ПPЕДИСЛОВИЕ

Молодое поколение, которому в будущем предстоит работать на пользу страны, должно быть заблаговременно осведомлено о жизни своей родины, о ее деятелях в прошлом и настоящем. Будущий гражданин уже с юности должен быть ознакомлен со всей сложностью способов изучения действительности, которыми располагает современное человечество. Эти знания приобретаются в школе. Их же должна давать и художественно популярная литература.

Именно художественная литература должна облегчать юному читателю понимание этих сложных вопросов, научить его не бояться трудностей и в то же время не преувеличивать легкости их преодоления.

Горизонт этой литературы беспределен. Ее задача — давать взамен формул и логических обобщении примеры научных и моральных достижений и образы их творцов вместе с природной и социальной обстановкой, в которой они действовали или действуют. Художественная популяризация — старый и могучий просветитель, но она трудна, ибо не может допускать никаких искажений: ни в виде упрощения научного материала, ни путем преувеличения трудностей, стоящих перед учеными. Для пропаганды научных сведений нужен писатель-художник с его образным мышлением. И если в создании образов не должно быть уклонений от истины, то вместе с тем художественная обрисовка их не терпит сухости и краткости научных отчетов, должна быть привлекательной, заманчивой, радостной. Тон изложения, нужный в каждом отдельном случае, должен быть выбран с великим тактом.

В художественно-популярной литературе, отечественной и мировой, немало образных описаний природы и достижений человеческого гения. Но в создании образов деятелей науки, в особенности ученых ближайшего прошлого и современности, сделано очень немногое. И то, что сделано, почти всегда дает неверное представление о деятелях науки. Авторы подобных книг часто возводят своих героев на пьедестал. Такие герои оторваны от действительности, тогда как читатель ждет правдивой картины их жизни, хочет знать условия работы, их развитие, выдвинувшие этих деятелей. Но и сухих, отчетных биографий недостаточно для юного читателя: книга об ученом не может быть лишь описанием его научной карьеры. Необходимо знать, какие силы ума и совести создали из просто ученого человека общественно значительное лицо.

В данной книге автором описаны работа, достижения и личный облик людей, весьма достойных того, чтобы познакомить с ними молодого читателя. Эти люди во главе с их руководителем академиком Е. Н. Павловским дают яркий пример честной и самоотверженной работы.

Весь многозначительный эпизод вторжения зоологии в медицину описан живо, ярко и подробно. Автор сумел освоиться с областью зоологии так же, как в своих предшествующих работах — с областью теоретической физиологии. Он дал в настоящей книге вполне реальные и очень близкие к действительности образы природы и людей.

Книга проникнута радостью научной работы на непосредственную пользу родине. И эта радость работы, эта страсть к ней не приписана действующим лицам, а действительно присуща им.

Профессор, доктор биологических наук Н. Я. Кузнецов

ИСТОЧНИКИ ТЯЖКИХ СТРАДАНИИ

Человечество извечно страдало от заразных болезней, искало этому объяснение и не находило его. Было очевидно, что недуг вселяется в человека извне, но каким образом, откуда? От больных животных или людей?

Уже древние народы догадывались, что пораженные болезнью люди опасны для окружающих, и держали их подальше от населения, а в некоторых случаях — и за пределами своих городов. Но чем объяснить внезапные эпидемии в тех местах, где больных вообще нет? Кто мог быть виновником повальных болезней, возникающих в пустыне или на кораблях посреди океана?

Девятнадцатый век принес первые ответы на этот вопрос.

В тысяча восемьсот семьдесят седьмом году английский врач Патрик Менсон установил, что глистная болезнь филяриоз передается человеку комарами. Паразит вносится в организм укусом насекомого.

Это было открытие величайшего смысла и значения. Люди впервые узнали, что насекомое может стать смертельным врагом человека. Вскоре за тем американский врач Финдлей указал на комара как на переносчика желтой лихорадки, а в тысяча девятьсот первом году врач Вальтер Рид подтвердил на опытах это открытие.

С опозданием на пять с лишним веков наука установила, что в страшной эпидемии чумы, стоившей Европе в четырнадцатом веке двадцать пять миллионов человеческих жизней, повинна блоха — переносчица чумной заразы. Слишком поздно узнали, что ужасающие вспышки сыпного и возвратного тифов разносились головными и платяными вшами.

Судьба человека оказалась тесно связанной с судьбой насекомых и членистоногих. Муха це-це, которая носит в себе возбудителя «нагана» — болезни животных и жестокого страдания человека — сонной болезни, обратила Южную Африку в пустыню, недоступную для земледелия, опасную для охоты и убийственную для путешественников. Комар погубил часть экспедиции Христофора Колумба, заразив ее желтой лихорадкой; остановил все работы на Панамском канале; поразил эпидемией войска Соединенных штатов Америки в Кубе и вывел из строя больше трети офицеров из штаба генерала Вуда. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году тот же комар Aedas Aegypti поголовно заразил население Греции острой лихорадкой — денге...

Это лишь то, что известно истории. Хоботки комаров и блох убили больше людей, чем их погибло на полях сражений всех известных человечеству войн.

В конце минувшего века наука открыла новых врагов человека — клещей. В различных частях земного шара: в тропической Африке, в Индии, Иране, Мексике, Японии, Северной, Южной и Центральной Америке, в странах Средиземного моря — везде на свой лад они поражали людей сыпным, пятнистым, речным, возвратным и другими тифами. Переносчиками оказались также москиты. Их укусы вызывают кожную болезнь — кала-азар, пендинскую язву и лихорадку, известную под названием «папатачи». Двадцать три заболевания передаются человеку укусами насекомых и клещей.

Была разгадана и домашняя муха. Число ее жертв никто никогда не узнает. Возле туберкулезных больных ее лапки, хоботок и испражнения кишат палочками туберкулеза; в холерных палатах кишечник ее полон холерными вибрионами. Она некоторое время сохраняет в своем организме жизнеспособных микробов. Дизентерийные и чумные бациллы живут в ней до трех дней, холерные — до пяти, туберкулезные — до шестнадцати, а тифозные — двадцать четыре дня. Микробы размножаются в кишечнике мухи и распространяются ее испражнениями. Имеются свидетельства, что холерные вибрионы проходят цикл развития в ее организме.

Так в конце девятнадцатого века возникла наука о переносчиках болезней — паразитология. Развиваясь под опекой врачей и бактериологов, она приобрела черты и особенности, не свойственные энтомологии — науке о членистоногих и насекомых, о среде, в которой они обитают, а также об их способности хранить в себе заразное начало и передавать его. Заподозрив, что микроб гнездится в крылатом или бескрылом переносчике, бактериолог растирал первых попавшихся из них и впрыскивал эту кашицу морской свинке. Течение болезни зараженного животного подсказывало экспериментатору, обоснованы ли были его подозрения. Самое открытие переносчика в большинстве случаев особой сложности не представляло. Население знало обычно виновника несчастья, прежде чем первые вести об эпидемии становились известны ученым. Техасские фермеры подсказали Смиту, исследователю клещевой лихорадки рогатого скота, что коровы погибают от укусов клещей. Так же примерно были открыты переносчики сонной болезни в Африке и возвратного тифа в Средней Азии. Древние народы связывали появление чумы с крысиным мором и во время эпидемии выпускали змей, которые уничтожали грызунов. Так давно сложилось представление народов о связи грызунов с чумой, что никто не запомнил имени исследователя, которому это открытие принадлежит. И древние и современные народы указывали на комаров, как на распространителей малярии. В девятнадцатом веке много говорили о том, что болотная лихорадка вызывается комарами, впрыскивающими человеку ядовитую жидкость, подобно тому как змеи вводят при укусе яд.

Новое молодое учение о переносчиках заразы, возникшее из недр зоологии, бактериологи упростили до степени технического приема и 6 результате получили горькие плоды.

За легкой победой посыпались ошибки и просчеты. Случалось, что у зараженного насекомого, признанного бактериологами переносчиком, не оказывалось аппарата для передачи возбудителя болезни. Не всегда было ясно, где источник заражения, откуда переносчик черпает заразу. Объявив болезнь «прилипчивой», а больного человека распространителем ее, бактериолог невольно ограждал от преследования истинного виновника зла.

Вот один из примеров таких неудач:

Трое ученых одновременно искали переносчика малярии: военный врач, англичанин, майор Рональд Росс, знаменитый Роберт Кох и профессор зоологии итальянец Баттиста Грасси. Все они предполагали, что болезнь не «прилипчива» и передается комарами. Оставалось неясным: если паразит лишен выхода из организма человека, откуда черпает переносчик-комар свой убийственный материал для заражения?

Росс правильно рассудил, что ему надо заняться энтомологией — изучить насекомых, условия их выплода, метод препарирования и способ кормления на человеке, — прежде чем взяться за дело. Знания эти потом ему помогли, хотя их было не очень много.

Он давал комарам напиться крови малярика и в теле насекомого изучал паразита. Лишь в единственном случае, который не повторился потом, ученый увидел, что паразит уцелел и не переварился в кишечнике. Комар этот имел пятнистые крылья — особенность, кстати сказать, встречающаяся как среди опасных, так и безвредных представителей великой комариной семьи. Ничего больше исследователь не мог рассказать.

Знаменитому Коху повезло еще меньше. Он отправился в Гроссето — итальянский городок, пораженный малярией, — и тут в первый же день его постигла неудача. Ни в одном из домов, куда бы ученый в тот вечер ни заходил, он не находил насекомых. Местность, кишевшая комарами, показалась ему совершенно свободной от них. Раздосадованный бактериолог уехал. Он так и не узнал, что тучи комаров вечерами летают над освещенными фонарями улицами Гроссето, где гуляют жители города. Коху сильно помешало незнакомство с зоологией, он скоро это понял и отказался от малярийной проблемы.

Зоолог Баттиста Грасси повел себя иначе. Изучая районы распространения малярии и географию обитания комаров в стране, опытный энтомолог заметил, что в тех местах, где много комаров рода анофелес, болезнь наиболее распространена. Ученый стоял у преддверия успеха и все-таки повел изыскания с другой стороны.

Он отправился в местность, пораженную малярией, и стал собирать комаров. Прекрасный систематик и тонкий знаток насекомых, он скоро убедился, что многочисленный род комаров culex, будучи искусственно зараженным, не удерживает паразита в своем организме и к малярии как к болезни непричастен. Там, где преимущественно обитал этот род комаров, не было эпидемий и больных. Зато в местах, где водился анофелес, или занзароне, как называли его итальянцы, население поголовно болело. Верный славной традиции зоологов, Грасси дал комарам искусать себя, но почему-то не заболел. Тогда он проделал то же самое с добровольцем, окружил его комарами и заразил. Так установили, что анофелес переносит человеческую малярию. Это было в тысяча восемьсот девяносто восьмом году.

Между тем Рональд Росс, разочарованный экспериментами над больными людьми, стал проводить свои опыты над птицами. Он пускал комаров на подопытных воробьев, больных малярией, и этими комарами заражал других птиц. Так исследователь выяснил, что зараженные насекомые приобретают способность передавать возбудителя и вызывать заболевание не тотчас после кровососания, а лишь через несколько дней. За это время в желудке комара идет развитие и размножение паразита. Лишь после того, как молодые формы его обоснуются в слюнной железе комара, укус насекомого приносит птице заражение.

Росс считал свое исследование законченным. Он открыл пути размножения паразита в организме комара и ответил на вопрос, откуда черпает насекомое заразное начало. Напившись крови больного воробья, комар становится источником и переносчиком болезни.

Знаменитые бактериологи Кох и Лаверан поздравили Росса с успехом. Нобелевский комитет присудил ему премию, все восхищались открытием. Немногие, однако, знали, что комар, заражающий птиц, неспособен заразить человека, а возбудитель птичьей малярии, открытый русским ученым Данилевским, не поражает людей. Мало осведомленный в зоологии, Росс делал опыты с птицами, болезнь которых не представляет для человека интереса, открыл переносчика, нисколько не опасного для людей. Росс так и не узнал род тех комаров, которые заражали его птиц. Малярийная проблема не была решена.

Иначе повел себя Грасси. Он достойно исполнил свой долг: открыл истинного переносчика человеческой малярии. Не кто иной, как Грасси укусом комара впервые заразил человека; выяснил, что комар-самец питается соками плодов и для человека неопасен. В желудке анофелеса он проследил то же самое, что Росс наблюдал у переносчика птичьей малярии.

Однако там, где врач-исследователь увидел конец своим трудам и исканиям, для зоолога они только начинались. Грасси задумал поразительный эксперимент.

Он решил убедить население помочь ему и тем самым оздоровить страну.

На равнине Капаччио, где анофелес усердно отбирал свои жертвы, Грасси взял под свою опеку сто двенадцать железнодорожников с их семьями. Днем они занимались своими делами, а с наступлением вечера, когда появляются комары, людей запирали в защищенные сетками жилища. Так продолжалось все лето.

Результаты были весьма поучительны: только пять человек заболели; зато в соседнем поселке, где не были приняты меры защиты, болело все население — четыреста пятьдесят человек.

Только теперь зоолог мог сказать, что он исполнил свой долг.

«Если несколько лет спустя кто-нибудь посетит мою Италию, — мечтал скромный энтомолог Баттиста Грасси, — он не встретит уже столько необработанных земель и непроходимых топей. Его взору предстанут возделанные поля и цветущее здоровьем население. Гигиена, руководимая зоологией, выполнит эту задачу, которую фантазия древних народов поставила наряду с подвигами славного Геркулеса».

У каждой науки свои идеи и методы, рожденные в труде и утвержденные опытом. Можно ими пренебречь, отвергнуть их сложность, пытаться творческие принципы свести к грубому штампу — в истории таких фактов немало, — но рано или поздно положение должно измениться. Бактериологи поняли, что учение о переносчиках — самостоятельная область науки, а вовсе не метод и не прием для других смежных наук. Недостаточно обнаружить в насекомом врага, надо из этого сделать практический вывод. Без умения отличить род и вид насекомого с ним невозможно бороться. Те ученые, которые прежде считали, что переносчик для микроба — только среда, то же самое, что почва или вода для других микробов, отказались от этого заблуждения.

Время принесло с собой новое расхождение между бактериологией и учением о переносчиках болезни.

Со времен Коха и Пастера утвердилось воззрение, что в основе большинства человеческих страданий лежит деятельность болезнетворных микробов. С ними возможна двоякая борьба: полное уничтожение их в больном организме либо прививка вакцины — сыворотки, оберегающей здорового человека от заболевания.

С годами росло число изученных болезней, множилось разнообразие сывороток и вакцин. Бактериологи в мечтах уже видели то время, когда с каждым возбудителем можно будет бороться с помощью вакцины или бактериофага — пожирателя бактерий. Человек представлялся им резервуаром, куда с одной стороны природа вводит микробы, а с другой медики — защитную вакцину. Игра спасительных и губительных сил протекает в самом организме.

Учение о переносчиках основывает свои принципы на другом. Отдавая должное благодетельной роли вакцины и важным заслугам бактериологии. паразитологи стремятся вести борьбу за безопасность человека за пределами его организма — в природе.

«Нас занимает циркуляция микроба в природе, — заявляют они,— откуда он приходит и где обитает между эпидемиями. Удар, который мы готовим ему, должен приттись по месту его размножения, по резервуару природы, в недрах ее... Обнаружить заразу, найти переносчика и выделить микроб из его организма — значит сделать еще не очень много...»

Таков путь, пройденный паразитологией. Великие усилия понадобились, чтобы люди поняли, как важна эта наука для человечества. Поняли это, конечно, в первую очередь микробиологи и лечащие врачи, столь заинтересованные в здоровье и благе человека.

Истории о том, как паразитология усилиями советского ученого Павловского и его учеников достигла новых успехов и стала достойной названия «Медицинская зоология», — посвящена наша книга.

ЗНАМЕНИТЫЙ СОВЕТСКИЙ ПАРАЗИТОЛОГ

Известный французский паразитолог Николь так обрисовал его: «Я увидел блондина гиганта с длинными волосами и бородой, с видом приветливым, застенчивым и смущенным».

Характеристика эта относится к тысяча девятьсот четырнадцатому году, когда Павловскому исполнилось лишь двадцать девять лет. С той поры многое изменилось; он сорок лет продолжает носить военную форму и столько же времени состоит в Военно-медицинской академии. Он в ней начал студентом, был ассистентом, доцентом, стал профессором, академиком, генерал-лейтенантом медицинской службы-

Три места его работы отстоят друг от друга на расстоянии сотен и тысяч километров. Он — начальник кафедры общей биологии и паразитологии в Ленинграде, заведующий отделом паразитологии Всесоюзного института экспериментальной медицины в Москве и председатель филиала Академии наук в Сталинабаде. Он написал много книг и учебников, редактирует множество сборников, руководит экспедициями по стране и за пределами ее, ведет значительную переписку, читает лекции, доклады; состоит президентом Всероссийского общества энтомологов, председателем Ленинградского паразитологического общества, членом Французской зоологической ассоциации, Лондонского общества тропической медицины и гигиены, членом Общества естествоиспытателей Северной Африки, членом-корреспондентом Общества патологии экзотических стран, почетным членом Иранской Академии наук. Он возглавляет всякого рода комитеты и комиссии — вплоть до комиссии по фотовыставке любителей из военного ведомства.

Неистощима изобретательность природы. Взять хотя бы к примеру блоху, кусающую человека. Кто бы поверил, что она способна обходиться без пищи сто двадцать пять дней, что клещ выживает после шести лет голодовки, а клоп и после семи? Черепахи и крупные змеи голодают до двух лет, а крот, это несчастное полуслепое создание, не может прожить без пищи больше двенадцати часов.

«Он будет натуралистом, — говорил о маленьком Павловском учитель биологии. — Взгляните, в каком состоянии физиологический кабинет, которым он руководит... Мы очень мало, к сожалению, можем ему дать — курс гимназии не позволяет...»

«Он будет этнографом, — не менее уверенно настаивал преподаватель географии. — Такой страсти к народоведению и интереса к географии я у школьников не наблюдал. Он цитирует Пржевальского, Купера и Елисеева, говорит о них так, словно с ними проделал все их изыскания...»

Оба учителя были одинаково правы. На первый полтинник, скопленный им, мальчик купил книжку «Анатомия лягушки», а на первые более крупные деньги отправился путешествовать по стране. Юношу действительно волновали повествования Пржевальского и Елисеева. Его влекло в далекие, неведомые страны, к вершинам Тянь-Шаня, к Заполярью, на Кавказ. Упрямый мечтатель, он видел себя неутомимым путешественником, самим Пржевальским. «Взобравшись на вершину» с которой открывается далекий горизонт, — мысленно вторил он великому исследователю, — чувствуешь себя свободным... Громадные отвесные скалы, запирающие мрачные ущелья или увенчивающие собой вершины гор, прелестны в своей дикости... Тишина здесь не нарушается ни говором людским, ни суматохой обыденной жизни. Изредка раздастся воркование каменного голубя и пискливый крик клушицы... Проползет по отвесной стене краснокрылый стенолаз или высоко из-под облаков с шумом спустится к своему гнезду гриф... Внизу на востоке узкой лентой блестит река и, словно алмазы, сверкают многочисленные озера. К западу широкой полосой уходят из глаз сыпучие пески пустыни, на желтом фоне которых, подобно островам, пестреют зеленеющие оазисы...»

Какое счастье быть исследователем, какой простор для познания зоологии, ботаники, астрономии и метеорологии! Есть ли на свете более благородное занятие?!

Всю жизнь собирал Павловский книги об отважных путешественниках и исследователях. Давно стояли у него на полках очаровавшие его в юности Пржевальский, Купер и другие; нехватало книги Елисеева «По белу свету». Много лет ученый искал ее и лишь недавно случайно нашел. Увидев знакомую обложку на витрине, почтенный академик чуть свет явился в магазин, чтобы не упустить желанную находку.

Семнадцати лет Павловский впервые пускается в путь. Маршрут его лежит по Кавказу, через перевал и дальше — по Крыму. Удивительно, что юноша па редкость практичен: все у него обдумано и взвешено, каждая мелочь в поездке учтена. Он будет в пути собирать минералы и растения — коллекцию для музея гимназии. Всякого рода наблюдения, важные и неважные, будут вноситься в дневник. Из этого материала выйдут две-три статьи, которые удастся, возможно, напечатать в журнале. Путь через перевал небезопасен, надо крепко подумать, как сберечь деньги и имущество — и он приобретает оружие. С револьвером в кармане куда спокойнее ходить по горам!

Юноша бродит по базарам Кавказа, по глухим переулкам, мечетям и церквям. До чего у него жадные глаза! Ничто от него не ускользает: и армянский базар в Тбилиси, и древняя архитектура грузинских церквей, и рыночные зазывалы, муши-носильщики, у которых спина обложена подушками. Его внимание останавливают ишаки, обвешанные корзинами, так что из-под гор зелени торчат лишь уши и хвост осла. Юноша бродит по харчевням, где «царствует смешение языков», с интересом следит за работой оружейников, торговцев, ремесленников и аккуратно отмечает свои наблюдения в блокноте. Любуясь древней крепостью Ананура, видевшей под своими стенами татар, он заносит в дневник грустное замечание местного жителя-грузина: «Какой толк из того, что Ананура так долго стоит! Право, нам от этого не легче. Лес казенный, земли своей нет, подати плати, сыновей на службу отдавай...»

Молодой путешественник серьезно потрудился и не ошибся в расчетах: статьи из дневника под заголовком «Записки пешехода» были напечатаны в «Русском туристе».

«Он будет литератором, — утверждал учитель словесности. — Любовь его к природе и интерес к этнографии — черты будущего художника, которого занимает весь мир... Прочтите его очерк «Дарьял — Крестовый перевал—Млеты», напечатанный в журнале, вникните в смысл этой прекрасной статьи...»

И преподаватель с удовольствием цитировал сочинение своего воспитанника:

«...Когда порывистый шквал, ударяясь о горы, стонет, свистит и плачет под грозное рычание Терека; когда, разрывая тучи в клочья, бросает их в ущелье, разбивает о скалы; когда глаз среди мглы едва различает очертания великанов-гор — Дарьял кажется дорогой, ведущей в ад. Облака принимают форму теней, печально несущихся в подземное царство, и сквозь гул их стенаний страшишься увидеть где-нибудь за поворотом мрачную расщелину с леденящей кровь надписью: «Оставь здесь надежды навсегда!»

Молодой человек как будто в самом деле решил стать литератором. Он ищет возможности напечатать свои очерки в журнале «Природа и люди», непрочь стать сотрудником изданий «Вокруг света» или «Исторического вестника». Ему легко даются описания природы, сценки из быта, зарисовки, наброски.

Однако, окончив гимназию с золотой медалью, Павловский поступил в Военно-медицинскую академию. Не этнографом и не литератором будет он, а военным врачом.

Рассчитывал ли он таким образом разделаться с увлечениями детства и направить все силы к единой практической задаче или он тогда уже понимал, как опасно для человека колебаться между раздирающими его увлечениями — трудно сказать. Единственно достоверно, что, покидая гимназию, молодой натуралист не расстался с физиологическим кабинетом и, будучи студентом, все еще продолжал заведовать им. На этой почве состоялось его знакомство с начальником кафедры зоологии профессором Холодковским, которого он знал уже по книгам.

Студент встретил ученого в коридоре академии и попросил разрешения взять для гимназии кое-какие дублеты насекомых и животных. Ему разрешили. Он явился в лабораторию, отобрал нужные экземпляры и тут заметил у шкафа свободное место за лабораторным столом.

— Это место у вас свободно? — спросил он.

— Свободно, — ответили ему.

— Можно тут устроиться работать?

— Можно, пожалуйста.

— И микроскоп дадите? — допытывался студент.

— Дадим, — согласились зоологи.

Так начались его научные изыскания.

Он аккуратно посещал лекции по медицинским предметам, а свободное время проводил в лаборатории: вскрывал лягушек и насекомых, учился делать срезы тканей нервов и мышц.

Однажды студент обратился к профессору:

— Разрешите попросить у вас оттиск вашей статьи об устройстве органов рта у кровососущих насекомых.

— А вы на каком курсе? — заинтересовался Холодковский.

— На первом.

— Ах, вот как! — улыбнулся ученый. — Хорошо, я исполню ваше желание, но вы зато займетесь нашим делом.

— Каким?

— Да вот, анатомией вши.

Так явилась в свет его первая научная тема.

Профессор принес с собой старинную книгу — «Библию природы» Сваммердама.

— Прочтите эту книгу, — предложил он студенту, — она научит вас любить наше дело.

У Павловского этой любви было больше чем достаточно. Уже на втором курсе он разрешил ряд научных вопросов. В науке неясно, чем питается вошь: пьет ли она кровь или капельки жира из сальных желез. Прилежный студент решил задачу: он разглядел механику кровососания у вши и ее мышечный аппарат, действующий подобно насосу. Учитель в свое время всего этого не разглядел.

Молодой человек с рвением отдался науке. Он в короткое время усвоил анатомию паразита, его биологию и историю развития. Он мог рассказать, что далекие предки человеческой вши были крылаты и снабжены «грызущими ротовыми частями». Наибольший срок жизни платяной вши — тридцать два дня; головная вошь живет только двадцать семь дней. За это время она трижды линяет и успевает дать четыре тысячи с лишним вшей...

Миновала зима, будущий врач с грехом пополам сдал медицинские зачеты, чудесно преуспел в лаборатории зоолога, и снова потянуло его на простор. Каникулы он провел на Кавказе, на ледниках Казбека, пройдя пешком по Военно-Осетинской дороге. Тут каждая букашка глубоко занимала его, каждый дом и поселение были источниками для наблюдения, для познания края и людей. Молодой путешественник снова писал дневник и готовил статьи для журнала.

На втором курсе профессор зоологии как-то на лекции заметил:

— Кожа рыб еще недостаточно изучена. Особенно нуждаются в исследовании ядовитые рыбы. Общеизвестно, какие страдания причиняют уколы морского ерша и дракона.

— Позвольте, я займусь этой темой,—предложил ученому студент.

— Отлично! — согласился профессор. — Вы получите командировку на биологическую станцию в Севастополь и во время каникул поработаете там...

Это только студенту и было нужно. Уже с начала учебного года он был озабочен, где достать денег для разъездов во время каникул? Предложение ученого обеспечивало ему приятное путешествие по Крыму и возможность проделать полезную работу.

— Вот вам книжка Линстова,— сказал ему профессор, — вы когда-нибудь напишете лучшую. Проштудируйте ее, кое-чему она вас научит.

Все лето студент провел в Севастополе, исследуя железы в плавниках морского ерша и дракона, изучая действие их ядов на человека.

Следующие каникулы он проводит в Самарканде, куда его командируют на практику в госпиталь. В будущем, тысяча девятьсот девятом, году он окончит академию и получит звание военного врача. Долг обязывает его подумать о своей профессии, хоть немного подготовиться к ней. Он будет, несомненно, плохим помощником больному; в течение двух последних лет его редко видали на лекциях — он дневал и ночевал в лаборатории. Один вид операции мучительно сжимал ему сердце, запах хлороформа вызывал тошноту. И здесь, в Самарканде, он все время проводит в лаборатории госпиталя, размышляя о рыбе маринке. Эта водная обитательница несет в себе ядовитую икру. Что замечательно — мясо рыбы съедобно, а икра — настоящая отрава. Как пройти мимо такого явления!

Он занимался не только биологией маринки. Студент прибыл в Самарканд с фотоаппаратом, твердо намереваясь запечатлеть на фотопластинках горы и ледники Средней Азии. Между делом он собирал скорпионов, решив в будущем заняться ими всерьез, и готовил записки для очередной литературной статьи.

Работа «Кожные железы ядовитых рыб» была завершена и удостоена Военно-медицинской академией золотой медали. «Питомцу,— было начертано на ней, — в надежде, что он будет заботиться о здоровье граждан». Чудесное назидание, но Павловский, увы, думал тогда о другом. Год спустя он провалился со своим конкурсным сочинением и лишился надежды быть оставленным при академии. Зато ему удалось другое: в «Историческом вестнике» появилась его статья о Самарканде. Богато иллюстрированная фотографиями автора, она свидетельствовала о глубокой наблюдательности его. Чего только нет в этом очерке! Ничего не упустил острый взгляд молодого человека: и ремесленников «под сенью гордо высящихся на площади громадных мечетей», и цирюльника, «которому надобно немного места, так как все его инструменты у него за поясом». «Здесь пускают кровь, — повествует наблюдатель, — ловко выматывают на палочку ришту, червя, паразитирующего под кожей людей». Студент посещал духовные школы — медрессе, фотографировал проповедников на площади и увлекательно рассказывал о великолепии самаркандских мечетей.

В судьбе молодого человека, вынужденного расстаться с медицинской академией и стать младшим полковым врачом, принял участие его профессор и наставник Холодковский. Трудно сказать, что больше нравилось ученому в воспитаннике: горячая любовь к зоологии или страстный интерес к литературе. Знаменитый профессор сам изведал на себе силу этих влечений. Литературные опыты его имели огромный успех. Широко известны его перевод «Фауста» на русский язык и ряд мастерски сделанных стихотворений.

Павловского прикомандировали к кафедре зоологии. Он вел здесь практические занятия со студентами и писал работу «Ядовитые железы членистоногих». Будущий зоолог собирал пауков и многоножек, ос, скорпионов и пчел — готовил диссертацию на степень доктора медицинских наук. Сколько планов у него связано с этой работой! Он оправдает надежды профессора — своего доброго гения и покровителя! Счастливый исход откроет ему путь к защите диссертации на степень магистра зоологии. Для новой же диссертации, «История развития скорпионов», предстоит поездка в самое логово этого древнего хищника — в Африку.

Его надежды и мечты осуществились — он доктор медицинских наук. Эта ученая степень должна была окончательно связать его с академией. В двадцать девять лет его избрали приват-доцентом Военно-медицинской академии, и в тысяча девятьсот четырнадцатом году он отправился в Африку. Год спустя его видели в барханах Средней Азии охотящимся за песчаными скорпионами. В декабре тысяча девятьсот семнадцатого года он защищал в университете диссертацию и добился степени магистра зоологии и сравнительной анатомии.

«Зоолог от ядовитой железы», как его шутя называли товарищи, завершил свой труд, начатый еще на студенческой скамье: выпустил в свет книгу о ядовитых животных. Она объединила его работы о рыбах, членистоногих и скорпионах...

* * *

«Наша скромная обязанность, — сказал один из знаменитых зоологов, — вникнуть в хаос, царящий в природе, понять и упорядочить его для самих же себя. Из века в век образуются новые разновидности насекомых и животных, внешне схожих подчас, но глубоко различных по своему естеству. Выяснить их подлинную сущность и поделиться этим с другими — истинный долг систематика».

Так узко смотрят иные ученые, далекие от широких практических задач, на свои задачи в науке. И трудится такой ученый в рабочем кабинете, обложенный препаратами, сухими насекомыми, шкурками, набитыми ватой и паклей, и описывает формы организмов, как если бы они были живыми пред ним. Обнаружив на ножке фаланги лишних два-три волоска, систематик объявит находку новым видом и в сухом описании оповестит об этом мир.

Понадобится иному ученому уяснить себе строение насекомого — он рассечет организм на тончайшие пластинки и с помощью микроскопа и воображения примется гадать, каковы объем органов и их расположение, если мысленно соединить эти срезы и воссоздать организм.

Натура Павловского не мирилась с такой бесплодной методикой, его привлекало искусство учителя — профессора Холодковского—и предшественников его — Левенгука, Мальпиги и Сваммердама. Эти ученые семнадцатого века с помощью примитивных оптических приборов изучали строение таких «презренных существ», как вошь и комар, муха, блоха и гусеница. Они не знали микротома, орудием вскрытия им служила швейная игла. Этим инструментом извлекались на свет желудок, кишечник, дыхательная трубка и нервная система насекомого. Восхищенный результатами анатомической работы, Сваммердам писал своему покровителю:

«Высокоуважаемый господин!

...Я представляю глазам вашего великодушия в расчленении вши — всемогущество руки господней. Вы с изумлением увидите настоящее чудо, познаете в маленькой точке мудрость всевышнего... Здесь вы найдете в одной части, в одной линии, в одних чертах все строение наиболее искусно созданного в природе животного, как бы воплощенного в одну краткую идею...»

Ученый Готфрид Тревиранус в девятнадцатом веке, чтобы точней представить себе органы насекомых, зарисовывал их и поручал гравировать эти рисунки. Подозревая неточность в исполнении мастеров, ученый сам научился граверному искусству. Иллюстрации в его книгах снабжены надписью: «Рисовал Тревиранус», «Гравировал Тревиранус».

К этому забытому методу анатомирования вернулся Павловский. Он не отказался от микротома — аппарата для рассекания тканей — и строение их изучал при помощи срезов. Законсервированные насекомые бывают тоже полезны в работе, но опыт подсказал ему, что истину следует искать в естественной природе. О тайнах жизни всех лучше говорит сама жизнь...

Он анатомирует насекомое, как крупное животное, не делает разницы в процедуре. Одной иголкой прикрепляет верхнюю часть тела к доске, а другой — нижнюю, отдельно извлекает желудок, кишечник и железы, выделяющие слюну. Нелегкое дело — отделить кожу вши, манипулировать хоботком или сердцем блохи, не нарушая их покровов. Зато какие возможности за этим лежат! Он мечтает о книге «Анатомия насекомых», чтобы грядущие поколения энтомологов, физиологов, биохимиков и медиков черпали из нее идеи по сравнительной анатомии.

Увлечение молодого зоолога многим пришлось не по вкусу. Возвращаться к отжившим формам исследования, и где — в Академии медицинских наук!

— Отказываясь от современной методики, — сказал Павловскому один из маститых ученых, — вы рискуете оказаться в шестнадцатом веке.

— Что ж, это будет в порядке вещей, — не смутился молодой человек.— Говорят, что медицина — змея, кусающая свой собственный хвост; после ряда веков неустанного труда, большой затраты усердия и учености она возвращается туда, где была уже столетия и тысячелетия назад... Я, как видите, усердно следую традиции... «Взобравшись на плечи своих предшественников, — говорит знаменитый французский хирург Амбруаз Парэ, — мы увидим оттуда, как со сторожевых башен, дальше и ясней...»

— Все это так, — уступали ему, — но существует ведь известная последовательность идей. Пройденная стадия не возвращается.

— Возвращается, — уверенно возражал он, — но на более высокой ступени. В конце пятнадцатого века врачи останавливали кровь таким сомнительным средством, как свиной и ослиный помет, смешанный с золой. И это творилось спустя две тысячи лет после Гиппократа — величайшего врача древней Греции, предугадавшего основные противозаразные принципы, и двенадцать веков после великого медика Галена, который останавливал кровь, перевязывая кровоточащие сосуды. Где вы видели последовательность идей? Разве автомобили не были уже созданы до паровоза, а подводная лодка — до парового судна? Люди стреляли из пушек, не имея еще представления о ружье.

— Выходит, что отступления, как вы это сами признаете, не так уж полезны человечеству.

— Смотря по тому, — не сдавался молодой энтузиаст, — что считать полезным и вредным. Греки, современники Александра Македонского, были признательны ему за его успешный поход против персов. Современные греки могут единственно быть ему благодарны за то, что он из Персии перенес на их родину турецкие бобы и огурцы, неизвестные в Греции...

Ухватившись за старый метод, Павловский уже не разлучался с ним. Каких только идей не навеял он молодому ученому! Вот мелькнула у него мысль, на первый взгляд несуразная, исследовать моль, которая питается шубным мехом и шерстью; гусеницу пчелиной моли, живущую в ульях пчел и питающуюся воском. Зачем? Разве не любопытно, как умудряются они из такого скудного вещества извлекать все необходимое для жизни? Некоторые жуки и клещи довольствуются распадающимися костями, остатками хрящей разложившихся трупов. Гусеницы древоточца вгрызаются в древесину и удовлетворяются ее грубой клетчаткой. Своими пищеварительными соками они делают то же, что и мы в лаборатории, действуя на дерево серной кислотой. Разве не интересно установить, как удается насекомым превращать древесину, шерсть или воск в ткани и жиры? Нельзя ли изучить тайны этих процессов? И труда тут понадобится немного: дать биохимику десяток желудков и слюнных желез насекомых, самому потрудиться немного — и природа секретов, возможно, будет раскрыта. Почему бы, в самом деле, не попытаться?

Недавно еще мечтавший создать анатомию насекомых, молодой зоолог увлекается новой идеей: разработать с биохимиком физиологию пищеварения насекомых — исследовать процессы, текущие в живом организме.

Его деятельность многообразна. Ему приносят клещей, переносчиков различных болезней, чтобы решить, несут ли они в себе заразное начало, благополучен ли район по инфекции. Задача решается сравнительно легко: он извлекает из насекомых желудки и слюнные железы и вводит этот материал подопытным животным под кожу. Дальнейшее покажет, заболеют ли животные и какие именно из них: те ли, которым привили растертый желудок, или те, кому ввели слюнную железу. Сразу же и выяснится, заражены ли насекомые, где именно и какие сидят в них микробы. Можно это решить и по-иному: ввести под кожу целиком растертых клещей, как практикуется вообще. Но зачем затемнять картину болезни причинами постороннего свойства? Мало ли какие бактерии могут случайно гнездиться в клеще!

Замечательный метод, помогавший раскрыть химические процессы организма, оказался полезным и для микробиологии — науки о бактериях и микробах.

Известно, что чумная блоха, когда закупорен ее поджелудок размножившимися микробами, срыгивает при повторном сосании крови и заражает таким путем человека чумой. По этому признаку различают зараженную от здоровой блохи. В сомнительных случаях впрыскивают подопытному животному растертую блоху и выжидают результатовпрививки. Ответ задерживается, а ждать иной раз невозможно. Для массовой же проверки, когда надобно исследовать тысячи блох, метод оказывается вовсе непригодным. Старый способ препаровки — искусство Сваммердама — в руках молодого паразитолога Павловского и в этом случае творит чудеса. За полторы-две минуты извлекается желудок блохи и под микроскопом выясняется его окраска — беловатый оттенок означает присутствие чумных бацилл в насекомом...

И еще один шаг сделал зоолог, приблизив свою науку к медицине.

