Вертоградари над лозами [Сергей Павлович Бобров] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Сергей Павлович Бобров Вертоградари над лозами

Вертоградари над лозами

Стихи Сергея Боброва

Рисунки Наталии Гончаровой

Это издание повторено не будет

Умру, умру, благословляя,
А не кляня:
Ты знаешь – какого рая
Достигнул я

(М. Кузмин)

Marions nos mains pour chanter et danser une ronde, oublids de I’inquisitcur, a la splendour magiques des girandoles de cette nuit rieuse comme le jour . . . . . . Dansons et chantons, nous qui n’ avons rien a perdre, et tandis que, derriere le rideaux ou se dessine l’ennui de leurs fronts penches, nos patriciens jouentd’un coup de cartes palais et mattresses

(A. Bertrand)

«Воздвигайте длань святую, вертоградари мои…»

Воздвигайте длань святую, вертоградари мои, –

И сберите дань большую, вертоградари мои!

На долины сень земную риньте токи зарных слез, –

В ночь исканий золотую, вертоградари мои!

Нас в путину не глухую милый пламенник занес

Верно сердце обрету я, вертоградари мои!

Как в дому моем пожду я искры рьяных быстрых гроз:

Вы дарите поцелуи, вертоградари мои!

Вы – небес стремите струи, вы несите купы роз! –

Нежной волею ликуя, вертоградари мои!

Вы приветьте дорогую голубую реку грез

И творите жизнь живую, вертоградари мои

(I)

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ПЕРВАЯ КНИГА, ПОСВЯЩЕННАЯ ПАМЯТИ ШАРЛЯ ВАН ЛЕРБЕРГА

…Alors qu’un bibliophile s’avise d’exumer cette oeuvre moisie et vermoulue, il у lira i la premiere page ton nom illustre qui n’aura point sauvd le mien de l’oubli

(A. Bertrand)

A la memoire glorieuse de Charles Van Lerberghe

Поэты… это свободные гости, чьи золотые ноги ступают безшумно и чье присутствие безвольно развертывает у всех крылья

(Новалис)

I

Равнина сладостная ленится

И ты внимаешь, побледнев,

Далекий голос милой пленницы

Звезды пленительный напев;

И слышишь: – В тайном лабиринте я

И тень ложится от меня!

Пусть мореплаватель, принц Цинтия,

Идет, мечты мои храня! –

– Пусть манит он тропою новою

Меня светить земное дно,

Пусть костью облачит слоновою

Сатурн летучее судно!

И пеной страсти упоительной,

Огнем целительным труда

И ветром мудрости властительной

Изведена твоя звезда. –

И стала дальний печальница

Чистейшим голосом небес

И светоносной – усыпальница

Тех, незапамятных чудес.

И вещи пали незаметными,

Окрест – все океан лучей,

Куда волнами безответными

Впадает голубой ручей

II

Как Генрих в глубину пещерную

Сошел приветить землю мать,

Миниатюрою неверною

Свой рок пленить и оковать, –

Так ты – лучами драгоценными

И лепестками научен,

Прошел между вещами тленными

В разоблачающий твой сон.

Пленил судьбу уединенную

Посевы солнца указать,

Рукою тайно благосклонною

Любовь слепую отвергать

Encore un printemps, – encore une goutte de rosde qui se bercera un moment dans mon catice amer, et qui s’echappera comme une larme

(A. Bertrand)

Тропинка

En се moment Saturne reparuf Il tenait dans ses mains, comme dans une coupe, quelque chose qui scentillait.
«– Maitre, dtt il, c’est tous ce que nous reste, ce petit verbe qui tremble dans mes mains, comme une larme et bat comme le coeur d’un olseau de paradis; c’est j’Aspire»

(Ch. van Lerberghe)

И узнает сердце лет и бег минут.

Сердце милое уныния полно.

Золотые дали светом оживут, –

Там вскипает пены розовой вино.

Путь бежит; на травах затрепещут

Рос веселые, приветные глаза;

Облака тихонько плещут,

Так спокойны небеса.

Одуванчик поднимая золотистый,

Ты идешь – и где твоя печаль? –

Тонким светом задымится

Голубая даль.

Изумрудный лес шумит высокий

И дыханье сладостно полей.

Думаю о милой и далекой.

Думаю о девочке моей

За Москвой

Башенки больничного сада,

Заброшенный завод,

Поломанная ограда,

Далекий пароход.

И холод земной пустыни,

Как говоры горних трав!

Погрузись в простор темносиний

От былых и знакомых отрав.

Забыть, забыть обо всем,

Умереть с холодным деньком!

Прими же днесь мои пени,

Неясная мира весна,

Успокой страстный бег мгновений.

Весенняя волна.

Забыть, забыть обо всем,

Умереть с холодным деньком!

– Не видно башенок сада,

Угрюмо повис мост –

Холодная отрада!

Холодные блески звезд

Весна на реке

С. В. Ш.

Седая земля; косогоры,

Лиловые тени,

А дальше – там синие горы

И облики мертвых мгновений.

Высокие мачты роняя

В печальные влаги, –

Застыли вдали, отдыхая –

Суровые баржи мои;

Их ласково лижут струи,

Им ветхие молвят саги.

Раскиньтесь вечерние дали,

Заброшенные дороги!

Вот тени вечерние встали

На своем голубом пороге…

Сгорай, улетай – о, сердце мое!

И яхонтом ринься в пучину!

Дивись и смотри как копье

Небеса свое

Так щедро бросают в низину

Les bienfaits de l'amour

Старинные опять зовут прогулки!

Будь милым снова, незабытый друг –

Вот брошены дорожки, закоулки

И скошенный нас принимает луг.

Не повторять прекрасные сонеты,

Не слез узнать неотвратимый путь

Идем сюда; – вот дальних птиц приветы

И радости ты не избудешь, грудь.

Посещены места далекой встречи,

Узор тропинок нами не забыт, –

Орешники твои ласкают плечи.

Приветно небо меж ветвей горит.

Вот парк с подстриженными деревами

Разваливающийся павильон…

Беспечно бьет узорными крылами

Смеющийся и легкий летний сон

Осенние печали

Н. Н. Асееву

Там, в садах лазури холодной

Звенят, улетая, стрижи.

Ты о скорби нашей свободной

Расскажи.

Нас осыпали пурпуром клены,

Мы одни.

Как далекие смутные звоны

Наши тихие, бедные дни.

Там зеленые тянутся тучки

Над закатным огнем,

Над сгорающим днем.

Протяни мне холодные ручки,

Мы теперь отдохнем.

Там устали безмолвные тучки,

Отдохнем

Осень, 1911

Петровский парк, у дворца

Предчувствие

Сергею Раевскому

Цветет земля рукою нежной музы! –

– Качнется над водами очерет.

На яблоню взлетит звеня удод,

А над рекою тянут черногузы; –

И с ней поют и пену мечут шлюзы

И комаров мятется хоровод,

И пышнолиственный ведут черед

Зеленые фонтаны кукурузы;

Там топот отразит певучий мост,

Турбина мельницы ведет извивы;

А здесь ютится у родимой нивы

Господней нивой серенький погост –

И кто то говорит мне издалека,

Что и к нему приду я одиноко

Фонарики

К. С.

Бегут фонарики, переплетаясь.

В одну живую нить свиваясь,

Сверкая разными огнями,

Встречая радостными лучами.

Остановясь на миг, мелькает

И тонкими лучит стрелами,

Потухнет – вспрянет – и тает, тает

Звезд убегающее пламя.

И тусклый светоч ты не уронишь,

Не здесь ли, не здесь ли моя могила?

Огонек ты тонешь, – кого хоронишь,

Кому ты шепчешь: – «Прощайся, милый»

Пронзая страстными, живыми лучами,

Мерцая разными огнями,

Бегут фонарики, сплетаясь,

В одну живую нить свиваясь.

Великий Четверг 1912.

Очарование

Не разбивается ли всегда усталое сердце под чуждым небом?

(Новалис)

Пурпуровый свод отразишь

Во мрак плывущею душою,

Приветишь шепчущий камыш

Над уходящею водою;

И жаль забытого, и жаль

Дней расточенных на чужбине:

Но все – горит любовь – печаль

В родной своей, в родной пустыне.

И сердце, стеклянный шар, горит

И алыми дарит стрелами,

И тайно милое молчит,

Следя за тихими листами.

И все же в сновиденьях дней

И сердце застывает, ноя,

Когда расскажет Одиссей

О странствиях у Алкиноя

Печальный закат

Какой горючий пламень!

(А. Фет)

Закоулок тихий за хатой

Порос высокой крапивой –

И день убегает богатый,

Помавая блестящей гривой

И над кленом лениво

Жуки гудят осторожно;

Крадется высоко над нивой

Копчик тревожный.

Тропою неложной

Толпы небесных странниц

Взлетают смеясь – в невозможный

Закатный румянец

И в тихий танец

Базок духовитый

Бросает на каменный глянец

Цветок хитро свитый.

…Теперь – погляди ты

На дали спокойно,

Ты, забытый

На отмели знойной

День

О, Ночь! в твоем небе и в твоем свете – Любимая!

(Новалис)

Под взором печали старой

Истекает закатом день,

Пораженный весенней хмарой,

Он медлит спуститься в тень.

Что медлишь? – исчезни! Сладко

Погибнуть в омут времен:

За притином таится загадка:

Ночь, томление, сон.

