На привольной стороне [Елена Андреевна Сапогова] (fb2) читать онлайн

БИБЛИОТЕЧКА «В ПОМОЩЬ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ»

Е. А. Сапогова

НА ПРИВОЛЬНОЙ СТОРОНЕ

№ 2

МОСКВА «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ» 1989

783

Н12

Музыкальный редактор В. М. Сорокин

© Издательство «Советская Россия», 1989 г

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В Свердловской филармонии концерт Елены Сапоговой — зал переполнен. Сам по себе этот факт — «зал переполнен» — находится вне однозначных эмоциональных оценок. Бывают переполнены не только филармонические залы — целые стадионы. Я не буду здесь говорить о чем-то конкретном, дабы не столкнуться с привычным — «о вкусах не спорят». Убеждена, что в наиболее выразительных ситуациях это вопросы не вкуса, а вопросы состояния духа. Когда поет Лена, в концертный зал приходят люди, готовые потрудиться душой. После одного из концертов студентки горного института решили выбросить в своем общежитии все суперсовременные магнитофонные записи. Может быть, это крайность, сиюминутный порыв, но и в самом деле хочется после всех этих привольных песен — привольных, они при воле вольной, а воля вольная — это душа наша,— хочется задвинуть в угол звуковоспроизводящие машины и прислушаться к себе: а просится ли твоя душа на волю или болтается она на веревочке, за которую дергает ее то бит, то рок, то какой-нибудь новоявленный бард.

Концерт в Свердловске Елена Сапогова превратила в настоящий народный праздник. Рядом с ней на сцену вышли жители села Деево Алапаевского района — целый фольклорный коллектив — от девяностолетней старухи до шестилеток. Из Пермской области приехал гармонист Михаил Вилисов — человек, одаренный природой настолько щедро, что диву даешься: откуда у нее, у матушки, такие запасы. Пели песни парни с завода «Уралмаш» — молодые, чистые голоса и лица. Пели дети, у которых был уже свой песенный предводитель — дочь Сапоговой Василиса. И сама Сапогова — в темно-красном платье, раскинувшая рукава-крылья, и они — то ли прощальный взмах, то ли взлет души. Все у нее в ладу — с ней самой, с ее делом, с народной песней, на борьбу за которую она вышла,— и это платье, и эти слова из Даниила Заточника, которые она говорит в зал безо всякой патетики, тихо, но так, что холодно становится в груди: «Вострубим бо братие аки в златокованные трубы в разум ума своего и начнем бити в серебряные органы во известие мудрости и ударим в бубны ума своего поюще в боговдохновенные свирели. Да восплачутся в нас душеполезные помыслы!»

Я смотрю на просветленные лица тех, кто в зале, и уже знаю: и с ними начнется то же, что и со мной несколько лет назад, когда я впервые услышала Сапогову. Ее духовное поле крепко держит, не дает мелочиться, как бы укрупняет тебя в собственных глазах, и ты начинаешь требовать от себя того, на что еще вчера, казалось, не было сил. В последние годы меня не покидает чувство медленного, но неуклонного, упрямого движения. Пришло в движение нечто глубинное, нас объединяют уже не только сиюминутные радости и огорчения... Мы углубляемся в себя, наступает эра самосознания. Когда личность готова взять на себя этот тяжкий труд — это значит, что народ как целое вышел на новые рубежи. Мы уходим в себя — и там, в собственных глубинах, находим свое прошлое, пласты древней культуры. Народ остается народом, как личность остается личностью, лишь до тех пор, пока сохраняет память.

Мы не теряли памяти, даже если иногда кому-то из нас казалось, будто без нее вполне можно обойтись. Мы никогда не теряли памяти. В перечне подтверждений тому — интерес к личности Елены Сапоговой, вернее, не интерес — больше: готовность идти вместе с ней.

М. ПИНАЕВА, журналист

Когда меня попросили написать о народной песне, я очень растерялась, засомневалась, получится ли? О народной песне писали многие, но ведь у каждого своя песня, своя жизнь и судьба.

Моя песня началась в детские военные годы с песен-плачей вдов и матерей. Вижу свою мать, озаренную пламенем топившейся печи и то ли поющую, то ли плачущую.

И так до тех пор, пока не просыпались от этого «пенья» мы, дети.

Сейчас, когда я сама мать и у меня растет сыночек, думаю, что каждый солдат, уходя на войну, уносил с собой песни матери. Какие это были песни? Может быть, вот эта — «Сяду я за стол да подумаю» (народный вариант стихов А. Кольцова), которую пели женщины, собравшись к нам в избу попрясть, повязать при свете керосиновой лампы, а если не было керосина — при тусклом сиянии месяца.

А может быть, «Вейся, повейся, капустка моя»?

Или «Выйду за ворота», которая пелась с плясом?

Мама говорила, что все это песни ее дедушки Микиты, моего прадедушки — его я не помню. Мама рассказывает, что он уж больно любил петь. Поет, поет, бывало, пляшет, пляшет, похлопает себя по карманам да и скажет: «Пойте, пойте, у меня еще полные карманы песен!»

Иногда на концертах задают мне вопросы о чувстве Родины. У меня оно начинается именно с песен матери. Это конкретное чувство — любовь к земле, на которой родился и вырос, к людям, с которыми живешь, к нашим песням.