На месте укуса, где укол хоботка дал доступ под кожу раздражающему веществу насекомого или ввел в кровь человека разводку микробов, возникает обычно воспалительная реакция. Организм откликается на болезненное воздействие своеобразным ответом. «Можно ли, — спрашивает наш зоолог себя, — реакцию эту усилить или ослабить, поддержать этот механизм защиты? Нельзя ли также изучить свойства веществ, с помощью которых насекомое вызывает раздражение и зуд, кровоизлияние и нагноение на коже?»

Бывает нередко, что виновник укуса не выяснен, он оставил жгучий след на коже и исчез. Между тем от того, какое именно насекомое, или клещ, совершило нападение, может зависеть определение болезни. Нельзя ли так изучить все реакции кожи на укусы насекомых и клещей, чтобы по одному виду укусов угадать кровососа?

Зоолог делает замечательную попытку приблизиться к медицине. Он пускает в ход испытанную методику препаровки, исследует и изучает слюнные железы насекомых, объем которых в общем меньше половины макового зерна; он растирает каждую железу в кашицу, остальное довершает врач — специалист по кожным болезням. Он прививает материал добровольцам, наблюдает и регистрирует результаты. Двадцать лет длится сотрудничество зоолога и дерматолога — специалиста по кожным болезням; сорок видов насекомых и клешей, сосущих кровь человека и животных, обследованы и ответы организма на укусы каждого вида изучены. Медицина получила ряд верных симптомов, обогатилась новым материалом для распознавания болезней.

Эта работа произвела большое впечатление за границей. О ней писали в Европе и Америке, отмечая интересную технику ученого и метод его препаровки.

Наметив новый путь в паразитологии и решительно сближая зоологию с медициной, Павловский не мог остаться равнодушным к тяжелому бедствию в зиму тысяча девятьсот девятнадцатого года. В молодой республике свирепствовал тиф, изнемогали в страданиях люди. Павловский недавно лишь окончил книгу о ядовитых животных. Она писалась в холодной, нетопленной квартире, в голодные дни блокады. Между делом ученый стоял в очередях, пилил дрова для печурки и готовил доклад для совещания по борьбе с сыпным тифом. Его выступление перед врачами и эпидемиологами «О строении вшей в связи с распространением ими сыпного тифа» привлекло к себе внимание делегатов. Съезд направил его на заседание Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, и в стенах Таврического дворца еще раз прозвучала его горячая речь.

Интерес к медицине и микробиологии не ослабил любовь ученого к природе, не вытравил из него натуралиста, страстного охотника за насекомыми, жаждущего открыть никому неведомый вид, заполнить «белое пятно» на карте распространения животного мира. Прпрежнему, как в дни ранней юности, он склонен забыть все на свете, едва в воздухе вспорхнет насекомое. Вот сидит он с женой на станции «Минеральные воды», ждет поезда на Ленинград. Прошел час, другой в ожидании, настал вечер, стало темно. На платформе зажигают электрический свет. Пассажиры беседуют, скучают. Вдруг внимание их привлекает странное зрелище: солидный мужчина, спокойно беседовавший с женой, подбегает к фонарю и ловит мушек, вьющихся вокруг огня. В руке у него поблескивает пробирка, в которую он собирает свой улов. Это странное занятие начинает развлекать пассажиров — кто-то отпускает веселую шутку, поднимается смех, но ученому нет дела до окружающих. Он продолжает охоту, не замечая, что все встали и вокруг не осталось людей. Пассажиры устремились к подошедшему поезду; на платформе их лишь двое — он и жена. Зато в Ленинграде его ждет награда. Он исследует содержимое пробирки и сможет сказать, какие именно насекомые водятся в этом краю...

Имя Павловского сделалось известным далеко за пределами Советской страны. Профессор стал академиком, основателем нового направления в паразитологии, руководителем школы, собирателем смелых и отважных людей. Их было много, и число их росло во всех уголках страны.

С одной из его учениц — Полиной Андреевной Петрищевой — мы познакомимся в следующей главе.

ВДОХНОВЕННАЯ ИСКАТЕЛЬНИЦА

Из далекого оазиса Кара-Кала, у иранской границы, на имя Павловского прибыла посылка с клещами. Прислала ее заведующая тропической станцией Полина Андреевна Петрищева. Молодая женщина сообщила, что ею собрано множество комаров и москитов и она нуждается в консультации ученого. Нельзя ли ей приехать, чтоб под его наблюдением закончить свой труд? Она могла бы добавить, что едет в Ленинград неохотно, столица нисколько не прельщает ее, так как из всех уголков великого Союза она считает самым привлекательным пустыню Кара-Кумы, где собрала своих насекомых. Молодая охотница могла бы сообщить, что она, искусанная москитами, ходит с распухшим лицом, что кровососы эти переносят лихорадку папатачи, пендинскую язву и, возможно, многое другое — и все-таки созданья эти, столь ничтожные, что их едва различишь глазом, очень интересуют ее.

Вскоре приехала сама Петрищева. С ней был легкий, но весьма замечательный груз: сто тысяч комаров и столько же москитов, банки с личинками тех и других. Эти вещественные доказательства ее неутомимости свидетельствовали также о важном открытии. Таких москитов никто еще не видел. Она выловила их в норах и пещерах диких зверей, за десятки километров от человеческого жилья. Она не могла этот груз — плод жестокого труда и огромных усилий—доверить почтовому ведомству и захватила его с собой. Вскоре стал прибывать менее ценный багаж, состоящий из комаров и москитов. Шел он обильно — материал не умещался на отведенном столе. Павловский смотрел на груду комаров и москитов и шутя декламировал: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»

Два месяца днем и ночью готовила Петрищева препараты, тысячами просматривала их под микроскопом, чтоб по строению глотки, ротовой полости и семенного мешочка определить вид насекомого. С такой энергией и настойчивостью еще никто не трудился в этой лаборатории. Павловский снабжал Петрищеву литературой, приносил все вновь вышедшие за границей статьи и всячески ей помогал. Когда работа была окончена и составлена карта обитания насекомых в Кара-калинском районе, она сообщила ученому, что вчерне у нее готова статья о москитах. Нельзя ли напечатать ее?

— Посмотрим, что вы сделали, — многозначительно заметил ученый.

Это была во всех отношениях необычная статья. В ней шла речь о Туркмении, и автор — ее патриот — счел своим долгом несколько скрасить правду о климате страны. В статье нет ни слова о том. что пески Кара-Кумов почти целиком покрывают весь край. Зато о климате сказано, что он подобен субтропикам, а по излучаемому солнечному свету страна не уступит самой Калифорнии.

В обращении к читателям было отмечено, что, кроме автора, в работе принимали участие малярийные разведчики — рабочие-туркмены, санитарка и лекпом. Установив круг невольных соавторов и перечислив их имена. Петрищева приступала к рассказу о том, как дался ей богатый улов.

Чаще всего она охотилась с помощью лампы. Темной ночью садилась во дворе лаборатории и собирала москитов, налетающих на свет. Привлеченные огнем, насекомые ушибались о стекло, обжигались и падали на смазанную маслом бумагу. Уцелевшие самки жестоко мстили охотнице, оставляя на ее теле кровавые следы. Была у нее также механическая ловушка, не очень мудреная, но действующая верно и хорошо. Обычный ящик из-под мыла обивался изнутри смазанной маслом бумагой, в ящик ставили зажженную лампу. Маленькие хищники облепляли бумагу и не могли уже выбраться из ловушки на свет.

Первых москитов, собранных вдали от жилья, в недрах дикой природы. Петрищева нашла в окрестностях одного из аулов. Изучая расселение комаров по району, молодая исследовательница бродила по пещерам обрывистых берегов реки Сумбари, по глинистым увалам, окаймляющим сумбарскую долину, обследовала навесы и трещины в холмах. Тут она заметила несколько черепах, укрывшихся в норах от палящего зноя. Приблизившись к ним, охотница увидела нечто, поразившее ее: в норах гнездились москиты, их здесь было немало.

«Удивительная вещь, — недоумевала Петрищева: — одомашненные насекомые — москиты, жизнь которых так связана с жильем человека — в норах диких зверей? Что это. исключение из общего правила или указание на какую-то закономерность?»

Она хотела уже проследовать дальше, но заметила рядом норы грызунов и в раздумье приблизилась к ним. Животных не было там, они где-то охотились. «Неужели и их поджидают москиты? — подумала она. — Что, если проверить?» Она зажгла выгоревшую от солнца траву, и дым, проникший в нору, выгнал оттуда москитов. Среди них были самки с яркокрасным брюшком, недавно напившиеся крови.

Мысль изучить расселение комаров по району на время сменилась другой — исследовать места обитания москитов в условиях естественной среды. С упорством, присущим немногим, охотница бродила по горным пещерам, где обитают лишь гекконы ¹ и летучие мыши, шла по следам дикобраза к его логову. Сто тринадцать искусственных гротов, множество нор грызунов и ежей обследовала она и всюду встречала одну и ту же картину: москиты селились возле диких животных, чтоб питаться их кровью и размножаться в норе. Неутомимая искательница нашла своих кровососов в норах серого варана — обитателя оврагов и ущелий Кара-Кумов; у степного удава и очковой змеи — в трещинах скал под грудой камней, в пещерах и гротах полупустыни. Жертвой москитов была сизоворонка — обитательница обрывистых берегов рек, полуразрушенных дувалов и старинных заброшенных крепостей, горный голубь, гнездящийся под навесами скал, ласточка, населяющая пещеры, каменная куропатка, персидская щурка и удод. Отважная охотница следовала за москитом в логово волка, персидской лисицы — степной хищной кошки — и всюду находила его.

Статья Петрищевой понравилась Павловскому и была напечатана. Три новых вида москитов нашла смелая охотница — наука не забудет этого открытия. Что важнее всего—молодая женщина изменила все представления о насекомых-кровососах, по-новому объяснила связь их с природой.

Оказалось, что москиты — спутники зверей и лишь случайные сообитатели человека. Никто до нее не смог бы этого сказать.

«И до чего разнообразен этот Каракалинский район! — думал Павловский. — Какое обилие видов насекомых! И клещей там, вероятно, не меньше...»

Неудивительно, что ученый в тысяча девятьсот тридцать первом году направился с экспедицией в Кара-Кала.

В Туркмении Петрищева еще больше удивила своего учителя. Она водила его по нехоженым тропам, по гротам и норам неведомых зверей, в логово волка, где были развешаны ее «липучки». Она одинаково умела сидеть на коне, на осле, на верблюде, носиться верхом по ущельям и головокружительным вершинам, умела лазать по пещерам, не задумываясь над тем, с кем встретится там, просовывала руку в расщелину, где ее могли поджидать скорпион и змея.

Что еще поразило ученого — это богатая аппаратура тропической станции Петрищевой, необычная в лаборатории далекой окраины. И оптические приборы и инструментарий вызывали невольное восхищение.

— Неужели все станции у вас так оборудованы? — спросил он ее.

Она пожала плечами и уклончиво ответила:

— Не знаю, я не была у других.

Позже ученый узнал, как Петрищева добилась такой блестящей аппаратуры. Несколько лет назад случилось ей делать в Ашхабаде доклад о проведенной в оазисе работе. Восхищенные специалисты воздали должное таланту и предложили ей службу в столице Туркмении. Она отказалась. У нее не все еще закончено в Кара-Кала, кое-какие планы лишь в стадии завершения. В Ашхабаде, несомненно, приятней, чем в оазисе, затерянном где-то в песках. Куда лучше жить в культурной столице, чем в далекой, неведомой глуши, но, видимо, надо еще подождать.

— Чем же, в таком случае, — спросили ее, — мы вам можем быть полезны?

Она не стала задумываться и быстро решила:

— Оборудуйте мне хорошую лабораторию. Ничего другого мне не надо.

Экспедиция Павловского покидала Каракалинский район. Перед отъездом ученый поблагодарил гостеприимную хозяйку и пригласил ее ассистенткой к себе в Ленинград.

— Я могу предложить вам, — сказал он, — постоянное место в Военно-медицинской академии. Будете изучать там москитов.

Такому приглашению позавидовали бы многие столичные специалисты. Петрищева от него отказалась.

— Я не в силах расстаться с этим краем, — сказала она. — По правде говоря, Кара-Кала мне больше нравится, чем Ленинград.

Местность, затмившая собой Ленинград, состояла из полутора десятков глинобитных домов, нескольких кибиток, крытых кошмами, и населения, из которого только три человека понимали русский язык. Селение находилось в восьмидесяти километрах от железной дороги и в трехстах — от ближайшего городка. Кругом свирепствовала малярия и встречалась пендинская язва. С мая до октября здесь не бывало ни облачка, и жара достигала сорока с лишним градусов по Цельсию...

Край был суров, но Петрищеву ничто не страшило. Она мирилась с лишениями и страстно любила свое дело. Этому искусству научила ее жизнь, полная испытаний и радостного стремления к знанию и труду.

Она родилась у многосемейных и бедных родителей в селе Мордовская Липовка. Из сельской школы девушке не было дальше пути: до ближайшего города сто километров. Кто пошлет ее в гимназию — жить в чужом городе на готовых хлебах? Да и как посмотрят на это в деревне? Не было е��ще случая, чтоб из Мордовской Липовки вышел ученый человек. Ее оставили дома вести хозяйство и нянчить детей.

— Езжай, дочка! — напутствовал девочку отец. — Учись за отца малограмотного и за неграмотную мать.

Четырнадцатилетняя Петрищева давала частные уроки и платила из этих средств за стол и ученье. Не всегда она была сыта, не всегда тепло одета, зато успешно кончила среднюю школу и поступила в университет.

После Октябрьской революции жизнь девушки стала легче. Стипендия позволяла ей оставить часть уроков и отдавать больше времени занятиям. В университете заметили талантливую студентку второго курса и пригласили ее ассистенткой по кафедре микробиологии. Так она стала педагогом для студентов своего и первого курса.

В тысяча девятьсот двадцать третьем году она получает диплом об окончании университета. Ее путь предначертан — она будет преподавать биологию. Девушка работает в школе, но не прерывает научных исканий в университетской лаборатории. Шесть лет спустя ее премируют поездкой на курсы подготовки паразитологов, и ее учительской деятельности приходит конец. Узнав из газет, что Каракалинскому району нужна заведующая тропической станцией, Петрищева отправляется туда. Два года спустя она заканчивает работу об эпидемиологии своего района и о комарах и москитах, населяющих его.

Вся ее жизнь — как бы школа, где труд и лишения живут рядом с любовью к науке и знанию.

Павловский уехал, и Петрищева снова осталась одна. На время нагрянули невеселые думы, закралась тоска... Опять вокруг нее унылые горы и мертвая песчаная степь. Когда еще заглянет сюда кто-нибудь? Ведь тут подолгу никто не бывает... Так, в сомнениях и раздумье прошли первые дни. Затем потянулись заботы, радости и горести любимого труда, и снова она вернулась к своим счастливым будням.

Время от времени Петрищева навещала Ленинград, привозила Павловскому клещей и москитов для исследования. Из Каракалинского района она перешла в Ашхабадский тропический институт, изучая и собирая здесь насекомых Туркмении. В тысяча девятьсот тридцать третьем году Павловский снова предложил ей переехать в Ленинград, и Петрищева на этот раз согласилась.

В Ленинграде она тосковала. Как можно было променять обширный мир, полный жизни, с живыми зверями и насекомыми, на мир чучел животных и птиц! Где ее конь и свобода, бескрайная пустыня и горы, уходящие в небо? Она находила своих москитов в мавзолее султана Санджара. в развалинах Мерва, под надгробными плитами прославленных батырей. Здесь ее москиты выводятся на подоконнике, откуда видны лишь клочок неба и крыши, окутанные мглой... Неужели ей придется проводить в этих стенах большую часть своей жизни, возвращаться к прежним радостям лишь в экспедициях, быть гостем у солнца и у гор?

В минуты таких раздумий Петрищева с горечью говорила ученому о своем утраченном счастье и покое. Ей здесь нечего делать и некуда деваться от тоски.

— Вы не должны на меня сердиться, Евгений Никанорович, — говорила она. — Мне не усидеть здесь, я стану вам в тягость — это более чем очевидно.

Он пытался отделаться шуткой:

— Вы, я вижу, не очень богаты терпением. Позвольте мне в таком случае вам ответить примером. Я как турист предпочитаю длинную дорогу короткой. В долгом походе рождается ритм, перестаешь чувствовать тяжесть башмаков и рюкзака, исчезает усталость, ходить становится приятно и легко. Возьмите себя в руки, пошагайте еще с нами, и душевная тяжесть сменится покоем.

— Не во времени дело, — возражала она, — мне просто здесь не по себе.

— Я понимаю, — успокаивал он ее: — вас тянет к недрам натуры, к прежним местам. Я. как и вы, люблю природу, но дело требует жертв, и мы к ним должны быть готовы.

Павловский ошибался — они природу любили по-разному. Он мог наслаждаться ею, радоваться ей, порой забыв о работе, о нужных и важных делах. Солнце он любил за то, что оно греет, горы — за зрелище, открывающееся с их вершин, бурные потоки — за их силу и мощь. Ему легко было оторваться от серьезного занятия и уйти в созерцание причудливого очертания ущелья или далеко вьющегося ручья.

Она любила природу за то, что в ней жили звери, птицы и насекомые и в звериных норах было множество неоткрытых тайн. Такие люди одинаково счастливы: в пустыне, где почва горит под ногами, и на уровне глетчера, среди вечных снегов, если там водится предмет их исканий и надежд. Палящее солнце, слоя нет, неприятно, но если под лучами его живут насекомые, сущность которых гак важно узнать,— как это солнце не полюбить! Для нее горы тем хороши, что изобилуют норами и пещерами, в которых москиты проходят свой жизненный путь. Можно по-разному относиться к пустыне, но ей, паразитологу, пустыня милее всякого города.

— Поедете в Кара-Кумы, — решил Павловский, — так и быть.. Па мою долю соберете клещей, а для себя комаров и москитов.

¹

Геккон — разновидность ящерицы.

В ГЛУБЬ ПУСТЫНИ ЗА ПОТОКОМ АМУ-ДАРЬИ

Экспедиция в Кара-Кумы имела свою предисторию.

В тысяча девятьсот двадцать восьмом году воды Аму-Дарьи были пущены в пустыню для обводнения ее. В течение первого лета десятки миллиардов кубометров воды двинулись в пески Келифского Узбоя на пятьдесят километров, в течение второго и третьего лета — на сто двадцать пять. Юго-восточные Кара-Кумы изменили свой облик — покрылись растительностью, заселились людьми; прибрежная полоса обросла тамариском и тростником. Даже движущиеся пески зазеленели. К необозримым озерам и болотам потянулись звери и птицы, к воде пришли лисицы, волки и шакалы. Стаи уток, гусей и бакланов заселили пустыню, создавая местами птичьи базары.

К обводненному участку стекались стада каракулеводческих совхозов, закладывались леса, виноградники. Направление канала было вскоре изменено, и вода получила более выгодный путь. Трассу Келифского Узбоя оставили. Величественный эксперимент гидротехников навел Павловского на мысль: не последуют ли комары за водным потоком и не станет ли он тогда очагом малярии? Размножение комаров невозможно там, где нет водоемов для кладки яиц и где личинки не могут развиваться. В безводной пустыне нет комаров, они немыслимы там, как немыслимы рыбы вне водного источника. Предстояло решить, какими средствами помешать возникновению очага губительной болезни на землях вновь освоенного края.

К этой задаче Петрищева присоединила свою. Келифский Узбой должен был стать для нее средством борьбы с противниками. Ей надоели их бесконечные сомнения, недоверие и расспросы:

— Не ошиблись ли вы, Полина Андреевна, — москиты в самом деле живут за счет зверей?

— Может быть, насекомых занесло в нору ветром? Ведь бывает и так...

— Да нет же, — отвечала она. — Вот этих москитов я выловила в норе грызуна, тех — в логове лисицы, а вот тех — среди змей. Вас это удивляет потому, что вы держались далеко от природы, ограничивали свои исследования человеческим жильем.

• 
  

  Памирский тракт. На несколько километров растянулся караван верблюдов.

Теперь она проникнет в самое сердце пустыни и оттуда принесет противникам свой улов. Пусть посмеют потом сомневаться.

Маршрут был намечен на месте. Из трехсот человек, заселивших пустыню, остались лишь трое; остальные вернулись в Туркмению. К ним на метеорологическую станцию Петрищева держала свой путь. Проводником ей служил афганец колхозник Рахман Джуме. Передвигались они на ослах. От верблюда Петрищева отказалась. Он, правда, менее прихотлив, более вынослив, зато сколько с ним в дороге хлопот! На каждой остановке просить гиганта опуститься на колени, затем подняться и встать — слишком много церемоний для занятых делом людей...

Ослов оседлали, привьючили сзади бурдюк с водой и виноград и с рассветом двинулись в путь. Прежде чем пуститься в опасную дорогу. Петрищева на всякий случай сдала сотрудникам отчетность, казенные деньги и оставила адреса своих родных.

Пустыня их встретила песчаным бураном, ослепляющим солнцем и жарой. Огромные озера и потоки, струящиеся в зеленых берегах, не остужали знойного дыхания неба. Ослы двигались шагом, увязая в песке, и дымка желтой пыли поднималась им вслед.

Петрищева в белом халате, в белой шляпке на голове неподвижно сидит в седле. Время от времени она соскакивает наземь, деловито подсаживается к едва заметной норе и выгребает оттуда мусор. Разложив по пробиркам добычу — клещей отдельно от насекомых,— охотница следует дальше. У маленьких заводей ее внимание останавливают плавающая на поверхности зелень с личинками комаров и следы джейрана на берегу. Сюда стекаются животные на водопой, здесь же обитает комар. Быстро и умело ловит Петрищева москитов. Никто не умеет, как она, кисточкой, смоченной в спирте, ловить насекомых на лету. В зарослях камыша она поднимает засевших там насекомых, чтоб ими наполнить свои пробирки. Следы тонкопалого суслика и черепахи приводят ее к крошечной норке. И песчаный навес у входного отверстия и очертания низко нависшей скалы так и просятся на фотопленку. Снимок поможет ей во многом разобраться потом.

В пути у Петрищевой множество дел. Вот вылетели из норы жаворонки пустыни, выползли черепахи, ушастая круглоголовка—сообита-тели крысы песчанки, создавшей свой дом под землей. Они приходят в ее нору укрыться от зноя и передохнуть. Когда поверхность пустыни накаляется до семидесяти градусов, в глубине норки стоит температура украинских степей. Даже москиты чувствуют себя в норе хорошо. Сейчас именно они занимают охотницу. И неудивительно: в половине апреля. когда этих насекомых нигде нет, она находит их здесь на каждом шагу.

К концу первого дня путешествия они прошли сорок два километра. Результаты оказались не из приятных: комар следовал за водой в глубь пустыни. Случайно или нет, ей все время попадался враждебный человеку анофелес. Этого следовало ожидать: подвижной, неутомимый, он легко перелетает реку шириной в два километра, пробирается на зимовку за четырнадцать километров и выживает при тридцати градусах ниже нуля. Никакой другой вид комара с ним не может состязаться в способности одолевать расстояния и приспособляться к обстановке, как бы она ни была сложна.

Когда вечернее солнце опустилось, полчища комаров обрушились на путников. Они словно нагрянули для того, чтобы ответить на вопрос, который привел Петрищеву в пустыню, какой именно вид комаров обосновался здесь. Охотница поставила осла в шалаш из прозрачного тюля, оставив щелку для насекомых. Комары облепили живую приманку, попировали на славу, но улететь не смогли: тяжелые от выпитой крови, они остались на стенках шалаша. Когда Петрищева захотела за этим пологом уснуть, она убедилась, что, бессильные подняться, комары густо покрывают материю. Преследуемая кровососами пустыни, охотница всю ночь провела на ногах. Зато собрала на пологе богатую добычу и опять убедилась, что большинство ее пленников — комары анофелес, переносчики малярии.

Миновал еще день. Исследовательница продолжала свое дело. В белом халате, словно пустыня была ее лабораторией, она бродила и хозяйничала в ней. Ни жара, ни усталость не могли сломить ее энергию — она хлопотливо возилась со спиртом и склянками и что-то записывала в тетрадь.

Третий день принес путникам новое испытание — они сбились с дороги и заблудились. Единственный встреченный человек указал им неправильный путь. После мучительно долгих блужданий на берегу обширного озера показалась наконец метеорологическая станция...

Итоги обследования не были радостны. Комар анофелес появился в Келифском Узбое с первыми потоками воды. В прибрежном кустарнике он нашел себе убежище; стада джейранов и кабанов, пришедших сюда, служили ему источником пищи. Животные сами привели своих врагов — несли их в складках шерсти, облегчая кровососам далекий перелет. Среди людей, населявших пустыню, нашлись давние малярики — паразитоносители; комары анофелес напились крови больных и привили здоровым губительный возбудитель малярии.

Вслед за комаром теми же путями пришли мухи. Они быстро заселили людские поселения и вызвали вспышку дизентерии.

Постоянными обитателями пустыни оказались москиты. Порождение Кара-Кумов, они всегда были тут, появление воды не отразилось на их существовании.

Петрищева могла наконец ответить на вопрос, поставленный ей Павловским. Орошение пустыни неминуемо приводит к переселению комара — переносчика человеческой малярии. Прежде чем приступить к пуску воды, надо было принять противомалярийные меры .. С собой охотница увозила три свидетельства счастливой охоты. Первое должно было принести удовлетворение Павловскому — улов клещей был на редкость обильным. Второе предвещало победу над теми, кто еще сомневался, что москиты обитают в норах диких зверей. В ста двадцати километрах от человеческого жилья, в самых недрах пустыни, она находила их в обиталище крысы песчанки. Третье свидетельство было плодом уроков Павловского. «Наши экспедиции, — учил он ее, — должны оставлять за собой след, чтобы с нашим отъездом продолжалась развернутая на месте работа». Петрищева исполнила этот завет и из трех обитателей Келифского Узбоя завербовала в помощники.., трех. Они дали ей слово собирать насекомых и пересылать их в Ленинград.

ЧУДЕСА НА РИСОВЫХ ПОЛЯХ

Летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года Павловский направил Петрищеву из Туркмении в Таджикистан. Ей предстояло обследовать там распространение малярии и изучить расселение москитов по краю.

Строго говоря, ничего исключительного не произошло. Исследовательница не блуждала теперь в песках Кара-Кумов, не встречала опасности — положительно ничего ей не угрожало. Ее дни проходили в Южном Таджикистане: на совещаниях в райсоветах и земельных отделах, в комендатурах, погранотрядах, у агрономов и гидротехников. В свободное время она изучала особенности разведения риса. Ее познания в этой области росли с каждым часом и позволяли ей в докладах говорить об истории и экономике риса. Она могла бы сообщить, что прихотливое дитя тропиков и субтропиков кормит две трети людей на земле, его урожайность не превзойдена ни одной хлебной культу -рой. Однако, как часто бывает, рядом с источником жизни и счастья множатся бедствия и смерть. В застойных водах рисового поля, прогретого солнцем, в тени его зелени плодятся личинки переносчика малярии. Переносчики болезни губят население окружающих деревень, опасность ширится и грозит новым и новым районам. Из опасения заразить города малярией нередко запрещают сеять рис вблизи городов.

Все меры оздоровления водных полей не дали еще нужных результатов. Химические препараты, убивающие личинок, не оказывают влияния на куколок; нефть и керосин дурно отражаются на развитии риса.

Судьбе было угодно, чтобы Петрищева попала в Бауманабадский район, где рисовые поля стали бедствием для населения. Анофелес безжалостно отбирал свои жертвы, число здоровых людей уменьшалось, падали силы производителей риса, они гибли от малярии и сопутствующих ей болезней.

Что могла в этом случае сделать Петрищева? Признать, что рисовые поля — мирные воды орошения — несут с собой людям страдания и смерть? Попытаться воскресить одно из средств уничтожения личинок? Но ведь опыт доказал, что все химические мероприятия несовершенны. Она могла бы, конечно, заново перепробовать их; не удастся справиться этим летом — закончить работу в будущем году. Проблема не новая, можно подождать, но кругом стоял стон, люди тяжко страдали, и долг призывал ее решать скорее.

Есть верное орудие против анофелеса на рисовых полях. Это средство известно уже свыше сорока лет, но его применение не выходило за пределы опытных станций. Метод по идее крайне несложен и прост: он сводится к тому, что разновременно, в течение лета, на несколько дней спускают воду с рисовых полей. Лишенные влаги личинки погибают. Сколько самки ни откладывали бы на воду яиц, ни одно из них полностью не разовьется...

Казалось бы, прекрасный выход из положения! Но рисоводы нисколько не были склонны воспользоваться им. Они не рисковали спускать воду с полей, опасаясь погубить этим посевы. На опытных участках было доказано, что осушка полей не влияет на развитие растений, и все же в течение почти полувека в практике орошения не произошло перемен.

Петрищева решила избавить население от малярии, убедить его изменить орошение полей.

Задолго до ее приезда из Туркмении в Таджикистан ее отряд изучал здесь мир насекомых. Гигрографы и термографы, расставленные в местах выплода малярийных комаров, вели учет тепла и влажности воздуха в связи с условиями размножения анофелеса. Ознакомившись с результатами этих работ, Петрищева принялась за выполнение своего обширного плана.

Первый визит она нанесла агроному. Выслушав ее намерение изменить режим водоснабжения на рисовых полях, он спросил:

— В наших районах двести с лишним гектаров посевов — ваш опыт охватит всю площадь целиком?

На ее уверенное «да» он ответил:

— Мы не можем экспериментировать на наших полях. Попробуйте это проделать где-нибудь в другом месте.

Она не сомневалась, что такой же прием ее встретит повсюду, и спокойно ему возразила:

— Откуда вы взяли, что это первые опыты? И пятые и десятые были уже проведены давно — в Дагестане, в Армении и Азербайджане, на Северном Кавказе и в Закавказье, в долине реки Зеравшан и в Средней Азии.

На следующий день она принесла ему объемистую пачку книг и журналов:

— Тут собраны все опыты с прерывистым орошением риса. Проштудируйте их и подумайте еще раз над вашим ответом.

Сопротивление агронома держалось долго. Она доказывала ему, что новый водный режим повысит качество почвы, улучшит обмен кислорода в организме растения и облагородит зерно. Он соглашался, припоминал даже случай, когда рисовые посевы Бауманабада семнадцать суток подряд оставались без воды и нисколько от того не пострадали. Все верно, конечно, но что он скажет дехканам, если случится беда и рис, оставленный без влаги, погибнет? Ему этого никто не простит. Он будет отвечать за то, что обрек население на голод.

Еще несколько бесед, заверений и обещаний, и агроном уступил.

С заведующим водным хозяйством она договорилась легко. Исследовательница пришла к нему с расчетами в руках, косвенно обвиняя его в расточительности. Его щедрость привела к заболочению района и укоренению малярийного комара. Новый водный режим даст ему возможность оросить лишних тысячу двести гектаров хлопка или две тысячи четыреста гектаров кукурузы. Упреки и посулы принесли свои плоды — начальник водного хозяйства уступил.

Труднее было убедить рисоводов, заставить их поверить в полезность предлагаемых новшеств.

Петрищева начала с посещения мирабов, распределяющих воду между хозяйствами, и навестила первым делом старейшего из них.

Старик принят гостью в своей скромной кибитке, предложил угощение и с должным вниманием, согласно добрым традициям Востока, выслушал ее. Когда она замолчала, хозяин любезно кивнул головой и стал придумывать выражения, как бы ей деликатней отказать. Ему, опытному мирабу, совершенно очевидно, что она ничего не смыслит в разведении риса, слушать ее опасно и бесполезно. Кто не знает, что рис любит стоять по горло в воде и сто дней беспрерывно купаться?!

— Ваши умные речи, — сказал ей старик, — не всякому будут понятны. Наш народ не поверит, что комар родится в воде и зажигает нашу кровь лихорадкой. Эта тварь, как известно, кусает всех без разбору, а ведь заболевают только немногие. Разве люди не болеют и в тех местах, где нет комара и в помине? Рисовое поле — благословение небес. Не может быть, чтобы в нем рождалось несчастье.

Пусть будет так — не стала спорить она. А что он думает о прерывистом орошении?

Мираб не сразу ответил. Он покачал головой, и на желтом лице его — лице хронического малярика—отразилась чуть заметная улыбка.

— Этого делать нельзя. Рис должен днем пить, а ночью плакать, иначе не будет семян.

С наступлением вечера, когда жаркое солнце уходит и влага на рисе перестает испаряться, она, словно слезы, каплями падает в воду. Старик возвел поэтический образ в биологический закон.

— Не припомнит ли мудрый мираб — не было ли случая, когда поля из-за засухи подолгу оставались без воды?

Случалось. Он помнит.

— Погибал ли тогда урожай?

— Нет, не погибал, бог отводил несчастье.

— Значит, рис временами выживает и без воды?

— Выживает, конечно. — соглашался мираб, — когда богу угодно.

Для него нет ничего невозможного. Небеса многомилостивы, но зачем их без нужды искушать?

Они не договорились. Мираб твердо стоял на своем. Тогда Петрищева повела старика на рисовое поле, склонилась с ним над водой и раскрыла ему тайны паразитологии. Из этих червячков, лежащих на поверхности воды, раскрыв наружу дыхательные отверстия, со временем выйдут комары. Пусть почтенный мираб зачерпнет их побольше в сосуд, обвяжет марлей посуду и унесет ее домой. Через несколько дней сосуд будет полон комарами, от червячков останутся только шкурки.

То, что случилось позже, привело мираба в восторг. Никто не прикоснулся к завязанной посуде, об обмане не могло быть и речи, и все-таки пророчество сбылось — над водой появились комары. Он видел собственными глазами, как личинка куколки лопалась и из щели высовывалась голова кровососа. Некоторое время вновь рожденная тварь, точно мачта, возвышалась над блестящей шкуркой — ладьей.

Петрищева снова пришла в кибитку мираба. Она не задавала ему больше вопросов, не ждала ответов от него. В темных углах кибитки она набрала комаров и, сравнивая их с теми, которые не вылетели еще из сосуда, сказала:

— Взгляните, какие они разные: одни мелки и прозрачны, другие крупны и полнокровны. Выпустите вновь рожденных, и они, напившись вашей крови, станут такими же. Затем вечером или ночью отложат на рисовом поле яйца, опять напьются крови и снова подарят вам кучу яиц... Нельзя сосчитать, сколько зла они приносят! Плодовитый хищник на своем коротком веку может дать до шести поколений потомков, отложив за два месяца существования до двух тысяч и более яиц.

Это не все. Петрищева пригласила старика притти к ней в лабораторию, чтобы показать ему самую болезнь. Беда перед ним станет живой.

Старик пришел и убедился. У него на глазах извлекли желудок комара и показали ему паразитов малярии под микроскопом.

— Сейчас я покажу их вам, — сказала она, — еще в одном месте.

Она взяла препарат капельки собственной крови, заготовленной заранее, и мираб убедился, что паразиты, им виденные в слюне комара, гнездятся также в ее крови... Счастливая мысль доказать старику гибельные свойства переносчика совпала с приступом у нее малярии. Как всегда в таких случаях, она проверяла свою кровь и нашла в ней молодые формы паразита.

Старейший мираб примкнул к агроному и заведующему водным хозяйством и стал помощником Петрищевой. Он обходил с ней поля, обращал ее внимание на то, где больше и меньше личинок, и громко сетовал на судьбу, порождающую подобную мерзость.

Теперь только Петрищева рискнула собрать дехкан района. Они были подготовлены свидетельствами мираба, заведующего водным хозяйством и агронома. В один из вечеров крестьяне собрались в обширном дворе, уселись на скамьях, и тотчас над ними тучей нависли комары. Они безжалостно кусали людей. «Ученая женщина», как ее здесь окрестили, зажгла противокомариные свечи, дым которых отпугивает комаров, расставила их вокруг, и комаров не стало. Аудитория откликнулась на это «чудо» восхищением и благодарностью. На столе появились раскрашенные таблицы и картины, изображения личинок и куколок, о которых им так много говорил мираб. Она показала рисунок багрово-синей селезенки человека, распухшей от внедрившейся в нее болезни, и изображение юноши-малярика с желтым, страдальческим лицом. То, что говорила Петрищева, казалось непостижимым, но ей нельзя было не верить — старейший мираб все это подтверждал.

Еще одна встреча с людьми в райсовете, короткая беседа с пограничными властями, и желанная свобода действий была у нее в руках.

* * *

Развернулась борьба. Петрищева рвалась к труду, к решающей схватке с врагом, обитающим на рисовом пате, а действительность вставала перед ней стеной неодолимых сомнений и препятствий. Их было так много, что Петрищева теряла им счет. Она строила планы, отказывалась от них, изобретала другие и все больше убеждалась, что позволила себе слишком много. Задуманное дело серьезно и сложно и, видимо, ей не по плечу.

«Ну, чего тут мудрить? — рассуждала она. — Спустить воду с полей, выждать, пока личинки погибнут, и снова обводнить участок. После короткого перерыва можно повторить процедуру... Все давно предусмотрено множеством опытов, проверено в различных местах...»

«А как быть в тех случаях, — возникало у нее сомнение, — когда неровности почвы образуют застои воды, сохраняя, таким образом, благоприятные условия для развития личинок? Ведь поля эти никто никогда не выравнивал. Легко ли в три дня, пока воды спущены, проверить все лужи и озерки на площади в сотню гектаров?»

Трудно, конечно, весьма нелегко, но ее взволнованному сердцу порой казалось, что все ясно и просто:

«Жаркое солнце и время осушают не такие озера и болота».

«Осушают — это верно, — снова звучал голос сомнения, — но где взять столько времени? Проницаемость почвы зависит от степени заболоченности, от свойств и качества земли, от обилия растительности, средн которой личинки живут. Что, если эти обстоятельства потребуют не три, а трижды три дня?»

«Ничего особенного, — готова была она согласиться:—два-три лишних дня, и с этим будет покончено».

«Удлинить перерывы в орошении? — вновь звучал в ее ушах голос сомнения. — Но кто знает, сколько времени можно оставлять рис без воды? В какую пору года это более или менее безопасно для посевов?»

Этого она не знала, и никто не мог ей подсказать. Оттого она была так неуверенна, и бесчисленные решения быстро сменяли друг друга и возникали вновь.

