Карл Бруннер [Бела Балаш] (fb2) читать онлайн

Бела Балаш КАРЛ БРУННЕР

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это было в мае 1933 года в городе Берлине.

Стояли чудесные солнечные дни. Но дядюшку Оскара не радовала хорошая погода. Дядюшка Оскар был прежде слесарем на заводе. А теперь он часами просиживал на скамье около Ландсвер-канала вместе с другими безработными. Конечно, приятно, что хоть солнце обогревает спину, однако он часто думал про себя: «Как странно все-таки, что солнцу решительно на все наплевать! Солнце светит всегда и всем одинаково…»

В этот день дядюшка Оскар вышел из своей квартиры на Ильзенштрассе в три часа. Вчера шурин дал ему папиросу, и он только что с наслаждением закурил ее.

Стоя на площадке четвертого этажа, дядюшка Оскар услышал странный шум.

Это маленькая Лиза Вальдман стремглав несется по лестнице снизу вверх.

Даже здесь, наверху, слышно ее тяжелое, прерывистое дыхание. Темные локоны развеваются вокруг худенького, бледного личика девочки.

Внезапно она останавливается, свешивается через перила и смотрит вниз.

Лицо ее искажено, гнев горит в больших темных глазах. Пятнадцатилетняя девочка похожа на затравленную дикую кошку.

«Ну и ну… — думает дядюшка Оскар. — Что же там стряслось?..» — И он направляется вниз.

Тут он видит, как Лиза Вальдман сжимает свой маленький кулачок. «О!» стонет она. Затем отскакивает от перил, мчится вверх по лестнице и налетает на дядюшку Оскара с такой силой, что тот теряет свою папиросу.

— Ну, Лиза, — протяжно говорит он, — тебе, видно, к спеху?

— Они идут!.. — задыхаясь, шепчет Лиза. — Они уже в доме! — и бежит дальше.

Дядюшка Оскар почуял недоброе. Но все же сначала он поднял папиросу, осторожно обтер ее, сунул в рот и попробовал затянуться — горит ли? «Потихоньку, полегоньку!» была его любимая поговорка. И только когда снова показался дымок, он перегнулся через перила, чтобы узнать, в чем дело.

Отсюда ему не было видно ни входных дверей, ни швейцарской. Пролет лестницы был узок. На каждом этаже справа и слева были двери, а посредине — раскрашенное окно. Если взглянуть сверху вниз, то казалось, что смотришь в мрачное глубокое ущелье.

Дядюшка Оскар увидел во втором этаже старуху Хербигер (ее сын вот уже месяц как сидел в концентрационном лагере в Дахау).

Она просунула в дверную щель свою трясущуюся седую голову и, испугавшись, сразу скрылась за дверью. Затем дядюшка Оскар увидел еще ниже, в первом этаже, толстую жену доктора Бема. Она в эту минуту втаскивала в квартиру своего четырехлетнего сына. Это выглядело очень смешно: в одной руке докторша держала кувшин с молоком, а другой тянула мальчика. Но тот отставал от матери, потому что сам тащил за поводок фокстерьера. Фоксик же не хотел уходить: в суматохе молоко выплеснулось из кувшина, и собачка во что бы то ни стало хотела вылизать белую лужицу.

— Иди скорее, иди скорее, ради бога! — кричала докторша и тянула сына.

И снова выплескивалось из кувшина молоко.

— Иди скорее, иди скорее, ради бога! — кричал мальчуган и тянул собачку.

Но маленький сильный фокстерьер задерживал всех. Наконец, они очутились в квартире, и дверь с шумом захлопнулась.

— Видно, все тут до смерти перепуганы, — проворчал дядюшка Оскар. — Поглядим, поглядим… — И он осторожно продолжал спускаться по лестнице.

С улицы слышны были взволнованные крики и собачий лай, но ничего нельзя было понять.

Наконец, он увидел кусочек входных дверей и дверь швейцарской. Тут дядюшка Оскар остановился и нахмурился. Он смотрел зорко, прищурив глаза. Папироса снова погасла. Но дядюшка Оскар забыл затянуться.

Сверху ему видно было только две ноги. Все остальное было скрыто. Но эти ноги были в синих шароварах и черных кожаных крагах. Они стояли на пороге заносчиво и нагло, загораживая вход. Свет падал с улицы, и на полу вестибюля лежала тень всей фигуры — огромная темная тень полицейского.

В это время в дом вошел полицейский офицер с двумя штурмовиками, быстро и деловито он направился в швейцарскую.

Сверху вошедшие казались маленькими забавными человечками, точно игрушечные фигурки. Но дядюшка Оскар прекрасно знал: все, что должно было произойти, меньше всего походило на веселую игру. Он знал, что сюда забрели не только эти молодцы. Наверное, возле дома караулила целая банда. Но кого же они тут ищут? Кого хотят увезти? Кого будут пытать на допросе? Кого поволокут в тюрьму, в концентрационный лагерь или даже под топор палача? Надо немедленно, если еще есть возможность, предупредить этого товарища. Но кто бы это мог быть?

Дядюшка Оскар жил в доме уже пятнадцать лет и знал всех жильцов. Правда, за последнее время ему мало с кем приходилось разговаривать. Надо было соблюдать осторожность. Но все-таки он приглядывался к людям.

Взгляд дядюшки Оскара задумчиво скользил с одного этажа на другой. Коммивояжера с первого этажа они, конечно, не возьмут. Он же сам наци. Доктор Бем, правда, еврей, но из-за него полицей-президент не будет страдать бессонницей. Доктор Бем рад, что ему хоть дышать позволили. Кого же в доме можно подозревать в тайной революционной работе?

Взгляд дядюшки Оскара переходит выше — на третий и на четвертый этажи. Потом еще выше — на чердачное помещение. Тут он остановился.

Дядюшка Оскар был, разумеется, прав. Дом был оцеплен полицией. Без удостоверения личности не впускали никого.

У подъезда стоял полицейский грузовик. Пять рабочих и молодая работница уже стояли на нем. Их забрали в другом месте. Двое шупо^[1] сидели тут же, зажав винтовки между колен.

Арестованные с потемневшими упрямыми лицами стояли неподвижно и тихо, тесно прижавшись друг к другу. Девушка держала за руку молодого рабочего. С его изуродованного лица текла кровь.

Все они напряженно смотрели на входную дверь: кого еще выволокут оттуда эти кровожадные собаки? В их взглядах были теплота и твердость. Эти взгляды, ожидавшие нового товарища, были похожи на руки, протянутые, чтобы поддержать падающего.

Тем временем швейцар Фогель испытывал большой страх. Его комната была полна полицейскими и штурмовиками. Офицер и шпик тоже были там. Швейцар положил на стол домовую книгу и, заикаясь, пролепетал:

— Пожалуйста, пожалуйста… к вашим услугам, господин офицер…

Совесть его была чиста. Еще пять лет назад он, получив это место швейцара, вышел из социал-демократической партии. Хозяин дома хотел только «аполитичного» служащего. С полицейским участком Фогель тоже был в прекрасных отношениях. И, несмотря на это, его обуял такой страх, что ему приходилось поминутно вытирать холодный пот со лба. Каждый раз, когда с ним заговаривал человек в форме, на него нападал этот страх. Даже к почтальону он испытывал особое уважение.

Фогеля все в доме и на улице называли «птенчиком»^[2].

Этот пятидесятилетний, лысый маленький человек обладал к тому же еще пискливым, птичьим голосом.

— У вас в доме живет некая Гедвига Бруннер!.. — прикрикнул на него полицейский офицер, словно «птенчик» собирался это отрицать.

— Да, да… ко-ко-конечно… — бормотал тот, заикаясь и так тряся головой, что очки слетели с его носа.

— «Бывшая секретарша расформированного культурно-просветительного рабочего союза», — прочел в записной книжке тихим, сладким голосом стоявший рядом с офицером шпик и улыбнулся. Он всегда улыбался. — Прибыла из города Эссена, — добавил он.

— Да, да, разумеется, — заикаясь, продолжал «птенчик». — Пятый этаж налево, мансарда. — И он отер пот со своей лысины.

Вдруг загудел чей-то мощный голос. Все собравшиеся в маленькой комнатке, как по команде, повернули головы в сторону кухонной двери. Было на что посмотреть: в дверях стояла фрау Фогель с горшком и суповой ложкой в руках. Она была вдвое выше и толще своего мужа. У нее были черные взъерошенные брови, широкий мясистый рот и кустики бороды на могучем двойном подбородке. «Птенчик» робко втянул лысую голову в плечи и замолк, как только его жена взяла слово.

— Она сейчас как раз дома, — гудела фрау Фогель. — Бегите-ка скоренько наверх, господин офицер. Она только что вернулась из лавки. Покупала бобы. Еще полчаса не прошло. Вы правы, это подозрительная большевичка! Целые ночи напролет она печатает что-то на пишущей машинке!

^{— Она сейчас как раз дома, — гудем фрау Фогель.}

В то время как шпик допрашивал «птенчика», Гедвига Бруннер спокойно сидела у себя в комнате за пишущей машинкой и печатала. Правда, это спокойствие было чисто внешним. Во всем облике фрау Бруннер чувствовалась какая-то напряженность. Лицо ее порой выражало нетерпение, как у человека, который вот-вот должен отправиться в далекое путешествие и еще не успел устроить перед отъездом всех своих дел.

У нее был крутой и чистый лоб и глубоко посаженные глаза. Это придавало ее лицу одновременно выражение строгости и доброты.

Она работала, склонив голову, сжав губы, наморщив лоб и, видимо, очень торопясь. Яркое майское солнце освещало через открытое окно мансарды ее белокурые волосы и белую блузку.

Вся комната выглядела светлой, чистой и приветливой. Теплый ветер колыхал белые тюлевые занавески у открытого окна. На подоконнике стояли горшки гиацинтов. За ними виднелись красные крыши и дымившиеся трубы соседних домов. Через окно в комнату врывались звуки рояля. Какая-то маленькая девочка по соседству разучивала вальс «Дунайские волны»: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Внезапно раздался новый звук. Фрау Бруннер вскинула голову и насторожилась. Не звонок ли это у двери?

Она приподнялась со стула, готовая к прыжку. Правой рукой она схватила полуисписанный листок, заправленный в машинку. И, стоя неподвижно, с вытянутой рукой, затаив дыхание, она прислушивалась.

Снова прозвучал звонок у входной двери.

Гедвига Бруннер одним рывком вытащила листок из пишущей машинки, бросила его в открытую сумку, стоявшую рядом на полу, и побежала на цыпочках в прихожую. Тихонько, еле дыша, подкралась она к двери и осторожно заглянула в глазок.

Она узнала лицо дядюшки Оскара. Тогда она быстро приоткрыла дверь, ровно настолько, чтобы тот мог просунуть свой нос и тихо прошептать:

— Пахнет гарью… Полиция уже в доме…

И тут же дверь снова захлопнулась. Дважды повернулся ключ в замке, щеколда была опущена, цепочка накинута. Все это продолжалось не больше трех секунд, и вот Гедвига Бруннер бежит уже обратно в комнату. Вдруг она останавливается. Прижав два пальца левой руки к виску и шевеля пальцами правой, словно перебирая в уме, что еще нужно сделать, она стоит посреди комнаты.

Но всего лишь одно мгновение… Затем она подбегает к столу, выдвигает ящик и торопливо выбрасывает оттуда разные бумаги.

При этом на пол падают и вещи, которые, по-видимому, не ей принадлежат: ящичек с красками, старые испорченные часы и, наконец, маленький ванька-встанька. Падая, он звенит, потому что внутри игрушки находится крошечный колокольчик. Эта маленькая железная фигурка изображает красного фронтовика с поднятым кулаком. Вот он, как живой, качается между ящичком с красками и часами, а маленький колокольчик звенит да звенит: «Плим, плим, плим… Я упал. Подними меня». Но вскоре он останавливается и стоит прямо и твердо, как и подобает ваньке-встаньке.

В то время как Гедвига Бруннер рылась в ящике, штурмовики уже вышли из швейцарской. Офицер и шпик с тремя полицейскими торопливым шагом стали подыматься по лестнице. И тут со второго этажа послышался пьяный хриплый рев.

— Пожалуйте, пожалуйте! Долой жидов! Перережем всех жидов! — рычал кто-то, и на площадке появился дядюшка Оскар все с той же недокуренной папиросой в зубах. Он шатался, как пьяный, между перилами и стеной, загородив собой узкую лестницу. Когда полицейские подошли вплотную, он всей своей тяжестью навалился на них и заорал:

— Хайль Гитлер! Вот настоящие, крепкие молодцы! Чисто арийская раса…

Он обнял офицера. Тот отодвинул его от себя, и дядюшка Оскар повис на шее другого полицейского. Они никак не могли отвязаться от него. Ведь с таким восторженным национал-социалистом не хотелось сразу обойтись слишком сурово.

— Видно, именины справлял, а? — ласково сказал один из полицейских. — Ну-ка, дай пройти!

Но дядюшка Оскар продолжал горланить и загораживал путь.

Тут шпик тихо прошепелявил своим обычным сладеньким голоском:

— От него вовсе не пахнет алкоголем, — и, не переставая нежно улыбаться, он нанес дядюшке Оскару короткий, молниеносный удар в подбородок. Старик сразу упал, как подкошенный. Шпик проделал все это быстро и незаметно, и вид у него был такой, словно ничего и не произошло.

Ноги полицейских переступили через лежащее тело и торопливо затопали вверх по лестнице.

Дядюшка Оскар скатился на несколько ступенек вниз и открыл глаза. Сначала он потянулся за своей папироской. Она лежала невдалеке. Он хотел сунуть папиросу в рот, но заметил, что мундштук в крови.

«Ага, — подумал дядюшка Оскар, — по-видимому, выбит зуб». Он ощупал свой рот и вытащил двумя пальцами правый резец.

Тогда он достал из кармана кусочек газеты и бережно завернул в нее выбитый зуб и окровавленную папиросу.

— На память, господа, — проворчал дядюшка Оскар, и в его добродушных глазах блеснул жесткий, злой огонек. — На память, милые господа! — ворчал он, засовывая пакетик в карман. Затем он приподнялся и стал прислушиваться. Полицейских не было видно. Их тяжелые шаги доносились уже с третьего этажа.

Всего два этажа до бруннеровской квартиры… Самое большее — минута ходьбы…

В этот самый миг Гедвига Бруннер еще стояла в кухне у плиты. Она погасила газ, сняла маленький блестящий алюминиевый горшок и поставила его в духовку. Все это было сделано с молниеносной быстротой. И, только закрывая духовку, рука ее дрогнула и задержалась. Ее веки опустились, и казалось, ей больно думать о чем-то… Напряженное и строгое лицо фрау Бруннер стало необычайно мягким…

Это был опасный момент. До этой минуты ей удалось не думать ни о чем другом, кроме своей прямой задачи: скрыться от полиции и не оставить никаких следов. Но теперь, когда она поставила в духовку еду для Карла, — может быть, в последний раз, — теперь ее сердце больно сжалось. Что будет с ее сыном? Что он будет делать? Как найти его снова? Ведь она ничего не может сказать ему!.. Карл еще ребенок… Даже нельзя отгнить ему адрес… О, полиция достаточно хитра! У такого ребенка она сразу бы все выпытала. Как тяжело! Такие мысли проносились в голове Гедвиги Бруннер. Но и это длилось не дольше четырех-пяти секунд. Она взяла себя в руки и побежала обратно в комнату.

(Полицейские поднимались уже на пятый этаж).

Теперь, одним рывком, стол придвигается к двери, как последняя баррикада… Схватить сумку и вспрыгнуть на подоконник — дело еще нескольких секунд. И Гедвига Бруннер уже стоит между развевающимися белыми тюлевыми занавесками. Перед ней простор голубого неба и красные черепичные крыши домов.

С подоконника падает горшок гиацинтов. Гедвига Бруннер оглядывается. Голубой гиацинт! Жаль!

В это мгновение в прихожей раздался звонок и грубый окрик за дверью:

— Откройте! Полиция!

Вторичного окрика и удара в дверь Гедвига Бруннер не слыхала: она уже спустилась из окна на крышу и карабкалась к брандмауэру. До него было не больше двадцати метров. На соседней же крыше виднелся чердачный люк с открытым окошечком. Гедвига Бруннер знала, кому принадлежит этот чердак.

Маленькая входная дверь оказалась крепче, чем этого ожидали полицейские. Ее нельзя было просто высадить плечом. Тогда шпик вытащил из кармана брюк железный ломик. Но все-таки прошло некоторое время, прежде чем удалось сломать замок и щеколду. Дядюшка Оскар внизу, на первом этаже, слышал доносившиеся сверху проклятия. На дверях была еще и стальная цепочка. Слышно было также, как выломали в двери отверстие, для того чтобы просунуть в него руку и снять цепочку.

«Да, все это не так быстро делается», подумал он, ухмыляясь.

В это время Гедвига Бруннер достигла брандмауэра и перелезла через него. Но до люка оставался еще большой кусок, и эта вторая крыша была гораздо круче, чем крыша ее дома. Ей приходилось держаться обеими руками, чтобы не поскользнуться. К тому же у нее в руках была еще и сумка, Да и черепицы были гнилые. Они то и дело ломались или отрывались под тяжестью ее тела и катились вниз. Это было опасно, так как могло обратить на себя внимание людей, находившихся внизу.

Гедвига Бруннер оглянулась. Она увидела свое открытое окно с тюлевыми занавесками и цветами. Если кто-нибудь из полицейских высунет оттуда голову, он, разумеется, ее увидит. Итак, скорее к люку!

Гедвига Бруннер не была слабой и неловкой женщиной. Ей было всего тридцать четыре года, и она состояла членом рабочего спортивного общества. Но у нее кружилась голова: под косой крышей, на которой она находилась, зияла пропасть — пятиэтажная глубина. Гедвига Бруннер чувствовала, как у нее похолодели и ослабели колени.

«Только не смотреть вниз!.. Вперед! Дело идет о жизни!»

Раз-два-три, раз-два-три… — жалобно звучал вальс «Дунайские волны».

Дверь, загороженная столом, не являлась, конечно, серьезным препятствием. Два крепких плеча уперлись в нее. Дверь распахнулась, и стол был опрокинут.

Полицейские ворвались с поднятыми револьверами. Остановившись, они несколько секунд молча осматривались в пустой комнате. Ведь дверь была заперта и забаррикадирована изнутри. Значит, можно было ждать сопротивления.

— Кто тут? — рявкнул взволнованно офицер. Он был еще совсем неопытен, так как производил самостоятельно всего только шестой обыск и арест у политических. Небольшая потасовка была бы чрезвычайно кстати! Тут бы он мог себя показать. Он согласен был даже на легкое ранение. Это произвело бы в верхах хорошее впечатление.

Молодой белобрысый офицер весь покраснел от прилива ярости.

— О-бы-с-ка-ать! — заорал он так громко, словно командовал «в атаку» целому полку.

Шупо разбежались: один на кухню, другой обратно в прихожую. Третий тоже хотел куда-нибудь побежать. Он повернулся вокруг самого себя, но в маленькой квартире больше не было комнат.

Вдруг шпик прошептал со своей постоянной улыбочкой:

— Она вылезла в окно. Это видно по всему, — и он так скромно указал на разбитый горшок гиацинтов, лежавший на полу, словно хотел извиниться перед офицером за то, что оказался умнее его.

— Сволочь! — злобно прохрипел тот. Его ярость в эту минуту удвоилась. То, что эта коммунистка скрылась, не оказав никакого сопротивления, что она, так сказать, украла у него возможность проявить себя во всем блеске, казалось ему исключительной подлостью.

— Кульке, за ней! — скомандовал он снова, широким жестом показывая на окно, как будто бы сам только что первый сделал это открытие.

Вмиг все горшки с гиацинтами повалились на пол, и черная земля высыпалась из черепков на чисто вымытый пол. Кульке стал коленями на подоконник, широко и тяжело расставив ноги и высунув наружу голову.

В это время Гедвига Бруннер уже добралась до люка. Полицейский Кульке мог бы ее еще увидеть, но он посмотрел сначала в другую сторону, направо. Он был очень исполнительный служака, этот Кульке, и внимательно все разглядывал.

Сначала он увидел три люка, две трубы, одну радиоантенну, трех голубей и кошку, пытавшуюся к ним подкрасться. Но все это было совсем не то, что он хотел бы увидеть.

Когда полицейский Кульке повернул свою огромную голову налево, то и там он не увидел ничего интересного. Окно ближайшего люка на соседней крыше было открыто и колебалось, точно его кто-то толкнул. Разумеется, от ветра. Это было ясно.

Вскоре и шпик вылез на крышу. Он, правда, быстро сообразил, в каком направлении скрылась Гедвига Бруннер, но и только. След был потерян. Выпачкав красной кирпичной пылью свои светлокоричневые брюки, он приполз, наконец, обратно. За его спиной все еще раздавалось: раз-два-три… раз-два-три… — злосчастный вальс «Дунайские волны».

За это время в комнате Гедвиги Бруннер все было перевернуто вверх дном. Содержимое всех шкафов, комода, каждого ящика в отдельности, валялось на полу в диком беспорядке: платья, шитье, посуда, белье, газеты…

И это происходило в комнате, в которой царил всегда такой строгий и разумный порядок, где нельзя было даже представить себе какую-нибудь вещь на другом месте.

Перед платяным шкафом, возле окна, сидел на корточках полицейский и дергал застрявший нижний ящик.

— Черт подери! Скоро ли, наконец?

Резкий рывок изо всей силы. Вот! Ящик выскочил, но и шупо очутился на полу.

— Ай! — кричит он и с искаженным болью лицом вытаскивает из-под себя какую-то вещицу.

Раздается тоненький звон колокольчика. Все настораживаются. Шупо разжимает руку: маленький железный ванька-встанька дерзко смотрит на него, подняв железный кулачок.

«Плим, плим, плим…» угрожающе звенит колокольчик.

Все смеются. Смеется и шпик, пискливо хихикая. Даже офицер, который сидит за столом и просматривает книги, смеется коротким снисходительным смешком, но так, чтобы не уронить своего достоинства.

Ушибленный шупо вскакивает с пола и в бешенстве выбрасывает ваньку-встаньку в окно.

Маленький красный фронтовик, описывая огромную дугу, летит с пятого этажа в голубом майском воздухе и с тихим жалобным звуком хлопается посреди двора в лужу. Ванька-встанька качается, звенит. Никто его не слышит. Он стоит по грудь в воде, но маленькая мокрая голова весело и храбро сверкает на солнце.

Полиция обшарила в бруннеровской квартире все уголки. Ничего стоящего внимания не найдено. Послали за швейцаром Фогелем, но и он больше никаких справок дать не мог.

Тогда офицер схватил фотографию, лежавшую на столе. На ней был изображен мальчик лет десяти. У него был умный и смелый взгляд. Офицер смотрел на фотографию и задумчиво облизывал губы.

— Послушайте-ка, — обратился он, наконец, к «птенчику», робко стоящему перед ним. — Кто этот олух?

Он таким быстрым движением сунул фотографию под нос швейцару, словно хотел застигнуть его врасплох.

— Ну-ка, живее! Кто это?

Он пронизывал бедного «птенчика» колющим взглядом.

Но «птенчик» не мог так быстро ответить. Он взял фотографию дрожащей левой рукой и, заикаясь, пробормотал:

— Сейчас, господин офицер, сию минуту… Пожалуйста…

Одновременно он трясущейся правой рукой искал по всем карманам очки, вертясь при этом волчком.

— Сию минуту, господин офицер… Один момент…

Наконец, очки найдены. Но они в футляре, а вынуть очки из футляра, держа другой рукой фотографию, тоже дело нелегкое!

А держать фотографию и футляр да еще надеть в то же время очки — эта задача для трясущихся рук кажется технически неразрешимой…

— Кто же это такой? — лопочет он торопливо. — По-видимому… сейчас, господин офицер, посмотрим… У меня, видите ли, очень плохое зрение. Уж вы извините! Мне кажется, это…

Но тут фотография проскальзывает у него между пальцами как раз в тот момент, когда этой же рукой он хочет надеть очки. «Птенчик» поспешно нагибается за фотографией. Но теперь падают на пол очки, потому что он их не успел еще как следует зацепить за уши. Надо поднять и то и другое. А тут еще падает футляр… Нет, двумя руками никак не справиться с тремя вещами!

В конце концов очки все-таки надеты, и фотография снова у него в руках.

— Да, конечно! — пыхтит «птенчик». — Конечно, это он! Это Карл, ее сын. Ему только что исполнилось десять лет.

— Где он? — прикрикнул на него офицер.

— Вероятно, в школе, Он должен скоро придти домой.

— Ага! — Офицер кашлянул, чтобы привлечь внимание шпика. Вот теперь он ему покажет, как он умеет вести расследование! И он высоко поднимает брови и корчит важную мину.

— Так… гм… Скажите-ка, швейцар… А у этого Карла есть родня, куда бы он мог теперь пойти?

— Мне кажется, господин офицер… — начал было «птенчик», но в дверях раздался голос его жены:

— У нее никого нет в городе. Она всего год как приехала из провинции.

Фрау Фогель только что поднялась наверх и двинулась прямо на офицера.

«Птенчик» робко подался в сторонку, чтобы не попасться ей на дороге.

Даже офицер слегка отодвинулся назад.

— Она сама почти никогда не выходила из дома. Сомнительная домоседка, что и говорить! Но зато к ней ходили совсем уж подозрительные люди. Верно, это были ее милые товарищи!

— Спасибо, — холодно и важно сказал офицер. И, опершись локтем на стол, он стал обмахиваться фотографией.

