Капитан Весна [Пьер Гамарра] (fb2) читать онлайн

ПЬЕР ГАМАРРА КАПИТАН ВЕСНА ПОВЕСТЬ

МОИМ ЮНЫМ СОВЕТСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Мои дорогие далекие и близкие друзья! Перед вами повесть, в которой рассказывается о моей родине. Когда я пишу слова «моя родина», я имею в виду прежде всего Францию, но я также думаю и о маленькой стране, о местности, где я родился, о людях, населяющих ее, о крае, где я рос, где и поныне живут мои родные и куда я каждый раз возвращаюсь с неизъяснимой радостью.

Теперь я живу в Париже, в этой огромной, красивой, ослепительной столице. Я люблю его не меньше, но совсем иначе. Иногда среди суеты повседневной жизни я на несколько секунд закрываю глаза и в мечтах, словно на космическом спутнике, переношусь в мою родную провинцию, туда, на юг, за семьсот — восемьсот километров от Парижа, к Гаронне и зеленым Пиренеям.

Это высокая горная цепь, удивительно зеленая и красивая, где вздымающиеся к небу вершины покрыты вечным снегом. Подъем бывает нелегок, но раз уж задашься целью взобраться по горному склону, извилистые тропинки вознаградят вас великолепными пейзажами.

Местные жители люди сильные и суровые, сердечные и гостеприимные. Они добывают средства к жизни тяжелым трудом. Каждая горстка зерна достается им ценою огромных усилий и терпения. Эти гордые люди берегут свою свободу и независимость.

Когда нацисты оккупировали Францию, пиренейские горцы отказались склонить голову и покориться захватчикам. Они сопротивлялись^[1]. Сопротивлялись каждый по-своему — мужчины, женщины, старики, юноши и даже дети. Каждый как мог вносил свою лепту в национально-освободительную борьбу.

Когда я воскрешаю в памяти мои родные Пиренеи, кажется, что горный ветер ласкает мне лицо. Он приносит с собой запахи трав, тополей, лип, елей и меда. Он пахнет молоком и кожей, камнем и цветущим шиповником. Он приносит с собой также дух гордости и свободы.

В Пиренеях все привыкли помогать друг другу. В этой суровой местности в одиночку не проживешь. Здесь каждый поделится последним куском хлеба и поможет соседу. Здесь гостеприимно встретят любого, кто придет с открытой душой, но не пустят в дом того, кто явится с недобрыми намерениями.

Во время второй мировой войны пиренейские крестьяне неустанно боролись за свободу. Эти скромные, незаметные герои — пахари и дровосеки — защищали свои земли, свои дома и мечтали только о мире и мирном труде.

Вы не знаете этой страны, но, я надеюсь, вы узнаете ее и полюбите, прочтя мою повесть «Капитан Весна».

Я знаю, у вас было много таких борцов за свободу, как мой капитан Весна, и они связаны друг с другом незримыми узами дружбы. Дружбы, которая объединяет всех, кто любит свои родные леса, озера, поля, деревни и кто мечтает о таком будущем, когда урожаи станут всё более обильными, а школ будет все больше и больше.

А теперь разрешите мне с радостью встретить вас в моей горной стране.

Пьер Гамарра

Глава первая АРОМАТ ПИРЕНЕЕВ

Когда я пытаюсь воскресить в памяти первые впечатления от деревни Вирван, меня охватывает чувство нежности. Перед моим взором вновь расстилается пиренейская долина, ее зеленые и золотистые склоны, высокие искристые снежные горы, загораживающие горизонт, черные громады ельников и молочно-белые воды потоков. Вновь я дышу живительным ветром, который, спускаясь с вершин, колышет купы яблонь и свежую траву на лугах…

Вирван — пиренейская деревня, вся из серого камня, прилепившаяся к склону горы над длинной и узкой, как щель, ледниковой долиной. Два десятка домишек — вот и вся крохотная община. Деревню окружают поля — клочки скупой земли, отвоеванной у ближних лесов. За полями и лугами почти сразу начинается буковый лес, а за ним, до самого горного хребта, — густой ельник. Там, меж снежных вершин и голых скал, тянется граница с Испанией.

Когда дядя Сиприен Валетт протянул руку и указал нам на домики в горах, которые, как мне показалось, присели рядком над самым обрывом, и произнес: «Вот Вирван!» — меня охватило такое чувство, будто я открыл волшебную страну. Кругом — тишина. Листья яблонь четко выделялись на фоне бледной лазури неба. Издали, со стороны деревни, слышалось пение петуха. Я с наслаждением вдыхал свежий ветер и различал в нем запахи сухого сена, фиалок, слив и снега…

Моя мать улыбнулась и положила мне руку на плечо. Я понял, что эта сдержанная ласка означала: «Вот увидишь, нам здесь будет хорошо… Это самое лучшее место на свете…»

Солнце уже начинало опускаться, когда мы впервые переступили порог кухни в доме наших родных. Я как сейчас слышу добрый низкий голос дядюшки Сиприена, говорившего жене:

— Мария! Парижане приехали! Слышишь, не горцы, а настоящие парижане!

В кухне стоял полумрак. Сначала я еле-еле разглядел печь под огромным колпаком, длинный, грубо сколоченный стол да часы с медным маятником. Теперь до меня уже отчетливо доносились ароматы Пиренеев: запахи душистых трав с сеновала, парного молока из хлева, осенних фруктов, помидоров и перца смешивались с запахом блинов, которые тетя Мария пекла в честь нашего приезда.

Она вышла нам навстречу с распростертыми объятиями. На ее матовом, испанского типа лице сверкали черные глаза.

— А, парижане! Приехали! Вы, должно быть, устали с дороги. Сейчас я вас накормлю и напою. Не беспокойтесь, здесь еще хватает еды… Ты, Анриетта, мало изменилась… Смотрите, а какой большой парень!.. Я-то считала его совсем малышом… Да он почти такого же роста, как наш Бертран… Усаживайтесь! Вы любите блины? А где же Бертран? Бертран, наши приехали!.. Да садитесь же! Дайте ваши чемоданы… Ведь у нас здесь нет метро…

Мы с мамой не могли вставить ни слова. Мы стояли и улыбались, очень взволнованные и, конечно, усталые, но успев забыть об усталости. Тетя Мария сновала взад и вперед, на ходу обнимала нас, убирала наши вещи, а потом, подойдя к моей матери, положила ей руку на плечо и сказала:

— Да, моя милая, ты не слишком толста, надо нагулять «жирку…

Потом, повернувшись ко мне и потрепав меня по щеке, продолжала:

— И ты далеко не толстяк, молодой человек. Тебе нужно есть побольше масла.

Раскаленные уголья очага играли пурпурными искорками в ее седых волосах.

— Погоди! — остановил ее муж. — Хватит тебе тараторить! Еще успеем наговориться. Ведь они не завтра уезжают.

Тут появился мой двоюродный брат Бертран с полной корзиной яблок, которые, наверно, собирал для нас. Он был так же крепко сколочен, как его отец, но сухой и жилистый, как все горцы, с блестящими глазами и доброй улыбкой матери.

Я вспоминаю наш первый вечер в Вирване. Мы поужинали и сидели за деревенским столом. Мать рассказывала о Париже, где я родился и где мы жили до этого времени. Она вспоминала последние дни войны, или, вернее сказать, того периода, который называли «странной войной»: вторжение немецких войск в Бельгию и во Францию, вереницы пленных, массовое бегство на юг… Мой отец попал в плен в Эльзасе. Время от времени нам удавалось получить от него весточку, и он знал, что мы с матерью уедем сюда, в эту пиренейскую деревушку, к его родне.

Мать рассказывала медленно и обстоятельно. Она пыталась описать Париж в дни, когда туда входили немцы, столицу, вдруг ставшую тихой и безмолвной… Немецкие армии церемониальным маршем проходили по Елисейским полям. В Париж прибыл сам Гитлер.

Но я все это знал и, пока мать рассказывала, то и дело выглядывал в открытое окно. Горная ночь источала какую-то неизъяснимую свежесть. Приближалась осень.

Я совсем не знал этот край, где родился мой отец и откуда он уехал еще молодым. С родственниками из Вирвана мы обменивались короткими, но сердечными письмами, и они каждый год приглашали нас погостить. Но по той или иной причине поездка все откладывалась. Уже зимою 1939 года, когда отец был на фронте, на севере Эльзаса, Сиприен Валетт пригласил нас приехать к ним. Он знал, что мое здоровье оставляет желать лучшего и что врач советовал мне пожить в горах. Но мать все не решалась. Прежде всего, мы были небогаты. Кроме того, пришлось бы покинуть Париж, школу, квартиру и поселиться в этой затерянной деревушке. Да и следовало ли… Ведь война могла окончиться раньше, чем все думают…

Когда немецкие войска вступили во Францию, дядя Сиприен снова стал настаивать на нашем приезде. Отец, которому удалось об этом сообщить, одобрил наш план.

* * *

Я рассеянно слушал рассказ матери. Бертран, сидевший рядом со мной, пытался завести разговор о нашем путешествии, о Париже, о квартале, в котором мы жили. Казалось, он испытывал на себе чары великого и далекого города. Я отвечал ему коротко, и он умолк, понимая, что я устал. Бертрану, как и мне, было одиннадцать лет, но он выглядел старше.

Я опять повернулся к окну и любовался светлой ночью в долине. Когда голоса в комнате смолкли, я стал прислушиваться к необъятной прозрачной тишине горной ночи, улавливая легкое журчание воды и шелест листвы. Прежде чем попасть в этот край, я часто думал о нем. Но теперь он казался мне еще прекраснее, чем я мог себе представить. Удивительная тишина, чистота воздуха, все эти запахи переносили меня в какую-то зачарованную страну волшебных сказок. Знойный, настороженный Париж, по улицам которого маршировали в серых и зеленых мундирах вражеские войска, представлялся мне теперь далеким и смутным прошлым. Переполненные поезда, первые очереди у магазинов, тысячи забот, которые увозил с собой каждый, кто покидал в эти дни Париж, — все это я уже начинал забывать. Правда, я еще думал об отце, пленнике в далеком лагере, но тишина этого прекрасного вечера вселяла в меня надежду и даже уверенность, что я увижу его свободным.

Вскоре мы с Бертраном вышли на улицу, и он показал мне соседние дома и нависшие над ними леса, дороги и уходившие в разные стороны извилистые горные тропы. В глубине долины проходила дорога на Люшон. А в светлом небе, похожая на безукоризненный круглый желтоватый блин, скользила чудесная луна.

У выхода из деревни, там, где дорога спускалась к воде, под деревянным мостиком журчал поток.

— Это Соловей, — сказал Бертран.

— То есть как — соловей? — удивился я.

— Так с давних пор называют этот ручей. В нем водится форель.

Вирван… Соловей… Какие здесь красивые названия!

Мы медленно шли по дороге, еще не остывшей от дневного зноя. Иногда ее преграждали толстые слои сланца.

— Это, должно быть, не очень удобно для тележек, — сказал я.

— Да, но мы пользуемся еще санями. И не только такими, в которых ездят по снегу, а большими санями из ясеня. Коровы волокут их по камням. На них перевозят лес, сухие листья, навоз… Это очень удобно.

С нами здоровались соседи, с любопытством разглядывая меня. Они уже знали о нашем приезде.

— А, вот он, парижанин! Ну как: здесь народу поменьше, чем на площади Согласия?..

Я отвечал вежливо, но в этот первый вечер мне не хотелось разговаривать.

Вскоре мы миновали мост, и Бертран указал мне на стоящий в стороне дом.

— Это здешняя гостиница, — сказал он смеясь. — Вернее, постоялый двор. Сейчас там живет всего несколько человек. Среди них — один беженец из Парижа.

— Из Парижа?

— Да, да, из Парижа. Господин Бенжамен. Такой низенький, старый и очень тихий. Он художник.

— Он рисует картины?

— Да. Каждый день уходит в лес и там рисует. В гостинице живет еще…

Но Бертран не успел договорить. Перед нами неожиданно появился странный человек, очень худой и ростом чуть не в два метра. Его нескладный силуэт выделялся на бледном небе. Я плохо различал лицо незнакомца. Когда он приблизился к нам, я услышал пронзительный крик.

— Это кричал не он, — рассмеялся Бертран и толкнул меня локтем. — Это обезьянка, уистити^[2].

Я внимательно оглядел забавного Дон-Кихота, который шел к нам крупным спокойным шагом. И в самом деле, на плече у него свернулась клубком обезьянка. Видимо, она и закричала, увидев нас, а может быть, ее дразнил хозяин…

— Это тоже человек искусства, — пояснил мне Бертран. — Он вместе с женой и маленькой дочкой живет в гостинице. Они беженцы и, должно быть, раньше работали в цирке. Он жонглирует и показывает фокусы. Ты увидишь…

— Они из Парижа?

— Не думаю. У них, скорее, южный акцент. Но ведь они разъезжают с цирком по разным местам… Его зовут Фредо. Длинным Фредо. Настоящего имени я не знаю.

* * *

Мне постелили в комнате Бертрана, под самой крышей. Это была мансарда с наклонным потолком и выбеленными известкой стенами. В окно виднелись долина и окружавшие ее снежные хребты. В сущности, это был второй этаж, но взбираться туда приходилось по крутой лестнице, как на мельницу. По одну сторону от комнаты находился сеновал, по другую — кладовка, где хранились семена и фрукты: груши и зимние яблоки, орехи и сушеные сливы. Итак, наша комната была обращена к долине и дышала ароматами этого края.

Уснул я мгновенно, едва положил голову на подушку: дорожная усталость камнем навалилась на меня и сразу погрузила в глубокий сон. Рядом со мной Бертран бормотал какие-то невнятные слова.

Вскоре на мое лицо опустилась прохладная и ласковая рука — это ночной ветерок овеял мой сон. Должно быть, мне что-то снилось, но этот первый сон в Вирване почти не запомнился мне. Когда я пытаюсь вновь вызвать его в памяти, мне представляется спокойная снежная страна. Кругом удивительная тишь. Поля, покрытые снегом, и поля, покрытые цветами. Издали долетает музыка. Поток бежит по блестящим камням. Нет, это не поток, это порхает птица. Поет женщина и склоняется ко мне с улыбкой. У нее лукавые черные глаза, как у тети Марии.

И вдруг чей-то пронзительный крик врывается в страну грез, разрывает негу благоуханного воздуха. Что случилось? В этом крике звучат и боль, и угроза…

Я проснулся. Рядом со мной на узком топчане спокойно спит Бертран. Везде, вокруг меня, вокруг дома, царит покой. Кажется, и горы спят таким же крепким сном, как Бертран. В тишине я различаю только слабое журчание воды и шелест листвы — мирное дыхание долины.

Глава вторая ГОСПОДИН БЕНЖАМЕН И ДЕРЕВЬЯ

Мы без труда свыклись с жизнью в горах. И, конечно, нам помогали в этом наши добрые родные. В работе недостатка не было. Мы выискивали ее с таким простодушным рвением, что Сиприен Валетт невольно улыбался.

— Полегче, полегче! — говорил он нам. — Не торопитесь. Вы еще увидите, что не все в жизни горцев легко и приятно. Дороги у нас ухабистые, и, пожалуй, не найти ни одного по-настоящему ровного клочка земли.

Мать чаще всего оставалась дома с тетей Марией, трудилась на скотном дворе, на огороде. А я уходил вместе с Бертраном и его отцом и изо всех сил старался научиться работе пахаря, косаря и дровосека. Столько профессий одновременно было, конечно, многовато. Тем более, что дядя Сиприен сказал мне с самого начала:

— Жанно, дружище, среди твоих вещей я видел учебники. Это похвально. Не забывай время от времени заглядывать в них. Что бы ни происходило, о занятиях забывать нельзя. Я уже не говорю о том, что это будет хорошим примером для Бертрана. Господин Дорен, учитель из Кастера, не очень доволен его правописанием…

Сиприен питал большое уважение к книгам и наукам. Иногда он говорил нам: «Не забывайте, ребята, что невежественный земледелец — плохой земледелец!» И вслед за этим всегда повторял девиз, который слышал от одного из школьных учителей: «Народ велик тогда, когда читать умеет».

— А знаете ли вы, — добавлял он, — что значит уметь читать? Это значит не только складывать слова, но и понимать, что ты читаешь. Слышите, мальчики? Хорошенько понимать!

Короче говоря, Сиприен был на седьмом небе, когда видел, что мы сидим за кухонным столом, увлеченные вычислением площадей или спряжением глаголов, требующих вспомогательного глагола «иметь».

Вот уже несколько лет в Вирване не было школы. Не хватало учеников. Каждое утро стайка детей отправлялась в Кастера, соседнюю деревню. Шли они напрямик, через горы.

Позднее и я стал ходить этой дорогой вместе с Бертраном и другими школьниками. Мы с двоюродным братом были в старшем классе, и нам поручали наблюдение за всей группой. Дети брали из дому котелки с едой, а госпожа Дорен в полдень разогревала их в своей кухне.

В этом году занятия начались первого сентября. Собрав малышей, мы окунались во мглистую прохладу утра. Позвякивание котелков, стук деревянных подошв, шум и крики — все возвещало о нашем шествии. Мы бодро шагали по каменистым тропинкам, между зарослями орешника и золотистых каштанов.

В Кастера я увидел старую школу. Небольшое помещение, длинные почерневшие и изрезанные парты, большая чугунная печь, на стенах выцветшие таблицы с мерами объема и геометрическими фигурами, картинки, на которых изображены сцены из истории Франции.

Школу окружал небольшой сад, где росли астры, герань и кудрявились виноградные лозы. Им недолго оставалось зеленеть — до первых заморозков.

Возле школы нас ожидал господин Дорен с трубкой в зубах. Поднимаясь по крутой тропинке, мы издали различали его высокую худощавую фигуру и серебристые волосы. У него было доброе, чуть печальное лицо, большие очки в коричневой оправе, медлительная речь с раскатистым «р».

— Привет, парижанин, — смеясь, обращался он ко мне. — Усвоил уже пиренейский выговор? Еще нет? Ничего, это придет…

* * *

В ту осень случилось первое происшествие за все время нашего пребывания здесь. Даже теперь, когда я вспоминаю об этом, у меня сжимается сердце. Когда же это произошло? Да, в четверг, в то сентябрьское утро, когда я один углубился в лес и вдруг увидел на поляне седобородого человечка, склонившегося над холстом. Поначалу его можно было принять за маленького лесовика, молчаливого, прилежного и грустного. Он сидел под деревьями и водил кистью.

Должно быть, старик примостился здесь, чтобы погреться на раннем утреннем солнышке. Мягкий свет падал на его берет, на белые волосы, сбившиеся на затылке, на поношенный плащ из грубого сукна, на разноцветную палитру, дрожавшую в левой руке.

Я остановился на минутку у края поляны, не решаясь к нему подойти. Позади меня, в глубине леса, слышались глухие удары. Дядя Сиприен и Бертран валили деревья.

В этот день мы поднялись спозаранку. Нужно было расчистить один из уголков леса, заросший колючим кустарником.

— Этот лес задыхается, — сказал нам накануне дядя Сиприен. — Мы расчистим его и заодно свалим несколько буков. Лес нынче в цене.

Сначала мы довольно долго орудовали садовым ножом и граблями, потом слегка подкрепились. Бертран точил косу. Дядя Сиприен курил сигарету, рассуждая о предстоящей рубке леса. А я пошел побродить и углубился в лес. Серые стволы буков, возвышаясь надо мной, образовали мощную колоннаду. Прямые и могучие деревья, казалось, ровным строем шли на штурм горных вершин. И вот в конце одной из естественных аллей я увидел залитую солнцем лужайку, а посредине — небольшое темное пятно.

Это был господин Бенжамен за своим привычным занятием — писал этюд. До сих пор я встречал его очень редко. Говорили, будто он куда-то уезжал, то ли в Люшон, то ли в Тулузу, а потом болел гриппом и не выходил из своей комнаты. Человек он был удивительно тихий, ходил мелкими шажками и говорил еле слышно. Казалось, он все время о чем-то мечтает или разговаривает сам с собой.

Под моими шагами зашуршали сухие листья, но господин Бенжамен словно не заметил моего появления. Я подошел ближе. Тогда он медленно повернул голову и слегка улыбнулся.

— Это ты, парижанин! Ну как, привыкаешь к здешним местам? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Это чудесный край… Жаль, что я не знал его раньше. Здесь всегда кажется, будто ты очень далеко от всего. Да вот послушай… А?.. Здесь так тихо, что различаешь каждый шорох…

В глубине леса раздался крик птицы, потом стук топора, и опять стало тихо, только где-то в деревне замычала корова.

— Чудесно! — пробормотал художник, поглаживая бородку. — Ты видишь, мой мальчик… Впрочем, как тебя зовут? Кажется, Жан?.. Ты видишь, Жан… Это как в живописи. Взгляни на мое полотно, обрати внимание, как этот красный мазок выделяется на фоне листвы. Он совсем крошечный, едва заметный, а все же его нельзя не видеть, он сразу бросается в глаза… Ты любишь рисовать? Это надо любить. Это так приятно, так успокаивает. Когда пишешь картину, больше ни о чем не думаешь, забываются все невзгоды…

Он вздохнул и, к моему удивлению, рассмеялся. Это был не обычный смех. Он напоминал надтреснутый колокольчик.

— Забываешь даже войну… Да, даже войну… А война — скверная штука, мой мальчик. Очень скверная. Ты имеешь известия от отца?

Я сказал, что мы недавно получили письмо. Отец живет на ферме в Баварии. Он пишет, что ему повезло. Работа тяжелая, но кормят неплохо.

— Да, это удача, если можно так сказать, — заметил господин Бенжамен. — Могло быть и хуже. А чем занимается твой отец? Ах да, ты мне говорил, он металлист… Хорошая профессия… Впрочем, я предпочитаю обработку дерева. Лес мне кажется более живым, более близким… Я очень люблю деревья. А что ты об этом думаешь?

Он показал мне маленький квадратный холст, поставленный на мольберт. Картинка изображала березу, одинокую березу посреди зеленой лужайки, на фоне голубого неба. Мне понравилось, как грациозно изгибался белый с черными пятнами ствол, и я сказал об этом господину Бенжамену.

Художник с довольным, видом несколько раз кивнул.

— Сейчас я расскажу тебе, что я сделал: устроился на опушке леса и выбрал березу, которую ты здесь видишь. Конечно, я мог бы выбрать целую группу деревьев. Но нет, меня заинтересовала именно эта береза, только она одна. Как-нибудь я займусь и другими деревьями. Для художника здесь работы вдоволь. Горы для живописи — неисчерпаемый источник сюжетов. А представляешь себе, что тут будет, когда все они покроются снегом! Снег на деревьях! В этих местах даже туман радует глаз… — Его голос задрожал. Он пожал плечами. — Впрочем, не знаю, буду ли я еще здесь, когда выпадет снег.

— Вы собираетесь скоро уехать? — робко спросил я.

Он еще раз пожал плечами.

— Еще не знаю, мой мальчик, точно не знаю. Это будет зависеть от многих обстоятельств.

Теперь он совсем впился взглядом в мое лицо.

— Скажи-ка мне, Жан, я не ошибаюсь, что твой дядя, господин Валетт, не очень любит немцев?

— Конечно, не очень…

— Немцы… Собственно говоря, не следует называть их немцами. Нехорошо говорить про них «немцы».

Я посмотрел на него с недоумением, а он поспешно заговорил:

— Понимаешь, ведь Гёте был немцем, и Бетховен был немцем. А Эйнштейн? Ты что-нибудь слышал об Эйнштейне? А Томас Манн! Ты знаешь, кто это? Ах, не знаешь? Это писатель… Не нужно говорить «немцы»… Можно называть их гитлеровцами, нацистами, как угодно, но только не немцами…

— Можно фрицами, а еще зелеными бобами, — смеясь, вставил я.

— Если хочешь… А теперь назови мне какое-нибудь произведение Гёте.

— «Вертер».

— Очень хорошо.

По правде говоря, в то время «Вертер» было для меня всего лишь имя. И оно прежде всего напомнило мне об отце. Я снова увидел, как во время бритья он напевает арию:

Видимо, какая-то грусть промелькнула на моем лице. Господин Бенжамен заметил это и с беспокойством взглянул на меня.

— Мой отец любил петь арии из «Вертера», — пробормотал я.

— Понимаю. Ты знаешь о «Вертере» по опере Масснэ. Ты еще не читал Гёте. Но это еще впереди.

Он встал, забавно утопая в своем широком плаще, и положил мне руку на плечо.

— Ты, кажется, славный малый. Я буду учить тебя рисовать. Конечно, если ты этого захочешь и если…

Он снова замолчал, достал из кармана трубку и долго разглядывал почерневший нагар.

— Что я хотел у тебя спросить? Ах да, вспомнил! Вы слушаете по вечерам радио?

— Да, почти каждый вечер.

— Мой приемник испортился, а у квартирной хозяйки приемника нет. У длинного Фредо тоже нет. Я мог бы иногда заходить к вам… Надо будет мне поговорить с господином Валеттом.

— Наверно, он согласится.

— Почему ты думаешь, мой мальчик? Разве господин Валетт меня знает?

— Ну конечно, он вас знает, господин Бенжамен…

— Ну, знает — это уже слишком. Он слышал, что я живу у Ригалей, что Тереза Ригаль сдает мне комнату и что я беженец из Парижа, вот и все. В такое время, мой друг, нужно знать больше о людях, которые к вам приходят. Запомни то, что я тебе сказал…

Я не мог понять, шутит ли он или говорит серьезно. Его скулы внезапно покраснели. Глаза, обычно мутные от недосыпания или долгого чтения, теперь сверкали и были сурово устремлены на меня.

Он закурил трубку и выпустил подряд несколько клубов дыма.

— Мы переживаем очень грустное время, мой друг, — устало проговорил он. — Вот мы с тобой оба в лесу. Как хорошо вокруг! На душе спокойно. Слышишь лишь стук топора да щебет птиц. Но все это может мгновенно измениться… Война, мой мальчик, война! Война не сулит ничего хорошего.

* * *

Господин Бенжамен стал заходить к нам. Он появлялся вечером, к концу ужина, садился в углу у печи и зябко склонялся к горящим угольям.

— Не беспокойтесь, друзья мои! Продолжайте вашу трапезу! Не обращайте на меня внимания.

Он брал каминные щипцы, сгребал угли и задумчиво глядел, как вспыхивали искры и как пурпурные и голубые языки пламени перебегали по догоравшим головням.

— Есть новости из Парижа, господин Бенжамен? — спрашивал дядя Сиприен.

Старик поднимал голову, теребил седую бородку и рассказывал нам то, что знал. Он получал за неделю много писем из Парижа и разных провинций Франции.

— В Париже наступают холода. Дрова стоят дорого, и их трудно достать. Гитлеровцы реквизировали самые большие отели. Они размещаются повсюду. На мясо и хлеб ввели норму, а о масле и говорить не приходится…

— Ужас какой! — вздыхала тетя Мария. — Похоже на то, что скоро введут карточки. В Люшоне теперь не найдешь даже пары хорошей кожаной обуви…

Начинались жесткие ограничения, которые длились затем долгие годы. Вскоре нам выдали в мэрии карточки на продукты и на промышленные товары. К карточкам были приложены бумажные талоны. Мы получали их каждый месяц. Талоны были пронумерованы, и покупатели отдавали их торговцам при покупке продовольствия или одежды.

— Вот еще беда! — ворчал дядя Сиприен, ударяя по столу тяжелым кулаком — кулаком дровосека.

После ужина, когда начинали убирать со стола, господин Бенжамен поднимал голову. Мы понимали, что ему не терпится послушать радио.

Приемник стоял на старом буфете из черного дерева, недалеко от печки. Бертран включал его. Сначала слушали официальные известия, которые время от времени прерывались возмущенными или недоверчивыми замечаниями дяди Сиприена. Затем Бертран пытался поймать Лозанну или Лондон… Приемник был старенький: он то и дело хрипел, звук исчезал, далекий голос диктора все время заглушался треском и шумом. Иногда почти ничего не удавалось разобрать.