В такие минуты она думала об учителе, смелом в решениях, неутомимом в труде, человеке редкой энергии и силы — о Павловском. Писала ему письма, жаловалась и сурово осуждала себя. Во всех неудачах она одна виновата — у нее мало твердости и сообразительности, ее преследуют неудачи там, где другим все дается легко. В ответ прибывали короткие письма, внешне изящные, строго деловые по содержанию. Напервом месте в них сообщались его адреса, перечень остановок в пути и сроки пребывания в каждом пункте. Дальше следовали указания, где он был и что делал в последние недели, кем из помощников доволен и кто, наоборот, его огорчил. О Петрищевой говорилось немного: он крайне доволен ее последней работой, рад ее успехам и, говоря откровенно, другого не ждал от нее.

Учитель не любил ни связывать инициативу учеников, ни слишком щадить их, когда удача не сопутствовала им. «Вспоминайте обо мне,— говорил он, — в любую минуту, но забывайте, когда ищете путей из тупика». На заявление одного помощника, что он бессилен охватить тему, целиком ее осознать, Павловский с усмешкой ответил словами философа древности Анаксагора: «Ничего полностью невозможно узнать, ничему нельзя вполне научиться и ничем удовлетвориться, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, а жизнь коротка». Каждый должен работать во всю мощность своих нервов и мышц, полагаясь на другого лишь в крайне тяжелую минуту...

Таково его правило, но ей, Петрищевой, он никогда не отказывал в помощи, всегда откликался на ее зов. Вот почему она с таким увлечением писала ему сейчас.

Ученый в ту пору жил в Таджикистане, где работали отряды его экспедиции. Ему приходилось объезжать многочисленные группы и отдельных помощников, разбросанных нередко далеко друг от друга, и у него не оставалось ни минуты свободного времени. Он жаловался в письмах, что хлопоты и заботы, осаждавшие его до отъезда из Ленинграда, не только не кончились, но все больше растут. Дел очень много, им не видно конца, и все же он надеется побывать у нее, встретиться в ближайшее время.

Петрищева живо представляла себе его жизнь. Несомненно, что приезд ученого в Сталинабад не остался незамеченным для местных микробиологов и медиков. Многие пожелали его повидать, с некоторыми он и сам был рад повстречаться. Любопытно узнать, что нового здесь, какие интересные идеи возникли. Нет ли важных перемен, оригинальных работ по паразитологии. Возможно, здесь удастся завербовать себе помощника, дать ему тему, а затем из Ленинграда им руководить. У молодого исследователя может случайно оказаться готовая работа. В таком случае ученый захватит ее и напечатает в Ленинграде. Потом, возможно, придется вызвать сотрудника и дать ему в лаборатории место. Если тема будет важной для медицины, он свяжет его с врачами. Так со временем окрепнет еще одна связь, упрочится новая ячейка... Сколько их у него — в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке, на юге, на севере! Некоторые из этих помощников давно знают его, они были его слушателями в Медицинской академии. Он тогда оценил их способности и роздал им темы перед отъездом к месту их будущей службы. Годы крепко связали его с ними, они выросли и возмужали в науке. Многие живут в Средней Азии — как не проведать старых знакомых, как не побывать у них!..

Петрищева не обманывала себя — где ему вырваться из этого круга. вряд ли он заедет к ней...

Поддержка ученого и пожелания удачи успокоили ее. и она решительно принялась за дело. С шестидесяти гектаров была спущена вода, знойное солнце опаляло и выжигало заразу на рисовых полях. Там. где личинки могли сохраниться — в зелени водорослей, в складках почвы или в чуть заметных скоплениях воды, — Петрищева брала пробы земли, наполняла ими посуду и заливала их водой. Уцелевшие личинки всплывали на поверхность, и тем самым решалось, наступило ли время обводнять поле или надо еще выждать. Вновь залитый участок еще долго тревожил ее. Кто знает, достаточно ли высохла земля? Не всплывут ли где-нибудь живые личинки? Не уцелели ли куколки? Не слишком ли рано обводнили участок?

Она обещала уничтожить здесь малярию и не ограничила работу одними рисовыми полями. В пойме реки Пяндж, в крепостном рву и в дренажной канаве плодятся переносчики болезни — с ними тоже надо покончить. Она обрабатывала парижской зеленью пойму реки, крепостной ров и дренажную канаву, чтобы с корнем вырвать зло.

В этот самый момент Павловский вызвал ее в Сталинабад. Пришлось оставить работу и самолетом отправиться к нему. Отказаться от поездки невозможно — он нс терпит отговорок и проволочек. По-военному точный и аккуратный, он требователен к себе и к другим.

Оказалось, что ученый, прочитав в Сталинабаде несколько лекций на различные темы, поставил на очередь и ее доклад.

— Мы не должны дожидаться. — объяснил он помощнице, — когда наши материалы появятся в печати и попадут сюда. Нет смысла откладывать полезное дело, труд наш должен сегодня же служить медицине...

Она возвращалась из Сталинабада довольная поездкой, ничуть не досадуя, что ее оторвали от дел. Беседы с Павловским, его наставления вновь показали ей, как глубоко в ней сидят его творческие идеи, неукротимая страсть к познанию природы и неутомимость в труде.

Борьба на рисовых полях подходила к концу. После перерывов в орошении посевов и гибели личинок из вновь отложенных яиц число комаров стало падать; старые поколения умирали, не оставляя после себя потомства. Снижались заболевания, невыходы на работу — измученные люди с облегчением вздохнули. Еще два три месяца, и стало возможно спать без полога, не опасаясь быть жестоко искусанным. Что же касается урожая этого года, то он нисколько не отличался от прошлых лет.

Шесть лет спустя эта система орошения была введена повсюду.

Работа была окончена. Прежде чем оставить Таджикистан, Петрищева, верная традициям учителя, подготовила себе заместительницу. Районная лаборантка взялась продолжать ее дело.

СРАЖЕНИЕ У СТЕН СЕВАСТОПОЛЯ

В погожий солнечный день, каких в Севастополе немало, к директору одной из городских школ явилась незнакомая женщина. Она назвала себя начальником экспедиции Всесоюзного института экспериментальной медицины и попросила указать ей школьников, хорошо успевающих по естествознанию.

— Мне нужны настоящие любители природы, — сказала она. — Чем больше их будет, тем лучше.

— У нас найдутся два-три таких мальчика и несколько девочек,— ответили ей: — всего пять-шесть ребят. Достаточно для вас?

Исследовательница покачала головой:

— В таком случае разрешите мне побеседовать с детьми — я хотела бы с ними познакомиться.

Она выступила перед молодой аудиторией и в течение часа излагала все, что известно о лихорадке папатачи. Она объяснила, что приехала в Крым изучать москитов, и даже ознакомила слушателей с планом экспедиционных работ. Выступление затяну тось надолго; это было нечто среднее между школьным семинаром по природоведению и официальным докладом. Слушатели были искренне восхищены.

— В Инкермане, как вам известно, — закончила она, — есть пещерный городок. Хотите отправиться со мной на экскурсию?

Еще бы!.. Конечно...

Прогулка превратилась в семинар. Она учила детей искусству находить насекомых, ловить их на лету, выживать их из убежищ, маневрировать липкой бумагой.

— Липучки надо развешивать так, чтобы москиты прилипали с обеих сторон. Зато в норку зверька их надо просовывать, свернув трубочкой...

Охотница раскрыла слушателям арсенал своих ловушек и показала, как ловить москитов: то накрывая их пробиркой, то засаживая в воронку или убивая струей табачного дыма.

— Приходите завтра, — сказала Петрищева своим новым друзьям, — и мы займемся уничтожением москитов.

Они пришли на следующий день. Исследовательница надавала им липкой бумаги, пробирок, ловушек, отвела каждому участок работы и строго-настрого предупредила:

— Москитов ловить только в своем районе. Не переступать границ... Будьте аккуратны.

Двадцать школьников каждодневно приходили по утрам, вооружались снарядами для ловли москитов н разбредались по дворам. Днем они приносили добычу, а к вечеру вновь отправлялись за ней. Маленькие труженики не щадили себя, добывая тысячи живых и мертвых москитов. Они делали это из уважения к науке, которую впервые сами творили. Они были бескорыстны, эти юные охотники. Назначенная премия— копейка за каждую штуку улова — никого из них не привлекала.

Можно было подумать, что Петрищева решила переловить всех москитов на улицах города и таким образом положить им конец. Бывали дни, когда на отдельных участках число пленных насекомых доходило до тысячи. Через три месяца общее число их достигло ста тысяч, не считая улова на липкой бумаге.

Маленькие помощники знали цель этих сборов и время от времени допытывались:

— Не решили еще, Полина Андреевна? Не скоро конец?

Она показывала им карту, на которой весь город был разбит на участки и в каждом отмечено, сколько москитов выловлено в нем.

— Все еще неизвестно, — отвечала исследовательница, — где их в городе больше всего. Как только решим, можно будет приняться за дело.

— А если у меня на участке, — спрашивали юные искатели, — окажется больше москитов, чем у других, вы перейдете с лабораторией в наш район?

— Обязательно, — обещала она. — Где много насекомых, там близко должны быть места размножения...

Подсчеты показали, что железнодорожный поселок Сапунская горка — самое насыщенное москитами место. Можно было надеяться найти места выплода и там решить загадку рождения папатачи...

Экспедиция переселилась туда.

* * *

Москит папатачи был старым знакомым Петрищевой. Она встречала его в Келифском Узбое, в норах грызунов, находила повсюду в Средней Азии. Это нежное, почти прозрачное создание желто-коричневого цвета, с широко расставленными крылышками давно занимало ее неразгаданной тайной своего размножения.

Немногие ученые находили его куколки и личинки в природе или вблизи человеческого жилья.

Петрищева встречала их в разнообразных местах: две личинки в Кара-Кала, в норе черепахи; три — в селении Чули, в дупле старого дерева; шкурку куколки москита — в инкерманской пещере в Севастополе. Остальные личинки ей попадались: в глинобитном свинарнике, в норе хомячка, в мусорном ящике Тропического института, в скотном дворе, среди опавшей листвы на огороде, в коровьем навозе, в убежище крысы и в расщелинах скал. Казалось, что москит откладывает свои яйца где попало.

Можно было бы не задумываться над этой склонностью его, если бы кровосос не поражал человека изнурительной лихорадкой, возникающей внезапно острой болью в спине и конечностях, жаром и расстройством нервной системы. Несчастная особенность москитной лихорадки, которую также называют «климатической», «летней», «трехдневной», «бухарской инфлуэнцой», «трапезундской хавой», «сартянкой». «москиткой» и «собачьей болезнью», — это способность поражать значительные массы людей, не наделяя их невосприимчивостью к повторному заболеванию. Когда Виленский полк впервые прибыл в Севастополь в тысяча девятьсот восьмом году, число переболевших и повторно заболевших москиткой среди личного состава полка превысило общее количеству солдат.

Бактериологи приготовили против лихорадки вакцину, но практическая польза ее оказалась сомнительной. Случалось, что прививка приводила к заражению, и человек заболевал.

Итак, Петрищева со своей экспедицией из трех лаборанток, зверолова-охотника, сотрудника и ветеринарного врача прибыла летом тысяча девятьсот тридцать шестого года в Севастополь. Она горела желанием встретить своего старого знакомого, найти гнездо его выплода и подготовить удар по источнику его размножения. Перед ней был большой застроенный город, в недрах которого москит жил, размножался. неведомыми путями набирался заразы и поражал здоровых людей. На смену одному поколению приходило другое, такое же жадное до крови человека, такое же вредное для него.

В железнодорожном поселке Сапунская горка стало шумно и неспокойно. В одном из дворов поставили длинный стол и табуретки. Возле свалили чашки и ведра, тарелки и прочий инвентарь. Это был штаб экспедиции. Сюда стекались школьники с уловом москитов, отсюда шли распоряжения сотрудникам штаба и добровольным помощникам.

Верная своему правилу вовлекать в свое дело как можно больше людей, искать поддержку у населения, Петрищева перезнакомилась со всеми в поселке и приобрела там друзей. Они приходили к ней в штаб рассказать поселковые новости, предложить свои услуги и кстати узнать, как идут поиски личинок. Никто этих диковинных личинок не видел, и каждому хотелось на них поглядеть.

Во дворе было шумно, и жильцы справедливо негодовали на штаб, но Петрищева оставляла протесты без внимания. Она не могла изменить метод работы, отказаться от помощи своих юных друзей.

Поиски личинок в поселке были начаты не очень оригинальным путем. Ловушками служили обычные ящики, обитые липучками изнутри. Ящиками прикрывали положительно все: отверстия нор грызунов в глинобитных домах, гнезда кур в курятнике, домашний скарб на кухне, трещины в фундаменте и на деревянном полу. Стены, изрытые грызунами и покрытые трещинами, изолировались по частям густой металлической сеткой. Ящики и сетки время от времени снимались, и на липкой бумаге обнаруживались москиты. Они вылупились здесь из куколок, но их было слишком мало. Эти места не могли быть источником размножения москита папатачи.

Тогда Петрищева изменила систему работы — она стала с помощниками обходить хлевы и загоны, уборные и птичники и ведрами уносить оттуда мусор. Сотни килограммов отбросов просмотрела она под лупой и нашла в них только восемь личинок. Четыре тонны перегноя, навоза и почвы, собранные в открытых местах, при самом тщательном осмотре не дали ничего.

Искательница решила сделать более глубокую разведку: проникнуть в жилища, обследовать подвалы, подполья, чердаки — перенести свое внимание на все, что непосредственно окружает человека. Для этого ей нужны были не только помощники, но и сочувствие населения.

Петрищева пустила в ход свое чудесное оружие — убеждение примером и словом. Она обходила дворы, собирала жильцов и заводила с ними разговоры о москитах. Ее взволнованная речь о вездесущих личинках, невидимо населяющих людские дома, и самках, питающихся человеческой кровью, вербовала ей соратников и друзей. В тех случаях, когда слово было бессильно сотворить чудо, убеждение не вызывало отклика в сердцах, им на смену приходило свидетельство науки, подкрепленное зрелищем препаратов и ловушек.

Расширив круг добровольных помощников, исследовательница пустилась в разведку. Она являлась па квартиры к своим новым друзьям, приводила с собой плотников, снабженных инструментом, и принималась за дело.

— Сдвиньте мебель! — приказывала она. — Посмотрим, нет ли нор грызунов. Отлично. В порядке. Давайте взламывать полы...

Чудные дела! Хозяйки помогали разорять свои жилища. Они вооружались топорами и старательно отрывали приколоченные к бревнам доски.

— Мы займемся подпольем, а вы, — обращалась гостья к рабочим, — загляните в чулан. На всякий случай взломайте простенок.

Завершив разорение, она долго копалась в подполье и ведрами уносила оттуда сор.

— Досок не прибивайте, — советовала она хозяевам: — мы снова придем и будем здесь еще не раз...

— Если вы найдете личинок, — напоминала ей хозяйка о себе, — позовите меня. Уж очень хотела бы я на этих разбойников взглянуть!

В штабе шла обработка добычи. На столе среди двора стояли тазы и тарелки, ведра с содержимым, добытым в самых подозрительных местах. Петрищева собирала этот мусор, не доверяя его никому. Обработка производилась мучительно сложным путем. Мусор пропускался через сита, отмывался водой и заливался крепким раствором поваренной соли. На поверхность разжиженной массы всплывало все легкое и живое. Должны были всплыть и личинки москита Физические законы не изменяли себе: вода покрывалась множеством насекомых, но личинок среди них было очень мало. Напрасно исследовательница просматривала под лупой все, что всплывало на поверхность. Результаты от того не изменялись...

Еще и еще раз меняла она метод работы. Петрищева ввела сетчатые совочки, чаще процеживала воду, не расставалась с лупой и не намного улучшила результаты. В шести тоннах мусора, промытого и проверенного различным путем, оказалось полтораста куколок и личинок...

Казалось, находка невелика. Одна самка москита за свой крошечный век приносит больше потомства, чем было найдено в шести тоннах сора и земли. Исследовательница пропахла навозом; проведя лето у моря, не насладилась им. Ценой страшных усилий и беспрерывного труда она за полгода добыла до двухсот личинок там, где их были миллиарды.

Зоркая искательница сумела и в неудаче найти нечто важное для себя. Она так долго сопоставляла места удачных находок и количество личинок, найденных в них, пока не открыла первую закономерность. Личинки, как правило, обнаруживались в убежищах, защищенных от внешней среды, на питательных средах, рыхлых и влажных, но не очень сырых. Петрищева могла теперь создавать искусственную почву, подобную той, на которой были найдены личинки, и на ней проследить размножение москитов.

Весть о первых находках облетела Сапунскую горку, и к исследовательнице повалил народ. Все хотели увидеть злополучных личинок, стоивших экспедиции так много сил. Люди были свидетелями, в каких суровых лишениях провела Петрищева лето, как не щадила она себя. Напрасны были их старания ее образумить.

— Вы на себя поглядите! — сердились соседки. — Можно ли так? Ведь вас скоро ветром повалит...

— Слыханное ли дело, чтоб из-за каких-нибудь козявок в могилу прежде времени лечь...

— Как хотите, — заявила ей хозяйка: — или вы себя в руки возьмите, или переезжайте к другим... Не евши и не спавши, века не проживешь. Соседи и так меня донимают: ты, верно, говорят, ей хлеба жалеешь или зельем опоила каким...

Как после этого не взглянуть на личинку, причинившую поселку столько хлопот!

Люди смотрели на червячка молочного цвета, покрытого коричневыми волосками, и удивлялись. Стоило ли из-за этакой козявки поднимать столько шума, разворачивать полы и волноваться!

Петрищева решила скопировать природу и заставить папатачи плодиться на почве, приготовленной в лаборатории. До сих пор москиты размножались в садках, но обстановка все время оставалась искусственной: самки не выбирали мест выплода и воспроизводили свое потомство на фильтровальной бумаге. То, что Петрищева затеяла сейчас, сулило возможность наглядно убедиться, в какой именно среде москит предпочитает плодиться. У нее были факты, собранные в подвалах и на чердаках, крупинки золота, добытые в тоннах шлака и мусора. Пришло время их проверить.

В закрытом густой сеткой помещении она расставила ящики с полуистлевшими листьями, гниющими остатками органических веществ, изготовленных и смешанных в разнообразных пропорциях. Шесть тысяч самок, пущенных сюда, отложили здесь яйца, из которых вышли двенадцать тысяч личинок. Ни один из ученых еще не добивался таких результатов. Однако удача заключалась не в этом: самки москитов подтвердили, что они действительно избирают для выведения потомства сыроватую почву, взрыхленную и сдобренную органическим веществом.

Искательница многое узнала. Она изучила неизвестные свойства противника, открыла новые особенности в его биологии, но была по-прежнему далека от решения вопроса, где плодится ее враг, где сокрыты его гнезда. Искать ли их в людских поселениях или где-то в природе, в недрах ее?

В опыте, который должен был на это ответить, участвовал весь состав экспедиции, двадцать юных помощников, жители поселка и двадцать тысяч москитов. Площадь опыта простиралась на тысячу метров по кругу и распределялась в семистах различных местах.

Началось с того, что мальчикам роздали москитные ловушки, густо осыпанные изнутри красящим порошком. Вернувшись с уловом, юные охотники были немало удивлены, увидев, что из ловушек выбираются наружу голубые и розовые, синие и красные москиты. Они в жизни не видали таких диковинных насекомых.

Шесть тысяч расцвеченных москитов были выпущены в поле вблизи деревень. Вокруг широким радиусом были развешаны липучки. Они должны были регистрировать, как широко москиты воспользуются свободой, предоставленной им, и далеко ли и куда именно полетят.

На третий день произошло непредвиденное событие. Рано утром над городом собралась гроза, грянул гром и засверкали ослепительные молнии. Петрищева бросилась на Сапунскую горку, когда первые капли влаги с тихим шелестом упали в траву. Она почти бегом пронеслась по поселку. Дождь грозил испортить весь опыт: смыть с развешанной бумаги приставших москитов и следы краски, указывающие места вылета их.

Взволнованная исследовательница достигла места назначения, но ни одной липучки там не нашла. Заботливые руки уже потрудились за нее. По тому, как бумага была свернута трубочкой и спрятана в условном месте, она узнала работу юных природоведов, своих верных помощников.

Прошел дождь, наступила ясная погода, и те же руки незаметно развесили бумагу по местам.

Пять дней спустя большинство москитов угодили на бумагу в селах, расположенных в ста двадцати метрах от места, где их выпустили. Только трое пролетели тысячу с лишним метров — до наиболее далекого села.

Второй опыт поставили иначе. Из трех поселков одновременно выпустили четырнадцать тысяч москитов. Тут были голубые, зеленые и алые — каждому населенному пункту соответствовала своя определенная расцветка, своего рода паспорт, удостоверяющий место, откуда был выпущен москит. Три дня спустя девяносто два процента выпущенных пленников оказались на липучках в двенадцати метрах от места своего освобождения, семь — в радиусе двадцати пяти метров, и только один процент — чуть подальше. Враг явно тяготел к человеческому жилищу, держался возле него, хоть и мог одолевать далекие расстояния.

Трудно давался Петрищевой каждый шаг, мучительно решалась задача. Она узнала, что папатачи, печальный спутник людей, размножается где-то вблизи человека; москит оказался домоседом, не склонным искать счастья вне своего очага. Как не использовать эти важные сведения из биологии противника против него? Нельзя ли тут что-нибудь придумать? Приходят же другим чудесные идеи, остроумные решения, удивительные выходы из тупика. Почему ей ничего не удается?

Исследовательница потеряла покой, она хуже работала и жестоко упрекала себя. Ей казалось, что все успехи ее случайны или вымучены страшным трудом. Ни проникновенности, ни остроумия у нее нет...

— Полина Андреевна, — пытались утешить ее соседки, — приходите к нам вечером москитов ловить. У нас их видимо-невидимо. Можно будет и на чердак сходить...

— Что там «у вас»! — ревниво останавливала ее другая. — Посмотрела бы у меня — их ни счесть, ни перечесть! Ну, чистое москитное нашествие...

— Полина Андреевна! — приносили ей школьники радостную весть. — Мы в пещере за городом, куда пастухи загоняют овец, москитов нашли.

— Это дикие! — горячо утверждал один. — Они в норах там гнездятся.

Москиты дикой природы всегда интересовали ее. Она за ними исходила всю Среднюю Азию, облазила норы хищных зверей. В другой раз Петрищева, не задумываясь, поспешила бы туда. Но теперь ей было не до того. Неудача грозила всему, что было создано столькими трудами. Надо что-то предпринимать, и Петрищева занялась... изучением долголетия москита. Планы экспедиции потерпели крушение, ей не удалось ничего сделать, надо хотя бы решить, как велик век москита на свете.

Исследовательница обставила опыт внимательно и любовно. В обширный двор, снабженный всем необходимым для жизни москита — плодами для самцов, мышами для самок и органическим веществом для личинок, — она выпустила несколько тысяч окрашенных москитов. Они недавно лишь вылупились в лаборатории, и дни их жизни аккуратно учтены. Ничто не стесняет насекомых, они живут беззаботно в естественной среде. Один раз в неделю во дворе развешиваются контрольные липучки. Сборы с них подтверждают, что питомцы не ушли из-под гостеприимного крова и что естественный конец их еще не наступил. С шестой недели улов стал снижаться, живых москитов становилось все меньше, а на десятой был пойман последний.

«Век москита, — решила Петрищева, — колеблется от сорока до семидесяти дней».

Она видела рождение и смерть поколения, весь цикл развития прошел в естественной среде у нее на глазах. Переносчик оказался домоседом, отшельником, с миром, ограниченным стенами двора и даже пределами сарая. Тесная отчизна, что и говорить! Тем более непонятно, почему не удалось открыть места размножения москита.

«Мы сумели проследить, — говорила исследовательница себе, — всю жизнь папатачи в его естественной среде. Однако, занятые изучением долголетия, мы не уделили внимания его размножению. Что, если в такую же благоприятную обстановку выпустить самок, созревших для откладывания яиц? Верные своей склонности подольше оставаться в гостеприимном дворе, они, несомненно, отложат тут яйца».

Идея захватила ее. Петрищева ожила и заставила работать весь поселок. Юные помощники, знакомые и друзья оказались вдруг занятыми по горло. У каждого появилось срочное дело, неизменно серьезное и важное. В лаборатории начались горячие дни: отбирались созревшие для кладки яиц самки, обследовались помещения, куда предполагалось пустить насекомых, все готовились к решающей схватке. Как всегда, когда нужна была помощь населения, весь поселок был к услугам ее:

— У меня квартира лучше не надо, пустите москитов ко мне.

— У нас нет детей, никто их не тронет, нигде им так хорошо не будет, как у меня.

Тринадцать тысяч самок различных окрасок были пущены в жилища, главным образом в спальни домов. Кордон из липучек в семистах местах перехватывал самок после откладки яиц. Над трещинами в стенах, у их основания, под полами, у плинтусов и в надворных постройках, где только был повод для подозрения, липкая бумага собирала окрашенных самок.

Ничего нового опыт не дал: москиты откладывали яйца везде — и в гнездах кур, и в норах, под полами квартир, в складах дров, в трещинах стен. Семь граммов питательного вещества, необходимые личинкам, вылупившимся из яиц одной самки, — столь ничтожная порция, что самка находит ее везде. Почуяв близость органических остатков, она летит к ним и откладывает на них свои яйца.

Было от чего приуныть и потерять равновесие. То обстоятельство, что москит папатачи, подобно кукушке, рассовывает свое потомство везде, очень осложняло борьбу. Как оградить себя от врага, способного вывести потомство в едва заметной щели: в жилище человека, на скотном дворе, в курятнике, уборной, в обиталище зверя, в птичьем гнезде, изнутри и снаружи, на любой из плоскостей — вертикальной, горизонтальной, при ничтожных потребностях в питании?

Исследовательница не растерялась. Наоборот, она проявила такую энергию, что поразила даже тех, кто знал ее.

— Ничего страшного, — твердила она, — мы непременно справимся. Если нет возможности помешать москиту плодиться, мы поищем средство уничтожить заразное начало. Москиты к осени целиком погибают. Откуда же черпает их потомство возбудителя болезни? Несомненно, что резервуаром заразного начала служит один из видов животных...

Под землей вокруг города, где гнездились тушканчики, крысы, хорьки, ежи и черепахи, мог действительно найтись источник болезни. Любой из грызунов мог им быть. Не вышло с москитами, может быть с резервуаром болезни ей повезет.

Первым делом надо выяснить, болеют ли зверьки лихорадкой папатачи, способен ли москит их заразить. Проверить это можно лишь экспериментом над животными, доставленными издалека. Зверьки южного Крыма для лабораторного опыта непригодны. Некоторые из них могли давно переболеть и стать невосприимчивыми. Как отличить их от тех, которые вовсе не подвержены болезни?

Сотрудник Петрищевой привез из-за Перекопа сотни зверьков. Они никогда не видали москитов, и надо было уберечь их до опытов от этой встречи. Вокруг клеток образовали санитарный кордон из ловушек и липкой бумаги; люди следили за тем, чтоб кровососы не пробрались к животным. В известный момент приступили к эксперименту. На людей, больных лихорадкой, пустили москитов. Им дали напиться крови, кишащей возбудителем болезни, и насекомые заразились. Тогда их пересадили пить кровь здоровых зверьков, с тем чтобы они заразили животных. Все делалось исключительно точно, согласно учению о переносчиках, ошибок быть не могло. Петрищева проводила эти работы сама.

Затем потянулись дни выжидания. Подопытным зверькам измеряли температуру, время от времени исследовали кровь. Дни сменялись неделями, а в состоянии животных не наступало перемен. Опыт повторили. Снова сделали то же, и безрезультатно. Обитатели нор оказались неспособными заражаться и болеть лихорадкой.

Исследовательница не пала духом.

«Не все еще погибло. — утешала она себя. — Резервуаром заразы могут быть также домашние животные, сельскохозяйственный скот, сами москиты и больной человек... Нельзя отчаиваться, имея столько возможностей впереди».

Теперь Петрищевой нужны были коровы и овцы, лошади и мулы. Сотрудник-охотник не мог ей помочь, и она отправилась к Перекопу, где климат не способствует жизни москита, искать животных для эксперимента. При ней были зараженные москиты в стеклянных пробирках, ампулы с кровью больных, принадлежности для уколов и кровопускания.

Она приходила к директору племенного совхоза и просила его помощи и поддержки:

— На первое время мне будет достаточно пары лошадей, пяти-шести телят, двух-трех коров и нескольких кур.

— Что вы с ними собираетесь делать?

Ничего особенного. Она пустит на животных зараженных москитов и с их помощью заразит скот. Если опыт не удастся, его придется немного видоизменить: растереть переносчика в ступке и кашицу эту ввести животному под кожу.

— Это все? — интересовались директора.

— Да, почти, — успокаивала она их. — Время от времени мы будем брать для проверки у скота кровь.

— Почему же вы решили, — недоумевали они, — избрать для опытов племенное хозяйство, где так дорого благополучие каждой головы? Обратились бы в колхозную ферму.

Странный вопрос! Где она найдет там помещения для подопытных животных, ветеринарного врача-консультанта? Кто будет в ее отсутствие продолжать наблюдения и присылать в Севастополь материал?

— Вы не опасайтесь, — убеждала исследовательница директоров,— лихорадка папатачи — сущая безделица, она укладывает человека в постель лишь на два-три дня.

Пятнадцать хозяйств объездила настойчивая искательница и не добилась ничего. Никто не собирался рисковать ценным скотом. Тогда она обратилась к ветеринарам. Она читала им лекции о жестокой лихорадке и о виновнике несчастья — папатачи и добилась того, чего желала.

Опыты были аккуратно обставлены, проведены строжайшим и точным путем, неоднократно повторены и ничего в результате не дали. Возбудитель болезни не выживал в организме крупных животных, резервуар его оставался неуловимым.

* * *

Тот, кто пробовал ставить последнюю ставку в решающей жизненной борьбе, чувствуя при этом, как ускользает последняя опора, надежда, которую уже не воскресить, поймет состояние Петрищевой, когда она принималась за этот эксперимент. При любых обстоятельствах он мог быть только последним. Неудача означала полный провал.

Исследовательница понимала, как важен этот момент, и напряженно искала решения. Она была не одна, ее неуспех был также неудачей помощников, безропотных исполнителей ее планов и мероприятий. Суровая и строгая к себе и другим, она искренне любила своих отважных сотрудников, деливших с нею радость и горе. Теперь, в этот час испытаний, когда решалась судьба двухлетней работы, трудно было сказать — себя или их она больше жалеет...

Задуманный опыт напоминал собой сказку, он был фантастичен с начала до конца. Казалось, исследовательница явно ставила перед собой невыполнимую задачу. Кто, в самом деле, отнесется серьезно к намерению ученого экспериментировать с москитами в пору, когда в природе их нет, в местности, гибельной для их существования, регулируя их выплод с помощью комнатного ледника! Опыт требовал многих тысяч москитов, и все они должны были родиться в Москве.

Так выглядели внешние условия опыта, с помощью которого Петрищева собиралась открыть источник возбудителя в природе.

Было лето тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда исследовательница зачастила в севастопольские больницы, к многочисленным жертвам папатачи. Она приходила к знакомым и незнакомым с просьбой позволить ей заразить своих самок, дать им глотнуть немного крови.

— Им надо очень мало, — утверждала она, — они ведь крошки, почти инфузории. Я пущу на вас сотню — это, право, немного. Что значит для мужчины двадцать капель крови!

Она уверенно шла от кровати к кровати, осторожно вступая с больными в беседы и тщательно подбирая слова:

— Ты — умная девушка и отлично понимаешь меня... Иу, что тебе стоит позволить моим москитам тебя укусить? Твоему здоровью это не помешает, а людям ты окажешь большую услугу.

— Товарищ краснофлотец, вы должны на себе покормить моих зверюшек и исполнить перед наукой свой долг...

Когда ей разрешали, она доставала своих насекомых, опрокидывала пробирку на тело больного и с нескрываемой радостью смотрела, как они насыщались.

Десятки больных отдали себя в распоряжение экспедиции, десятки тысяч москитов, битком набитых возбудителем болезни, находились в садках, а исследовательница утверждала, что ей этого мало.

— Мы должны заразить, — заявила она, — еще десять тысяч москитов.

— У вас их так много! — заметили ей.

— Мы собираем материал на целую зиму работы. Посоветуйте мне лучше, где нам набрать добровольцев.

Нужен был крупный источник заразы. Ни животные, ни птицы не могли им быть; больные все более неохотно соглашались кормить москитов.

— Я решила привить себе вирус, — сказала Петрищева, — и кормить москитов на себе.

Это не было выходом из положения—возбудитель болезни слишком скоро исчезает из зараженного организма, а за день-другой много ли самок накормишь?

Сотрудники Петрищевой решили стать тем резервуаром для незримого возбудителя, который так необходим для дальнейшей работы. Один за другим они ввели себе кровь больных лихорадкой и в том же порядке заболели. Чтобы не упустить дорогие минуты, пока возбудитель находится в крови, на заболевших пускали москитов, которые терзали их ночью и днем.

Это были испытания, подобные которым трудно представить себе. Руки и ноги страдальцев лежали в мешочках, где сотни папатачи язвили и жалили их. До пяти тысяч кровососов в те дни кормил на себе каждьй больной. Словно перенесшие натуральную оспу, люди долгое время носили следы минувших страданий — шрамы почетных ран.

Самое трудное, однако, было впереди. В москитах теперь сидел возбудитель, и жизнь каждого папатачи приобретала особенное значение и вес. Смерть самки означала гибель маленького резервуара заразы и потомства в тридцать-сорок яиц. Как было не беспокоиться?

Не лучше ли чаще увлажнять фильтровальную бумагу? Не очень ли москитам сухо в садках? Не жарко ли, не холодно, не слишком ли много света кругом?

Москитов кормили соками овощей и сиропом, и того и другого давали всласть, и это обстоятельство также лишало Петрищеву покоя.

— Как вы думаете, — расспрашивала она сотрудников, — не может ли диэта дурно отразиться на возбудителе — ослабить его силу или повести к вырождению микроба?

Немного времени спустя у нее был готов новый вопрос:

— Не допускаем ли мы ошибку тем, что кормим самок кровью зверьков?

Дальше следовали рассуждения примерно такого порядка: общеизвестно, что возбудитель болезни не выживает в организме зверьков. В их крови, очевидно, имеются вещества, гибельно действующие на заразное начало. Сейчас, когда важно сохранить возбудителя, не лучше ли избегать всего, что может ослабить его силу?

Так возникло обыкновение кормить москитов на себе—поддерживать их жизнь человеческой кровью.

Тридцать тысяч самок, вскормленных на больных лихорадкой папатачи, и двадцать две тысячи, вспоенных кровью здоровых мышей, отложили яйца на фильтровальной бумаге, оставили свое потомство в глиняных горшках, наполненных продуктами распада, а сами вскоре погибли.

В Москве Петрищева расставила свои цветочные горшки и с волнением приступила ко второй части эксперимента. В ее распоряжении было несколько сот тысяч яиц — неисчерпаемый источник для опытной работы. Предстояло решить, как воспользоваться этим богатством. Как добиться того, чтобы рождение москитов строго соответствовало потребностям в них? Легко себе представить, чем стала бы жизнь в лаборатории, если бы содержимое цветочных горшков в один день обратилось в москитов. Чем кормила бы она эту ораву? Где набрать добровольцев для нее? Без возможности регулировать процессы рождения и развития личинок, ускорять и отодвигать окрыление насекомых ни о чем серьезном нельзя было думать.

Задача была решена. В небольших камерах сконструировали отсеки с температурой зимы южного берега Крыма. В этих камерах личинки и яйца могли долго оставаться без изменений. Каждый день выводились семьсот окрыленных москитов — рабочая норма для экспериментов. Исследовательница с волнением следила за тем, как вылуплялись личинки, неподвижные куколки и москиты. Это были сыновья и дочери экспедиции, в них текла ее собственная кровь и кровь добровольцев-сотрудников.

Настало время перейти к последней части эксперимента — ответить на вопрос, возникший в свое время в Севастополе: сохраняет ли потомство зараженных москитов в своем организме возбудителя? Не является ли переносчик также и резервуаром — основным хранителем инфекции в природе?

Сейчас, когда Петрищева располагала москитами, выведенными в московской лаборатории из яиц зараженных родителей, и людьми, готовыми подвергнуться эксперименту, последующее было уже нетрудно.

Восемнадцать сотрудников дали москитам себя искусать. Из них никто не болел лихорадкой и не бывал в тех краях, где болезнь обычно гнездится. Петрищева с удовольствием приняла эту жертву и постаралась использовать ее возможно полней. Она пустила на добровольцев по четыреста самок, родившихся в Москве из яиц матерей, вспоенных в Севастополе кровью больных лихорадкой, и дала насекомым досыта напиться крови сотрудников.

— Как ваше самочувствие? — спрашивала она. — Все так же прекрасно? Хорошо?

Никто не жаловался на боли в спине и конечностях, на щеках молодежи играл здоровый румянец, в движениях сквозили твердость и сила.

— У меня после укусов поднялся аппетит, — уверял ее один, — хочу повторить заражение.

— А я, — сказал второй, — стал лучше спать. Сплю крепко, бе снов, как ребенок.

Шутки умолкли на пятый день, когда трое из зараженных заболели. Днем позже слегло еще шесть человек, а на восьмые сутки болело уже пятнадцать. На пятьдесят шестой параллели, в Москве, куда ни один москит еще не долетал, в зимнюю пору, когда в природе этих насекомых нет, — в лаборатории Павловского вспыхнула эпидемия москитки.

«Все больные, — записывала Петрищева в дневник, — дали яркие симптомы болезни. У девяти температура выше тридцати восьми, а в трех случаях сорок градусов...»

Москит папатачи передает заразное начало потомству. Ни о яйцах, ни о личинках его не скажешь, что они «невинны от рождения» и «зло неведомо им». Их первый укус несет людям несчастье — они переносчики инфекции.

Таков был ответ.

«Первое поколение от зараженных самок москитов, — заключила Петрищева, — опасно для здоровых людей».

А второе? А третье? Неужели эта зараженность не прерывается?

Она не успокоится, пока не ответит и на этот вопрос.

Исследовательница вывела в Москве тысячу внучек севастопольских бабушек, некогда правивших тризну на телах подопытных больных, и распределила этих новорожденных между двумя молодыми людьми. Добровольцы получили свою долю укусов и на пятые сутки слегли.

