейчас поняла. А эти сферы — может, потом пойму, пока — туман. Но мрак после краха и расцвет после победы представляю.

— Расцвет, синьора, в воздухе чуется, но какая тут сфера действует — «темна вода во облацех». Жаль, Наташи не было, расшифровала бы.

Подумала: «Станислав тоже расшифровал бы».

— Интересно, что учителя там? — и ускорила шаги. — Знаете, папа, когда в восемнадцатом приехал, ему тоже казалось!.. Нет, не так, но что-то общее. Теперь не то. Чего только он не вынес: лесом и степью, в морозы, в бураны, как вор от деревни к деревне. Два раза чуть не расстреляли! Сколько месяцев в боях и в тревоге… — О самом тяжком испытании не сказала, но Сережа, конечно, догадался.

— Что вы! Кирилл Николаевич не похож ничуть. А все-таки, чувство справедливости, патриотизм — в какую сферу?

Она засмеялась:

— Не делится душа на сферы. У меня — по крайней мере.

— Что вы, синьора, наддаете, как лошадка, к дому?

И засмеялась еще веселее:

— Мороз ваш подгоняет. И спать, спать, спать! Ведь — насквозь две ночи, днем вчера у Наташи немного…

Против ее дома переходил улицу хромой с палкой, плотный, в шинели, в треухе. Лица не видно — стемнело уже, — а в осанке знакомое что-то. Наверное, лежал в госпитале.

Хромой с усилием поднялся на панель и пошел прямо к крыльцу.

— Осип Иванович! — кинулась к нему и подумала, что, значит, Станислав дома и, может быть, так же хромает или болен, и нужно торопиться. — Осип Иванович, что с вами? — подхватила его под руку. — Пойдемте. Вы к нам? — вглядывалась в изменившееся лицо (все худые стали, и Станислав, конечно). — Вы вместе приехали?

Лагутин молчал, двумя руками опирался на палку, смотрел вниз. «Перемогается…»

— Вам плохо? Пойдем. Сережа помо… — поймала заледеневший от боли взгляд, сжалась как от удара. — Где Станислав? Где? — Повторила тихо: — Где он?

Лагутин не отвел глаз.

— Погиб, Виктория. Погиб.

Она отшатнулась и снова подалась к нему:

— Нет! Все семнадцать живы. Дубков же знает: все…

— Убит в бою, — резко, ударяя каждым словом, сказал Лагутин. — В бою. В ремонтных мастерских.

— Нет!

— Прямо в сердце. Вчера похоронили. Как солдата.

Как солдата. Почему? Не узнает, как ждала. Прямо в сердце. И никогда. Почему в сердце? Где он?

— Где он?

— Там, на кладбище… похоронили.

Похоронили.

— Я поеду.

— Виктория…

— Не понимаю. А я… Никогда?.. Уходите…

Как болит голова. А он где? Где? А папа? Мама? Нет, он, где он? Где? «Я не знаю, ты жив или умер?..» Нет! Снится. Просто сон… Чья тень ползет? Сережа? Зачем порошки, Эсфирь Борисовна? Руфочка, не надо порошков. Надо остаться в Узловой. А если его не отправили? И папа… Должна… Что я должна? Чья тень мотается? Кто?..

Пустой диван, аисты у стены. Руфа сгорбилась у фитилька. Не просыпаться бы. Похоронили. И никогда. Никогда. Нет слова страшнее. «Как дай вам бог любимой быть…» Никогда. Виновата. И ничего уже… Кончено. Что я теперь? Тетя Мариша!

— Ты не спишь?

— Не сплю, Руфочка.

Быстрыми мелкими шажками она подошла, села на край кровати:

— Чаю не выпьешь? Съела бы хоть что-нибудь?

— А ты не спишь почему? Или… который час?

— Еще только половина шестого. Вечер.

Сколько прошло?

— Я долго спала?.. Очень?..

— Ты же две ночи без сна. И снотворное.

— Сколько… спала?

— Наверное, сутки. Чаю б выпила.

Только вчера? Еще в комнате махоркой, гарью, лошадьми… Только вчера. Стена. Как в тюрьме.

— Давай чайку, а?

— Горечь, тошнота какая-то, Руфочка, и в голове гвозди.

— Вот — чаю! Эсфирь Борисовна велела: горячего, как проснешься. Я — сейчас! — быстрая, неслышная, покатилась точно шарик, захлопотала.

— А Эсфирь Борисовна без меня…

— Серега пошел ей помочь.

Ничего не нужно. Для него ничего уже не нужно. Не нужна. Ничего не могу уже сказать. Не могу его ждать. Навсегда виновата. Только вчера… И никогда… Никогда не вздохнуть. Навсегда пустота. Навсегда не нужна. Почему не разорвется сердце? Могла ему столько всего написать, а сунула в белье записочку: «Дорогой Станислав (вы уже больше не Маркович!). Жду отчаянно, дышу «последней свободой». Буду откармливать, как рождественского гуся. Ваша В.». Если б знала… Ни ждать, ни заботиться — ничего. Все слова стали страшными. Стучат. Кто? Села, все закачалось, поплыло. Руфа уже у двери.

— Кто?

— Здравствуйте. Витечка, здравствуй. Батько до тебя прислал.

— А что?

— Как чувствуешь? Плохо?

— Коля, что? Скажи, что?

— Чего сполохнулась? Дело у батька до тебя. Сказал: коли прийти в силе…

— Да куда ей?..

— В силе, Руфочка, в силе. Скажи, Коля, приду. Чаю выпью только.

— С ума сошла, куда?

— Коли не можешь…

— Могу. Руфочка, оставь, — могу. Скажи — приду.

— Верно придешь — то я зараз домой. А коли нет…

— Иди домой. Чаю только выпью. Домой иди.

Встала с постели, комната потемнела, заплясала. Хорошо, Руфа не видела первых пьяных шагов, заваривала чай. От горячего чая снова помутнело вокруг, поплыло, застучало в голове.

— Если правда пойдешь, съешь хоть шанежку или калача.

— Да. — Должна быть в силе, и Руфу жалко огорчать. — Дай шаньгу.

Стала собираться. Осиротевшие, как она, его вещи говорили: никогда уже, ничего уже, не нужны уже…

Руфа взяла Викторию за руки:

— Пойду с тобой.

Оттолкнуть нельзя, а нежность не выдержать:

— Разве я больна? Да у тебя ведь репетиция. Сиди, учи свою роль, — осторожно отстранилась. — Приходи ночевать, Руфонька.

На крыльце опять накрыло темное облако, остановилась. «Сказать Ефиму Карповичу, куда я… Не надо. Уже не надо. — Постояла у перил. — Вот здесь вчера… Шаталась, скользила, старалась идти тверже. Как легко бывало, у него крепкая рука».

Какое дело у батька? Надо быть в силе. Все должна делать, что бы ни было. Должна за него и за себя. Дышать ровней, идти спокойно, быть в силе. Только в голове гвозди. Народ на улицах какой-то новый. Сколько хожено с ним. Тут за мостом всегда встречал. «Все семнадцать живы» — и успокоилась, не подумала, что там ведь еще бой. Ждала, не терпелось поскорей, но совсем не думала… Подробно узнать до конца. А что у Лагутина с ногой? Зайти к нему. Кажется, нехорошо я с ним вчера?.. Не помню. Дыра какая-то. Здесь, в переулке, редакция. Как могла не понять, не оценить? Или он другой был раньше? Небо в звездах. Полярная, Кассиопея… Он все созвездия знал, и планеты, и звезды… Голову ясную, голову. Сколько должна учить, сдавать за полугодие: физиологию, эмбриологию, по химии практикум… Ревком светится. Что за дело у батька? Все равно — должна. Сколько радости принес этот дом. Человек не может быть счастлив, если вокруг нет счастья. А если нет своего, папа? Какое б ни было горе, нельзя нянчиться с собой, надо помнить о других. Помню, тетя Мариша.

Привычно улыбнулась караульному:

— Добрый вечер.

Тяжело поднялась по лестнице. Перед комнатой Дубнова за столом сидели молодые в военном, один читал вслух газету, трое слушали. Посмотрели, ответили: «Здравствуйте» — и опять занялись газетой.

Открыла тяжелую дверь. Батько у телефона.

— …И судить. Пусть жалуется. Анархист чертов, атаманствует. А кто, как проворонили погребок? На вид товарищу, и пускай завтра же снова все домашние кладовые в особняках обследует, и без осечки. Проверишь, доложишь.

Вышла из-за портьеры. Русов сбоку у стола складывал в папку бумаги, увидел ее:

— Входи. Входи, головушка.

Батько от телефона легонько кивнул ей. Она сняла платок, шубу, села поодаль от стола.

— Новый год на носу — хоть чем порадовать. Детишек особенно хочется.

Новый год? Забыла — непривычен новый стиль. Двадцатый год уже.

— Думай, действуй. Завтра жду. — Батько вернулся к столу: — Пришла? Добре.

Русов прощался, с доброй своей улыбкой потрепал Викторию по плечу:

— Каждая грамотная головенка во как нужна. И у меня к тебе разговор есть. Ну, после.

Дубков положил на стол руки, и она ощутила, как ноет усталость в его плечах, в спине, с каким трудом держится бессонная голова.

— Выспаться надо вам. Ну хоть одну ночку.

Он чуть усмехнулся, чуть подмигнул:

— Давай до дела, дочка. Наталка приболела у нас. Страшного нет. Раны открылись, верней не зажили.

— Какие?

— На допросе. — Руки сжались в кулаки, побелели у косточек. — Молчала, мать не хотела тревожить.

— Ox!.. Я же спрашивала, чего ежится, морщится… Ох!

— Дурная. Эсфири сегодня только созналась. Так в помощь ей тебе, Витя, придется…

Бухнула дверь, отлетела портьера, краснолицый усач в ярком полушубке, распахнутом на груди, в лохматой бурой папахе, стал посреди комнаты, заложил руки за ремень, оттянутый наганом. Позади двое, помоложе и потусклее, стали точно так же, только чуть пошатывались. Неожиданно высоким голосом усатый крикнул:

— Ты ревком Дубков?

— Здравствуйте, — тихо сказал Дубков, — кричать не надо, глухих нет. Шапку сними да садись. — Он не одернул, не поучал, а так, мимоходом, посоветовал. — И вы, хлопцы, садитесь.

Усатый швырнул папаху на стол, сел развалясь против Дубкова. Хлопцы неловко стянули треухи и сели у стены, ближе к двери.

Виктория, в стороне от стола, не попадала в круг света, и пьяные, очевидно, ее не заметили; ей было отлично видно всех. Мутно-шалые глаза усатого исследовали Дубкова. Громко, но не крикливо, он повторил:

— Ты эт-та ревком Дубков?

— Я — Дубков, член губревкома.

— А я — Лубекин, — покачиваясь на стуле, сказал усатый. — Слыхал?

— Слыхал. За Тымом отряд партизанил. — Дубков открыл ящик стола, убрал папку. — Как же это сегодня молодцы твои опозорились?

Лубекин грудью налег на стол, потянулся к Дубкову, глаза светлели от злости:

— Ты какое такое слово сказал: опозорились?

— Пьянство, бесчинство — позор для красного воина. А ты как думаешь?

Лубекин зажмурился, невнятно забурчали его спутники, и он, будто готовясь к броску, отшатнулся от стола, вытаращил глаза:

— Мы всю войну отмантулили, а ты, крыса, в подполье прятался и смеешь мне такие слова? — Повелительно тыча левой рукой в стол, заорал: — Пиши приказ: моих соколов тот же час выпустить! — правая рука легла на кобуру.

Бежать, позвать? А если он в это время?..

— Тихо, Лубекин. До завтра от соколов твоих не убудет, проспятся…

— Пиши приказ!

— Утром придешь трезвый — поговорим…

— Пиши, я тебе сказал!

— И я сказал.

— Да ты… Да как? Да я тебя…

Батько не видит нагана.

— Не дури, Лубекин.

Батько! Левой — наган, правой — за горло, — бросилась. Выстрел ударил в уши, в плечо, намертво вцепилась в щетинистую шею, толчком опрокинула его со стулом, упала сама, не отпустила горла… Почему левая рука ватная? Гремит батькин голос:

— Не шелохнись, убью!

Кто стреляет? Грудью на руку с наганом. Пальцы воткнуты глубоко в шею — задушила? Кто стреляет?

Голоса, крики, топот, возня.

— Отпусти, Витя, отпусти.

С трудом разжала пальцы. Кто-то помог встать. Народу сколько. Звон в голове. Утаскивают желтый полушубок. Платье в крови. Батько с револьвером.

— Это вы стреляли?

— Куда он тебя? Садись, дочка. Плохо? Сейчас носилки, в госпиталь быстро.

— Я дойду, я сама. Задушила я?

— Живой. Сиди пока. Где рана?

— Рана хорошая.

— Чего уж хорошего?

— Я же знаю, я медик. Крови мало, и не болит.

— Откуда сила взялась?

— От массажа. Я ведь… — говорить стало трудно.

Глава XXI

Нащупала в темноте крюк, открыла дверь ивышла на крыльцо вместе с товарищами Руфы.

— Вызвездило как! И месяц нежный, изящный. А теплынь-то, а воздух! Говорят еще: суровая наша Сибирь! — Голос у Беляева низкий, бархатный и мужественный, напоминает отцовский, и с первой минуты расположил к нему.

— Она все-таки суровая, ваша Сибирь, но чудес в ней больше, чем во всех сказках мира.

Тонечка, узенькая, будто сделанная из тонких палочек, тоненько засмеялась:

— А для меня все самое-самое обыкновенное.

— Привыкла. И ничего другого не знаешь. У тебя, душа моя, удостоверение с собой? Ну, покатили.

Грузноватый Беляев зашагал широко, Тонечка засеменила рядом, стуча каблучками. На углу они остановились; глядя в переулок, Тонечка взмахнула палочками-ручками:

— Посмотри, Витя, красота-то, красота!

Виктория сбежала с крыльца. Сколько раз вот так же ночью, и утрами, и на закате стояла здесь с ним. И к лодке здесь ходили, и к Дубковым… «Как белый камень в глубине колодца, лежит во мне одно воспоминанье…»

— Ну, мы потрусили!

— Да, да! — помахала рукой, посмотрела им вслед и пошла переулком к реке.