— Затухание, — с понимающим видом говорил Бертран.

Господин Бенжамен сидел не шевелясь. Казалось, он был зачарован маленьким зеленым огоньком на диске. Для него ничто больше не существовало, кроме слабого, едва слышного голоса, который рассказывал об оккупации Европы гитлеровскими бандами и о готовящемся вторжении в Англию.

— Они теперь везде… везде… — шептала моя мать.

Старик качал головой, и губы его едва заметно дрожали.

Однажды вечером, когда сообщили, что по «французскому» радио будут передавать речь Петэна, дядя Сиприен совсем рассвирепел, снова стукнул по столу и крикнул, что ни за что не будет его слушать.

— Черт возьми, я заранее знаю, о чем он сейчас будет блеять: вы сейчас услышите, что немцы самый сильный народ, что французы побеждены, что нужно быть терпеливыми и покорными. Ничего другого не ждите!

Господин Бенжамен испуганно замахал на него рукой:

— Тише, господин Валетт! Вас могут услышать.

— Ну и пусть! Ведь все знают, что я об этом думаю, и все со мной согласны.

— Надо быть осторожным! Никогда не знаешь… Теперь пошли такие времена, что надо остерегаться.

Дядя Сиприен что-то проворчал и стал ловить Лозанну.

Послушав радио, мы ненадолго собирались у огня. Иногда заглядывали соседи. Разговоры шли все об одном и том же: о войне, о пленных, о притеснениях, о растущих трудностях с продовольствием. Нельзя было купить ни проволоки, ни веревки, ни краски, ни цемента. Считалось чудом, если где-нибудь доставали горсть гвоздей, пару домашних туфель или обыкновенный клубок штопальных ниток.

Если речь шла не о войне и тяготах жизни, переходили на погоду, говорили о предстоящих работах и заботах. Осень подходила к концу. Иногда пора дождей и туманов, вечерние холода сменялись теплыми днями бабьего лета. Хватит ли сена, чтобы кормить скотину всю долгую зиму? Впрочем, скот все время убывал. Лошади и быки были отобраны оккупантами.

Несмотря на все это, иногда удавалось поговорить и о другом: вспоминали прошлые, умчавшиеся годы, мирное время, которое казалось теперь необыкновенным, чудесным.

Моя мать, господин Бенжамен и я рассказывали о Париже, его улицах, памятниках, о Сене и Версале. Наш гость рассказывал гораздо лучше нас. Он вспоминал то время, когда жил в маленькой квартире на острове Сен-Луи. Из окон были видны Сена и набережные с высокими черными тополями. «Одно из самых красивых мест в мире!» — бормотал старик, полузакрыв глаза, словно хотел удержать близкий его сердцу пейзаж.

Господин Бенжамен рассказывал нам о своей работе. Он был критиком, писал статьи по искусству в газетах и даже выпустил несколько книг по живописи. Жил он одиноко, у него не было ни жены, ни детей и только несколько племянников в Париже и в провинции. Одна из племянниц бежала в Марсель. Возможно, он вскоре уедет к ней… Один его знакомый книготорговец тоже поселился в Марселе.

* * *

Фредо, длинный Фредо, которого я окрестил человеком с обезьянкой, на несколько недель уехал из Вирвана. Его квартирная хозяйка, Тереза Ригаль, рассказывала моей матери, что он получил ангажемент в каком-то захудалом мюзик-холле, гастролировавшем на юго-западе. Он, вероятно, вернется еще до наступления зимы и останется в Вирване, по крайней мере до весны. Эти места ему нравились, и жить здесь легче, чем в городе.

До сих пор я встречал его редко. Это был странный человек. Необычными были не только его рост и худоба, но даже лицо: длинное и смуглое, с выдающимися скулами и мрачными узкими глазами. Говорил он мало, голос у него был сухой и резкий. Руки, привыкшие жонглировать и показывать различные фокусы, казалось, не могли оставаться в покое. Его тонкие пальцы все время сгибались и разгибались, исчезали в карманах и внезапно появлялись вновь, напоминая проворных пауков. Внезапно он разражался смехом. Тогда ослепительная улыбка озаряла угрюмое лицо. Поистине странный человек! Вот что мне рассказал о нем Бертран:

— Однажды Фредо пришел к нам купить молока. Сначала он стал жонглировать сливами, которые увидел на буфете, потом тремя тарелками… Мать недоверчиво смотрела на него. Потом он взял меня за нос и извлек из него несколько монет, а после этого стянул у отца трубку, да так ловко, что тот ничего не заметил. Вернул он ее отцу уже перед самым уходом.

— Он приходил с обезьянкой?

— На этот раз нет. Но, по-видимому, обезьянка тоже показывает фокусы. Вот было бы здорово, если бы он как-нибудь зашел к нам вечерком!

— А жена его тоже артистка?

— Она, кажется, помогает ему во время представлений. Даже их дочка, которой нет еще и десяти лет, умеет жонглировать и кувыркаться. Хозяин дома, где они живут, говорил мне, что отец каждое утро занимается с ней.

Господин Бенжамен тоже рассказывал нам о длинном Фредо. Его настоящее имя Альфред Беллини. Родился и вырос он где то возле Ниццы. Подробностей об этой семье никто не знал. У них не было своего дома. Они были бедны. Долгое время они кочевали по Франции с маленькой цирковой труппой, но в начале войны она распалась. Тогда Беллини был мобилизован, но ему, как и дяде Сиприену, удалось ускользнуть от немецкой армии, заполонившей Францию. Большую часть времени он репетировал свои номера и постоянно искал ангажементов. Для этой цели ему приходилось писать много писем и звонить из кабины автомата в бакалейной лавке.

Однажды вечером — это было в конце октября — к нам постучал господин Бенжамен. Он показался мне бледнее, чем обычно, настороженным и задумчивым.

Глава третья ЖЕЛТАЯ ЗВЕЗДА

Уже приближалась зима, но горы по-прежнему открывали мне всё новые и новые красоты. Летний зной давно спал. По утрам, отправляясь в школу, мы наблюдали, как огромные пласты тумана, плывя над долиной, цеплялись за леса и прибрежные скалы. Мало-помалу они терялись в лучах восходящего солнца, играя тысячами блесток. Тогда во всем великолепии выступали рыжеватые склоны гор, окружавшие темные чащи ельника. На яблонях, молодых вязах, ясенях желтела листва, отливая различными оттенками, от лимонного до темно-желтого и коричневого. Из этой гаммы золотистых тонов выделялись алые верхушки вишен и листва дикого винограда.

Но утренние туманы быстро рассеивались, и дни по-прежнему стояли чудесные. Воздух был теплый, но намного чище и прозрачнее, чем в жару. Снежный покров в горах становился все толще и толще. Он отливал перламутром на фоне голубого неба. Ветер постепенно крепчал и доносил запахи грибов и сухой листвы.

Иногда сеял мелкий дождик, и все застилало туманом. Тогда я впервые почувствовал, как грустит природа в горах. Деревня тонула в сероватом холодном море. Уже в пятидесяти шагах ничего не было видно. Холод гнал к огню, не хотелось выходить из дому. Приятно было принести охапку буковых и дубовых дров и устроиться возле очага, прислушиваясь к таинственным звукам, доносившимся извне: к стонам пилы, ударам топора, медленному позвякиванию колокольчиков, возвещавших, что скотина пошла на водопой или же возвращается в хлев.

Наступила пора грибов и каштанов. Огромный урожай в этом году был, как никогда, кстати. Мы приносили уйму грибов, а тетя Мария собиралась их солить и заготовила много горшков.

Я находил новую прелесть в долгих зимних вечерах. На улице дует холодный ветер. Вся наша семья усаживается вокруг очага. В огромной почерневшей печи жарятся каштаны. Когда они внезапно лопаются, с них быстро снимают шкуру, обнажая золотисто-белое сладкое ядро. Пришло время рассказов и песен. Несмотря на тяготы войны, мы всеми силами старались чем-нибудь смягчить ее горечь.

Мария Валетт знала множество лангедокских и пиренейских песен. Она пела на местном наречии, тонким, мелодичным, слегка дрожащим голосом. Это были рождественские напевы, колыбельные, песни пастухов, хлебопашцев или прях. Одни были веселые, другие — полные грусти.

Чтобы разогнать печаль, дядя Сиприен вдруг поднимал обе руки и, лихо подкрутив усы, громко запевал:

Бертран сразу же начинал подпевать, за ним вступал и я. Дядя Сиприен не любил слишком чувствительных песен.

— Хватит! — кричал он. — Нам и так есть о чем горевать… — И, повернувшись ко мне, спрашивал: — А эту ты знаешь?

И он начинал вопить, как баритон из сельского хора:

* * *

В тот день было очень тепло. Казалось, снова наступило лето. Под вечер в горах разразилась гроза. В сгустившихся сумерках гигантские оранжевые и лиловые молнии вспыхивали над долиной. Непрерывно грохотал гром. Эхо вторило ему во всех ущельях. Это было страшно и величественно.

Едва мы успели возвратиться из школы, как начался сильнейший ливень. Побежали бесчисленные ручейки. Даже на небольшом расстоянии ничего нельзя было разглядеть. Деревня исчезла в серых потоках, слившихся в сплошной водопад. Но вскоре все стихло, и еще до наступления ночи умытое небо снова разостлало над нами свою нежную бархатистую голубизну.

Вечером, конечно, было прохладно. Бертран не пожалел топлива. Весело потрескивали буковые дрова. Чтобы поддержать огонь, мы подбросили потом еще два-три дубовых полена.

— Зайдет сегодня господин Бенжамен? — спросила моя мать.

— Не знаю, — ответила тетя Мария. — На дворе холодно. Эти ветры очень коварны. В его возрасте…

— Скучно ему у Ригалей, — заметил дядя Сиприен. — Ложатся они с петухами и не меняют своих привычек.

Вдруг кто-то постучал. В кухню вошел господин Бенжамен. Он утопал в своем длинном плаще. Не видно было даже ног.

— Господин Бенжамен! Да вы же насквозь промокли! — воскликнула тетя Мария. — Дайте мне ваш плащ! А сами садитесь! Сейчас я принесу вам накидку моего мужа!

— Вы будете похожи на настоящего пастуха, — смеясь, сказал дядя Сиприен.

— Все хорошо! Все в порядке! — ответил старик. — Какой чудесный огонь! Я нисколько не жалею, что вышел из дома.

И он уселся на обычное место в углу возле печи.

— Какая гроза! Вы видели что-нибудь подобное?

— Лето теперь окончилось, — со вздохом заметила моя мать.

— Что вы! — возразил Сиприен. — Будут еще хорошие деньки.

— А когда снег пойдет, будет еще лучше, — добавил Бертран.

Господин Бенжамен кашлянул. Он заставил себя улыбнуться, но я понимал, что ему не по себе, что он чем-то огорчен.

— Послушайте, друзья… — начал он. — Я пришел сообщить вам о своем отъезде. Гм! Я думал, что пробуду здесь дольше. И деревня мне нравится, и вы все очень добры. Но… Я получил письмо от племянницы. Она живет теперь близ Марселя и ждет меня… Вот я и решил уехать…

— Вы собираетесь обосноваться в Марселе? — спросила тетя Мария. — Что ж, это неплохо. Климат там хороший… Я только сомневаюсь, легко ли там с продовольствием. Мне рассказывали, что…

— Конечно, с питанием там не слишком хорошо. В больших городах с этим всегда сложнее, чем в деревне…

— А жилье у вас там будет? Ваша племянница уже устроилась?

— Как вам сказать… Мы не собираемся задерживаться в Марселе. Мы, вероятно, уедем в другое место… Далеко… очень далеко…

— Понимаю, — озабоченно сказал Сиприен.

Ненадолго наступила тишина. Пламя трепетало, дрова весело потрескивали, в трубе над очагом завывал ветер.

— Угощайтесь жареными каштанами, господин Бенжамен! — сказала тетя Мария. — Они вовремя поспели.

— Спасибо. Я не очень голоден.

Сиприен Валетт нагнулся к старику:

— Господин Бенжамен, а как же с тем делом, о котором вы мне говорили?

Сиприен указал подбородком в сторону гор. Интересно, что он имел в виду? Должно быть, горные вершины, где проходила граница с Испанией… Мне казалось, что я правильно понял.

— Ничего не поделаешь, — прошептал старик, — пришлось от этого отказаться. Не могу же я ехать один! Меня ждут племянница и ее муж. Нам нужно быть вместе.

— Они могли бы приехать сюда и…

— Нет, они мне пишут, что все уже подготовлено. Я должен ехать к ним.

Дядя покачал головой и протянул господину Бенжамену руку. Его большая загорелая ладонь сочувственно опустилась на бледную, морщинистую руку старика.

— Уверен, все будет хорошо, господин Бенжамен, — сказал он. — Когда будете далеко отсюда, не забывайте нас. А если когда-нибудь захотите к нам вернуться, не раздумывайте. Мы всегда будем рады вам помочь…

— Премного благодарен, — сказал старик, и глаза его заблестели от слез. — Надеюсь, что этот ужас не на годы…

— Вы получаете что-нибудь из Парижа? — спросила моя мать.

— Да. Как раз недавно получил письмо. Жизнь там становится все тяжелее и тяжелее. И к тому же… — Он снова понизил голос: — Происходят жуткие вещи…

— Что такое? — прошептала тетя Мария.

— Нацисты охотятся на евреев. Они устраивают облавы и заставляют всех евреев носить желтую звезду. Во многих местах им даже запрещено проживать. У них отнимают имущество, лавки… Это дико! Живи я теперь там, и мне пришлось бы носить желтую звезду… Ходить по улицам с желтой звездой на спине…

— Ужас! — рявкнул дядя Сиприен, ударяя кулаком по столу. — Они нам за все заплатят!

— В южной зоне нацисты еще не решаются, но в Париже и на севере преследования уже начались…

Франция в те годы была разделена на две части демаркационной линией, которая проходила от северной части Альп к побережью Атлантического океана, минуя центр страны.

— Ужас! — повторил Сиприен Валетт.

— Вот почему я хочу покинуть эту страну, — прошептал господин Бенжамен. — В моем возрасте…

Он не закончил фразы. До сих пор я вижу, как он сидит, сгорбившись над тлеющими угольями. Что разглядел он среди пурпурных искр, сверкавших в очаге? Должно быть, мирную, спокойную страну, где не нужно все время остерегаться, понижать голос, страшиться неожиданного гостя…

— Какой стыд! — ворчал Сиприен. — Человек всегда остается человеком, будь он черный или белый, христианин, иудей или атеист…

А я думал об этой звезде из желтой материи, о которой говорил господин Бенжамен. Я уже что-то об этом слышал. Когда-то отец рассказывал о расистских преследованиях, которые начались в Германии незадолго до начала войны, об арестах и убийствах. Но впервые я осознал всю эту гнусность в такой непосредственной близости от себя. И подобное могло происходить во Франции, в моей стране!

Господин Бенжамен долго смотрел на меня, потом перевел взгляд на Бертрана. Он чувствовал, что творится в наших сердцах, и засмеялся своим тихим дребезжащим смешком.

— Не беспокойтесь, мальчики! Я как-нибудь устроюсь. Я хочу сказать… мы как-нибудь выпутаемся из этого положения… На свете много смелых людей… Намного больше, чем думают… Все уладится. Гм… Вы еще молоды, дети мои. Вы еще увидите мирную жизнь…

— А когда вы собираетесь уехать? — спросила тетя Мария.

— Через три дня. Я спущусь в долину и сяду в автобус, который ходит в Люшон.

— Надо будет приготовить вам килограмм масла… Ваши марсельцы будут очень довольны.

— А может быть, ягненка? — спросил дядя Сиприен.

— Еще чего выдумали! — сказал господин Бенжамен. — Дорога мне предстоит долгая, и я не хочу набирать лишних вещей.

— Головку хорошегодеревенского сыра, горсть каштанов, немного настоящего хлеба…

— Несколько яблок, — вставил, в свою очередь, Бертран.

Господин Бенжамен воздел руки к небу.

— Вы хотите, чтобы я свалился в пути под тяжестью груза? Нет, друзья мои, мне нелегко носить и самого себя.

Через три дня он пришел к нам прощаться. Дядя Сиприен, Бертран и я решили проводить господина Бенжамена до долины, где останавливался автобус на Люшон.

В руках у господина Бенжамена был пакет, тщательно завернутый в толстую материю, ящик с красками и складной мольберт.

Положив мне руку на плечо, старик сказал:

— Жан, мой мальчик, все это обременило бы меня в пути. Я доверяю эти вещи тебе. Можешь немного помалевать. Правда, я не успел с тобой достаточно позаняться, но ты сам поймешь, что к чему. Мы живем в такое время, когда мальчики должны уметь во всем разбираться. Гм!.. Хорошо, если к тебе захочет присоединиться Бертран. Попросите, пусть вам купят картон для рисования… В городе его еще можно найти… Немного скипидара… Так что это я хотел сказать?.. В пакете вы найдете несколько картин моей работы… Это, конечно, не шедевры… Недаром говорят: критиковать легче, чем творить. Так вот, сохраните их на память обо мне. Не возражайте! Это пустяки. Сущие пустяки. Прощайте, друзья мои, и в путь! Я еще вернусь сюда. Этот край мне по душе.

Он закашлялся и отвернулся.

Я и теперь вижу, словно это было вчера, как подошел битком набитый пассажирами автобус. Казалось, крыша его вот-вот рухнет под тяжестью бесчисленных чемоданов и тюков.

Сиприен поднял руку, и автобус затормозил. Господин Бенжамен помахал нам и растворился в толпе пассажиров. Водитель поднял наверх его чемоданы.

Начиналось чудесное утро. Воздух был свежий, но сырой. Клочья тумана ползли по склонам гор. Солнце ласкало придорожные тополя.

Среди сгрудившихся пассажиров видна была седая бородка господина Бенжамена. Она смешно затряслась, когда он кивнул нам на прощание.

— Какая чудесная погода! — прокричал он. — Совсем как весной. Прекрасная погода для художника. До свидания…

Автобус медленно покатился в сторону Люшона. Позади нас высилась снежная вершина, огромная бело-розовая преграда. Медленным шагом пошли мы по направлению к Вирвану.

Автобус спускался по извилистой дороге. Вот он мелькнул в последний раз, похожий на большого горбатого жука.

— А я думаю, — пробормотал дядя Сиприен, — что лучше ему было бы остаться здесь и спокойно жить с нами…

В углу кухни нас ждал подарок господина Бенжамена: маленький складной мольберт с заржавевшими винтами, коробка с облупленным лаком на крышке, усеянная разноцветными пятнами, и завернутый в материю пакет. Дядя Сиприен остановился, расставив ноги, держа руки в карманах, и с суровой нежностью стал рассматривать оставленные стариком сокровища.

— Посмотрим картины, — помолчав, сказал он.

Я осторожно разложил их на длинном столе. Это были небольшие полотна и картоны, написанные маслом. Я узнал березу, которую видел уже однажды утром.

— Красиво, — сказала тетя Мария. — Можно узнать все деревья. Хорошая работа!

— Да, это и вправду красиво, — согласилась с ней моя мать. — Очень свежо и естественно. Видно, господин Бенжамен любит природу.

— Вот забавно, — заметил Бертран, — ведь на его картинах нет ничего, кроме деревьев. Деревья, одни деревья. И каждое сразу можно узнать. Вот береза, тополь, бук, каштан. Мне особенно нравится вот этот каштан: он весь золотится.

— А этот дуб на фоне голубого неба! — вставила тетя Мария. — Какой могучий дуб! Я его сразу узнала. Он стоит на опушке леса, перед домом папаши Фога. Последний дуб, а дальше начинается ельник.

— И березу я тоже узнаю, — сказал дядя Сиприен.

Перед нами были сокровища господина Бенжамена. Страшно даже подумать: его наследство. Деревья! Деревья с наших гор, к которым он долго присматривался, прежде чем перенести на холст их гордые очертания, их светлую или темную листву. Деревья, выросшие на хорошей почве и питаемые живой влагой, вздымали в воздух свои мощные ветви, свои нежные листья всех оттенков: рыжеватые, серебристые, золотистые… Он тщательно выписывал их стволы, их округлые или удлиненные кроны…

Мне представилась комната господина Бенжамена в горах. Должно быть, все эти полотна висели на стенах. Таким образом он никогда не расставался с лесом, который так любил.

И вот, он не увез их с собой. Он доверил их нам, подарил на прощание. Я понимал, какой драгоценностью был для него этот подарок…

Через несколько дней почтальон принес нам открытку со штемпелем Марселя.

Доехал хорошо. Шлю наилучшие пожелания. Подробности письмом. Бенжамен.

Глава четвертая НОЧНЫЕ ТЕНИ

Однажды утром в четверг нас навестил учитель, господин Дорен. Был конец ноября. Снег еще не выпал, но небо хмурилось.

Мы завтракали, сидя у огня. Я только что отвел наших четырех коров на водопой, а дядя Сиприен и Бертран тем временем убирали хлев.

Теперь я был настоящим горцем-крестьянином: умел обращаться со скотом, ловко распутывал цепи, брал хворостину и кричал, стараясь подражать местному выговору: «Пошли, Белянка! Пошли, Рыжуха!»

Коровы тяжело поднимались на ноги и шли к выходу. Собакам не нужно было направлять их на дорогу. Они и сами ее знали — шли по единственной в деревне улице к площади, где был водопой: горная вода текла по желобу из выдолбленного ствола. Жадные морды коров, окутанные дымкой пара, тянулись к свежей воде. Животные пили большими глотками, иногда на мгновение останавливаясь, поглядывая на меня уголком глаза. Потом я снова начинал размахивать хворостиной, тихо приговаривая: «Пойдемте, красавицы, домой!» Впрочем, коровы и не нуждались в моем напоминании. Напившись вволю, они спокойно возвращались в стойло.

Иногда за хворостину брался Бертран, а я, сунув ноги в сабо, катал тачки с навозом. Эту работу мы должны были делать по четвергам^[4], а в остальные дни еще заботились о топливе. У очага всегда должны были лежать вязанки хвороста и хорошие дубовые или буковые дрова. Выполнив обязанности по дому, мы наскоро перекусывали.

В это утро, как я уже сказал, нас навестил господин Дорен. Когда-то он учительствовал в Вирване и сохранил самые дружеские отношения с семейством Валетт. То ли ему захотелось совершить прогулку — он очень любил здешние горы, — то ли понадобилось что-нибудь из провизии, чего нельзя было достать в Кастера, так или иначе, он постучался в дверь дяди Сиприена.

— А, это господин Дорен! — воскликнул дядя. — Не ожидал вас сегодня увидеть. Погода-то не ахти какая. Да входите же, входите! Разрешите ваш плащ! Вы уже завтракали? Как поживают ваши домашние? Довольны ли вы моими мальчиками?

Трудно было ответить сразу на все эти вопросы. Господин Дорен попробовал заикнуться, что он уже ел, но на это не обратили внимания, и все сразу засуетились. Тетя Мария разбивала яйца для омлета, моя мать резала ветчину, а Бертран побежал за вином.

Учитель сначала рассказал о своих близких, потом заговорил о наших занятиях. Жаловаться на нас ему не приходилось. Бертран, по его словам, решил серьезно взяться за правописание. Что же касается парижанина — тут я невольно слегка покраснел, — то он неплохо защищает честь столицы.

Затем господин Дорен перешел к цели свого визита.

— Я пришел купить у вас немного бука. Я знаю, что у вас есть сухие дрова. Мне потребуется один или два кубометра…

— Сейчас об этом поговорим, — сказал дядя Сиприен. — Но сначала садитесь. Дела лучше решать за накрытым столом.

С дровами быстро уладили. У дяди Сиприена они не переводились. Затем поговорили о последних событиях, о погоде, о некоторых вирванских семьях. Учитель справился о моем отце. Часто ли мы получаем от него письма? Доходят ли до него наши посылки? Сейчас как будто с этим стало полегче.

Мне показалось, что учитель что-то хочет сказать, но не решается в нашем присутствии. Он все посматривал на свои часы, а потом поднялся и предложил дяде Сиприену заглянуть с ним в дровяной сарай. Я понял, что это только предлог. Господин Дорен хотел поговорить с дядей с глазу на глаз. Сиприен Валетт повернулся к нам:

— Мальчики, не пора ли вам взяться за уроки? Покажите господину Дорену, что вы прилежные ученики. А после полудня нам нужно будет поработать в саду…

Дядя Сиприен и учитель скрылись за дверью. Мы сели за свои книги. В окно, сквозь туман, виднелся наш двор. Моя мать взяла свое вязанье. Тетя Мария пошла в амбар собрать несколько свежих яиц в подарок господину Дорену. Было очень тихо. Слышно было лишь бульканье супа на огне, шелест переворачиваемых страниц да прилежный скрип перьев. Подняв голову от тетради, я увидел, как учитель и дядя Сиприен вышли из дровяного сарая и медленно направились к дому, покуривая трубки. О чем они говорили?

По выражению их лиц и некоторым жестам учителя я понял, что дело шло о чем-то очень серьезном. Они ненадолго задержались у калитки, продолжая свой разговор. Затем дядя Сиприен прислушался, поздоровался с каким-то прохожим, повернулся и, взяв учителя за руку, отвел от калитки. Когда они подошли к кухне, я услышал зычный голос дяди Сиприена:

— Договорились, господин Дорен, договорились! Самое важное — это…

Остального я не уловил. Что было «самое важное», о чем с таким серьезным видом говорил дядя Сиприен, и какие замыслы они собирались осуществить?

Об этом я узнал лишь позднее.

Мне запомнилось то утро и по другой причине. Господин Дорен только что ушел. Было около полудня, когда перед окном промелькнула женская фигура. В дверь осторожно постучали. Это была жена Фредо. Неужели человек с обезьянкой вернулся в нашу деревню, а мы об этом ничего не знали?

Из рассказа госпожи Беллини выяснилось, что она приехала с дочерью утренним поездом, а муж ее вернется только через несколько недель. Он гастролирует где-то в районе Безье.

Госпожа Беллини была худенькая, миниатюрная брюнетка. Она нисколько не походила на своего верзилу мужа. У нее были маленькие ручки и ножки, очень миловидное лицо, темные глаза и длинные черные волосы. Ее можно было принять за девочку. Пришла она к нам одна, а дочку оставила у Ригалей. Та немного кашляла и устала с дороги. Позже, когда мы их видели рядом, то издали трудно было отличить мать от дочери. Девочке шел десятый год. Для своего возраста она была, пожалуй, даже слишком высокой, а лицом удивительно походила на мать: такая же нежная кожа, огромные темные глаза, те же иссиня-черные волосы.

Правда, если внимательно вглядеться, было видно, что мать уже не так молода. В черных как смоль прядях пробивалась седина. Тонкие, похожие на скобки морщины окружали ее красиво очерченный рот.

Когда она вошла в кухню, мы с Бертраном еще сидели за уроками. На столе были разложены книги и тетради. Дядя Сиприен работал в хлеве, а наши матери хлопотали наверху.

Госпожа Беллини с нескрываемым восхищением поглядела на разложенные груды книг и бумаг. Но к ней уже спускалась тетя Мария. Она заметила гостью, когда та проходила по двору.

— Входите, дорогая, входите! Вы, наверное, совсем продрогли. Как хорошо, что вы возвратились!

Оказалось, что госпожа Беллини пришла вовсе не к нам. Она хотела поговорить с учителем и узнала, что он у нас.

— Вот досада! — воскликнула тетя Мария. — Господин Дорен только что ушел. И вам его не догнать. Он ходит очень быстро.

— Я хотела поговорить с ним об Изабелле, — сказала женщина. — Это моя дочь. Меня очень огорчает, что она не может посещать школу. До Кастера такой далекий путь… Она не привыкла, и с ее здоровьем…

— Я понимаю, — заметила тетя Мария. — Но что поделаешь? Школа в Вирване закрыта. Детям приходится ходить в Кастера. Каждое утро они берут с собой котелки, а мадам Дорен разогревает им еду на кухне.

