КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Чудотворцы [Марк Рабинович] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

От Автора

Об альтернативной реальности:

Признаюсь честно, дорогой Читатель, я пишу эти эти строки тогда, когда единственным читателем следующего за этим предисловием текста, являюсь я сам, его Автор. Поэтому, позволь мне признаться в том, что не имею я ни малейшего представления о том, насколько хорош или, наоборот, насколько плох этот текст. Знаю лишь одно и именно об этом хочу предупредить своего Читателя – это не исторический роман или, по крайней мере, роман не совсем исторический. Не нужно быть профессиональным историком, чтобы справедливо упрекнуть меня в множестве больших и малых неточности, вплоть до анахронизмов и “развесистой клюквы”. Иной Пытливый Читатель будет также утверждать, и утверждать справедливо, что Маккавеи и вообще люди той эпохи, не могли быть такими и не могли говорить и вести себя так, как они делают это в моей книге, да и вряд ли Шуламит могла петь колыбельную по-русски. Заранее принимаю справедливые упреки и смиренно прошу Пытливого Читателя считать, что действие моей книги происходит в альтернативной реальности. В этой странной реальности действительно все не так и вот вам примеры… Мужчины в ней любят, страдают, сражаются и строят, а женщины любят, страдают, рожают, растят детей и умеют ждать. Не правда ли, весьма альтернативно? Там, в неких параллельных мирах, слова "дружба" и "честь" – это не пустые звуки, а слово "любовь" – нечто большее чем слово. Открою вам секрет: некоторые из неимоверно любимых и уважаемых мной людей давно уже живут в этой реальности, и мне бесконечно жаль тех, для кого эта реальность – альтернативна.

Об именах:

Заранее принимаю справедливые упреки в чересполосице звучаний имен и названий в моей книге. Действительно, "маккавеи" вместо "маккабим", но зато "хашмонай" вместо "хасмоней" и "Йоханан" вместо "Иоана", "Ивана" или "Джона". Возможно также, что не слишком хорош "Ерушалаим" вместо "Иерусалима" или "Ерусалима". Но Пытливый Читатель несомненно заметит некую систему. Как известно, русские слова (и имена) греческого происхождения сильно пострадали от многочисленных смертей и реинкарнаций многострадальной "фиты". Поэтому-то Федоры и Теодоры разбежались в разные стороны. Если же то или иное имя еще и было изначально исковеркано переводом с иврита на греческий, то тогда и появляются Матафии/Маттатии. В этом случае я предпочитаю использовать современное ивритское звучание, насколько его может передать общепринятая транскрипция израильско-русских текстов. Поэтому сын моего героя зовется Элияху, а не Элиягу, хотя все это субъективно и, будь я родом из под Днепра, то, возможно, выбрал бы второй вариант. Если же существует единое, общепринятое русское звучание (например – маккавеи) то я предпочитаю его. Кроме того, в топонимику и ономастику внесли свой, не всегда корректный вклад не только переводчики, но и многочисленные переписчики, иногда записывающие со слуха. А теперь представьте себе, что рассказчик шепеляв, а переписчик глуховат, что, по-видимому, неоднократно случалось. Тут уже приходится идти на компромисс, слегка исправив общепринятое искажение, так чтоб оно хотя бы напоминало об истинном звучании. Поэтому в моей книге битва с сирийцами случается не под Эмаусом, но и не под Хаммамом, а под Эммаумом. В общем: ругайте, негодуйте, но – читайте.


Пролог

Сегодня утром на Город упал снег. Наверное, он пытался засыпать Ерушалаим, но куда ему – силенок не хватило. Далеко, далеко, на севере Италии, на приальпийских равнинах, снег порой покрывает землю сплошным слоем. Если его много, а его там бывает очень много, то все: поля, лес, изгороди, сараи, становится белесым, теряет цвет и форму, расплывается, исчезает в снежной пелене. У нас же, на холмах вокруг Города, снег не может настолько завладеть миром, ему не дадут это сделать складки местности. Тогда он засыпет овраги, побелит плоские крыши, запорошит дороги, но с Городом не справится. Так и ляжет он белыми мазками, бессильный накрыть своей белизной наш славный город и только подчеркивая его несравненную магию.

В Городе меня ждали дела и следовало поторопиться. Моя любимая и дети еще спали и я, пожалев их сон, пожевал холодную как лед лепешку, взял заранее приготовленный сверток и осторожно вышел из дома, стараясь не скрипеть рассохшейся дверью, которую давно следовало починить. По случаю снегопада, я обулся в крестьянские башмаки, идею которых позаимствовал у германцев, наезжавших иногда в Рим. Римляне называли такие постолы "корбатин", так как это были всего лишь куски сыромятной кожи, обернутые вокруг ноги и стянутые над икрами ремешками от сандалий. У нас, в Иудее, такого не носят, но ведь и снег у нас бывает не каждый год. Сейчас мои “корбатины” скрипели на снегу, пока я шел по тропе, огибая западный склон Храмовой горы. Сегодня мне нужно было попасть на самую южную оконечность Давидова Городища. Уже лет этак двести как центр города сместился на север, ближе к Храму, и новые стены Города оставили постройки давидовых времен за своими пределами. Ближе всего было спуститься вниз и пройти долиной Геенома. В любое другое время я так бы и сделал, невзирая на недобрую славу этого места. Хотя там уже сотни лет не горели жертвенники и не приносились сомнительные жертвы, люди по-прежнему обходили Гееном стороной. Лишь городская свалка медленно, но уверенно наползала на него. Мне же, ученику Хашмонеев, не следовало быть суеверным, и обычно я не гнушался короткой дорогой, хотя, в темное время, даже мне было там несколько неуютно. Но сегодня Гееном был завален снегом, так что я вынужден был спуститься в Давидово Городище от Мусорных ворот и мне предстояло пройти его с севера на юг и сверху вниз, плутая между слепых глинобитных стен.

Из всех муз, Клио – муза истории – самая вредная. Выражается это в том, что все вехи истории явно несут на себе следы сарказма и издевки своей божественной покровительницы. Возьмите вот, к примеру, Давидово Городище. Город, как известно, начался именно здесь. Несомненно, царь Давид рассудил разумно, выбрав именно это место, ведь сюда, в низину, было много легче провести примитивный водопровод тех дней. Это теперь римские технологии позволяют аккуратно использовать мельчайший уклон, но не так было при Давиде, когда никто даже толком не знал, что такое геометрия, вот и поселились внизу. Потом город потянулся вверх, к свету, и именно там Соломон, сын Давида, построил Храм, тем самым существенно подвинув центр Города. Потом, уже после вавилонского плена, различные правители пытались изменить и перестроить город, возводя стены то здесь, то там. При этом, Давидово Городище порой оказывалось за стенами города. При нашествии Антиоха Эпифана, это сыграло с иудеями злую шутку, столь типичную для злокозненной Клио. Именно там Антиох обнаружил старый египетский форт, восстановил и укрепил его и долго еще держал в страхе Город, периодически устраивая набеги на наиболее богатые районы, отдавая предпочтение Храму. Мне ли это не знать, ведь я тогда служил Эпифану. Как бы то ни было, но еще задолго до того как Маккаба с братьями взялись за мечи, все Давидово Городище превратилось в рассадник эллинизма. Кроме немногочисленных греко-сирийцев, здесь предпочитали селиться эллинствующие иудеи, сторонники про-сирийских первосвященников, да будет прокляты их греческие имена. Даже в наши дни Давид, да святится имя его, наверное переворачивается в могиле, когда иерусалимцы презрительно именуют местных жителей "свиноедами", хотя теперь те такие же иудеи, как и обитатели холмов.

Снег продолжал падать при полном безветрии и мне было совсем не холодно в своем теплом плаще из козьей шерсти. Наверно поэтому я решил посидеть на бревне около Мусорных ворот. Я сидел лицом к ущелью и Давидово Городище раскинулось передо мной как на ладони со своими развалинами сирийской Хакры, посеребренными снегом плоскими крышами домов и полуразрушенными дворцами прежних первосвященников, которые уже некому было восстанавливать и в которых селились бездомные нищие. Повернувшись вполоборота, я мог видеть верхушки крыш Храма, черепицу на которых уже давно следовало обновить. Как всегда, когда мне выпадает минута покоя, а это, хвала Всевышнему, случается не слишком часто, я задумываюсь. Когда тебе перевалило на шестой десяток, то всегда найдется о чем подумать, не так ли? Иногда я спрашиваю себя: кто я? Зачем прожил эту долгую жизнь? И хотя умирать я еще не собираюсь, но за спиной я уже оставил много больше лет, чем надеюсь еще прожить. А ведь я не всегда жил в Иудее, хотя я живу здесь уже не один десяток лет и меня все считают иудеем, да я и сам так считаю. Но так далеко назад мне заглядывать не хотелось. Все это уже давно принадлежит истории, скоро и я буду ей принадлежать, а связываться раньше времени с Клио, зная ее непредсказуемый характер, мне совсем не хотелось. Поэтому я поспешно поднялся и направился вниз по склону. По случаю холодного утра, прохожих было мало, и я быстро дошел до южной окраины, бережно прижимая к себе свой длинный сверток, завернутый в холстину. Мой путь привел меня к неприметному дому в самом низу оврага, на котором заканчивалось Городище и начинались возделанные террасы, уже заваленные снегом. В дом вела некрашенная дверь, прямо на косяке которой были вырезаны слова Книги – обитатели дома слыли вольнодумцами и не признавали мезуз. Пройдя без стука через незапертую дверь, я пересек дворик и вошел в большую комнату, служившую обитателям дома и кухней и столовой. Очаг, хоть и горевший ярко по случаю холодов, все же не освещал краев довольно большого помещения.

– Мир вам – поприветствовал я темноту в дальнем углу.

– Мир и тебе – откликнулась темнота и на свет вышел Сефи, хозяин дома.

Неподготовленного человека его вид вполне способен был напугать. Первым делом в глаза бросались два шрама, пересекающих его лицо крест-накрест. Любой, побывавший на войне, сразу распознал бы в них следы от ударов мечом, или, что еще вероятнее, и что и на на самом деле произошло, боевой секирой. Если бы секира было бронзовой, эти удары перерубили бы ему череп К счастью для Сефи, оружие было дешевым, железным и лишь изуродовало его. Говорят, что в сирийских землях научились делать клинки из витых полос стали и такое оружие бывает острее бронзового. Не знаю верно ли это, но в дни сражений Сефи прогресс еще не ушел так далеко и он остался жив, потеряв лишь левый глаз и приобретя устрашающие шрамы на лице. Я тоже там был и успел заметить как Сефи, уложив двух сирийцев, схватился с третьим, вращающим над головой огромную секиру. Что было дальше, я уже не видел, так как именно в этот момент получил по голове боевым топором и остался жив лишь благодаря легионерскому шлему, полученному в подарок от одного легата, да еще благодаря тому, что не совсем точно нанесенный удар скользнул по железу каски, вместо того, чтобы разрубить мне череп. Но и этого мне хватило, чтобы солнечный свет я увидел только на следующий день, а лицо Сефи – через месяц, после того как лекарь снял с него бинты.

– Мы ждали тебя вчера – укоризненно сказал Сефи.

– Не лезь к ученому человеку, чучело – донеслось из противоположного угла.

Оттуда появилась Дикла, жена Сефи, еще не старая миниатюрная женщина с гривой тяжелых медных волос. Ее яркие карие глаза смотрели насмешливо и немного вопрошающе. Но затем ее взгляд остановился на длинном свертке у меня под мышкой, и она едва заметно понимающе кивнула.

– Ты же знаешь, о муж мой – она улыбнулась Сефи – Что наш Натанэль чурается шумных сборищ.

– О, да! – воскликнул тот, тоже расплываясь в улыбке – Вчера тут было немного шумновато.

Улыбка странно смотрелась на изуродованном лице. И все же улыбка есть улыбка, и с нею суровое лицо Сефи заметно помягчело. Вчера, я полагаю, действительно было шумно, поскольку на исходе дня праздновали бар-оншин – совершеннолетие – Ариэля, старшего сына Диклы. Именно это привело меня сегодня утром в Давидово Городище и именно поэтому я принес длинный сверток, на который все время поглядывали хозяева дома. Они-то хорошо знали, что я держу под мышкой, но деликатно молчали.

– Ты ведь не откажешься от горячей похлебки в такой холодный день? – спросила меня Дикла – А Сефи пока что разбудит Ариэля.

Я, разумеется, не отказался и присел у очага с глиняной миской, предложенной мне Диклой. Похлебка была хороша, и не только благодаря кулинарным навыкам хозяйки, но и в силу достатка в доме. Сефи служил сотником в Храмовой страже, и поэтому в моей миске, среди вареной репы и чечевицы, обнаруживались куски жирной баранины. Не успел я опорожнить миску, как из-за полога, ведущего в спальни показался Ариэль, худощавый, немного неуклюжий подросток того возраста, когда мальчик начинает становиться мужчиной. При виде меня у очага, его лицо повторило улыбку Диклы и я в очередной раз восхитился сходству матери и сына.

– Мир тебе, дядя Натанэль! – радостно воскликнул он.

Увидев Сефи в углу он так же радостно воскликнул:

– Утро доброе, папа Сефи.

Ариэль вырос в доме Сефи, видел его доброе изуродованное лицо с младенческого возраста и привык называть его отцом. Когда мальчик подрос, Сефи попросил называть себя по имени из уважения к настоящему отцу парня, но Ариэль наотрез отказался. Делать было нечего, и Сефи пришлось рассказать, кем был родной отец мальчика, лишь тогда тот согласился на компромисс. "Папа Сефи" пришлось по душе старому вояке, ну и так оно и повелось в его доме.

– Я ждал тебя вчера вечером – укоризненно сказал мне Ариэль.

– А я пришел сегодня – я улыбнулся – Не хочешь ли прогуляться по свежему снегу? В местах, где я родился, детишки зимой лепят снеговиков. Знаешь, что это такое?

Парень удивился безмерно, ведь я никогда не рассказывал ему о своем прошлом, избегая его детского любопытства. У меня была причина – тогда пришлось бы рассказать о его отце, а мальчик был еще не готов. Сефи, хоть и поведал ему, чей он сын, но в подробности не вдавался.

– Эти твои снеговики, они случаем не идолы? – озабоченно спросила Дикла.

– Ну что ты, это просто игрушки, вроде тряпичных кукол твоих девочек.

– Смотри у меня, а то знаю я вас, язычников – сказала она со смехом.

– Впрочем – это уже было сказано мной Ариэлю – Ты уже не ребенок. Со вчерашнего дня ты мужчина. Так что давай просто пройдемся, подышим морозцем.

– Тебе хорошо, у тебя теплые сапоги – возразила Дикла, показывая на мои "корбатины".

Сефи молча вытащил из угла такие-же постолы и протянул их Ариэлю. Дикла только махнула на это рукой и отвернулась, всячески демонстрируя спиной свое несогласие. Ее сын, однако, схватил свою новую обувь с такой детской радостью, что я невольно подумал, не преждевременен ли мой визит. Но нет, вчера мальчик стал мужчиной, и не тебе, Натанэль, это оспаривать.

Тут в комнату со смехом вбежали две девочки-погодки, сестры Ариэля и дочери Сефи.

– Смотри, Ахува, наш большой братец теперь на нас смотрит свысока – пропищала одна.

– Ну что ты, сестренка, он на нас вообще не смотрит – вторила ей другая.

И они закружились вокруг брата, напевая неизвестную мне песню.

– Разумеется, детки – степенно сказал Сефи, пряча усмешку – Теперь его место с воинами и учеными.

Ариэль, примерявший новую обувь, лишь снисходительно улыбался, искоса посматривая на суету вокруг себя, и ко мне в седую голову закралась крамольная мысль о том, что он и сам не прочь побесится вместе с ними. Но, конечно, он этого не сделал, помня о своем новом статусе.

Наконец, мы вышли из дому и направились вверх по переулку, причем длинный сверток я прихватил с собой. Теперь снег скрипел под двумя парами сапог.

– Скажи, Ариэль, что ты знаешь обо мне? – осторожно спросил я.

– Но ты же никогда ничего не рассказываешь, дядя – удивился он – Я только знаю, что ты воевал с папой Сефи и – тут он немного запнулся – … и с отцом. Кажется еще со времен битвы в Бейт Хороне.

– Все верно – усмехнулся я – Вот только при Бейт Хороне я бился против твоих отцов.

Этого Ариэль явно не ожидал и даже подпрыгнул от неожиданности, но тут же, вспомнив, что он теперь мужчина, застеснялся своего порыва. Вопросы так и рвались с его уст, и, представляю, каких усилий стоило ему сдерживаться.

– Теперь ты мужчина – сказал я – И можешь выслушать мою историю. А моя история тесно связана с историей твоего отца, его братьев, твоей матери и всей нашей многострадальной страны. Так слушай… Родился я в далеком италийском Геркулануме, следовательно по рождению я самнит, а вовсе не иудей. О, как это было давно....


Понтифик

Публий Коминий Аврунк и прежде бывал в Помпеях, и не раз. Но одно дело плестись в пыли за двуколкой с отцом и братьями, а потом входить в город через плебейские Геркуланские Ворота, и совсем другое – сойти на парадный причал с консульской яхты в свите легата и в качестве инспектора храмов и общественных построек – представителя самого Верховного Понтифика. В братство понтификов Публий, однако, попал не сразу.

Древний род Коминиев, жил в Кампании с незапамятных времен. Сам же Публий происходил из семьи Аврунков, хоть и плебейской, но уважаемой и влиятельной в Геркулануме. Но ему не повезло, выпало родиться третьим сыном, поэтому военная карьера Публию не светила. И хотя под властью римлян офицеру самнитского происхождения было совсем непросто продвинуться в армии, одному из его старших братьев это удалось и сейчас он командовал центурией где-то в отвоеванной у пунов Иберии, если, конечно, был еще жив. Ну а самому Публию, хотя с оружием он управлялся не хуже своих старших братьев, ничего не оставалось, как пойти по ученой части. Таким образом он попал к жрецам Юпитера, а потом, позже, и в ученики к самому Понтифику Рима, которым в то время был Марк Эмилий Лепид. Какое-то время его карьера развивалась более чем успешно. И вот, после длительной учебы и нелегких экзаменов, он был, наконец, принят в братство понтификов и послан в Помпеи надзирать за инженерными работами. День был солнечным, зеваки на пристани с завистью поглядывали на блестящую свиту легата, хихикающие девушки, наверное – гетеры, улыбались Публию, и все, казалось бы, должно было радовать его сердце. Однако на сердце у Публия было неспокойно, а из головы не выходил недавний разговор с легатом.

Это произошло в самом конце недолгого морского пути, когда прозвучала резкая команда надсмотрщика, гребцы левого борта подняли весла, и галера легла на борт устремившись в проход между островом Прочида и предместьями Неаполиса. Легат, возлежащий на палубе, заметил стоявшего на корме Публия и поманил его к себе ленивым движением руки. Тот осторожно подошел, всем своим видом стараясь высказывать почтение, не переходящее, упаси Юпитер, в подобострастие. Легат с удобствами возлежал на походном ложе, а рядом с ним имелся кувшин с вином и блюдо с виноградом. Ни вина, ни фруктов он Публию не предложил, а лишь сразу завел с ним резкий, практичный и неприятный разговор.

– Я знал твоего покойного отца – говорил легат, уставившись на Публия немигающим взглядом – И поэтому желаю тебе добра. Но учти, возможности легата ограничены, ведь Кампания еще не полностью римская.

При этом легат хищно оскалился, давая понять, что рано или поздно она будет полностью римской.

– Кое-кто, хоть и признает главенство Рима, все еще обладает правами и привилегиями – проворчал он, поморщившись при слове "права".

Похоже, легат забыл, что его собеседник из самнитского, а не латинского рода. Но, взглянув в его холодные глаза, Публий понял, что все-то легат знает и все помнит.

– Так что помочь я тебе ничем не смогу – продолжал патриций – А вот совет дам. Ты, конечно, вольный гражданин, можешь им и пренебречь, но я бы посоветовал прислушаться.

Публий начал было заверять, что несомненно прислушается, но легат прервал его нетерпеливым движением руки.

– А совет мой таков: во-первых, будь осторожен.

Ну и совет, подумал Публий, прямо-таки гениальный. А без тебя я бы не догадался. Лицом он, однако, выразил благодарность и понимание, но обмануть легата ему не удалось.

– Напрасно пренебрегаешь – заметил тот – Боюсь, что тебе придется быть не просто осторожным, но предельно осторожным. И еще… Не всем тем, что ты обнаружишь, следует делиться. А кое-что, лучше бы и совсем не замечать.

Легат явно знал больше, чем говорил, и у Публия были к нему вопросы, но задавать их не имело смысла. Поэтому он лишь вежливо поблагодарил за науку и удалился на корму, благо галера уже обогнула длинный мол и теперь медленно приближалась к причалу. Настроение, однако, было бесповоротно испорчено.

Публий, хоть и был молод. наивным уже давно не был. В коллегии понтификов он изучал далеко не только геометрию, инженерное дело и использование того новомодного материала, который понтифики позаимствовали у греков и называли "опус цементум"1. Изучил Публий и тайны мистерий, причем до такой степени, что по некоторым из них он уже мог выступать в качестве консультанта. Довелось ему также узнать кое-что из того, что кроется как за консультациями, так и за самими мистериями, и некоторые из рычагов власти из тайных стали для него явными. Вот только не ведал он, кто является главными теневыми игроками в Помпеях, и кого, а главное – почему, ему следует опасаться. И все же он был благодарен легату за предупреждение. Когда тот сходил на берег, то Публия не удостоил даже взглядом.

Один из магистратов, встречавших легата на причале, предложил Публию отвести его на постой. Пришлось пройти через весь город, и Публий успел отметить два новых храма, окаймляющих Форум, но постеснялся спросить, каких богов в них славят. Наконец, магистрат привел его в богатый двухэтажный дом и оставил в атриуме. Оказалось, что здание принадлежит двум семьям из рода Веттиев, богатых плебеев. Пожалуй именно благодаря своему плебейскому происхождению они обзавелись постояльцем, подумалось Публию. Тем не менее, он не заметил и тени недовольства на лицах гостеприимных хозяев. Напротив, его приняли с великим радушием и даже познакомили с женщинами дома, причем хорошенькая дочка одного из хозяев явно была не прочь пококетничать с молодым инженером. Хотя в Геркуланум еще не проникли свободные римские нравы и присутствие женщины на мужской половине иного могло и покоробить, Публий достаточно долго прожил в Риме и ничего не имел против молодых девушек. Вот только сейчас его более занимали предостережения легата, поэтому он вежливо извинился, сославшись на долгую дорогу, и отправился в отведенную ему комнату.

На следующий день утром Публий поспешил на Форум. Там его уже ждали один из магистратов и местный инженер, которого представили ему как Гая Теренция Тавра, причем инженер не преминул подчеркнуть, что он "не тот Гай Теренций", вероятно имея в виду Гая Теренция Варрона, виновника поражения при Каннах. Весь этот день и все последующие дни Публию было некогда вспоминать мрачные предостережения легата. С утра до вечера они с Гаем проводили в основном в подвалах, были ли то подвалы храмов, общественных бань или гладиаторских арен, исследуя качество кладки. Инженер оказался отличным парнем и они постепенно завели привычку завершать день кувшином вина в городском лупанарии, более приличном, чем портовый. В дом Веттиев Публий возвращался уже после погашения огней, и тем самым ему счастливо удавалось избежать внимания кокетливой Луции, дочери младшего Веттия и девушки на выданье, поглядывающей на него плотоядно. Храмы, бани и арены в Помпеях выглядели вполне прилично, серьезных нарушений молодой понтифик не обнаружил и постепенно неприятный разговор на яхте легата начал забываться. Наконец, все общественные постройки были проверены, после чего Публий наконец занялся счетами, которые магистраты хранили в храме Аполлона. И вот тут у него возникли вопросы…

Эти самые вопросы он и задал на следующий день инженеру Гаю. У них уже давно установились дружеские отношения, так как оба были из плебейских родов, оба инженеры, оба молоды. Правда, Гай иногда ревновал Публия к коллегии понтификов, в которой сам он не состоял, получив образование при каком-то храме. Но молодость и доброжелательный характер помпеянина брали свое, и друзья ни разу не поссорились.

– Ты спрашиваешь, куда уходят такие количества “опус цементум"? – задумчиво переспросил Гай – Ты уверен, что хочешь это знать?

Публию немедленно вспомнился зловещий взгляд легата, его невнятные предостережения, и у молодого понтифика неприятно засосало под ложечкой. Но отступать не хотелось, и он твердо попросил объяснений.

– Пойдем – сказал Гай вставая – Все сам увидишь. Только переоденься по дорожному и приходи к Везувийским воротам.

К воротам Публий пришел в дорожной тунике и старых сандалиях. На голову он пристроил войлочную шляпу, и ждавший его Гай, одобрительно кивнув при виде его одежды, повел Публия за стены города, на север. Путь занял у них часа полтора. Пшеничные поля сменялись виноградниками и фруктовыми садами, изредка мелькали черепичные крыши поместьев и соломенные – домов свободных земледельцев. Наконец, дорога привела инженеров к подножью Везувия и превратилась в узкую тропу, наподобие козьей. Теперь Гай повел понтифика вверх по склону и вскоре привел к зарослям кустарника. Отодвинув ветки, он показал Публию вход в пещеру и предложил следовать за ним под землю.

– К Вулкану в гости, что-ли? – проворчал тот, не подозревая, насколько недалек он был от истины.

Факелами они не запаслись, но, пещера оказалась неглубокой, и, когда вскоре инженеры уперлись в вертикальную стену, света было еще достаточно, чтобы Публий с изумлением убедился в ее искусственном происхождении. Так вот куда ушли неучтенные запасы “опус цементум", подумал он. Это было удивительно! В Риме новый материал использовали осторожно, в основном для скрепления кирпичной кладки и мелких конструкций. Лишь некоторые в братстве понтификов ненавязчиво осмеливались заговаривать о серьезном строительстве из “опус цементум". А тут, на тебе – целая стена, да еще и совсем немаленькая. Но для чего она здесь? Он коснулся стены рукой и тут-же испуганно ее отдернул. Стена мелко дрожала.

– Что там, за стеной? – воскликнул понтифик.

– Царство Вулкана – отозвался Гай.

Сначала Публий решил было, что он шутит, но инженер был серьезен, как авгур во время гадания. И тут понтифик вспомнил рассказы покойной матери о Везувии.

– Там, сынок – говаривала она – находится вход в подземное царство. Когда Вулкан варит себе похлебку, из горы идет дым. Ах, какая беда будет, если он однажды заснет и его похлебка выкипит. Никому тогда мало не покажется.

Отец, слушая ее рассказы, только посмеивался, но сейчас Публий вспомнил, что смеялись лишь его губы, а глаза отца смотрели серьезно.

Понтифик приложил ухо к стене и услышал недалекий, глухой гул. Гул то усиливался, то почти пропадал. При более внимательном осмотре Публий увидел следы ремонта, более светлые заплаты из того же "опус цементум". Стену не только построили, но и поддерживали в хорошем состоянии. Да, она впечатляла.

– Рассказывай – потребовал он, когда инженеры выбрались из пещеры обратно на тропу – Что там, за стеной? Ты видел это?

– Видел – хмуро отозвался Гай.

Он молча распахнул свою тунику и показал большую, плохо заживающую язву на животе.

– За этой стеной жидкий огонь – тихо сказал помпеянин – Греки называют его "магма". И вот что случается, когда всего одна его капля попадает на кожу.

– А стена…? – начал было Публий.

– А стена нужна, чтобы не пострадали посевы и сады в долине. Вот и построили стену. Ну а пока строили, двое рабов сгорели заживо и еще десяток остались калеками.

– Хорошо, но почему этой стены нет в отчетах?

– Ты еще не понял? – мрачно спросил Гай, отвернувшись.

Все уже понял понтифик Публий Коминий Аврунк, все он давно понял, вот только не хотел признаться самому себе. Давным давно, у его матери в хозяйстве был необычный котелок, с хитрым малозаметным носиком сбоку. Когда похлебка кипела, пар выходил через этот носик и маленький Публий любил подержать кусочек хлеба под этим паром. Тогда хлеб становился жирным и вкусным. Однажды братья подговорили его заткнуть носик котла хлебным мякишем, и он сдуру послушался. Ну а потом, когда у котелка слетела крышка и мать сильно обожглась горячим паром, им всем изрядно досталось от отца. А теперь перед ним был огромный котел, и у этого огромного котла под названием Везувий кто-то заткнул “носик” стеной из "опус цементум". Огненному пару больше некуда деться, рано или поздно крышка слетит, и горячее варево польется вниз по склону на Помпеи и Геркуланум.

– Кому принадлежат эти земли? – хрипло спросил Публий, неопределенно поведя рукой.

Но Гай его понял:

– Большую часть земель вокруг Везувия скупил Марк Лукреций, самый богатый из наших патрициев. У него не только самый красивый дом в Помпеях, но и десятки поместий отсюда до самой Капуи. Однако, земля вокруг Везувия самая плодородная…

– И он не хочет, чтобы магма выжгла его поля – закончил понтифик.

Они долго молчали лишь смотрели вниз на зеленеющие поля и виноградники. Говорить не хотелось. Теперь ясно, подумал Публий, на что намекал легат.

– Насколько влиятелен этот Лукреций? – спросил он Гая.

– Даже не знаю… – промямлил тот – Как бы тебе попроще объяснить… Ну скажем так: если он захочет от тебя избавиться, то стоит ему только моргнуть, и желающие воткнуть в тебя нож будут стоять в очереди в его триклинии.

– А в Риме? – спросил Публий.

– И в Риме… – прошептал инженер не поднимая головы.

– Зачем же ты мне это показал? – удивился понтифик.

– Да для того, чтобы ты не стал задавать ненужных вопросов кому не надо. А вообще-то меня об этом попросили.

Легат, догадался Публий. Все-таки старый, прожженный политик не ограничился одними советами.

На обратном пути в Рим, Публий проторчал на корме всю дорогу, надеясь на разговор с легатом, но тот, казалось бы, не замечал молодого понтифика. Если по прибытию в Помпеи на сердце у Публия было неспокойно, то что же сказать о его теперешнем состоянии. Как раз перед самым его отъездом, храм Аполлона посетил Марк Лукреций, крепкий подтянутый мужчина лет пятидесяти. Патриций собирался стать магистратом и, если верить его словам, начал присматриваться к делу. На самом деле, как понял Публий, он пришел посмотреть на него, Публия Коминия. и разузнать, что известно молодому инспектору. Немигающие маленькие глазенки Лукреция внушали Публию такой ужас, что в тот момент он желал только одного – исчезнуть из Помпей как можно быстрее. Наверное именно поэтому ему удачно удалось изобразить простака и успокоить ужасного патриция. Теперь же, когда Помпеи и Лукреций остались за далеко за кормой галеры, можно было собраться с мыслями. Он решительно не понимал, как ему следует поступить. Казалось бы судьба Помпей, где осталось приветливые Веттии, кокетливая Луция и веселый, добрый Гай, была ему совсем не безразлична. Что же сказать о Геркулануме, его родном городе, где до сих пор жили друзья детства и его первая любовь, имя которой он, впрочем, затруднялся припомнить. Совесть и честь требовали одного, недавно поселившийся в его душе мерзкий ужас – совсем иного, а разум предательски молчал. Такие терзания не оставляли Публия почти до самого конца путешествия. Все же, когда галера приблизилась к Остии, легат снова подозвал его. На этот раз он предложил ему вина из своего кувшина.