Блестит лунная дорожка, разбрасывает по темной воде серебряно-желтые пятна. Дальний лес клубится — это тени летящих облаков. А Енисей раза в три шире, а то и больше. Сколько увидела за поездку. Весенняя степь, поляны, цветы яркие и сильные. Красные горы с зелеными переливами — Красноярск. Отвесные серые скалы — знаменитые «Столбы». Кедровники. Высоко на скалах березки, тонкие и нежные, как травинки. А травы, папоротники — куда выше человека. Сколько увидела, сколько узнала, сколько поняла… «Как белый камень…»

Полгода. Уже поставили ограду и положили на холмик темно-красный плоский камень (сама нашла его в Енисее, а привезли в вагоне с декорациями). На нем высечено: «Унковский Станислав Маркович. 1886–1919 г. Погиб в бою за власть Советов». Надпись Журавлев сделал, художник из театра, тоже друг Руфы. Подробно рассказал о последнем дне Осип Иванович. Будто сама была с ними. А все-таки… Может быть, правду говорят: лучше, что не видела неживого? Только… теперь уже редко, а сначала все думалось: вдруг не он? В поездке было легче, иногда совсем легко. Когда много работы… И эти никогда нигде никем не виданные спектакли в закопченных депо, в огромных мастерских. Черные стены, черный высокий потолок — на стальных опорах — не виден даже. Зрители тесно сидят на скамьях — досках, положенных на чурбаки, стоят, висят на фермах, на паровозах и не шелохнутся. В черноте, как чудо, яркая маленькая сцена. И свет и жизнь ее отражаются на лицах зрителей. Их чуткость, бережность к этой жизни — тоже чудо. Ничему не помешать, ничего не упустить. В Художественном публика бывала холоднее. Нет, удивительные люди… Впервые видят сцену, театр, а…

Ведь сама несколько раз прочла, и восхищалась, и удивлялась, а не понимала. Вместе с другими убеждала режиссера, что если верхарновское «Восстание» в хоровом исполнении, инсценированные «Двое мальчишек» Уитмена могут быть понятны, то Блок — даже «Новая Америка», а тем более «Двенадцать» — никак. Он прикрывал озорные глаза, улыбался:

— Попробуем. Не пройдут — снимем.

Первый концерт на станциюшке с детским названием Яя шел тревожно и особенно приподнято. «Восстание» и «Двое мальчишек» поняли и приняли восторженно. И вот — «Двенадцать». Актеры столпились в тесных «закулисах», она спустилась со сцены, стала сбоку — так были видны лица зрителей и слышен голос Беляева:

Тишина мертвая. Но пока это просто интерес и уважение к исполнителю… «Вся власть Учредительному собранию…» Напряженнее внимание, ярче глаза. Парень пристроился выше всех на ферме, лицо — ни минуты в покое: то готово к улыбке, то сдерживает злой смех, то сочувствует и настораживается.

Потускнело лицо. Он, как я, не понимает: Свобода, Революция — и рядом трагический этот роман в пурге и ветрах, в мировом пожаре?..

Расстегнул косоворотку, взгляд то стынет, то разгорается… Этот парень… И талант Беляева, конечно, и отклик аудитории… Все почувствовали: смятение в черно-белой вьюге, под ветром «на всем божьем свете», и неистребимую любовь, и тяжелую мужскую ревность, черную злобу — «простреленная голова»… И святую злобу, державный шаг «с кровавым флагом». Трагедия и высокий гуманизм «без креста»…

Нет, не делится человеческая душа на сферы, все сплетено туго-натуго. И в мировом пожаре живы все чувства людей. Сколько надо думать! Так много надо думать, чтобы самое немудрящее дело было «в мир», как папа говорит. Мой санпросвет и массовая политическая библиотечка — чего проще, кажется. А люди всякие, разные, своеобразные…

В Анжерке… или нет, в Судженке — в пыльном угольном поселке — играли «Снежную королеву». Ребятишек набилось в мастерских до отказа — сидели на полу перед рядами, стояли по сторонам и сзади, а тишина — как в пустоте. Разглядывала из-за кулис маленьких зрителей. Внимание страстное на лицах, события сказки отражаются мгновенно. А плачут и смеются сдержанно, робко, почти беззвучно. Будто вздох донесется иногда на сцену. И совсем не хлопают. Не умеют. Первый раз в театре.

Осторожно пробралась кругом вдоль прокопченных стен, стала сбоку за последним рядом, где толпились взрослые.

Добрые принц и принцесса снаряжали Герду в дорогу. В черноте мастерских сказка особенно сказочна… (Как мучился художник, добиваясь чистых ярких тонов — костюмы и декорации из крашеной мешковины!)

Герда в пути, скоро увидит Кая. И вдруг нападение. Кругом темнеет, поднимается буря — ветер (в завывающем трио ведущая — Руфа, режиссер вертит шумовой барабан, где перекатываются камешки, куски стекла и железа, кто-нибудь гремит фанерным листом), мечутся свет и тени (это художник и Беляев с двух сторон ворочают тяжелые тубусы).

Герда у разбойников — все погибло.

Где-то впереди едва слышно всхлипнул кто-то. Рядом с собой Виктория увидела старика. По лицу, черному от загара и угля, текли слезы, блестели на усах с табачными подпалинами.

— Дедушка, — осторожно потянула его за рукав. — Все будет хорошо, она спасет Кая.

Старик ласково и удивленно посмотрел:

— Милушка, разве я о том? Не чаял дожить, повидать старыми глазами, какая детишкам радость. Ты из этих, из приезжих? Скажи низкий поклон от шахтеров, милушка.

Только тетя Мариша называла так хорошо: «милушка».

Кто придумал отправить меня с театром? Батько? Или Русов? «Справишься, головушка. Иль ты малограмотная, иль охоты мало? Справишься».

Пертеровцы эти — славный народ. Не вполне точное сокращение: «Первый Сибирский передвижной драматический театр Дорполита» — уж «Пер-Теат» надо бы. Но в какие-то веселые стишки не укладывалось, и сделали «Пер-Тер». Все равно.

Хороший театр. Играют не хуже студии Художественного театра. И совсем не похожи на артистов, каких знала до сих пор. Все — сами: собирают сцену, ставят декорации, парики причесывают, гладят костюмы, даже стирают. Молодые, дружные, острят: «Мы работы не боимся, лишь бы харч покрепче был». И даже режиссер — ему-то, наверное, лет сорок, — лицо будто из гофрированной бумаги, глаза узкие, припухшие, а по-молодому озорные. В него все влюблены. Беляеву тоже под сорок, пожалуй, и тоже он молодой. Талантливый очень. Готовит Маяковского.

Но самая талантливая — Руфа. В двадцать два так сыграть старуху рыбачку! Всю жизнь будет слышаться, как негромко, монотонно говорит: «Муж и четыре сына», и потом: «Одно мне осталось в утешение — ребенок, который родится у Ио от моего сына». Зрители, даже мужчины, плачут. На глухих станциях, где и понятия не имели о театре, приходили женщины, приносили простынку на пеленки, старенькое платьице, яичко свежее из-под курочки — «бабушке для внучонка».

А после трагической старухи вдруг разбитная француженка-кормилица прыгает, как мячик, в «Проделках Скапена». А сейчас репетировала эту злобную, жадную ханжу — миссис Даджен. «Милостью божьей актриса», — говорит режиссер. Надо идти, она забеспокоится. Как бы я без тебя, Рушенька?.. Художник этот хорошо сострил:

— Кто бы ни сел Руфе на голову, она будет тревожиться только о том, удобно ли сидеть нахалу.

«Милостью божьей». И врач из нее был бы… Но пусть. Она слишком больно чувствует за другого, ей нельзя рядом со смертью. Пусть.

Удивительная ночь. В это лето не каталась на лодке. «Как белый камень в глубине колодца…» Ветер ласковый, уходить не хочется.

На самом углу остановили двое в буденовках, с винтовками:

— Ваш докумэнт?

— Я здесь живу, — указала на крыльцо. — Пойдемте, дома документы.

Оба замотали головами и вместе строго сказали:

— Прэдъявляйт докумэнт.

Латыши? Мадьяры?

— Вот здесь живу. Живу. Квартира. Понимаете? — Показывала на крыльцо, хлопала по стене дома. — Тут живу, тут, понимаете?

Нет, не понимают! Один — поплотнее и пониже — сказал что-то высокому на своем языке, и тот прикрикнул на нее:

— Сэйчас ыйти комэндант. Бэз разговор!

— Да я же!.. — махнула рукой и пошла между двумя винтовками.

Ночевать в комендантском управлении? Идиотская чушь! Руша будет метаться, еще выскочит без документов — так же и… Понимали бы по-русски, объяснила бы… у, черт. И думать такими словами не смею! В комендантском уж объясню, уговорю. Ведь даже платка носового нет. Хорошо, хоть близко идти. Надо же так угодить. На минуту раньше — успела бы войти домой, на минуту позже — они прошли бы мимо переулка, — нет, белое платье заметили бы. Черт… Ой, батько, не буду! На всю жизнь запомнила.

Грохали сапоги караульных, а ее каблуки цокали мелко, и это злило. У-у, черти… И опять вспомнилось утро — надо отвыкать!

Прибежала к Дубковым пораньше, рассказать про поездку, — они живут теперь близко. Батько уже уходил. Анна Тарасовна сказала:

— Иди с ним, принесешь кастрюлечку, вчера забыл, не маю, в чем обед ему нести.

В ревкоме ждал его парень в латаной косоворотке, галифе и сандалиях:

— Бюрократ, вишь, канцелярский спец. Объясняю: продукты для больных, для тифозных, а он котосится: подписи не все, вишь.

Дубков написал что-то, отдал пареньку бумагу:

— И скажи: еще хоть раз станет волокитить — передадим в Чека.

Парень вышел, повернулась от окна:

— А я бы такую сволочь сразу в Чека… — и споткнулась о взгляд батьки. — Ну правда же, для больных ведь…

— Так-так. — Он поманил ее пальцем. — Поди-ка поближе. Сядь.

Кого учить вздумала, дура, даже уши горели от его взгляда.

— Ты девушка, будущая мать. Как же у тебя с языка летят эти «черти» да «сволочи»? Если равноправие — значит, в мужика обратиться? Может, еще курить, а то самогон хлестать? Как тебе не стыдно? Интеллигентная девушка! Или поверила тому, что враги пишут? Дескать, наш идеал — всеобщее хамство?

— Николай Нико…

Он не дал сказать:

— Мы уничтожаем социальные и экономические препятствия для полного развития ума и сердца каждого. А сердце-то — доброта, нежность, отзывчивость, нетерпимость к злу — ваше дело, матерей, жен. Если женщина огрубеет — мужчина озвереет. Не смей привыкать к грубости. Поняла?

— Поняла.

— Ну, иди. Про Чека ты, може, и права. Иди, дочка, некогда.

…На каком языке они говорят? Смуглые, черные, наверное мадьяры. Надо же влипнуть. А Руша волнуется, только бы не вздумала искать. Если б не она, смешно бы, пожалуй даже интересно. Какие разини без документов ночуют в комендантском? Но я-то, — казалось: вот стена, вот крыльцо — значит, дома. Несуразица. Хоть бы дежурный попался толковый. О, часовой шагает — пришли. Великую преступницу ведут: один впереди, другой сзади, не убежишь…

По коридору, мимо второго часового, вошли в большую душную комнату. Барьер делил ее на две части: узкая, где они уткнулись в стол дежурного, вела к другой двери, и тут ходил третий часовой; за барьером, в широкой части, на скамьях и на полу сидели сотни две мужчин и женщин всех возрастов, в самых разных одеждах, позах, сонные, злые и веселые.

— Еще пополнение! — радостно сообщил мужской голос. — Белый ангел!

— Спокойно, граждане. — Молоденький дежурный неторопливо отложил раскрытую книжку.

«Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка», — успела прочесть Виктория. «Лермонтов — уговорю!»

Разглядывая ее гладью вышитое платье, дежурный взял длинную, вроде бухгалтерской, книгу.

— Витя, к нам давай!

Ого, Шура-повариха, великая сказочница из пер-теровского поезда! Виктория приветственно взмахнула рукой.

— Смирно, — приказал дежурный и нахмурился. — Имя, фамилия?

У него получилось как одно слово — «имяфамилия», это рассмешило. Сдержала смех, но сказала слишком звонко:

— Вяземская. Виктория Вяземская.

Дежурный вскинулся, осмотрел ее пронзительно и гневно:

— Княжна?

— Здрасьте!

— В Чека.

Она чуть не расхохоталась. В комнате стало тихо.

— Товарищ дежурный, это же наша…

Он оборвал Шуру:

— Вас не спрашивают! — Повторил приказ патрульным: — В Чека.

Что за чушь? Что за дурень? С какой стати?..

— Арэстантка, ыйти Тшека!

Голову стиснуло, застучало в висках. Сказала, будто ее приглашали на прогулку:

— Пожалуйста! С удовольствием! — Подняла голову, мимо одного часового, мимо второго пошла гордо, неторопливо, как если бы в самом деле гуляла и не грохотали позади тяжелые шаги, не торчали два дула.

Безобразие. Возмутительно. Нашли контру. Музейный дурак. Еще Лермонтова читает. Боюсь я Чека — там поумнее будут.

Сколько раз чекисты выручали театр. Сама как-то бегала в Ортчека — все были заняты на репетиции. Вместо депо, где должны играть, пертеровские вагоны загнали к черту на рога, в тупик.

Бородатый чекист тут же взялся за телефон.

— Рабочая масса впервые — заметьте, товарищ Сысоев, — впервые сообщается с культурно-просветительным представлением. Ваша обязанность оказать артистам уважение и помощь, а не копать ямы перед их творчеством. Нужно немедленно — заметьте, товарищ Сысоев, — немедленно принять всю энергичность по продвижению вагонов к месту представления, а именно к депу. — Он долго, терпеливо убеждал этого Сысоева найти паровоз и вдруг побагровел, крикнул: — По-хорошему не понимаешь — иначе поговорим!

Как там было «иначе» — только вагоны в депо подали вовремя. Чекисты заботились, чтобы электричество не выключалось, пока не разгримируются актеры. Продуч задержал театру паек — тоже из Ортчека хлопотали. Подумаешь, страх — в Чека!

Шла ровно, не торопясь; ночной ветер освежал голову, в висках уже не стучало, дыхание успокоилось. Если б не Рушка! Эх, не сказала Шуре. Она сама догадается, но ее-то выпустят в шесть. Бедная Руфа, всю ночь… А почему столько народу? Сережа был всего восемнадцатым и рассказывал, как весело разговаривали, даже пели под утро, чтобы не спать. А сегодня… Дурак дежурный.