Народные песни надо петь и слушать, как великую поэму о жизни русского народа. И когда я слышу, что народная песня уже в прошлом, что современный человек не воспринимает ее, мне становится горько. Да разве могут быть не современны песни удивительной смоленской песенницы Аграфены Ивановны Глинкиной? Хотя бы вот эта — «А сыня, мой сыня».

Или на эту же мелодию:

А кого не может тронуть вот эта песня, которую тоже пела А. Глинкина? Называется она «Горе мое, горе».

Вечны и велики эти песни, как любовь матери к детям.

Помню, как в детстве в праздники собирались в нашем доме родные и пели не такие уж давние песни: «Хаз-Булат удалой», «Скакал казак через долину», «Липа вековая» — ее особенно любил мой отец, Сапогов Андрей Федорович. Умер он рано. Но как сейчас помню его склоненную седую голову, когда он начинал красивым сильным голосом: «Липа вековая над рекой шумит...» Песню подхватывали уверенные голоса родных, и она лилась, лилась бесконечно. И было мне жалко девушку, которая «спала под землею». Мама говорила, что и полюбила-то отца за песни: «Выйдет, бывало, запоет — на все село слышно!»

И сейчас, если звучит «Липа вековая» по радио, мама с гордостью говорит: «Отцова песня-то!» Стараюсь лишний раз поставить пластинку с записью Л. А. Руслановой, которую люблю неизменно. Может быть, наше военное детство не понять без песен этой великой русской певицы. Может быть, кто-то считает ее пение самым обыкновенным, но моя душа всякий раз, когда слышу Лидию Русланову, обливается волною то ли грусти, то ли восторга.

Из родного села Бряндино Ульяновской области я уехала, когда мне было 14 лет. И где бы я после ни жила, какие бы песни ни пела, ближе тех, что слышала в детстве, все-таки не было и нет.

Несколько лет назад приехала я на гастроли в Ульяновск, где живут многие мои родственники и земляки. Конечно же, пришли на мой концерт. Как я волновалась! Днем в гостиницу позвонила Анна Алексеевна Терешина. Она была директором сельской школы, в которой я училась, и вела историю. В те поры мы благоговели перед учителями. И сейчас, когда услышала (через столько лет!) такой родной и требовательный голос, все всколыхнулось во мне, я снова почувствовала себя школьницей.

После концерта собрались дома у Елены Петровны Кругликовой — это моя любимая тетя — и пели наши песни. Не знаю, с чем можно сравнить чувство близости, единения в песне. Наверное, нет лучшего способа излить душу, почувствовать, что живешь на родной земле.

Сейчас село Бряндино, когда-то песенное, как и многие российские села, вымирает, не слышно более песен народных, умолкла гармонь. Даже после моего концерта земляки спросили, почему я пою такие древние песни, что они их уже и не помнят. Пела бы, дескать, современные...

Помню свадьбу моей старшей сестры. Были и сватанье, и прощальный день в родительском доме. Но особенно мне запомнился девичник.

В один из вечеров в нашу избу собрались подружки сестры. Шили, вязали, что-то подшивали, строчили на машинке. Поздно вечером кто-то из парней пришел с гармошкой, пели, плясали. Мне было лет десять, но я так любила петь и плясать под гармонь, что никто меня не мог переплясать. Была ужасно горда, когда говорили: «Ну и молодец, Лена, всех перепела и переплясала!» Вначале поешь частушку, а в проигрыше пляшешь, дробишь.

Частушек до сих пор знаю очень много.

А в прощальный день, когда за сестрою приехал жених с дружками, я сидела за столом около нарядно одетой, грустной невесты и продавала ее косу-красоту, не пускала жениха за стол, пока не даст выкуп. В руках у меня была скалка, я стучала ею по столу и выкрикивала (как меня научили): «У стола четыре угла — положите четыре рубля, посередке круг — положите серебряный рубль! У моей сестрички по рублю косички, по гривеннику волосок!» Мне давали деньги, орехи, но с невестиной стороны кричали: «Мало, Лена, дали, не продешеви!» — и я опять стучала скалкой, кричала, что мало. Наконец, меня отводили от сестры, рядом садился жених, и начинался обряд благословения. Девушки плакали, пели грустные песни.

Потом все одевались, шли во двор, там еще раз родители благословляли молодых, сажали их в сани, и свадебный поезд ехал в дом жениха. Моя сестра вышла замуж в другую деревню, в Малую Кандалу. Что было в доме жениха, я не видела. Но то щемящее чувство, что сестра навсегда покидает наш дом, я запомнила навсегда. Долго стояли мы у забора, плакали, смотрели вслед и махали руками до тех пор, пока свадебный поезд не скрылся в заснеженных полях.

Много лет прошло с той поры, а некоторые песни помню и пою по сей день. Например, свадебную «По лугам, лугам зеленым».

Конечно, сейчас другое время, «новые песни придумала жизнь». И если иногда бываю у знакомых на свадьбе и пою свадебные песни, это уже не воспринимается так органично, как было когда-то. И не причитает невеста на современной свадьбе. Даже не знает, для чего и как это делается. А раньше считалась хорошей та невеста, которая причитать умела.

Как-то в д. Кашино Богдановичского р-на Свердловской области Матрена Петровна Федотовских и Степанида Емельяновна Батакова, рассказывая о жизни и о песне, говорили, что считалась плохой свадьба, если невеста не причитала.