– Хорошо ли вино? – спросил он.

Вино действительно было неплохим и понтифик искренне поблагодарил его.

– Это фалернское – сказал легат – Неплохое и благородное, хотя и не из самых изысканных. Знаешь, сколько стоит кувшин такого вина?

Публий не знал, в чем и признался.

– Кувшин фалернского стоит примерно половину того, что возьмет наемный убийца с Авентина за удар кинжалом – легат пристально посмотрел на него и продолжил – Так что твоя жизнь обойдется в два таких кувшина. Не так плохо, ведь многих оценили еще дешевле.

Юпитер-вседержитель, каких только глубин не было в темных, непроницаемых глазах легата!

– Так что же ты решил? – спросил он.

Еще мгновение назад Публий был в растерянности, но сейчас единственно верное решение пришло само. Наверное этому способствовал и цинизм легата. Два кувшина фалернского, подумал понтифик. Ну что-ж, не так уж плохо! Наверное проницательный легат прочел что-то в его глазах, потому что отвел свои и пробормотал:

– Ну, как знаешь, ты у нас свободный гражданин. До Верховного Понтифика тебе, пожалуй, дадут дойти. А там… – и великое сомнение прозвучало в его голосе.

Всю дорогу от Остии до Рима и потом вверх на Палатин, Публий многократно оглядывался, опасаясь профессионального удара шилом в печень, который в Риме могли нанести и среди бела дня. Но обошлось, и до Регии, в которой находилась коллегия понтификов, Публий добрался благополучно и так же беспрепятственно попал к Марку Эмилию. Тот выслушал молодого инженера внимательно и даже поблагодарил за профессионально выполненную инспекцию, однако этот разговор разбудил у Публия смутные подозрения. Наверное, помогли изучения мистерий и церемоний, которые научили его внимательнее присматриваться к людям. Да, Верховный Понтифик был весьма благодушно настроен, но за его благожелательностью едва заметно сквозило нечто иное, почти неосязаемое, но все же заметное наметанному взгляду. Но что же? И тут Публий с ужасом понял, что именно это было! Скука! Да, верховному жрецу было скучно, очевидно потому, что он давно все знал. Какая же хитрая игра тут велась? И кто он, Публий Коминий, в этой игре? Неужели лишь разменная монета? Но куда было неопытному юнцу против прожженных интриганов. Что-то явно отразилось на его лице, Верховный это заметил и немедленно, с доброй улыбкой, отослал его прочь, заверив в том, что теперь его карьера обеспечена. Разумеется, Публий ему не поверил.

Тем временем на Рим навалился вечер. Стемнело. Город был опасен и без наемных убийц Лукреция, поэтому Публий шел к себе на Кверкветуланский холм с великой опаской, сжимая в руке небольшую дубинку. Свое незамысловатое оружие он купил на Форуме сразу после посещения Регии. Хорошо отполированная поверхность наводила на мысль о том, что ей уже приходилось бывать в действии. И все же, как не был он осторожен, как внимательно не вглядывался в темные углы, нападение произошло неожиданно. Нападавших было двое и были они профессионалы. Лезвие ножа может сверкнуть в неверном свете луны или фонаря и предупредить жертву, поэтому они было вооружены лишь железными штырями. Такая палка может показаться неуклюжим оружием, но в умелых руках действует безотказно. И первым делом, штырь одного из нападающих выбил из рук Публия дубинку. В это же время второй убийца ткнул его своим оружием под дых, да так, что инженер согнулся в тщетной попытка вздохнуть. Оба убийцы немедленно размахнулись чтобы разможжить так удобно подставленную им голову Публия, но не успели. Что именно произошло, он не успел заметить, так как в это время судорожно заглатывал воздух, выбитый из него железным стержнем. Когда же он смог разогнуться, то увидел своих несостоявшихся убийц, лежащих в луже крови. Немногочисленные прохожие исчезли с началом схватки, и теперь в переулке, кроме двух трупов и Публия, казалось бы, никого не было. Но когда он, еще тяжело дыша после схватки, медленно двинулся вверх по склону, из тени вышел человек в хламиде с капюшоном. На резкое движение Публия и замах дубинки, он ответил успокаивающим жестом и словами “следуй за мной”, повернулся и неспешно направился в ближайший переулок, не удосужившись удостовериться, что спасенный им инженер идет за ним. Поколебавшись мгновение, Публий двинулся следом. Идти далеко не пришлось. За первым же поворотом, таинственный проводник остановился и, с поклоном, предложил Публию войти в низкую дверь. Сам же незнакомец исчез во тьме переулка, как будто его и не было. Публий открыл скрипучую дверь и вошел в дом, наклонив голову и уже догадываясь, кого там увидит. Светильники не горели. но восходящая полная луна подсветила невозмутимое, как всегда, лицо сидящего в кресле.

– Рад лицезреть тебя живым, юноша – приветствовал его легат.

– Не уверен, что я столь же рад – хмуро ответил Публий.

– Ничего не хочешь спросить? – поинтересовался его собеседник, не утаив иронии – Теперь можно.

– Хочу – твердо заявил понтифик – Хотелось бы понять, чего вы добивались, натравливая меня на Лукреция и чего добились?

– Перво-наперво тебе следует определиться с понятием "вы".

– И кто же это?

– Рим!

Это, обычно такое мягкое слово прозвучало сейчас резко, как удар бича. Видя замешательство юноши, легат усмехнулся и продолжил:

– Забудь, что ты самнит, молодой Аврунк. Ты сейчас римский гражданин, и величие Рима для тебя не пустой звук. По-крайней мере так должно быть. Власть Республики не должна подвергаться сомнению! Никогда! Там, куда единажды ступила нога латинянина, всегда будет Рим! Навечно! А все эти кавдины, гирпины, карацены и прочие полузабытые народы, могут забыть про свою независимость. Ну, а если кто-то из их патрициев еще помнит Гавия Понтия, то мы примем соответствующие меры, чтобы им было не до того. Пусть заботятся о своих посевах, и даже не грезят о своих легионах!

Теперь легат снова был величествен и грозен, он почти выкрикивал свои торжественные слова. Внезапно, Публий почувствовал позывы тошноты и ему не удалось удержать содержимое желудка.

– Интересная у тебя реакция на мою пламенную речь – саркастически заметил легат, но чуткому уху Публия на секунду почудилась горечь в его словах.

– Итак, у нас теперь всюду будет Рим. Я, конечно, гражданин Республики – саркастически заметил немного оправившийся понтифик – Но что же будет с другими народами? С племенами Самнитской Федерации, например?

– Они исчезнут – спокойно сказал легат, и, посмотрев на помертвевшее лицо Публия, спросил – Как твое имя, юноша?

– А твое? – вызывающе воскликнул понтифик.

– Меня зовут Луций Перперна – голос легата был ужасающе бесстрастен – Так все же?

– Ты же знаешь, кто я.

– Знаю. Публий Коминий Аврунк. Из семьи Аврунков и рода Коминиев. Это ведь латинские имена, не находишь? Твоего отца, помнится, звали Марк, следовательно твои братья должны быть Гай и Луций. Знакомый римский обычай не допускать разнообразия в именах, не правда ли? Около очага у вас стояли два пената, а в углу был алтарь для ларов. Я все верно сказал?

Мерзкий Перперна говорил правду. Но признать это Публий отказывался.

– Ну и что? – беспомощно пробормотал он.

– А то, что вы уже давно латиняне, только не хотите это признать. А латинянами вы стали потому, что римляне сильнее. Погоди, не вскидывайся так. Я даже допускаю, что оружием самниты владеют лучше. Но что с того? Пусть даже разобьют они римлян в еще одном Кавдинском ущелье. Пусть мы опять пройдём под игом, но потом вернемся и возьмем свое. Знаешь, в чем наша истинная сила?

Он сделал внушительную паузу, но молодой инженер угрюмо молчал, и Перперна продолжил:

– Нет, это вовсе не религия. Наши боги ничем не лучше ваших, да теперь уже и не отличаются. Зато наши традиции крепче, наши обычаи сложнее, наши жизни более упорядочены и наша экономика крепче. А все это вместе – будет наш, римский, образ жизни, единственно правильный и жизнеспособный. И многие народы его уже приняли, а остальные примут, никуда не денутся! Когда-нибудь, через много лет уже никто не будет помнить, что Коминии были самнитами, а Перперны – этрусками. И те и другие будут просто римскими именами. В конце концов весь мир станет латинским! Так будет!

– Так может и будет какое-то время – вскричал Публий – Но потом придет другой народ, с еще более крепким и привлекательным образом жизни, и все эти Лукреции, Антонии, Сервилии и Рутилии снова поменяют национальность.

– Не думаю, что такое возможно – рассудительно произнес легат – Несомненно, наш образ жизни – единственно верный. Но если что-то подобное и произойдет, то что же – такова судьба.

На это, по правде сказать, Публию было нечего возразить. К тому же, его снова начало мутить, и он поспешил сменить тему.

– Итак, Лукреция вы приручили и теперь будете держать на коротком поводке – констатировал понтифик – А как же с городами? Что будет с Помпеей и Геркуланумом?

– Кто мы, чтобы идти против воли богов? – насмешливо спросил легат.

– Значит жизнями сотен людей можно пожертвовать во имя великой цели, во имя величия Рима?

– И не только сотен, но и тысяч.

– А ведь в Помпеях живет немало латинян…

– Ну и что? – Перперна пожал плечами – Забудь ты про города, все равно ничего изменить не сможешь. Лучше бы поинтересовался своим будущим.

С удивлением и брезгливостью Публий осознал, что свое будущее действительно волнует его больше, чем судьба самнитских городов.

– Как ты понимаешь, юноша – начал сидящий в кресле – Ты теперь мешаешь всем: и Лукрецию, и Верховному Понтифику, и всей Республике. Боюсь, что тебе придется бежать.

– Бежать? Куда?

– Как можно дальше! Туда, куда пока не достает рука Рима.

Легат протянул Публию увесистый мешочек и связку небольших свитков.

– Возьми немного денег на дорогу и рекомендательные письма. Последние используй с умом. Никто не сможет тебе гарантировать, что те, кому ты их вручишь, не успели уже получить письмо из Сената с совсем другими рекомендациями.

Публий с горечью принял дары, но не удержался и саркастически заметил:

– Воистину, Луций Перперна, ты был верным другом моему отцу.

Лицо его собеседника исказилось неясной гримасой, но он промолчал. И лишь когда Публий повернулся было, чтобы покинуть навсегда и этот подозрительный дом и весь негостеприимный Рим, Перперна поднялся с кресла и достал еще что-то из наплечной сумки.

– Я действительно знал твоего отца, и это именно он, в сражении под Каннами, оттащил меня, бесчувственного, с пути по которому бежали слоны Ганнибала, сметая все на своем пути. Поэтому, хотя я и действовал во имя великой цели, моя вина велика, загладить ее невозможно, можно лишь немного уменьшить.

С этими словами легат протянул ему старый легионерский шлем.

– Этот шлем я пронес через все пунические войны, так пусть теперь он послужит тебе. Прими его, как мой искупительный дар – он криво усмехнулся – Это, конечно, безделица, которая не спасет тебя от предательского удара кинжалом, но зато дается от чистого сердца.

Поколебавшись мгновение, Публий неохотно принял шлем, не догадываясь, что однажды тот спасет ему жизнь. Но этослучится через много, много лет в далекой стране, про которую он пока еще даже и не слышал.


Беглец

Через два года после своего исчезновения из Рима, Публий Коминий Аврунк с изрядной горечью, но и с некоторой долей гордости, считал себя профессиональным беглецом. Что главное для беглеца, думал он иногда? Наверное – нигде не задерживаться надолго. Ведь стоит только остановиться, завести дом, хозяйство, друзей, жену (храни Юнона от такой напасти), и ты сразу становишься беззащитным. Дом и жена (а то и дети) крепко-накрепко привяжут тебя к какому-нибудь городу или поселку, ну а там тебя без труда найдет умелец с железным штырем или шилом. Потом найдут твой хладный труп с раной, соответственно, в голове или в печени, а убийца получит свои два кувшина фалернского.

Рекомендательные письма, врученные ему в подозрительном доме на Кверкветулане, Публий, поначалу, использовал весьма осторожно. Помня предостережения Перперны, он долго и основательно наводил справки, прежде чем явится перед очи того или иного правителя. А являться приходилось, так как денарии и сестерции из заветного мешочка имели тенденцию заканчиваться. И тогда приходилось наниматься архитектором, строителем мостов или консультантом по ритуалам. Впрочем, последнее требовалось все меньше и меньше по мере продвижения на восток, к границам Республики, на которых влияние римских обычаев ослаблялось и размывалось, а варварские обычаи преобладали. Публий помнил мерзопакостные наставления легата, но, похоже, тот не учел, что с размыванием географических границ, размывается и нравственность. Бариум, Корфу, Эдесса и прочие римские, а затем македонские и греческие города отмечали вехи на пути его бегства на восток. Более крупных городов он избегал, опасаясь неофитского рвения местных правителей в совсем недавно покоренной Македонии. Публию повезло, и его ни разу не продали в рабство, хотя две таких попытки случились, но первый раз инженеру удалось отбиться, а второй раз – убежать. Рекомендации делали свое дело, и порой ему удавалось отдохнуть на одном месте по нескольку месяцев, перезимовать в теплом доме. Постепенно, он начал думать, что Республика про него забыла. Но расслабился он напрасно…

Деметриада считалась городом, но ее быстрая слава давно прошла и теперь, после высадки и разгрома под Фермопилами отчаянного десанта Антиоха Великого, город больше напоминал деревню, с козами, жующими травку на немощеных, заваленных навозом улицах. Здесь, на окраине Республики, говорили по-гречески, еще со времен Александра Великого перейдя с разнообразных диалектов на единый язык Эллады – койне. Публий и раньше неплохо изъяснялся на этом языке, который частенько звучал в его родном Геркулануме, а уж в соседнем Неаполисе был слышен на каждом углу. Теперь же, после года скитаний по римской Элладе, его койне достиг совершенства. Может поэтому, а может и в силу стечения обстоятельств, в Деметриаде ему даже не понадобились рекомендации. Дело в том, что как раз в это время, местный правитель, в силу каких-то соглашений с Римом именовавшийся "царем", получил из метрополии указание привести в порядок дороги и мосты. Как понял Публий, Республика подтягивала силы к восточным границам, то ли готовя вторжение, то ли для демонстрации силы. Как бы то ни было, но от дорог и мостов теперь требовалось выдерживать не только груженые повозки легионерских обозов, но и тяжелые карробаллисты, катапульты и стрелометы. Магистратура провинции расщедрилась даже на довольно значительные средства в виде золотых денариев, уже привезенных в Деметриаду под охраной. Для выполнения таких сложных работ правителю понадобился инженер, своего у него не было, выписывать специалиста из Афин было и дорого и долго, поэтому инженером стал удачно подвернувшийся Публий. В дополнение к своим прямым обязанностям, бывший понтифик помогал правителю в совсем иных делах, негласно деля с ним одну из его наложниц. То ли правитель был уже слишком стар, то ли Ларисса была ненасытна, но их связь возникла по инициативе прекрасной фракийки. И она же предупредила Публия о надвигающейся беде…

Возможно "царь" был уже стар для ложа, но из ума еще не выжил, хотя ум он имел явно извращеный. Поэтому, получив из канцелярии наместника ориентировку на Публия, он не заключил его под стражу, а задумал нечто более утонченное. Правитель был не только хитер, но и жаден, и решил присвоить казенные средства пользуясь опалой экс-понтифика. Но для этого надо было хотя бы начать работы и передать Публию часть, разумеется весьма малую, от привезенных денариев. После этого его можно будет обвинить в растрате, и вряд ли кто-нибудь будет прислушиваться к оправданиям разыскиваемого Республикой негодяя, ну а вовремя пресеченная попытка к бегству может оставить по себе удобно безмолвное тело. Весь этот хитроумный план он изложил доверенному рабу, а Ларисса, в свою очередь, подслушала и не утаила от своего любовника. Тогда Публий разработал свой план, несколько более успешный, чем царский. Получив первую и, как предполагалось, последнюю толику золота, он поцеловал зареванную Лариссу и немедленно поспешил в порт, где его ждала заранее зафрахтованная фелука. На этом он распрощался с подвластными Республике территориями и продолжил свой путь, а вернее – бег, на восток.

Годы бегства, а сколько именно, Публию вспоминать не хотелось, запомнились ему чередой царей, строительных площадок, временных жилищ, столь же временных женщин, и местных богов, имена которых не запоминались. На Родосе, куда доставила его фелука, инженеры и архитекторы не требовались. Потерпев поражение в недавней войне и потеряв все свои территории на материке, остров постепенно приходил в упадок, a упавший во время давнего землетрясения знаменитый Колосс так и лежал поверженный и бесполезный, уже давно заросший патиной. Поэтому Публий охотно откликнулся на предложение египетского посланника и нанялся городским архитектором Александрии Египетской. Поначалу, еще сохранив остатки наивностим, он строил грандиозные планы создания шедевров архитектуры в богатом и культурном городе. Однако, прибыв на место, Публий обнаружил, что со времен Сострата Книдского в Александрии не строят ничего, кроме типовых дворцов знати и армейских казарм.

Египет произвел на него странное впечатление. Рутинная работа на Птолемеев не слишком утомляла инженера и оставляла достаточно времени для раздумий. При этом он не раз вспоминал пламенные речи Перперны о поглощение одних народов другими. Хотя легат имел ввиду исключительно латинян, Публию хватило ума сообразить, что не одни только римляне подавляют и поглощают другие народы. Но здесь, в Эйгюптосе, как называли эту страну пришельцы, подавления не произошло, здесь столкнулись две одинаково сильные и такие разные культуры. Итак, пришельцы из далекой Эллады принесли свой радостный, немного беззаботный образ жизни. И действительно, о чем заботится, если все равно все решает воля богов? Можно жить и радоваться жизни, оставив более серьезные заботы многочисленным богам и немногочисленным философам, которые и в богов-то не верят. А после смерти, если, конечно, найдется чем заплатить Харону, будешь вечно бродить в Аиде бесплотной тенью, не знающей ни боли, ни страданий. Египтяне же жили в своей черной стране, которую называли Та-Кемт, лишь с одной целью – подготовить себя к смерти, после которой только и начнется истинное существование. Если жители Та-Кемт были куколками, то эллины – яркими бабочками. Настолько различны были эти культуры, что столкнувшись, не смешались, а образовали слои, подобно несмешивающимся жидкостям, которые демонстрировали жрецы будущим понтификам в Регии. Выражалось это буквально во всем, и в одеждах и в культе богов и, особенно, в архитектуре. Удивительно было видеть как массивные, странных пропорций египетские дворцы и храмы, соседствовали в Александрии с изящными, стройными и совершенно отрешенными от людей колоннами эллинских построек, а над всем этим возвышалась огромная башня маяка. И все же взаимопроникновение культур происходило, но происходило весьма медленно, принимая при этом такие причудливые формы, что Публий порой лишь диву давался.

Вскоре Птолемеи отказались от услуг городского архитектора, однако, без дела он не остался. В канцелярии ему предложили организовать строительство боевых машин, а потом и сопровождать их к Мемфису, для отражения вторжения селевкидов. К счастью воевать ему не пришлось, так как армию Антиоха остановили не боевые машины и не армия Птолемеев, а римские угрозы. Зато Публию довелось увидеть пирамиды Хафры и Хеопса, третье из герадотовых чудес света, после поверженного Колосса и александрийского маяка. Восхищенный инженер сел на песок, взял палочку и попробовал набросать примерную смету работ. Результаты поразили его: получалось, что строительство этих двух пирамид требовало ресурсов всего царства, не оставляя почти ничего на остальную инфраструктуру страны: дороги, общественные здания и армию. Впрочем, дорог в Египте тогда почти не было – передвигались в основном по Нилу. С ужасом думал он о том, что творилось в той, древней Та-Кемт, заточенной исключительно под строительство колоссальных гробниц. Количество рабов потребное для таких огромных работ тоже должно было быть неимоверным, не говоря уж о надсмотрщиках и охране, не позволяющей рабам разбегаться. Впрочем, подумал он, пустыня охраняет эту страну получше всякой стражи и вряд ли кто осмелится пересечь ее даже в поисках свободы, не имея с собой запасов воды и фуража. Но вскоре он узнал историю, поколебавшую его уверенность.

Тем же вечером в небольшой харчевне на берегу Нила он обратил внимание на пожилого жреца, чей статус легко узнавался по обритой голове. Публию было скучно, старик чем-то привлек его внимание, и он молча поставил на его стол дорогое угощение – кувшинчик пальмового вина, приглашая к знакомству. Вино сделало свое дело, оказалось что новый знакомец был жрецом Птаха, недовольным буквально всем, но, в первую очередь, политикой Петубастиса, верховного жреца его бога. В чем именно провинился глава культа, старик не объяснял, но ругал его непрерывно. Прервав его ворчание, Публий поинтересовался процессом строительства пирамид.

– Это дело давнее – проворчал жрец – Теперь такого не строят, и слава могучему Ра, что не строят.

– Что так? – осторожно заметил Публий – Вроде бы внушительные сооружения, прекрасное место захоронения живого бога.

– Захоронение? – саркастически переспросил жрец – Скорее кенотаф – он употребил новомодное греческое слово – Никто не знает, где именно захоронен великий фараон Хуфу, похоже, это судьба наших живых богов.

Слова "живые боги" старик произнес настолько иронично, что Публий заподозрил в нем вольнодумца, а неясные намеки звучали загадочно. Но то, что вскоре рассказал захмелевший жрец, было еще удивительней.

– Знаешь ли ты, эллин… – старик принимал Публия за грека, да и разговор шел на этом языке – … с каких пор у нас перестали строить пирамиды и начали обходиться скромными… – тут он ухмыльнулся, вероятно имея свое мнение о скромности – … гробницами?

– Был, как ты возможно слышал, такой великий фараон – Рамзес – продолжил жрец, не ожидая ответа – Впрочем, они у нас все великие. Так вот, он тоже пытался построить себе пирамиду. Уж не знаю, превзошла бы она те пирамиды, что ты видел, но замысел был воистину хорош. Да вот только ничего у него не вышло.

– Почему? – спросил Публий, подливая вина.

– Потому что хибиру унесли сердце нашей страны – непонятно заявил старик – История это старая, юноша, к тому же хорошо и основательно забытая. Был тут у нас такой народ, называвшийся хибиру. Держали их за рабов и использовали при строительстве пирамид. Все было, вроде бы, хорошо, да только в один прекрасный день, все до одного хибиру снялись с места и ушли в пустыню.

– Как в пустыню?! – вскричал Публий – Они же наверняка там погибли!

– Мы тоже так думали, а вот Рамзес, великий разумеется, засомневался и решил проверить, ну а на всякий случай взял с собой все свои колесницы и половину армии… Больше ни его, ни колесниц не видели ни в Верхнем, ни в Нижнем царстве. Ну а недостроенную пирамиду кое-кто разобрал на кирпичи.

– Что же случилось с хибиру? – поддержал инженер удивительный рассказ.

– Кто знает? Да только слышал я о некоем народе, захватившем наш древний город Рушалимум, уже давно не египетский, и построившем там свое царство. Очень уж они похожи на наших хибиру.

– Ну а сердце страны, которое они унесли? Что это было? Какая-то святыня? Волшебный предмет? – недоумевал Публий.

– Какие же вы, латиняне, неисправимые прагматики – проницательный старик все же распознал в нем римлянина – У сердца страны нет ни вида, ни веса, ни формы. Впрочем, никто и не знает, что это, и, как и человеческое сердце, его не замечаешь, пока с ним все в порядке. Вот только после ухода хибиру, наша страна не живет, а лишь существует, как тень былого Кемта. Поэтому со времен Рамзеса завоеватели овладевают ей с такой легкостью.

– И давно это было? – спросил Публий.

– Давно – пробормотал жрец, заглядывая в опустевший кувшин – Никто уже и не помнит, когда это было.

– А как же ваши знаменитые записи на стенах?

– Нет никаких записей и не будет. В тот год, впервые в истории страны, верховные жрецы всех богов оставили свои свары и объединились в страхе перед тем, что произошло. Писцам было запрещено записывать историю ухода хибиру и исчезновения фараона. По версии жрецов, его божественная мумия и по сей день благополучно покоится в весьма скромной гробнице далеко в пустыне.

Старый жрец ушел, пошатываясь, а инженер все думал о таинственном народе, ушедшем в пустыню в поисках свободы.

Вернувшись из Мемфиса в Александрию, Публий оказался не у дел. Поэтому, когда к нему, уже проедавшему последние деньги и с нарастающим беспокойством наблюдавшему за усиление Рима в Египте, пришел посланник селевкидов и предложил работу, он раздумывал недолго. На восток, а потом и на север он шел вместе с возвращающейся сирийской армией. Войско двигалось тяжело, везя в обозе награбленное в Египте. Продвигались медленно, шли от оазиса к оазису, и здесь Публий впервые познакомился с пустыней. Пустыня и впечатляла и настораживала. Стадия за стадией тянулись унылые, безжизненные пески и молодой Аврунк еще раз вспомнил легендарных хибиру, пересекших эту пустыню без запасов воды и избегая охраняемых оазисов. Теперь история, рассказанная жрецом Птаха, казалась ему все более и более фантастичной. Наконец, пески закончились, армия сирийцев повернула на север и потянулись каменистые холмы, а потом и такие же бесплодные горы. Ущелье, в котором чередовались черные и красные скалы, по-прежнему бесплодные, вывело их к морю. Но это не было знакомое ему море эллинов и римлян, а совсем другое – Красное море, о котором он слышал от пунов, когда-то бороздивших его просторы. Через несколько недель пути вдоль берега море кончились и снова началась пустыня, на этот раз – каменная. Зимнее солнце не раскаляло землю, а лишь слегка прогревало ее и по ночам было холодно, приходилось укутываться в теплый плащ. Однажды пошел дождь, причем такой сильный, какого Публий не помнил и в Кампании. Проводники забеспокоились, начали поторапливать войско, подгонять повозки, но не успели. Внезапно, непонятно откуда вынесло яростный поток воды, громадный вал, налетевший на сирийцев. Несколько повозок унесло потоком неизвестно куда, пропали и люди, но большинство спаслось, вовремя предупрежденные проводниками. Вода исчезла так же стремительно, как и появилась.

В пути Публий подружился с несколькими молодыми сирийцами, чему способствовал и его прекрасный греческий. Друзья нередко развлекались охотой, для которой ему выдали неплохого, легкого на ногу коня. Однажды ему даже пообещали охоту на льва, но зверь был осторожен и добыть его не удалось, несмотря на все старания проводников. Зато в пустынной местности в изобилии водились серны и антилопы, надо было лишь находить глубокие ущелья, на которые указывали проводники.

Прошло еще несколько недель и армия снова вышла к морю. На этот раз это было знакомое Публию море, которое он уже пересек от далекого Геркуланума до этих неведомых земель. Шли дожди и пустыня зацвела, покрылась анемонами и изменила цвет. Теперь она была красной от цветов, с белыми и сиреневыми вкраплениями, напоминая хаотично сотканный ковер. Постепенно появилась зелень и деревья, сначала акации, а потом и дубовые рощи. Кое-где мелькали возделанные поля и дома, там крестьяне прятались от войска, скрывая женщин в схронах и рощах. Еще пару недель занял путь до порта в Аскалоне, где сирийцы погрузились на корабли и отправились морским путем в тетраполис Антиохии. Публия же Аполлоний, самарийский наместник царя Антиоха, задержал в Аскалоне, и предложил ему направиться в один из городов провинции для проведения инженерных работ. О каких работах идет речь, ему не сообщили, да он и не спрашивал.

Был ему выдал невзрачный конек и небольшой эскорт в виде трех всадников. Город, в который ему предстояло попасть, находился в горах, где-то на северо-востоке, если судить по солнцу. Спутники Публия называли его Хиеросалима2, хотя, несмотря на название, не признавали за ним никакой святости. Название что-то смутно напоминало, и постепенно инженер заподозрил, что это и был город загадочных хибиру, упомянутый старым пьяницей из Мемфиса. Имущества за годы скитаний Публий не нажил, и во вьючные сумки он погрузил лишь смену одежды да легионерский шлем, доставшийся ему от легата Перперны. Дорога шла сначала по равнине, пересекая дубовые рощи, заросли карата – рожкового дерева и диких кипарисов – здесь их не сажали вдоль дорог, как в Кампании. Впрочем, путь по которому следовал Публий со спутниками трудно было назвать дорогой. Это была, скорее, хорошо утоптанная тропа, по которой опытный возница мог провести и не слишком тяжело нагруженную повозку. Но в остальном местность была удивительно похожа на его родную Кампанию, а еще больше – на межгорные равнины Эллады. Попадались им и плодовые деревья, но дикие, с твердыми, несъедобными плодами. Миндаль уже отцвел, но плодов еще не дал, так что приходилось довольствоваться дорожной пищей – сухарями, вяленым мясом серн и наскоро приготовленной похлебкой из фасоли и проса.

Ближе к морю еще можно было увидеть обработанные поля, но дальше на восток началась совершенно дикая местность. На третий день тропа пошла вверх и начала виться среди заросших лесом склонов. Теперь кипарисы преобладали над дубами, появились и сосны, такие же разлапистые и кривые, как и в южной Италии. Здесь Публий впервые увидел кедр и восхитился спокойной мощью этого благородного дерева.

Потребовалось еще два дня неторопливого путешествия, чтобы они начали приближаться к своей цели. Теперь о близости города говорили небольшие деревни, поселки и хутора, окруженные возделанными террасами – в этих горах не было ровных полей. Подвешенные на склонах гор узкие полоски земли не годились для вспашки влекомым быками плугом, как это делалось в Кампании и Греции. Поэтому здесь преобладали фруктовые сады, виноградники и огороды. Наконец, впереди, на холме, показался и сам город. Издалека он не производил впечатления и казался хаотическим нагромождением домов с плоскими крышами, а привычных Публию черепичных крыш видно не было. Тропа расширилась и снова стала дорогой, которую перегораживал сирийский заслон из трех гоплитов. Инженера со спутниками они пропустили без вопросов мельком взглянув на свиток с печатью, которым помахал командир их небольшой команды. Неподалеку дымили костры сирийских солдат, варили похлебку, а армейские пастухи пасли лошадей и двух боевых слонов. Публий знал, что слоны были явным нарушением подписанного отцом Антиоха Эпифана, тоже Антиохом, кабального Апамейского договора. То ли Антиох уже готов был бросить вызов Риму, то ли надеялся, что Сенат не узнает. Как бы то ни было, инженер решил на всяких случай представиться самнитом, а не латинянином.