Опрокидывая безбольно тени,

Розовое солнце! – ты ль –

Бросаешь связки мгновений

В свою золотистую пыль!

Весна, заключенная в выси,

В стеклянном, желтом гробу,

Не знает, отверстую с высей,

Судьбы молчаливой трубу, –

Что ведет по прорезям мрака

И голос мне подает, –

Чьей рукой засинела Итака

Пред царем Одиссеем за гранями вод!

И встретила с ясной улыбкой,

И сверкает, темнеет мне.

Плещет золотою рыбкой

В весеннем ручье

Поэту

Мой милый, закатный, пригожий!

Ты в какой притаился мгле,

Ты на какой – непохожей,

Не нашей земле!

Зарницы идут за тобою

И голуби летят,

Шелестит весеннюю хвою

Ветров трепетный ряд.

Прозрачное серое утро:

Ты знаешь все наперед;

Дождливая сеть перламутра

Протянется, занесет.

Но из темной, седой сетки

Из тумана, откуда то голос твой:

Слова медленны, странны и редки

И странен совет золотой:

– Вернись, вернись ты к дому,

– Все – опять, опять, опять!

Мой милый, пригожий, знакомый,

Куда отошел ты ждать!

1911

Розовый сад

Н. С. Гончаровой

Где небом дышит сельный крин
Разоблачится сад небес

(Вяч. Иванов)

Розовый сад

В яблонном цвету –

Оглянись назад

В твою высоту –

Примет твои мечты,

Твою печаль

Золотая как ты

Небесная даль.

И мелькнет, и блеснет река

За лугами синими – там,

Плывет рука

Среди трав – к цветам.

И ты окружен, оглушен

Пеньем, игрою пчел –

Куда ты пришел!

– В розовый сад, в зеленый сон.

Ты земное в земном покинь,

Негодуя, терзаясь, любя!

– Небесная синь

Примет тебя

На реке

Г. А. Рачинскому

Вечерних вод пленительные стекла,

Вечерних вод целительная сонь!..

Не верь, – души сияние поблекло,

Поверь в сей сладкий, выспренний огонь.

У мудрых вод, у горести янтарной

Обиды в дреме скрой и позабудь;

А волны сладостию светозарной

Свежат тебе чело, уста и грудь.

Ты вод помазанник, печальник тайный

Скользи, скользи равниной золотой

В зеркально ясный и безкрайный

В давнишний розовый покой.

И что то опять настанет –

И весел будет полет!

А вечер бросает герани

На грудь усладившихся вод.

И за ветлами небо ясно,

И желтые их стволы

Упадают бесстрастно

В зеркала наплывающей

В зеркала уплывающей мглы.

И бьется нал берегом, бьется

И просится в пристань вод

Кустарник бедный;

А там несется

Чирков звенящий, победный полет.

И камыш замирающий плачет

И все говорит – ты наш!

И далеко и ясно маячит

Звон брошенных в воды чаш, –

Эти жребии отгорели

И душа одиноко живет.

О, пленитель моей свирели

Голубая излука вод

Гроза

. . . . . . . . Перуны,
В которых спит судьба моя

(Е. Баратынский)

Так: освежительный покров

Протянут днесь посеребенный

И стон взлетающих дерев

Проносится разгоряченный!

Но пререкания богов

Взор не постигнет ослепленный –

И, зыбкий берег свой храня,

Он жаждет возвращенья дня.

Неистово и буйно бел

Меч струй взрезает черноземы,

И цветик белый полетел

Без страха в смертные истомы, –

А там в платиновый предел

Возносят ликованья громы –

И весел бьет гремящий дождь

В стволы мерцающие рош.

И струйка тонкая бежит

Змеей по темным буеракам,

И молния вдали сгорит

Разоблачающим призраком,

Пронзая горний белый скит

Своим эфирно белым знаком,

Бросая свой блестящий меч

В земную тягостную сечь.

А там – блистает; – снова ты,

Полоска синяя лазури!

Родные, сладкие цветы,

Вы – пасынки огня и бури, –

Лазурь! лазурь! мечта мечты,

Ты ясная, как на гравюре,

Прийди и душу успокой,

Когда мятется сильный бой

1912

Красная Поляна

Рассвет

Откройте, откройте и не бойтесь, – хорошие, радостные вести!

(Т. Гофман)

И тайно мучили стены!

Мой взор, мой страстный взор

Вотще искал перемены,

Расстилая расшитый ковер;

Вотще о милой я плакал

И сердце разрывал!

Засов угрюмо звякал

И крепко меня запирал.

Воздвигались замки, озера.

Кладбища, равнины, поля –

Я светлого жаждал спора

С тобой, с тобою, земля. –

Но призрачной ты представала

И, краткий сон лепеча,

Ты тушила, ты избывала

Два дрожащих луча.

Теперь я пришел к порогу

В неродимой, чужой стране:

И кто мне предскажет дорогу,

Кто светлый явится мне?

…Повиснув облаком тонким,

Вручаешь дрожащий свет,

Мечом рассекаешь звонким

Мое сердце, даришь обет.

Я верю в новые годы,

Я их давно предсказал;

Отрекшись от темной свободы,

Я странный зов услыхал.

И теперь – слепец я счастливый! –

Бреду на свирель твою; –

Неволей моей горделивой

Живу, люблю и пою

Сад

Вот Маша Штальбаум, дочь очень почтенного советника

(Т. Гофман)

Не проснется, не услышит

Старый сад,

Лишь земля стыдливо дышит,

Звезды яркие горят.

Радость в сердце милом, старом,

В тихой звоннице звонит,

Стелется весенним паром

И тропинками бежит.

На траве седой сияет

Серебристый лед,

Ясный месяц освещает

Той дорожки поворот.

И бросает на ограду

Живоносные лучи, –

Проходи теперь по саду.

Улыбайся и молчи.

И трепещущей рукою

Ручку милую обняв,

Ты или тропой одною

Меж снегов и мертвых трав.

А весна – бежит, играет,

Примечает жемчуга,

Смертной ласкою ласкает

Истомленные снега

И подснежники роняет

На поемные луга

Март 1912

На завтра

На завтра темный день настанет

Спокойно молвит: – навсегда…

В туманы утренние канет

Моя певучая звезда;

И пыльный путь полями ляжет,

Маня угрюмой чередой,

И сердце ничего не скажет

Над бедною моей звездой.

Пространства пробегая мерно,

Поля мои, мои леса,

Ты позабудешь, легковерно

Мои цветущие небеса;

И позабудешь, как забыла

Мою ночную тишину,

И все, что плакало и было,

И пело пенную волну.

Леса мои! мои поляны!

Зеркальная моя вода!

В туманы завтра нежно канет

Моя единственная звезда.

Покинув горизонт хрустальный

И сердце преданное ей,

Уносится – скорей, скорей –

В час незабвенный,

в час печальный

Красная Поляна,

13 июня 1912

Жизнь

Жизни я служу, а существам не верен.

(Ив. Коневской)

Когда любовь торжествовала

Над помраченною душой,

Ты, жизнь таинственная, знала

О грани чудно роковой.

Но сном глубоким, непробудным

На краткий час поражена,

Когда желаньям безрассудным

Открылась новая страна, –

Ты все ленивые заботы

Холодной казни обрекла,

Все сердца робкие полеты

Своими снами нарекла,

И мне с улыбкой предрекая

Благословенный край отцов,

Ты не ответила, мечтая,

На замирающий мой зов,

И, плаватель неосторожный,

Покинув сень родимых скал.

Тебе мой жребий невозможный

Я, уплывая, обещал,

И вот разбит челнок мой милый

И ты одна не прокляла,

Покинутого навестила

И утешала, как могла

1912

Милый рок

Своей пленительной глубиною

Меня приветил милый Рок –

И облаченной темнотою

Остановился дней поток –

Безмолвные его селенья

Прияли тихие меня,

Его тайные мгновенья

Плыли, ясностью осеня.

И темнотою утопая

Такой восторг переживал!

О, ночь непомерная, ночь благая.

Твоим я был, твоим я стал.

И, матерь мудрая, лаская,

Ты, не таясь, звала ко мне:

И я томил тебя, сжигая

На моем неясном и ярком огне.

Невольник дорогой! оратай!

Тебе вся жизнь передана –

Блеском полуночного заката

Играет пред тобой она

Поток

Памяти Ивана Коневского

– Скоково

Я шел полдневно, – без цели,

Без дружественных моих грез

(И ввысь надо мной летели

Улыбки твоих берез), –

И каждый мой миг был стебель,

И каждый мелькал как жук,

Ласкал меня сладко – на небе ль

Рождавшийся, розовый звук;

На этой последней тропинке

Пустыня измождена,

Но к каждой малой личинке

Льнет устами души тишина: –

Дуновенье небесного хлеба

До меня тогда дотекло,

Как неслось лучезарного неба,

Текущее быстро стекло.

И тут я безмолвно понял,

Что – нет, ничего не прошло:

Утверждаются солнечные кони,

Раздробляя сапфирное стекло –

И те же кони несутся,

Как воды Памяти – вспять,

Когда их нежно коснутся

Крылья ночи – изнемогать. –

Так меня тогда научили

Улыбки твоих берез,

Утомленные часы проходили

Без смятений, желаний и грез.

ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ПЕРВАЯ КНИГА

(II)

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ВТОРАЯ КНИГА

Laissons venir la Muse,
Elie osera chanter;
Et, si le jeu t’amuse,
Je veux te la preter…

(T. Согbiere)

Сам повторю я Святославу,
Что пел Сиане молодой

(Н. Языков)

Стрела

К. С.

…quc j’aimais urc mortclle,
boudeuse ct depitcc…

(A. Bertrand)

Харитами благословенна

И музой благословлена,

Судьбою злой отлучена

От пламенной твоей вселенной: –

Так в холодный зев могилы,

В лоно матери земли

Сходит царственной стопою

Луч лазоревой дали.

Твердь ленится звездой падучей,

Пророчит сладко смерть ее:

И мы покинем бытие

И так же промелькнем за тучей: –

Но и ты, сияя злата

Легкорунною волной,

Путь богатый и беспечный

Оставляешь за собой.

Но на покинутые нивы

Несется быстрый водомет:

Земля могучая возьмет

От взгляда тверди прихотливой: –

Победительница младость!

Дай вкусить твоих волшебств,

Тайных ночи воззываний,

Неиспытанных естеств!

Пряхи

Если б я была царица,
Третья молвила девица…

(А. Пушкин)

Легкокрылыми ветвями

Вход печальный оплетен, –

И таится сумрак серый

Усладительной пещеры

Неописанных времен;

От роскошеств алчных мира

Утаивши голос свой,

Сестры пряли и играли,

Прялки быстрые плясали

Над землею огневой,

Их пленительные руки

Исчезают в высоту:

(Эти муки! это пламя!)

И заморскими глазами

Нежно мерят пустоту, –

– Здесь великою судьбою

Нам заказаны пути –

Сестры, сестры! оглянитесь:

Если в лес заедет витязь –

Как он сможет нас найти? –

– Нет, воителю в дубраве

Не вернуться суждено –

Это старшая сказала;

Ей ответствуя, плясало

Тонкое веретено, –

На ее тревожном взоре,

На девических устах:

Мы не верили потерям:

Словно в некий дымный терем

Милый обратился прах.

И сложив спокойно пальцы

(Средней странен был ответ): –

– Ах, не мил жестокий жребий –

Мы плывем в зеркальном небе

Тихих и блаженных лет…

Но пылающие косы

Сбросив с ясного чела –

(И божественная радость

Первозданной ночи младость,

Над пещерой расцвела):

Нежно младшая шептала,

Обрывая лепестки:

– Если сердце нас научит,

Если нас судьба разлучит,

Я погибну от тоски.

Лишь тебе судьбой блаженной

Сей безмерный дан удел –

Окрыленными стопами,

Заглушенными тропами

Покидать земной предел –

Ты, поэтова судьбина.

К ней веди тропой ночной: –

Ах, она улыбкой ранит,

Ах, она к пещере манит –

Заколдованной рукой

Земли бытие

П. Ю. Бартеневу

Богиня! ты ли петь вручила

Моим хладеющим перстам;

Улыбкою путеводила

К земли взрывателям, ключам.

И посох твой – взнесен над тучей.

Он дольний указует храм,

Над яростью грозы кипучей,

Опровергая молнии лет,

Высокий он возносит случай

В неистощимый огнемет!

Путей водитель увенчанный

Вт. туман лиановых лесов,

Почто же вновь игрою странной

Ты опечалиться готов!

Как жизни беглой катахреза

Ударит кольцами оков, –

Но мир ландшафтами Фриеза

Взнесет пылающий возглас,

Как оный рыцарь Веласкеза

Язвительной тоскою глаз. –

Так и тебе, о гость печальный!

Так памятен широкий Нил –

И на волне его хрустальной

Отдохновенный крокодил,

И я восполню эти тени

Песчаный, явный солнца пыл;

Так: – если низкий дол сиренев

И никнут голоса вещей.

Судьбою дан тебе, Бартенев,

Путеводитель скарабей

Тапиры

Т. Ч.

Раздвинулись сухие тростники,

Луна ущербная свой лик скрывает;

Чей топот осторожный возникает

У ила мягкого моей реки? –

– Завыл шакал, исполненный тоски,

Там быстрой точкой птица приплывает,

Там сонною волной плавник играет,

Серебряные бросив угольки… –

Вот тяжкий хрип и облик кажет мрачный

Угрюмый, сумрачный вожак – чепрачный –

И, хрюкая, другие вслед за ним –

У вод, дробя холодные сапфиры,

Поднявши хобота в воздушный дым,

Посапывая, влагу пьют тапиры

Шуты Эразма Грассера

Je sufs le nain de
Monseigneur le roi

(A. Bertrand)

Вот на полочке отвесной

Пляшут старые шуты, –

Полихромии чудесной

Простодушные черты: –

«Мы потешим королеву,

Мы попляшем так и так; –

Предан тайному напеву

Каждый быстрый, нежный знак!

«Бьет веселый миг измену

Бубенцом на голове, –

Мы потешим шателэну

На вечерней мураве!»

И – носками землю пашут,

Мнут высокие цветы;

Вот так пляшут! вот как пляшут

Грассеровские шуты

Источник юности

(Картина Луки Кранаха)

Холодные фонтана всплески

Неизмеримы и легки.

Скрипят тяжелые повозки,

Носилки, тачки и клюки.

Вы, старцы – горести и мира

Надеждою увлечены!

Звенящая, пали, порфира,

На холод темной тишины:

Жизни цветущие заботы

Благотворительный фонтан

Подъял в свои водовороты

Как в некий золотой туман.

И пир поет на травах пышный,

И каждый странник, каждый гость

Рукою буйной и неслышной

Здесь выжмет молодую гроздь.

Душа свободная! ты рада

Смеяться сумрачной судьбе! –

И вот блаженная награда:

Кранаха кисть поет тебе

Посейдон

Как зов единственной свободы,

Но лишь к тебе, но не ко всем; –

На темный мир низвергнув воды,

Тебя я поднял, Полифем

И остров твой, пустынь пустыня:

Песчинка в яви бытия,

Там не коснется благостыня

Тебя; там утвердился я

И взор циклопа не пронижет

Чреды атлантов облаков:

Где валуны вал милый лижет –

Сеть непреложная оков

И ты, осколок мирозданья,

Миросоздание мое,

Влачи, влачи свое пыланье

В изломленное бытие.

Доколе мудростью ведомый

Не ополчится на тебя,

Воин, мои презревший громы:

Испепеляя и губя,

К себе летящий из себя

VIII

На острове Схерии

К. С.

Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой

(А. Пушкин)

Странник! жди, нетерпеливый,

Здесь целенье тишины,

Многошумные оливы

Алкиноевой страны.

Исчезает, смутно рея,

В дали мутно голубой

Покрывало Левкотеи

За волнистою чертой.

Сумрак падает блаженный

В феакийския поля,

Сон дарит тебе бесценный

Миротворная земля.

…- Где я, где я? восклицает

Странник, простирая взор, –

(Рай высокий ниспадает

На божественный простор!) –

Мяч трепещущий взлетает

В радостные небеса

И его внизу встречают

Дев пугливых голоса.

Мяч томится легколетный

В ослепленной вышине; –

– Будешь с нами беззаботный

Странник в мирной тишине! –

Сердце падает в испуге,

Исчезает мяч в волнах –

Бьют копыта брег упругий

И тревожат звонкий прах.

Что времен твоих обиды

И побед далекий клик! –

Здесь царевны – Артемиды –

Пред тобою стройный лик.

Преклонись в своем убранстве

К нашим милым берегам,

Из далеких, темных странствий

Дием ты заброшен к нам.

Ты из мирной вышел чащи

Без одежды, без меча!..

– И сверкает бич звенящий,

Мулов добрых горяча.

В сердце трепет тонет тая

Бури грозовая мгла, –

Не сама ли Навсикая

В путь желанный повела!

А на отмели – нагие,

Гостя в город проводив,

Пляшут нимфы золотые

В темной зелени олив

Апрель 1912

Бродяга

А. А. Сидорову

Он три года плавал на корсаре,

Он топил купцов и бригантины;

Пил свой джин и спал на жесткой наре

И смотрел как прыгают дельфины.

С черной мачты он кричал кукушкой

Если видел на море француза,

С сорокавосьмифунтовой пушкой

Отбивал он лучшее из груза.

Раз за ними гнался англичанин,

Но корсар отбился в дали скрылся,

Вечер был неясен и туманен, –

И он ночью снова появился.

Абордаж! солнце морских безумий! –

Острым крючьям ядра не препона!

– Победили. Заперли матросов в трюме

И взорвали «Гордость Альбиона».

Радуйтесь, просторы океана,

Этой жертве дымной и богатой

– Оглушили О’Коннеля капитана,

И живого добыли пираты.

Захватили жемчуг Брамапутры,

Шестьдесят бочонков полных эля

И, едва лишь засветилось утро,

Вздернули на рею О’Коннеля.

Но их в гавани одной поймали.

Экипаж приговорили к смерти;

Только пять матросов убежали, –

С стражею дрались они как черти.

Он бежал; в портах ласкал цыганок,

Пропил все – теперь он лишь бродяга;

Он поднялся нынче спозаранок

И идет из города Сант-Яго;

Плачет зори. ка над тихим востоком

И ласкает роса полевую розу; –

Он теперь на бриг поступит коком

И уйдет на дальнюю Формозу.