— Думаю, что сейчас Изабелле такой путь будет не под силу. Но ведь должна же она учиться. Девочка и так порядочно отстала от своих сверстников. Да и как могло быть иначе при нашей бродячей жизни? Неделя здесь, месяц там… Но я всегда делаю все возможное, чтобы она могла заниматься…

Мария Валетт пожала плечами.

— Не беспокойтесь. Все уладится. Господин Дорен что-нибудь придумает. Нужно задавать ей уроки на дом. Ведь вы не собираетесь отсюда уезжать? Скоро настанут холода, и вам придется провести зиму в наших краях.

— Так оно и будет, — согласилась госпожа Беллини. — Как только муж освободится, он приедет к нам. Его ангажемент истекает, и вряд ли ему удастся сразу получить новый. А здесь он, может быть, найдет какую-нибудь работу.

— В наших краях вы не умрете с голоду, — сказала тетя Мария. — Здесь есть молоко, картошка, каштаны. И в дровах недостатка нет… Что же касается вашей дочурки, то, если захотите, наш Жанно может время от времени заниматься с ней. Диктовка или задача — не так уж трудно… Надо будет прислать его к вам.

— Очень вам благодарна, — сказала госпожа Беллини. Торопливо и робко попрощавшись с нами, она исчезла в туманной мгле так же незаметно, как и появилась.

— Она какая-то странная! — заметил Бертран.

В его устах слово «странная», произнесенное с привычным раскатистым «р», звучало как «подозрительная».

— Ничего странного в ней нет, — возразила тетя Мария. — Она — мать и беспокоится о своем ребенке. Живут они одни в малознакомой деревне. С деньгами туговато. Отец, наверное, должен заработать и привезти. Но удастся ли ему?

В ту минуту, сам не зная почему, я подумал о господине Бенжамене. Должно быть, мысль об одиночестве и страх перед суровой зимой вызвали в моей памяти образ старика с седой бородкой. Он обещал нам написать, но почему-то письма все не было. Добрался ли он до племянницы? Оказался ли в кругу близких? Полученная от него открытка тревоги не внушала. Не писал он, вероятно, потому, что было не до того: всевозможные хлопоты, необходимость привести в порядок бумаги для предстоящего далекого путешествия… Куда он собирался уехать? Я был убежден, что куда-то за пределы Франции. Он это ясно дал понять. Господин Бенжамен мог бы перейти испанскую границу неподалеку от нашей деревни. Теперь я уже знал, что так можно сделать… Но он решил соединиться со своими родственниками. А у тех были свои планы. Может быть, уехать на пароходе? Раз он не писал, значит, ему нужно было уладить тысячу вещей. В наше время для самого пустячного дела требовались бесконечные заявления, анкеты…

Мне бросилось в глаза светлое пятно на стене кухни. Это была одна из картин господина Бенжамена: большой дуб тянулся к голубому небу. Мы повесили ее так, чтобы свет падал прямо из окна. Прекрасное дерево! Кряжистое, с крепкими корнями, могучими ветвями и густой листвой… Дуб этот существовал в действительности. Если пройти через ближний лес и направиться по тропинке, ведущей к горному хребту, сначала попадешь на поляну, затем извилистая стежка приведет тебя к уединенному дому, куда от нас примерно час ходьбы. В этом домике жил одинокий горец, пятидесятилетний папаша Фога. Дуб стоял неподалеку от его дома. Немного выше уже начинался еловый лес…

Бертран следил за моим взглядом.

— Какой красивый дуб, правда?

— Да, очень красивый, — сказал я. — Бедняга господин Бенжамен…

— Почему ты говоришь «бедняга»?

— Да так, сам не знаю почему.

В ноябре выпал первый снег. В одно прекрасное утро долина предстала пред нами во всем своем ослепительном великолепии. Но это был лишь первый сигнал грозной зимы. На склонах ранняя изморозь едва лишь прикрыла желтые лужайки, а легкие хлопья снега, похожие на белые цветы, не могли скрыть от глаз ни изгороди из самшита, ни деревья.

Когда поднялось солнце, все сразу засверкало. Я никогда не видел столько снега, такой искристой белизны…

Как всегда после первого снега, еще не было холодно. В горах царила удивительная тишина. По дороге в школу мы играли в снежки и бегали по извилистым дорожкам, по склонам, вдоль изгородей, на которых вырастали сказочные диадемы. Дома остался лишь один ученик из приготовишек.

— Это еще что! — сказал мне Бертран. — Снега пока совсем мало. Даже не пройдешь на лыжах. Почтальон может без труда подняться к нам.

В те времена почтальон был желанным гостем во многих семьях. Он приносил письма от попавших в плен мужей и отцов, вести от тех, кого война и оккупация забросили далеко от домашних очагов. Маленькое почтовое отделение находилось ниже деревни Кастера. В Кастера почтальон оставлял свой велосипед, а дальше добирался пешком. Мы часто встречали его, идущего размеренным шагом горца.

— Эй, ребята! — кричал он, усмехаясь в огромные седые усы. — Тише едешь, дальше будешь!

Казалось, он совсем не торопился, невозмутимо шагая вперед. Это был человек невысокого роста, круглолицый, напоминавший Санчо Пансу. Звали его Жан Лопес, родом он был из Валь д’Арана. Приходил почтальон в разное время, но ближе к полудню. Все зависело от погоды и от важности корреспонденции.

Около десяти часов утра моя мать и тетя Мария выходили на порог дома, а иногда даже пересекали двор и шли до того места, где дорога сворачивала к деревне. Сколько женщин делали то же самое, высматривая темную пелерину и кепи почтальона! А тот медленно поднимался в гору, опираясь на суковатую палку. Сбоку горбом торчала сумка, набитая письмами. Когда он нес письмо, вы сразу узнавали по его улыбке, по веселому помахиванию палкой. Каждому вирванцу хотелось залучить его к себе:

— Зайдите на минутку! Выпейте чего-нибудь…

— Я скоро вернусь.

— Зайди погреться, Жан! Ведь ты промок до нитки.

— Зайду на обратном пути. Подумайте о других!

И он действительно почти никогда не заходил до тех пор, пока не опустошалась старая кожаная сумка, бившая его по боку. На обратном пути он охотно соглашался заглянуть в дом погреться у очага, отведать ломтик сыра или кусок колбасы. Не ограничиваясь разноской писем, Жан передавал из дома в дом новости, вести, полученные из плена, рассказывал о болезнях, помолвках, свадьбах, обо всем, что случалось в округе… Короче говоря, он был нашей живой газетой.

В следующий четверг выпал густой и плотный снег. Почтальон пришел позже обычного, и на его пелерине сверкали целые созвездия снежинок. Он принес нам два письма: одно от моего отца, другое от господина Бенжамена. Отец писал, чтобы о нем не беспокоились — он здоров. Наша посылка, хотя и с большим опозданием, все же дошла до него. Ест он почти досыта, и обходятся с ним неплохо. Правда, он намекал, что такое положение не у всех. Работать ему приходится в поле или на заготовках дров. Чтобы обмануть немецкую цензуру, несколько фраз он написал на местном наречии, которое еще помнил. Он старался внушить нам надежду и мужество, намекал, что мы, быть может, скоро увидимся.

— Уж не вздумал ли он бежать? — сказал дядя Сиприен, прочитав письмо.

И тут же закусил губу, сообразив, что может разволновать мою мать. А она и вправду встревожилась:

— Бежать? Это конечно… Но если его поймают, тогда уж ничего хорошего ждать не придется.

— Человек он разумный, — добавил дядя, — и ничего не сделает, заранее хорошенько не обдумав. Он непременно взвесит «за» и «против».

Мать вздохнула. В ее душе, как и в моей, боролись страх и надежда. Я представил себе, как отец шагает по дорогам далекой Баварии. Он бредет по ночам, а днем где-то прячется, глодая сухую корку…

Второе письмо, господина Бенжамена, было кратким, но очень бодрым. Старик писал, что все складывается как нельзя лучше. Он совершенно здоров и готовится к дальнему путешествию. Часто думает о нас, о Вирване, о его горах и лесах. Он оставит наш адрес своему другу, у которого сейчас живет, а тот, возможно, сообщит нам что-нибудь о нем или при случае, если ему придется путешествовать по Пиренеям, навестит нас. Зовут его Пьер. Я сразу узнал круглый почерк господина Бенжамена. Строчки шли ровно, лишь кое-где было заметно, что рука его дрожала от старости или волнения. Но кто же был этот Пьер? Пока придется довольствоваться лишь намеками нашего друга.

Снег сыпал целый день, неторопливо, размеренно. Уже нанесло толстые сугробы, и вечером за окнами хрупкие хлопья всё еще кружились в легком танце.

В сумерках дядя Сиприен запихнул в очаг огромное дубовое полено, обвитое сухими стеблями вереска и мхом. Пока мы ужинали, яркое пламя освещало все кругом.

— К сочельнику найдем еще потолще! — сказал мне Бертран.

В этот вечер к нам никто не зашел. Разговор не клеился. Тетя Мария пыталась его оживить, но моя мать молча вязала и задумчиво глядела в огонь. Я тоже размечтался. Время от времени Бертран протягивал мне жареные каштаны, и я медленно их очищал. Заглядевшись на кучку угольев, я мысленно унесся отсюда и как птица медленно парил над белой безмолвной равниной. Вот я витаю над пространством цвета слоновой кости и холодной лазури, вот пересекаю просторы Гаронны и достигаю Тулузы, продолжая свой путь на север. Над столицей нависли мрак и безмолвие. Все окна ослепли. Жители обязаны замаскировать их плотной материей или черной бумагой. Стекла должны быть закрыты так, чтобы ни один луч света не мог быть приманкой для самолетов, прилетающих бомбардировать город. Но они все-таки прилетают, и люди встречают их со смешанным чувством страха и радости. Страха — потому что бомбы могут разорваться в жилых кварталах, радости — потому что английские и американские летчики наносят удары по оккупантам, разрушают железнодорожные узлы, склады с оружием и боеприпасами.

В городе тревожно завывают сирены. Долгий протяжный рев возвещает о приближении бомбардировщиков. Люди должны спускаться в подвалы или убежища, вырытые на площадях и в садах. Наспех надевают на себя что попало, хватают чемоданы с самыми ценными пожитками и бегут в убежища. Там приходится оставаться до нового рева сирены, на этот раз уже прерывистого, который возвещает: можете расходиться по домам…

Мысли мои продолжают блуждать. Вот я достигаю северных равнин и попадаю на немецкую границу. Среди окутавшего меня мрака я ищу отца.

— О чем ты задумался, Жанно? — ласково спросила тетя Мария. — Что ты все молчишь? Тебе не холодно?

— Что вы, тетя! Мне совсем не холодно. Мне очень хорошо.

Но вдруг дядя Сиприен встал и хлопнул в ладоши. Ему тоже передалось грустное настроение, охватившее всех в этот вечер, но он стряхнул его с себя.

— Ну что, мальчики? — крикнул он. — Хотите спать?

— Совсем не хотим, — ответил Бертран.

— Тогда я предлагаю выпить по рюмочке подогретого вина, — предложил дядя.

— Чему ты их учишь! — лукаво заметила тетя Мария.

— Выпить немного теплого вина в такую погоду вовсе не вредно. Совсем немножко. И добавить туда апельсиновых корок. Апельсинов у нас уже не осталось, но корки есть.

— А вина ведь тоже осталось немного, — улыбаясь, сказала моя мать.

— Тем более! — продолжал дядя Сиприен. — Выпал первый снег, и нужно ознаменовать этот вечер.

Он взял кастрюлю, наполнил ее вином, положил апельсиновые корки, добавил чуточку корицы, обнаруженной на дне коробки из-под пряностей, и поставил все это на горячие уголья.

А тетя Мария принялась петь, и песни ее были на этот раз не грустные, а веселые, задорные. Начала она со «Свадьбы блохи».

В темных глазах тети Марии заискрились отблески огня.

— Вот что бывает с негодяями, которые хотят пакостить порядочным людям, — заключил дядя Сиприен.

Он наклонился к пылающим головням. По краю кастрюли поднялась фиолетовая и золотистая пена. Острый аромат корицы и апельсина смешивался с запахом подогретого вина.

— Принеси-ка бокалы, Бертран! На каждого будет как раз по четыре капли. Это совсем не страшно, зато против гриппа нет ничего лучше.

Вдруг Бертран поднял руку:

— Слушайте!

Во дворе что-то загремело и упало с глухим стуком.

— Пустяки, — сказал дядя Сиприен, — просто снег упал с крыши курятника.

Бертран соскочил с табурета и бросился к двери. Я пошел за ним. Мы приоткрыли тяжелую деревянную створку.

— Скорей закрывайте! — закричала нам тетя Мария.

В кухню ворвался холодный воздух. Закачался абажур. Языки пламени в очаге заколебались под незримым ледяным дыханием зимней стужи.

Мы с порога смотрели в ночь, окутанную белой пеленой. Тихо падал снег. Все замело — дома, сараи, изгороди.

— Что вы там увидели, мальчики? — спросил дядя Сиприен.

— Ничего, — ответил Бертран. — Снег не перестает. Завтра не пройдешь, не проедешь.

Сиприен Валетт покачал головой:

— После всех событий поневоле станешь подозрительным. В такое время нужно держать ухо востро. Никогда не знаешь… — И, внезапно изменив голос, добавил: — Ладно, допивайте свое вино!

Тетя Мария весело запела:

— Это старинная песня рекрутов, — объяснил дядя Сиприен. — Жених Катрин тянул жребий. И вот парню не повезло. Ему достался маленький номер, и он должен отправляться на военную службу. Но тут один за другим ему приходят на помощь влиятельные лица. Они добиваются того, чтобы его оставили дома и чтобы он мог жениться. Кончается тем, что парень не уезжает и женится.

Засиделись мы в этот вечер намного дольше обычного. Горячее вино развеселило нас, и мы хором подхватывали песни следом за тетей Марией и дядей Сиприеном. Огонь ярко пылал. Бертран подкинул охапки каштановых веток, и они трещали и стреляли, выбрасывая белые языки.

Ветер утих. Горы погрузились в сон. А снег все падал и падал с белесого неба на невидимые лужайки, и на крыши домов, на деревья, покрытые пушистой белой мантией.

Когда мы поднялись в свою комнату, мне захотелось полюбоваться ночным пейзажем. Я подошел к узкому оконцу без ставен, открывавшему вид на долину и деревню. Сквозь запотевшие стекла мало что можно было разглядеть.

— Ложись быстрее! — сказал мне Бертран. — Пока постели теплые и грелка не остыла.

— Сейчас иду! — буркнул я.

Сквозь мутное стекло я вдруг заметил нечто такое, что заставило меня забыть о теплой постели. Какая-то тень медленно передвигалась по снегу и только что миновала наш дом. «Собака», — сначала подумал я. Нет, это существо было выше и крупнее собаки.

Я вздрогнул. Медведь! А вдруг медведь? Ведь дядя Сиприен настойчиво предупреждал меня, что в некоторых районах Пиренеев еще водятся медведи. А вдруг голодный медведь спустился с гор в поисках добычи? Я окликнул Бертрана:

— Скорей! Посмотри!

— Ничего не вижу! Постой… А и вправду…

— Вот там, — сказал я, — подальше, за нашим забором…

Но вот тень раздвоилась. Те, кого я принял за медведя, оказались двумя людьми. Сначала они шли рядом, а потом — один за другим и побрели дальше гуськом. Две темные закутанные фигуры в капюшонах.

— Кто бы это мог быть? — спросил я.

— Трудно сказать. Ночь, правда, не темная, но…

Двое незнакомцев бесшумно продвигались сквозь снежный вихрь. Потом исчезли за углом стены.

— Куда же они идут? — опять спросил я.

Бертран пожал плечами.

— Эта дорога ведет в лес и в горы, к хибарке папаши Фога.

— Ты их не узнал?

— Как я мог узнать?

— Тот, что поменьше, наверное, и есть папаша Фога?

— Не знаю. Пойдем спать… Завтра я расскажу об этом отцу. Может быть, они просто гуляют…

— Ну и прогулка!

— Но ведь нам никто не поручал наблюдать за окрестностями.

Я скользнул под теплое одеяло. В доме было тихо. Иногда из хлева доносились приглушенные вздохи. Видно, корова ворочалась во сне…

Бертран удивительно быстро засыпал. Стоило ему вытянуть ноги на постели, как он погружался в глубокий сон. Я вполголоса окликнул его. Он не ответил…

А мне так хотелось поговорить с ним о горах, о снеге и об этих двух незнакомцах, которые только что бесшумно прошли мимо нашего дома, направляясь в сторону границы!

Глава пятая СТРАНА МЕДВЕДЕЙ И ОРЛОВ

После первого натиска зима отступила. Стало теплее. Снег сменился дождем. Потом опять похолодало, но осадков не было. Однажды вечером, в субботу, дядя Сиприен сказал:

— Ложитесь, мальчики, пораньше! Завтра на рассвете нам предстоит дальний путь. Мы пойдем в еловый бор. В горах есть один участок, куда я давно не заглядывал…

Бертран радостно потер руки.

— А возьмем мы с собой коров и сани?

— Разумеется. Я хочу привезти немного дров. Но с коровами быстро не дойдешь: потратим не меньше двух часов на дорогу туда и почти столько же обратно.

— Очень хорошо, — сказал я. — Ведь я еще не был в еловом бору.

— Это страна медведей и орлов, — засмеялся дядя Сиприен. — Но нам не страшно. Возьмем с собой топоры! А теперь в кровать! Мы выедем еще до рассвета.

— Но ведь завтра придет на урок Изабелла, — вспомнил я.

— Ничего! Пропустит разок. А взять ее с собой мы не можем. Слишком холодно.

Малышка теперь приходила к нам по четвергам и воскресеньям, когда мы не ходили в школу. Она раскладывала тетрадки на краю стола и готовила уроки под моим наблюдением. Правда, сначала она дичилась и сидела, съежившись, на стуле, а когда я ее спрашивал, бормотала что-то невнятное. Начали мы с диктовок. И вот, сгорбившись перед открытой тетрадью, она сжимала перо неловкой ручонкой. Писала она медленно, с большим трудом, то и дело ошибалась. И только когда приходила ее мать, Изабелла становилась немного смелее, даже улыбалась и разговаривала без робости. Но в конце концов она к нам привыкла. Тетя Мария ставила перед девочкой кружку с молоком и всегда приберегала для нее лепешки. Мы склонялись к ней, как к выпавшему из гнезда птенцу. Потом Бертран брал в свою лапу ручонку девочки и водил ею по тетради.

Изабелла долго жила без сверстников, переезжала с родителями из гостиницы в гостиницу и при такой кочевой жизни школу посещала от случая к случаю.

Через несколько недель девочка стала меньше дичиться, отваживалась задавать вопросы и даже принимала участие в наших играх.

Она нередко демонстрировала нам свое искусство. Ее пальчики, так неловко выводившие буквы, способны были незаметно спрятать орех или игральную карту. Хрупкое тело девочки было удивительно гибким. Она рассказала нам, что отец стал готовить ее к цирковому ремеслу с самого раннего детства. Когда она говорила об отце, ее черные глазенки сверкали гордостью. По словам Изабеллы, он знал тысячи разных фокусов, которым постепенно ее обучал. Для Изабеллы было ясно, чем она будет заниматься, когда вырастет: конечно, заниматься «магией» или акробатикой, а может быть, дрессировкой. Во всяком случае, судьба ее будет связана с бродячими актерами.

— Хорошо, очень хорошо! — одобрял ее дядя Сиприен, качая головой. — Я понимаю тебя, деточка. Ты все свои годы жила среди циркачей, и тебе это нравится. Только не забывай: грамота тебе никогда не повредит. Нужно научиться писать и считать, знать историю и географию. — Он назидательно поднимал палец и добавлял: — Нужно знать как можно больше!

Когда она совсем освоилась с нами, Бертран стал задавать ей забавные вопросы:

— Изабелла, а ты когда-нибудь входила в львиную клетку?

— Конечно, — отвечала девочка, — с папой я никогда не боялась.

— А в клетке были львы?

— Ну конечно! — восклицала малышка, прыская со смеху.

* * *

Когда наши сани тронулись, была еще темная ночь. Сиприен вел на поводу двух запряженных коров. Стояла стужа. Ясеневые полозья на наших горных санях легко скользили по тонкому насту.

Мы с Бертраном шли за упряжкой. Нас защищали от холода теплые фуфайки, толстые грубошерстные куртки и меховые шапки-ушанки.

Деревня еще спала. Пелена белесого тумана окутывала лощину.

От нашего двора дорога поворачивала вправо и уходила в горы. Чем дальше, тем чаще попадались деревья. Здесь уже начинался лес. Эта часть пути была мне хорошо знакома.

Погода стояла такая пасмурная, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Но дядя Сиприен мог свободно ориентироваться в здешних краях даже с завязанными глазами. Мы шли бодрым шагом. Животные послушно выполняли приказания погонщика.

— Эй вы! — время от времени покрикивал дядя Сиприен, а затем поднимал палку и слегка касался ею ярма или кончиков рогов.

В тишине зимней ночи слышен был лишь его голос, мягкое скольжение саней да легкий треск ледка под нашими сабо.

— Если ударит мороз, трудно будет спускаться, — сказал мне Бертран. — Все будет зависеть от груза.

Мы давно миновали то место, где я как-то ночью видел мельком двух незнакомых людей. Мы так и не узнали, что это были за люди и куда они шли.

В ту ночь снег сыпал не переставая, и наутро все следы замело. Мы рассказали о ночном происшествии дяде Сиприену. На лице у горца отразилось сомнение.

— Какие еще двое людей?

Что мы могли ему ответить? Двое закутанных людей, которых поглотил ночной мрак. Лица их мы не могли разглядеть и ничего о них не знали. Шли они тяжело и медленно по дороге в горы, к домику папаши Фога.

Папашу Фога я видел редко, но уже запомнил его. Это был пожилой горец, не очень высокий, но крепко сбитый, круглолицый, с резкими чертами лица и всклокоченными седыми волосами. О нем говорили: «Вот уж медведь», или еще: «Это скряга». Жил он один в доме, крытом шифером, на опушке леса. Гостей не любил. Когда ему случалось оказаться с кем-нибудь с глазу на глаз, он ворчливо произносил несколько слов и торопился уйти. В Вирван и другие окрестные селения он спускался в случае крайней необходимости — за солью, табаком, хлебом или спичками, а иногда чтобы свезти на базар воз дров или мешок картошки.

Если вы вторгались в его владения и не встречали его — а собственностью своей он считал не только сад и прилегавший к дому участок, но даже ближние леса и лужайки, — то могли быть твердо уверены, что он следит за вами. Папаша Фога не показывался, а стоял притаившись за ставнями своего дома или за кустом. «Вот человек, который всю жизнь провел в одиночестве и не выносит людей», — думал я про него. Вначале мне даже было жаль этого нелюдима. Я представлял его себе грызущим каштаны или яблоки в безмолвии жалкой кухни. Но когда я его встретил, чувство жалости мигом исчезло. Близко посаженные глаза папаши Фога горели свирепым огнем. Он производил впечатление человека упрямого и злого.

— Фога далеко не беден, — сказал мне дядя Сиприен. — У него есть земля и лес, немало яблонь и каштанов. Недавно он продал несколько лесных участков и неплохо на этом нажился.

Что же делал папаша Фога со своими деньгами?

Я представлял себе, как он бродит по своему мрачному и грязному жилищу, как роется в сундуке, жадно и беспокойно пересчитывая деньги и все время опасаясь воров…

Когда мы поравнялись с его домом, было еще темно. За стенами ничто не шевелилось, и в окнах не было света. Из трубы тянулась тонкая струйка дыма.

Мы шли теперь впереди саней, рядом с дядей Сиприеном, с любопытством оглядывая безмолвное жилище лесовика.

— Я уверен, что он нас услышал, — сказал дядя Сиприен. — Спит он очень чутко, и до него должен был дойти скрип наших саней. Узнав, что это мы, он успокоится и снова ляжет спать.

Из дома раздался протяжный лай. Наша собака Блек, славный пес, похожий на спаниеля, залаяла в ответ. Сиприен цыкнул на нее. А невидимая собака в доме все не унималась.

Дорога проходила примерно в пятидесяти метрах от жилища папаши Фога.

Мы молча пошли дальше.

Чтобы достигнуть ельника, нужно было пересечь луга и пески. Ветер здесь был сильнее. Однако, как только взошло солнце, мы забыли про холод. В подлеске, который мы миновали, прежде чем увидели домик папаши Фога, стояла еще темная ночь. Дорога была хорошая, но нам иногда приходилось раздвигать ветки и кусты, попадавшиеся на пути.

Теперь, когда рассвело, мы увидели всю долину. Небо все больше светлело, и по нему разливались первые лучи восходящего солнца.

Северный ветер свистел у нас в ушах, но мы не замечали его, любуясь чудесными пейзажами, возникавшими перед нашими глазами. От высоких снежных вершин и до горных лесов на противоположном склоне — повсюду алели гряды облаков. Все цвета радуги, сочетаясь с темной или нежной зеленью лугов, с белизной инея или тумана, создавали фантастические картины. Мне казалось, что я вижу далекие города и деревни. Дорога то вырисовывалась, то снова исчезала. А за снегами все круглее становился продолговатый солнечный диск, словно окрашенный пылающей киноварью. Снег переливался разными тонами, от фиолетового до сиреневого и розового.

— Я видел эту картину уже много раз, — прошептал дядя Сиприен, — но она для меня до сих пор все так же прекрасна.

Повернувшись спиной к великолепной картине зари, мы продолжали наш путь к еловому бору. И вот, хотя и ненадолго, над нами снова сгустились таинственный мрак и туман.

С легким скрипом скользили сани. Сухо трещали ветки на ветру. Крепкий запах древесной смолы, опьянявший нас своей сладостью, был слегка терпким, но бодрящим.

Между деревьев прорывался все более яркий свет.

За время пути мы сделали лишь несколько коротких остановок. Холод и сумрак не располагали к отдыху.

Лесной участок, принадлежащий Сиприену, находился очень высоко и был отделен от большого леса узкой ложбиной. Там дорога обрывалась. По правде сказать, это, скорее, была едва заметная тропинка.

Дальше тянулись горные луга с тощей растительностью, усеянные валунами и мелким камнем, постепенно поднимавшиеся к более обрывистым склонам.

Когда мы добрались до опушки елового леса, Сиприен протянул руку и сказал:

— Вот там, наверху, только скалы и снега. Там…

Он не закончил фразы. Без сомнения, он хотел сказать: там, наверху, проходит граница, там уже начинается другая страна…

Но я и сам уже чувствовал, что это другая страна. Пустынная, безмолвная. Страна без людей, куда, может быть, заходят лишь охотники да контрабандисты, люди таинственные и суровые.

— А там пасут скот? — спросил я.

— Нет, луга там небольшие и трава неважная. Пастбища находятся по другую сторону нашей деревни. А здесь страна дикая… Страна медведей и орлов, — добавил он смеясь.

— Медведей? — спросил я. — Неужели здесь можно встретить медведей?

— Конечно, — ответил дядя Сиприен, — в Пиренеях водятся медведи. В прошлом году убили одного у самой околицы Люшона. Но в этих местах их уже давно не видели. Когда холод заставляет медведя спуститься с гор, он ищет, где пасутся стада. А наши пастбища, как я тебе уже говорил, находятся по другую сторону деревни…

Вдруг Бертран поднял руку:

— Слышите?

Впереди простирались пустоши и нагромождения камней, за ними чернел еловый бор. Холодный ветер раскачивал верхушки деревьев.

Дядя Сиприен пожал плечами.

— Что-то хрустнуло, — сказал Бертран.

Я никого не видел и ничего не слышал, кроме лесного шума.

— Это ветер, — сказал дядя Сиприен. — Может быть, упала ветка… К лесу нужно привыкнуть. Иначе всегда будет мерещиться, что вблизи кто-то есть, что кто-то следит за тобой.