Всадники последовали дальше, но в город не вошли, а начали огибать его справа по низине. На недоуменный вопрос Публия, один из сопровождающих его всадников сказал:

– Ты же не захочешь получить кривым ножом в печень или огромным камнем по башке. Именно это и произойдет, если мы поедем через город.

– Неужели местные вас так не любят? – удивился инженер.

– А за что им нас любить? – пожал плечами всадник.

Развивать свою мысль он не стал, а расспрашивать его Публий посчитал неразумным.

Они продолжали двигаться по оврагу, изредка объезжая заросшие колючками развалины непонятных сооружений. Город оставался по левую руку, возвышаясь над ними нагромождением навалившихся друг на друга домов. Отсюда, снизу это казалось хаосом, отсутствием какого-либо порядка и отрицанием уличной геометрии, столь свойственной греческим и римским городам. Овраг свернул влево, и Публий увидел другой город. Этот город не стоял на горе, как уже увиденная им Хиеросалима, а поднимался снизу, из оврага террасами строений. Когда кавалькада приблизилась к удивительному городу на склоне, стало заметно, что его дома заметно отличались от хаоса на горе и своими размерами и формой. Они были либо очень старые, либо очень новые, причем последние следовало, пожалуй, назвать дворцами. К тому же город на горе был огорожен стеной, не слишком высокой и не слишком могучей, но все же разделяющей два города. Над нижним городом нависала крепость, неоднократно перестроенная, что было заметно по чересполосице старой и новой кладки. До вершины холма и до верхнего города стены цитадели не доставали. Тропа пошла резко вверх, пересекая первые дома города на склоне и через несколько минут всадники уже въезжали в ворота крепости.

Навстречу им выскочил, именно выскочил, а не вышел, высокий воин в полном боевом облачение: кожаном фартуке с медными накладками, из под которого виднелась расшитая орнаментом туника, поножах и кавалерийских сандалиях с толстыми подошвами. Эти сандалии, так же как и длинный меч на широком поясе, выдавали в нем всадника, а фибулы хорошей работы, скрепляющие тунику – богатого всадника. В левой руке он держал беотийский шлем. Кавалерист вначале порывисто обнял спутников Публия, а потом подошел и к нему.

– Возрадуйся, латинянин! – воскликнул он – Мое имя – Никандр, Никандр из Эфеса, но служу я царю Антиоху.

– Я не римлянин, а самнит – поспешил поправить его Публий – из семьи Аврунков, рода Коминиев.

– Весьма рад этому – ухмыльнулся Никандр – Ты, должно быть, инженер?

– Верно – глядя на веселого Никандра, трудно было удержать улыбку – А еще я мостостроитель и архитектор из коллегии понтификов.

– Ух ты, как серьезно! – но что-то было непохоже, что Никандр может быть серьезным – А я-то думал, что инженерами латиняне называют стрелков боевых машин.

– Так было когда-то – пояснил Публий – теперь инженером считают тех, кто умеет строить.

Откровенно говоря, во время своих скитаний Публию так и не удалось возвести какой-либо шедевр архитектуры, поэтому он боялся следующего вопроса веселого кавалериста. И этот вопрос прозвучал:

– Ну и как, многое тебе удалось построить? – спросил Никандр.

Только было Публий открыл рот, чтобы дать уклончивый, но все же правдивый ответ, как выяснилось, что ответы его неугомонному собеседнику и не требовались, потому что тот продолжил со смехом:

– У нас-то тебе скорее придется вспомнить старое значение слова "инженер" и малость пострелять. Впрочем, есть здесь работа и для строителя – Никандр внезапно стал серьезнее – Надо будет укрепить стены нашей цитадели, а заодно и разрушить кое-какие другие стены.

При этих словах он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону холма, но пояснять ничего не стал, а Публий слишком устал с дороги, чтобы интересоваться подробностями. Он сдал коня конюшим, и потащил свои нехитрые пожитки в казарму, где ему отвели угол, не подозревая, что пришел наконец конец его бегству.


Инженер

На следующее утро его разбудил все тот-же неугомонный Никандр.

– Вставай латинский самнит – закричал он в ухо инженеру – Пришло время строить и ломать!

Проглотив жесткую лепешку и горсть маслин, Публий вышел во двор вместе с эфесцем.

– Смотри – начал пояснения тот, обведя широким жестом двор крепости – Эти развалины впервые были возведены еще при египетских царях, этих, ну как их… Как-то они их странно называют…

– Фараоны… – подсказал инженер.

– Верно – кавалерист посмотрел на него с уважением – Но было это чертовски давно и одни только их боги знают какую-такую солому пополам с их египетским дерьмом они намешали в эти свои кирпичи. А нам теперь забота – следить как бы все это великолепие не упало нам же на головы.

– Понятно – хмуро сказал Публий, поковыряв пальцем кирпич стены.

Стены цитадели не впечатляли: не исключено, что строители фараона действительно использовали саманные блоки. Ну как объяснить сирийцам, что эти стены проще разрушить до основания и построить заново, чем ремонтировать? Даже его скромного опыта хватало для того, чтобы понять – такое предложение не придется по нраву никакому заказчику. И где взять материал для новых стен? Но тут Никандр пришел ему на помощь.

– А камень для стен можешь взять там – и он указал рукой вверх – Вот как раз те стены наверху, надо снести до основания. Повеление царя.

– Что за народ живет там? – осторожно поинтересовался Публий.

– Иудеи – и Никандр пренебрежительно махнул рукой – Странный они народ. Не поклоняются никаким богам.

– Как такое возможно? – удивился инженер – Совсем не приносят жертвы?

– Нет, жертвы-то они приносят, но непонятно кому, ни статуй ни атрибутов я на их жертвеннике не видел.

– Жертвеннике?

– Да, одном на всех. Представь себе – сотни тысяч иудеев, а жертвенник один.

– Так как же… ?

– А никак! – захохотал Никандр – Либо иди сюда, в Ерушалаим, либо надейся не на богов, а только на себя.

Последнее утверждение так его насмешило, что он просто согнулся от смеха.

– Ерушалаим? – не понял Публий.

– Так они называют эту свалку хибар наверху. Но, по правде сказать, храм у них впечатляет, хотя и у нас, в Антиохии, есть не хуже.

У заинтригованного инженера вопросы так и просились с языка, но в это время во дворце крепости послышался шум, началась суета и из ворот появились какие-то богато одетые всадники.

– Жди здесь! – воскликнул Никандр – А я выясню, в чем дело.

Отсутствовал он довольно долго, но еще до его возвращения Публий услышал крики "базилевс!" и догадался, что крепость почтил своим присутствием сам Антиох IV Эпифан, потомок диадохов и эпигонов, царь сирийского государства Селевкидов. Вскоре появился и Никандр, несущий в руке пояс с мечом в ножнах.

– Возьми-ка этот ножичек – озабоченно пробормотал он, пренебрежительно бросая оружие к ногам Публия – Не обессудь, ничего лучше не нашлось. Думаю и даже надеюсь, что наверху сейчас будет потеха, недаром царь собрался в иудейский храм и потребовал усиленного сопровождения. Так что меня требует служба, ну а тебе придется подождать нашего возвращения. Все-же, если надумаешь выйти за ворота крепости, советую опоясаться. Здесь, внизу довольно спокойно, но ты все же, будь осторожен.

Не успел ошеломленный инженер открыть рот, как сириец исчез в облаке пыли, постепенно заполняющей двор крепости. Сквозь пыль можно было разглядеть воинов, сбегающихся из казарм и строящихся на плацу. Большинство были пешими гоплитами с самым разнообразным вооружением и в самых неимоверных доспехах. На некоторых даже можно было увидеть старинные коринфские шлемы, но большинство носило или шлемы фракийские или примитивные пилосы. Свои огромные щиты, непривычной для Публия округлой формы, они крепили по-походному – за спиной. На поясе у гоплитов висели ксифосы, короткие мечи, напоминающие знакомые инженеру гладиусы, но более прямые. Но основным вооружением гоплитов было длинное копье с листообразным наконечником, похоже – бронзовым, а вот луков видно не было, наверное их оставили в казарме. Конных, одним из которых должен был быть Никанд, было совсем немного, а самого царя за суетой, пылью и строем пехоты Публий так и не разглядел. Наконец, крики смолкли, кто-то невидимый прокричал неразличимую на расстоянии команду и сирийцы покинули цитадель, оставив лишь нескольких воинов.

Подаренный Никандром меч действительно не производил впечатления. Довольно длинный, на пару унций длиннее легионерского гладиуса, в качестве лезвия он имел полосу грубого железа, несущего на себе следы многократных заточек. И все же это было серьезное оружие, поэтому Публий последовал совету Никандра и надел широкий пояс. Ножны меча поначалу мешали, били по бедру, но их быстро удалось пристроить впереди и слева. Свою экипировку Публий дополнил старым легионерским шлемом, даром Перперны, и вышел в город, кивнув на прощанье часовому на воротах. Наверное, он поспешил со своей вылазкой и разумнее было бы вначале осмотреться, порасспросить гарнизонных солдат. Но у него была уважительная причина – Публия мучала жажда. Вчера вечером его накормили хлебом и соленой рыбой, а сегодня утром он наелся маслин с тем-же хлебом и мучительно хотел пить. Однако вода в гарнизонной бочке не внушала ему доверия, винограда по случаю поздней зимы не было, таверна в маленькой крепости отсутствовала, и он рассудил, что кувшинчик вина в городе его не разорит. Поэтому, засунув за пояс пару оболов из заветного мешочка, Публий отправился на поиски вина. Далеко идти ему не пришлось, трактир, а скорее – примитивная попина обнаружился сразу за воротами цитадели. Это было и не удивительно, ведь гарнизону надо было где-то тратить свое жалование. Найти питейное заведение оказалось делом несложным, так как над его входом, вместо общепринятого изображение амфоры, просто прибили половинку настоящей амфоры. Кроме того, греческая надпись на деревянной табличке над аркой, ведущие во двор заведения, гласила: "Еда и лучшее вино от Доситеоса, сына Маноаха. С разрешения Базилевса". День был жаркий и Публий присел за один из двух столиков под подвязанной лозой, голой по случаю зимы. Кувшинчик вина на его столе появился как по волшебству, а вслед за ним возник мужчина в бурой дорожной хламиде и в новомодных сандалиях с изящными застежками вместо ремешков.

– Приветствую тебя в этом оберегаемом богами заведении – провозгласил незнакомец и спросил – из Рима?

Италийская привычка бриться уж не первый раз выдавала происхождение. Еще в Аскалоне, Публий, изрядно обросший после перехода с селевкидами через пустыню, нашел бродячего брадобрея и привел себя в порядок. Надо будет отпустить бороду, а заодно и усы, подумал он и пробормотал что-то невнятное, покосившись на незваного гостя.

– Тогда позволь угостить тебя нашим местным вином – продолжил тот – Я Агенор, сын Гедалии.

Похоже, что неожиданный гость не имел предубеждений против римлян, и Публий не стал поправлять его, а поскольку Агенор весь светился доброжелательством, то у Публия просто не хватило мужества прогнать его. К тому-же одно из упомянутых имен было явно не греческого происхождения, и инженеру пришло в голову, что местный житель, а Агенор похоже был именно таким, может дать ему ценные сведения. Вино, хоть и местное, оказалось вполне приличным, к тому же хозяин клялся, что вода, которой он предложил уважаемым гостям разбавить вино, набрана этим утром в горных источниках и не повредит им.

Агенор оправдал ожидания инженера и оказался интересным собеседником. Оказывается, он служил помощником Менелая, Первосвященника иудейского. Кто такой Первосвященник, он не объяснил, а Публий постеснялся спросить, но было ясно, что это некто вроде Верховного Жреца, личность по крайней мере очень влиятельная, а возможно и правящая. Наконец-то стало ясно, как называется страна, в которой оказался бывший понтифик. Называлась она Иудеей, а границы ее были весьма неопределенны. Как бы то ни было, но сейчас ее границы пролегали примерно от Пустынного Моря на востоке до подножий гор и начала прибрежной возвышенности на западе. На юге с Иудеей граничила пустыня, а на севере – земли самаритян, еще одного неведомого народа, о котором Публий не стал расспрашивать, опасаясь запутаться еще больше. Народ, населявший Иудею так и назывался – иудеи, но жили эти иудеи и за пределами страны, причем не только в ближних, но и в дальних пределах.

Рассказывал Агенор охотно, но весьма сумбурно, чему весьма способствовал второй заказанный им кувшинчик. Лишь о Первосвященнике он отзывался весьма осторожно, пока дело не дошло до третьего кувшинчика, заказанного заинтересованным Публием. Этот третий кувшинчик был опустошен едва наполовину, когда Агенора окончательно развезло, он потерял всякую осторожность и начал вести весьма неосмотрительные, хотя и довольно бессвязные речи. Своего господина, Менелая он тут же, ехидно подхихикивая, назвал "прожженным интриганом", невнятно упомянув какого-то Онию, которого Менелай "ловко подставил". Покончив с Первосвященником, он принялся за царя, который по его мнению, "перегибал палку".

– Плавно надо действовать, осторожно – бормотал он – А наш базилевс привык к кавалерийским наскокам и выйдет ему это боком в один прекрасный день, уж поверь мне. Ты-то чужестранец и тебе не ведомо, а ведь многие еще помнят рассказы про Александра и его уважение к а нашей вере. Неа, я вовсе не против вашего Зевса, он классный мужик и молнии мечет ловко. Но не столь быстро надо, постепенно. Мы ведь и так наполовину эллины, взять хоть наши имена. Вот, к примеру наш хозяин, почтенный Доситеос… Клянусь задницей Афродиты, что при рождении его назвали Йонатан3.

Высказав все это, из чего Публий не понял и половины, его собеседник уронил голову в объедки и захрапел. Подошедший хозяин, укоризненно заметил:

– Опять нажрался! Таким разбавляй, не разбавляй, все едино. Ему лишь бы найти кого-нибудь, кто будет слушать его бредни. И как только его держат при Храме?

Продолжая убирать со стола, он заметил:

– Хотя, если по правде, он не вовсе дурак и кое-что из его речей не мешало бы услышать и нашим правителям. Думается мне, что ох как не к добру, подался базилевс в Храм, да еще и с таким серьезным эскортом. Как бы не было заварушки.

Доситеос получил свое два обола и, подхватив бесчувственного Агенора под мышки, поволок его куда-то вглубь помещения, ворча себе под нос:

– Имя мое тебе не понравилось, а сам то? Агенор хренов. Да и хозяин твой не лучше, Менелай он, видишь ли.

В это время наверху, в иудейском городе послышался нарастающий шум, превратившийся, постепенно, в непрерывный вой, подобный волчьему, воющий с то нарастающей, то немного затихающей силой. Там, наверху явно что-то происходило и Публий вопросительно посмотрел на трактирщика.

– Доигрались – пробормотал тот и начал лихорадочно запирать вход – Ушел бы ты отсюда, господин. И иди-ка ты лучше в крепость, только там сейчас будет безопасно.

Потом он как-то странно посмотрел на инженера и почти неслышно пробормотал:

– Ну, положим, Йонатан! А что толку?

С холма уже тянуло гарью и еще чем-то, что Публий предпочел не распознавать, оттуда вниз по улице бежали растерянные люди. Послушавшись совета испуганного трактирщика, он поспешил в цитадель, куда уже стекались одинокие сирийские воины вероятно, такие же как и он утренние гуляки. Вместе с ними в крепости пытались укрыться непонятные люди, похоже – местные иудеи, некоторые – с женами и детьми, но стражники их не пускали. Публию удалось беспрепятственно пройти в ворота – стражники его запомнили, наверное, благодаря его италийскому виду. Может, не стоит отпускать бороду, засомневался инженер?

Царь Антиох так и не вернулся в цитадель. Никандр, которого Публий встретил вечером, объяснил ему, что правитель Сирии предпочел ночевать в охраняемом лагере за пределами города, наверное в том, рядом с которым паслись слоны.

– И правильно сделал – ухмыльнулся эфессец – В городе сейчас такое творится! Даже у нас, за стенами, не совсем безопасно.

– Да что случилось-то? – взмолился ничего не понимающий инженер.

– А ты не знаешь? – удивился Никандр – О, славные дела творились нынче в святом городе – тут он хихикнул – Наш великий базилевс, повелитель всего и всех, взял да и повелел принести жертву Зевсу на их иудейском алтаре. Предварительно мы там водрузили статую Громовержца, не слишком большую и не слишком красивую, так, лишь бы позлить местных. А на жертвенник положили догадайся какое жертвенное животное?

Публий отрицательно помотал головой, но сириец и не ждал ответа.

– Свинью! – объявил тот со смехом – Ты только подумай – свинью. Ох, и затейник же наш царь. Ты не представляешь, что тут началось! Похоже было, что мы славно разворошили этот муравейник. Варвары поперли было на нас, но наши гоплиты быстренько стали в позу и нанизали некоторых из них на копья. Это немного охладило их пыл, но, видно, недостаточно.

Тут он показал на троих гоплитов, которым перевязывали раны в углу двора. Еще один пехотинец лежал неподвижно на своем щите, не подавая признаков жизни.

– Принести в жертву Зевсу свинью! – продолжал восклицать Никандр, все время подхихикивая – Надо же было такое придумать! О, Вседержитель, не гневайся на нас! А что? На его месте я бы обиделся. Подумать только, сало вместо мяса! Думаю, что совсем иной дым попер сегодня на Олимп.

Свои вольнодумные речи он прервал неудержимым приступом смеха.

– А что не так со свиньей? – удивился Публий – Хотя и не припоминаю, чтобы в жертву приносили свиней. Как-то привычнее козел или ягненок…

– У них, у иудеев, свиней считают нечистыми и не едят. Хотя не пойму, что в них нечистого. Возьмешь, бывало, этакого поросеночка на руки, и так прямо и хочется его расцеловать в розовый пятачок. А потом приметишь этот же пятачок на тарелке и поприветствуешь его как старого знакомого.

На этом месте Никандр опять зашелся смехом. Инженеру тоже следовало бы оценить юмор ситуации, но он посмотрел на неподвижное тело на щите, на серый дым стелящийся вниз с холма, и ему расхотелось смеяться.

Последующие дни были заняты работой. Правитель, натворив дел на холме, уехал обратно в Антиохию, предварительно отдав пару распоряжений. Эти распоряжения растолковал Публию наместник Аполлоний, прибывший в Ерушалаим из Аскалона. Инженеру следовало укрепить стены цитадели, которую сирийцы называли Хакрой, разрушив при этом стены иудейского города. Именно "при этом", а не "для этого": сирийцы всерьез опасались восстания и не желали, чтобы у повстанцев были какие-либо укрепления.

– Будут жить без стен, как в старые времена на Крите – посмеивался Никандр – Только критян защищало море, а этих пусть защитит их бог.

Задача оказалась не из легких. Стены на холме были возведены в незапамятные времена из того-же подозрительного материала, что и стены Хакры, и Публий уже не сомневался, что этим материалом послужили блоки из обожженной глины и соломы. Но навыки понтифика, знания эллинской науки геометрии и пригнанные с прибрежной равнины рабы делали свое дело – стены Хакры постепенно выпрямлялись и возвышались, а стены Ершалаима оседлали и исчезали, подобно кусочкам льда в кубке с вином в жаркий летний день. По вечерам Публий зачастил в заведение Доситеоса, как, впрочем, и большинство воинов гарнизона. Вода, подаваемая хозяином наверное и вправду была с гор, так как никаких проблем с желудком у него не возникало. Дело в том, что он пил совсем немного, лишь для того чтобы утолить жажду, старательно разбавляя вино. Еще во время учебы в Риме, Публий, по настоянию жрецов, сходил на пару оргий, и это, как жрецы и рассчитывали, на всю жизнь отвратило молодого понтифика от неумеренного поглощения вина и беспорядочного секса. Зато он оценил тушеные бобы с кашей в маринованных виноградных листьях и бараньи ребрышки, подаваемые Доситеосом самым уважаемым гостям. Несколько раз он видел Агенора, но тот был или слишком пьян, или быстро исчезал, бросив на инженера испуганный взгляд.

– Что он тебе наговорил, латинянин? – удивлялся трактирщик – Бежит от тебя так, как будто демона увидел.

Лишь однажды Публий застал слугу Первосвященника в промежуточном состоянии между осторожностью и пьяным забытием. Перед Агенором на столе стоял всего один пустой кувшинчик, а второй он сейчас старательно пытался опорожнить. На инженера он посматривал с подозрением, но все же дал волю языку.

– Я же говорил, не стоит так резко – бормотал он – Кто же поступает столь безрассудно? Предположим, здесь в Ершалаиме, у тебя есть копья твоих гоплитов. А что дальше? В каждую деревню отряд гоплитов не поставишь. Да какая деревня? – он как будто возражал сам себе – Посмотри что в Модиине творится.

– А что там творится? – спросил Публий, не представляющий где находится этот загадочный Модиин.

– А-а! – махнул рукой Агенор – Лучше и не спрашивай. Вот и мой господин в полной растерянности – при этом он почему-то пьяно хихикнул – Хотя он тоже был отнюдь не страж брату своему, Лисимаху4 – закончил он совсем непонятно и еще раз мелко захихикал.

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели, так как иудея совсем развезло.

Гарнизон крепости в эти дни вел беспокойную жизнь. Прибыло небольшое подкрепление, и гоплиты начали совершать вылазки на холм. Вначале Публий думал, что это обычное патрулирование оккупированного города, но оказалось, что он еще не до конца избавился от юношеской наивности. Воины возвращались в цитадель, нагруженные мешками с добром и быстро выяснилось, что под видом патрулирования идет грабеж зажиточных домов. А однажды он заметил среди добычи, которой хвалились гоплиты, дорогие сосуды, явно не из частных домов. Похоже было на то, что сирийцы разграбили сокровищницу иудейского храма. Нетрудно было предположить, какие эмоции вызывали у туземцев беззастенчивые грабежи: гоплиты нередко возвращались с ранеными, хотя убитых больше не было – эллинских воинов спасала крепкая броня. Зато доставалось филоэллинам из иудеев: их частенько избивали, но случались и погромы, а порой и убийства. Наместник ответил серией казней, спровоцированных несколькими доносами. Все это со смехом рассказал инженеру неугомонный Никандр. Неунывающий сириец был ему симпатичен, но порой способность эфесца веселиться по любому поводу граничила с цинизмом и коробила Публия. Подружился он также с Гордием, кавалеристом подначалом смешливого Никандра. Гордий был посерьезней своего командира и не позволял себе скабрезных шуточек, может быть потому, что происходил из старинного эпигонского рода и гордился тем, что его предки сопровождали самого Александра.

Происходящее наверху, на холме не давало самниту покоя, вызывая нелегкие вопросы. Кто он такой? Зачем он здесь, в чужой и непонятной стране, среди странного, чуждого ему народа. Будет ли он убивать иудеев, если ему прикажут? Он ведь не стрелок, не воин, не убийца, а строитель. Но сейчас строитель был более занят разрушением стен, чем возведением новых, а его военная профессия могла быть востребована в любую минуту. Задумываться надолго у него, к счастью не было времени, и все так и тянулось день за днем: разрушение стен, возведение стен и заведение Доситеоса по вечерам. В один прекрасный, а может и не столь прекрасный день, его внимание привлекла суматоха во дворе цитадели. Там бегали воины, нагружали какую-то повозку и явно происходило нечто более грандиозное, чем формирование очередного патруля. Какую еще темную авантюру они затевают, насторожился Публий. Он снова задумался, и было о чем, но тут его мысли прервал знакомый голос, выкрикивающий его имя.

– Эй, инженер, подойди – кричал ему эфессец – Тут есть работенка для тебя.

Публий пошел на зов и в углу крепостного двора приметил две стационарных баллисты явно римской работы и необычного вида “скорпион” на колесах. Последний заинтересовал инженера, ни разу не видевшего многозарядный стреломет. Хитрая конструкция позволяла, судя по всему, выпустить одновременно восемь коротких железных стрел с калеными наконечниками. Стрелы укладывались в желобки и натягивались одной тетивой. Желобки располагались не параллельно, а слегка расходились, так что при выстреле смертоносные "жала" должны были вылетать веером.

– Славная машина – похвалил Публий, проверив натяг тетивы и ход торсионов.

– Вот за нее-то ты и будешь отвечать в походе – приказал Никандр – А эти баллисты оставь, они нам не понадобятся, мы не собираемся штурмовать крепостные укрепления.

– Собираетесь отбивать наскоки кавалерии или воевать против фаланги?

– Фалангу такое вряд ли остановит – засомневался Никандр – Натяг слабоват, ему не пробить медный щит. Но мы и не собираемся воевать с фалангой. С кавалерией, впрочем, тоже.

… И, отвечая на незаданный вопрос, поянил:

– Такая штука очень хороша, когда на тебя прет невооруженная толпа. Ты не поверишь, а сам видел как одна стрела пробила двоих. Шинкует мясо, прямо-таки ломтями. Правда нашего прежнего инженера потом зарезали местные. Но он сам виноват, нечего посещать шлюх по ночам и, особенно, в верхнем городе, когда их с избытком хватает здесь неподалеку, и, заметь, даже в дневное время.

Это его так рассмешило, что он согнулся пополам от смеха, а вот Публию было почему-то не смешно. Он представил себе, как ему прикажут выпустить восемь смертоносных жал "скорпиона" в толпу женщин, детей и стариков, и к горлу подступила тошнота. К тому же, он заподозрил, что сирийского инженера зарезали вовсе не из-за женщины. Похоже, он не сумел сдержать свои эмоции и что-то такое отразилось на его лице, потому что Никандр удивленно воскликнул:

– Ты чего это? – и добавил – собирайся, мы сейчас выступаем. Давай, давай, все вопросы потом…

Публий успел только опоясаться мечом и схватить свой шлем, как отряд начал выползать через ворота. "Скорпиона", хоть он и был колесным, погрузили на повозку, рядом с которой, держась за станину стреломета, он и пошел в хвосте отряда. Всего он насчитал четверых всадников, среди которых были Никандр и Гордий, и десятка два гоплитов, которые покидали свои тяжелые щиты на повозку, везущую "скорпиона", но оружия из рук не выпускали. Только свои длинные луки и колчаны со стрелами они доверили вознице второй повозки, груженной также запасом "жал" для "скорпиона", подков, гвоздей и еды. Отряд прошествовал тем-же путем, которым самнит попал в Ерушалаим двумя месяцами ранее, но теперь дорога была пыльной, а солнце жарило немилосердно. К счастью, вскоре упали сумерки, но отряд не замедлил движения, надеясь проделать часть пути по ночной прохладе. К великому удивлению Публия, за городом к ним присоединился один из боевых слонов с тремя погонщиками на нем, возглавив колонну. Дорога продолжала постепенно идти вниз и было ясно, что она разминулась с тропой, по которой Публий поднимался в Ерушалаим. Без солнца было трудно определить направление, но похоже, что отряд двигался куда-то на северо-запад. Никандр подъехал к нему и прокричал сквозь пыль и грохот гоплитских сандалий:

– Идем на Модиин. Ох и повеселимся…

Публий вспомнил слова Агенора, посмотрел на "скорпион" и опять с трудом сдержал позывы желудка – никандрово "веселье" его почему-то не вдохновляло. Ночь прошла в пути, шли и утром, а раскаленный полдень переждали в тени скалы. К вечеру снова тронулись в путь. Дорога все шла и шла вниз, горы кончились и началась равнина с пологими холмами. Кедровые и сосновые леса сменились дубовыми рощами, а потом пошли обработанные поля, на которых уже что-то зеленело. Здесь не было террас, как выше в горах, поэтому фруктовых садов было меньше, зато появились оливки, такие привычные уроженцу южной Италии. Маслины на деревьях были непривычные, мелкие, но Гордий объяснил, что этот сорт дает самое ароматное масло и ценится на весь Восток, хотя до Италии его слава еще не докатилась. Вдалеке виднелись дома, скорее даже низкие хибары с соломенной крышей, зато с каменными, плохо обработанными стенами. Здесь уже можно было увидеть в полях волов, тянущих плуг непривычного для эллинов и римлян вида. Наконец, показался и город, состоящий из таких-же каменных домов, правда под более прочными крышами, среди которых попадались и новомодные – черепичные. Отряд беспрепятственно прошел по главной улице, в которую превратилась дорога, дошел до центральной площади и остановился. Публий огляделся. Небольшую площадь окружали одноэтажные дома с плоскими крышами, а посередине возвышался стереобат – ступеньки – с двумя бессмысленно торчащими колоннами, но без соответствующего храмового здания. Поначалу местных жителей не было видно, лишь за заборами прятались любопытные мальчишки, пришедшие поглазеть на слона.

Гоплиты выстроились в восточной части площади, напротив храма и разобрали свои щиты. Похоже, сирийцы кого-то ждали. И верно, после часа или двух ожидания, на площади появился эскорт из двух конных воинов, десятка гоплитов, богато одетого невооруженного всадника и человека в хитоне на ослике. Когда последний слез с лошади, снял притороченный жезл, водрузил на него венок и молча направился к возвышению, Публий сообразил, что это был "иерей" – жрец одного из эллинских богов. В греческих богах он не разбирался и не мог определить небесного покровителя по атрибутам, но Никандр подсказал ему: "Аполлон". Потом сириец указал ему на невооруженного всадника и прошептал:

– Это Апеллес, доверенное лицо самого наместника. Посмотрим, как он разберется с местными.

Лицо доверенного лица было нахмуренно, и Публий догадался, что разобраться с иудеями, возможно, будет не так просто.

Тем временем на площади начали собираться местные жители. Публий впервые видел иудеев в их одеждах, если не считать Агенора и Доситеоса, которые одевались также как и сирийцы. Местные же иудеи, в отличие от филоэллинов, носили полотняные штаны, но не обтягивающие, как у северных варваров, а свободные, хотя в остальном их одежда мало отличалась от греческой. В хитонах были немногие, причем их хитоны были сплошными, с вырезами, так что нечего было скреплять фибулами. Однако, большинство пришло в туниках – вероятно это была рабочая одежда ремесленников и крестьян. В руках у людей в туниках были рабочие инструменты: клещи, молоты, мотыги и, почему-то, серпы, хотя пора жатвы должна была наступить еще не скоро. На головах некоторых из людей в туниках были головные уборы из причудливо закрученных шарфов. Публий видел такие на полях Греции и Египта и понял, что это было крестьяне, работающие под лучами палящего солнца. Женщин было немного и одеты они были совершенно также, как и в знакомых инженеру городах Эллады и Италии. Если бы кто-нибудь в этот момент спросил Публия, каково его впечатление от иудеев, то он бы отметил первое, что бросалось в глаза: мужчины были бородаты, а женщины красивы.