Он идет, идет простой бродяга, –

И сума его мало весит;

Он идет в Мэриленд из Сант-Яго,

В Мэриленде его повесят

Мятеж

– Ville briitce!
– Bourgeois pendus!

(A. Bertrand)

С утра ревели в предместьях.

Нестройные голоса

Кричали, что в ближних поместьях

Пылают луга и леса,

Что нет нам счастья без воли.

Что всякий смеет дышать,

Что в городе нет соли

Что нужно идти умирать,

Что народ не пойдет в пещеры

Искать серебро и ртуть,

А черные револьверы

Пробьют надежный путь.

Воздадим же дикое мщенье

За дикое горе и боль –

Переполнил чашу терпенья

Сжигающий алкоголь!

Кричали толпой, в одиночку,

А у входа в темный подвал,

Один, вскочивши па бочку,

Ломая руки, – звал;

Говорил им: «Братья! братья!

Или стоны везде не громки?

В железные ада объятья

Пусть падут феодалов потомки!

«Мы сами назначим плату.

Забудем черные лямки;

Мы – рассвет, а к злому закату

Смерть придет в родовые замки!

«В дней прекрасных взлетим лазурь мы.

Несказанное станет понятным!

Мы разрушим башни и тюрьмы –

Конец сим позорным пятнам!

«А паркет высокой палаты

Черной кровью весело вощить!

Если нас растерзают гранаты,

Жен, детей мы пошлем на площадь!..»

И вой поднялся неровно

(В эти синие утра огни)

И как волки на стадо овнов,

Гремя, побежали они. –

И ветер хлестал им за ворот

И пел он (голос тоски) –

И вонзила толпа в город

Белоснежные свои клыки

Маркитантка

(Картина М. Е. Ларионова)

Сброшен твой наряд убогий,

Отдых сладкий приготовь:

Пусть одной с тобой дорогой

Темная идет любовь:

И холодный взор не прянет,

Но, закинув бледный стан,

Он опять дрожащим станет

В новый, сладостный обман.

– Ты спокойно отвратила

Равнодушные глаза,

Радость сердце осветила,

Этой ночью озарила

Радость дикие глаза. –

Пусть приходят – медью черной

Побряцать – и припадать,

Пусть идут стезей покорной

Груди белые лобзать.

Ты играла, ты забыла

Это слабость или стыд!

И коварная, манила,

Улыбалась, уходила

И теперь твой свет избыт!

Ты острей вонзись, терновник!.

Сном забытой тишины:

И последний твой любовник

Ухмыльнется со стены

В музее

Вошла угловатой походкой

Как мальчик в этот зал.

Под старой франкской решеткой

Я стоял и ждал. –

И платья огонь лиловый

Плеснул на статуй снега,

И голос ее суровый

Блистал и пел как пурга.

(И стены круговоротом

Потеряли прежний лик.

Перед этим полетом

Немел безумный язык.

(И в зале гас чей-то венчик,

Гас, иссякал, мерцал;

Я был в ее бубне бубенчик,

Я покорно и буйно плясал.)

И, щелкнув пальцами нежно,

Кавалеру сказала она:

– Вы смотрите слишком прилежно,

– Эта фреска скучна.

А он, блеснув ботинком,

Смеясь, уверял ее.

Что только скучным былинкам

Даровано бытие.

И они ушли из зала.

И, внезапно взглянув на меня.

Она ему приказала:

– Сегодня я буду твоя

После книги

Ainsi je voudrais, une nuit… etc

(Ch. Baudelaire)

Кого то хотел забавить

Иль славить (все равно) –

Мне нечего было прибавить,

Когда я прочел его;

Я знал, что он так же думал

И так же не верил как я –

И страсти далекой шумы

Отгадала душа моя:

Осмелился тайно и дерзко

Порочить темную ночь, –

Он – раб золотого гротеска,

Ее – безумную дочь.

И, надев на нее алмазы

И тонкий железный браслет.

Он ей сказал черноглазой.

Что он ее поэт.

Она же в восторге: «– Скиталец!

Вот вещий и робкий знак:

На ткань ночных моих пялец

Возлег ее царственный мрак!

«И праздник мой темный, ясный

Почиет в серебряных иглах:

Ты погибнешь, пловец несчастный,

В ласковых этих волнах!»

И душа его побледнела

Над благословенным путем.

А ее золотое тело

Расцвело диким цветком

Histoire

Осторожно медный звякал…

Страж недремлющей руки;

Я капризничал и плакал

Обнимая башмачки.

И она как старец некий,

Мудро страсти озлатив,

Стройно опускала веки

Словно паруси в залив.

И смеялась, и простила

Страсти легкие дары;

Тонкий пояс уронила

На пушистые ковры

Сентиментальное путешествие

– Нет, сказал Дик, разбивши третью кружку, – пусть будет проклят однажды и навеки «Зеленый Медведь», где меня угостили медовой настойкой, вместо древнего хереса, о коем был столь прекрасного мнения Фальстаф, мой друг, – клянусь Вакхом!
И, ударив кинжалом в грудь графа ди Триньяно, разбойник выпрыгнул в окно и побежал по пустырю, заряжая на бегу пистолет

(Koodstayl)

Все нежные имена

Твоих милых рук недостойны!

И судьба, что тебе суждена

Глубока безмерно и стройно.

И ткни твоих ресниц

Прекрасней бронзы и злата:

Не крылья ли веселых птиц

На светлом лике заката!

– Нет, мы стоим у границ,

Где нет предела, возврата!

Лучи плененные поют,

Твоих касаясь пальцев:

Какой приятнейший приют

Для магов и скитальцев!

Ио виселицы золотой

Ужасен вид и мрачен:

И вот – уже перед тобой

Мир озлащен, прозрачен.

И нет нам радостей иных,

И нет иных нам плясок, –

Как крыться в крыльях золотых

За кружевами масок!

И будет наш веселый бал

Пленительно банален,

Зане не раз я воздыхал

У тех опочивален;

Зане не раз я целовал,

Безумец – руки эти

И нам судьба: прийдя на бал,

Понять: мы только дети,

Мы все расскажем ввечеру,

Мы будем откровенны:

Понять сумеет тот игру,

Кто ей пребудет пленный. –

Кто, распростясь с своей судьбой,

Всем скажет: – Путешествии

– Любовник я теперь – со мной

– План Африканских шествий!

И мы простим ему печаль

Отчаянье и слезы; –

Как вам с тобою было жаль

Потерянные грезы!

Ласкает и палит июль

На вашем платье гарус…

Пожалуйста! возьмите руль

И натяните парус

Сказки

«И воскликнул: – О, небесное, божественное существо… – и проч.»

(Т. Гофман.)

Мы рассказывали сказки,

Два поэта – ей одной,

И красавицы смеялись

Над затеей неживой.

Каждой золоченой фразой

Мы напоминали ей,

Что мы отданы навеки

Кругу блещущих цепей.

Как сияет цвет счастливый,

Как полдневная звезда, –

Так приветливо девица

Улыбалась нам тогда.

Мы не знали где ей будет

Богомольно отдохнуть

И зачем ей жизни хладной

Дан неизгладимый путь,

Но прочли в очах спокойных!.

Наши верные мечты

Мертвый и холодный трепет

Несказанной пустоты. –

Но мы знали, что героям

Только радость – умирать

И мы бросились спокойно

В омут зыбкий – просиять!

И хотя мы вспоминали

Будущего весь черед,

Мы не верили, что сердце

День таинственный сожжет,

Что и ей, колдунье нежной.

Страстный будет день сиять,

На лицо ее положит

Мертвую свою печать.

Два поэта – только сказки

Мы рассказывали ей;

Нам блистали арабески

Легких завитых кудрей.

И нежданной похвалою

Нас приветил не один,

Пробегавший легкой тенью,

Взор насмешливый мужчин,

А когда мы уходили.

Вспомнили мы о другой,

Чья свобода, чье мученье

Вянут розой неживой

Мгновение

…На миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя

(Е. Баратынский)

Были речи смутны и спутаны

И, смутясь – я умолк;

Были плечи ее закутаны

В нежный, черный шелк,

Но она голубыми взорами

Мне сказала (любовь моя!):

Что жалеет и любит укорами

И не жаль ей ее бытия;

И биеньями благодатными

Сердце билось и пело мое –

И не мог ей словами понятными

Я сказать, что люблю ее

Смятение

Играет солнце мятежно

В лазури огневой;

Но она улыбается нежно

На голос неявный мой.

Как там закатные трубы

Гремят, приветствуя ночь;

Но морские эти губы

Отходят так тихо прочь.

И вновь буреносные луки

Взрывают облачный стон;

Но она поднимает руки

И миркак легкий сон.

Тебе, время, не измерить

Безумья моего:

Ты не можешь поверить

Что она лишь и я, и вокруг – никого

Сон

И. М.

Yadwigha dans un beau rive

(H. Rousseau)

Я смущен сомненьем нежданным:

И мне надо ли верить ему?

Убаюканным, обаянным

Уплывать в ревнивую тьму –

– Ты – мне плот помогала строить.

О, богиня богинь, Калипсо…

(Пожалуйста, посмотрите эту картину

Анри Руссо.

(Вы знаете, я опечален,

Что должен был так написать

Но от этих цветущих развалин

Разве можно мне убежать!)