— Мамаша захочет, верно, взглянуть еще разок на свое отродье? А? — протянул он и взглядом, полным превосходства и лукавства, посмотрел на шпика. — Этот парнишка может нас навести на след.

— Конечно, — поддакнул, улыбаясь, шпик. — Превосходная идея, господин офицер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Карл Бруннер возвращался с Францем Шраммом из школы. Они шли весело и бодро, потому что сегодня был конец учебного года. Завтра начинались каникулы. Конечно, ребята всегда предпочитали каникулы занятиям в школе.

Но с прошлого года, с тех пор как в школе воцарились наци, она стала для обоих мальчиков сущим мучением. Оба они хорошо знали, чего можно ждать от фашистской банды.

Отец Карла еще тогда, когда они жили в Бреславле, умер в концентрационном лагере Зонненбург. Было объявлено, что он умер от легочного кровотечения. Но отчего оно произошло? Об этом умалчивали. Ясно, что наци замучили его до смерти, потому что он был коммунист и всю свою жизнь боролся за рабочих.

Только один день мать плакала и горевала. А назавтра она отправилась в партийную организацию, и с тех пор работы у нее было всегда по горло. Карл часто слышал, как мать беседовала с товарищами. Поэтому он давно уже знал, что наци обманывают рабочих, эксплоатируют их, защищают капиталистов. И он также хорошо знал, что наци убили его отца.

Год назад вдруг, посреди ночи, матери пришлось уехать из Бреславля. Карл не знал почему. Но он догадывался, что опять из-за полиции и наци. На берлинском вокзале их встретили товарищи и отвели в теперешнюю квартиру. Каря помнит, что мать велела ему никогда не рассказывать об отце и о том, что они жили в Бреславле.

Что же касается Франца, то он был сыном бедного сапожника. И хотя отец его был больной и ворчливый и совсем не умел говорить о политике, все-таки и от него Франц кое-что услышал и понял. Дело в том, что иногда отец рассказывал о войне, обо всех ее ужасах и мучениях.

Кое-что он рассказывал и о господах офицерах, которые умудрялись даже в то ужасное время напиваться и объедаться до отвала.

— И такую вот войну наци хотят снова затеять, — ворчал отец, — даже еще гораздо худшую.

А когда к ним в гости приходил дядюшка Оскар, — но только тогда! — сапожник Шрамм рассказывал о том, как он был в русском плену, о русской революции, о большевиках. Его маленькие черные глазки блестели при этом.

Карл Бруннер и Франц Шрамм дружили друг с другом. И не только потому, что жили в одном доме. В классе и на площадке для игр им обоим приходилось участвовать во всех националистических затеях: то их гнали на молитву со знаменами, украшенными свастикой, то заставляли петь всякие песни о «немецкой чести» и «верности» и о прочей ерунде. И всегда Карл и Франц стояли рядом, плечо к плечу. При этом они даже не смотрели друг на друга. Но это было лишь особой уловкой. Никто не должен был знать, что между ними существует какая-то особая связь. Они даже подпевали. Какой смысл выдавать себя? Они только навлекли бы подозрение на своих родителей.

Но, когда их плечи соприкасались, это было похоже на тайный знак, на теплое пожатие руки: «Мы здесь, несмотря ни на что! Скоро все будет иначе!»

Когда они касались друг друга плечами, у них было ощущение, что за ними еще много других плеч. Им казалось, что они примкнули к длинным рядам единого большого фронта. Они чувствовали себя крепче и в безопасности.

Жить было гораздо легче.

У них появился даже свой особый язык, на котором они отлично объяснялись, когда надо было стоять и молча слушать.

Легкое подталкивание локтем означало насмешку: «Какие дураки эти парни!» Сильный толчок всей рукой означал сдержанный гнев: «Свиньи! Мы вам отомстим!» Теплое прикосновение плечом означало ласковый уговор, когда становилось очень грустно: «Карл, будь тверд!», «Держись, Франц!»

Это были немецкие пролетарские дети 1934 года. Они видели и слышали вещи, которые и на детском лбу проводят морщины и делают жестким и твердым даже детский взгляд.

Но сегодня они весело возвращались из школы. И не только потому, что сегодня последний день школьного года. Дело в том, что учитель Ферзей рассказывал на прощанье смешной вздор о единой нации, в которой нет никаких различий между богатыми и бедными.

— Если нет никаких различий, — шепнул Франц, — давайте-ка меняться. — И их локти соприкоснулись.

Теперь они шагали нога в ногу — светловолосый кудрявый Карл и черноглазый Франц. При этом они насвистывали песню. Это была тоже их тайна. Никто ее не знал. Все думали, что это просто модная песенка. Но в этот день Карл был так хорошо настроен, что не мог удержаться и тихонько напевал настоящие, ими придуманные слова:

Вдруг Франц сильно толкнул его в бок. Карл поднял глаза и сразу понял. Двое полицейских приближались медленным шагом. Их резиновые палки раскачивались на ходу.

Карлуша без запинки продолжал спокойно петь. Он даже запел чуточку громче:

При этом он простодушно взглянул в лицо важно проходящему полицейскому.

Оба мальчика простились в подъезде, потому что Франц жил внизу, а Карл — на пятом этаже. Они совсем не заметили, что в этот момент тюлевая занавеска на дверях швейцарской чуточку сдвинулась в сторону. За ней стояла фрау Фогель и показывала полицейскому:

— Вот, посмотрите-ка! Вон он идет. Светловолосый, в матроске! Это он!

Карл в припрыжку подымался по лестнице. Ему было очень весело. Вот будет мама смеяться, когда он расскажет ей об учителе Ферзене и о едином народе, без всяких различий… К тому же ему очень хотелось есть. Он насвистывал свою «тайную песенку» и перепрыгивал через две и даже три ступеньки за раз.

На третьем этаже он остановился. Что-то блеснуло на полу. Маленькая гайка! Правда, немного притупившаяся, но еще вполне годная. Карл вытащил из кармана лубяную коробочку и бережно положил в нее гайку. Там уже лежало много хороших и нужных вещей: шестеренки от старых часов, отвертка без ручки, патентованные гвозди и винтики, изоляционная лента, проволока и многое другое. А теперь еще прибавилась маленькая гайка.

— Вот твое место, глупышка, — сказал он. — Ты мне тоже пригодишься.

На четвертом этаже Карл еще раз остановился. На площадке стоял человек и смотрел в окно. В самом человеке не было ничего замечательного. Но зачем он глядит в раскрашенное окно? Ему же все равно ничего не видно.

«У него, наверно, в голове не все в порядке», подумал мальчик и побежал дальше. Он еще раз взглянул сверху на смешного человека и заметил, что тот смотрит ему вслед.

«Может быть, ему что-нибудь нужно?» подумал Карл и решил рассказать о нем матери. Он привык рассказывать ей обо всем, что ему бросалось в глаза.

Но уже через секунду он забыл об этой встрече.

Дверь их квартиры!.. Карл молча смотрел на нее.

Дверь была прикрыта, но видно было сразу, что она взломана и не хватает одной филенки.

«Что случилось?» подумал Карл, и горло его сжалось. Он тут же хотел бежать вниз, чтобы сказать о случившемся швейцару… или Францу…

Но сначала надо посмотреть. Мама наверное там…

Карл осторожно толкнул дверь. Она подалась без всякого сопротивления.

— Мамочка! — позвал он вполголоса. — Мамочка, почему сломана дверь?

Вот он стоит в прихожей и ждет ответа. Тишина. Только из соседнего дома доносятся через открытое окно слабые звуки рояля.

Наконец, он решился войти в комнату. Медленно, точно пол колебался у него под ногами. Осторожно заглянул.

— О!..

Дрожащие губы крепко сжались. Он не посмел еще раз позвать. А что, если опять не будет ответа? Что тогда?..

Карл оглядел комнату. Он сейчас же заметил разбитые горшки с гиацинтами на полу, но отвернулся. Каждый раз, когда мальчик в отчаянии смотрел на это место, он отворачивался. Может быть, мама вдруг войдет в комнату, и тогда все будет хорошо!

Но горло его все сильнее сжималось, и, наконец, он все-таки взглянул на разбитые цветочные горшки.

— Да, вот они лежат! Что тут произошло? Может быть, маму били?

Карл робко смотрит на кухонную дверь. Оттуда не слышно ни звука.

— Мамочка! — зовет он, наконец, чуть слышно и закрывает от страха глаза. Ответит ли она?

— Мамочка!.. — зовет он громче, с болью и тоской.

Раз-два-три… раз-два-три… — звучит, как насмешка, вальс «Дунайские волны».

Вдруг Карл кричит изо всех сил: «Мама!» — и роняет книги, которые все еще держал в руках. Он словно только что очнулся от какого-то оцепенения. Только сейчас понял, что произошло…

Карл больше не зовет и не ищет. Слезы текут у него по щекам.

Но внезапно он спохватывается. Может быть, соседи что-нибудь знают?

Когда из взломанной двери выбежал мальчик, человек, стоявший у окна, покинул свое место и быстро спустился за ним.

Карл сначала высморкался, затем хорошенько вытер глаза и тогда только позвонил к дядюшке Оскару. Жена его приоткрыла дверь. Первое, что она увидела в дверную щель, был: шпик, который стоял этажом ниже и делал вид, что читает газету.

— Что тебе? — тихо и нетерпеливо спросила женщина, не впуская мальчика в квартиру.

Только что она забинтовала лицо дядюшке Оскару и выбранила его за то, что он постоянно вмешивается в чужие дела. Нынче это слишком опасно!

Ее раздраженный голос словно ударил мальчика в грудь. У него пропала всякая охота спрашивать, но все-таки он решился:

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где мама?

— Мы ничего не знаем, — громко и отчетливо сказала женщина (чтобы услышал шпик) и быстро закрыла дверь.

Карл еще некоторое время смотрел на блестящую медную ручку двери.

«Ох, ты, чучело! — думал он. — Когда тебе бывала нужна новая кофейная мельница, ты всегда знала, где мама».

Он перешел на другую сторону. Там жили Вальдманы, родители Лизы. Нехотя нажал он кнопку звонка.

«Если Лизы нет дома, — подумал он, — то и здесь мне делать нечего».

Открылся только глазок. Карлуша встал на цыпочки и вытянул шею.

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете…

— Нет, — раздался хриплый голос старого больного Вальдмана, и глазок закрылся.

«Трусы! Таких, как моя мама, здесь никого нет», с горечью подумал Карл.

Но ведь он только спрашивал. Почему же никто не захотел даже ответить ему?

Карл повернул голову и этажом ниже увидел человека с газетой. Человек смотрел на него, подняв голову, и так приветливо улыбался, что Карл подумал было обратиться к нему. Может быть, он даст мне совет? Но ведь это совсем незнакомый человек… Нет, лучше не надо.

Затем Карл вернулся в квартиру. Тяжело было на сердце, а тут еще живот так и сводило от голода.

Когда мальчик вторично увидел комнату, она показалась ему еще ужаснее. Вначале у него была тайная мысль, что все это только сон (ему часто снились страшные сны), но разгромленная комната предстала перед ним снова, как холодная и неумолимая действительность.

«Надо хоть прибрать, — подумал он в отчаянии, — может быть, мама скоро вернется».

Но сначала осмотреть кухню, хоть и мало надежды найти какую-нибудь еду.

— Все погибло, все потеряно! — вполголоса сказал он.

Это были последние слова песенки, которую иногда пела Лиза. В горле точно застрял какой-то комок. Карл открыл духовку только для того, чтобы убедиться, что она пуста. Теплый запах бобов повеял ему в лицо. Комок в горле внезапно растаял. Этот запах был словно ласка матери, как последний ее привет. Горячая волна нежности растворила на время всю горечь, ненависть и страх в его сердце.

Карл ел бобы (там лежала еще маленькая сосиска), и слезы катились по его щекам.

Со двора послышалась мелодичная нежная песенка. То пели уличные певцы:

И вдруг Карл вспомнил о ребятах. Они теперь, верно, играют на дворе. От них он скорее что-нибудь узнает, чем от этих напуганных взрослых.

Он живо доел бобы, вымыл тарелку и вилку под краном и положил все на место.

«Я потом приберу», подумал он, пробегая по комнате и только подняв свои брошенные книги.

Снова он был полон надежды.

Выходя из квартиры, Карл увидел на полу сломанную задвижку и поднял ее. Тоже пригодится. Может быть, можно приделать ее к дверям, и тогда не придется покупать новую. Задвижка слегка погнулась. Во всяком случае, ее можно пока сохранить.

Сбегая с лестницы, он не заметил, что улыбающийся человек с газетой последовал за ним.

Во дворе собрались почти все дети этого дома. Ребята смотрели вверх, на окна бруннеровской квартиры, и шептались, сбившись в кучу.

Тут же остановились уличные певцы и снова запели:

Дети сразу заметили Карла. Они подтолкнули друг друга локтями и замолчали. Все взгляды были направлены на него. Карл, опустив глаза, медленно приближался к ребятам. Тут же стояли его друг Франц и маленький Петер. С остальными Карл не дружил. Там не было больше пролетарских ребят.

Вслед за Карлом в дверях появился человек с газетой и поглядел ему вслед.

— Ага! — сказал двенадцатилетний Олаф, сын доктора Бема. Дети отлично знали, что этот человек, приехавший с полицией, конечно, «тайный сыщик». Они знали также, сколько еще полицейских спрятано в доме.

— Каждого, кто разговаривает с Карлом Бруннером, запишут, — прошептал Олаф с важной миной. — Они всегда так поступают. Если схватили коммуниста, так и всех его знакомых арестовывают.

— Но ведь Карл заговорит с нами!

— И не подумает! — сказал Франц с презрительной гримасой.

— Идемте лучше играть на улицу, — сказал Вернер, сморщив нос, и ушел.

Ребята разбежались один за другим.

— Наконец, от них отделались! — с горечью проворчал Франц, когда во дворе остался только он и маленький Петер.

Вдруг раздался резкий, повелительный голос:

— Франц! Сейчас же домой!

Это кричал сапожник Шрамм. Он стоял без пиджака в подворотне (там помещалась его маленькая мастерская) и косился на шпика, который, держа в руках газету, не двигался с места. Сапожник Шрамм всегда был сердит и недоволен, но теперь он был особенно раздражен. У него было мрачное высохшее лицо.

— Поскорее, Франц!

Это прозвучало так грозно, что Франц смущенно, словно извиняясь, взглянул на Карла, медленно повернулся и пошел.

Через секунду с первого этажа раздался пронзительный женский голос:

— Петер, иди сюда!

Карл остался один. Ему стало больно, как тогда, при первом взгляде на разоренную комнату. Может быть, даже больнее… Никто из ребят не остался, чтобы поговорить с ним. Ни маленький Петер, ни даже его лучший друг Франц.

Карл опустил голову, и глаза его наполнились горючими слезами. Ну, что же! Он повернулся и пошел назад. Он проходил мимо газона, окаймленного белыми деревянными колышками. Карл упорно глядел в землю. Белые колышки смешно плясали в его глазах. Они становились то длиннее, то короче. Огромная толстая улитка переползала дорогу. В другое время Карл поднял бы ее и положил в траву, чтобы ее не раздавили. Но теперь ведь «все погибло, все потеряно»!

Карлуша продолжал идти с опущенными глазами. Вот большая лужа. Как весело сверкала вода на солнце! Но в луже что-то виднеется. Что бы это могло быть? Карл останавливается, и сердце его сильно бьется. Что-то маленькое, круглое и блестящее… Сквозь слезы он не мог сначала ясно различить, но… вот!.. Он вытер глаза и улыбнулся. Потом быстро наклонился и вытащил из лужи своего милого ваньку-встаньку, своего веселого, верного, храброго красного фронтовика, с железной головкой и железным кулачком.

И, когда он поднял железного человечка, в нем тонко звякнул колокольчик: «Плим, плим, плим…»

Точно маленькое сердце в железной груди звенело радостно, уверенно и смело:

«Еще не все погибло, еще не все потеряно!»

Карлуша удивленно глянул наверх. Отсюда не видно было даже их окна на крыше. Как же ванька-встанька слетел оттуда? Этого он не мог себе объяснить. Но теперь все равно. Главное, ванька-встанька тут!

Карл быстро сунул маленького фронтовика в карман, словно боясь и его потерять.

Вдруг он услышал тихий свист: первый такт песенки «У Марихен есть жених». Это был их сигнал. Так свистел только Франц.

Но Карл не сразу посмотрел в ту сторону. Немного погодя он медленно и как бы случайно повернул голову. Если Франц свистит так тихо, значит, тут кроется какая-то тайна. Это слышно по его свисту.

Карл смотрел не дольше секунды. Этого было вполне достаточно, чтобы увидеть Франца, который стоял в полуоткрытых дверях мастерской и знаками подзывал его.

Сначала Карлспокойно пошел дальше. Затем он сделал небольшой круг и не спеша повернул к воротам.

Франц плотнее притворил дверь и, почти совсем скрывшись, за дверью, прошептал в щелочку:

— Не подходи близко! Не смотри сюда! К тебе привязался! шпик. Иди на улицу и отвяжись от него. Я тебя буду ждать на углу, возле булочной.

И Франц бесшумно закрыл дверь.

Карл Бруннер, засунув руки в карманы, медленно и спокойно направился к воротам. Только брови у него сдвинулись, как у человека, который увидел препятствие и рассчитывает свой прыжок.

В воротах он оглянулся через плечо. Улыбающийся человек с газетой в руках стоял уже в дверях шраммовской мастерской и читал вывеску, словно желая заказать себе башмаки.

ИОГАНН ШРАММ

сапожник

ПОЧИНКА — 35 пфен.

КАБЛУКИ — 35 пфен.

ПОЛУПОДМЕТКИ — 60 пфен.

ЦЕЛЫЕ ПОДМЕТКИ — 1 марка.

Карл заметил, что шпик покосился на него.

«Выворачивай себе глаза на здоровье, — подумал Карл, — станешь скоро косоглазым, вот и все!»

И Карл, не торопясь, вышел на улицу. Он не знал, что навсегда покидает этот дом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вот и улица. Быстрый взгляд вправо и влево. Полицейских не видать. Мимо проходит трамвай. Карл может его догнать, даже если бы трамвай шел вдвое быстрее.

Итак, вперед! Наискось через мостовую. Поручни схвачены. Прыжок — и Карл стоит на ступеньке. Кондуктор внутри вагона — и ничего не заметил.

Карл оглядывается. Он видит, как шпик бежит по мостовой и вскакивает в следующий трамвай.

«Неплохо! — думает Карл. — На беговой дорожке в Груневальде он мог бы получить седьмой приз!»

Шпик едет следом за ним и тоже стоит на ступеньке.

«Шпику наплевать, что это запрещено. Его кондуктор не прогонит», думает Карл и больше не оборачивается. Однако, он, как воробей, смотрит вбок и ясно видит, что шпик не спускает с него глаз.

«Я должен соскочить до остановки, — говорит себе Карл, — иначе он меня сцапает. Итак, на следующем перекрестке… и сразу смыться за угол. Посмотрим, умеет ли господин шпик так же хорошо соскакивать на ходу!»

В эту минуту он не чувствует ни страха, ни горя. Его лицо торит от возбуждения, как на спортивном состязании.

«Вот Ульмерштрассе! Но тут, как назло, стоит на посту дурацкий полицейский и регулирует движение. Он сразу схватит меня, как только увидит, что я соскакиваю на ходу… Вот он поворачивается в другую сторону… Внимание!.. Податься назад, а то еще попадешь под вагон… Гоп!..»

Когда полицейский снова повернулся, мимо него пробежал маленький мальчик, который свернул затем на Ульмерштрассе. Полицейский не видел, откуда мальчишка появился. Но зато он заметил, как с трамвая спрыгнул какой-то господин. Ого! Полицейский хватает его за руку.

— Полегче, господин! — говорит он ему. — Вы соскочили на ходу с трамвая.

— Пустите меня! — кричит тот раздраженно. — Я при исполнении служебных обязанностей… — и хочет вырваться.

— Я тоже при исполнении служебных обязанностей, — спокойно говорит полицейский. — И поэтому вы заплатите три марки штрафа!

— Черт подери, не понимаете вы, что ли?

— Ну, ну, потише, — угрожающе повышает голос полицейский.

Взбешенный сыщик показывает, наконец, значок тайной полиции. Его пропускают, и он мчится дальше.

«Кто же виноват, что он такой „тайный“? Его и узнать нельзя».

Полицейский пожимает плечами и плавным движением дает дорогу подъезжающему автомобилю.

Когда сыщик вбежал на Ульмерштрассе, маленькая тихая уличка была совершенно пуста. Навстречу ехал только зеленый фургон с хлебом. Унылая кляча трусила рысцой.

На высоких козлах сидел парнишка лет пятнадцати и насвистывал песню:

— Куда же пропал этот проклятый мальчишка? — сердится шпик. — Как сквозь землю провалился!

Он медленно идет вдоль улицы, зорко глядя по сторонам.

Фургон с хлебом поравнялся с ним и проехал мимо.

На фургоне написано: «Генрих Хош — хлеб хорош», а внизу намалеваны разные хлебцы и булочки.

Сыщик даже не обернулся вслед проехавшему фургону. Да и к чему?

На заднем сидении фургона, там, где открываются дверцы, сидит маленький мальчик в матроске и, презрительно ухмыляясь, косится на сыщика. Сыщик все дальше и дальше уходит по Ульмерштрассе, глядя прямо перед собой.

Хлебному фургону предстояло объехать еще много клиентов. Он останавливался у маленьких ресторанов и пивных. Хельмут, мальчишка из пекарни, соскакивал с козел и звонил в большой колокольчик. Из ресторанов выходили люди и брали хлеб, аккуратно уложенный в корзины. Карлуша, сидевший сзади, отворял и закрывал дверцы.

Потом он попросил Хельмута позволить ему звонить в колокольчик. Это Карлу очень нравилось. Большой красивый колокольчик висел на ремне. Фургон иногда останавливался у шикарных домов. Карлуша раскачивал колокольчик и забывал на время о своем горе.

Франц Шрамм ждал его в назначенном месте около пекарни. Над витриной была надпись: «Генрих Хош — хлеб хорош». Франц беспокойно ходил взад и вперед. Он ждал уже почти два часа. Его начинало тошнить от теплого хлебного запаха пекарни, а Карла все нет как нет.

Не арестовали ли его?

Начало смеркаться, и в пекарне уже зажгли свет, когда подъехал фургон с хлебом. Хельмут соскочил с козел.

«У Марихен есть жених…» весело мычал он себе под нос.

Франц подошел к нему и зашептал:

— Ты уже знаешь, что случилось у Бруннеров?

Хельмут, высокий худощавый мальчик, только кивнул головой. Хельмут вообще говорил только тогда, когда это было совершенно необходимо.

— Подумай только! Карл тоже исчез! — шептал Франц с озабоченным лицом. — Ты его нигде…

Францу не пришлось закончить фразу, потому что Хельмут, вынимая из фургона пустые корзины, молча указал головой в темный угол. Франц поднял глаза и узнал своего друга.

Свет из окна пекарни падал на фургон и освещал только одну его половину. Карлуша поступил очень умно, что продолжал скрываться. Ведь вокруг дома, наверно, все еще шныряли проклятые ищейки.

Франц подошел к Карлуше и стал рядом с ним в тени.

— Как ты избавился от шпика? — радостно улыбаясь, спросил он.

Но Карл ничего не ответил. Дрожащими руками он уцепился за Франца:

— Что с матерью?

Весь вечер он ездил с Хельмутом в фургоне; ему было разрешено звонить в колокольчик, и иногда он даже забывал о своей беде. Но теперь, когда они снова подъехали к дому, у мальчика опять перехватило дыхание, и ему казалось, что голова у него крепко-накрепко стянута холодным железным обручем. «Что с матерью?» был его первый вопрос.

— Они ее не поймали, — улыбаясь, ответил Франц и положил руку на Карлушино плечо. — Она скрылась! Через окно, по крышам… Испарилась!

Глаза Франца горели от восторга. Карл слушал с открытым ртом, словно желая не только слышать его слова, но и проглотить их. Франц продолжал:

— Целых два часа они обыскивали все кругом. Лазали, как кошки, по крышам. И ничего не нашли, кроме птичьего помета.

Франц коротко свистнул и смешно взмахнул рукой.

— Исчезла! — весело сказал он. — Как бабочка! Раз, два — и нет ее!

Лицо Карлуши засияло гордостью, счастьем и задором. Бессознательно он поднял кулак и закричал: «Ура! Ура!»

Затем засмеялся и хлопнул Франца по плечу. Он весь трясся от смеха. Он смеялся всей душой, всем телом. Он хохотал и, не переставая, хлопал Франца по плечу.

Франц серьезно и озабоченно оглянулся вокруг.

— Перестань, Карл! — шепнул он. — Перестань же! Они ведь все еще здесь. Заткнись, тебе говорят!

Но Карл не мог остановиться. Ха-ха-ха-ха! Словно весь его страх, горечь, заботы выходили из него вместе со смехом. «Ничего не погибло! Ничего не потеряно!» Франц схватил Карла за ворот его матросской куртки и зашептал:

— Они подкарауливают здесь твою мать.

Смех оборвался, точно его обрезали ножом. Карл молча и испытующе поглядел на Франца. Немного погодя он сказал:

— Ты же говоришь, что моя мама скрылась?

— Да. Но они рассчитывают, что она ради тебя вернется. Лиза слышала, как они говорили. Поэтому тебе нельзя возвращаться.

— А что пользы, если я не вернусь? Мама все равно подумает, что я там…

Карл опустил голову, потому что глаза его опять наполнились слезами.