Свернули в переулок.

— Арэстантка, ыйти мостовая.

Она остановилась:

— Почему это?

— Ыйти мостовая.

Что еще за дичь? Ломать ноги по булыжнику? Над самым ухом грозно:

— Ыйти.

Пожала плечами, пошла. Думают — махну через палисад или юркну в калитку? Ах, как это мне нужно! Ноги не ноги, а каблуки сломаю. За каким чертом… Ну, право же, батько, за каким чертом меня в Чека?

Дорога пошла круто в гору, Виктория спотыкалась, скользила по булыжнику, злилась: погибли мои белые туфли, хорошо им в сапожищах. Черти. Ведь черти же, батько?.. Уже уходила от него, он спросил:

— Ты у Тарасовны хоть когда грубое слово слыхала?

При ней и сама не сказала бы…

— Ыйти сэрэдином.

А, чтоб вам! Не поймете, что сбоку трава! Нет, ведь ничего не спросил: кто я, откуда? Только «имяфамилия». И на платье уставился. Два года на уроках рукоделия мусолила, ненавидела. Плечо заныло. К дождю, что ли? Как у старухи. Лагутин говорит — пройдет со временем. Рука уже работает нормально. Можно бы в госпиталь опять, но хочется еще побывать в Кузнецком бассейне, в Алтайской губернии, на Оби… Жалко, до Байкала не доехали. Ведь осенью в Москву. Папа там рядом. И Оля. Нет, я сюда буду приезжать — столько дорогих тут и… дорогого. И Сибирь сама. Просто от нее не отделаешься — притянет. Так обидно — не знала, что Настя в Красноярске. Дочка уже у нее… Кажется, вскарабкалась, и каблуки целы. Вот оно: «В Чека попадешь — не воротишься». Смешно.

Строгий подъезд. Часовой, конечно. Тут, кажется, суд был. Лестница тоже суровая, холодно-зеленые стены. В небольшой комнате остановилась перед столом дежурного. Он у телефона что-то записывал, говорил:

— Понимаю. Понятно. Ясно.

Что будете со мной делать, товарищ дежурный? Вы, пожалуй, чуть старше того, в комендантском. Еле пробиваются рыжеватые усы и бородка, брови растрепанные и ужасно румяные щеки. Отпустить меня — первый же патруль арестует. Посадите тут рядком с вашим скучающим часовым? Может, разрешите позвонить домой? А утречком распрощаемся весело.

— Все ясно, товарищ начальник. — Глядя на свою запись, дежурный сел, и на какие-то секунды его плечи ослабли, качнулась голова. Но он собрался, подпер щеку рукой, посмотрел на нее и конвойных.

Глаза какие блестящие, и румянец сухой — уж не тиф ли? Эпидемия, правда, спала — лето и Чекатиф, — а все-таки…

— Откуда? — спросил дежурный с усилием.

— Комэндатур дэжурны.

— Фамилия?

Чувствуя, как ему трудно, чуть наклонилась и сказала осторожно:

— Вяземская.

Растрепанные брови сдвинулись, он удивленно оглядел ее:

— Имя? Возраст? — Записал и повернулся к часовому, что скучал у стены на скамейке: — В четвертую камеру.

В камеру? Бредит он, болен, чушь…

— Да вы с ума сошли!

Лихорадочные глаза, а взгляд ледяной:

— Идите, гражданка.

Часовой уже рядом. Нельзя сорваться.

— Куда прикажете?

Часовой открыл дверь в широкий бесконечный коридор, пропустил вперед.

За что, за что, за что? — барабанило в голове, подступала тошнота от бешенства — разнесла бы все. В камеру — смрад, сырость, каменный холод, — за что? За фамилию. За то, что существуют где-то князья Вяземские. Из широкого коридора — в узкий, по узкой лестнице вниз, поворот, еще вниз — в подвал! Великолепно. Вот и дверь со щитком гляделки — все знакомо. Заскрежещет, загрохочет, и окажешься в темной смрадной щели.

Забурчал засов, крякнула и захлопнулась дверь.

От двухэтажных нар отделились четыре фигуры, обступили, зашептали, забормотали:

— За что вас, дитя?

— Белая нимфа, что вас ждет!

— Пресвятая богородица, спаси и помилуй!

— Вот где встретились.

Знакомый голос. Растрепанная, одутловатая, злой прищур — Крутилина Люда.

— Здравствуйте.

— Здесь поздравствуешь. А вы ведь, кажется, к ним переметнулись? За что же?..

Меня — с этими… Тошнит и знобит. Глотнула, вздохнула:

— Не переметнулась, а давно с большевиками. — Унять дрожь.

Люда разинула рот, захохотала:

— А женишок?

Меня с этими. Отстраниться, оттолкнуться. Ответить: «Переодетый большевик, не жених, я ему помогала»? Незачем.

Крупная женщина с торчащими папильотками сказала проникновенно:

— Откройтесь, дитя. Мы не выдадим. А им ведь все равно — кого хотят, того и расстреляют. Будь хоть чист как новорожденный. Прошлую субботу привели женщину, а ночью взяли и — все!

Меня — с этими!

— Без документов вышла после двенадцати. И — все.

Опять она мерзко хохочет:

— За это в Чека не садят. А в городе-то как? Тихо?

Та, в папильотках, смотрит жалостно, а другая, в черном, шепчет, будто молится. Меня — с ними?

— Садитесь, места хватит. — Это нежно, нараспев, «нимфа». А то лягте. Наверху почти свободно. — И села на нары.

— Каждую ночь расстреливают. Мы и не спим вовсе. — Женщина печально качала головой, плясали папильотки. — Вот прямо тут во дворе, — она указала на окно под потолком. — Расстреливают, расстреливают, расстреливают…

— Не верите? — Короткий хохоток, и Люда тоже села. — Не верьте. А в городе-то совсем тихо?

И черная, и в папильотках сели.

Спорить бессмысленно. А может, правда — здесь? Ведь где-то расстреливают. Печатают даже: «За уничтожение запасов продовольствия…», «За самосуд…», «За распространение антисоветских прокламаций и устную пропаганду…» И Лубекина расстреляли ведь. Противно стоять перед ними, а сидеть с ними… Подошла под окошко — видно только стену. Стучит сердце, в ушах гудит. Закричать, зареветь! Перед этими? Дождаться утра. Дождаться. Внезапно, будто во сне или в опьянении, все отодвинулось. Самое себя, и камеру, и этих странных, как химеры, женщин уже видела и слышала со стороны, и могла спокойно думать и молчать.

Химеры сидели в тени верхних нар, свет падал только на ноги. Под черным платьем острые коленки — эта похожа на монашку, и говорит, как псалтырь читает:

— Как вас вели, думаю: мать пресвятая, за кем идут?

Оранжевый атласный халат блестит на полных коленях толстощекой в папильотках. Вытянуты стройные, в тонких чулках, Людины ноги. Ножки нежноголосой «нимфы» не достают до пола, болтаются.

— А Таська-то, знаете, к Джобину прилипла, удрала. Этот прохвост ее бросит, конечно. Так ей и надо — все драгоценности мои сперла.

Это какая-то неправда, что я здесь. Как в детстве, самое страшное — выдуманное и вот-вот провалится, пропадет.

— Опять идут — слышите? — Монашка размашисто крестилась, стала на колени.

— Это уж за кем-нибудь. У нас комплект. — Люда закинула ногу за ногу. — А вы не врете, что в городе тихо?

Монашка шептала свои молитвы, полные руки торопливо раскручивали папильотки, «нимфа» сильней заболтала ножками:

— А я не волнуюсь, я невинна.

— А я? Дайте кто-нибудь расческу! Я им такой разоблачила заговор! Так что? Они, дураки, тех контров выпустили, а меня — вот! За что? Дайте же расческу — жалко?

За решеткой глазка в двери лицо:

— Арестантка Вяземская.

Химеры охнули и дружно в четыре руки перекрестили Викторию. И пока открывалась дверь, и пока не захлопнулась, ее провожали кресты и шепоты:

— Молись пресвятой деве!

— Дай бог вернуться!

— Бог не выдаст, свинья не съест!

— Счастливо!

— Молись! Молись!

Старалась идти твердо, опять знобило и мутило. Боюсь? Чего мне бояться? Чудища проводили, будто смертницу. Меня с ними? Куда ведут? Зачем? Не выпустят же в два часа ночи. Эти кресты и жалостные слова… Ничего не боюсь, а… мерзко! Безобразие, нашли контру. Разорваться можно от злости.

Вышли в широкий коридор, конвойный указал на открытую дверь:

— Сюда.

Темные стены комнаты расплываются в темноте. Справа в пятне света белые листы на синем сукне, рука, стакан с чаем, чернильница. Дальше смутно светлеет рубашка, лицо с тенью усов и бровей.

— Садитесь, пожалуйста.

Даже встал, — нужна мне его вежливость. Села боком к столу, смотрела в пол, отвечала, давая полную волю разгоравшемуся бешенству:

— Вяземская. Виктория. Кирилловна. Девятнадцать… скоро. В Передвижном театре Дорполита. Зав библиотекой-читальней.

— Есть родственники в белой армии?

— А то как же! Не сосчитать.

Кто-то приоткрыл дверь:

— Товарищ Шамрай, срочно!

— Иду. — Щупленький, темноволосый в штатском быстро прошел от стола к двери. А в открытой половине ее встал конвойный.

Ничего, посидим. Приятнее, чем с этими… Мымры они египетские! Что такое «мымры», почему «египетские» — Шура не могла объяснить. А выразительно! Вообще, у нее речь… После обеда спрашивает: «Ну, намулындались?» Художника (он, правда, рассеянный) зовет «расхлебеня». В переездах вечерами сказки рассказывает. Рушка даже записывает за ней. Сейчас бы Шурину сказочную спрыг-траву, что все замки открывает…

Я — в Чека. Неправда какая. Самое страшное — бессилие. Как Станислав говорил: бездействие, неучастие в жизни. И еще эти мымры… Или неправда — поездка, моя читальня и санпросвет, разговоры о тифе, о грудных детях? Зловредная эта старуха: «Одиннадцать робят на жёванке выростила, осьмнадцатого внука рощу, а ты врала: жёванка — зараза»? До хрипоты чтение вслух газет и «Что такое Советская власть», «Что дала работницам Советская власть», «Два года борьбы»?.. Даже неинтересное — сто раз одно и то же — было интересно. Лузанков смеялся: «В будущую поездку без меня управитесь. Сами расскажете и о текущем моменте и о задачах Советской власти». И с костюмами помогать, и Шуре на кухне — все хотелось, все интересно…

— Отведи заключенную в камеру и давай к дежурному.

Черт знает! Черт…

_____

Светает. Мымры, слава богу, уснули. Через полтора часа Шуру выпустят, она забежит к Руфе; та сразу кинется к режиссеру, он — к Лузанкову, «комиссару» Пер-Тера, или к батьке — благо все в одном доме живут… Пожалуй, раньше восьми не выбраться. Сидеть на этом «откидыше» не слишком удобно, почему-то съезжаешь. А с мымрами на нарах — противно. Душно все-таки. И от параши потягивает. И ноги затекают… А Люда злобная, на всякое способна. Папильотка, ясно, за ложный донос. Монашка, наверное, за какую-нибудь пропаганду.

Ух, как спорили на крыше американского вагона (заманил туда Журавлев, художник): нужно с религией бороться или сама отомрет? Не доспорили — тряска, грохот, ветер, держались за трубы, друг за дружку. Слева тайга, «без конца и без краю», справа горы, небо синее-синее… Вдруг набрасывался, застилал все паровозный дым с копотью. Смеху — черномазая команда! И опять открывалась «непонятная ширь без конца». Запевали: «Мы кузнецы…», «Нелюдимо наше море…». У Лузанкова и у художника голоса хорошие. Иногда забирала такая тоска… Руфа когда-то говорила: «Это привязанность, как к старшему брату, это не та любовь». Та или не та, а больно, не забыть. Где-то шаги, или мерещится? За окном часовой?.. Нет.

— Арестантка Вяземская.

Опять туда же? Опять эти мымры сонные шепчут, крестят… Куда? И шести ведь нет.

Лампа еще горит, но в окна уже смотрит день. Синие стены, синее сукно на длинном столе. Тот же с черными усами. Шамрай. Фамилия какая-то… Или кличка?

— Садитесь, гражданка Вяземская. — Помолчал, вытер промокашкой перо. — Попробуем поговорить спокойно. — Опять помолчал. — Ваш отец где и чем занимается?

Нечего, как Шура говорит, вычувиливаться.

— Преподает в военном училище, где-то около Москвы.

— Есть братья?

— Нет.

— А в белой армии кто же?

Во рту пересохло, облизала губы.

— Никого.

— А первый ваш ответ?

— Когда вдруг запихнули в Чека, еще с какими-то… Вы бы как разговаривали?

— Иначе. — Смотрит внимательно, разглаживает усы, — смеется, что ли? — Ну, я вдвое старше вас, и юрист. Так расскажите все-таки: почему оказались на улице без документов, как попали к нам?

Начала и сразу замолчала. И сама бы, наверное, не поверила: «Вяземская? — В Чека. Вяземская? — В четвертую камеру». И он не поверит.

— Я слушаю вас.

Пожала плечами и вяло, останавливаясь, с натугой, будто выдумывала, добралась наконец до четвертой камеры. Он не удивлялся — привык, что врут.

— Значит, все?

Снова пожала плечами:

— Все.

— Товарищ Шамрай, вас дежурный просит зайти.

Так же быстро, как прошлый раз, он вышел, и в двери, как прошлый раз, вырос конвойный.

«Опять! Чего он меня держит? Седьмой час. Уже великолепно мог бы отпустить. Найдет ли Руфа мое удостоверение, сумку я, на грех, в комод бросила. А день-то, солнце! Дождь все-таки будет: простреленное плечо — барометр. Если подойти к окну — «Арестантка, сидите на месте» или «Ни с места»? Неужели отправит обратно? Мымры проснулись, конечно, и начнутся, по-Шуриному, талалы-балалы. Отвратительно злобная Людочка Крутилина. Про «папоньку» почему-то ни слова, — удрал, что ли, с Тасей? А, пропади они пропадом!

За реку собирались с утра пертеровцы. А мальчата вчера уже ягод принесли. Зеленоваты, но Петрусь находит, что вкуснее спелых… О, кажется, летит мой Шамрай. Опять: «Отведите заключенную»? У-у, тошно!