Второе поколение москитов продолжало хранить в себе возбудителя болезни.

Стало ясно, куда девается запас заразного начала с наступлением осени и зимы. Окрыленные москиты к тому времени погибают, в крови человека возбудитель болезни долго не живет, в организме животных исчезает. Совершенно очевидно — он зимует в личинке и куколке, переходит от матери к потомству. Опасность гнездится летом в организме москита, а осенью и зимой — в его потомстве.

На этом не оборвались изыскания Петрищевой. Она разработала две системы борьбы с переносчиком заразы — москитом. Устно и письменно призывала она сажать на городских пустырях кусты тмина, мяты и герани, отпугивающие своим запахом самок москитов. «Заде-бывайте щели в полах и стенах домов, — настаивала она: — враг пролезет сквозь мельчайшие щели. Заделывайте норы грызунов— они служат убежищем для переносчика болезни. Под каждым камнем накапливается сырость, занесет туда ветром гнилой лист—и готова среда для откладки яиц и развития москита. Пломбируйте дупла деревьев — насекомые охотно в них поселяются. Опрыскивайте почву химическими веществами в мае и в августе, когда вылупляются москиты. Ставьте сетки на окна, не пускайте москита в жилище, отпугивайте его оконной марлей, смоченной заранее раствором едкого калия...»

Многое еще осталось невыясненным, но труд и страдания людей не оказались бесполезными. В науке не бывает напрасно потраченных сил. Последующие искатели — победители москита папатачи — никогда не забудут усилий тех, кто нм открыл путь к успеху.

ТАЙHA ЭНЦЕФАЛИТА

У берегов океана, в Приморье, возникла новая болезнь, схожая с мозговымзаболеванием, известным под названием «энцефалит». Эпидемия вспыхивала в конце лета и прекращалась осенью. Экспедиция из микробиологов и медиков, посланная на самолетах в Приморье, изучила природу заболевания и нашла переносчика его.

Вначале все шло хорошо. Врачи сопоставили течение болезни с мозговыми страданиями, известными в литературе, и определили ее как японский энцефачит. Так как болезнь эта в Японии передается комарами, микробиологи собрали несколько тысяч комаров, растерли их и впрыснули эту кашицу мышам. Животные погибли от энцефалита. Ученые сочли свою работу оконченной, благополучно оставили Приморский край и вернулись в Москву, довольные успехом.

— Какие же комары, — спросили их, — передают человеку заразу? Какие виды их обитают в Приморье вообще? С кем именно нужно бороться?

На этот вопрос ответить они не смогли.

Чтобы сразиться с врагом, надо знать его силу и слабость, обстановку и обстоятельства, при которых он нападает. Где враг зимует, днюет и ночует, плодится и гибнет. Впрыскивать животным растертых насекомых, не зная толком, из каких именно видов эта кашица состоит. — какой толк из подобной работы? Мало ли каких микробов можно найти в насекомом! Надо еще убедиться, что кровосос способен их передать. Был случай, когда американские исследователи нашли заразное начало так называемого энцефалита Сан-Лун в организме одного из видов комаров. Оказалось, однако, что насекомое сохраняло его в течение всей жизни, не будучи способным кого-нибудь заразить.

Повторилось то, что бывало уже не раз, когда микробиологи пытались решить задачу без участия паразитологов. Исправить ошибку могли только паразитологи, но где мог их взять Павловский? Все с весны находились на Дальнем Востоке, исследуя там таежный энцефалит. Близились занятия в Военно-медицинской академии, и кафедру нельзя было оставлять без людей. Послать в Приморье Петрищеву? Ничего лучшего придумать нельзя, но Павловский не сомневался, что она возмутится и будет права: опять не дают ей кончить начатого дела, снова не считаются с пей. С другой стороны, кто лучше справится с этой задачей? И опыта у нее много и способности ориентироваться в трудной обстановке...

Сколько ученый ни рассчитывал и ни размышлял, выходило, что Петрищева, и только она, должна поехать в Приморье.

Она будет, конечно, возражать, напомнит ученому его же наставление: «Человек должен всякое начатое дело доводить до разумного конца». Скажет, пожалуй: «Вспомните, чему вы нас учили, как отзывались о людях, мечущихся из крайности в крайность, от одного дела к другому. Ученый Реомюр, рассказывали вы, — создал термометр, изучал кристаллизацию металлов, получение фосфора, способы обработки сортового дерева и стали — короче, делал всё и по этой причине написал о насекомых много смешного».

Что ей на это ответить? Он действительно смеялся над всезнайкой Реомюром и процитировал ей однажды отрывок из его работы.

«Размеры животного, — писал этот фантазер, — не мешают нам считать животное насекомым. Мы имеем бабочек, размах крыльев которых превосходит размах крыльев некоторых птиц... Крокодил, несомненно, свирепое насекомое — я без затруднения даю ему это название... Ящерицы, которые так мало поднимаются над землей, когда передвигаются, также являются ветвью класса насекомых. Лягушку и противнейшую из творений жабу следует отнести к насекомым...»

Они посмеялись над этим, и больше всех хохотала Петрищева. Теперь она припомнит весь разговор и обязательно процитирует Реомюра.

Вопреки всем опасениям, помощница неожиданно удивила ученого.

— Я поеду в Приморье, — согласилась она, — если хотите. У вас ведь некого туда послать. Работа с малярией подождет.

Павловский поблагодарил ее и стал восторженно говорить о предстоящей поездке:

— Вы прекрасно поступили, положительно мудро! Увидите наши русские джунгли и Тихий океан... Комаров лучше вас никто не знает. Жаль, москитов там нет, зато другого гнуса сколько угодно... Послушайте, что пишет об этом крае Пржевальский.

Он прочитал:

«...Вообще не видавшему собственными глазами и не испытавшему на себе всех мучений от здешних насекомых невозможно поверить, какое безмерное количество их появляется здесь, особенно в дождливое лето... Разнообразие видов довольно велико... Тут можно составить из этих дьяволов коллекцию, собрав ее на самом себе..."

— Я знаю, — продолжал Павловский, — что вы, как и я, влюблены в Среднюю Азию. Побудете в джунглях Приморья и смените эту страсть на другую... Чего зря сидеть в лаборатории’ — говорил он, забывая, что Петрищева в ней почти не бывает. — Место паразитолога на колесах... Я мечтаю о вагоне-лаборатории с грузовой прицепкой, в котором, между прочим, находятся мотоцикл и катер... Надоело тащиться по рельсам — отцепился от паровоза — и марш вниз по реке или пешком куда-нибудь в горы. Собрал трофеи, огляделся — и снова в путь...

Четыре года спустя Петрищева попала в Ташаузский округ, в низовья Аму-Дарьи, некогда известный как источник малярии. Минуввшие десять лет сделали округ неузнаваемым — в нем не оказалось больше маляриков. Попрежнему разливы Аму-Дарьи и высокое стояние подпочвенных вод способствовали размножению насекомых; оросительная система, заболоченная и ветхая, озера и разбросанные рисовые поля служили рассадниками заразы, а люди почему-то не заболевали...

Хлевы и конюшни раскрыли исследовательнице эту тайну. Грозные анофелесы паслись на коровах, овцах и конях, не проявляя обычного влечения к человеку. Изменились ли с годами расы комаров и хищники со склонностью к крови животных вытеснили кровососов человека или изменилась сама природа комара, ставшего неполноценным переносчиком болезни, — Петрищева не успела решить. Она находила у анофелеса малярийных паразитов в слюнной железе, но они ей казались малоактивными, с явными признаками вырождения.

Исследовательница задалась целью оздоровить один из пораженных малярией районов Туркменистана, используя опыт Ташауза. Она составила план, провела совещание с руководством района Старого Чарджоу и мысленно видела уже свой проект осуществленным, когда в Приморье разразился осенний энцефалит и Павловский предложил ей отправиться туда.

Был конец октября, до появления насекомых на Дальнем Востоке времени оставалось много, и Петрищева решила, не теряя времени, начать изыскания в Москве. Она вызвала своих неутомимых помощниц и объяснила им:

— Японский энцефалит переносят в Японии пять видов комаров. В наших широтах водятся некоторые из них. Пройдитесь по подвалам и овощехранилищам, где они зимуют, и соберите их как можно больше.

Тысячи комаров из зимовок Подмосковья перекочевали в лабораторию. Здесь исследовательница кормила их сладким сиропом и кашицей из растертого мозга животных, павших от энцефалита. От зараженных насекомых требовался единственный ответ: как долго они способны сохранять возбудителя в своем организме?

Работа ее увлекла. Когда выяснилось, что самки одного из видов комаров, выловленные под Москвой, способны хранить возбудителя четырнадцать дней, радости исследовательницы не было предела. Взволнованная удачей, она в тот день, возвращаясь домой на метро, пропустила свою остановку и очнулась на конечной станции. На обратном пути мысли снова увлекли ее к сопкам Приамурья, к болотам, где стаями летают комары, и Петрищева не заметила, как пассажиры ушли и она оказалась в подземном парке метрополитена...

В двадцатых числах апреля Петрищева отправилась в путь. С ней были две помощницы, обе со склонностью изучать клешей и глубоко равнодушные к двукрылым, и две лаборантки — неизменные спутницы ее. В поезде она штудировала географию и фауну Приморья и тщательно обрабатывала свой план.

* * *

В далеком Приморье начиналась уже весна, когда Петрищева с отрядом прибыла туда. Еще дули холодные ветры, солнце скупо прогревало остывшую землю, и в воздухе не было комаров. Их личинки, рассеянные по болотам и водоемам, не завершили еще своего превращения, чтоб окрыленными явиться в свет.

Петрищева не любила ждать. Если нет комаров, она будет заниматься личинками. Не все ли равно, с чего начинать?

Рано утром грузовая машина увезла ее и помощниц за триста километров — туда, где осенью был очаг эпидемии. Переносчики болезни попировали в ту пору и, вероятно, оставили в водоемах потомство. Верный случай разведать, какие именно виды комаров распространяли здесь заразу.

Собрать тысячу-другую личинок — несложное дело для энтомолога, но как довезти их живыми домой? Они не могут оставаться долго без воздуха в сосудах, наполненных водой, и всплывают время от времени, чтобы подышать. Личинки захлебнутся на тряской машине, погибнут в непрерывно встряхиваемой банке. Ведь ехать придется по бездорожью и почти двое суток ночью и днем. Ни в одном из учебников нет указаний, как в таком случае поступить.

«Будем держать банку навесу», решила Петрищева.

Это была тяжелая, самая трудная поездка в жизни исследовательницы и привычных к неудобствам помощниц. Затекшие руки цепенели от усталости, боль в плечах становилась невыносимой. Банка с личинками все чаще переходила из рук в руки. К концу первого дня измученные женщины едва держались на ногах. Все чаще приходилось останавливать машину, чтобы дать отдых онемевшим рукам.

Личинки, доставленные столь тяжким трудом, благополучно окрылились и доставили Петрищевой массу хлопот. Пока холодные ветры не утихали и солнце скупо посылало тепло, надо было обогревать комаров, строить для них отопительные приборы. Пищей служил им сахарный сироп, местом обитания — удобные садки. Время от времени им давали человеческую кровь — кровь Петрищевой и лаборанток, пролитую на ватный тампон. Сколько волнений и тревог вызывали насекомые у своих нянек!

Наступил наконец долгожданный час — пришло время решить, что представляют собой питомцы. Исследовательница села за микроскоп и приступила к работе. Она пробиркой накрывала комара и усыпляла его эфиром. Обезжирив насекомое спиртом, Петрищева клала его на предметное стекло. Определив вид, отделив голову кровососа, она легким нажимом выдавливала наружу три доли слюнной железы. Ловким движением иглы извлекался желудок, за ним кишечник, и начиналась другая стадия работы — поиски и выделение заразного начала.

Результаты были неутешительны: в двукрылом зверинце оказалось восемнадцать видов комаров, но ни одного из тех, которые в Японии переносят заразу. Насекомые не содержали в себе возбудителя болезни.

В эту пору аспирантки покинули Петрищеву. Они предпочли заниматься поисками клешей — переносчиков сыпного тифа в районе, отдаленном от базы отряда. Исследовательница осталась одна с лаборанткой. Кругом лежал край, пораженный новой, неизученной болезнью. Где-то среди полей и лесов, вдоль берегов океана, среди миллиардов двукрылого гнуса жил виновник людского несчастья. Надо было найти и настигнуть его.

«Логика подсказывала начать с изучения тех видов комаров, которые известны как переносчики энцефалита в Японии. Hо их не оказалось даже там, где недавно прошла эпидемия. Может быть, они вовсе не обитают в Приморье? Но ведь микробиологи заразили здесь однажды мышей, вызвали у них болезнь, схожую с японским энцефалитом.

Заниматься бессистемным сбором насекомых было не в правилах Петрищевой. Она не могла ждать, пока случай пошлет ей удачу и в сачок попадет естественно зараженный комар. Она должна быть творцом своего дела до конца. «Опыт создал искусство, — вспоминала она слова Аристотеля, — а неопытность — случай». Надо снова попытаться найти вид комара, сохраняющего в себе долгое время инфекцию. Эти насекомые, всего вероятней, и служат переносчиками энцефалита. Чтобы вернее ответить на этот вопрос, она соберет много тысяч комаров и исследует их.

Ученая и лаборантка пустились в дорогу. В темном комбинезоне, резиновых сапогах и белой панамке с сеткой, с сачками и ловушками, Петрищева бродила по осоковым болотам, где между кочками в застойной воде п годятся личинки и превращаются в куколки, по зыбким открытым полянам, насыщенным ключевой и дождевой влагой, по кочковатым болотам, лишенным травы, руслам мелких речушек с заводями среди камней, по канавам, по лужам, сырым низинам на лесосеках. Ее внимание привлекали сырые прикорневые ямы со старым полусгнившим листом, сваленные деревья с прогнившей сердцевиной, поймы речек, лужайки, прогреваемые солнцем и гостеприимно открытые для откладки яиц.

С трудом пробираясь по топким болотам, проваливаясь по пояс в трясины, искательница каждый день проходила десятки километров. Обсушившись под солнцем, она продолжала свой далекий, казалось нескончаемый путь, собирая личинки в великом водоеме природы и отмечая свои трофеи в полевом дневнике.

Стаи гнуса шли следом за ней, но она их словно не замечала. Сосредоточенны, почти торжественны ее движения во время работы. Молча идут сборы. Изредка прозвучит приказание:

— Выберите из водоема нее куколки!

Или к вечеру Петрищева скажет:

— Кажется, начался лёт комаров, оставим личинок в покое...

Лаборантка неподвижно останавливалась, и исследовательница, вооруженная вершевидной пробиркой, принималась на ней собирать насекомых. С каждой минутой лёт нарастал, кровососы шли стеной, словно поток их разрушил плотину, сдерживавшую хищников в течение дня. Исследовательница стояла под градом уколов, не прерывая свой лов. Спокойно и уверенно продолжалась работа, пока ночь не подсказывала вернуться в деревню — искать для себя и помощницы кров.

Случалось, что неожиданно подоспевала подмога, серьезная поддержка со стороны. Увидят ее в лесу или на. поле дети и пойдут следом за ней. Она расскажет им тайны своего дела, и они бросятся ей помогать. Пройдет день, другой, и уже десятки помощников будут ее окружать. Оставляя эту местность, она с каждым попрощается и обязательно завернет к ним на обратном пути.

Не всегда дружба начиналась так, случалось и по-другому. Бродя как-то по болотам, усталая Петрищева заметила группу детей. Было время цветения пионов, и малыши собирали цветы. Увидев двух женщин, увешанных загадочными сачками и банками, в комбинезонах и сетках поверх голов, ребята окружили их. Облик незнакомок, видимо, не пришелся детям по вкусу, и старший — пионер в алом галстуке — подозрительно и строго их остановил:

— Вы откуда взялись?

Исследовательница сбросила сетку и открыла лицо.

— Мы научные сотрудники, — скромно заметила она.

— Ваши документы! — скомандовал юный патриот.

Обстановка усложнялась, пришлось предъявить паспорта.

Недоразумение скоро разрешилось. Узнав, чем занимается исследовательница, дети заинтересовались удивительной гостьей. Началась беседа — предвестница будущей дружбы, и залогом ее был чудный букет из алых пионов, подаренный ей новыми друзьями.

Прошло много дней с тех пор, как Петрищева пустилась в дорогу. Она исходила несколько сот километров, побывала в самых различных местах. Верная своему правилу делать опыты над десятками тысяч насекомых, она неутомимо продолжала охотиться: днем — за личинками, а вечерами и на рассвете — за комарами. Тяжелые труды не пропали даром: она вернулась с солидным уловом. Среди трофеев были два вида тех комаров, которые в Японии переносят инфекцию.

Теперь предстояло решить, какой вид комаров, насосавшись заразной крови, сумеет долго удержать в своем организме возбудителя энцефалита. Этот вид, очевидно, и будет переносчиком болезни.

Десять тысяч комаров, восемнадцать видов — вся ее добыча была с помощью микробиологов подвергнута испытанию. Их кормили кашицей из мозга мышей, погибших от энцефалита, и поили кровью больных животных. Наделив таким образом насекомых заразой, их выдерживали некоторое время, растирали и вводили в мозг здоровым мышам. Результаты на первый взгляд показались утешительными: три вида комаров, в том числе два из переносчиков энцефалита в Японии, вызвали у животных заболевание. Остальные комары не удерживали заразного начала. Уже к моменту, когда их растирали, они были стерильны. Передать возбудителя путем укуса этих комаров не удалось.

В своих опытах исследовательница неожиданно наткнулась на загадку. Те виды комаров, которые могли сохранять в себе возбудителя болезни, эту способность проявляли далеко не всегда. Самки, вскормленные и вспоенные в одинаковых условиях, одновременно зараженные энцефалитом, нередко вдруг становились стерильными. В одном случае две трети небольшой партии утратили способность  заражать вскоре после того, как сами были заражены, в другом — половина, в третьем — девять десятых. Такое непостоянство в способности хранить возбудителя нельзя было ничем объяснить...

«Они плодятся в водоемах, — подумала Петрищева, — в различных температурных, пищевых и химических режимах. Неодинаковое питание в солоноватых и пресных озерах, в дождевых лужах и подпочвенной воде может предопределить их большую и меньшую стойкость к возбудителю болезни».

Действительно ли это так? Нет ли тут какой-нибудь ошибки?

Эти сомнения приводили за собой другие:

«Мы охотимся за комарами — переносчиками болезни в Японии, но где уверенность, что энцефалит этот действительно японский?»

Шел месяц за месяцем. Сорок тысяч насекомых были всячески испытаны Петрищевой. Десятки тысяч она растерла и ввела под кожу мышам. Много тысяч комаров пустила на подопытных зверьков, дав насекомым возможность укусами заражать мышей. Все эти опыты не дали результатов. Попрежнему исчезал из организма насекомых возбудитель болезни — мыши не заболевали.

Петрищева позволила себе передышку: она занялась другой, более благодарной работой. К ней давно уже прислали на практику сотрудников противочумных и малярийных учреждений Приморья. Они прилежно учились, но исследовательница, занятая своими делами, уделяла им недостаточно внимания. Теперь, когда опыты завели ее в тупик, она всерьез принялась за практикантов. Если ей не придется открыть переносчиков энцефалита, возможно это сделают они. У них будет больше времени и опыта. То, что сегодня не удается одному, может завтра удаться другому...

Она читала им лекции, вела семинары, учила их изобретать капканы и ловушки, определять насекомых. Они следовали за ней по лесам и оврагам с банками, сачками и полевыми дневниками в руках. В эти минуты она забывала обо всем: об упрямых комарах, носителях зловещей болезни, прячущих тайну энцефалита; о своих неудачах, о грядущей эпидемии, которая неумолимо придет. Занятия проходили в недрах природы — лаборатория размещалась на болоте. На речушке плавал домик-приманка — в нем клетка с кроликом. Комары прилетали пить кровь животного и заодно откладывали здесь яйца; в роще стояла корова под пологом—другая приманка для комаров. Они облепляли покорную жертву, тяжелели и не могли уйти из-под полога.

Петрищева учила практикантов бесстрашию, мужеству и равнодушию к лишениям.

— Мы, паразитологи, — говорила она им, — должны ко всему быть готовы. Мы не вправе убегать от опасности. Вы спрашиваете, опрыскиваем ли мы нашу палатку веществом, отпугивающим комаров? Ограждаем ли себя и свое жилище от заразы? Мы не бежим от комаров — наоборот, мы ждем их и ищем. Мы работаем именно там, где возникают риск и угроза для жизни, ио мы не боимся врага.

Несмотря на увлечение педагогикой, Петрищеву потянуло к прежней работе. Она снова бродила по полям и болотам, собирала комаров для экспериментов. Дни проходили в томительных опытах, мучительных сомнениях, бессонные ночи — в тревоге. Так длилось до тех пор, пока не случилось именно то, чего она так долго добивалась: беленькая мышка, которой впрыснули кашицу из найденных в природе комаров, заболела энцефалитом. Никто этих комаров не заражал, их не кормили мозгом павших животных, не поили кровью больных людей, сама природа наделила их заразным началом. Капелька мозга зверька, погибшего от этих естественно зараженных насекомых, была введена другому животному и вызвала у него такое же заболевание. Переносчиком оказался один из трех видов, которые в опытах дольше всех сохраняли возбудителя в своем организме.

— Наконец-то, — вздохнула с облегчением искательница, — с этим видом покончено. Мы нашли у него заразу вне стен лаборатории, в естественном его состоянии. Один враг открыт, будем искать другого.

Увы, вывод оказался поспешным. Петрищева скоро это поняла. Словно комар был единственным зараженным среди своих собратьев по виду, она не находила другого, способного передать возбудителя болезни. Тысячи самок этого вида оказались стерильными. После трех месяцев напряженной работы исследовательница попрежнему стояла перед загадкой с печальным сознанием, что ей до сих пор ничего не удалось.

Миновал июнь, подходил конец июля, и пришли первые тревожные вести. В различных местах, далеко отстоящих друг от друга, возникли заболевания. Эпидемия разгоралась, поражая десятки и сотни людей. Жестокая болезнь в два-три дня вызывала параличи либо безжалостно калечила несчастную жертву. До семидесяти процентов больных не выживали: воспаление мозга и его оболочек протекало с беспощадной быстротой.

Неутомимая искательница бросилась к очагам заболевания. Ее видели всюду, где эпидемия отбирала свои жертвы, где страшная опасность сеяла ужас среди людей. Она выслеживала и собирала комаров, охотилась за ними в скотных дворах, во всех тайниках природы. Бесстрашная исследовательница оставалась на ночь в домах, где умирали больные, чтобы по свежим следам обнаружить убийцу-кровососа.

Удачи перестали сопутствовать ей: двадцать тысяч комаров, собранных на себе и в помещении больных энцефалитом, не смогли заразить ни одной белой мышки. Кругом свирепствовала болезнь, переносчики творили свое черное дело, а насекомые оставались стерильными. Где искать разгадку? В организме ли человека или в свойствах самого комара?

В полевом дневнике появляются грустные записи:

«Сборы на себе ни к чему не привели». «Найдены комары с брюшками, полными крови... Заражение мышей не удалось...» «Еще погибло пятнадцать больных... Комары-переносчики не обнаружены...»

«Что бы это значило? — спрашивала Петрищева себя. — Откуда такая непоследовательность? Ни один опыт не проходит без того, чтоб не смешать и не спутать то, что казалось уже понятным и ясным». Так было вначале с первым экспериментом: микробиологи нашли возбудителя болезни и вызвали у животного энцефалит. Попытки еще раз сделать то же самое не привели ни к чему. Ей это также не удавалось. Из восемнадцати видов комаров, собранных ею в лесах и болотах, ни один не оказался естественно зараженным. Три вида из них обнаружили способность, будучи вскормленными заразой, сохранять возбудите-

ля болезни, но и тут была своя непоследовательность. В одном случае паразит выживал в насекомом, а в другом бесследно исчезал. Найденный наконец естественно зараженный комар — первая серьезная удача— оказался исключением для своего вида, чем-то вроде уникума. Можно было надеяться, что во время эпидемии удастся обнаружить переносчика, но прошел месяц, и все оставалось попрежнему.

Как всегда, когда препятствия казались Петрищевой неодолимыми, она с жаром окунулась в работу, трудилась что было сил. Ценой огромного напряжения она собрала новые десятки тысяч комаров. На этот раз труд не оказался напрасным — она нашла второй вид переносчика, поймала его на коне во время кровососания. Снова в природе что-то случилось: ей стали все чаще встречаться зараженные самки обоих видов — у прежнего уникума оказались зараженные собратья. Число тех и других сейчас было огромно.

Настало время приступить к изучению врага: узнать, где он плодится, где обитает и в каком состоянии зимует. С этим Петрищева справилась. Она могла многое сообщить о переносчиках, знала их, как старых приятелей.

«Один — истинный хищник, — записала она, — беспощадный кровосос и агрессор. Обитая в зарослях трав, он залетает в дома, чтобы на питься человеческой крови. Он одинаково назойлив ночью и днем, подавляя жертву своей многочисленностью. Его потомство развивается в солоноватых и пресноводных озерах, в ямах, канавах, противопожарных кадках, заброшенных колодцах. Хищник тяготеет к лугам, где во время сенокоса нападает на косцов и поражает их энцефалитом. Зи мует он в подвалах, в землянках, в траве под снеговым покровом

Другой отличается иными чертами. Его больше влечет к людскому жилищу и скотному двору. Не такой многочисленный и назойливый, он появляется на свет вблизи поселений, где проводит всю свою жизнь...»

В поисках и исследованиях миновало лето. С октябрем пришла осень. Комары еще тучами висели над головой, но ни одного зараженного среди них уже не было. Эпидемия кончилась. Насекомые снова были стерильны. Даже искусственно не удавалось их заразить. Заведомые переносчики, насытившись в лаборатории мозгом павших мышей, не могли передать заразу.

Петрищева успела уже разобраться в этой механике. Теперь она знала причину своих злоключений, нашла виновника путаницы и неразберихи, преследовавших ее. Источником ее бед было солнце. Жар кие лучи его пробуждали возбудителя болезни, а холод угнетал его, оттого так «непоследовательны» были ее удачи и неудачи.

В августе и сентябре, когда тепло здесь достигает двадцати градусов и выше, заразное начало обретает способность поражать людей и вызывать эпидемию.

ПРИМОРСКИЙ ХИЩНИК „АЭДЭС тогои"

Поздней осенью Петрищева приехала в Москву. Она привезла с собой десятки тысяч комаров — работу на целую зиму.

— Вот мои трофеи, — отчитывалась она перед Павловским. — И сама я, как видите, жива. Здесь у меня личинки переносчика японского энцефалита, — она придвинула ему чашку, наполненную безобидным на вид настоем, — а тут вирус его дальневосточного собрата. На этих камешках отложили свои яйца зараженные комары. С ними у нас здесь будут большие дела.

Весной Петрищева снова отправилась в Приморье, на этот раз с задачей найти резервуар заразного начала, выяснить, откуда комар черпает его. Организмы человека и теплокровных животных не могут быть этим резервуаром: возбудитель выживает в них лишь несколько дней. В природе, несомненно, должен быть мощный источник заразы.

Исследовательница направилась туда, где в течение двух лет были крупные очаги заболевания. Теперь удача сопутствовала ей — она на рисовых полях нашла два новых вида переносчиков. За этим последовал еще больший улов: в безлюдной части полуострова, где нет ни одного человеческого жилища, нашлись комары, естественно зараженные энцефалитом. Доставленные оттуда личинки, доведенные в лаборатории до стадии окрыления, также не были свободны от инфекции. Растертые и введенные подопытным животным, они заразили их. Так возникли основания предполагать, что самки откладывают зараженные яйца.

Петрищева затеяла широкий эксперимент. Она собрала в специально оборудованных помещениях яйца переносчиков энцефалита, вывела личинки и куколки комаров. Десятки тысяч вновь рожденных насекомых должны были подтвердить, что они явились на свет с заразным началом...

Разведение потомства шло по строгим правилам науки. За личинками велось строжайшее наблюдение, своевременно менялась в аквариуме вода и вносилась зеленая пища — нитчатые водоросли болот Вылупившихся комаров первое время подкармливали сахарным сиропом. В садках поддерживалась необходимая влажность.

Совершенно отдельно—в стеклянном помещении, построенном в здании больницы — исследовательница создала обширный источник заразы. Тут было достаточно зараженных комаров, чтобы вызвать губительную эпидемию, и возле опасного помещения, как у порохового склада, дежурил день и ночь часовой. Доступ в это помещение был разрешен только Петрищевой. Каждый раз, прежде чем проникнуть туда, она надевала поверх халата другой, на руки натягивала резиновые перчатки и лицо закрывала непроницаемой маской. Все в этом костюме, чудесно придуманном и ладно пригнанном, рассчитано было на случай, если какой-нибудь комар выберется из садка наружу. Ничего подобного не произошло, и все-таки беда разразилась. Она пришла оттуда, откуда никто ее не ждал. Исследовательница однажды ввела руку в садок, чтобы достать зараженных насекомых, и, прежде чем успела их захватить, почувствовала два сильных укуса. Она взглянула на свою руку и увидела в том месте, где швы перчатки разошлись, двух кровососов- Исследовательница спокойно выжала ранку, залила ее спиртом и стала готовиться к... печальному концу. Было время эпидемии, и возбудитель находился в зените своей губительной силы. И больничных палат на ее глазах каждый день выносили умерших. Парализованные люди, доведенные до отчаяния, призывали избавительницу-смерть. Чего ей после этого ждать? Одним единственным пневмококком можно поразить мышь, одной бактерией туберкулеза — морскую свинку. Ее искусали два комара—два хищника, способных свалить великана.

Петрищева с жаром ушла в работу. Она спешила закончить свои дела, прежде чем болезнь ее свалит. Начатые изыскания должны быть продолжены, ее труд не может пропасть. Последние дни и часы она проводила в разъездах, в подведении итогов и доделках, которые при других обстоятельствах могли бы еще подождать. Исследовательница не знала передышки, настойчиво трудилась и заносила каждую мелочь в дневник... Как жаль, что многое останется недовершенным! Не удастся зарисовать прибрежные скалы, которые так нравятся ей, сделать фотографические снимки местности, составить карту распространения комаров в Приморье и заретушировать ее...

Петрищева стала заходить в палаты и подолгу глядеть на больных. Ее ждет то же самое — какой смысл обманывать себя! Надо быть готовой к любым испытаниям, к самому худшему и ужасному концу. Внешне спокойная, попрежнему, казалось, уверенная, она теряла последние силы. Впервые осознав близость смерти, отважная искательница ужаснулась...

Прошли двадцать дней и двадцать ночей ожидания. Судьба покровительствовала исследовательнице — она не заболела энцефалитом.

* * *

Тридцать видов комаров выловила Петрищева в Приморье, шесть из них оказались переносчиками энцефалита. С каждым видом было много хлопот, но больше всех хлопот доставил ей так называемый «Аэдэс Тогои». Не так легко было справиться с ним, разгадать его сущность.

— Видали ли вы когда-нибудь, — говорила она лаборантке, — такого комара? Он черный, как монах, грудь и крылья в серебристых чешуйках, а на тоненьких лапках — белые колечки... Он проводит жизнь в уединенных лагунах под шум морского прибоя. Там, в неровностях скал, в выемках, покрытых дождевой влагой, куда порой долетают брызги морских волн, самка откладывает яйца. Она так приклеивает их к камню, что никакой шквал не снесет. Ни потоки, ни засуха им не страшны, они могут два года без ущерба пробыть вне воды.

Черный отшельник обитает у морского берега на скалистых вершинах, где чайки и бакланы выводят птенцов. Его влечет к этим птицам, к безлюдным и пустынным берегам. Придет осень, и он возвращается в мир. Нет больше чаек и бакланов, они улетели на юг, н недавний отшельник уподобляется прочим собратьям. Он бросается на животных, кусает людей; самка откладывает яйца уже не на берегу океана, а в дворовых кадках и колодцах, где поят коней...

Такова двойственная природа приморского хищника Аэдэс Тогои — обитателя скалистых берегов.

Петрищева настойчиво следила за ним. Она шла с лаборанткой от мыса к мысу, бродила по кручам, пробиралась туда, где в расщелинах скал гнездятся бакланы и прячутся чайки. Ни дорог, ни тропинок на трудном пути; каменные громады, источенные ветром и дождем, вырастали преградой, которую, казалось, не обойти. Препятствия брались упорством. Женщины поднимались на скалы, спускались с них ползком, подтягивая и поддерживая друг друга. За островерхой скалой, казавшейся издали башней, вставала другая со шпилем, устремленным к голубым небесам. Справа от мрачных утесов, чьи мощные основания уходили в кипящую пену прибоя, и далеко впереди цвели и зеленели пахучие травы. В ложбинах высились великаны-ирисы. Голубые и синие, ни мягко оттеняли ковры пестрых орхидей, пунцовых и оранжевых лилий. Когда скалистая гряда вставала непроходимой плотиной, искательницы спускались к воде и, ступая по скользкой каменной россыпи, цепляясь за выступы, вновь взбирались на крутую вершину.

Их встречали крики испуганных птиц, неохотно покидавших свои гнезда. На время точно глохнул шум морского прибоя. Охотницы спешили в каменную нишу под навесом скалы, в обиталище черного кровососа. Там они набивали свои пробирки и тем же путем возвращались домой.

Так шла охота до памятного дня долгожданной удачи.

В то утро — как обычно в последние дни — Петрищева и лаборантка направлялись к морю. Был ясный, солнечный день. Бескрайная тишь и гладь океана сливались с далеким безоблачным небом, а между камнями с грохотом пенился прибой. Вдали нежились нерпы. Неуклюжие звери с шумом всплывали и, ныряя, исчезали в воде.

Недалеко от берега, в море, стояла скала. Высоко в воздухе над ней носился орлан — охотник до выводков чаек.

«Там, видимо, гнезда бакланов и чаек, — подумала искательница. — а следовательно, и черный комар".

Тридцать метров — небольшое расстояние. Они бросились в воду и быстро поплыли к скале. Широкие листья морской капусты неприятно щекотали лицо. Внезапно явилась тревожная мысль, что со дна моря может всплыть осьминог — страшный хищник Японского моря. Взор невольно скользил по воде, проникая в прозрачные глубины. Нет, уж лучше туда не заглядывать!

Руки обхватили выступ скалы и обожглись о колючки. Несколько проворных движений — и охотницы на заветном островке. С шумом уносятся чайки, улетает, прервав свой дозор, хищник орлан. Они одни в океане на уединенной скале. Минута-другая — и на них пикирует черный комар. Женщины наполняют свои пробирки и с живым грузом, привешенным к поясу, спешат вернуться на материк.

Первый вскрытый в лаборатории комар объяснил, почему насекомое селится вблизи птичьих гнезд. Желудки Аэдэс Тогой оказались набитыми ядерными эритроцитами — кровяными тельцами птиц. Спустя двадцать дней Петрищева сделала в походной лаборатории не менее важное открытие — пленные комары скалистого острова содержали возбудителя энцефалита. Личинки, собранные на том же утесе, были также заражены.

Двойственная натура черного хищника раскрылась теперь до конца. Приспособившись жить за счет крови пернатых соседей, комар после отлета чаек на юг переселяется к людям. Неразборчивый и жадный, он с одинаковым усердием нападает на животных и человека, прививая им японский энцефалит.

Два резервуара сохраняют возбудителя в природе — сами переносчики, передающие заразу потомству, и птицы — жертвы кровососа. Одни комары заражают чаек во время кровососания, другие сами заражаются, заглатывая кровь уже зараженных чаек. Одного не могла себе Петрищева уяснить: комары ли вначале передали чайкам возбудителя болезни или птицы принесли его с японских берегов и заразили насекомых?

Загадка энцефалита на Дальнем Востоке была раскрыта. Основательно изучив природу каждого вида переносчика возбудителя энцефалита, Петрищева могла не только сказать, где именно гнездится и размножается враг, но и какими средствами следует вести с ним борь бу. Старый растительный сухостой на лугах, установила она, служит убежищем для трех видов переносчиков; рисовые поля с их застойными водами, кадки с водой и прогреваемые болотца в дачных, лесных и садовых районах; лагуны и впадины в каменистом ложе скалистого берега; дорожные канавы, лужи и мелкие огородные канавки способствуют развитию видов комаров, зараженных возбудителем энцефалита. Петрищева предложила ускорять сенокос, с тем чтобы к моменту первого лёта комаров на полях не оставалось косцов. В тех случаях, когда уборка затягивается, людям следует носить специальную закрытую одежду и сетки, пропитанные химическим раствором, отпугивающим комаров. Перед заходом солнца вблизи полевого стана нужно разводить небольшие дымовые костры.

Для уничтожения личинок и мест для зимовок комара Петрищева предложила сжигать травостой во второй половине марта; своевременно и часто спускать воду с рисовых полей и размещать домашний скот между болотами и людскими жилищами. Комары, которые предпочитают кровь животных крови человека, заселят стойла скота и избавят людей от опасности.

Таковы были средства, предложенные паразитологом Петрищевой Микробиологи, в свою очередь, создали вакцину — средство, оберегающее организм от заразы.

Заболеваемость в Приморье стала снижаться. Число больных в течение года сократилось в девять раз, а смертность упала до ничтожных размеров.

КЛЕЩ —НОСИТЕЛЬ НЕИЗВЕСТНОЙ БОЛЕЗНИ

Красноармейцы, малярийные разведчики, обследовавшие места обитания комаров, явились к своему командиру, военному врачу Москвину, и не без смущения доложили:

— Местные жители не уступают, упираются и стоят на своем. "Не комары, — говорят они,—а клещи нас кусают... От них все несчастия и болезни».

— Вы бы им объяснили, что так не бывает! — неизвестно на кого сердился командир: на малярийных ли разведчиков или на упрямых узбеков. — Надо им растолковать, что они ошибаются. Пусть осушают болота, уничтожают личинок и принимают хинин.

— Не помогает, — оправдывались бойцы. — Все узбеки указывают на клещей. Не в болоте, говорят они, зло, а в кибитке... Сами поглядите — мы вот принесли их.

Малярийные разведчики высыпали из пробирки клещей.

— Мы набрали их в домах — они прячутся в щелях, как клопы.