В 1960—1962 годах я работала в Уральском народном хоре, и была у меня подруга Галя Бубенщикова, родом из д. Чернокорово Богдановичского района. Так вот она в свои 19 лет беспокоилась, что надо учиться причитать, ведь скоро замуж выходить... Раньше готовились к такому большому событию девушки с детских лет — шили приданое, учились причитать, колыбельные песни петь. А чтобы невеста на свадьбе плакала, ей пели грустные песни, например, «Можно познати по веселейку».

Эта песня тоже А. И. Глинкиной, и пели ее на свадьбе невесте-сироте.

А вот эту свадебную песню записали ребята из Клуба политической песни (при Уралмаше) в Псковской области. Называется она «И береза бялая».

А вот еще несколько прекрасных свадебных песен, которые я пою на своих концертах. Это песни разных областей России.

А ты, яблонька

Ой, покупайся, утушка

Как-то на концерте в Свердловске я посетовала, что свадьбы сейчас проходят без свадебных песен, и в шутку сказала, чтобы хоть меня пригласили попеть. Через несколько дней звонок в филармонию — приглашают на свадьбу. Спрашиваю: «А вы-то знаете песни?» Отвечают, что не знают, но меня бы послушали. Вот как! И я им пела. Например, песню, записанную в селе Борисовка Ульяновской области «Что у тещеньки да зять пирует». Пели ее обычно на свадьбах жениху.

На свадьбах и гулянках пели плясовую «Николи меня хмелина».

Н. В. Гоголь когда-то говорил, что под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек, то есть вся его жизнь связана с песней и в горе, и в радости. Мы сейчас сетуем, что наши дети слушают не ту музыку, им ближе западная эстрада, рок. Нашу родную, кровную народную песню они воспринимают как что-то чуждое, непонятное. Это страшно...

Как случилось, что песня — эта душа народа — стала нам ненужной?

Как-то один очень уважаемый товарищ с горечью сказал мне, что вот, мол, он — русский человек, а народную песню воспринимает как нечто экзотическое, а исполнители ее представляются ему людьми с острова Пасхи. Как же наши дети будут знать и любить родные русские песни, если с рождения они их не слышат. Колыбельных песен мы тоже уже не поем, не знаем. Сказки забыли. На худой конец включим проигрыватель, поставим пластинку и — слушай деточка! Механическая бабушка и сказки сказывает, и песни поет. Отвыкают от голоса близких наши дети, отчуждаются.

Своим детям я пела «Голубеньки глазки». Откуда эта песня — не знаю. Но странно — никогда ее не забываю.

Будучи уже студенткой, спрашивала у мамы, помнит ли она колыбельные песни... «Что ты, ничё не помню, не знаю!» — отвечала она. А когда мои дети были маленькими, откуда что бралось. Пела и пела им она песни. «Мама, ты же говорила, что не помнишь ни одной». А она отвечала удивленно: «Откуда чё и беретца?» И заводила:

Или:

А вот эту необыкновенную колыбельную записала на Урале свердловский композитор М. А. Кесарева у одной старой бабушки, которая пела ее своему внуку низким устрашающим голосом.

Этой мрачноватой песней как бы отгоняли злые силы от ребенка.

У моих знакомых, людей современных, с высшим образованием, растет внучка. В этой семье любят народные песни, поют сами, ставят пластинки с записями народных певцов. Слушая их, эта кроха, ей полтора года, берет людей за руки, как бы приглашая поплясать с ней. А когда в доме ставят пластинку с брянскими песнями Антона Тимофеевича Капралова, она вся расцветает, и надо видеть, как она слушает. Это ли не пример того, что песню надо слушать, петь ее, чтобы любить, ведь любим мы то, что знаем.

Как-то Раиса Ивановна — учительница, у которой училась моя дочь Василиса,— попросила меня попеть с детьми, разучить с ними народные песни. Я сказала ребятам, чтобы они поспрашивали у своих родителей, какие народные песни те знают, и записали их названия на листочке. Дети принесли «народные песни» — «Лаванду», «За того парня» и др. Спрашиваю, есть ли дома пластинки с записями народных песен. Не знают. Кто же в этом виноват? Не наше ли равнодушие, пренебрежение к истории своего народа?..

Как-то летом отдыхала я со своими детьми на турбазе «Солнечный камень» — это в сказочных бажовских местах под Сысертью. Детей на турбазе было много, и вот родители попросили меня попеть им русские народные песни, былины рассказать. Я с радостью согласилась. Спрашиваю у детей, верят ли они в чудеса, есть ли в наших уральских лесах баба-Яга? Все хором радостно: «Не...е...ет!» Значит, не было у них ни кикимор, ни леших, ни домовых, ни русалок. Огорченная их ответами, спросила, как же мне быть, если они ни во что не верят? На что один находчивый мальчик ответил, что все эти лесные обитатели сейчас в Красной книге.