— Проводишь товарища к дежурному.

Это еще что? Куда еще?

— Ну, вот. — Шамрай не зашел за стол, остановился перед ней, протянул знакомое удостоверение. — Возьмите ваш документ. Не поминайте лихом. Бывают разные обстоятельства, и обижаться не надо. Там вас ждут. Будьте здоровы.

— Уже? Так скоро? — «Как успела, Рушка, золото, сама примчалась». — Спасибо.

Бесконечный коридор, а бежать от часового неудобно.

Руфы нет. Перед столом дежурного — высокий, плечистый, в холщовых штанах и толстовке, и голова вихрастая под цвет. Журавлев!

— Почему… вы?

— А почему бы не я? — Как всегда, шутит, и взгляд, как всегда, застенчивый и грустный. — Не все ли равно, кто принес ваше удостоверение?

— А Руша?

— Варит кашу, жарит сало — вы же голодная.

— Должно быть. — Вспомнила о дежурном: — Вы здоровы? Ой, разнесло, — зубы? А я вчера думала — тиф.

— Не-е. Полегчало ныне.

— Все равно — лечить. Как сменитесь, непременно к врачу. От зубов, знаете, всякое случается. Мне — идти? До свиданья!

Солнце еще невысоко, не ушел ночной холодок, не поднялась еще дневная пыль, воздух такой свежий, прозрачный — радуется тело. Сбежать бы с горы, запеть бы. И что этот неловкий, большущий шагает рядом — тоже приятно.

— Почему все-таки вы? И так быстро?

— Заработался над макетом поздно. А тут Руша — как буря. Ни комиссара, ни Дубкова дома не оказалось — ночь сегодня тревожная. А то бы и раньше вас выручили.

Виктория засмеялась:

— Безобразие: меня — в Чека! Безобразие! — Взмахнула руками, вздохнула поглубже раз и еще раз. — Хорошо. Даже спать не хочется.

— Да. Воля… — это всегда воля.

— А вы сидели разве?

Он шел сзади по узкой выбитой лестнице — не расслышал вопроса, наверное.

— Нас вместе со Стахом в редакции взяли. И вместе освободили.

Она остановилась. Чтоб не толкнуть ее, он сошел на обочину. Первый раз взглянула внимательно, первый раз почувствовала все, что замечала — не замечала, не хотела замечать:

— Вы?.. — Потому не спросил его имя, отчество и фамилию, год рождения и смерти, знал могилу, потому страховал, когда лезла на крышу вагона или прыгала на ходу… — Почему вы раньше не сказали?

— Ни к чему как-то. Думал — знаете. Мы никогда не разговаривали с вами.

Правда. Руфа ругала: «От всех сторонишься — неправильно это. И у Журавлева совсем другое — архитектор-художник, говорит: писать интересно — почти брюнетка, а кожа как у рыжих, какая-то там жемчужная. Неправильно ты, — надо быть собой. В своей читальне — приветливая, а тут…»

— Простите меня. И спасибо. — И побежала по лестнице.

— Вас и без меня отпустили бы.

Гора кончилась, они шли рядом. Захотелось сказать ему что-то доброе. Но с чего вдруг?

— Нет, за что запихнули? Как дурацкий сон. Подумайте! За фамилию! За каких-то где-то князей! Безобразие!

Открывались ставни, люди появились на улице, запахло свежим хлебом.

— Есть хочется. Безобразие. Всю ночь проморили. Правда же, безобразие?

— Безобразие. Только ночь была тревожная. В городе готовилось белогвардейское восстание.

Глава XXII

«Как буду без вас, дорогие мои, не понимаю».

— Пальто застегни, прошу…

— Солнце же. — «Как мне без вас? Дубки, Рушенька…»

Ба-ам-м!

— Третий уже?

— Иди. Любишь — на ходу.

Последний раз перецеловала всех.

— Мне только по-французски пиши!

— А мне — хоть по-украински!

Егорка молча прижался соленой щекой, другую вытер ладонью.

— А тебе по-каковски?

— Как сама хочешь, — спрятался за маму Ганну.

— Сама до нас приезжай.

— Приеду, мамусю! Как же я без вас?

— Пальто! Ветер же! Смотрите за ней, Леня. И не позволяйте холодную воду… Приезжай же, Витечка!

— Летом — непременно! Не плачь, Руш! Сережа…

Ба-ам-м!

— Иди же, иди…

— Не волнуйся, Руш! — Вскочила на площадку, пропустила в глубину Журавлева. — И вы ко мне все приедете. Приглашения на всех языках! Тебе-то по-каковски, Егорка? — «Как я — без вас?»

— Нам, будущим медикам, — по-латыни! — Сергей треплет белую, вихрастую, как его собственная, голову. — Только по-латыни, синьора.

Егорка трет щеки. Ему грустно прощаться с ней, и конечно же, поезд, вокзал напоминают о сегодняшнем письме, о неожиданном и трудном, что впервые надо мальчишке решать самому. Настя, родная, близкая, зовет к себе, в Лешин город, а сердце Егорки приросло к Дубкам, к маме Ганне…

Ба-ам-м!

Все. Три года ждала этой минуты, а теперь что острее — боль или радость? Руша, милая! Петрусь щурится, поглядывает на небо, искоса на Викторию, и улыбается.

…Так легко подступали слезы, когда Станислав погиб. Петрусь, будто случайно, сказал:

— Глянь-ка на небо: облака тонкие, паутиновые. А вон то, длинное — как хвост от кометы, да?

Глянула вверх, и слезы ушли, не скатились…

Почему не бывает, чтобы все дорогие жили рядом? Мамо Ганна, мне бы вашу силу! Знакомый гудок отправления — сколько было в поездках этих предвестников новых мест!

Рука Журавлева протянулась перед ней к поручню — страхует. Дернулся вагон. Пошли рядом Егорка и Коля, Рушка и долговязый «синьор». Уплывают мамо Ганна с Петрусем… Разве могу надолго расстаться с вами, Дубки… Батько!

— Не плачь, Руфонька!

Не слышит за пыхтением и стуком. Сергея жаль, Наталку — после первого звонка больно сжала руку:

— Мне пора, дорогое видение. Страсть не люблю смотреть вслед уходящему поезду, — и ушла.

Лагутин оперирует сейчас, рано утром зашел проститься, — сколько друзей! Эсфирь Борисовна: «Не приду на вокзал — обревусь». А Павел Степанович: «Вернешься, головушка, Сибирь так просто не отпустит». Не отпустит.

Конец платформы. До свиданья! До свиданья! Еще раз глянуть — краснеет косынка мамы Ганны, Петрусь…

— Не высовывайтесь! — рука Журавлева напряглась, отстраняет ее.

Отчаянно машет Руфа, грозит кулаком Серега. Дорогие!

Вагон подпрыгивает на стыке, поворачивает, ее прибивает к стенке. Все. Леонид закрывает дверь. Все. Сколько прожито вместе! Три года — как тридцать. Так горячо, так накрепко — с вами. Без вас — как без дома. Не уежать бы. А папа? А Москва?

Трясет, болтает. Служебный вагон (они же работники Дорполита!) поставили в хвост. Прицепят в Узловой к московскому составу. Московскому. Москва. «Как много в этом слове». А здесь сколько еще неувиденного, удивительного осталось. Да, Сибирь так просто не отпустит.

— И в Питер тянет, и будто кусок души отрывается.

— И я! И у меня тоже!

Журавлев улыбнулся, и даже грустные глаза повеселели:

— Значит, прикатим сюда через годик?

— Непременно. Конечно.

— Теперь мне жизнь не в жизнь, если не узнать весь Байкал, Ангару до Енисея, Енисей до моря, Золотые эти горы.

— Да. И это!

— Тогда пойдемте в купе.

Голос у него мягкий, душевный. И вообще он… непривычный — в изящном пальто и в шляпе. Надел, чтоб не измять.

— Я рада, что еду… — хотела сказать «с вами», но сказала: — Не одна.

— Удивительное совпадение: и я, представьте, рад, что еду с вами.

Леонид шел сзади, но его усмешку она услышала.

От окна купе повернулся стройный человек в галифе и кавказской рубашке, подпоясанной узким ремешком с металлическими наконечниками; взялся рукой за шею, спросил хрипло:

— Очень я вам некстати, молодые? — В буйной черно-седой бороде шевелилась улыбка, за очками смеялись глаза.

Они спросили вместе:

— Почему?

— Третий, говорят, лишний.

— В данном собрании неизвестно, кто третий.

— И никто, значит, не лишний.

Какая-то странная у него хрипота.

— А вы отчаянно простужены.

— О-о, давно и надолго. — Рука его все еще была на шее под бородой. — И вряд ли это интересная тема.

— Я же медик, у меня аптечка. Горчичник, скипидарное растирание — я могу вам все…

Черные глаза смеялись и удивлялись:

— Нет, юная радость моя, ничего не нужно. Я вполне здоров и молодею в таком обществе. А это, — не отнимая руки, он взглядом указал на шею, — трахеотомия. Вы, медик, понимаете, конечно. Однако жизнь превосходна, честное слово, и без звонкого голоса. И, сознаюсь вам, люблю поговорить. Если не раздражает собеседников болтливый хрипун.

— Ну, вот еще! — «Дифтерит был или круп? Но почему не вынули трубку, и «надолго»? — Вы тоже в Москву?

— К сожалению, в Омск. — Он смотрел на нее и на Леонида с интересом, удивлением, чуть не восхищением. — Но и это путь не короткий, успею надоесть.

— Скорей уж мы — вам. Садитесь, Витя, на любимое место. — Леонид убрал наверх вещи и пропустил ее к окну.

Что бы ни бежало за окном вагона, все притягивало. Даже ровные поля и долгая стена леса вдоль полотна ничуть не надоедали. На солнечное сибирское небо наглядеться невозможно, и думается у окна яснее и спокойнее.

Поезд набирает ход, сильней покачивается, громче постукивает вагон. Проплывает лесок, чаще столбы, линии проводов опускаются, поднимаются, рассекают небо.

Леонид сел рядом с попутчиком, не слышно за стуком, что говорят. Нет, все вперемешку, дыбом, и не успокоиться никак. Руфа грустить будет. Друзей у нее много, родители славные, братья, сестры — все ее любят. Но эти дороги вместе… Пять тысяч верст отстучали по Сибири вагоны Пер-Тера. Не забудется вовек это лето — тревоги, огорчения, удары, победы, радости и удивительность во всем каждый день. Вместе жили в купе, вместе жадно смотрели, слушали, узнавали, думали, спорили. Вместе чувствовали через Рушино нежнейшее сердце. Руфонька, вспоминай, но не плачь! Сереге тошней без меня — два года: анатомка, удачи, неудачи, недоумения, великие медицинские открытия! Хорошо бы ему с Наташей работать, но она теперь — губоно. Да и нелегко с ней. Горб виноват, конечно. Вчера, прощаясь, Раиса Николаевна сказала:

— Наталья осиротеет. Вы как-то сумели прорваться к ней. Пишите почаще.

Наташа. Словно предала ее своим отъездом. Мало, а пожалуй, и вовсе нет у нее близких друзей. А после смерти Георгия совсем она замкнулась. Может, Серега к ней все-таки прорвется? Облака блестят, как снег. Даже зиму сибирскую жалко. Егорка — будущий медик? Сколько выпало бед мальчишке. Будущий медик? Может быть. Я ведь тоже в его годы решила. Серега обещал опекать. Конечно, лучше бы здесь Егорке. А если Насте с малышкой трудно? Леша-то в армии. Ох, скорей бы мир. А что бы ей к Дубкам приехать, поступить бы в университет. Эх, не знала, не зашла к ней! Написать? Маме Ганне напишу, она рассудит, как лучше всем. Лес осенний будто в пламени. Петрусь в школе уже. Боялась за него: маленький, на костылях, а дети-то всякие — задразнят, зашибут. А он уже верховодит в классе. Светлая головенка! Пришел на днях серьезный, деловитый, положил ранец, поставил костыли, сел:

— Мам, тебя в школу просят. Хотят, чтоб я в четвертый класс шел. Знания не соответствуют.

Это было невыносимо трогательно и смешно, Анна Тарасовна спросила:

— А сам хочешь?

— Не хочу. Скажут: из-за батька перевели.

— Ну, яка ж то причина? Кто хочет сказать — найдет что. А торопиться нам не треба, сынку, добре рассудил.

Дубки, Дубки, очень больно кусок души отрывается.

— Как, Виктория, в Узловой чай организуем?

— Пожалуй. А как вы?

Попутчик весело поднял руку:

— Принято единогласно.

Узловая. Тоже кусок души. И еще где-то — в Шанхае ли, в Америке, в Париже?.. Напишет ли? Тоскует ли? Ведь меня-то любила. И к папе, пусть привязанность, а все-таки была крепкая. Никогда не могла и не смогу понять. Оставила для нее адрес Ольги и папы на всякий случай. Ефим Карпович качал головой, вздыхал:

— Попалась пташечка в силок. Как вырвется?

Как? Да захочет ли еще? Может быть, триумфы дороже? А если и захочет? Беспомощная, бестолковая, боится одиночества, нужды и этого… Ненавижу его. Ненавижу…

Такой же, как летит за окном, был огненный лес, и на душе отчаянно мутно, ухнулась в ледяную воду, а Станислав…

— Витя!

— Да?

— Вениамин Осипович интересуется вашим будущим.

— Будущим? Моим?

Старик подвинулся и наклонился к ней через столик:

— Ведь вы должны любить детей.

— Я и люблю. А что?

— И вас не привлекает педиатрия?

— Я хочу — хирургом…

Он посмотрел на ее руки, как-то виновато улыбаясь, посмотрел в глаза:

— Моя сестра — детский врач в Петрограде. Знал бы, что вас встречу, захватил бы ее письма. Поэмы. Прежде она писала: «Хоть голову разбей, наизнанку вывернись, негде раздобыть средства. Ведь капля в море наши образцовые больницы, ясли, консультации, молочные кухни. Два миллиона малышей гибнет в Росии каждый год, а мы бессильны». Подумайте — два миллиона. Чуть не каждый третий из родившихся. Сколько материнского горя, подумайте, — он слегка задохнулся, помолчал. — В необъятной России-матушке благотворительность, земства могли содержать едва ли сотню детских учреждений. Я не надоел вам?

— Нет, что вы!