Москвин знал, что клещи не могут переносить малярию, но какою же болезнью страдают узбеки? В крови больных он нередко встречал спирохеты, вызывающие возвратный тиф. Неужели тут смешивают эту болезнь с малярией? Впрочем, немудрено: эти болезни так схожи между собой. По внешней картине их не различишь. Эпидемические вспышки возникают в одно время — осенью и весной, — приступы лихорадки одинаково коротки: вначале длятся день, два, затем ограничиваются часами. Больные, возможно, и правы: то, что принималось за малярию, есть нечто совершенно другое. Но откуда здесь взяться возвратному тифу? Местные виды клещей — безобидные твари, и человека они не кусают. Истинные виновники этой болезни в жилых помещениях не гнездятся; одни из них в Средней Азии паразитируют на курах, а других здесь не сыщешь, нет их в этом краю...

Вопрос, занимавший Москвина, имел свою небольшую историю.

В 1912 году русский врач Джунковский, живший в Персии, предположил, что домовые клещи вызывают у людей своеобразную форму возвратного тифа, не похожую на европейскую, которая, как известно, распространяется не клещами, а вшами. Позднее выяснилось, что болезнь такого ж рода наблюдается и в Средней Азии, хотя «персидский клещ», которого Джунковский принял за переносчика, не водится там.

Десять лет спустя русский исследователь Латышев решил проверить, клещи ли именно и какие передают в Средней Азии возвратный тиф. В доме, где заболел один из членов семьи, он собрал клещей и в целях самозаражения дал им присосаться к своей руке. Исследователь заболел возвратным тифом.

Такова предистория.

Клещи, доставленные красноармейцами Москвину, не относились к виду, указанному Джунковским. Было очевидно, что клещи, обитающие в жилищах узбеков, безвредны. Как врач и специалист Москвин настаивал на этом.

Здесь, однако, повторилось то же самое, что с кожной болезнью, известной под названием «дерматобия». Тогда исследователи также разошлись во мнениях с коренным населением — жителями Африки Оказывая помощь туземцам, врачи находили под кожей больных личинки мух, а жители утверждали, что не мухи, а комары вызывают у них эту болезнь.

— Не может же комар, — возражали ученые, — откладывать яйца мухи в ваши раны.

С другой стороны, было необъяснимо, каким образом личинки попадают под кожу человека. У мух нет жала, которое открыло бы им дорогу туда.

Правы были туземцы: переносчиком болезни оказался комар. Хищная муха понуждает его служить ее целям. Она приклеивает свои яйца к брюшку комара. Достигнув зрелости, личинки спешат оставить оболочку яйца, и в момент, когда комар погружает свой хоботок под кожу человека, они устремляются в ранку, где отныне и обитают. Всего любопытней, что муха приклеивает свои яйца именно самке; самец-комар, как известно, крови не пьет и на человека не нападает.

Исследователи дерматобии счастливо решили задачу. Менее удачно решалась она Москвиным. Каждый день приносил ему новые сомнения, затруднения и неожиданности. В один и тот же день заболели красноармейцы— малярийные разведчики, — и в крови у них нашли спирохеты возвратного тифа. До болезни они жили в глинобитном доме и ночью подверглись нападениюклещей. Красноармейцы собрали их, чтобы показать командиру-врачу, и Москвин убедился, что они не похожи на тех, на которых ссылался Джунковский, то есть относятся к виду «безобидных». Смущенный неудачей, Москвин пробовал заражать клещами подопытных животных, вызывать у них возвратный тиф и, не добившись успеха, отправил клещей в Ленинград. Пусть маститые ученые разберутся, что тут произошло. Так случилось, что клещи, заразившие малярийных разведчиков, оказались в руках у Павловского.

Слава об ученом, который наметил новый путь в зоологии и сблизил ее с медициной, облетела страну. К Павловскому обращались за советом и помощью врачи и студенты, любители природы, исследователи, учителя. Ему посылали насекомых с просьбой определить род их и вид, выяснить, несут ли они в себе заразное начало, надо ли их избегать и опасаться. Врач Латышев из Средней Азии прислал фотографию руки с присосавшимися к ней клешами и просил установить род кровососов по снимку. Другой врач из Средней Азии собрал клещей в отделении военного госпиталя, где содержались тифозные больные, и отправил насекомых в Ленинград. То же сделал неизвестный студент. Прибыла и посылка Москвина. Ученый ответил ему благодарностью, послал исследователю литературу и наставления, как продолжать изыскания. Вскоре прибыл и сам Москвин, прикомандированный к Военно-медицинской академии. Он привез материалы и живых клещей для работы.

В предварительных сообщениях его, напечатанных позже в ученых журналах, оказалось немало интересного. В них подробно описывались эксперименты. Автор был строг и правдив; и все же статьи его не были полны. Они сообщали научные свидетельства и факты и не упоминали о сомнениях и разочарованиях исследователя.

А их было много.

Приехав в Ленинград, Москвин сразу же взялся за работу. Нико му не доверяя своих клещей, он разместил их в пробирках по пять и десять в каждой и восемь месяцев неизменно носил их на груди. В боковом кармане френча клещам было тепло, и исследователь не сомневался в их благополучии.

Работа в Средней Азии принесла Москвину тяжелые сомнения и разочарования — плоды первых его неудач. Павловский это заметил, но виду не подал, что придает этому малейшее значение. Он выслушал приезжего, долго и подробно расспрашивал его и осторожно заметил:

— Вы, надо полагать, допустили ошибку. Ведь вы могли ошибиться, не так ли?

Странный вопрос! Конечно, он мог — ведь это со всяким бывает.

— Вот и прекрасно! — обрадовался ученый, словно именно этого и ждал. — Исследователь не должен бояться ошибок. Оглянешься назад, вспомнишь, чему учили знаменитости прошлого, и не знаешь, чему больше удивляться — самоуверенности ли этих ученых или легковерию их современников. Ошибки делали все — и великие и малые. В девятнадцатом веке холеру объясняли изменениями в электричестве или в магнетизме воздуха и земли, а знаменитый Патенкофер, ученейший муж, чтобы опровергнуть Коха, открывшего холерного вибриона, торжественно проглотил пробирку этих микробов — порцию, достаточную, чтобы умертвить сто тысяч человек. Блестящий гигиенист случайно не умер и остался убежденным, что вибрион не вызывает холеры.

Москвин мог бы возразить, что ошибки предков — не утешение, а назидание для потомков. Находить удовлетворение в чужих неудачах так же неосмотрительно и бесполезно, как пытаться лечить электрическим током, не замыкая при этом проводов.

Ученый ободряюще взглянул на сотрудника и продолжал:

— Нужно работать не покладая рук — только так одолевают ошибки. Наука требует пота и сил. Надо так много трудиться, чтобы быть вправе повторить слова крестьянина, обвиненного в средние века в волшебстве: «Вот мои орудия колдовства — мотыга и плуг. Пролитые капли пота я не могу уже представить в свидетели...» Физиология учит, что всякая работа нервной ткани сопровождается сжиганием ее составных частей, то есть самих нервов... Нe будем же их жалеть...

Задача, стоявшая перед Москвиным, заключалась в немногом: надо было решить, переносят ли клещи возвратный тиф в Средней Азии и какой именно вид клеща опасен для человека. Присутствие в членистоногом заразного начала еще не доказывает, что оно способно его передать. Ведь нет такого опасного микроба, которого домашняя муха в разное время не заключает в себе. Она переносит его на лапках, разбрызгивает испражнениями, но укусы ее никого еще не заразили.

Здравый смысл подсказывал начать с эксперимента над мышами — заразить животное укусом клеща. Путь верный, нет слов, но ведь именно это ему до сих пор не удавалось. Продолжать в Ленинграде бесплодные опыты, начатые в Средней Азии? Еще раз признать свою несостоятельность?

Не в правилах Павловского подсказывать сотрудникам форму работы. Но на этот раз он почему-то повел себя иначе.

— Начнем с белых мышей, — предложил он,— будем, как учил нас Бюффон, собирать факты, чтоб создавать из них идеи.

Ученый и в дальнейшем не оставлял помощника без поддержки. Он присутствовал на всех экспериментах, внимательно наблюдал за всеми работами Москвина. Вот к стойке привязали подопытную мышь, удалили с ее спинки шерсть и на розовое тельце опрокинули пробирку с клещами. Часть маленьких хищников тут же присосалась, некоторые медлят, как бы примеряясь, с чего начинать; учитель спешит прижать их, подсказать экспериментатору выход. Другой партии мышей ввели под кожу растертых клещей; третьим — жидкость, выделяемую клещами; четвертым — то и другое.

— Теперь наберитесь терпения, — говорил Павловский исследователю, — время принесет ответ.

Прошло десять дней. Мыши нисколько не изменились, спали, резвились и аккуратно поедали свой рацион. На двенадцатый день начались перемены: животные сделались вялыми, забивались в угол клетки и дрожали в ознобе. На местах укусов появились расчесы, шерсть ерошилась и выпадала — сначала на мордочке, потом на голове. Обнаженная кожа покрылась рубцами, животные хирели и погибали. Опыт, казалось бы, шел успешно, а экспериментатор терялся в догадках и в отчаянии не находил себе места. Было от чего потерять равновесие: ни в крови, ни в органах павших мышей он не находил спирохет. Что бы это значило? Куда девались микробы, погубившие животных? Неужели мыши болели чем-то другим? Клеши не были заражены возвратным тифом? Или прав был Джунковский — только так называемые «персидские клещи» способны заразить человека?

Павловский угадал состояние помощника и осторожно заметил ему:

— Не надо отчаиваться, мы доберемся до истины. В нашем деле ничто не дается легко.

Из Средней Азии была выписана партия клещей, вспоенная кровью больных возвратным тифом. У пяти растертых насекомых из числа вновь прибывших были найдены под микроскопом микробы тифа. Этой кашицей заразили белых мышей. Прошла неделя, другая, а судьба покровительствовала белым зверькам — они избегли опасности и не заболели.

Вот когда положение осложнилось. Мыши не заболели — что бы это значило? Многолетними опытами ученые Европы установили, что белые мыши подвержены персидскому возвратному тифу. То обстоятельство, что возбудитель болезни не обнаруживался в организме зараженных животных, ставило под сомнение самый характер заболевания и способность клещей быть переносчиками его. Опровергалось свидетельство коренного населения и малярийных разведчиков, дорого заплативших за него.

— Ничего страшного, — спокойно решил ученый. — Мыши, видимо, не подвержены клещевому возвратному тифу. Спирохета не выживает в их организме. Попробуем другой эксперимент...

Легкость, с какой учитель усомнился в утверждениях ученых и не обмолвился о возможной ошибке ученика, искренне растрогала Москвина.

— Сознайтесь, что вы сейчас непрочь развязаться со мной,—сказал ему в ту пору ученый, — махнуть рукой на клещей и вернуться к своей медицине. Должен вас предупредить, что это уже невозможно... Знаменитый физик Паскаль всю жизнь носил вшитую в одежду бумагу. На ней было написано торжественное обещание бросить физику и всецело отдаться религии... Вы понимаете, как бесплодны подобного рода намерения. Бумагу нашли у Паскаля после смерти. Он умер философом и математиком...

Через несколько дней Павловский вызвал к себе Москвина:

— Отправляйтесь в Среднюю Азию, заразите клещей кровью больных возвратным тифом и привезите нам побольше крови и клещей. Мы поставим наши опыты шире.

Москвин уехал и вернулся в Ленинград с богатым уловом: спирохеты прочно сидели в трехстах клещах.

Еще раз в лаборатории белые зверьки подверглись нападению насекомых, и снова опыты закончились ничем — клещи были бессильны против мышей. Тогда им на смену явились собаки, кошки и овцы, морские свинки и кролики. Собачий лай и мяуканье не могли заглушить блеяния овец. Клещи правили тризну. Они пили кровь тех и других. Исследователи терпеливо отсчитывали дни и регистрировали свои неудачи.

Дошла очередь до морской свинки. Сто двадцать клещей, битком набитых спирохетами, присосались к животному и заразили его. На девятые сутки у свинки поднялась температура и начался возвратный тиф. Спирохеты кишели у нее в крови. Уязвимым оказался и кролик — картина его страданий напоминала во многом течение болезни у человека.

«Теперь мы решим, — сказал себе Павловский, — где именно у клеща гнездится зараза и какими путями она передается человеку».

Были пущены в ход препаровка и микроскоп; ученый потрошил переносчиков и вводил морским свинкам эмульсии из отдельных органов клеща. Результаты не заставили себя долго ждать: материал из желудка и яичника, сосудов крови и кишечника клеща вызывал у животного заражение, но всех вернее и быстрее действовала его слюнная железа. Совершенно очевидно: клещ, прежде чем присосаться к животному, впрыскивает ему слюну, богатую спирохетами возвратного тифа.

— Мы установили, — мог наконец сказать ученый сотруднику, — что в естественной среде Средней Азии находятся клещи, зараженные самой природой. Как вы полагаете, можем ли мы считать наше дело законченным?

Работу над возвратным тифом оконченной? Какой странный вопрос! Конечно, нельзя! Во-первых, неясно, почему мыши, обычно подверженные возвратному тифу, в условиях лаборатории не заражались. Совершенно неизвестно, какой вид клещей переносит болезнь: тот ли, на который ссылался Джунковский, или другой, заразивший малярийных разведчиков в Средней Азии и морских свинок здесь?

Павловский уже, видимо, над этим подумал, вопросы для него были решены.

— Джунковский, — объяснил он Москвину, — вероятно, ошибся. Указанные им клещи не переносят возвратного тифа. Нас заражает тот вид, который заразил красноармейцев в Средней Азии и наших животных здесь, в Ленинграде. Не в этом дело — работа не окончена по более веской причине...

Учитель и сам любил крепко подумать и тому же учил своих учеников.

— Не хотите ли вы сказать, — догадался помощник, — что нужен еще эксперимент на человеке?

— Вы не ошиблись. В бывшей Максимилиановской больнице врачи лечат паралитиков прививкой возвратного тифа. Отправьтесь туда, поговорите с больными — они охотно согласятся помочь вам и себе, проверьте наши результаты. Изучите, кстати, приводит ли заражение к выздоровлению паралитиков...

• 
  

  В горах южной Киргизии.

Работа Москвина была перенесена в больницу.

Три паралитика, укушенных клещами, заболели возвратным тифом. Труд исследователя был завершен.

— Мне все-таки неясно, — сознался учителю Москвин, — почему наши мыши не заражались? Неужели ученые ошибались, утверждая, что мыши подвержены возвратному тифу?

— В данном случае, — заметил Павловский, — они были правы. Мыши подвержены африканскому и персидскому возвратному тифу и слабо реагируют на среднеазиатский. Наша спирохета решительно отличается от других. Мы, строго говоря, открыли новую болезнь, еще не известную никому.

УДИВИТЕЛЬНЫЕ МЕТОДЫ УЧЕНОГО

Павловским овладела беспокойная мысль: он должен обследовать границы распространения злополучного клеща — переносчика возвратного тифа, предупредить об опасности всех лечащих врачей, которые принимают эту болезнь за малярию. Такую огромную работу ему одному не проделать, надо привлечь в помощь других.

Ученый с пятью своими помощниками отправился в Среднюю Азию. В последних числах мая тысяча девятьсот двадцать восьмого года экспедиция прибыла в Ташкент, и тут началась горячая деятельность ее руководителя. В Среднеазиатском университете он прочитал лекцию «О современных взаимоотношениях между зоологией и медициной»; в Ашхабаде — другую: «Очередные задачи паразитологических исследований в Средней Азии»; в Дюшамбе — третью, на общую темy, тут же четвертую — о среднеазиатской экспедиции; пятую — общему собранию профсоюзов «О животных — вредителях здоровья человека в Таджикистане». В перерывах между лекциями он совершал поездки по кишлакам, делал обширные записи литературного характера:

«...Ромит оказался живописно расположенным горным кишлаком, лежащим на стыке трех узких горных долин...»

Все это понадобилось автору, чтобы мимоходом сообщить об одном случае слоновой болезни в этом районе.

У железнодорожного полустанка Репетёк, «в стране чудесных барханов и сыпучих песков Кара-Кумов», занятия ученого получили новое направление — он весь ушел в охоту за скорпионами и ловлю змей. Он извлекал их ядовитые железы и заражал этим ядом жуков, пауков и прочих насекомых пустыни. Он трудился настойчиво, страстно, словно за этим лишь приехал сюда. «Условия жизни, — писал автор,— довольно трудные здесь. Питьевой воды нет, воду привозят поездом в цистернах со станции Чарджуй. Туда же приходится посылать за провизией, но некоторые лишения и неудобства с лихвой покрываются обилием материала для изучения и своеобразной подлинной красотой места — моря застывших песчаных волн».

В нем словно проснулась его давняя страсть к путешествиям, неутолимая жажда везде побывать, все узнать и увидеть. Он искренне верил, что Кара-Кумы — животворный источник для научных исканий. Кругом кишит жизнь, сколько простора для наблюдений, для фотографирования и зарисовок! Раскладывай палатку и работай!

Члены экспедиции, глядя на бесконечные барханы, не спешили соглашаться, что пустыня — счастливейшее место на земле, и мечтали скорее покинуть ее.

Охота за клещами началась в Таджикистане. Здесь с новой силой обнаружились энергия ученого, его страстный интерес к природе. Никто не видел его спокойно сидящим на месте. Двигался ли он по улицам кишлака, бродил ли по горам или работал в лаборатории — руки его, словно заведенные, продолжали ловить насекомых. Проворно мелькали пробирки, рассованные по карманам, принимая то чушку, то комара, неосторожно севших ему на руку или легкомысленно попавшихся на глаза. Прежде чем отправить в пробирку жука, он изучал его норку, обследовал подстилку. Он не знал усталости и, должно быть, не верил в нее. Экспедиция только что прибыла на место, проделала далекий, утомительный путь. Стоит мучительный зной, ни ветерка, ни капли свежего воздуха. Надо бы отдохнуть, а он, захватив свой сачок и фотоаппарат, пускается в дорогу. В военном костюме и сапогах, он часами бродит по горам. В сумке у него пустые пробирки, бутылочка спирта, ватка, смоченная в хлороформе, и пинцет. Исполненный любопытства ко всему, что ползает и летает, он не пройдет мимо дупла, чтоб не осмотреть его; присядет у норки неведомого зверька и станет там вылавливать насекомых. Вернувшись домой поздно ночью, он займется своим материалом, приведет его в порядок, рассортирует, учтет и только потом согласится поужинать. Наутро он снова отправится путешествовать. Вот он остановился у древнего мазара — места захоронения киргизов — в на старых могилах ищет клещей. У мечети его привлек самый храм. Он осмотрел здание, мысленно сравнил резную работу с той, которую встречал в Бухаре, поковырял пальцем мозаику стен и заодно сфотографировал всех нищих вокруг мечети. По ту сторону храма много могил — можно ли пройти мимо? Он заглянет под плиту, приподнимет ее и наловит там в пробирку комаров. Когда придет время расстаться с замечательным местом, он запечатлеет на пленке гору, где воздвигли святилище и кладбище вокруг него. Помощники ему помогут со своей стороны: кто зарисует план мечети, кто мозаику стен и дверей.

В долине привлекла его нора дикобраза. Хорошо бы узнать, кто еще, кроме зверя, в ней обитает. Он встает на колени и руками выгребает землю из норы. Какой богатый улов! Чего только здесь нет: и клещи, и мухи, и москиты. Дальше у болота попалась ему жаба. В лаборатории он снимет кожу с нее и отдаст ее сотруднику.

— Собирайте и сушите эти шкурки, — посоветует он помощнику,— они пригодятся нашим фармакологам.

Никто не знает, зачем это может пригодиться.

У речки он ловит ядовитых жучков, фотографирует берега и роется в иле — наслаждается трудом и природой.

Миновал день. Все возвращаются. Ученый принес богатую добычу, все собрал и все снял, заставил себя и других хорошо поработать.

Как это похоже на бывшего гимназиста, некогда бродившего по Кавказу с тетрадью в руках, увлеченного то видом горной вершины, то развалинами храма, работой ремесленника на шумном базаре, зрелищем невиданного ж; ка! Попрежнему сильна в нем тяга к новым местам, к разъездам и путешествиям. Какое-нибудь озеро или складка в горах способны его отвлечь от важного дела. Какой, к примеру, толк в его фотографиях и зарисовках? Вот он снял свадебную процессию— так ли это важно для паразитологии? Многие думают, что этнограф порой в нём вытесняет биолога.

Иначе думают другие. Они видели его в кибитках туркменов и таджиков, как, засучив рукава, он с пинцетом в руках выслеживал переносчиков болезней, искал их в скотных дворах, в свинарниках, в стенах домов, в щелях полов, в мусоре и отбросах хозяйства — всюду, где только враг мог гнездиться. Собрав домашний сор и сухой навоз в кибитке и в скотнике, ученый часами просеивал этот мусор до последней пылинки. Когда поиски не давали результатов, вдохновенный искатель приходил в жилье ночью, ложился на разостланную на земле простыню и, зажигая время от времени свечу, собирал на себе насекомых... Он рылся в хламе и грязи на смрадных задворках скотных дворов, не гнушаясь и не брезгуя ничем.

В жилищах таджиков его действительно интересовал не один только переносчик болезни. Домашняя утварь, убранство и мебель, ковры и предметы хозяйства его занимали не меньше. Заметив нечто новое в бытовой обстановке — необычную ли дверь, удивительный замок или причудливого вида строение, — он спешил с фотоаппаратом к новинке. Обнаружив под кроватью клеща, он тут же вынимал из кармана книжку, набрасывал план всего помещения и отмечал место находки.

В течение долгого времени ему в различных местах Средней Азии приходилось видеть шершней. Аппарат и карандаш каждый раз запечатлевали насекомых. Вот они несутся над рынком, садятся на дыни, на другие продукты питания. Снова они над кучей отбросов. Шершни на нечистотах выгребной ямы... Опять они стаями на фруктах, на хлебе... Из разрозненных фактов, запечатленных на фотопленке, встает картина убедительной силы. Кто усомнится теперь, что шершни — переносчики человеческих болезней?

Много раз ему встречались в деревне колодцы, и если обстоятельства позволяли, он фотографировал их. Как будто праздное дело, но какие важные находки этим путем обнаружены! В одном колодце потонули копрофаги — жуки, питающиеся человеческими нечистотами; в другом плавают мертвые шершни; в третьем мухи и осы слоем лежат на поверхности воды. Каждая капля воды из этого колодца может стать источником заразы, занесенной сюда насекомыми. Фотография запечатлела еще один путь передачи человеку болезней...

Что бы ни говорили, он будет попрежнему изучать переносчика с фотоаппаратом в руках. Какой смысл рыться в хламе и мусоре, исследовать места обитания насекомых, если не для того, чтобы красочно описать наблюдаемые факты, снять и зарисовать каждую мелочь! Знания одной лишь биологии и строения клеща недостаточно. Наука требует знания бытовой обстановки и жизни народа, в среде которого находится враг. Фотографирование стало частью нового метода, как изучение среды — его основой.

Страсть ученого к разъездам и путешествиям не ослабела, но теперь она служила другим идеям и целям. Каждая новая область, невиданный край были тем интересны, что в них мог быть открыт новый вид переносчика, зараженного в естественной среде, и выявлен путь передачи возбудителя человеку. Новый метод поглотил все влечения и страсти Павловского: и литература и этнография вошли в паразитологию, вошли и сочетались с ней.

ВДОХНОВЕННЫЙ НАТУРАЛИСТ

Двадцать лет назад вышла в свет книжка военного врача Николая Ивановича Латышева о малярии. В ней автор писал о сугубо ученых вещах: о строении личинок, об анатомии комара, о хинной профилактике. Книжка была снабжена «краткими указаниями по ловле, воспитанию и коллекционированию комаров». Сто пятьдесят четыре страницы — небольшой простор для теории и обобщений. Но не объем и не идея пленяли в книге читателя, а нечто другое. Книгу писал человек с литературным талантом, прекрасно знающий родной язык, мастер красочно рассказывать о сложных и трудных вещах.

«На поросших мелким кустарником островах Волги,— читаем мы,— каждый год оставляющей следы своего весеннего буйства в виде долго не просыхающих луж, озер и болот, ничего ночью не слышно из-за жужжания десятков тысяч комаров, остервенелыми ватагами набрасывающихся на каждого, кто посмел туда показаться... Посредине реки появляется легкокрылый авангард этих маленьких трубачей, а вслед налетают уже целые легионы их. Потянет легкий ветерок — они быстро прячутся в лодке под скамейками, между парусами; прекратится ветер — они снова продолжают свою невыносимую музыку, и так до самого утра...»

«...Адская музыка от жужжания бесчисленного множества комаров поражает наш слух в то время, когда сами они один за другим ударяются о наше лицо с возмутительной наглостью и отвратительным цинизмом. Зажигая свет, мы замечаем вокруг лампы целые толпы нечестивцев, танцующих и выделывающих всевозможные движения в воздухе. Тут целых два облака, каждое из особей одного только пола. Выделывая в воздухе фантастические эволюции, они благодаря вибрации крыльев и жужжалец образуют адский концерт...»

Книжка очень понравилась Павловскому. Он с интересом читал и перечитывал ее. Сколько раз за эти годы пробуждалось в нем самом желание приняться за литературный дневник, продолжить записки, начатые им в юности на Кавказе! Сейчас он не мог разрешить себе этого. Его перо всегда занято. Постоянно вырастают новые проблемы, и нельзя не откликаться на них. Вспыхнул вдруг тиф, надо предупредить население, и он пишет популярную книжку, учит в листовках, как избегать переносчиков, бороться с заразой... Возникли летние поносы, дизентерия, и ученый выпускает книжку о мухах. Тут и биология, и терапия, и практика борьбы с паразитоносительством. С одинаковым усердием он пишет учебники, статьи для журналов, предисловия, тезисы, листовки и резолюции. И великие и малые дела, строго научные и сугубо житейские одинаково вынуждают его браться за перо. Вряд ли найдется еще один ученый, который столько написал и проредактировал в жизни...

В книге Латышева Павловский увидел облик автора ее, облик истинного натуралиста. Только влюбленный в природу мог написать такие теплые строки:

«Маленькая лужа, канава со стоячей водой у нас служит синонимом чего-то сонного, мертвого, но спокойствие это обманчиво. Стоит внимательно лишь присмотреться, и мы увидим, что там кипит напряженная жизнь, неустанная, волнующая, полная незаметных, но печальных трагедий. Идет жаркая борьба за существование, часто бескровная, но ожесточенная. Юркие личинки комаров, извиваясь всем телом, тянутся кверху подышать и бросаются на дно при малейшей опасности. Неподвижно сидит на стебле растения толстая личинка стрекозы, подкарауливая добычу и облюбовывая себе из стаи комариных личинок одну, легкомысленно рискнувшую приблизиться к ней. Тут же озабоченно шныряет жук водолюб — хищник, опустошающий комариное потомство. Вечером, на закате, рои комаров закружатся над лужей или прудом, выбирая себе место для откладки яиц, оглашая воздух жужжанием, столь непропорциональным для таких маленьких существ. И жизнь крошечной лужицы может стать для наблюдательного ума одной из интересных страниц великой книги природы. Нужно только суметь ее прочитать...»

Автор тщательно шлифует каждую фразу, ищет красочных образов и слов. Об анофелесе рода «бифуркатус» он пишет: «В его образе жизни сквозит характер существа, отрекшегося от широкой суеты и возлюбившего «мати зелену о дубраву» и «сыр дремучий бор». Автор знает, что «ко дню Лукерьи-Комарницы» — двадцать шестого мая — комары летают роями... Комариная сила убывает, как только ударили в косу и начался сенокос. Он любовно цитирует книгу Мельникова-Печерского «В лесах», приводит выдержки из повести «Олеся» Куприна, находит в ней верное описание состояния больного во время малярийного приступа.

В том же тысяча девятьсот двадцать третьем году на одном из съездов маляриологов выступил Латышев. Павловский впервые увидел его и познакомился с ним.

— Чем вы сейчас заняты? — спросил ученый. — Что рассчитываете делать?

— Я не располагаю собой, — ответил Латышев, — я завишу от командования.

Профессор передал ему свою визитную карточку и сказал:

— Будет у вас работа или надобность какая, напишите. Присылайте материалы, а то и сами заезжайте...

Спустя три года Павловский узнал, что Латышев заболел возвратным тифом. Он накормил на себе зараженных клещей, чтобы проверить их способность переносить заразу. Во время болезни он изучал течение ее на себе, чтобы у постели больного не смешивать больше тиф с малярией. Некоторое время спустя на имя ученого прибыла посылка с клешами. Латышев писал, что именно эти клещи его заразили, и просил определить их вид.

Пять лет прошло со дня их знакомства, и снова они встретились в Ташкенте. Профессор интересовался переносчиками малярии в Таджикистане, военный врач не мог ему ничего обещать.

— Не полагайтесь на меня,—сказал он Павловскому, — я, к сожалению, только военный врач... Заниматься паразитологией у меня нет возможности.

Между ними завязалась переписка. Они вели ее аккуратно долгое время. Письма Латышева отличались изяществом стиля, в строках скользила тонкая ирония. Ответы профессора дышали теплом, неизменным вниманием и заботой.

— Не переведетесь ли вы к нам в академию? — спросил его ученый однажды.

В последние годы Латышев метался из крайности в крайность: то уходил целиком в медицину, то шел с войсками в поход, то вел какую-то работу в чумном районе, то принимался разыскивать места выплода москитов, переносчиков лихорадки папатачи.

— Нет, не могу, — отказался Латышев.

У него свои планы и важные дела в Средней Азии. Нет, он останется здесь.

Спустя два года они встретились снова в Сталинабаде. Павловский слышал, что Латышев занялся исследованием пендинской язвы и ищет места выплода переносчика болезни — москита папатачи.

— Много вы успели? — спросил его ученый.

— Пока ничего.

— A y нас вот выходит, — заметил Павловский. — Петрищева нашла в Севастополе личинки москита — переносчика папатачи.

— Я не так счастлив, — ответил военный врач.

Ученый снова предложил ему место на кафедре. Латышев немного подумал и дал положительный ответ. Он соглашался перейти в академию, переехать в Ленинград. Вскоре, однако, Латышев поспешил вернуть свое слово: он не может уехать отсюда и вынужден оставаться в Средней Азии.

Это было весной, а осенью до Павловского дошли слухи, что Латышев все лето провел в долине Мургаба в поисках места выплода москитов. Там же он привил себе кровь крысы песчанки и перенес девять приступов возвратного тифа. После выздоровления он выступил с докладом на конференции врачей. Темой была пендинская язва. «После трех месяцев напряженной работы, — заявил он, — нам посчастливилось не больше, чем другим исследователям. Ни места выплода москитов, ни даже отдельных личинок, ни источника возбудителя пендинки нам обнаружить не удалось...»

Миновало еще два года, и наконец Латышев предложил свои услуги Павловскому.

— Хорошо, я возьму вас, — согласился ученый, — но где уверенность, что вы не раздумаете опять? Строго говоря, в вашей жизни ничего не изменится: я никого не намерен стеснять, будете попрежнему работать над тем, что вас интересует.

Латышев в этом не сомневался. Он знал правило ученого не ограничивать своих помощников, давать им полную свободу в работе.

— Я твердо решил и не передумаю.

— Что вы желали бы делать?

— Я хочу заниматься пендинкой, искать в пустыне переносчика болезни.

Он не отказался от надежды найти резервуар заразы.

Ответ понравился ученому, понравилась настойчивость, с какой исследователь шел к своей цели. Такие люди всегда привлекали его.

— Хотите работать над пендинкой? — переспросил Павловский. — Помнится, в Бухаре вы первый определили лихорадку папатачи у больного, которого все считали маляриком. Может быть, поохотитесь за переносчиком, поищите места его выплода?

— Нет, нет, я буду заниматься только пендинкой...

— Не все ли вам равно? — все еще проверял его ученый. — Переносчик — один для обеих болезней. То, что изучите на лихорадке папатачи, одинаково пригодится вам для пендинки... Впрочем, как хо тите... Есть у вас помощник или помощница?

— Да, есть — моя жена, Крюкова Александра Петровна.

ГДЕ ЖЕ ПЕРЕНОСЧИК ПЕНДИНКИ?

— Посмотрите, Александра Петровна, — говорил Латышев жене, — в какое чудесное место я вас привез! На двадцать пять километров кругом ни души, крыша из хвороста, стены из лёсса, в щелях — простор для скорпионов и змей. Зато ваших ловушек никто здесь не тронет, все будет в порядке.

Местность, куда Латышев привез свою жену, отмечена на карте крошечной точкой. Она лежит в тех широтах, где солнце царит безраздельно, реки пересыхают, а долины мертвеют и глохнут. Кругом тянутся сопки, изрытые норами песчанки, они начинаются тут же, рядом с жильем, и уходят в глубь Кара-Кумов. Земля покрыта эфемерами— живыми и мертвыми растениями, чья жизнь длится несколько недель: верблюжьей колючкой, капорцами и солянкой... В знойный полдень налетает всесожигающий ураган, он несет с собой тучи пыли и беснуется часами подряд.

Землянка, в которой поселились супруги и разместилась лаборатория, представляла собой нишу в лёссовой сопке. Ничего, напоминающего человеческое жилье: потрескавшиеся стены источены норами крыс и мышей, земляной пол покрыт их объедками и толстым слоем птичьего и звериного помета. Единственное отверстие рядом с дверью служило также окном. Служебные постройки состояли из конюшни, заваленной навозом и мусором, небольшого сарайчика и разрушенного подобия курятника. Здесь Латышев три года назад провел три месяца в тщетных поисках места выплода москитов. Об этом он тогда поведал врачам на конференции в Ташкенте. Теперь исследователь снова вернулся сюда.

— Меня привлекло это место, — объяснил он жене, — своей природой и бытовой обстановкой — обилием москитов и поголовной пендинкой. Мои прежние помощники, к сожалению, этого не понимали.

Мудрено было помощникам его понять. Он привез их тогда в эту глушь, у самой границы, и в продолжение трех месяцев мучил их и себя испытаниями. В поисках личинок москитов Латышев пересмотрел под лупой и микроскопом тонны навоза и мусора. Они напрасно препарировали пятьсот москитов вида хинензис, хотя каждому известно, что переносчиком пендинской язвы служит вид папатачи. Латышев, конечно, и этому нашел объяснение.

— В Армении, — заявил он, — открыли очаг пендинки, существующий тысячу лет. Переносчиком болезни оказались москиты видов «кавказский» и «майор». Почему наши хинензис не могут быть также под подозрением?

Охота за источником болезни была не из легких. Свыше тысячи животных—домашних и диких — были убиты, десятки тысяч проб крови извлечены, и безрезультатно. Ни в москитах, ни в животных воз-будителя болезни не оказалось. Тогда Латышев затеял другое: он сделал кашицу из пятисот москитов и стал вводить ее под кожу себе и помощникам. Не добившись результатов и не вызвав болезни ни у се бя, ни у них, упрямый искатель продолжал свои опыты, пока не на влек на свою голову беды.

Обследуя песчанок, он часто встречал у них в крови спирохеты К пендинской язве они не имели отношения, но Латышева заинтересовало, каким образом попадает в грызуна паразит. Не служит ли песчанка резервуаром какой-нибудь болезни? Ответить на это мог только эксперимент. Лабораторных животных, чтоб провести на них опыт, у него не было, и исследователь решил привить загадочную спирохету себе. Опасаясь, что прививка не даст результатов, он решительно принялся внедрять в себя болезнь. Тотчас после заражения, в палящую жару, он пешком проделал двадцать шесть километров. Спустя неделю он повторил губительный опыт и в течение нескольких часов перетаскивал с места на место ящики с кладью, изнуряя себя.

Девять приступов возвратного тифа открыли Латышеву свойства неизвестной спирохеты и неожиданно указали ему на источник клещевого возвратного тифа. Этим экспериментом труд Павловского и Москвина был существенно дополнен. Латышеву удалось обнаружить еще один источник распространения клещевого возвратного тифа.

У сотрудников экспедиции было много оснований чувствовать себя с Латышевым не очень уютно. Даже в пору болезни он оставался суровым и непонятным для них.

— Я прошу не ухаживать за мной, — заявил он. — Оставьте меня одного.

Так пролежал он до выздоровления: молчаливый и строгий.

Миновали три года.

Прежде чем снова приехать сюда, обследователь решил подобрать себе помощника. Он считал, что прежний выбор не был удачен, теперь ошибка не повторится — Александра Петровна сумеет со временем стать его правой рукой.

— Я рассказывал уже вам, — признался он ей, — как трудно мне ладить с сотрудниками. Им мерещатся экспедиции к морским берегам, счастливые дни, проведенные в купанье и прогулках, а я их вон куда привожу... Отбудет помощник свой срок, и калачом его ко мне не заманишь. Другого обучишь, намаешься с ним — опять то же самое повторится...

— Я охотно поехала бы, но я боюсь комаров и москитов. Вы видели, как они изводят меня... Притом я могу заболеть там пендинкой...

— Можете, конечно, но с непривычки все кажется ужасным и страшным. Во мне сидят пять различных типов малярии: кушкинский, кавказский, кулябский, персидский и закавказский и три типа возвратного тифа. К этому привыкают и очень легко... Что касается пендин-ки, мы привьем ее вам здесь, еще до отъезда. Поступим так, как багдадские евреи: они прививают своим детям куда-нибудь гной из язвы больного и предупреждают таким образом уродство лица.

Пример багдадских евреев не вдохновил ее на подвиг, опа почуяла угрозу и поспешила отодвинуть ее:

— Не будем торопиться, не надо... Может быть, обойдется...

— Вас смущает, я вижу, грубость метода. Точно так же, вы скажете, тысячи лет назад прививали себе оспу индусы и китайцы, черкесы и грузины, расцарапывая кожу и накладывая на ранку тряпочку, смоченную гноем больного... Опасное, скажете, предприятие? Не спорю, у них не было вакцины против оспы, как нет ее у меня против пендинки. Я могу вас заразить, возложив ответственность за успех на ваш организм.

Было решено, что Александра Петровна поедет с ним для пробы на одно лето.

Некоторое время спустя он положил перед ней на стол кучу книг и сказал:

— Готовьтесь стать паразитологом... Не вздумайте полагаться на других.

Это значило, что никто обучать ее не станет, ей придется самой пройти курс.

— Не будьте слишком требовательны, — полушутя, полусерьезно просила его жена: — помните, что я врач и биологией давно не занималась.

