Жизнь побеждает [Александр Шаров] (fb2) читать онлайн

За пустырем, в том Харбине, никогда еще не было такого повального пьянства, взяточничества, разврата, как в зимние месяцы 1911 года. Это был нейтралитет по отношению к смерти. Странное, правильнее сказать—страшное равнодушие.

Впрочем, оно еще больше сплачивало маленькую группку работников московского пункта. Да и работать без такой предельной сплоченности было бы немыслимо.

С первых же дней выяснилось, что вирулентность — убивающая сила — маньчжурских штаммов чумного микроба превосходит все предшествовавшие эпидемии. В Маньчжурии свирепствовала легочная форма чумы, от которой погибали все заболевшие. Сыворотки и вакцины, приготовленные из культур обычной силы, не оказывали почти никакого действия.

Каждый раз^: приходя на пункт, Заболотный предупреждал:

В самые глухие закоулки посылали Лебедеву.

— Будьте сугубо осторожны!

Но выполнить совет оказывалось трудно.

Жители не сообщали о заболевших. Надо было обшаривать узкие, темные переулки Фуцзядина и Харбина, одно жилище за другим, фанзу за фанзой. И в самые глухие закоулки посылали Лебедеву. Так приходилось делать потому, что если при приближении других врачей китайцы — больные и здоровые— разбегались из ночлежек и опиекурилен, то Лебедевой они совсем не боялись. Не зная языка, она как будто понимала каждого. Другие боролись с болезнью вообще, с безликой эпидемией, в черной тени которой теряется судьба отдельного человека. А ей общее огромное горе не мешало всей душой отзываться па бесконечное горе отдельного человека. Соприкасаясь с ней, с первой секунды больной чувствовал, что дорог ей настолько, что если понадобится, она отдаст за него — именно за него — свою жизнь.

Так же как на войне подвиг солдата заключается не только в том, что солдат в любой момент готов встретить смерть, но и в том, что он продолжает работать безустали день и ночь, так и на эпидемии подвиг, моральная сила человека определялись не мерой опасности, а прежде всего трудом, который в этой обстановке человек должен выполнять, вкладывая в него свое сердце и все свои силы.

Нехватало охраны. Задержанные в карантинах разбегались, и все приходилось начинать сначала.

Хотя, казалось, практическая работа отнимала все время и все силы, научные исследования не прекращались ни на минуту. Заболотный твердо проводил свой план; бой шел на два фронта: с эпидемией, которая уже происходила, и с теми эпидемиями, которые могли возникнуть в будущем.

Самые тщательные лабораторные изыскания показали, что среди крыс эпизоотий нет. Истоки эпидемии следовало искать не здесь.

В Мукдене была созвана противочумная конференция. Заболотный представлял на ней русскую науку, Катазато — Японию, Галеотти — Италию, Мартини — Германию, Петри — Англию, Стронг — Америку.

Международное ученое судилище присоединилось к противникам Заболотного. В мукденской резолюции говорится: «Не доказано, чтобы эпизоотии грызунов повлияли на первоначальное распространение болезни».

Заболотный и на этот раз оказался в одиночестве. Представители науки Западной Европы, Америки и Японии не захотели признать его правоту, пойти путем, который он пробивал почти в одиночку.

Конференция кончилась. Заболотному хотелось поскорее выйти из душного зала заседания, уехать из Мукдена, очутиться «дома», на московском чумном пункте. В дверях его остановил невысокий человек со смугло-желтым, от болезни печени или от маньчжурского солнца, морщинистым лицом:

— Я представляю ряд газет Америки, десять миллионов читателей, профессор, и мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Я не задержу вас, мы отлично сможем поговорить на ходу.

Заболотный не ответил. Маленький человек принял молчание за-знак согласия.

— Один ваш коллега, — продолжал корреспондент, — говорит, что эпидемия не должна внушать особого беспокойства, так как, в конечном счете, смерть от чумы легче и быстрее, чем, например, от голода.

— «Коллега»? — переспросил Заболотный. — Нет, это говорил не мой коллега.

— Значит, вы несогласны. Однако Томас Роберт Мальтус, который, кажется, хорошо известен и у вас в России, еще сто лет назад доказывал необходимость ограничения народонаселения и называл две причины, способствующие этому. Вы их, конечно, помните: голод и развращенность нравов, приводящая к тому...

Заболотный шел быстро, и маленький человек задыхался.

— Томас Роберт Мальтус, священник из прихода Серри,— высоконравственный и ученейший человек, профессор. Вы знаете его прекрасные сочинения и согласитесь, что лучше голод или, в крайнем случае, эпидемия, чем... — Корреспондент не успел договорить.

Заболотный остановился и, круто повернувшись, гневно сказал:

— Уходите сейчас же! Убирайтесь к чорту!

Может быть, представитель американской прессы понимал русский язык или выражение лица Заболотного делало перевод излишним, во всяком случае маленький человек попятился, почему-то на ходу снимая шляпу и кланяясь. Потом повернулся и скрылся за углом.

Казалось, стало светлее, и город выглядит во много раз лучше, чем несколько секунд назад. Заболотный шагал по широким, прямым улицам. Ограда, покрытая желтыми фаянсовыми изразцами, окружала древний дворец маньчжурских императоров. Кое-где изразцы были выбиты пулями. Незаде- ланные проломы в стенах соседних зданий и следы пожарищ напоминали о войнах, прошумевших над этим городом. Теперь чума кралась к городским воротам.

Заболотному хотелось забыть о корреспонденте, но встреча не выходила из головы. Были в истории науки люди, которых Заболотный горячо любил, и другие, ненавидимые и презираемые всем сердцем. «Высоконравственный священник» из аристократического прихода Серри, сытый ханжа, советующий беднякам умирать от голода и болезней, так как это нравственно и необходимо, стоял среди ненавидимых на первом месте.

— Томас Роберт Мальтус... — вполголоса бормотал Заболотный. — И ведь как имя-то это произнес, точно это господь бог или святая дева Мария...

Улицы становились уже. Ремесленники одного цеха селились рядом друг с другом. Улица медников переходила в другую — улицу шорников. По улице красильщиков перед каждым домом виднелись длинные шесты. Сохнущие на них фиолетовые, черные, синие и серые полотнища развевались на ветру и казались флагами неизвестных государств. Пожалуй, самой короткой была улица ювелиров, а самой длинной и оживленной — гробовщиков.

Встреча с американским корреспондентом не прошла даром. Заболотный теперь заново, как бы набело, продумывал события и впечатления сегодняшнего дня.

Утром, на заседании конференции, кто-то из делегатов во время выступления Заболотного бросил реплику:

— Прежде всего — осторожность, разумная осторожность в выводах.

Была ли это только осторожность?

Ближе к окраинам архитектура города становилась разнообразнее. Появились здания с плоскими крышами — такие строят в Монголии, где ураган может сорвать обычную двускатную крышу. В ямах, откуда брали глину для построек, образовались пруды с густой темнобурой водой. Следы пожарищ и заколоченные лавки виднелись здесь чаще, чем в центре, — следы, которые настойчиво напоминали об истории города.

В 1840 году английские солдаты были посланы в далекую страну, чтобы заставить китайцев покупать опиум у Ост-Индской компании. В историю эта позорная экспедиция вошла под названием первой опиумной войны. В 1856 году, когда китайцы задержали «Arrow» — английское каботажное судно с грузом контрабандного опиума, — англичане послали новую карательную экспедицию в Китай. Так началась вторая опиумная война. Опиум для Китая — не менее страшное бедствие, чем чума. Раньше Заболотному никогда не приходило в голову, что можно чем-то, кроме соображений чистой наживы, попытаться оправдать эти грабительские войны. Люди не хотят отравляться опиумом — надо заставить их сделаться наркоманами, потому что это выгодно и приносит верный доход. Убийцы из Ост-Индской компании имели защитников — армию Британии: опиум сокращает продолжительность человеческой жизни, но приносит доход, поэтому следует убивать во имя широкого распространения опиума.

До сих пор для Заболотного Англия Ост-Индской компании и английская наука отделялись друг от друга непроницаемой стеной. Теперь становилось ясным, что, кроме науки Гарвея и Дженнера, существовала и другая — мальтусовская. Ее, эг} мальтусовскую науку, распространяли сотни и тысячи проповедников, вроде маленького человечка, пишущего для десяти миллионов читателей Америки. Она пропитана отравой, и все чаще за старыми, благородными словами о борьбе за человеческие жизни можно было расслышать почти неприкрытое равнодушие к человеческой жизни, нежелание бороться за нее, почувствовать то исчезновение цели, без которой наука превращается в жалкую пародию на науку.

Может быть, не только «разумная осторожность» скрывалась за половинчатыми, неопределенными решениями международной противочумной конференции?

Мысли были грустные. Впрочем, они сразу же сменились другими: там, на московском чумном пункте, в его коллективе не было ни одного человека, который был бы заражен мальтузианством. Очень маленький отряд, но зато каждому человеку можно верить, как самому себе, а это в нынешних обстоятельствах самое главное.

...В Харбин, на московский чумной пункт, Заболотный приехал поздно вечером. Его, видимо, ожидали, потому что, несмотря на поздний час, никто не спал.

Сели за общий стол. Доктор Паллон скрылась на минутку и, возвратившись, с торжеством поставила на стол бутылку вина. Оно было темнокрасное и оставляло на дне бокалов почти черный осадок.

— За победу!—предложил тост Илья Мамантов.

Вино было терпкое и кислое, но по особому свойству этого напитка, которое проявляется не всегда и не для всех людей, оно напомнило каждому самое лучшее: одним — Петербург, студенческий дружеский стол, другим — южное солнце, лица близких. Оно согрело всех, кто со стаканом в руке стоял около стола, и сделало до предела ощутимыми нити, соединяющие маленький отряд русских людей с великим народом, пославшим его сюда на помощь другому великому народу.

— За победу? — переспросил Заболотный. — Ну, на победу это было не очень похоже, хлопчики. Совсем не похоже. А впрочем, военные люди говорят, что потерять плохих союзников— половина дела. Да и какие это союзники! Во всяком случае, и то хорошо, что теперь мы знаем, что победа зависит только от нас, и я сейчас твердо, тверже чем когда-либо, верю, что мы скоро ее увидим. Следовательно, тост правильный и вино выпито недаром.

У себя в комнате Заболотный нашел целую пачку писем, накопившихся за эти дни. Он узнал знакомый почерк Высоко- вича и быстро вскрыл жесткий синий конверт. Было очень тяжело читать строки, из которых явствовало, что старый товарищ по бомбейской эпидемии решительно поддержал скептиков.

«Ничем не доказано, что тарабаганы заболевают человеческой чумой», писал Высокович своим решительным крупным почерком.

Заболотный несколько раз перечитал эту фразу.

«Союзников, вроде тех, с мукденской конференции, терять не очень-то жалко, — думал Заболотный, — а вот друзей... Что ж, иной раз, видно, приходится и с другом разойтись на перекрестке, на крутом повороте».

Неожиданно в спор ученых вмешались китайские, немецкие и английские купцы. Признать роль тарабаганов в распространении эпидемии — значило ограничить возможности торговли шкурками, добытыми в опасных районах. Люди, которых оставила равнодушными смерть сорока тысяч человек, забили тревогу, лишь только опасность коснулась их доходов, получаемых с промыслов.

— Не доказано! — повторяли купцы и промышленники от Мукдена до Лондона. Им-то нравилось решение мукденской международной конференции.

Заболотный мог наблюдать не такое уж редкое зрелище, когда опасность потери нескольких миллионов прибылей вдруг превращала равнодушных во врагов. Нейтралитет к силам смерти сменился открытым союзом с ними. Казалось, если надо будет, эти люди пойдут воевать, вернее — пошлют солдат, чтобы отстоять священную неприкосновенность тарабаганов, разносящих чуму, как посылали они уже два раза наемные армии в защиту торговцев, распространяющих опиум.

«Не доказано!»

На это можно было ответить только одно: он и его товарищи не отступят, пока опыт, поставленный природой и обошедшийся в сорок тысяч человеческих жизней, не будет изучен до конца, до той грани, когда появится неоспоримое право сказать: вот причины эпидемии и вот условия, при которых она никогда больше не повторится.

Изучение эпидемии и напряженная борьба с чумой продолжались хотя маленький отряд Заболотного терял человека за человеком...

11 января студент Суворов увидел Лебедеву у одной из фанз на Базарной улице. Когда он подошел к ней, Мария Александровна сказала:

— Я уже исследовала одиннадцать тяжело больных и нашла три трупа, но тут еще много — фанза набита мертвыми и умирающими. Я никогда не видела такого скопления больных.

Суворов хотел войти в фанзу, но она преградила дорогу:

— Незачем, я там была.

— Но вы ведь не боитесь туда ходить?

Она ответила, махнув рукой:

— Мне уж все равно.

Рот ее был повязан марлей, левый рукав и полы халата запачканы кровью. Довольно долго она стояла молча, опустив руки, думая о чем-то. Потом, взглянув на Суворова, негромко сказала:

— Просто я ужасно устала. — И уже совсем другим, по- обычному спокойным голосом: — Через фанзу на чердак не пройдешь. Надо будет разобрать крышу.

Подошли санитары дезинфекционного отряда и быстро выполнили приказание. По приставной лестнице через пролом Лебедева проникла на чердак. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела: прямо против отверстия лежал труп; • влево, в углу,—другой; посреди бился в предсмертных судорогах больной; еще один, в самом дальнем углу, зачем-то обертывал ногу одеялом, потом снова развертывал, очевидно в бессознательном состоянии.

Вечером на совещании врачей Лебедева доложила о новом очаге, открытом на Базарной улице. Вернулась она с совещания в час ночи и сразу легла спать. Через четыре часа поднялась. Было еще совсем темно, но свет она не зажигала, чтобы не разбудить соседей по комнате. Доктор Паллон проснулась и окликнула ее:

— Куда ты, Маша? Ведь еще очень рано.

Лебедева ответила:

— Надо закончить обследование Базарной, там ужас что делается.

За обедом Паллон заметила, что Лебедева немного возбуждена— лицо красное, движения порывистые и держится она как будто настороже.

Несколько раз Лебедева измеряла себе температуру. К вечеру появился легкий жар. Мокроту послали на анализ в лабораторию. В ожидании результата Лебедева заперлась у себя в комнате и принялась за работу. Она торопилась закончить отчет о результатах обследования своего участка. Работала, не отрываясь, до вечера.

Когда доктор Богуцкий постучался к ней, она отперла и быстро отошла к стенке. На столе лежали черновики и листы отчета, переписанного ровным, четким почерком.

Не давая Богуцкому заговорить, Лебедева сказала:

— Вы пришли — значит, у меня найдена чума? Я этого ждала. — Показав на материалы, добавила: — Возьмите после дезинфекции. Я старалась написать все самое важное. Главный очаг — на Базарной. G ним нё'льзя медлить. И знаете что еще: надо обратить внимание на других врачей. Ведь каждый может заразиться и потом заразить другого, некому будет тогда и работать. Нельзя жить так, как мы сейчас, — скученно, словно в мышеловке.

Разгадка маньчжурской чумы

Ровно через месяц после Лебедевой заболел Илья Васильевич Мамантов.

Девять анализов дали отрицательный результат, на десятый раз чумной микроб был обнаружен. Уже зная о результатах исследования, Мамантов писал домой в Петербург:

«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это доставит тебе огорчение, но ничего не поделаешь, я не виноват в этом, так как все меры, обещанные дома, я исполнял.

Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее. я. не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга. И, как это тебе ни тяжело, нужно же признаться, что жизнь отдельного человека — ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастия человечества ведь нужны же жертвы.

Я глубоко верю, что это счастье наступит, и если бы не

Илья Васильевич Мамантов.

заболел чумой, уверен, что мог бы жизнь свою прожить честно и сделать, на что хватило бы сил, для общественной пользы. Мне жалко, может быть, что я так мало поработал, но я надеюсь и уверен, что теперь будет много работников, которые отдадут все, что имеют, для общего счастья и, если потребуется, не пожалеют личной жизни. Жалко только, если гибнут даром, без дела. Я надеюсь, что сестры будут такими работниками.

Я представляю счастье, каким была бы для меня работа с ними, но раз не выходит, что поделаешь... Жизнь теперь — это борьба за будущее... Надо верить, что все это недаром, и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на Земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь.

Ну, мама, прощай...

Целую всех. Хочу еще написать €аше и Маше, что еще, конечно, успею.

Твой Иля».

Врачи и студенты Лев Беляев, Владимир Михель, Мария Лебедева, Илья Мамантов, сестра Снежкова и многие другие похоронены на харбинском кладбище. Русские люди, освободившие Маньчжурию от чумы, лежат рядом с советскими солдатами, которые через тридцать с лишним лет изгнали из этой страны фашизм, и солдатами китайской Народной армии, умершими за то, чтобы построить на своей земле «настоящее человеческое существование, такое прекрасное, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь».

К весне эпидемия в Маньчжурии героическим трудом русских врачей была задушена. Но Заболотный и группа его помощников не уехали из Маньчжурии. Теперь, когда чума снова перешла в незримую, скрытую форму, необходимы были все силы, чтобы отыскать ее затерявшиеся следы.

Вскоре около станции Шарасун была замечена эпизоотия среди тарабаганов.

Заболотный вместе со своими помощниками километр за километром обследовал этот район. Во время одного из выходов в поле он заметил тарабагана, который медленно, пьяной, шатающейся походкой, шел вдоль железнодорожного полотна. Больное животное было поймано студентом Исаевым. Через день тарабаган умер в лаборатории. Вскрытие показало классическую картину чумы с характерными шейными бубонами.

Теперь должен был сказать свое решающее слово микроскоп. Были приготовлены препараты. Заболотный оказался первым человеком в мире, который увидел чумных микробов, добытых не из крови человека, не из крыс или животных, искусственно зараженных в лаборатории, — он увидел чуму в дикой природе, чуму в своей естественной крепости, созданной тысячелетиями.

Он увидел чуму, которая продолжала жить, хотя эпидемия кончилась, увидел отряд микробов на марше, болезнь на полдороге от одной эпидемии к другой.

Заболотный чувствовал ту горячую, наполняющую все существо радость за силы своей науки, какую испытывает астроном, предсказавший существование неизвестной планеты и вот наконец, через много лет, увидевший ее, или химик, после тысячи опытов выделивший в своем тигле элемент, им предсказанный, а теперь найденный.