Он опять взглянул на нее, удивляясь и радуясь:

— И вдруг — как во сне или в сказке: государство дает средства. В разрухе, в войне, в голоде дает средства. Хорошо? Еще бы! А врачей-то нет. Вообще врачей мало, а уж детских… Самая тяжелая, самая ответственная и, по моему разумению, самая скромная специальность. Светлые люди должны встречать ребенка в этом мире, радоваться ему, беречь. Надоел? Нет? И подумайте только, первый год жизни — самый хрупкий возраст, а ни в одной университетской клинике еще нет отделения для грудных. Жаль, что не в Петроград едете. На всякий случай сестрин адрес вам запишу. Нет, после. Заговорил? Отдыхайте, мой свет, смотрите. И Пушкин любил осень.

Смотрела в окно, временами прислушивалась к разговору. Слова Леонида лучше долетали, хотя он сидел дальше от нее.

— Меня Камерный привлекает. Своя дорога, и даже известный культ формы, и… Коонен. А что сейчас они ставят?

Вениамина Осиповича не слышно. «Сакунтала» помнится, как живые картины. А о чем она? «Саломея». Осталась в памяти только страшно красивая, жестокая Коонен. И ясно, будто видела вчера, история трагической любви некрасивого поэта к великолепной Роксане — Коонен. Детство.

С того утра, когда шли из Чека, Леонид сразу стал ближе, и сразу нашлось, о чем разговаривать. Хотя он молчаливый. Иногда в далеких прогулках по алтайским лесам и озерам рассказывал о детстве в тверской деревне, об архитектуре своего любимого Питера, об Академии. Первое время смущало, что он ходил босиком, к тому же беспокоилась: поранит или наколет ногу. Он посмеивался:

— Скорей ваши тюфельки проносятся, чем задубелые мужицкие подошвы.

По-Шуриному — расхлебеня, а видит такое, чего другой внимательный не заметит. Алтай — Ала-Тау — Золотые горы. Сколько легенд и красот, и даже названия будто зовут: Бия, Катунь, Ануй. Там, кажется, до сих пор неспокойно. В поездках случалось, что Лузанков не позволял уходить далеко. Не то в Черепанове, не то в Алтайской рабочие сидели на «Проделках Скапена» с винтовками. Конный отряд бандитов разбойничал где-то недалеко и зверски расправлялся с красными. Апотом — жестокость родила жестокость — на маленькой станции (стояли недолго — играть было негде и не для кого) — самосуд. Женщины отбили у конвоя пойманного бандита и зарубили лопатами. Женщины. Вдовы и матери замученных. С яростью, с рыданиями зарубили. А дети кричали от страха.

Одна маленькая Аниска с ошпаренной ножкой попалась за всю «практику». На перевязке сама чуть не заплакала с ней, стала рассказывать про Дюймовочку. И так и повелось — обеим помогала сказочка. А как-то Аниска спросила:

— Потом она к маме обратно приехала?

И появился новый конец у сказки.

Дым летит густо, а в просветах ржавые папоротники, красноватый подлесок, темные гривы хвои. Осенью всегда будет особенно думаться о Станиславе.

Медленнее ход, толчки на скрещениях рельс, тише перестук и скрежет колес. Стоп.

— Было мне около одиннадцати. — Глухой, и без тембра голос у Вениамина Осиповича, а чем-то приятный. — Тетка сболтнула: «Она тебе не мать, а мачеха» — и испугалась: «Пошутила я, никому не говори». А будто отравила меня. Я стал ревниво замечать, что к сестренке мать ласковей, балует, не строжит, как меня. Конечно, думаю, Юлька родная ей и глаза такие же голубые. И однажды в сердцах закричал: «Не стану мачеху слушаться». Она, как сейчас помню, побелела и на стол оперлась: «Откуда ты это взял?» — «Сам вижу». Мама заплакала: «Не знаю — своих не дал бог, — не знаю, можно ли крепче любить, чем я тебя и Юленьку». Обоим была не родная, а роднее иных родных. — Вениамин Осипович дал себе отдышаться. — Так вот и сейчас многие шарахаются: власть рабоче-крестьянская — мачеха нам.

Он помолчал, повернулся к Виктории и задорно, по-мальчишески сказал:

— А знаете, сестра моя считает, что хирургия рождена слабостью терапии.

— Что?.. — Лицо ее залило жаром. — А раны? Войны? Если с этими Врангелями, пилсудскими не кончится, на фронт пойду сестрой.

А он улыбался:

— Войны должны исчезнуть с земли. А дети — и во время войны их надо беречь, лечить, воспитывать. Надо же смотреть вперед!

— Ну хорошо, а травмы? А врожденные уродства?

— Всё будут лечить и предупреждать терапевты.

— Ну… не знаю. Ну… может быть, только когда?

Вениамин Осипович рассмеялся:

— Не скоро, конечно, взрывчатое вы существо! И ваша возлюбленная хирургия еще во многом поможет развитию терапии. Да и война не последняя в мире.

Отходный гудок — поехали. Следующая — Узловая.

На желтом закатном небе чуть покачиваются, переплетаются прозрачные ветки березы, редеет листва. Два кедра не шелохнут плотными кронами. За лето разросся шиповник над могилой. Красные листья ложатся на красный камень. Осень. Вытащил из ледяной реки — осенью. Переломилось, очистилось от неприязни чувство к нему тоже осенью. А этой осенью должны были вместе ехать в Москву. Тихо как. И птиц уже не слышно, и в воздухе горечь увядания и кладбища. Ожидая смерти, просил передать: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…» Почему, ну почему думала о нем нехорошо, неверно, так долго не понимала, обижала?

— Не замерзли, Витя?

— Как вы неслышно… Разве пора уже?

— Если московский не опоздает. Я подожду вас у сторожки.

Шли быстро, молча. Загорались окна и уличные фонари. Так знакома и навсегда памятна Узловая. Оттого, что рядом Леонид и можно молчать, а захочешь — говорить, легче. А оттого, что может быть легче, что все может отодвинуться, — опять еще больнее. Если вспомнить, в каждом дне найдешь поступок, слово, которого не надо бы. А не вернешь, не загладишь ничем, никогда. Самое страшное слово — «никогда». И никогда оно не оставит, всегда будет упрекать.

— Страшное слово — «никогда».

— Оно может быть разным. И добрым.

— Для меня — не может.

Свечка в фонаре пыхнула, затрещала и погасла. Чернота кромешная. Вовремя забралась на свой этаж. А спать не хочется. Новые попутчики уже похрапывают внизу. Может, и Леонид засыпает? Вчера спросила бы запросто. А проводили в Омске Вениамина Осиповича — и что-то случилось… Нет, почему бы не спросить: «Хотите спать?» Почему? А зачем? Пусть спит. Легла на спину. И вовсе не пусть, а не сказать ничего. Некулема. А он почему не заговорит? Не хочет? Ну, не надо.

После Куломзина у моста через Иртыш остановились. С маху сказала:

— Пробежимся по «дикому брегу»? — И тут же скисла, и вдруг великосветским тоном: — Или вам не хочется?

А он так ядовито:

— Представьте, хочется.

И лучше бы пошла одна. Все равно молчали, как чужие: вспомнила Куломзинское восстание, погибших подо льдом Иртыша; потом Озаровского и «поручика Леонида Турунова» — Алексея Широкова — Лешу. Подумала: «И Журавлев — Леонид». Пусть спит, и слава богу, и очень даже прекрасно. Ворочается? Ну и пусть себе.

— Витя!

— Да?

— Я думал — спите.

— Так… дремала.

— Ну, валяйте дальше.

— Нет! Рано еще.

Свесилась с полки — так же, как он. Глаза привыкли к темноте, но лицо его больше угадывала, чем видела, и он не мог ее видеть. Чувство незащищенности, что мучило весь день, ушло.

— Неприютно без нашего хрипуна.

— Просто тоска.

— Эти в бельэтаже какие-то чужесветные.

— И, кажется, до Москвы они. Сколько нам еще ехать?

— Проводники говорят — здесь быстрее, на седьмой день будто бы Москва.

Москва. Даже дрожь берет.

Впереди мелькнул слабо освещенный телеграфный столб, и опять все темно.

— Так засосал театр, что, пожалуй, не оторваться. Эх, жизнь малиновая.

Так же на мгновенье слабым светом выхватило впереди куст.

— А вы этому не рады?

— Архитектуру жаль.

Опять и опять: не то вспышки, не то фонарь откуда-то.

— Знаете, впереди что-то загорается и гаснет. Мы ведь далеко от паровоза?

Леонид взялся за крюк над своей полкой, другой рукой оперся о полку Виктории и подтянулся, чтоб заглянуть в окно с ее стороны. Волосы его чуть касались ее подбородка, тепло запахло мятой, мылом и еще чем-то незнакомым. Надо отодвинуться. Или это невежливо?

— Ну вот, как нарочно, не светится! — сказала так, будто ей без этого света жить невозможно.

Леонид повернулся к ней, чуть блеснули глаза, — зубы, ласково ответил:

— И аллах с ним.

И тут как раз светануло сильней прежнего.

— Вот! А вы не видели!

— Волноваться-то о чем — увижу.

Действительно, о чем? Глупо. Свела на шутку:

— А если вдруг бандиты? Белые?

В ярком свете пробежал кусок плетня, стожок, желтая береза.

— Пойду ловить бандитов.

Внизу один похрапывал ровно, уныло, другой то замолкал, то взрывался громоподобно, с присвистом. Чужесветные. Неприветливые, недовольные.

До Омска жилось как дома, свободно, втроем. На четвертом месте попутчики менялись. В Юрге сел пожилой инженер, говорил мало, о «Копикузе» — грустно и уважительно, о советских хозяевах — иронически. Промелькнула усталая женщина; только и сказала, что едет домой с конференции работниц, укрылась солдатской шинелью и проспала до самого Барабинска. А дальше спутники появлялись на один-два перегона.

Вениамин Осипович с первых минут казался старым другом. Он радовался каждому человеку, и Виктория замечала, что всем, так же как ей, хотелось не огорчать его. Даже инженер из Кузнецка застеснялся своей иронии и пытался находить «кое-что рациональное в борьбе Совдепа (он делал странное ударение на последнем слоге) с разрухой».

Неторопливо «чаевничали» — заваривали какую-то травку.

Коллективный «продуч» Виктория раскладывала на чемодане, покрытом салфеткой, и старалась угостить старика получше, угадать, что ему нравится.

— Попробуйте коржики украинские — черноваты, но очень вкусные. А шаньги надо есть, пока не зачерствели.

— Милая черемуха! В ваших столицах не полакомитесь эдакой прелестью.

Втроем гуляли на долгих стоянках. Читали наклеенные на стенах газеты. «На Крымском участке бои с переменным успехом… На Западном фронте наши части после боя оставили Каменец-Литовск…»

Вениамин Осипович спокойно говорил:

— Ничего. Образуется. Справимся. А вот: восстанавливаем транспорт, ремонтируем, видите. И хозяйство: «В Ивановском уезде крестьяне заканчивают починку плугов, борон, сох». А в Верейском, видите, открыто «четыре постоянных дома ребенка (яслей) и два детских сада». А вот Семашко пишет: «Под грохот гражданской войны, работая на наших ответственных фронтах и постах, женщина не должна забывать своей постоянной задачи — женщины, матери». Вот как, свет души моей.

Занимало его все: архитектура, живопись, театр, литература, экономика, медицина. Но, кажется, больше всего дети. Рассказывал о русской колонии в Тулузе, где кончал коллеж после побега из Нарыма; потом он и Леонид говорили о московском и петербургском ампире; ей было интересно вспоминать в подробностях университет и Манеж, мимо которых чуть не каждый день ходила все детство, не думая, что это ампир, и вдруг:

— Кстати, хирургия детского возраста — это ведь новая специальность. Сколько предстоит поисков, решений, открытий! Нет, я уже не агитирую, мой свет, — так, мысли вслух.

Перед Омском писал адрес Юлии Осиповны в Петрограде и свой омский, глянул на Викторию:

— Нежность в вас, и воля неукротимая… — махнул рукой. — А, не буду!

Очень хотелось его порадовать: буду детским врачом! — но соврать не могла.

Почему Леонид не возвращается? Вспышки реже, тусклее.

Проводили Вениамина Осиповича недалеко. В Омске от вокзала до города версты три. Ветер злющий крутил пыль, бросался песком. Старик все гнал их обратно:

— Давайте прощаться! Заворачивайте!

Отчаянно не хотелось прощаться, но кто знал, сколько простоит поезд? Вениамин Осипович посмотрел на нее, на Леонида, опять на нее:

— Ну, свет Кирилловна, не поленитесь, напишите старому хрипуну. Охочусь знать, как развернется в жизни строптивая мадонна.

Вспышки совсем пропали, а Леонида нет. Вдруг правда бандиты? Сбрехнула шутя, а ведь может быть. Ведь еще не кончено. В Петрограде же убили финских коммунистов.

Нашарила на багажной полке ботинки, шнуровала кое-как, пропуская дырки, лишь бы прихватить высокие голенища. Заурчала дверь, Леонид сказал шепотом:

— Букса у нас горит.

— Ну, слава богу!

— А чему, собственно, радоваться?

— Да нет!.. Просто могло быть хуже.

— Философский подход, мадонна.

Глава XXIII

Хочется спать, а не уснуть. Антик с мармеладом — воздух спертый, от окна дует, бока болят — не мягкий вагон. А, лишь бы ехать, четвертый так четвертый. Полка сплошная, как нары, Леонид рядом. Уснул, умаялся. Ночка — бред. Ребятенок рядом плачет опять. Уснуть бы. Кругом сонное царство. Который может быть час? Чуть сереют окна. Как тетя Мариша, после всяких пертурбаций не сплю. Уж и ночка!

Ждали какое-то Булаево: залечат — не залечат буксу? Чуть подлечили, отправили до Петропавловска — там заменят ось или вагон. А там установили неизлечимость вагона и высадили голубчиков в кромешную тьму между рельсов. Мимо туда-сюда катали полсостава, отцепляли больной вагон. Вытряхнутые из тепла люди жалить на ветру, ждали-гадали, когда же дадут вместо больного здоровый. Кто-то с фонарем, проходя, буркнул: «Рожу я им, что ли, на замену вагон?» Дяди, что ехали с ними в купе (какие-то крупные спецы), отправились к дежурному по станции. И Леонид куда-то ушел. Она осталась одна среди груды чемоданов, саквояжей, портпледов, баулов. Из-под вагонов и с площадок товарного, что стоял позади, полезли черные тени. Ветер пробирал сквозь все одежки, она придерживала и поднимала свои и чужие вещи, сбитые мечущимися тенями. Бахнул второй звонок. Подкатили и прицепили хвост поезда без больного и, видимо, без замены. Проводники с фонарями сдерживали натиск горланящих, и слезливых, и безмолвных: «Нету местов, граждане. Не притесь, будьте любезны! Вам сказано: вагон плацкированный, сойдите!»