Мы хорошо живем материально, а вот о душе забыли. Вспоминаю слова Л. Н. Толстого, которые он записал в своем «тайном» дневнике: «Мучительно тяжело на душе, знаю, что это к добру душе, но тяжело». У меня много сердечных, трогательных песен, требующих сопереживания слушателей, и как бывает больно, когда администраторы, организаторы концертов, редакторы прямо-таки приказывают не петь грустных песен. Мол, люди пришли на концерт отдохнуть, отвлечься, развлечься. Вот и развлекают, завлекают, отвлекают нас рок-ансамбли. Приучают ни о чем не думать. Просто сидеть и дергаться в такт музыке, ощущая после концерта пустоту в душе, а часто и головную боль.

Однажды на встрече в музыкальном училище педагоги попросили меня показать студентам плачи. Во время исполнения одного из них какой-то студент прямо-таки выскочил из аудитории, а в конце подошел и сказал: «Кто вам позволил терзать наши души?» Тут уж, как видно, другая забота о душе — не толстовская.

Никто не заставлял нас учить песни народные, плачи. Это все жило с нами. Я и сейчас, исполняя плачи, слышу голос своей матери...

Помню, как-то был страшно засушливый год в Поволжье. Травы посохли, скотине нечего было есть. Мы, дети, шли в кукурузное поле, чтобы натеребить там хоть немножко вьюнка-повилики, лягушатника и другой травки. Во всем было какое-то беспокойство и тоска. И вот я, дергая травку, начинала «вопить» о маме, которая была на работе в поле: ей, наверное, плохо, она устала там. Получался импровизированный плач. Сейчас вряд ли смогу это повторить. И столько было в этом моем плаче горечи и тоски, что потом долго не могла успокоиться.

Кладбище в нашей деревне находилось на горе. Надо было пройти большой овраг и подняться в гору. Если кто-то умирал, его провожали в последний путь всей деревней.

А я потихоньку уходила на могилку отца, опять и опять находила слова, чтобы выразить, как же нам трудно без тятеньки.

Говорю об этом не для того, чтобы разжалобить кого-то, а чтобы ответить на вопрос своих слушателей, где я училась петь народные песни, откуда знаю плачи.

Вот плач, который записал на Урале Л. Л. Христиансен от Ф. Ф. Погодаевой.

Муж Ф. Ф. Погодаевой умер от тяжелых ранений, полученных на фронте. Она рассказывала: «Как пойду на кладбище, еще не доходя до него, запричитаю».

А вот причет, взятый мною из книги Б. Б. Ефименковой «Северно-русская причеть» (М., 1980).

На концертах стараюсь говорить о людях, народных песенниках, от которых слышала песни или о которых читала,— о М. Д. Кривополеновой и И. А. Федосовой. Вот как рассказывает о своей жизни Ирина Андреевна Федосова: «Весной скотину пасти отпущали, и я сойду, бывало, сяду в лесу на деревинку и начну плакать:

Плачу, плачу, затым и песню спою с горя:

Конечно, нам никогда уж не спеть народную песню так, как пели наши предки. Можно выучить мелодию, слова, интонации, но глубину, душу песни не постичь, так как песня жила средь людей, помогала им в горе и в радости. А нам бы сейчас что-нибудь попроще, повеселее...

Писатель В. Шишков записывал народные песни в Сибири. Вот что он писал об одном народном исполнителе: «Его песня — сплошной стон и слезы. Но стон красивый, трогательный, музыкальный. Он вкладывает в песню всю свою душу и поражает и заражает слушателей глубиной своих переживаний. Он пел по крайней мере в присутствии двух десятков односельчан. И как все притаились и прониклись его тоской и его жалобой. Изба стала наполняться вздохами, а потом на глазах многих, и прежде всего у певца, показались слезы. Я впервые тут понял, что значит старинная русская народная песня».

А известная собирательница народных песен Евгения Линева писала: «Вся сила народной песни в свободной импровизации, заученное исполнение народной песни даже лучшими артистами никогда не может сравниться с настоящими народными исполнителями.

На стороне народных исполнителей всегда останется преимущество, которое мы можем приобрести только огромной работой над собой. Народ импровизирует песню, мы заучиваем ее по нотам. В то время как в народном исполнении песня льется непрерывной струей, у нас всегда слышно деление на такты и ноты.

Народ сказывает песню в протяжной музыкальной речи, мы поем мотив, иногда не зная слов и очень неясно произнося их. Народ любит свою песню, умиляется ею, именно умиляется,— мы снисходим к ней.

Я убеждена, что до тех пор, пока мы не вживемся в песню, как вживается каждый настоящий артист в свою роль, до тех пор наше исполнение будет слабо и бледно. Для того чтобы нам петь хорошо народные песни, нужно знать их и работать над ними, не теоретически только, и петь их, петь и петь. Нам нужно учиться их импровизировать.

Артист только тогда станет наравне, а может быть, и возвысится над народным певцом, когда, подобно ему, будет во время исполнения наслаждаться песней, вкладывать в нее душу».

В 1962—1966 годах я пела в художественной самодеятельности Дома культуры г. Ревды Свердловской области. К нам пришла молодая руководительница после музыкального училища и, не зная специфики народного пения, начала рьяно «учить» меня петь. Тот звук, которым я пела от рождения и которым поют в народе, она считала некрасивым, неправильным, непригодным для пения. Заставляла «крыть» звук, толком сама не зная, как это делается, так как была не вокалистка, а просто «чему-то» и ее в училище учили...

И вот начались мои мучения — петь «крытым» звуком я не могла, а по-старинному петь боялась. Выходило что-то под кого-то — под «Русланову», под «Зыкину». Связки уставали, часто пропадал голос.