Ты – теперь на воздушном ложе,

А вокруг: такие цветы

Разве кто нибудь, кто нибудь может

Быть такою счастливой как ты!

Нс чудесная ль пела нам книга,

Как брели мы, дети равнин, –

Оглянись, оглянись, Ядвига,

Это я, забытый твой сын.

Я пришел в незабвенные кущи

Петь одной богине хвалу;

В голубые Ашатии рощи.

В дорогую желанную мглу. –

Мне крылатые райские розы

Обнимая, целуя, любя, –

Говорящие птицы и розы

Обещали, обещали тебя.

Затомись ты, душа огневая.

На высокий на счастливый бой –

Громовержца, властителя мая

Повстречая удар золотой

Совет

Je voulus l’embrasser pourlui termer la bouche. mais elle me bouoait encore

(G. de Nerval)

В морозный день благослови

Камина быстрые блистанья.

Капризный взор останови

И погрузи его в пыланья.

О, взоры светлые твои

Достойны стен церкви Сикстинской!

Одна: – перед тобой Виньи,

И Обиньэ, и Баратынский.

Российской острой простотой

Сменив францусския химеры,

За Павловой, Растопчиной,

Бросаешь в сторону Бодлэра,

Раблэ, Кузмин и Апулей.

Гриффин и Платен – позабыты,

Да и Уайльдовских затей

Прискучившие хризолиты.

Вздохни; – взгляни же на снега,

На тени в серебре лиан ты, –

Не все ли эти – жемчуга,

А те не все ли – бриллианты!

Опал

Как быстро плыли в воздух нежный

Вы, призрачные корабли,

И уносили в зарубежный

Край упования мои;

К вам горько простирая руки,

Я, одинокий, умолял

На память о моей разлуке

Оставить маленький опал.

И вы, таинственники неба,

Благословившие мой край;

Волны возлюбленного хлеба

И тот первоначальный рай,

Вы кормчему вручили бросить

Поблескивающий талисман –

(И ветер мне его доносит,

Бросая в глуби травных стран).

И, наклонившись, терпеливо,

Он милостиво поучал,

Как мне найти за дальней ивой

Подарок – маленький опал

Pro Doma Mea

Рука поднимется губительная

С ее блестящим топором

И овладеет ночь томительная

Моим болезненным стихом.

Как поле затопляет рисовое

Вода, плодотворя посев,

Поэт молчит, строфу дописывая.

Обожествляя свой напев,

Но я смеюсь, свой труд оканчивая,

Встречая новую зарю: –

Мне радостна судьба обманчивая

Туманского и Деларю

A la maniere de Louis Bertrand

Ю. П. Анисимову

Вы, мысли, верны оставались

Всему, что пышный миг сковал.

Когда сияющий Новалис

Надеждой рок наш обольщал!..

Небрежно золотя бумаги,

Закатный луч пришел ко мне

И взор тонул в вечерней влаге,

В ее прелестной глубине.

Лучи играли и гоняли

Благоуханную струю,

А пальцы быстрые ласкали

Игрушку новую мою, –

На сей блистательной эмали –

Так вычурны и так легки –

Бурбонских лилий не завяли

Серебряные лепестки.

Мелькали милые страницы

Как одинокие часы,

А там – приветствовали птицы

Алмазы первые росы.

От жизни медленной спасайтесь

В патриархальный риемы храм.

Вы, мысли, верны оставайтесь

Новалису и лепесткам

Игорю Северянину

Тебе, поэт, дано судьбою

Извечный звон перелагать:

Над зацветающей зарею

Наш горизонт пересекать: –

– Как огнедышащего кубка

Горит таинственный упрек! –

Но только – белизною юбка

Взметнет на небывалый рок!

Когда отверзнет с Эмпирея

На нас слетающий глагол

Жизни простор! – лишь два лакея

Кофе, шартрез несут на стол. –

Своей косметикой космичной

Аллитерацией смеясь,

Рукою белой, непривычной

Разметываешь злую грязь:

Но оксюморон небывалый

Блеснет – как молния – сгорит, –

Рукою – отчего же алой? –

Мелькнет и вот – испепелит!

Но осторожнее веди же

Метафоры автомобиль.

Метонимические лыжи,

Неологический костыль!

Тебя не захлестнула б скверна

Оптово-розничной мечты,

Когда срываешь камамберно

Ты столь пахучие цветы. –

Певцам – довлеет миг свободы.

Позера – праведен излом:

Предупредить не должен годы

Ты педантическим пером

Друзьям

Радушно рабствует поэту
Животворящая мечта

(Н. Языков)

Иной удел нам невозможен

И милым небом не сужден!

Удел единственный; – и он,

Он, благовестник наш – неложен,

Неуследим, высок и юн –

Судьбы заложник и подарок,

Он ослепителен и ярок:

Совет и воля бога струн. –

И над нестройным плеском криков

Гори, приказывай, мета: –

Земли цветущая мечта,

Которой был пленен Языков

Послание к другу стихотворцу

Н. И. Асееву

Тебе целителем да будет

Мой голос от иных отрав!

Ах, сердце вечно не забудет

Анафорических забав,

Эмблематических скитаний

Апострофический возглас!

– Все предугадано заране

На каждый миг, на каждый час. –

И нам неверную дорогу

Рок сокрыватель указал:

Гиперболической тревогу

Нс раз наш разум называл,

Горите, зорь таких пожары,

В жизнь, обездолившую нас!

Но наш напев еще не старый

И с ним, и в нем – аврор атлас.

Отвергнем хилого невежду,

Высокозвонных болтунов,

Зане нам ясную надежду

Подать однажды был готов…

Ты знаешь кто! – чье гостья имя,

И в чей суровый сон кудрей

Влеком я розами моими

От хитрых кознодеев дней; –

Но в бедной буре, в алчном горе

И ей весь мир – один призрак.

Далеко уходящий в море,

Из «Снежной Маски» полумрак.

Но, сберегая эту лиру

Искусства радуги, – нам петь

Водному, золотому миру

И в тяжкий сумрак улететь, –

И пусть «нутра» глашатай – ворон –

Кричит, что мир наш – в два шага:

Анаколуф и оксюморон

Тогда воздвигнем на врага

Завет

Зажег ты солнце во вселенной,
Да светить небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале

(А. Пушкин)

Душа! вотще ты ожидала

В своей недремлющей молве,

Любовь холодная сияла

В ее нетленном торжестве, –

Но, опровергнув наши кущи, –

Как некий тяжкий катаклизм,

Открыл нам берега и пущи,

Благословенный символизм!

Всечасно изменяя лица

Над ярым грохотом зыбей,

Он орлий вперял зеницы,

Тать богоравный Прометей!

Воздвигнулась над городами

Его единственная длань –

И длань его была как пламя,

Его таинственная дань.

Он, возлюбивший, возрастивший

Сердце безпечное мое, –

Он, в смертной буре приютивший

Мое ночное бытие, –

Он, неисповедимой тучей

Наш озаривший небосклон,

Он – непокорный, он – могучий,

Он: – жизнь, – любовь, – мечта – и сон, –

Над ясной старицей вселенной

Он сердце жаркое открыл –

И огнекрылый, и блаженный

Как оный вестник Гавриил!

Душа, ты дней начальных – слово,

Перегори в его огне –

И жадно трепета ночного

Вкуси! – и стань в палящем дне!

ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ВТОРАЯ КНИГА

(III)

ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ТРЕТЬЯ КНИГА

Je sentis amerement que j’dtais un passant dans ce monde a la fois etranger et cheri

(G. de Nerval)

Freres humaias qui apres nous vivez,
N'aiez le coeur centre nous endurcie

(Fr. Villon)

Рыдания

Моя жена в гробу лежала

И я рыдал у ног ее,

И так безумно уставало

Сердце разбитое мое.

На небесах в сияньях вольных –

Неотвратимые пути, –

Зачем же в горестях безбольных

От них я не могу уйти!

Зачем разящею стрелою

Меня не поразила, Смерть –

– Она идет теперь к покою

В свою безропотную твердь.

Окончен подвиг многотрудный,

Настало душу упоить –

– Зачем в поляне изумрудной

Ты плакать захотел и жить!

Над грозовою глубиною,

Над изможденною стезей, –

Слепец, за нищею судьбою

Влачись в тяжелошумный бой.

В гробу безумной расцветая

Лежит спокойна и светла;

Зарницы золотые рая

Ты мне на землю принесла.

Но стерто все рукой железной

И неизбежною судьбой,

Зане была ты безвозмездной

И здесь помедлила со мной.

Безумно сердце уставало:

Теперь – погибло все мое!

Моя жена в гробу лежала

И бился я у ног ее

Раб

Я раб греха

(Вл. Соловьев)

О, в этом топоте и шепоте

Все новое здесь для меня:

Шум площади и эти лошади

И бешеная пляска дня.

Как сон, как сон вы, пальмы милые,

Поля и хижины мои

И хищники ширококрылые,

И рек тяжелые струи. –

Цепями режущими сдавленный

Перед толпой я обнажен –

Я – солнцем яростным отравленный,

И всем, что было – явь и сон!

Сосед с прогорклыми оливками

Протягивает руку мне.

И мысли пробегут обрывками

В бунтующей нетишине, –

И странен знак сторожу поданный –

И я бледнею от стыда:

Обманом пойманный и проданный

Иду, иду – куда? куда?