Впрочем, это было не просто замечательное открытие, радостное само по себе, как все, что увеличивает наши знания о природе, но и важнейшая победа жизни над смертью. Свежие могилы, разбросанные по всей Маньчжурии на тысячи верст, напоминали об этом.

Кончилась страшная зима 1911 года. Впервые за свою жизнь, за всю долгую историю науки исследователь имел право сказать, что надо делать, какие условия создать, чтобы такая зима никогда не повторилась.

Из трупа тарабагана были получены чистые разводки микробов. Зараженные этими культурами другие тарабаганы, кролики, морские свинки погибали при явных симптомах чумы. Открытие выдержало важнейшее лабораторное испытание.

Можно было сжечь трупы всех погибших от чумы людей, уничтожить до конца «мертвый мост», о котором столько говорилось, — чума от этого не исчезала. Она не ожидала удобного момента в могилах, а жила в живой природе.

Жила! Теперь никто не имел права отрицать это.

Не трупами, а эпизоотиями, заболеваниями животных соединялись эпидемии. Пауза между эпидемиями могла продолжаться год или затянуться на сто лет. Все равно опасность существовала. Эпизоотии могли тлеть, вспыхивать и почти гаснуть, пока стечение обстоятельств приведет к тому, что болезнь проникнет в человеческую среду.

Как будто по степи протянулся невидимый бикфордов шнур. Он пересекает степь во всех направлениях, тлеющий, блуждающий огонь эпизоотии. Когда он совпадает с путем человека, может наступить заражение, которое местные жители назовут тарабаганьей болезнью. В дальнейшем, если врач не распознает природы заболевания и больной не будет изолирован, это единичное заболевание при известных условиях послужит причиной возникновения эпидемии.

К 20 июня лабораторные опыты были закончены, и Заболотный из Харбина телеграфировал о результатах в Петербург. Депеша кончалась словами:

«Таким образом, давнишнее предположение о том, что так называемая «тарабаганья болезнь» есть не что иное, как бубонная чума, подтверждается. Наблюдение это имеет большое значение для эпидемиологии чумы, так как объясняет очень просто происхождение чумных эпидемий в Маньчжурии».

Задача, поставленная осенью 1878 года в Ветлянке, была решена через тридцать три года за тысячи километров от Прикаспия. Тридцать три года поисков, опасного труда русских ученых!

Разгадав роль крыс в переносе болезни, люди отгородили металлическими кругами на канатах портовые города от незваных гостей. Чума постепенно была вытеснена из Европы. Вряд ли можно найти в истории науки открытие более простое, которое дало бы такие огромные результаты, как эти круги, — от болезни был избавлен почти целый континент.

Крысы оказались первым резервуаром, первой крепостью чумы. Исследования Н. Ф. Гамалеи во время одесской вспышки чумы окончательно выяснили их роль. Заболотный открыл второй резервуар, вторую, тарабаганью крепость. Это означало, что и на другом континенте — в Азии — тысячелетнее царствование чумы приближается к концу.

План борьбы теперь напрашивался сам собой: надо организовать сеть небольших лабораторий в степи. Такие лаборатории смогут заметить и взять под наблюдение каждую вспышку эпизоотии, а затем, оповестив население, простейшими санитарными мерами защитить людей от опасности заражения.

Они сыграют роль громоотводов. Как громоотвод ловит своим острием электрический заряд большой разрушительной силы и отводит энергию в бесконечную емкость земли, так лаборатории, не ставя пока перед собой задачи окончательного уничтожения чумы, уже сейчас могли замкнуть ее накоротко, «отвести в землю», не допустить микробов чумы в человеческую среду, предотвратить эпидемии.

Это было окружение. В наше время советская наука решит и другую задачу — задачу уничтожения природных очагов чумы.

Простая формула Заболотного: «эпизоотия среди тараба- ганов — человек — эпидемия» — решала проблему маньчжурской чумы.

Но в Прикаспии тарабаганов нет. Наука должна была выяснить, какое животное здесь, в приволжской степи,* выполняет роль хранилища чумы

В Прикаспии

В этой истории люди сменяют друг друга, как вахты на корабле, только не в порту, после окончания плавания, а среди открытого моря в шторм.

Кох, Морозов, Минх; Выжникевич и Шрайбер, погибшие в стенах чумного форта; Лебедева и Мамантов, Михель и Беляев...

Умирая, человек знал, кто его заменит. Он не сомневался в том, что придут люди, которые продолжат борьбу. Иначе быть не может: идея справедлива, а значит, бессмертна.

Великому Павлову принадлежат слова: «Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы нехватило вам». Не две, а десятки, иногда сотни и тысячи жизней необходимы идее, для того чтобы она осуществилась. Можно задавать самые сложные вопросы природе, если знаешь, что после тебя придет другой, кто доживет до времени, когда сумеет выслушать ответы, и третий, кто взамен и вопреки увиденному в природе продиктует свои, человеческие законы. К этому ведь и направлен труд, это — цель труда.

Наступает момент в жизни ученого, когда он заставляет себя отсечь все побочные мысли, кроме главной, просто умерт

вить их, хотя иногда это очень больно, чтобы все свое время, все силы души отдать самому важному, во имя чего он жи- Еет. Тревожное время, когда кажется, что дни, месяцы и годы обгоняют опыт! Постепенно становится ясным, что даже с этой беспощадной строгостью к самому себе, железной дисциплиной мысли задачи не решить. Годы идут; неизвестно, сколько их еще впереди, а цель не достигнута. Значит, все дело в том, есть ли у тебя преемники, продолжатели, вторая, десятая, сотая жизнь, есть ли в твоей идее, в твоей науке, в твоем народе сила бессмертия, подвига, не ограниченного одной, даже самой светлой и благородной, но одной жизнью.

На долю Даниила Заболотного выпало не только горе потери близких, лучших товарищей по работе, но великое счастье дожить до советского времени, когда в его стране против чумы возникла линия исследовательских баз, непроницаемая система противочумной обороны, которую с полным правом можно назвать «линией Заболотного».

Но об этом после, до этого еще далеко. Только начинаются работы, приближающие к решению загадки Прикаспия, раскрытию третьей чумной крепости, особенно важной для России.

Окончив Казанский университет, молодой врач Ипполиг Александрович Деминский вместе с семьей переезжает на работу в Астрахань. Жить трудно. Город поделен между старыми, опытными врачами, и надо отвоевывать у своих коллег практику. Он этого не умеет. Целый день он сидит в маленькой приемной, прислушиваясь, не позвонит ли колокольчик у дверей. Тишина. К вечеру, устав от бесполезного ожидания, он отправляется бродить по городу привычной дорогой — к порту, темными, изогнутыми переулками вокруг базара, мимо хибарок, задыхающихся от сырости, слепнущих в темноте. В кармане — новенький стетоскоп⁴, еще ни разу не использованный по назначению; теперь кажется, что трубка передает ему, как хрипит этот приморский город, где холера от базара распространяется по переулкам, темнота рождает рахит, где от порта, рыбачьих пристаней вместе с болотной грязью текут ревматизм, чахотка, сердечные заболевания. Он сжимает стетоскоп с такой силой, что еще секунда — и хрупкое полированное дерево не выдержит. Как будто город доверился ему.

Это его единственный больной. Трудный? Разумеется, трудный, но не безнадежный.

Деминский, задумавшись, идет широким, решительным шагом, не разбирая дороги, по лужам. Брызги грязи покрывают ботинки, полы пальто и не сохнут в этой сырой атмосфере рыбачьего города.

Если бы ему только дали время и средства, чтобы изучить все переулки, всех детей, играющих на мостовой, каждого встречного, каждую хибарку с окнами, забитыми досками и тряпьем! Подлая и унизительная нелепость: такая вопиющая необходимость во врачебной работе, а он должен заниматься погоней за выгодной практикой!

Он возвращается домой, старается открыть дверь возможно тише, но жена угадывает шаги, встречает в передней, стараясь по глазам узнать, есть ли новости.

— Вызывали к больному? — спрашивает она.

— Нет!

Чтобы не продолжать разговора и еще на несколько минут остаться наедине со своими мыслями, он быстро проходит в комнату и садится за пианино.

— Хочешь есть?

— Нет.

Он играет самую любимую ее вещь. Странно, она никогда не спрашивала, как называется эта столько раз слышанная ею пьеса.

Споря между собой, басовые ноты наполняют комнату гневным, рокочущим смешением звуков, и вдруг, сперва почти незаметно, через темные, тяжелые волны, от которых хочется забиться в самый уголок дивана, проступает новое. Холодный и высокий стеклянный перезвон. Он повторяется все яснее — свет сквозь тьму. Каждый раз в прозрачный рисунок мелодии вплетаются новые звуки, точно огни, которые раньше угадывались, а теперь стали видимыми. Как будто это город на бесконечно далеком берегу. Она в нем никогда не была, но знает каждую башню, каждый зубец стен, окаймленных огнями, каждое окно. Знает уже много лет.

Раньше, когда она только познакомилась с Ипполитом Деминским, ей казалось, что эта музыка рассказывает о том, что предстоит им: приплывут же они когда-нибудь к светящемуся берегу! Но вот они переехали из Казани в Астрахань, и с каждым днем становится все труднее. Через месяц платить за квартиру, сегодня приходил хозяин, чтобы напомнить об этом, а денег нет.. Видимо, придется выезжать и из этого дома. Куда?

О каких же огнях говорит знакомая мелодия?

Она приближается, звуки становятся такими ощутимыми, почти видимыми. О каком же светящемся береге рассказывает он ей столько лет, с первых дней знакомства? Может быть, ей только кажется, что она знает каждую башню и каждое окно далекого города? Кто знает, что это за город и существует ли он на свете, доберутся ли они до него! Прошло столько лет... Казань, Астрахань... Куда они поедут дальше, чем все это кончится?..

На другой день Деминский уходит из дому рано утром и, вернувшись, рассказывает, что он все-таки принял приглашение поехать санитарным врачом на промыслы. Конечно, оплата грошовая, но что делать — он не может больше сидеть и ждать больных, и он никогда не станет преуспевающим домашним врачом, ангелом-хранителем по части дамских мигреней.

— Я ведь пробовал... я просто не могу! И мы как-нибудь проживем.

Она кивает головой:

— Как-нибудь проживем...

Светящийся город, в котором она знала каждое окно! Значит, всю жизнь она слышала совсем не то, что он хотел рассказать своей музыкой.

Сняв очки, близоруко и тревожно вглядываясь ей в глаза, он повторяет:

— Я не могу иначе. Можно пожертвовать для любимого человека всем, разумеется и жизнью, но нельзя отдать самое святое, что есть в жизни, — цель ее. Как после этого жить? Точно в сказке — продать душу чорту? Ты ведь не хочешь этого от меня?

На промыслах

Ипполит Деминский выезжает из Астрахани на рассвете в старом крытом возке, пропахшем) дегтем и рыбой. Улицы расползаются в переулки, становятся всё уже, потом дома расступаются. За свалками, огородами, пригородными пустырями начинается степь. В лицо пахнуло горячим запахом подсушенных солнцем трав. Редкие холмы выступают из глубокой утренней синевы, затопившей низины, как островки в море. На одной из невысоких конических вершин четко рисуется силуэт суслика, настороженно стоящего на задних лапках около норы.

Дорога успокаивает. Холмы, покачиваясь, приближаются, теряя очарование дали. Выбитые, покрытые выжженной травой вершины плывут мимо, скрываясь за кожаным верхом кибитки, как горбы огромных верблюдов.

Степь входит в сердце, тревожит, окружает со всех сторон. Думает ли Ипполит Деминский, что в этих открытых ветрам пространствах он проведет все оставшиеся годы, что здесь найдет цель, для которой стоит жить?..

Он приезжает на место работы к вечеру и, даже не оглядевшись в маленьком закутке старого барака, отведенном под врачебный пункт, идет осматривать промыслы.

Проводник ведет его по берегу протока, заросшему кустарником и камышами. Неожиданно он резко останавливается. Под ногами крутой обрыв. В глубине возникает нечто более плотное, более черное, чем окружающая вода. Хищная усатая голова огромной рыбины на мгновение выглядывает и исчезает. Но через секунду тень мелькает снова. Как бы обеспокоенный присутствием человека, сом кружит, кружит, то уходя вглубь, к тинистому дну, к холодным донным ключам, то с гневной силой выбрасываясь из воды.

— Самку бережет! — поясняет проводник.

К ночи Деминский возвращается в свой барак. Устанавливает на шатком столике микроскоп, стойки с пробирками — несложное лабораторное оборудование, купленное перед отъездом) на последние гроши.

В щели окон дует. За стеклом плывет иссиня-черная степь с пятнами солончаков, посеребренными, оледеневшими в беспокойном лунном свете.

G утра начинается прием. Несколько дней подряд — осмотр больных и посещение бараков.

Потом приходится бросить все. В ста километрах, в киргизском кочевье, — эпидемическая вспышка. Подозрение на чуму. Впрочем, он приезжает слишком поздно. Пока в Астрахань шло сообщение о болезни, пока там думали, кого из немногих работающих вблизи врачей послать в кочевье, пока, наконец, скакал к промыслам нарочный, останавливаясь передохнуть в редких придорожных трактирах, болезнь выкосила все население юрты — семь человек — и исчезла.

Вокруг — степная пустыня. В юрте, под простыней, обильно смоченной сулемой, лежат трупы. Из живых только доктор Клодницкий, приехавший накануне из Астрахани с двумя санитарами.

В два часа ночи они кончают работу. Теперь здесь ничто не напоминает о человеческом жилье — все сожжено.' Еще несколько порывов ночного ветра — и даже пепла не останется, даже запах гари исчезнет.

Спать не хочется.

Пока санитары кипятят чай, Клодницкий медленно говорит:

— Вот и еще одну «победу» одержали. Так, что ли? Бродит чума по здешним местам на привязи в тысячу верст от кочевья к кочевью, кружит, а мы по ее следам — похоронной командой. Чумная свита... Когда же мы найдем истоки болезни? И найдем ли?

— А как вы относитесь к высказываниям Заболотного о значении грызунов в распространении чумы? — спрашивает Деминский.

Клодницкий не торопится с ответом.

— Что же вам сказать? — говорит он наконец. — Ведь все это — гипотезы, а подтверждения им мы в наших местах столько времени не можем найти, что невольно возникает сомнение — найдем ли когда-либо. Искать будем,, это долг наш, но найдем ли?

Деминский прощается с доктором Клодницким — пора возвращаться на промыслы.

Лошадь идет шагом, он не торопит ее. Он вспоминает слова Клодницкого и недавно прочитанные статьи Заболотного, все значение которых и смелая, дерзкая сила хтали ему ясны только сейчас. «Бродит чума на привязи». Что же это за «привязь» — живой мир степи?

Из множества болезней, с которыми он встретился за последние дни, две самые опасные связаны корнями с этими местами, как бы вросли в них. Корни холеры тянутся к волжским протокам, корни чумы уходят в степь. Нужно проследить эти корни, чтобы рассечь их.

Так он вступает на путь, которым пройдет до самого конца жизни.

...Я перечитываю обидно скупые и отрывочные документы о жизни Деминского, дошедшие до нас из недавнего прошлого, и в который раз за время работы над этой книгой думаю: что определило, что заставило Деминского, его предшественников и друзей Ъо труду выбрать именно эту дорогу, самую опасную из всех, которые может избрать честный и смелый исследователь? Почему Минх от проказы переходит к чуме и, как бы не в силах насытиться опасностью или просто не думая об опасности, прививает себе возвратный тиф, даже не упомянув затем в работе, посвященной этому опыту, что эксперимент проводился на нем самом? Почему Заболотный, пройдя через такую нелегкую жизнь, через столько смертей, стариком, когда сыпной тиф угрожал советской республике, во главе других исследователей принял на себя и эту опасность? Почему советский ученый Берлин в героическом опыте, пройдя по грани, отделяющей жизнь от смерти, приступает к другому, еще более опасному эксперименту, который оказался последним в его жизни?

Почему идут они этим грозным путем от вершины к вершине, от пропасти к пропасти? Почему отказываются от личного счастья?

Впрочем, разве может быть большее и более личное счастье, чем чувство, что ты всегда там, где необходимо, где труднее и опаснее всего! Слишком большая и прекрасная цель стоит перед глазами, чтобы думать о собственной жизни!..

...Конь идет медленно, иногда останавливается, чтобы пощипать сухой травы. Всадник не тревожит его поводом.

Там, в Астрахани, скитаясь по базарным и пристанским трущобам за болезнями, которые Деминский взглядом врача угадывал почти в каждом встречном, возникали для него городская нищета, безысходная жизнь в непосильном труде, грязи и темноте.

Теперь, после ночи в киргизском кочевье, картина рисовалась сложнее. В Астрахани за постелью больного он видел больной город. Здесь за больным городом вставала природа, в которой болезнь также имела свои обиталища.

На промыслах ждала обычная работа. Окончив прием, Деминский отправлялся в поход по переплетению волжских протокол. Вернувшись, он тщательно изучал пробы, взятые во время этих странствований. Культуры давали типичную для холерного вибриона картину роста. В положенный срок питательный белковый раствор покрывался нежной, едва види- , мой пленкой. Стекло с мазком проводилось, по Граму, через генциан-виолет, раствор Люголя, спирт и фуксин. Под действием! этих жидкостей — бактериальных красителей — одна группа бактерий окрашивается в синий цвет, другая — включающая в себя и микробы холеры и чумы — сначала обесцвечивается, а затем воспринимает окраску фуксина.

Бактерии, как и надлежит культуре холерного вибриона, послушно окрашивались в красные тона.

Очевидно, со сточными водами микробы во время эпидемий попадали из окрестных сел в русло Волги и вместе с течением по протокам реки пробирались к городу.

Походы становились все продолжительнее. Иногда следы холеры терялись: культура не вырастала на питательном растворе. Дорога инфекции пропадала. Новая черточка на карте, восстанавливающая путь болезни, стоила недельных скитаний, десятков и сотен проб.

Иной раз от усталости и убаюкивающего однообразия степи Деминский засыпал в седле. Потом просыпался. Степная даль терялась в знойном мареве. Казалось, только сейчас на этой вершине он расстался с Клодницким после того, как с такой пугающей легкостью были стерты все следы существования вымершего кочевья. Степь, широкая, просушенная и прогретая солнцем, открытая всем ветрам, степь, запахами которой тогда, в день выезда из города, он дышал и не мог надышаться, теперь представлялась совсем другой.

Он соскакивал с коня и шел пешком против ветра. Было приятно чувствовать сопротивление воздуха и преодолевать его — точно воздух сгущался впереди и путь пролегал через невидимые стены.