Когда поступила в Саратовскую консерваторию ко Льву Львовичу Христиансену, он удивился, насколько я была изломана. Много затратил сил мой учитель, чтобы привести мой голос в порядок. И теперь я постоянно и много работаю, ищу нужный разговорный звук для той или другой песни. Лев Львович всегда говорил, что народную песню можно петь и не обладая хорошим голосом, главное — душу ее раскрыть. Ведь не зря же говорят, что народная песня — душа народа, его история, память, совесть. Иногда меня упрекают в чрезмерности песенного чувства. Может быть. Конечно, самое идеальное — чувство меры, золотая середина или, как говорят, «чуть-чуть». Думаю, с годами ко мне придет и это. На мой взгляд, исполнители просто обязаны общаться с народной песней бережно, осторожно, не ломая ее. А то ведь иные такое творят, что порой едва узнаешь оригинал. Справедливо недоумевал В. М. Шукшин: «Зачем обрабатывать-то народную песню?» Действительно, как можно противопоставлять себя творчеству народа, который веками оттачивал песню, лелеял, умилялся ею. А мы так спокойно и бездумно можем расправиться с ней. Не зря, видно. Ф. А. Абрамов сравнивал обработанную народную песню с подстриженным деревом.

С былинами и совсем плохо. Говорят: «Зачем нам эти сказки?» А какие же это сказки? Это — правда истинная. Жили-были богатыри на русской земле, и сейчас они есть. Если бы их не было, мы бы давно не были русичами.

Когда у М. Д. Кривополеновой спросили, правда ли то, о чем она поет, Мария Дмитриевна даже оскорбилась и сказала, что, если бы была неправда, она бы и не пела. Как-то Мария Дмитриевна попала в Третьяковскую галерею и увидела картину В. М. Васнецова «Три богатыря». Она обрадовалась, заулыбалась. «Вон,— говорит,— Илюшенька-то на меня из-под ручки выглядывает».

Только Мария Дмитриевна знала былины о заливных песельниках-скоморохах. Вот одна из них — «Вавило и скоморохи».

А в наше время разве нет богатырей? А Иван Данилович Самойлов из Алапаевска? Это ли не богатырь Иванушка...

И роста-то он не богатырского, и здоровьем-силушкой не хвастается, стал похварывать частенько, войну страшную на своих плечах вынес. Но какой памятник из праха поднял в деревне Нижняя Синячиха! Стоит, красуется на много верст изумительный храм, в котором Иван Данилович со своей верной помощницей, женой Анной Ивановной, организовал музей. И есть там уникальный раздел уральской росписи по дереву. У них не бывает ни выходных, ни праздников. Все торопится Иван Данилович оставить нам память о наших предках. То крестьянский дом XVII века нашел в далекой глуши и его надо было перенести по бревнышку, то уникальную часовенку. Сейчас уже у Ивана Даниловича музей под открытым небом. О вас, дорогой Иван Данилович, о таких вот чудо-богатырях и создаются былины, о Терентии Семеновиче Мальцеве — народном академике, с болью и трепетом относящемся к земле-матушке. Можно называть без конца этих удивительных, несгибаемых людей, на которых держится матушка Русь.

А былина про Добрынюшку? Да разве это сказка, как иногда мне говорят? Всякий раз, когда рассказываю ее, сердце волнуется. Ведь она о том, как мать сыночка своего провожает. Это и моя мать, и тысячи других провожали и провожают на страшную войну своих родимых.

Как-то меня попросили спеть ребятам, которых призывали в армию. Вначале выступали эстрадные ансамбли, звучали современные ритмы, близкие молодежи. И вот полился древний, забытый напев «Сряжал (ы)ся Добрынюшка во чисто поле». Как бы о них, этих ребятах, рассказывала былина, как бы современная женщина-мать провожала свое чадо милое служить Родине, народу. Вначале ребята покровительственно, иронично улыбались наивным словам и мелодии, но потом они все поняли, все! Я видела их глаза, чувствовала движение их душ навстречу древней песне. И действительно — не вина наша, а беда в том, что оторвались мы от своих корней, от своих песен и былин. Напомню слова былины «Добрыня и змей» (из сб. «Песенный фольклор Мезени».— Л., 1967).

(Ишь, он хотел его живком сглонуть, а как вот и Добрыня-то его шляпой-то этой махнул да убил! Рано, говорит, хвастало, да рано похвалялося!)

Не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну былину — «Терентий и скоморохи». Сколько в ней неподдельного юмора, какая наблюдательность и тонкость, какое богатство языка! Вот послушайте!

А вот уже не былина, а историческая песня времен татаро-монгольского нашествия. Называется она «Как за речкою, да за Дарьею».

А вот песня уральских казаков «Сон Разина», которую я часто исполняю на своих концертах.