Предмет, который ей предстояло изучить, имел небольшую историю.

В тысяча восемьсот восемьдесят пятом году отряд русской армии, находившийся в долине Мургаба, вблизи города Пенде, был поражен неизвестной болезнью. Тела солдат покрывались множеством ран — до сотни-полутораста и выше. Они изъязвлялись и причиняли больному острую боль. Все было загадочно в этой болезни: она возникала в пустыне, где не только местных жителей, способных передать солдатам заразу, но никакой жизни вообще летом нет.

В долину Мургаба прибыл немец-ученый; он проделал ряд опытов заражал лошадей, баранов и кур, исследовал воду и пришел к заключению, что болезнетворное начало кроется в воздухе. Доказательством служит то обстоятельство, что части тела, обычно прикрытые одеждой, не поражаются вообще. Страдают главным образом открытые места. Правда, в некоторых случаях наблюдаются раны и на щиколотках ног, закрытых голенищем, но это только подтверждает идею открытия: кто не знает, что процесс передвижения вызывает засасывание воздуха в сапог? Средством лечения ученый предлагал прижигания. «Каленое железо, — советовал он, — необходимо применять энергически. При боязливом применении его язвы только раздражаются, и оттягивается момент заживления».

Досужее фантазирование немецкого ученого загадку Мургаба не разрешило.

Шесть лет спустя ординатор ташкентского военного госпиталя Боровский открыл возбудителя язвы, поразившей солдат у города Пенде и поэтому названной пендинской, а военный врач Шульгин, подтвердив это открытие на больных, написал в журнале «Русский врач»: «Я склонен считать, что путь внедрения заразного начала в тело тот же, который признан для болотной лихорадки, то есть оно имеет промежуточного хозяина — комара или другое какое из ночных кусающих насекомых...»

Последующими работами ученых был найден переносчик возбудителя — москит вида папатачи. В его желудке микроорганизм проделывает цикл развития, перемещается в глотку и неведомым путем поражает людей. Как проникает паразит в организм москита и переходит от него к человеку, установить не удалось. Все попытки убедиться, что заражение происходит от укуса, ни к чему не привели. Оставалось также неизвестным, куда девается возбудитель, сидящий в моските, когда насекомое погибает к зиме. Сохраняется ли инфекция в теплокровном животном на время исчезновения переносчика в природе или москит передает микроб потомству, оставляя после себя зараженные яйца, и новое поколение является в свет ядовитым?

Такова история предмета, которым занялась жена и помощница Латышева...

Вскоре после приезда в Кара-Кумы, едва кончились хлопоты по оборудованию лаборатории, исследователь торжественно заявил:

— Теперь мы займемся нашим жилищем. Приведем его в порядок, почистим, уберем...

Она знала его болезненную склонность к порядку, любовь к чистоте и осторожно спросила:

— Вы имеете в виду угол, где мы будем жить?

Женщина оглядела пещеру, которая отныне становилась ее домом, и не очень уверенно добавила:

— Не знаю, что там делать — стены и пол осыпаются, щелей очень много, их не замажешь.

— Не об этом идет речь. Мы приехали искать места выплода москитов, и ничто не должно затемнять истинной картины природы. Вы видите эти горы мусора и навоза вокруг служебных построек? По всем данным науки, они — наилучшая почва для размножения переносчика пендинской язвы. Три года назад мы изрядно здесь потрудились и ничего не нашли. Тем не менее нечистоты придется убрать.

— Вы действительно считаете это необходимым? — не без тревоги взирая на горы навоза, спросила жена.

— Это не все. Мы обработаем их еще ядами и как следует очистим конюшни, курятник, малую и большую пещеры...

— Пещеры? — ужаснулась жена. — Одна находится в полутораста метрах от нас, а другая — в двух километрах. Право, они нисколько не мешают нам...

Сообщив своей помощнице план работы, Латышев тут же принялся его выполнять. Сильными руками, привычными к труду, он разбрасывал навоз и подставлял его под лучи всесожигающего солнца. Там, где слежавшиеся массы не поддавались лопате, он заливал их горючим и поджигал. Десять кубометров спрессованных нечистот были вывезены на тачках из старой конюшни, тонны мусора и помета — из курятника и других мест.

— Как не надоест вам дни и ночи трудиться, как чернорабочий! — сказала ему однажды жена. — Трое суток мы чистили сарайчик, девять— конюшню, сутки — курятник, теперь на очереди наш дом и лаборатория...

Она не ошиблась — он горячо принялся за обработку землянки: удалил с пола верхний слой земли, поскоблил стены, обжег их паяльной лампой снаружи и изнутри, замазал трещины и щели и обработал ядом подозрительные места.

После очистки в помещениях развесили листы, именуемые в общежитии липучками. Они должны были подтвердить, что москиты исчезли. На самом деле случилось другое: число насекомых не убывало, а росло с каждым днем. Они облепляли листы, точно их пригоняло ветром пустыни. Где-то близко шел выплод, но кто знает, где? Кругом — Кара-Кумы, безлюдная степь. Москиты не могли прилетать издалека: эти жалкие созданья, длиной в три миллиметра, с несуразно огромными задними ногами, не способны и километрапролететь.

Исследователь снова и снова обходил свои владения и убеждался, что стоит перед тупиком.

Латышева это не очень испугало, он любил головоломки и тупики и находил удовольствие в их разрешении. Приверженец здравого смысла и строгого порядка, он любил блуждать по лабиринту ошибок, искать и находить в них логическую нить. В университете он охотно занимался систематикой — наукой, создающей порядок из хаоса, распределяя животные и растительные организмы по семьям и видам на основании их типичного родства. Не будучи склонным к математическим наукам, особенно к геометрии, которая, по его мнению, «простое делает сложным, из очевидного равенства углов и треугольников создает бесполезный теоретический cпop», он, однако, увлекался тригонометрией. И сейчас, в пятьдесят с лишком лет, когда встают порой трудности или сердце устает от треволнений, он отдыхает, решая тригонометрические задачи.

— Я, кажется, допустил ошибку, — сказал исследователь жене. — Мы как будто все учли и все-таки ошиблись в расчете. Нам было известно, что москит папатачи переносит пендинскую язву, однако не всюду, где встречается этот москит, наблюдаются заболевания. Все. видимо, зависит от близости очага заразы в природе. Чтобы не ошибиться в выборе места, мы прибыли в район, где болеет сто процентов населения. Знали мы также, что в городах болезнь носит неопределенную форму. Чем менее культурна бытовая и природная обстановка, тем интенсивней эпидемия и ярче течение болезни. Что мы знали о резервуаре болезни? Абсолютно ничего. Подозревали лошадей, ослов и верблюдов, собак, летучих мышей, ящериц, грызунов и молочайные растения, в соке которых встречались микроорганизмы — трипанозомы. Подозревали наконец и больного человека. Не происходит ли здесь то же самое, что и при малярии: насекомое заражается, кусая больного, и, в свою очередь, становится опасным для других. Но почему же, в таком случае, в городах, куда многие приезжают лечиться, где, таким образом, больных и москитов немало, заболеваемость крайне низка? Как прикажете к этому относиться и с чего начинать?

Вопрос Латышева относился к нему самому. Александра Петровна могла на него не отвечать.

— Нам остается обследовать норы песчанок, — неожиданно закончил он, — последнее убежище жизни в пустыне... Как вы думаете, стоит начинать?

—Странный вопрос! Конечно, стоит.

— А подумали вы о том, что нор этих здесь больше пяти тысяч на каждом квадратном километре?

— Конечно, — не смутилась помощница, уверенная, что он первый об этом подумал. — Общими усилиями справимся...

— А не будет ли наш труд напрасным?

Она была врачом и могла лишь ответить примером из собственной профессии:

— Диагноз — только начало, его во всякое время можно изменить Мы сможем оставить нашу затею, если она окажется напрасной...

ЛАБОРАТОРИЯ В НОРЕ ПЕСЧАНКИ

Латышев устремился к последнему источнику жизни в пустыне — норам песчанки. Он прекрасно понимал, что ждет его, если он встретит и здесь непроницаемую стену загадок. Слишком много их было, этих загадок, время требовало ответа и не соглашалось дольше ждать.

Как заглянуть в это множество нор, рассеянных в огромной пустыне? Как установить, случайно ли залетают москиты туда или там постоянно гнездятся? Можно разрыть сотню нор, обследовать лабиринт трехэтажного жилища песчанки, пошарить в кладовых, где запасливая хозяйка хранит свой корм, не оставить без внимания все ходы и выходы, но как доказать, что найденные москиты не случайные гости, а обитатели норы?

То, что Латышев придумал, было очень просто и в то же время нелегко. Он заложил запасные выходы из нор, закупорил их камнями и железом, а в отверстие входа вставил ламповые стекла, заделанные снаружи и обложенные липучками изнутри. Прилет москитов, рассчитал он, остановится, а прежние обитатели при вылете погибнут на липкой бумаге. Если приток их в ловушку все же будет продолжаться, станет ясно, что насекомые размножаются в норе.

Песчанки воспротивились жестокому плану замуровать их и ответили энергичным протестом. Норы, заделанные ценой огромных усилий, оказывались разрушенными напором противника изнутри. Рядом валялись вывернутые камни, рухлядь и лом. Борьба со зверьками была не из легких, но человек победил: лишенные выхода, грызуны настойчиво старались выбить пробку из норы, но нового выхода не прорывали.

Эту трудную борьбу с природой пустыни и упорствующими зверьками исследователь вел решительно и стойко. Рано утром, чуть свет, он был уже на ногах, ставил чайник на керосинку и, тщательно выбритый, с ружьем и сумкой за плечом, уходил. В белой рубахе, опоясанной ремнем, в брезентовых caпoгax и панаме, он бродил по безлюдной степи, присаживался покурить и не спеша двигался дальше. Вот с вершины гор перед ним расстилается долина, видны склоны сопок, изрытых норами. Зверьки снуют по песку, стоят на задних лапках...

В долине его ждет большая работа. Надо снять развешанные накануне в пещере липучки. Дома эти листы расскажут ему, какие виды насекомых сюда залетали, нет ли среди них папатачи. У нор песчанок придется пустить в ход лопату — замурованный пленник начал прорывать себе новый ход. В другом месте надо расковырять нору — она, кажется, пустует, обитатель покинул ее. Исследователь бродит по склонам холмов, вытягивает из стекол липучки и на их место вставляет другие. Между делом он раскапывает гнездо сизоворонки. Десятая липучка в ее гнезде-норе все еще черна от москитов. Неужели они здесь размножаются? Несколько взмахов лопатой, и картина ясна: осы вкривь и вкось источили гнездо, в отверстия снаружи влетали москиты и. выбираясь на свет, попадали в стекло.

И руками и лопатой он действует старательно, отдаваясь с любовью тяжелому труду.

По ту сторону сопки поставлены силки для зверьков, время их проведать. Близко слышатся писк и возня — молодой суслик бьется в капкане. Глупый зверек пал жертвой своего любопытства. Его в ловушку заманил трепещущий лист белой бумаги, привешенный коварным охотником. Железный ободок поранил суслику лапку, но это не помешает ему послужить делу науки.

Исследователь давно уже заинтересовался способностью суслика внезапно исчезать, как бы проваливаться сквозь землю. Едва он прыгнул в нору, его уже не откопаешь. Сколько раз Латышев и помощники пытались, разрывая нору лопатами, угнаться за ним и никогда не догоняли!

— Вот мы и свиделись, — поглаживая суслика, приговаривает удачливый охотник. — Кстати, покажешь свое мастерство... Не обессудь, дорогой, придется надеть тебе цепочку. Не то чтоб кандалы, но штуку надежную...

Он гладит взъерошенную шерсть зверька и шепчет ему.

— Показывай, а мы поглядим...

Цепочка ослаблена, и суслик бросается в нору. Латышев быстро работает лопатой, но безуспешно—беглеца нет. Тот в десять минут углубился на метр и забил плотной земляной пробкой свой ход. Вот почему не удавалось его захватить. Беглец умеет не только пробиваться сквозь землю, но и мастер скрывать свои следы.

Пленник с цепочкой вытащен из норы и водворен в мешок; усталый охотник отдыхает. Кругом тишина, ничто не мешает ему сосредоточиться. С палящего неба льется жар, раскаленная почва жжет ноги, а он курит, усмехается внезапно мелькнувшей мысли.

Дома он сядет с книжкой за стол и, едва пообедав, возьмется за микроскоп, молчаливый и одинокий, как в пустыне.

Липучки подтвердили, что в жилищах песчанки идет размножение москитов. Из замурованных нор через оставленный выход продолжали вылетать насекомые. Исследователь спустился в подземное жилище — искать там личинок и яйца. Ему повезло — в семидесяти сантиметрах от поверхности он в кладовой зверька нашел гниющие остатки злаков и трав. «Это самая подходящая среда для личинок, — сказал Латышев себе,—тут надо хорошенько порыскать...» Он накрыл свою находку стеклянным колпаком и терпеливо стал ждать результатов. Прошло несколько дней, и из полусгнившего корма показались москиты. Не могло быть сомнения: они рождались в норе и в стадии личинок питались отбросами песчанки. Это именно так: сколько раз он ни ставил чашки с навозом, собранным в конюшне и во дворе, в них не оказывалось личинок. Их не было там потому, что москиты размножаются возле песчанки.

Что же привлекает их в нору зверька? Возможность ли укрыться от солнца, благоприятная ли среда для развития потомства или другие причины?

Ответ был добыт из норы такими точными инструментами, как мотыга и лопата, в результате упорного и тяжелого труда. Около семидесяти обиталищ разрыл неутомимый искатель, изучил их строение виды сообитателей песчанки, число которых доходит до ста, и на глубине двух метров укрыл свои самопишущие аппараты. В течение недели термографы и гигрографы аккуратно регистрировали температуру и влажность подземного жилья.

Бесстрастные свидетели — приборы — подтвердили, что в полутора метрах от поверхности земли господствует ровный климат влажных субтропиков. Захлебывается ли пустыня в дождях, свирепствуют ли метели и морозы — в убежище песчанки царит влажность и тепло Зеленого Мыса под Батуми. В этом естественном термостате есть все необходимое для жизни москитов: нора служит им укрытием, запасы зверька — средой для личинок, а сам хозяин, повидимому, — объектом для кровососания. Вот почему в норах, оставленных песчанкой, нет москитов. Их главным образом привлекает возможность питаться кровью зверька...

Успех взволновал Латышева, он повеселел и стал разговорчивым.

— Почему вы сегодня так молчаливы? — спросил он, заметив грустное настроение жены. — Вы нездоровы?

Она мучительно страдала от комаров и москитов, ее распухшие руки и искусанное лицо красноречиво говорили об этом.

— Нет, я не больна, только насекомые досаждают.

Занятый своими делами, он не видел, как ей тяжело.

— Зато вы тут избавлены от клопов, — пытался он утешить ее. Кстати, знаете ли вы, что клоп наш родом из Индии. В одиннадцатом веке его впервые увидели в Страсбурге, а затем в Лондоне, куда его занесли изгнанные из Франции гугеноты.

— Как хотите, — жаловалась жена, — ваши папатачи не дают мне жить. Я просто боюсь их.

— Кстати, о москитах. Нехорошо, Александра Петровна, — продолжал он шутить, — называть вещи именами, смысла которых вы не понимаете. Известно ли вам, что означает «папатачи»? Не знаете, конечно? Так и быть, расскажу. Это значит: «Я втихомолку кусаю», вернее — «нечувствительно» или даже «незаметно». Что же касается страха, то советую вам лучше тренировать свои нервы. Знаете, как я воспитывал бесстрашие в себе? Восьми лет я уходил с одеялом подмышкой в лес ночевать. Проводил ночи в бане или овине — местах которых боялись в деревне. Зуб на зуб не попадал, а я сидел до петухов, с места не трогался...

Посмешив свою подругу, он опять умолкал на несколько дней.

Латышев стоял перед новой загадкой. Он в последнее время выловил из нор много тысяч москитов, препарировал их и у значительной части нашел возбудителя пендинки. Даже у тех насекомых, которые впервые вылетали на свет, нетрудно было его обнаружить. Москиты видимо, заражались в норах, но как и от кого? Там. кроме песчанки. ютились гекконы, черепахи и жабы, птица чекан, еж и удав. Все они поселялись, едва песчанка вырывала себе нору.

Искатель снова стоял перед кругом животных — возможных носителей пендинки. Некоторые из них давно находились под подозрением Может быть, с них и начинать? Или снова проверить песчанку? Он, правда, много их вскрыл и не нашел ничего, но с тех пор прошло не сколько лет... Не лучше ли еще раз проверить?

Как всегда, когда перед ним возникали затруднения, он искал уединения в песчаной степи. Природа — его лучший советник, с ней ему легче понять всякую трудность, распутать любой узел. Не всегда она милостива к нему, иной раз не уступает, долго скрывает свою тайну от него, но именно такой она нравится ему. Добытая истина тем дороже, чем трудней охота. Настойчивей погоня — и полнее разгадка врага... Подлинный охотник, он с одинаковым усердием выслеживал зверя и спирохету, рыскал в лесу по звериной тропе и проводил часы в лаборатории над микроскопом.

Итак, с кого начинать?

Латышев решил не искать возбудителя в крови зверьков, не повторять прежних ошибок. Он выяснит раньше, способны ли песчанки вообще заражаться пендинкой.

Поставленный опыт дал положительный ответ. Всякий раз, когда песчанке прививали выделения из язвы человека, больного пендинкой, животное заболевало.

«Превосходные результаты, — подумал исследователь, — но обстановка эксперимента решительно отличается от условий естественней среды... Где гарантия, что в природе происходит то же, что в лаборатории? Науке известно множество фактов, когда животные, обычно не подверженные болезни, в условиях опыта заболевали...»

Кто знает, как долго еще Латышев бился бы над этой задачей, если бы однажды его не осенила простая и ясная мысль. «Мы до сих пор искали заразное начало у песчанки в крови, словно пендинская язва, подобно тифу или чуме, заболевание всего организма. А разве у человека, больного пендинкой, можно выделить из крови заразное начало? Кто не знает, что инфекция остается на месте укуса и в ток крови не поступает. Надо искать возбудителя в кожных поражениях песчанки...»

Он поспешил к норам песчанок, пристрелил двух зверьков и убедился, что на теле у них нет поражений, да их и не могло быть. Где уж крошечному москиту добраться до кожи сквозь густую длинную шерсть!

Латышев стал осторожным и менее решительным в своих заключениях. Он подолгу оставался в лаборатории, охотно засиживаясь за тригонометрией, за чтением Диккенса на английском языке и греческой грамматикой. Иногда внезапно мелькнувшая мысль приводила его к сопкам, где он долго разглядывал снующих зверьков. Проходил день, другой, и он вновь возвращался к своим занятиям.

Однажды, когда он совсем не думал о москитах, его мысленному взору неожиданно представилась песчанка. Она сидела на задних лапках с расставленными ушками, закрытыми глазами и словно спала. Вообразим себе теперь,.— подумал искатель, мысленно отодвигая квадратное уравнение, — стаю москитов, жаждущих крови зверька. Куда им устремиться за поживой? Тушка защищена густой шерстью, то же самое—ноги, хвост, голова. Разве только ушки и веки зверька? Они действительно оголены. Тут возможны укусы и поражения». Как это ему раньше в голову не пришло!

— Возьмите ружье, — предложил он жене, — мы будем охотиться. Нам нужны сотни этих зверьков.

Латышев нашел то, что искал: на веках и ушах убитых песчанок были пендинские язвы. Болезнь не отражалась на самочувствии зверьков: они резвились возле нор, ходили за кормом и, завидев человека, топали задними ногами, как бы желая его отпугнуть.

Число убитых песчанок превысило тысячу, а исследователь продолжал вылавливать их.

— Будет вам гоняться за ними! — не сдержалась жена. — Право, довольно...

— Мы обязаны проверить наши предположения на большом материале, — спокойно отвечал он. — Сейчас мы должны убивать песчанок, заниматься только этим и ничем другим. Древние народы в пору чумы выдавали награду за каждую убитую крысу. Англичане забыли об этом и в четырнадцатом веке, во время эпидемии, стали гоняться не за крысой, а за собакой — ее врагом. Забывчивость эта стоила Англии двенадцати миллионов человек...

— Вы слишком жестоки, — настаивала она, — у вас нет жалости к ним.

Она была не права: исследователь любил животных и птиц. Когда помощница, увидев однажды бакланов, хотела застрелить одного из них, он отобрал у нее ружье:

— И вам не жаль этих прекрасных бакланов? Стыдились бы без нужды животных убивать!

— Не вам говорить о чувстве, — сказала она: — я видела, как вы «жалеете» песчанок!

— Опомнитесь! — обиделся он. — Ведь это нужно для целей науки...

Когда она, по неведению, пристрелила большую, но безобидную шею, он с укоризной ей заметил:

— Напрасно вы убили эту невинную тварь, она вам ничуть не мешала...

Песчанки болеют пендинкой — это было установлено Латышевым. С каждым месяцем в течение лета росла эпизоотия среди песчанок и нарастала эпидемия среди людей. И те и другие одинаково страдали от крошечного москита папатачи.

* * *

Опыты продолжались и в следующем году. На этот раз с экспедицией прибыла еще одна сотрудница—санитарка лет двадцати.

— Вы не болели пендинкой, — предупредил ее Латышев, когда они достигли обетованных мест: — давайте я вам ее привью.

— Нет, спасибо, не надо, — отклонила она его предложение.

Назавтра исследователь повторил свой совет:

— Время уходит, торопитесь. Охота вам искушать судьбу!

Девушка, как могла, отбивалась; он пугал ее язвами и сулил ей уродство. Ему так важно было привить ей пендинку, проделать опыт именно на ней. Сам он уже не был подвержен этой болезни. Жена лишь недавно переболела, и заразить бы ее не удалось. Согласись эта сотрудница, он мог бы доказать, что болезнь песчанки есть та же пендинка, которой страдает здесь народ. И картина болезни и возбудитель ее одинаковы у тех и других. Он привьет девушке гной больного зверька и вызовет заболевание у нее. Затем содержимым из язвы лаборантки заразит пендинкой песчанку. Это откроет простор для наблюдений, даст возможность увидеть различие или тождество возбудителя болезни у человека и зверька.

— Вы должны согласиться, — упрашивал он девушку: — вы не можете рисковать своей молодостью, вернуться обезображенной домой... Рубец на руке не будет заметен, даю вам честное слово, его прикроют часы. Подруги позавидуют вам. В Туркмении говорят: «Я счастлива уже тем, что моя пожизненная печать не на лице у меня...»

Лаборантка уступила — она позволила себе привить пендинскую язву. Две недели спустя у нее появилась характерная папула, а еще через месяц — обширная язва. Гноем из ее раны исследователь заразил шесть песчанок и мог убедиться, что течение болезни у них и у девушки одинаково.

* * *

Второй год изысканий приближался к концу. Далеко позади остались первые опыты, блуждания от догадки к догадке. Отодвинулась память о нише-пещере вблизи границы, в районе, богатом «природными данными» — поголовной пендинкой и необычайным обилием москитов.

Теперь супруги ютились у самого Мургаба, в заброшенном бараке совхоза.

Невзгод и лишений тут было не меньше, чем в прочих местах. Удивительно, до чего Латышев легко их сносил! Ни голод, ни жажда, ни долгие ночи, проведенные без сна, не влияли на его самочувствие. Без лишних разговоров и жалоб он мыл полы, стирал, варил обед. «Я что угодно состряпаю, — говорил он о своих талантах, — но что именно состряпаю, сказать затрудняюсь».

Второе лето подходило к концу, когда Латышев однажды обратился к жене:

— Мне хочется, Александра Петровна, узнать ваше мнение. Мы нашли, что песчанка болеет пендинкой, нашли также паразитов у москита. Как вы полагаете, кто кого заражает: грызун москита или наоборот?

— Вы хотите сказать, — переспросила жена — кого из них считать резервуаром?

— Хотя бы и так.

Вопрос показался ей праздным.

— Конечно, песчанку. Насекомые к зиме погибают, а заразное начало сохраняется в зверьках.

— Подумайте еще раз, — нетерпеливо пожал он плечами, — не спешите с ответом. Вы забыли, что болезнь у песчанки проходит, и наступает иммунитет. Ни заразить ее вторично, ни от нее заразиться уже невозможно. Со временем переболеет вся масса зверьков, и болезнь пойдет на снижение.

Она действительно поторопилась, поспешила, что и говорить. Резервуаром, конечно, служит москит.

— Какие у вас доказательства? — не сдавался суровый судья.— Мы недавно отсадили сто самок москитов, извлеченных из нор, собрали их яйца и вывели пятьсот насекомых. Ни в одном мы не нашли возбудителя болезни. Все они были невинны от рождения. Чтоб поразить человека, им надобно раньше самим заразиться.

Он в этом убедился на опыте. Москиты, выведенные в лаборатории, были пущены на больную песчанку. Затем в течение семи суток он холил и берег их. Время было холодное, и он кормил капризных переносчиков своей кровью, согревал своим телом, делал все, чтобы их сохранить. При вскрытии у москитов был обнаружен возбудитель. Только из крови зверька могли они его получить...

— Что ж вы мне посоветуете, Александра Петровна? С чего прикажете теперь начинать? Надо решить, кто кого заражает.

Ответа исследователь не ждал. Зимой экспедиция вернулась в столицу, и здесь Латышев понял, что ему делать и с чего начинать.

Он принялся ставить опыты: заражать пендинской язвой песчанок, привезенных с собой, вызывать у них болезнь и вновь заражать после выздоровления. Надо было ожидать, что зверьки, перенесшие пендинку, устоят против новой заразы. Организм животного поведет себя так же, как организм человека. Случилось иначе: животные болели дважды и трижды, у них не развивался иммунитет. Они оказались способными болеть и заражаться всю жизнь. Помощница была, несомненно, права, когда утверждала, что зверек служит резервуаром — неиссякаемым источником заразы.

«Если москиты. — подумал искатель. — черпают инфекцию из организма зверька и передают ее здоровым песчанкам, то заболевания в норе должны начинаться задолго до эпидемии среди людей — когда москиты лишь вылупились и не покидали еще норы. Ничто не может помешать кровососу и потомству его круглый год поражать хозяев нор и сообитателей...»

Латышев приехал в пустыню ранней весной, в пору мартовских ливней. В воздухе еще не было москитов — предвестников грядущих бед. Исследователь приступил к охоте на песчанок и строгой проверке их. Два месяца с лишним длились охота и изучение зверьков. Из четырехсот восьмидесяти песчанок триста двадцать были отмечены печатью пендинки, многие с начальными стадиями болезни — их заразили недавно, в марте, а возможно, и в феврале... Перед отъездом отсюда в декабре прошлого года он тоже наблюдал много свежих заболеваний. Москитов не было уже и в помине, а заражение зверьков продолжалось.

Да, он не ошибся: именно в норе поддерживается источник болезни — молодые москиты поглощают возбудителя из организма песчанки, чтоб передать его потомству зверька. Эта черная работа распределена между москитом «кавказским», поддерживающим болезнь у грызунов, и папатачи—у человека...

* * *

Николай Иванович Латышев — паразитолог чистейшей воды. Завершив свое открытие, он не поспешил за признанием и славой, а, засучив рукава, продолжал свое дело. Вечерами, после тягостно трудного дня, супруги зажигали импровизированные лампы невиданной конструкции: с резервуаром из ружейного патрона, пробиркой без дна вместо стекла и горелкой из металлической сетки, и принимались катать ватные шарики. Они складывали их в посуду, обливали хлорпикрином и ночью уносили этот груз к норам. Помощница вводила шарик в убежище, а исследователь наглухо заделывал нору. Никто из обитателей там не выживал: ни зверек, ни его сотрапезники.

Двадцать пять тысяч нор обеззаразили супруги в эти долгие южные ночи. Спустя год были затравлены еще пятьсот тысяч — и в районе исчезла пендинка. Не стало резервуара, питающего переносчика заразой, исчезли москиты, и прекратилась болезнь среди людей.

КЛИМАТ ПУСТЫНИ В ОПЫТНОМ ЯЩИКЕ

— Остался неясным еще один вопрос, — сказала Александра Петровна. — Я хотела бы заняться им одна.

Исследователь вопросительно взглянул на нее.

— Надо решить, — продолжала она, — каким путем возбудитель переходит от москита к человеку. Какова механика его передачи из одного организма в другой. Я попробую на это ответить.

Он и сам уже над этим думал, но все почему-то не решался начать. Важно, конечно, знать пути перехода заразного начала, но никому из исследователей этот опыт не удался. Никто не сумел доказать, что именно укусом внедряется зараза. До каких только ухищрений не доходили ученые! Они давали зараженному москиту пить из пробирки стерильную кровь. В угоду его привычкам посуду накрывали пленкой, подобной человеческой коже. Содержимое пробирки после кровососания исследовалось, и в нем находили возбудителя пендинской язвы. Он мог туда попасть лишь из горла москита, впрыснутый, видимо, при кровососании. Это все, что удалось установить. Напрасно бились над загадкой знаменитые Институты, известные ученые Европы—механика заражения оставалась неясной.

Безграничны ухищрения природы — ученые не раз попадали впросак, дав волю своему воображению. Известно, например, что муха сеет заразу испражнениями, малярийный комар — уколом хоботка, вошь отдает возбудителя возвратного тифа с собственной кровью — лишь раненное расчесами, насекомое становится причиной заразы. Кто знает, какую механику измыслила природа для переносчика пендинки?

— Я не советую вам брать эту тему, — сказал исследователь жене: — вам не справиться с ней. Многие пробовали, и безрезультатно.

— У них не вышло, — спокойно возразила она, — а у меня может выйти и даже хорошо. Во всяком случае, надо попытаться.

— Любопытно узнать, на что вы надеетесь? — спросил он, озадаченный ее уверенностью. — Вы можете предложить другую методику или знаете такое слово, от которого природа распахнет вам дверь?

— Не в методике дело, — сдержанно сказала она. — Ученые не сумели заставить москитов кусать подопытных зверьков, потому что насекомым нехватало их привычной среды — норы крысы песчанки. Не зная жизни москита, его естественной обстановки и климата норы, где насекомое привыкло питаться, ничего сделать нельзя.

В этом ответе было все: и критика того, что проделали другие в течение десятилетий, и творческий план, суливший автору успех. Исследователь был поражен зрелым анализом и логикой помощницы. Откуда это у нее? Она, правда, провела с ним большую работу, старалась все узнать и во всем разобраться, но ведь он ее ничему не учил...

Впрочем, временами он пытался дополнить круг ее знаний. Происходило это обычно в часы передышки.

— Подумали ли вы, — тоном экзаминатора спрашивал он ее, — что значит «Aedas Aegypti»?

Речь шла о переносчике желтой лихорадки, которого она знала с одной лишь этой стороны.

— У этого разбойника скромный титул музыканта. «Певец Египта» — зовут его... А значение слова «анофелес» вы знаете? По-гречески это значит «бесполезный»...

На этом примерно кончался урок.

Александра Петровна вернулась в Москву с обширным хозяйством: тут были здоровые и зараженные песчанки, триста пробирок с яйцами переносчика; отдельно лежали в травянистом перегное личинки — маленькие бледные червячки с четырьмя волосками на крошечном хвостике. Москиты питались сахарной водой, а крысы — корнеплодами, корой веток и хлебом.

Был март тысяча девятьсот сорокового года, когда Александра Петровна приступила к опыту заражения песчанки укусом москита.

Для эксперимента нужна была нора крысы песчанки с температурой и влажностью песков Кара-Кумов на глубине метра от поверхности земли. Ее построили в лаборатории Института экспериментальной медицины в Москве. Она состояла из ящика, закрытого стеклом. Специальные лампы и чашки с водой воссоздавали в ящике климат пустыни. Гигрографы и термографы подсказывали Крюковой, зажечь ли новую лампу и повысить температуру или у брать одну из чашек и снизить влажность в «норе».

Под благодатным сиянием электрических солнц самки москитов откладывали яйца на фильтровальную бумагу, личинки проходили свое развитие. Явившиеся на свет москиты спустя восемь дней откладывали от тридцати до шестидесяти яиц. В теплице повесили закрытый положок с целлулоидным окном, где накапливалось новое население. На ночь под полог к «невинным от рождения москитам» сажали песчанку, зараженную пендинкой.

Шли дни за днями, электрические лампы и чашки с водой воссоздавали климат пустыни, зверек в тесной клетке ждал кровососов, а москиты его избегали.

«Они отказываются пить кровь, — отмечала Крюкова в тетради. — Несколько самок погибло от голода...»

Неужели они умрут и не откроют ей тайну заражения? Чего им гут еще нехватает?

Она не отрывалась от целлулоидного окна, проводила у теплицы дни и ночи. Подходили к концу третьи сутки.

— Они словно в заговоре против меня, — жаловалась она мужу. — Не знаю, что с ними делать!

— Потерпите немного, — советовал он, — мне кажется, что они вам уступят.

На следующее утро она увидела под пологом пять москитов-самок с раздутыми животами. Они сидели, отяжелевшие, в затемненном углу, и брюшко их отсвечивало кровью. Это было начало; спустя два дня таких самок было семнадцать. Множилось количество напившихся кровью, и росло число зараженных.

Александра Петровна Крюкова приступила к последней части эксперимента. Она повесила в теплице второй положок и посадила туда здоровую крысу. От больного зверька и зараженных насекомых ее отделяла плотная материя полога. Предстояло доказать, что переносчики, пущенные на здоровую крысу, укусом привьют ей пендинку. Язвы возникнут именно там, где экспериментатор их заранее наметит.

У здоровой песчанки выбрили квадратом шерсть на спине и пустили к ней зараженных москитов. Пятнадцать суток длился эксперимент: под пологом справа насекомые заражались, а слева заражали зверька. Так продолжалось, пока на выбритом квадрате спины не возникла пендинская язва. Впервые в лаборатории была вызвана болезнь без заражения животного язвенным гноем. Только острый хоботок переносчика мог открыть возбудителю доступ в неповрежденную ткань.

* * *

Сейчас Латышев с женой Собираются в Таджикистан, куда-то на реку Вахшу, в местность, отличающуюся обилием кровососов и большой зараженностью населения пендинской язвой.

ОТРЯД В ТАЙГЕ

В двадцатых числах мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года а Оборский леспромхоз, расположенный в тайге, прибыл отряд Павловского из пяти человек: младшего преподавателя Военно-медицинской академии Гуцевича, жены его Скрынник, микробиолога Рыжова, научного сотрудника Мончадского и биолога-охотника Грачева. Среди пней, на болоте, ждали их домик, доставленный сюда трактором, несколько бараков и лаборатория. Домик был полон слепнями и  комарами, и связывали его с внешним миром бревенчатые настилы — гати, утопавшие в грязи.

Гуцевич в новом доме первым делом переловил комаров и заключил их в пробирку. Это было выражением его исключительной слабости к двукрылым класса насекомых, подотряда длинноусых.

Когда приезжие разместились и передохнули с дороги, Гуцевич обратился к ним.

— Я прошу иметь в виду, — начал он, — что мы здесь не одни, с нами экспедиция Наркомздрава, которой наш отряд подчинен. Евгений Никанорович просил нас соблюдать дисциплину и исполнять распоряжения руководства. В связи с этим передаю вам первую инструкцию-всем сотрудникам без исключения два раза в день капать себе в нос цинковые капли и полоскать рот марганцовкой. Противозаразные меры, как боевые приказы, осуществляются без промедления!

Торжественность тона начальника отряда не сделала заявление убедительным. Члены экспедиции привыкли к опасностям и считали эти меры излишними.

— Мне придется проследить, — предупредил их Гуцевич, — как распоряжение выполняется.

Можно было не сомневаться, что он справится с этой задачей.

— Теперь перейдем к рассмотрению плана.

Честно говоря, рассматривать было нечего. План обсуждался в Ленинграде, о нем много говорили в пути, все знали его наизусть, но нельзя было отказать Гуцевичу в удовольствии лишний раз поговорить на эту тему. Всем была известна его слабость к «системам", «схемам» и «законченным планам». Он не прощал бессистемности ни другим, ни себе; его жизнь в этом смысле могла служить образцом. Она аккуратно рассчитана, дела и обязанности расписаны у него по порядку. В соответствии с планом он утром приступает к работе, чтоб, следуя расписанию дня, закончить ее в положенный час.

Это выглядело внешне педантично и сухо. Несколько холодно звучал порой его голос, слишком придирчивы казались упреки, но они в чиновном бездушии, ни в мелочной пунктуальности Гуцевича нельзя было обвинить. Он просто любил предельную ясность и точность во всем. И своя и чужая небрежность причиняла ему почти физическую боль. Именно эта особенность привела его к Павловскому, ей обязан он тем, что ученый его оценил.

Случилось однажды, что студент Днепропетровского университета Александр Васильевич Гуцевич, будучи на отдыхе в Крыму, был там искусан москитами. Заинтересовавшись кровососами, студент так долго разглядывал их под микроскопом, пока не обнаружил ряд неточностей в работе природы. Она штамповала москитов небрежно. Измерив много тысяч крыльев и усиков, хоботков и ног, Гуцевич нашел, что они очень различны — величина их колеблется у экземпляров одной и той же семьи. Судить по длине члеников о том, какого вида москит, — заключил молодой наблюдатель, — значит неизменно ошибаться. Для классификации нужны непогрешимые признаки, которые ему пока не известны.

С этой работой он, уже аспирант, отправился в Ленинград В одно время с ним, с таким же материалом, прибыл туда ученый из Средней Азин — Магницкий. Авторы встретились в лаборатории Павловского, согласились работу объединить и опубликовать ее совместно. Два года спустя Павловский послал Гуцевичу письмо, в котором приглашал его к себе на работу.

С тех пор прошло много лет, и ученый серьезно привязался к помощнику.

* * *

План работы в Оборах был обсужден, назначения сделаны, и каждый сотрудник занял отведенное ему место.

Мончадский уехал в сторону горного приморья, за пятьсот верст от Обор, Гуцевич и Скрынник приступили к изучению насекомых тайги, Грачев занялся охотой на зверьков, а Рыжов — лабораторной работой.