Так и предстояло ему пройти через жизнь — против течения, дорогой Заболотного, встречая все большее сопротивление, но не теряя воли к движению, подобно птице, которая, опираясь крыльями на встречное воздушное течение, поднимается в воздух.

Осенью Ипполит Александрович Деминский вернулся в Астрахань. Он сильно похудел, лицо покрылось почти черным загаром. С промыслов он привез карту, где обозначены были водоемы, зараженные холерой, и записку о мерах, необходимых для предотвращения эпидемий. Поздно вечером после долгого разговора жена спросила его:

— Ты даже не видишь, что у нас переменилось?

Он внимательно оглядел комнату:

— Пианино? Ну и правильно сделала, что продала.

Голос его прозвучал так равнодушно, что она даже вздрогнула. Все-таки музыка были ниточкой, которая связывала их, приближала прошлое, те дорогие общие или казавшиеся общими мечты, которые были у них.

И эта ниточка оборвалась.

— Я заложила. Можно будет еще выкупить.

— Ну, разумеется.

Больше он ничего не сказал — думал о своем.

Прежде чем нести записку городским властям, Ипполит Александрович прочел ее своему доброжелателю — старому астраханскому врачу Горбунову. Тот слушал молча, часто поднимался со стула и прохаживался по комнате. Потом, надев пенсне, долго рассматривал карту и вдруг, стоя спиной к Деминскому, с непонятным раздражением сказал:

— Однако не берусь судить. Это из горних областей наук, кои модны сейчас, а я — земной, в стародавних земных идеях воспитан, ближе к маленькому, простому человеку. Воспитан в идее, что ежели врач, врачеватель — от этого же слова титул наш происходит — никого не убил, не залечил по небрежности, или незнанию, или лени, а к тому же пятерым человекам, десятерым или — о чем мечтать можно — сотне, тысяче людей помог избавиться от досрочного путешествия через реку мертвых Стикс, то прожил он недаром и достоин если не памятника, то памяти народной. А тут — эксперименты, гипотезы, полет в области, к судьбе маленького, простого человека и к врачеванию отношения не имеющие. G куриной своей точки зрения судить не берусь. Увольте! — Снимая с носа пенсне, зло добавил: — Да и, простите уж за резкость, в полет собирается человек, свое гнездо не свивший, семью не обеспечивший, птенцов не выведший на путь жизни...

Несколько секунд Деминский сидел, не поднимая головы, перелистывая страницы записки, потом, запинаясь, с видимым трудом проговорил:

— Что вы, Николай Алексеевич, почему вы так? Ведь и не мояэто вовсе идея. И разве все дело в том, чтобы помогать человеку, когда смерть уже навалилась на него и душит? А что, если встретить ее в поле, не допустить ее к этому самому маленькому человеку, для которото вы столько сделали в жизни? Что, если попытаться уничтожить хотя бы неко^ то-рые болезни в городе? И почему только' в городе? В стране, на Земле вообще! Ведь возможно это, ведь мечтает и работает над этим Заболотный? Что же касается семьи...

Не давая ему договорить, Горбунов подошел быстрыми шагами и, крепко обняв, приподнял от земли маленькую фигурку Деминского, задыхаясь от этого непривычного усилия, торопливо и совершенно неожиданно сказал:

— Вы уж не принимайте близко к сердцу и забудьте. Это я все с куриного своего насеста. Крылья у вас соколиные, это я очень чувствую, и знаю, и всегда знал. Но только долетите ли? Долететь вам — и не упасть, не разбиться...

Не прощаясь, Горбунов торопливо вышел.

Лететь действительно было трудно.

Записка совершала свой медлительный путь от одного губернского чиновника к другому.

Наконец, через четыре месяца, Ипполит Александрович добился приемка. У чиновника, которому поручили рассмотрение его дела, были красные от склеротических жилок глаза и дряблые щеки. Обтрепанные рукава форменного мундира, позеленевшего от времени, свидетельствовали о бедности и служебных неудачах.

Деминский говорил, все больше увлекаясь, выходя из рамок темы, о том, что фильтры для очистки воды и система санитарного надзора — это только начало, а дальше необходимо произвести широкое эпидемиологическое изучение всего района Астрахани.

— Да об этом и говорится в записке. Вы, разумеется, обратили внимание! На очереди изучение чумы. Разве не сжимается у вас, как и у каждого астраханского жителя, сердце тревогой, когда вы читаете известия о маленьких чумных вспышках, то и дело появляющихся в степи!

Чиновник слушал, полузакрыв красные, воспаленные глаза. Деминский продолжал:

— Сейчас нет возможности сделать такое заключение о холере, но чума эндемична этим районам, свойственна им, живет здесь. Быть может, только громадные пространства не позволяют отдельным искрам слиться в единое целое, но ведь завтра население степи может резко возрасти! Не правда ли? Открытие полезных ископаемых — а к этому признаки есть, — освоение для земледелия поймы Волги и песчаных степей — все это может вызвать приток колонистов, если не сейчас, так через десять-двадцать лет. Имеем ли мы право с чистым сердцем распахнуть двери перед ними? А что, если болезнь вырвется из' здешнего степного заточения, пробьет пустое пространство, как вольтова дуга воздух? В том-то и заключается главная, всенародная опасность эндемических очагов, о которой предупреждает нас Даниил Кириллович Заболотный.

Деминский замолчал, почувствовав неожиданно усталость. Было ощущение, что слова, как камни, брошенные в бездонный колодец, летят, летят, человек прислушивается до звона в ушах и не может уловить даже всплеска — знака того, что камень достиг дна.

Черные злые губернские мухи, вспоенные горькими чернилами безнадежных просьб и неправедных решений, монотонно жужжа, бились о стекла. Даже мухам тут было тяжело и душно. Пыль черной каймой оттеняла, все изгибы низкого лепного потолка.

Чиновник молчал, терпеливо ожидая, не хочет ли проситель добавить еще что-то. Убедившись в бесполезности ожидания, сухим, деревянным голосом, с примерной четкостью произнес:

— Нецелесообразно!

И протянул записку, на углу которой было изображено то же самое загадочное слово.

Прождав минуту и понизив голос почти до шопота, чиновник добавил:

— Предполагали к месту определиться? Вижу! Вижу и сочувствую. Или подряд-с? Сейчас многие с прожектами являются. Однако сие так, совершиться не может. Рука нужна или мзда-с. — Он широко открыл выцветшие глаза с желтоватым белком, с красными жилками пораженных склерозом сосудов и, посмотрев в упор на Деминского, повторил: — Или мзда-с!

Вторая победа

Только на улице дошел до Деминского весь оскорбительный смысл последних слов чиновника. Идея была похоронена, едва появившись на свет. Впрочем, и теперь Деминский всей душой знал, что эту идею об изгнании болезней не только за пределы города, но и за границы страны, а потом и со всего земного шара — пусть сейчас она кажется фантастичной — похоронить нельзя, что мир без болезней возможен, как возможен мир без нужды и голода. Возможен и будет таким!

Забегая вперед, хочется напомнить, что у нас давно уже нет холеры, что мы сумели пройти через такую войну, как Великая Отечественная, избегнув эпидемий тифа, который в прошлые войны отнимал миллионы жизней; что в нашей

Ипполит Александрович Деминский.

стране окончательно и навсегда исчезла не только чума, но и возможность чумы.

Британская империя некогда гордилась тем, что обладает девяноста процентами мировых запасов алмазов. С тех пор алмазная монополия нарушена, в частности усилиями советских геологов. Но зато разве не хранит Британская империя и страны, находящиеся под ее контролем, чуть ли не все сто процентов мировой оспы, чумы, проказы? Разве через столетия британского владычества не пронес Ганг печальной славы единственного и неисчерпаемого' холерного- резервуара мира?

Теперь, в месяцы и годы после приезда с промыслов, жизнь Деминского определяется вспышками чумы. Это становится основным делом его жизни. Приходит извещение, и через степь к месту тревоги мчится отряд врачей и санитаров. Как тогда на кургане, сжигаются все вещи, принадлежавшие больным, сжигаются трупы, словом — совершается все, что рекомендует наука. А болезнь проходит через огонь, появляется вновь за сто или двести километров.

После работы, измученный, но не опечаленный, а скорее разгневанный бесполезностью принятых мер, Деминский пишет друзьям в Астрахань:

«Кричите, что мы делаем совсем не то, что огнем чуму не истребить. Не стражник и санитар, а эпидемиолог должен разгадать загадку чумы».

Крик тонул в степных пространствах.

В Астрахани считали, что стражник, санитар и огонь — это все, чего достойна чума. Господин губернатор на совещании, несколько видоизменяя привычную формулу, произнес:

— Огнем и строгостью-с!

Погибал последний больной, и ассигнования прекращались. Как-то молодой врач спросил Деминского:

— Как можно к этому привыкнуть, Ипполит Александрович, — быть все время под угрозой чумной смерти?

Деминский рассеянно потрогал начинавшую седеть бородку и, невесело улыбнувшись, сказал:

— Тут, коллега, реальнее перспектива смерти от другой причины — от голода. Вот об этом подумайте, пока еще не поздно.

Всего естественнее было предположить, что роль, которую в Монголии играет тарабаган, в Прикаспии исполняется родственным видом грызунов — сусликами. Но «так может быть», даже «так должно быть» еще не значит, что «так и есть».

В 1911 году экспедиция Ильи Ильича Мечникова прошла через приволжские степи. Великий русский ученый вместе со своими помощниками добыл и изучил в лабораториях по всем правилам микробиологической науки тысячи сусликов, словленных в норах и погибших в степи от неизвестных причин. Были приготовлены сотни культур, рассмотрены под микроскопом многие тысячи препаратов.

Экспедиция Мечникова как бы вскрыла степь, как вскрывает патологоанатом труп, чтобы выяснить причины смерти. Но и вскрытая, как бы отпрепарированная, степь не выдавала своего секрета. Никаких признаков чумного микроба не было найдено.

В месяцы самых тяжелых разочарований пришла весть из Маньчжурии о решающих результатах, полученных Заболотным на том далеком участке битвы с чумой. Заболотный возвращался в Москву настоящим победителем и вез с собой двадцать тарабаганов, чтобы передать их чумному форту для дальнейших опытов.

Деминский читал и перечитывал опубликованные во «Врачебной газете» короткие заметки, рассказывающие о работах Заболотного. Ведь это победил весь отряд микробиологов, которые, рассматривая чуму как частичку окружающей живой природы, здесь, в живой природе, ищут плацдарм, где болезнь может быть и будет побеждена.

Победил отряд, к которому принадлежал и Деминский.

Приближались решающие события и в Прикаспии.

На десятки километров раскинулась по Волге слобода Ра- хинка — хутора, разделенные степью. В этот год беда обрушилась на Рахинку: сусликов развелось видимо-невидимо. Казалось, поле шевелится от разжиревших зверьков. Нашествие грызунов, пожиравших посевы хлебов, угрожало голодом. Потом оказалось, что оно несет и иную опасность.

На борьбу с сусликами вышли все свободные от полевых работ, главным образом старики и дети.

Семилетняя Маша Морозова с хутора Романенко вернулась из степи вместе с другими ребятами, а наутро не встала: стонала, плакала, не могла оторвать от подушки пылающую голову. Это была первая жертва эпидемии.

На огромный уезд с населением) в полмиллиона человек имелось только четырнадцать врачебных участков: треть на замке, остальные без медикаментов.

Эпидемия, начавшись в хуторе Романенко, беспрепятственно перекинулась на другие хутора. Обнаружили ее случайно, да и то не врачи: могильщики устали хоронить и подняли тревогу.

Всю дорогу из Астрахани в Рахинку Деминский молча сидел в тряском возке рядом с доктором Забалуевым. Лицо у Деминского было напряженное, он часто наклонялся вперед, точно хотел этим ускорить движение, потом откидывался на пахучее сено, закрывал глаза — будто дремал.

Со степи тянуло холодом.

— Нетерпение у вас, точно на свидание торопитесь, — проговорил Забалуев.

Деминский помолчал, потом, всем корпусом повернувшись к Забалуеву, сказал:

— Простить себе не могу, что упущено столько времени! Вы помните те места? Ведь в пяти километрах хутор Пере- возникова, где в 1903 году началась быковская эпидемия. Два пожара из одного очага. И в донесении сообщается: эпидемии предшествовала массовая эпизоотия. Тут уж нельзя не достичь цели.

Еще раз повторил:

— Тут уж нельзя не достичь цели!

Позади, в клетке, устланной сеном, покачивались лабораторные морские свинки — всегдашние спутники Деминского.

Приехали ночью. G трудом разыскали участкового врача. Тот вышел на крыльцо сонный, в накинутом на плечи пальто. Лицо у него было равнодушное, а может быть, просто усталое. Он постоял, прислушался к лаю собак и повел на участок. Шел впереди, сгорбившись, кутаясь в пальто, держась середины улицы: «А то собаки загрызут — тут злые».

На врачебном участке, в пустой бревенчатой комнате, участковый врач раскрыл шкаф и бросил на стол маленькую коробочку:

— Алямат. Так киргизы говорят в подобных случаях: «общая беда». А у меня два грамма хинина, стол и лампа без стекла — это для того, чтобы ярче освещать путь к прогрессу.

Не отвечая, с непонятной поспешностью Деминский раскладывал хирургический инструментарий, приборы, химикалии и лабораторную посуду, привезенные с собой. В привычном порядке расположил бактериальные красители: генциан-вио- лет, раствор Люголя, спирт, фуксин.

Закончив работу, сел на лавку в углу. Оттуда, из темноты, сказал:

— Десятая моя походная лаборатория. Быть может, последняя? Тут сама природа раскрывает свои карты. Чувствуете: сама чума дышит вокруг нас... Знаете, я в Астрахани прочел донесение дьячка из хутора Романенко. Он пишет о сусликах: «ползали, как пьяные». Между прочим, Заболотный точно так же рассказывает о своем тарабагане: «шел шатаясь, пьяной походкой». Какое странное совпадение формулировок!

Подумав, еще раз повторил, чуть изменив фразу:

— Знаменательное совпадение!

Под утро привезли труп умершего больного. Деминский вскрывал, а Забалуев светил ему керосиновой лампой.

Работали без масок, молча. Дышали через нос, по привычке, создавшейся за долгие годы, медленно и ровно втягивая воздух. Деминский вспомнил слова. Клодницкого: «Чумологу нельзя волноваться: вздохнешь всей грудью — вдохнешь смерть».

Обернувшись, Ипполит Александрович показал глазами на лампу. Забалуев понял: уже светло, можно гасить свет.

Кончив вскрытие и приготовив мазки, Деминский сел за микроскоп. Почти сразу уступил место Забалуеву. Мазок, взятый из селезенки, был забит микробами.

Вот и опять он рядом с болезнью — рукой можно дотянуться. Который раз он рядом с чумой с того дня, когда впервые встретился с нею на памятном кургане!

Весь день занимался Деминский устройством лаборатории. Особенно тщательно следил, как оборудовали боксы — изоляторы для подопытных животных. Он то и дело торопил плотников.

Когда к вечеру вышли на улицу, Забалуев сказал:

— Вам здесь, видимо, надолго оставаться. Надо больше осторожности соблюдать, Ипполит Александрович, а то в нашей работе...

Деминский перебил:

— Прикажете ждать, пока пришлют маски, стерильную одежду и все прочее? Сколько же ждать — сколько дней, недель? Королеву Чуму победить можно, и победим. А королеву Тупость Астраханскую... Нет уж, я предпочитаю сейчас же сцепиться с болезнью, как говорится — грудь с грудью. И так столько времени упущено — минуты жалко.

Вечером следующего дня распрощались с Забалуевым — тот уезжал в Саратов с докладом.

Деминский остался один.

Он не убивал пойманных в степи подозрительных сусликов, ждал, пока они сами погибнут: давал чумным микробам возможность шире расселиться, полнее овладеть организмом, проникнуть в кровь, чтобы легче было их обнаружить. Только после смертй, и сразу после смерти, когда бы ни наступала она — днем или ночью, производил вскрытие. Пока чумных микробов в трупах сусликов обнаружить не удавалось. Он не отчаивался: ведь природа ведет свой опыт на миллиардах экземпляров, может быть поражая одного суслика на тысячу, на миллион. Тут надо надеяться не на случай, не на удачу, а только на всемогущество последовательного и неутомимого человеческого труда.

Этот труд и заполнил его жизнь в Рахинке.

В письме домой он писал: «Жалею об одном — нет у меня двадцати рук».

Письмо ушло в Астрахань, унося в далекий город неясный запах, оставшийся после дезинфекции.

В тот же день приехала «вторая пара рук» — высокая сутулящаяся девушка с близорукими серыми глазами.

Не давая ей представиться, Деминский недовольно сказал:

— Не женское это дело, голубушка. Поезжайте-ка обратно — так лучше будет!

Словно не услышав его слов, она, сильно окая, отрекомендовалась:

— Елена Меркурьевна Красильникова. Верно, боитесь, что хлопот со мной много. А я-то привычная.

— К чуме?

— Вообще. К делу привычная!

Оглядевшись, спокойно села к столу и, видимо желая уничтожить последние сомнения, добавила:

— Прошлый год на шхуне ходила до Персии фельдшерицей. Холера у нас на корабле началась — ничего, справились.

Елена Красильникова осталась в Рахинке. Сумел ли бы он выполнить всю ту работу, которая нахлынула, без этой второй пары неторопливых, очень умелых и сильных рук, без этой спокойной девушки с ясной головой и самоотверженным сердцем! Вскрытия, десятки животных под опытом. Выезды на хутора к больным. Наблюдение за течением эпизоотии в степи.

Домой возвращались обычно вместе. Переодевшись и тщательно продезинфицировав лицо и руки, Деминский садился за стол напротив Красильниковой, расспрашивал ее:

— На шхуне плавали, теперь на эпидемии работаете. Разве нельзя найти дела поспокойнее?

Она немногословно рассказывала:

— Отец у меня прошлый год совсем ослеп. Зимой я учусь в Петербурге на Высших женских курсах, а летом надо на жизнь заработать ему и себе, хоть немного.

— Но разве трудно найти другую работу?

Девушка недоуменно пожимала плечами:

— Эта чем плоха? Эту тоже надо исполнять.

И сразу переводила разговор на другую тему.

К сентябрю эпидемия была пресечена. Сразу же, с обычной для астраханского начальства скоростью, последовало распоряжение свернуть лабораторию.