Иудеи молчали, лишь настороженно поглядывали на жреца, который, следую указаниям Апеллеса расставлял какие-то предметы под кособокими колоннами храма. В одном из этих предметов Публий узнал переносной алтарь-жертвенник. Два гоплита покопались в повозке и вытащили оттуда огромный сверток, развернули его и показали свету деревянную статую. Судя по венку и коряво выполненной лире, статуя должна была изображать Аполлона, однако тот, надо признаться, выглядел не слишком эффектно. Золотистая краска на голове бога солнца изрядно облезла, лира треснула, а положенного ему по статусу лука не было вовсе. Аполлона водрузили на вершину стереобата и он застыл там с неестественной улыбкой на устах. По площади прокатился какой-то ропот, однако быстро затихший. Апеллес осмотрел толпу внимательными глазами, под прищуренными веками, и поманил кого-то ласковым жестом руки. Из толпы вышел иудей, одетый богато и с явным греческим уклоном в одежде: штанов на нем не было, зато он гордо нес богато расшитый передник поверх белоснежного хитона с безупречными складками, а его спину покрывал темно-бурый плащ. Его хитон тоже был скроен по-эллински, из двух полотнищ, скрепленных дорогими фибулами. Надо было думать, что в такую жару он потел неимоверно в своей роскошной одежде, но непохоже было, что это его смущает. Когда носитель великолепной одежды выступил из толпы, его место в первом ряду заступил пожилой иудей примечательной наружности. Он тоже был одет богато, хотя и неброско. Особенно выделялся верхний хитон, не полотняный, как у других иудеев, а льняной. Голова старика была повязана витым шнуром из ткани двух цветов: синего и черного. И этот старик вышел из толпы вслед за щеголем, оттолкнул его не слишком вежливым жестом и первым подошел к чиновнику. Щеголь так и застыл в растерянности, а старик уже смотрел в лицо Апеллесу: он был высокого роста и, хотя стоял на ступеньку ниже, оказался тому вровень. На площади воцарилась тишина, гоплиты, казалось, перестали дышать, иудеи молчали, не фыркали лошади, и лишь один слон пыхтел, перебирая ногами. Наконец, иудей прервал молчание:

– Возрадуйся – сказал он по-гречески, настороженно глядя на Апеллеса.

– Будь счастлив и ты, Маттитьяху5 – приветливо воскликнул тот – Рад видеть тебя здесь.

– Я тоже буду рад, эллин – насмешливо сказал тот, кого назвали Маттитьяху – Если ты пришел с миром.

– Я не только пришел с миром, я принес мир.

– Какой мир? Мир эллинов или мир иудеев? – в голосе Маттитьяху по прежнему слышалась насмешка.

– Оставь свои насмешки, священник – недовольно пробормотал сириец – Мы несем тебе новый мир, мир нашей Великой Сирийской Империи, от Тавра до Нила. И в этом мире не будет ни иудея ни эллина, а будут лишь подданные нашего могучего базилевса Антиоха, послушно выполняющие волю богов. Таково желание нашего царя! Да свершится оно, и ваш иудейский бог встанет как равный в ряду наших богов и ему тоже будут принесены богатые жертвы. Так давай же, во имя нашей будущей дружбы, принеси жертву златовласому Аполлону, а я принесу богатую жертву твоему невидимому богу.

При словах "невидимый бог", Публий вопросительно посмотрел на Никандра, но тот лишь удивленно пожал плечами. К тому же, как заметил инженер, Апеллес явно приврал: его империя не дотягивала до Нила, откуда ее сильно потеснили угрозы Рима. А иудей уже отвечал:

– У нас нет богов, ни видимых, ни невидимых, сириец. У нас есть наш Господь и ему не нужна твоя жертва. Может быть Господь и не отказался бы заключить с тобой союз, прими ты обрезание, но я вижу, что ты еще не готов.

– Обрезание! – усмехнулся тот – Может у тебя и есть что-то лишнее, но я-то дорожу своей крайней плотью.

– Тогда иди с миром – отрезал Маттитьяху и повернувшись спиной к Апеллесу, направился было обратно.

– Стой, Маттитьяху Хашмонай! – закричал тот – Ты что, отказываешься выполнять повеление нашего правителя?

Иудей остановился и медленно, повернув голову вполоборота, отчеканил:

– Много земель, и много народов с великим множеством своих богов населяют империю твоего царя. Но пусть даже все они станут повиноваться ему и оставят веру своих отцов, я, мои сыновья, и мои братья, останемся верными союзу наших предков. Сохрани нас Господь, чтобы мы оставили закон и обеты. Мы не будем повиноваться приказаниям царя и мы не уклонимся от нашей веры ни на шаг, ни вправо, ни влево6.

Пока он говорил, из толпы вышли пятеро молодых мужчин, похожих лицом на иудейского священника, но с иссиня-черными, а не седыми бородами, и Публию стало ясно, о каких сыновьях говорил Маттитьяху. Еще он упомянул братьев, но похоже это был образ речи, потому что несколько мужчин, потянувшихся вслед за пятерыми, не были похожи на ни на них, ни на их отца. Вот только выражение лиц у них было такое же: их лица выражали мрачную решимость. И такую же решимость выражало лицо иудейского священника, когда он встал впереди своих сыновей, образовавших подобие клина у него за спиной.

– Ну что же – с холодным спокойствием сказал Апеллес – Раз ты не хочешь повиноваться нашему правителю, то пусть гнев богов падет на твою голову.

– Я не боюсь ваших богов – так же спокойно отозвался Маттитьяху – Меня хранит мой Господь.

– Ты забываешь, что волю богов исполняют люди!

– Людей мы тоже не боимся!

– Напрасно ты, старик, говоришь за всех. Может быть найдется хоть кто-нибудь послушный царской воле?

При этом сириец вопрошающе взглянул на щеголя, оттесненного иудейским священником. Тот, поколебавшись, подошел к жрецу и принял из его рук ягненка.

– Не стоит это делать, Узия – предостерег его Маттитьяху.

Щеголь, названный Узией, неуверенно посмотрел на чиновника, который покровительно ему улыбнувшись, повернулся к священнику.

– Я слышал, что ты, старик, продолжаешь делать обрезания – строго произнес он – А известно ли тебе, что наш повелитель запретил этот варварский обряд?

– Никто не может запретить союз между иудеем и Всевышним!

– Это мы еще посмотрим – угрожающе сказал Апеллес и, повернувшись к Узии, прикрикнул – Ну что же ты? Режь!

Все время оглядываясь на Маттитьяху, Узия принял нож из рук жреца.

– Узия! – вскричал священник, подавшись к алтарю.

– Я не Узия – неожиданно твердо заявил щеголь, подняв нож – Я – Ясон!

И он сверкнул ножом, но опустить его не успел. Публий поначалу даже не понял, что произошло. Он лишь видел как Маттитьяху неправдоподобно быстро метнулся вперед и сделал неуловимое движение рукой. Узия (а может – Ясон?) изумленно посмотрел на старика и схватился за горло, выронив и нож и ягненка. Из под его рук, судорожно сжатых на горле, вырвались красные струйки, непоправимо испачкав белоснежный хитон. Ягненок тихо заблеял, и только тогда в толпе зашумели, а Апеллес отпрянул назад и гневно заорал гоплитам:

– Убить! Убейте их всех!

Но долго кричать ему не дали… Пятеро сыновей старика внезапно выхватили из-под своих длинных одежд короткие мечи и, бросившись вперед, закрыли отца. Однако он, растолкав их бросился вверх по ступенькам, туда, где стояли чиновник наместника и жрец Аполлона. Маттитьяху двигался удивительно быстро, казалось ему совсем не мешают его длинные, развевающиеся одежды. В руках у него был маленький нож странной формы, наверное тот, которым он зарезал Узию, и этим же ножом он быстро и деловито перерезал горло Апеллесу. И только тогда сирийцы вышли из оцепенения…

С этого момента события начали развиваться быстро и одновременно. Опомнившиеся гоплиты моментально построили "стену щитов", сомкнувшись и выставив вперед копья. Это, скорее всего, сработала сила привычки, потому что такое построение ничего не давало против неорганизованной толпы. Тут, пожалуй, стоило бы встать пореже, успел подумать Публий, но долго размышлять ему не дали.

– Готовься к стрельбе – заорал Никандр и махнул рукой воинам – Ты, ты, ты и ты.

Четверо гоплитом отделились от "стены" и стали быстро и деловито сгружать "скорпиона" с повозки. Толпа уже начала разбегаться и на площади остались шестеро Хашмонеев и десятка два "братьев". Они образовали плотную группу, ощетинившуюся неизвестно откуда появившимися мечами и начали медленно отступать в проулок. "Скорпион" шлепнулся в пыль, и Никандр выкрикнул на едином дыхании:

– Заряжай! Да заряжай же, покарай тебя Гефест!

Трясущимися руками Публий вставил восемь жал в желобки и начал крутить хитрый механизм. Зубчатое колесо защелкало, натягивая тетиву.

– Слон! – продолжал орать Никандр – Слон пошел! Веди слона!

И действительно, слон, понукаемый погонщиками, пошел на отступающую группу иудеев. Но тут случилось неожиданное… Из еще не успевшей рассеяться толпы выскочили двое, размахивая серпами. Этими серпами они молниеносно и аккуратно подсекли левую переднюю ногу гиганта. Вот тут-то Публий и понял, зачем были нужны серпы за несколько месяцев до жатвы. Еще в Египте он видел боевые серпы в войске Птолемеев и знал, какое это грозное оружие в ближнем бою. Истошно затрубив в свой хобот, слон запрыгал назад на трех ногах, наступив при этом на наполовину заряженного "скорпиона". Хрупкая деревянная конструкция треснула, а два жала из восьми взлетели наискосок вверх и попали слону прямо в подошву его неосторожно поднятой задней ноги. Казалось бы животное и так вопило во всю мочь, но тут он рухнул на колени и заорал так, что у Публия заложило уши. И в этот момент полетели стрелы…

Они летели с крыш окружающих площадь домов. Стрелков было не слишком много, не более десятка, а может и меньше, но стреляли они со всех сторон. Один гоплит сразу упал со стрелой в левом глазу, а остальные попытались перестроиться в "черепаху" по римскому образцу. Вот тут-то и проявился недостаток круглых эллинских щитов, которые, в отличие от римских – прямоугольных, оставляли щели, уязвимые для опытных стрелков. Иудеи стреляли не слишком хорошо, но все же сирийцы потеряли троих ранеными, прежде чем "черепаха" попятилась до переулка и исчезла в нем. Хашмонеи тоже пропали на противоположном конце площади, а около алтаря остались несколько тел, растерянный жрец и не менее растерянный Публий, в которого почему-то никто не стрелял. Лишь в сухую землю около его ног воткнулась одинокая стрела, как безмолвное, но несомненное предупреждение. Не совсем соображая, что он делает, инженер медленно пошел в переулок вслед за "черепахой". Сломанный "скорпион", истошно вопящий слон и повозка с неиспользованными гоплитскими луками, так и остались посреди площади.

Отряд эллинов Публий догнал сразу за Модиином. Сирийцы перевязывали раны, были злы как черти и готовы было обсуждать исключительно планы мести. Самым разумным и, по стечению обстоятельств, самым главным, оказался Никандр.

– Перво-наперво, остыньте, друзья – сказал он насмешливо – Все эти иудейские крысы из Модиина давно забились по щелям, а те, что сражались с нами, уже на пути в горы. Еще раз говорю вам – остыньте! А тем временем я попытаюсь сообразить, как научить наших иудейских друзей уму-разуму.

Тут он вдруг остановился, ударил себя руками по коленям и захохотал:

– Слон! А слон-то? Ох и наедятся они слоновьего мяса на дармовщинку!

– Я как-то ел хобот слона – подхватил Гордий – Ну и вкусная же штука, если запечь его в углях, доложу я вам.

– Не будут они есть слона – хмуро заметил незнакомый молодой гоплит.

– Это почему же? – удивился Никандр.

– Они едят только мясо коров, коз и овец – так же хмуро ответил тот.

– Верьте Антипатру, друзья – ехидно произнес, выйдя вперед, гоплит с совершенно лысым черепом – Ведь он и сам из иудеев.

– У меня только бабушка местная, а все остальные – такие же эллины как и ты – возмутился Антипатр.

– Опять вы за свое! – сурово произнес Никандр – Чтоб я этого больше не слышал. Наш царь хочет сделать из всех иудеев правильных эллинов, а ты, Кирос, похоже, с ним не согласен?

Лысый Кирос заметно смутился от этих слов и отступил назад.

– Может, тогда вернемся и заберем слона? – предложил Гордий – Хоть наедимся вволю!

– Все бы тебе пожрать – недовольно проворчал Никандр – Уж если на то пошло, нам скорее стоило бы вернуться за луками, но, боюсь, именно этого от нас и ждут. Нет, уж лучше мы вернемся в Хакру и хорошенько подготовимся. Не худо было бы также узнать их слабые места.

Немного подумав, он добавил, обращаясь к молодому гоплиту:

– Иди сюда, Антипатр, пойдешь держась за попону моего коня.

На обратном пути от внимания Публия не укрылось, что Никандр всю дорогу переговаривался о чем-то с молодым гоплитом, наклоняясь в седле так низко, что их тихого разговора не было слышно.

По возвращении в крепость, Публий вернулся к своим рутинным обязанностям строителя-разрушителя. Со скуки, он несколько раз пытался уговорить Никандра взять его с собой наверх, в Ерушалаим, но сириец каждый раз твердо и бесповоротно ему отказывал. По его словам, это было и опасно и неразумно. Действительно, наверху было неспокойно, многие иудеи не смирились с новыми законами Антиоха. Законы эти, если верить Никандру, были не из мягких: иудеям запрещалось делать младенцам обрезание, изучать их священную книгу, отмечать праздники и многое другое. Публий толком не знал, что происходит наверху, а вот филоэллины нижнего города восприняли эти запреты по-разному. В таверне Доситеоса он снова встретил пьяницу Агенора, как ни странно – совершенно трезвого, уныло поглощающего похлебку из миски и запивающего ее слегка подкрашенной вином водой. На этот раз прислужник Первосвященника не чурался инженера, хотя и не был многословным.

– Ты спрашиваешь, что творится наверху, латинянин? – выдавил он сквозь зубы – А ты как думаешь? Что бы ты сделал, если бы разбили твоих глиняных богов, запретили бы веру твоих предков и не разрешили бы говорить на языке, на котором твоя мать пела тебе колыбельную? Наверное, ты бы поискал где-нибудь дубинку побольше и нож поострее, а также тот лоб, который можно разбить той дубинкой и тот живот, который следует порезать тем ножом. Не правда ли? Ты бы именно так и сделал. Вот и сообрази, что творится наверху. Нет, напрасно, думается мне, радовались наши деды терпимости и открытости Александра Великого. Вот так все и начинается, вначале совсем мягонько, а потом – ох как жестко. Но тебе, латинянину, этого не понять…

Если бы он знал, что Публий самнит, а не римлянин, то возможно нашел бы другие слова, хотя инженер не мог припомнить, чтобы его родичи столь же отчаянно сопротивлялись римскому влиянию, сколь иудеи – эллинизму. В чем же здесь разница, если даже филоэллины выражают недовольство? Наверное, что-то особенное должно быть в этих людях наверху. Но додумать ему не дали, так как за их столик плюхнулся неимоверно довольный собой Никандр.

– Ага! Разбавляете! – радостно завопил он – И правильно делаете, только не слишком усердствуйте, а то не почувствуете вкуса вина. Эй, хозяин, нам еще два кувшина такого-же и маленький кувшинчик воды!

Трактирщик Доситеос принес заказанное и. наклонившись к уху Публия, прошептал:

– Нашего Агенора прогнали из канцелярии Первосвященника, и он теперь в отчаянии. Не знаю, что именно он раньше заливал вином, а теперь ему и вина не надо. Ну, Агенору-то, похоже, терять нечего, а ты бы был поосторожнее, господин…

– Эй вы, там, бросьте шептаться! – орал Никандр – Какие могут быть секреты между друзьями. Давайте выпьем за нашего базилевса, можно даже сказать – императора!

С этими словами он встал и возгласил:

– За Антиоха Эпифана!

Публий, не испытывая особого восторга, поднялся со своим кубком, а Агенор остался сидеть.

– А тебе, иудей, что, требуется особое приглашение? – угрожающе прошипел сириец.

Пристально глядя на него, Агенор поднялся.

– Ну, так-то лучше – примирительно проворчал Никандр – Только не забудь разбавить свою воду вином – закончил он со смехом.

– Итак, давайте же выпьем за нашего царя – устрашающе спокойно начал Агенор – Так будем же пить за властителя греков, у которых нет ни пяди земли Эллады. Выпьем за правителя, что начал три войны с Египтом и все три проиграл. За того цара будем пить, что так ненавидит своих подданных и придумал для них столь жестокие законы, что они просто не могли не взяться за оружие. Выпьем же за то, чтобы он жил вечно и у него было время потерять Иудею, так же как его отец потерял все владения в Элладе.

Не успел сириец опомниться, как иудей выпил свой стакан и медленным шагом пошел прочь из таверны. Благодушно настроенный Никандр немедленно рассвирепел и схватился за меч. Сыпя самыми темными ругательствами и поминая всех известных ему богов, разгневанный кавалерист рвался немедленно мчаться вдогонку и зарубить негодяя на глазах у всех в назидание непокорным. Публию едва удалось удержать его, мотивируя это тем, что не следует накалять и без того накаленную обстановку в городе. Наконец, Никандр успокоился и немедленно потребовал сначал еще вина, а потом, с некоторым сомнением, немного воды.

– Надоели мне эти евреи – проворчал он.

– Кто? – удивился Публий.

– Так они сами себя называют – пояснил сириец – А еще они говорят о себе "бней исраэль", уж не знаю, что это обозначает. Да не очень то и хотелось мне в это вникать. Народец, конечно, странный, мне Антипатр много чего интересного о них рассказал. Например, знаешь ли ты чем их жрец зарезал тех двоих в Модиине?

Публий, разумеется, не знал, и Никандр пояснил, чуть не умирая со смеха:

– Ножом для обрезания! Он им сделал обрезание, да только в другом месте. Но каков умелец, этот старик!

Немного помрачнев, он добавил:

– Однако и мы не пальцем деланы. Посмотрим, кто кого!

Публий поначалу не обратил внимания на его слова, приписав их пьяному хвастовству кавалериста, но через несколько недель он убедился, что Никандр грозился не зря. К этому времени стена вокруг Ершалаима была почти полностью разобрана. Публию воистину было чем гордиться: он проявил себя неплохим архитектором, хотя разборка стен наверху не и принесла ему ни славы, ни удовлетворения. Зато стена вокруг цитадели поднялась почти до основания холма и выглядела вполне прилично.

Гарнизон цитадели, изначально не слишком большой, увеличился изрядно. Кроме дополнительных гоплитов прибыла и легкая пехота – пельтасты, и в казармах стало тесно. Однажды большая часть гарнизона выступила в поход и отсутствовали они целых три недели. Куда они отправились, Публию не сообщили, а спросить было не у кого, потому что Никандр и Гордий ушли с войском, а оставшиеся ничего толком не знали. Наконец, войско вернулось и вернулось как-то странно. Большинство воинов выглядели довольными, а Никандр прямо-таки сиял. Похоже было, что они вернулись с победой, причем победой совершенно бескровной, так как повозки не везли ничего, кроме щитов, луков и провизии: ни раненых, ни мертвых тел видно не было. Публий наткнулся в гарнизонной дворе на Антипатра и попытался было его расспросить, но всегда такой приветливый молодой гоплит был сегодня мрачен, похоже, совсем не радовался итогам похода и был неразговорчив.

– Я весь в дерьме, римлянин – только и сказал он – Весь, с ног до головы, в самом дерьмовом дерьме. Надо бы отмыться, да вот не знаю, получится ли.

В детали он вдаваться не стал, оставив инженера в совершенном неведении. Только когда Публий встретил Никандра в заведении Доситеоса, ему удалось узнать подробности похода. Захлебываясь слюной, тот рассказывал, что войско напало на лагерь мятежных иудеев в долине южных гор и полностью вырезало всех.

– Ох и потоптался наш оставшийся слоник в их кровушке – рассказывал сириец – Отомстил за друга по полной. А эти-то – он захихикал – Даже не сопротивлялись. Ты его режешь, а он смотрит на тебя коровьими глазами и даже не пытается оружие поднять. А копье-то или та же секира тут же рядом лежат. Смех, да и только!

Он продолжал смаковать подробности и нетвердый на желудок Публий едва сдерживая позывы, все же спросил:

– Но почему они не сопротивлялись?

– Кроносов день7 – радостно завопил Никандр – Эти бараны не воюют в кроносов день. Мне это Антипатр рассказал. Ну мы, не будь дураками, и подгадали напасть них именно в этот день. Этот их невидимый бог запрещает им работать по этим дням. А воевать, это у них за работу считается, вот умора-то! По мне, к примеру, помахать мечом это забава, вроде как в театр сходить. Ну ничего, мы этих евреев научили, как от работы отлынивать.

– Так вы что, всех вырезали? – спросил инженер, с трудом удерживая спазмы желудка.

– Ну как тебе сказать? – ухмыльнулся сириец – Женщинам, к примеру, мы дали немного пожить. Совсем недолго, знаешь ли. Не пропадать же добру.

– Можно было бы их продать – осторожно предположил Публий.

– Этих-то? – удивился Никандр – Да ты, я вижу, ничего в рабах не смыслишь. Не стали бы они работать, по глазам видно. Да их бы никто и не купил. На что у нас, в Элладе, нянчатся с рабами, а здесь все еще хуже. Мне вот больше по духу ваш, римский подход.

В небогатой семье Коминиев рабов не держали, поэтому на институт рабства Публий смотрел со стороны, отрешенно. В Риме рабов действительно считали разновидностью домашней скотины и относились соответственно. Раба можно было безнаказанно убить, изнасиловать или искалечить. Правда общество эти забавы не поощряло, даже осуждало, но не преследовало. И так было в Риме, с его строгим и всеобъемлющим законодательством. Странствуя по Элладе и государствам диадохов, Публий с удивлением увидел, что к рабам можно относиться иначе. Здесь их считали, скорее, иной разновидностью людей и даже охраняли законом, причем за то-же преступление раб, как правило, наказывался мягче, наверное, чтобы не портить ценное имущество. Встречались даже богатые рабы, социальный статус которых можно было определить лишь по неподшитой одежде. Интересно, подумал Публий, справившись, наконец, с позывами, чем же положение рабов у иудеев так отличается, если даже эллинов это удивляет. Но додумать свою мысль ему опять не дал неугомонный сириец, продолжавший смаковать подробности.

– … Девки у евреев хороши – разливался он соловьем – Подержишься раза этак три-четыре за какую-нибудь из них, а потом дашь слонику по ней потоптаться, и получается славная такая лепешечка… Ой, какие мы нежные!

Он засмеялся он, вероятно заметив, как позеленело лицо собеседника и, нагло глядя в глаза Публию, нарочито медленно продолжил:

– Не тушуйся, Каминий, повоюешь с мое – привыкнешь. Мы уже несколько раз атаковали их в кронос день и, поверь мне, воинам это понравилось. Теперь, говорят они, всегда будем так воевать. А вот мне так стало даже не хватать небольшой такой схватки, ну я и попробовал предложить некоторым из них поднять оружие и умереть как мужчины. Представь себе – не берут. Мне даже надоело, что ли… Вначале режешь евреев как скотину, потом наслаждаешся их девками, потом режешь девок…

Публию стало совсем дурно и очень хотелось заехать сирийцы по наглому носу, но не было сил. А Никандр, похоже, наслаждался своим рассказом:

– Там, наверху, в городе, мы тоже навели порядок. Наш базилевс под страхом смерти запретил им изучать их священные книги, а нас послал проверять. Так что они придумали: ворвешься было к ним в дом с проверкой, а они на полу волчки крутят, игра мол такая. Спрашиваешь, где книги? А нет книг, говорят. Но старого Никандра не проведешь. Нет, говорю, и не надо, и уходим. А уходим-то недалеко и тихонечко так поджигаем дом. Дома-то у них из глины пополам с соломой, так что если маслица подлить, то горят, слабовато, но горят. Тут они и начинают выбегать, и что, ты думаешь, тащат? Не догадываешся? А вот что: детишек в одной руке и книгу в другой. У нас в сотне есть один умелец, так он на спор проткнул копьем всех троих за раз: и книгу, и мальчонку и его папашу. Я даже позавидовал, вот дал же Арес силу мужику. Может надо было чаще жертвы приносить?

Нет, не выйдет из меня воина, подумал Публий, чувствуя как к горлу опять подступает горькая, мерзко пахнущая струя, и поспешил сменить тему.

– А как же старик священник и его сыновья? – спросил он.

Этот вопрос заставил Никандра поморщиться. Вся его веселость сразу куда-то исчезла.

– Их мы не застали. Пленные, пока были живы… – при этих словах он, казалось бы, снова развеселился, но быстро стал снова серьезным – Так вот, пленные показали, что все Хашмонаи ушли в горы… Эй, трактирщик, тащи еще вина.

– Вина больше нет, господин. Вы все выпили – сказал подошедший Доситеос, опуская глаза.

– А вода тоже кончилась? – гневно завопил сириец.

– Кончилась – твердо заявил Доситеос, взглянув ему в глаза.

Неизвестно, что там увидел Никандр, только он медленно поднялся, смерил трактирщика убийственным взглядом, и, плюнув в кувшин, направился к выходу гордой походкой кавалериста. Заплатить он, наверное по забывчивости, не удосужился. Публий недоуменно посмотрел на Доситеоса, и теперь тот отвел взгляд.

– Говорят, теперь старый Маттитяху разрешил сражаться в шабат – пробормотал он, так и не глядя на инженера.

– Шабат? – удивился Публий.

– Кроносов день. У нас он называется – шабат.

– А этот старик, он что, законодатель? Или толкователь воли богов? – удивился Публий.

– Он всего лишь тот, кому люди верят – непонятно объяснил трактирщик.

– И что же теперь будет?

– Будет очень плохо. Будет война.

Больше ему ничего не удалось добиться от неразговорчивого сегодня Доситеоса. В последующие несколько недель в цитадель начали приходить вести о нападениях с гор и вырезанных сирийских гарнизонах в окружающих Модиин деревнях. Нападения постепенно участились и уже находились те, кто видел повстанцев на окружающих Ершалаим горах, а то и в самом городе. Скорее всего, это были лишь слухи, не имеющие ничего общего с действительность, но эллинский бог Пан, надо полагать, довольно потирал свои коротенькие ручки. Никто не мог с уверенностью сказать, были ли нападения делом рук Хашмонеев, но молва все случаи огульно приписывала им.

Публий получил задание – изготовить новый скорпион взамен потерянного в Модиине. Это было, казалось бы, много интереснее, чем ломать стены, но не лежала у него душа к изготовлению орудий убийства. И все же к делу он подошел серьезно: заказал, по совету местных столяров, древесину кедра, сам свил прочную тетиву из воловьих жил и потребовал изготовить металлические детали для натяжного механизма. Поразмыслив, Публий отказался от многострельности и построил классическую, надежную машину. Он сам весьма добросовестно наблюдал за работой гарнизонного кузнеца, изготовляющего зубчатые колеса и вал, требовал стали вместо железа, проверял качество закалки. Он даже рискнул поэкспериментировать и сделал огромный лук не из дерева, а из тонкой стальной полосы отличной закалки. Таких полос пришлось изготовить несколько про запас, так как они, несмотря на свою гибкость, ломались после десятка выстрелов. Но это все же было менее трудоемко, чем тщательное, долгое изготовление композитного лука, требующего длительной просушки. Скорпион получился на славу, его длинная, оперенная стрела летела почти на целую стадию, пробивая деревянный щит. Вот только радости от этого Публий почему-то не испытывал.

А дела в Иудее обстояли все хуже и хуже для селевкидов. Теперь уже весь верхний город – Ерушалаим – был в руках мятежников, а сирийцы редко решались выйти за стену Хакры, несказанно благодарные Публию за их восстановление. Если они и осмеливались покинуть цитадель, то только большим отрядом, возглавляемым слоном. Серый гигант, как и внушительный отряд пельтастов, давно покинули ставший небезопасным лагерь за городом и укрылись в крепости. Теперь уже в ней стало совсем тесно, а крепостной двор совершенно загадил слон, которому теперь негде было пастись. Хотя запасы провизии в цитадели были велики и вода исправно текла с гор по старинному подземному водопроводу, гоплиты, как и пельтасты мечтали вырваться из удушливой, маленькой крепости и просто рвались в бой, вдохновленные бескровными победами в кроносов день. Но теперь иудеи нападали и по шабатам, так что на новую безопасную резню рассчитывать не приходилось. Вначале прошел слух о смерти старика Маттитьяху. Впоследствии он даже подтвердился и сирийские лазутчики обнаружили гробницу старика на окраине Модиина. Комендант Хакры несколько дней обсуждал с Никандром попытку разрушить ее, чтобы развеять любую память о мятежном старике. Но сыновья Маттитьяху не сложили оружия и посылать экспедицию в Модиин сочли опасным. Тем временем, самарийский наместник Аполлоний собрал в Аскалоне сильный отряд и двинулся на восток с целью соединиться с гарнизоном Хакры. Маленький гарнизон ликовал, Никанд уже выстроил бойцов для встречного удара, а слон рыл землю в нетерпении, но тут пришла горестная весть. Как оказалось, сильное иудейское войско встретило отряд Аполлония в ущелье Сорек и ударило с двух сторон. Немногие уцелевшие утверждали, что сам Аполлоний пал в бою, сраженный рукой третьего сына старика. Захлебываясь слюнями, они рассказывали самые невероятные версии о бородатом гиганте, с огромной секирой в каждой руке, противостоять которому невозможно. Но один из спавшихся, ветеран высадки в Деметриаде, поведал Никандру совсем иное:

– Его зовут Иуда, и многие называют его "маккаба", молот. Но вовсе не за его ратные подвиги. Эх, братцы, был бы он страшным великаном, мы бы нашли способ его победить. вроде как Одиссей завалил того циклопа. Вот и латинская машина у вас есть… Нет, тут дела обстоят много хуже, поверьте старому вояке. Рассказал бы я вам, да вот в горле что-то пересохло.

Никандр немедленно долил ему вина, не забыв вежливо капнуть воды.

– Так вот – продолжал ветеран – Этот Иуда вовсе не рвется в бой один против всех, хотя Аполлония он действительно завалил собственноручно, да еще и завладел его мечом. Славный был клинок, я даже пытался украсть его, но не успел. Так что в этом мальчишки не соврали. Но молотом его прозвали не за это…

Тут он сделал драматическую паузу и хитро посмотрел на окружающих. Публий с трудом сдерживался, чтобы не засмеяться, а вот Никандр от нетерпения был готов разорвать старика. Тот, как опытный актер, понял это и не стал затягивать паузу.

– Этот иудей более полководец, чем воин. Как он ловко взял нас в том ущелье! Не знаю, сколько их там было, не считал. Но будь их там даже десяток, они бы нас все равно потрепали бы, да и так мало кто ушел. Этот Иуда расставил своих людей со стороны солнца, да так ловко, что против солнца их и не видно. А вот сами мы были у них как на ладони. Да, к тому же, они наловчились метать дротики из пращи. Не поверите, но они даже медный щит пробивают, если сверху, конечно. А другой стороны ущелья на нас летели камни, да не какие-нибудь, а огромные скалы, наверняка приготовленные заранее. И как только я уцелел? А еще, скажу я вам, все это очень плохо пахнет для Антиохии. Ведь к нему все время стекаются люди. Хорошо хоть у вас тут стены крепкие, может и продержимся до подхода войска Сирона.