— Она вернется, — прошептал он и покраснел. — Она непременно вернется.

Он знал, что мать его не покинет, и эта мысль наполняла его нежностью и страхом одновременно.

— Ну и свиньи! — процедил сквозь зубы Франц, сжимая кулаки. — Они уже и свет зажгли в квартире, чтобы твоя мама думала, будто ты дома.

— Что же нам делать? — спросил огорченно Карл.

— Только не робей! У меня есть план. Мы начинаем борьбу!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В половине девятого вечера маленький Петер стоял на посту, на месте, предусмотренном по плану Франца. Петеру надлежало стоять в парадном около лестницы и сообщать соседнему часовому во дворе, если в доме произойдет что-нибудь важное. Ему было приказано также спокойно играть, как ни в чем не бывало, и не бегать взад и вперед, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Петер был очень взволнован. В первый раз ему позволили участвовать в настоящей секретной работе (ему было всего 7 лет). После ужина он отпросился у матери погулять еще полчасика. Яблоко он возьмет с собой.

Полчаса уже прошло. Но Петер не мог вероломно бросить свой пост. Теперь, в минуту величайшей опасности! Никогда! Он знал, что дома его высекут за опоздание. Ну и пусть! Он даже гордился предстоящими страданиями. Будет, что рассказать!

Петер ел яблоко. При этом он очень внимательно смотрел по сторонам. Вдруг мальчик увидел шпика, который проскользнул в ворота.

Гадина, он уже днем был здесь. О! Петер с удовольствием дал бы ему в зубы. А еще лучше — размахнуться правой рукой, а потом левой прямо под ложечку… Петер все это ясно себе представил. О! Он бы уложил мерзавца сразу на обе лопатки…

Глаза Петера сверкали, и его круглые щеки пылали. Он грыз яблоко, внимательно следя за шпиком. С ним были еще двое. Это тоже шпики. Ясно! Они остановились у ворот. Главный шпик что-то вытащил из внутреннего кармана пиджака.

Петер примостился как можно ближе. Это были фотографии. Сыщик дал обоим помощникам по карточке. Петер слышал его слова:

— Это та самая женщина… Смотреть в оба!

Потом Петер увидел, как один из них остановился шагах в пятнадцати направо от ворот. А другой стал так же с левой стороны.

Главный шпик перешел через дорогу и встал на другой стороне улицы, ближе к углу.

Итак, Петер стал свидетелем важных событий. Это надо было тотчас же сообщить. Он вышел на улицу и повернул к тумбе с афишами, где по плану находился пост Франца. Франц действительно стоял там, прислонясь к тумбе и засунув руки в карманы штанов. Он тихо насвистывал про себя и кивнул Петеру. Этот короткий кивок означал, что Франц все видел и ни в каком донесении не нуждается. Надо возвращаться на свой пост. Петер сразу все понял. Но какое горькое разочарование! Вот он, наконец, вполне самостоятельно сделал такое важное наблюдение, и им никто не воспользовался!

Петер пошел обратно на лестницу и стал обдумывать продолжение своей борьбы со шпиком. Итак, если этот мерзкий сыщик увернется от удара, Петер ткнется ему головой в живот с такой силой, что там запищит вчерашняя капуста, и…

Шпик, стоявший на противоположной стороне, заметил худенькую девочку лет пятнадцати, которая, казалось, кого-то с нетерпением поджидает. Но он не заметил, что она не только ждет, но и зорко следит за ним. Изредка девочка косилась за угол.

Там сидел Хельмут на тумбе, стоящей справа от ворот. У него был равнодушный вид, словно ему ни до чего нет дела. Он сонливо смотрел в одну точку.

Франц (слева от ворот), Лиза и Хельмут (на противоположной стороне) могли спокойно стоять на своих наблюдательных постах. Ни сыщики, ни полиция не знали их. Но Карлушу они искали. Он ведь удрал от шпика. Ему было опасно показываться на улице. Лучше было бы его совсем выключить из игры. Но не было четвертого надежного соратника для охраны правой стороны ворот. Карлушу пришлось спрятать в палисаднике соседнего дома, позади подстриженных кустов.

Через решетку ему были видны все прохожие. Но высовываться было нельзя.

Время шло. Пробило половина десятого.

С лестницы донеслись крики и плач. Мать Петера силой поволокла мальчика домой. Петер сопротивлялся до последней возможности. На все вопросы о том, что он делает на лестнице, мальчик отвечал ледяным молчанием.

В половине десятого Лиза заметила, что сыщик взглянул на часы и стал напряженно всматриваться в прохожих.

Она пыталась угадать, в чем дело.

Если фрау Бруннер захочет придти сегодня, то она придет именно сейчас. Вскоре улица опустеет, и ей будет нелегко скрыться среди редких прохожих.

Лиза заметила, как сыщик втихомолку мигнул своим помощникам: «Внимание!»

Лиза тоже кивнула Францу и Хельмуту: «Внимание!» Все почувствовали в кончиках пальцев какую-то дрожь: «Вот сейчас, сейчас придет фрау Бруннер. Кто первый заметит ее? От этого зависит все!»

Карл притаился в маленьком палисаднике. Он сидел на корточках позади густого ряда подстриженных кустов. Ему было очень плохо видно. Он мог только слегка раздвинуть ветви и смотреть в узенькую щель. Да и решетка у самого носа мешала ему. Но хуже всего было то, что он, сидя на корточках, видел улицу снизу. Лица прохожих бывали часто скрыты. Когда кто-нибудь подходил вплотную и останавливался перед Карлушей, ему вообще ничего не было видно. Его охватывала такая злоба, что хотелось крикнуть: «Проходите дальше, дурачье!» Он с трудом сдерживался, чтобы не выскочить из своей засады.

Мальчик был весь начеку. Широко раскрыв глаза, он пристально и напряженно всматривался в прохожих. Как раз напротив стоял газовый фонарь и слепил ему глаза. Карл ужасно боялся, что не заметит своей матери, когда та пройдет мимо, и она по его вине попадет прямо в лапы полиции. При этой мысли у него то и дело сжималось горло.

Но от напряжения у Карла заболели глаза (к тому же он много плакал в этот день). Веки мальчика отяжелели, и ему больно было смотреть. Уже полтора часа смотрел он на улицу. Веки его то и дело опускались. Внимание! Внимание! Мама может каждую минуту пройти мимо. Он колол руку острой щепкой, чтобы не заснуть.

Вдруг Карл вздрогнул. Не заснул ли он? Да, он спал. Его глаза были закрыты. Быть может, только одну минуту. Но ведь мама могла пройти именно в эту минуту. Может быть, все уже погибло, все потеряно! И по его вине… Карл чуть не заплакал.

Внезапно он услышал, как на башенных часах церкви св. Гедвига пробило три четверти десятого.

Гедвига Бруннер направлялась к своему дому, на Ильзенштрассе. Надо было соблюдать крайнюю осторожность. Мать Карла была переодета в костюм проповедницы Армии спасения. Под широкополой соломенной шляпой почти не видно было ее лица. Черная пелерина скрывала фигуру. Фрау Бруннер нарочно немного горбилась, чтобы изменить свою походку. Этот наряд ей достали товарищи, у которых она нашла приют после своего бегства. Невозможно было узнать ее в этой безобразной одежде.

Гедвига Бруннер, однако, не собиралась входить в дом. Там ведь, несомненно, еще дежурят шпики. Но она надеялась встретить на улице кого-нибудь из Карлушиных друзей — Франца или Хельмута. Это были надежные ребята. Через них она могла передать Карлу, что ему делать дальше.

Это было опасное предприятие. Но ведь Карл был ее единственный сын.

Гедвига Бруннер подвигалась очень осторожно, держась все время в тени. В это время из магазина вышел огромный толстый господин. Она пошла вслед за ним. Толстяк раскачивался перед ней, как огромное живое прикрытие.

Карлуша, сидя в своей засаде, внимательно изучал каждую проходившую женщину. На мужчин он вообще не обращал внимания. Только один заинтересовал его: уж очень он был смешон. Такого толстого человека Карлуша никогда не видел. Он катился, как огромный шар, выпятив большой живот, и занимал почти половину тротуара. Когда толстяк прошел мимо, мальчик рассмеялся:

— Ему бы надо вывесить на животе записку: «Приду через пять минут!»

Толстый человек прошел мимо. И, скрытая его толщиной, прошла и Гедвига Бруннер мимо своего сына. Карл ее не заметил. Никто не подал ей знака. Никто не предупредил, что в двадцати пяти шагах стоит тайный полицейский агент и, держа ее фотографию в руках, осматривает каждую идущую женщину.

Она все еще шла за толстяком, но вместе с тем шла прямо на шпика. В эту минуту и шпик заметил забавного толстяка. Он с любопытством оглядел его. Он тоже давно не видел ничего подобного. Времена были вовсе не блестящи в Третьей империи, чтобы отращивать такие животы.

Шагах в пятнадцати от шпика толстяк, видимо, что-то вспомнил. Он внезапно повернул налево и наискось перешел через дорогу на другую сторону улицы.

Шпик с любопытством смотрел ему вслед. Оттого он сразу и не заметил «проповедницу», которая шла все время за толстяком и внезапно оказалась на виду. Когда толстяк вдруг свернул в сторону, Гедвига Бруннер почувствовала себя точно оголенной и инстинктивно остановилась. Она стояла в нескольких шагах от шпика, почти одна посреди панели.

Все это длилось несколько секунд. С противоположной стороны улицы уже бежал парнишка лет пятнадцати. Он мчался так быстро, что налетел на «проповедницу». Из ее рук выпал пакет. Они одновременно нагнулись. И тут Хельмут быстро зашептал:

— Назад, фрау Бруннер! Вас поджидают! Карлуши в доме нет. Скорее назад! Патруль идет.

^{— Назад, фрау Бруннер! — прошептал Хельмут.}

Хельмут побежал дальше. Гедвига Бруннер повернулась и пошла обратно. Не слишком быстро.

Когда шпик снова взглянул вдоль улицы, он увидел спину проповедницы Армии спасения.

«Она, верно, вышла из ворот, пока я смотрел на толстяка», подумал про себя шпик и не нашел в этом ничего подозрительного. Скоро эта дурацкая служба кончится. Дома его ждет горячий ужин. От обеда остались свиные ножки. Он покосился на старшего: долго ли он собирается тут околачиваться?

Хельмут бежал мимо Карлушиной засады. Он остановился у самой решетки и стал смотреть вверх, точно увидел в небе цеппелин. При этом он заговорил шепотом, как бы про себя:

— Слушай, Карл! Твоя мать пройдет сейчас с правой стороны. Ты и пикнуть не смей! Ей нельзя останавливаться. Сзади патруль!

И Хельмут побежал дальше.

«Мама идет! — Карлу казалось, что он не видел ее несколько месяцев, хотя они еще сегодня утром были вместе. Как много произошло с тех пор! Какая опасность ей угрожала! Неужели это она? В костюме проповедницы Армии спасения?» Карлуша чуть громко не засмеялся от радости. Он зажал руками рот. Его мать превратилась в «проповедницу»! Какая хитрая! Грудь его разрывалась от гордости, радости, счастья!

Вот она! Под фонарем! Видны только рот и подбородок. Но он может снизу заглянуть под ее широкополую шляпу. Да, это мама! Какая она красивая! Стоит ему только тихонько шепнуть: «Мамочка!», и она бы услышала. Она тут близко-близко. Если через решетку протянуть руку, можно дотронуться до нее.

Но нельзя!

Ведь за ней идут следом. Медленно, большими шагами — два полицейских. Если бы они знали, кто эта женщина, что идет впереди!..

Мать прошла! Она искала его и прошла мимо! Как найти ее опять? Горло мальчика снова болезненно сжалось.

Карл не мог больше выдержать. Он встал, сам не сознавая, что делает, и двинулся в том направлении, куда ушла его мать. В боковой решетке не хватало железного прута. Там было легко пролезть наружу.

Но мать уже скрылась. Карл оглядел всю улицу. Она стала пустыннее и заметно темнее. Не было никакого смысла бежать за матерью. Куда? Он ведь ничего не знал.

Карл стоял на углу ограды. Опять все погибло, все потеряно! Вдруг позади него раздался крик. Он содрогнулся. Это был глухой, придушенный крик боли. Жалобный крик мальчика. Знакомый голос!

Карл быстро оглянулся и увидел, как огромный полицейский тащит за собой Франца Шрамма. Полицейский держит его за воротник и тащит по земле, как мешок. Франц упирается, не хочет идти, волочит ноги.

Карл притаился в тени.

Вот они! Совсем близко! Лицо Франца мокро от пота и слез. Под правым глазом большущий синяк. Но Франц не делает ни шага.

Полицейский, похожий на отвратительного черного великана, наклоняется над ним и бьет его кулаком и коленями в спину, подталкивая вперед.

— Ты отлично знаешь, где этот негодяй! — злобно шипит полицейский.

— Нет, — отвечает Франц и стонет от боли. За это он получает новый пинок коленом.

— Ты не хочешь знать? Не знаешь?

— Нет, — хрипит Франц, стиснув зубы.

Прохожие останавливаются и молча смотрят на них.

— Подожди же! — шипит полицейский. — Иди-ка сюда, под ворота. Там ты у меня заговоришь! — И он тащит Франца мимо Карлуши в ближайшую подворотню.

Карл стоял, словно парализованный. Его охватило отчаяние. Франца, доброго Франца, его лучшего друга, избивает полицейский!

Вдруг из темной подворотни раздался пронзительный, ужасный крик. Карл побледнел. Обеими руками он зажал уши и закрыл глаза.

Немного погодя он медленно открыл их и, словно его притягивал магнит, сделал несколько шагов по направлению к воротам. Он совершенно забыл, что ему надо на этой улице соблюдать осторожность. Что случилось там, в темной подворотне с Францем? Карл боялся заглянуть. Но вместе с тем его неудержимо туда тянуло. Он вытянул шею и широко раскрытыми глазами впился в темноту. Там стоял полицейский. Видны были только контуры его фигуры. Он стоял неподвижно и ничего не делал. Но перед ним на земле лежало что-то темное, маленькое и корчилось.

Вдруг полицейский повернулся лицом к Карлуше. Мальчик точно окаменел. Он был недвижим, как жучок, которого кладут на ладонь. Лица полицейского нельзя было различить в темноте. Но казалось, что он смотрит прямо на Карлушу.

Карл не мог сдвинуться с места. Ею ноги были холодны, как лед. Стояла мертвая тишина.

Полицейский поднял свисток. Резкий свист, точно ножом, разрезал тишину. Это вывело Карла из оцепенения. Он отскочит назад и побежал. Он бежал изо всех сил. На первом углу он завернул и понесся дальше.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Карл бежал по темным, плохо освещенным улицам. Он все время слышал позади себя резкий свисток полицейского. Может быть, ничего не было… Может быть, у него только звенело в ушах… Полицейский свисток был ужаснее всего. Даже резиновая дубинка была не так страшна Карлу, как этот свисток.

— Я не дамся им в руки, — говорил он себе во время бега. — Ни за что! Живым — ни за что!

Карл отлично понимал, что значило для него попасть в руки полиции: побои в приюте — за завтраком, за обедом и за ужином! Никогда не увидеть своих товарищей! Копать картофель в промерзшей земле и подтягивать пустой живот! И отказаться от всякой надежды на свидание с матерью!

— Я им не дамся! — Карл тяжело дышал, в висках у него стучало. Нет, это не полицейский свисток. Это звенит у него в ушах.

Он остановился. Где он? Он не знал названия улицы и вообще не знал, где находится. Улица была узкая, темная и пустынная. Три-четыре пешехода. Все дома казались кривыми. Черными громадами склонялись они над Карлушей, словно готовясь сейчас же броситься на него.

^{Карл шел по узкой и темной улице.}

Над черными крышами — дымно-красное небо. Дул прохладный ветер.

Где-то пробило одиннадцать часов. Звуки были тоже незнакомые. Нет, это не церковь св. Гедвига… Где же он?.. Куда теперь идти?.. Улица казалась бесконечной… Как жутко! Он опять пустился бежать. Завернув за угол, он увидел Ландсвер-канал. Видно, он пробежал большое расстояние.

Он подошел к перилам, ему захотелось немного поглядеть на воду. Внезапно он увидел группу людей, человек десять-двенадцать. Они заглядывали через перила, и бежали к лестнице, ведущей к воде. Там, видно, что-то случилось.

Карл остановился и тоже посмотрел на лестницу.

Сверху она освещалась фонарем, а глубоко внизу терялась в темноте. Ничего не было видно. Весло невидимого баркаса скрипело внизу, на невидимой воде. Карл собрался было уходить.

Вдруг он заметил, как полицейский, и какой-то рыбак подымаются по лестнице, неся на руках женщину. За ними шел второй рыбак и нес на руках ребенка. Совсем маленькую девочку, не более трех лет. Женщина и девочка были мокры до нитки. С их платьев и волос струйками стекала вода. Женщина была еще молодая, но исхудалая, с желтым лицом. Мокрые волосы слиплись на лбу. Глаза закрыты. Может быть, она уже умерла?

Но еще ужаснее выглядел ребенок — маленькая хорошенькая девочка. Мокрая юбочка облепила тоненькие ножки. Белокурые волосы покрыты илом. Она плакала, тихонько всхлипывая и дрожа от холода. Маленькими мокрыми ручками она крепко закрывала глаза.

Женщину положили на землю, а девочку посадили рядом. Она сразу обеими ручонками уцепилась за материнский рукав и еле слышно всхлипывала: «Мама! Мама!»

На асфальте образовалась большая лужа, и узенький ручеек побежал прямо на Карла. Он испуганно отступил в сторону.

В это время к ним подошли люди: две цветочницы из ночного кафе, старик-нищий, какой-то господин, похожий на колбасника, видимо, возвращавшийся домой из гостей, несколько рабочих и бледный молодой человек, франтоватый, как танцор. Все они молча стояли и смотрели на мокрую женщину с ребенком. Полицейский и оба рыбака тоже молчали. Полицейский уже вызвал скорую помощь. Придется несколько минут подождать. Он перелистывал при свете фонаря записную книжку.

Дул прохладный ветер.

Мокрая женщина внушала мальчику смешанное чувство ужаса и жалости.

Вдруг глаза женщины открылись. Казалось, она ничего не видит. Точно она смотрела в пустоту.

— Марихен не должна жить! — хрипло прошептала женщина. — Пусть Марихен умрет! В воде ей будет лучше!

— Мама! Мама! — всхлипывала девочка и цеплялась за ее платье.

— Мой ребенок не должен просить милостыню! Лучше… в… воде…

Самоубийца! Это была самоубийца! Карл еще никогда не видел самоубийц. Зимой, когда не было дров и нечем было топить печи, на их улице двое покончили с собою. Об этом Карл только слышал, а теперь он своими глазами видел самоубийцу.

Мальчик вдруг вспомнил, что сказала его мать неделю тому назад, когда при ней разговаривали об одном самоубийстве.

— Люди, которые покушаются на свою жизнь, — трусы, — взволнованно сказала она. — Нужно уничтожать не себя, а капитализм, который виновен в этой нищете. Да, его мать никогда бы так не поступила.

Старый рабочий, который стоял возле полицейского и все время печально качал головой, вдруг сказал:

— У вас странное ремесло, господин шуцман. — Он говорил очень спокойно и тихо. — Жить вы людям не даете, и умереть вы им тоже не даете.

Полицейский повернулся к нему, точно его укусила гадюка.

— Не занимайтесь здесь агитацией! — закричал он на старика. — Не то вас отведут, куда следует.

Одна из цветочниц, та, что постарше, подняла голову. Она вытерла навернувшиеся на глаза слезы и обратилась к своей товарке, как будто это относилось только к ней.

— Ну, ну! — сказала она. Но сказала очень громко.

— Оказывается, и вздохнуть нельзя. Разрешается только смеяться, — и она принялась хохотать: — Ха-ха-ха-ха!..

Она хохотала громко и отчетливо. Она смотрела полицейскому прямо в лицо и хохотала, широко открыв рот, в котором не хватало нескольких зубов:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Вслед за ней стала смеяться и молодая цветочница. Режущим тонким смехом. И старик-нищий тоже стал смеяться, кашляя и задыхаясь. Смеялись рабочие. И бледный молодой танцор. Все они смотрели на шупо и хохотали, словно потеряв внезапно рассудок.

Сидевший на земле ребенок громко закричал от страха. Колбасник подхватил под руку жену и поспешно удалился.

В первую минуту шупо в замешательстве глядел на смеющиеся лица. При свете газового фонаря ему казалось, что на него уставились какие-то дикие рожи. Он не сразу сообразил, что ему делать. В сущности, ведь ничего противозаконного не случилось. Но от одного этого смеха дрожь пробегала у него по спине.

Он запыхтел, его красное лицо еще больше покраснело, а испуганные глаза перебегали от одного лица к другому.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! — вопили люди хором, и эхо разносилось по темной улице.

— Разойтись! — взревел, наконец, полицейский и рванул: свой свисток. Карл услышал пронзительный свист. Ужасный звук, на который со всех сторон сбегаются полицейские.

Карлуша бросился снова бежать. Ему слышался позади, ужасный смех и топот ног. И он все бежал и бежал. Вдруг он очутился на широкой светлой улице. Может быть, это Курфюрстендам? У высокого ярко освещенного дома стояла большая толпа. Много людей… Это хорошо. Карл протолкался в самую гущу и затерялся среди взрослых, которым он едва доходил до пояса. Тут он почувствовал себя в безопасности. Можно, наконец, отдышаться.

Что здесь случилось? Откуда столько людей? Он не понимал, так как ему ничего не было видно. Его толкали справа и слева. Он видел только спины и животы. Он слышал:

— Не нажимайте так сильно!

— Если вам мало места, возьмите себе ложу!

— Они уже идут, идут! — послышалось со всех сторон, и военный оркестр где-то впереди заиграл бравурный марш.

Началась давка. Все лезли вперед. Карл под напором людской массы тоже стал продвигаться. А где мог, пролезал сам. Раз уж он попал сюда, ему хотелось что-нибудь увидать.

Внезапно в толпе образовался просвет, и Карл увидел впереди себя полицейский кордон.

Мальчик хотел тут же повернуть и пуститься наутек. Он узнал черные кожаные краги. Но любопытство было сильнее страха. Теперь ему было хорошо видно. Из открытых дверей здания лился яркий свет. На земле лежал большой красивый ковер, а на ковре цветы, много цветов… розы, тюльпаны, гвоздики… Весь ковер был усыпан ими. В ослепительном свете ярких огней казалось, что красивые цветы сами светятся. Литавры гремели.

Вдруг Карлуша увидел движущиеся ноги. Много ног… Проходившие по ковру люди были видны ему только до колен. Но и так можно было узнать, что это за птицы.

Он видел блестящие, лакированные сапоги с серебряными шпорами. Белые шелковые дамские туфли с искрящимися украшениями. Все они выходили из автомобилей и шли к зданию. Там, по-видимому, был большой бал. Некоторые дамы были в настоящих золотых туфлях. И все они шагали по ковру, наступая на розы и тюльпаны. Оглушительно ревели трубы.

Внезапно началась сильная давка. Ноги вокруг Карла затопали, засеменили. Карла толкали со всех сторон. Он заметил, что все кругом смотрят наверх, и запрокинул голову, чтобы узнать, в чем дело. Некоторые люди даже протягивали руки, но Карлуша не мог понять, почему. Он ничего наверху не видел.

Но тут на ярко освещенный ковер, среди красивых цветов, упало четыре листка. Четыре маленьких серых листочка с печатным текстом, медленно кружась в воздухе, как осенние листья, беззвучно легли среди тюльпанов и гвоздик. И все же казалось, что лакированные сапоги и шелковые туфельки точно споткнулись. Они на миг остановились, неуверенно затоптались и затем быстрее пошли вперед.

Один листочек упал близко, у самых ног шупо. Шупо не мог без приказа покинуть своего места. Он вытянул ногу и, шаркая ею, придвинул листочек поближе к себе. Печатный текст лежал сверху, и не успел полицейский нагнуться и затянутой в белую перчатку рукой поднять листок, как Карлуша прочел несколько слов:

«Мы хотим работы и хлеба! Мы не хотим войны. Руки прочь от Советской России, от родины всех рабочих! Долой фашизм!»

Это была листовка. Коммунистическая листовка! Она упала откуда-то, как снег на голову. Прямо к ногам фашистов. О! Это было здорово придумано!

Карлуша даже вспотел от восторга. Его сердце стучало все сильнее и сильнее. Он не заметил, что его все больше толкают и сжимают. Он слышал только глухой шум взволнованных людей. Внезапно впереди раздался крик:

— Долой фашистов!

Затем еще голоса:

— Долой фашистских убийц!

Тут Карл не выдержал. Он вытянул голову и закричал звонким, ясным детским голосом:

— Долой фашистских убийц! — Его щеки пылали, глаза сверкали. Он сжал кулаки и, затертый среди людских спин, крикнул еще раз: — Долой фашистских убийц!

— Р-а-с-с-т-у-п-и-с-ь! — рявкнул вдруг вблизи грубый голос, и громадная рука в белой перчатке опустилась сверху на Карлушу. Неужели его схватят?

Карлуша съежился и пролез между чьими-то ногами. Но тут появилась другая рука в белой перчатке. Она была уже близко. Она почти касалась его плеча. Карлуша, недолго думая, укусил ее.