Деминский отказался выполнить приказ. Результатов еще не было — под опытом находилось сорок два суслика; были среди них животные с очень подозрительной клинической картиной. И главное, хотя целый месяц не отмечено новых заболеваний среди людей, эпизоотия в степи продолжается.

Он писал в Астрахань, что надо не сво-рачивать, а развернуть во всю ширь бактериологические исследования. Длинное и горячее письмо кончалось просьбой: «Пришлите опытного помощника. Работы приняли такой размах, что вдвоем справиться просто немыслимо».

Из Астрахани вновь подтвердили, что губерния объявлена по чуме благополучной, и, следовательно, продолжать бактериологические изыскания нецелесообразно. Для убедительности сообщали, что¹ отпуск средств уже прекращен.

Он отложил письмо. В окно видно было: стадо шло со степи, поднимая тучи пыли. Солнце купалось в ней, еле выглядывая из-за крыш домов, багровое и тусклое.

— По¹ домам! —«сказал Деминский. — Вот и нам приказывают: «По домам!» Вы бы, Елена Меркурьевна, уложились — и в путь. А то сообщают, что денег на содержание лаборатории присылать не будут. Там — ох, какие решительные! Только с кем они бороться хотят — с бактериями или с бактериологами?

— И вы уезжаете? — спросила Красильникова.

Он быстро подошел к ней почти вплотную, сказал, непривычно повышая голос (только в этот момент Красильникова поняла, насколько он взволнован):

— Не уеду. Не дождутся! Уехать может преступник — хуже чем преступник, потому что равнодушие всегда хуже, чем зло. Вчера сами видели в степи: дохнут грызуны. Тридцать дней нет смертных случаев среди людей, а в губернии, объявленной по чуме благополучной, от неведомых причин продолжается нерасшифрованная, неизученная, неразгаданная, а значит, в сто раз более опасная эпизоотия. Пусть они там не желают ее замечать. Надо быть преступником, чтобы уехать, ничего не найдя, не кончив дела!

Она ответила, сильно окая, больше чем обычно растягивая слова:

— А я-то что ж, по-вашему, преступница? Тоже останусь! Он не стал спорить. Сказал, пожимая ей руку:

— Большое вам спасибо! Даже не знаю, как бы я без вас! Напряженная работа продолжалась круглосуточно.

Суслик номер семнадцать погиб ночью. Деминский шел в лабораторию, чтобы вскрыть погибшее животное. Уже приближалось утро — в конце улицы светлела узкая полоска неба. Ипполит Александрович шел быстро', наклонив голову, не оглядываясь по сторонам. Номер семнадцатый занимал его очень: такое острое и бурное развитие болезни обещало интересные результаты.

Вскрывая, Деминский принуждал себя к обдуманным и медленным движениям.

Наклонился, изучая поверхность органов, изуродованных характерными бугорками. Признаки скопления микробов, наводнивших лимфатические узлы, прорвавшихся через все барьеры в кровь грызуна. Очень похоже на чуму!

Очень похоже!

Низко наклонился, близоруко рассматривая всю эту картину и запоминая каждую деталь. Сердце колотилось так сильно, что не удержался, сильно вздохнул. В ту же секунду резким движением выпрямился.

Похоже на чуму. Как будто он нашел наконец то, что искал.

Приготовил посевы на агар-агаре, стекла с мазками. За окном только еще светало. Сел к микроскопу и, уловив зеркальцем неяркий луч, медленно двигая предметное стекло, стал наблюдать. Под большим увеличением проплывали скопления эритроцитов, причудливые очертания лимфоцитов, разорванные мышечные волокна. При новом движении из темноты выплыла группа окрашенных фуксином микробных тел со светлыми полюсами.

Смотрел, не отрываясь, так напряженно, что начали болеть глаза.

Разве это не сама чума выплыла из темноты?

Чума или нечто неотличимо сходное с нею.

С двух концов материка болезнь вечно угрожала России — из Маньчжурии и со стороны Каспийского моря. Отсюда она прорывалась то грозными эпидемиями, как в Ветлянке, то маленькими, но опасными вспышками.

Теперь шла подготовка к тому, чтобы выбить самую почву из-под чумных бурь.

То, что Заболотный доказал в Маньчжурии, подтверждалось в Прикаспии на другом виде животных.

Чума — болезнь не человека, — смело провозглашала русская наука, — болезнь крыс, сусликов и тарабаганов. Только тут, в мире грызунов, этом самом* многочисленном отряде млекопитающих, имеет она условия для вечного существования. Она лишь случайно попадает в человеческую среду. Эпидемии среди людей, как бы опасны они ни были, — это тупиковые линии, начало которых всегда уходит в землю, к подземным жилищам грызунов.

Здесь — коронные владения чумы. Здесь быть решающему бою, и только здесь может быть одержана действительная, а не мнимая, не временная победа.

Деминский шагал по лаборатории из угла в угол, по привычке согнув в локтях и держа осторожно на весу еще не продезинфицированные руки. На столе у окна, под объективом большого увеличения, лежали чумные микробы. Чума обнаружена в трупе суслика, павшего между хуторами Перевозчикова и Романенко — в опасном очаге, который дважды вызывал эпидемические вспышки. Значит, было найдено то, что предсказывали и предчувствовали многие ученые, но не видел еще никто, то, о чем десятилетия шли непрекращающи- еся споры, то, от чего зависело направление всего фронта противочумных мероприятий.

Микроскоп тянул к себе невидимыми нитями. Прошло совсем немного времени, а уже хотелось открыть термостат, посмотреть, как 'растут посевы на агар-агаре. Через несколько дней из этих посевов будут приготовлены разводки культур. Введенные подопытным животным, культуры скажут, чума это или нет, победа это истинная или только кажущаяся.

Глаз может обмануть, опыты на животных — не обманут. Через несколько дней!

Теперь наконец Деминский услышал, что кто-то стучит в дверь.

— Это вы, Елена Меркурьевна? Отчего в такую рань?

Посмотрел в окно и невольно улыбнулся: уже перевалило за полдень, солнце было высоко, невеселое, утонувшее в по- осеннему холодном небе.

— Завтракать? Сейчас, только переоденусь... Нет, отчего же странный голос? Ничего не случилось, голубушка Елена Меркурьевна... Что у меня могло случиться!

Позавтракал и снова ушел в лабораторию. Работал до ночи. Потом, убрав микроскоп и препараты, вышел на улицу. По облакам, ныряя и появляясь вновь, быстрой лодкой мчалась луна в серебристом кольце, предвещающем перемену погоды. Улица замерла, темнели ряды домов. Даже собаки не лаяли. Как будто весь мир, кроме Рахинки, в этот час вместе с луной мчался к неведомой цели.

Воздух был свежий, приятно холодил грудь.

Оставались считанные часы до момента, когда культуры на агар-агаре вырастут, позволят поставить эксперименты, которые дадут окончательный ответ на вопрос о природе и судьбах астраханской чумы.

Опыт шел своим чередом, независимо от его воли. Постарался заставить себя думать совсем о другом. Он был несправедлив к своим — теперь надо все изменить. Может быть, попросить отпуск и поехать вместе с женой и детьми в Петербург, в чумной форт? Нет, зачем же в чумной форт, просто отдохнуть, побродить по городу, послушать Чайковского, побывать на Стрелке...

К утру Деминский задремал. Проснувшись, почувствовал тяжелое недомогание. Подумал: «Это от волнений и бессонницы. Надо взять себя в руки, а то совсем выйдешь из строя». Тело было вялое, не хотелось ни есть, ни двигаться.

Около полудня ощутил резкое колотье в груди. Одновременно с физической болью мелькнула мысль: не заразился ли?

К вечеру Деминский уже не сомневался в том, что болен, и понимал, чем болен.

Красильникову не пустил в свою комнату. Через дверь сказал:

— Мне уж отсюда не уехать, Елена Меркурьевна. Не хочу и не имею права рисковать вами!

Утром 5 октября появилась красноватая мокрота. Преодолевая слабость, Деминский добрался до лаборатории. Приготовил препараты, посмотрел и в кровянистой пузырчатой пене увидел знакомую картину: легочная чума!

Из всего, что он подумал в эти секунды, когда отпали последние сомнения, первым и последним было: надо использовать оставшиеся часы, ничего не забыть и, главное, не допустить, чтобы опыт прошел бесследно. Было страшно, что может наступить затемнение сознания, — тогда последние часы он не будет принадлежать себе. А кроме Красильниковой, никого рядом нет, как будто он в пустыне. Написал телеграмму в Заветное — Клодницкому:

«Я заразился от сусликов легочной чумой. Приезжайте. Возьмите добытые культуры. Записи все в порядке, остальное расскажет лаборатория. Труп мой вскройте, как случай экспериментального заражения человека от сусликов. Прощайте. Деминский».

А что, если Клодницкий уехал из Заветного и телеграмма дойдет слишком поздно?

Мокроту отправил на хутор Романенко, где работал Бердников.

Подумал: «Как будто я ничего не забыл».

Окончив работу, стал писать жене. Написал, что заболел, ввел себе сыворотку, но плохо верит, что она спасет: «Сыворотка пока не очень помогает при легочной чуме, это тоже дело будущего, верится — не очень далекого». Написал, что горько и обидно сейчас уходить из жизни, но ведь не напрасная это гибель, ведь «мне посчастливилось увидать наконец чуму среди сусликов». Слова «мне посчастливилось» звучали странно, но он не вычеркнул их. Разве не было это самым большим и последним счастьем в его жизни?

«Только бы во-время приехал Клодницкий, чтобы сохранить культуры, довести дело до конца, увидеть то, что мне уж не придется увидеть!»

Написал, что самое тяжелое — это мысли о семье: «Все время думалось, что впереди еще много лет, я сумею поста

вить на- ноги ребят, сделать твою жизнь радостной. Выходит иначе».

Дописав письмо и тщательно, изнутри, закрыв дверь, лег в постель. Очнулся от легкого звука шагов: это Красильникова медленно ходила по комнате. Значит, она сумела каким-то образом открыть дверь и войти, вопреки его просьбам и прямому запрещению.

Увидев, что он открыл глаза, Елена Меркурьевна по- обычному медленно и спокойно сказала:

— Вы не гоните меня, Ипполит Александрович, все равно не уйду! И не волнуйтесь. Видите! — Она показала на рот, защищенный самодельной маской — марлей, сложенной в несколько слоев. — Телеграмму и письмо я отправила. Продезинфицировала, как вы говорили, и отправила.

Меньше чем через сутки после смерти Деминского посевы, приготовленные доктором Бердниковым из мокроты, которую прислал Ипполит Александрович, дали рост характерных чумных колоний. Вскрытие тела Деминского и последующие опыты с культурами подтвердили выводы, к которым пришел погибший исследователь: суслики — основные носители чумы в астраханских степях, как тарабаганы — в Маньчжурии.

Открытием Деминского начинается новый этап в борьбе русской науки с чумой. Болезнь стала видимой и в Прикас- пии, а это — второй, важнейший для нашей страны ее очаг. Ученые западных стран на международном чумном судилище в Маньчжурии отрицали справедливость идей Заболотного, высмеивали их. Теперь поражение реакционеров от науки стало явным¹. Было обнаружено, что носителями чумы в Калифорнии являются земляные белки, в Египте и Восточной Африке—мыши. Фронт борьбы с чумными эпидемиями был не только намечен, но и вскрыт на всем его протяжении.

Если открытие Заболотного было первой победой нашей противочумной науки, то подвиг Деминского — вторая ее победа. Отныне открывалась возможность победы над чумой. Реализовать эту возможность оказалось по силам только советской науке.

БОЙ НА УНИЧТОЖЕНИЕ

Возможность и действительность

Эта истерия делится на два периода: подготовки и осуществления— делится той же гранью октября 1917 года, как и все развитие нашего общества. В эстафете идеи от одного поколения ученых к другому, верящему в дело и готовому отдать ему все свои силы, теперь уже участвует не один человек, не группка героев, а общество, страна принимает идею, для того чтобы воплотить ее в жизнь.

Заболотный, Деминский, Лебедева шли против течения, а решить задачу мог лишь народ, в силах которого менять направление течения.

Надо было победить не только чумного микроба. Ведь биологическое — силы болезни — множилось на социальное.

Еще в XIX веке англичанин доктор Лее подсчитал, что в Манчестере средняя продолжительность жизни людей из состоятельных классов равняется тридцати восьми годам, а рабочего — семнадцати. В Ливерпуле это соотношение было: тридцать пять и пятнадцать.

Равное право каждого человека на жизнь не записано в конституции ни одной из западных стран. Казалось, оно подразумевается. Но это равное право на жизнь не существовало, не существует и не может существовать в обществе, построенном на социальном неравенстве.

Уже не в XIX веке, а в нынешние времена смертность в Индии составляет двести одиннадцать процентов английской, а на Филиппинах — сто шестьдесят процентов смертности в США. Недавно стало известно, что средняя продолжительность жизни в Индии, равнявшаяся двадцати пяти годам, не возросла за последние десятилетия, а упала ниже и этого до ужаса низкого уровня—до двадцати лет. В столкновении со смертью терпят поражение классы, народы, разбитые предварительно в битве социальной.. Исчезновение гигантских страусов-моа в Новой Зеландии, бизонов в Америке, морских коров Стеллера на арктическом побережье было оплакано людьми науки, зато почти незамеченным проходит планомерное уничтожение коренных жителей обеих Америк, Австралии, Африки. Гитлеровцы, пытавшиеся газовыми камерами уничтожить целые народы, имели предшественников — англосаксонских колонизаторов, которые действовали, правда, несколько иными приемами: отравлением спиртом и опиумом, голодом, нищетой и оружием против народов четырех материков.

Болезни заканчивают то, что начинали «колонизаторы». Эпидемии вышивали по готовой канве. Царица Чума, по существу, выступала в роли служанки. Статистические подсчеты показывали, что если обозначить единицей число европейцев, заболевающих чумой в Британской Индии, то на численно одинаковую группу браминов, привилегированной касты индусов, частота заражений увеличивается в двадцать шесть раз, а среди индусов низших каст — в шестьдесят семь раз: 1 : 26 : 67!

В Азии, главным образом в Британской Индии, за четыре года (с 1924 по 1928) от чумы погибло 1 026 779 человек. За сорок лет со времени начала применения вакцины Хавкина, сильно снижающей смертность, Индия, несмотря на эту вакцину, потеряла от чумы двенадцать миллионов человеческих жизней.

Октябрь 1917 года означал новую эпоху в борьбе с чумой и потому, что в советском государстве, возникшем в результате Великой Октябрьской социалистической революции, научное творчество приобрело невиданный размах, и потому, что с дней Октября уничтожена была основа социального неравенства — эта главная опорная сила болезней.

После Октября 1917 года впервые за всю историю человечества появилась возможность переустройства общества, переделки природы на основе всех завоеваний прогрессивной науки. В нашей стране рушились преграды, мешающие развитию научной мысли, исчезла подлая власть золота, наживы и конкуренции, превращающая науку в лженауку, в служанку империализма.

В эти годы Заболотный организовывал силы эпидемиологов для борьбы с сыпняком, колесил по фронтам, дни и ночи проводил в госпиталях. Когда друзья спрашивали его, не тяжело ли ему, почти отказавшись от научной деятельности, все свои силы отдавать практической работе, он отвечал с абсолютной убежденностью:

— Сейчас Красная Армия решает судьбу науки и всего человечества, решает — быть науке или погибнуть.

В темной, замерзающей Москве занимался и все ярче светил России и всему миру свет социализма.

У нас выигран бой на уничтожение чумы. Но болезнь эта имеет еще свои опорные пункты почти во всем мире. В 40-х годах нашего века чумные вспышки зарегистрированы в Азии, Европе, Южной Америке. До 1939 года было установлено, что чума гнездится в девяти округах штата Калифорния, за пределы которого она не выходила. К настоящему времени чумные эпизоотии на грызунах обнаружены в десяти штатах США, в том числе близ Вашингтона. Чумной микроб форсировал реку Колорадо и распространился среди грызунов на сотни километров. Может быть, будет не только метафорой сказать, что самый воздух, в котором столь успешно распространяется вокруг того же Вашингтона нечто неотличимо похожее на «чуму коричневую», благоприятствует также чуме черной. Страна, в которой тратится пятьсот миллионов долларов на научные изыскания комиссии по атомной энергии, а правильнее сказать — по атомной бомбе, четыреста девяносто девять миллионов — на научные изыскания в области армии и флота, где даже федеральное бюро разведки получает на «научную деятельность» (видимо, подразумевается наука о шпионаже) двадцать семь миллионов, — эта страна не предусматривает ни одного доллара государственных средств на медицинскую науку; медицина в Америке существует только попечением частной благотворительности.

Даниил Кириллович Заболотный (в последние годы жизни).

Пропаганда ненавистничества, расовой нетерпимости, культа уничтожения по отношению к другим народам неразделимо связана с безразличием к судьбе, культуре, благосостоянию своего народа. Распространение чумных эпизоотий в США — одна из деталей этой картины.

А у нас отряд советских чумологов расширился в десятки раз сразу после окончания гражданской войны. Были созданы лаборатории, институты, наблюдательные пункты — линия противочумной обороны, о которой Заболотный мечтал и в создании которой ему посчастливилось принять участие. Были созданы кафедры эпидемиологии в медицинских институтах; первую из этих кафедр возглавил Заболотный.

Возникла линия обороны, на которой советская наука отстаивает здоровье не только граждан нашей страны, но и примыкающих к нашим границам и отдаленных от нас государств.

Эта линия обороны с первых лет превратилась в базу для широчайшего наступления. Теперь ни одна вспышка эпизоотии не могла пройти незамеченной.

Очаг чумной эпизоотии ограждали от людей, душили, не давая ему охватить большие пространства.

В то время как чума в Соединенных Штатах Америки вырвалась на новые для нее пространства, у нас она была полностью изгнана с правобережья Волги. На карте опасных инфекций, если бы можно было нарисовать такую, пришлось бы начисто стереть черную краску с территории, где когда-то в неравной борьбе встречались с чумой Деминский и многие Другие.

Тут ликвидирована не только чума, но и возможность ее.

Еще одно звено

Изучение болезни впервые шло рядом с практическим использованием достигнутого. Но в механизме чумы оставался неясным один очень важный этап.

Наступает зима, суслики забираются в норы и засыпают до весенних, мартовских дней. Где же находится долгие зимние месяцы чума?

Много лет назад, выезжая в приволжские степи,' Мечников говорил о целях своей экспедиции:

— Надо узнать, где чума проводит лето.