– Вряд ли дротик может пробить медный щит, да и откуда это знать пельтасту, и которого настоящего щита сроду не было – говорил необычайно серьезный Никандр после ухода ветеран – Но если даже половина из того, что он наврал – правда, боюсь, что нам придется туго в самое ближайшее время. Лишь бы Сирон успел…

Сирон, знаменитый сирийский военачальник, успел, и через месяц к Хакре подошло сильное войско селевкидов и встало перед Ершалаимом. Публий как раз закончил испытывать первый стреломет и уже получил приказ изготавливать второй, однако до второго дело не дошло. Войско Сирона получило приказ выступать и гарнизон Хакры присоединился к нему. Инженера с его грозным оружием прикомандировали к гоплитам и отдали под начало хорошо знакомого ему Никандра Эфесского, который каким-то образом получил звание тысячника – хилиарха и попал из конницы в пехоту. Его хилиархии, кроме Публия с его стрелометом, придали и единственного слона.

К этому времени администрация Антиоха окончательно утратила контроль над Иудеей, за исключением лишь Хакры и Ершалаима. Впрочем, в последнем власть сирийцев была настолько непрочной, что им даже не удавалось защитить филоэллинов. Сторонников эллинизма избивали чем попало средь бела дня и убивали кривыми ножами под покровом ночи. Что касается многочисленных деревушек от Ершалаима до Модиина, то там никогда не приветствовали эллинистов и всегда стояли за дедову веру. Теперь власть там фактические принадлежала пятерым братьям, а сторонники Антиоха попрятались и попритихли. Узнав об этом, разгневанный как провалом своего плана эллинизации всей Самарии, так и изрядно иссякшем потоком налогов, базилевс приказал Сирону разобраться и прижать к ногтю как самих мятежников, так и тех, кто им сочувствовал. Крови было приказано не бояться, а жалости не проявлять ни к кому. Все это рассказал инженеру Никандр по старой дружбе.

На этот раз сирийцы готовились к походу серьезно. Публий, кроме тяжело вооруженных гоплитов и легко вооруженных пельтастов, заметил отряды пращников и четыре илы8 конницы. У него теперь была своя команда из помощника и двух возниц, ведущих повозки с самим орудием, запчастями и запасом стрел. Да, в этот раз войско приготовилось много основательнее, чем для первого, неудачного, похода на Модиин. Правда, кроме его стреломета, другой артиллерии не наблюдалось. Огромная армия начала медленно продвигаться к Модиину, сметая все на своем пути, очищая встреченные по дороге амбары до последнего зернышка, а заливные луга – до последней травинки. Последнему способствовала конница и слон, который жрал за десятерых. Холмы сменялись холмами, покинутые деревни такими же покинутыми деревнями и было похоже, что поход превратит цветущую страну в пустыню, но вскоре был получен приказ развернуть фалангу и приготовиться. Публий с помощниками лихорадочно сгрузили скорпион и сняли с него защитные клинья, переведя орудие в боевое положение. Пробежавший мимо Никандр крикнул, что разведчики заметили вражеское войско неподалеку, и Сирон приказал готовиться к сражению.

Однако сражения не получилось – противника нигде не было видно, так что фалангу распустили, а скорпиона пришлось погрузить обратно. Армиядвинулась дальше и осторожно вступила в неглубокий проход меж двух пологих, поросших невысоким кустарником холмов. Впереди шла конница, за ней – отряд Никандра, впереди которого вышагивал слон, а замыкали его инженерные повозки. Сирийцы были настороже, и хотя в боевые порядки строиться не торопились, но оружие держали наготове, луки в руках, колчаны открыты. Оказалось, что эти предосторожности были нелишним, потому что не успела колонна пройти между холмами, как кто-то закричал:

– Вот они! Вот они!

И действительно, на гребнях обоих холмов показались вооруженные люди, плохо различимые снизу. Казалось, они колеблются, чего-то ждут. Ждали и сирийцы, не торопясь выстраивать фалангу. Вдруг сверху раздался одинокий крик, его подхватили двое-трое, и внезапно отдельные крики переросли в единый, протяжный вой: началась атака.

– Скорпион! – заорал неизвестно откуда взявшийся Никандр – Что стоишь, покарай тебя Гефест!

Полетели стрелы и дротики, но, как показалось Публию, лишь с одного холма. Особенно смотреть было некогда, хитрый механизм требовал осторожности, а в повозки тем временем воткнулось два дротика, один из возниц уже вытаскивал оперенную стрелу из предплечья, раненая лошадь билась рядом. Начали падать камни.

– Стой! – раздался истошный крик Никандра – Оставь свою машину! Не в кого стрелять!

Публий присел за повозкой и осмотрелся. Творилось странное. непонятное. Их атаковали только с одного левого холма, и атаковали странно. Иудеи добегали до нижних кустов, бросали по два дротика и быстро взбегали снова наверх. В это время сверху летели камни и стрелы. Сирийцы попытались выстроить подобие "стены щитов", но в панике перемешались гоплиты с пельтастами, круглые щиты с овальными, и получалось плохо. У подножья склона уже лежало несколько тел, в то время как у иудеев не было заметно потерь. Но все же командирам удалось навести порядок, выстроить воинов и лучников. Последние послали несколько стрел, но стрелять было не в кого – иудеи поднялись наверх и достать их не удавалось. В этот момент снова раздалось несколько криков, перешедших в вой, но неслись они с другой стороны прохода и с этой же стороны полетели стрелы и дротики. Сирийцы построили "стену щитов" и с этой стороны, командиры разделили стрелков, послав часть из них направо. И снова иудеи отступили на вершину холма. Казалось бы, противник исчез, отступил, оставив Сирону поле боя. Армия постояла, постояла и медленно двинулась вперед. Раненых и убитых погрузили на повозки, включая и две инженерных, из одной из которых выпрягли раненую лошадь. Но только колонна двинулась, как все повторилось: молниеносная атака слева, отступление, такая же молниеносная атака справа, и снова отступление. На этот раз обошлось лишь парой раненых. И снова колонна двинулась вперед, туда где расходились холмы. Голова колонны уже начала выдвигаться на равнину, когда началась третья атака. Началась она сразу с двух сторон, но преимущества нападающим это не дало: сирийцы, наученные опытом предыдущих атак, быстро перестроились и, в свою очередь, начали стрельбу, причем довольно успешно: несколько тел мятежников остались лежать на склонах, запутавшись в кустах. И тут завопили впереди…

Что именно там происходило, Публию видно не было, но он, уже не дожидаясь распоряжений Никандра, приказал сгружать скорпиона и сам первым взялся за станину. Прошло еще несколько минут, а может и часов, шум впереди не смолкал, но облако пыли скрывало от инженера происходящее впереди. Внезапно, из пыли выбежал слон и паническим галопом понесся назад, задев одну из инженерных повозок, но, к счастью, не разбив, на этот раз, стреломет. За ним проскакали три лошади без седоков. И тут раздались крики сзади. Публий по-прежнему не видел ничего ни впереди, ни сзади и растерянно смотрел по сторонам. Это его и спасло от дротика, который пролетел мимо, надорвав своим наконечником тунику инженера и воткнулся в живот его помощника, пробив кожаный нагрудник. Тот упал на колени, не произнося ни звука и лишь ошеломленно разглядывая длинное древко. Его изумление прервала стрела, вознившаяся в незащищенное горло. Теперь дротики и стрелы летели с обоих склонов, а крики сражающихся раздавались сквозь пыль с обеих сторон.

– Сюда, ко мне! Построиться! – закричал Никандр

Вокруг него начали выстраиваться пешие, прикрываясь щитами.

– Копья опустить! Скорпион к бою!

Последний приказ вывел Публия из ступора и он присел за станину стреломета, сообразив, что это хоть какое-то, но укрытие. Стрелы продолжали лететь, раненые падать, но Никандру удалось построить подобие "черепахи". Их низко опущенные копья смотрели вперед, игнорируя то, что происходило за спиной.

– Ну же, ну же! – шептал сириец.

Казалось, он умолял то таинственное и страшное, что таилось в пыли перед ним, проявиться, однако, при этом он, почему-то, все время поглядывал назад. Страшное, все же, пришло спереди. Из пылевого облака неестественно быстро возникли вначале длинные копья, а затем и люди несущие их. Нет, они не шли, они, казалось, мчались вперед в неистовом, стремительном порыве. Большинство было вооружено копьями, но у некоторых Публий с ужасом увидел обоюдоострые секиры, ужасные в ближнем бою. Сирийцы, привыкшие к неспешному движению фаланги, оторопели от стремительного бегущей на них смерти, и некоторые из них растерянно опустили копья. Но эфессец не растерялся.

– Скорпион! – заорал он.

… И Публий его понял. Скорее машинально, чем сознательно он рванул рычаг и огромная стрела понеслась вперед. Страшная в своем неудержимом полете, она пронзила двоих и бросила их назад, сбив с ног еще двух или трех. Вероятно, это смутило иудейских воинов, потому что смертоносная лава запнулась, замедлила свой стремительный бег, и этим не замедлил воспользоваться Никандр.

– Вперед! – заорал он – Копья вниз! Строя не держать!

Последняя команда была в новинку сирийцам, но рявкающий голос командира сделал свое дело, и они понеслись навстречу атакующим почти так же стремительно как и те, увлекая за собой Публия. Дальнейшее он помнил смутно, запомнились лишь отдельные эпизоды, отрывочные или даже статические, как лица на стенах в храме Птаха в Мемфисе. Вроде бы они куда-то бегут, вроде бы вокруг падают люди, упал с рассеченной головой второй возница, сандалии инженера скользят в лужах крови, и что-то очень неприятное задевает его легионерский шлем. Вот бородатый иудей колотит огромной дубиной упавшего гоплита и никак не может его добить, мешают добротные доспехи. Вот двое прижали еще одного гоплита копьями к сосне, копья не могут прибить прочный панцирь, но появляется третье копье, ищет щель в доспехах, наконец находит ее и прикалывает беднягу к дереву. Вот хмурый иудей деловито режет горло бессильно повисшему в его объятьях Антипатру, а лицо у иудея такое сосредоточенное, как будто он забивает барашка. Вот Никандр отбивается сразу от трех, сражает одного и отступает, а его никто не преследует.

Прошло несколько минут или несколько часов… Сотни полторы уцелевших сирийцев, и Публий вместе с ними, остановились, тяжело дыша. Их, похоже, никто не преследовал, и люди в изнеможении повалились на траву. Только тогда инженер заметил, что сжимает в правой руке обломок копья. Сражался ли он? Убил ли кого-нибудь? Ничего этого милосердная память не сохранила. Его меч так и оставался в ножнах, а лезвие было чистым: ни крови, ни зазубрин.

– Ну что, латинянин, понюхал кровушки? – сказал подошедший Никандр.

Веселое настроение, казалось, никогда не покидало эфессца, а вот следовавший за ним Гордий выглядел мрачнее тучи.

– Я вот чего не понимаю – удивился Публий, с трудом переводя дыхание – Нас вроде бы было больше и броня лучше и войско опытнее, а они нас разбили как бы шутя.

– Чего тут понимать – возмутился Гордий – Растянули наши ряды, а потом ударили клином в слабом месте.

– Это с каких пор у тебя конница и слон стали слабым местом? – хмыкнул Никандр.

– А вот и стали – не сдавался Гордий – И всегда будут, если конница фракийская, а слон трусливый. Это ему не безоружных девок давить. Мы же, например, прорвались сквозь их строй.

– Не прорвались сквозь строй, а бежали сквозь строй – насмешливо сказал Нимандр – Да и не было там никакого строя.

– Как так – не было? – возмутился Гордий.

– Ничего-то ты не понял! На самом деле удар в лоб колонны был отвлекающий, а основной удар они нанесли сзади – отрезал эфессец – А еще ветеран всех египетских походов. Провальных походов, надо заметить, но все же ветеран.

Гордий, зашипев от злости, схватился было за меч, но Никандр успокоительно поднял руку:

– Ладно, не сердись, не буду больше. Но как же ты никак в толк не возьмешь, с чем мы сегодня столкнулись.

– С чем? – спросили Публий и Гордий в один голос.

– Подумайте, как мы сражаемся? У нас есть командиры, которые нас и выстроят и прикажут и повелят. А мы будем делать, то что прикажут.

– А как же иначе? – удивился Гордий.

– Сегодня ты видел, как можно иначе. Или и это ты умудрился не заметить? Ладно, не вскидывайся, сейчас объясню – Никандр глубоко вздохнул и, оставив свой язвительный тон, продолжил серьезно – Все армии во все времена ценили строй, и неважно, был ли это строй боевых колесниц или наша, когда-то непобедимая, фаланга. Судите сами, в строю стоять легко и просто, в строю может сражаться любой дурак, лишь бы над ним стоял сотник, а над сотником – хилиарх, а над хилиархом – стратиг. Но сегодня мы видели, что сражаться можно иначе, так, как будто каждый воин – армия, так, как будто ты сам себе стратиг.

– Как такое возможно? – удивился Гордий.

– Не знаю. Наверное, это непросто, ведь надо уметь и думать самому и подчиняться одновременно. Не уверен, что мы смогли бы так, а вот они – сумели.

– Ну, не знаю – проворчал Гордий – Ты говоришь странные вещи.

– Вот именно из-за этих странных вещей великий полководец Сирон… – к Никандру вернулось его насмешливое настроение – … Великий полководец Сирон потерпел поражение под… этим… Ну, где он потерпел поражение? … Эй ты!

С этими словами эфессец обратился к проезжавшему мимо остатков разбитой армии человеку на ослике. Судя по одежде, это был эллинист, бежавший к морю, подальше от восстания.

– Как называется эта местность? – грозно спросил его Никандр.

– Бейт-Хорон – сказал филоэллин мрачно – У вас это произносят как Бeферон.

– Виферон – поправил его сириец – Если твое вино разбавлять, то будет звучать именно так.

Филоэллин покосился на насмешку, но ничего не сказав, продолжил свой путь к морю.

– Стоило бы его пырнуть на всякий случай – проворчал Никандр вслед ослику – Да как-то нечестно после драки мечом махать.

– Значит, Сирона разбили при Вифероне – хмыкнул Гордий.

– Нас разбили… – поправил его эфессец и на этом разговор закончился.

Только тогда Публий заметил странное. У него уже давно болело все тело, то ли от бега, то ли от падений, то ли от полученных, к счастию – вскользь, ударов, которые он не помнил. И только желудок, непослушный его желудок, единственный вел себя прилично, как будто не было раскроенных черепов и липких луж крови под ногами. Это следовал обдумать, но только позднее, позднее…

В последующие дни, когда остатки разбитой армии отступали к морю, в сторону Птолемаиды, у Публия было время подумать. И он думал, думал так, что раскалывалась голова и снова к горлу подступала тошнота. Желудок опять начал его подводить, во рту становилось горько, возможно, впрочем, что от горьких мыслей. Вот, думал инженер, он, Публий Коминий Аврунк, живет на свете четвертый десяток лет, ест, пьет, возлежит с женщинами и вкушает вино, только совершенно непонятно, зачем он это делает? Все вокруг него живут для чего-то… Далеко в Италии римляне расширяют границы Республики и несут латинский образ жизни неразумным народам, даже если сами носители этого образа этруски, вроде Перперны. Повелители империй двигают войска в надежде отвоевать еще один клочок земли или разграбить еще один город. Мелкие правители, вроде царя Дeметриады, интригуют против Рима и соседей, обманывая и приворовывая. Иудеи сражаются за право молиться по-своему и обрезать новорожденных мальчиков. Даже смешливый и циничный Никандр, даже угрюмый Гордий, оба они воюют за своего царя и процветание своей державы. А за что бился под Бейт-Хороном он, Публий? За похлебку и пару сестерций? Что оставит он по себе, после того как эта бессмысленная жизнь закончится? Ни семьи. ни детей у него не будет в этих дальних странах, где он всего лишь никому не нужный чужак. Шедевров архитектуры он тоже после себя не оставит, ведь не считать же таковыми покосившиеся стены Хакры, а за изготовление стрелометов и балист его вряд ли будут прославлять как Калликрата, Иктина или Фидия. В общем, по всему получалось, что он живет никому не нужной, и пустой жизнью. Эти мысли не давали ему покоя, и, погруженный в них, он не реагировал ни на скабрезные шуточки Никандра ни участливые взгляды Гордия.

В город войско не пустили и им пришлось разбить лагерь в роще южнее городских ворот. Здесь Публия нашел царский чиновник и приказал выступить обратно в Хакру. Евреи уже контролировали почти всю Иудею, но сильный отряд вполне мог, по уверению лазутчиков, пробиться в осажденную крепость. Впрочем, о правильной осаде речь не шла и в Хакру вполне можно было не только попасть, но и выбраться из нее, что сирийцы и делали, периодически нападая на Ерушалаим. Однако остальная Иудея была в руках мятежников, которых называли маккавеями по прозвищу их вождя, Иуды Маккаби, "еврейского Молота", третьего сына Маттитьяху. Слухи о нем и его войске ходили самые противоречивые. Поговаривали, что маккавеи продали души какому-то очень темному богу и, поэтому, неуязвимы в бою. Еще утверждали, что пойманных ими сирийцев иудеи не то съедают живьем, не то долго и изощренно насилуют, а потом все равно съедают. Никандр презрительно называл эти слухи "выдумками трусов и недоумков".

Сопровождать Публия вызвались Никандр и Гордий, которым, по их словам, надоели высокие цены и строгие порядки Птолемаиды. Однако Публий сильно подозревал, что у обоих конников в Хакре было запрятано немало добра, награбленного во время кровавых погромов в кроносов день, и им не терпится снова наложить на него руки. Оба с нежностью вспоминали вольные нравы Хакры и успели соблазнить ими нескольких воинов, которые вызвались добровольцами. А возможно, их соблазнило обещание эфессца "пошарить по еврейским деревням". Самого Публия это даже не покоробило, ему было просто все равно. Его мучили все те же вопросы и он упорно не понимал, зачем ему нужно тащиться за сирийцами в Ерушалаим, и что он будет там делать. Тем не менее, он покорно присоединился к небольшому отряду, в котором, кроме верховых Никандра и Гордия, были теперь еще семь пеших пельтастов, и даже принес вместе с ними жертву Зевсу на алтаре главного храма города. Никандр и Гордий сели на неведомо где добытых коней, предоставили Публию мула, на которого он безропотно взгромоздился, и маленький отряд тронулся в путь. Вначале, дорога пролегала через земли, контролируемые селевкидами. Здесь жили разные народы, одних называли филистимлянами, других самаритянами, имена прочих Публий не запомнил. Казалось, в каждой следующей деревушке жил еще один народ, говоривший на еще одном непонятном языке. Впрочем, все они знали койне и арамейский, на котором худо-бедно Публий уже научился изъясняться. Жили здесь и евреи, но одних из них называли иудеями, в то время как другие почему-то звались исраилитами, и похоже было, что одни недолюбливают других. Деревенские жители, как иудеи, так и не иудеи, не выказывали особого восторга, предоставляя Публию и его спутникам ночлег, еду и фураж, но папирусный свиток с печатью наместника делал свое дело, и небольшой отряд всегда был сыт и имел крышу над головой для ночлега. Чем ближе они подходили к границе с Иудеей, тем мрачнее и неохотнее их принимали. Сказывалась близость мятежных территорий, вторжение из которых уже не казалось таким невозможным делом, и деревенские старались на всякий случай не демонстрировать излишней лояльности сирийцам.

Сложности начались. когда отряд вступил в пределы Иудеи. Здесь уже хозяйничали мятежники, поэтому в деревнях сирийцев не принимали, и им приходилось ночевать в лесу, подъедая взятую с собой еду. Вначале запасы пополняли налетами на деревни, стараясь выбирать поселения поменьше. Но в одной из таких деревушек они получили серьезный отпор и потеряли двоих: одного пронзила меткая стрела, а второго крестьяне забили мотыгами. Теперь приходилось передвигаться ночью, а днем отсиживаться в лесу. Это тоже было небезопасно: одного из пельтастов задрал медведь, в пещеру которого они неосторожно вторглись. Медведя забили, и тогда Публий впервые попробовал медвежье мясо. Неожиданно доставшееся им мясо завялили и теперь у них было достаточно еды, но двигаться вперед было опасно. Здесь, в верхней Иудее, вблизи Ершалаима, дороги патрулировали вооруженные группы пеших иудеев, встречи с которыми пока удавалось избежать. Ходили они по трое, и маленькому отряду не составило бы труда с ними справиться, но осторожный Никандр запретил это делать. Пока что, отряд укрылся в найденной ими небольшой расщелине, полностью заросшей колючим кустарником, но достаточно большой для двух лошадей и мула. Своей открытой стороной расщелина нависала над пропастью, а в конце другой была небольшая, но уютная пещера, к счастью, без медведя. Попасть сюда можно было только по узкой тропинке вдоль скалы. Пока Публий с еще одним пельтатстом разводили костер, Никандр долго обсуждал что-то с Гордием. Наконец, было решено, что Гордий с пельтастами пойдут на разведку и попытаются найти безопасную тропу к Хакре, а Публий с Никандром останутся их ждать. Ждать пришлось целых пять дней и дождались не всех, далеко не всех. Из отряда вернулся только Гордий, но вернулся не один. За собой он вел обнаженную девушку со связанными впереди руками. Лица ее не было видно, его закрывали вьющиеся темные волосы, на подбородке и бедрах были видны кровоподтеки, стройные босые ноги тоже в крови.

– Где остальные? – воскликнул Никандр.

– Никого не осталось! – мрачно сказал Гордий.

– Вы наткнулись на патруль?

– Какой, к Танатосу, патруль! Мы налетели на целый отряд. Они теперь ходят десятками. Хорошо хоть, мы их увидели первыми и успели метнуть дротики. Но у них броня и вооружены не хуже нас. Это и не удивительно, прикинь, сколько добра мы оставили при Вифероне. Какое-то время мы держались, отходили по склону вверх, но уйти удалось только мне.

– А эта? – Никандр показал на девушку – Кто эта шлюха?

– О, нет! – злорадно воскликнул Гордий – Она не шлюха. Представь себе, она еще и сопротивляется. Поначалу мне это даже нравилось, но уже надоело. Ничего, скоро будет послушной. Я ее передам тебе, а следующим будет инженер. Не возражаешь, Публий? Не обессудь, но тебе придется немного подождать.

– Где ты ее нашел? – проворчал эфессец.

Подойдя к девушке, он откинул ее волосы и заглянул в глаза. Непонятно, что именно он увидел там, но Никандр почти незаметно отшатнулся и даже отошел то ли в смущении, то ли в испуге. Гордий, не заметив этого, ответил:

– Ты не поверишь, но я наткнулся на нее в лесу. Неверное, она собирала там грибы, а может и слушала пение птичек. Похоже, что она из хорошего рода, судя по одежде. Впрочем, одежду мы забыли там, верно крошка?

И он загоготал, довольный своей шуткой, но сразу осекся, увидев, что ни Никандр, ни Публий его не поддержали.

– Что с тобой, мой друг? – удивленно спросил он Никандра – Ты же всегда был охоч до баб. Я-то думал, ты обрадуешься подарку. Но не хочешь – не надо. Пусть тогда инженер побалуется. Не пропадать же добру.

С этими словами, он толкнул девушку в сторону Публия так, что она споткнулась и упала бы, не поддержи он ее.

– Аластор9 – хрипло прошептал Никандр – Синистер.

– Что? – удивился Гордий – Совсем свихнулся от страха? Не надо было тебе так часто в театр ходить в твоем Эфесе.

– Это – эриния – теперь голос эфессца звучал твердо – Ее надо как можно быстрее прикончить. Да посмотрите же! Не может быть у людей таких глаз!

Публий невольно взглянул в лицо девушки. Спутанные волосы по прежнему падали на ей на лицо, но не закрывали яркие глаза цвета влажного песка, которые смотрели на него злобно и, в тоже время умоляюще. Казалось, она хочет попросить о чем-то. Краешком сознания Публий отметил, что ее, казалось бы черные, волосы отливали темным медом на фоне проникающих в расселину лучей света. В голову пришла нелепая мысль, что в эти волосы было бы хорошо погрузиться губами и утонуть в них.

– Ну, не знаю – неуверенно пробормотал Гордий, на всякий случай дотрагиваясь до амулета из синего стекла на груди – Конечно, она все время молчит, но я думал, что она немая или не говорит по гречески. А эринии говорят?

– Не знаю – закричал Никандр – И тебе проверять не советую . Давай просто сбросим ее в пропасть, а перед этим проткнешь ее мечом, просто на всякий случай.

– А почему я? – испуганно спросил Гордий – Сам и режь ее.

– Пусть инженер ее зарубит и толкнет вниз – предложил не менее напуганный Никандр – Эй, Публий, забыл про свой клинок? А ну, доставай его и поработай. Отцепи же ее наконец!

Теперь карие глаза смотрели не умоляюще, а требовательно, припухшие губы шевельнулись, пытаясь что-то сказать, но слов не прозвучало. Может и вправду фурия10, подумал Публий. А не все ли равно?

– Нет! – сказал он.

– Что – нет? – удивился Никандр.

– Я не буду ее убивать! – и, подумав. добавил – И вы не будете.

Он почувствовал, как напряженное тело, которое он держал в руках, немного расслабилось и обвисло в его объятиях.

– Ах вот как!? – угрожающе произнес эфессец – Это мы сейчас посмотрим.

– Острожней! – вскричал Гордий – Эриния уже овладела им.

– Дурь овладела им! – зарычал Никандр – А ну, толкай девку на меч! Быстро!

С этими словами он выхватил свой длинный кавалерийский меч и направил его острие на девушку. Клинок был дорогой, бронзовый и пробивающиеся сквозь ветви лучи солнца придавали ему тусклый, зловещий блеск. Этот блеск завораживал, мешал думать, но, как оказалось, думать и не понадобилось. Дальнейшее, казалось, происходило помимо сознания Публия, как будто его волей действительно управляло что-то извне, может быть фурия, а может быть что-то еще. Ему, впрочем, было все равно. Выхватив из-за пояса маленький нож, он разрезал веревку на руках девушки и толкнул ее, но не вперед – на острие меча, а назад, за спину, туда где темнела пасть небольшой пещеры. Девушка скрылась в тени, как будто ее никогда и не было, оставив Публия один на один с разъяренным сирийцем.

– Ах так? – прошипел тот – Ты сам хочешь попробовать моего клинка? Ну, что ж, доставай свой. Не убивать же тебя безоружного. Хотя и с мечом ты вряд ли на что способен!

Никандр злобно захохотал. Разъяренный и напуганный, он по-прежнему был опытным бойцом, чего о себе Публий сказать не мог. Он не сомневался, что не выдержит схватки, но страх смерти куда-то делся, и глаза цвета мокрого песка почему-то стояли перед его глазами. Поэтому он выхватил свой меч и встал в стойку, единственную, которую знал. Наверное, он что-то сделал не так, потому что Гордий захохотал, а Никандр еще раз усмехнулся.

– Брось, инженер, это же просто смешно – сказал Гордий сквозь смех – Зачем тебе умирать за девку?

Но тут ситуация изменилась. Никандр, вероятно увидевший нечто в глазах Публия, стер улыбку с лица и сделал два шага вперед. Теперь острие его меча было совсем близко. Гордий тоже перестал смеяться. И в этой мертвой тишине Публий услышал тихое дыхание девушки в тени. Тогда он тоже сделал шаг вперед.

Публий был среднего роста, а его высокий противник – по крайней мере пальца на четыре выше, к тому же Никандр стоял выше по склону. Впрочем, ему это не давало преимущества, так как сирийцы, как уже заметил Публий, предпочитали колотые удары, а если и рубили мечом, то исключительно сбоку. Зато высокий рост Никандра не позволял самниту как следует размахнуться. А ведь он рассчитывал именно на рубящий удар сверху – единственное, что давало ему преимущество в бою с более опытным и могучим противником. Такой удар ему показал старший брат – Гай Коминий, пытавшийся научить своего ученого братца хотя бы чему-нибудь из воинских премудростей.

– Латиняне, братишка, любят и умеют сражаться – говаривал он – Но они слишком подвержены традициям, впрочем, как и греки. Против них тебе поможет только такой удар, которого они не ожидают.

Сейчас веселый добряк Гай вел, наверное, свою центурию по ущельям Иберии, но его совет и пара несложных упражнений запомнились Публию. Тем временем Никандр уже начал сближаться, описывая зловещие круги своим мечом, и вспоминать брата было некогда. Публий, как учил его Гай, внимательно следил не за концом вражеского меча, а за глазами Никандра, поэтому первый выпад ему удалось отбить. Второй прошелся совсем близко и слегка задел правое бедро, оставив кровавую полосу на тунике и заставив эфесца злорадно ухмыльнуться. Но радовался он рано. Уходя от смертельного удара, Публий использовал инерцию движения, чтобы послать свой длинный меч влево и высоко вверх, а потом, перехватив его обеими руками, развернуться вправо и что было силы опустить на голову Никандра, который как раз оказался там, где почва было пониже. Все же обмануть опытного бойца ему не удалось: Никандр успел упасть на одно колено и подставить свой меч под рубящий удар. Закаленная бронза оказалась прочнее дешевого железа и меч Публия раскололся. Всю свою силу тот вложил в единственный удар, на который мог рассчитывать, поэтому инерция замаха бросила его на колени. Со склоненной головой и обломком меча в руке он обреченно ожидал умелого укола в горло, но вместо этого услышал удивленный крик Гордия, и странный хрип. Подняв голову, Публий с изумлением увидел, что Никандр так и остался стоять на одном колене, а из его правого глаза торчит железный обломок меча. В следующий момент Никандр рухнул на землю, перестав хрипеть, зато завопил Гордий.

– Ах ты сраный любимец богов! – орал он, выхватывая из седельных упоров длинный дротик – Посмотрим, что ты сможешь против доброго эллинского острия.

Опытный боец, он не хотел рисковать единственным броском и поэтому пошел на Публия размахивая своей сулицей как копьем. Короткого обломка меча в руках самнита, он явно не боялся, а схватить меч Никандра, тот уже не успевал. Шатающийся и ничего не соображающий Публий сделал один шаг назад, потом другой и уперся спиной в скалу. При виде этого Гордий злорадно усмехнулся, но его усмешка тут же сменилась гримасой неимоверного удивления. Так и продолжая удивляться, сириец рухнул к ногам Публия с маленьким кривым ножом в спине. Из тени скалы вышла, пошатываясь, девушка, уставившись остановившимися глазами на нож в спине Гордия. Но, когда еще не пришедший в себя Публий невольно сделал шаг к ней, она испуганно отпрянула и снова скрылась в тени. Только тут он заметил, что все еще сжимает в руке обломок меча, и брезгливо отбросил его в сторону.

Только тогда девушка снова вышла из тени, все еще сжимая в судорожно сжатой руке неизвестно откуда взявшийся нож. Сделав над собой усилие, Публий перевернул тело Никандра, сорвал с него тунику и бросил девушке, избегая ее взгляда. Она обмоталась ей, так и не выпуская из руки нож.

– Уходи – сказал он, и повторил – Уходи!