Рука вздрогнула и отдернулась. Мальчик этим немедленно воспользовался. Он опустился на четвереньки и, как хорек, быстро прополз сквозь ряды ног. Он полз зигзагами, чтобы запутать своих преследователей. Но тут поднялся такой шум и гам, что полицейским все равно было не до него. Никто не гнался за мальчиком.

Несмотря на это, он пустился во все лопатки. Он все еще чувствовал на своем плече руку полицейского, а во рту противный вкус полицейского пальца.

Вскоре вокруг него снова стало тихо и темно. Он очутился на маленькой глухой улице и пошел медленно, хотя и продолжал оглядываться по сторонам. Карлуша отлично знал, что в такой поздний час его непременно задержит полицейский патруль. Маленькие дети не ходят ночью одни по городу. Его начнут выспрашивать: как, и что, и почему, и куда он идет, и как его зовут, и где он живет… Нет! Ему нельзя встречаться с полицейскими.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Карл долго еще блуждал по улицам. Он выбирал большие площади, широкие улицы, где было светло и оживленно. Мальчик боялся темноты. Там, где было много народа, полицейские всегда могли подумать, что он идет не один, а с кем-нибудь из прохожих.

На больших улицах было много блестящих ресторанов. Оттуда неслась веселая музыка. На каждом шагу попадались нищие. Автомобили катили непрерывно один за другим.

Карл знал, конечно, марки всех автомобилей. Он узнавал их сразу по радиатору. Впрочем, все мальчики в школе это умели. Тут были: «крейслеры», «фиаты», восьмицилиндровый «штейер», «оппель», «вандерер», «адлер», даже длинный «ланчиа» проплыл мимо. Множество широких «бюиков». Красавец «линкольн» подъехал к тротуару, его легко было отличить по борзой собаке. Но желтую «минерву» не всякий бы узнал. Новые «форды», «ситроен»… На них не стоило и смотреть. А вот и черный лакированный «рольс-ройс». Всякий его узнает. Зато ту голубую машину, что остановилась напротив отеля, пожалуй, и Франц не узнал бы. Но Карл уже видел однажды такой автомобиль. Он его внимательно осмотрел и даже расспросил шофера. Это был «испано-сюиза»… Немногие имеют такую машину. Только самые богатые. У нее не меньше двенадцати цилиндров, и катится она, как по бархату. Слышно только тихое жужжание и больше ничего. Вот это машина!

На таком автомобиле Карл с удовольствием бы прокатился. Не всегда ведь они будут принадлежать капиталистам. А пока что, Карл уже научился обращаться с тремя скоростями и тремя педалями. Как-то раз он даже помогал мыть машину.

Начался дождь. Мальчик словно очнулся от сна. Он так загляделся на автомобили, что забыл на время обо всем. Теперь он сразу почувствовал, что очень устал и хочет спать. Да и кушать хочется к тому же. Но об этом нечего было и думать. Вот поспать где-нибудь, пожалуй, удастся. Может быть, найдется местечко, куда можно будет залезть на ночь.

Дул холодный ветер, и мальчик начал зябнуть. Да, всего этого он не ощущал, пока смотрел на автомобили.

«Тиргартен^[3] недалеко, — размышлял он. — Там, конечно, найдется куст, под которым можно незаметно улечься».

Правда, Карл еще никогда не пробовал спать под кустами. Это вовсе не так просто, как описывают в книжках про индейцев. Мама тоже как-то рассказывала про поездку в горы, как они спали ночью в лесу и как это было чудесно. Светляки мерцали в траве, и сквозь ветви деревьев на высоком темном небе поблескивали звездочки. Карлуша давно уже мечтал провести ночь в кустах под открытым небом. И вот его желание исполняется самым неожиданным образом.

Но кусты в Тиргартене были, по-видимому, вовсе не приспособлены для спанья. Они были слишком малы, чтобы укрыть человека. У тех, что побольше, ветви свисали до самой земли, и под ними не было места. На некоторых была такая редкая листва, что дождь проходил насквозь. Земля повсюду была сырая и к тому же такая шишковатая и неровная, что на ней невозможно было лежать.

Карлуша долго бродил по темному Тиргартену. Наконец, он выяснил, что лучшие спальные места были под скамейками. Там хоть посуше и не было кочек.

Карл заполз под скамейку, но не решился сразу закрыть глаза. Деревья так неуютно шумели под дождем, и тяжелые капли стучали по скамейке, над его головой. Где же светлячки, о которых говорила мама, и звезды, что мерцали в вышине сквозь ветви деревьев? Здесь не было ничего подобного. Черные, как уголь, деревья. Одинокие фонари, излучавшие дрожащий желтый свет, казалось, робко жались к их темным толстым стволам. Над высокими черными верхушками в той стороне, где находился городской вокзал, пылало красное небо. Быть может, там был пожар?

Обычно Карлуша не боялся темноты. Но эти черные деревья, казалось, корчили рожи. У них были носы, глаза, бороды и руки. Они шевелились под ветром, как будто кивали и подмигивали ему. А вдруг за широким черным стволом притаился полицейский? За каждым стволом легко мог кто-нибудь спрятаться.

Слышался грохот проходящих мимо поездов. Иногда громче, иногда тише. Это зависело от ветра. Где-то играл джаз-банд. Затем вдалеке раздался звук, похожий на выстрел. Ага! Едут пожарные. Рожки трубят: та-та-та-та… Еще одна машина. Где-то большой пожар. Чей-то крик… Потом громко запел пьяный. Деревья шумели, и дождь стучал по скамейке. Потом зазвонил колокол.

Карл вспомнил о своем ваньке-встаньке. Как можно было совсем забыть о нем! Мальчик сунул руку в карман и вытащил маленького железного фронтовика.

«Плим-плим-плим…» тихо зазвенел колокольчик в железной груди. «Плим-плим-плим» звучало так успокоительно. «Мы все-таки вместе. И вместе хорошо выспимся! Плим-плим… Спокойной ночи! Я тоже тут. Мы не знаем, где наша мама. Но она сейчас, наверное, думает о нас».

Карлуша крепко стиснул в руке маленького ваньку-встаньку и прижал его к лицу: «Идем, дружочек, спать».

Слеза покатилась по щеке мальчика. Веки опустились, и легкая дрожь пробежала по маленькому озябшему телу. Потом он уснул. Во сне Карл опять увидел Тиргартен. Деревья были удивительно странные. Они походили на чудовищных зверей в тумане. Они шевелили огромными хоботами и медленно вытягивали длинные руки. Деревья-звери приближались. У каждого из них была только одна нога — большой, толстый, черный ствол. Уже двадцать таких чудовищ собралось вокруг Карлуши. Небо было совершенно красное.

За каждым стволом шевелилось что-то черное. Разглядеть было очень трудно, но Карлуша знал, в чем дело. Вскоре показались локти, нога, затем голова, и из-за каждого ствола медленно выполз черный шупо.

^{Из-за каждого ствола медленно выползал черный шупо.}

Все они стояли спокойно, потому что еще не обнаружили Карлушу. Он лежал под скамейкой и не двигался.

Вдруг он услышал свисток. Но бежать нельзя, а то все двадцать шупо сразу его заметят. Они стоят рядом. Ноги их касаются Карлушиной головы.

Издали он слышит свое имя, потом вдруг: «Марихен! Марихен!» Голос матери… Он доносился издалека. А вот и она сама бежит в одежде проповедницы Армии спасения. У нее мокрые распущенные волосы, и на бегу она протягивает ему руки. Почему-то она совсем крошечная, не больше ваньки-встаньки…

— Марихен, Марихен! — зовет мама тонким далеким голоском и бежит к нему. В это время сверху опускается исполинская белая рука с растопыренными пальцами и хочет ее схватить. Каждый палец руки больше матери. Она бежит что есть сил. Платье ее совершенно мокро. Белая рука парит над ней, как чудовищная белая птица.

— Марихен, Марихен!

— Я не знаю, где он, — услышал Карл чей-то ответ. В темной подворотне лежал на земле Франц. С его лба по бледным щекам стекала кровь.

— Я не знаю, где он, — болезненно, как в бреду, стонал Франц. — Он взял с собой гайку и задвижку.

Карлуша быстро положил гайку обратно на лестницу. Он хотел положить и задвижку, но почувствовал запах пригоревших бобов. Он заглянул в комнату. Там, на полу, среди разбросанного платья и белья, лежала его мать. Вокруг нее розы, тюльпаны, гвоздики и сырая земля из цветочных горшков. Мать была мертва… Тут же стоял Хельмут и звонил в колокольчик. Карлуша услышал и другой тоненький звон. Ванька-встанька стоял на улице перед домом. Он вынул из своей груди маленький колокольчик и звонил, зажав его в железной руке.

Но тут появилась большая шелковая дамская туфля и наступила на ваньку-встаньку. Ванька-встанька лег, придавленный широкой подошвой. Но едва дамская туфля шагнула дальше, как ванька-встанька сразу поднялся. Он стоял прямо и звонил: «Плим-плим!..» У него было лицо Франца.

В этот миг появился огромный генеральский лакированный сапог с серебряной шпорой. Один шаг — и маленький Франц лежит под сапогом. Но сапог идет дальше.

«Плим-плим!» — и железный человек опять встает. «Рот фронт!» А теперь это Хельмут! Снова сапог, снова шаг. Опять ванька-встанька лежит на земле и снова встает. И каждый раз у него другое лицо.

«Плим, плим, плим! Рот фронт!Несмотря ни на что!»

Теперь это Лиза. А вот и мама! На ней ее старая шапка красного фронтовика. О, какая она красивая! Она склоняется над Карлом и хочет его поцеловать. Сердце мальчика бьется от счастья так сильно, что он просыпается.

Когда Карл открыл глаза, он не сразу понял, что его окружает. Это было похоже на картинку, изображавшую южноамериканский бамбуковый лес, которую он видел однажды в какой-то книге. Наконец, он все-таки понял, что это трава, обыкновенная трава. Она находилась так близко от его глаз, что, казалось, росла высоко, прямо до сумеречного неба. Тяжелые капли росы повисли на ней. Божья коровка ползла вверх по стебельку и остановилась перед серебряной каплей. (Может быть, она захотела пить?) На божьей коровке было семь темных точек. Такие попадаются часто. Вот одиннадцать точек — большая редкость.

Карлуша поднялся. Он продрог. У него болела спина. Он начал растирать руки и ноги, чтобы немного согреться. Потом отряхнулся, почистился и сел на скамью.

Так! Значит, он всю ночь проспал один-одинешенек под открытым небом. И не так уж страшно было. В его классе никто, верно, на это не решился бы. Они бы здорово струсили. Карлуша улыбнулся. Он был немножко горд.

Который же теперь чае? Ночью он слышал бой часов, а теперь они почему-то не бьют. Должно быть, очень рано. Солнце еще не взошло. Сквозь темные вершины деревьев брезжит серый рассвет. Но светлые, усыпанные гравием дорожки ясно видны. Множество длинных, мокрых, черных улиток ползает вокруг.

Карлуша был очень голоден. Но вдруг он услышал нечто такое, что заставило его забыть о голоде: на кусте сирени запела какая-то птичка. Как она заливается и щебечет! Какие пускает трели! Настоящая канарейка! Не успела она кончить, как наверху, в гуще ветвей, засвистал дрозд. Сначала тихонько, точно спросонок. Потом со всех сторон откликнулись другие птицы. Вскоре образовался настоящий хор.

Потом зазвонил трамвай. Проехал поезд. Тут Карл снова почувствовал голод, и ему вспомнилась мама. Да и вообще, что с ним теперь будет?

Какой-то дрозд уселся напротив мальчика на скамейку, помотал хвостиком и засвистал так, точно хотел ему что-то сказать. Карлуша, наморщив лоб, посмотрел на глупую птицу и сказал:

— А мне наплевать!

Он встал и пошел. Надо было раздобыть чего-нибудь поесть и отправиться на поиски матери.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Улицы были еще пусты. Карл шел быстро, хотя у него не было определенной цели. Но он решил, что медленно бродить по улицам опасно. Любой шупо может задержать его и спросить, что он делает в такой ранний час. Если же он сделает вид, что торопится, то каждый подумает, что его кто-нибудь послал по спешному делу.

Первое, что попалось ему навстречу, была большая машина для мытья улиц. Этого нового типа машины Карлуша еще не знал. На три метра в обе стороны била вода. Узкую улицу можно было вымыть за один раз. Карлуше захотелось даже, чтобы и его облили.

Тут и там начали открываться ворота. Дворник вышел на тихую улицу с ключом в руке. Он взглянул на небо, поежился от холода и потер руки. Почти все дворники делали то же самое. Потом они здоровались друг с другом через дорогу и, прежде чем снова войти в дом, вытаскивали из жилетного кармана толстые серебряные часы, чтобы еще раз проверить время. Появились первые фургоны с молоком и овощами.

«Скоро и Хельмут выедет со своим фургоном: „Генрих Хош — хлеб хорош“, — подумал Карл. — Вот было бы хорошо его встретить!» Но вблизи Ильзенштрассе Карлуша боялся теперь показываться.

В одном из окон первого этажа подняли штору. Толстая непричесанная женщина, вытираясь полотенцем, выглянула на улицу. При этом она сделала такие глаза, точно удивлялась, что уже светло.

Появились прохожие и велосипедисты.

Вскоре взошло солнце. Улицы окончательно оживились. На окнах магазинов взвивались жалюзи.

Карлуша понемногу успокаивался. Ужасы прошедшей ночи казались ему сном.

Он остановился перед гастрономическим магазином. В эту минуту как раз подымали жалюзи.

Карлуша и не знал, как интересно рассматривать витрину такого магазина, потому что до этого дня он еще никогда не был так голоден.

Он подошел поближе и, глотая слюну, представил себе, что он ест все эти вкусные вещи.

В это время мимо магазина проходила женщина. Ей было лет сорок на вид. Она была высока ростом, с широкими бедрами и крепкими плечами. Женщина несла в руках кошелку и мимоходом взглянула на витрину.

Маленький мальчик, стоявший у окна, прижавшись носом к стеклу, попался ей на глаза. Несколько секунд она с интересом смотрела на него и уже хотела двинуться дальше. Но тут она заметила, что локти мальчика в грязи, а к куртке пристали соломинки и сухая трава.

Женщина приостановилась. Она повернулась и обошла вокруг Карлуши. Он этого даже не заметил. Она внимательно разглядывала его. Штанишки на коленях были сырые, словно мальчик валялся на голой земле, да и руки были сильно испачканы. Он сегодня, очевидно, еще не умывался.

Высокая толстая женщина озабоченно нахмурилась и тихонько тронула мальчика за плечо.

— Послушай, малыш, — ласково сказала она.

Карлуша вздрогнул, повернулся с быстротой молнии и отступил на шаг. Все его тело напряглось, готовое к прыжку к бегству. Но перед ним стоял не полицейский. Испуганными, недоверчивыми глазами испытующе смотрел он в лицо женщины. Бывают ведь и женщины-сыщики. Он слыхал об этом. Правда, он представлял их себе несколько иначе. А эта — с круглыми щеками и маленьким улыбающимся ртом — казалась доброй женщиной. Но осторожность надо соблюдать прежде всего.

— Не бойся меня, — наклоняясь к нему, мягко сказала женщина. — Ты ведь сын Гедвига Бруннер? А?

Карл молчал, отворачивая лицо… Ему вовсе не понравилось, что ей было все известно. Карлуша покосился направо, чтобы установить, свободен ли путь к бегству. Мешал вход в магазин. Еще два шага, и он окажется в толпе. Карлуша сделал вид, будто его что-то заинтересовало, и незаметно скользнул немножко вправо.

— Ты же знаешь меня, мальчуган, — зашептала женщина… Она нагнулась почти к самому его уху. — Ты ведь видел меня у матери. Еще две недели тому назад, в субботу. Не помнишь? Ты показывал мне своего ваньку-встаньку…

Карлуша снова взглянул на женщину. А ведь, правда, знакомое лицо. Но, может быть, он ошибается? Простое сходство… Надо быть осторожным!

Все-таки действительно она! Карлуша, правда, видел ее всего один раз. Но это та самая женщина, которой он показывал своего ваньку-встаньку.

— Неужели ты меня не узнаешь, скажи? — тихо, но нетерпеливо спросила женщина.

Карлуша молча кивнул головой и опустил глаза. Он больше не боялся, но ему было стыдно.

Женщина взяла его за руку, оглянулась с опаской и зашептала в самое ухо:

— Отчего ты такой грязный, мальчуган? Разве твоя мать о тебе не заботится? Это не похоже на Гедвигу Бруннер. Случилось с ней что-нибудь?

Карлуша еще ниже опустил голову и молчал. Его глаза наполнились слезами. Он знал, что ему нечего стыдиться. И все-таки он покраснел: приходилось просить помощи у чужих людей…

— Бери корзинку, и уйдем отсюда! — внезапно прошептала женщина. Она всунула мальчику в руку кошелку, схватила его за другую руку и потащила за собой.

Карлуша поднял голову. Мимо них спокойно проходили двое полицейских.

Молча прошли они несколько кварталов. Вот снова Тиргартен. Недалеко и то место, где он ночевал под скамейкой. Парк был полон народа. На «его» скамейке сидели няньки с детьми. И никто, никто не знал, что он провел здесь ночь.

Наконец, они нашли пустую скамейку. Здесь никто их не мог услышать. Усевшись, женщина вынула из корзинки булочку и яблоко:

— На, поешь сначала.

— Спасибо, — сказал Карлуша и подумал: «Генрих Хош — хлеб хорош».

Женщина ни о чем не расспрашивала. Она только очень серьезно, очень внимательно смотрела на него, сдвинув брови. Но в ее круглых карих глазах было столько участия и теплоты, что Карлуша, еще не доев булочки, начал рассказывать.

Она молча слушала. По ее спокойному лицу никто бы не догадался, как близка ей была судьба Гедвиги Бруннер. Временами она оглядывалась: нет ли кого-нибудь поблизости, не может ли их кто-нибудь подслушать. Один раз к ним подкатился большой дорогой мяч. Трехлетняя девочка с голубыми бантами спереди и сзади, сверху и снизу, вытянув ручки, подошла к ним за своей игрушкой. Женщина, не глядя, быстро и раздраженно ткнула красивый мяч ногой с такой силой, что он отлетел далеко.

Когда Карлуша кончил свой рассказ, она дала ему вторую булочку. Затем помолчала еще некоторое время, пристально глядя прямо перед собой.

— Слушай внимательно, мой мальчик, — просто и ласково заговорила, наконец, женщина. — Все будет хорошо. Мы скоро найдем твою мать. Гедвига так просто не потеряется… Ну, слушай. Меня зовут теткой Мари. Ты поживешь у меня некоторое время. Я служу кухаркой у богатых людей. Им я скажу, что ты мой племянник из провинции. Понимаешь? Бедный сиротка. Дом у вас сгорел или что-нибудь в этом роде, и ты остался один, без крова в целом свете.

— Это так и есть, — тихо сказал Карл.

Тетушка Мари пытливо взглянула на него.

— Не говори ерунды, мальчуган! Ты не один на свете. Сын Гедвиги Бруннер не может быть один. Он повсюду найдет товарищей, которые его поддержат. Такие мысли тебе вовсе не к лицу!

Она легко и мягко погладила его и улыбнулась. Она очень мило улыбалась, тетушка Мари.

— Короче говоря, — продолжала она, — мы выдумаем какую-нибудь печальную историю. Моя барыня обожает такие истории. Ей надо только каждый день говорить, что она добра и прекрасна. Теперь нам пора идти, а то мой обед сегодня не поспеет вовремя. Какое имя тебе дать, малыш? Оставайся Карлом, а то легко проговориться. Значит, Карл… Карл Бреннер. Понял? Не Бруннер, а Бреннер. Только одна буква другая. Это легко запомнить. А если все-таки проговоришься или напишешь иначе, то это будет простой ошибкой, и только. Значит, запомнил, неправда ли?

Карлу стало легко на сердце. Он почувствовал к тетушке Мари такое доверие, что сразу успокоился: скоро найдут и маму. «Гедвига так просто не потеряется». Это было самое главное. А выдумывать всякие истории только забавно.

— А где ты до сих пор жил, Карл Бреннер? — спросила тетушка Мари и подмигнула правым глазом, отчего, ее лицо стало сразу веселым и лукавым. — Ты ведь должен знать, где ты жил, не так ли?

— В Фюрстенвальде! — бойко ответил Карл. — Мы туда ездили с мамой. И я могу рассказать, если меня спросят, как там все выглядит.

Тетушка Мари, улыбаясь, кивнула головой.

— Ты смышленый мальчишка, сразу понимаешь, в чем дело. Идем-ка скорее!

— Для начала ты должен сегодня внимательно слушать, что я буду рассказывать, и хорошенько запоминать, — говорила она по дороге. — Моего хозяина зовут барон фон Лангенхорст. Отъявленный наци. Ты должен, однако, всегда молчать. Понял? Что бы ни случилось! Молчать и быть вежливым. Если что-нибудь заметят, мы погибли. Ты ведь это знаешь?

— Я знаю, — серьезно сказал Карл.

Он чувствовал, что жизнь предстоит нелегкая. Но он решил держаться как следует. Тетушка Мари не должна из-за него иметь неприятности. Его сердце переполнилось благодарностью. Он прикоснулся к ее большой, сильной руке. Она ответила крепким пожатием.

— Держись молодцом, Карлуша, — сказала тетушка Мари глубоким, грудным голосом.

Все скамейки Тиргартена были заняты. Но сидели на них либо няньки и бонны, которые громко болтали друг с другом, либо безработные, которые большей частью молча смотрели в землю.

При этом одни никогда не подсаживались к другим.

Карлуша шел с тетушкой Мари по аллее. Несмотря на то, что все скамейки были заняты, стояла мертвая тишина. Там сидели только мужчины. Они сидели молча, уставившись в одну точку.

Карлуша знал, что это означает. Он хорошо понял тяжелый вздох тетушки Мари, когда она взглянула на длинный, тихий, печальный ряд людей. Отвернувшись, она сказала вполголоса:

— Сил нет видеть это!

Карл с интересом думал о новом доме, в котором отныне он будет жить. Он едва дождался, пока тетушка Мари закупила все необходимое к обеду.

— Ну, вот и наш дом! — сказала она, наконец.

Вначале Карлуша был немного разочарован. Он представлял себе дом совсем иначе. Такой огромный домище, не меньше шести этажей, с колоннами, фонтаном и башнями. Но дом, в котором жили богатые бароны, был меньше дома на Ильзенштрассе, № 24. В нем было всего два этажа и несколько больших окон. Перед домом был разбит маленький красивый палисадник. Но все здание казалось старым, и стены были совсем темные, почти черные.

Когда Карлуша вошел в дом, первое, что его поразило, была тишина. На Ильзенштрассе даже на лестнице всегда что-нибудь происходило. Где-то стучали, что-то выколачивали, бегали, суетились… Хлопали двери, кричали дети, лаяли собаки, и фрау Фогель наводила порядок.

Здесь было тихо и прохладно, как в церкви св. Гедвига, и ни одного человека кругом. А лестница! Широкая, вся из белого мрамора, как в музее, где Карлуша был со своим классом две недели тому назад. На высоком цоколе стояла черная бронзовая женщина и держала в руке красивую лампу.

Затем они шли по длинному коридору, с целым рядом белых дверей по одну сторону. Все они были закрыты, и нигде ни одного человека не было видно. На стенах висели рога оленей, диких коз и другие забавные вещи. Карлуша не успел их как следует рассмотреть, потому что тетушка Мари тянула его за собой. Они прошли через две стеклянные двери, и, наконец, тетушка Мари открыла маленькую белую дверку и толкнула его внутрь.

— Это моя комната, — сказала она. — И ты тоже будешь здесь жить. Первым делом, мальчуган, надо хорошенько помыться. Какое счастье, что мы никого не встретили! Вот тебе щетка, почисть как следует куртку и штаны, да и башмаки заодно.

Пока тетушка Мари все приготовляла, Карл ее внимательно слушал. Она казалась немного взволнованной и говорила быстро и торопливо:

— В доме есть старый слуга. Ты его будешь называть: господин Иоганн. Сначала я представлю тебя ему. Ты должен его во всем слушаться. Я уж позабочусь о том, чтобы он тебя не слишком обижал. Но ты должен молчать, всегда молчать и слушаться. Понятно? Еще у нас есть фрейлен Лизбет, горничная, тоже хорошая штучка. Держись крепко, Карлуша. Ты меня понял? Здесь кругом враги. Даже во сне ты не должен выдать себя. Будь молодцом, когда-нибудь все изменится. А теперь скоренько приведи себя в порядок, чтобы иметь приличный вид.

Тетушка Мари ушла. Карл добросовестно исполнил все, что ему было сказано. Он даже нашел гребенку, которую тетушка Мари забыла ему дать. Он сразу сообразил, где ее найти. Через несколько минут Карлуша был готов: вымыт, причесан, почищен… Тетушка Мари все еще не возвращалась. Он успел хорошенько осмотреть комнату.

Это была крошечная каморка. Примерно, такой же величины, как кухня в доме на Ильзенштрассе.

Там помещались кровать, шкаф, стол, умывальник, два стула — и все. Где он тут будет спать?

«А все-таки лучше, чем в Тиргартене под скамейкой», подумал он и улыбнулся.

Когда Карлуша чистил свою куртку, он нащупал ваньку-встаньку. Теперь он опять вспомнил о нем и вытащил его из кармана.

— На, вот, посмотри новую комнату, — сказал Карл и повернул маленького фронтовика во все стороны. — Теперь мы тут будем жить!

«Плим-плим-плим…» весело раздалось в ответ.