Сосед по купе (она узнала его только по голосу) торопливо развалил вещи: «Кажется, нашел свои. Устраивайтесь. Удачи желаю» — и пропал. Еще кто-то ругнулся: «Чертова тьмища» — и взял какие-то чемоданы из груды. Она кляла Леонида: о чем думает, куда делся? Уйдет поезд — как отсюда выдираться? А каждый лишний день… Уже остались только свои вещи, ее трясло от ветра и злости — идиотское положение! Сейчас третий — все. Отходной гудок. Застряли. Она села на чемодан. Все. Куда его унесло, ну куда? Если б не вещи, черт!.. Лязгнул и тронулся… но не их поезд, а там, за товарным, какой-то. Посветлело, между вагонами товарного показались тускловатые огни станции. Слава богам! Но Леонида все нет. Где его искать? Наш ведь тоже должен отправляться. Опять гудок! Вот! Умчится и — пожалуйста! Расхлебеня, ни о чем не помнит! Как только ни ругала его, и вдруг подумала: а если случилось что-нибудь?.. Эта минута была самая страшная. И сразу загрохотал и двинулся товарный, а только отошел, она увидела знакомый силуэт на платформе у самой станции: большой, в шляпе, идет — не торопится.

Когда устраивались на этих нарах, Леонид сказал:

— Разве плохо? Антик с мармеладом.

Все хорошо. Главное — едем. И Леонид рядом дышит. Умаялся — вещи тяжеленные, и сколько их! Еще проводник славный, помог. Однорукий — война. Хоть бы конец. А твердо на тонком одеяле.

Как плачет ребятенок, заходится даже. Болит что-нибудь. Наверное, животишко. Посмотреть? Ничего же я в маленьких не понимаю — весьма глубокое санпросветное образование. А если нужно лекарство? У меня же аптечка.

Тихо слезла с полки, вошла в соседнее отделение. Под нарами на столике мигающий огарок. Посреди скамьи, на пестрой подушке, сверток: сквозь одеяло видно, как там бьется маленький кричащий человек. Равномерно, как машина, покачивает подушку рука матери. Женщина спит, прислонясь к стене. Заострившееся серое лицо кажется неживым — черные тени под глазами, полуоткрытый рот. А рука равномерно качает и качает.

Виктория осторожно присела на край скамьи. Женщина встрепенулась, сильней закачала ребенка, увидела Викторию. Худенькое лицо скорежилось, собралось мелкими морщинками, она всхлипнула, словно разорвалось что-то у нее в горле:

— Оюшки, родимые! Только б довезть живого! Оюшки, Санюшка мой, сыночек, сиротинка моя, — и бухнулась лицом в подушку у ног ребенка.

Свечка замигала, угрожая погаснуть.

— Расскажите, что с ним? Перестаньте плакать. — Виктория гладила вздрагивающую спину. — Перестаньте. Скажите, что с ним? — говорила твердо, ласково, а руки и ноги стыли: «Если можешь помочь — должна», — говорила тетя Мариша. А что я могу?»

— Вчера с вечера животик. А ныне с обеда все хужеет… как чуть поест…

«Больше всего младенческих жизней уносят желудочно-кишечные…»

— …С тела спал и жаром горит, — оюшки, не довезть мне сыночка…

— Перестаньте! — «Опасность тем больше, чем меньше ребенок». — Сколько ему?

— С воскресенья шестой месяц…

«Самый хрупкий возраст — первый год жизни…» Не то. Что я могу? Что знаю? Что помню? Primum non nocere — не повредить!

— И все как есть мушшины вкруг…

Действительно, отовсюду торчали мужские ноги. Что я помню? Топленое молоко трехдневной давности и кашу — нельзя. Что можно? Чуть подслащенный чай (открою восьмушку), рисовый отвар (где взять рис?), укропную воду (неоткуда!), грелку (поискать бутылку с пробкой), компресс. И еще Эсфирь Борисовна говорила: у малышей бывает стремительное течение. Скорей — врача. Может быть, в поезде найдется? Проводник славный, надо к нему. Маленький, не плачь! В голове мутится — не плачь!

И, как всегда случалось, в действии чехарда мыслей кончилась. Для компресса: клеенку, вату, бинт. Намочить можно платок носовой. Из неприкосновенного сокровища — щепотку чая и кусочек сахара (маленькая Любка простит!). Где бы найти бутылку с хорошей пробкой? И врача. Врача!

Однорукий проводник дал остывший чайник с водой, сказал, что через два вагона в топке «буржуйка» стоит, можно, чего треба, погреть, а вскорости станция — свежий кипяток будет. Обещал поспрошать доктора по вагонам.

Виктория тихо сняла с нар драгоценный саквояж с аптечкой и другими сокровищами, положила около женщины. Пошла через полутемные спящие вагоны, через прыгающие, гремящие площадки к «буржуйке».

Старый проводник, едва она заговорила, замахал руками, будто нечисть отгонял. Но только он — злой дед — владел печуркой. Что ему сказать?

— У вас дети есть? Отец малыша убит, всего два месяца тому. Женщина в таком горе, и сынишка гибнет — каково ей?

Деда, оказалось — доброго, давило свое горе: «Средний сын убит под Царицыном, старший за Минском на фронте, писем не шлет. Невестка с тремя соплятами осталась. Меньшой сын — шестнадцати нет — за братьями рвется. Скорей бы войне конец».

Скорей бы! Она так же сильно этого хотела. Пока разгорались щепы, грелся чайник — о многом переговорили, во всем сошлись, и детишек старик жалел не меньше, чем она:

— Приходи, девушка, коли сварить чего, пеленки посушить можно. Обида — раньше я не знал, — в Макушине фельдшер приходил, тифозного сняли.

Светало. Вагоны просыпались. В одном на столике у окна увидела металлическую флягу. Усатый белокурый военный смотрел в окно.

— Простите, фляга ваша?

Он повернулся недоумевающий, но ответил галантно:

— Так точно, моя.

— Вы бы не дали мне ее… ну, хоть часа на два? А я вам пока — кружку, чайник — что хотите. — Коротко объяснила, зачем ей.

При всей галантности, не очень охотно он отдал флягу. Ну и пусть, разве ей для себя?

Все делала спокойно. Распеленала малыша — ударил кисло-аммиачный запах. В теплую бы ванну, в свежие пеленки. Ребенок извивался, дергал ножками, кричал, надрываясь. Руки ее ловко справлялись, но чувство беспомощности, невежества, вины никогда еще так не набрасывалось, будто за горло схватило. «Самый хрупкий возраст… бывает стремительное течение. Наибольший процент смертности». Что я должна? Сообразить спокойно. Рассказать Леониду.

Он шнуровал ботинки:

— Думал, сбежали с любимым саквояжем.

Сразу стало легче.

— Ой, какая беда!

Подала саквояж, забралась на нары, села рядом, обняла колени, говорила и прислушивалась: затих малыш? Будто опять покрикивает? Не разобрать! В другой стороне вагона деревянный голос, как дурной запевала на марше, рубил под балалайку:

— Что делать, Леня? Я — все. Больше ничего не знаю.

— Молоко у матери пропало. Надо отвар, рис, а где его взять? С маленьким так опасно. Врача, видно, не нашли в поезде. А я же ничего о маленьких не знаю.

— Не слышите, молчит малыш? Может, на станции бы врача?.. Где, как искать?

— Бог ты мой, — голос! А песня!

— Жесточайший романс. А что, если, по старой памяти, к вашим друзьям чекистам, мадонна? В поездках нас как выручали.

Стоянка шесть минут. Чтобы не терять времени на поиски, подъезжая, высмотрели белые буквы на кумаче: «ОРТЧК», соскочили еще на ходу и — бегом. Хорошенький веселый чекист переспрашивал сочувственно и растерянно:

— Бандиты, говорите? Также работник Чека? И его, значит, к мужниным родителям? И шибко болеет малец? Так мы-то… что? — Будто найдя выход, встал. — К начальнику давайте, на платформе он.

Начальник, немного постарше, худой и бледный, с цепким умным взглядом, сообразил мгновенно:

— До Кургана хотя часа три проедете, но — город, понимаете, и стоянка большая. Мы сообщим по служебному, чтоб к поезду доктора пригласили. — Он шел с ними до вагона и рядом с вагоном, пока поезд набирал ход, записал фамилии матери, Виктории, Леонида, вслед крикнул: — Не дадим пропасть! Ребенок же!

— Ну, как, успокоились?

От голоса, от взгляда стало светлее.

— Не совсем: ребенку нет полугода, а еще три часа! — и скорей пошла в коридор.

В том конце опять дрынкала балалайка и заливался сочный женский голос:

А близко опять заплакал малыш. Дядя в неподпоясанной гимнастерке, заросший до глаз серыми волосами, наклонился над ним, нерешительно подергивал подушку:

— Дуня постирать пошла. Вот, няньчею.

Виктория, не глядя, отдала пальто Леониду.

Худенькое тело рвалось из рук, сердце в нем стучало так часто, что казалось, не хватит у него силенок, не выдержит и вот-вот остановится. Завернула покрепче ручонки, взяла кружку с чаем — холодный.

— Леонид, пожалуйста, подлейте кипятку, — сказала строго и тут же подумала, что опять обижает, а за что? И попросила даже ласково: — Надо флягу погорячей. Вам не трудно, Леня?

— Надеюсь справиться, — не глядя, взял флягу и ушел.

Больше не посмотрит, как там, на площадке… И не надо. Как надоела балалайка и певица. И пусть. Лишь бы маленький… Как пьет, поспевай только. А глядит серьезно. Голубоглазый. Мордашка худенькая, шея старушечья. Просто счастье, когда не плачет. Будет ли в этом Кургане врач? Лишь бы хороший, чтоб знал, как с грудными…

— Чувствительно поет, — восхищенно сказал кто-то наверху.

Оттуда же донесся нравоучительный ответ:

— Насчет церкви при нынешней антирелигиозной целеустремленности…

— Церковь для чувствительности, а не с точки зрения. Вишь, как выводит…

Сосед, который опекал малыша, почесал обросшую щеку, подмигнул, ткнул пальцем вверх:

— Ноне, как двое сошлись, так и дискут враз. Никак не смириться всем. Перетрясло, что картошку в лукошке. — Помолчал, долго чесал подбородок и щеки. — Войну бы замирить. И хрен с ей, — приостановился и отчетливо сказал: — С тириторией с энтой.

Пришла Дуня. Леонид принес горячую флягу. Уложила малыша — он молчал.

Надрывный аккорд, песня кончилась.

Дунин сосед расстелил тряпицу, вынул из солдатского мешка черный пирог с картошкой, кусок розового сала, воблу:

— Чем богаты — угощайтесь.

Дуня торопливо доставала свои подорожники. Ведь и в самом деле надо завтракать, Леонид проголодался, конечно.

Он лежал на нарах, смотрел в окно, подперев голову. Постаралась сказать повеселее:

— Доставайте «продуч», идем к Дуне. Завтракать-то пора!

Леонид молча подал баул, молча соскочил с нар. Опять кто-то безжалостно драл балалайку, и заливалась женщина:

— С душой поет, — сказал солдат.

Леонид прибавил:

— И голос красивый.

Дуня зашептала:

— Что не венчанная, за то и гнала меня мачеха. — Всхлипнула. — И Санюшку не крестила, не велел мой Саша. А может, с того и болеет? А? Как скажешь?

— Глупости какие! Доктор посмотрит, и…

Дуня вытерла слезы.

— А ведь приспокоился, глянь, уснул. Може, и на поправку? А? Как скажешь?

— Может быть. — И подумала: «Только б хороший врач в Кургане».

Дуня двадцатый раз пересказывала ей письмо свекрови: «Приезжай, сиротинка, будешь нам за дочку. Коровушку для внучонка держу. Ведь сынка нашего Александра кровиночка — сынок-то твой».

А какая мать у Леонида? Учительница сельская в Тверской губернии. И папа в Твери. Леонид поддразнил: «Судьба нам, видно, вместе путешествовать». А малыш спит. Может, верно — лучше?

Кончили завтракать, прибрали, стало нечего делать. Одолела опять тревога за мальчика. Заметалась — найти бы дело! — пошла через вагоны взглянуть, хорошо ли сохнут пеленки, и придумывала, о чем бы таком «необходимом» заговорить с Леонидом. Услышала нестройное — видно, нетвердо еще знали мелодию — пение «Интернационала». Пели ее ровесники — две девушки и три парня. Подсела на край скамьи, подтянула. Допели и вдруг заспорили, как правильно: «Это будет…» или «Это есть наш последний и решительный бой»?

Широкоплечий детина в тесной гимнастерке (Виктория не сразу заметила, что одна штанина у него подвернута и подоткнута за пояс — ноги нет) сказал:

— Власть у нас теперь советская, так что еще «будет»? С поляком домиримся, Врангеля добьем — что еще за такое «будет»? Есть.

— Да-а! Ты чо это, старшой? — тонким голосом начал щуплый, бледный, наголо бритый (после тифа, конечно) паренек. — А мировая революция как? — И неожиданно трескучим басом: — У себя управимся, а на мировой пролетариат — чихать? Ан последний-то будет еще!

Вмешались и другие:

— Решительный, главный, понятно, есть. За нашу Советскую…

— А мировая? Мы ж для мировой. Он еще будет — последний.

— Ай, брось, робя, как ни спой — хорошая песня!

— Песня?! Сказала тоже! Гимн.

— А может быть… — тут же Виктория испугалась, что не сумеет ясно сказать, но ее уже слушали. — Это, может быть, все один бой? Неперестающий. Бой — ведь не только война. Вот у нас уже советская власть, а вообще не конец. Последний, решительный еще долго… Так мне кажется.

Удивилась и обрадовалась, что ее поддержал безногий, а за ним другие. Старшого уважали — воевал с Колчаком, рассудительный и добродушный, хотя и не многим старше.

— А вы сами учитесь? — спросил бритоголовый.