Побег

Mourir au fleuves barbares

(A. Rimbaud)

Цветов томительные тени

He оживляли злого дня,

Я забывал часы смирении

И годы долгого огня.

Одно изгнание манило,

Далеких стран неверный путь:

У топкого речного ила

Под солнцем огненным уснуть.

У бирюзовых, серебристых!

У тихозвонных, ясных рек –

У пальм звенящих и душистых,

Где не томился человек,

Где слезь покинутых, безумных

Не видела еще земля,

Где пропасть вод широкошумных

Скрывает мертвые поля,

Где одиноко и безбольно

Забуду, нежный, о былом,

Где небо будет богомольно

Вздыхать о счастии моем.

Там, позабытый, равнодушно,

Сбирая корни и плоды,

Брести я буду в полдень душный

И спать на пальме у воды.

Страна моя, страна родная,

Ужель отвергнешь ты меня!

От богоизбранного края

В солнца безумные края

Спутник

Б. А. Садовскому

Не улетай, не улетай!
Живой мечты очарованье:

(Н. Языков)

Крылатое очарованье,

Не покидай мой бедный край!

Здесь только жгет воспоминанье

И холоден и горек май.

Очарованье легкокрыло,

Его дыхание – мечта;

Оно идет тропою милой,

Над ним сияет высота.

Очарование крылато, –

И что ему земная сонь!

Оно иной жизнью богато

Иной ему горит огонь.

Но легких крыл, очарованье,

Ты не опустишь надо мной; –

Не покидай, очарованье

Мой путь холодный и пустой

Тленность

С. Я. Рубановичу

Как видения вечера тленны!

Только к ним возвращаться – любовь, –

Ты скитальцев воздушной вселенной

Песней радостною славословь:

– Там заплещет и облак твой – вещий;

Оглянись – и вокруг никого! –

Это бедные тленные вещи

Тайно мучат врага своего: –

– Обреченная, милая тленность!

(Вт> упоительный твой кругозор) –

На безумную жизнь, на смиренность

Встать на каменный, мерный простор! –

Расточи несказанную младость

Освежительною темнотой!

Ты – печаль, упоенье и радость,

Мы – бежим, мы поем за тобой

Каменная баба

Б. Н. Бугаеву

В степи седеющей курган

Ты издали заметишь темный,

На нем – горбатый истукан,

Он серожелтый и огромный.

На степи он и на закат

Бросает неживые взоры, –

На дымы отдаленных хат,

На возмущенные просторы.

Ты издали к нему взирай,

В гигантскую обрубка муку.

Поднимет на печальный край

Он неослабнувшую руку;

Он издали кивнет – и нет:

Стоит как встарь окаменелый, –

Он – непостигнутый, поэт –

Подъемлет каменное тело.

Он разобьет, загрохотав,

Твои лукавые реченья

И опрокинет в зыби трав

Жизни отвергнутой мгновенья.

Встречай же жизнь! остановись

Перед восторженным полетом;

Разверзнет трепетная высь

Облак – пустеющим киотом.

Следи, прикованный к земле,

Как он несется величавый

И тонет в тучи ярой мгле,

В блистаниях закатной славы. –

Мгновенный сон! земной обман!

И пе было его нелепей! –

И на кургане истукан

Сурово озирает степи.

Arabesque divine

М. М. С.

Звезда развалин!

(Вяч. Иванов)

И на обломках жизни старой

Каким заветом утвердясь,

Не вы ли, сладкогласной чарой

На хладный берег появись,

И в этих пагубных печалях,

В неуспокоенной игре

О бедных замечтались далях,

О той, небудущей норе,

И неторжественному миру

Неся разуверений новь; –

Золотозвонную порфиру

И в мир воззвавшую любовь,

Как перстень с голубым сапфиром

В глубокий кладезь уроня

(К прекраснодышашим эфирам

Нас уносившим в волны дня),

Вы говорите: «Верны плески

Той возмутившейся воды,

божественные арабески,

Мои печальные следы»

Письмо Перегринусу Тиссу

Quant il faisait beaux temps au paradis perdu

(T. Согbiere)

Пора бы вспомнить Вам, милейший Перегринус,

О злой, о горестной земной судьбе моей:

Куда изнеможен и ослеплен не ринусь

Везде ледяный блеск покинутых степей.

И дни безумные я искусом умножил

Над бедною душой как некий страж стоял

И горе не изжил, и марево не прожил,

И мир привычный мой все тем же был и стал.

Вы странной хитростью отвергнул!! обманы,

Вы сами бросились в высокий океан,

Рукой прилежною исправили изъяны

Судьбы и приняли как царь ее туман.

Так: Вас я узнаю и разрываю цепь я,

Которой безмятежно оковались Вы

Среди неведомого нам великолепья,

Среди пурпурнейшей, взывающей листвы.

И Вам ли не понять все тайные невзгоды,

Все раны, все мечты, все копья алчных дней,

Страж царственной своей ликующей природы,

Взлелеянный огнем живых ее лучей

Война

ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЮ ЧЕРНОГОРСКОМУ НИКОЛАЮ I

Не наши хилые печали

Для наблюдения избрав,

Мы бег безумный созерцали

Судьбы роскошнейших забав.

Химер исторгнутые тени

Как светлый ратник победит,

Ток предначертанных стремлений

Своею кровью подтвердит; –

– Там, где земля изнемогает,

Познав властителя венец,

Где злоба тяжкая вскипает,

Влача свой гибельный конец; –

Там, отвоевывая сферы,

Где пробегают снов струи,

Летят в глубокие брустверы

Шрапнелей огненных рои

И на трепещущие нивы,

На склоны каменных громад –

Холодный, мерный, горделивый –

Свист, шип и перезвон гранат:

Их беспощадных траекторий

Математический уклон

В великом воздвигает споре

Единственный всемирный трон

Музыка

– На отцов забытые нивы

С горных и вольных пастбищ

Как буйный ветр (потекли вы)

В печали уснувших кладбищ,

И ваши гимны звенели, '

Создавая и множа укоры;

Вы отринули цепи и пели,

Завоевывая просторы, –

(Но горней душе в долине

Печали мир уготовил), –

Ваш голос в чуждой пустыне

Родные льды славословил, –

Это – радость, – это – нега ли

Иль времен златистый дым? –

Ручки маленькие бегали

Вдоль по клавишам крутым!

– На морском берегу опустелом

Ходил он – юн и печален;

А в небе высоком и белом

Облака, – города развалин,

И он создавал их и множил,

Но сердце смеялось и билось

И дух его пленный ожил,

И родная земля – раскрылась,

И послал он (волну за волною)

Своей бунтующей скорби –

И ветер нес их с собою

В своей хранительной торбе. –

От таинственного бега ли

Отдыхаешь, сном палим?

Ручки маленькие бегали

Вдоль по клавишам крутым…

Eine alte geschichte

Несутся просторы и годы

Блестящею чередой

И сны желанной свободы

Проходят тенью ночной.

И те же улыбки природы

Живут над нашей мечтой.

И есть где то легкое сердце,

Которое никого не любит

И не помнит меня.

(Милое сердце,

Которое всех любит

И помнит меня!)

И я в гульливом потоке,

Я чей то жалобный вздох,

Веселый и одинокий

Держусь за тоненький мох.

Несусь в океан глубокий

И путь мой уже пересох.

И зачем ты здесь, легкое сердце

Ведь ты никого не любишь

И не помнишь меня…

(Только ты, милое сердце, –

Ведь ты всех любишь

И помнишь меня!)

Гостья

Дай мне погибнуть от отчаянья!

(Т. Гофман)

Эта гостья была вся в черном,

Ей не о чем было мечтать;

И они говорили о смерти

И о сладости умирать.

И когда она уходила,

Он тихо напомнил ей

О том, что бедное сердце

Устало от быстрых дней.

И тогда она улыбнулась

И в ответ шепнула ему,

И слова ее пронизали

Бесцветную тьму.

И когда он вкладывал в браунинг

Золотой, блестящий патрон,

Он хотел потом к ней явиться

И сказать, что счастлив он

Горе

Я предаюсь опять покою

И сердцу говорю: – Забудь! –

Почудится стук за стеною:

– Войди, садись и гостем будь.

Но тишина спокойно дремлет

Усталая и я один

И лишь портрет тоскливый внемлет

Как тянется холодный сплин.

Но ночь входящая затворит

Заботливо и тихо дверь

И я забыт в гробнице горя

Твержу обманное: – Не верь!

Но сердце знает безнадежно

Как равнодушна тишина

Как тихо и легко, и нежно

Душа к тоске пригвождена

Валерию Брюсову

Когда душою угнетенною

Владеет сон людских речей,

Какою песнью благовонною

Тебя приветить мне милей!

Но в зала прелести размерные

Ты появляешься – ничей

В неуследимые, неверные

Мельканья взоров и огней.

И остро резок лоб морщинистый

Скулы безумный поворот: –

И ты уже над влагой тинистой

Над зыбями запевших вод. –

Сжимают четко руки тонкие

Здесь летопись судьбы твоей;

О, эти строки медвозвонкие,

Рыданья родины моей!

И – после тяготы томительной,

И переменчивых сует –

Своею влагою целительной

Ты указуешь грани бед.