Карлуша услышал шаги и быстро сунул игрушку в карман. В дверях появилась тетушка Мари. Мальчик ее едва узнал. На ней был белый фартук и белый чепец, как у конфетчиц на фабрике «Ширм и Клаар». За ее спиной стоял длинный, худощавый господин.

Карлуша вскочил и поклонился. Он решил, что это сам барон. У него были коротко остриженные седые волосы и чисто выбритое лицо. Бледные впалые щеки временами дрожали.

^{Карлуша решил, что это сам барон.}

Господин слегка горбился. На нем был наглухо застегнутый темнозеленый костюм с серебряными пуговицами. Он выглядел больным и очень важным.

— Вот и мой малыш, — начала тетушка Мари. — Поздоровайся, мальчик.

— Меня зовут Карл Бреннер, — громко и отчетливо сказал Карл и еще раз поклонился. — Я из Фюрстенвальда.

Затем он вытянул руки по швам и взглянул старику прямо в маленькие черные глазки. Тот кивнул головой. Карлуша ему, видимо, понравился.

— Это господин Иоганн, — продолжала тетушка Мари почтительным тоном.

«Ага! — подумал Карл. — Каким же важным должен быть сам барон?»

— Иди сюда! — внезапно простонал господин Иоганн. У него был слабый, болезненный голос, и он всегда говорил плачущим тоном.

Карлуша приблизился. Старик сухощавой рукой ощупал ему плечи и руки. Мальчик понял, что пробуют его силу. Он гордо согнул руку и напряг бицепс.

«Чувствуешь? — думал он про себя. — Как каменные!»

Господин Иоганн был, по-видимому, доволен. Он одобрительно кивнул головой. Его острый и длинный подбородок как-то странно двигался.

— Идем к госпоже баронессе, — простонал он и быстрыми мелкими шажками засеменил впереди.

Они прошли множество комнат. Карлуша не успевал оглядеть всего, что было на пути, но одно было ясно: это не Ильзенштрассе. Сколько здесь было комнат, и каких громадных! Они были больше, чем их класс, в котором помещалось сорок человек. К чему господам такие комнаты?

Они подошли к маленькой двери. Перед ней висела портьера. Господин Иоганн взял Карлушу за плечо и еще раз боязливым, озабоченным взглядом скользнул по его прическе, рукам, одежде, башмакам. Затем он сам слегка отряхнулся, хотя на темнозеленом костюме нельзя было обнаружить ни одной пылинки. Наконец, он тихонько откашлялся, сгорбился, подобострастно улыбнулся перед закрытой дверью и тихо постучал. Из комнаты донеслось тонкое, визгливое тявканье, и дверь открылась. Первое, что попалось Карлуше на глаза, была маленькая белая китайская болонка. Она подползла к двери и затявкала на Карлушу тоненьким голоском. Она была так жирна, что не могла бегать и только помахивала пушистым хвостом, раскачиваясь при этом всем телом.

Противный червяк! Она улеглась на спину, выставив розовое брюшко. Карлуша боялся наступить на нее. Ведь это вовсе не собака!

Потом Карлуша увидел много больших зеркал, и во всех зеркалах отражалось множество женщин. Вскоре он заметил, что в комнате перед трельяжем сидит только одна дама и ее-то он увидал трижды в тройном зеркале. Она сидела к ним спиной. Сзади стояла парикмахерша и причесывала ее. Дама даже не обернулась. Тройное отражение глянуло на него из зеркал.

Господин Иоганн и тетушка Мари поклонились этим лицам в зеркалах. Карлуша сделал то же самое. Тетушка Мари сказала:

— Вот этот бедный малыш, уважаемая госпожа баронесса, о котором я вам только что рассказывала!

Это было сказано таким смешным плачущим голосом, что Карлуша удивленно взглянул на тетушку Мари. Она скорчила такое глуповато-наивное лицо, что мальчик чуть не расхохотался. Но вовремя удержался. Он не забыл, какая грозит ему опасность, если он себя выдаст. Ведь здесь были наци.

Три дамы в трех зеркалах начали говорить. Это были три молодые красивые дамы: одна напротив, вторая сбоку и третья вполоборота. У них была белоснежная кожа. Вместо бровей над глазами виднелись две кривые линии. Все три зеркальные дамы были баронессой Лангенхорст.

— Так это ты, бедный маленький сирота? — начала она певучим голосом, как священник на воскресной проповеди. — Тебя зовут Карлуша? Не так ли? Я слышала о твоем несчастье. Мне Мари рассказала. Не отчаивайся, дитя мое. Бог тебя не оставит… Этот локон над ухом слишком велик, — тем же тоном бросила она попутно парикмахерше. — Бодрись, дитя мое. У меня ты обретешь свой дом. Добрый боженька привел тебя ко мне. Твое юное чистое сердце в этом христианском, националистическом доме должно… Я не хочу сегодня этим душиться, дайте мне немного новых духов… Твое чистое сердце должно узнать, что такое святая человеческая любовь.

«Настоящая канарейка», подумал Карл, когда она на секунду замолчала. Ее обрызгивали духами, как цветок водой. В комнате разлился приятный запах.

— Теперь нам не надо брать вторую горничную, — простонал господин Иоганн. — Мальчишка может помогать на кухне и при уборке.

— Ты будешь воспитан здесь в духе священной любви, — начала «канарейка». — Твое чистое сердечко, дитя мое… Дайте мне помаду…

Парикмахерша подала ей с туалета губную помаду в золотой оправе. «Канарейке» стоило только протянуть за ней руку. Она продолжала петь, подкрашивая губы:

— Да, ты будешь воспитан для честной работы на пользу народа и отечества… — Она поглядела на себя в зеркало.

В этот момент Карлуша услышал, что тетушка Мари как-то подозрительно сморкается. Он искоса взглянул на нее: тетушка Мари утирала передником глаза.

— Он может ходить на почту, — опять застонал господин Иоганн. — Может чистить серебро и поливать цветы в зимнем саду. Может чистить охотничье оружие господина барона…

Господин Иоганн говорил все быстрее и горячее, глядя с возрастающим интересом на Карла.

— Он может чистить платье и обувь. Он научится протирать окна и мыть автомобиль. Может носить пакеты. Он может после кофе обносить гостей сигарами… Он может… он может…

Голос господина Иоганна осекся. Начался припадок кашля, и он не мог больше говорить. Тетушка Мари продолжала, подражая ему:

— Он может колоть дрова и носить уголь. Он может натирать полы и выколачивать ковры…

На ее лице промелькнуло злое, насмешливое выражение, но тут же она опять скорчила глупую рожу.

Дама встала и направилась к Карлу. Она была высока в стройна. На ней был смешной пестрый халат, а под ним белая шелковая пижама. Точно кукла из витрины Вертгейма^[4].

Она остановилась перед мальчиком и, наклонив голову, принялась его рассматривать.

— Мило, — сказала она, наконец, словно выбирала платье в модном магазине. — Тебе нужно сшить красивую ливрею, Карлуша.

Она повернулась к господину Иоганну, который уже перестал кашлять и вытирал выступившие на глазах слезы.

— Надо обшить желтым галуном. Это подойдет к цвету его глаз. Распорядитесь немедленно, Иоганн.

Она погладила Карлушу по лицу. Аромат духов ударил ему в нос. Рука была мягкая и нежная, но Карлушу почему-то вдруг затошнило.

«Канарейка» улыбнулась и сказала:

— Он будет выезжать со мной.

Тетушка Мари опять начала сморкаться.

— Как вы добры, госпожа баронесса, — сказала она всхлипывая. — Поблагодари благодетельницу, Карлуша, и поцелуй ручку.

— Спасибо, — опустив глаза, прошептал Карлуша и нагнулся над белой ароматной рукой.

— Будешь носить красивую ливрею с желтым галуном. И на автомобиле будешь ездить с барыней, — сказала тетушка Мари и вытерла глаза. — Такого доброго сердца, такого благородного сердца больше и на свете нет. Я так и знала.

— Идемте, — сказала баронесса. — Представим нашего маленького грума господину барону.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В то самое утро, когда Карлушу представили баронессе, о нем думали с тревогой и огорчением в двух разных местах.

Одно из них — маленькая унылая квартира в подвальном этаже. За кривоногим, шатким столом сидел старик и мастерил из старых окурков новые папиросы. Он высыпал недокуренный табак на каменную дощечку и тщательно разминал и перемешивал его. Потом набивал им гильзы, лежавшие рядом. Его трясущимся рукам было трудно всунуть машинку в гильзу и не порвать ее. Много гильз пропадало, а они стоили дорого.

Старик вздохнул, но на этот раз не из-за гильз. Он озабоченно покосился на молодую женщину, которая беспокойно ходила взад и вперед по длинной узкой комнате. Он вздохнул, глядя на нее.

Старик посмотрел на кровать. Там сидела его жена с огромными очками на носу и вязала. Они обменялись понимающим печальным взглядом. Они словно спрашивали друг друга: «Ну, что нам с ней делать?» Они не знали этой молодой женщины. Вчера вечером ее привел товарищ Фриц и попросил приютить у себя. Его, конечно, не спросили, кто она, и вообще ни о чем не спрашивали. Партия прислала им товарища, следовательно, их дом был ее домом, и они делились с ней всем, что имели.

Но молодая женщина сама рассказала кое-что о себе. Она скрылась от ареста и оставила своего десятилетнего сына. Она даже не знает, где он и что с ним.

Все это она рассказала спокойно, не жалуясь. Но всю ночь сна не спала, ворочалась и металась на кровати. А встав утром, принялась ходить взад и вперед по комнате. Взад и вперед, уронив голову на грудь, скрестив руки на спине. Взад и вперед.

Старик и его жена несколько раз пытались с ней заговорить, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей. Они были уверены, что сна все время думает о своем сыне. Но она даже не слышала, когда к ней обращались, и пришлось оставить ее в покое. Они только заботливо и сочувственно смотрели на то, как она все ходит взад и вперед. Безостановочно: взад и вперед.

Старик вздохнул. Тут жена не выдержала. Она поправила очки и сказала:

— Он, вероятно, где-нибудь устроился. У меня такое чувство.

И старик подхватил:

— Я и говорю, что мы его скоро найдем. Я в этом уверен, товарищ!

Молодая женщина вдруг остановилась и подняла бледное лицо. Она сжала пальцами виски, строго наморщила лоб и сказала:

— Вам Фриц не говорил, когда мне придти за листовками?

Другое место, где в это утро много думали о Карлуше, была маленькая мастерская сапожника Шрамма. Вся компания была в сборе. Тут были Лиза и Петер, да и Хельмут улучил минуту и прибежал. Все собрались у постели Франца.

В другое время сапожник Шрамм этого бы не потерпел. Он всегда был плохо настроен и зол на весь свет. Бедному Францу нелегко жилось с тех пор, как умерла его мать, но со вчерашнего дня Шрамм вел себя как-то странно.

Вчера вечером, когда ребята принесли Франца домой, окровавленного, с вывихнутой рукой, они больше всего боялись встречи с сапожником Шраммом. Сам Франц боялся встречи с отцом больше, чем с полицейским. Когда Хельмут и Лиза внесли Франца в комнату, сапожник Шрамм поднялся им навстречу. Он уже больше часа сидел одетый на краю кровати и ждал сына, который ровно в половине девятого должен был быть дома. В руках у сапожника Шрамма был ремень.

Франц даже не взглянул на отца. Он глядел вниз и думал:

«Хоть бы скорее прошли побои и брань, чтобы можно было спокойно подумать, как найти Карла».

— Что это значит? — тихим угрожающим голосом спросил сапожник Шрамм.

Лиза быстро взглянула на Хельмута. Может, все-таки лучше солгать? Это ведь нетрудно.

Но Хельмут посмотрел сапожнику прямо в глаза и ответил:

— Его избил полицейский!

Он сказал таким упрямым и вызывающим тоном, как будто хотел добавить: «Чего тут скрывать?»

Сапожник Шрамм вздрогнул и не двинулся с места, пока Франца вносили и клали на койку.

— За что? — стоя по-прежнему лицом к двери и не оборачиваясь, глухо спросил Шрамм.

— Пожалуйста, дядя Шрамм, дайте полотенце: надо сделать как следует перевязку, — попросила Лиза.

— За что? — повторил сапожник, не двигаясь с места.

— За то, что он не хотел выдать, где скрывается Карлуша! — ответил Хельмут и поглядел на ремень.

Сапожник стыдливо спрятал его под фартук.

— Полотенце в верхнем ящике комода, — необычайно мягко и тихо сказал Шрамм. Так он еще никогда не говорил.

Франц повернул к отцу раненую голову. Но сапожник Шрамм все еще стоял отвернувшись. Он достал из ящика вату и карболку и не проронил больше ни слова.

Прощаясь с Хельмутом и Лизой, он тихо спросил их в дверях:

— Он все-таки не выдал, а?

— Конечно, нет, — ответила Лиза.

Сапожник Шрамм наклонил голову, вернулся к койке и переменил компресс.

Долго еще сидел Шрамм у ложа своего сына. Они не сказали друг другу ни слова и даже не обменялись взглядом. Но Франц был бы в этот вечер совсем счастлив, если бы только его не мучила забота о Карлуше.

Утром сапожник Шрамм принес сыну на завтрак кусок ливерной колбасы. Такого лакомства Франц давно не видел.

А когда пришли ребята, сапожник Шрамм ушел из дома, чтобы не мешать.

И вот, когда вся компания была в сборе, у койки Франца чуть было не разгорелась ссора.

— Во всем виноват Хельмут! — взволнованно крикнул Франц. — Он должен был остаться возле Карла и вытащить его из засады. Мы бы его тогда не потеряли.

— Не говори глупостей, — спокойно ответил Хельмут. — Я же первый увидел фрау Бруннер и должен был идти за ней, чтобы не потерять связь. Мою задачу я выполнил. С фрау Бруннер все договорено. Но Лиза могла последить за Карлушей.

— Чтобы полицейский избил Франца до смерти? — обиженно воскликнула Лиза. — Или утащил его неизвестно куда? Хельмута ведь не было. Он побежал за фрау Бруннер. Надо же было посмотреть, что делается с Францем в подворотне! Не оставлять же его там одного!

— Карл должен был сидеть в палисаднике, — сказал Хельмут. — Глупо, что он не подождал нас, а сбежал, как баран.

— Почему «как баран»? — спросил Петер. Но ответа не последовало. Все молчали. Дети, по-видимому, были согласны с мнением Хельмута. Немного погодя Франц задумчиво сказал:

— Мы ведь не знаем, что с ним случилось, почему он вдруг сорвался.

— Надо его найти! — сказал Петер.

— Где же ты его будешь искать в таком огромном городе? — нетерпеливо сказал Франц.

Маленький Петер вытащил из кармана автобусный план Берлина; вернее, только половину плана — остальное было оторвано. На куске карты были Грюневальд, Халензее; Ильзенштрасее там не было.

— Можно обойти все улицы, — сказал Петер, глядя на карту, — одну за другой.

— Карл, вероятно, сам придет, — вставила Лиза.

— Я тоже так думаю, — согласился Хельмут. — Куда же он пойдет, когда проголодается? А мы его накормим. Верно?

— Надо сейчас же организовать комитет помощи, — сказал Франц.

Комитет был тут же организован. Хельмут дал десять пфеннигов, полученных вчера на чай, а Лизе было поручено хранить собранные для Карлуши продукты.

Петер был недоволен. Он не принял участия в голосовании и еще до конца заседания встал и вышел на улицу.

Он тут же принялся за работу и стал внимательно изучать порванную карту, чтобы найти на ней Ильзенштрассе. Увидев на углу полицейского, он быстро сунул карту в карман и с хитрым видом прошмыгнул скорее мимо.

На другой день Карлуша должен был показать все, что он умел делать. Поехать на прогулку с госпожой баронессой ему не пришлось, потому что не была готова новая ливрея.

Он смотрел в окно, когда «канарейка» садилась в машину. Двухместный «бюик» кремового цвета, отделанный никелем. Какая прелесть! Но Карлу придется сидеть сзади, в открытом багажном отделении. А если пойдет дождь?

Баронесса сама сидела за рулем и взяла такой крутой поворот, что Карлуша удовлетворенно кивнул головой. Правда, она немного поздно выкинула стрелку, но все же вела машину вполне прилично.

Карл стоял у окна и следил за автомобилем. Жалко, что нельзя было поехать… Вдруг за его спиной раздался нежный, тоненький голосок:

— Карл, вынеси ведро!

В полуоткрытой двери стояла фрейлен Лизбет. Прямая, словно палку проглотила, стояла она и спокойно глядела на Карла.

Фрейлен Лизбет была самой строгой особой во всем доме.

Она никогда не произносила ни одного громкого слова. Напротив, она говорила всегда тихо. Она была благовоспитаннее и напыщеннее всех. Даже самой баронессы. Фрейлен Лизбет служила еще у родителей господина барона в замке Лангенхорст, в Поммерне, и знала все тонкости хорошего тона. Она была до тошноты прилична и воспитанна. Все в доме боялись фрейлен Лизбет. Даже «канарейка», и та побаивалась ее. Фрейлен Лизбет гордилась старинным родом Лангенхорст и не терпела беспорядка и плохих манер.

Она была маленькая и худенькая, но держала голову высоко, словно хотела до чего-то дотянуться. Черное платье, белый передник, белая наколка, острый нос, острый подбородок, острые локти. Карлуша думал, что о нее можно уколоться, если подойти близко.

Фрейлен Лизбет выглядела, как строгая классная дама. В ней была какая-то неприступная важность.

Когда тетушка Мари подвела к ней Карлушу, она холодным взглядом оглядела мальчика и, не меняя выражения лица, сказала тонким и благовоспитанным голоском:

— Жаль, что он не черен. Графиня фон Керковен привезла из Парижа грума-негритенка. Это производило очень хорошее впечатление!

— Может быть, его выкрасить черной краской? — сказала тогда тетушка Мари таким серьезным тоном, что Карлуша в первую минуту даже испугался.

Фрейлен Лизбет всегда тщательно следила за тем, чтобы мальчик не болтался без дела. Вот и сейчас, увидев, что Карлуша смотрел в окно, она немедленно нашла ему работу.

— Вынеси ведро, Карл, — повторила она сухо.

В этот момент отворилась другая кухонная дверь, ведущая в коридор, и господин Иоганн просунул в нее свой подбородок.

— Карл, почисть дверные ручки! — простонал он.

Фрейлен Лизбет подняла голову еще выше и бросила удивленно-холодный взгляд на господина Иоганна.

— Карл, — сказала она спокойно и с достоинством, — сначала вынести ведро, затем приняться за чистку серебра. Понятно?

Господин Иоганн втянул голову в плечи и злобно мигнул маленькими черными глазками. Фрейлен Лизбет ответила ледяным, равнодушным взглядом:

— Карл, уже десять часов, — тихо и важно сказала она.

Она выиграла битву. Господин Иоганн отступил побежденный.

Когда Карлуша с пустым ведром снова вернулся на кухню, ему послышался на улице знакомый звон колокольчика, но он не подошел к окну. Мало ли звонков бывает на улице!

Если бы Карлуша все-таки выглянул из окна, он увидел бы проезжавший мимо ограды фургон с хлебом. На нем была надпись: «Генрих Хош — хлеб хорош», а на козлах сидел Хельмут.

Хельмут остановился у двухэтажного дома с темными стенами. Он еще раз звякнул колокольчиком, спрыгнул с козел и вытащил корзину с хлебом.

В это время в кухню вошла тетушка Мари.

— Сбегай вниз, Карлуша, — сказала она, — булочник привез хлеб.

Но сперва Карлу надо было вымыть руки.

Хельмут стоял в подъезде, держа корзину и нетерпеливо всматриваясь в тихий прохладный вестибюль с бронзовой женской фигурой и широкой мраморной лестницей.

Он увидел только старого швейцара Вабера, выходящего из своей квартиры; на нем, как всегда, была фуражка, обшитая золотым галуном.

— Пожалуйста, передайте хлеб, — сказал Хельмут. — Я очень тороплюсь. Скажите, что за деньгами зайду завтра.

Швейцар кивнул головой, Хельмут передал ему корзину и вскочил на козлы.

— Поехали, Лола! — крикнул он лошади.

Когда Карлуша вышел на улицу, фургон «Генрих Хош — хлеб хорош» заворачивал за угол.

Карлуша, взяв хлеб, снова вернулся в кухню. Он был бледен и взволнован.

— Тетя Мари! Погляди-ка, — зашептал он, показывая металлическую пластинку на корзине: — Генрих Хош живет ведь в нашем доме! А хлеб, наверное, привез Хельмут! Это мой друг!

У тетушки Мари застряла в соусе ложка. Она испуганным взглядом окинула кухню: не слышит ли кто-нибудь?

— Мальчик, — тихо, но сердито сказала она, — ты из Фюрстенвальда и никого здесь в городе не знаешь! Понял? Если ты выдашь себя, мы погибли! Пусть твой друг не возит нам больше хлеба. Я сегодня же откажу этому булочнику.

И вдруг она громко сказала:

— Карл, ты уже почистил картошку?

Фрейлен Лизбет проходила по кухне.

Карлуша подошел к окну, взял ведро картошки и с тоской посмотрел на улицу. Вплотную у окна стояли леса до самой крыши. Дом ремонтировался. Внизу был сад, а за оградой — улица. В конце улицы он узнал зеленый хлебный фургон «Генрих Хош — хлеб хорош». Там на козлах сидел Хельмут.

Карлуша еще раз услышал знакомый колокольчик, и сердце его больно сжалось.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Карлуша долго ходил без ливреи, потому что на ней два раза перешивали галуны. Они не нравились «канарейке». Вкус у баронессы был «высокохудожественный», как выражалась фрейлен Лизбет.

Наконец, все было готово, но без желтого галуна. Темносинее сукно с голубой шнуровкой. На серебряных пуговицах — герб баронов Лангенхорст.

— В сердце твоем также должен сиять этот герб, — торжественно изрекла фрейлен Лизбет, когда впервые увидела Карлушу в новой одежде. — Ты всегда должен помнить, что носишь славный герб баронов Лангенхорст.

Карлу и без того было бы трудно это забыть, но совсем по другой причине: ему было горько и обидно надевать этот обезьяний наряд.

Он всегда смеялся над мальчиками-лифтерами, которых он видел у подъезда отеля «Астория», и над маленькими продавцами сигар в кафе «Курфюрст», одетыми в красную гусарскую форму. Но те хоть работали на одном и том же месте среди множества кельнеров и слуг, он же сидел один-одинешенек на заднем сидении двухместного «бюика» и разъезжал по всему городу, нося на себе, как собачью метку, герб баронов Лангенхорст.

Карл Бруннер чувствовал себя оскорбленным и униженным, но делать было нечего. «По крайней мере, теперь не так-то легко меня узнать», думал он.

Несколько дней спустя они ехали по Вайценштрассе. Карлуша хорошо знал эту улицу (она ведь пересекала Ульмерштрассе) и поэтому как можно глубже спрятал голову в высокий стоячий воротник. Внезапно он увидел на улице маленького Петера. В первую минуту Карл так обрадовался, что глаза его затуманились слезами. Петер! Милый, смешной мальчуган!

Но, когда они подъехали ближе, Карлуше стало не по себе. Что, если Петер его узнает? И к тому же в обезьяньем наряде?

«Канарейка», которая обычно развивала такую скорость, что уже дважды была задержана постовым полицейским, ползла теперь, как назло, страшно медленно. Любой пешеход мог догнать ее. Она с таким увлечением болтала со своим спутником, что забывала давать газ.

Наконец, они проехали мимо. Если бы Петер не рассматривал все время свою карту, он бы, наверное, заметил Карлушу.

Ко многому можно привыкнуть, когда нет времени раздумывать. А во дворце Лангенхорст (так велено было называть дом) Карл был занят по горло.

В шесть часов утра он уже был на ногах и принимался за работу. Все, что говорил господин Иоганн, начиная от чистки обуви, платья, серебра и кончая поливкой цветов в зимнем саду при большом зале, — все это и еще многое другое входило в его обязанности. Часто работа затягивалась до глубокой ночи. Когда приходили гости, он должен был ждать, не пошлет ли его «канарейка» разносить сигары и папиросы. Господин барон считал, что и Иоганн с этим прекрасно справляется. Но у госпожи баронессы был «высокохудожественный» вкус, и ей казалось, что гораздо изысканнее, когда папиросы разносит грум. Карлуша не смел ложиться спать и ждал ее приказаний.

Больше всего мальчик любил выезжать с баронессой на прогулку. «Бюик» — отличная машина, и баронесса вела ее, как заправский шофер. Карлуша мог у нее кое-чему поучиться, но он всегда боялся встретить знакомых из дома на Ильзенштрассе. Конечно, ему бы хотелось повстречать Франца, Хельмута или Лизу. Правда, было бы немного стыдно за свой наряд, но на всякий случай он приготовил в кармане записочку с адресом. В нее был завернут кусочек свинца. Если кто-нибудь из своих пройдет мимо, Карлуша выбросит на ходу эту записочку.

Но Карл никого не встречал из прежних друзей, и тоска его росла о каждым днем. Он никогда не слышал доброго слова. «Канарейка» была с ним ласкова, но эта ласка вызывала в нем отвращение. Ведь и к Микки, к этому противному червяку с длинной шелковистой шерстью и розовым брюшком, она относилась так же хорошо, даже еще лучше. В автомобиле Карлуша должен был держать Микки на коленях. И когда Микки давали конфетку, вторую конфетку получал Карл. Разницы никакой не было.