Теперь летние «пастбища» болезни были выявлены во всем мире. Оставалось узнать, где зимует чума, чем поддерживает свою жизнь долгие месяцы, в течение которых нельзя обнаружить ни эпидемий, ни эпизоотий.

Сравнительно быстро была сделана первая попытка решить этот вопрос.

Заразив суслика во время спячки, советские исследователи Чурилина и Гайский сумели выделить чумную культуру через много дней после пробуждения грызуна. Было установлено, что зимняя спячка укрощает чумных микробов. Спячка, когда замедляются все жизненные процессы, создает необычные условия, и возбудитель болезни погружается в некое подобие сна. Но это только сон, а не смерть. Гайский опытами на та- рабаганах доказал, что чумные микробы не только долгое время сохраняются в организме зимнеспящего грызуна, но и могут после его пробуждения размножаться с огромной быстротой и вызвать эпизоотию в новом сезоне.

Попадая в тело человека или грызуна, чумной микроб часто даже не вызывает возникновения первичного воспалительного очага. Он как бы замаскирован под белки человеческого тела; эта «схожесть» — опасная и грозная маска — помогает ему продвигаться, не встречая сопротивления.

Лимфоциты захватывают прорвавшихся микробов, но не переваривают, не уничтожают их всех. Чумные микробы превращают лимфатические железы в свои депо и питомники.

Еще не возникли в организме силы, способные оказать сопротивление инфекции, а микробы тем временем размножаются с огромной быстротой. В гонке жизни со смертью, в нарастании защитных сил организма и убивающей массы-микробов последняя обгоняет. Микробы прорываются в кровь. Они встречаются со второй защитной линией—кровяным барьером. Фагоцитарные клетки⁵ извлекают врага из кровяного русла, не давая ему распространиться по всему телу. Но и в этот момент силы сопротивления чаще всего еще недостаточны. Темпы создания иммунитета запаздывают буквально на часы и минуты — часы и минуты, которые решают исход битвы, исход болезни.

Второй барьер также превращается в питомник микробов. Накопившись здесь в огромных массах, чумные микробы наконец снова прорываются в кровеносные сосуды.

В быстроте проникновения и размножения — сила возбудителя чумы.

Но вот процессы эти замедлились на дни, недели, месяцы. Сохраняет ли микроб, пробыв столько времени в спящем грызуне, свои обычные свойства? Оказывается — да.

Однако организм грызуна — это не единственное зимнее хранилище микробов.

Поиски продолжались.

Уже давно известно, что блохи при укусе передают зара* зу. Насосавшись крови чумного животного и вобрав в себя тысячи, даже миллионы микробных тел, блоха сама не гибнег, но, попав на здоровое животное или на человека, вводит ему чуму. Это было известно и раньше, но теперь возникло предположение, что роль блохи значительно больше. Не служит ли блоха зимним хранилищем живого, активного и -вирулентного микроба в нежилых гнездах грызунов, погибших от чумных заболеваний в предыдущем сезоне? Не соединяет ли она прерывающуюся холодными месяцами линию чумных эпизоотий, подобно самим грызунам, донесшим ее в своем организме до пробуждения?

Поиски шли на пространствах в тысячи километров, в безлюдных степях. Советские исследователи охотились за «дичью» в миллионы раз меньше больного чумой грызуна, но, может быть, в тысячи раз опаснее, — за чумным снарядом, который надо обнаружить в момент, когда он готов к удару.

Шли поиски, которые требовали ювелирной точности методов и-неутомимости путешественника, но прежде и больше всего —самоотверженности ученого, мужества, неотступной настойчивости в достижении цели.

Советские исследователи Иофф, Тифлов и другие тщательно изучили фауну блох, паразитирующих на степных грызунах; они описали большое количество новых видов этих насекомых, выяснили значение некоторых видов блох в распространении чумы.

Туманский и Поляк впервые доказали возможность длительного сохранения чумных микробов в организме блох в период, отделяющий одну эпизоотию от другой. Им удалось обнаружить в нежилом гнезде суслика чумных блох спустя пять месяцев после окончания эпизоотии.

Микробы — а они вместе с кровью могли попасть в брюшко насекомого только в разгар эпизоотии, задолго до зимней спячки грызунов — полностью сохранили свою силу. Они точно ждали времени, когда грызуны вновь появятся из своих нор, ждали весны, чтобы продолжить работу уничтожения.

Эти открытия многое разъяснили в важнейшем вопросе о путях движения чумы в природе.

' От учителя к ученику, от погибшего к тому, кто продолжит его дело, побеждало русское, советское направление в науке о борьбе с опасными инфекциями.

Исследователь, который сперва изучал возбудителя болезни, встречаясь с ним как бы один на один, искусственно разорвав все его связи с окружающим миром, вскоре почувствовал, что этого недостаточно. Нельзя понять картину^природы, зная лишь свойства отдельных элементов без их соединений. Эпидемия также не производное одного только микроба, а результат сложнейших связей его с окружающим миром. Как растения связаны с рельефом местности, климатом, почвами, а мир животный — с растительным, с влияниями человека, так и невидимый ландшафт, микробный мир — неотделимая часть всего ландшафта.

Очень просто убить микроб в пробирке — в миллион раз сложнее уничтожить его в живом организме. Насколько же необъятной кажется задача найти, а затем предотвратить распространение враждебного микроба не в пробирке, не в одном организме, а в том беспредельном сочетании всего живого и неживого, которое мы называем природой.

Этот путь, избранный нашей наукой, был не только сложным, но и опасным. Исследователь встречался с целой «фамилией наук». Бактериолог превращался в географа, ботаника, почвоведа. Наблюдения, эксперименты переходили в «опыт на себе».

Это сложный и опасный путь, но единственно ведущий к главной цели — уничтожению возможности возникновения эпидемий. Поэтому и избрала его наша наука.

Это путь в самое сердце, в заветные тайники природы.

Подсчитано, что даже в засушливом Поволжье каждый грамм почвы населяют два миллиарда микроорганизмов.

Два миллиарда! Выходит, что по населенностиграмм почвы — это как бы микробный земной шар.

И, видимо, они гораздо старее не только человечества, но и всего живого, что видим мы на Земле, — эти крошечные, просто организованные комочки живой материи, играющие такую колоссальную роль в природе. Вероятно, сперва они жили только в воздухе, воде и земле. Но мир усложнялся, в процессе эволюции возникали всё более сложные, высокоорганизованные виды растений и животных. Из земли, из воды, из воздуха, толкаемые неиссякаемой силой размножения, повинуясь стремлению всего живого расширить свой ареал — среду обитания, микробный мир пробивался в кровь животных. Миллиарды миллиардов погибали, но что может означать любая потеря для армии, которая бессчетна! Через легкие, поры кожи, с воздухом, пищей и водой проникали новые микробы.

Защитным силам микроб противостоял изменчивостью и неисчислимой плодовитостью.

Организмы уничтожали миллиард разновидностей — миллиард первая пробивалась в темный и горячий кровяной поток.

Так, вероятно, появились расы болезнетворных микробов, живущих за счет хозяина, отнимающих силы, а иногда и жизнь.

Шла борьба.

Некоторые виды животных вымирали, унося с собой и микробов, приспособившихся к обитанию в крови животных этого вида. Болезни появлялись и исчезали. Изменчивость видов, подвергавшихся атаке бактерий и постепенно совершенствовавших свои защитные силы, состязалась с изменчивостью атакующих микробов. Всё более извилистые ходы прокладывали в приводе болезнетворные микробы, обеспечивая себе победу в процессе приспособления к внешней среде.

Какое бесконечное множество лет должно было пройти, пока природа, действуя вслепую, пользуясь двумя рычагами — изменчивостью под влиянием внешней среды и отбором, создала такое гибкое, неумирающее орудие уничтожения, каким стала чума!

Нацело уничтожая одни виды, чумные микробы находили дорогу к другим. И вот наконец, идеально приспособившись к грызунам и «научившись» вместе с насекомыми, живущими на грызунах, вместе с различными разновидностями блох переходить от одного животного к другому, они расселились по всему миру.

Вместе с крысами — через океаны в портовые города!

Вместе с тарабаганами и сусликами — через плоскогорья и степи!

По всем материкам! От грызунов — к человеку!

Так продолжалось, пока к старым защитным силам организма, которые микроб «научился» преодолевать, не прибавилась новая: разум исследователя, мужество ученого.

Ученые выследили возбудителя чумы в центре гибких и сложных паутин его связей с природой, для того чтобы разорвать эти связи.

Они нашли его тайники, проследили миллионами лет проложенные пути, открыли их с таким самоотверженным трудом, чтобы уничтожить эти тайники, пресечь эти пути.

Ученые нашей страны, участвовавшие в этой великой борьбе, спасли миллионы жизней будущих поколений.

К двум защитным барьерам, созданным в организме природой, прибавился третий: разум.

И четвертый, который микробы никогда не сумеют преодолеть: силы нашего советского общества, живущего по законам разума и год за годом по плану переделывающего природу.

Эти новые барьеры создали возможность не только для обороны, но и для наступления.

„л мп“

Наступление!

Через мичуринские сады измененные волей исследователя южные плодовые растения были перенесены человеком на север, в другую климатическую зону. В Сальских степях миллионы деревьев, высаженных колхозами, гибли, спаленные суховеем. Но за первым рядом изогнутых, пожелтевших, по- лусгоревших деревьев вставал второй... десятый... сотый... И вот уже всеиссушающий ветер сам запутывался в лесных тропках, между стволами дубов и кленов, бился о них грудью, как хищная птица в клетке, не в силах вырваться к полям. На севере овощи и хлебные злаки прорвали линию Полярного круга. В Сибири люди «научили» плодовые деревья прижиматься к земле, защищаться зимой снежным одеялом, а в утренние заморозки — почвенным теплом.

Неведомый дикий одуванчик — кок-сагыз — спустился с гор Казахстана в поля и расселился до Украины, до Кубани. Леса останавливают пески. Вместе с каналами жизнь врывается в пустыни. Через трупную роговицу свет льется в живой глаз прозревшего, трупная кровь спасает умирающего.

Это наступление затрагивает не одну науку, не одну отрасль хозяйства, а всю «фамилию наук» — от физики до ботаники, от техники до микробиологии.

До микробиологии!

Много лет назад в городе Тананариво на Мадагаскаре среди тысяч других погибла от чумы маленькая девочка. По инициалам ее штамм — культура, полученная из этой жертвы чумного микроба — был назван двумя буквами: «ЕВ».

Рядом с «Глазго», «Бомбеем» и другими культурами год за годом сменялись бесчисленные поколения ничем не замечательного штамма «ЕВ».

Так продолжалось, пока не случилось нечто неожиданное.

Исследователь заразил в лаборатории группу морских свинок культурой микробов «ЕВ». Прошло положенное число часов — животные не заболевали. Штамм «ЕВ», начавший с убийства и множество раз доказавший свою силу в лабораториях, на этот раз не действовал.

Свинки давно должны были погибнуть, а они бегали по своим клеткам, обнюхивали кормушки в ожидании пищи.

Быть может, эта группа лабораторных животных, вследствие каких-то неизвестных причин, обладала природным иммунитетом, невосприимчивостью к чуме?

Опыт был повторен на других животных, при условиях, которые полностью обеспечивали поголовное заражение чумой. Результат оказался таким же: штамм «ЕВ» перестал убивать.

Безвредную чуму представить себе труднее, чем синильную кислоту, превратившуюся в сахар. Но она существовала. Штамм «ЕВ» разошелся по всем крупным лабораториям мира. Несомненно, это была чума, всеми свойствами (характером роста, формой, отношением к бактериальным красителям) похожая на обычную, но не ядовитая — авирулентная, как говорят микробиологи.

Много раз Магдалина Петровна Покровская возвращалась мыслью к этому опыту, проделанному природой без участия исследователя, помимо его воли. Опыт будил столько надежд, поднимал такую массу острых вопросов, что все остальное отступало на задний план.

Микробный мир казался некоторым ученым неизменным, постоянным, точно отлитым из металла. Оказывается, он подчинялся силе изменчивости, как и все живое на Земле.

Что, если взять в свои руки эту великую силу?

Но как подчинить ее себе?

Покровская выходила из института. Улица встречала ветром, горьковатым запахом полыни, прорвавшимся в город из степи, Солнце по-южному горячо согревало лицо, голову, покрытую густой шапкой бронзовых, вспыхивающих медными искрами волос.

Чумологи — как солдаты. Полжизни провела Магдалина Покровская в походах и привыкла самое главное продумывать на ходу, когда никто не мешает, а ритм размашистого шага помогает отвлечься от постороннего, собрать воедино все внутренние силы.

Изменчивость! Много десятилетий прошло с той поры, когда люди заметили факт существования изменчивости у растений — неожиданное появление новых свойств, которыми не обладали предыдущие поколения, но только в нашу эпоху они научились вызывать эту изменчивость, управлять ею.

Тут надо было пройти долгую и трудную дорогу не в десятилетия, а в годы и месяцы.

«ЕВ» потеряла свою вирулентность неожиданно, под влиянием каких-то еще не изученных причин.

Значит, можно научиться и сознательно вырывать жало из чумы, создавать новые, неядовитые разновидности? А это имело бы огромные, сейчас даже трудно оценить какие серьезные последствия для человечества!

Вакцина Хавкина, снижая смертность в четыре раза, все же уступила в Индии болезни двенадцать миллионов человеческих жизней. Она спасла сорок, быть может пятьдесят миллионов, но двенадцать миллионов не сумела уберечь. Как могла наука мириться с такими потерями!

Хавкин приготовил свою вакцину из убитых микробов чумы, из трупов врага. Каким огромным преимуществом могли бы обладать живые вакцины! Родившиеся от вирулентных культур, почти всеми своими свойствами похожие на предков, эти неядовитые или почти неядовитые разновидности «приучат» организм расправляться с настоящей чумой. Создание защитных сил начнется до появления чумных микробов в крови. Человеку в борьбе за жизнь будут подарены лишние дни и часы. Чума встретит подготовленную оборону. Подбирая разные живые вакцины, ученые найдут наконец такую разновидность или такое сочетание рас, которое обеспечит стопроцентный, полный иммунитет.

Волк и собака произошли от общего предка, но разве не охраняет собака стада от далекого своего брата?

Однажды человеку впервые ввели коровью оспу, и оказалось, что, «переболев» этой «болезнью», победив живую вакцину, организм потом надежнейшей броней защищен от натуральной оспы.

Наступит день, когда и прививки против чумы станут такими же простыми и в такой же мере действенными.

Вот о чем думала Магдалина Петровна Покровская. И она хотела одного — приблизить этот день, пробиться к нему.

Но как переделать микробный мир? Каким оружием может воспользоваться исследователь, чтобы менять направление изменчивости микробов и отбирать нужные ему разновидности?

Это было время, когда географы, физики и летчики раскрывали тайны полюса; когда астрономы, пользуясь методами спектрального анализа, настолько приближали другие миры, что человек как бы совершал путешествие по полям и горам Марса, устанавливая, какие растения обитают там, какого цвета у них листва, как они выглядят; когда создание электронного микроскопа открыло перед нами миры бесконечно малых.

Человек научился быть всюду властным хозяином.

Расплавленный кварц, распыленный по бархату, превращался в невидимые иглы, ланцеты, крючки. С помощью невидимых инструментов, сложными передачами в тысячи раз замедляя движение руки, человек научился «оперировать» самую клетку, первичную частицу живого.

Но тут и хирургия клетки не могла помочь. Вырвать жало у чумы — значило неведомыми, одновременно и грубыми и тонкими биологическими методами перестроить все вещество микроба, не убив его при этом.

Трудная задача! Но теперь Покровская чувствовала, что она нашла правильный путь.

В это время за микробами, казавшимися первой ступенькой в лестнице живой природы, открылось нечто новое.

Иногда здоровая колония бактерий неожиданно гибнет. На поверхности ее появляются пятна и просветы. Они быстро распространяются во все стороны.

Какая-то сила губит посев бактерий.

Что же это за сила?

Тогда она была невидима. Даже при увеличении в две тысячи раз исследователь различал под микроскопом лишь результаты действий союзника, а не его самого: трупы бактерий, отдельные, уцелевшие в схватке, изуродованные островки некогда здоровой и мощной колонии.

Значит, и болезнетворные микробы могут заболевать!

Еще не увидев эту силу — вещество или организмы, так быстро и безжалостно творящие расправу в бактериальном мире, ученые назвали ее бактериофагом — пожирателем бактерий.

Пропустите разводку переболевшей колонии через фильтр с мельчайшими порами. Фильтр задержит все видимые частицы. Жидкость, которая пройдет через него, под обычным микроскопом представится глазу абсолютной пустыней.

Это кажущаяся пустота. Жидкость полна особого, могучего и грозного населения. В этом легко убедиться. Возьмите платиновой петлей капельку жидкости и опустите ее на здоровую колонию бактерий. Пройдет некоторое время, и там разыграется то же непонятное сражение. Колония начнет светлеть, растворяться, большинство населяющих ее бактерий погибнет, а уцелевшие окажутся ослабленными и изуродованными.

Бактериофаг! Не был ли он именно тем средством, той силой переделки микробного мира, которую Покровская так напряженно искала? Не удастся ли из ослабевших после схватки с бактериофагом микробов, ослабевших и измененных, вывести авирулентную, «ручную» чуму?

Начались опыты, продолжавшиеся пять лет. Тысячи чумных колоний гибли целиком, не давая ожидаемого результата. На поле сражения оставались лишь трупы микробов и умирающие уроды. Живые, способные давать нормальный рост чумные микробы без жала оставались мечтой.

Покровская и не надеялась на быстрый успех. Опыты повторялись с железной настойчивостью месяц за месяцем, год за годом. Вероятно, впервые в истории советской и всей мировой науки исследователь пытался не просто уничтожить враждебный бактериальный мир, а научиться изменять его, как изменял до сих пор человек породы домашнего скота или виды культурных растений.

Тысячи и десятки тысяч раз исследователь сталкивал два мира — бактериофаг с чумными микробами — и ожидал результатов. Тысячи и десятки тысяч раз Покровская наблюдала «поле боя», пока наконец увидела перед собою искомое.

Под микроскопом изучались колонии новой разновидности культуры чумы, первой разновидности чумного микроба, сознательно, по плану выведенного исследователем. Он и внешне несколько отличался от своих родичей.

Культуру чумы выхаживали и размножали, как выхажи- вал и размножал свои новые сорта растений Мичурин. Она получила название «АМП», и сотни колоний ее росли теперь в лаборатории Покровской. Из маленькой группы микробов размножались миллиарды и миллиарды миллиардов.