И голос предостерегающий,

Прельстительные вызвав сны,

Встает как призрак быстротающий

Неизреченной тишины

Музыка и поэзия

Э. К. Метнеру

I

Da la inusique avant toute chose…

Спокойным и коротким жестом,

Простясь с холодным жизни сном,

Он взмахивает над оркестром

Своим пылающим жезлом.

Как птиц испуганная стая,

На мерный отвечая зов, –

Как неожиданная стая,

Как стая быстрокрылых сов;

– К садам шумящим Ханаана,

В богоуказанный предел! –

Непостижимого тумана

Расторгнуть гибельный раздел!

На кручах огневеет посох,

Парит восторженный тимпан:

Почий в ее безумных косах,

Недостижимый Ханаан!

…Спокойным и холодным жестом,

Простясь с мгновенным жизни сном

Застыл над замершим оркестром

Он с амарантовым жезлом

II

De la Poesie apres toute chose…

Сей – немятежный, обычайный

В своем походном сюртуке:

И неописанная тайна

Опять в измученной руке.

На солнца мертвенные нивы

Покинув жизни жемчуга,

Ты видел, милый, горделивый,

Те – совершенные снега!

Довольно! жизни багряница

Копьем суда поражена,

Его победная десница

Над ней как тень вознесена.

Орел! ты нежными словами

Свой изукрасил дымный крест;

Твое зализывает пламя

До серебристых кротких звезд;

Прости желанная свобода,

Иной нам блещет огнецвет:

Улыбкой страстною природа

Тебя приветствует. Поэт, –

Нам лишь тебя хвалить прилично,

Когда престанем землю влечь

Лишь ты навеки гармонична,

Поэта медленная речь

К портрету Ф. И. Тютчева

Горделивый и свободный,
Чудно пьянствует поэт!

(Н. Языков)

Вы, древле пламенные мифы

Души светили горний снег!

На склоне италийских нег,

Каких не ведали калифы,

Возрос и в ясный прянул день

Такой напев высокопарный!

В небес громаде лучезарной

Ты, дням ревнующая тень,

Ширяясь и над нами нынче

В лучах стареющих зениц –

И под оплотами границ

Как искусительный да Винчи; –

Подъяв неведомый венец,

Ты бросила в истомы света:

Непокоренного поэта

Неизгладимый образец

Бегство

Кляни свой меч, оратай – плуг,

Кисть и цевницы отзвук вялый;

Но близок неизменный друг, –

Мужайся, путник запоздалый;

Над Пушкиным летят века,

Летят – погибнуть в бездне цельной:

Так опечалена строка,

Так близок холод запредельный!

И жизни тусклые черты,

И миг жестокий упований –

Пойми, прости – и ты, и ты,

Любимец призрачных скитаний.

Вновь от зеленых, влажных пущ.

Бросая шумный лес весенний –

Гудящий пронесется хрущ

В дремот лепечущие сени.

Летят, летят, – поют века

Над Пушкинскою вышиною:

Приветственная их тоска

Бессменною горит зарею.

– Весной и ты, простясь, уйдешь

Искать хоть признака живого;

И в странствие с собой возьмешь –

Языкова и Коневского

Весна

И я, как жил, в стране чужой
Умру рабом и сиротой

(M. Лермонтов).

Весна сияла в синем кругозоре;

Как милая с беспечною улыбкой

Звала – и радости свои умела

Отдать, отдать без жалобы. И кто

Сказал бы в этот ясный вечер

Высокий и пахучий, что и здесь

Придется видеть нам такую муку,

Придется вспомнить горькие намеки,

Что в книгах стихотворцы разбросали.

Спускались здесь малиновые шторы

На тонкий, серый призрачный ковер.

Из шкапа книги мирные смотрели;

И на массивном письменном столе –

Бумаги. На столах кругом портреты

И снимки с мозаик.

И все

Исполнено такой печали кроткой,

Что очервоненных лучей огни

Казались смущены своею грустью.

Не так, быть может, сказываю я,

Быть может было проще и спокойней,

Но лишь подумаю:

Мне хочется заплакать,

А говорю, что знаю, без утайки,

А сам хозяин! прост и благороден

И руки тонкие, и голос слабый –

Он на диване с книгою в руках

Теперь не вспомнить мне названье книги.

Но помню: было модное изданье

С обложкой белою.

Так он лежал,

Спокойно он глядел, рассеянный;

И книгою он не был увлечен.

Не думал он о графике старинной

И о стихах, которым жизнь он отдал;

И миг казался странным и невнятным –

Казалось, время в сером кабинете

Погибло. Все неслось безмолвно

И думать уж не мог он ни о чем,

И только думал он – зачем несчастье

Такими верными идет стопами,

Зачем он в жизнь пришел

Зачем любил, дружился и таился,

Зачем искал чужого одобренья, –

И эти мысли – праздные, пустые

Готовы были сердце разорвать.

И постепенно замерли заката

Багровые преданья – и стемнело;

Он встал, позвал слугу и вышел,

Одетый столь корректно и приятно –

И больше мы его уж не встречали.

Потом – ходили слухи… Кто их знает;

Но мы с ним дружны были, так что нам

Их повторять теперь и не годится

Земля

Е. М.

L’asur! l’asur! l’asur!

(St. Mallarme)

Я в оковах, в окопах, в оковах,

Я в цепях, молодая земля!

В дальних тучах, лиловых, суровых

Я несусь, мои сны пепеля.

Серебрятся мои покрывала.

Леденеют мои уста,

Надо мной раскрываться устала

Беспощадная пустота.

Путь далекий мне звезды означать

Звезды, мудрые девы небес –

Ветер (слезы болящие!) плачет

Зимних заиндевевших очес!

Но на южных златистых пустынях

Я сокровище мое пронесу;

(Лейся свет изумрудных и синих

Звезд, поддерживающих косу!)

Сын любимый! тобою хвалима,

Я пройду чрез века и века,

Пока, кровию не обагрима,

Не взнесется Губящей рука; –

И тогда, отделившись от тлена,

Ты взнесешься – суров и один

Непокорный и гордый из плена,

О, мой сфинкс! о, мой царственный сын!

И приемля и вновь отвергая

Ты – гармония, – слава небес, –

Ты – на пажитях нового Рая

Будешь чудом ею чудес!

Игра в кости

Н. А.

О счастии с младенчества тоскуя…

(Е. Баратыиский)

Любовь в одежде серой пилигрима,

Безумие – таинственные гости!

Но жизнь мою играю с ними в кости

И Скорбь проходит улыбаясь мимо.

И говорит – темно окрылена:

– Игрок безумный! Вот мой ясный путь,

Спеши, спеши Надежду оттолкнуть,

Мой дар: – покой и мрака тишина!

Я отвечал, Безумьем очарован:

– Еще удар, – о, подожди немного, –

И станет призраком моя тревога,

Бесславно ею я теперь закован!

И ты – плащом крылатым надо мной

Взмахнув – Любовь, свою держала речь:

– Мой сладостный тебя венчает меч,

Не будешь ты со скорбной тишиной!

И кости стукнули, и снова, снова,

Игрою ослеплен, глядел я жадно,

И Скорбь заплакала так безотрадно,

Скорбь мира милого и золотого;

И звук рыдания ее упал;

Любовь ко мне склонилась тихо вдруг

И протянула пальцы бледных рук…

– Благодарю вас, – да, я проиграл!

Борение

И так я измучен душою

(Ив. Коневской)

Я в долине протягивал руки:

Далека, далека – моя звезда.

А на высокие виадуки

Взлетают черные поезда.

Уносятся, хвостом железным

Твердь сквозящую исчертив,

Указуя громом бесполезным

Мой земной, мой дрожащий призыв.

А когда то: парус срывали

И ложилась на руль рука –

Безмятежно мы отплывали

На неведомый остров Ка.

Что там было, – пет, не изведать

И устами не рассказать, –

Нет – простую муку отведать

Нет – стремительно иссякать!

Этой жизни, такой непонятном.

Несказанно жалящий горн;

Этот танец изменный, внятный

Безначально торжественных форма.!

И на дали моих окраин

Свет ложится жесткий – дневной;

О, великий мира Хозяин,

О, не внили в суд со мной!

Как пресветлая райская птица,

Сердце сирой любовью полно,

Но достойно Тебе помолиться

Этим мертвым устам не дано.

Как тяжелые, злые пени

Как мне жизнию побороть

В ненавистной пляске мгновений

Укажи, помоги мне Господь,

Если, Господи, сердце не в силах,

Где же муки бесстыдной конец, –

Неужели на этих могилах –

Тот же грустный и мирный венец

Сад Господень

Аще забуду тебя, Иерусалиме, забвеиша буди десница моя

(Псалом СXXXVI)

Приведи, Господь, меня

В эту светлую страну.

Там растет высокий сад –

Это светлая любовь,

Там о злых не говорят,

Там – сиянье славословь.

Там любви пресветлой сени

В них звенит свирельный звон,

Успокоенные тени

Берегут твой сладкий сон.

Там высокая ограда,

Безвремённы небеса

И любви твоей награда

Будет лирная краса.

Там на весях, на реках

Там предивный вертоград,

Там страдальца напоят

И земной забудет страх.

Там сияния огня

Озаряют тишину.