Девушка прошла к выходу из расщелины, осторожно, стараясь не задеть его, как будто ей было бы отвратительно такое прикосновение, как будто бы не он держал ее в объятиях несколько мгновений назад. Перед тем, как исчезнуть в чаще, она обернулась и окинула его туманным, невидящим взглядом.

– Как твое имя? – спросил Публий, не надеясь на ответ.

Девушка продолжала смотреть мимо, как будто не видела ни его, ни испуганно храпящих лошадей, ни двух неподвижных тел на земле.

– Что ты делаешь в нашей стране, римлянин? – вдруг спросила она неожиданно низким голосом – Возвращайся к себе домой!

– У меня нет дома – пробормотал он ошеломленно и отвернулся.

Ветер шумел в ветвях, и легких шагов босой девушки не было слышно.

– Шуламит – донеслось с другого конца расщелины как шелест опавших листьев.

Он резко повернулся, но там уже не было никого. Кто произнес это имя: она или ветер? Ответов не было.

В Хакру он так и не попал, хотя и, отпустив лошадей и мула, попытался было пробраться наверх. Но еврейские патрули, похоже, перекрывали все тропы в Ерушалаим, и у незнакомого с местностью инженера шансов пройти не было. Наткнувшись пару раз на вооруженных бородачей, и едва уйдя от погони, он решил, наконец, вернуться вниз, к морю. Хотя бедро ему теперь оттягивал тяжелый меч Никандра, а за плечами у него были лук и колчан Гордия, по настоящему вооруженным он себя не чувствовал и не представлял как будет биться, если до этого дойдет. Воевать ему совершенно не хотелось, а недолгая схватка с Никандром, хоть и завершившаяся случайной победой, еще раз убедила его в том, что сражения – не его стезя. Впрочем, лук помог ему добыть серну, и теперь у него был запас еды дня на два – пока мясо окончательно не испортится. Так он и шел, избегая даже троп и пробираясь сквозь чащу, пока на третий день лес не кончился и он увидел море с вершины пологого холма. Здесь его остановил сирийский патруль, воины которого с уважением отнеслись к изрядно помятому пергаменту с осколками печати наместника и даже проводили Публия до дороги, ведущей в Птолемаиду.

Но туда он так и не добрался, остановленный возле Йокнеама11. В этом небольшом, но богатом и космополитичном городе сейчас пребывала временная резиденция нового царского наместника Лисия. Облеченный неограниченной властью, Лисий задумал поход в Иудею, призванный положить конец наглому мятежу, что бросил вызов могуществу империи. Рассказ Публия он выслушал весьма равнодушно, похоже, что отряд Никандра был не единственным, который потрепали, а то и совсем уничтожили мятежники. Самому же Публию было приказано срочно возглавить инженерный корпус, довольно скромный по сравнению с большой армией, вставшей под городом, там где караванная тропы выходила из ущелья на равнину. Два многозарядных скорпиона и четыре баллисты не требовали так уж много внимания, и у инженера образовалось достаточно свободного времени. Йокнеам оказался совсем небольшим городом, и его лупанарии не справлялись с потребностями огромного войска, да и не лежала у него больше душа к таким развлечениям. Поэтому он предпочитал просто сидеть вечерами на северном краю городской стены и смотреть вниз, в долину, где горели бесчисленные костры и откуда доносился запах похлебки. Он больше ни о чем не думал, его мысли были пусты, как бочка из под дешевого вина после набега жаждущих воинов, вот только яркие глаза цвета мокрого песка почему-то все время стояли перед его мысленным взором.

Так прошла неделя, пошла вторая, ближе к концу которой его позвали на совет военачальников, проходившем под стенами города, в шатре под холмом, на самом краю плодородной долины. Публий отогнул полог, вошел и замялся в растерянности, не зная кого приветствовать первым: ни самого Лисия, но его стратегов он не знал в лицо.

– Входи, инженер, и возрадуйся – сказал человек плотного сложения, сидевший на треножнике в углу – Налей себе вина и посиди пока тихо.

Вероятно, это был сам Лисий, потому что он единственный был в шелковом плаще поверх ниспадающего аккуратными складками и заколотого дорогими фибулами хитона и не носил никаких атрибутов воина. Трое остальных склонились над картой, растянутой на трех других треножниках, и были в коротких плащах – хламисах – поверх льняных туник и подпоясаны широкими ремнями с короткими мечами в ножнах. Три стратига, подумал Публий подливая себе побольше воды в вино, не слишком ли много на одну армию? Усевшись на разборную походную скамью, он без особого интереса прислушался к разговору,

– Могу ли я спросить, кто из нас будет архистратигом? – спросил то ли лысый, то ли наголо бритый полководец, в хламисе бордового цвета.

– Погоди, Птоломей – поморщился Лисий – Всему свое время. Лучше расскажите мне, какими силами мы располагаем? Ну, кто начнет? Наверное ты, Никанор?

– Да, господин – ответил коренастый в лазоревом плаще – У меня, думаю, есть нужные тебе сведения. Мы располагаем десятью хилиархиями гоплитов, еще десятью – пельтастов. К этому надо добавить тысяч двадцать всякого сброда из персидских провинций и наемников. Из последних, некоторые – достойные воины, но им всем надо платить. Впрочем, и остальным тоже.

С этими словами Никанор вызывающе посмотрел на Лисия. Было заметно, что он его ни на обол не ценит и презирает, причем делает это открыто, как и полагается относиться к чиновнику уважающему себя полководцу.

– А вот это, мой друг – ласково сказал Лисий – Не твоя забота.

Публий, воспитанник понтификов, сразу понял, что коренастый Никанор нажил себе врага.

– Кстати, наш великий Базилевс, да хранят его все боги Олимпа… – зевнув, продолжил наместник – …уже распорядился выплатить всему войску жалованье за год вперед.

При этих словах стратиги заметно оживились и подлили себе еще вина.

– Итак – продолжил Никанор – Когда подойдут отряды из Аскалона, у нас будет тысяч сорок одних только пеших. К этому добавь тысячу отборных гейтаров и еще шесть тысяч конных из разных провинций, хотя большинство из них я бы поостерегся использовать в серьезном бою.

– А колесницы? – прервал его высокий стратиг в темно-синем плаще – Ты забыл колесницы.

– От колесниц, Горгий, будет мало толку в этой местности, это тебе не пустыня – ехидно сказал Птоломей – Я бы лучше поставил на слонов. Сколько у нас слонов, Никанор?

– Только четыре, Макрон – видимо, это было прозвище Птоломея – Остальных Базилевс забрал с собой. Будем надеяться, в Персии они ему нужнее.

– Для выбивания налогов… ногами слонов – хихикнул высокий Горгий.

Все трое стратегов засмеялись, в то время как Лисий поджав губы, исподлобья посматривал на них. Наконец, он заговорил и его слова звучали зловеще:

– Насколько я понял, "Еврейский Молот" может выставить против нас не более десяти тысяч бойцов, все пешии. Надеюсь ваших сил, несмотря на недостаток слонов… – тут он насмешливо посмотрел на стратигов – …хватит для того, чтобы справиться с евреями? Я спрашиваю, потому что наше войско понадобится не только для этого.

На лицах полководцев было написано недоумение. Публий тоже недоумевал и с удивлением почувствовал, что с интересом и тревогой ждет пояснений Лисия.

– Так знайте! – торжественно начал Лисий – Я получил ясное и недвусмысленное повеление раз и навсегда решить проблему с иудеями. Наш повелитель желает, чтобы Иудея перестала существовать. Да, именно существовать – твердо добавил он, глядя на удивленные лица присутствующих – А а для этого надо как можно быстрее уничтожить иудеев.

– Всех? – невольно вскричал Публий, вставая, и ему снова вспомнились чудесные глаза.

– Всех – твердо заявил наместник

– И детей?

– Да, и детей – теперь в голосе говорившего послышалось недоумение – А ты о чем думал?

Публий уже давно ни о чем не думал, но тут горькая струя вновь подступила к горлу, ему стало дурно. Что мне какие-то еврейские дети, подумал он? Что мне вообще эти иудеи? … Теперь глаза цвета темного песка смотрели укоризненно.

– Впрочем, не обязательно всех – снисходительно пояснил наместник – Хотя можно и всех – он задумался – Нет, всех, наверное, не получится, слишком хлопотно, да и расточительно. Но взрослых мужчин все же следует уничтожить, ну а остальных, женщин и детей – продать. Не всех, конечно, а лишь тех, что останутся в живых.

– Вот тут бы нам слоны и не помешали бы – злорадно поддакнул коренастый Никанор.

Это пожалуй, было уже слишком. Наместник Лисий заметно поморщился, а Птоломей так просто скривился, явно не одобряя такой жестокости. И только умница Горгий благоразумно молчал. Горькая волна подступила совсем близко к горлу и Публий уже подумал было, что ему придется выбежать из шатра, но тут вмешался Лисий.

– Прежде, чем заняться женщинами и детьми, неплохо было бы уничтожить их войско – насмешливо сказал он.

– Это зависит от того, насколько правильное решение примет архистратиг, хороший архистратиг – намек лысого Птоломея не блистал изощренностью.

– До сих пор они били нас в узких проходах, используя атаку с нескольких сторон. Фаланга бессильна против такого нападения, и они это знают – похоже, Никанор был самым разумным из стратигов – Нам надо выманить их на открытое место.

Он склонился над картой и ткнул заскорузлым пальцем куда-то в самую середину.

– Эммаум – с трудом выговорил он – Что это такое?

– Несколько небольших деревень и много полей – ответил Горгий – Да еще горячие источники. Ах, какие там можно славные термы построить, да вот некому.

– Построим, но позже… А поля – это хорошо, это как раз то, что надо. Предлагаю выдвинуть армии к этому Эммауму и ждать иудеев там.

– Ага! – презрительно сказал Птоломей – Так они и пришли…

– Начнем жечь их деревни – придут. Никуда не денутся.

– Ерунда – заявил Горгий – Там этих деревень и на полдня не хватит, а что потом? Будем проедать провизию и фураж? Четыре слона, это, конечно, немного, но жрут они как сотня лошадей. Нет, нам надо напасть на их лагерь…

– А ты знаешь, где их лагерь? – снисходительно спросил Птоломей.

– Я знаю – это был Никанор – Наши в Хакре так хорошо погуляли в их Хиеросалима, что там ничего святого не осталось….

Тут он густо захохотал. Эта примитивная игра слов так его насмешила, что он не сразу смог продолжить:

– … Поэтому они молятся в старой крепости Мицпe, в десяти гиппиконах от Хакры.

– Сколько это будет в римских милях? – вмешался Лисий – В гиппиконах будешь мерять свой путь в Аид.

– Миль пять – смутился Никанор, начавший догадываться, что впал в немилость.

– Там же у них и место сбора войск – добавил Горгий, злорадно поглядывая на Никанора – Господин, дай мне пять хилиархий гоплитов, и я вырежу их спящих.

– Так и сделаем – повелел наместник – Никанор, выдели ему лучших и добавь четыре эскадрона гейтар.

– Выполню – ответил Никанор мрачно, подозревая, что его карьера заканчивается.

– Итак, я возвращаюсь в метрополию и назначаю архистратигом Птоломея Макрона. Горгий пусть идет на этот Мицпe, Никанор же будет командовать остальным войском.

При этих словах лысый Птоломей заметно обрадовался, высокий Горгий оживился, а коренастый Никанор совсем сник. В отличие от будущего победителя Горгия и от архистратига Макрона, ему предстояло размещать войска и заготавливать припасы.

– А ты, инженер – обратился наместник к Публию – Готовы ли твои машины?

– Все готово, господин – равнодушно ответил Публий.

Горькая волна отпустила, и теперь на него навалилась апатия. Из шатра он вышел вместе с Птоломеем, и вместе с ним отправился назад, в город. Лысина архистратига сверкала в свете луны рядом с инженером, он явно хотел поговорить.

– Послушай, римлянин – начал он – Я, конечно, не оспариваю повелений Базилевса, но чувствую, что возможно это путь в тупик. Ты же инженер и знаешь, что такое пружина: чем больше давишь, тем сильнее она сопротивляется.

– Пружину можно и сломать – пожал плечами Публий.

– Ну да, и при этом разнести все вокруг, если она была прочна – возразил его собеседник – А мне кажется, что иудейская пружина весьма прочна.

– Так что же ты предлагаешь?

– Пока ничего. Я всего лишь главнокомандующий, а не наместник. Но я бы действовал иначе…

Как именно он бы действовал, он не объяснил, а Публий не спрашивал. Прошло несколько недель. За это время Публий успел сблизиться с опальным Никанором. Стратиг много пил, мало разбавлял и был весьма удручен немилостью наместника. Его унылый настрой был понятен инженеру, который и сам переживал не лучшие времена. Ему по прежнему всюду мерещились все те же яркие глаза, и непонятная тоска не покидала его, что еще больше сближало его со стратигом. Впрочем, Лисий был далеко, и постепенно Никанор воспрял духом, чему способствовали и непрерывные возлияния. Как ни странно, он не обозлился на Птоломея, отзывался о нем только одобрительно, хотя и называл его исключительно Макроном. Именно от Никанора инженеру удавалось получать последние сведения о передвижениях войск. Главнокомандующий разбил армию на три войска. Горгий получил обещанные ему силы и тщательно готовил нападение на Мицпе, рассылая во все стороны конных и пеших лазутчиков. Никанору он придал главные силы и приказал разместить их в Эммауме. Для себя он придержал несколько хилиархий резерва около Йокнеам.

Эммаум действительно оказался кучкой деревень среди невысоких холмов, на которых дубовые рощи сменялись полями, а поля – снова рощами. Войско расположилось на перекрестке двух дорог, раскинув свои костры по ближним полям и распугав земледельцев. Слоны паслись под развесистыми дубами, всадники располагались подальше от них, чтобы не нервировать коней, а пешии разбили лагерь между ними. В отличии от римских легионеров, у эллинов не было ни палаток, ни рвов, ни сторожевых башен. Воины попросту располагались вокруг костров группами по десять-двадцать бойцов. Публию повезло больше – он и его помощники с относительными удобствами устроились на инженерных повозках и под ними. Приказа собирать машины пока не поступало, и поэтому было тесновато, но никто не жаловался.

Кроме войска, в Эммауме стали появляться какие-то непонятные люди. Явно не воины, они более походили на торговцев. Некоторые из них действительно предлагали необходимые воинам вещи: оружие, доспехи, одежду, сандалии, ремешки к ним и, разумеется, девок. Но большинство ничего не предлагали и, казалось бы, бесцельно, болтались по лагерю. Публий долго пребывал в недоумении, пока его не просветил старый знакомый. Однажды, слоняясь без дела, Публий зашел на окраину лагеря, туда где находились палатки торговцев и неожиданно встретил там Агенора, сына Гедалии. Вначале Публию показалось, что иудей его испугался, но наверное ему это показалось, потому что тот отнесся к нему с явной симпатией и даже пригласил в импровизированную попину под двумя огромными дубами. Бывший служка первосвященника Менелая неуловимо изменился, в нем появилась несвойственная ему прежде уверенность в себе, к тому же теперь он не пил чрезмерно, но и пренебрегал вином, разбавляя в меру. И вообще, это был какой-тоновый, незнакомый инженеру Агенор. С почти незаметной усмешкой он выслушал историю злоключений инженера, в которой, разумеется, были опущены некоторые скользкие моменты. Заметив эту непонятную усмешку, Публий поинтересовался странной суетой вокруг войска и таинственными личностями.

– Думаю, латинянин, что ты последний, кто не знает всей подоплеки – усмешка никуда не исчезла, она лишь стала сильнее – Эти люди здесь, чтобы скупать рабов после разгрома Иудеи.

– После уничтожения Иудеи – машинально поправил его Публий.

Внезапно усмешка исчезла с лица Агенора. Видя это, Публий пересказал ему вкратце суть повелений Антиоха Эпифана.

– Я не удивлен – тихо сказал Агенор – Этого и следовало ожидать. А известно ли тебе, что эти торговцы людьми хранят в своих повозках? Так знай: там у них слитки серебра для покупки рабов, а еще – цепи и веревки для пленников. Только вот провизии для них они не запасли, да и зачем? Ведь рабы будут так дешевы… Маленькие такие рабы… Дети.

Уже попрощавшись и уходя, Агенор вдруг остановился и, после почти незаметного колебания, очень тихо, почти что шепотом, сказал.

– Что ты делаешь в нашей стране, латинянин? Возвращайся лучше к себе домой!

– У меня нет дома – хмуро ответил Публий, смутно припоминая, что эти слова он уже слышал и этот ответ уже давал.

И только поздно ночья, ворочаясь без сна, он снова вспомнил девушку с глазами цвета темного песка, бросившую ему в лицо те же самые жестокие слова.

В последующие дни много чего произошло и разговор с Агенором забылся. Вспомнил его Публий через несколько дней, когда вернулся корпус Горгия, вернулся без победы и без поражения. Воины валились от усталости, кони не хотели идти, а сам стратиг был просто в ярости. Они прошли маршем от моря до Мицпе, но никого по дороге не видели: их встречали покинутые деревни, бесплодные поля и засыпанные колодцы. Горгий хотел разграбить Мицпе, но и здесь он опоздал, город был покинут, дома пусты, священные предметы исчезли. Теперь незадачливый полководец рвал и метал, но его неожиданно утешило донесение лазутчиков, сообщивших, что иудейское войско встало лагерем на юг от Эммаума, в предгорной долине, совсем близко от дороги на Ерушалаим. Однако надо было дать отдых бойцам и коням, поэтому Горгий дал людям сутки на восстановление сил и велел выступать на следующий день к ночи. В этот день Публий еще раз заметил Агенора, сидевшего с гоплитами у костра. Публий тихонько подошел и прислушался.

– … А вот скажи иудей, правда ли то, что этот их "Молот" сражается без щита, а в каждой руке у него огромная секира черной бронзы? – спросил молодой гоплит, и было заметно, что его голос дрожит.

– Все верно – авторитетно заявил Агенор – Только не он один сражается без щита…

– Как можно биться без щита? – с сомнением в голосе спросил пожилой воин – Без щита ни фалангу, ни стену не выстроишь.

– Щиты-то у них есть – пояснял эллинист – Да только они их редко используют. Вот если увидите, как они бросают щиты…

– Нельзя бросать щит – упрямо твердил пожилой.

– Это тебе нельзя – давил на свое Агенор – А вот если маккавеи бросили щиты – значит идут добивать.

– И что тогда? – раскрыл рот молодой.

– Тогда молись Гермесу… Если успеешь.

Публий ухмыльнулся в начинающую пробиваться бороду. Если Агенор и не был лазутчиком маккавеев, то невольно работал на них своими байками.

На следующий день на закате, корпус Горгия покинул лагерь, наскоро принеся жертвы богам, и без лишнего шума направился куда-то на юго-восток. Публий заметил, что сирийцев вели два местных проводника, судя по одежде, из эллинистов, причем одним из них был уже знакомый Агенор. Увидев инженера, тот хотел было подойти, но лишь махнул ему рукой издали и исчез в вечернем сумраке вместе с войском.

Ночь прошла спокойно, но инженеру не спалось. Под утро, так и не выспавшись толком, он вышел из лагеря на край рощи справить нужду. Как всегда в последнее время, думы его были спутаны. Ничего хорошего не вспоминалось, и он просто отбрасывал любую мысль, боясь того, до чего может дойти размышляя. На поле за деревьями лег туман, и он бездумно смотрел в этот туман, думая, что так ведь можно и утонуть, если и не телом, то душой. Наверное, у входа в царство мертвых лежит такой же туман. Он очищает тело, смывает заботы жизни, успокаивает, убаюкивает, уводит прочь от страданий. Как хорошо! Но насладится этим состоянием ему не дали. Из плотной стены тумана показалось острие копья, потом второе и третье. Осторожно, медленно, и предельно тихо оттуда начали выходить бородатые, вооруженные люди. Иудеи, подумал Публий, надо бы поднять тревогу. Но еще мгновение назад ему было так хорошо, и так не хотелось нарушать такую покойную тишину. Однако ее нарушили другие.

Внезапно тишину разорвал рев труб, множества неистовых фанфар, мгновенно изломавший на куски не только саму тишину, но и туман. Иудеи не атаковали, не неслись толпой и не шли строем. Нет, вместо этого они трубили, и это было страшнее всего. Очнувшись, Публий бросился обратно в лагерь. В лагере творилось неописуемое: сталкивались люди, кони, повозки, куда-то пробирался обезумевший слон, круша все на своем пути. Выбежал голый Никанор, в одной только набедренной повязке, судорожно размахивая мечом и истошно вопя в попытках выстроить фалангу. Наконец, ему удалось построить нестройную, колеблющуюся, непрочную стену из случайно пойманных им людей. Полуодетые гоплиты стояли плечом к плечу с испуганными пельтастами, а между ними настороженно озирались пестро вооруженные пехотинцы из разрозненных частей. Туман совершенно разошелся, и на опушке леса появилась первая линия иудейского войска.

– Как они здесь оказались? – произнес удивленный голос сзади Публия – Ведь Горгий пошел на их лагерь, а они здесь…

Вражеское войско медленно двинулось вперед. Евреи тоже не сомкнули "стену щитов" и, казалось, шли разрозненной толпой, вот только было в этой массе какое-то неизъяснимое единство, как будто что-то невидимое объединяло иудеев. Внезапно, линия их войска замерла на мгновение и раздался раскатистый, продолжительный грохот. И снова завыли трубы…

– Братья! – заорал кто-то в строю – Они же щиты бросили!

– Это смерть! – закричал еще кто-то, и его крик подхватили – Смерть! Смерть идет!

Первая линия сирийцев заколыхалась, дрогнула и рассыпалась. Одни в панике бежали назад, другие пытались их удержать, третьи замерли от страха, глядя на неподвижные пока ряды врагов.

– Баллисты! – послышался над ухом Публия крик стратига – Устанавливай баллисты.

Надо делать свое дело, подумал Публий. Сгрузить баллисты с повозок не займет много времени, а тренированные помощники соберут их за считанные хрононы. Потом положим в ложки заранее приготовленные железные шарики и смертоносные заряды помчатся навстречу врагам, убивая тех, кто хочет убить нас. Как хорошо! Как здорово! И вот он, Публий, бывший самнит из рода Коминиев, бывший римский неофит и бывший понтифик, не надеющийся более ни на продолжение рода, ни на какое-либо счастье в этой жизни, да и самой этой жизни не желающий, будет убивать тех, кто мечтает дожить до старости, увидеть детей и внуков, вкусить радости жизни. Зачем? И он присел, прислонившись к одной из своих повозок, с бессмысленной улыбкой на лице уставившись куда-то ввысь, но и там ничего не видя. Поэтому он не заметил, как полуголый Никанор, злобно оскалившись, замахнулся было на него мечом, но был тут же сметен толпой обезумевших селевкидов. Не видел он и бегущих в панике гоплитов, пельтастов, наемников, работорговцев, лошадей и слонов. Все это проносилось мимо него как последнее суетное движение совершенно ненужной ему жизни. Так прошла вечность, а может и две вечности…. И только, когда вокруг него уже не было слышно топота бегущих ног, он опустил глаза и, заметив, что сжимает в левой руке легионерский шлем, отбросил его в сторону. Теперь послышались тяжелые шаги неторопливо идущего то ли очень грузного, то ли тяжело вооруженного человека. Нехотя, почти через силу, он снова поднял голову.

К нему подошел иудей в гоплитских доспехах, но без шлема, поэтому Публий сразу узнал в нем одного из братьев Хашмонеев. Не доставая меча из ножен, тот спросил:

– Один из пленных говорит, что ты отказался сражаться. Это правда?

– Нет! – прохрипел Публий.

Сейчас он желал только одного – чтобы все побыстрее закончилось и, поэтому, закричал:

– Я сражался! Я убивал вас! Я убил многих!

Хашмонай схватил его жесткой рукой за подбородок, задрал ему голову так резко, что щелкнули позвонки и посмотрел в глаза. Казалось, глаза иудея пронизывают его насквозь, проникая в самые сокровенные мысли. Наверное так луч Фаросского маяка пронзал мрак александрийского побережья.

– Шакран12! – засмеялся воин, и повторил по-гречески – Ты лжешь. Почему ты не сражался?

– А зачем? – тихо сказал Публий.

Хорохориться ему расхотелось, теперь все на свете было ему безразлично. Все равно убьют, решил он, и эта мысль почему-то была приятна. Я схожу с ума, тут же подумалось ему, но и это не вызвало никаких эмоций. Его грубо схватили, подняли на ноги и кто-то, смеясь, нахлобучил ему на голову его легионерский шлем. Шлем сидел криво, вид у него, надо полагать, был самый дурацкий и теперь смеялись все вокруг, но Публию было все равно. Казалось, все это: смех иудеев, их победные крики, стоны раненых сирийцев и истошные вопли добиваемых, все это происходит не здесь и не с ним. Так он стоял, безучастный и безразличный ко всему, пока его не подтолкнули острием копья, заставив идти куда-то, не все ли равно куда…

Раб

– Чего вы тащили эту падаль? Прикончили бы сразу и всех делов.

– Вот ты и прикончи. Только, чтобы без страданий, как Господь повелел. У тебя на мече зазубрины есть? Если нет, то значит ты в бою и не был. А если есть, то не можешь его зарезать, неправильно это.

– Я его мясо есть не собираюсь, так что мне зазубрины не помешают. Кстати, вот они, мои зазубрины, давай померяемся, у кого больше…

Оказалось, что он немного понимает язык иудеев, очень похожий на арамейский, вот только окончания слов звучали по иному. И все же, с пятого на десятое, можно было разобрать незамысловатые шуточки воинов, посмеивающихся над плененным врагом. Он огляделся. Его никто не охранял, но и убежать не представлялось возможным, так как его посадили на землю в самой середине лагеря мятежников. Здесь горели костры, тянуло запахом очень вкусной похлебки, а может, он просто проголодался. Публий непроизвольно облизнулся, он был готов погибнуть от меча, но в его планы не входило умереть с голоду. Какой-то сердобольный воин протянул ему разбитый черепок и показал на котел, из которого шел соблазнительный пар. Инженер зачерпнул густое варево и стал жадно хлебать его через разбитый край. Насытившись, он огляделся и насторожился. Похоже, подумал он, сейчас будет решаться моя судьба.

По стану шли трое. Одеты они были более богато чем простые воины и почти одинаково. И все же это была одежда воинов: немного удлиненные туники, широкие пояса с мечами в ножнах, богато расшитые передники, длинные волосы повязаны витыми сине-белыми шнурами, на ногах наголенники, гоплитские сандалии. Лицом они тоже были похожи, это трое братьев Хашмонеев. И только, когда маккавеи подошли ближе, он увидел различия между ними и, в первую очередь – глаза. Глаза шагавшего первым выражали высочайшую долю целеустремленности, до такой степени, что удивительным образом казалось – они движутся впереди своего хозяина, опережая лицо. Второй брат глядел властно. О, это были глаза властителя, но не страждавшего власти, а изначально обладающего ей в силу некоего загадочного, неизвестного никому права. И наконец, глаза третьего брата, давеча пленившего инженера, были загадочны. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что именно таится в их глубинах.

Трое маккавеев: Целеустремленный, Властный и Загадочный, медленно продвигались по лагерю, улыбаясь и приветствуя встречных. Наконец, Целеустремленный нашел какую-то кочку, потрогал ее сандалием – прочна ли – и, поднявшись на импровизированное возвышение, обратился к воинам с речью. Говорил он страстно, быстро, да, к тому же его все время прерывали восторженными криками. Поэтому, Публий разбирал лишь отдельные слова:

… Братья… победа… Горгий… бежали.

Из этого можно было сделать вывод, что корпус Горгия разделил участь основного войска селевкидов. Свою речь маккавей закончил подняв руку и прокричав что-то вроде: "теперь можно". На это последовали дикие крики восторга, и большинство иудеев побежали куда-то через рощу. Публий вспомнил повозки со слитками серебра и без труда догадался, куда они бегут. Наверное, злорадно подумал он, им достанется и лазоревый хламис Никанора, который тот вряд ли успел нацепить.

Лагерь изрядно опустел, и трое братьев, обратив внимание на пленного, подошли ближе. Они оживленно заговорили на своем языке, причем говорил в основном Загадочный, кивая время от времени на Публия. При этом лицо Властного выражало скуку и безразличие, а Целеустремленный явно думал о чем-то своем, лениво реагируя на речи Загадочного, который энергично продолжал что-то доказывать. Наконец, он устало махнул рукой и подошел к Публию.

– Кто ты? – спросил он по-гречески.

– Публий Коминий Аврунк – равнодушно сказал инженер.

– Я спросил – кто ты, а не как твое имя.

– Никто. Я теперь никто.

– Ну что ж – воскликнул Загадочный – Быть по сему.

Фраза была непонятной, но у Публия сейчас не было ни сил ни желания попытаться ее понять.

– Оставь его, Симон – к ним подошел Целеустремленный.

Они о чем-то снова заспорили, перейдя на своя язык. Смысла их спора Публий не улавливал, разобрав лишь слова "интересно" и "искра". К тому же, загадочный Симон называл Целеустремленного – Иудой, и инженер догадался, что это и был "Молот". Подошел Властный, послушал и пожал плечами, так ничего и не сказав.

Внезапно, разговор Симона с Иудой прервал громкий крик. Это был женский крик, громкий, но тут же приглушенный, как будто кричавшей затнули рот. Публий обернулся и увидел женщину. Никто не прерывал ее, это она сама закрыла рот рукой, приглушив невольно вырвавшийся у нее возглас и продолжая смотреть на Публия неимоверно широко раскрытыми глазами цвета мокрого песка. Все безразличие Властного моментально куда-то исчезло. Подскочив к девушке, он начал что-то у нее требовательно спрашивать, все время указывая на Публия. Та что-то ответила, отрицательно покачав головой, но маккавея это, похоже, не убедило. Теперь он подскочил к Публию и ухватив его за горло, закричал:

– Так это ты? Ты? Я вырву тебе сердце!

Девушка, которую звали шелестящим именем Шуламит, подбежала и попыталась ему что-то объяснить, но Властный ее не слушал и продолжал выкрикивать угрозы, теперь уже на своем языке. Публий так ничего и не произнес, да он и не мог ничего сказать, потому что железные пальцы маккавея так сдавили ему горло, что перехватило дыхание. Но вот, подумал он, сейчас все и закончится. Но радовался он рано. К Властному подошел Иуда и положил ему руку на плечо. Это почти незаметное движение оказало на его брата более сильное действие, чем крики девушки. Железные пальцы отпустили горло инженера, и теперь он видел только глаза, горящие злобой и ненавистью. Подошел Симон и маккавеи начали что-то горячо обсуждать, но Публий не прислушивался, он был занят – он дышал. И все же он заметил какими разными были эти три маккавея, при всем сходстве их родственных черт. Наконец, Иуда повернулся к нему:

– Ответь нам, эллин и не вздумай лгать…

– Я не эллин – прохрипел Публий – Я самнит.

– А нам все равно, кто ты! – заорал Властный.

– Погоди Йонатан – поморщился подошедший Симон – А ты, самнит, отвечай, кто надругался над нашей сестрой? Это был ты? Или не ты?