И вот наступило время, когда не на питательных средах, а в крови лабораторных животных новая, выведенная человеком порода чумного микроба — «АМП» — должна была показать свои свойства.

Начались важнейшие опыты.

Теперь ночью не хотелось спать. Властная сила поднимала с постели и заставляла итти по пустым, заснувшим улицам города в лабораторию, прислушиваться к шорохам в клетках, беспокойно всматриваться в сонные мордочки зверьков, пытаясь разгадать, что происходит у них в крови.

Наступили тревожные и счастливые дни, когда исследователь проверял свою власть над природой, власть усмирять и ставить на службу человеку даже самое страшное, что создано эволюцией. Наступили дни, когда страх за судьбу эксперимента постепенно отступал, освобождая место гордому сознанию серьезной и значительной победы.

Двести одиннадцать лабораторных животных были заражены чумой «АМП» — сто пятьдесят девять сусликов, тридцать одна морская свинка и двадцать одна белая крыса. Было видно, что лимфоциты, которые могут только захватывать, но не уничтожать настоящих, вирулентных чумных микробов, встретившись с «АМП», начинают дружное наступление и выходят победителями из недолгой схватки.

Опыт был проведен на двухстах одиннадцати животных. Только один маленький суслик, весивший всего шестьдесят два грамма, пал во время опыта.

Покровская смело увеличивала дозировку. В кровь морской свинки вводилась целая армия — семьдесят два миллиарда живых микробов. Даже такие огромные соединенные силы не могли пробиться к жизненно важным органам и погибали в крови подопытного животного.

А между тем «АМП» была разновидностью чумы, плотью от плоти ее. Почти всеми своими химическими и биологическими свойствами она походила на настоящую, убивающую чуму. И можно было ожидать, что, расправившись с «АМП», организм «научится» побеждать и настоящих, вирулентных чумных микробов.

Так опыт приблизился к самой острой своей стадии.

Сорока одному суслику, успешно справившимся с «АМП», были введены заведомо смертельные дозы чумы настоящей. Пали четыре суслика; тридцать семь животных, или девяносто процентов, остались живы. Из двадцати шести контрольных невакцинированных животных уцелело только двадцать процентов, а восемьдесят процентов погибло.

«АМП» создавала иммунитет!

Оставалось последнее и труднейшее испытание.

Наука знает, что микроб, безопасный, например, для курицы, может легко убить человека. Культура «АМП», безвредная или почти безвредная для морской свинки или кролика, совсем иначе могла вести себя в крови человека.

Ведь это была новая разновидность, не существовавшая раньше. Все ее свойства изучались впервые.

Надо было считаться с возможной вредоносностью новой культуры для человека, но гораздо вероятнее было предположить, что «АМП» будет побеждена и создаст иммунитет более прочный, чем тот, который достигается мертвой вакциной Хавкина. Этот второй результат был настолько важен, что Покровская не могла, просто чувствовала себя не вправе откладывать опыт.

— Нужно повторить эксперименты на обезьянах, — решили в Москве. — Итти по эволюционной лестнице от низшего к высшему, постепенно подготавливая опыт на человеке.

Покровская не могла согласиться с отсрочкой. У нее возникло такое же чувство, какое было когда-то у Заболотного: «Время не ждет!»

Потом мы узнали, что в эти предвоенные годы микробиологическая наука фашистской Германии и Японии шла совершенно иным путем. Там из ядовитых разновидностей чумы пытались вывести сверхъядовитые, там создавали специальные институты для этих целей. Силами нашей науки чума была раскрыта в главнейших ее крепостях — в царстве тараба-

Магдалина Петровна Покровская.

ганов и сусликов. Она была раскрыта и год за годом беспощадно вытеснялась из этих крепостей. А там работали над созданием нового, искусственного хранилища чумы. Там думали о бактериальной войне. Фашисты приходили на помощь отступающим бактериям.

Узнали мы все это потом, после войны, после процессов над фашистскими преступниками, но предугадывали уже тогда.

Там готовились к тому, чтобы проверять силу микробов на людях, в лагерях для заключенных. Там на штабных совещаниях деловито сравнивали убивающие свойства чумы со свойствами других средств уничтожения, сопоставляли дешевизну и удобство войны химической и бактериальной с войной обычной.

Где же сейчас эти теоретики и практики бактериологической войны? Почему из Америки все чаще и громче доносятся знакомые, угрожающе попискивающие, но в конце концов не страшные советскому человеку, не страшные, но омерзительные голоса поджигателей новой войны?

Покровская думала: бывают моменты, когда государство не хочет рисковать жизнью ученого, но внутренний долг, опасность, угрожающая родине, подсказывают исследователю необходимость итти на риск. Она работала не в одиночку.- Вместе и рядом с ней во многих институтах сотни исследователей шли к той же цели, которая стояла перед ней.

Покровской казалось, что она должна сама принять решение, что она не вправе ждать. Она думала: «Есть только одна жизнь, которой человек имеет право рисковать, — это твоя собственная жизнь».

Она решила привить себе культуру «АМП».

Опыт начался 8 марта.

У Покровской болела голова: уже несколько дней тянулся грипп. «Еще лучше! — думала она. — Я узнаю, как действует «АМП» в союзе с возбудителем гриппа».

Покровская набрала в шприц жидкость, содержавшую пятьсот миллионов микробов, и ввела ее себе под кожу.

К двенадцати часам ночи на месте укола появилось большое яркокрасное пятно.

«Любопытно, — подумала Покровская: — на этот раз организм сразу «заметил» проникновение инородных существ и ответил сильной местной воспалительной реакцией, пытаясь ограничить их распространение».

На другой день температура у нее поднялась до тридцати восьми и семи десятых. Бой на уничтожение пятисот миллионов микробов «АМП» вступил в решающую стадию.

К вечеру температура упала.

17 марта Покровская сделала себе вторую прививку. И на этот раз все окончилось благополучно.

Когда в Москве Покровская рассказывала о своей работе, она закончила сообщение горячими и искренними словами:

— Я хочу, чтобы вы поняли, что я ни на секунду не чувствовала себя самоубийцей. Честное слово, я не похожа на самоубийцу. Я очень сильно люблю жизнь. Я проделала этот опыт потому, что верила и верю в культуру «АМП». Верила и верю, что коллектив нашего института создал новое оружие против чумы, более действенное и совершенное, чем то, которым мы располагали до сих пор. И «АМП» не обманула меня!

После Покровской выступали другие чумологи.

Слушая товарищей, Покровская чувствовала ярче чем когда-либо раньше, что советская наука наступает сейчас широким фронтом. Кончилось одиночество, бывшее уделом Деминского и людей его поколения. Силы неизмеримо возросли. И какие интересные пути открываются сейчас перед советской наукой! Пока это было только фантазией, но разве может быть настоящая творческая наука без мечты?

Покровская думала: бактериофаг поможет нам вывести не только «ручную» чуму. Почему не попробовать создать ави- рулентные формы возбудителей тифа или дизентерии? Почему не переделать все это обширное царство болезнетворных микробов?

Фантазия? Ну, разумеется, фантазия!

Однако не кажется ли вся эта история поисков хранилищ чумного микроба в природе и путей уничтожения этих хранилищ болезни на необъятных пространствах Земли историей, казалось бы, неосуществимой мечты, но, несмотря на это, победившей и побеждающей в наше время.

«Покоренные микробы» — так назвал одну из своих последних статей замечательный советский ученый, президент Академии наук Украины Даниил Кириллович Заболотный.

Микробы, покоренные и переделываемые советской наукой. Авирулентные живые культуры чумного микроба оказались ключами, которые заводят пружины защитных сил организма. Конечно, это очень грубое, механическое сравнение, но оно в некоторой мере передает картину происходящего.

Надо завести не одну пружину и нужен не один, а, может быть, десятки ключей. Культура микробов «АМП» защитила в опьпе от чумы девяносто лабораторных животных из ста. Но десять погибло! В десяти случаях из ста чума оказалась сильнее брони, противостоящей ей. Значит, это еще не окончательная победа. Путь избран правильно, но в распоряжении ученого нет еще действительно непроницаемой брони.

И ведь не одну разновидность чумного микроба предстоит победить, а все разновидности, существующие на Земле. Есть штаммы океанические и родившиеся на континенте, они отличаются друг от друга некоторыми свойствами! бреда должна была оставить и оставила свой отпечаток. Есть микробы более и менее ядовитые.

Наша наука хотела создать вакцину, которая подготовила бы организм человека к встрече с любой разновидностью чумных микробов, с самым опасным врагом.

И опыты продолжались во многих лабораториях целым коллективом исследователей. Вслед за созданием и проверкой штамма «АМП» наступила очередь тщательного изучения другого авирулентного штамма — «ЕВ», о котором мы уже говорили.

Редакция «Правды» поручила мне написать об этих работах, и я выехал в город, где проводились опыты.

Микробиологический институт помещался в уютном двухэтажном особняке, совсем не похожем на угрюмый каменный чумной форт далекого прошлого нашей науки. Из-за ограды выглядывали, нависали над улицей и тянулись к окнам лабораторий ветви деревьев.

Мне подумалось, что даже в этом, в таком спокойном и доброжелательном внешнем облике института, сказалась новая уверенность, сила нашей науки в борьбе с болезнью.

Нас познакомили с участниками недавнего опыта: Коробковой — пожилой женщиной со спокойным, усталым лицом, Берлиным — человеком со строгими, редко улыбающимися глазами, одетым в гимнастерку, с монгольским орденом на левой стороне груди, и Туманским. После первых вопросов Берлин сказал:

— Вы спрашиваете, думали ли мы об опасности, связанной с опытом. Прежде всего, мы были уверены в хорошем исходе. А потом... мне кажется, что офицер, командующий наступающей частью, редко задается вопросом, останется ли он живым. Все силы его души поглощены главным: удастся ли наступление? А ведь это была тоже важная и необходимая боевая операция... Хирург, работающий в непосредственной близости от фронта, слышит все: частоту дыхания раненого, ответы сестры, шум крови в перерезанной артерии — все, кроме грохота боя. К счастью человека, свободный, творческий труд и чувства, им вызываемые, всегда и везде заглушают все остальные чувства. Это надо учитывать, о каком бы виде труда вы ни думали.

Берлин поднялся и стал медленно ходить по комнате. Ветка протянулась в раскрытое окно. Он остановился и сорвал несколько листков, свернутых, клейких, упругих от соков, переполнявших каждую жилку.

— Главное, что занимает исследователя, это опасность, угрожающая опыту, но зато когда эта опасность исчезает...

Берлин повернулся спиной к окну, стал, опершись руками о подоконник, и, задумавшись, еле заметно улыбался. Мне вспомнились слова Толстого о том, что красивым можно назвать лишь то лицо, которое хорошеет от улыбки. У Берлина лицо не хорошело, а точно освещалось.

— Ну, теперь расспрашивайте, — говорит Туманский.

В апреле 1939 года из Москвы прислали наконец разрешение на производство опыта. Было решено, что прежде всего культуру «ЕВ» введут трем научным работникам — Коробковой, Берлину и Туманскому, — которые последние годы больше всех занимались изучением этого штамма.

Доктор Ящук ввел трем врачам по двести пятьдесят миллионов микробов «ЕВ».

Теперь исследователи отделены от мира. Они находятся в приземистом здании изолятора. В эти комнаты можно входить только в маске и специальной одежде. Если произойдет какая- нибудь случайность и, вопреки опытам, микробы все-таки взбунтуются, «ЕВ» вернется к своему прошлому, чума не должна выйти за пределы изолятора.

Согни людей думают о судьбе отважных экспериментаторов. А в изоляторе царит спокойствие.

Коробкова правит гранки статьи для «Вестника микробиологии», Туманский что-то пишет. Берлин целиком погрузился в свое исследование о методах, применяемых тибетской медициной в борьбе с чумой. В 1930 году он был послан в Монголию и там, наряду с практической работой, начал этот свой труд. Сперва исследование двигалось очень медленно. Впрочем, с каждым днем он чувствовал все большую необходимость довести его до конца. Ламы разъезжали по стране во всеоружии заклинаний и лекарств со странными названиями, вроде «отвара семи драгоценностей». Они становились поперек дороги той светлой, ненавидящей мистику материалистической науке, которую разрабатывали советские ученые. Это было не музейное исследование, а борьба с отжившим, косным, что господствовало еще над сотнями тысяч человеческих умов. Та же великая борьба за человеческие жизни.

Ламы не желали раскрывать своих тайн. Они уезжали, как только Берлин появлялся, или молча сидели в темном углу юрты, не отвечая на вопросы. Исследователь почти отчаялся найти полную и достоверную сводку методов тибетской медицины, когда во время одной из поездок познакомился со старым ученым — философом, о чем говорила высокая философская степень габчжу, и медиком со степенью манрам- ба. Габчжу-манрамба, старик с умными глазами, выслушал и неожиданно согласился помочь. Почему? Может быть, он верил в силы своей древней, столетиями не менявшейся науки, а может быть, настолько любил свой народ, что готов был во имя его блага рискнуть тем, чему служили и он сам, и отец его, и дед, и прадед.

Ученый составил и передал свою «сводку сведений о чуме». G огромным волнением читал Берлин рукопись. Это было путешествие по векам. В ней упоминался «Бодичарьяватар», философское сочинение, написанное в Индии тысячу двести лет назад. В ней народный опыт, то, что увидели люди в течение столетий ясным взглядом наблюдателя, было похоронено и обеспложено вековыми наслоениями мистики. Рукопись представляла собрание некогда живых мыслей, которые были задушены ламами, перестали развиваться и теперь, как все мертвое, мешали народу.

...Рабочий день идет согласно строгому распорядку. В определенные часы появляется знакомый институтский врач. Он следит за пульсом экспериментаторов, измеряет температуру. В такие минуты яснее чувствуешь, что это не просто рабочая комната, а изолятор, и идет не обычный рабочий день, что в эти минуты сотни миллионов ближайших родичей чумного микроба сталкиваются с защитными силами организма.

После ужина в изоляторе гаснет свет и наступает тишина.

Тревожные часы начинаются утром следующего дня: у Туманского сильно болит рука и температура быстро поднимается. Доктор Митин сам вынимает термометр у больного.

— Все в порядке, Виктор Михайлович, — бодро говорит Митин Туманскому:— тридцать семь и одна десятая.

В действительности температура — тридцать восемь. Ту- манский чувствует, как усиливается жар. Впрочем, и сейчас он уверен, что это не «ЕВ» изменила свои свойства, а, по всей вероятности, прививка вызвала приступ туляремии, которой он болел давно.

А за столом Берлин продолжает сражение с рукописью габчжу-манрамбы. Сколько раз приходилось откладывать в сторону это исследование, чтобы отправиться в экспедицию или выполнить другую практическую работу! Все-таки оно подвигалось. Из ги-вана — железной глинистой охры, ман- чена — корней Aconitum napellus, му-сы — серы, ли-ши — гвоздики составлялись «большое желтое лекарство» и другие снадобья, рекомендуемые сводкой габчжу-манрамбы. Они испытывались на лабораторных животных, предварительно зараженных чумой. Снадобья не помогали. В светлой лаборатории мистический туман рассеивался, и ясно обнаруживалось бессилие ламистских медиков.

Входит врач Обухова. Даже по ее голосу можно почувствовать, что положение кажется ей очень серьезным. Туманский успокаивает ее:

— Должен вам сказать, что мне лучше и нет решительно никаких оснований для беспокойства. Жаль только, если все это несколько затемнит результаты опыта.

И действительно, через несколько часов температурная кривая сперва медленно, но затем все резче и решительнее начинает скользить вниз...

«Канонизированная и поэтому утратившая всякую пластичность и прогрессивность теория тибетской медицины...— пишет Берлин, — прививает населению неправильные готовые взгляды и канонизированные незыблемые истины, сбивая этим эмпирические искания с правильного пути и выступая благодаря этому как фактор, тормозящий прогресс науки и практики».

Абрам Львович Берлин.

Не только законченная этими фразами рукопись Берлина, но и Туманский, выздоровевший и теперь спокойно читающий книгу, и Коробкова, и этот опыт, представлявший новый шаг смелой экспериментальной науки, осуждали всю ту мертвечину, которая мешала победному движению настоящей науки.

После окончания карантина врачей, прививших себе культуру микробов «ЕВ», торжественно встретили работники института. Каждый старался пожать руку, сказать что-нибудь приятное, проявить внимание.

Институт решил продолжать опыты. Вакцина «ЕВ» была введена еще пяти товарищам — лаборантам и научным сотрудникам, которые добивались права участвовать в эксперименте. В третьей группе было уже восемь добровольцев.

Так окончился опыт, который происходил в советском научно-исследовательском институте.

В декабре 1939 года, прежде чем опубликовать очерк об опыте, я решил показать рукопись одному из участников эксперимента — Абраму Львовичу Берлину.

День этот, снежный, не по-зимнему теплый, запомнился мне надолго.

Берлин прочитал очерк, сделал несколько замечаний, а потом, как обещал еще при первом знакомстве, стал рассказывать о своей жизни, о борьбе с сыпняком в гражданскую войну, о работе на чумных эпидемиях в Монголии. Совсем незаметно, будто его жизнь была неразрывной частицей другой, большой биографии, он перешел на рассказ о всей истории борьбы нашей науки против чумы.

— И ведь прошло очень немного лет, — говорил он. — Жив Исаев, который поймал первого чумного тарабагана, Суворов и другие участники маньчжурской эпопеи. Пройден очень большой путь, но осуществление идеи заняло, в конце концов, сроки одной человеческой жизни. — Помолчав, Берлин добавил: — Если бы об этой работе написать, можно было бы так и назвать книгу: «История одной идеи», или лучше. «Осуществление идеи»!

Мы условились встретиться и подробно поговорить в другой раз, но сделать этого не удалось, так как через несколько дней советский микробиолог Берлин погиб в результате трудного и опасного лабораторного опыта.

Протгьв смерти

Эта книга была начата до войны. То, чего не успел мне рассказать Абрам Львович Берлин, я пытался восполнить документами, разбросанными по архивам, книгами, беседами с другими чумологами. На фронте часто вспоминалась оставшаяся в Москве незаконченная работа.

Вспоминалась, так как в эти годы становилось особенно ясным, что опыты Покровской, Берлина и других советских ученых-чумологов — одно из первых сражений с фашизмом, что победы, одержанные в лабораториях, — военные победы.

Да это и действительно так!