Правда, с ним была тетушка Мари. Она от всего сердца желала ему добра. Карлуша всегда это чувствовал, иначе он бы не вынес такой жизни. Но виделись они в те редкие часы, когда Карлуша помогал на кухне. Эту работу он делал охотнее всего. Разговаривать было нельзя, да и смотреть друг, на друга удавалось разве только украдкой. В кухне всегда кто-нибудь был.

Хорошо бывало только вечером, перед сном. Тетушка Мари подходила к его постели, устроенной в углу на скамье. Она присаживалась к нему и брала его за руку. Разговаривать она не любила. Всегда усталая и печальная, она сидела, опустив голову, уставясь в одну точку. На ее лице появлялись морщинки. Это пугало Карлушу. Но он быстро засыпал, так как сильно уставал за день.

Несмотря на усталость, Карлуша никогда не забывал перед сном достать из нижнего ящика в шкафу своего ваньку-встаньку. Он разглядывал маленького красного фронтовика, и тот тихо звенел в его руках.

Заслышав шаги тетушки Мари, Карл быстро засовывал ваньку-встаньку под подушку.

Карлуша уже привык к новой обстановке. Только одно оставалось для него тайной. Это хозяин дома. Каждый день с любопытством и беспокойством он думал о бароне Лангенхорст. Он очень редко видел его.

Карлуше приходилось несколько раз в день пробегать по всем комнатам, и вскоре он знал в доме каждый угол. Он уже знал привычки всех людей, там живущих. В любой час он мог сказать, где они находятся и что делают. Но о бароне он ничего не знал. Он ощущал иногда его присутствие за белой запертой дверью и чувствовал, когда его не было дома: вся квартира словно оживала.

Каждое утро к барону приходил адъютант. Бледный, с изрытым оспой лицом, в форме штурмовика. Он молча шел по коридору, ни с кем не здороваясь, даже с баронессой. Вскоре после его прихода из кабинета раздавался стук пишущей машинки.

Кроме того, к барону часто приходили командиры штурмовых и охранных отрядов, офицеры рейхсвера. Господин Иоганн подавал им коньяк и папиросы.

Барон был длинный и тощий, с лицом, точно высеченным из камня. Он ходил крупным солдатским шагом.

Но Карлушу больше всего тревожило то, что он никогда не видел барона разговаривающим.Мальчик даже не знал звука его голоса.

Казалось, барон вообще никого не замечает. Даже господина Иоганна и «канарейку» он еле удостаивал взглядом. Он смотрел мимо людей, и каждый старался при встрече с ним свернуть с дороги.

У барона был большой черный лакированный автомобиль, совсем как гоночная машина. Даже шофер носил специальный костюм. Карлуше ни разу не удалось с ним заговорить. Когда барон выезжал, адъютант всегда сидел рядом с ним.

Однажды адъютант заболел, и Карлушу послали отнести письма на почту. Почти на всех конвертах стоял штамп:

НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ НЕМЕЦКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ.

ОКРУЖНОЕ РУКОВОДСТВО. БЕРЛИН.

По дороге Карл стал размышлять, не лучше ли сжечь письма. Это поручение ведь не похоже на чистку дверных ручек. Тут он должен был активно помогать наци. Помогать смертельным врагам!

Тем не менее он все же опустил письма в ящик. Поразмыслив, мальчик решил, что все это может открыться и он выдаст себя и тетушку Мари.

Но, когда он вернулся домой, его мучила совесть и на сердце было тяжело. Задумчиво подошел он к окошку и поглядел вниз.

Строительные леса стояли так близко, что с подоконника можно было прямо шагнуть на лестницу. Напротив окна два каменщика замешивали цемент.

Карлуша с грустью и тоской смотрел на них. С ног до головы они были вымазаны известью и краской, но и в таком виде они ему нравились. С какой радостью он надел бы на себя честный рабочий костюм взамен своей дурацкой яркой ливреи!

Один из рабочих заметил Карлушу и скривил рот в насмешливой улыбке.

— Глянь-ка на этого наследного принца! — сказал он, обращаясь к своему товарищу.

Его приятель поднял голову, поглядел холодными, злыми глазами и, вытирая пот, обратился к Карлуше:

— Скажи-ка: на шарманке ты сидишь или тебя через решетку кормят?

Карлуша отскочил от окна. Эти слова точно кольнули его в сердце. Он прислонился к стене, и глаза его наполнились слезами. И все из-за проклятого обезьяньего наряда! Какая несправедливость! Он ведь не мог объяснить им, кто он и как сюда попал. Если бы они знали, кто его мать, они бы с ним иначе разговаривали. Но он должен молчать…

— Карл, скорее вниз, к автомобилю! — услышал он стонущий голос господина Иоганна. — Госпожа баронесса едет в город.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Однажды во дворце Лангенхорст был большой вечер. Тетушка Мари бранилась втихомолку. Ей столько пришлось варить, жарить и печь, что некогда было вздохнуть. Девчонка из приюта, взятая в помощь, больше портила, чем помогала.

У фрейлен Лизбет тоже было дела по горло. Но ей это нравилось, потому что она очень любила общество и гостей. В замке Лангенхорст, на родине барона, устраивались еще большие балы. Глаза фрейлен блестели, и она порхала повсюду, как скворец вокруг гнезда. Ей достаточно было видеть, как едят ее господа, чтобы почувствовать себя сытой. А новое вечернее платье баронессы! Еще во время примерок фрейлен Лизбет рассказывала о нем с восторгом.

Господин Иоганн тоже был доволен. Он задумчиво просматривал список приглашенных гостей и подсчитывал, сколько приблизительно перепадет ему чаевых.

Карлушу гоняли в этот день больше, чем всегда. Но он ничего не имел против предстоящего празднества: интересно посмотреть. А кроме того, ему что-нибудь достанется от тортов и малинового мороженого. Правда, фрейлен Лизбет шпионила за каждым куском, но тетушка Мари всегда умела припрятать вкусные вещи для Карлуши.

Для этого вечера были приглашены еще двое слуг и три кельнера. Они не нравились господину Иоганну, но зато очень нравились Карлуше. Господин Иоганн ни в чем не мог их обвинить. Они не произносили ни одного лишнего слова и безукоризненно работали. Но господин Иоганн считал, что у них дерзкий взгляд и подозрительный вид. Карлуше же казалось, что с их приходом во дворец Лангенхорст ворвалась свежая струя воздуха. Даже кланяясь, они не имели такого жалкого, подобострастного и робкого вида, как господин Иоганн. А в глазах их, когда они рассматривали обстановку дворца, было что-то враждебное и недоверчивое. Карлуша все время им улыбался, старался возле них вертеться. Но на него не обращали внимания..

Когда начали съезжаться гости, Карл должен был открывать, и закрывать за ними двери и помогать у вешалки. Многие дамы приветливо ему улыбались. Некоторые спрашивали, как его зовут. Господин Иоганн завистливо косился в его сторону и, дождавшись спокойной минуты, простонал:

— Чаевые ты дашь мне. Они будут истрачены на тебя. Детям нельзя иметь деньги. Это запрещено!

Был уже двенадцатый час, когда кончили ужинать.

Тетушка Мари сидела за кухонным столом перед тарелкой, с вилкой в руках, но не ела. Она была так измучена и утомлена, что не могла проглотить ни кусочка.

Наконец, Карлушу послали разносить папиросы и сигары. Ему дали в руки большой медный поднос. На нем было три сорта папирос и три сорта сигар, машинка для резки сигар и горящая свеча.

Войдя в большой зал, он от неожиданности и изумления остановился. Карлуша бывал в зале каждый день. Он поливал цветы на стеклянном балконе. Но это всегда происходило по утрам. Мебель была в чехлах, и лампы не горели. Теперь зал выглядел совсем иначе. Как много света! Все сияло и сверкало. С большой люстры тоже был снят чехол. Она искрилась, как солнце, и во всех углах горели различные лампы.

Музыка… прекрасная музыка! Один, играл на рояле, другой на скрипке, третий на большой виолончели. Все трое были в черных фраках и белых галстуках.

У музыкантов были серьезные и грустные лица. А над роялем, на стене, висела чья-то большая белая голова. Она казалась точно отрезанной. При виде ее Карлуше всегда было немного страшно.

Фрейлен Лизбет объясняла ему, что это маска Бетховена, великого музыканта, и висит она на стене по приказанию баронессы, у которой «высокохудожественный» вкус.

Теперь, при ярком свете, под глазами Бетховена легли глубокие тени. Лицо его отражалось на черной крышке рояля, как в темной воде. Казалось, Бетховен живет и страдает…

В зале было человек тридцать. Дамы и мужчины. Точно модные куклы в витрине у Тица^[5]. Черные смокинги и мундиры. А сколько всяких крестов и звезд сверкало на мундирах и в петлицах! Все тихо сидели и слушали музыку. Фрейлен Лизбет бесшумно катила стеклянный столик на колесиках и, улыбаясь, угощала малиновым мороженым.

За фрейлен Лизбет шел господин Иоганн и обносил гостей шампанским в высоких бокалах с соломинками.

— Начинай с госпожи баронессы в зимнем саду, — шепнул он мимоходом Карлуше.

Карлуша глубоко вздохнул и решился, наконец, пересечь большой зал. Точно переплыть широкое озеро.

Все на него смотрели. Фрейлен Лизбет приказала ему улыбаться. У него, видите ли, образуются на щеках какие-то ямочки, а госпоже баронессе это очень нравится. Но улыбка не получалась. Его ноги дрожали, он боялся споткнуться, а зажженная свеча на подносе подозрительно колыхалась.

Наконец, он очутился в зимнем саду. Под зубчатой пальмой, на желтой шелковой софе сидела «канарейка». Она сидела развалясь, закинув ногу за ногу. В руках — бокал шампанского, во рту — соломинка. Баронесса мечтательно смотрела в потолок.

«Еще немного, и она растает совсем», подумал Карлуша.

Рядом с ней сидел бледный, сухопарый молодой военный.

Он очень мало говорил.

«Канарейка» же болтала, как всегда.

— Слышите, как льется могучая мелодия? — шептала она. — Это трагедия одинокой души. — И она потянула через соломинку шампанское.

Молодой человек взял папиросу. Карлуша безмолвно выжидал, не захочет ли и баронесса взять папиросу. Но она схватила руку молодого человека, не сводя с потолка глаз, и прошептала:

— Я слышу шум вечности!

Молодой человек, прикуривая от горящей свечи, мигнул Карлуше: «Проходи».

Карл переходил от одной группы к другой. Гости сидели за маленькими столиками и в оконных нишах, ели мороженое, пили шампанское и слушали музыку. По стенам висели портреты старых князей и баронов вперемежку со старинным оружием.

Возле одной ниши, на бронзовом столике, стояли три гранатные гильзы. Господин Иоганн рассказывал однажды, что это настоящие гранатные гильзы военного времени. Барон был на войне в чине генерала и сам привез их с фронта. Гранатные гильзы служили теперь вазами. В них стояли чудесные чайные розы.

Какой-то толстый генерал, с множеством орденов, склонился над столиком, нюхая цветы. Он всунул свое обрюзгшее красное лицо в самую гущу роз и, глубоко вдыхая их аромат, зажмурился от удовольствия. При этом он обеими руками нежно обхватил гранату.

Куда же девался господин барон? Карлуша весь вечер его не видел. Но он был дома. Карлуша ощущал его присутствие. Он отправился с подносом в курительную, хотя не всех еще успел обойти в зале. Может быть, барон там?

В курительной Карлуша бывал редко. Ему там нечего было делать, и без особой надобности он туда и не заходил. В этой комнате было как-то жутко. Стены были выложены темным деревом, а в окна вставлены раскрашенные стекла. От этого в комнате всегда был полумрак. Посредине стоял большой круглый стол черного дерева, вокруг него огромные черные резные кресла. Вдоль стен также резные скамьи. У одной стены стояли открытые шкафы с курительными трубками. Там были трубки с короткими и длинными мундштуками. Некоторые из них были до того прокурены, что стали черными, как смола.

Над столом с потолка свисал огромный рог, размером не меньше самого Карлуши. Он был разукрашен серебром, а внутри Горели электрические лампы. Этот рог служил люстрой. Но света от него было мало.

На другой стене висели шкуры зверей, которых барон убил на охоте в Африке и в Азии. Господин Иоганн рассказывал, что барон служил когда-то офицером в немецкой Восточной Африке и был знаменитым охотником.

Карлуша боялся убитых хищников. Здесь были собраны самые страшные хищные звери, которые только существуют в природе: тигр, пантера, леопард, ягуар, волк, дикая кошка, медведь, даже львица. Они висели на стене вниз головой, с растопыренными лапами. Их пасти были раскрыты. Они скалили огромные белые зубы. Стеклянные глаза мерцали, как живые. Казалось, что они готовы схватить каждого, кто проходит мимо. Когда Карлуша иногда заглядывал в эту комнату, ему чудилось безмолвное рычание.

Карлуша ни за что не остался бы в курительной наедине с ними.

В этот вечер в комнате было много народа. (Но господина барона и здесь не было. Карлуша это сразу заметил. Где бы он мог быть?) Все сидели вокруг большого круглого стола. Только один из гостей, мужчина лет сорока, какой-то важный начальник, сидел у стены, рядом с тигровой головой.

Посреди черного стола стоял огромный графин с коньяком, перед каждым гостем стоял стакан и маленькая тарелка с сыром и соленым миндалем. Все курили. В воздухе плавал плотный белый дым, и то одно, то другое лицо скрывалось, как за облаком.

В комнате было тихо. Из большого салона доносилась музыка. Все молча и напряженно смотрели на одного из гостей — офицера охранного отряда, который в этот момент опрокинул в рот стакан коньяку.

— Ну, а дальше? — спросил сидевший рядом с ним юноша — гимназист, лет семнадцати на вид. У него была бледная, жирная, нездоровая кожа и тусклоголубые, водянистые глаза.

— Ну, а дальше? — жадно спрашивал он с полуоткрытым ртом и мокрыми губами. Голос юноши дрожал от возбуждения.

Но офицер вытер сначала платком рот, откашлялся и снова наполнил стакан. Потом он самодовольно оглядел собравшихся и приготовился рассказывать.

За столом были еще три дамы и два штатских. По другую сторону офицера сидел совсем еще молодой человек в форме штурмовика. Он казался подавленным и смотрел в одну точку.

— Что же дальше? — повторил офицер, опершись на широко расставленные локти. У него было белое, как тесто, лицо, а под глазами — синие круги.

Карлуша с подносом подошел к столу. И тут началось самое ужасное.

— Что дальше? — еще раз повторяет офицер, и левый уголок рта у него нервно подергивается. — Ну… эта большевистская собака начинает петь, петь «Интернационал»!

Карлуша вздрагивает. Что он сказал? Мальчик опускает глаза.

— «Прекратить!» — говорю я. — Но собака продолжает петь. Рраз! Начинается… — рассказывает офицер и размахивает кулаком по воздуху. Карлуша чувствует, как спина у него покрывается холодным потом. Свеча на подносе колеблется.

Карл не смеет взглянуть на рассказчика. Он обводит остальных гостей горящими глазами. Что они скажут? Разве можно спокойно слушать такие вещи? Что это за люди? Они сидят вокруг черного стола под сверкающим рогом. Их глаза жадно блестят, точно предвкушая лакомое блюдо. Облака табачного дыма окутывают головы.

Карлуша видит, как женщины вытягивают шею. Им страшно, но и приятно… Мальчик видит лысого толстяка в смокинге. Он качает головой, как добродушный дядя над детской забавой.

И, наконец, Карлуша видит молодого человека в форме штурмовика. У него впалые щеки и большие темные глаза. Они лихорадочно горят, словно видят на черной поверхности стола нечто такое, чего не видят остальные.

Несколько рук протягиваются за папиросами. Карлуша ничего не замечает. Он не может двинуться с места. Он боится упасть. И слова офицера звучат глухо в его ушах:

— Он тут же выплюнул два зуба! Но продолжает петь!: «Пе-ре-стать!» — Ах, нет? Я выворачиваю ему руку. Крак! Сустав к черту. Но собака все еще поет!

Карлуша опускает голову и схватывается за спинку стула, потому что горящая свеча вот-вот упадет с подноса.

Он слышит возбужденное дыхание женщин. Гимназист громко глотает слюну.

— Не надо, — добродушно говорит толстяк.

Карлуша взглядывает на молодого человека в форме штурмовика. Тот все еще пристально смотрит в одну точку. Но глаза его расширяются.

Офицер охранного отряда продолжает рассказ:

— «Не хочешь? — говорю я. — Сейчас перестанешь!» И я поднимаю с пола ком грязи и забиваю ему рот. И вот тут-то он, наконец, перестал! — заканчивает он и хватает свой стакан.

Кругом тишина. Офицер удовлетворенно пьет, вытирает платком губы и наливает еще. Из большого салона слышна музыка.

— Он продолжал петь! — говорит тихо, но отчетливо молодой штурмовик. Все изумленно оборачиваются к нему. Волны дыма в воздухе начинают колебаться.

— Кто? Как? — раздраженно спрашивает офицер, и снова уголок его рта подергивается.

— Видно было по его глазам, что он поет, — медленно говорит молодой штурмовик.

— Хе-хе-хе-хе! Какая чепуха! — хихикает офицер и косится в сторону начальника, словно ища у него поддержки!

Начальник, сидящий возле тигровой головы, вообще не смотрит в их сторону. Коротким резким движением бросает он в пепельницу окурок сигары. Затем обращается к молодому штурмовику:

— У вас, по-видимому, слабые нервы, молодой человек! Я посоветовал бы вам отправиться в санаторий!

Он говорит медленно и раздельно. Но голос его точно холодное лезвие ножа.

— Хе-хе-хе! — хихикает офицер. Он наливает молодому штурмовику коньяк и подвигает ему рюмку.

— Пейте, приятель! Коньяк хорошо действует на слабые нервы.

Но молодой штурмовик не пьет коньяк.

— Грум! — слышит Карлуша внезапно ужасный, ледяной голос начальника.

Мальчик идет, опустив глаза. Вот он видит колени начальника. Видит огромную красную руку с толстым перстнем. Она перебирает сигары. Потом он чувствует, как начальник нагибается, чтобы прикурить от свечи. Свеча колеблется.

— Держи ровно! — шипит злой, холодный голос над самым Карлушиным ухом.

И в следующую секунду огромная красная рука хватает его за плечо с такой силой, что Карлуша вскрикивает от боли и поднимает глаза.

Начальник смотрит прямо на мальчика. У него темнозеленые глаза, и пламя свечи трепещет в них.

Карлуша от страха цепенеет. Он хочет отступить. Но железная рука крепко держит его. Колени мальчика слабеют.

«Сейчас я упаду», думает он.

Вдруг он слышит шум у круглого стола. Начальник поворачивает голову и выпускает Карлушу. Что случилось?

Молодой штурмовик вдруг поднялся. Резким движением он опрокинул свою рюмку. Коньяк разлился по столу.

Все в изумлении наблюдают за ним. Он держится за край стола, точно ему дурно. Немного погодя он говорит еле слышно, как бы про себя:

— Да.

Потом вскидывает голову, резко поворачивается и идет к двери. Он идет прямо, не сгибаясь, чуть-чуть пошатываясь.

— Останьтесь, молодой человек! — окликает его начальник.

Это звучит, как приказ.

Молодой человек продолжает идти, не оборачиваясь.

Начальник вскакивает и кричит:

— Стой!

Точно щелкание бича…

Но молодой человек идет дальше. Он проходит мимо Карлуши и выходит из комнаты.

В курительной тихо. Все замолчали. Такое непослушание! Это ведь открытое нарушение дисциплины!

Карлуша прячется за портьеру. Он едва не дотронулся до руки молодого штурмовика, когда тот проходил мимо него.

В это время офицер тоже встал и подошел к начальнику.

Начальник снова закуривает погасшую сигару. Выпуская легкий дымок, он говорит офицеру ласковым голосом:

— Пойдите, успокойте немного нашего молодого товарища.

Но Карлуша видит его глаза. Видит, как они странно подмигивают офицеру. Это неспроста. У Карлуши сжимается горло.

Офицер быстрыми шагами покидает комнату. В коридоре, у самой двери, он на секунду останавливается. Смотрит направо, налево. Конечно, он ищет молодого штурмовика с темными глазами. Карлуша видит все это из-за портьеры. Он видит также, как офицер отстегивает задний правый карман у брюк и высвобождает револьвер.

Карлуша оглядывается. Гимназист тоже хочет выбежать из комнаты. Он сгорает от любопытства. Но начальник одним движением перехватывает юношу на полдороге.

— Оставаться тут, — спокойно говорит он. — Тебе там нечего делать.

Три дамы молча смотрят друг на друга и втягивают головы в плечи. Их охватывает дрожь.

Лысый толстяк в смокинге неодобрительно качает головой.

— Неслыханно! — нервно говорит он начальнику. — Неслыханно! Такое отсутствие дисциплины!

— Будьте совершенно спокойны, — улыбаясь, отвечает начальник. — Мы не терпим непокорности в наших рядах.

Карлуша выходит из комнаты. Длинный коридор пуст. Все белые двери закрыты.

«Где барон?» мелькает в голове у Карлуши.

Барон все это знает. Барон все это делает. Барон всем тут распоряжается.

Вдруг он слышит позади себя быстрые шаги. Он оборачивается. Адъютант и два рядовых штурмовика, которых не было среди гостей, почти бегом проходят по коридору.

Карлуша прижимается к стене. Свеча гаснет. Трое мужчин пробегают мимо, не замечая его. Они бегут к черному ходу. Что там происходит?

Горло мальчика сжимается все сильнее. Но его все-таки тянет пойти за ними следом.

Черный ход слабо освещен. Никого не видно. Где же двое слуг? Трое кельнеров? Где господин Иоганн и фрейлен Лизбет? Все исчезли.

Окна черного хода раскрашены. Но, если прижать нос вплотную к стеклу, можно кое-что увидеть.

Карлуша смотрит вниз. В ночном саду мелькают неясные тени сбившихся в кучу людей. Человек пять. Кто-то лежит на земле и отбивается руками и ногами. Его тащат по земле.

«Это, верно, молодой штурмовик с темными глазами! — думает Карл. — Его будут бить и убьют, потому что он не хочет больше служить фашистам».

— Карл! — раздается внезапно низкий мужской голос.

Мальчика охватывает ужас. Он еще никогда не слышал этого голоса. И все же он знает, кто его зовет.

Барон стоит на верхней ступеньке. Прямой, в черном смокинге, высокий, как дерево.

— Что тебе здесь нужно? — спокойно спрашивает он. Но каждое слово падает тяжело, как камень.

^{— Что тебе здесь нужно? — спокойно спрашивает барон.}

Карлуша хочет удрать. Но для этого надо пройти мимо барона. Мальчик делает два шага и останавливается.

— Ну, скоро? — говорит барон.

Мальчик хочет пройти мимо, но падает без чувств навзничь.

Когда тетушка Мари прибежала на помощь к Карлу, сигары и папиросы были уже собраны с пола. Об этом позаботился господин Иоганн. Карлушу он не тронул. Это его не касалось.

Тетушка Мари понесла мальчика в постель. По дороге она шептала ему на ухо:

— Карлуша, мой мальчик Карлуша! Держись молодцом!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Невероятно! Неслыханно! Откуда эти мерзавцы берут такие конверты? Невероятно! Какая-то тайна!

Вот что было сказано спустя несколько дней после бала у барона Лангенхорст.

Начальник гестапо (гестапо — это тайная государственная полиция) уже в третий раз протирал носовым платком пенсне, снова надевал его на нос и в третий раз рассматривал письма, лежавшие перед ним на столе. Он не верил своим глазам.

Нет! Все оставалось по-прежнему: в конвертах, снабженных штампом:

НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ НЕМЕЦКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ.

ОКРУЖНОЕ РУКОВОДСТВО. БЕРЛИН.

находились коммунистические листовки.

У стола стоял шпик. Он кисло-сладко улыбался и тихо говорил:

— Штамп не поддельный, господин начальник. Это настоящий официальный бланк.

Начальник стукнул кулаком по столу так, что заплясали перья и карандаши.

— Но где же они его воруют?

Шпик поднял высоко плечи.

— Этого я еще не знаю, — ответил он. — Хорошо, что я хоть раскопал, каким образом коммунистические листовки попадают в казарму штурмовиков. Письма в таких конвертах, разумеется, не вскрываются нашей цензурой.

Он наклонился и добавил шепотом:

— Листовки оказали влияние. Уже заметно некоторое волнение в наших штурмовых отрядах, господин начальник.

Кисло-сладкая улыбка на мгновение исчезла с его лица. В глазах вспыхнул страх. Шпик знал не хуже самого начальника, что солдаты штурмовых отрядов, при помощи которых фашисты поддерживают свое господство, уже не вполне надежны. Ведь среди штурмовиков много несознательных пролетариев, обманутых фашистами, но все-таки пролетариев. Узнавая правду из коммунистических листовок, они постепенно начинали понимать, что борются, в сущности, против своих братьев, против своих же собственных интересов. И тогда — конец дисциплине, и рано или поздно последует взрыв.

Начальник снова хлопнул рукой по столу и в бешенстве вскочил со своего места:

— Надо доискаться, где эти сволочи достают наши конверты! — шипел он, расхаживая взад и вперед. — Это невероятно! Таинственное явление!

И он снова протер пенсне.

— Уж я докопаюсь, — улыбнулся шпик. — Я все разнюхаю. Можете быть спокойны, господин начальник.

Начались массовые обыски в рабочих квартирах. В районе Ильзенштрассе было найдено два гектографа, на которых печатались летучки.

За обысками последовали аресты.