Но я увидел, что дядя сам стал прислушиваться и пытался уловить за деревьями подозрительный шорох.

* * *

Это был день тишины и, можно сказать, золотой осени. Гигантский свод бледной лазури высился над громадами гор. В прозрачном воздухе отчетливо вырисовывались выступы скал и темная хвоя елей. Сухой, бодрящий холод нас не страшил.

Мы распрягли коров и позавтракали, а потом дядя Сиприен повел нас на свой участок.

Делал он все спокойно. Заранее приготовленных дров было вполне достаточно, чтобы нагрузить сани. Расчистка леса тоже не заняла много времени. Ели росли не скученно: между ними можно было пройти без труда.

По правде говоря, мне казалось, что дядя Сиприен пришел с нами сюда не столько ради дров, сколько ради того, чтобы насладиться утренней тишиной в горах, вкусить бодрящие запахи холодного ветра и древесной смолы. Позднее я подумал, что дядя решил проверить, все ли благополучно в этом лесу, и разведать дороги, ведущие к горным хребтам…

Он показывал нам источники и ручейки, а когда мы проходили по опушке леса, глаза его устремились к границе. Думал ли он о господине Бенжамене, который мог бы этой дорогой бежать из Франции, чтобы спастись от преследований фашистов? А может быть, его мысли были о других людях, которые могли бы укрыться в этих пустынных местах?

В обратный путь мы пустились задолго до захода солнца. Коровы медленно тянули нагруженные сани. Наши руки, черные от смолы, покрылись пылью. Аромат, исходивший от елей, одурманил нас. Мы почти не разговаривали, любуясь чудесным зрелищем, открывшимся нашим взорам. Заходящее солнце словно накладывало позолоту на туманную завесу серебристых сумерек.

Когда мы снова поравнялись с домом папаши Фога, я невольно взглянул на Бертрана и понял, что мой двоюродный брат тоже охвачен любопытством и тревогой.

За изгородью теперь не слышно было даже собачьего лая. Старый дом с рассевшейся каменной кладкой, ссутулившись, стоял у дороги и казался совсем вымершим, покинутым давным-давно.

И все же я не мог отделаться от чувства, что за нами кто-то следит. Мне казалось, что во мраке, постепенно окутавшем местность, из какого-то тайника или щели в ставне, а может быть, из-за стены дома на нас устремлены невидимые зоркие глаза.

Когда мы вернулись к себе, ночь уже вступила в свои права. Все волнения остались позади. Мы устали и проголодались, но твердо знали, что нас ждут вкусный суп и тепло домашнего очага. Коровы давно почуяли, что приближаются к стойлу, и ускорили шаг.

Вдоме нас, видимо, услыхали. Открылась дверь. Раздались голоса матери и тети Марии. Свет из кухни продолговатым пятном упал на землю.

— А у нас гости! — сказал дядя Сиприен.

Я различил тонкую и хрупкую фигурку Изабеллы, а рядом с ней другую фигуру, сухую и высокую. Это был ее отец. Значит, Альфред Беллини все-таки вернулся.

Наш пес радостно залаял и помчался к Изабелле, а девочка принялась его ласкать. Беллини нагнулся и тоже стал гладить собаку.

Едва переступив порог кухни, я понял, что этот вечер какой-то необычный. Пока мы отсутствовали, случилось что-то важное…

Когда мама прижала меня к себе, я почувствовал, что руки ее дрожат.

Глава шестая ГОСПОДИН ПЬЕР

— Я хочу представить вам господина Пьера, — сказал жонглер, указывая в сторону очага.

Только тогда я заметил незнакомца, человека невысокого роста, с седыми волосами и добрым круглым лицом. Его возраст трудно было определить. «Господин Пьер? Господин Пьер?» — мучительно вспоминал я. Но все стало ясным, когда наш гость тихо произнес:

— Я друг Бенжамена…

Разве в последнем письме господин Бенжамен не дал нам понять, что некий господин Пьер при случае зайдет к нам и передаст от него привет?

— Мы познакомились в люшонском автобусе, — объяснил Альфред Беллини. — Попутчик спросил, знаю ли я семью Валетт, Бертрана и Жанно. Еще бы не знать! Вот почему я и привел его сюда. Я…

Большой Фредо вдруг замолчал, будто его голос, обычно такой веселый, неожиданно наткнулся на препятствие. Он посмотрел на носки своих забрызганных грязью башмаков и с видимым смущением потер руки. Тетя Мария тяжело вздохнула, а глаза матери наполнились слезами.

— Что ж, я очень рад видеть вас у себя, — начал Сиприен и вдруг остановился, раздумывая. Какие новости принес нам гость? — Итак, — продолжал дядя Сиприен, — как поживает наш милый господин Бенжамен?

Седовласый человек наклонился вперед и слегка пожал плечами:

— Я ничего о нем не слышал с тех пор, как его арестовали. А это случилось примерно месяц назад.

— Арестовали? — взорвался дядя Сиприен. — Что вы говорите? Почему? За что? Как это случилось?

— В Марселе. Во время облавы в порту. Мы советовали ему не выходить из дому, остерегаться. Но мы думали, что старика оставят в покое. И потом, ведь все было подготовлено для его отъезда. Мы позаботились бы о нем. Ему оставалось только немного потерпеть, не выходить из дому. А он любил бродить по набережным и разглядывать пароходы… И вот…

— И вы не могли вырвать его из лап этих извергов?! — вскричал дядя Сиприен.

— Верьте мне: мы сделали все, что могли. Мне сказали, что господин Бенжамен находится в эшелоне…

— В эшелоне? В каком эшелоне?

— В эшелоне, который отправился на днях из Марселя в Германию.

Бертран топнул ногой и в бешенстве сжал кулаки.

— Вот ужас!

Господин Пьер развел руками.

— Теперь ничего не поделаешь. Немцы увозят схваченных людей в запломбированных вагонах и рассылают по разным концентрационным лагерям… Какое страдание для старика!

Дядя Сиприен покачал головой.

— Надо подождать. Пока ничего не известно. Мы знаем только, что его забрали… — продолжал господин Пьер.

— Этого достаточно! — угрюмо буркнул дядя Сиприен и встряхнулся, как собака, выходящая из воды. — Зверье! Они нам за все заплатят! Нет, друг мой, нет, не говорите, что ничего нельзя сделать.

— Я и хотел поговорить с вами о Бенжамене.

— Подождите… Может быть, кому-нибудь замолвить словечко… Кто знает? Он, конечно, не молод, но обычно худощавые более выносливы, чем толстяки. Он может бежать. Ведь можно же, черт возьми, убежать из лагеря!

— Это не такие лагеря, как вы себе представляете. Там сущий ад!

Мне вспомнилось солнечное утро в лесу. Маленький человек с бородкой склонился над холстом. Его тонкая белая рука плавно водит кистью. «Ты видишь, мой мальчик, я кладу еще чуть-чуть киновари… Всего один мазок. Вот сюда!.. Ты любишь деревья, мой мальчик? Деревья нужно любить. Они прекрасны…»

Я снова видел господина Бенжамена, бредущего мелкими шажками по окрестным лесам. Остановившись у подножия дуба или каштана, он внимательно разглядывает колеблемую легким ветерком зеленую или красноватую листву. А вот береза. Береза с молочно-белым стволом, испещренным черными пятнами. Он останавливается перед елями и долго смотрит на пышную темную хвою. Когда восходит солнце, оно окрашивает деревья в нежные розовые тона. Вечер расстилает над землей широкую пурпурную завесу. Мне кажется, он потому так любил все эти деревья, что они были для него символом свободы. Спокойно и гордо возвышались они на горных склонах, подставляя свои кроны дыханию быстрых ветров.

Глухой голос нашего гостя вырвал меня из мира мечтаний. «Немцы увозят схваченных людей в запломбированных вагонах и рассылают по разным лагерям… Это не такие лагеря, как вы себе представляете. Там сущий ад!»

Я снова попытался вызвать в памяти образ моего старого друга. Вот он бродит по набережным марсельского порта, любуясь кораблями, мачтами, парусами. Мачты напоминают ему любимые деревья. Корабли тоже кажутся ему символами свободы. В один прекрасный вечер какой-нибудь из них должен был унести его вдаль — от опасностей, от преследований, от облав и лагерей… Неужели слишком поздно?..

— Славный человек господин Бенжамен, — слышу я голос дяди Сиприена. — Взгляните на эту стену. Он оставил нам на память свои картины.

Гость покачал головой.

— Прекрасный человек!

— А вы, господин Пьер, — спрашивает дядя Сиприен, — что вы собираетесь делать? Не думаете ли вы поселиться здесь? Может быть, и вы парижанин?

— Да, парижанин, но вся моя семья живет теперь в Марселе.

— Здесь чудесные места, — вставил Альфред Беллини. — Посмотрите на мою малышку, как она здесь оперилась! Я недавно вернулся из турне и собираюсь обосноваться здесь на зиму. Надеюсь, мне удастся найти какую-нибудь работу.

— Подумаем, подумаем… — обещал дядя Сиприен.

— У меня были дела в этом округе. А Бенжамен столько рассказывал о Вирване и вашей семье, что мне захотелось вас навестить.

— И правильно сделали, господин Пьер, — сказала тетя Мария. — Только бы мы могли чем-нибудь вам помочь…

Несколько секунд длилось неловкое молчание. Вдруг дядя Сиприен хлопнул в ладоши и натянуто засмеялся.

— Что же мы стоим и смотрим друг на друга… Так не годится. Я здорово хочу есть, да и дети, наверно, умирают с голоду. Не сесть ли нам за стол? Господин Беллини, вы останетесь и поужинаете вместе с нами. А вы, господин Пьер, надеюсь, не собираетесь вернуться сегодня в Люшон? Последний автобус уже ушел.

Беллини собрались уходить. Длинный Фредо, как он сам сообщил, только что вернулся и не успел еще даже распаковать вещи. Ему хотелось домой. Дядя Сиприен понял, что настаивать не следует.

— А маленькая обезьянка по-прежнему с вами? — спросил он смеясь.

— Как же, как же! — сказал Фредо. — Она ждет нас у огня. Бедняжка простудилась и в последние дни немного кашляла. Она ждет нас. Это очень послушное существо.

Беллини простились с нами и отправились домой, а мы с гостем сели за стол.

Горячий ужин укрепил силы нашего гостя. Его лицо оживилось, глаза заблестели. Он стал рассказывать нам о Париже, о своей семье. У него была небольшая книжная лавка в Париже, на острове Сен-Луи, неподалеку от квартиры господина Бенжамена. Господин Пьер был женат, имел двоих сыновей примерно моих лет. Внезапно он прервал свой рассказ и спросил, показывались ли немцы в этих краях.

— Нет, — ответил дядя Сиприен. — Теперь их не видать. Они установили вдоль границы свои посты, а здесь почти не показываются. Это не то что в оккупационной зоне, по ту сторону демаркационной линии.

Господин Пьер рассказал нам, что ему пришлось тайно перейти границу, чтобы пробраться в Париж.

— Может быть, вам стоило бы поселиться здесь, — подала мысль тетя Мария.

— Нет, — после едва заметного колебания ответил гость, — у меня есть дела поблизости от Марселя. Впрочем, неизвестно, что еще может случиться…

Ужин подходил к концу. Тетя Мария подала нам большой омлет с картошкой. Наш гость посмотрел на него с недоверчивым восхищением, как если бы перед ним было чудо из чудес. Однако ел он мало, объясняя тем, что отвык от обильной пищи. Когда же принесли большую миску заварного крема, приготовленного в честь его приезда, господин Пьер с грустной улыбкой покачал головой. Затем вдруг наклонился к дяде Сиприену:

— Скажите мне, господин Валетт, не ошибаюсь ли я. Мне кажется, что поблизости отсюда можно перейти границу.

— Да, конечно. Правда, это не рядом, нужно знать дорогу…

— А здесь живет некий Фога?

— Живет, — удивленно ответил дядя Сиприен. — А вы его знаете?

— Нет, не знаю. Но мне говорили о нем в Люшоне. Точнее, говорил один из моих друзей, которого я случайно встретил на вокзале. Мой друг — беженец, живет уже несколько недель в Люшоне и вступил в переговоры с этим человеком.

Сиприен покачал головой:

— Ясно. Речь идет о том, чтобы перейти границу.

— Да, — сказал господин Пьер, инстинктивно понижая голос. — Но Фога дорого запрашивает.

— Вот оно что… — процедил дядя Сиприен. — Ах разбойник!

— Я не говорил моему другу, что собираюсь встретиться с вами. Я ему только советовал немного подождать.

Сиприен сжал кулак и стукнул им по столу.

— Тысяча чертей! — воскликнул он. — Нельзя допускать такие вещи! Этот негодяй наживается на чужом не счастье. Я подозреваю его уже давно. Но старый скряга себе на уме. Он обделывает свои делишки втихомолку. Разве мне пришло бы в голову требовать вознаграждения за подобную услугу?

Теперь мне стала понятна причина таинственных исчезновений и появлений папаши Фога. Он был проводником, помогал беженцам переходить через горы. Куда он их отводил? Этого никто не знал, а сам он, видимо, нисколько не интересовался их дальнейшей судьбой, после того как покидал на испанских склонах Пиренеев. Ему важно было одно — получить деньги, побольше денег.

В эту минуту послышались шаги. Бертран первый обратил на них внимание. Потом протяжно залаяла собака. Мы вышли из дому. Среди ночного мрака мы не заметили ничего подозрительного. Калитка была закрыта. Но через нашу ограду без труда можно было и перелезть. А собака не переставала рычать, повернув морду в сторону гор.

Глава седьмая ПОКИНУТЫЙ ДОМ

Мне вспоминаются зимние вечера, когда вокруг нас глухо гремела война и было столько горя. Они кажутся мне удивительно близкими и в то же время далекими. Близкими потому, что сохранили мне облик людей и событий. Я отчетливо представляю себе доброе бледное лицо господина Пьера, его ясные глаза, которые внимательно смотрели то на нас, то на огонь.

Я снова вижу на выбеленных стенах комнаты деревья, изображенные нашим старым другом Бенжаменом, деревья, переливающиеся разными оттенками и такие живые, что кажется, будто видишь, как дрожит листва.

Я слышу лукавые нотки в голосе тети Марии, распевающей лангедокские песни. И вдруг все окутывается густым туманом. Прошли годы. О многих людях того времени я ничего не знаю. Что сталось с господином Пьером? Как-то ранним утром он внезапно покинул нас. Мы проводили его на люшонский автобус, тот самый перегруженный и тряский автобус, который за несколько недель до этого увез нашего друга Бенжамена. Автобус тронулся и, удаляясь, становился все меньше и меньше, петляя по горной дороге. А мы вернулись в Вирван. Перед нами, сквозь снег и мглу, маячили причудливые очертания Пиренеев.

Время шло. Месяц сменялся месяцем, и когда я хочу восстановить их в памяти один за другим, то могу сделать это почти мгновенно, как школьник, перечисляющий исторические даты. В июне 1941 года гитлеровские полчища внезапно напали на Советский Союз. В декабре японские самолеты разгромили американский флот в Пирл-Харборе, на Гавайских островах. Война охватывала весь мир. Вечером, устроившись под лампой, дядя Сиприен развертывал большую карту Европы, которую раздобыл в Люшоне, и мы следили по ней за передвижением армий. От Болгарии до Норвегии и от Бретани до Сталинграда — везде хозяйничали нацистские войска.

Вести, доходившие до нас из Франции, были неутешительны. Повсюду царили голод и нищета. Немцы отбирали скот, зерно и картофель. В каждой деревне приказывали сдавать старые предметы из меди и свинца.

— Я и пальцем не пошевельну, — во всеуслышание заявлял дядя Сиприен. — Они отбирают у нас все до последней рубахи, до последнего гвоздя в наших сабо. Ах бандиты! Ах грабители!

Моя мать и тетя Мария пытались его утихомирить, просили, чтоб он держал язык за зубами. Нужно быть осторожным. Повсюду только и говорили, что об арестах и казнях. А еще рассказывали о движении Сопротивления. Говорили намеками, осторожно, опасаясь, пожалуй, больше болтунов, чем явных врагов. Большинство честных людей в наших краях придерживались одного мнения: с этим нельзя мириться.

Я снова вспоминаю господина Дорена, учителя из Кастера, который одновременно был и секретарем мэрии в своей и нашей деревне. Вот он склонился над сводками об урожае, которые ему принесли крестьяне. Глаза его хитро блестят за очками.

— Эх, вы, — говорит он, — что вы этим хотите доказать? А вы уверены, что собрали столько зерна? Я вот сомневаюсь. По-моему, урожай был неважный. — Потом, нахмурив брови, насмешливо продолжает: — Сколько коров, говорите вы? А свиней? Да вы хорошенько посчитали? Видно, вы хотите, чтобы их у вас непременно отняли? Уменьшите, пожалуйста, цифры, прошу вас!

Наши крестьяне скоро сообразили, чего хочет от них учитель… На него можно было положиться, он сумеет одурачить захватчиков. В качестве секретаря мэрии господин Дорен свободно разъезжал с места на место, бывал в Люшоне и бродил по горам. Я скоро понял, что его деятельность не ограничивалась преподаванием в школе и подписыванием бумажек, которыми власти заваливали в те годы мэрию.

* * *

Однажды вечером, вскоре после отъезда господина Пьера, учитель зашел к нам в дом.

Дело шло к ночи. Мы работали в хлеву, когда вдруг услышали веселый голос господина Дорена — он здоровался с моей матерью и тетей Марией. Послышался привычный стук сабо: гость сбивал у порога снег.

— Ах это вы, господин Дорен?! Очень рад вас видеть, — приветствовал его дядя Сиприен. — Я как раз хотел с вами поговорить… — Дядя Сиприен понизил голос. — Мне хотелось посоветоваться с вами насчет папаши Фога.

— Слушаю вас, — нахмурился учитель.

Дядя Сиприен в нескольких словах рассказал о том, что узнал от господина Пьера: папаша Фога занимался тем, что за большое вознаграждение проводил беженцев через границу.

— Это мне не по душе, — сказал господин Дорен. — Я и так подозревал его, но старый скряга очень осторожен… Все это очень неприятно. Такому человеку нельзя доверять… Он всегда готов услужить тому, кто больше заплатит…

— Я-то скажу ему несколько теплых слов! — воскликнул дядя Сиприен.

— Не надо, Сиприен, ничего ему не говорите, — попросил учитель. — Предоставьте это мне. Я берусь поговорить с ним, а при случае и припугнуть. — И учитель прищелкнул языком. А это означало, что он озабочен. — То, что вы сообщили, крайне неприятно, — повторил он. — Прямо сказать — возмутительно.

— Да, возмутительно, — повторил за ним дядя Сиприен.

Мы сидели у огня. Бертран вырезал ложку из самшита. Я держал в руках книгу и, не читая, прислушивался к разговору взрослых. Мать вязала. Тетя Мария лущила сухую фасоль.

Вдруг господин Дорен поднял голову.

— Мне кажется, — сказал он, — мальчики достаточно разумны и поймут, что готовится. Пусть они знают. А вы как считаете, Сиприен? По-моему, стоит им все рассказать.

Сиприен одобрительно кивнул.

— Все должны быть в курсе дела, — сказал учитель. — Может случиться, что вскоре нужно будет кое-кого приютить.

— Беженцев? — спросила мать.

— И да, и нет. Среди них будут молодые люди и люди постарше. Они, вероятно, расположатся наверху, в горах, рядом с вашим ельником.

— Это будут маки́? — спросил Бертран.

— Да. Так теперь называют этот вид туризма, — улыбнулся господин Дорен. — Там, наверху, есть вода, есть одна или две хижины. Можно построить и другие… Прятаться там удобно.

— А вдруг немцы зачастят на границу? — спросил я.

— Весьма вероятно, — сказал господин Дорен. — Но не могут же они быть везде. Ельник расположен достаточно далеко от границы, да к тому же еще отделен от нее большим участком, заваленным камнями, и там трудно передвигаться. Вообще это еще не решено твердо, и я прошу вас не болтать.

— Все дело в папаше Фога, — сказала тетя Мария. — Если хоть один партизан появится в горах, он это живо пронюхает.

— Так вот, — сказал учитель, — я пойду и поговорю с ним. Интересно знать, что у него на уме.

— Я пойду с вами, — сказал дядя Сиприен.

Господин Дорен явно колебался.

— Если хотите, — наконец согласился он. — Вас, как соседа, это, конечно, должно интересовать. Но говорить с ним уж предоставьте мне. Здесь торопиться ни к чему.

Моя мать опустила голову и сплела руки. Я понял, что новость встревожила ее. И все-таки надо бороться. Надо бороться хотя бы ради моего отца. Надо укрывать преследуемых, спасать молодежь, отобранную оккупантами для отправки на принудительные работы в Германию.

* * *

Мы молча шли по снегу. Уже наступила ночь. Обложенное тучами небо чернело над головой. Мы шли молча в белесой мгле. По обе стороны тропинки смутно вырисовывались деревья и кусты, обремененные тяжестью снежного покрова. По мере того как мы удалялись от деревни, звуки долетали до нас все слабее, а потом и вовсе замерли. Уже не слышно было ни лая собак, ни мычания коров, ни знакомого стука молотков и жужжания пил. Нас окружала суровая тишина зимнего леса. Лишь изредка глухо падала снежная глыба. Я с трудом различал дорогу. Снег и ночь сделали пейзаж неузнаваемым. Не было видно ни долины, ни снежных вершин.

— Подходим, — шепнул мне Бертран.

Через несколько секунд на мглистом фоне проступила темная масса. Я узнал дом папаши Фога.

— Оставайтесь здесь, мальчики, и ждите нас, — распорядился господин Дорен.

В доме стояла тишина. Ставни были открыты, но за окнами царил мрак.

— Наверно, улегся спать, — прошептал Бертран.

— А может быть, сидит у огня.

Произнеся эти слова, я стал искать трубу. Быстрый глаз Бертрана опередил меня.

— У огня? Не похоже. Не видно дыма.

Я тихонько засмеялся.

— Этот скряга экономит даже на дровах! Да еще в такой местности!

Господин Дорен и дядя Сиприен направились к дому. Они переступили через полуразрушенную ограду и подошли к двери. Дядя стал стучать в дверь кулаком. Сначала тихо, потом сильнее.

В царившей кругом тишине эти удары звучали оглушительно.

— Эй! Кто там есть? Отворите! — крикнул господин Дорен.

Никто не ответил.

Я увидел, как учитель внимательно разглядывал местность вокруг дома. Но днем шел снег, и все следы запорошило.

Дядя Сиприен стал бить кулаком по двери все сильнее и сильнее.

Затем они обошли дом и снова стали звать. Напрасный труд. Видимо, папаши Фога не было дома. Но где он мог быть? В Люшоне? Где-нибудь в горах? А может быть, упорно не хотел отвечать.

Я представил себе, как папаша Фога сидит на корточках в углу холодной комнаты и считает золотые монеты. Когда я сказал об этом Бертрану, тот пожал плечами.

— Его, конечно, нет. Ведь дрова здесь ничего не стоят, и он непременно зажег бы огонь. Очень странно, что из трубы совсем не идет дым. Даже если он ушел, все равно он мог бы оставить небольшой огонь…

* * *

Бертран оказался прав. Через несколько дней мы узнали, что папаша Фога на самом деле уехал. Его видели в Люшоне, когда он садился на поезд, отправлявшийся в Тулузу. Одни думали, что он нашел работу на заводе близ Монрежо и там проведет зиму. Другие считали, что он уехал к родственникам. Но о своих намерениях он никому даже не заикнулся, и нам оставалось только строить догадки. Может быть, раздобыв деньжат, он решил бросить свое горное логово и устроиться в другом, более удобном месте? А может быть, боясь разоблачений, укрылся где-нибудь понадежнее? Впрочем, оба предположения не исключали одно другое.

Впоследствии мы с Бертраном несколько раз приходили сюда и осматривали одинокую хижину. Она по-прежнему спала под снегом, недвижимая и оледенелая. Вокруг никаких следов, кроме наших. Курятник был пуст, так же как и крольчатник. В дровяном сарае в беспорядке валялось несколько вязанок хвороста, покрытых пылью.

Когда мы еще раз пришли туда через несколько недель, то обнаружили, что ветер сорвал створку двери чердака.

— А что, если пойти и посмотреть? — предложил Бертран.

— Что посмотреть?

— Дом. Войти внутрь. Может, он умер…

— Что ты! Ведь известно, что он уехал.

— И все же лучше проверить. В сарае стоит лестница. С чердака можно спуститься в хлев, а потом в кухню.

Я колебался. Правда, папаша Фога не внушал мне ни малейшего сочувствия, но все же мы не имели права проникать к нему в дом подобным образом.

— Может быть, он и умер, — продолжал настаивать Бертран. — Кто знает? Нужно проверить.

Он приставил к дому лестницу и легко взобрался на чердак. Через минуту он показался снова.

— Дом пуст. Никого. Пойдем посмотрим.

Я решил последовать его примеру.

До чего же неприятное чувство осталось у меня после этого посещения! Дом действительно был пуст. Немой, застывший, словно из него вынута душа. Чердак был завален упавшими трухлявыми стропилами и заплесневелыми балками. В углу лежала кучка очень старого сена.

Мы спустились по крутой лестнице в хлев. Такое же запустение. В яслях среди прелой соломы валялась старая упряжь. В разных местах стояли бочки с вышибленным дном, лежало несколько джутовых мешков. Мы проникли в кухню — длинное помещение с низким потолком и земляным полом. Колченогий стол, старый буфет из почерневшего дерева да еще два стула с рваными соломенными сиденьями — вот и все убранство. Нужно добавить еще две табуретки да полдюжины надтреснутых тарелок, стоявших на доске над каменным столом. Пол был старательно выметен. В печи собрана в кучку зола. Каждая крошка была подобрана. Жилище, достойное скряги!

Наверху мы обнаружили комнату с голыми стенами. В ней стоял лишь стул да лежал соломенный тюфяк. В стенном шкафу висела старая залатанная одежда.

Мы молча продвигались, зажигая спички, чтобы знать, куда поставить ногу. Это был поистине пустой, заброшенный дом. Меня охватило какое-то странное чувство: мне казалось, что в этом грустном жилище никогда не было живой души, что там обитал не человек, а какой-то призрак… Я совсем не боялся, но хотел скорее покинуть это мрачное место, бежать из этого безликого дома.

Ничего не трогая, мы быстро выскользнули из дома. Теперь нам в лицо дул свободный ветер, лес источал запах древесной смолы, нас окружали знакомые луга и скалы.

Глава восьмая РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Жизнь в горах текла размеренно и спокойно. Она почти не изменилась. В глухом горном селении еды пока хватало. Картошки, каштанов, гороха, сушеных бобов, муки — вдоволь. Молоко было всегда. Мед в ульях не переводился. Вот только одежда, обувь, инструменты, велосипедные и автомобильные покрышки выдавались по талонам и были плохого качества.

Война могла бы казаться очень далекой, если бы радио, газеты и письма не приносили в дома печальные вести. В каждой семье ждали писем: кто от сына, кто от отца, попавшего в плен, кто от родственника, который исчез бог знает куда или бедствовал в оккупации.

Немцы продвигались по русским равнинам. Они дошли до Кавказа. Население захваченных земель терпело ужасные лишения.

Рассказывали, что в винодельческих районах Лангедока жители вынуждены питаться похлебкой из крапивы. Отовсюду шли слухи об арестах, об эшелонах с людьми, отправляемых в концентрационные лагеря Германии. В Париже на стенах домов расклеивали красные афиши с именами расстрелянных заложников.

Большинство этих тягостных новостей мы узнавали от господина Дорена: он много разъезжал и многое видел. По четвергам и воскресеньям учитель отправлялся то в Люшон, то в соседние деревни. Это был очень занятой человек, и мы никогда не задавали ему праздных вопросов. Случалось, он засиживался у нас допоздна. Иногда господин Дорен встречался здесь с семьей Беллини.