В дни битвы на Курской дуге далеко в тылу трое добровольцев испытывали на себе новый метод противочумных прививок при помощи живых вакцин. Двоим из них было введено по миллиарду сто миллионов микробных тел, а одному — шестьсот миллионов.

Опыт являлся продолжением целой серии научных работ и одновременно битвой не с возможным, а реальным военным противником, не только с микробами чумы, но и с «людьми», которые пытаются использовать микробы против человека.

Две науки скрестились друг с другом. Пока в нашей стране создавались всё более надежные и могущественные средства против чумы, близ Харбина, в захваченной японцами Маньчжурии, назревала опасность более грозная, чем маньчжурская эпидемия 1911 года.

Здесь, где сама земля хранит память о том, как русская наука спасала — и спасла — огромную страну от опустошительной эпидемии, в стране, где Заболотный впервые доказал возможность полного искоренения чумы, готовился заговор против человечества.

Близ станции Пинфань японцы обнесли большую территорию земляным валом и проволочными заграждениями. Вооруженные караулы Квантунской армии и ток высокого напряжения, пропущенный по проволоке, охраняли подступы к этой территории. За оградой действовал отряд № 731 генерал-лейтенанта медицинской службы Исии Сиро. Посещения отряда командующим Квантунской армией генералом Умедзу, начальником штаба армии генералом Касахара и принцами Такеда и Микоса ясно показывали, какое большое значение придавала императорская ставка работаем отряда.

Гости внимательно осматривали корпуса секретных отделов отряда № 731. Генерал-лейтенант шел среди почетных гостей, почтительно наклонив голову.

— Мы исходим из того бесспорного положения, что наука пошла неверным путем со времен Пастера и Мечникова, — говорил он. — Надо исправить эту ошибку. Соображения так называемого «гуманизма» подменили правильное понимание главного — полезности. Бактерии осуществляли то, что с научной точки зрения нельзя назвать ни хорошим, ни плохим. Тут требуется другое слово: истребляя нищих, неполноценных, отбирая тех, кто имеет действительное биологическое и социальное право на существование, они делали необходимое. Эпидемии спасали Землю от перенаселения, избавляли высшие расы от соревнования с биологически низшими. Эпидемии продолжали естественный отбор в человеческом обществе. Они спасали тюрьмы от тысяч голодных, которые попали бы за решетку; больницы — от сотен тысяч больных; палачей — от непосильной работы. Если бы не природа, а человек создал эпидемии, ему следовало бы поставить памятник!.. Наука пошла неверным путем. Вместо того чтобы использовать болезни для очищения человечества, она попыталась уничтожить их. И она сделала многое, чтобы достигнуть неправильно поставленной цели. Надо, .впрочем, признать, что другие причины способствовали вымиранию больших людских масс. Но это не благодаря науке, а вопреки ей... Существовала опасность, что болезни исчезнут как раз тогда, когда человечество научилось наконец понимать значение и разумность этой силы. Американцы воюют при помощи европейцев — они используют наемные армии. Мы можем поступить разумнее — воевать при помощи армий, численность которых не знает границ, не нуждающихся ни в плате, ни в боеприпасах, ни в питании.

Как бы заканчивая фразу, генерал-лейтенант коротким жестом обвел территорию отряда. На обширном пространстве в строгом казарменном порядке разместились одноэтажные и двухэтажные корпуса. Между дорожками и корпусами простирались зеленые лужайки. Изнутри проволочные заграждения были замаскированы диким виноградом и кустами роз.

— Не означает ли появление таких армий нового этапа в истории цивилизации? — спросил Исии Сиро.

Гости зашли в длинное одноэтажное здание. Служители подали маски, специальную обувь и одежду. В лабораториях сотрудники поднимались со своих мест, молча кланяясь серыми одинаковыми масками, — исполнительные сотрудники, очень похожие друг на друга и совсем не похожие на людей.

Окна были завешены плотными шторами, белый свет ртутных ламп заливал помещения.

Тем приятнее было выйти на улицу, пройти по желтым дорожкам около зеленых лужаек и полюбоваться аккуратно подстриженными кустами роз, хорошо скрывающими проволочные заграждения.

Выйдя из помещения, генерал продолжил свои объяснения:

— Мы работаем с возбудителями чумы, холеры, сибирской язвы, брюшного тифа, паратифа, газовой гангрены. Преимущество нашей методики заключается в том, что исследования ведутся и на животных и на ‘людях. В этом нет ничего принципиально нового. Многие ученые прививали опасные инфекции самим себе. Но поступать так, во-первых, неразумно, а во-вторых, медлительно: для каждого опыта нужен не один объект, а тысячи. Англичане вели опыты на людях в исправительных заведениях Индии, французы — в колониях для прокаженных. Тут объектами служили не единицы, а сотни людей. Но и англичане не довели дела до конца. Это сумели осуществить только мы и наши союзники.

Генерал помолчал, видимо давая гостям время продумать его слова и задать вопросы, если они пожелают. Но все было изложено ясно, и вопросов не последовало.

Указывая рукой на большое кирпичное здание с окнами, забранными решеткой, Исии Сиро продолжал:

— Тут содержатся одновременно сотни подопытных. Есть общие камеры, которые нужны для некоторых экспериментов, и изолированные, одиночные. Нам доставляются лица, осужденные японским и маньчжурским судами на смертную казнь, а также те, кого признано целесообразным уничтожить без суда. Материалом мы располагаем всегда. Опыты ведутся на мужчинах и женщинах, людях всех возрастов, так как мы ставим задачу полного уничтожения жизни в тех районах, против которых ведем или предполагаем вести военные действия. Такая постановка дела дает возможность проводить самые различные работы. На станции Аньда оборудован для отряда специальный полигон. Туда привозятся группы из десяти-двенадцати заключенных. Затем с самолетов сбрасываются бактериологические фарфоровые бомбы или подрываются бактериологические снаряды, заранее установленные на полигоне. Так мы изучаем эффективность отдельных видов бактерий, способы распространения их и убивающую силу... Впрочем, и полигон не дает возможности производить эксперименты в достаточно широких масштабах и в сложных условиях, которые встречаются на реальном театре военных действий. Поэтому наши самолеты по мере необходимости вылетают с территории отряда. Пока мы имеем десять самолетов, но количество их будет увеличено. Летом наш отряд произвел заражение чумой местности в районе города Нимбо в Центральном Китае. Данные разведки позволили установить, что результат был достигнут: в городе вспыхнула чумная эпидемия. На самолетах установлены специальные приборы для распыления бактерий в воздухе. Это важно, чтобы вызвать сразу эпидемию не бубонной, а легочной чумы, действие которой, как известно, гораздо сильнее. Ведутся изыскания по заражению людей массами чумоносящих блох. Эти насекомые разводятся в филиалах отряда, которые расположены в различных пунктах Маньчжурии. В одном из районов Китая после оставления местности нашими войсками с самолетов было проведено заражение территории бактериями сибирской язвы и других эпидемических заболеваний.

Так говорил генерал Исии Сиро, командующий отрядом № 731. Он готовился развернуть свой отряд в армии бактериологической войны и «опыты», которые были проведены в районе Нимбо и других городов Китая, повторить в масштабах целых стран. Но не успел!

Советская Армия наступала достаточно быстро. Она разгромила японских фашистов вместе с их отрядохм № 731, как до этого разгромила гитлеровцев, также готовивших в познан- ском институте бактериологическую войну.

Мы взяли штурмом, с оружием в руках и эту новую, быть может самую опасную для мира крепость чумы. Советская наука подготовила средства обороны, которые, если понадобится, спасут человечество от последователей генерала Исии.

Две науки. Убийцы против советских ученых, испытывающих на себе живые вакцины, идущих на огромнейший риск и умирающих, если нужно, мужественно и честно, как Лебедева, Деминский или Берлин, жизнью и смертью служа родине. Фронт против фронта.

Вот почему мы можем сказать, что победы, одержанные советскими учеными в лабораториях, — это большие победы. Наша наука, наши методы борьбы с болезнями, наши методы научного творчества, наши живые вакцины, как бы впитавшие в себя советское мужество, люди, создавшие эти вакцины, оказались сильнее, чем наука врага, чем те сверхъядовитые штаммы, которые теперь нашли приют за океаном.

Силы жизни вновь оказались сильнее смерти!

Опыты продолжаются

Годытруда. В течение этих лет гитлеровцы дошли до города, где работала Магдалина Петровна Покровская, и были изгнаны оттуда. Началась и кончилась война. И после войны еще напряженнее стала не прерывающаяся ни на день битва советского человека с природой.

Вероятно, за долгие эти годы Покровская ни разу не задерживалась долго на мысли о физической опасности, с которой связан ее труд.

Но можно ли было не думать о другой опасности, угрожавшей не ей, не жизни исследователя, а его делу!

Она работала с различными разновидностями выведенных ею и другими учеными авирулентных форм возбудителя чумы.

А в это время не только из-за границы, но и с кафедр некоторых наших институтов прозвучали голоса, утверждавшие, что таких авирулентных разновидностей не существует, не может существовать.

— В наших ли силах менять наследственное вещество организма! — говорили эти люди. — То, что разводите вы в своих лабораториях, не новые разновидности, а лишь проходящие изменения неизменных и устойчивых микробов. Не в первом, так в пятом, десятом, сотом поколении изменения эти исчезнут, и на агар-агаре вырастут всё те же старые породы микробов, живущих уничтожением. Круг замкнется. Враг был и останется врагом, так же как сжатая пружина неизбежно примет прежнюю форму.

Конечно, не такими обнаженными словами выражалась эта мысль. Она появлялась в броне цитат из очень почтенных книг, в паутине витиеватых, гуттаперчевых формулировок. Но разве менялась от этого сущность дела?

— Человек не может по своей воле переделывать сложившиеся породы животных и растений, — говорили эти люди. — Выводить новые расы микробов и, используя эти авирулентные расы, строить крепость против болезней — значит строить на песке.

Старый спор, вернее сказать — старая война, которая тянется не годы, а десятилетия.

Вспоминается 1926 год. Из Вены, от замечательного ученого, революционера в науке, последователя русской научной мысли Пауля Каммерера, пришло в Москву письмо. Каммерер писал:

«Дорогие товарищи и коллеги!

Вы все, вероятно, знаете о нападках, произведенных на меня доктором Ноблем в «Nature» .(Лондон) от 7 августа 1926 года. Нападки основаны на обследовании вещественного доказательства этих работ — экземпляра жабы-повитухи (Alytes) с брачными мозолями, произведенном в Венском биологическом опытном институте с согласия профессора Пршебрама и моего.

Главный момент обвинения — искусственная, вероятно тушыо, окраска, при помощи которой якобы создавалось ложное впечатление.

Кто еще, кроме меня, заинтересован в том, чтобы произвести такие фальсификации, — об этом можно только отдаленно догадываться. Но несомненно, что почти вся работа моей жизни этим поставлена под сомнение...»

Ну, конечно, не спор, а война, в которой, если не было другого средства сломить противника, его уничтожали. Когда в Москве читали письмо Каммерера, ученого уже не было в живых.

Самоубийство!

Вернее назвать это убийством. Подлое убийство немецкими, английскими и австрийскими фашистами от науки человека, отстаивавшего идею развития в природе.

Вслед за Мичуриным, который доказал возможность переделки организмов и передачи по наследству новообразовав- шихся признаков, Каммерер многочисленными опытами подтвердил истинность этого закона для мира животных.

Кожа огненной саламандры покрыта причудливым сочетанием яркожелтых и черных пятен. Если длительное время воспитывать саламандру в террариуме с желтым грунтом, на глазах исследователя меняется расцветка кожных покровов животного. Желтый цвет преобладает все больше и больше. И новое свойство передается потомству.

— Все живое меняется под влиянием окружающей среды,— доказывал Каммерер, защищая учение Мичурина. — Варьируя условия, в которых обитает живой организм, человек создает в нем новые свойства, новые, не бывшие раньше черты.

И взгляды ученого подтверждались новыми экспериментами: живущий в глубоких пещерах слепой протей в лаборатории Каммерера при попеременном освещении красным и дневным светом образовывал хорошо сформированные глаза. Под влиянием новых условий жизни у жабы-повитухи возникали и передавались по наследству особые образования, так называемые брачные мозоли.

То, что трудно опровергнуть, можно оболгать. Разве не так действовали враги Пастера? В ответ на работы Каммерера в Германии, Австрии, Америке и Англии раздавались всё более громкие и настойчивые голоса:

— Опыты ведутся неправильно, это подделка!

И Пауль Каммерер был изгнан из Венского университета. Профессор Пршебрам и другие честные ученые горячо выступали в защиту Каммерера.

Но немногие друзья не в силах были обеспечить Каммереру лабораторию, кафедру, а главное — сберечь его от клеветы. Ученый путешествует по всему миру, отстаивая правоту своих идей. И когда наконец, после многолетних скитаний, он решает навсегда поселиться в Советском Союзе и готовится к переезду в Москву, ему наносят последний удар.

Когда Вена была взята советскими войсками, нам удалось побывать в Венском университете и Биологическом опытном институте. Мы ходили по лабораториям и думали: не из этого ли стеклянного шкафа ночью выкрали подлинные экспонаты, уничтожили их, заменили поддельными, чтобы затем при свете яркого дня доктору Ноблю можно было бы, не рискуя ошибиться, обнаружить «подделку» и с услужливой’ трибуны лондонской «Nature» объявить об этом всему миру?

Мы искали старых служителей института, помощников Каммерера, расспрашивали их. Они отвечали, понизив голос, оглядываясь на двери, как будто враг еще жив. Да, он и в самом деле еще не мертв.

— Ну, конечно, экспонаты выкрали и заменили поддельными, — говорили работники института. — Кто? Те, кто ненавидел господина Каммерера. Ведь десятки людей держали раньше экспонаты в руках, тщательнейшим образом исследовали их, подтвердили подлинность. Выкрали те, кто хотел убить Каммерера: иезуиты, фашисты — те, кто желал бы убить все рожденное разумом. Для них Каммерер был врагом всегда и стал врагом в сто раз более ненавистным, как только решил переехать в Советский Союз.

Старый спор. Он повторился и тут, в микробиологии, определяя все дальнейшее развитие этой науки. Война между теми, для кого мир неизменен, неподвижен, и теми, для кого наука — путь.в будущее, средство переделки природы.

— Не новые разновидности микробов, а временные изменения, — говорили Покровской и ее друзьям. — Не новые устойчивые свойства, вызванные к жизни человеком, а след, вроде того, какой оставляет повозка на песке: подует ветер — и след' исчезнет.

Могли ли поверить в это Покровская и другие советские чумологи?..

В лаборатории было жарко. Начинающие желтеть листья прижимались к плотно закрытым окнам. Специальная одежда сковывала движения, прорезиненная ткань не пропускала воздуха. Казалось, что тело попало в раскаленную атмосферу сталеплавильного цеха. Но работа захватывала целиком, и уже через несколько минут исследователь попросту забывал о физических неудобствах.

Опыты продолжались. Они проверялись десятки, сотни и тысячи раз.

«Неустойчивые изменения!»

Но ведь Покровская и многие другие советские ученые проверяли свойства, постоянство свойств этих новых разновидностей чумного микроба долгие годы!

Покровская и другие исследователи вводили себе в кровь будто бы неустойчивые, «временные модификации» микробов чумы. И они готовы были, если понадобится,* еще сколько угодно раз повторить опыты на себе. Спокойно повторить, потому что были убеждены в верности пути, избранного советской наукой.

Авирулентные разновидности микробов против вирулентных. Творение рук человека против того, что создано природой.

И, вопреки научной реакции, все яснее и яснее становилось могущество нового пути в борьбе с болезнью. Какая чудесная картина открывается наблюдателю! Препарат за пре

паратом восстанавливают то, что происходит в живом организме.

Под микроскопом можно увидеть, как клетки тела, вакцинированные, подготовленные к сопротивлению живыми авиру-лентными культурами чумного микроба, переходят в атаку.

Действительно чудесная картина, от которой трудно отвести глаза! Лейкоциты уничтожают чумных микробов. А ведь до прививки они были бессильны в борьбе с ними.

Клетки, которые раньше пассивно встречали врага, слишком поздно вступая в борьбу, теперь с первых минут принимают участие в сражении.

В этих и многих других опытах продолжается битва с болезнью, творится история борьбы советской науки со смертью.

эпилог

Зимой 1949 года в Хабаровске состоялся суд над военнослужащими японской армии — организаторами бактериологической войны.

«В лабораториях Познанского бактериологического института, — говорил на процессе прокурор Л. Н. Смирнов, — гитлеровские бактериологи культивировали бактерии чумы и готовились к применению бактериологического оружия против миллионов мирных людей...

Только сокрушающий удар советских вооруженных сил спас тогда человечество от ужасов бактериологической войны... И когда, после разгрома гитлеровской военной машины, войска Советской Армии, верные своему союзническому долгу, стремительным ударом разгромили основную ударную силу преступного японского империализма — Квантунскую армию, они вновь спасли человечество от ужасов бактериологической войны».

На скамье подсудимых рядом с фашистскими генералами — представители фашистской науки. Из двенадцати обвиняемых семь врачей и один химик-биолог.

Они сохранили привычку к научной терминологии. Обвиняемый бактериолог Кадзицука Рюдзи сообгцает о проводившихся под его руководством «экспериментах» по распространению чумных эпидемий.

— Эксперименты дали хорошие результаты, — спокойным голосом заканчивает он свои показания.

Трудно отделаться от впечатления, что перед судьями стоит не человек, а зверь, только внешне оскорбительно похожий на человека.

Когда Клдзицука Рюдзи закончил свои показания, прокурор спросил его:

— Вы врач по специальности?

- Да.

— Значит, вы, врач по специальности, представитель гуманной профессии, считали, что применение десятков миллионов’ чумных блох против мирного населения — это только эксперимент?

...На скамье подсудимых только семь врачей, но в их лице советский народ обвиняет тысячи «ученых» из отрядов №731, № 100, «Эй № 1644» и всю реакционную буржуазную науку, открыто или замаскированно становящуюся на службу смерти.

«Если научная эпидемиология, — говорится в заключении судебно-медицинской экспертизы, оглашенном на процессе, — столетиями изучает и разрабатывает способы прекращения и предупреждения эпидемий, то отряды разрабатывали методы искусственного распространения этих эпидемий».