Публию показалось, что он подчеркнул слова "не ты", но нет, ему это конечно же показалось. Он посмотрел на девушку. Шуламит не смотрела на него, она смотрела куда-то вдаль, как будто именно там, а вовсе не здесь, были ответы на все вопросы. Только теперь он обратил внимание на ее одежду. Ее темно синий ионийский хитон с идеальными складками был подпоясан на талии бордовым кушаком, темные волосы прикрывала такая-же бордовая накидка, скрывающая фибулы, завершали картину изящные, почти незаметные сандалии, так что девушка казалась босой, как и в их первую встречу. Она посмотрела на него мельком и быстро отвела взгляд. И тогда Публий понял, что надо сказать.

– Да, это был я! Я это сделал! – и он вызывающе посмотрел не на Симона, а на Йонатана.

Он видел ярость в его глазах, видел руку, потянувшуюся к мечу на поясе и хотел добавить еще пару грязных, омерзительных слов, чтобы погибнуть быстро и наверняка. Эти слова уже были готовы вырваться, когда он поймал изумленный взгляд девушки и осекся, замолк на полуслове. Тогда Публий, так и не поднимаясь с колен, отвернулся и стал ждать удара. Следовало бы гордо посмотреть в глаза Йонатана или Иуды, кто там из них быстрее, и встретить смерть так, как полагается Коминию, но ему почему-то было стыдно смотреть в эти яростные глаза. Шуламит снова в чем-то горячо убеждала братьев, но ему не хотелось прислушиваться. Вдруг он ощутил на своем плече руку и по жестким, крепким пальцам, которые он запомнил со времени недавней битвы, узнал Симона.

– Встань! – приказал маккавей.

Публий встал и в упор посмотрел на Симона. Бесполезно, ничего он не смог понять в этих загадочных глазах.

– Так ты настаиваешь на том, что это ты обесчестил нашу Шуламит?

– Я уже ответил – устало сказал он.

– Ты наверное догадываешься, что у нас это карается смертью?

Публий лишь пожал плечами. Это везде каралось смертью, конечно, если обиженные были сильнее насильника, как и обстояло дело сейчас.

– Итак, ты умрешь, а девушка останется обесчещенной. Так?

Симон явно что-то хотел сказать, но вот что? Впрочем, не все ли равно.

– Ты что, хочешь, чтобы я взял ее в жены? – спросил Публий просто, чтобы что-то сказать.

– Эта скотина еще и издевается! – сказала Иуда со спокойным, зловещим смехом.

Инженер посмотрел на него удивленно и с изумлением увидел, что "Еврейский Молот" может смущаться. Сейчас Иуда сообразил, что Публий вовсе не издевался и явно растерялся, отошел в сторону, уступив место Йонатану.

– Ты не знаешь, что говоришь – гневно вскричал тот – Еврейка не может быть женой чужака, будь он хоть трижды какой-то там самнит.

– Воистину – подтвердил Симон и тихо добавил – Правда есть одно исключение…

– Ты о чем? – удивился Властный.

– Она может стать женой раба, невольника в рабстве у еврея. Это разрешается.

Публий с невольным интересом посмотрел на него. Он вовсе не собирался быть рабом, предпочитая рабству смерть и собирался об этом твердо заявить. Не для того же он пересек все моря, прошел Элладу и Египет, чтобы стать теперь рабом у варваров. Но Йонатан его опередил:

– Покинь нас, Шуламит! – приказал он – Пусть ее уведут!

Девушка попыталась что-то сказать, однако Иуда осторожно, но твердо взял ее под локоть и, уведя куда-то за деревья, быстро вернулся. На его лице был написан нескрываемый интерес. Йонатан хмурился, но молчал. Похоже было, что в некоторых вопросах Симон пользовался у братьев безусловным доверием.

– Ну и чьим же рабом он будет? – скептически спросил Йонатан.

– Моим – просто ответил Симон – Если только кто-нибудь из вас…

– Не я! – быстро сказал Иуда.

– И уж точно – не я! – также безапелляционно заявил Йонатан, к которому вернулась вся его властность.

– Вот и решили – объявил Симон.

– Меня спросить забыли – ошеломленно пробормотал Публий.

– Рабов не спрашивают – бросил ему Симон – Впрочем, я, пожалуй, предоставлю решение тебе. Ты, думаю, человек гордый и предпочтешь рабству смерть, верно?

Инженер лишь пожал плечами.

– Хорошо – продолжил Симон – Наш Иуда тебе с радостью поможет своим мечом, верно брат?

Посмотрев на Молота, Публий не усомнился в его готовности "помочь".

– Вот только одна беда – девушка останется навеки опозоренной. Впрочем, почему это должно тебя волновать? Тебе ведь дороже твоя честь рода? Как там он называется? Понтии? Игнации?

– Коминии – пробормотал инженер, удивленный осведомленности загадочного маккавея насчет самнитских имен. .

– Итак, твое решение? – спросил тот, подавая знак Иуде.

Пока Иуда, медленно, очень медленно, тянул меч из ножен, Публий вспомнил удивительные глаза, проблески меди в темных волосах, тихое, шелестящее имя и, сам удивляясь своему решению, прошептал:

– Согласен.

– Извини, не расслышал.

Все-то он расслышал, подумал Публий и хрипло прокричал:

– Я! Твой! Раб!

Напрасно радуешься, размышлял инженер. Девушку, конечно жалко, а Гордий был скотиной, но ведь он мертв, и уже не сможет ответить за свои поступки, а ты, самнит, пока жив и можешь еще хоть что-нибудь исправить в этой жизни. Ну а потом наверняка найдется забытый кем-нибудь нож, его лишь надо будет наточить поострей и закончить все одним ударом. Он посмотрел на Симона, и ему на миг показалось, что маккавей читает его мысли. Но сам-то он ничего не мог прочесть в загадочных глазах.

– Вот и хорошо – сказал Симон – А теперь слушай меня. Сейчас сюда вернется Шуламит, и у нас состоится разговор. Говорить будем на койне, но я запрещаю тебе открывать рот. Отвечать будешь только если я спрошу и только мне. Не спрашивай, что отвечать, ответишь, когда услышишь вопрос. Ты понял?

– Да.

Симон продолжал выжидательно смотреть на него, и Публий повторил:

– Да, господин.

– Вам тоже не следует вмешиваться – это было сказано братьям.

Они не возражали, и даже властный Йонатан сохранял невозмутимое выражение лица. Прошло еще несколько минут. Теперь уже девушка которую привел Иуда, настороженно смотрела на братьев.

– Этот человек тебя обесчестил – сказал Симон – И его следует предать смерти.

– Неправда! – закричала Шуламит – Этот человек меня спас!

– Это так? – спросил маккавей у Публия.

– Нет, господин – ответил тот – Я взял ее силой тогда, а сегодня сделал бы это еще раз.

– Вот видишь. И я верю ему, а не тебе – торжественно провозгласил Симон, испытующе глядя на Шуламит.

– Это несправедливо! – умоляюще закричала она – Он не должен умереть! Я не позволю!

– В этом мире немного справедливости, девочка – устало произнес Йонатан, нарушая указания брата.

Симон укоризненно посмотрел на него, но не сделал замечания. Тем не менее властный Йонатан несколько стушевался под его взглядом и отошел в сторону.

– Пожалуй, ты можешь его спасти – задумчиво сказал Симон и на ее молчаливый вопрос, ответил – Стань его женой и у нас появится повод сохранить ему жизнь.

– Но я не хочу быть его женой – возмутилась Шуламит.

– Конечно, конечно, девочка – мягко произнес он – Никто тебя не неволит… Правда ом умрет, но ведь это не так уж важно, верно?

– Я ненавижу тебя, дядя! – закричала Шуламит по-иудейски, хотя почти все слова было понятны Публию.

– Я тоже тебя люблю, родная – ответил Симон на койне без тени насмешки в голосе.

– Но он же не еврей – неуверенно произнесла девушка – Как же он может стать моим мужем?

– Теперь уже может, ведь он раб. Правда ты будешь женой раба, но ведь это ненадолго, верно? Всего шесть лет. Или меньше, если он даст тебе развод.

– Чей он раб?

– Мой.

Шуламит посмотрела на него с нескрываемым изумлением. Публий тоже много не понимал. Например, он не понимал, что должно произойти через шесть лет. Не понимал он, и что особенного в том, чтобы быть рабом именно Симона. Не все ли равно рабу, кто его хозяин. Впрочем нет, наверное Симон добрый хозяин и по доброму относится к своим рабам. Интересно, сколько их у него? И уж совсем непонятно, как свободная женщина может стать женой раба. Единственное, что было ясно ему, это зачем Симон выдает за него свою племянницу. Все верно, замужество покроет ее позор, а потом можно будет избавиться от ненужного уже мужа и стать женой достойного человека. Как именно от него будут избавляться, Публия не интересовало, ведь он и сам собирался сделать Шуламит вдовой.

– Ну так как же? – требовательно спросил Симон не повышая голоса – Каков будет приговор этому человеку? Легкая смерть или тяжелая жизнь?

– Жизнь… – прошептала девушка и бросилась прочь.

Через мгновение ее развевающиеся одежды исчезли в листве дубов.

– Пойдем – сказал Симон странным голосом.

Он глядел не на него, Публия, а вслед убежавшей девушке и на лице его было выражение беззащитности и неуверенности, таких несвойственных этому странному человеку. Возможно, это лишь показалось Публию, потому что через мгновение лицо его хозяина было по-прежнему загадочным и непроницаемым. Симон посмотрел на него, усмехнулся, покачал головой и повторил знакомое слово:

– Шакран!

Но это почему-то прозвучало не осуждающе, а скорее одобрительно.

В последующие несколько месяцев Публию привыкал к жизни раба. Приходилось терпеть, потому что воспользоваться ножом ему не удавалось: по какому-то странному стечению обстоятельств, все острые предметы хранились под замком или были под присмотром. Отношение иудеев к рабам было странным, и Публий до сих пор с этим не разобрался. Он жил в большом и богатом доме Симона, на окраине Модиина, ел и пил вместе с его семьей и, поначалу, спал в одной комнате с его младшими сыновьями: Иудой и Маттитьяху. Других рабов у Симона не оказалось. Никто не унижал Публия, одежда его была такая же, как и остальных – простая, но подшитая. Хозяйство вела Хайя, жена Симона, которой помогали разные, все время сменяющиеся женщины. Публия не утруждали работой, но и без дела он не сидел. В большом доме всегда находилась занятие для бывшего инженера, который умел и любил работать и с деревом и с камнем и с металлом. Это его совсем не обременяло, даже нравилось, удивительным образом отвлекая от горьких дум. Началась жатва, но до работ в поле его не допустили, зато пришлось поработать в домашней кузнице, поправляя серпы и чиня мотыги. Теперь у него были инструменты, которыми так заманчиво было бы распороть себе кишки, но сын Симона, Иуда, так просил сделать игрушечную баллисту, а он опрометчиво пообещал и не мог обмануть. Мысли о смерти стали отходить куда-то на задний план, вместо этого приходилось думать о том, где взять материалы для ремонта стен, уголь для кузницы и хоть немного кедрового дерева, чтобы сделать игрушечного слона для маленького Маттитьяху. Постепенно у него образовался свой круг обязанностей, и, незаметно, он перестал получать приказания, прекрасно зная сам, что следует делать. Загадочный Симон редко появлялся в своем доме, исчезая по каким-то своим таинственным делам. Однако, все что происходило за стенами дома давно уже перестало интересовать Публия. Ему устраивала эта размеренная, простая жизнь, напоминающая ему отцовский дом в Геркулануме, и даже само рабство казалось-бы перестало его тяготить. Похоже, что иудеи относились к рабам как к бедным родственникам, взятым в дом, чтобы не умерли с голоду на улице.

Но через два месяца все внезапно изменилось в один миг. Пришли Симон, Йонатан и еще какие-то люди, одели его в праздничную одежду и здесь же, во дворе дома, соединили с Шуламит каким-то странным обрядом, смысла которого он не понял и понять не пытался. После этого их отвели в небольшую комнатку в доме, в которой они должны были провести свою первую ночь. Он так и не заглянул ей в глаза во время брачной церемонии, а ведь ему так хотелось снова увидеть эти ее необыкновенные глаза. И все же он робел при при одной мысли о том как впервые коснется той, к которой его, похоже, неудержимо влекло. Светильники не горели, но было полнолунье, и Публий подумал, что луна должна красиво отражаться в ярких глазах женщины, однако луны там не было, да и ее глаза он не увидел – они были закрыты. Он осторожно коснулся рукой ее бедра, но женщина не шевельнулась. Ее прекрасные волосы сейчас лежали мертвой грудой, скрывая линии шеи. Потом она послушно раздвинула ноги и повернула голову на бок, так и не открывая глаз. Когда все кончилось и он поднялся, ему показалось, что Шуламит умерла, но тут она открыла глаза и посмотрела на него в упор. Ничего не было в этих глазах: ни луны, ни гнева, ни страдания… Никогда еще ему не было так страшно, и он подумал что это он умер, переплыл греческий Стикс, сам того не заметив и давно уже обитает в стране мертвых. Ничего он не увидел в глазах женщины, ничего кроме тяжелого, всепроникающего спокойствия. Это были глаза человека отдавшего трудный, грязный и неприятный долг. Наверное, что-то отразилось на его лице, потому что она прошептала:

– Прости меня, я не хотела тебя обидеть.

Но в ее глазах он не увидел раскаяния. Потом она поднялась и отошла в угол. Не сразу понял он, что делает там его молодая жена, а когда понял, то темное отчаяние ворвалось в его сердце… Она не желала от него ребенка.

Больше он до нее не дотрагивался. Они спали в разных углах, а днем он старался не заходить в проклятую комнату чтобы не видеть ее лица. Следовало бы ее возненавидеть, но он ненавидел себя, на большее у него не оставалось сил. Спокойствие, которое он нашел было в доме Симона, куда-то пропало, как и не было его. Осталась лишь пустота в душе и черная, всепоглощающая тоска. Однажды он взял нож, который принесли в кузницу для правки и долго, внимательно смотрел на тусклое лезвие. Нож был совсем тупой, но ведь полоску дешевого железа можно заточить еще раз, а больше одного раза и не понадобится. Он представил, как острое лезвие вспарывает мышцы живота и его кишки выпадают наружу. Немного, совсем немного боли и придет, наконец, покой. Или лучше направить нож в сердце? Крови будет меньше, и меньше придется убирать за тобой этим людям, которые не сделали тебе ничего плохого. Решено – в сердце! Лишь бы не промахнуться.

– Эй, ты! Иди сюда – позвали его со двора.

Он вышел, безучастный и безразличный ко всему.

– Я видел как завороженно ты смотрел на нож – начал неизвестно откуда взявшийся Симон – Ну и как? Хорошо его наточил?

– Не бойся, господин – хмуро ухмыльнулся Публий – Это не для тебя.

– Я знаю – последовал ответ – Это ты для себя стараешься. Так всегда поступают рабы и трусы!

– Трусы? – возмутился Публий – Покончить с этим позором – это по-твоему трусость?

– Разумеется – спокойно ответил тот – Это же самый легкий путь уйти от ответа.

– А если нет другого?

– Значит не нашел другого – отрезал Симон – Либо смелости не хватило, либо ума, либо еще чего-то.

– Так по-твоему и Ликург13 был трусом? – спросил удивленный Публий – Да ты хоть слышал про Ликурга?

– Несомненно, он был трусом, потому что спрятался за отговорку вместо того, чтобы сражаться за свои идеалы.

Публий задумался. Не всякий осмелится так говорить о кумире не только Спарты, но и всей Эллады, о человеке, которого считали и считают примером для молодежи. Значит можно думать иначе? Можно жить иначе? Вот только зачем жить?

– Я слышал как ты рассказывал истории моим сыновьям – продолжил Симон – Ты уже хорошо говоришь на нашем языке.

Язык евреев – иврит – действительно давался ему легко. Там часто встречались слова, заимствованные из арамейского и греческого, которыми он владел в совершенстве, да и сам иврит походил на диалект арамейского.

– Вчера ты рассказывал ему про страну Мицраим – продолжил маккавей и, глядя на удивленное лицо Публия, пояснил – Ее обитатели называют ее Та-Кемт, и ты там жил.

– Да, господин – согласился Публий, сообразив, что речь идет о Египте.

– Ты рассказывал, как река Нил разливается летом, в самую жару. А еще ты сказал ему, что это чудо, которое невозможно объяснить.

– Да, я это говорил.

– Не говори так больше.

– Но, почему? – вырвалось у Публия.

Симон уставился на него своим непроницаемым взглядом и некоторое время молчал. Публий решил было, что совершил сейчас большую оплошность. Рабу не следует так разговаривать с господином, и уж точно ему не следует задавать вопросы, не относящиеся к его обязанностям. Впрочем, ему было все равно. Интересно, какое наказание положено у иудеев за дерзость? Наконец, Симон заговорил.

– Настоящее чудо действительно объяснить невозможно – сказал он очень странно глядя на Публия – Но такие чудеса редки, очень редки. А все остальное лишь кажется нам чудом в силу нашего невежества.

– Но ведь настоящие чудеса бывают? – настаивал Публий напрочь забыв о том, кто он и кто перед ним.

– Бывают…

– А ты? Ты видел хотя бы одно?

– Видел… Рождение моего первенца. Несомненно, это было чудо!

Симон смотрел куда-то мимо него, наверное вспоминая рождение сына. Этот разговор был интересен, захватывал, а самое главное – уводил мысли от того, о чем думать уже не хотелось. Потом маккавей ушел, а Публий закончил свою работу – выправил нож. Жить по прежнему не хотелось, но и умирать уже тоже не хотелось. На следующий день Симон еще не уехал. Увидев его во дворе, Публий подошел и решительно спросил:

– Господин, ты знаешь, почему Нил разливается летом?

– Знаю – усмехнулся тот.

– Расскажи мне, господин – осторожно попросил Публий.

Симон задумался на минуту и сказал:

– На закате я уеду. Ты поедешь со мной. В пути мы будет разговаривать.

– Да, господин.

Что-то происходило, но что именно, он не понимал, и просто радовался переменам. А еще ему хотелось уехать подальше от холодных карих глаз, в которых не отражается луна.

– Вот еще что… – продолжил Симон – Мне надоело, что ты называешь меня господином. Отныне, будешь звать меня по имени.

Это прозвучало как каприз, как прихоть хозяина, но Публий почувствовал, что нечто изменилось в их отношениях, вот только никак не мог взять в толк ни что именно, ни почему. Он давно подозревал, что загадочный маккавей умеет читать мысли, поэтому не удивился, когда тот бросил на лету, уже уходя:

– Ты начал задавать вопросы…

Перед закатом они тронулись в путь. Публию дали мула, напомнившего ему неудачный поход на Хакру, а Симон, севший на другого мула, вел в поводу настоящего боевого коня, нагруженного секирой и щитом. На поясе у Симона висел короткий меч, похожий на те, которые маккавеи прятали под полами одежды во время бунта, а может быть и тот самый. Публию меча не дали, зато он получил дротик и длинный лук со стрелами.

– Мы будем охотиться? – спросил он, показав на свой лук.

– Нет – поморщился Симон – Охотиться мы не будем. Евреи не охотятся.

Как не охотятся? Этот странный народ задавал Публию все больше и больше загадок. Но, действительно, им дали в дорогу мешочек сухарей, немного муки и вяленую рыбу, маслины и сушеные фрукты. Их разговор начался на первом же привале. Вначале они развели костер и испекли на камне лепешки из взятой с собой муки. Лепешки пахли дымом и подгорели с одной стороны, но путешественники проголодались и быстро расправились с ними и горстью фиников.

– … Ты спрашивал про разлив Нила – Симон, казалось, продолжал недавно начатый разговор – Все дело в его длине, а она очень велика. В конце зимы идут обильные дожди на юге, очень далеко за великой пустыней, в необъятных лесах. Множество рек несет эти воды на север, иногда быстро, а иногда и медленно, многие месяцы. Реки эти сливаются и объединяются, пока не сольются в великий Нил. Более трех месяцев течет вода от тех далеких дождливых лесов до засушливой египетской пустыни и попадает туда как раз в самый сухой месяц. Вот и все чудо и это чудо природы. А ведь бывают и рукотворные чудеса…

– Рукотворные?

– Ты видел Фаросский маяк?

– Да, господин.

– Симон… Меня зовут Симон, забыл?

– Да, Симон, я его видел и изумлялся.

– Жаль, что я не видел. Скажи, разве это не чудо?

– Но ведь это дело рук человеческих…

– А теперь, представь себе, что ты дикий варвар… Например – иудей.

Симон весело засмеялся и хитро взглянул на Публия. От смеха его лицо покрылось мелкими морщинками и на мгновение перестало быть загадочным. Публий послушно закрыл глаза и представил себя евреем. Вот он стоит на молу Александрии, одетый в варварские штаны, на голове тюрбаном намотана повязка, и эта повязка грозится сейчас упасть, потому что его лицо задрано вверх в невероятном изумлении.

– Пожалуй, варвар сочтет это чудом.

– Жаль, что я не видел – повторил Симон – Наверное – действительно чудо. Оказывается, чудеса бывают и рукотворными. А те, кто их создает – чудотворцы. Между прочим одного такого я знаю.

– Кто это?

– Это мой брат, Иуда Маккаби, Еврейский Молот. Знаешь ли ты, сколько войска было у Никанора?

– Думаю, тысяч двадцать-тридцать или немного больше. Птоломей обещал собрать сорокатысячное войско, но многих он отдал Горгию, а некоторые вспомогательные отряды так и не пришли.

– А сколько было у Иуды, как ты думаешь?

– Лазутчики Горгия говорили о десяти тысячах.

– На самом деле нас было меньше шести тысяч. Еще в начале похода Иуда отпустил по домам, а попросту – прогнал, всех тех кто мог ослабить его войско: колеблющихся, молодоженов, больных. Ему не нужно было большое войско, ему нужна была армия сильная духом. Как ты думаешь, его победа была чудом? Не торопись с ответом.

Публий вспомнил копья выползающие из тумана, темный ряд иудейского войска, завывания труб, грохот упавших щитов, и задумался. Он взглянул на Симона и увидел, что тот с нетерпением ждет его, Публия, ответа, как будто от этого ответа зависело нечто важное. Тогда он осторожно начал:

– Я думаю, нам это должно было показаться чудом – и подумав, добавил – И, возможно, не только нам. Это что, так и было задумано?

Симон улыбнулся и не ответил. На следующий день их путь продолжился, и это неспешное путешествие длилось целую неделю. Иногда Публий начинал думать, что Симон нарочно удлиняет путь, чтобы дать ему возможность задать свои вопросы. И он это вопросы задавал. Однажды он спросил:

– Про Фаросский маяк ты, возможно, слышал или читал Геродота, но откуда тебе известно про истоки Нила? Думаю, что в тех местах не был ни один человек.

– Ни один цивилизованный человек, хотел ты сказать? Ведь не думаешь же ты, что огромные леса необитаемы? А ведь и там обитают евреи. Да, да, не удивляйся… Там, в горах, с которых начинают свой бег воды Нила, живут потомки обитателей страны Саба, принявших в давние времена наш завет. Далеко пришлось им уйти от своих пустынь и даже пересечь море, ну а теперь они живут в непроходимых лесах на склонах крутых гор, но помнят еще о своем еврействе.

Эта история напомнила ему рассказ старого жреца в Мемфисе и на следующей остановке он спросил Симона, слышал ли он про то, как загадочные "хибиру" покинули Египет.

– Хибиру, говоришь? – удивился он – Это наверное искаженное слово "иврит". А ту историю я знаю очень хорошо, ее знает у нас каждый ребенок. Если хочешь, я расскажу тебе…

И он рассказал. Оказывается, евреи действительно ушли в пустыню, и не только ушли, не только победили войско фараона, но умудрились прожить там в течении жизни целого поколения.

– Так чем же было то "сердце страны", которое унесли твои предки? – спросил Публий, когда необыкновенный рассказ законцился.

– Он так и сказал, "сердце страны"? Мудрый человек, этот жрец. Немногие заметили то, что мы унесли. А ведь, думается мне, это поважнее, чем сотня колесниц и один не слишком мудрый фараон.

Симон внимательно посмотрел на Публия и с сомнением в голосе продолжил:

– Не знаю, сумею ли я объяснить, и не уверен, что ты сможешь понять. Пока не сможешь. Боюсь, что ты еще не готов. Но, чтобы ты не мучился догадками, назовем это пока подходом к жизни. Мы, евреи, попробовали жить иначе. Одно время мы даже нашли союзников в той стране, которую вы называете Эйгюптос. Ты слышал ли про юного фараона Эхнатона?

Публию приходилось слышать это имя в Мемфисе, но его почему-то всегда произносили шепотом и, при этом, постоянно оглядывались, не слышит ли кто посторонний.

– Все верно – пояснил Симон – Они не отказались бы и совсем искоренить память о нем.

– Кто?

– О, очень многие. Жрецы почти всех их богов, правители номов, чиновники, оптовые торговцы. Все те, чьему миру мы угрожали нашими идеями. Поэтому, нам пришлось уйти.

Больше в этот день он ничего не сказал. Публий долго не мог заснуть стараясь понять, что крылось за словами Симона – "подход к жизни". Уже совсем засыпая, он почему-то вспомнил сказанное Никандром после разгрома под Вифероном: "…каждый воин – армия".

В дальнейшем, Симон рассказал о переходе через пустыню, о завоевании этой страны – Иудеи, о некоторых обычаях, которые показались Публию неимоверно сложными, и о многом, многом другом. Публий задавал вопросы и на некоторые маккавей отвечал, а на некоторые – нет. И, хотя он не удосуживал себя объяснением отказа, Публий чувствовал, что ответ был бы – ты еще не готов. А у него все время возникали вопросы, ответов на которые пока не было. Поэтому спалось плохо. Зато глаза цвета мокрого песка стали являться ему реже, и это было хорошо.

За все время их путешествия он так и не спросил, куда они направляются, но не был удивлен, когда вдали показался знакомые уже холмы. Однако в Ерушалаим они не пошли, оставили его по левую руку и начали огибать с юга, стараясь держаться вершин окрестных холмов. Там же, внизу была виден город эллинистов с возвышающимися над ним стенами Хакры. При виде этих стен, Публий усмехнулся, усмехнулся совсем незаметно, как ему показалось. Однако его проницательный хозяин то ли заметил, то ли догадался.

– Хорошая работа, инженер – спокойно сказал он – Слишком даже хорошая.

Они продолжали огибать Ершалаим и поднялись так высоко, что Публий сумел увидеть огромное, почти квадратное здание в самом центре города.

– Храм – сказал Симон и его голос дрогнул.

Отсюда трудно было разглядеть самое святое для иудеев место, и Публий спросил:

– Мы туда пойдем?

– Там сейчас нечего делать – хмуро ответил маккавей – Наш храм разграблен и осквернен. Но тебя туда все равно бы не пустили, разве что удалось бы посмотреть на стены храма снаружи.

– А мы?

– Мы направляемся в Мицпе.

Мицпе оказался полугородом-полудеревней, разбросанным по склонам холма, возвышающегося над Ершалаимом. Он уже начал отстраиваться после набега Горгия: дома восстанавливались, и базарная площадь уже жила своей базарной жизнью. Появились трактиры и попины, и в одной из них Публий встретил старого знакомого. Сам он пришел туда с двумя оболами в поясе, которые дал ему Симон. Произошло это вечером, после того как их с маккавеем приняли в доме не то родственников не то друзей на краю города. Было похоже, подумал дажеПублий, что Симон предпочитает окраины. Два обола Симон сунул Публию молча, не сказав для чего дает, а у Публия хватило ума не спрашивать. Теперь он сидел на скамье в темном углу попины и потягивал вино из глиняной кружки. Напиваться ему не хотелось, но легкое опьянение расслабляло и, казалось, проясняло разум. А подумать было о чем… Недолгое пребывание в модиинском доме Симона принесло такой же недолгий покой, но этот покой был обманчив. Жизнь раба у доброго хозяина привлекала, и именно это пугало бывшего инженера. Можно продолжать править серпы и чинить стены. Можно и продолжать рассказывать сказки маленьким Хашмонеям. А потом они вырастут, уйдут в большой мир, увидят Фаросский маяк, разливы Нила, ершалаимский храм и многое другое. Возвращаясь иногда в отчий дом они будут приветливо кивать доброму, старому рабу, а потом снова уходить туда, куда он уже никогда не сможет попасть. Хорошо ли это? А еще в том доме, в самом его углу, будут темные глаза в которых не отражается луна, темные волосы, которые никогда не вспыхнут медью и маленькие пальчики на ноге, которых никогда не сможешь коснуться. Наверное, он все же выпил слишком много, и мысли путались, а может быть виной этому было вовсе не вино. Но тут его размышления прервал плюхнувшийся за его стол Агенор.

– Возрадуйся инженер – Публий ни разу еще не видел его таким жизнерадостным – А ты все пьешь? В Хакре пил, в Эммауме пил, и здесь пьешь? Похоже тебе все равно где пить, лишь бы было вино.

– Ну а ты, Агенор, все рассказываешь сказки об Иудейском Молоте? Кому теперь? – Публий сказал это на иврите – Кого теперь надо напугать?

– Ого! – радостно завопил бывший эллинист – Оказывается, у нас теперь свой, еврейский, инженер.

– Не инженер – мрачно поправил его Публий – … А раб.

– Раб? – Агенор внезапно стал серьезен – Чей раб?

Какая ему разница, подумал Публий? Но разница, несомненно, была, потому что Агенор с нетерпением ждал ответа.

– Мой хозяин – Симон Хашмонай.

На лице Агенора разлилось неописуемое изумление, и он посмотрел на своего собеседника странно, очень странно. Публию даже показалось, что на него смотрят с почтением. Он мотнул головой… Я, наверное, сошел с ума, подумалось ему, или слишком много выпил. Да нет же, на два обола много не выпьешь. Так в чем же дело?

– В чем дело? – спросил он.

– Ты что, не знаешь кто такой Симон бен Маттитьяху?

– Он мой хозяин. Зачем рабу знать больше?

– Дурак! – все почтение Агенора куда-то исчезло, а может быть оно только померещилось Публию – Говорят, Симон никогда не ошибается в людях, но тут, похоже, он ошибся.

– Ну и что? Мне-то какая разница?

– Да ты хоть знаешь, как его прозвали?

– Я не спрашивал, а он не говорил.

– Его прозвище – Тасси.

– Тасси? А что это значит.

– А, да что с тобой говорить! Все равно ты еще не готов!

Агенор в огорчении махнул рукой, сбив свою кружку и расплескав вино. Расстроенный, он поднялся и, холодно кивнув Публию, направился было к двери, но, остановившись на полпути и на мгновение о чем-то задумавшись, вернулся и произнес свистящим шепотом:

– Неужели ты думаешь, что Симон бен Маттитьяху каждого берет к себе в рабы?

После этого он уже не вышел, а, скорее, выбежал из попины. Публий вспомнил как Симон сказал ему, что он, Публий, еще не готов. А теперь вот и Агенор повторяет его слова. К чему он не готов? Вопросов было слишком много, а ответов не было. Публий допил вино, но легкое, приятное опьянение больше не возвращалось.