— Доктором буду. Хирургом. Это…

— Ноги, руки, брюхо — что кому — режут, шьют, — объяснил старшой. — Знаем, знаем.

— Ну да, операции разные. А может, ребятишек маленьких лечить буду.

Сколько вопросов ей задали! Не на все могла ответить, но все равно чувствовала интерес и доверие к своим небольшим знаниям, к будущему доктору. Спрашивали не только о медицине. Все пятеро ехали с маленькой станции в Челябинск на рабфак. Пока один старшой знал, что хочет «учиться на учителя». Остальные неясно представляли, «на кого еще учат».

Виктория удачно рассказала об изобретателях паровозов, автомобилей, аэропланов, потом — об астрономах. А как ни старалась объяснить, зачем нужна работа архитектора, — ребята недоумевали, посмеивались:

— Неужто рабочий не знает, как стену класть, чтоб крепко? Или там стропила, крышу крыть? Чего еще ему указывать?

— Вот со мной товарищ едет… Я приведу — он лучше расскажет.

— Приводи. Приходи. Покалякаем, песни споем.

— Только после Кургана. — Быстро рассказала про больного Санюшку. — Значит, после Кургана!

Прыгая через танцующие площадки на сцеплениях, заметила, что день расцвел солнечный, веселый. Подумала, как хорошо привести Леонида, он расскажет не только об архитектуре, — ведь знает куда больше ее. Да и вырос в деревне — лучше сговорится с ребятами.

Ладная женщина с белокурой косой вокруг головы стояла в коридоре возле Дуни. По голосу Виктория узнала певицу.

— Кроме — некому, она и придет. А наша Софь Григорьна какого хошь вызволит. Я со своей Кланькой намаялась, чахлушка была, в чем душа. Животом — так же. А нынче как налитая: по заднюхе шлепнешь — руку отобьешь. Все Софь Григорьна. Без сомнения будь. Мальца твово направит.

Дуня — «чахлушка» рядом с цветущей женщиной — смотрела на нее влюбленно, с яркой надеждой. Увидела Викторию, засуетилась:

— Это они всё. И доктора они, и Санюшку обихаживают…

— Заботятся. И образование, — объяснил солдат.

Певица добрым, покровительственным взглядом оценила Викторию:

— Дельно удумали. И канпрес, и грелку завсегда Софь Григорьна велит. Вы сами на доктора учитесь?

— Да, — детским голосом, оробев, сказала Виктория.

— Учитесь. Если как Софь Григорьна — польза детям большая. — Женщина неторопливо пошла к себе.

«Теперь спрошу у Леонида мыло и полотенце. Надо поласковее». И вздрогнула — так резко вскрикнул и закатился малыш. Ведь каждую минуту может оборваться крик: замрет замученное сердце, разомкнутся кулачки… Когда же этот Курган?

— Оюшки родные, голодный ты мой сыночек! Кашки бы хоть ложечку…

— Нельзя! Убить можно! Ведь скисла! — Виктория так закричала, что отовсюду высунулись лица. Сказала тихо: — Сейчас заварю свежий чай и флягу налью.

Пока грелась на печурке вода, говорила с дедом, — говорила и останавливалась, так свело горло.

— Да, поди, и выученный доктор не каждого вылечивает. Больно убиваться об кажном — и сердца недостанет, девонька.

Совсем как Лагутин: «Это самое «жалко» — в сундучочек на замочек». А как сделать, чтобы сердца хватало, и не мутилась голова, и горло не сводило?

Старик посмотрел в окно:

— До Кургана не боле как минут пятнадцать.

— Счастье какое! Наконец-то!

— Да, изрядно опаздываем. Паровоз сменят, може и шибче пойдем.

Мальчонка пил жадно, сердито кричал конечно, голодный. Что придумает врач? Нельзя ведь еще три дня морить на одном чае такого худёныша. Может быть, в поезде у кого найдутся две-три ложки риса — неизвестно. А молоко? Свежее молоко? Хоть расшибись, и чекисты не помогут. Еще Дуня со своей кашкой прокисшей… И как ни обмывай — грязь, а он кулаки сосет, а на них всякой твари… Что придумает даже удивительная Софья Григорьевна? А если не она придет?

Разбегались во все стороны рельсы, вагон со стуком вздрагивал на скрещениях. Курган! Курган, Курган! Надо сразу, скорей!

— Леонид, пожалуйста, пальто мое! Я в Ортчека — чтобы врач не искал.

— Разрешите конвоировать?

Теплое солнце, легкий ветер, Леонид рядом, и сейчас — врач (хоть бы Софья Григорьевна!). Поют как стройно: «Другого нет у нас пути…»

— Эх, перейти бы к ним в вагон. Не то что эти, под нами, — вроде «земгусаров», с утра в карты лупятся.

— Подопечного своего не бросите. Наколдовал вам Вениамин Осипович.

Загорелый парень в кожанке, накинутой поверх полосатой матросской рубашки, старательно выводил что-то на старорежимно белом листе бумаги. Ответил хмуро:

— Направлен к вам доктор. Чего бежали? — И уж вовсе раздраженно: — Через вас кляксу поставил.

Виктория быстро наклонилась, слизнула кляксу и уже открыла дверь.

— Э-э, товарищи, вопросик! — Матрос разглядывал бумагу восхищенно, и так же взглянул на Викторию (у него не было хитрого опыта гимназии): — «Принетый» или «принятый» писать?

— При-ня-тый. Буква «я».

Обратно бежали еще быстрее.

В проходе стояла певунья в пальто и косынке, с узлом и корзиной в руках. Сквозь крик малыша Виктория расслышала чужой женский голос:

— Тут ни лекарства, ни самая хорошая девушка…

— Софь Григорьна велит — слушать надо, как хошь! Вона и Витя твоя.

Немолодая женщина в белом халате сидела на лавке солдата; Дуня, морщась, всхлипывая, неверными руками старалась завернуть сына:

— Оюшки, Витечка, оюшки! Что скажешь?

— Медичка? С какого курса? — Усталые, очень близорукие глаза в мохнатеньком ободке ресниц успокаивали. — Артачится ваша Дуня, а надо остаться у нас, пока Сашу вылечим. Иначе мальчика можно потерять.

— Ну конечно, оставить! — «Ведь и в голову не пришло!» — А сейчас как он?

— Пока прямой угрозы не вижу, но — искусственник, и дальше в этих условиях…

— Ох, конечно!

— Да как я после отседа выгребусь-то?

— Господи, отправят. Сейчас в Ортчека зайдем…

— А кормиться сколь ден, а угол-то, оюшки?..

— Устроим. У меня в крайнем случае. А паек…

— Что уж вы, Софь Григорьна! — вступила певунья. — При такой вашей великой службе спокой нужон. Мово-то через две еще недели, дай бог, с госпиталя выпишут. — Властно прикрикнула на Дуню: — Собирай-ка барахлишко, поворачивайся.

— Витечка! Как скажешь, Витечка?

— Что скажу? Давайте документы, литер, все, — в Чека сейчас договоримся. Все очень хорошо, очень. Понятно? Собирайтесь, быстренько.

Матрос теперь сразу отозвался дружески. Для скорости Виктория собственноручно записала ему сведения о Дуняше. На опустевшей платформе ее ждали все, кроме певуньи. Дуня, прибранная, ожившая, объяснила тихо:

— Побежала к золовке сумеж тута, чтоб с багажом подсобили. А глянь, уснул на ветерке. Дохтур вылечить обещается.

— Как я вам благодарна, Софья Григорьевна! Так благодарна…

— Выдумали! Работа моя. А вы молодчага, по нашей специальности пойдете?

— Я хирургом…

— Айдате, милые. Карета подана, товарищи!

Простились за вокзалом. Посмотрели вслед женщинам и подростку с тачкой, гремевшей по булыжнику.

— Какое счастье. Запомнится этот Курган долгожданный.

— Еще один деревянный городок. Сколько таких проехали…

Без всякого дела, она опять ощутила беспокойство.

— Мы теперь можем перейти в тот вагон, к рабфаковцам. Флягу бы не забыть отдать. — И побежала к стене, где наклеены газеты: — «В Холмском районе противник переправился на правый берег Западного Буга». Невесело. «Польская мирная делегация прибудет в Ригу 16-го сентября». Скорей бы уж мир. Скорей бы.

Вышли на платформу. Их состава на месте не было.

— Паровоз меняют, — догадалась Виктория.

Леонид спросил проходившего железнодорожника:

— Московский маневрирует?

— Чего? И так опоздал. Вона. Ушел.

Вдали уменьшался хвостовой вагон.

Одновременно, как по сигналу, Леонид и Виктория сорвались вслед ему. Тут же остановились, взглянули друг на друга и расхохотались трагически. Леонид развел руками:

— Памороки отшибло на радостях!

Глава XXIV

— От силы часа три. Не заколеете, денек-то ласковый.

Тонко прогудел маневровый паровозик. Дернуло, перестукнулись платформы, снова дернуло, и тронулись потихоньку.

Не спеша, вровень с их площадкой, пошел матрос, застегнутый, с наганом на боку:

— Значит, Круглый Сема. Семен Круглый — зарубите. И брезентуху, значит, — ему. Ну, други, прогневайте. Яркова Никиту не забывайте. Курган вспоминайте. Счастливо!

— Не забудем вовек!

— Гляди, Журавь, чтобы ветер красовиту не унес, — Ярков подмигнул хитро, — крепче держи красовитушку! — Остановился, успокоительно помахал рукой. — Счастливо, други!

Виктория взялась за железную подпору крыши, прижалась к ней. Поезд ускорял ход, ветром трепало волосы, пальто вздувалось и вдруг плотно обхватывало ноги. Деревянный городок поворачивался, уменьшался, тускнел; дольше всего виднелась белая колоколенка. Почему опять беспокойно? Там, у Никиты, пока ждали маневровый, пили кипяток с черным сухарем, дурачились.

— Ничего мне не жаль, как остаток шаньги.

— А мне — шляпу.

— Как же вы теперь?

— Даже не представить.

Никита грозно посмотрел на обоих:

— Навязались на мою голову! Барышня бездокументная, и звать не по-православному. Товарищ художник — инструктор Сибполитпути — об шляпе скучает.

Помощник Никиты, вроде бы славный парень, но туповатый, с коровьими глазами, принес письмо. Никита прочитал, вернул ему, спросил:

— Какое твое предложение?

Парень нахмурился:

— Взять.

— Кого?

— Учителя, а то кого?

Никита вздохнул:

— Мы, брат, не царская охранка, чтоб на поганую кляузу бросаться. Не для того народом поставлены. Разуй глаза, да пошевели мозгой. Печатными буквами и, видите ли, «Ваш доброжелатель», без фамилии. Это же трус, прохвост, — сказать при гражданочке нельзя, что это есть. Найти надо этого писаку. Приглядись: кто на учителя в обиде, за что? Найти надо этого «доброжелателя». Понял?

Парень ушел, Никита сказал озабоченно:

— Верный, старательный, а на соображение тугой. Вчера тут у переезда мужичонку с подводой пшеницы напугал. Машет наганом, тот и документы никак не найдет, и объяснить — слова не выговорит. Смех и грех. А очень строго надо справедливую этику соблюдать. — Помолчал, добавил: — Коммунистическую. — И еще добавил: — Красивую.

Разговаривали увлеченно, свободно, пока подошла маневрушка, перегонявшая платформы на ближайшую станцию.

— Может быть, отойдете на середку, красовита?

Через плечо ответила:

— Не волнуйтесь, не сдует.

Помолчали. Она чувствовала, что Леонид стоит недалеко, лицом к ней.

— Почему-то вы на всех производите впечатление существа безнадежно хрупкого, которое необходимо опекать, оберегать, охранять, спасать… — говорил хотя громко, но будто себе, раздумывая.

Она опять не повернулась, засмеялась:

— Один вы разгадали сразу, что существо грубое и ни в какой заботе не нуждается.

— Не сразу, и не это разгадал.

Думает, спрошу: «Что же?» — а вот и нет. Задувает здорово, и рука от железа стынет. Пусть бы солнышко на мою сторону пришло.

Замотало сильнее, катили под уклон. Вдали желтые, зеленые, красные деревья медленно плывут в хороводе.

— Здесь еще осени мало — листья не опали, и свежее трава.

Не отозвалась.

— «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». А что на товарной площадке полагается?

— Плясать.

— Тут можно сплясать под откос.

Глубоко вниз падала крутая насыпь, а близко под ступеньками мелькали, сливались в грязную неровную ленту шпалы, щебень, песок. Платформу мотнуло, голова закружилась. А если разожмется рука? Виктория закрыла глаза, отпрянула назад. Леонид крепко обхватил ее чуть повыше локтей:

— Что с вами?

— Ничего.

Она откинула голову, почувствовала затылком лацкан его пальто. Не открыла глаза, не шевельнулась. Все чудесно: нет страха за малыша, и все-таки едем, и какой-то Сема Круглый снимет вещи и отправит нас дальше, — чудесно все. Грохот и толчки, со всех сторон ветер, запах лежалого сена, угольный дым — радость дрожит, переливается в теле — все чудесно.

— Вам плохо?

— Очень хорошо.

Он осторожно разжал руки, но еще не выпустил ее.

— Давайте устрою вас поудобнее.

Она рванулась, как обожженная. Ужас какой — развалилась в объятиях!

— Голова закружилась, но уже прошло.

— Держитесь крепко и не смотрите вниз. — Он развернул Никитину жесткую брезентуху. — Вас ведь не укачивает? Где прикажете расстелить?

— Если — как в поезде, Леня? Солнце с той стороны — хорошо?

Спустив ноги на ступеньки, они сидели рядом. Леонид словно забыл о ней, и она загляделась. Бежали мимо поля, пестрые осенние рощи, деревушки на пригорках, луга с пожухлыми стогами; в небе стояли тугие блестящие облака, тяжелый хвост дыма опускался медленно. Ветер сдувал солнечное тепло, минутами становилось прохладно. И грустно.

Вот и кончилась Сибирь. Три года. Совсем девчонкой приехала. Три года, а столько всякого уместилось в них. И даже — в эти дни дороги. Сколько людей, волнений, событий…

Качнуло, и рука Леонида протянулась перед ней к стенке.

— Сядьте глубже.

— Я — крепко! Ноги же упираются.

Он не убрал руку. Она засмеялась, сама не зная отчего:

— Ужас, до чего глупо мы кинулись за поездом!

Леонид усмехнулся, ответил по-Шуриному:

— Всяко быват.