Маленькая Изабелла и ее мать часто навещали нас. Что касается ее отца Фредо, то ему удалось устроиться на лесозаготовках. Каждое утро он спускался из Вирвана в долину. Там его поджидала длинная вереница мулов, и он вел их в горы за тяжелой поклажей самшита и шиповника.

— Представьте себе, — рассказывал нам с веселыми ужимками длинный Фредо, — хозяин дровяного склада, нанимая меня, спросил: «А вы умеете ходить за скотиной?» Я даже не рассмеялся, а только переспросил: «За скотиной? За какой? Я никогда не дрессировал львов, но у меня были пудели, ученая черепаха и даже удав». Они там все на складе решили, что я шучу. А я и не думал шутить.

Короче говоря, Фредо наняли на работу, и он превосходно справлялся со своими обязанностями: рубил лес, грузил и отвозил бревна. Мулы слушались каждого его слова.

Всякий раз, когда господин Дорен встречался у нас с Беллини, мы с большим интересом слушали их разговоры. Учитель, любознательный по природе, засыпал его вопросами, а длинный Фредо никогда не заставлял себя просить и охотно рассказывал о своей жизни и приключениях. Он исколесил многие дороги Франции, Италии, Испании, Скандинавии. Фредо хорошо знал жизнь циркачей, так как сам родился среди бродячих комедиантов. Понятно, что и нам хотелось побольше узнать о дрессировке зверей.

— А тюленей, господин Беллини, вы тоже дрессировали?

— А как же! Сам я никогда не выступал с тюленями, но мне пришлось как-то заменять одного из моих приятелей.

— Они злые?

— Да нет, очень ласковые. Заметьте, дрессировать их нетрудно, они жонглеры по природе. Самое важное — всегда иметь для них свежую рыбу.

— Ну, а тигры? Тигры у вас тоже были?

— Нет, тигров у меня не было. Зато собаки, обезьяны…

— И гориллы?

— Нет. С гориллами я тоже дела не имел, но зато у меня был великолепный шимпанзе, очень ловкое животное. Этот шимпанзе сам одевался на арене и опрятно ел, сидя за столом.

— А вашу обезьянку, господин Беллини, вы по-прежнему дрессируете?

— Конечно. А то она потеряет навыки. Как-нибудь я приду и покажу вам, на что она способна.

Вот как вышло, что в сочельник, в разгар войны, семья Беллини устроила для нас представление. Но мы еще не знали всего, что этот вечер принесет нам.

* * *

Незадолго до рождества выпал снег. Но вскоре поток теплого воздуха из Испании смыл первый белый покров зимы. Снова похолодало, ветер стих. Однажды утром, внимательно посмотрев на небо, дядя Сиприен воскликнул:

— А все-таки на рождество у нас будет снег. — И, обернувшись ко мне, шутливо спросил: — А ты, парижанин, как думаешь? У нас в горах все должно идти по-заведенному. Рождество без снега! Куда это годится? — Дядя разгладил усы и продолжал: — Впрочем, много снега и не нужно. Ведь к нам собираются гости. А если снег будет глубоким, Дорены останутся дома.

Мы и вправду пригласили в сочельник школьного учителя с женой и семейство Беллини. По этому случаю кое-кто из ближайших соседей тоже собирался зайти к нам, чтобы посмотреть представление, настоящее представление, обещанное длинным Фредо.

Дядя Сиприен вздохнул.

— Ну что ж, — сказал он, — по-настоящему мы отпразднуем рождество позднее, когда снова установится мир и все наши вернутся домой. А пока не будем хныкать и отчаиваться. Фредо с таким увлечением готовит для нас свои сюрпризы!

Мы тоже — мама и особенно я — были счастливы. И, конечно, не без причины. После долгого тревожного молчания отец дал о себе знать. Его письмо нас очень обрадовало бодрым тоном и вселило надежду на скорую встречу. За самыми простыми словами угадывалась стойкая воля отца: он никогда не падал духом.

— Перед нами, — решительно произнес дядя Сиприен, — письмо человека, который чувствует себя неплохо, а это ведь главное: здоровье прежде всего. Брат пишет, что получил нашу последнюю посылку. Ему повезло, не до всех они доходят. А что мы еще можем сделать? Работать так, чтобы будущее рождество было веселее, чем нынешнее.

Наступила предпраздничная неделя, и подготовка к рождественскому вечеру началась. Бревенчатые стены и потолок нашей просторной кухни украсились ветками остролиста и омелы. Мы раздобыли в дровяном сарае очень старый, источенный дубовый пень, который перетащили к очагу. Этого своеобразного рождественского «полена» должно было хватить больше чем на одну ночь.

Снег начал падать с утра. Узорчатые хлопья кружились над долиной, и понемногу даль заволокло белой пеленой. Темные склоны посерели, словно посыпанные сахаром или солью. Мало-помалу всем завладела снежная белизна.

Я долго стоял на пороге дома и смотрел, как, покорно кружась, опускаются хлопья. Вот оно и пришло, рождество, со всеми связанными с ним надеждами. В Лангедоке поют песни об этой поре надежд, когда ждут, что день немного удлинится, а в зимней стуже уже угадываются приметы нарождающейся весны. И я тоже, втягивая в грудь морозный воздух, пытался почувствовать в нем весенний аромат. Сочельник приближался, благоухая апельсинами, шоколадом, миндалем, жаренным в сахаре, и блинами. Само собой разумеется, в этом году на рождество шоколада было мало, а апельсины и вовсе исчезли, но в слове «сочельник» хранилось о них воспоминание. Такой день не мог не быть радостным.

* * *

Было около десяти часов вечера. Мы отодвинули стол к окну, чтобы артисты могли свободнее двигаться. Из печи вынули подрумянившиеся пироги с хрустящей корочкой. Большие пироги из хорошей белой муки. Я увидел, как у Изабеллы Беллини заблестели глаза. Она повернулась ко мне и прошептала:

— Какие красивые! Удивительно красивые! Я никогда не посмею их съесть.

Дядя Сиприен поднялся из погреба с несколькими бутылками белого вина в руках. Он остановился перед Фредо.

— Выпьем за тех, кто странствует! — крикнул дядя Сиприен. — И за будущий большой цирк Беллини!

— А что ж? — ответил Фредо. — За цирк Беллини — самый большой цирк во Франции!.. Почему бы и нет? Когда мы натянем в Люшоне тент нашего цирка-шапито, мы вас всех пригласим. «Цирк Беллини!» — недурно звучит! «Заходите, дамы и господа, представление сейчас начнется. Цирк Беллини ждет вас. Вас ждут наши звери, дрессированные лошади, клоуны и акробаты!»

— Наймите меня, господин Фредо! — смеясь, предложил Бертран.

— Нанять тебя? А что ты умеешь? Водить коров? Этого мало. Цирк — это профессия, десять профессий, сто профессий. Ими нелегко овладеть. — Он покачал головой. — С галерки все кажется простым. Публика не знает, сколько терпения и труда вложено в подготовку самого несложного номера.

— А я вам скажу, Фредо, — вмешался господин Дорен, — что так обстоит дело с любой профессией. Но в цирке все обманчиво, и вам кажется, что номера выполняются с легкостью. Акробат улыбается, жонглер беспечно прохаживается по арене. Можно подумать, что они не прилагают никаких усилий. У артистов напряжен каждый мускул, но публика этого не видит. Вот и забываешь, что им пришлось очень долго тренироваться, добиваясь такой непринужденности.

Все ели пирог, запивая его белым вином. Уже начали собираться соседи. Пока они сбивали снег с сабо, в полуоткрытую дверь жарко натопленной кухни ворвалось ледяное дыхание зимы. Оно напомнило нам, что в горах властвует непроглядная морозная ночь. На миг я забыл о веселом празднике, о вкусных пирожных и душистом вине и увидел перед собой огромную безмолвную белоснежную равнину. Мне казалось, что вся эта белизна простирается до далеких границ Германии. Стужа сковала Францию. Страна застыла под зловещими крыльями северного ветра. Селения казались мертвыми. Города, съежась и оцепенев, прижимались к земле. Я подумал об отце.

— Эй, дружище Фредо, — вдруг закричал дядя Сиприен, — ты же собирался нам что-то показать! В ожидании большого цирка Беллини ты обещал нам сегодня дать представление. Где же оно?

Если не ошибаюсь, именно в этот вечер мой славный дядя и длинный Фредо перешли на «ты».

— Мы готовы, — сказал Фредо. — Тише, дамы и господа, не мешайте работе артистов.

Он внезапно поднялся, вытянувшись во весь свой огромный рост. Быстрым движением отец Изабеллы сбросил старую, потертую суконную куртку, снял с шеи коричневый платок, и перед нами возникло первое чудо: Фредо оказался в алой шелковой рубашке, сверкающей и мягкой, которая словно плясала на нем, а стеклянные запонки на рукавах излучали тысячи огней.

Опершись на ближайший стул, циркач выбросил вперед длинные ноги и, ловко перемахнув через накрытый стол, очутился на свободном месте перед печью. На лице не было и тени улыбки. Он хранил задумчивый и таинственный вид. Черные, тщательно приглаженные волосы поблескивали, как вороново крыло.

Циркач медленно приблизился к госпоже Дорен, поклонился и сделал вид, что гладит ее по подбородку. Но тут же отдернул руку, словно ожегся. Фредо сложил пальцы щепоткой, поднес их к глазам и раскрыл. На ладони лежал синий шарик.

Фокусник быстро перебросил его дочери. Она проворно поймала шарик и задержала в руке. Изабелла не сдвинулась с места, но я увидел, как она вдруг преобразилась, подалась вперед, внимательно следя за отцом. Это была уже не маленькая пугливая девочка, которую мы знали. Ее глаза сверкали, как шарик, который только что пронесся по воздуху, а губы вздрагивали. Передо мной была новая Изабелла.

Длинный Фредо подошел к моей матери, снова поклонился и сделал вид, будто ищет что-то в ее закрученных узлом волосах. Мама улыбалась, не возражая против этой игры. Фокусник оставался невозмутимым. Его пальцы сомкнулись и разомкнулись. Мелькнул пурпуровый шарик, который Фредо также перебросил Изабелле. Та быстро схватила его на лету. Игра продолжалась. Зеленый шарик был извлечен из носа дяди Сиприена, а белый — из уха моей соседки. Эти четыре шарика стали перелетать из одного конца комнаты в другой — от отца к дочери и обратно — с невообразимой скоростью. Маленькие руки Изабеллы сжимались и разжимались, ловко подхватывая и перебрасывая блестящие шарики. Зрители хлопали от чистого сердца.

Фредо взял из вазы с фруктами шесть яблок и начал ими жонглировать. Внезапно возле него очутилась Изабелла: она незаметно шмыгнула под стол, сняла там темную шерстяную фуфайку и теперь была в малиновой кофточке и ярко-красной юбочке, похожая на пляшущий язычок пламени. Отец продолжал жонглировать, а она перехватывала у него на лету одно яблоко, два, три, потом четыре и принималась жонглировать ими. Окончив номер, она ловко перевернулась в воздухе и поклонилась.

Затем мы смотрели разные карточные фокусы, чудеса с появлением и исчезновением разноцветных платков. Кусочек пирога, положенный в золоченую коробку, превратился в обыкновенный горный камушек. Между отдельными Номерами Изабелла, помогавшая отцу показывать фокусы, кувыркалась и улыбалась, как заправская актриса.

Но, конечно, гвоздем программы было выступление обезьянки Малико. Во время ужина Малико спокойно сидел в клетке из ивовых прутьев, поставленной вблизи очага. Время от времени он вылезал оттуда и устраивался на плече у хозяина. Зрелище это было привычным для нас, ибо мы много раз видели, как изящный зверек сидел на плече у Фредо, и восхищались его крохотными розовыми лапками, блестящими, как черные жемчужины, глазками, гибким хвостом.

Изабелла поставила на свободное место небольшой стол и повернулась к ивовой клетке.

— Ваш номер, Малико! — сказала она. — Мы ждем.

Быстрым прыжком Малико очутился у стола, ловко вскарабкался по его ножке и расположился на своем сиденье напротив зрителей. На нем были красные штанишки, курточка и такого же цвета феска, лихо сдвинутая набекрень.

— Поздоровайтесь, пожалуйста, с публикой! — сказала девочка.

Обезьянка сняла феску и снова надела ее на голову, за что получила кусочек печенья.

— А теперь потанцуйте! — приказала Изабелла.

Зверек смешно запрыгал и закружился, рассекая воздух хвостом.

— Спойте!

Послышалось нечто похожее на чириканье.

Затем Фредо поставил на стол два деревянных столбика, которые сам смастерил, и натянул между ними проволоку. Малико по команде прыгнул на натянутую проволоку, постоял на ней, сохраняя равновесие, потом проворно забегал от одного столбика к другому. Фредо спустил проволоку пониже.

— Мы сейчас будем прыгать в высоту, — объявила Изабелла. — Малико, не угодно ли вам прыгнуть?

Обезьянка, не двигаясь, смотрела на девочку. Изабелла подошла к ней, приласкала и дала еще кусочек печенья.

— Ну, будем прыгать? — повторила дочка Фредо.

Малико не шевельнулся.

— Понятно, — сказала Изабелла. — Вы хотите прыгнуть для кого-нибудь. Будь по-вашему, Малико. Прыгните для господина Сиприена.

Стремительным броском обезьянка преодолела преграду.

— Очень хорошо. Прыгните для господина учителя.

Малико прыгал, не заставляя себя просить.

Наконец с лукавыми искорками в черных глазах Изабелла вновь наклонилась к обезьянке.

— Малико, прыгните для Гитлера! — приказала она.

Малико пронзительно завизжал и скрылся в своей клетке. Раздался громкий смех и аплодисменты.

И как раз в ту минуту, когда веселый шум наполнил кухню, я заметил, что собака покинула угол возле огня, откуда она добродушно следила за движениями наших цирковых друзей. Блэк проскользнул между ног гостей и подошел к двери. Он двигался, опустив нос к земле, и что-то обнюхивал. Дойдя до порога, пес сильно втянул в себя воздух и тявкнул.

— Там кто-то есть, — сказал я.

Вначале никто не услышал моих слов. Я поднялся и вслед за Блэком подошел к двери. Мама заметила это и с беспокойством спросила:

— Что случилось?

— Не знаю.

Блэк залился лаем.

В кухне все смолкло, и я отворил дверь.

Дядя Сиприен, Бертран и Фредо тотчас же подошли ко мне и остановились на пороге. Собака продолжала лаять, она рвалась вперед. Хозяин удержал Блэка.

— За изгородью кто-то есть, — прошептал Бертран.

Никогда не забуду, как из снежного мрака раздался голос. Казалось, он возник в студеных недрах зимы. Он пробился к моему сердцу сквозь ледяное безмолвие и безлюдье. Этот голос!.. Эта темная фигура, склонившаяся над жердью деревенской ограды! Эта поднятая рука!.. Я не мог удержаться от громкого крика. Теперь я все понял. Я узнал его. Я больше не боялся. И уже позади я слышал голос мамы, дрожащий от волнения и нежности.

— Папа, папа, папа! — закричал я во тьму и как безумный бросился к ограде, но не успел поднять жердь…

Две мокрые руки обхватили меня. Небритое родное лицо прижалось к моему, и я не знал, отчего мои щеки стали мокрыми — от снега, от моих радостных слез или от слез моего вновь обретенного отца. Он был с нами. Отец! Он вышел из тьмы, он долго бродил по горам и искал этот дом, где так давно не был. И все же нашел!

Отец крепко обнимал мать, а она все твердила:

— Не может быть! Не может быть!..

Вся семья окружила отца и повела в дом. С него сняли солдатский вещевой мешок и старое гражданское пальто, добытое неизвестно где.

Дядя Сиприен ругался, вытирая глаза.

— Ах ты такой-сякой! Тысяча чертей! Вот он, целехонек! Удрал-таки! Я-то знал, что он нам приготовит такой сюрприз. Гром и молния! Я знал наверняка. Не думал только, что это ему удастся так скоро и что он доберется до нас как раз в сочельник. Ну, вот ты и с нами! Я знал… Ай да плут! Тысяча чертей! Ты сыграл с ними неплохую шутку. Дай-ка я тебе всех представлю. Это мой сын Бертран, а вот наши друзья — маленькая Изабелла, ее отец. Дружище Фредо, познакомься с моим кузеном Фернаном, отцом Жанно, с нашим Фернаном, который вернулся к нам из самой Германии.

Какой замечательный вечер! Отец был с нами! Живой, исхудавший, но бодрый, сбежавший от тюремщиков! Ему пришлось пройти всю Францию, прежде чем он добрел до этой далекой пиренейской деревушки. Он хорошо подготовил свой побег и сумел достигнуть родного края. Теперь он снова с нами. У меня было такое чувство, будто с его приходом окончилась война. Я забыл про все тяготы и горести. Раз отец улыбался возле меня, раз я видел его любящие глаза, чувствовал твердые добрые руки — ничто иное сейчас не имело для меня значения.

— Ну, — громовым и все же дрожащим от волнения голосом крикнул дядя Сиприен, — дайте же ему наконец сесть за стол! Человеку надо поесть и попить. Бертран, принеси-ка еще колбасы. Возьми самую толстую. Нацеди вина, Фредо, нарежь хлеб и передай мне окорок. Черт побери, вот он с нами, цел и невредим!..

За окном падал снег. Его хлопья ложились медленно и плавно на дно безмолвной долины. Кругом все было тихо. Ели простирали свои ветви, покрытые пушистой белой пряжей, и казалось, что с высоты горных склонов они защищают на краю поселка этот последний, еще освещенный дом, скромное крестьянское жилье, где наш отец, как бы в награду за терпение и мужество, после долгой разлуки только что вновь обрел семью.

Глава девятая НЕВИДИМЫЕ БОЙЦЫ

В цветах, туманах и снегах миновал еще год. Все тяжелее становились лишения. На Восточном фронте бушевала война. Шли бои в Северной Африке. 8 ноября 1942 года там высадились войска союзников. Это еще не был долгожданный Второй фронт, но значительные вражеские силы оказались скованными военными действиями. В ноябре 1942 года к нам просочилась еще одна важная весть: Советская Армия возобновила наступление.

В газетах что ни слово — то ложь, но мы узнавали новости по иностранному радио. О многом передавали тайно, из уст в уста. Против этого всенародного «беспроволочного телеграфа» оккупанты оказались бессильными. Мы узнали, что на Волге началось невиданное сражение. И каждый вечер с лихорадочным нетерпением склонялись над картами Европы и Северной Африки, стараясь найти на них города, о которых упоминало радио, и отмечали новые рубежи и линии фронтов.

Мы понимали, что хищному зверю уже нанесен тяжкий удар, что он смертельно ранен. Сейчас от берегов Волги начиналось то неудержимое движение вперед, которое потом уже не прекращалось, пока советские войска не ворвались в Берлин.

К нам проникали и другие вести. Во всех районах Франции продолжались жестокие репрессии. Гестапо и полиция так называемого правительства Виши преследовали патриотов.Сажали их в тюрьмы, посылали в концентрационные лагеря Германии. Все усиливалась депортация^[5]. Сотни тысяч, миллионы людей — женщин, стариков и молодых, даже детей — хватали во всех странах Европы и бросали за колючую проволоку лагерей. А там издевательствам фашистских палачей не было предела.

Отец невольно понижал голос, рассказывая нам о жестокости фашистов. Не от страха, но от какого-то инстинктивного стыда, непроизвольного отвращения. И, конечно, он чувствовал, что мы с трудом верим его словам и не можем представить себе эту оргию варварства и преступлений. Миллионы человеческих существ обрекались на голод, пытки, смерть, сжигались в печах крематориев в Бухенвальде, в Освенциме и во многих других лагерях.

И все же при всей нехватке оружия, при всех трудностях подпольной борьбы Сопротивление продолжалось и ширилось. Мы знали, что по всей стране сражаются группы Сопротивления. В сельских местностях, в горах формировались партизанские отряды, готовые где только можно наносить удары врагу.

Вот и у нас участились тайные вечерние собрания. На них приходили дядя Сиприен, учитель господин Дорен, мой отец, длинный Фредо и соседние жители гор. Мы знали, что каждый из них уже выполнил немало поручений. Хотя нас полностью не посвящали в курс дел, мы понимали, что эти собрания связаны с Сопротивлением.

— Нашим мальчикам скоро минет четырнадцать лет, — как-то сказал мой отец. — Пора уже им все узнать. Они могут быть нам полезны.

Прежде всего встал вопрос о создании убежища для партизан вблизи перевала. В прошлом году мысль о таком лагере пришлось оставить — место было небезопасное. Немцы собирались построить неподалеку от нас пост противовоздушной обороны. К счастью, этого не произошло. Позднее мы узнали, что для поста выбрали другой участок. В окрестностях нашей деревни по-прежнему было спокойно.

Отец все чаще и чаще отлучался из дому, и мы никогда не знали, скоро ли он вернется. Он уезжал в Тулузу, Марсель, Лион и нередко в другие города. Он возобновил связи кое с кем из старых парижских товарищей. Мало-помалу его отлучки стали более продолжительными. Мать снова с нетерпением поджидала почтальона Жана Лопеса. Бледная, прижав руки к груди, она следила за приближением горца. А он еще издалека размахивал конвертом или открыткой.

— Сестрица написала! — восклицал он с лукавой улыбкой: ведь Жан Лопес был посвящен во многие тайны.

Под этими пустяковыми письмами или открытками стояла подпись: «Ваша любящая кузина Маринетта».

В посланиях говорилось о погоде и о здоровье семьи. Самыми невинными словами отец рассказывал нам, что Сопротивление крепнет с каждым днем.

* * *

Нам случалось принимать постояльцев на одну ночь или на несколько дней. Это были бежавшие и преследуемые патриоты. В их числе — летчик союзной авиации. Он спустился неподалеку от нас на парашюте, и его проводили к дому дяди Сиприена. Нередко наши гости возвращались в глубь страны, а некоторых потаенными тропами провожали до испанской границы.

Мы не решались задавать им лишние вопросы. Впрочем, они отвечали только на те, на которые хотели отвечать.

— Осторожность, дети мои, прежде всего осторожность, — внушал нам дядя Сиприен. — Одно опрометчивое слово может подвергнуть опасности жизнь одного или нескольких человек.

Бертран и я были с ним согласны и горели желанием помочь, так как догадывались, что близко от нас организуются отряды Сопротивления.

Несколько раз, когда мы возвращались из школы, мама или Мария незаметно подавали нам знак, что кто-то занял отведенную для гостей комнату наверху.

— Все понятно, — отвечали брат и я.

Глаза у нас загорались. Мы следили, не приближается ли кто-либо к дому, и предупреждали наших, если вблизи появлялся посторонний.

Новый жилец обычно спускался поужинать с нами и погреться у очага. Летчик, приземлившийся на парашюте, вкратце рассказал нам, что с ним случилось. В момент приземления он вывихнул лодыжку и с трудом дотащился до ближайшей фермы. Хозяева спрятали его, выходили, дали гражданскую одежду и помогли связаться с надежными людьми. Невидимая цепь солидарности тянулась от города к городу, от селения к селению.

Когда зашла речь о том, чтобы проводить летчика до границы, вызвался Бертран, заявив, что очень хорошо знает самые глухие тропы. Я мог бы пойти вместе с ним. Больше никого не потребуется.

— Терпение, терпение! — улыбаясь, прервал его дядя Сиприен. — Не бойтесь: будет вам еще работа! Что до летчика, то мы уже приняли другие меры. Успокойтесь, мы о вас не забудем. Впрочем, вы нам уже и так немало помогли, хотя вам самим и трудно судить. Сколько поручений вы уже выполнили! Разве это пустяки? Связь очень важная штука, пожалуй, самая важная. Только ни слова, мальчуганы, ни гугу! Выдержка и осторожность! Вы меня поняли?

И верно, в последующие недели поручения участились: мы помогали поддерживать связь. Ходить в школу в Кастера нам уже не пришлось. Вначале родные думали определить нас в дополнительный класс неподалеку от Люшона, но при этом возникали серьезные трудности с жильем и питанием. Поэтому решили оставить нас пока в деревне, где мы могли быть полезны. Господин Дорен предложил заниматься с нами и подготовить к выпускным экзаменам за неполную среднюю школу. Как только случалось урвать время, он давал нам уроки. В свободные часы мы учились по составленному им плану и работали добросовестно.

Этот способ обучения был не так плох: видя, что мы часто ходим из Вирвана в Кастера, никто не усматривал в этом ничего особенного. Время от времени дядя Сиприен или учитель посылали нас передать что-либо в окрестные деревни. Там находились люди, которых нужно было о чем-либо уведомить, предостеречь или призвать к осторожности.

Как-то раз, придя к нам, отец заговорил о конце войны. Да, речь шла о конце. Ждать оставалось недолго — отец не сомневался в этом. Союзники должны скоро высадиться во Франции. Как усилило бы это героическую борьбу внутри страны! Патриотам не хватало оружия. На парашютах его сбрасывали слишком мало. Понятно, что отец теперь отлучался на все более долгие сроки.

* * *

Несмотря на все трудности, Сопротивление наносило оккупантам тяжелые удары внутри страны. Склады оружия, боеприпасов, продовольствия взлетали на воздух. Вражеские поезда катились под откос. Партизаны выходили из своих убежищ, спускались с гор и действовали против врага всё смелее. Во многих районах произошли уже настоящие бои с противником. Фашисты не останавливались перед самыми жестокими репрессиями. Сообщалось о расстрелах, публичных повешениях в некоторых городах юга, о целых селениях, снесенных с лица земли эсэсовцами, о домах и амбарах, подожженных огнеметами. И все время людей угоняли в Германию, и все время переполненные эшелоны шли в лагеря смерти.

В эти дни стали потихоньку напевать «Песню партизан»:

Мы были горды — мой кузен Бертран и я, — что принадлежим к этой армии теней, мужественной и бедной, порой лишенной самого необходимого, но с неизменным упорством защищающей родную землю. Дядя Сиприен теперь реже размышлял вслух, но не переставал думать о враге и был счастлив бороться с ним на свой лад. В конце концов мы узнали, что в нашем районе действуют несколько партизанских отрядов и групп Сопротивления. И приблизительно в это время заговорили о Капитане Весне.

Недалеко от Люшона Капитану Весне во главе соединения вольных стрелков удалось провести особенно смелый налет на гитлеровцев. С помощью хитрого маневра у врага похитили целый склад оружия, погруженный в несколько вагонов. В предместье Тулузы было сожжено крупное хранилище горючего. Это тоже было делом рук Капитана Весны. В другом месте сошел с рельсов состав с солдатами. Железнодорожный путь был поврежден на несколько дней. И эту диверсию тоже возглавлял Капитан Весна.

— Ну, Капитан Весна им покажет! — посмеиваясь украдкой, говорил нам дядя Сиприен. — Такого они нескоро поймают.

Приходил почтальон Лопес, размахивая толстой кожаной сумкой и потрясая палкой.

— Что слышно, почтальон?

— В Тулузе произошел взрыв, в отеле, занятом офицерами, взорвалась бомба. Зеленые бобы многих не досчитались.

— Опять Капитан Весна?

— Никто другой. Он разом повсюду и не попадается в лапы немцам.

Кто же этот Капитан Весна? Один человек или несколько? Неважно. Ведь каждый любил его и был душою с ним. Невидимый, неуловимый, он появлялся то здесь, то там и всякий раз одурачивал оккупантов. И как хорошо шло к нему его прозвище! Капитан Весна! Да, тот, кто неизменно возвращается. Тот, кто под порывами злого ветра пробирается по ложбинам сквозь густой туман, чтобы восторжествовать наконец над мраком, стужей и голодом.

* * *

Однажды вечером дядя Сиприен сказал нам:

— Смотрите в оба, ребята! Зорко следите за каждым, кто здесь проходит. Возможно, скоро у нас будут гости, много гостей.