Заключение экспертизы написано предельно сдержанно и сжато. Но за скупыми этими словами открывается целая цепь подвигов нашей науки. Возникают образы вожаков и героев научной эпидемиологии: Мечникова, Заболотного, Гамалеи, Деминского и многих сотен других исследователей. Воскресает весь огромный, героический труд русских ученых во имя прекращения и предотвращения эпидемий на всей Земле, труд, в котором заключена убежденность советского народа и советской науки, что «жизнь всесильна, и она всегда побеждает».

Может быть, историческое значение этого процесса заключается не только в том, что он показал тупую жестокость врага, его решимость, если понадобится, уничтожить все население Земли, но, главное, в том, что каждому, кто присутствовал на процессе или читал его материалы, должно было стать абсолютно ясным, какая неодолимая сила находится в руках Советской страны — сила науки социализма и армии социализма, спасших человечество от уничтожения.

Еще несколько лет назад подсудимые планировали превращение земного шара в планету, которая будет заселена только крысами и рабами. Идея была выношена и продумана во всех подробностях. Замысел бактериолога Исии Сиро горячо поддержали военные. Бактериологическая война привлекала их прежде всего дешевизной: ведь она позволяла уничтожать население, сохраняя победителю все материальные ценности — здания, заводы, склады, машины, картины, золото. Император Японии Хирохито подписал указ о создании бактериологического отряда на территории Маньчжурии.

Так Исии Сиро получил все возможности для широкого «экспериментирования».

В мире буржуазной науки есть немало ученых, которые до сих пор охотно повторяют «красивые слова» о том, что наука едина, что она подчиняется интересам не класса, а всего человечества и поэтому не зависит от борьбы, идущей за стенами лабораторий, не вмешивается в эту борьбу.

Тем из ученых, которые сами заблуждаются, а не обманывают сознательно, придется задуматься над путем Исии Сиро от обычных опытов в обычной университетской лаборатории до убийства тысяч людей. Над тем, как самые слова «врач», «микробиолог», «эпидемиолог» в фашистской Японии и Германии стали выражать совсем другие, прямо противоположные понятия — «палач», «убийца»; как под влиянием фашистской системы лаборатория бактериолога уродливо разрослась, превратилась в камеру пыток, лагерь уничтожения; как «надклассовая» и «независимая» наука покорно переняла самые страшные, самые позорные черты окружающего капиталистического общества.

Видимо, значение процесса в Хабаровске заключается еще и в том, что он навсегда разбил лживый, часто прикрывающий прямую измену и прямое предательство миф об единой, надклассовой науке.

Опыты велись на людях. Закон об особых отправках — так называемых «Такуи-Ацукаи»—давал японским властям «право» отправлять в бактериологические отряды на смерть не только^ военнопленных и «идейных преступников, связанных с национальным! и коммунистическим движением», но и людей, состав преступления которых «дает основание предполагать, — как откровенно говорит инструкция, — что при передаче дела в суд лицо будет оправдано».

Испытывая силу бактериологического оружия, врачи из отряда № 731 одновременно уничтожали тех, кто казался опасным японскому фашизму.

Имена некоторых из тысяч убитых стали известны во время следствия. Это советский солдат Демченко. Его пытали, но он не ответил ни на один вопрос палачей, не дал никаких сведений о Советском Союзе. Эго старый железнодорожник Сун Чжао-сан, китайский патриот Ван-Ин, член коммунистической партии Китая Чы Де-эн.

Убивая тысячи своих противников, японские фашисты могли убедиться, что если они достигли значительных успехов в поисках средств массового и дешевого уничтожения людей, то выполнить другую задачу — превратить методами своей науки советских людей и патриотов других стран в рабов — они были бессильны.

В отрядах убивали при помощи бомб, наполненных чумоносящими блохами; продуктов, начиненных бактериями; тросточек и самопишущих ручек, снабженных специальными распылителями бактерий. Чумоносящие блохи выращивались на крысах. Как показал суду свидетель Морито, в одном хай- ларском филиале отряда № 731 одновременно содержалось около тринадцати тысяч крыс. В 1945 году интендант отряда Хотта получил приказание от генерала Исии заготовить необходимые корма для содержания трех миллионов крыс.

Мечта о миллионных крысиных отрядах, миллиардах зараженных чумой блох и квадрильонах бактерий начала осуществляться. Оборудование одного лишь четвертого отдела отряда № 731 могло изготовить за несколько дней 30 000 000 миллиардов микробов. Не по вине японских фашистов осуществление плана развертывания бактериологической войны было прервано в самом начале.

Впрочем, они успели полностью испытать свое вооружение, создав в ряде районов очаги эпидемий. И тут оказывается, что, организуя бактериологическую войну, японские милитаристы имели поддержку и вне пределов своей страны.

В дни процесса газеты опубликовали важное свидетельство доктора Кента, старшего врача Администрации помощи и восстановления Объединенных наций (ЮНРРА) и Красного Креста. Доктор Кент сообщал:

«Однажды утром, в декабре 1941 года, японский истребитель, покружившись над незащищенным городом Чэндэ, центром рисовой торговли Среднего Китая, с небольшой высоты сбросил маленькие пакетики ваты и рисовые зерна. Сначала никто не обратил на это особого внимания. Через некоторое время, однако, ог тяжелой заразной болезни внезапно умерло несколько жителей города. За этим последовали многочисленные заболевания. Выяснилось, что в городе свирепствует чума. Вскоре начался крысиный мор. При изучении под микроскопом оказалось, что японцы поместили в вате зараженных чумой блох, и на зернышках риса были обнаружены бациллы чумы. Очаг эпидемии удалось ликвидировать лишь два года спустя, когда во время боев город был сожжен.

Я немедленно уведомил соответствующие власти в Чунцине и в Англии, — пишет Конт, — о варварских действиях японцев. К моему удивлению, никто не обратил на это внимания».

Цепь преступников не обрывается границами Японии. Каждый честный человек захочет узнать и узнает со временем, почему английские власти, имея достоверные сведения о начавшейся бактериологической войне, предпочли сохранять нейтралитет, не сделали ничего, чтобы спасти человечество от опасности уничтожения чумными микробами.

Один из главных виновников бактериологической войны — Исии Сиро — попал в руки американцев. Однако американский штаб оккупационных войск в Японии освободил и полностью оправдал преступника. Начальник отряда № 731 стал хозяином отеля в Токио, и, может быть, в конторке отеля хранились наиболее опасные штаммы микробов, а в подвале мирно жили в ожидании лучших времен самые любимые из той трехмиллионной армии крыс, которая должна была двинуться на мир.

Каждый честный человек захочет узнать, почему американские власти оправдали палача, успевшего убить много тысяч людей и готовившегося к уничтожению сотен миллионов, в том числе миллионов американцев, каким' образом этот преступник спокойно жил на территории, контролируемой американскими оккупационными войсками.

На процессе в Хабаровске прокурор Л. Н. Смирнов заявил: «...Советское обвинение в международном трибунале ⁶ передало американскому главному обвинителю Джозефу Кинану письменные показания Кавасима и Карасава, с достаточной полнотой раскрывавшие преступления японской правящей клики по производству злодейских опытов над живыми людьми при испытании бактериологического оружия. Но, повиди- мому, какие-то влиятельные лица были заинтересованы в том, чтобы воспрепятствовать разоблачению -чудовищных преступлений японской военщины, и документы о деятельности отряда «Тама» и об аналогичных опытах, производившихся в отряде Исии, трибуналу не были представлены».

Процесс в Хабаровске сделал видимыми только несколько звеньев цепи, разоблачил лишь несколько подразделений отряда преступников.

Этот отряд имеет свою вооруженную силу, свой генералитет, своих ученых, своих философов во всем капиталистическом мире.

В XVIII веке англичанин Мальтус доказывал, что не следует препятствовать смерти. Он уговаривал своих соотечественников не спешить уничтожать трущобы Лондона, так как иначе рахит и туберкулез не смогут успешно делать «полезное» дело сокращения численности населения. С тех пор мальтузианская лженаука стала во много раз откровеннее, она охватила самые различные области знания.

Тень смерти ложится на все отрасли буржуазной науки. Ученые осужденного историей класса видят в природе только смерть, только то, что хотят увидеть.

Мальтузианство XX века идет под развернутыми знаменами, на которых написан не стыдливый лозунг ограничения рождаемости, а прямой призыв к уничтожению населения, к убийству всеми способами.

В книге «Путь к спасению» Вильям Фогт, директор охраны природы Панамериканского союза, писал:

«...Врачи сосредоточивают все усилия на одной задаче — спасать людей от смерти... Улучшая постановку медицинской помощи и санитарные условия, они несут ответственность за продление жизни миллионов обнищавших людей».

«...Стабилизация, а затем уменьшение численности населения Европы было бы самым крупным! вкладом в дело всеобщего мира и процветания».

«...самой страшной трагедией для Китая сейчас было бы снижение смертности населения».

«...с точки зрения всего человечества голод в Китае, пожалуй, не только желателен, но и необходим».

Можно привести еще десятки цитат, но в этом нет необходимости: желания людоедов всегда однообразны — убивать любыми средствами.'

Известно, что правящие круги Соединенных Штатов сделали все от них зависящее, чтобы осуществить пожелания людоеда, охраняющего природу Панамериканского союза. Они тратили миллиарды долларов, стремясь увеличить смертность в Китае, организовать там голод, поддержать продажное правительство Чан Кай-ши — вернейшую гарантию нищеты и голода.

Жизнь разрушила эти расчеты.

Победа социализма открывает путь для использования на благо человечеству всех достижений науки. Наука и практика социалистического общества разбивают законы убывающего плодородия, угасания формообразующих процессов, исчерпания мировых энергетических запасов, неизбежности эпидемий и голода.

Доказав в 1911 году, во время чумной эпидемии в Маньчжурии, возможность уничтожения эпидемических очагов и решительной победы над чумой, Заболотный знал, что для осуществления его идей придется выдержать бой не только с чумными микробами и тарабаганами — носителями микробов, но и с враждебной наукой, защищающей, по существу, этих микробов, и с несправедливым: общественным укладом.

В Советской стране президент Академии наук Украины Даниил Кириллович Заболотный увидел сперва отступление, а затем и полную ликвидацию очагов эпидемий, с которыми он боролся всю жизнь.

...Философию Вильяма Фогта генералы империализма кладут в основу своей стратегии. Применение бактериологического оружия становится военной доктриной, о которой открыто говорят деятели генеральных штабов.

В журнале французского генерального штаба публикуется статья «Эскиз мировой стратегии». Автор статьи генерал Шассэн пишет:

«Население земного шара не прекращает повышаться в пропорции, вызывающей большое беспокойство», поэтому надо найти «способ ведения войны, с помощью которого можно было бы убивать население, не трогая зданий».

Еще яснее выражался бывший военный Министр Соединенных Штатов Форрестол. Он доказывал необходимость вести опыты, которые позволят США в будущем «воспользоваться бактериологическим оружием».

Пожелание Форрестола осуществлено. Как сообщают американские газеты, около Вашингтона существует экспериментальная станция по бактериологическому оружию — Кемп Детри к.

Теперь, после хабаровского процесса над японскими военными преступниками, легко представить себе Кемп Детрик — зародыш будущего американского отряда № 731.

Станция находится около американской столицы, и можно предположить, что иногда политические деятели Вашингтона инспектируют Кемп Детрик. Они проходят по лабораториям, и американский двойник генерала Исии неторопливо объясняет высокопоставленным посетителям:

— Постарайтесь представить себе, что эта клетка с подопытными животными представляет собой материк «А», эта — материк «В», эта — страну «С», иначе говоря, представьте себе, что в комнате, герметически отгороженной стеклянными стенками, заключена модель земного шара со всем его населением.

Объясняющий делает знак — включаются приборы; стеклянная камера, изображающая модель земного шара, наполняется невидимым шквалом бактерий. Высокопоставленные посетители наблюдают гибель подопытных животных. Им очень нравится эта картина. Успокоенные, они выходят из станции,, чтобы вернуться в Вашингтон. Модель земного шара все еще стоит перед глазами, и им мерещатся крысиные полки, дифтерийные туманности, бури чумных микробов, бушующие на улицах городов. Им представляется то же самое, о чем мечтал заключенный Ямада в то давнее время, когда он еще был генералом и командовал Квантунской армией.

Им представляется дешевая и, казалось бы, вполне осуществимая бактериологическая война.

Но Ямада давно взят в плен и осужден советским народом. Вдребезги разбиты армии немецкого и японского фашизма вместе с их бактериологическим оружием.

Об этом нельзя забывать.

Фашистская «наука» бесконечно слабее передовой, прогрессивной науки. Вся история человечества подтверждает сталинские слова о том, что «великая энергия рождается лишь для великой цели». Умирающий класс может только уродовать, искажать то, что на благо человечества создали настоящие ученые. Ракеты Циолковского, рожденные мечтой о завоевании далеких миров, капитализм превращает в фау-снаряды; великую мечниковскую и пастеровскую науку о борьбе с микробами он хочет победить палаческими методами Исии Сиро,

Тупые карлики поднимаются против величайших людей и прекраснейших завоеваний человечества. Фашизм пытается вернуть власть злых сил природы, расшифрованных и покоренных человеком*.

Но прошлое вернуть невозможно. Свет сильнее тьмы, и этот свет прогрессивной науки горит ярче с каждым днем и с каждым годом. Для того чтобы вернуть на землю средневековые эпидемии, опустошавшие некогда Европу, надо прежде отбросить человечество на столетия назад, возродить средние века с кострами инквизиции, ненавистью к знанию и рабством, охраняемым силой оружия.

Гитлер пытался сделать это. Мы хорошо помним, чем окончилась его попытка.

Прогрессивная наука имеет свою родину — Советский Союз. Наша армия, наша наука, все силы мира надежно защищают человечество.

Мы строим коммунизм, и с каждым днем нашего труда приближается окончательное решение той великой задачи уничтожения болезней, которая всегда определяла путь русской науки. Пройдут годы, и вслед за чумой, тифом, холерой, оспой исчезнут рахит, туберкулез, малярия. С каждым годом будет удлиняться продолжительность человеческой жизни. Исчезнут детские болезни, которые сейчас в некоторых странах капиталистического мира убивают свыше пятидесяти процентов .всех родившихся детей. Дело уничтожения опорных пунктов болезней, запасов микробов в природе, начатое Заболотным-, Деминским, Павловским, осуществляемое всей могучей системой советского здравоохранения, всеми силами советской науки, будет доведено до конца.

Жизнь побеждает!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Русские ученые внесли большой вклад в дело изучения чумы и мер борьбы с этой опасной болезнью. Еще в 1784 году, за сто десять лет до открытия возбудителя чумы, наш соотечественник, замечательный ученый Данила Самойлович пытался, пользуясь микроскопом, найти микроб чумы и предсказал его существование. Он доказывал, что чума вызывается каким-то микроскопическим существом, передающимся от больного человека к здоровому.

Другой наш соотечественник, профессор Военно-хирургической академии Эйхвальд, на шестнадцать лет раньше Катазато и Иерсена исследовал под микроскопом мазки крови больного и обнаружил, помимо красных и белых кровяных шариков, «множество мелких образований, похожих на микрококки», которые, по мнению этого исследователя, вызывали чуму.

Данила Самойлович один из первых предложил предохранять от чумных заболеваний путем прививок здоровым людям ослабленного живого инфекта и тем самым намного опередил современных исследователей.

Уже в XIX и в начале XX века, несмотря на малое количество научных учреждений в царской России и плохое оснащение их, работы наших отечественных исследователей (Мечникова, Гамалеи, Заболотного, Деминского, Клодницкого, Минха, Габричевского, Гладина, Казанского и др.) по изучению микробиологии и эпидемиологии чумы занимали одно из первых мест в мировой науке.

После Великой Октябрьской социалистической революции были открыты многочисленные научные учреждения для борьбы с различными болезнями, были созданы исключительные условия для научной работы. Неудивительно, что советские ученые заняли ведущее место в мировой ■науке по вопросам изучения эпидемиологии и микробиологии чумы, а практическое применение научных достижений отечественных ученых освободило нашу родину от возможности возникновения чумных эпидемий.

Особенностью советских исследователей является их самоотверженность, беззаветная преданность своей родине, своему народу.

Там, где дело касалось интересов родины и народа, наши исследователи, не считаясь ни с каким риском, вступали в опасную борьбу и в большинстве случаев одерживали одну победу за другой.

В книге 'А. Шарова ярко изображены отдельные эпизоды работы наших исследователей, изучавших чуму и меры борьбы с этой опасной болезнью. Сейчас, когда во многих капиталистических странах империалисты создают подлый, враждебный человечеству культ всесилия смерти и орудий истребления, особенно уместно вспомнить о том, как русские, советские исследователи готовили победу над чумой — одной из самых страшных сил уничтожения, созданных природой.

Книга А. Шарова «Жизнь побеждает» — по-настоящему хорошее, патриотическое произведение. Мне кажется, она найдет широкий круг читателей среди советского юношества.

Доктор медицинских наук профессор В. Туманский

СОДЕРЖАНИЕ

Две науки . . . 3

ПОИСКИ ВРАГА

В Ветлянке , . . 5

Невидимые течения 14

Первое оружие 16

Путешествие по следам смерти 29

Дома 41

В поисках «того, чего нет» 42

Чумной форт 52

Судьба Владислава Выжникевича 58

ДВЕ ПОБЕДЫ

В Маньчжурию ^g 62

Московский пункт 68

Разгадка маньчжурской чумы 80

В Прикаспии 86

На промыслах 89

Вторая победа 96

БОЙ НА УНИЧТОЖЕНИЕ

Возможность и действительность . , , 110

Еще одно звено 115

«АМП» 120

«ЕВ» 130

Против смерти 138

Опыты продолжаются 142

Эпилог 147

Послесловие. В. Туманский 156

К ЧИТАТЕЛЯМ

Издательство просит отзывы об этой книге присылать по адресу: Москва 47, ул. Горького, 43, Дом детской книги.

ДЛЯ СРЕДНЕГО и СТАРШЕГО ВОЗРАСТА

Ответственный редактор М. Зубков. Художественный редактор Н. Комарова. Технический редактор И. Л е к а н о в а.

Корректоры

С. Локшина и А. Ясиновская.

Сдано в набор 28/II 1950 г. Подписано к печати 9/V 1950 г. Формяат 60 X 84l/^1fi = — 5 бум. л. — 9,13 п. л. (8,43 уч.-изд. л.). 37732 зн. в п еч. л. Тираж 30 000 экз.

А02691. Цена 5 р. 70 к. Заказ № 327.

Фабрика детской книги Детгиза. Москва,

Сущевский вал, 49.