— Никогда не встречала столько хороших людей, как в последнее время. Или в Сибири и люди лучше?

Паровоз тяжело запыхтел в гору, Леонид опустил руку.

— Почему в Сибири? Время, знаете, проявило. Многих очистило. И всякие ненужные перегородки между людьми разрушило. А потом… У нас, кроме гуманных идей, государство ведут самоотверженные, чистые люди. Их сердца, их поступки насыщают жизнь кислородом человечности. — Он, как всегда, говорил неторопливо, будто всматривался и тут же решал что-то. — Обмануть Ленина, нагрубить Ленину, польстить Ленину какой подлец посмеет? Я убежден, — он крепко поставил большой кулак на колено, — спрос рождает предложение не только в экономике. Сердца и поступки Ленина и его сподвижников требуют, спрашивают с каждого: будьте добры, дорогой товарищ, отыщите-ка у себя в недрах души ростки любви и доверия к людям. Пусть чахленькие, — выращивайте, если вы нам товарищ. Это, знаете, действует — ого! В малом масштабе я это постиг еще в нашей строительной практике — с подрядчиками, с рабочими…

Привыкла думать, что он художник, а ведь архитектор. Дорога повернула, ветер задул впятеро сильнее, загремел в ушах и вдруг прямо на них погнал черные лохмы дыма.

— Давайте-ка пересаживаться. Глаза ест, нос отрывает. Осторожно, без порывов и стремительности. Держитесь за меня.

— А я сама, — и быстро схватилась за перила.

— Вот наказанье!

Что-то еще бурча, Леонид расстелил брезентуху на середине площадки, под стенкой, защитившей от встречного ветра. Сел, обняв колено, рассеянно смотрел, как ветер гонял клочки сена по задней платформе, а из-под нее вытекали, извивались, блестели, терялись у горизонта рельсы. Виктория прислонилась к стенке, вытянула ноги.

— Детскими врачами должны быть самые талантливые, самые святые и самые смелые из врачей.

— Почему вы об этом?

— Как Вениамин Осипович, думаю о вашем будущем.

— Хочу делать самое нужное.

— Нужно, знаете, все. Видите, пшеница неубранная стоит. А вот найти свое дело, свое место, где лучшее, что есть в тебе, сможешь выложить до конца…

— Как его узнать, это место?

— У вас есть время — еще учитесь. Поймете, к чему душа лежит. А мне… Сейчас, пока война, — куда пошлют. А дальше…

И опять долго молчали.

Паровоз тяжело пыхтел на подъемах; потом, грохоча, летели под уклон. Справа и слева среди полей виднелись холмы, даже горы — Урал. А Сибирь не отпускает. Могила Станислава — навсегда боль. И все, что прожито, и всех, с кем прожиты три таких трудных года, — не забудешь, не разлюбишь. Дубки — все вместе и каждый в отдельности — навсегда дорогие. Серега, Наташа, Раиса Николаевна… Эсфирь и Русов, Лагутин… А Руфа-артистка? И все пертеровцы славный народ. Какие проводы устроили — в капустнике всех продернули, пели, танцевали… А на прощание уселись, как цыганский хор, Тонечка-солистка завела:

На припеве «Эх, раз, еще раз…» Рушка-толстушка вылетала как перышко, тряся плечами шла по кругу.

И Леониду спели:

А ведь правда, он очень внимательный, заботливый. Хотя всегда иронически, грубовато: «А ну, равноправный слабый пол, по вагончикам. Прыгать на ходу не пристало вам». Руфа говорила: «Наверное, мать у него хорошая». И, наверное, просто казалось, что ко мне он особенно как-то…

Леонид посмотрел на часы:

— Наши пертеровцы сейчас репетируют второй акт «Ученика дьявола». Да?

— Кстати, вы успели все эскизы и макет?

— Спасибо Руше, успел…

— Руше?

— Ну, вашей дружбе.

— Причем это?

— Я сказал: так ли, сяк ли — уеду с вами, ни часом позже.

Вот оно! Вот почему Руфа целых шесть дней придумывала: помоги дошить платье, потом —подожди, обменяем постное масло на шпиг, удобнее везти.

Смеяться? Сердиться? Засмеялась:

— Рушка предатель. Непременно через год приеду ей уши надрать!

— Предатель? Ей же спокойнее, что вы не одна.

— Еще бы — такая охрана! — И опять засмеялась. — Все-таки счастье побывать в Сибири. А мы-то сколько проехали, сколько видели!

— Не так уж много. Все вдоль железной дороги. Вот мне удалось побродить. Весной семнадцатого мои заказчики решили, знаете, повременить с постройкой банка, а я решил взглянуть на Байкал, раз уж занесло на Ангару. И, знаете, прошлялся до холодов. На поезде — сорок сороков тоннелей над Байкалом — до Верхнеудинска; обратно по Селенге — что за река! — где пешком, где на лодке до устья. Берегом Байкала тоже пешой, и на товарняке — до Ангары. Вода изумрудная, и на самой середине — глубина сажени три! — каждый камешек виден. Вкусная, холодная. «Ангару пил? — говорят. — Еще приедешь». А «славное море, священный Байкал»? Бай Кёль — «богатое озеро». Чудо чудное, диво дивное. И в ясный день, и в туман, и в дождь, и в бурю. Вы должны побывать. И мне еще придется — байкальские этюды пропали. А были удачные.

— Как пропали?

— Когда пришли нежданно вести об Октябрьском перевороте, решил тут же в Питер податься. Здесь еще неразбери-бери что творилось. Дорогой тифы свалили: возвратный не отпустил — сыпняк подоспел. Провалялся я три месяца с лишним в Мариинске (помните — проезжали?). Дальше ехать было не на что — все ресурсы истаяли. А байкальские этюды хозяева мои — душевные, распрекрасные люди — подарили фельдшеру. Рассудили: «Спасибо — живой, а картиночки сам, однако, намаляришь».

— Правильно рассудили!

— Лучше бы одежину последнюю — пальто, даже шляпу…

— Даже шляпу?!

— Были удачные этюды…

— Вот будущим летом поедем!

Он повернулся, веселый, азартный:

— Чур, без обмана?

Она откинулась:

— Не люблю, когда не верят.

— Представьте, ведь и я не люблю, — сказал сердито, будто обвиняет. — И что вы от меня обороняетесь? Ну, не сибиряк, ничего не поделаешь, тверяк, да не вовсе уж негожий человек. А с вами я даже сам себе нравлюсь, Витя!

— И мне! Хоть не сибиряк… — Засмеялась, заторопилась: — Но в Сибири мне все… Я даже не знаю, что может не нравиться в Сибири.

— Соловьи.

— Что?

— Соловьи. Вот честное слово, тверские нежнее, музыкальнее. Чур, весной, до Сибири, заедем послушать тверских? Ну, по рукам? — он протянул обе.

Она хлопнула так, что ладони обожгло.

— Тяжеловат ударчик у хрупкого создания.

Руки утонули в больших ладонях.

Поезд словно притормаживал, показались складские строения, вагоны. От жара в руках хотелось смеяться.

— Неужели приехали?

— Рановато.

— Слушайте гудок! Нет, проходной, — поехали дальше!

— Вам не нравится, что я с вами? Это поистине ужасно, — покачу на сей же площадке обратно.

— Без шляпы-то?

— Что шляпа! Где голова?!

— А может, она с вещами осталась? Может, в шляпе?

— А ваша прямота в саквояже?

Виктория вскочила, встала у перил, посмотрела сверху ему в глаза.

— Поищем? Без вашей головы будет, пожалуй… плохо.

Леонид с трагическим глубокомыслием произнес:

— «О, женщины, женщины, женщины — слабые и лживые создания!» — писал великий Бомарше во времена феодального неравноправия.

Промелькнула крошка-станция с поселком, речонка, лесок. Ночные передряги и бессонница, длинный день, как скачка по ухабам — того гляди вышвырнет (и вышвырнуло на товарную платформу!) — все вместе вытянулось в несуразный, неправдашний сон. Сквозь тревоги, заботы, хлопоты неожиданно, как на «гигантских шагах», то взлетишь под небо и захватит дух, то снова толчёшься по земле.

— Вы бы сели. Болтает ведь.

Взгляд, следивший за ней, разбередил память о непоправимой вине. Села, обхватила колени, оперлась на них лбом.

— Вот, говорили — делать самое нужное.

Она выпрямилась:

— Должна. — И подумала: «За себя и за Станислава должна».

А Леонид вдруг сказал:

— Мы накрепко сошлись в тюрьме со Станиславом. И, кстати, много думали об этом — самом нужном. О долге. Долге интеллигенции. — Леонид говорил еще медленнее обычного, часто останавливался. — Мать любила напоминать Белинского: «Свет и любовь есть естественная атмосфера человека, в которой ему легко и свободно дышать, даже под тяжким гнетом».

Никогда не думала этими словами, но все они показались своими.

— Не просто ввести новые социальные и правовые порядки. Не просто поднять вконец разваленное, полупервобытное хозяйство огромнейшей нашей страны. Но куда непроще создать эту самую «естественную атмосферу» — повсюду, устойчивую, обязательную, — он повернулся к ней. — Что завораживает нас в большевиках? Вот в Дубкове, Русове, Вениамине Осиповиче, в нашем «комиссаре» Лузанкове?

От неожиданности не сразу собралась, хотя думала об этом давно и не раз:

— Доверие… Требовательность… Бескорыстие… Бесстрашие.

— Знаете, все ведь определяется одним: чувством ответственности. Ответственности за страну и за каждого из нас, за каждого. — Он посмотрел на нее, будто спросил: поняла ли? — Именно — чувство, чувство ответственности. Оно, знаете, тоньше работает, чем разум. И даже быстрее. Или я — тугодум?

Она засмеялась:

— Я тоже.

Уплывала вдаль деревенька — серое пятно с черными следами пожара по краю, за ней желтели полосы неубранного хлеба.

— Ох, беда — война. Руки зудит. Всю крестьянскую работу, даже корову доить умею. За Байкалом в каждой деревне копал и пахал, чинил поскотины, крыши, сети. Косил… Руки зудит. — Он говорил быстро и словно тянулся за сиротливым полем.

Ей передалось беспокойство и тяжесть бездействия:

— Хорошо на колесах жить, как в Пер-Тере, чтоб думать некогда и видеть, что делаешь нужное.

Он оглянулся, ярко голубели глаза:

— А думать разве не надо?

— Без конца и без краю всегда.

— Дома строить могу, декорации. В газете могу работать (хоть не так уж душа лежит), хлеб сеять-убирать, разгружать дрова. И вы, — он снизу взял ее руку, поддерживая локоть, — будете ли хирургом, детским врачом или, не ровен час, глазным, а «естественная атмосфера» — забота навек.

Невесть откуда ветер занес обрывок бумаги, похожий на измятую птицу. Она металась, слабо взмахивая крыльями, подлетела к борту, нелепо перекувырнулась через него и пропала.

Как ни глуши, нет-нет и разболится: мама… Что будет?

Леонид слегка сжал ее руку, сквозь рукав проникало тепло.

— Так в Тверь едем? Мать, конечно, засучив рукава — в ликбезе. И сестренок втянула. В январе семнадцатого кто думал, что уезжаю на годы? — Он помолчал и сказал, как бы извиняясь: — Во всю жизнь столько не разговаривал, как с вами.

Она постаралась улыбнуться.

— Хотя бы взглянуть на Питер — приедете?

— Не знаю.

Уже который раз нетерпеливое ожидание Москвы темнила неясная тревога.

— А, собственно, кто запретит мне приехать в Москву?

Она засмеялась, сжала кулак, и кулак вдруг очутился в горячей ладони.

— Почему холодная?

— Сердце горячее.

— Ага! У меня, скажете, холодное?

— Не скажу.

— То-то.

Она смеялась, поддаваясь качке. Только в детстве так вдруг обуревала радость, — когда бежала полем против ветра, чтоб свистело в ушах; когда валялась в сугробе, и снег забивался в рукава и валенки, в нос, за воротник, и даже по спине катились холодные комочки; когда тетя Мариша брала на руки, говорила «милушка моя», — непобедимый восторг пронизывал тело, она смеялась. А в непобедимом счастье билась тревога.

— А вы-то знаете, какая она будет, ваша «естественная атмосфера»?

— Подобно ангарской воде — глубока и прозрачна.

— Нет, серьезно! А я знаю: «Sponte sua, sine lege, fidem, rectumque…»

— А что? Овидий, конечно, о том же. Только чувства будут выше, тоньше, чем в золотом веке. Даже слово «люблю» человек не решится сказать, если не уверен, что оно обрадует. А вдруг ранит жалостью, ляжет грузом, ответственностью?

Она молчала.

— Мальчонкой бродил по осенним полям над Волгой, искал бел-горюч камень алатырь. Приложишь к груди — и самое злое сердце перевернется.

Оглушительно протарахтел встречный, обдал ветром, пылью, дымом и умчался в дорогую Сибирь.

— Бел-горюч камень каждому надо искать.

Рельсы текли и текли, исчезали за поворотом, снова блестели между холмами и лесом. Вдруг тучей дым валился на платформу, закрывал небо и землю. И опять яснело, убегала дорога без конца.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Насекомые (франц.).

(обратно)

2

По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика).

(обратно)

3

Ноша, тяжесть (франц.).

(обратно)

4

Вернемся к нашим баранам (франц.).

(обратно)

5

Названия костей скелета (лат.).

(обратно)

6

Здравствуйте, дорогая, здравствуйте (франц.).

(обратно)

7

Между нами (франц.).

(обратно)

8

До свидания, дорогая (франц.).

(обратно)

9

Разделяй и властвуй (лат.).

(обратно)

10

Названия костей скелета (лат.).

(обратно)

11

Добрый вечер, мадемуазель… Садитесь и слушайте меня, прошу вас!

(обратно)

12

О, это очень поэтично! Романтическая история! (франц.).

(обратно)

13

Историю поэтичную, восхитительную (франц.).

(обратно)

14

Историю поэтичную, восхитительную (франц.).

(обратно)

15

Конечно (франц.).

(обратно)

16

Спирт (лат.).

(обратно)

17

Ищите женщину (франц.).

(обратно)

18

Домой (франц., искаж.).

(обратно)

19

Домой (англ., искаж.).

(обратно)

20

Непременное условие (лат.).

(обратно)

21

Начало французской детской песенки.

(обратно)

22

По закону искусства (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

*** Примечания ***