Назавтра пришел господин Дорен и сообщил, что принято решение: близ дороги на перевал будет разбит партизанский лагерь.

В горах, неподалеку от еловой чащи, стояла хижина. Поблизости начали строить еще одну, и теперь хватит места, чтобы поселить первых обитателей. Несколько человек из соседних деревень пришли помочь нам. Мы пробыли целую неделю в горах у границы еловых лесов и альпийских лугов. Старую хижину привели в порядок. Новую выстроили на ближайшей поляне. Я уже хорошо управлялся с лопатой и топором.

«Топор в умелых руках, — говорил дядя Сиприен, — может заменить пилу и рубанок».

Хижины покрыли пластами коры и тесом. Я научился также сбивать доски без гвоздей. Кожа на моих руках пропиталась древесной смолой. С радостным чувством я рубил лес или что-либо мастерил, переходя с места на место в лесной глуши. Никто нам не мешал. Внизу, в лачуге папаши Фога, заросшей крапивой и терновником, по-прежнему стояла тишина.

В один из весенних вечеров мы возвратились домой усталые и довольные. Хижины наверху были готовы к приему людей.

Мама крепко обняла меня. Она и гордилась мной, и боялась за меня. От отца уже много недель не было известий. Мы думали, что он находится где-то вблизи Тулузы.

— Нет новостей — хорошие новости, — повторял дядя Сиприен. — Что бы ни случилось, мы будем знать, нас предупредят. Фернан так мне обещал, все предусмотрено. Если б этим мерзавцам когда-либо удалось сцапать его, нам бы сообщили. Но фрицам его не поймать: он очень осторожен и отлично их знает!

Эти слова должны были ободрить меня. Но мне казалось, что лицо отца отодвигается вдаль, что дорогие черты расплываются в тумане и я их больше никогда не увижу. Изо всех сил старался я воскресить в памяти образ отца. Передо мной возникали его черные насмешливые глаза, высокий лоб, чуть тронутый морщинами, темные волосы с проседью, худое загорелое лицо, осунувшееся за годы лагерной жизни. Его мягкий голос шептал: «Спокойнее, сын, не бойся!»

Я видел его тонкие, нервные руки, ловкие руки металлиста, которые так восхищали Сиприена, — руки, всегда готовые разобрать и починить любой механизм.

«У меня, — говорил дядя Сиприен, — ручищи грубые. Ручищи пахаря и дровосека. А у нашего Фернана руки механика».

«Всякие руки нужны, — смеясь, возражал отец. — В том числе и такие, чтобы держать перо. Неправда ли, господин Дорен?»

Работы у нас хватало, но она помогала нам легче переносить все невзгоды. Нужно было ходить в разведку, нужно было подготовить все к прибытию партизан. Пришлось позаботиться и о хлебе для лагеря, запасти много муки и каждую неделю выпекать из нее крестьянские караваи весом в пять килограммов. Правда, в нашей кухне, как и повсюду в округе, сохранилась старая печь для выпечки хлеба, дверца которой открывалась слева от очага под колпаком дымовой трубы. Чтобы снабжать партизан мясом, решили закупить побольше телят. Во всем этом нам обещали помочь жители Вирвана и окрестных деревень. Необходимо было также установить постоянную связь между Вирваном и маки. Фредо предложил воспользоваться мулами, которых он пас. Циркач разбирался теперь в горных тропах, как в собственном кармане. Животные прекрасно слушались его. На одну или на две ночи в неделю он всегда готов был отправиться в горы. А позднее партизаны сами наладят связь. В день нашего возвращения с гор мы пережили первую тревогу. Когда стемнело, к нам, возвращаясь с работы, зашел Фредо. Он рассказал, что встретил двух местных жандармов. Он был с ними знаком и остановился поболтать. Жандармы сообщили ему, что получены новые распоряжения по надзору за населением. В них указывалось на появление в районе подозрительных лиц. Жандармы добавили, что, по их сведениям, немцы заинтересовались нашими местами. Между комендатурой в Тулузе и полицией нашего кантона велись какие-то телефонные переговоры, в них упоминалось имя неуловимого Капитана Весны. О местных делах жандармы, конечно, знали больше, чем это показывали. В то время у нас с ними были неплохие отношения, и они намеками предупреждали нас о возможной опасности.

— Будьте осторожны! Не привлекайте к себе внимания, поменьше ходите взад и вперед, работайте, словно все прочее вас не касается.

Дядя Сиприен побежал уведомить учителя. Повсюду были разосланы гонцы, устройство партизанского лагеря временно отложили.

Наступила пора сенокоса. Я уже не был таким неумелым учеником, как в прошлом году. Длинная изогнутая коса, которой так трудно было орудовать, когда я впервые взял ее в руки, теперь ходила легко и уверенно. Косить было тяжело: ведь в Вирване редко попадались ровные, поросшие травой участки. Чаще приходилось косить на довольно крутых склонах, стараясь не ударять косой о сланцевые жилы, чтоб не зазубривалось лезвие.

Мы уходили на рассвете с косой на плече, привесив к поясу оловянную фляжку с водой для смачивания оселка. Изабелла сопровождала нас, неся большие грабли, изготовленные из гибкого дерева. Девочка перестала дичиться. Дочка Фредо больше не была такой худой и слабенькой, как в первые дни пребывания в нашей деревне; она пела и плясала возле нас, всегда готовая и поиграть и потрудиться. Ее лукавые глазенки блестели на миловидном загорелом лице. Изабелла стала хорошей пастушкой. По вечерам она помогала тете Марии доить коров. В дни занятий девочка ходила с деревенскими ребятишками в школу господина Дорена.

В моих воспоминаниях об этих мрачных годах Изабелла запечатлелась как прелестный живой огонек юности и надежды. Вот она склонилась с книжкой в руке над нашим грубым, выщербленным столом и прилежно готовит уроки. Ее тонкие пальчики терпеливо водят пером по бумаге.

Вот Изабелла идет в школу. За последнее время она очень выросла. Ее изящная, легкая фигурка скользит под весенней листвой. Когда она спускается по каменистым тропам, красный бант в ее черных волосах похож на горный цветок, качающийся в неясном утреннем свете.

А вот она резвится и поет со своими подружками.

Дыша чистым воздухом горных лугов, Изабелла окрепла. Она ловко кувыркается на свежем сене. Она хочет научить нас всем своим трюкам, но у нас нет ее гибкости и натренированных упражнением мускулов. Мы горные жители, привыкшие к тяжелому труду погонщиков скота, лесорубов, каменотесов. При виде моего неудачного сальто Изабелла звонко смеется. В ее смехе звенит серебро и хрусталь. Смех девочки улетает в светлую лазурь. Он парит на сверкающих крыльях, он сольется с чистым звоном колокола или наковальни, с песней ручейков и маленьких водопадов.

Под нами цветущая долина. На яблоневые сады и молочного цвета потоки как бы наброшены трепещущие радужные гирлянды. Далеко, очень далеко и все же так близко, что, кажется, до них можно дотянуться рукой, громоздятся глубокие снега. Их белые пласты в сиреневых и лазурных прожилках нависли над неподвижными лесами.

Изабелла полюбила наш край и жалела бы, если бы ей пришлось покинуть его. Длинный Фредо отказался от мысли найти работу в цирке или мюзик-холле. Не стало цирков, не стало мюзик-холлов. Поэтому он обосновался в Вирване, и, только познакомившись с ним ближе, мы должным образом оценили его и прониклись к нему уважением. Жена Фредо шила нам и соседям, помогала по хозяйству то одним, то другим, она зарабатывала немного, но, кроме денег, получала за свой труд корзины овощей и фруктов. Семья Беллини жила без особой нужды.

Мы были бы очень огорчены, если бы пришлось расстаться с ласковой Изабеллой, девочкой с точеными пальчиками и черными кудрями, которая, как крошечная фея, носилась по горным склонам.

Шли дни. Жара усиливалась. Однажды вечером в нашем доме собрались люди, скрывавшиеся от немцев. В течение недели они приходили один за другим. Некоторые спокойно прибыли в автобусе, другие пробирались по склону над долиной, останавливаясь в разных деревушках, прежде чем достигали Вирвана. Кое-кто ночью бесшумно приезжал на велосипеде.

Вначале казалось, что их очень много, и они напоминали мне осторожных муравьев, упорно ползущих во мраке со всех уголков страны. На самом же деле их было не более двадцати человек, и они разместились в нескольких домах Вирвана. Как-то ночью все пришли к нам, и мы проводили их в партизанский лагерь.

* * *

Поднимались привычным путем. Дядя Сиприен возглавлял, а господин Дорен замыкал колонну. Фредо на двух мулах вез вещевые мешки и чемоданы партизан. Бертран, я и три соседа-горца шли по бокам: мы следили, не появятся ли какие-нибудь подозрительные люди. Была чудесная июньская ночь, и в небе стояла полная луна. Впрочем, мы предпочли бы обойтись без луны, так как ее призрачный свет совсем некстати заливал окрестные горы. Мириады насекомых жужжали в воздухе. Ветер стих. Мы шли в ногу с дядей Сиприеном медленным, размеренным шагом, не произнося ни слова. Ничто не нарушало тишины, лишь иногда скатывался по склону камушек, поскрипывала подошва, задевшая за скалистый уступ, с глухим шумом срывался вниз ком земли. Молчаливые тени продолжали свой путь.

Часть этих людей прибыла из района Тулузы. Они объяснялись на сочном, раскатистом говоре гароннских равнин. Другие приехали из Парижа. Среди них оказалось четверо испанцев и один португалец, которые отказались поехать на работу в Германию и хотели сражаться за французскую землю.

Оружия было немного: всего один ручной пулемет уже устаревшего образца, полдюжины автоматов, несколько винтовок и охотничьих ружей, очень мало патронов. Однако партизаны считали, что это дело поправимое. Они добудут оружие!

Слева от нас осталась лачуга папаши Фога. Луна освещала ее облупившийся фасад. Крыша сарая обвалилась под прошлогодним снегом. Буйные заросли крапивы и терновника загородили тропинку у входа в дом.

Я подумал мельком о старом скряге, который скрылся неведомо куда. Потом в памяти возник образ старого господина Бенжамена. Нам так и не удалось узнать его судьбу. Ветер войны подхватил его, как осенний лист, и унес в неведомое. А где господин Пьер? От него мы тоже не получили весточки. Страшно было представить себе этих двух людей, в запломбированных вагонах отправленных в Германию. Что ждало их там? Опоясанные колючей проволокой лагеря и озверелые эсэсовские палачи.

У входа в еловый лес дядя Сиприен велел сделать привал. Люди столпились вокруг господина Дорена. Учитель тихим голосом объяснял им особенности местности: показал участок для будущего лагеря и уточнил, на каком расстоянии он находится от Вирвана и долины, ведущей в Люшон.

— Для боевых операций, — сказал господин Дорен, — вы будете пользоваться не той дорогой, по которой мы шли сюда. Сначала придется идти по горному хребту. Он приведет вас к другой долине, по ней вы и спуститесь с гор. Я покажу вам ее на карте. Но раз вы уже здесь, лучше поскорее освоиться с местностью… Все понятно, друзья мои?

Господин Дорен улыбался, поглядывая на стоящих вокруг него людей. Он и здесь оставался учителем и говорил ровным голосом, словно растолковывал трудный урок.

— Дорога на Вирван будет служить только для доставки людей и продовольствия… Договорились? Вы не слишком устали?

— Все в порядке, все в порядке! — ответило несколько голосов.

Возле меня молодой испанец поднял руку, обращаясь к господину Дорену.

— Y la tierra de Espana, donde està?^[6]

— Прямо перед нами, — ответил по-испански учитель и добавил, немного помолчав: — Но я вас предупреждаю, что Испания не близко и дойти туда не легко…

— Yo lo sé, уо lo sé^[7], — прошептал молодой человек.

Другие испанцы задумчиво смотрели в ту сторону, куда им указывал учитель. Там была их страна. За густой чащей еловых лесов, за крутыми склонами, голыми скалами и глубокими снегами начиналась родная земля. Мне показалось, что ветер внезапно принес необычные запахи — не запах смолы и полевых цветов с горных пастбищ. Нет, ветер был напоен ароматом стручкового перца, томатов, жасмина, всех плодов и цветов юга.

Позднее, когда люди уснули — кто в хижинах, кто в спальных мешках, а то и прямо на поляне, — я заметил молодого испанца, который стоял, обратясь лицом к любимому краю. Он попросил назначить его одним из первых в дозор, и я дежурил одновременно с ним. Дядя Сиприен, Фредо и господин Дорен ушли обратно в долину. Мы с Бертраном должны были на несколько дней остаться с партизанами и обеспечивать связь с Вирваном.

Молодой испанец (потом я узнал, что его зовут Эстебан), находясь в дозоре, все время смотрел на горы. Я чувствовал, что он всеми силами души хотел бы опрокинуть этот огромный каменный барьер, чтобы достичь родины, такой близкой и такой далекой.

Эстебан молча ходил по росистой траве, охраняя вместе со мной подступы к лагерю. Но он не мог оторвать глаз от хребта, по которому пролегала граница. Он хотел бы как орел взлететь над горами и парить над Вал д’Араном, над Маладеттой, над равнинами Каталонии, над землями Арагона и Кастилии… Над своей незримой отсюда отчизной.

Глава десятая УГРОЗА

В двух лагерях у подножия горного хребта вскоре разместилось более ста человек.

В Вирване ничего не заметили. В нашей долине по-прежнему было тихо. Деревня имела обычный вид. Как всегда, жители занимались скотиной, работали в поле и в лесу. Их можно было видеть за перевозкой навоза, окучиванием картофеля, кошением луга. Они ходили с киркой или косой на плече, кое-кто толкал перед собой тачку или шагал впереди телеги на высоких колесах, которую тянули две коровы.

Любой прохожий, зайдя в эту деревню с домиками, сложенными из сланца, крытыми шифером, а то и соломой, не обнаружил бы ничего необычного. Жизнь текла так, как она текла годами. Люди трудились спокойно и упорно.

Днем вдоль тихих улочек, где местами валялся сухой коровий помет, важно разгуливали петухи и куры. Школьники утром покидали деревню, направляясь на занятия в Кастера. Почтальон совершал ежедневный обход, останавливаясь то у одних, то у других, чтобы свернуть сигарету и обменяться новостями. Раз в неделю жители спускались в Люшон за бакалейными товарами и другими покупками. Чаще всего они шли пешком, сгибаясь под тяжестью заплечного мешка; иногда поклажу нес низкорослый мул.

Разве это была не мирная картина? Казалось, здесь не происходило никаких событий и ничто не могло нарушить покой садов и старых жилищ. Через открытые окна школы в Кастера доносился гул детских голосов. Малыши хором твердили таблицу умножения. Случалось, из окна, выходящего на узкий, затененный липами и акациями дворик, высовывался господин Дорен. Он внимательно смотрел вдоль дороги вправо и влево, потом возвращался к своему столу. С улицы можно было наблюдать за ним. Одетый в серую блузу, он спокойным голосом объяснял урок, держа указку, которую иногда протягивал к классной доске или к карте. Обыкновенный учитель, дающий в своем классе обычный урок, — не больше и не меньше.

С наступлением темноты люди возвращались домой. Скотина надолго задерживалась у водопойной колоды, а потом расходилась по стойлам. Крестьяне выходили из хлева с полными ведрами пенистого молока. Закрывались деревянные ставни. В очаге потрескивал яркий, разведенный для ужина огонь. Слышался стук тарелок и ложек, приглушенное радио, крики детей. Потом все поглощала ночная тишина. Она как покров расстилалась над селениями и долиной. Иногда лишь замычит корова, залает собака или же послышится громкий разговор. Деревня, казалось, засыпала под журчание воды в источнике и ручьев, сбегающих с гор.

С этой минуты и начиналась незримая жизнь. Несколько раз в неделю партизаны спускались в Вирван. Они пробирались через ельник, буковые рощи и бесшумно, в эспадрильях^[8], словно тени, выскользнувшие из мрака, внезапно появлялись в деревне.

Чаще всего они шли к нашему дому и после недолгого отдыха уходили так же незаметно, взвалив на спину мешки с хлебом и овощами. Иногда один или два мула сопровождали их к перевалу. Мужчины шли позади и, когда требовалось подогнать или придержать животных, негромко щелкали языком.

Это шествие теней или призраков продолжалось недолго. Вскоре силуэты скрывались во мраке под покровом деревьев. Необычные шорохи быстро тонули в ночном безмолвии.

По вечерам в нашей кухне происходили интересные встречи. Иногда вокруг стола или возле очага собиралось, кроме членов семьи, пять, а то и десять партизан, и один за другим они рассказывали о своей прежней жизни, о близких и о родных местах, откуда прибыли. Самыми различными путями для них приходили письма, и мы передавали их в партизанский лагерь.

Среди партизан были парижские рабочие и служащие, мастера фаянсовых заводов из окрестностей Лиможа, гароннские крестьяне, виноградари из Лангедокской равнины, даже учителя — жители Бордо или Нормандии, которых война и участие в Сопротивлении заставили скрываться и привели к нам. Испанская группа тоже пополнилась. Помимо молодого Эстебана, с которым я подружился с первого же вечера, в нее входили невозмутимые и неразговорчивые баски, жители Мадрида, каталонцы, темноволосые и кудрявые андалузцы.

Удивительные вечера, объединявшие столько разных людей! Каждый из них приносил сюда свои воспоминания. Каждый оказывался как бы посланцем той или иной области. Житель провинции Бос дивился нашим крошечным нивам, похожим на разноцветные платки, беспорядочно разбросанные по крутым склонам. Другой, южанин из департамента Эро, хвалил море виноградников, среди которых он постоянно жил. Говоря о Тулузе и Бордо, Каркассоне и Лиможе, сравнивали эти города. Потом переходили к Парижу — столице, где довелось побывать лишь немногим. Испанцы говорили об Испании, описывали Кантабрийские горы на севере, этот шахтерский край; области, примыкающие к Атлантическому океану, где пьют сидр и где так хороши леса; знойные андалузские провинции, где разводят гранатовые, апельсиновые деревья, хлопок. Они рассказывали нам, как гражданская война залила кровью их страну и как погибла республика.

— Ах, — горестно восклицал Эстебан, — после нас — вы, после Испании — Франция! Да, это так. Этого следовало ожидать. Войска Гитлера учились воевать на нашей земле, прежде чем напасть на всю Европу…

Он упомянул город, о котором я уже слыхал. Это была Герника, в краю басков, разрушенная варварскими воздушными бомбардировками. Временами наступала тишина. Люди сидели не шевелясь, глубоко задумавшись. В воображении каждого возникал облик невидимой родины, облик, хранимый в сердце и в памяти: далекий дом, мать или невеста, деревня, голубая или изумрудная река.

* * *

К концу июня мы узнали, что готовится важная операция.

Отряд в шестьдесят человек должен был спуститься по соседней долине и подойти с юга к большому селению близ Люшона. Отряд получил приказ отвлечь внимание врага, завязать с ним бой малыми силами, продержаться как можно дольше, а затем отступить в горы по заранее намеченным маршрутам, известным каждой группе.

И, пока продолжается бой с немцами, второй отряд, действуя с севера, прорвется к крупному складу горючего и уничтожит его. Замысел был несложен. Отвлеченный перестрелкой, неприятель ослабит охрану, и тогда склад легко будет атаковать. Понятно, что перед выступлением в поход партизаны много совещались и спорили. Господин Дорен и дядя Сиприен несколько раз поднимались в лагерь.

Приказ, переданный господином Дореном, предписывал не жалеть боеприпасов во время боя, навязанного неприятелю.

— Не смешите меня, — негодовал дядя Сиприен, — «не беречь боеприпасов»! А что у ребят останется? У них и так не густо с патронами. «Не беречь боеприпасов»! Мы ждем, когда же их нам сбросят на парашютах, а их все нет как нет.

Но на карту была поставлена крупная ставка, и приходилось идти на риск.

Мы с Бертраном, конечно, рвались участвовать в этой первой вылазке.

— Ни в коем случае, — возразил господин Дорен. — У каждого свои обязанности. А кроме того, вы еще слишком молоды.

— Наверху есть ребята почти нашего возраста. Мы умеем обращаться с винтовкой. Научились!

— Охотно верю. Но вы нам нужны здесь как связные. В Вирване пока спокойно, но нельзя же терять бдительность! Кто знает? В конце концов враг может понять, что наши тропки ведут в горы и путь в маки идет из Вирвана. Нам неслыханно повезло, что немцы не додумались до этого раньше. Не волнуйтесь, ребята, и глядите в оба!

Атака склада была назначена в ночь со среды на четверг. В эту ночь мы долго не могли заснуть, думая о людях, потаенными дорогами и тропами спускающихся с гор, чтобы добраться до главной долины. Мне казалось, что я вижу, как они в измятых рубашках, в потертых кожаных куртках гуськом проскальзывают с поляны в рощу, из рощи на вспаханное поле, обходят амбары, избегают деревень.

Утром почтальон Жан Лопес сообщил нам, что господин Дорен получил радостное известие от своей кузины из Люшона. Ему позвонили рано утром: операция кузины прошла очень удачно.

Вскоре мы узнали подробности.

Немецкий склад с двух часов ночи был охвачен пламенем. Гигантский пожар пожирал десятки и сотни баррелей^[9] горючего. Взрывались ящики со снарядами. Черная дымовая завеса, заметная издалека, скрыла всю долину. Отряды, участвовавшие в диверсии, отступили в горы без потерь.

Конечно, «южный» отряд, наш отряд, не жалел патронов, и неприятель решил, что против него действуют весьма значительные силы. Среди оккупантов поднялась паника, и они не могли сразу подготовиться к отпору, затем, подобно разъяренному быку, который бросается на мула, враг устремился на юг и… никого там не обнаружил.

— С таким же успехом они могли бы черпать воду решетом, — пояснял нам, смеясь, господин Дорен. — Они пустили в ход бронемашины и даже танки, но наши быстро рассеялись во все стороны и возвратились в горы.

В Люшоне новость распространилась мгновенно. Снова заговорили о Капитане Весне. Это он, Капитан Весна, нанес новый урон гитлеровцам. Тысячи литров бензина улетучились в воздух. Врага все больше и больше охватывал страх.

Об этих новостях узнавали из скромных листовок, размноженных на ротаторе. Я вспоминаю, как держал в руках партизанскую листовку, в которой рассказывалось не только об уничтожении склада, но и о других диверсиях в нашем районе. Эта подпольная листовка на серой бумаге с едва различимыми буквами, помятая и почерневшая от десятка рук, в которых она побывала, выражала в нескольких сухих, лаконичных фразах всю драму, разыгравшуюся почти на моих глазах. «В ночь со среды на четверг военный склад горючего в Б. был полностью уничтожен. Наши силы не понесли никаких потерь».

В этом сообщении отсутствовало многое из того, что врезалось мне в память: суровые лица партизан, их разноголосый говор; ночная прохлада, бесшумное движение отряда по густой траве и среди высоких виноградных лоз, подвязанных к рядам железной проволоки, как это можно видеть у подножия наших гор; поля люцерны, спящие деревни, где столько людей безмолвно бодрствуют, думая о тех, кто сейчас крадется во мраке.

Испанец Эстебан, который участвовал в операции, рассказал мне, что неожиданно оказался один, вдали от отряда. За спиной он услышал гул двигателя и едва успел вскарабкаться на скалистый уступ, нависший над дорогой. Эстебан притаился в темноте. Как раз под ним остановилась самоходная пушка. На дорогу сошли эсэсовцы. Они неуверенно тыкались в разные стороны, плохо разбираясь ночью в незнакомой местности. При слабом сиянии луны испанец смутно видел их лица. Под тяжелыми касками тускло обрисовывались черты неведомых существ, словно явившихся с другой планеты. Их сапоги тяжело вдавливались в дорожный гравий. Немцы угрожали автоматами тьме, страшась внезапного появления тех, кто защищал свою землю.

Эстебан ждал. Наконец эсэсовцы повернули назад. Еще несколько мгновений притаившийся юноша не шевелился, прислушиваясь к привычным шумам леса и ночи. В эту минуту он испытал странное чувство: Эстебану показалось, что он находится на испанской земле. Ветер принес запах вина и апельсиновых деревьев. Ветер колебал ветви олив и пробковых дубов.

— Как? — переспросил я его. — Олив? Но ведь они у нас не растут.

— Я знаю, — улыбаясь, ответил Эстебан, — это были не оливы, а вязы или просто дубы. Но мне почудилось, что я нахожусь у себя на родине. Казалось, стоит только пройти до конца тропинки, и я войду в мою деревню, увижу белые стены, и коричневые ставни отцовского дома, и деревянный балкон, и вьющийся виноград над дверью. Ты понимаешь, мне как бы приснился чудесный сон. И защищал я не только Вирван и твой дом, но и мою деревню, мой дом. Ты понимаешь меня?

Я понимал. Уже давно у нас был общий враг, и мы защищали его и мою землю, его и мой дом, его и мое счастье.

6 июня 1944 года союзники высадились на французском побережье между Котантеном и Орном. Мы чувствовали, что приближается конец, но знали также, что нас ожидают еще тяжелые дни.

Работы у нас прибавилось. Снабжение продовольствием маки, обеспечение связи главного города кантона с окружающими деревнями. По всему району партизаны продолжали неотступно преследовать врага. Как-то утром, когда я чистил хлев, в дверях появился отец, улыбающийся, спокойный. Он подошел бесшумно, будто вырос из земли. Я бросился к нему на шею. Мама в это время была в саду вместе с тетей Марией и при виде отца покраснела от радости.

— Как ты мог прийти без предупреждения средь бела дня! — запинаясь от волнения, заговорила она.

— Пустяки! — ответил отец. — Я привык ходить тихо. Да и никто в Вирване не заметил, что я пришел.

Он объяснил нам, что, осмотрев занятые партизанами позиции, обратно шел вдоль горного хребта, но стороной, спускаясь из долины в долину.

— Там наверху неплохие места для кэмпинга^[10], — лукаво заметил он, — и вы недурно устроили парней.

Отец пробыл с нами несколько дней. Он редко выходил из дому и отдыхал, беседуя с господином Дореном и другими посетителями, которые стучались к нам среди ночи. Он был уверен в близкой победе. По его словам, шли последние недели войны. Необходимо полностью изгнать врага. Необходимо также подготовиться к дням освобождения. Целую страну отстроить заново, восстановить хозяйство во всех его областях!

В последний вечер перед уходом отца мы допоздна засиделись за столом. В кухне тускло горела лампочка. За открытым окном чернела летняя ночь. Лунные лучи, проникая в комнату, скользили по старым, побуревшим балкам потолка и придавали стенам голубоватый оттенок. Отец говорил о днях, которые скоро наступят, о днях, когда придется много потрудиться, чтобы залечить раны войны. Беллини находились у нас. Госпожа Беллини молча вязала, сидя возле моей матери. Изабелла, положив локти на стол и подперев руками подбородок, глядела в окно.

— Многое придется сделать в этом краю… — начал господин Дорен.

— Прежде всего — проложить везде хорошие дороги, — перебил его дядя Сиприен. — Когда будут дороги, эти горы преобразятся. Наверху пропадают тонны леса, которые нельзя использовать.

— Дороги и дома, — сказал Фредо. — Дома — прежде всего. Людям нужно дать кров.

Он опустил голову и задумчиво посмотрел на загрубевшие руки в шрамах и царапинах, как у лесорубов. Вот и длинный Фредо заговорил о домах! Он, который большую часть жизни провел на дорогах вместе с бродячими актерами. Теперь он мечтал о домике, сложенном из добротного камня, красивом и удобном.

— А школы? — добавил господин Дорен. — Не забывайте про школы, их нужно очень много. Школы — вот что главное!

Отец кивнул головой.

— За последние десятилетия эти горы на наших глазах обезлюдели. Молодые больше не хотят оставаться в глухих деревнях. Труд здесь тяжел, а заработок мал.

— Дайте им хорошие дороги, — настаивал дядя Сиприен.