, В известное время, заранее намеченное, Гуцевич отправлялся в тайгу. Тропический ливень, пронизывающая сырость, гроза, ураган не могли ни отсрочить, ни приблизить эту минуту. В военной гимнастерке, застегнутой наглухо, и в начищенных до блеска сапогах он, аккуратный, подтянутый, приходил на свое место. Дождь ему не мешал. Он не раз убеждался, что насекомые и под дождем на него нападают, работа и в непогоду идет хорошо.

Гуцевич занимался подсчетом двукрылых, изучал их появление и исчезновение в тайге. Техника дела была проста. Охотник, вооруженный пробиркой, терпеливо подставлял себя насекомым. Мошки, слепни и комары шли стеной на живую приманку. Они лезли в глаза, в уши и нос, кусали и присасывались к телу. Ничтожные мокрицы, едва различаемые глазом, осыпали охотника множеством уколов. Гуцевич проворно работал пробиркой, но где ему было всех переловить! Безнаказанно улетали нападавшие сзади или жалившие с налету прямо в лицо. Иногда кровососов налетало так много, что руки не успевали их ло вить. Тогда охотник переставал собирать насекомых, продолжая подсчеты каждого вида по укусам, полученным от него. Этот метод приходилось иногда проверять на другом, и Гуцевич в таких случаях приглашал лаборантку.

— Двадцать минут, — убеждал он ее, — не вечность. Проявите терпение, дайте себя как следует искусать. Старайтесь не шевелиться, пока насекомое погружает вам под кожу хоботок. Укус должен быть настоящим, мы не можем себе позволить принимать кажущееся за действительное...

Гуцевич хотел сопоставить появление каждой группы насекомых с течением эпидемии энцефалита, началом и развитием ее. Для наглядности исследователь тщательно записывал цифры сборов насекомых и количество вновь заболевших людей. Две ломаные линии на разграфленной бумаге то шли параллельно, то расходились, сближались и вновь покидали друг друга. На этом листе охотник рассчитывал установить, какой из кровососов своим появлением предваряет эпидемию, поддерживая ее возникновение до конца.

Гуцевичу в его сборах помогала жена — научная сотрудница Скрынник. Она приезжала уже однажды сюда и тогда, как теперь, изучала мир насекомых края. Работа была нужная, и Скрынник охотно переносила лишения. На этот раз она была настроена иначе. То, что делал Гуцевич, сейчас ей казалось бесполезным и лишним.

— Какой толк в этих сборах» — недоумевала она, — когда и без того вероятно, что энцефалит передается клещами...

Ему трудно было ей все объяснить, да это и не имело бы успеха. Признаться в своей тайной мечте найти доказательства, что комар переносит болезнь? Сказать, что он этого страстно желает и ради успеха готов любые страдания принять? Она так увлечена своими клещами, что вряд ли поймет его. Положительно непонятно, что нашла она хорошего в этих плоских кровососах, столь похожих на домовых клопов! Иное дело — комары. Они населяют страну от Лапландии до индийской границы и на восток до берегов океана. Более полутора тысяч видов известно науке, свыше семидесяти встречается у нас. Комары переносят возбудителей наиболее важных болезней, они стремительно проделывают свой жизненный круг без сложных и непонятных превращений. Замечательное насекомое: стройное, тонкое тело, крылья, точно слюдяные пластины, лапка ноги по длине превышает голень и бедро, вместе взятые. Лапка оканчивается двумя коготками и клейкими подушечками. Нет никакого сомнения, что именно комары переносят таежный энцефалит. Передают же они японский, почему таежному быть исключением?

Эта мысль впервые осенила его, когда Павловский предложил ему отправиться в тайгу. Статистические выводы и собственное изучение двукрылых на месте укрепили эти подозрения. Желая видеть комаров переносчиками энцефалита, Гуцевич не ограничивался сбором кровососов в тайге. Он обследовал водоемы, реки, ручьи и беспрерывно экспериментировал. На этой почве в отряде возникали нередко нелады.

Облюбовав себе лужу вблизи общежития, исследователь объявлял бесконтрольной» и запрещал окружающим приближаться к ней.

— В водоеме между пнями у разломанных гатей, — оповещал он,— идет выплод личинок... Я прошу это место обходить, ничего туда не бросать, не мутить воду и не плевать...

— У нас как будто и без того кровососов немало, — меланхолически замечал Рыжов,—дополнительно разводить их под окнами домов, мне кажется, нужды нет...

— Контрольный водоем, — деликатно разъяснял ему Гуцевич,— для паразитолога то же, что культура бактерий в питательной среде для микробиолога. Само собой разумеется, что и к тому и к другому отношение должно быть одинаковое.

Когда лужа наконец пересыхала и обитатели домика не скрывали в связи с этим своей радости, Гуцевич жаловался, что солнце мешает ему, иссушая водоем за водоемом. Надо прямо сказать: начальник отряда был несколько трудным жильцом. Завидев комара, опрометчиво влетевшего в комнату, он мог вскочить из-за стола и гоняться за насекомым. Причин у него всегда было много: ему надо выяснить вид комара, это тем более необходимо, что непрошенный гость тяготеет к людскому жилищу, или именно сейчас ему дорога каждая самка, он должен изловить ее...

Таков был начальник экспедиции — преподаватель Военно-медицинской академии Гуцевич.

Симпатии Скрынник склонялись к клещам, она была искренне убеждена, что именно они переносят таежную болезнь. Сравнивать ее бескрылых любимцев с клопами — смешно; клопы — презренные насекомые, а клещ так же древен, как скорпион... Гоняться за двукрылыми она не хотела, тем более что Павловский ей достаточно твердо сказал:

— Таежную болезнь, должно быть, переносят клещи. Вы неплохо изучили их, и я надеюсь на вас...

У Павловского были основания ей доверять. В течение долгого времени Александра Никитична Скрынник заведовала его обширными запасами клещей. Живые и мертвые, в пробирках и ящиках, они шли в лабораторию потоком со всей страны и из-за границы. Надо было хранить и воспитывать потомство, отвечать на запросы доброхотных сотрудников и учеников: правильно ли они определили клеща, нет ли оснований считать его заразным, обнаружены ли в нем спирохеты? Она изучала кровососов, рассылала ответы и вербовала для лаборатории друзей.

В недрах ее большого хозяйства, среди множества колбочек с огромным количеством клещей, отдельно хранилась небольшая пробирка с собственноручной пометкой Павловского — свидетельство его особого интереса к ней. Лаконическая надпись на этикетке состояла всего из двух слов: «Кто кого?» Кто кого переживет — был смысл этой фразы: почтенный ли ученый заключенных здесь клещей, или они, голодающие полных шесть лет, его — своего экспериментатора.

Помощница Павловского не собиралась никому уступать. Гуцевич мог продолжать свои бесполезные сборы в природе; что до нее, то она знала, что ей делать и как поступать.

— Мне кажется, — заметил ей однажды Гуцевич,—что мои распоряжения обязательны в отряде для всех...

Само собой разумеется, она и не думала иначе.

— Каждый должен трудиться, — продолжал он, — от всего сердца, не за страх, как говорится, а за совесть...

— Разве я не собираю насекомых в тайге? Или неаккуратно работаю?

— Мало трудиться. —продолжал спокойно Гуцевич, — надо еще свое дело любить.

Этого она ему не могла обещать. Рыжов мог подтвердить, что она с истинной любовью собирает для него клещей. Сборы двукрылых сейчас не нужны...

Микробиолог Рыжов, с которым Скрынник работала в отряде, был человеком особого склада и на Гуцевича решительно не походил. Неаккуратный, рассеянный, с памятью, неспособной что-либо удержать, с натурой, которую никаким планом не обуздать, — ей нелегко было с ним сговориться. Он не чистил сапог ни в солнечный день, ни тем более в дни непогоды. Брюки, висевшие на нем пузырем, покрывались изъянами в самых неудобных местах. В отряде любили над ним пошутить. Вспоминали, что забывчивый микробиолог уехал в экспедицию, не захватив с собой стакана. Вынужденный пить чаи из большого молочника, он уверял окружающих, что предпочитает эту посуду всякой другой. Когда Скрынник попросила его привезти из города духов, он приволок ей бутыль тройного одеколона.

С Рыжовым она работала с первых же дней. Оба таили надежду, что возбудитель болезни гнездится в клещах и что именно там его надо искать. Это решительно сблизило их. Они уходили в тайгу собирать кровососов, и тут между делом Скрынник рассказывала ему о клещах все, что о них слышала и знала.

— Взгляните на листья кустарника, на самую вершинку куста. Клещи находятся в ожидании. Три пары задних ног уцепились за зелень, а передняя движется в воздухе, как бы ищет опоры для себя. Махните флажком или коснитесь их платьем, и они тотчас переползут Заметьте, они только поднимаются вверх, ни один не опускается вниз по флажку. Они чуют нас так, как мы неспособны что-либо чувствовать. Я приближаю к клещу свою руку, между нами большое расстояние, а он уже почуял меня. Передняя пара ног быстро движется в воздухе, клещ тянется к моей руке...

Она водила флажком по кустарнику, снимала кровососов и наполняла ими пробирки. Он делал то же самое, аккуратно стараясь ей подражать. Она собирала клещей на лошадях и коровах, на овцах, собаках и на себе.

— Погодите, я хорошенько обследую вас, — принималась Скрынник осматривать его. — Прекрасный улов! У вас их было изрядно поглядите теперь у меня...

Пока он возился с наползшими на ее платье клещами, она успевала прочитать ему новую лекцию:

— Клещи иксодес, кроме пары челюстей, имеют непарную зубчатую пластинку. Когтями своих челюстей кровосос продирает покровы кожи и впивается в ткань. Оторвать его мешает непарная челюсть — подъязык, зубчики которого подобны якорям...

После первой же охоты Скрынник пустила пленников на белых мы шей покормиться, и тут неожиданно возникло затруднение. Чистоплотные животные отказывались терпеть на себе кровососов и поедали их Непрерывно умываясь в течение дня, они настигали их всюду.

— Скажите, — спрашивала Скрынник Рыжова, — как на моем месте поступили бы вы? Как убедить этих белых упрямцев отказаться от туалета в продолжение нескольких дней?

— Вы напрасно церемонитесь с ними, — отвечал он: — их надо распластать, привязать к станочку и пустить на них побольше клещей.

— И сколько дней вы так намерены продержать мышей?

Он не знал, что клещ иксодес сосет кровь в продолжение пяти суток без перерыва.

Мышей укладывали на спинку, привязывали и пускали на них кро вососов. Часа через два усталых зверьков сажали в тесную клетку где они не могли повернуться и поедать своих клещей. Методику меняли, прндумывали другую, и все же ухищрения эти не приводили ни к чему.

— Что, если надеть им воротнички?—предложила однажды Скрынник. — Обыкновенные целлулоидные воротнички. Мне о них говорил Павловский.

— Кому? — удивился микробиолог.

Мышь, погибающая от энцефалита.

— Не клещам же, конечно, а мышам.

— Уж если воротнички, — смеялся Рыжов, — то лучше полотняные, стояче-отложного фасона...

Она надела мышам воротнички — в виде кружков на шее, — и бедные зверьки лишились возможности умываться, доставать мордочкой до живота, где беспечно паслись кровососы.

Прошло десять дней, и одна из мышей заболела. У нее вздыбилась шерсть и отнялись задние ноги. Рыжов пришел в неописуемей волнение; он несколько ночей провел у клетки животного, не отходя от него. Какая удача! Какой неслыханный успех! Они нашли переносчика энцефалита... Открыли естественно зараженных клещей...

На пятые сутки мышка подохла, и микробиолог ее вскрыл. Растер-тый мозг, разведенный физиологическим раствором, был впрыснут здоровым зверькам, и те один за другим погибли. Тридцать пять раз вводили эту эмульсию из мозга одной мыши другим, и неизменно наступала гибель.

— Мы должны еще доказать, — заметила Скрынник, — что подопытные животные гибнут именно от энцефалита.

— Странное заявление! От чего же другого им умирать?

— Во всяком случае, не от печеночных колик... Картина болезни не вызывает сомнения. Мы можем, если хотите, проверить.

Он заразил двух мышей — одну эмульсией из мозга человека, умершего от энцефалита, а другую — от мозга погибшего зверька. Через несколько дней животные заболели и погибли в один и тот же день. И течение болезни и симптомы ее положительно во всем совпали.

На этом закончились удачи Рыжова и Скрынник. Тысячи собранных клещей не дали больше ни одного заражения.

У Рыжова было слишком горячее сердце, чтобы остыть после первых неудач. Очень уж много надежд возлагал он на эту поездку, слишком долго о ней промечтал. Со школьной скамьи Рыжов грезил практической работой. Творческие искания привлекали его, а заниматься до сих пор ему приходилось педагогикой. Три года он рвался из аудитории в лабораторию и вырвался только сейчас.

Его послали с отрядом и приставили к любимому делу. Надо ли удивляться, что работа лишила его покоя! Рыжов не отходил от подопытных зверьков, с замиранием сердца следил за их состоянием. В жаре и духоте, мокрый от пота, он сидел часами за микроскопом; при свете свечи вскрывал погибших животных, чтобы во-время заразить их мозгом других. Оперируя опаснейшим из возбудителей, он ставил опыты в рискованных условиях, нисколько не думая о себе. Когда в Оборе разлилась река и холодные потоки прорвались в ледник, где в пробирках хранился мозг погибших мышей — единственные запасы возбудителя энцефалита, — Рыжов, не задумываясь, бросился в холодную воду и, выбиваясь из сил, вплавь добрался до заветных пробирок.

Неудачные попытки заразить энцефалитом мышей придали ему новые силы, он придумывал опыты и не доводил их до конца; бросался из крайности в крайность и, измученный поисками, искал у Скрынник поддержки:

— Что ж это будет, Александра Никитична? Уверены ли вы, что именно клещ хранит возбудителя энцефалита?

Она сердито перебивала его:

— А вы что, готовы усомниться?

Смущенный ее твердостью, Рыжов умолкал.

— Вы меня извините, — оправдывался он, — мне просто любопытно вас послушать.

— Я продолжаю держаться прежнего мнения, — отвечала она.

— А верите ли вы в то, — спросил он ее однажды, — что возбудитель энцефалита выживает в организме клеща?

— Безусловно. Впрочем, это можно проверить...

Они отправились в барак, где лежали больные, отобрали наиболее тяжелых из них и стали готовиться к опыту. Техника дела была тщательно обдумана и разработана: микробиолог и паразитолог трудились вдвоем. На ногу больного энцефалитом опрокинули пробирку с клещами. Кровососов накрыли часовым стеклом и прибинтовали, оставив окошечко для наблюдения. Спустя восемь часов кровососов снимали, чтобы утром вновь водворить под стекло.

Через несколько дней, когда разбухшие клещи казались достаточно напитанными заразой, их пересадили на беленьких мышей, украшенных по этому случаю воротничками.

Прошли все сроки, а зверьки продолжали счастливо резвиться и поедать свой рацион. Кровососы не сумели их заразить. Смущенные экспериментаторы прибегли к последнему средству: они растерли этих клещей и ввели их мышам под кожу. И эта попытка не дала результатов. В состоянии животных не произошло перемен, они попрежнему были здоровы. Это значило, что возбудитель не выживает в организме клеща — кровосос не может быть переносчиком энцефалита.

Удивительно! Ведь им однажды удалось добиться успеха — заразить мышь укусом клеща. Ни случайной удачей, ни ошибкой этого не объяснить. Мозг погибшего зверька поныне им служит средством вызывать энцефалит. Неужели все придется начинать сызнова?

— Вот вам и «верую», — с горечью повторял Рыжов. — Можно держаться прежнего мнения, но толку от этого не прибавится...

— Не знаю, как вы, — спокойно возражала ему Скрынник, — а я продолжаю утверждать, что именно клещи переносят возбудителя энцефалита...

ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Гуцевич тем временем продолжал свои сборы в тайге и выводил кривые на бумаге. Первыми оказались вне подозрения слепни. Он отметил их появление четвертого июня, когда эпидемия уже давно началась. Иначе обстояло с комарами. Наиболее ранние из них показались весной, и к концу мая их было уже много. Черные линии на разграфленной бумаге шли параллельно и совпадали. Число комаров в такой же мере росло, в какой нарастала эпидемия. В сердце Гуцевича закралась надежда и тут же погасла. Первые больные появились в последних числах апреля, когда насекомых этих не было еще. Другие виды комаров, которые к зиме не исчезают, появляются в тайге очень рано и могли бы, вероятно, служить переносчиками энцефалита, если бы они в июне не погибали. Именно тогда, когда кривая заболеваемости рвется стремительно вверх...

Было очевидно, что комары не переносят возбудителя болезни, и все таки Гуцевич не уступал:

— Это надо еще проверить... Переносчиков может быть больше одного: один — из видов, зимующих в тайге, и другой — из более поздних.

— Впрочем, пусть комары скажут сами, способны ли они быть пере носчиками возбудителя энцефалита.

Гуцевич предложит Рыжову проделать эксперимент. Они наловят комаров и заразят их на людях, больных таежной болезнью. Такова первая часть его плана...

Не дослушав Гуцевича, Рыжов поспешил с этой частью не согласиться:

— Вы полагаете, что комар может содержать возбудителя болезни. В таком случае он может заразить больного вторично. Лишняя порция инфекции иной раз способна убить человека.

Решено было опыт поставить иначе. На мышей, пораженных энцефалитом, пустили партию жадных до крови комаров. Когда насекомые досыта напились, их пересадили на здоровых зверьков. Надо было ожидать, что двукрылые хищники искусают мышей и передадут им заразу. Случилось иначе: пресыщенные кровососы отказались от крови мышей. Они предпочитали, согласно законам природы, готовиться к откладке яиц. Тогда их растерли и кашицу эту ввели мышам в мозг. Беленькие страдальцы быстро оправились и вконец посрамили комаров — ни одна мышь не заболела.

Гуцевичу оставалось возложить все надежды на клещей.

Двадцать второго мая отряд прибыл в Оборы, а на другой день уже начался сбор клещей. Это были главным образом иксодес — доселе ничем не запятнанный вид. Собирали их на пастбищном лугу — на местных коровах. Два с лишним месяца велись эти сборы, и все время кривые улова иксодес и рост заболевания среди людей тянулись друг за другом. Нарастало число страдающих людей, и одновременно животные на выгоне обильно покрывались клешами; падало на время заболевание, и кровососы на коровах редели. В конце июля эпидемия затихла, а двенадцатого августа на животных не находили уже клещей.

В те же весенне-летние месяцы в пятистах километрах от Обор такую же работу проделывал другой участник отряда — Мончадский Как и Гуцевич, он предпочитал клещам двукрылых, питая к пим некоторую слабость. Влечение его, однако, было особого рода. Ему не так уж хотелось, чтоб переносчиками болезни оказались именно комары. Гораздо больше интересовало его знакомство с ними. Здесь, в Уссурийской тайге, обитали тропические виды двукрылых, которые его занимали. Мончадский был зоологом, и, помимо насекомых, его привлекал животный мир края: южно-уссурийская тайга, столь похожая на джунгли, уже давно волновала молодого исследователя. Здесь скрещиваются пути зверей Южной Азии с обитателями холодного севера, флора тропиков — с растительным миром тайги. Следы волка и медведя пересечены тут следами тигра и барса. Лианы в ногу толщиной оплетают сосну и саянскую ель, лозы дикого винограда простираются около сибирской пихты... Еще влекло Мончадского к побережью океана с его моллюсками, иглокожими и гигантскими крабами, о которых он так много читал, но живыми ни разу не видел.

Уже первые дни принесли много неожиданного. Едва исследователь, вооруженный сачками и сетками, вступил в тайгу, его окружили клещи. Их было так много, что казалось — они сыплются со всех сторон. Он мог бы поклясться, что они падают откуда-то сверху. Спустя пятнадцать минут он, снял с себя несколько десятков.

Так начались трудовые будни. Он ютился в бараке, далеко от людей, в бескрайной тайге, кишевшей крылатыми и бескрылыми хищниками, днем терзаемый ими. а ночью — клопами. И с теми и с другими он вел искусную и непримиримую войну. У него был собственный метод работы. Ему казалось недостаточным собирать на себе насекомых Отдельные экземпляры не могут дать представления обо всем, разно образии двукрылых, реющих в воздухе в каждый данный момент Нужны более объективные средства. Мончадский вместо человека ставил приманкой собаку. В подходящий момент, когда кровососы густо облепляли ее, он накрывал животное колпаком. В ловушку попадали тысячи насекомых, маленький мирок целиком.

По-другому собирал Мончадский клещей. Он хотел не только знать, какие виды здесь обитают, но и видеть, как они нападают. Он облюбовал себе местечко в прогалине, поросшей травой и кустарником Здесь, на освещенной солнцем полянке, у тропинки, ведущей в село, клещей больше, чем где бы то ни было. Исследователь садился, давая кровососам облепить себя, наблюдал и изучал ухищрения противника Некоторое время спустя он расстегивал одежду и снимал с себя наползших клещей. Результаты охоты заносились тут же в блокнот, и эксперимент повторялся.

Три месяца продолжались изыскания в тайге. Мончадский обследовал лёт насекомых, появление и исчезновение в природе клещей и пришел к тем же выводам, что и Гуцевич.

* * *

Снова между супругами — Гуцевичем и Скрынник—произошел разговор. На этот раз не он, а она начала первая:

— У нас с Рыжовым ничего не выходит. Я в толк не возьму, что делать?

Она тоскливо взглянула на него, перевела взор с аккуратно начищенных сапог на белоснежную кромку воротничка и с усмешкой добавила:

— Тебе, конечно, все ясно. Переносчиком служит какой-нибудь комар?

— Да, ясно, — спокойно ответил Гуцевич.

— Кто же, по-твоему, переносит заразу?

Он промолчал, и Скрынник повторила вопрос.

— Нет, не комар, — холодно сказал начальник отряда. — Во вся ком случае, не он...

Она замерла от удивления.

— Значит, мокрицы?

Он развернул перед ней листы разграфленной бумаги, на которых змейками извивались линии жизни и смерти членистоногих, и после некоторого раздумья спросил:

— А ты все еще уверена, что именно клещи переносят болезнь?

Она пожала плечами и промолчала.

— Значит, усомнилась? — допытывался он.

— Не знаю, у нас ничего не выходит... Придется, должно быть, заняться двукрылыми...

— Ну так вот, — сказал он, водя пальцем по разграфленной бумаге.- — насекомые оказались вне подозрения. Возбудителя, вероятно, переносят клещи... С их появлением возникает эпидемия, которая утихает, как только они исчезают... Мокрицы и мошки слишком поздно появляются... Опыты с клещами надо продолжить, вы с Рыжовым стоите на верном пути...

В ТЕСНОТЕ, ДА НЕ В ОБИДЕ

В деревянном домике на гатях в лесу, всегда полном слепнями и комарами, жизнь текла своим чередом. В лаборатории шла напряженная работа, в тайге велся лов двукрылых и клещей. Люди охотились за переносчиком возбудителя, переживали счастливые и грустные часы. Но до чего эта экспедиция не была похожа на другие! Бывало отряд прибудет в Туркмению или Таджикистан. Сотрудники расположатся в госпитальном помещении, где-нибудь в школе или в больничном дворе, отдохнут и рано утром рассыплются по кишлаку. Одни бродят по дворам, рыщут по щелям и темным углам жилых помещений; другие — по омшаникам, загонам и птичникам; третьи — по норам грызунов. В руках у каждого фотоаппарат, бумага и карандаш для зарисовок. Пройдет день, другой, явится надобность, и компания на машине мчится уже в другие места. Дорога вьется в горах по высохшим руслам ручейков и рек. Южное солнце греет и жжет, но вдруг с вершин повеет холодком, снежная гряда одарит путников прохладой. Вдали грянет гром, заморосит дождик, и снова — долина, снова пылает жаркое небо...

Не то, что здесь, на болоте, где дни проходят в тайге, а вечера в неприветливом домике.

Было скучно вечерами в таежной глуши, и все развлекались, как умели. То беспрерывно гремела патефонная музыка, то всю ночь напролет стучали стальные биллиардные шарики, и обитатель злополучного угла, где стояла биллиардная механика, не находил в своей кровати покоя... Можно было развлечься и по-другому: подшутить над Рыжовым, повеселить себя и других. Спокойный и сдержанный, он не очень рассердится, если обнаружит под одеялом напущенных кем-то слепней. Можно посмеяться над тем, что от него за версту разит дешевым одеколоном. Товарищи шутили, что он этим ароматом отшибает от себя запах кухни...

Микробиолог когда-то штудировал науку о питании. На этом осиовании его в отряде назначили наблюдающим за качеством пищи. Каждый вправе был высказать ему недовольство, намекнуть, что обед подгулял, мясо несвежее, рыба протухла. Рыжов в таких случаях прибегал к неопровержимому аргументу: он на глазах недовольного съедал подозрительный обед и требовал себе прибавку.

Гуцевич увлекался фотографированием и забавлял товарищей рассказами о комарах. Это были главным образом наблюдения ученых, занятные факты, добросовестно записанные в блокнот.

— По подсчетам итальянца Фикольби, — повествовал начальник отряда,— самка может за лето дать пять поколений, или двадцать миллиардов комаров. Самка проводит на свете до восьми месяцев, а самец только считанные дни. И вкусы и интересы у них различные. В доме человека он — вечный вегетарианец — предпочитает столовую, а она — спальную комнату. Самец питается объедками стола, а самка — кровью спящих...

Рассказы вызывали большой интерес, но по успеху уступали охотничьим рассказам Грачева. Биолог-наблюдатель был влюблен в свое дело, знал прекрасно тайгу и мог без конца о ней говорить. Полевок он ловил «капканчиком-давилкой» собственной конструкции, бе-юк и бурундуков убивал из мелкокалиберной винтовки.

— Тут все дело в том, — охотно выкладывал он тонкости своего мастерства, — чтоб голову не повредить. Паразитологи требуют тушку с клещами, а микробиологу подай целенький мозг. Вот тут и выворачивайся... Странный зверек — таежная белка, не пойму я ее. Глядит на тебя и как ни в чем не бывало орешки грызет. Все ей нипочем. Стрелять в нее как будто неловко. Снимешь фотоаппарат, наставишь его и раза два щелкнешь... Другое дело — бурундук, к нему легко не подступишь. Зверь капризный и глупый. Идешь по тайге как можно тише, траву не примнешь, а он тебя уже слышит. Выскочит, увидит, коротко свистнет и на месте замрет. Бежать будет по валежнику и обязательно промчится по всему стволу. Ты в него стреляешь, а он вредную привычку не оставляет — по поваленному дереву от комелька до вершинки бежит... Тропки, как огня, боится.

Дальше следовали наставления, какими средствами верней охотиться за бурундуком:

— У меня ведь задача — зверька обязательно с клещами добыть, а они, как известно, водятся в глубокой тайге, подальше от людских поселений. Приходишь туда, не ждешь, когда бурундук тебе свистнет, и принимаешься ямку копать. Вставишь в нее высокую банку, замаскируешь листом и навесец построишь, чтобы дождиком ямку не залило. Не то ведь все пропадет, ничего не добьешься. Клещи в сыром месте от зверька отойдут и разбредутся... Еще чего нельзя забывать — заметину какую-нибудь оставить. Не то поставишь коробку и в другой раз ее не найдешь. Погрызенная ветка, сваленная гнилушка—для памяти все пригодится. Они, словно маяк, к месту тебя приведут...

Грачева не переслушаешь, с ним никто еще не скучал.

Есть тема, одинаково волнующая всех, родная и близкая для каждого. Это воспоминания о Павловском. О нем здесь много говорят, его имя упоминают с восхищением. Они выросли у него на глазах, он стал их учителем и другом. Взволнованно говорит о нем Гуцевич, тепло повествует Скрынник. Грачев вспоминает, как ученый однажды, узнав, что у кого-то из сотрудников есть ребенок трех лет, вручил отцу пакет с размашистой надписью: «Передайте малышу эти сласти». Он знает нужды учеников и всегда поспевает с поддержкой. То одному, то другому купит путевку в санаторий, уплатит из собственных средств и откажется слушать о долге. Больной сотруднице пошлет необходимые ей лекарства и сверток «особенно полезных вещей». «Вы узнайте, пожалуйста, — поручает он Скрынник, — может быть, надо чем-либо помочь». К этому он готов неизменно.

Рыжов приводит известный ему эпизод. Один из русских медиков— Алымов, врач советской больницы в Тегеране — послал своему другу письмо. В нем он жаловался на недостаток научной литературы. Об этом случайно разведал ученый. Некоторое время спустя в адрес Алымова прибыла из Союза посылка. В ней были сорок любовно подобранных книг и инструкция ученого, как собирать кровососов. В Иране их много, почему бы русскому врачу не послужить отечественной науке...

Как ученикам не любить Павловского? Знаменитый академик приносит помощникам свои рукописи, прежде чем послать их в печать. Не считаясь со званием и рангом, он одинаково просит профессоров своей кафедры и рядового молодого сотрудника и даже новичка:

— Прочитайте, пожалуйста, и сделайте на полях свои замечания. В последние годы болезнь значительно ослабила его слух. Он плохо слышит и с трудом разбирает мелодии. Гуцевич с грустью вспоминает, как учитель ходит с нотами в оперу. С партитурой ему легче следить за оркестром и исполнением певцов...

Так коротают они вечера: в шутках, беседах и воспоминаниях о тех, с кем их разделяет тайга.

Иначе проводит время Мончадский. Одинокий, в заброшенном бараке, он после трудного и опасного дня штудирует «Евгения Онегина», читает Пушкина вслух, чтобы не отвыкнуть от человеческого голоса... Когда придет время спать, он вытрет тело одеколоном н перенесет свою одежду в другой конец помещения. Эту хитрость клопам не разгадать: аромат одеколона обманет кровососов, не даст им учуять человеческий дух, зато запах одежды привлечет их к себе. На всякий случай, чтоб они не могли подняться к нему, ножки кровати поставлены в блюдца с водой.

ИЩИТЕ ПЕРЕНОСЧИКА В ГУЩЕ ЭПИДЕМИИ

Павловского ждали в тайге. Его звали туда, он и сам понимал, что надо поехать, но нелегко было ему оставить Ленинград и отправиться в дальнюю дорогу. Тысячи уз связывали его с городом и с помощниками в различных частях страны. Недавно прошла конференция ученых и практикующих врачей. Он выступил перед участниками с просьбой присылать ему сюда, в Ленинград, кусочки кожи человека с клещами, присосавшимися к ней. Лаборатория нуждается в таком материале для изучения кожных реакций... Вскоре подоспела другая конференция, которую он сам проводил. Были заслушаны тридцать докладов и принято множество важных решений. Опытный руководитель вел совещание твердой рукой. Точно по расписанию, в определенную минуту начинался и кончался каждый доклад. Ученый всех переслушал и коротко резюмировал каждую речь.

Каждый раз он говорил себе:

«Еще день, другой, и я вырвусь отсюда... Покончу с делами и поеду... Там засяду за микроскоп, буду бродить по тайге, собирать насекомых, стрелять зверьков и зарисовывать таежные пейзажи...»

Ни завтра, ни послезавтра положение не изменялось: попрежнему приезжали ученые и помощники, шли письма и запросы от врачей. Вставали новые заботы и оттягивался желанный отъезд.

Неожиданно возникла необходимость выступить с докладом перед пионерами, сообщить им о состоянии паразитологии в стране.

— Зачем это вам, Евгений Никанорович? — спрашивали его. — Так ли уж важно читать детям лекцию из университетского курса?

— Важно и необходимо. — возражал он. — Надо, чтобы молодежь наше дело любила...

Потом задержали его в Москве две новые болезни—два сыпных тифа, впервые обнаруженных в Сибири и в Крыму. Над одним трудился доктор Алымов — тот врач из Тегерана, которому ученый послал книги и инструкцию, как собирать в Иране клещей. Для изучения другого сыпного тифа предстояло еще отправить отряд.

Алымов, вернувшись в Советский Союз, привез Павловскому клещей, собранных за рубежом, и остался у него работать. Некоторое время спустя его отправили в Севастополь с экспедицией по исследованию лихорадки папатачи. Там он привил себе возбудителя болезни и, будучи в госпитале, случайно узнал, что в одной из палат лежит больной сыпным тифом.

Летом — сыпной тиф? Казалось бы, откуда?

Было известно, что в Тунисе, Марселе, Греции и на Кипре, вдоль побережья Средиземного моря, встречается форма сыпного тифа, переносчиком которого служат клещи. Павловский в своем учебнике предсказал, что болезнь эта, видимо, встречается и у нас, но врачами не распознается. Вспомнив об этом, Алымов поспешил повидать сыпнотифозного больного. После первого же разговора исследователь напал на след.

— Вы охотник? — спросил он его. — А есть у вас собака?

— Конечно, есть. Какой же охотник без собаки?

— Снимали вы с нее недавно клещей?

Да, он снимал.

Помощник Павловского раздобыл злополучную собаку, снял с нее самок клещей, растер их и эмульсию эту впрыснул человеку. Прошло некоторое время, и доброволец заболел сыпным тифом. Так была открыта болезнь, известная за рубежом как «марсельский сыпной тиф». Внешне схожая с общеизвестным тифом, переносчиками которого служат вши, она глубоко от него отличается. Резервуаром болезни оказалась собака, а переносчиком — клещ.

Уже были найдены очаги в Симферополе, Керчи и Джанкое. Предстояло искать их в районе Одессы, по северному берегу Черного моря, на Кавказском побережье и в Средней Азии.

В то же время шли вести из далекой Сибири, что там среди лета возник сыпной тиф. Заболевание происходило в степи, переносчиками, видимо, были также клещи.

Легко ли было Павловскому при таком стечении обстоятельств покинуть Ленинград и поспеть к лету на Дальний Восток?

Осенью тысяча девятьсот тридцать седьмого года из тайги вернулся отряд, и Гуцевич не без тревоги доложил результаты работы. Его речь была серьезно продумана. Она должна была подготовить ученого к неутешительному концу. Павловский внимательно выслушал помощника, прочел полевые дневники и сказал:

— Вы считаете, конечно, что вас постигла неудача?

— Безусловно, — виновато признался тот.

— Отряд открыл переносчика энцефалита. Нас можно поздравить с удачей, — спокойно ответил ученый.

Ранней весной тысяча девятьсот тридцать восьмого года Гуцевич и его отряд снова выехали из Ленинграда в тайгу. Вскоре вслед за ними в дорогу пустился начальник экспедиции Павловский. Он прибыл в северную группу, где в вагончиках разместились сотрудники, и. едва сойдя с поезда, поспешил спросить:

— Как устроились? Ничего? Все ли у вас в порядке? Не терпите ли недостатка в чем-нибудь?

Ученый устал от переписки, от организационных хлопот, от бесконечных запросов и ответов. Так устал, что в последнее время его не радовали даже посылки с «букашками», как их окрестили на почте.

Работать он начал в дороге. Как только поезд тронулся в путь, ученый обложил себя материалами и погрузился в дела. Он трудился с утра до позднего вечера, радостно возвращаясь к любимому труду.

В первые же часы после прибытия на место Павловский уже знал, кто здесь чем занимался, что успел сделать и что намерен предпринять. Отправляя сотрудников из Ленинграда, он заранее определил круг обязанностей каждого, никого не упустил в обширных графиках и планах экспедиции. Теперь, проверив их записи, тщательно разглядев пробирки с клещами, сверив даты и дела, он мог более уверенно сказать:

— Надо искать переносчиков там, где непосредственно бушует пожар эпидемии. Они там, где болезнь поражает людей.

На следующее утро, когда сотрудники вышли из вагончиков, они обнаружили следы первых трудов учителя: все бревна и камни вокруг стоянки отряда были сдвинуты с места, сваленные деревья обрыты. Он вскоре вернулся, нагруженный добычей: в пробирках находились какие-то жучки, в кассетах — снимки. Прежде чем отдохнуть, он нацелился фотоаппаратом и снял лабораторию со всех сторон...

Годы мало его изменили. Попрежнему безгранично его любопытство. Он все собирает, все хранит и коллекционирует. Нет предела этой страсти его. Наряду с насекомыми, тушками зверьков и птиц он копит и хранит фотографии.

То, что когда-то показалось ему любопытным, долго привлекает его. Он должен это снова и снова увидеть, пусть на рисунке, на фотопластинке — остальное довершит воображение. В последние годы им овладела идея связать свою работу с киноаппаратом. Мертвенная неподвижность изображения не удовлетворяет его. Можно еще мириться с зрелищем клеща, безжизненно застывшего на стеклянной пластинке. На ней отлично видны и лапки и щупики членистоногого, столь важные иной раз для изучения, но что могут фотографии поведать о мире переносчиков и очагах возбудителя в великой природе? Только стремительный бег киноленты, подобный безудержному течению жизни, способен справиться с этой задачей.

Попрежнему удивительна его неутомимость, сурова требовательность к себе и к другим. Он просыпается с восходом солнца и в условленное время, минута в минуту, уходит с группой в тайгу. Никто не пользуется здесь привилегией приходить с опозданием и заставлять себя ждать. И тут, в тайге, как и там, в Ленинграде, он живет строго по расписанию. В записной книжке, на страничках его «киножизни», где прежде отмечались предстоящие лекции, посещения института, свидания, продолжаются записи всего, что вытекает из «графика дня».

В дни солнечной погоды он шагает с киноаппаратом на плечах.

— Ну, друзья, — весело звучит его голос, — сегодня «лётная» погода, будем накручивать...

В тайге никому за ним не угнаться.

Высокий, широкоплечий, в резиновых сапогах, в синем комбинезоне с капюшоном поверх головы и рыбачьей сеткой, пропитанной веществом, отпугивающим клешей, он поочередно шагает то с одним, то с другим из помощников, присматриваясь и проверяя их успехи, не забывая при этом собственных дел. В руках у него коробки, ящички, ведро, карманы набиты пробирками. Солнце стоит уже высоко, все  измучены жарой, искусаны гнусом, в тайге томительно душно, а он нисколько не унывает.

— Взгляните сюда! — доносится его громкий голос. — Какая находка, а вы прошли мимо!

Под сваленным деревом натуралист обнаружил муравьиную кучу. Он опускается на колени и поспешно собирает муравьев.

— Замечательные экземпляры... Истинный клад для музея...

Некоторое время спустя он уже на вершине сопки. Ему надо посмотреть, каков там растительный покров, на какой подстилке плодятся клещи. Результаты наблюдения заносятся в книжку, и неутомимый искатель продолжает свой путь. Спутники не смеют признаться, что устали: ученый ни разу не присаживался, а ведь все они значительно моложе его.