Осенью 1986 года Свердловская филармония поехала с отчетными концертами в Москву. У меня было много интересных творческих встреч. В редакции журнала «Наш современник» ко мне подошел Николай Никифорович Шантаренков и сказал, что хочет показать магнитофонные записи народных песен. Что за песни то были в маленькой комнатке в центре шумной Москвы! Песне было тесно, неуютно. А сильный голос женщины звал, уводил в какой-то совершенно другой мир — мир природы. Пела мать Николая Никифоровича — Соломония Григорьевна. Он не спешил, думал, успеет еще записать множество маминых песен. Но... опоздал. Мы всегда опаздываем, всегда не спешим. А надо. Соломонии Григорьевны уже нет. А песни ее потрясают. Образы настолько неповторимы, исполнение покоряет своей простотой, сердечностью и какой-то великой мудростью, которая приходит с годами прожитой жизни. И какой жизни!

Вот что писал позже Николай Никифорович в письме ко мне о своей маме.

Соломония Григорьевна Шантаренкова родилась в деревне Уймовка Монастырщенского уезда Смоленской губернии 1 августа 1904 года в крестьянской семье. В детстве тянулась к учебе, к грамоте. Но проучиться удалось ей всего два класса в церковноприходской школе; нужно было, чтобы родители привозили зимой дрова для отопления помещения школы, а отец мамы на третью зиму почему-то не мог этого сделать, и школу пришлось бросить. Мама плакала, но что поделаешь?..

С младенческих лет любила петь, знала весь песенный фольклор своей местности. Обладая красивым, необычайной силы голосом, она была непременной участницей всевозможных вечеринок, хороводов, игрищ, свадебных и других обрядов.

Это был человек редкостной доброты, жертвенности, простоты, бескорыстия и отзывчивости. К ней шли люди со своими болями, бедами, горестями, ей открывали и изливали душу, перед ней исповедовались. Она как-то умела располагать к себе людей, и они к ней тянулись всегда, в том числе и молодежь. В годы войны через нашу деревню прошли тысячи беженцев, нищих и обездоленных. Всегда находили они у нее приют, тепло и краюшку хлеба.

Соломония Григорьевна знала множество заговоров, плачей, причетов, вошедших в ее жизнь как неотъемлемая часть того старинного быта. Привожу одну из ее песен — «Калечушка маё».

Для наших матерей песня была жизнью. Мы же, чего греха таить, часто на эстраде не жизнь, а себя показываем в песне, собой любуемся, а не песней.

Как-то на гастролях я попала на концерт одной рок-группы: молоденький, весь в блестках с дымными подсветками мальчик-певец, подпрыгивая и резко выбрасывая к нам, зрителям, руки, устрашающе внушал: «Мы роботы! Роботы! Роботы!»

Ну, а коль роботы, то как тут понять язык наших предков?

Не спеть и мне так, как пели М. Д. Кривополенова, И. А. Федосова, А. И. Глинкина, С. Г. Шантаренкова, О. В. Трушина, О. Ф. Сергеева, мама моя — Ольга Леонтьевна и тысячи безвестных хранителей нашей великой духовной культуры, которую мы так беспамятно топчем. Но я пытаюсь.

И песня моя опять уносит меня в детство.

Ранней весной, когда начинало пригревать солнышко и капели заводили свою радостную песню, мы, дети, ждали праздника прилета птиц. В один из таких дней в деревне пекли из теста жаворонков — изображение птиц с резным хвостом, крылышками и глазками. С ними мы шли на зады — так называлось место в конце огородов, садились на забор из жердей и громко призывали, заклинали птиц:

А вот и близкая к этой теме песня Брянской области, которую я часто пою в концертах. Называется она «Благослови, мати».

В такие дни утром просыпаешься с чувством ожидания чего-то большого, светлого. Вскоре начинал таять снег. Копали в талом снегу лунки. Выберешь квадратик снега, и появится чистая как слеза вода. Черпаешь ковшиком в ведро и радуешься, сколько же воды кругом! Вода — большая в наших степных краях редкость. Речки нет, только глубокие-глубокие колодцы, из которых воду достаешь лейкой. Смотришь в колодец, а вода еле виднеется маленьким-маленьким озерком; к нему сбегаются, как жилочки, тоненькие ручейки. Сидишь и ждешь, когда накопится побольше. А тут вокруг сразу столько воды!

Было в нашей деревне русло высохшей речки. Никто из старожилов не знал, была ли она когда и как называлась. Но весной, в половодье, туда сбегалось множество ручьев, и старое русло снова становилось рекой. Вечерами все село — и стар и млад — собирались туда, жгли костры из навоза с соломой, пускали горящие кизяки в бурный поток и долго провожали глазами эти огоньки. Было много песен, шуток, смеха.

До конца зимы скотине не всегда хватало корма, и поэтому все с нетерпением ждали прихода весны. Зимой мама брала большие санки, и мы с ней ехали в поле искать под снегом оставшуюся с осени солому. Снег глубокий, проваливаешься по пояс, очень тяжело. А тем более если на санках солома. А когда появлялись первые проталинки, с радостью выводили туда ягнят, телят, и — начинались игры — «гори, гори ясно», «ручеек», «клек». В клек играли так: на кирпич клали доску, на доску — круглую небольшую чурочку, отходили на определенное расстояние и палкой сбивали ее. Это разновидность игры в городки, у нас она называлась — клек.

В «гори, гори ясно» играют так. Выбирается ведущий. Играющие встают парами друг за другом. Ведущий стоит впереди, спиной к играющим. Все поют:

Последняя пара разбегается в стороны, стремясь соединиться впереди стоящих, а ведущий догоняет их. Если никого не поймает, снова водит, если кого поймал, тот становится ведущим, и игра продолжается.