— Дороги, — продолжал отец, — дома, школы. Многое в этих местах надо будет в корне изменить. Предстоят большие работы. Они обойдутся дорого. Но что с того? Справимся. Когда настанет мир…

Госпожа Беллини вздохнула. Она редко вмешивалась в разговор, но тут повторила слова отца:

— Когда настанет мир… Да, в мирное время можно построить все, что захочешь.

Кругом было тихо. Только лес шумел. В окно проникал аромат листьев, окропленных вечерней росой. Он примешивался к запаху остывшей золы. Изабелла не шевелилась, но она не спала. Я смотрел на ее грациозную фигурку. Девочка сидела, повернувшись навстречу ночному благоуханию. На ней было полинявшее полотняное платьице. Черные волосы красиво обрамляли овал лица. Веки были полуопущены. Глаза блестели. Не произнося ни слова, она слушала, что говорили взрослые. Изабелла пыталась представить себе будущую жизнь: белые домики, сады, проложенные в горах дороги, по которым повезут всякие полезные грузы.

Отец уходил от нас на следующий день. Но на этот раз он уверял, что скоро вернется. Его ожидали опасные дела, но он был убежден, непоколебимо убежден в победе.

Изабелла встала и направилась к окну.

Залаяла собака.

— Кто там? — спросил длинный Фредо.

Отец тоже поднялся и выглянул в окно.

— Мне показалось, что мимо кто-то прошел, — сказала Изабелла.

— Я ничего не видел, — отозвался отец.

— Кто-то направлялся в горы? — спросил я.

— Да, — тихим голосом подтвердила Изабелла.

Бертран быстро подал мне знак.

— Посмотрим?

— Я пойду с вами, — предложила девочка.

— Нет, малышка, — спокойно возразил мой отец. — Ты можешь им помешать. — Он повернулся к нам. — Идите, мальчики, но осторожнее. Будьте начеку.

Мы быстро пересекли двор, но, вместо того чтоб выйти за калитку, перелезли через ограду.

Бертран первый очутился на поросшей травой обочине и пригнулся, чтобы оглядеться. Я догнал его.

— Ничего не вижу, — прошептал я.

Мы пошли по дороге в горы.

В начале тропинки, круто поднимавшейся к хижине папаши Фога, Бертран внезапно схватил меня за руку и остановил.

Высоко над нами на фоне бледного неба выделялась темная фигура. Она тотчас же исчезла, словно поглощенная мраком.

— Будь это кто-нибудь из наших парней, он остановился бы у нас! — шепнул мне на ухо Бертран.

Я в недоумении пожал плечами.

— А ты разве не узнал его? — спросил меня двоюродный брат.

— Нет.

— Зато я, кажется, узнал.

— Кто же это?

— Папаша Фога.

— Значит, он возвращается к себе домой?

— Кто же может ему помешать: это его дом.

— Конечно, дом его, но мне это не нравится.

— Мне тоже. Ведь он заметит, что по дороге часто ходят.

Я хотел двинуться вперед, но Бертран снова удержал меня:

— Постой, нужно узнать, что ему здесь понадобилось.

— Тогда давай догоним его.

— Не спеши. Мы пройдем лесом по склону холма, а потом, прячась под деревьями, спустимся к нему.

Через несколько минут мы выбрались на опушку над горной тропой и увидели старика Фога, который поднимался в гору. Он шел, пугливо озираясь, выбирая самые темные места, часто останавливаясь и прислушиваясь.

Вначале мы думали, что он просто возвращается к себе. Фога пробился сквозь буйные травы и заросли крапивы к трухлявой двери хижины.

Мы находились в полсотне шагов от него и сидели, скорчившись, за самшитовым плетнем.

Папаша Фога поднялся на крыльцо и пошарил в карманах, по-видимому ища ключ. Затем передумал, спустился во двор, направился к сараю и исчез в темноте. Мы замерли на месте. Что затевает старик?

— Непонятный человек. Покинул свою лачугу, не предупредив никого из соседей, а теперь тайком возвращается в нее.

«Это скряга, — говорил нам дядя Сиприен. — Он сколотил деньги, обирая беженцев, и убрался отсюда, потому что совесть у него не чиста. Он боится, как бы его не призвали к ответу за подлые дела».

Это походило на правду. Позднее папаша Фога передал кому-то из жителей деревни, что временно поселился у своих родственников в Монрежо. Как бы то ни было, его дом пустовал уже много месяцев. И вот сегодня старик вернулся. Зачем?

Невдалеке от дома что-то хрустнуло.

Мы затаили дыхание.

Папаша Фога вышел из сарая, повернулся спиной к своему жилью и побрел к дороге.

Моя фантазия пробудилась: этот странный человек вернулся за кладом, спрятанным в сарае. Теперь он уйдет так же незаметно, как пришел.

Но нет: старик поднимался к буковой роще!

— Идем! — сказал Бертран. — Нельзя упускать его из виду…

В самом деле, может быть, предполагаемый клад зарыт не в сарае, а у подножия какого-нибудь дерева или запрятан в расселине скалы.

— Пусть он немного уйдет вперед, — сказал я.

На ногах у нас были эспадрильи. Мы превосходно знали дорогу и все окрестности Вирвана. Нам легко было идти за этим человеком, не теряя его из виду и держась на достаточном расстоянии, чтобы он не заподозрил, что за ним следят.

Теперь папаша Фога шагал быстро. Он полагал, что кругом никого нет, и поэтому перестал остерегаться. Однако, по мере того как мы приближались к ельнику, подъем становился все круче, и папаша Фога был вынужден замедлить шаг. Несколько раз старик даже останавливался, чтобы перевести дух. Закаленный, как все горцы, он все же дышал тяжело — сказывались годы: ногам не хватало былой упругости и силы.

— Не пойму, для чего он пришел сюда, — сквозь зубы пробормотал Бертран.

— Ищет что-нибудь.

— А что он может искать?

— Клад, который, вероятно, спрятал.

— Уж не собирается ли онперейти границу?

Вполне возможно, что Фога хотел бежать из страны. Но почему? Не было ли у него на совести каких-нибудь темных дел?

— Знаешь, — сказал я Бертрану, — меня все же удивляет, что он уходит с пустыми руками. Посмотри! Если бы он задумал перейти на ту сторону, то захватил бы с собой какой-нибудь сверток или мешок.

На папаше Фога были вязаная фуфайка, плотные, сильно помятые брюки и эспадрильи, такие же, как у нас.

Мы шли уже около часа.

— Наши будут беспокоиться, — тихо заметил я.

Бертран покачал головой.

— Они знают, что мы не заблудимся.

А Фога по-прежнему шел вперед. Ему тоже была хорошо знакома каждая тропка. Время от времени он сходил с дороги, где легче было идти, и выбирал кратчайший путь по своеобразным ступенькам, вырубленным в слоистых породах.

Мы добрались до ельника. Теперь идти было нетрудно. Мы продвигались вперед без малейшего шума по ковру из игл и прелых листьев. Но следить за Фога стало сложнее. Временами нас окутывала непроницаемая мгла.

Я положил руку на плечо Бертрана.

— Мне все понятно, — сказал я.

— Мне тоже, — ответил он.

— Его интересуют маки.

— Наверняка.

— Он хочет разузнать, что происходит наверху.

— Не для того ли он и пришел?

— Что же нам делать?

— Не знаю. Пойдем за ним еще. Нельзя его упускать.

— А если мы его задержим?

— А на каком основании?

В самом деле, на каком основании? Этот человек жил здесь, тут был его дом. Каждый волен возвращаться в свой дом и каждый волен гулять возле своего дома.

* * *

Фога не знал, что мы за ним наблюдаем, но, очевидно, боялся нарваться на партизанского разведчика или часового.

Старик продвигался очень медленно, выбирая заросли или стараясь держаться в густом мраке под деревьями. Он оборачивался, прислушивался, вытянув шею. Его глаза рыскали по сторонам.

Добравшись до первой прогалины, он вдруг упал в траву и притаился. Потом поднялся, постоял несколько минут, пригнувшись к земле, и пошел дальше.

Мы видели, как он задерживался то здесь, то там, избегая лунного света.

— Заметил наши следы, — прошептал Бертран.

Вдруг под моей ногой хрустнула сухая ветка. Издали я увидел, как папаша Фога ничком рухнул на землю и словно провалился. По примеру старика мы тоже бросились на траву и лежали затаив дыхание. Кругом шумел еловый лес. Прошло несколько минут. А мне казалось, что я лежу здесь уже несколько часов. Луч света скользнул сквозь макушки елей. Но нет, до рассвета было еще далеко: это проглянула бледная луна.

Человек впереди по-прежнему не шевелился. Осторожный, как дикое животное, он поднимется только при уверенности, что ему удастся скрыться.

Я приподнял голову, чтоб лучше видеть. На прогалине ничто не шевелилось. Слабый ветер слегка раскачивал толстые ветви. Трава поблескивала под лунным светом.

— Что же он делает? — пробормотал я сквозь зубы.

Бертран, крепко сжав мою руку, заставил меня замолчать.

Мы выжидали. Потекли минуты. С бесконечными предосторожностями Бертран придвинулся ко мне.

— Я уверен, что его там уже нет. Он уполз в чащу и сбежал.

— Где же он? — чуть слышно спросил я.

— Не знаю.

Мы были в замешательстве. Фога догадался, что за ним кто-то идет. Пожалуй, теперь он выслеживал нас.

— Что нам делать? — прошептал я.

— Нужно возвращаться. В конце концов, если мы с ним и встретимся, не съест же он нас.

— Погоди, — сказал я. — Давай еще подумаем: если негодяй интересуется маки — это дурной знак. Прежде чем спуститься, необходимо предупредить людей наверху, чтобы они усилили охрану лагеря.

— Идет, — сказал Бертран. — Поднимемся до первого часового.

— Но учти: Фога может пойти следом за нами.

— Ну и что ж? Если он ищет лагерь, то найдет его и без нас.

Мы встали и, сильно пригнувшись, начали перебегать от дерева к дереву. На миг впереди мелькнул бледный свет. Я почувствовал, что вблизи кто-то есть.

— Стой! — скомандовал грубый голос.

На нас был направлен луч мощного электрического фонаря. Я отскочил, чтобы отделиться от Бертрана и принудить возможного противника ждать опасности с двух сторон. Луч последовал за мной, метнулся вбок и опять остановился на мне. Но за это мгновение я успел узнать папашу Фога. Бертран не ошибся: старик отполз в сторону, чтобы затем захватить нас врасплох.

— Стой! — с тем же раздражением и злобой повторил голос. — Что вы здесь делаете?

— Это наше дело, — сухо ответил я.

— Здесь вы на моей земле! — прорычал Фога.

— Проходить можно всем, — возразил ему Бертран.

— Здесь я хозяин, слышите? Этот ельник мой. А захочу — могу вам запретить проходить через него. И не суйтесь сюда!

— Да вы с ума сошли, папаша Фога! — продолжал Бертран, стараясь говорить спокойно. — Как вы можете запретить нам проходить через ельник? Вы-то ведь ходите через наш!

Старик в ярости топнул ногой.

— Как я сказал, так и будет! Вам незачем ходить через мой участок. Здесь я у себя и не позволю шляться тут всяким мошенникам. Если я вас еще раз поймаю, угощу зарядом дроби. Почему вы за мной шпионите? Я знаю, что вы долго шли за мной. Зачем вы бродите возле моего дома?

— Это наше дело, — повторил я.

Мой голос и тон, как видно, вывели его из себя. Фога шагнул ко мне с поднятым кулаком, а я и впрямь подумал, что он сейчас набросится на меня.

— Чертов бездельник! Не смей здесь показываться, а не то я тебя проучу!..

Вдруг старик остановился. Внезапно его лицо выступило из мрака. Блеснул луч другого фонаря. Губы Фога под густыми седыми усами злобно искривились. Глаза сузились. Я заметил его упрямый лоб под грязным беретом, дряблые, давно не бритые щеки. Он попятился.

За нашей спиной раздался спокойный голос:

— Не говорите глупостей, Фога!

Это был учитель, господин Дорен. Он неожиданно появился за нами вместе с дядей Сиприеном.

— Вы узнали меня, Фога? Я учитель Дорен из Кастера.

Старик стиснул зубы.

— Что вам от меня надо? — тяжело дыша, прошипел он.

— Ничего мне от вас не надо, Фога, — мягко ответил господин Дорен. — Ровно ничего! Я прошу только оставить мальчиков в покое.

— Я здесь у себя.

— Смею вас заверить, Фога, что вашего имущества никто не тронет.

— Ах, полно врать! Тут срубили деревья, мои деревья. Кто-то даже забирался ко мне в дом.

Дядя Сиприен выступил вперед. Я видел, как у него напряглись мускулы. Он был вне себя от гнева.

— Что ты болтаешь! Никто ничего не трогал на твоем участке. Тебе известно, что я знаю этот лес как свои пять пальцев.

— Я видел срубленные деревья.

— Не твои!

— Я тоже знаю этот лес и эти горы не хуже, чем ты.

Мне показалось, что в словах этого человека я уловил угрозу. Может быть, Фога хотел дать понять, что его долго не удастся обманывать и что ему хорошо известно о партизанском лагере.

Господин Дорен схватил дядю Сиприена за руку и оттянул его назад.

— Минутку, Сиприен! Успокойтесь. Предоставьте говорить мне. Фога, о том, что вы хорошо знаете горы, мне известно. Известно, что вы знаете их очень хорошо.

Старик нахмурился.

— Ну и что же?

— Нам многое известно, Фога. Мы знаем, что горы иногда очень доходны.

— А дальше что?

Вдруг старик потушил свой фонарь, отпрянул и исчез в темноте. Дядя Сиприен хотел броситься за ним, но господин Дорен снова удержал его.

— Оставьте, Сиприен! Вернемся домой. Этой встрече, пожалуй, не стоит придавать большого значения.

Сиприен помрачнел.

— Этот хапуга мне не по душе, я давно присматриваюсь к нему. Фога сколотил состояние на несчастьях беженцев. Зачем же он вернулся сюда? Что ему от нас понадобилось?

— Не знаю, — ответил господин Дорен. — Кто разберет, какие мысли шевелятся в голове старого скряги. Ну, а теперь в путь!

— Мы не могли понять, что с вами случилось, — сказал мне учитель, — и решили пойти посмотреть.

— Опасности не было, — ответил за нас обоих Бертран. — Вдвоем мы бы справились с ним. Ведь он безоружен.

— Откуда ты знаешь? — возразил Сиприен.

Я рассказал им о нашем подъеме на гору и о всех предосторожностях, принятых папашей Фога, когда он приближался к лагерю партизан.

— Да, — задумчиво произнес господин Дорен, — все ясно. Он ходил на разведку. Теперь Фога знает, что наверху находятся люди. Старик, конечно, подозревал это и раньше, но все же хотел убедиться.

— А для чего? — спросил Бертран. — Чтобы выдать нас?

— Не знаю.

— Немецкая полиция дорого заплатит ему за сведения. Возможно, он уже связался с ней.

Глава одиннадцатая ИЗАБЕЛЛА

Каменистая тропа выходила на шоссе в том месте, где оно делало крутой поворот и спускалось к Люшону. Луна освещала тропу и значительный отрезок дороги.

Предо мной струился светлый поток серебра, на котором темным узором выделялись неровности почвы и морщины гудрона. Я понимал, что, выйдя из моего тайника под густыми зарослями орешника и самшита, окажусь на ярком свету. Я был на развилке один и наблюдал за обеими дорогами.

В воздухе чувствовалась предрассветная прохлада. Было около трех часов ночи. Горы дремали под привычный мирный стрекот насекомых, журчание воды и шелест листвы.

«Не зевать и ничем не отвлекаться! — говорил я себе. — Нужно зорко смотреть и внимательно слушать».

Отдаленный собачий лай, крик потревоженной ночной птицы могут означать приближение опасности.

От тонувшего во тьме поворота донесся слабый скрип гравия. Я посмотрел туда. Звук не встревожил меня: чья-то эспадрилья немного сильнее ступила на обочину. Вот и все. Вскоре передо мной возник неясный силуэт. Эстебан.

Он взмахнул рукой, и этот взмах, словно обведенный тушью, мелькнул на фоне серебристого тумана, Испанец дал знак, что все в порядке. Я ответил коротким свистом, подтверждая, что увидел его.

Фигура Эстебана растаяла в черноте придорожного рва. Следовало быть начеку. В этом месте дорога была оголена, ее не защищали с обеих сторон высокие тополя.

Мне показалось, что я услышал в зарослях стук скатывающегося по тропе камушка.

«Если это наши, — подумал я, — все в порядке. Быстро они добрались до места!» Я знал, что мулы, ловко управляемые Фредо, передвигались почти без шума. Я знал также, что Фредо иногда их останавливал, чтобы прислушаться и осмотреться по сторонам. Он скользил от одного мула к другому, поглаживал их по шее, нашептывал в уши ласковые слова, и животные не шевелились, послушные погонщику. Шкура мулов вздрагивала под его прикосновением. Прищелкнув языком, он давал команду продолжать путь, и обоз вновь приходил в движение.

Все было спокойно. Я снова повернулся к дороге. Эстебан пришел не один. Паскаль, молодой виноградарь из Эро, нес караул вместе с испанцем. Если все спокойно, они подадут мне знак и я сообщу Фредо, что проход свободен. Но обоз был еще далеко. В любом случае я знал, что до появления мулов увижу Бертрана. Он сопровождал Фредо в отдаленное селение, чтобы помочь ему грузить мешки с мукой.

От поворота нам предстоял еще довольно трудный переход. Мы пройдем по проселочной дороге несколько километров, потом свернем на узкую тропу вдоль горного склона, покрытого скалистыми обломками.

Кругом ни звука. Кому взбредет в голову в такую глухую ночь тащиться по этой дороге? Что касается немцев, то они, по-видимому, пока ни в чем нас не подозревали.

Снова заскрипел гравий, и вынырнувшая из мрака рука Эстебана опять подала мне знак, что все идет хорошо. Я прислушался. Никакого сомнения: по тропе приближались мулы. Затем я услышал легкие шаги Бертрана.

— Это ты?

— Да, я.

Он подбежал ко мне.

— Вы пришли вовремя, — прошептал я.

— Да, почти. Но Фредо не хочет торопиться. Один из мулов поранил себе ногу и теперь не может нести груз. Мы поделили мешки между двумя другими. Дойдут, но их нельзя подгонять. — Бертран взглянул на дорогу. — Все в порядке?

— Ничего нового, — ответил я. — Думаю, что этой ночью нас никто не потревожит.

Бертран пожал плечами и что-то глухо пробормотал. Я понял: он, как и я, думает о том, что стало известно несколько дней назад.

Рано утром в дом торопливо вошел почтальон Жан Лопес. Он принес страшное известие: в долине, недалеко от нашей, в сторону гор Арьежа, эсэсовцы смели с лица земли целую деревню.

Новость облетела окрестности Люшона. Из одного поселка в другой крестьяне передавали ужасные подробности: деревня целиком уничтожена, дома сожжены, жертв не сосчитать.

«Уничтожена целая деревня?» — спрашивали люди, не в силах поверить.

Вскоре слухи подтвердились: погибла вся деревня.

— Не может быть, не может быть! — повторяла мама. Немецкая колонна танков и бронированных машин устремилась в этом районе на штурм партизанского лагеря. Но лагеря не обнаружили. А так как бронетранспортеры не могли пройти по горным тропам, колонна возвратилась прежней дорогой. На пути эсэсовцев лежала деревня. Внезапно, без всякого повода, солдаты в серых и черных шинелях со свастикой яростно набросились на горцев, расстреливая в упор стариков, женщин и детей, наводя огнеметы на дома и сараи. Все сгорело. Немногие уцелевшие жители рассказали об этом преступлении.

— Известно далеко не все, что они там натворили, — глухо продолжал Лопес. — Оказывается, немцы запирали целые семьи в сараях, прежде чем их поджечь. Говорят, они убили пятьдесят человек, а может быть, и больше. Кто знает? Немцы преградили выходы из деревни и внизу и вверху, жители долины хотели подняться сюда, но пришлось отступить и спрятаться, чтобы солдаты не перебили их.

— Чудовищно! Это изверги!

— Да, изверги! — повторяла мама. — Это не люди.

Мы сидели в кухне. Над горами пламенело лето. Стоял великолепный ясный день. На чистом небе, словно нарисованные акварелью, выступали розовые и сиреневые горные хребты. Солнечные лучи постепенно проникали в тихое безмолвие под высокими буками и стройными елями, согревая лужайки, покрытые цветами. В садах покачивались широкие головки подсолнухов. Тут росли герань, бальзамины и кусты роз. Передо мной был тихий, благоуханный край. Я мысленно видел, как тянутся к морю Пиренеи, как они спускаются к виноградникам, маисовым и хлебным полям.

— Сколько у нас богатой земли! — произнес школьный учитель. — И вся эта плодородная страна могла бы цвести под ласковым летним солнцем.

— Изверги! — повторила моя мама.

Почтальон с черной сумкой, хлопавшей его по боку, стоял в дверях. Дядя Сиприен, сидя за неотесанным столом, положил на него обнаженные руки и сжал кулаки.

— Они придут и сюда, — прошептала тетя Мария.

— Пусть придут, пусть только сунутся! — проворчал дядя Сиприен. — Подумаешь! Мы знаем, что они могут прийти, давно знаем.

— Они боятся, — спокойно сказал учитель. — Плохо, когда солдаты боятся. Они уже не чувствуют себя в безопасности в этих местах.

— А разве они когда-либо чувствовали себя здесь в безопасности? — спросил дядя Сиприен.

— Вначале им так казалось. Немцы воображали, что жители не смеют и пальцем пошевелить, что они покорились. Теперь оккупанты убедились, что этому пришел конец.

— Они могут совершать тягчайшие преступления, — сказал Лопес. — Ведь фашисты не люди!

— Оправдывай их! — буркнул Сиприен.

— Я их не оправдываю и никогда не оправдаю. Кто может забыть, как они сжигали дома и убивали невинных?

Господин Дорен сказал нам тогда, что расправа с соседней деревней не первый случай. Во многих местах фашисты зверствовали точно так же: например, в одном селении в центре Франции оккупанты заперли женщин и детей в церкви, а потом подожгли ее. Название селения Орадур сюр Глан.

Тихое утро. Птицы щебечут вокруг дома, воркуют голуби. А на дороге какой-то крестьянин покрикивает на коров.

* * *

В темноте захрапел мул.

— Ну-ну, тихонько! — послышался голос Фредо.

Первый мул осторожно спускался по тропе, упираясь передними ногами в грунт.

Путь свободен. Можно двигаться дальше. Мы с Бертраном шли впереди. Эстебан и Паскаль — немного дальше, охраняя тыл. Только они были вооружены.

Вереница мулов растянулась вдоль темного шоссе. Вначале мне казалось, что копыта слишком громко цокают по гудрону и это может кого-нибудь разбудить. На самом деле шум был ничтожный. Ловкий Фредо тенью сновал вдоль каравана. Он задерживался возле раненого мула, гладил его по шее, подбадривал, нашептывая ласковые слова.

Все обойдется! Мы скоро свернем с опасного шоссе и начнем подниматься горной дорогой. Густые кроны деревьев сомкнутся и надежно укроют нас. Мы пройдем по безмолвной деревне с серыми крышами и домами, синими в лунном свете. И те, кто услышит наши приглушенные шаги, не выйдут из домов, понимая, в чем дело. Они попросту подумают: «Вот хлебопеки-маки возвращаются с мукой».

Это были опасные минуты. Теперь я испытываю приятное чувство, вспоминая о них. Мне чудилось тогда, что деревья, лужайки, скалы — наши друзья и покровительствуют нам в пути. Ветер стих. Неподвижные зубчатые листы каштанов выделялись на сапфирном небе. Застыли дубы, ясени, липы. Мне казалось, что они следят за нами и затрепещут при малейшей тревоге. Весь горный край охранял нас.

Я думал также о моих спутниках: Бертране — двоюродном брате, Эстебане — испанце, Паскале — виноградаре из Эро. Образы родины, хранившиеся в памяти каждого из нас, теперь сопутствовали нам: земля Испании, сухая и благоуханная, бескрайние виноградники Лангедока, раскинувшиеся под синим небом вперемежку с розовыми кирпичными домиками и серебристыми оливковыми деревьями. Хлеб, вино, оливки, каштаны, тишина раннего утра, когда труженики уходят на работу, вечерний покой в деревнях — все это мы везли с собой, и это было не менее страшно и сокрушительно для врага, чем ружья и патроны.

* * *

Мы уже приближались к Вирвану, как вдруг до нас донесся ужасающий грохот. Казалось, он раздался совсем близко. Отвратительный треск разрываемой материи, раскатистые и гулкие удары нарушили покой пиренейской ночи.

Ружейная пальба! Залпы и одиночные выстрелы!

Головной мул сразу остановился и встал на дыбы. Фредо повис на уздечке и постарался успокоить перепуганное животное.

— Тише, красавчик мой, тише!

Стрельба продолжалась. Из темной лесной чащи доносились новые автоматные очереди.

Стреляли где-то над нами, наверху. Мы двигались в сторону сражения.

Эстебан и Паскаль подбежали к нам.

Мулы испуганно храпели, несмотря на все уговоры и ласки Фредо.

Все столпились у края дороги.

— Что ж это значит? — спросил Бертран.

— Немцы напали на деревню, — ответил я.

— Нет, нет, — возразил Эстебан. — Стреляют значительно дальше. Бой идет в горах. Прислушайся хорошенько!

— Немцы прошли по соседней долине, — поддержал его Фредо.

— А кажется, что совсем близко, — пробормотал я.

— Нет, это дальше, чем ты думаешь, — сказал Паскаль. — Нужно поскорее добраться до Вирвана.

Я заметил, что Фредо о чем-то задумался.

— Странно, — проговорил он, — что мы никого не встретили с этой стороны.

— А кого же мы могли встретить? — спросил я.

— Нужно было предупредить партизан, находящихся внизу. В деревне наши не могли об этом не подумать и должны были послать кого-нибудь к ним.

— Верно! — поддержал Паскаль. — Фрицы могут подняться этой дорогой, если только внизу партизаны не преградят им путь.

— Фрицы предпочли напасть на наш лагерь, поднявшись по другой долине, — заметил Эстебан. — Идти по этой дороге они боятся: ведь ее легко оборонять.

— И все-таки следовало предупредить партизан внизу, — настаивал Фредо. — В деревне, конечно, об этом подумали. Кого-то наверняка послали…

— И что же? — прервал я его.

— Мы должны были встретиться с этим человеком. Ведь он шел той же дорогой. И, конечно, остановился бы поговорить с нами и предупредил бы нас.

Паскаль пожал плечами:

— Они не успели: бой ведь только начался.

— Значит, мы должны предупредить партизан! — воскликнул я. — Кто-нибудь из нас спустится и предупредит людей внизу.

Фредо поднял руку:

— Не торопись, мальчик! Предупредит — но о чем? Нужно точно узнать, каково положение наверху.

Я напряг слух.

— Ничего не слышу. Похоже, что все успокоилось.

— Нет. — Фредо покачал головой. — Вряд ли это конец. Пошли! Лучше поскорей добраться до Вирвана. Надо все разузнать. Осталось не более четверти часа быстрой ходьбы. Жан и Бертран, ступайте вперед и будьте настороже. Эстебан, дай им свой автомат. Оружие может им пригодиться.

Я вздрогнул. Снова залп гулким эхом прокатился по горам. Казалось, что наверху, высоко над нами, по листве деревьев хлещет ливень. Грохот в горах не смолкал.

Вдруг в темноте зашевелились кусты.

— Стой! — крикнул Фредо. — Кто идет?

На дороге появилась чья-то фигура и быстро побежала к нам.

— Без шуток, ребята!

Когда он приблизился, мы узнали Парижанина, худого и ловкого, с лицом подростка и взлохмаченными белокурыми волосами. Ему только исполнилось двадцать лет. Я познакомился с ним в Вирване, и мы долго говорили о нашей далекой столице. Это был металлист, общительный парень, насмешник, готовый подтрунивать над собой и над окружающими на манер неугомонных парижских гаврошей.