Приведи, Господь, меня

В эту светлую страну

1911

ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА

Примечания

Нередко встречающиеся в моих ямбах хореические стопы (например, стр. 41 и др.) суть, в большинстве случаев, хориямбы паузной формы «с» (см. Андрей Белый «Символизм», стр. 278). Это не нововведение. Не часто но хориямбы «с» встречаются в русской поэзии; так, например, у Языкова: «Змеи ужасные шипят», у Тютчева: «И беспомощней и грустней», у него же: «В кустах зелени поет»^[1] etc.; аналогичный ход в хорее – у Брюсова: «Иду скоро в дом свой я» etc. Существованием таких хориямбов решается ритмический спор о необходимости указания паузной формы обыкновенного (формы «b» – «Пурпуровый свод отразишь») хориямба; ибо, раз существуют хориямбы иных чем «b» форм, то они всегда должны быть оговорены. Несомнительно, что для решения этого спора, количество таких хориямбов значения не имеет. – Возможны хориямбы «d» и «d1», например: «Радуйся, милый, день настал» и – «Сладостные твои огни», – Относительно благозвучия: – вряд ли какая нибудь «a1» благозвучней хориямба «c». Однако же долгие хориямбы расширяют формальные поэтические возможности, а в том, на наш взгляд, лежит оправдание их существования. (Сие блистательно доказано – относительно свободного стиха – Валерием Брюсовым в предисловии его к первому изданию «Urbi et Orbi»).

§

В трехдольном паузнике автора интересовала главным образом, трибрахоидная пауза на второй стопе (_ _ – II _ _ –), чем и объясняется обилие таких строк.

§

Некоторые стихотворения, довольно длинные, представляют из себя одну фразу. В иных случаях это преднамеренно. Автор полагает, что такое строение ясней утверждает единство формы и содержания, являясь средним между ортодоксально понимаемыми формой и содержанием. – Стихотворения, претендующие на принадлежность свою к Символической школе, нередко массой своих метафор построяют некую иную – «большую», из всего стихотворения возникающую, метафору (эта метафора получает сие название лишь при формальном ее разборе); она одна; ею, для нее и через нее существует стихотворение(и обратно); но в случае многих отдельных фраз-строк, читатель получает как бы ряд точек, на которых он и должен построить желаемую стихотворцем геометрическую фигуру (большую метафору). Но на трех точках окружности можно построить и круг, и треугольники

Получая три точки, чтец строит треугольник, строит к точкам наклонные и получает пирамиду. Если же дан непрерывный ток возникающих течек (но и исчезающих; – в этом слабость метода), они сами строят круг и чтец своим творчеством утверждает на нем конус. Но конус совершенней пирамиды. – Таким образом чтец, казалось бы, стесняется в своем противутекущем творчестве, но это не так. – Лирические (и иные) ассоциации чтеца остаются незатронутыми.

Так о навязывании (которое всегда присутствует, и которое эмпирически есть цель поэзии – и самая первая, и самая последняя) в грубом смысле нельзя говорить, ибо стихотворец не властен над аперцепцией чтеца. – Но единства друг к другу влекущихся творчеств – чтеца и автора – от этого выигрывают, а это есть кардинальный критерий всякой формы, ибо лирическое познание базируется на сих единствах.

§

В стихотворении «Предчувствие» (стр. 17) внутренняя форма сонета разрушена внедрением в первый терцет двух строк, продолжающих тезу сонета; таким образом, это стихотворение сонетом не является и потому напечатано сплошь.

§

В стихотворении «А la maniere de L. Bertrand» автор пытался применить хитрый метод Бертрана, – метод, так сказать, двойного действия, нарушающий единство времени и места. Возможно углубить понятие его. И тогда он станет более высоким и героическим. И так его утончая – е – м: – «Житейская философия кота Мура» Гофмана, сказки Новалиса, «Озарения» Римбо, «Строитель Сольнес» Ибсена и «Орелия» Жерара де Нерваля. У Гофмана прием сей нарочит и не на лирические часто цели направлен, у Бертрана он тоньше.

§

Автор предвидит упреки в сложности и нарочитости синтаксиса. Но его запутанность (нередко, между прочим, зависящая от инструментовки) в большинстве случаев есть лирический прием возмущения известной стихии, для принятия доминирующих букв и образов. Нередко он есть лишь даяние и разрешение диссонанса. В известной мере, автор мог бы сослаться на синтаксис Баратынского, Тютчева, Павловой, Фета. Вообще же «простота» синтаксиса есть почти всегда принадлежность (весьма симптоматическая) мадригальных, не лирических стихотворений.

§

Стихотворение «Игра в кости» написано пол влиянием построений Д. – Г. Россетти.

Москва январь, 1913.

Приложение (о новой иллюстрации)

Прилагая к книге своей иллюстрации, которые Вы, Милостивый Читатель, только что рассматривали «с любовью иль злобой», автору естественно желательно оправдать такое украшение книги в глазах тех, кто пожелал бы спросить о причине и цели таковой затеи.

О том и будут говорить дальнейшие строки. – Но автор должен оговориться: они не предназначены для немногих – увы – приверженцев и любителей живописи, которым и без них хорошо понятно и дорого значение работ Наталии Гончаровой в русском искусстве.

– Нужны ли иллюстрации вообще?… Вопрос такой часто ставился и ставится, но прямого ответа на него не может быть – ибо возможны различные принципы иллюстрирования.

Обыкновенная, привычная нам иллюстрация всяких романов действительно вещь глубоко ненужная и лишь вводящая издателя в лишние расходы. В самом деле: как поможет мне уразуметь глубокие волнения души Онорэ Бальзака – рисунок стиля Бугро и почему автор его столь уверен, что мужчина, на нем изображенный, именно дядюшка Горьо? Таким был сей персонаж в его представлении? – Но это дурнейший импрессионизм. – Такая иллюстрация прощена быть может: в случае глубины художественной ее ценности. Но тогда, – почему (и зачем?) она иллюстрация?

И это было понято, – появилась иллюстрация другого типа: книголюбительского, назначение которой – лишь украсить страницы книги. Она порывала со стремлением что либо объяснить читателю.

Художнику давалась книга, содержание ее было ему безразлично, лишь бы оно вязалось с прелестной формой. И заканчивать эту форму брался художник; то же делал и типограф. Принципиальной разницы между устремлениями обоих не было. Попутно художник сказывал и свое, – оно вовсе не было связано с содержанием пьесы: – разве Уайльд хоронил куколку Саломею, оттанцевавшую танец розочек в пудреницу, – Нет. Мастер Бирдслей уверял читателя:

«– Спрячьте куколку в пудреницу, друг мой, до нового чтения».

Теперь: есть ли путь для иллюстратора?

Он должен явно отбросить первый, – он ничего не дает: Путаницу воздвигает перед читателем; далее – ему не все доступно, – как подойти с ним к чистой лирике? – как иллюстрировать по старому стихотворение Баратынского: «Всегда и в пурпуре, и в злате, в красе негаснущих страстей…»?

Второй путь: та же лирика выносит ему смертный приговор. Он вполне бессилен перед ней, – подходя к излияниям лирическим, он может лишь создавать свою собственную лирику легкими чертами. Но его пафос – упоение книгой. Но не книгой упоялся Языков, пишучи: «Поэта пламенных созданий не бойся, дева…» Что же может дать здесь художник-библиофил?.. Но здесь вырастает некоторое оправдание книголюбительской иллюстрации и в том оно, что она оживила старый прием: – Аллегорию.

Аллегория, формально определяемая, есть метафора, пространственно распространенная (в сущности, и лирически распространенная… но это в сторону). Это, конечно, совсем не по существу и уж вовсе аллегории не оправдывает. Но где «чутьчуть», там уже и оправдание начинается: – конечно, аллегория выросла из метафоры, никак не наоборот, но несомненно, что обращенная вспять аллегория’ неизбежно к метафоре придет. Метафора, как таковая, невозможна в живописи; живопись по существу своему метонимична (и чем более живописна, тем более метонимична: Пикассо метонимичней Манэ и так далее). Но может существовать метонимическая метафора. С другой стороны аллегория возвращается в метафору. Этим путем живопись бесконечно приближается к творчеству метафорическому, приближается к символизму^[2] так сказать с двух сторон. Присущий ей искони метонимизм здесь соединяется с завоеванным аллегоризмом. Обладая этими возможностями, иллюстрация открывает себе новое, где ей возможно развиться с большей силой чем ранее.

Новая иллюстрация, созданная Н. С. Гончаровой, М. Ф. Ларионовым и их единомышленниками, избрала именно этот путь, который нам кажется единственно верным. Хороший «дурной символизм», как ни странно звучит это выражение, вот тропа, идя по которой иллюстрация перестанет быть второстепенным в книге или импрессионистической болтовней на темы писателя.

Теперь два слова о самом методе работы нового иллюстратора Образы поэта остаются неприкосновенными. Цепь поперечных ипродольных линий, введенных в живопись футуристами и развитых лучизмом Ларионова дает подобие лирических движений в поэме. Повторяемость контуров и плоскостей – о том же. И центр нового в том, что аналогичность устремлений поэмы и рисунка и разъяснение рисунком поэмы достигаются не литературными, а живописными средствами.

С. Б.

Примечания

1

В других изданиях: «В кунах зелени…»; рукописный текст нам, к сожалению, неизвестен.

(обратно)

2

Автор формально не имеет в виду того движения, которое у нас носило название символизма в живописи («Голубая Роза» etc.), и к которому необходимо отнестись отрицательно.

(обратно)