— Какой прекрасный экземпляр! — опять доносится откуда-то его голос. — Мы чуть мимо него не прошли...

Под валежником сидит зеленая жаба. Они действительно прошли бы мимо нее и нисколько не пожалели бы об этом.

— Какие пауки! — не умолкает он. — Вот это молодцы!

Неожиданно перед ними вырастает полянка, густо покрытая цветами. Яркие краски и причудливые формы приводят ученого в восторг. Он спешит заснять полянку, срывает все цветы и прячет в сумку тяжелый букет. Вечером он зарисует одну из орхидей и отправит рисунок семье в Ленинград.

К вековому дереву в обжитой тайге хозяин огорода прибил дощечку с указанием пределов своих владений.

— Чей это огород? — спрашивает Павловский, фотографируя характерную вывеску.

— Мой, — отзывается владелец.

— Очень приятно. Встаньте среди грядок, я сфотографирую вас.

Снимок ему пригодится. Неизвестно когда, но безусловно пригодится.

Неутомимый искатель снова уходит в свое дело: гоняется за комарами, флажком ловит клещей и никого теперь больше не замечает. За короткой передышкой, мимолетным развлечением следует долгий, томительный труд, часы однообразной и опасной работы.

Заметив усталость на лицах помощников, он принимается их развлекать. Для этого у него достаточно средств. Вот он остановил одного из сотрудников и, снимая наползших на него клещей, говорит:

— Берегите себя — нет ничего легче, как пасть жертвой собственной профессии. Земельвейс, ратовавший за антисептику, первый из врачей разгадавший секрет заражения, умер от заражения при вскрытии трупа... Доктор Гильотен — изобретатель гильотины — под ее ножом сложил свою голову. Тот, кто придумал металлические кнопки, указывающие пешеходам безопасные пути перехода по улице, погиб под колесами автомашины... К собственной профессии надо изрядно привыкнуть, тогда лишь забываешь, что она действует, как бумеранг...�[Бумеранг—метательное оружие австралийцев. Описав в воздухе сложную кривую, возвращается к месту, откуда было брошено.] Разумеется, не всякому это удается, — спешит ученый оговориться. — Известно, что победитель при Трафальгаре адмирал Нельсон не привык к морю и страдал морской болезнью до самой смерти...

Вечером после тяжелого дня неутомимый исследователь принимался за новое дело: он завешивал окна в вагончике и долго в темноте перематывал ленты для киноаппарата. Подготовившись к утренним съемкам, он садился за микроскоп, вскрывал жуков и клещей, оперируя их железами, внутренними органами и мозгом. В тайге, как и всюду, у него возникли другие заботы и дела. В клубе леспромхоза он читал лекции о паразитах, проводил беседы о предупредительных мерах против энцефалита, беседуя с населением о вреде насекомых и клещей.

ЗАГАДКА ТАЕЖНОЙ БОЛЕЗНИ РАСКРЫТА

На опыте удач и ошибок отряда Павловский сделал заключение: переносчика следует искать в очагах заболеваний, там, где энцефалит отбирает свои жертвы — в недрах тайги, подальше от человеческого жилища. В соответствии с этим он рассыпал отряд по отдельным постам в нескольких стах километрах друг от друга. Одни разместились в глухом Супутинском заповеднике, другие — в Оборах, третьи — в менее обжитой тайге.

Рыжов и Скрынник работали на прежнем месте: собирали клещей, кормили их на мышах, вскрывали животных и, как в прошлом году, ничего не нашли. Злополучных клещей иксодес было видимо-невидимо, а заразить ими мышей не удалось. Двести семьдесят пять грызунов, пойманных на территории леспромхоза, не дали ни одного зараженного клеща. В напрасном труде прошла половина лета.

Иначе обстояло там, где группы находились вблизи очага эпидемии или в недрах дикой тайги. Вместе с микробиологами они могли убедиться, что зараженных кровососов там необычайно много.

— Займитесь зверьками, убитыми в дикой тайге, — посоветовал ученый помощнице. — На них, мне кажется, вы найдете зараженных клещей. В обжитом районе нет смысла искать... Возбудитель, надо думать, гнездится в диких зверях, и только клещи, питающиеся их кровью, становятся носителями заразы.

Предположение это могло показаться слишком смелым, но Павловскому уже многое было понятно. Близилось разрешение запутанной истории с таежным энцефалитом. В руках ученого находились все нити изысканий, он непрерывно объезжал разбросанные посты, собирая и накапливая материалы. И удачи и неудачи помощников, все туманные, неясные и противоречивые факты он небезуспешно подбирал. Истина с трудом освобождалась от ошибок, от путаницы и ложных надежд. Вдохновенный искатель ездил по тайге то в общих вагонах случайного поезда, то на дрезине, то на лошади. Нетребовательный пассажир гонялся по дорогам за машиной; нет места в кузове — он пристроится на ящике, на ворохе груза или прошагает десятка два километров пешком.

Ученый много трудился. Вместе с микробиологом — членом экспедиции — он дни и ночи просиживал за микроскопом или анатомировал с иглой в руках. Он извлекал желудки, слюнные железы, кишечники и нервную систему переносчика и экспериментировал ими. Надо было решить, как циркулирует возбудитель в организме клеша, где именно он накапливается и какими путями переходит к человеку. Выяснилось, что задолго до насыщения, еще в первые дни кормления клеща на животном, заразное начало, проникшее с кровью в кишечник, проходит оттуда во все внутренние органы клеща, надолго сохраняя там свою активность. Любой из этих органов, растертый и введенный в мозг белой мыши, мог вызвать у нее заболевание. Особенной концентрации достигает возбудитель в слюнной железе кровососа, откуда он с укусом, видимо, переходит в кровь человека.

Это стройное здание фактов и выводов чуть не было поколеблено опытами Рыжова и Скрынник. Следуя совету учителя, они собрали клещей с убитых белок, полосатых бурундуков, зайцев, дроздов и нашли среди них немало зараженных кровососов. Однако заразить ими подопытных мышей исследователям не удавалось.

— Мы делали все, что могли, — жаловалась ученому помощница: — сажали клещей на здоровых животных, давали им пить крови сколько угодно. Некоторые оставались до восьми суток на подопытных мышах, и каждый раз — без результатов. Когда же из этих клещей делалась эмульсия и ее вводили другим мышам в мозг, те заболевали энцефалитом. Похоже на то, что клещ не может укусом выделить заразное начало болезни.

С этим ученый не мог согласиться: и скопление возбудителя в слюнной железе кровососа и опыт отрядов в других местах тайги говорили о другом. Однако в жалобах помощницы было нечто такое, мимо чего Павловский не мог пройти. Он не раз уже спрашивал себя: почему при такой зараженности клещей и множестве их в природе эпидемии поражают сравнительно немного людей? Печальный опыт истории показывает, что там, где население соприкасается с обильно размножившимся переносчиком эпидемии носят особенно жестокий характер. Не происходит ли тут с людьми то же самое, что и с мышами, которых бессильны заразить клещи?

— Проделайте ваш опыт еще раз, — сказал помощнице ученый — Посадите на мышей по одному или по два зараженных клеша, дайте им вдосталь напиться крови и проверьте затем подопытных животных. Вы, возможно, найдете у них доказательства иммунитета — антитела [Антитела — вещества, вырабатываемые в организме при введении в него различных чужеродных белков. Антитела обладают способностью воздействовать на те вещества, которые вызвали их образование.].

— Откуда? — не понимала Скрынник.

— Я подозреваю, — продолжал он, — что клещи, постепенно заражая ваших мышей, так деликатно это делают, что те становятся невосприимчивыми к энцефалиту.

— Вы хотите сказать, — все еще не понимала Скрынник, — что множество клещей из тех, которых мы считали незараженными, на самом деле несли в себе заразное начало...

• 
  

  Е. Н. Павловский за опасной работой: вскрытие клещей, зараженных энцефалитом.

  
  

— Не только это, — ответил Павловский.

— ...и спасали наших мышей от заболевания?

— Вы должны простить им это, — шутил ученый. — Они с неменьшим усердием и теми же средствами спасают людей... Этим единственно я объяснил бы сравнительную мягкость эпидемии.

Павловский не ошибся: зараженный клещ, три дня питавшийся кровью белой мышки, не заразил ее. В ее крови микробиологи нашли антитела. Медленно заражаемый инфекцией, организм постепенно вырабатывал в себе иммунитет и становился невосприимчивым к болезни.

Прошел еще год. Миновала зима, и в третий раз отряд отправился из Ленинграда в тайгу. Каждый спешил на старое место, а больше всех — Скрынник и микробиолог Рыжов. Павловский сказал им передотъездом:

— Для нас, паразитологов, весьма важно знать, где зимует возбудитель болезни. Вы должны поспеть к месту, прежде чем клещи с весны успеют насосаться крови. Я полагаю, что вы найдете у них перезимовавшего возбудителя энцефалита.

Для Скрынник было более чем очевидно, что именно так и случится. Павловский не ошибается в прогнозе...

Далекий край встретил сотрудников морозом и стужен, хотя апрель подходил к концу. Девятого мая тайга захлебнулась в метели, и вскоре за вьюгой настала теплынь. Не спеша надвигалась весна, и так же медленно пробуждались от спячки клещи. Их набиралось все больше на марлевых флажках, улов следовал неотступно за ртутным столбиком термометра.

Результаты подтвердили догадки Павловского — уже в самом начале пробуждения природы были найдены естественно зараженные клещи. В столь раннюю пору они не могли заразиться, возбудитель несомненно в них зимовал.

— Вы могли бы поручиться, — спросил помощницу ученый, — что эти кровососы получили свою заразу из крови человека или животного?

Странный вопрос — конечно, могла бы. Она никак не привыкнет к манере учителя подводить мины под то, что казалось уже решенным.

— Могло ведь быть и так, — продолжал он, — что личинки, поглотив возбудителя, сохраняют его в своих превращениях, когда становятся нимфой, а затем и клещом...

Такого оборота она не ждала.

— Вы подозреваете, — спросила она, — что кровосос передает заразу потомству?

У него для этого были серьезные основания. Изучая в свое время циркуляцию возбудителя в организме клеща, Павловский находил его в яичниках членистоногого. Белая мышка, которой вводили эмульсию из половой системы клеща, заболевала энцефалитом. Тогда уже ученый подумал, что возможна передача заразного начала от клеща к потомству.

— Разрешите, пожалуйста, мои сомнения, — сказал Павловский, — займитесь, Александра Никитична, этим вопросом.

Скрынник окунулась в любимую работу — занялась столь милыми ее сердцу клещами. Она заражала переносчика на больных энцефалитом животных и следила за судьбой потомства.

Это был тяжелый труд. Возбудителя таежной болезни нельзя ни вырастить на питательной среде, ни увидеть под микроскопом. О присутствии его можно лишь догадаться по результатам укуса клеща или прививки его тканей животному. Собрав яйца, отложенные зараженным кровососом, Скрынник оставалось лишь волноваться и ждать. Самка, вспоенная кровью больного, могла случайно остаться стерильной, не удержать заразу в себе; личинки, в которых силит возбудитель, могли почему-либо оказаться неспособными заразить зверька; наконец, организм животного мог нейтрализовать заразное начало... Все, что указывало на присутствие или отсутствие возбудителя, было глубоко ненадежно. Между тем неудача означала бы провал сложного эксперимента. Заново пришлось бы заражать клеща, ждать от него яиц и появления потомства. Нелегкое дело — оперировать вещами, видеть которых не дано, ждать результата от организмов, столь различных, как клещ и белая мышь, рискуя при этом заразиться от обоих энцефалитом.

У Скрынник были основания для тревог и волнений.

— Как вы полагаете, — в минуту отчаяния спросила она Рыжова,— выйдет из наших опытов толк?

— Безусловно, — отвечал энтузиаст. — Разве вы не доверяете гению Павловского?

О нет, нисколько! Она только не доверяет себе. Сомнения лишали ее покоя: то ей казалось, что клещам очень жарко в стеклянном шкафу, и она спешила закрыть его материей. Спустя некоторое время она, спохватившись, отбрасывала полог и ставила пробирки на солнце. Уронив как-то склянку с клешами и обнаружив пропажу одного из них, исследовательница совсем растерялась. Что она наделала! Зараженный кровосос заберется куда-нибудь под пол, отложит яйца и станет там плодиться...

— Что мне делать? — спрашивала она микробиолога.

— Надо, — серьезно отвечал ей Рыжов, — быть в другой раз осторожней с клещами...

Снова оправдались предположения Павловского: клещи, всю жизнь питавшиеся лишь на здоровых мышах, заражали этих животных энцефалитом. И в стадии личинки и в стадии нимфы они были опасны для человека потому, что вышли из зараженных яиц. Родители переносчика таежной болезни передавали возбудителя потомству.

Последующее решить было как будто нетрудно. Клещей находили на различных животных: на белках, собаках, зайцах, полевках и бурундуках. Число их иной раз поражало обилием. Так, на двух белках оказалось семьдесят семь кровососов; полосатый бурундук, застреленный в зарослях мелководного ручья, носил на себе семьдесят клещей. С другого зверька сняли сто девять личинок. Когда Скрынник и Рыжов нашли у синего дрозда восемнадцать нимф, а на воробье обнаружили семьдесят две личинки, Павловский поручил начать охоту на птиц в заповеднике. Были пойманы и убиты уссурийская желтая плиска. даурский скворец, рыжеголовая сойка, черногорлая овсянка, амурский дятел и жулан, густо покрытые кровососами. С одного рябчика сняли триста пятьдесят нимф и личинок, с дрозда — до восьмидесяти, а с овсянки — двадцать пять клещей.

Все говорило за то, что резервуаром инфекции, помимо клеща, служат звери и птицы тайги. Отсюда клещи получают заразу и передают ее другим. Против этого, однако, очевидного «да» было немало решительных «нет». Известно, во-первых, множество фактов, когда насекомое или клещ, паразитируя на животном, не заражает его. Заражение жертвы при кровососании — пока еще исключение в биологии членистоногих. Из многих тысяч видов крылатых и бескрылых творений природы лишь немногие способны быть переносчиками. Звери и птицы могут стать резервуаром заразного начала, если инфекция поражает их собственный организм или мирно уживается с ним. И в том и в другом случае животные сохраняют возбудителя болезни. Исследования не дали пока оснований считать таежных обитателей резервуаром энцефалита. Когда Скрынник сняла с белки, зайца и бурундука зараженных клещей, она в крови этих зверьков нашла антитела. Это могло быть свидетельством перенесенной ими болезни и, наоборот, невосприимчивости зверьков к заразе...

Есть немало животных, нисколько не страдающих от заражения энцефалитом. Таковы лошади, собаки и коровы, обычно густо покрытые клещами. Подобные организмы — а их, должно быть, немало — скорее служат местами гибели возбудителя, чем источником распространения его.

Нужны были веские доказательства, и ученый снова начал изучение зараженных клещей. Он повторил опыты с циркуляцией возбудителя в организме переносчика и неожиданно открыл, что заразное начало имеет склонность накапливаться в мозгу клеша. Ничтожная крошка ткани, в пять раз меньше слюнной железы кровососа, привлекает основную силу инфекции. Работа ученого совпала с удачей одного из членов экспедиции — микробиолога Соловьева, который выделил возбудителя из мозга рыжей полевки, бурундука и крота, застреленных в далекой таежной глуши. Это были, несомненно, бациллоносители — истинный резервуар в недрах естественной природы.

* * *

Как же обезопасить себя от укусов клешей, какими средствами отводить их от человека? Этим сложным вопросом занялся Павловский. Ученый экспериментировал химическими веществами—лизолом, керосином и скипидаром — и установил, что они отпугивают клещей от человека; пропитанная креолином рыбачья сетка, надетая на голову, галстук пли шарф, смоченные в скипидаре. выполняли поистине спасительную роль. Практические советы, преподанные экспедицией населению тайги, сильно ему помогли. Кого не убедили лекции Павловского, убедил кинофильм, заснятый им.

Хорошо бы на этом остановиться, закончить повесть тем, как паразитологи в дружбе с микробиологами и врачами раскрыли сущность таежной болезни. Хорошо бы не омрачать прекрасную историю о мужестве и подвиге печальным концом. Увы, труд моих героев опасен, природа своей тайны без борьбы не отдает... Не увидели торжества своего дела талантливый паразитолог Борис Ильич Померанцев, микробиологи Надежда Вениаминовна Каган и Наталья Яковлевна Уткина. Они погибли от энцефалита. Тяжело переболели Мончадский, микробиолог Соловьев, выделивший возбудителя из мозга мышей и зверей, убитых в тайге, и научный сотрудник Чумаков. Лаборантка Гневышева, переболев энцефалитом, проводит остаток своих дней в психиатрической лечебнице.

К ЧИТАТЕЛЯМ

Издательство просит отзывы об этой книге присылать по адресу: Москва, М. Черкасский пер., д. 1, Детгиз.

Для старшего возраста

Ответственный редактор М. Поступальская. Художественный редактор В. Пахомов. Технический редактор Г. Левина. Корректоры А. Враныч н Е. Трушковская. Подписано к печати 21/XI 1946 г. 9% п. л. (9,9 уч.-изд. л.). 45 056 зн. в п. л. Тираж 30 000 экз. Л10951. Заюзз № 3015.

Фабрика детской книги детгиза. Москва. Сущевскии вал. 49

Цена 7 руб.

Оглавление

1. ПPЕДИСЛОВИЕ
2. ИСТОЧНИКИ ТЯЖКИХ СТРАДАНИИ
3. ЗНАМЕНИТЫЙ СОВЕТСКИЙ ПАРАЗИТОЛОГ
4. ВДОХНОВЕННАЯ ИСКАТЕЛЬНИЦА
5. В ГЛУБЬ ПУСТЫНИ ЗА ПОТОКОМ АМУ-ДАРЬИ
6. ЧУДЕСА НА РИСОВЫХ ПОЛЯХ
7. СРАЖЕНИЕ У СТЕН СЕВАСТОПОЛЯ
8. ТАЙHA ЭНЦЕФАЛИТА
9. ПРИМОРСКИЙ ХИЩНИК „АЭДЭС тогои"
10. КЛЕЩ —НОСИТЕЛЬ НЕИЗВЕСТНОЙ БОЛЕЗНИ
11. УДИВИТЕЛЬНЫЕ МЕТОДЫ УЧЕНОГО
12. ЧУДЕСНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ КЛЕЩА И СУДЬБА СПИРОХЕТЫ
13. ВДОХНОВЕННЫЙ НАТУРАЛИСТ
14. ГДЕ ЖЕ ПЕРЕНОСЧИК ПЕНДИНКИ?
15. ЛАБОРАТОРИЯ В НОРЕ ПЕСЧАНКИ
16. КЛИМАТ ПУСТЫНИ В ОПЫТНОМ ЯЩИКЕ
17. ОТРЯД В ТАЙГЕ
18. ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
19. В ТЕСНОТЕ, ДА НЕ В ОБИДЕ
20. ИЩИТЕ ПЕРЕНОСЧИКА В ГУЩЕ ЭПИДЕМИИ
21. ЗАГАДКА ТАЕЖНОЙ БОЛЕЗНИ РАСКРЫТА
22. ШКОЛА. МУЖЕСТВА И СИЛЫ

Пометки

1. Обложка

В борьбе за жизнь
ПPЕДИСЛОВИЕ
ИСТОЧНИКИ ТЯЖКИХ СТРАДАНИИ
ЗНАМЕНИТЫЙ СОВЕТСКИЙ ПАРАЗИТОЛОГ
ВДОХНОВЕННАЯ ИСКАТЕЛЬНИЦА
В ГЛУБЬ ПУСТЫНИ ЗА ПОТОКОМ АМУ-ДАРЬИ
ЧУДЕСА НА РИСОВЫХ ПОЛЯХ
СРАЖЕНИЕ У СТЕН СЕВАСТОПОЛЯ
ТАЙHA ЭНЦЕФАЛИТА
ПРИМОРСКИЙ ХИЩНИК „АЭДЭС тогои"
КЛЕЩ —НОСИТЕЛЬ НЕИЗВЕСТНОЙ БОЛЕЗНИ
УДИВИТЕЛЬНЫЕ МЕТОДЫ УЧЕНОГО
ЧУДЕСНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ КЛЕЩА И СУДЬБА СПИРОХЕТЫ
ВДОХНОВЕННЫЙ НАТУРАЛИСТ
ГДЕ ЖЕ ПЕРЕНОСЧИК ПЕНДИНКИ?
ЛАБОРАТОРИЯ В НОРЕ ПЕСЧАНКИ
КЛИМАТ ПУСТЫНИ В ОПЫТНОМ ЯЩИКЕ
ОТРЯД В ТАЙГЕ
ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
В ТЕСНОТЕ, ДА НЕ В ОБИДЕ
ИЩИТЕ ПЕРЕНОСЧИКА В ГУЩЕ ЭПИДЕМИИ
ЗАГАДКА ТАЕЖНОЙ БОЛЕЗНИ РАСКРЫТА
ШКОЛА. МУЖЕСТВА И СИЛЫ

ЧУДЕСНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ КЛЕЩА И СУДЬБА СПИРОХЕТЫ

Охота за клещами продолжалась. Павловский твердо решил найти границы распространения переносчика возвратного тифа, открыть его очаги в людских поселениях и необжитой природе. Одна за другой следовали экспедиции в поисках зараженных клещей. Ученый едет в Армению, один из помощников направляется в Туркмению и в районе реки Мургаб заболевает возвратным тифом. Враг проявил себя раньше, чем был обнаружен. Второй помощник обследует необитаемую область полуострова Мангышлак, на восточном берегу Каспийского моря, и в трехстах пятидесяти километрах от человеческого жилья заболевает тифом. Вернувшись в Ленинград, помощник впрыскивает морской свинке десять кубиков собственной крови и вызывает у животного тиф. И в Фергане, и в Кара-Калпакии, на западном Памире, в центральном и горном Таджикистане, в Киргизии и Южном Казахстане, вдоль иранской и афганской границ, и ниже и выше уровня моря — всюду был обнаружен спирохетоноситель — клещ. Переносчиков возвратного тифа — болезни, принимаемой за малярию — оказалось не один, а четыре вида.

В течение нескольких лет была обследована вся Средняя Азия — область, равная по площади Германии и Франции, изучены все уголки гористой и труднодоступной страны. Размах и объем проведенной работы поражают. Ведь помощников у Павловского было в ту пору всего десять-двенадцать человек. Как это ему удалось? На это нам ответят следующие примеры.

Две студентки, изучавшие млекопитающих в обстановке естественной среды, набрели на Кавказе, у села Петровского, вблизи Соленого озера, на пещеру. Они расставили здесь ловушки для обитателей нор и подверглись нападению голодных клещей. Девушки заболели и слегли. Незадолго до того, прочитав в журнале обращение Павловского, в котором ученый просил посылать ему живых и мертвых клещей, они исполнили его желание и привезли их ему. Весть о том, что студентки заболели, заинтересовала ученого. Он выяснит, что их болезнь сопровождается приступами, несколько отличающимися от малярии, что вливание сальварсана не повлияло на течение заболевания и что население вокруг Соленого озера давно страдает такой малярией, которая не поддается лечению хинином.

— Отправляйтесь в Петровское на Северный Кавказ,— сказал Павловский своим двум помощникам, — и привезите оттуда клещей. Мы, кажется, открыли новый очаг возвратного тифа.

Доставленные из Петровского клещи выдали тайну болезни студенток. В слюнных железах пленников гнездились спирохеты возвратного тифа. Северный Кавказ оказался неблагополучным по так называемому «среднеазиатскому возвратному тифу». Сообщение вызвало у ученого новое подозрение. Он обратился в Тбилиси к знакомой ассистентке и попросил ее собрать для него клещей. Она нашла их и передала Павловскому. Предчувствие не обмануло его: среди клещей оказались спирохетоносители.

Привлекая к работе все новых помощников, возбуждая в них интерес к переносчикам болезни, он и сам энергично выслеживал их.

«Сообщите по адресу: Всесоюзный институт экспериментальной медицины, — писал он врачам Закавказской федерации, — встречалась ли вам болезнь, внешне напоминающая возвратный тиф, но с несколько своеобразной клинической картиной».

На это последовало множество «да»; они нечто подобное действительно наблюдали.

Нераспознанная врачами болезнь была клещевой возвратный тиф.

Так, завязывая переписку с врачами и учеными, студентами, лаборантами и учителями, с мало знакомыми и незнакомыми людьми — всеми, кому близки интересы науки и паразитологии, кто в силу своей профессии соприкасается с природой, — ученый просит присылать ему клещей, собирать их как можно больше.

Не так легко увлечь людей работой, которая их мало волнует, на труд, богатый испытаниями и опасностями.

— Я не подготовлен к вашим задачам, — часто возражают ему. — Как можно заниматься паразитологией, не будучи связанным с ней!

Этот довод для Павловского не нов, он успел уже привыкнуть к нему.

— Вы не первый, мой друг, в таком положении. — убеждал он собеседника. — Известные вам ученые Кювье, Линней и Ламарк, Сент-Илер, Дарвин и наш Павлов готовились к духовному званию и, как вы с паразитологией, так же мало были связаны с биологией. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них счел свою карьеру неудачной... Наоборот, Кювье не без гордости как-то сказал Наполеону*. «Ваше величество, все завоевания Александра Великого были утрачены после его смерти, а творения Аристотеля, заметьте, тоже биолога, читаются нами поныне...»

Павловский не преуменьшал стоящих на пути трудностей:

— Мы часто идем навстречу опасности, лезем в самое пекло, уподобляясь подчас птичке трохилус, которая пробирается в пасть крокодила, чтоб поживиться пищей, застрявшей у хищника в зубах... Нам приходится воевать с предрассудками, вступать в сражения с людьми, которым мы желаем всяческого благополучия... Мы не пионеры на этом пути — паразитологам доставалось всегда очень туго. Когда японский ученый Китазато сообщил своим соплеменникам, что чуму переносят блохи, пьющие кровь больных крыс, он был бессилен против осакских купцов, считавших крыс гениями, хранителями их богатств — закромов с рисом...

Павловский добивался своего, ему уступали. Когорта помощников множилась и ширилась. Посылки шли в Ленинград широким потоком, прибывали отовсюду, со всех концов страны. Ученый вновь и вновь открывал переносчиков и регистрировал новые районы распространения возвратного тифа.

Из какого же источника черпают клещи заразное начало? Где резервуар спирохет?

Совершенно очевидно, что клещевой возвратный тиф — болезнь животных, обитающих в норах в тесном соседстве с членистоногими. Укушенные клещами звери заражаются и становятся источником, из которого последующие клещи вместе с кровью заглатывают болезнетворное начало. Так, в западном Памире в крови крыс сплошь и рядом обнаруживаются спирохеты возвратного тифа. Такую роль в других местах играют дикобразы, ежи и летучие мыши. Экспериментальным путем в лаборатории удалось установить, что и собака, и барсук, и шакал подвержены возвратному тифу. Были основания допустить, что звери служат исключительным источником заразы, но факты подсказали иное.

Поправку внесла лаборатория. Началось с того, что Павловский занялся изучением развития клеща. Как заведено уже в этой школе, работу, кроме него, проводили два помощника — военный врач в Средней Азии Москвин и ассистентка в Ленинграде. Летом тысяча девятьсот тридцать третьего года самка клеща, напившись крови больного животного, отложила яйца, из которых появилась партия личинок. Крошечные, с полмиллиметра, прожорливые и бойкие, они были совершенно бесцветны. Глаз с трудом различал их, и казалось, что этих крошек не удержать. С ними было немало хлопот. Пришлось просунуть в колбу смятую бумагу — в ее складки они забивались, как в темную щель. Кормить их было трудно, почти невозможно. Не без опасения, что они разбегутся, пробирку опрокидывали на брюшко морской свинки. Хищники присасывались к выбритой коже, наливались кровью и обретали алый цвет. Теперь их было легче различать, зато воспитывать эту ораву становилось все труднее; в тетради наблюдений то и дело появлялись неутешительные записи: «Клещ потерялся, при проверке не обнаружен...» «Свинка, на которой кормили клещей, пала в ночь с понедельника на вторник...»

Недели через три после первого кровососания из личинок выводились бесполые существа, так называемые «нимфы». Такие же прожорливые, немного большие по размеру, с дополнительной парой ног, они вылезали из шкурки, линяли, как змеи. После каждой порции крови, полученной от свинки, маленькие хищники меняли свой облик, сбрасывали тесные покровы, но сохраняли заразу, впитанную с кровью, когда были еще в стадии личинок. До девяти раз повторялись эти превращения, шесть раз клещи сбрасывали шкуру, если в свое время получали кровь. Жизненный цикл зависел от возможности найти своевременно жертву. Нет крови — и перемена отодвигалась. Клещ выживал и после шести лет абсолютного голода. В живучем кровососе обитала не менее живучая спирохета. Ни превращения, ни голод хозяина не ослабляли ее. Она оставалась спутником клеща в течение всей его жизни и в ряде случаев переходила к его потомству.

Выяснив с Москвиным вкусы и склонности хищника, его нерасположение к запахам скипидара, керосина и дегтя, особенно к мяте, раствор которой в пропорции один к двумстам тысячам все еще отпугивает клеща, ученый решил основную задачу о резервуаре — источнике зла. Им оказался сам клещ — долгоживущий, устойчивый хранитель спирохеты в своем организме и в потомстве.

ШКОЛА. МУЖЕСТВА И СИЛЫ

Таковы Павловский, его друзья и помощники. Все они молоды и всех моложе их шеф. Он остается юным и неутомимым. В школе мужества и силы, основанной им, нет места слабости и старению. Сюда приходят люди совершенные и сильные, отшлифованные в борьбе и испытаниях. Когда паразитолог Змеев, один из нынешних помощников ученого, попросился на службу к нему, тот первым делом его спросил:

— Что вы умеете делать? Где бывали в экспедициях?

— Я был на Дальнем Востоке, — ответил Змеев, — участвовал в двух экспедициях. В рудниках Судана я в течение года искал яйца анкилостомы [Анкилостома — паразитический червь, так называемый круглый глист, живущий в тонких кишках людей и некоторых млекопитающих.]. Умею управлять собачьей упряжкой, делать за день шестьдесят километров пешком. Могу неплохо стрелять, лазать на деревья, плавать и карабкаться на отвесные скалы.

Ответ удовлетворил академика. Впоследствии Змеев обошел весь Памир и сделал много полезных открытий.

В этой школе перед каждым стоит великая цель, путь к которой лежит через горы испытаний. Тут неизменно кипит жестокая война, плодотворная борьба не утихает. В такой жизни, полной славы и труда, некогда оглядываться и подсчитывать ушедшие годы.

Две страсти всю жизнь владеют Павловским — страсть к познанию мира клещей и двукрылых и неистребимое влечение к новым местам, к быту и нравам народов.

Два человека уживались в нем: исследователь природы, натуралист и путешественник-мечтатель, открывающий новые материки. Случалось, что один отодвигал другого. Ученого тянуло в далекую пустыню, где водятся очковые змеи. Он когда-то хотел изучать лечебные свойства змеиного яда, наловчился выслеживать змей, хватать их за шею и, размыкая пинцетом страшную пасть, выдавливать из желез ядовитую жидкость. Нашелся даже фармаколог, увлеченный идеей готовить из ядов лекарства. Мечтатель-ученый уступил практику — интерес к змеям сменился увлечением ядовитыми насекомыми и клещами.

В его экспедициях и методах искания сквозит жажда постичь жизнь и нравы народа. Сразу даже неясно, зачем ему далекие и опасные путешествия, небывалые в энтомологии экскурсии по стране, неизменное присутствие кино- и фотоаппаратов, зарисовки и дневники, так похожие на записки туристов. От его зоологии отдает этнографией, бытоописанием, творением географа. Оттого так необычны, широки его выводы, глубоки обобщения и обильно идеями каждое открытие. Из разрозненных фактов, рассеянных в биологии, микробиологии, географии, этнографии и зоологии, он строит заключения поразительной силы и убедительности.

На юбилейном торжестве в связи с тридцатилетием научной деятельности Павловского один из ученых обратился к нему с такими словами:

— Позвольте мне закончить мое обращение следующим воспоминанием и сопоставлением. Чарлз Дарвин, глубокий мыслитель и чистой души человек, в своей автобиографии записал: «Я уверен, что нс совершил ложного поступка, проработав всю жизнь в области естествознания. Но я часто, очень часто сожалею, что не принес людям более непосредственной пользы и помощи». Великий биолог слишком скромно оценил свой жизненный подвиг, когда взглянут на свой труд с точки зрения служения человеку. В этих словах слышится грусть и неудовлетворение. Обращаясь к вам и вашей работе как исследователя-биолога, я прихожу к выводу, что возможность подобной самооценки для вас миновала и не имеет основания когда-либо в будущем возникнуть...

К этому ничего прибавить нельзя.

* * *

Война неожиданно расширила круг изысканий Павловского. Много лет промечтал он о далеких поездках к экватору, куда-нибудь в Африку, ближе к тропикам Козерога и Рака. Молодым человеком ему привелось быть в Алжире и Тунисе, но с тех пор прошло больше четверти века. Сейчас он взглянул бы на эти страны совершенно другими глазами. Ни Европа, ни Америка не прельщали его. Было время — Павловского приглашали на конгресс в Соединенные штаты Америки, включали в делегацию на съезд ученых во Францию, и во всех этих случаях он предпочел Таджикистан Нью-Йорку, город Кушку — Парижу...

Неутомимый искатель мечтал попасть в Иран. Он исходил и изъездил всю Среднюю Азию, берега Каспия, Армению и Азербайджан. Кто не знает, что южный берег великого озера, моря Каспийского, — провинции Мезандеран и Гилян в Иране — продолжение Закавказья и Туркмении? Насекомые и животные этой страны глубоко родственны нашим. Разве не любопытно познакомиться ближе с клещами — переносчиками персидского тифа? В литературе о них немного узнаешь. Разве не важно выяснить, как обстоит там с насекомыми — носителями других болезней?

Война привела советские армии в Иран, и вслед за тем вскоре осуществились давние чаяния Павловского. Ему предложили пересечь иранскую границу и разработать на месте средства борьбы с перенос-чиками паразитарных болезней. «Этого требуют война,—сказали ему,— интересы и благополучие Красной Армии...»

В считанные дни были подготовлены две машины, уложены материалы, все необходимое для далекого пути.

Перед ним широко раскрывались двери жилищ. Даже суровые курды позволяли его отряду ломать штукатурку в домах в поисках клещей. В одной из кибиток хозяин-курд обнаружил своеобразное обиталище кровососа — он достал горсть клещей из глиняной кадки, где хранится мука, и передал их ученому. В глинобитном сарае, где люди зимой ютятся со скотом, маленькая девочка собрала под кроватью крупных клещей — переносчиков возвратного тифа. В ход были пущены все средства. Сборы членистоногих чередовались с рисованием, черчением планов, расспросами хозяев об их житье-бытье, кинофотосъемками. Восхищенные интересом, проявленным к ним, жители неохотно расставались с ученым. Толпа постоянно сопровождала его, непрерывно зазывая в свои кибитки.

— Много проезжало тут новых людей за мою жизнь,— сказал Павловскому старейшина курдов, — шоссе наше древнее и ведет в Тегеран, но никто из проезжих не расспрашивал нас, чем мы болели и как живем...

Ученый поставил себе целью изучить эпидемиологию страны, многочисленные виды переносчиков болезней и ознакомить интеллигенцию Ирана с состоянием биологии в Советском Союзе. Эту «скромную» программу, достаточную для штата солидного института на срок в несколько лет, неугомонный Павловский решил проделать с помощью грех сотрудников в полгода. Как в дни минувшей молодости, он в шестьдесят лет шел смело навстречу, казалось бы, неразрешимым задачам. Он читал лекции в Тегеране, Исфагане, Мешхеде, Керманшахе, встречался с врачами и учеными, собирал материал о распространенных в стране болезнях. В жизни пустыни, болот, зарослей, гор и в навыках быта находил исследователь пути циркуляции возбудителей человеческих болезней.

Стремительно передвигалась машина Павловского из края в край по Ирану. Ученый не отдыхал даже в пути. В ногах у него под передним сиденьем — киноаппарат и фотокамера, в руках — блокнот, куда заносится все виденное. Записи часто выходили неровными, почерк неразборчив, но не останавливать же машину ради заметки! Времени мало, а дел так много! Когда наплыв впечатлений был слишком велик и перо не поспевало за ними, он переходил от записей к контурным зарисовкам. Один какой-нибудь штрих напомнит ему потом о целом событии.

В одном месте он передавал населению опыт борьбы с переносчиком москитной лихорадки, в другом разрабатывал средства защиты от малярия.

Ученый выписал из Ашхабада много тысяч гамбузий — рыбок, пожирателей личинок комаров — и населил ими искусственные и естественные водоемы Ирана.

У северных границ великой центральной пустыни — в окрестностях оазиса Шахруда—Павловский сделал любопытное открытие: в колодцах, рассеянных по пустыне, на глубине десяти-двадцати метров обитают и размножаются москиты. Искусственное сооружение человека в процессе векового приспособления насекомого стало естественным убежищем его...

Из северного Ирана ученый спешит отправиться в Месопотамию, к берегам Персидского залива. По пути, в Хамадане, — короткая остановка у могилы великого медика, известного в Европе под именем Авиценны. В Басре — новые задачи, встречи с местными врачами, исследование паразитарных болезней Ирана. Его ждала еще работа на крайнем юге, там, где советские приемщики снаряжали эшелоны грузовиков с материалами из Северной Америки.

Иракское правительство приглашало исследователя приехать в Багдад, но как ни заманчива поездка, он от нее отказался — время возвращаться домой.

Добыты материалы по заболеваемости в Иране и Ираке, разработана эпидемиология большей части Ирана, широко внедрен опыт борьбы с клещевым возвратным тифом, добытый и разработанный в Советском Союзе.

Труд, принесенный на пользу Советской Армин, служит также населению соседней страны.

Около семнадцати тысяч километров сделал ученый на машине по великим просторам Малой Азии.

Семь месяцев переездов и неустанных трудов запечатлены в книге объемом почти в шестьсот страниц...

«Если бы эта экспедиция, — признался ученикам неутомимый искатель, — оказалась в моей жизни последней, я счел бы ее для себя прекрасной концовкой».