В эти дни в маленькой мастерской сапожника Шрамма, в углу возле умывальника, состоялось экстренное заседание комитета помощи. Ребята сидели, опустив головы. В другом углу за низеньким столиком сидел сапожник Шрамм. Перед ним на колодке стоял башмак, во рту он держал деревянные гвоздики и колотил и стучал по подошве, словно не желая замечать заседания комитета.

— Ну, что же, начнем? — спросил, наконец, Хельмут.

— Итак, — не поднимая глаз, отозвался Франц, — я открываю экстренное заседание комитета помощи. Дело обстоит так. Мы собрали деньги, чтобы помочь Карлуше, когда найдем его. Вот деньги. Кассирша их пересчитает. Но Карлушу мы до сих пор еще не нашли.

— Потому что мы его организованно и не искали, — укоризненно вставил Петер.

— Теперь это безразлично, — продолжал Франц. — Но… — он понизил голос: — но у отца собирают деньги на гектограф. На прошлой неделе полиция опять нашла две штуки. Во всем округе нет больше ни одной копировальной машины. Нельзя печатать листовки… И не хватает денег… Так обстоит дело…

— Мы должны отдать эти деньги на гектограф, — тихо и озабоченно сказала Лиза.

— А вдруг мы завтра найдем Карлушу! — воскликнул Петер. — Ему ничего не достанется?

— У нас есть еще продовольственный фонд, — возразила Лиза. — Он его и получит.

— Деньги надо отдать на гектограф, — решительно сказал Хельмут.

— У нас есть две марки и пятнадцать пфеннигов, — сказала Лиза и выложила деньги на умывальник.

— Вот еще чаевые за утреннюю поездку, — сказал Хельмут и прибавил пять пфеннигов.

— А как обстоит дело с продовольственным фондом? — спросил Франц.

— Вот он.

Лиза высыпала к себе на колени содержимое маленького чистого мешочка, который она сама сшила из старого рваного передника.

— Карлу не придется голодать, когда мы найдем его, — сказала она. — Вот, смотрите: двадцать четыре ореха, семь кексов, четыре яблока, кусок настоящей колбасы «салями» и три ломтика сыра. Для начала хватит.

— Если Карлуша найдется, он сможет получать по абонементу у булочника Хоша три булочки в день, за это я ручаюсь, — сказал Хельмут. — Но теперь мне пора идти. Рот фронт!

Не успел Хельмут выйти из мастерской, как Петер тихонько толкнул локтем Франца в колено. Франц поглядел на него и, несмотря на то, что был огорчен, улыбнулся. Петер показал ему спрятанный в руке пятак и сейчас же опустил его обратно в карман.

Франц сразу понял, что Петер стащил с умывальника пять пфеннигов, принесенных Хельмутом. Ему, видно, хотелось хоть что-нибудь спасти для Карлуши.

Франц не стал выговаривать Петеру. Из-за пяти пфеннигов не стоило заводить истории. Да и ему самому было жалко, что Карлуше ничего не оставили.

Не успел Карл отдохнуть после той ужасной ночи, как ему пришлось пережить другую ночь, пожалуй, еще более страшную.

Однажды вечером (был уже одиннадцатый час) Карлуша разделся и собирался лечь спать. Он сидел в рубашке на краю постели. Тетушка Мари была еще занята на кухне. Карлуша воспользовался ее отсутствием, чтобы взглянуть на своего ваньку-встаньку. Он звякнул колокольчиком и вспомнил маму и их комнату на Ильзенштрассе. Заслышав шаги, он спрятал ваньку-встаньку под подушку и юркнул в постель. Неприлично такому большому мальчику играть в куклы.

— Спокойной ночи, тетушка Мари! — крикнул он, когда она вошла в комнату.

— Спокойной ночи, — ответила она, но таким усталым голосом, что Карлуша насторожился.

Тетушка Мари постояла несколько минут с опущенной головой посреди маленькой каморки, потом медленно подошла к мальчику и, глубоко вздохнув, тяжело опустилась на край его постели.

Карл выглянул из-под одеяла. Его охватило беспокойство. Тетушка Мари сидела с поникшей головой, усталая и печальная, безжизненно свесив руки.

— Ты хорошо умылся, Карлуша? — спросила она немного погодя, не поворачиваясь к нему.

— Да, тетушка Мари.

— А рот полоскал?

— Да.

— Ну, вот… Спи, мой мальчик… спи…

Она опять глубоко вздохнула и сделала движение, как бы собираясь встать, но осталась сидеть с поникшей головой и опущенными руками.

Карлушино сердце сжалось. Он не решился сразу спросить, но, наконец, не выдержал.

— Отчего ты такая печальная, тетушка Мари? — спросил он робко.

— Ах, — вздохнула она, — оттого, что все так плоха вокруг.

Карлуша схватил ее руку.

— Ты из-за мамы такая грустная? — И обеими руками он судорожно уцепился за ее пальцы.

— Из-за нас всех! — сказала она со стоном и опустила голову. — Спи! Тебе нужно набраться сил.

Карлуша никогда еще не видал тетушку Мари такой подавленной. Что случилось?

— Тетушка Мари, — прошептал он еле слышно, — мою маму поймали?

— Нет, Карлуша.

— Правда, нет?

— Правда, нет, — убедительно повторила она и взглянула. Карлу в глаза так серьезно и искренно, что он ей сразу поверил.

— А ее не били? — спросил он еще для полной уверенности.

— Я говорю тебе — нет! Будь спокоен, мой мальчик, — и она провела рукой по его волосам.

— Где теперь мама? — спросил он.

— Этого я не знаю. Но она у хороших товарищей. Теперь, успокойся и засни.

Тетушка Мари встала и хотела уйти, но Карлуша протянул руку и удержал ее.

— А она не голодает?

— Ну, конечно, нет! — ответила с легким нетерпением тетушка Мари, закрыла его одеялом и отошла.

— А кровать у нее есть? — спросил Карлуша из-под одеяла.

Тетушка Мари обернулась и сделала строгое лицо.

— Она уже давно спит, а ты все еще болтаешь! Спокойной ночи, и довольно разговоров!

— Спокойной ночи, — ответил Карлуша. Он подтянул колени к подбородку — так он всегда спал — и закрыл глаза.

Он не видел, как тетушка Мари тщательно закрыла ставни, затем отперла шкаф и вынула из него большую бельевую корзину. Она поставила ее возле стола и тихонько подошла к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта. Затем она вернулась к столу.

Усталость и печаль исчезли с ее лица. На нем было выражение напряженности, внимания и решимости.

Карл вдруг снова открыл глаза и высунулся из-под одеяла.

— Тетушка Мари! — просительно позвал он.

— Что тебе еще? Почему ты не спишь? — Ее голос звучал сердито. Она подошла к Карлу.

— Тетя Мари, — умоляюще сказал он и протянул ей навстречу руки. — Когда я увижу свою маму?

Тетушка Мари снова подсела к нему. Она взяла его за руку и очень серьезно заглянула ему в глаза. Она заговорила не сразу. Видно, обдумывала свой ответ.

— Послушай, Карлуша, — начала она тихо: — возможно, что ты скоро увидишь свою мать.

— Правда? — вскрикнул Карл и сел.

— Может быть… может быть, в этом доме. Но слушай: ты должен сделать вид, что не знаешь ее. Как будто это совершенно чужая женщина, которую ты никогда не видел. Понимаешь? Если ты выдашь себя хоть одним словом или одним взглядом, мы все пропали. Тогда ее посадят в тюрьму и будут бить.

— О! — застонал Карлуша.

— Так! А теперь спи сию минуту, а то я рассержусь!

Карлуша лег набок, снова подтянул колени и закрыл глаза. «Я увижу свою маму!» пронеслось у него в голове. И когда тетушка Мари прикрыла его одеялом, ему почудилось, что это мать стоит над ним.

Он заснул счастливый.

Тетушка Мари быстрым шагом подошла к столу, как человек, который и так уж потерял много времени. Она открыла бельевую корзину.

Это вовсе не была бельевая корзина, как думал Карлуша. В ней находился гектограф, на котором можно было печатать летучки.

Тетушка Мари осторожно вынула машину. Бумага и конверты лежали тут же, в корзине. Она печатала листок за листком, а затем клала их в конверты.

На пятом листке конверты кончились. Тетушка Мари подняла голову и задумчиво посмотрела на дверь.

В эту минуту Карл проснулся. Заспанными глазами взглянул он на стол и увидел, что под лампой стоит его мать. Да, это его мама стояла у копировальной машины, за которой он ее часто видел на Ильзенштрассе.

Но однажды товарищи унесли машину в чемодане, говоря, что их квартира не безопасна.

Карлуша протер глаза. Неужели это мама? Нет, это была тетушка Мари. Карл только хотел снова закрыть глаза, как вдруг увидел что-то странное. Тетушка Мари сняла туфли, подошла к двери, приложила к ней ухо и напряженно вслушивалась. Вот она осторожно отпирает. Снова прислушивается. Тихонько открывает дверь и высовывает голову. Потом бесшумно проскальзывает в коридор и осторожно притворяет дверь.

Карлуша садится на кровати. Спать ему уже не хочется. Он чувствует, что происходит что-то необычное и опасное. Куда пошла тетушка Мари? Что она делает?

Карлуша слезает с кровати, подходит к столу и рассматривает бумагу и конверты. Эти большие конверты ему знакомы. Он носил такие же на почту. Они принадлежат господину барону.

НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ НЕМЕЦКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ.

ОКРУЖНОЕ РУКОВОДСТВО. БЕРЛИН.

Он вытаскивает из одного конверта листок и начинает читать:

«Товарищи! Кому вы служите и против кого боретесь? Хотите быть дубинкой в руках фабрикантов, помещиков и банкиров? Хотите избивать эксплоатируемых, угнетенных, голодающих рабочих, ваших братьев?»

Карлушино лицо горит от возбуждения. Вот что делает по ночам тетушка Мари! Летучки для обманутых штурмовиков-пролетариев, чтобы они, наконец, поняли, что делают! Тетушка Мари не боится барона. Но куда она теперь пошла?

Все-таки очень легкомысленно оставлять открытыми машину и листовки. Его мать никогда бы так не поступила.

Вдруг Карлуша слышит в коридоре шорох. Он подбегает к двери и прислушивается. Каждый шорох грозит опасностью тетушке Мари. Что, если кто-нибудь проснется в эту минуту? Что, если ее заметят? Карлуша легонько приоткрывает дверь и выглядывает. Он видит, что из комнаты в коридор падает луч света. «Нехорошо», думает Карл. Выключатель у самой двери. Он гасит свет. Теперь ему виден весь коридор. В окна пробивается лунный свет. Но на дворе, по-видимому, сильный ветер. Он гонит облака, и луна то появляется, то исчезает. Свет и тени беспокойно пляшут на стенах, и оконные стекла тихо позвякивают.

Карлуша видит длинный ряд белых дверей. Куда ушла тетушка Мари? В простенках между дверями стоят на постаментах большие темные вазы. Внезапно большая черная кошка пересекает коридор.

^{Большая черная кошка пересекла коридор.}

Кошка останавливается, смотрит на Карла и поднимает хвост. Ее глаза горят, как зажженные свечи. Потом она одним прыжком вскакивает на постамент и исчезает за вазой.

Ваза шатается. У Карлуши дух захватывает. Если это дурацкое животное опрокинет вазу, все кончено.

Ваза перестает качаться. Но буря за окном разгулялась. Одно из окон подозрительно хлопает. По-видимому, оно плохо закрыто.

Карл слышит, как стучит его сердце. Он хочет подбежать к окну и закрыть его, но в эту минуту оно с грохотом распахивается, и белые занавески летят по ветру.

Поздно! Этого нельзя было не услышать. Ну, конечно, из комнаты фрейлен Лизбет доносится шорох. Слышно, как ключ поворачивается в замке.

Карлуша прикрывает дверь. Он оставляет только крохотную щель для наблюдения. Фрейлен Лизбет в нижней юбке, с распущенными волосами выходит из своей комнаты. Она зажигает свет, подходит к окну и закрывает его. Сейчас она повернется и снова отправится спать. Тогда все спасено.

Но фрейлен Лизбет не сразу уходит в свою комнату. Она подозрительно оглядывается по сторонам, словно чует недоброе, и медленно идет дальше. Она проходит мимо двери уборной. Идет дальше. Коридор ярко освещен. Тетушка Мари не может вернуться незамеченной. Где она теперь?

Тетушка Мари была в это время в кабинете господина барона. Она выдвинула правый ящик письменного стола и вынула оттуда полную пригоршню конвертов. В ту же секунду она услышала шум распахнувшегося окна.

Она быстро закрыла ящик, подскочила к двери и прислушалась. Сквозь дверную щель ей было видно, что кто-то зажег в коридоре свет.

Тетушка Мари стиснула зубы. Кулаки ее сжались. Нервы, мускулы, все было напряжено. Она неподвижно стояла в темной комнате и прислушивалась к тому, что происходит в коридоре. Она различила шаги фрейлен Лизбет, которая подошла к кабинету и на секунду остановилась у самой двери.

Но и Карлуша увидел, что фрейлен Лизбет остановилась у дверей кабинета. Мгновенно решившись, он бесшумно, как кошка, за спиной фрейлен Лизбет проскользнул в уборную.

Фрейлен Лизбет все еще смотрит в другую сторону и не замечает его. Карлуша отворяет дверь уборной и тут же громко захлопывает ее, словно выходя оттуда.

Фрейлен Лизбет испуганно оборачивается.

— Ах, это ты! — говорит она. — Почему ты так шумишь, дрянной мальчишка? Еще господ разбудишь! Идиот! Сейчас же в кровать!

Карлуша спокойно выслушивает ее брань и возвращается к себе. Фрейлен Лизбет догоняет его и грубо толкает в спину. Но Карлуша не обижается: главное, что она снова гасит свет, идет к себе в комнату и запирает дверь. Так. Теперь тетушка Мари может спокойно вернуться.

Карлуша скорехонько залезает в кровать, закрывает глаза и притворяется, что спит. Но сердце его все же сильно бьется.

Дверь отворилась. Тетушка Мари вошла в комнату. Она зажгла свет. Карлуша услышал ее нежный шепот:

— Он и свет погасил! Умница. Глядите, он и машинку прикрыл корзиной! Молодец!

Карлушино сердце переполнено гордостью и счастьем. Но он крепко закрывает глаза.

Слышно, как тетушка Мари подходит к его кровати и растроганно шепчет:

— Он еще притворяется, что спит!

Она садится на край кровати.

— Он еще притворяется, что спит! — И она нагибается и целует мальчика.

— Тетушка Мари, — шепчет Карл, и щеки его горят. — Все-таки это было здорово!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Карлуша с утра начал поджидать свою маму. Он ждал ее весь день. И все последующие дни. Может быть, она придет именно сегодня? Каждый вечер он ложился в постель разочарованный и печальный. Опять ничего! Зато может быть завтра!.

Прежде Карлушу забавляло ездить с баронессой в автомобиле или просто гулять по улицам. Он все еще не отказался от мысли встретить своих прежних друзей. И кусочек свинца, завернутый в бумажку с адресом, он всегда держал наготове.

Но теперь Карл неохотно уходил из дома.

Он боялся, что мать придет как раз в его отсутствие. Вернувшись, он первым делом разыскивал тетушку Мари, чтобы спросить: «Была она?» Впрочем, ему даже незачем было спрашивать. Когда он, запыхавшись, врывался в кухню, тетушка Мари качала только головой. Карлуша облегченно вздыхал: значит, они не разминулись. В ожидании матери Карлуша стал собирать все шоколадные конфеты, которые давала ему «канарейка». Он делал вид, что держит конфету во рту и сосет ее. А на самом деле конфета уже преспокойно лежала в его кармане. Бывало, что Карлуше приходилось для вида брать конфету в рот. Потом он ее снова вынимал, хорошенько вытирал и присоединял к остальным.

«Маме не будет противно, если я подержу конфету немного во рту», думал он.

Карл ждал уже больше недели. И все же случилось так, что он чуть не прошел мимо своей матери, не узнав ее. Это произошло во вторник утром. Карлуша должен был отправиться с баронессой на прогулку. Он был очень расстроен, но делать нечего: надо ехать. Когда он стоял на кухне, собираясь в путь, его позвал в столовую господин Иоганн. Надо было взять с собой лишнюю коробку папирос для баронессы и пирамидон, на случай, если у нее заболит голова.

Карл оставил на подоконнике свою шапочку и пошел в комнаты. Открывая дверь в столовую, он услышал, как фрейлен Лизбет вошла в кухню и сказала:

— Фрау Мари, прачка пришла!

Но прачку Карлуша не видел, так как закрыл за собой дверь.

Прачка была в круглой шляпе, низко надвинутой на лоб. Из-под полей смотрели красивые серьезные глаза. На плечи был накинут полосатый платок, в руках она держала большую корзину.

— Добрый день! — тихо и скромно сказала прачка. Но в ее голосе слышалась еще какая-то другая, скрытая нотка.

У тетушки Мари, мешавшей ложкой суп, дрогнули брови. Она сразу узнала голос Гедвиги Бруннер, но повернулась к ней только спустя некоторое время и равнодушно сказала:

— А! Новая прачка? Ну, вы пришли очень некстати. Придется немного подождать. Я соберу кухонные полотенца.

Тетушка Мари еще несколько секунд орудовала кухонной ложкой, затем, сняла горшок с огня, вытерла руки и сказала:

— Я хочу дать вам немного своего белья за отдельную плату.

Она украдкой бросила на Гедвигу Бруннер быстрый взгляд.

— Пожалуйста, я возьму, — ответила та, не меняя выражения лица. Только веки ее слегка опустились, и это означало: «я готова».

— Сейчас принесу, — сказала тетушка Мари.

Проходя мимо прачки, она незаметно и крепко пожала ей руку.

Фрейлен Лизбет ничего не заметила. Она смотрела в бельевой ящик и выбрасывала из него на пол грязное белье.

Тетушка Мари быстрыми шагами вошла в свою комнату и закрыла дверь на задвижку. Потом она отперла шкаф, вытащила из-под белья пятнадцать конвертов и завернула их в грязное белье.

Гедвига Бруннер поставила на пол корзину и начала сортировать грязные полотенца и пыльные тряпки по отдельным жучкам.

Карлуша зашел в кухню. Он вернулся только за своей шапкой. «Бюик» стоял уже у подъезда, и баронесса была готова.

Карлуша видит прачку. Она стоит нагнувшись и считает белье. Видны только полосатый платок и синяя шляпа. Лица не видно. Карлу, в сущности, все равно. Какое ему дело до чужой прачки? Он надевает шапку и думает: «Как жалко, что надо уезжать! Может быть, мама придет именно сегодня!»

И Карлуша проходит мимо прачки. Он почти касается ее локтем.

Прачка вообще не замечает мальчика… Она смотрит на пол и занята бельем.

— Шестнадцать полотенец и двенадцать пыльных тряпок, — считает фрейлен Лизбет.

Карлуша уже открыл дверь в коридор и одной ногой переступил через порог. На секунду он останавливается, чтобы туже подтянуть ремешок под подбородком.

— Но чтобы эти тонкие скатерти не терли щеткой, а то они порвутся, — говорит фрейлен Лизбет в ту секунду, когда Карлуша хочет закрыть за собой дверь.

И он слышит чей-то голос:

— Я знаю, фрейлен, я буду осторожна.

Карлуша поворачивается с молниеносной быстротой. Кто это сказал? Прачка? Это же мамин голос!

Женщина в полосатом платке поднимается с пола. Но она стоит спиной к Карлу. Может быть, она — его мать?

Судя по росту, пожалуй, да. Фигуру скрывает платок. Лица, ее не видно. Волос тоже. Карл чувствует скорее страх, чем радость. Он должен вернуться в кухню, он должен увидеть лицо этой женщины в полосатом платке. «Канарейка» уже сидит в машине и ждет. Будет страшный скандал. Но ведь, может быть, его мама стоит тут, возле него?!

— Значит, так: шестнадцать полотенец, двенадцать пыльных тряпок, — считает фрейлен Лизбет, — четыре скатерти и салфетки… Подождите…

Фрейлен Лизбет нагибается, чтобы еще раз пересчитать салфетки.

Карл, затаив дыхание, маленькими бесшумными шагами возвращается в кухню. Он медленно обходит прачку, чтобы увидеть ее лицо.

— Вы не знаете, сколько было салфеток? — нетерпеливо спрашиваетфрейлен Лизбет. — Разве вы не считали вместе со мной?

В это мгновение Карлуша увидел лицо прачки. Только самый крошечный кусочек лица, потому что она смотрит в другую сторону, на фрейлен Лизбет. Но ему достаточно увидеть одно ухо, чтобы узнать свою мать.

Мальчик останавливается, как вкопанный. Он знает, что надо сдержать себя. Но что поделаешь, если глаза сами наполняются слезами, губы открываются, а дрожащие пальцы начинают бешено вертеть пуговицы с гербом на ливрее?

— Я не знаю, — начинает Гедвига Бруннер в ответ на вопрос фрейлен Лизбет. — Но я сейчас…

Фраза остается незаконченной, потому что Гедвига Бруннер что-то услышала или почуяла. Она и сама точно не знает, что именно. Ей показалось, что она услышала чье-то горячее дыхание.

Она поворачивает голову и видит своего сына. Словно лампа вспыхнула в темноте: так просветлело и просияло ее строгое, озабоченное лицо. Руки матери бессознательно тянутся к сыну.

Счастье, что фрейлен Лизбет внимательно считает салфетки.

Мать и сын молча и неподвижно стоят друг против друга. Молча и неподвижно смотрят они друг другу в глаза. Они не смеют даже улыбнуться, чтобы не выдать себя. Но взгляды их соединяются, как объятия. Все это длится несколько секунд. Затем раздается голос фрейлен Лизбет:

— Посчитайте-ка, пожалуйста, сами еще раз эти салфетки.

Гедвига Бруннер приходит в себя. Она вся подтягивается и быстро оборачивается.

— Да, пожалуйста, — говорит она сдержанным голосом и опускается на корточки.

— Я могу помочь! — восклицает Карлуша. Лицо его краснеет. Он подлетает к салфеткам, садится на корточки рядом с матерью и как бы случайно касается ее руки… на одну секунду, не больше…

Фрейлен Лизбет только сейчас заметила мальчика. Она думала, что он уже давно спустился к автомобилю.

— Ты все еще тут?! — в ужасе вскрикивает она. — Глупый мальчишка! Баронесса ждет в машине! Негодный бездельник! — и она грубо толкает Карлушу в грудь с такой силой, что он не может удержаться на корточках и падает на спину.

Он сразу же вскакивает и видит, как его мать вдруг поднимает голову. Глаза ее вспыхивают гневом, лоб краснеет. Но тут же она снова опускает голову, чтобы скрыть свой порыв.

— Карл, в машину! — слышит он злой голос господина Иоганна. И вот пошла трескотня справа и слева. Фрейлен Лизбет бранится, и господин Иоганн бранится… А в дверях Карл налетает на тетушку Мари, которая возвращается со своим бельем.

— Правильно! — серьезно и строго говорит она. — Что ты тут вертишься под ногами? Тебе здесь нечего делать!

И вот они уже втроем, хором ругают его, и у господина Иоганна начинается приступ кашля.

Спускаясь бегом по лестнице, Карлуша думает:

«Хуже всего то, что мама все это слышит: она еще подумает, что меня всегда так ругают и что мне здесь очень плохо. Она будет огорчаться».

Но Карлуша все-таки улыбается. Он счастлив. Он увидел маму, и, конечно, теперь она будет часто ходить к ним за бельем.

В автомобиле сидела еще чужая дама, и потому баронесса особенно сердито взглянула на Карлушу.

Но мальчик продолжал улыбаться. Он понимал всю опасность, но ничего не мог поделать. Его грудь разрывалась от счастья, и улыбка не сходила с губ.

И это его спасло: когда он улыбался, на щеках появлялись две ямочки.

— Какой у тебя прелестный грум! — сказала чужая дама.

Баронесса не сказала ни слова, и они поехали. Опасность миновала.

В эту минуту Карлуша вспомнил, что он забыл отдать матери собранные шоколадные конфеты. А как легко было сунуть их в бельевую корзину! Ну, в следующий раз!

Гедвига Бруннер все-таки унесла еще кое-что помимо грязного белья. Тетушка Мари, кладя в корзину заботливо свернутые сорочки, спросила:

— Когда вы думаете с этим справиться?

— Думаю, дня через четыре, — ответила прачка.

Но глаза обеих женщин смотрели так серьезно, точно речь шла о гораздо более важных вещах, чем о грязном белье.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все произошло совершенно иначе, чем Карлуша себе представлял. Тетушка Мари была очень расстроена. Карлу казалось, что она с тех пор больше ни разу не работала на гектографе. По ночам она часто вздыхала.

Карлуша ни о чем не спрашивал. Но однажды, присев к нему на кровать с поникшей головой и озабоченным лицом, она сказала как бы про себя:

— Не знаю, сколько это еще продолжится.

Тетушка Мари говорила так потому, что ее нелегальная работа с летучками была плохо организована. Она это прекрасно понимала. Ей следовало только красть конверты и сразу же уносить их из дома, а не печатать летучки тут же в комнате. Полиция рано или поздно все это вскроет. И тетушку Мари мучили тяжелые мысли.

Она сидела, глядя в одну точку, но вдруг вскочила, словно желая что-то с себя стряхнуть.

И вот однажды, ровно через пять дней после того, как Карлуша встретился с матерью, случилось большое несчастье.

Карлуша должен был отправиться с фрейлен Лизбет за цветами.