В 11 —13 лет нам хотелось быть взрослыми. Надевали что-нибудь из одежды взрослых, собирались подружки, садились на бревнышки за домом, пели песни. Особенно в те поры пелось много волжских страданий.

Лес от нашего села был за 4 километра, и вот в начале июня, на троицу, из леса приносили медуницу, шкерду, песточки — полевой хвощ. Все это мы, дети, ели. Перед некоторыми домами ставили березку. Избы изнутри тоже украшали веточками, цветами. Люди надевали свои лучшие наряды и веселились у березок. Нет, древних песен уже никто не знал. Пели:

А больше пели частушки:

Помню все платьица, какие у меня были в детстве. Было-то их мало. Летом как-то сдала лекарственные травы в медпункт и на вырученные деньги купила немного ситчику голубого с белым горошком, сама сшила себе сарафан. Взрослые на праздник вытаскивали из сундуков такие платки, что в глазах сияло от их красоты. Они были старинными, еще от бабушек и прабабушек. Сейчас такие платки можно увидеть только в музеях.

У нас дома стоял большой-большой сундук, кованный тонким кружевным железом. И когда мама, бывало, открывала его и начинала перекладывать вещи, я любила смотреть, что там хранилось. Был у мамы такой материал — белый батист с редко расположенными по нему колосками и васильками. У меня дух захватывало всегда, когда видела его. Потом мама сшила из него платья моим старшим сестрам, а я в семье была последним ребенком и носила только то, что останется.

Все мои братья хорошо играли на гармошке. И вот вечерами около нашего дома всегда собиралась молодежь. Кто сидел на бревнах, кто табуретки приносил, кто — лавки. Земля перед домом, где проходили вечерки, вытаптывалась, образовывался пятачок. В послевоенные годы много еще было молодежи в селе. Как пели, плясали люди в это трудное и прекрасное время! Было много вдов, сирот, но народ и в печали умел веселиться.

На летних каникулах мы, дети, ходили со взрослыми пропалывать хлеба. Идешь босиком по теплой росистой земле, солнышко светит, ветер перекатывает волны зеленеющей ржи, жаворонки заливаются в голубой лазури, и песня сама просится из сердца. Сейчас, когда пою песню «Весна красна», вижу наши дали безбрежные, изумрудную зелень полей и лугов.

В июне, когда расцветала липа, ехали на заготовку липовых веников на зиму для овец. И тут не обходилось без песен. На девичниках и вечерках пели, например, игровую «Тонка, жестка липина».

Летом, когда долго не было дождя, дети начинали такую закличку:

Ну, и чтобы дождь перестал:

После дождя носились по лужам босиком. Бывали мокрые, грязные, но счастливые, хотя дома потом доставалось и руки, ноги были в цыпках.

А на задах, за огородами, в траве через короткое время появлялись душистые, упругие опята. Насобираешь их в подол, принесешь домой и сваришь такой ароматный грибной суп, забелив его молочком, что не жуй, не глотай, с диву брови поднимай — так вкусно!

Все работы на земле трудны, но самая горячая пора — уборка урожая. Я еще помню, как после войны женщины нашего села жали серпами. Мама приходила вечером с жатвы, чуть переступив через порог, бросала на некрашеный пол в сенях какой-нибудь половичок и падала на него от усталости.

С каждым годом техники в колхозе прибавлялось, пошли косилки, потом комбайны. Нас, детей, занимали на токах. Зерно перелопачивали, веяли, сушили. Старших посылали отвозить зерно на элеватор на машинах. Станция Бряндино, где был элеватор, находилась от нашего села за 5 километров, туда стекался огромный поток машин из ближайших сел. Пока везем зерно с тока на станцию, поем во весь голос. Из других сел везут — тоже поют. А вот на чьей машине голосистей поют? Мне кажется, мы пели лучше всех. «За грибами в лес девчонки гурьбой собрались» — так и раздавалось по полям.

Куплетов у песни было много, поешь ее, бывало, долго-долго. Были и «Скакал казак через долину», и «По Дону гуляет», и «Ой ты, Галя» и другие.

В мае 1987 года меня пригласили в Иваново принять участие в концертах фестиваля «Красная гвоздика». К сожалению, в Палехе у меня не было концертов, но друзья, которые у меня в Иванове появились, устроили мне поездку туда. Мы присоединились к одной группе туристов, посмотрели все, что намечено по плану, а в конце я спела отрывок из былины про Добрынюшку. Для туристов это было полной неожиданностью. В глазах восторг, удивление, у некоторых — слезы. Ведь только что на чудо-шкатулках они видели сюжеты из русских былин, а тут звучит песнь о Добрынюшке.

Познакомилась с художницей Палеха Анной Семеновной Кравцовой. И когда после чудесного русского гостеприимства с блинами, чаем, медом я спела «Горе мое» — песню А. И. Глинкиной, Анна Семеновна сказала, растроганная, что в этой песне — все, чем жива душа человеческая.

А недавно я поехала на концерт в г. Ревду, где жила когда-то несколько лет, работала, училась в вечерней школе, пела в самодеятельности. Ревдинцы считают меня своей землячкой. Слушатели были прекрасные, но в конце концерта одна женщина встала и спросила: «А когда же будете петь русские песни?..»