Он остановился и даже сейчас не мог удержаться от шутки.

— Привет, булочники! Нет ли у вас крендельков для меня? Поначалу я принял вас за зеленых бобов.

— Что тут происходит? — сухо спросил его Фредо.

— Представление началось! — ответил Парижанин. — Эти господа атакуют, поднимаясь по соседней долине. Они, наверно, надеялись приготовить нам небольшой сюрприз. Пока у наших все в порядке. Две группы ведут наблюдение и задерживают фрицев. Позиция у ребят выгодная. А я иду вниз, чтобы всех предупредить.

— Есть потери наверху? — спросил виноградарь.

— Вряд ли, дружок. Сейчас мы палим, чтобы показать немцам, что мы живы. Если они и вправду сунутся в горы, прогулка им дорого обойдется. Ну, а теперь, друзья, хотя мне и не скучно с вами, я должен бежать. Внизу нужно перекрыть дорогу, а вас очень ждут наверху. Господин Дорен просит поторопиться.

Парижанин наскоро разъяснил нам, что ему поручено сообщить обо всем учителю из нижней деревни, а тот уже предупредит окрестные партизанские отряды.

— Поднимается вся округа, но я предчувствую, что это последний раунд. Привет, любезные булочники! Поскорее доставьте муку в укромное место. Ах, я и забыл сказать: к вам спустится отряд, чтоб занять здесь позицию. Вы, быть может, встретите его. Привет!

Он прислушался.

— Ну вот: все тихо. Воспользуюсь антрактом.

Парижанин отступил в тень. Он шел бесшумно, слегка наклонившись вперед, сжимая в руке автомат. Вскоре мрак поглотил его.

Мы снова тронулись в путь. Прошло несколько минут.

Внезапный выстрел расколол тишину. На этот раз несомненно стреляли очень близко. Никогда я не слышал стрельбы почти рядом с собой. Одиночный выстрел, но казалось, что он, не смолкая, гремит и впереди и позади нас.

— Это уже не наверху, — сказал Бертран.

— Нет, это там, — ответил Фредо, указав на темное пятно зарослей, в которых скрылся Парижанин.

Раздался новый выстрел.

— Прижмитесь к скалам, — прошептал Фредо, — теперь стреляют в нас.

Он успокаивал животных, сгонял их в одно место и подталкивал к скалистому откосу над обочиной.

— Нет, это не в нас, — возразил Бертран, — а по Парижанину.

— По Парижанину? — повторил я.

Эстебан повернулся, пригнулся к земле и, крадучись, медленно пошел по дороге вниз.

Вдруг раздался крик. Пронзительный крик, похожий на трель свистка. Я не сразу понял, кричал ли кто-то от испуга или хотел кого-то предостеречь. Кто кричал? Во всяком случае, не мужчина, а женщина или скорее всего ребенок. Да, это был детский крик. Мое сердце тревожно сжалось. Снова послышался голос, и теперь я без труда узнал его.

— Берегитесь, берегитесь! — кричал этот голос.

Фредо тоже узнал его.

— Изабелла!

Кричала его дочь. Не более чем в ста шагах от нас, где-то среди обломков скал или в кустарниках по краю дороги.

— Деточка моя, крошка… — шептал Фредо.

Вожжи задрожали у него в руках, лицо побелело от волнения.

— Подержи мулов, — крикнул он мне и тоже побежал по дороге вниз.

В тот же миг короткая автоматная очередь пробила густую листву. Совсем близко от нас. Впервые я услышал свист пуль в ветвях деревьев. Деревья!.. Я представил себе продырявленные, сожженные, разорванные листья. Мой мозг лихорадочно работал. Изабелла… деревья, листья, господин Бенжамен! Слабый голос этого старого человека зазвучал у меня в ушах, словно донесся издалека. «Как красивы деревья, мой мальчик! Как они красивы!» А сейчас пули кромсали листву.

— Это Парижанин, — прошептал стоявший рядом со мной Паскаль. — Стреляли в Парижанина, а он защищался.

Я услышал голос Фредо:

— Там малышка, конечно, это малышка, но что же она здесь делает в темноте?

Только позже мне удалось узнать о всех событиях этой ночи.

* * *

У нас на кухне состоялся военный совет. На нем присутствовали господин Дорен, Сиприен Валетт и руководители вирванского партизанского лагеря.

У входа в соседнюю долину разведчики заметили подозрительное передвижение неприятеля. Немцы, очевидно, готовили внезапную атаку. Им нужно было дать должный отпор и подумать о том, что бои могут развернуться на подступах к горному плато.

Хорошо зная о жестокости оккупантов, господин Дорен предлагал даже полную эвакуацию населения Вирвана.

Собрание затянулось до полуночи. Все были очень озабоченны и взволнованны.

Отовсюду с нетерпением ждали последних известий. С фронта Нормандии, где продвигались союзники, из соседних областей, где партизаны открыто перешли в наступление, и с наших гор, близ которых рыскал враг.

Дядя Сиприен не верил, что немцы готовятся к штурму.

— Слишком поздно, — повторял он, — слишком поздно. У них сейчас другие заботы. Они должны бежать на север или на запад, к океану. Здесь им нельзя мешкать. Если фрицы задержатся — погибнут.

Господин Дорен покачал головой.

— Нужно быть крайне осторожными, друзья мои. Мы здесь очень мешаем немцам, и они это прекрасно понимают. Если немцы задумаются над создавшимся положением, их испугает страшная угроза массового спуска партизан с гор в долину Гаронны и в окрестности Тулузы. Для немцев это было бы чревато огромными затруднениями. Поэтому враг захочет расчистить местность, чтобы обеспечить себе тыл. А мы знаем, что означает такая расчистка.

Вскоре после трех часов ночи был дан сигнал тревоги. Господин Дорен оказался прав. Враг попытался штурмовать горы. Но сторожевые отряды партизан оказались наготове. Частый огонь встретил первые отряды эсэсовцев. Они отступили. Тем временем наши разведчики сообщили о появлении на ближних дорогах колонн броневых машин. Вся деревня проснулась. Весть о наступлении немцев на партизанский лагерь передавалась из дома в дом. Господин Дорен и дядя Сиприен призывали к спокойствию: «Не разводите огня, не волнуйтесь, будьте готовы!» Детей решили не будить и поднять в последнюю минуту, если будет решено покинуть деревню.

Несколько горцев все время находились у нас во дворе. На улицах возле неосвещенных домов и на дороге, ведущей в лес, безмолвно толпились люди.

Мама пыталась скрыть волнение. Она думала об отце, но знала только, что он где-то близ Люшона или, может быть, Тулузы. Участвовал ли отец в этом последнем сражении и каким образом?

— Полноте! — восклицал дядя Сиприен, пытаясь принять уверенный вид. — Ждать осталось недолго. Мы скоро выпроводим этих господ. Капитан Весна покажет им, где раки зимуют. С такими противниками фрицам не тягаться!

Едва началась тревога, госпожа Беллини и Изабелла прибежали к нам. Они хотели узнать, прибыл ли караван с мукой. Изабелла молчала. Она села в кухне у окна и внимательно следила за людьми, расхаживавшими по двору. Госпожа Беллини старалась чем-нибудь помочь. Она пошла с моей матерью и тетей Марией в соседний дом: его приспособили под пункт первой помощи. Старый местный врач пришел к нам поздно вечером. Он жил в Кастера, той же деревне, что и господин Дорен. Это был спокойный и приветливый человек. Врач сразу заметил беспокойство госпожи Беллини и старался ее ободрить.

— Ну, теперь это конец, — говорил он. — На самом деле конец. Зверь еще огрызается. Я не говорю, что он совсем обезврежен, но знаю, что дальше ему не пройти. Волноваться ни к чему.

— Да, господин доктор… Конечно, господин доктор, — отвечала бедная женщина, через силу улыбаясь.

В то же время она пугливо посматривала на лекарства, которые доктор расставлял на полке, и на инструменты, которые он раскладывал на столе.

— Нужно быть ко всему готовым. Все это может и не понадобиться, но как знать? Не мешает вовремя обо всем позаботиться.

Госпожа Беллини в ответ кивала головой, потом смотрела на часы и невольно повторяла:

— А мулов все нет! В прошлый раз, кажется, они вернулись раньше.

— Они скоро придут, — отвечала тетя Мария. — В той стороне все спокойно.

Позднее я узнал, что в ту минуту, когда господин Дорен посылал Парижанина предупредить партизан внизу, Изабелла была во дворе.

Юноша стоял перед школьным учителем. Сейчас он не шутил, а внимательно запоминал приказ, кивая головой и повторяя: «Слушаю, капитан», «Будет исполнено, капитан». Господин Дорен, который и в самом деле был капитаном подпольной армии, продолжал неторопливо, как обычно говорят учителя:

— Ты понял меня, дружок? В школе ты спросишь мосье Касаньяка. Он, конечно, уже предупрежден. Скажи ему, что нужно перекрыть выход из долины, как я тебе только что объяснил. Расположить отряды уступами. Он сразу поймет. Мы давно предусмотрели такой план обороны. Расскажи ему, что происходит наверху. Сейчас немцы задержаны и дальше пока не продвигаются. Прекрасно! Теперь беги скорей, но будь осторожен, не приближайся к домам. Ты наверняка встретишь Фредо и мальчиков. Они ходили за мукой. Расскажи им обо всем. Мы ждем их. Пусть не задерживаются. Ясно?

— Ясно, капитан!

Парижанин отдал честь, повернулся на каблуках и побежал к калитке. Он уже выполнял подобные поручения и знал в горах кратчайшие пути. Сейчас он помчится по ним со скоростью велосипеда, лишь кое-где пользуясь шоссе.

В ту минуту никто не обратил внимания на Изабеллу. Господин Дорен как раз формировал отряд, которому предстояло занять позицию у выхода из деревни.

Девочка выскользнула со двора на улицу. Те, кто заметил ее, подумали, что она возвращается домой или что ее послали с каким-нибудь поручением. Не спуская глаз с Парижанина, шедшего впереди крупным шагом, Изабелла бежала в темноте следом за ним. Она не допускала и мысли, что поступает дурно. Ей хотелось лишь встретить отца и его друзей. Дочка Фредо понимала, что, попроси она Парижанина взять ее с собой, тот откажет наотрез и отведет к господину Дорену.

Юноша шел очень быстро. Постепенно его фигура исчезла во тьме. Несколько раз девочка теряла партизана из виду. Она начала уставать, хотя была вынослива и подвижна. Ее сандалии неслышно ступали по каменистой тропе. Изабелла ловко раздвигала ветки и придерживала их, чтобы не шуметь, пробираясь сквозь заросли.

Девочка уже примирилась с тем, что ей придется продолжать путь одной, как вдруг впереди по склону холма скатился камень. Глаза у Изабеллы были очень зоркие. Она разглядела вдали силуэт Парижанина, а затем вслед за ним мелькнула тень грузного, пригнувшегося к земле человека.

Изабелла удвоила осторожность. Она не сомневалась: кто-то выслеживал партизана. С какой целью? Чтобы помешать ему выполнить поручение? Человек, который шел за Парижанином, мог подслушать приказ, отданный господином Дореном. Девочка размышляла, стараясь не волноваться. Без сомнения, кто-то мог услышать слова учителя. Ведь возле дома ходило много людей, а было уже темно. Кто-то мог притаиться за стеной, а потом побежать к выходу из деревни и дождаться там Парижанина.

Высоко над деревьями в направлении ближних горных вершин гулко прокатился ружейный залп. Сердце девочки судорожно забилось. Изабелла испугалась, но пыталась успокоить себя: «Отец здесь, совсем близко. Он ведет мулов. Он не один, с ним мальчики. Я скоро увижу их и побегу им навстречу».

Парижанин выбирал кратчайший путь. Это были старые пастушьи тропки; они извивались среди кустов и деревьев.

Вдруг девочка вздрогнула. Фигура человека отчетливо обозначилась на уже посветлевшем небосводе, и она без труда узнала старого скрягу папашу Фога. «Значит, во время тревоги он был в деревне и бродил возле нашего дома».

Изабелла вспомнила слышанные ранее слова: «Немецкая полиция дорого заплатит ему за сведения».

Тропка тянулась по склону горы и вела к груде скалистых обломков. Парижанин скрылся среди них. Папаша Фога остановился. Изабелла видела, как он нагнулся, почти прижался к земле. Горец смотрел куда-то вниз, но девочка со своего места не могла разглядеть, что привлекло его внимание. Он держал в руках какой-то предмет. Палку? Нет, ружье! Старик был вооружен.

Изабелла старалась подползти ближе к опасному шпиону. Внезапно она услышала голоса. Ей показалось, что она различает слова, которыми отец успокаивал мулов: «Тихонько, тихонько». Нет, это только шелест листьев и плеск сбегающего по склону ручейка. Изабелла снова прислушалась.

Фога продолжал осторожно продвигаться вперед. На ремне, перекинутом через правую руку, раскачивалось ружье. Внезапно старик выпрямился. Девочка подумала, что он сейчас приложит ружье к плечу и прицелится, но Фога снова ускорил шаг.

Не обращая внимания на колючки и острые камни, которые царапали ей руки и голые ноги, Изабелла карабкалась вслед за ним. Уже рассветало. На востоке небо побледнело.

«Нужно подобраться к нему как можно ближе, — думала девочка. — Я должна следить за каждым его движением. Если он прицелится в Парижанина, я закричу. Старик испугается. Потом я спрячусь среди скал, а Парижанин убежит».

Вдруг Изабелла услышала стук копыт приближавшихся мулов. Теперь она не ошиблась: да, это был стук копыт о камни; до нее донесся голос отца. И в ту же минуту девочка увидела, как человек, шедший впереди нее, остановился, вскинул ружье и прицелился. Сейчас он выстрелит. Но в кого? В Парижанина, в отца или в мулов? Старый скряга хотел отомстить, он был полон ненависти, коварства и страха.

Изабелла задрожала. Тревога сжала ей горло. Она еще далеко от своих. Кричать, нужно кричать! Предостеречь дорогих ей людей. Но она не могла издать ни звука, онемев от гнева и страха.

Прошла секунда, и все же крик сорвался с ее уст. Во весь голос Изабелла предупреждала тех, кому грозила пуля.

Человек подскочил от неожиданности. Он круто повернулся на крик. Девочка увидела красноватую вспышку и упала как подкошенная.

* * *

Мы нашли дочку Фредо на краю каменистой тропы. Она не была ранена. Девочка помнила только, какой страх охватил ее и как она была ослеплена зловещим красным светом, прежде чем потеряла сознание.

Светало. Малышка тихо всхлипывала в объятиях отца, который вполголоса успокаивал ее. Все позади. Ей нечего бояться. Они скоро будут в деревне.

— А где же этот человек? — дрожащим голосом спрашивала Изабелла.

— Не бойся, не бойся, — отвечал отец. — Он ушел, скрылся. Фога больше ничего не может нам сделать. Мы сильнее его. Посмотри, все друзья с тобой: Жанно и Бертран, Эстебан и Паскаль.

— А этот человек?.. — настаивала Изабелла. — Больше не вернется?..

— Нет, — серьезно ответил отец, — никогда не вернется, больше не может вернуться.

Занималась заря. Очень далеко, на другом конце нашей долины, золотистое и розовое сияние предвещало восход солнца. Горы просыпались в тишине. Перестрелка у перевала прекратилась. Враг отказался от штурма.

Мы услышали пение петуха. Его негромкое «кукареку» донес до нас прохладный утренний ветерок.

Крик петуха напомнил знакомые образы, звуки, запахи: двор фермы, утренние хлопоты, хозяйку, разжигающую сухие ветки в очаге, запах парного молока, скот, мирно идущий на водопой. Мягко шелестело сено, сбрасываемое вилами с чердака в кормушки коров…

— Все позади, — повторял отец Изабеллы, поглаживая дочку по щеке. — Капитан Весна одержал верх.

— Он прогнал черного человека?

— Прогнал.

Я вспоминаю то, что случилось недавно. Над дорогой нависла скала, и на ней стоит обезумевший Фога с ружьем в руке. После обмена выстрелами старик сразу перестал прятаться. Хотел ли сдаться или понял, что нас много, а он один и его непременно схватят?

— Бросай ружье, подлюга! — крикнул Паскаль.

Папаша Фога не ответил… Он вдруг закачался и рухнул к подножию скалы.

Глава двенадцатая КАПИТАН ВЕСНА

Когда совсем рассвело, пришло известие, что длинная колонна броневых машин движется на север, уходя с наших гор. Враг отказался от борьбы. Теперь он стремился к Атлантическому побережью, по возможности уклоняясь от столкновений с партизанами, а те непрерывно наседали на него.

Немецкие войска еще представляли опасность, но многие селения и города уже сбросили власть оккупантов. Фашистский зверь еще не был раздавлен, но ему не оставалось ждать ничего хорошего.

Над горами занимался прекрасный летний день. Никогда еще небо не казалось мне таким синим. И, хотя я спал всего несколько часов, никакой усталости не чувствовал.

Нашей деревне больше ничто не угрожало. Бои продолжались в долине, и без сомнения они будут жестокими и потребуют немало жертв. Но этот маленький уголок земли с его скалами и лесами переходил к спокойной, мирной жизни. Деревья, кустарники, пещеры в горных склонах не служили укрытием для друзей или врагов. Я вновь узнавал милый моему сердцу пейзаж: поля ржи и гречихи, леса, шумящие на ветру, звонкие мелодии водопадов, чью музыку разносит легкий бриз.

У входа в каждую долину собирались мужчины этого края. Они преградили врагу путь, они оттеснили его и теперь должны были гнать к океану и до самых границ страны.

* * *

Много было долгих военных ночей. Но одна навсегда останется у меня в памяти. Услышав крик Изабеллы, мы поняли, что она попала в беду, что девочка ушла из деревни нам навстречу, как делала прежде много раз. Но тогда это не было так опасно.

Я, как сейчас, слышу дрожащий голос Фредо:

«Это малышка, моя малышка! Бандит стреляет в нее, спасите малышку!»

С этой минуты события развернулись стремительно. Старый скряга выстрелил несколько раз — в сторону долины и в сторону гор. Почему он обнаружил себя? Решил, что окружен и потерял голову от страха? Паскаль и Эстебан ответили несколькими автоматными очередями. Они стреляли наугад, так как еще не видели его. Тогда старик выпрямился на скале во весь рост и бросился вниз, проломив череп о придорожные камни.

Позднее следствие установило, что негодяй сотрудничал с оккупантами и выдал им несколько патриотов из соседних деревень. Какие цели предатель преследовал в эту ночь? Быть может, помешать Парижанину передать приказ и тем самым открыть немцам выход из долины?

— Это навсегда останется тайной, — задумчиво произнес господин Дорен. — Ведь Фога мог выдать нас раньше. Сделал ли он это? А если сделал, то почему враг не напал на нас с этой стороны? Как видно, немцы боялись сильного сопротивления, а может быть, папаша Фога медлил до самой последней минуты. Все же это была его родная деревня, его дом. Едва ли он хотел, чтобы эсэсовцы поднялись до Вирвана. Мы знаем, на что они были бы способны, и старик это тоже знал.

Услышав слова учителя, дядя Сиприен горячо возразил ему:

— Неужели вам жаль его, господин Дорен? Такого подлеца! Он стрелял в ребенка, он стрелял в наших мальчиков. Фога всех ненавидел и любил только одно — деньги. За деньги мерзавец продал бы всех и, наверное, это сделал.

— Я не жалею его, друг мой, нисколько не жалею. И готов был убить его без колебаний. Не всегда известно, что таится в глубине человеческой души. Кто знает, не был ли и папаша Фога по-своему привязан к лесу, к своей хижине, к своим горам…

— Скряга он и убийца — вот и все! — крикнул дядя Сиприен.

При слове «лес» я подумал о наших недавних постояльцах, о господине Бенжамене, о господине Пьере, унесенных ураганом войны. Где они сейчас? Живы или погибли? Увижу ли я их вновь?

Казалось, из ночного мрака доносится тихий, надтреснутый голос: «Война — скверная штука, мой мальчик, очень скверная. А я люблю деревья — горы и деревья. Как это чудесно для живописи! Ты можешь себе представить, какая здесь наступит красота, когда выпадет снег!»

Я забыл про недавнюю перестрелку, про все наши тревоги, раны и беды — ведь передо мной была картина ясного осеннего утра. Солнечные лучи золотили лужайки. В кристально чистом воздухе разносился тихий шепот деревьев. Чистота этого утра сочеталась в моей памяти с чистотой юного лица.

Изабелла улыбалась мне. Ее губы, как ягоды малины, длинные темные волосы, черные бриллианты сверкающих глаз приближались ко мне на фоне трепетной листвы высоких деревьев, бронзовых и пурпурных одежд осеннего леса.

Изабелла… Она спала наверху в нашем доме. Открытое окно комнаты выходило в горы. Ее окружало привычное благоухание этого края: запах сложенного в сарае сена, зерна, картошки, липовых листьев и вервены, кладовой, где хранятся свежие фрукты и где годами не выветривается аромат румяных яблок, усеянных золотыми точками груш, чернослива, терпкий запах айвы…

Девочка давно успокоилась и теперь безмятежно спала.

Солдаты входили и выходили из нашего дома. Их было много: они охраняли деревню и сон маленькой Изабеллы.

* * *

Нам передали добрые вести от отца. Он был очень занят и просил не тревожиться. При первой возможности придет обнять нас.

В один из ближайших вечеров у нас собралось много народу. Партизаны покидали Вирван. Близилось освобождение Тулузы.

Рассказывали, что крупные отряды партизан из Ло и соседних департаментов стягивались с разных сторон к главному городу Лангедока. Тулуза, Марсель, Лион, Париж — вся Франция готовилась разорвать сковывавшие цепи и вздохнуть полной грудью.

Вдруг кто-то крикнул из сумрака леса:

— Капитан Весна!

Все зашумели. Раздались взрывы радостного смеха, приветственные возгласы. На дворе под сапогами заскрипел гравий. На дороге гудели двигатели машин.

— Капитан Весна! — подхватил другой голос.

Возгласы стали еще громче. Люди перекидывались шутками на местном наречии.

Затем я услышал голос господина Дорена. Я не различал еще слов. Учительподошел к нашей двери.

«Так вот кто Капитан Весна… — подумал я. — Это господин Дорен. Он скрывал от нас свою подпольную кличку, свой военный псевдоним. Так вот каков знаменитый Капитан Весна, которого никто не знал и о котором столько говорили…»

Кто-то приподнял полотняную завесу над входом в кухню. В комнату проникла ночная прохлада. На фоне синеватых сумерек появился темный силуэт. Вошел мужчина, одетый наполовину как солдат, наполовину как крестьянин. На нем были грубые полотняные брюки, перетянутые широким кожаным ремнем, рубашка цвета хаки, пилотка.

— Позвольте представить вам Капитана Весну, — прозвучал веселый голос господина Дорена.

Тогда отец шагнул в кухню, раскрыв руки для объятий.

— Неужели это ты, ты!.. — растерянно повторяла мама.

Капитан Весна, неуловимый Капитан Весна! Тот, кого повсюду разыскивали немцы. Так, значит, это мой отец! Он возглавлял партизанский лагерь над Вирваном и многие другие в горах. Он тайно руководил Сопротивлением в нашем районе.

Мама плакала и смеялась. Тетя Мария металась по комнате взад и вперед, не зная, что делать, предлагала входившим людям сесть, подбегала к буфету, чтоб достать вина, затем снова обнимала отца. Дядя Сиприен, как всегда, громко рассуждал, похлопывая по плечу партизан, задавал им десятки вопросов, не дожидаясь ответа, а потом, остановившись перед учителем, воскликнул:

— Ну что, господин Дорен, не сцапать им было нашего Капитана Весну?

Наконец отец сел за старый, исцарапанный стол, спокойно улыбаясь среди всего этого гама. Он подозвал к себе Изабеллу и ласково разговаривал с ней. Потом отец рассказал нам, как партизаны неотступно преследовали войска оккупантов и обратили их в бегство.

Это еще не конец войны, но решающий удар нанесен. Теперь в городах и селах комитеты освобождения сменяют прежние муниципалитеты, назначенные правительством Виши.

Постепенно в комнате стало тихо. Отец продолжал рассказ. За окном стрекотали сверчки. Мне казалось, что спокойный голос отца разносится далеко по горам, по целой стране снегов и лесов…

Отец сидел в конце стола, на том месте, где, по обычаю, нарезают хлеб. Там всегда лежит завернутый в серую холстину большой круглый каравай, и поверхность стола испещрена бесчисленными следами ножа.

Значит, мой отец — тот самый Капитан Весна, который руководил боями от Пиренеев до Тулузы? Он носил имя весны, возрождающейся природы, имя апреля, солнца и молодой зеленой листвы. Я был рад, что отец выбрал это имя — имя надежды.

— Ну, Капитан Весна, и задал же ты им жару! — воскликнул дядя Сиприен. — Ты нигде не задерживался подолгу. Они искали тебя здесь, а ты уже распоряжался в другом месте. Это здорово и делает честь Вирвану.

Отец рассмеялся.

— Мы и вправду задали немцам жару. Но речь идет не обо мне одном. Капитан Весна — это не один человек, одному такое дело не под силу. — Он помолчал и добавил: — Капитан Весна находился в разных местах в одно и то же время. Это точно. Каждый из нас был Капитаном Весной: люди нашей деревни и всех других деревень. В каждой хижине, в каждой долине, в краю равнин — везде был свой Капитан Весна. Немцы не могли поймать его: ведь всех оккупантам не переловить и не убить. Место одного павшего партизана заступали десятки и сотни других…

Я посмотрел на маму: она больше не плакала, а улыбалась. Мне радостно было видеть ее веселое лицо.

Над нами простиралась синяя пиренейская ночь. Я подумал о господине Бенжамене: он тоже, этот старый, усталый человек, был на свой манер Капитаном Весной. Он любил деревья, живые деревья, которые протягивают зеленые ветви и впитывают влагу и солнце гор. Всем сердцем господин Бенжамен ненавидел войну.

Далеко пропел петух. Петух, обманутый тусклым светом сумерек. Он уже воспевал день, великую зарю, сверкавшую перламутром, рубинами и золотым пламенем над нашими домами и нивами.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

По техническим причинам разрядка заменена полужирным шрифтом (Прим. верстальщика).

(обратно)

2

Уистити — порода обезьян.

(обратно)

3

Стихи здесь и в дальнейшем переведены Д. М. Горфинкелем.

(обратно)

4

Во Франции в школах нет занятий по воскресеньям и четвергам.

(обратно)

5

Депортация — отправка фашистами мирных граждан оккупированных стран в концентрационные лагеря Германии.

(обратно)

6

А где испанская земля? (исп.).

(обратно)

7

Я знаю, я знаю (исп.).

(обратно)

8

Эспадрильи — сандалии на веревочных подошвах.

(обратно)

9

Баррель — мера объема и емкости, около 160 литров.

(обратно)

10

Кэмпинг — спортивный лагерь.

(обратно)

Оглавление

МОИМ ЮНЫМ СОВЕТСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Глава первая АРОМАТ ПИРЕНЕЕВ

Глава вторая ГОСПОДИН БЕНЖАМЕН И ДЕРЕВЬЯ

Глава третья ЖЕЛТАЯ ЗВЕЗДА

Глава четвертая НОЧНЫЕ ТЕНИ

Глава пятая СТРАНА МЕДВЕДЕЙ И ОРЛОВ

Глава шестая ГОСПОДИН ПЬЕР

Глава седьмая ПОКИНУТЫЙ ДОМ

Глава восьмая РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Глава девятая НЕВИДИМЫЕ БОЙЦЫ

Глава десятая УГРОЗА

Глава одиннадцатая ИЗАБЕЛЛА

Глава двенадцатая КАПИТАН ВЕСНА

*** Примечания ***