Он не хотел, идти, зная, что сегодня придет его мать. Он боялся опоздать.

Но уважаемая мамаша уважаемой госпожи баронессы праздновала день своего рождения, и цветы должны были быть непременно куплены. Правда, в другое время фрейлен Лизбет сама покупала цветы. Карл не понимал, зачем, в сущности, его берут с собой.

В это утро фрейлен Лизбет почему-то особенно нервничала. Она не входила в кухню, а только один раз приоткрыла дверь, бросила на тетушку Мари испуганный, злой взгляд и поманила к себе Карлушу.

— Карл, — сказала она еще тише, чем обычно, — собирайся сию минуту, мы идем за покупками…

Она даже взяла его за руку, чего никогда не делала, и с особой торжественностью вывела из дома. При этом она держала его так крепко за кисть руки, точно боялась, что он убежит. Когда они заворачивали за угол, она еще раз обернулась, словно во дворце Лангенхорст происходило что-то особенное.

«Что с ней творится?» спрашивал себя Карлуша, наблюдая со стороны. Фрейлен Лизбет вся раскраснелась от волнения, но не говорила ни слова.

— Мы скоро вернемся? — спросил Карлуша. — У меня дома много работы.

— Тебе теперь незачем быть дома. Придешь, когда надо будет, — ответила фрейлен Лизбет.

Это было сказано так странно! Карлуша опешил. Что это значит? Неужели она что-нибудь узнала?

Карлуша несет корзину. Они заходят в большой цветочный магазин. Все продавцы заняты. Пока они ожидают, в магазин входит маленькая, кругленькая, как шар, женщина и приветливо здоровается.

— Доброе утро, фрейлен Лизбет.

— Что это вас давно не видно, фрау Бунке?

— Да и я вас нигде не встречала последнее время.

Фрейлен Лизбет и маленькая круглая фрау Бунке жмут друг другу руки.

— Ну, как поживаете? — спрашивает, улыбаясь, фрау Бунке (у нее тоже ямочки на щеках).

— Ах, — всплескивает руками фрейлен Лизбет, — лучше не спрашивайте!

И лицо ее выражает отвращение.

— А что случилось? — осведомляется маленькая толстушка и сочувственно подмигивает.

— Я, знаете, так нервничаю и волнуюсь, милая фрау Бунке! Так волнуюсь! Вы себе даже не можете представить!

— Отчего же, фрейлен Лизбет? Расскажите!

— Вы этого даже не можете себе представить, фрау Бунке. Невероятные вещи, скажу я вам, происходят в нашем доме! Но я всегда это предвидела! Я знала!

— Что же именно, фрейлен Лизбет? Вы меня просто пугаете.

Фрейлен Лизбет наклоняется к самому уху толстушки в шепчет:

— Я не могу об этом говорить при мальчике. Пройдемте дальше.

Затем она поворачивается к Карлу:

— Постой тут с корзиной. Я хочу кое-что посмотреть.

Карлуша прежде никогда не интересовался болтовней фрейлен Лизбет.

Но на этот раз он насторожился. Он слышал, что фрейлен Лизбет шепнула фрау Бунке. Во всем поведении фрейлен Лизбет было что-то подозрительное.

Когда женщины скрылись за группой пальм, стоявших посреди магазина, Карлуша тоже придвинулся к ним поближе. Под прикрытием пальм он слушает их разговор.

— Ну, рассказывайте! — нетерпеливо просит фрау Бунке.

— Нет, я не могу рассказать! Это тайное, в высшей степени важное политическое дело, фрау Бунке!

— Да, тогда нельзя рассказывать, — соглашается фрау Бунке и почтительно опускает глаза.

— Вы были бы поражены, фрау Бунке, скажу я вам… Полицейская тайна! — шепчет фрейлен Лизбет на ухо маленькой Бунке.

^{— Это полицейская тайна! — шепчет фрейлен Лизбет.}

— Сохрани боже! — испуганно мигает фрау Бунке и хочет идти.

Но фрейлен Лизбет удерживает ее за руку и шепчет:

— Вы же знаете нашу кухарку Мари?

— Да, да, — испуганно дергается толстушка. — Но если это такой секрет… лучше подальше от него.

Но фрейлен Лизбет крепко держит ее за руку.

— Если вы никому не скажете, фрау Бунке…

— Нет, нет, нет! Не надо! — отчаянно защищается та.

Но ничего не помогает. Фрейлен Лизбет крепко держит ее и шепчет на ухо:

— Подумайте только! Сегодня к нам придет полиция, чтобы арестовать нашу кухарку. Ее, верно, уже забрали. Она оказалась коммунисткой. Подумайте! Кухарка барона Лангенхорст! Разве это можно было себе представить? Но я всегда, знала. Простая работница! Подумать только! Прачка, которая стирает нам белье, таскала в своей корзине летучки и бомбы. Я слышала сегодня утром разговор полицейского офицера и господина барона. Но арест должен пройти тихо и незаметно, чтобы никто ничего не знал. А прачка должна сегодня к нам придти. Полиция уже поджидает ее. Мальчишка тоже ничего не должен знать, потому я и увела его из дома. За ним надо следить. Полиция будет его допрашивать. Он тоже подозрителен. Кухаркина рекомендация! Что вы на это скажете, фрау Бунке? В таком доме, как Лангенхорст! Если бы это узнала старая баронесса, я уж и не знаю…

Фрау Бунке больше не подмигивала. Заикаясь от ужаса, она лепечет:

— Коммунистическая кухарка! Ведь она способна подмешать яд в кушанье!

Конец рассказа Карлуша не слышал. Как только фрейлен Лизбет произнесла слово «прачка», он сразу понял, какая страшная опасность грозит его матери. Немедленно домой! Надо вовремя предупредить мать! И Карлуша бомбой вылетел из цветочного магазина.

Когда фрейлен Лизбет появилась из-за пальм, чтобы проверить, где Карлуша, она увидела только брошенную на пол корзину.

Карл мчался со всех ног. Если он опоздает, если он не успеет предупредить, его мама погибла! Он бежал, лавируя с ловкостью хорька, но то и дело толкая кого-нибудь. Все оборачивались ему вслед. Ругали, проклинали, угрожали. Ему было все равно! Если бы кто-нибудь осмелился задержать его, Карлуша свалил бы этого человека с ног и растоптал на бегу…

Надо пересечь улицу. Карл и не думает добежать до угла и подождать остановки движения. Он летит наперерез и исчезает среди проезжающих автомобилей. Какая-то женщина, смотревшая с тротуара ему вслед, громко вскрикивает. Большой автомобиль внезапно резко тормозит. Задняя машина чуть не наезжает на него. Движение останавливается. Шоферы бранятся. Полицейский свистит. Из-под машины вылезает Карл, весь в грязи, с исцарапанной щекой и окровавленным ухом.

Но, прежде чем полицейский успевает подойти, Карл проскальзывает между машин и убегает.

Он несется дальше. Но еще далеко до дворца Лангенхорст, и колено его болит от ушиба, точно в сустав вонзился острый нож. Карл с трудом поднимает ногу. Слезы и пот заливают ему лицо. В висках стучит, темнеет в глазах. Ему не выдержать такого бега до самого дома!

В отчаянии он поднимает голову. Вдруг он читает надпись: «Генрих Хош — хлеб хорош». Хельмут проезжает мимо него со своим фургоном. Лола, добрая Лола, бежит легкой рысцой и стучит по мостовой широкими копытами.

Карлуша догоняет фургон. Больная нога соскальзывает с подножки. Но Хельмут уже узнал его, схватил за ворот и посадил на козлы.

— Вот и ты, наконец! — кричит он.

Но радоваться свиданию некогда. По пыльному, потному лицу и окровавленному уху Карла Хельмут догадывается, что дело плохо. Многое из того, что Карл, задыхаясь и захлебываясь, пытается ему рассказать, Хельмут не понимает. Но самое главное то, что фрау Бруннер должна придти во дворец Лангенхорст, что ее там караулит полиция и что Карл должен ее предупредить, — это Хельмут понимает сразу.

— Ну, Лола, добрая Лола, покажи теперь, на что ты способна! — кричит он, и Лола навострила уши.

Хельмут сует Карлу кнут в руки.

— Бей! — кричит он и обеими руками натягивает вожжи. Кнут взвивается. Лола вскидывает голову и галопом несется по Шарнхорстштрассе. Лола мчится, как хорошая беговая лошадь. «Генрих Хош — хлеб хорош» тарахтит и грохочет, обгоняя не только другие фургоны и повозки, но даже многие автомобили.

Но на Хедеменштрассе полицейский поднимает руку. Все останавливаются.

— Бей! — кричит снова Хельмут.

Зеленый фургон с мирной надписью «Генрих Хош — хлеб хорош» и с нарисованными на боку хлебами и булочками летит напролом. Лола, добрая Лола, бешеным галопом проносится мимо изумленных шоферов.

Полицейский что-то кричит вдогонку. Слов не слышно. Мимо! Вот и Готфрид-Келлерштрассе.

Сейчас будет Вагнерплатц и наискось дворец Лангенхорст.

Но сзади раздается полицейский свисток и слышна подозрительная трескотня.

Их догоняет шупо на мотоцикле.

Мальчики и не думают останавливать фургон. Лола, добрая Лола, несется еще быстрее. Но трескотня все ближе и ближе.

Вот и Вагнерплатц.

Полицейский на мотоцикле догнал хлебный фургон как раз на Вагнерплатц. Хельмут остановился у самого парка. Юноша слез с козел, обливаясь потом. Он рассказал полицейскому, что лошадь вдруг понесла. На Шарнхорстштрассе кто-то нес зеркало, лошадь испугалась, и он не мог с ней справиться. Только тут он сумел, наконец, остановить ее.

У мотоциклиста были и другие заботы. А кроме того, никакого несчастья не произошло. От такого молодого парнишки нельзя и требовать, чтобы он сразу остановил испугавшуюся лошадь.

Шупо решил отпустить мальчишку-пекаренка. Только один вопрос:

— Не сидел ли еще кто-то на козлах?

Крыша хлебного фургона была так высока, что сзади нельзя было разглядеть, кто сидит на козлах. Но полицейскому показалось, что кто-то соскочил с другой стороны.

— Еще кто-то? — удивлений спросил Хельмут и с таким глупым видом посмотрел на козлы, что полицейский убедился в своей ошибке.

Хельмут еще раз извинился, вежливо откланялся и снова залез на свое сиденье.

Лола вскинула голову и нервно топталась на месте. Она, видимо, снова ждала кнута.

— Это тебе на пользу, — говорил ей нежно Хельмут. — Милая Лола, добрая Лола, ты вела себя молодцом. Получишь от меня полфунта сахару.

Лола только повела ушами. Она была вся в поту, и ее бока раздувались, как мехи. Но она уже успокоилась.

— Но это еще не конец, добрая Лола, — продолжал Хельмут, давая животному перевести дух. — Нужно подождать тут, за углом, может быть, мы еще понадобимся! Может быть, предстоит еще одна здоровая гонка!

Хельмут успел обо всем договориться с Карлушей. Хлебный фургон будет ждать с другой стороны Вагнерплатц. Нельзя знать, что случится во дворце Лангенхорст. И если фургон и не поможет, то, по крайней мере, Хельмут известит, кого надо, с несчастье.

Он поставил фургон в условленном месте. Дворца Лангенхорст не было видно. Но Хельмут знал, что он тут, за углом. Он соскочил с козел, открыл заднюю дверь фургона и навел внутри порядок: вытащил доску, которая делила фургон на два отделения, и прислонил ее сбоку ребром. Освободилось много места. Столько, сколько нужно для одного человека. Пришлось бы только слегка нагнуть голову. Затем Хельмут сдвинул все корзины в один угол. Теперь освободилось место для двоих.

Хельмут снова закрыл дверь, но не сел на козлы.

Он стоял и внимательно смотрел по сторонам.

На площади было пусто, словно все тут вымерло. Здесь жили богатые люди в собственных домах. Не было ни магазинов, ни ресторанов. Вообще в этих двухэтажных виллах обитало мало людей. Здесь было небольшое движение и мало полицейских.

Хельмут был спокойный парень. Его не так-то легко вывести из равновесия. Но теперь и он должен был собрать всю силу воли, чтобы сохранить хладнокровие.

«Бедный Карл! — думал он. — Что ему приходится переживать! Он, верно, даже не понимает, какое опасное дело задумал. Как ему предостеречь мать и не выдать себя? Он может легко сам попасться!»

Хельмут стиснул зубы. Во всяком случае, он решил помогать до конца. Что до него лично, то он не оставит Карлушу и фрау Бруннер, даже если и его арестуют вместе с ними. Пусть будет, что будет.

Хельмут сунул руки в карманы, но сжал кулаки.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пока Карлуша пересекал Вагнерплатц, пробираясь к дворцу Лангенхорст, он с молниеносной быстротой обдумал, как и где предостеречь мать. Разумеется, ее надо подкараулить на улице. Ну, а что, если она уже в доме? Надо сначала узнать, что произошло за это время. Он сможет потом снова вырваться на улицу. Но с какой же стороны мать придет? Ну, а теперь скорее в дом!

Когда Карлуша ворвался в подъезд, он столкнулся с каким-то господином, который, держа в руках зажигалку, хотел закурить сигару. Карлуша отступил на шаг, чтобы обойти его. Но вдруг остановился.

Он остановился, точно парализованный от страха, и молча смотрел на этого господина. Карлуша почувствовал себя жучком, который прикидывается мертвым, когда его кладут на ладонь.

Он узнал этого человека. Это был тот самый шпик, который глядел тогда на Ильзенштрассе в раскрашенное окно, приветливо ему улыбался и гнался за ним на трамвае. Шпик с сигарой в руках тоже смотрел на Карлушу.

«Все погибло, все потеряно!» пронеслось в Карлушином мозгу.

Но шпик ничего не сделал и ничего не сказал: он только смотрел на мальчика. Карлуша рванулся и помчался вверх по широкой белой лестнице.

Шпик посмотрел ему вслед. Лицо мальчика показалось ему знакомым. Где он его видел? Шпик не мог вспомнить. Но этот мальчишка — грум Лангенхорста — тоже находится под подозрением. Теперь он в доме, и этого вполне достаточно… При допросе выяснится, откуда он его знает. Из дома он во всяком случае не уйдет.

Сыщик снова, щелкнул зажигалкой, которая никак не хотела загораться. Он долго возился, пока показался огонек, и, может быть, в этом и было Карлушино спасение. Зажигалка отвлекла шпика от мыслей.

Карл неслышно пробежал по коридору. Все было тихо и пусто. Неужели он опоздал? Нет, если бы мать уже была арестована, шпику незачем было бы вертеться у входа. Нужно сразу же повернуть обратно и бежать маме навстречу. Но прежде надо узнать, что произошло в доме.

Карлуша подошел к двери тетушкиной каморки. Она была только прикрыта. У него кольнуло в сердце: он вспомнил дверь на Ильзенштрассе, которая перестала закрываться. Карлуша медленно отворил ее. Так! То же самое, что и на Ильзенштрассе. Все вещи из шкафа и из ящиков выброшены на пол. Матрацы распороты. Бельевая корзина, в которой хранилась копировальная машина, валялась пустая среди комнаты.

Тетушка Мари не могла скрыться по крышам, как это сделала мама. Тетушка Мари, бедная, добрая! Ее, наверное, увезли.

Но Карлуша не мог предаваться горю. У него была еще другая забота, другая задача, которую надо было немедленно разрешить: его мать должна быть предупреждена.

Он быстро вошел в комнату, схватил щетку и почистился. Пыль и грязь на его костюме могли показаться подозрительными. Затем повернулся было к дверям, чтобы бежать дальше, и вдруг увидел на полу среди вещей своего ваньку-встаньку. Полиция его не заметила! Карлуша поднял игрушку, и колокольчик зазвенел, как всегда. Ванька-встанька по-прежнему храбро поднимал свой железный кулачок.

— Пойдем, — прошептал Карл, — мы будем вместе!

По дороге на кухню он обдумывал, что ответить, если его спросят, где он оставил фрейлен Лизбет. Что будет, если фрейлен Лизбет уже вернулась домой?

Карлуша второпях ничего не мог придумать. Все равно! Пусть будет, что будет. Теперь важно только одно: надо предупредить маму!

Войдя в кухню, Карлуша увидел у окна господина Иоганна с полицейским. Они так напряженно смотрели на улицу, что не заметили мальчика.

Господин Иоганн простонал:

— Она должна скоро придти, господин вахмистр. Вот оттуда, мимо ограды.

Теперь Карлуша был в курсе дела. Мать еще не приходила. Юна может придти каждую минуту.

Он повернулся. Он хотел бежать на улицу, встретить ее.

Вдруг он услышал крик господина Иоганна:

— Вот она идет! Вон там, господин вахмистр! Она вышла из Брунхильденштрассе. Видите? Женщина в полосатом платке, с корзиной в руках! Вот она прошла мимо тумбы с афишами! Видите?

Карлуша лихорадочно соображает. Бежать на улицу поздно. Он не успеет, не успеет…

Карлуша поворачивается к окну. Дрожь пробегает по его телу. Он судорожно сжимает кулаки, точно хочет удержать самого себя. Карлуша знает, что теперь все зависит от него. Нельзя терять голову.

Он приближается к окну. Может быть, отсюда подать матери какой-нибудь знак?

— Сохраняйте спокойствие, — ворчит полицейский. — Чтобы ей чего не почудилось! Вы останьтесь здесь. И ничего такого, чтобы бросалось в глаза! Понятно? Мы возьмем ее при входе.

Полицейский выбегает из кухни и отталкивает при этом Карлушу в сторону, как стул или корзину.

Господин Иоганн становится боком к окну. Он вытягивает шею. Его глаза чуть не вылезают из орбит. Он закрывает рукой рот, точно боится спугнуть эту женщину своим дыханием. Он даже не замечает, что в кухне, кроме него, есть еще кто-то.

Карлуша становится за господином Иоганном. Вот идет его мать!

Она спокойно идет, ничего не подозревая. Сейчас она пройдет ограду. Потом завернет за угол. И здесь ее ждет полиция!

Карлуша резко поворачивается и бежит к двери. Он делает это бессознательно: скорее к матери! Но у дверей он приходит в себя. Слишком поздно! Снова бежит на середину кухни. Там он в нерешительности останавливается. Может быть, все же лучше бежать на улицу? Опять к двери. Снова назад. Как загнанная в мышеловку мышь.

Карлуша бежит к окну. Наплевать на господина Иоганна. Теперь ему все равно.

Его мать проходит внизу, мимо ограды. Сейчас она будет на углу. И она не смотрит наверх!

— Прочь от окна! — шипит господин Иоганн, хватает Карлушу за воротник и хочет его оттащить.

Но Карл кричит во всю силу своих легких:

— Мама, мама, беги!

Женщина в полосатом платке смотрит наверх. В окне никого уже нет. Она быстро поворачивается и бежит обратно. На ближайшем углу она ставит на панель корзину и кидает в нее свой платок и шляпку. При повороте в Брунхильденштрассе Гедвига Бруннер выглядит уже совсем иначе. У окна никого нет. Господин Иоганн оттолкнул Карлушу.

Он так ошарашен, что только хрипло каркает:

— Что это? Что это?

Карлуша ударяет господина Иоганна в живот и вырывается. Он хочет бежать к окну, но господин Иоганн загораживает ему дорогу и хватает его снова.

Начинается дикая, отчаянная борьба. Господин Иоганн вдвое выше Карлуши и, вероятно, вдвое сильнее его. Но это не всегда решает дело. Карл храбро борется руками, ногами, зубами.

Кухонный стол опрокинут во время борьбы. Тарелки, миски, стаканы валяются, разбитые, на полу.

Карлуша выхватывает из кармана своего ваньку-встаньку. Этак будет крепче. Он бьет им господина Иоганна изо всех сил.

— Вот тебе, старый негодяй! — кричит он, и глаза его горят. — Вот тебе, старый осел!

Железный кулачок бьет сквозь ливрею и манишку. Господин Иоганн чувствует колющую боль. У него начинается припадок кашля, и он шатается. Но не выпускает из рук Карлушиной куртки.

Падая, он тянет за собой и Карлушу. Мальчик быстро выскальзывает из куртки. Она остается в руках господина Иоганна. Карлуша вырывается.

И пока господин Иоганн лежит на полу в припадке кашля и, как полоумный, колотит куртку, Карлуша вскакивает одним прыжком на подоконник. Щеки его горят, глаза сверкают. Он тяжело дышит.

— Рот фронт! — кричит он.

Карлуша больше не в ливрее. Он чувствует себя свободным.

— Рот фронт! Несмотря ни на что! — кричит он, размахивая ванькой-встанькой, и прямо с подоконника спускается на лестницу, приставленную к лесам.

Карлуша смотрит вниз. Нет, так ему не выбраться из дома. Наверх! На крышу! Мама бежала тоже так. Может быть, и ему это удастся. И Карлуша, как белка, легко и ловко поднимается вверх. Он всегда был хорошим гимнастом. Теперь это ему пригодилось.

Карл поднимается все выше и выше. Он еще не успокоился после схватки с господином Иоганном. Он точно опьянел.

— Рот фронт! — звенит в голубой вышине ясный, упрямый мальчишеский голос.

Каменщики, работающие вверху на лесах, и те, что мешают внизу цемент, изумленно настораживаются.

— Рот фронт! — раздается звонко, как песня жаворонка в солнечном майском воздухе, и этот призыв наполняет сердца слушающих надеждой.

В кухню вбегают два полицейских. Лакей все еще лежит на полу и кашляет.

— Где этот дрянной мальчишка? — рычит красный от ярости полицейский. — Он нам спугнул, эту бабу!

Господин Иоганн не может ответить. Он кашляет и показывает на окно.

— В окно?! — заревел на него полицейский. — Его ведь надо было тоже допрашивать, а этот осел выпустил мальчишку! Теперь ищи ветра в поле!

Полицейские вылезают в окно. Они становятся на лестницу и видят высоко над собой маленького мальчика в голубых штанах и голубой рубашке. Он как раз взбирается на верхнюю площадку лесов.

Но полицейские и не думают лезть за ним по отвесной лестнице: стоит ли ради какого-то дрянного мальчишки ломать себе шею? С одной площадки на другую перекинуты мостки. По ним они и направляются наверх.

Там работают каменщики. Те, что когда-то больно обидели Карлушу.

Когда оба шупо, кряхтя и задыхаясь, достигают верхней площадки, мальчика и след простыл.

В это время рабочие спускали вниз на веревке чан с краской.

— Где мальчишка, который только что влез наверх? — кричат в один голос оба шупо.

Рабочие спокойно на них смотрят и продолжают работать.

— Мы только что пришли… — говорит один.

— Мне кажется, я его видел внизу. Такой маленький, в голубых штанах? — говорит другой.

— Да, да. Но куда же он исчез?

— Может быть, он влез на крышу, — говорит первый и кивает головой на лестницу.

Он может только кивнуть, так как руки его заняты: он держит веревку, к которой крепко привязан чан.

И в то время как полицейские лезут на крышу, чан болтается на веревке между небом и землей и медленно опускается. Видимо, он переполнен. Содержимое прикрыто сверху курткой одного из рабочих.

Внизу, у основания лесов, рабочие напряженно следят за чаном. Наконец, он внизу. Они обступают его, снимают с веревки и осторожно несут к задним воротам сада. Чан, по-видимому, не из легких.

После ухода рабочих из-под куртки, прикрывавшей чан, осторожно высунулась белокурая мальчишеская голова.

Карл вылез из чана и натянул на себя поспешно куртку.

Хельмут ждал со своим фургоном у Вагнерплатц. Он начинал нервничать. Охотнее всего он сам пошел бы во дворец Лангенхорст и посмотрел, что там происходит. Но он должен оставаться на условленном месте, а то придут и не найдут его.

Один раз он услышал крик. Не Карлушин ли это голос? Что там случилось? Сердце Хельмута сжалось. Он не сводил глаз с угла Брунхильденштрассе.

Вот и фрау Бруннер… Хельмут свистнул.

Гедвига Бруннер его сразу заметила. Но она медленно пересекла улицу. Хельмут поразился спокойствию этой женщины. Он открыл дверцы хлебного фургона и сказал:

— Скорее!

Гедвига Бруннер юркнула внутрь, и Хельмут закрыл дверцу. Она была в безопасности. Но теперь надо подождать Карлушу. Хельмут прислонился к фургону. Таким образом он мог слышать, что говорит ему изнутри фрау Бруннер. Она Карлушу не видела. Откуда он кричал, она не знает. Схватили Карлушу или ему удалось бежать — этого она тоже не знает.

Надо ждать. Это было тяжкое, мучительное ожидание.

Вдруг Хельмут услышал тихий свист. В парке, за кустом, стоял Карлуша в огромной, не по росту, куртке, перемазанной краской и известью. Взглядом он спрашивал: «Все в порядке?»

Впихнув Карлушу в фургон, Хельмут рассмеялся:

«Воображаю, как он удивится…»

Едва успел Хельмут сесть на козлы, как мимо промелькнули два полицейских автомобиля.

Все окрестные улицы подверглись обыску.

Лола, добрая Лола, шла спокойной рысью. Она не без удовольствия слушала песню, которую насвистывал Хельмут:

Примечания

1

Шупо — пренебрежительная кличка полицейского.

(обратно)

2

Фогель — по-немецки — птица.

(обратно)

3

Тиргартен — парк в Берлине.

(обратно)

4

Вертгейм — крупнейший универсальный магазин в Берлине.

(обратно)

5

Тиц — крупный универсальный магазин в Берлине.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

*** Примечания ***