В зале наступила тишина. Потом на женщину зашикали, но она продолжала: «Песни, которые вы пели, и я, и другие не знают, и петь никто не будет».

Выключили свет в зале, и на сцене при полной тишине я во всю силу своего голоса отчаянно запела «Где живет моя милая». После песни люди долго сидели молча, и только потом раздались аплодисменты...

Как-то состоялся у меня концерт в Свердловске на межсоюзных профсоюзных курсах, где были слушатели из многих городов и разных национальностей. Там я тоже с горечью говорила о своей боли — об утрате любви к народной песне. В конце встречи спросила, будут ли какие вопросы. Поднялся молодой якут на сцену, сказал слова благодарности и спел якутскую величальную песню. Потом вышли еще несколько парней, и мы, взявшись за руки, плясали якутский круговой танец. Было совсем неважно, что мы не знали движений танца, но какое родство душ, какое единение! После концерта расстались друзьями и словно родными людьми.

Весной 1986 года я выступала на Дальнем Востоке — в Находке, Артеме, Владивостоке. Концерты в основном проходили на кораблях. Капитаны некоторых судов «угощали» меня заморской музыкой, льющейся из японских установок, а мне думалось: и слушать-то мои сердешные песни не будут, так вытеснили их западные ритмы из душ молодых. Но как же было отрадно, когда капитан одного ледокола сказал, что после нашей встречи он снова почувствовал себя русским человеком.

Осенью того же года были гастроли по Русскому Северу. Когда я сошла с поезда в Архангельске, комок к горлу подступил — ведь здесь жила, бывала когда-то моя любимая «Махоня» — Мария Дмитриевна Кривополенова. В ней для меня воплощение всего доброго, человеческого, материнского, беспредельная любовь к народным песням и старине.

На другой день, в воскресенье, поехала с экскурсией по городу, а потом в музей деревянного зодчества — Малые Карелы. И каково же было мое изумление: ни один экскурсовод ни слова не сказал ни о М. Д. Кривополеновой, ни о Б. В. Шергине, ни о С. П. Писахове — великих песенниках Русского Севера. С горечью сказала об этом. Мне ответили, что рассказывают об этих людях только детям...

Вечером у меня был концерт для рыбаков в общежитии, я и там спросила, кто такая М. Д. Кривополенова, «Махоня»,— парни молчали. Знала кое-что о ней только воспитатель этого общежития.

А вот и Вологда с ее древними соборами, храмами, кремлем! Ну, уж, думаю, тут-то возрадуется моя душа от общения с людьми, которым дорого народное творчество. Только рано я радовалась. В аэропорту администратор сказала, что меня отправят в г. Череповец. На следующий день выезд в 2 часа дня. С 13-ти сижу в номере, жду-жду. Уж и 18 часов — никому до меня нет дела. Звоню заместителю директора, объясняю ситуацию. Он говорит, что в г. Череповце на мой концерт продано всего два билета и ехать туда нет смысла.

В концертном зале тоже не проданы билеты. Где же пройдут мои концерты? Думаю, в общежитии. Ничего и общежитие, если там все организовано. А то ведь в Мурманске приехали в общежитие, а там—лишь от руки написанное объявление, что в красном уголке будет концерт такой-то и танцы. Вот и вся организация. А ведь в областных филармониях известно за год, кто и когда у них выступает по плану. Разве нельзя организовать на концерты тех, кому это важно, нужно, интересно. Руководители объясняют: так нынче много исполнителей, что зрителей невозможно собрать. Так ведь те слушатели, которым, как и организаторам, безразлична судьба народной культуры, они и не пойдут на такие концерты, как мой.

Прошлась по Вологде днем — нигде ни одной афиши. А как же узнать, что происходит в культурной жизни города? Никаких объявлений по радио, по телевидению. Мои концерты прошли в общежитиях, где было человек по десять слушателей.

В Мурманской филармонии был концерт в г. Коле, в краеведческом музее. Пришли на него те люди, с которыми говоришь душой. Это был праздник для меня и слушателей.

Было много педагогов музыкальной школы. На следующий день мы договорились, что я приеду к ним на встречу в школу. Зал был переполнен детьми и взрослыми. Педагоги меня предупредили, что будут еще и гости — дети из интерната и что они могут шуметь. Но какие это были дети, как они слушали меня, раскрыв глазенки. Целый час сидели не шелохнувшись. Бедные дети, им же нужно общение! Наши предки это знали лучше нас. А мы сейчас сами-то и сказки не рассказываем нашим детям. Поставим пластинку — и пусть себе общается ребенок с механической няней. Согласна с тем, что если бы А. С. Пушкин слушал не сказки и песни своей няни Арины Родионовны, а современную музыку, то был бы, наверное, не Пушкиным, а Дантесом.

С песнями Трушиной Ольги Владимировны познакомилась совсем недавно. Вышли две ее пластинки с нотами и текстами. Эту певицу «открыли» фольклористы-собиратели Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР летом 1981 года. Всю свою жизнь проработала она на селе в Кардышовском районе Смоленской области. Как сказала музыковед Г. Павлова, «есть в смоленских песнях особая прелесть — напевы их малы по диапазону, нет в них широкого распева, они похожи на полевые цветы — такие же скромные, бесконечно милые». Вот несколько таких песен.

Коло саду Ванька ходить