На следующее утро у него состоялся трудный разговор с Симоном.

– Плохие новости для Иудеи – начал тот – Твой старый знакомый – Лисий снова ведет на нас огромное войско. Он не расстался с мыслью уничтожить Иудею и иудеев.

Публий пожал было плечами, его эти новости не касались. А Симон продолжал.

– Он мечтает раз и навсегда решить еврейский вопрос, уничтожив нас. Всех нас…

Всех? А что будет с маленьким Маттитьяху, сыном Симона? Он представил огромную ногу слона, падающую на малыша, зажавшего в руке деревянного слоника, сделанного из найденного, с большим трудом, кедрового дерева. Горькая волна опять подступила к горлу, но он ее отогнал усилием воли.

– Нам нужны боевые машины – Симон посмотрел на Публия – А ты можешь их построить.

Строить машины? Опять? Прикажи ему Симон возвести храм, дворец, мост, даже городские стены, и он бы безропотно согласился. Но снова собирать стрелометы? Затачивать острые наконечники, так хорошо раздирающие плоть? Конструировать катапульту или баллисту, ловко посылающую свинцовые шарики, сплющивающие шлемы так же хорошо, как и головы?

– Я не буду! – твердо сказал Публий – Ты можешь убить меня или забить плетью, но я не стану…

– Убить тебя было бы проще всего – проворчал Симон.

Странно, если бы речь шла о другом, обычном человеке, Публий бы, пожалуй, сказал, что его хозяин доволен его ответом. Но с загадочным маккавеем ни в чем нельзя было быть уверенным.

– Вечером пойдем в гости – объявил тот – Позаботься об угощении. Купи лепешек, фиников, маслин и вина.

Публий получил несколько монет и отправился на базар, стараюсь не думать ни о мерзких машинах, ни о странном поведении Симона. Под вечер, с котомками, в которых были купленная на базаре еда, они направились через весь город на противоположную окраину.

– Не хочешь спросить меня, куда мы идем? – поинтересовался Симон.

– Вряд ли во дворец к какому-нибудь богачу, иначе мы не несли бы с собой еду. Похоже мы идем к каким-то беднякам.

– Точнее, к увечным. К тем, кто сам о себе не в силах позаботиться.

В доме убогих их встретили самые разнообразные увечья: здесь были безногие, безрукие, слепые и каких только увечий здесь не было. Симон не стал раздавать еду, а передал ее управляющему – старому кособокому калеке, зато зрячему, при руках и ногах. Наконец, их миссия, казалось бы, была закончена, но маккавей медлил. Он поманил Публия в темный угол двора, где была маленькая каморка, тускло освещенная небольшим светильником в стене. Там они увидели человека, не решающегося выйти на свет. Такого ужаса Публий еще не видел в своей жизни: несчастный был изуродован так, что его с трудом можно было признать за человеческое существо. Потом, уже покинув дом увечных, самнит так и не смог толком вспомнить, что было не так в искалеченном, изуродованном теле. Милосердная память не сохранила всех подробностей, оставив лишь общее ощущение ужаса. Да еще врезались в память два жутких отверстия на месте отрезанного носа. Нет, это не была лепра, милосердно закругляющая, сглаживающая отобранное ею от тела: этого человека несомненно изувечили люди. Руки у Публия тряслись, когда он протягивал изуродованному лепешку, вот только принять ее тот так и не смог – у него не было рук.

По дороге обратно они долго молчали.

– Говори! – сказал наконец Публий.

Он не прошептал, а скорее прошипел это слово и оно прозвучало как приказ.

– Как ты знаешь, наш благородный и всемилостивейший базилевс… – начал Симон.

Слова "благородный" и "всемилостивейший" прозвучали горькой насмешкой.

– … Наследник и продолжатель дела Александра Великого – продолжил он – Вот только это дело он понимает по-своему. Поэтому он решил искоренить нашу веру и заставить иудеев приносить жертвы эллинским богам. Да ты и сам мог это видеть в Модиине, только вот там это закончилось иначе. А здесь, в Ершалаиме, он потребовал, чтобы евреи ели свинину, да еще и жертвенное мясо. Ты не представляешь, насколько многие согласились, некоторые даже с радостью. Но было и такие, что отказались. Этих, на глазах у "всемилостивейшего" предали изощренным пыткам и смерти. Ты слышал ли о старой Шломит и ее семерых сыновях? Не слышал?

– И этот человек один из тех?

– У него есть имя, его зовут Элеазар, как и моего брата. Запомни это имя. Он всего лишь отказался насильно засовывать свинину в рот тем несчастным. И вот, что с ним сделали. А базилевс смотрел…

Он помолчал и добавил:

– А теперь он опять идет на нас, и нам нужны твои машины.

Публий понимал, что от него ждут ответа, но ответа у него не было. Вместо этого он спросил:

– Почему ты упомянул Александра?

– Сам не знаю – ответил Симон – Александр относился к нам по-другому. Он был веротерпим и не требовал поклонения своим богам. Вот только мнится мне, что он был поопаснее Эпифана.

Это было непонятно, но сейчас Публий думал о другом. Он хорошо понимал, чего ждет от него Загадочный, и поэтому его голос дрожал, когда он произнес:

– Прости меня, Симон, но я не буду строить вам машины.

Его собеседник посмотрел на него странно, очень странно, как будто он и не ожидал иного ответа. Публий мог бы поклясться, что маккавей доволен, но объяснить этого он все равно бы не смог и, поэтому, неожиданно для самого себя, спросил:

– Почему ты со мной возишься?

– Сам не знаю – проворчал Симон – Наверное тогда, под Эммаумом, меня поразило то, что ты не сражался.

– Что такого в обычной трусости?

– Шакран! – это слово, похоже, становилось прозвищем – Я видел как трусы бегут с поля битвы. Видел я и как трусы яростно сражаются со страху. Но чтобы отказаться убивать, надо иметь не только здесь… – он показал на сердце – но и здесь – теперь он показывал на голову.

– Тогда почему тебе не нравится, что я отказался строить машины?

– Потому что у тебя еще недостаточно здесь – Симон снова показал на голову.

Он, казалось, задумался, задумался надолго. Публий ждал, не решаясь, да и не желая нарушать это молчание. Наконец, Симон заговорил:

– Завтра с утра поедешь со мной. Поедем далеко. Приготовь воду и еду.

Назавтра они выехали в путь на двух мулах, не взяв с собой боевого коня Симона. Выехали они не одни. Где-то между Мицпе и Ершалаимом к ним присоединились четверо остальных сыновей Маттитьяху, также на мулах. С целеустремленным Иудой и властным Йонатаном Публий был уже знаком. Двоих других звали Йоханан и Элеазар. Здесь же на перекрестке двух дорог братья устроили совещание.

– Куда ты нас поведешь, Тасси? – спросил Иуда, помянув уже знакомое Публию прозвище Симона.

– Да, брат, куда? – недовольно спросил Йонатан – Ты отрываешь нас от важных дел. Так что, надеюсь, это нечто весьма серьезное.

– Серьезнее не бывает – ответил Симон и направил своего мула вперед, давая понять, что разговор закончен.

– А этот нам зачем? – не сдавался Йонатан, показывая на Публия – Зачем нам раб?

– Это же не просто раб, Апфус, это – раб Тасси – засмеялся Иуда, подмигнул Публию и двинул своего мула вслед за Симоном.

На этом спор закончился и их путешествие началось. Дорога, вихляющая поначалу через кедровник, пошла резко вниз. Пара дубовых рощиц промелькнули и пропали, теперь они двигались через зеленые поля, но к полудню зелень пропала. Теперь их путь шел через пустыню. Солнце жарило нещадно, но маккавеи находили путь через расщелины и глубокие овраги, встречавшие их спасительной тенью. Дороги более не было, была только узкая тропа. Появились и исчезли стены крепости, потом другой и тоже исчезли, но всадники обходили города стороной. А тропа шла все вниз и вниз куда-то на восход и на солнце. На привале и во время ночлега маккавеи сторонились Публия, а может ему это только казалось, ведь и между собой они не вели длинных разговоров, утомленные дорогой. Более общительным оказался только Элеазар, который показался Публию ровесником. От него он с удивлением узнал, что старшим был молчаливый и незаметный Йоханан, а младшим – властный Йонатан. Оказалось, что между братьями были четко раз и навсегда распределены роли. Йонатан умел управлять. Иуда – вести в бой, а Симон был непререкаемым мыслителем. Двое других оставались в тени братьев, но их это, казалось, совершенно не смущало.

Как-то, в порыве откровенности, общительный Элеазар рассказал про их необычные имена. Оказалось, что четверо из братьев получили свои прозвища на малоизвестном островном диалекте греческого, и все это лишь потому, что няней у них была старая еврейка с Коса. Она-то и прозвала мальчишек в соответствии с их характером. На этом языке, забытом даже на ее родном острове, Йонатана звали Апфус – Правдолюбец, Симона – Тасси – Ревностный, а Элеазара – Аваран – Нетерпеливый. Старшего, Йоханана, за его привычку со всеми соглашаться, она звала Гаддис, коверкая еврейское слово "гадай" на греческий манер. Только Иуда, третий сын Маттитьяху носил еврейское прозвище и был непререкаемым Маккаби – Молотом.

На следующий день тропа продолжала спускаться. На выходе из очередного ущелья перед ними неожиданно сверкнула внизу полоса неестественно яркого бирюзово-зеленого цвета. На невысказанный Публием вопрос, Элеазар заметил:

– Это Море Пустыни.

– Эллины называют его Асфальтус за вязкую грязь. добываемую на его берегах – добавил подъехавший Симон.

Еще через пару часов они достигли берега удивительного моря. Теперь тропа вилась вдоль воды. Но вода ли это? Несмотря на свежий ветерок, на гладкой как стекло поверхности, не было заметно ни малейшего волнения. Во время небольшого привала Публий пошел к этой странной воде и зачерпнул горсть. К его изумлению, эта странная вода стекала лениво, подобно негустому маслу. Он хотел попробовать ее на вкус, ощутить привычный по Геркулануму вкус соли, и поднес уже горсть ко рту.

– Не пей! – услышал он крик Йонатана.

Но было уже поздно, он лизнул липкую жидкость и зашелся в кашле. Это было все что угодно, только не вода! Все что угодно, только не соль! Казалось все вкусы вселенной собрались там, на его ладони и ворвались в его рот, обжигая язык неимоверной смесью. Но ничего страшного не произошло, его быстро отпоили водой из бурдюка, причем Иуда весело ругался из-за непредвиденного расхода воды.

– Не страшно – проворчал Симон – Мы скоро дойдем до Потока Серн.

– Так вот куда ты нас ведешь. А что мы будем там делать? – удивился Йоханан, которого не было слышно с начала похода.

Ответа он не получил, но, похоже, на ответ он и не рассчитывал. Поток Серн оказался веселым ручьем, пробивающимся сквозь заросли низкорослых акаций. Всадники слезли с мулов и повели их в поводу по гладким камням на дне чистого и прохладного потока. Их сандалии весело шлепали по воде и также весело шлепали копытами мулы, обрадованные тенью и обилием воды. Чудесен был этот поток, прорезавший узким ущельем бесплодную пустыню, напоивший узкую полоску земли и принесший в нее жизнь. Здесь действительно было много горных коз, осторожно выглядывающих из-за буро-желтых скал. Со всех сторон за путниками настороженно следили каменные суслики, стоящие столбиками на стенах вокруг потока. Высоко над ними, из-за острой скалы показался и исчез пятнистый пардус, которого Публий видел до того только в зверинце, приехавшем в Геркуланум, когда он еще был мальчишкой. Отряд долго понимался вдоль ручья, потом Симон повел их по тропе над потоком, наконец почти незаметная тропа пошла еще круче вверх и закончилась в узкой расщелине грудой камней, скрывающей едва заметный вход в пещеру. Часа полтора понадобилось им чтобы расчистить вход, но внутрь они не пошли – Симон велел ждать утра. Он настаивал не зря: утром, когда они влезли внутрь через узкий лаз, факелы не понадобились – небольшая пещера была освещена через два отверстия вверху.

В углу пещеры они увидели нечто вроде большого сундука, заваленного камнями. Из под камней, по краям сундука, виднелись две полузасыпанные крылатые фигуры.

– Ой! – восторженно закричал кто-то из братьев – Не может быть!?

Конечно же, это был порывистый Элеазар. Он бросился было к сундуку, но его остановили две истошных крика:

– Стой! Назад! – кричал Иуда.

– Не смей! – вопил Симон – Это смерть!

Эти крики как будто отбросили Элеазара назад, и он рухнул на колени на полпути к загадочному сундуку.

– Не может быть! – ошеломленно прошептал Йонатан – Неужели это он?

– Он самый…

Симон тяжело дышал и был похож на человека долго и тяжело бежавшего и, наконец, вставшего отдохнуть. Было похоже, что все свои силы он вложил в этот истошный крик.

– Но мы же не сможем.... – Йоханан не договорил.

– Не сможем – подтвердил немного успокоившийся Симон – Но вовсе не потому, что мы не являемся потомками Аарона.

– Не кощунствуй, брат – поморщился Иуда – Мы все уважаем тебя и твои идеи, но и ты отнесись с уважением к тому, во что верит наш народ.

– Я верю в то же самое – ответил Симон уже совершенно спокойно – Только вижу несколько иначе то, во что я верю. Ты же слышал, что я сказал. Мы не сможем. Но, возможно, сможет он.

…И маккaвей показал рукой на Публия. Ничего не понимающий Публий, стоявший последним, подошел к Симону и спросил:

– Что это такое?

– Это наша величайшая святыня. Мы зовем его – Ковчег Завета – в голосе Иуды слышалось неподдельное почтение.

– Это не только очень святая, но и весьма опасная реликвия – добавил Симон – Говорят, что даже смотреть на Ковчег опасно, а уж дотронуться – верная смерть. Наш отец, который показал мне это место, когда я был еще мальчишкой, как-то рассказывал, что один священник коснулся при нем Ковчега и был наказан.

– Он умер? – спросил Йоханан, завороженно глядя на реликвию.

– Он остался жив, но у него почернела рука, которой он дотронулся до Ковчега.

– Так как же он здесь оказался? – поинтересовался Публий.

– Видишь кольца? – Симон показал на кольцо, торчащее из-под осыпи – В них продевали шесты и на них его несли.

– Только чистые душой и телом священники могли нести Ковчег – торжественно заявил Элеазар, до сих пор подавленно молчавший.

Симон при этих словах поморщился, а Иуда добавил:

– И только один Первосвященник мог открыть эту крышку, да и то лишь один раз в году…

– Да и то не всякий первосвященник – ехидно добавил Йонатан – Мне как-то плохо верится, что Менелай смог бы даже приблизиться.

Маккавеи весело засмеялись, и это сняло напряжение, висевшее в воздухе.

– Что я должен сделать? – спросил Публий.

Он один не смеялся. Так вот для чего им нужен раб! Раба не жалко! Пусть раб погибнет за их непонятную реликвию.

– Ничего ты не должен делать! – вскричал Йонатан – Ты все равно не сможешь коснуться его. Тут нужен святой коэн…

– … Или инженер – тихо сказал Симон.

Публий удивленно посмотрел на него. При чем тут инженер? Любой раб сойдет, разве нет? Или все же не любой? Загадочный маккавей опять заставлял задумываться, задумываться так, что трещала голова от обилия вопросов.

Он подошел к таинственному сундуку и присмотрелся: загадочная реликвия явно что-то ему напоминала. И тут он вспомнил… Нечто подобное он видел в храме Гора в Мемфисе, где жрецы умудрялись метать настоящие молнии с помощью конструкции, немного напоминающей этот ковчег. По крайней мере, помнилось ему, там тоже были две золотые фигуры по краям, только у египтян это были соколы. До своего магического сундука и они боялись дотрагиваться, а передвигали его исключительно при помощи деревянных шестов, на концах которых были укреплены большие, полупрозрачные желтые камни, те, что греки называют "электрон". Этот "электрон", вспоминал Публий их рассказы, добывают где-то далеко на севере, там где солнце висит низко над морем, по которому ходят огромные ледяные горы, и горе кораблю, который налетит на такую гору в тумане. Стоят эти "электроны" огромных денег, так что на них у инженера надежды не было, но можно было попробовать нечто другое. Он заметил в углу несколько достаточно прочных дрынов, тоже заваленных камнями. Дерево выглядело сухим, а ведь это то, чего, как ему помнилось, добивались жрецы Гора.

Осторожно подойдя, он потянул один из них и отпрянул в страхе: сундук издал тихий, едва слышимый треск. Публий обернулся… Маккавеи стояли поодаль, настороженно поглядывая то на него, то на Ковчег. Он снова потянул за шест и, наконец, вытянул его целиком.

– Глядите – позолота – завороженно сказал подошедший Йоханан, посмотрев на шест – Это же один из тех, на которых его переносили.

Действительно, на дрыне была видна изрядно облупившаяся позолота.

– Отойди – сказал Публий Йоханану – И вы все отойдите.

Маккавеи послушно отошли на другой край пещеры. Осторожно, предельно осторожно, Публий дотронулся концом шеста до одного из верхних камней завалившей Ковчег осыпи. Ничего не произошло. Он медленно поддел шестом камень, сбросил его вниз и в страхе отпрыгнул в сторону: сундук затрещал значительно громче. Что это за треск? Ответа не было, но бывший инженер уже привык к безответным вопросам. Он сбросил второй камень, потом третий… Ковчег потрескивал, то тише, то сильнее, но убивать никого не собирался. Постепенно Публий осмелел и работа пошла быстрее. Из-за его плеча появился второй шест и тоже начал сбрасывать камни. Публий обернулся и увидел Симона, осторожно орудующего шестом. Работа пошла быстрее и вскоре Ковчег был совершенно свободен от камней. Теперь Публий мог его рассмотреть. Он действительно напоминал сундук очень тонкой работы, длиной локтя этак в два-три и соответствующей ширины. Стенки темного дерева были покрыты многочисленными узорами, рассмотреть которые не позволяла пыль. Всем бы он походил на сундук, если бы не две крылатые фигуры по краям инкрустированной золотом, а может быть и цельнозолотой, крышки. Фигуры изображали людей, огромные крылья которых взмывали над их головами навстречу друг другу и почти соприкасались кончиками золотых перьев. По верхнему ободу Ковчега, сразу под его крышкой виднелись четыре кольца. Догадавшись, что надо делать, Публий просунул свой шест в ближайшее кольцо, толкнул его дальше и просунул его конец через кольцо на противоположной стороне. При этом он задел за кольцо и Ковчег слегка, едва заметно качнулся. Внезапно раздался треск, намного более сильный чем прежде и между кончиков почти сомкнувшихся крыльев проскочила толстая бледно-оранжевая молния.

Все шестеро со страхом отпрянули на другой конец пещеры, при этом брошенный Публием дрын вызвал еще одну молнию. Маккавеи ошарашенно посмотрели друг на друга, потом все разом посмотрели на Публия. Он посмотрел на них таким же недоуменно-испуганным взглядом и пожал плечами. Ничего не происходило: Ковчег не метал в них молний и никого не пытался испепелить. Публий покосился на Симона, но загадочно-невозмутимый Тасси выглядел таким же растерянным как и остальные. Это почему-то так рассмешило Публия, что он не сумел сдержаться и расхохотался во весь голос. Маккавеи ему не препятствовали, смущенно посматривая на бывшего инженера, но на лицо Симона быстро вернулось прежнее выражение невозмутимой уверенности. Отсмеявшись, Публий еще раз внимательно рассмотрел Ковчег. Похоже, что фигуры стоят на шарнирах и поворачиваются. Но почему молния проскакивает именно между крыльями? Может быть…? Не проверить ли возникшую у него в голове безумную мысль. А что он, раб, может потерять? Свою жизнь? Так она ему не слишком дорога. И он снова вспомнил глаза цвета мокрого песка, но тут же мысленно отогнал ненужное видение.

Не торопясь вернувшись к вяло потрескивающему Ковчегу, он снова взял шест и осторожно надавил на одно из взметнувшихся крыльев. С треском выскочила молния, но не ударила, а ушла во второе крыло. Он надавил сильней и фигура повернулась, отведя крыло в сторону и выстрелив еще одной молнией. Обернувшись, он увидел пять пар удивленно уставившихся на него глаз. Подмигнув им, он надавил было на другое крыло, но быстро сообразил, что два тяжелых крыла, повернутых в одну и ту же сторону, могут повалить Ковчег. Зайдя с противоположной стороны, он нажал шестом на второе крыло и повернул эту фигуру в противоположную сторону. Теперь крылатые люди смотрели в разные стороны, как будто обидевшись друг на друга. Интересно, что в этот раз молнии не было, подумал Публий.

– Что теперь? – спросил он Симона.

– Теперь надо перенести его в более надежное место – ответил тот.

Он, казалось, совершенно оправился от потрясения, чего нельзя было сказать об остальных маккавеях. Все же они пришли в себя настолько, что трое из них смогли ухватиться за концы протянутых Публием шестов и только Йонатан и Йоханан остались не у дел. Осторожно подняв ковчег шестами и стараясь держать руки подальше от его краев, они понесли было его в противоположный конец пещеры, но внезапно остановились, услышав истошный крик Публия:

– Кладите! Бегом в сторону!

Послушно не то бросив, не то опустив шесты все трое отбежали в сторону и испуганно уставились на него.

– Простите… – смущенно сказал он, утирая со лба пот.

Публий не стал рассказывать, что увидел, как страшные крылья начинают снова сближаться. Неверное, ему просто показалось. Дальнейший перенос Ковчега прошел без происшествий и он, наконец был установлен в узкой нише в дальнем углу. Публий прекрасно понял замысел Симона: в этой открытой сверху и не самой сухой пещере здесь был самый высокий и сухой угол. Но ведь не только для этого он привел их сюда, думал он. Наверное, будет разговор. И разговор состоялся этим же вечером, но вначале они снова завалили камнями и ветками вход в пещеру. Потрескивал костер, на раскаленных камнях пеклись лепешки, вкусно пахло из кувшинчика с оливковым маслом и, поэтому, разговор долго не начинался. Наконец, когда они насытились, первым не выдержал нетерпеливый Элеазар:

– Так твой раб у нас теперь вместо Великого Коэна? – спросил он со смехом – Ты его обрезать не забыл?

– А правда, Тасси – подхватил Йонатан – Он у тебя обрезан?

– Вам что, все остальное уже ясно? – ехидно спросил Иуда – Или его крайняя плоть для вас важнее всего?

– Брось, Маккаба – проворчал Симон – Они просто боятся задавать правильные вопросы.

– А какие вопросы – правильные? – осторожно влез в разговор Публий.

– Вот это как раз был правильный вопрос – неожиданно заявил Йоханан – Верно, Тасси?

– Да, Гаддис – подтвердил Симон – Поэтому, я вам помогу и подскажу правильные вопросы. Например: для чего использовался Ковчег? Или – почему и когда он был спрятан?

– На второй вопрос я могу ответить – заявил Элеазар – Его спрятали перед Вавилонским пленением, потому что было пророчество.

– Я тоже слышал эту историю, Аваран – подтвердил Симон – Но только это выдумка. Спрятали же его совсем по другой причине… Но об этом позже. Самый главный вопрос в том, что такое Ковчег? Кто из вас знает ответ?

Публий обвел взглядом освещенные костром задумчивые лица маккавеев. Было заметно, что братьев одолевают сомнения. Очевидно, они знали что-то, но подозревали, что их знаний недостаточно, и, поэтому, молча ждали продолжения. Все же Элеазар не выдержал:

– Там лежат Скрижали Завета, а еще – через Ковчег Господь являет свою волю.

– Думаю, так оно и есть – спокойно сказал Симон – А еще, он источник неимоверной силы, верно?

– Он сравнивал холмы с землей на своем пути – задумчиво, как будто что-то вспоминая, сказал Иуда.

– И на выровненном пути можно проложить широкую. ровную дорогу, и это очень хорошо – Симон говорил тяжело, с трудом выдавливая слова – Ну, а если на пути попадется город. то можно и город снести.

Все, не исключая Публия, с ужасом посмотрели на него. Он посмотрел на них с грустной улыбкой и спросил:

– Вы что, действительно думали, что стены Иерихона пали от звуков труб?

Публий слышал эту историю от Симона и не удивился, когда Элеазар вскричал:

– Но ведь сказано, что вострубили в трубы, и стена города рухнула?

– Правильно сказано, да только неправильно понято. Не путай "тогда, как…" с "потому, что…"

– Ты хочешь сказать…?

– Я хочу сказать, что Ковчег – это еще и оружие! Страшное оружие!

Он произнес это так, что Публию стало жутко, и, похоже, не только ему. В расщелине наступила такая тишина, что они услышали поступь диких коз на скале над ними. Помолчав, Симон продолжил:

– … И именно поэтому он здесь.

И опять первым не выдержал Элеазар:

– Не понимаю! Мы же можем сокрушить любую армию. Что нам теперь слоны Антиоха! Да что нам все слоны Ойкумены!

Симон повторил как эхо:

– Вот именно поэтому он здесь… Нам даже пришлось отдать на поругание соломонов Храм и пережить вавилонское рабство, потому что на другой чаше весов была гибель мира. И из Храма Ковчег исчез не перед вавилонским нашествием, а много раньше. И не от Навуходоносора его прятали, а от тех из нас, кто еще не был готов…

Публий слышал это "не готов" уже не в первый раз, но теперь выяснялось, что не он один был не готов.

– Не готов к чему? – подал голос Йонатан.

– К тому, чтобы использовать страшную силу Ковчега исключительно на благо – обычно невозмутимый Симон вскочил на ноги и сейчас почти кричал свистящим, прерывающимся шепотом – Но что есть "благо"? Для одного это надел для каждого землепашца, кусок хлеба, Храм, наши обычаи и законы. А для другого… ?

Он сделал паузу. Все неотрывно смотрели на него и, казалось, забывали дышать. Публий судорожно втянул в себя воздух.

– А для другого – продолжал Симон, вбивая слова как гвозди – Это уничтожение еще одного города, потом – еще одного. А что потом? Выжженные поля, мертвые города и богоподобные победители на развалинах? Ах, как трудно от этого удержаться. Не всегда это удавалось Давиду, и не всегда Соломону, но все же они удержались на грани, не преступили ее. А другие? Неужели, Апфус, ты не понимаешь, для чего были нужны коэны? Как ты думаешь, почему лишь Великий Коэн, да и то лишь раз в году, мог поднимать "капорет"? К счастью, тогда еще нельзя было стать Первосвященником за золото или в результате интриг. Да мне плевать, что Менелай не потомок Аарона, а вот то, что его назначил проклятый Базилевс, это не дает мне покоя, это жжет мне грудь. А теперь представь нашего Менелая властителем Ковчега? Представил? Представил?

– Хорошо – начал молчавший до сих пор Иуда – Менелаю мы Ковчег не отдадим. А нам? Нам ты доверяешь? С ним мы могли бы не только освободить Иудею, но и завоевать весь мир. Ты доверил бы Ковчег мне?

И снова все смотрели на Симона. Что он ответит? Ждал порывистый и нетерпеливый Элеазар-Аваран, ждал властный Йонатан-Апфус, ждал порою яростный, а теперь неестественно спокойный Иуда-Маккаба, ждал тихий Йоханан-Гаддис. Ждал и Публий.

– Я не доверил бы его и самому себе – тихо сказал Симон – Но тебе я доверяю. Ты его возьмешь?

Теперь все смотрели на Иуду. О чем он думал? Об армиях, которые он мог бы сокрушить бледно-оранжевыми молниями? О стенах Аскалона и Птолемаиды, проседающих, расплавленных, неистовым огнем? Об иудейском флоте, штурмующем стены Александрии, Афин, Помпеии? Или же, он думал совсем о другом? Иуда улыбнулся и сказал:

– Мне не надо завоевывать этот несчастный мир. Он и так принадлежит мне… Я не возьму!

Симон обвел глазами братьев:

– Может быть кто-нибудь из вас хочет…?

Элеазар отвел глаза и отрицательно покачал головой, Йоханан спокойно улыбнулся, а властный Йонатан тихо сказал: "Нет". Тогда Симон повернулся к Публию:

– А ты?

Теперь все маккавеи смотрели на него. И, твердо смотря в глаза Симону, Публий ответил:

– Я, пожалуй, предпочту строить баллисты.

Йонатан с сомнением проворчал:

– Ты ему веришь, Тасси?

– Нет, конечно – сказал Симон – Но ты не беспокойся: мы его утопим в море на обратном пути.

Глядя на испуганное лицо Публия, маккавеи дружно захохотали, и это разрядило мрачную обстановку. На обратном пути к Мицпе, он слышал, как Элеазар спросил у Иуды:

– Интересно, почему отец показал это место именно ему?

– Потому что он – Тасси – был ответ.

В последующие месяцы Публий строил боевые машины. Он и приданные ему плотники и кузнецы успели собрать и испытать четыре многострельных скорпиона и три баллисты, стреляющих камнями или свинцовыми шариками. Все машины были колесные и с упряжью, так что их могли тащить мулы. На баллистах Публий сконструировал рычаг упора, позволяющий стрелять либо по настильной, либо более крутой траектории. Вместе со своим новым помощником, Ниттаем, они долго пристреливали баллисты на местности, пока не научились более-менее точно попадать в деревянные щиты, с учетом веса камней в ложке баллисты. Публий работал с утра и до ночи, разодрал в кровь руки, и нередко даже вслух называл это "рабским трудом". Но в глубине души он чувствовал, что люди отказавшиеся от могущества Ковчега заслуживают хотя бы такого оружия. Они с трудом успели подготовить свои машины, как оказалось, что враг уже у ворот Ершалаима. Лисий, сам возглавивший огромное войско, разбил свой лагерь около Бейт-Цура, в полудневном переходе от города. Заблокировать его армию Иуда не мог, и сирийцы без труда наладили сообщение с гарнизоном Хакры, где порой слышны были радостные вопли, долетавшие в тихую погоду до Мицпе.

Однажды Публия пригласили на совещание в шатер Иуды, разбитый им на полпути от Мицпе к Хакре. Войдя, он невольно взглянул на притолоку, но розового бутона там не обнаружил: иудеи не были знакомы с римским обычаем проводить секретные совещания "под розой". Карта была разложена на земляном полу и вокруг лежали три небольших ковра, а не походные скамьи, но во всем остальном обстановка была настолько похоже на совет стратигов в Йокнеам, что Публий невольно усмехнулся.

– Что смеешься, инженер? – недовольно проворчал Йонатан – Нам сейчас не до смеха. Макабба, сколько их на этот раз?

– Лазутчики сообщают о шести десятках пеших хилиархий и еще пять тысяч конных.

При слове "лазутчики" Публий вспомнил Агенора. Последние месяцы его не было видно ни в Мицпе, ни в лагере.

– Наверное немного привирают – продолжил Иуда – Но нам от этого не намного легче. Три из этих хиллиархий набраны в Самарии и наполовину состоят из предателей. Посмотрим, как они будут биться.

– А у нас?

– Я собрал семь тысяч отчаянных бойцов, и еще тысячи три подойдут завтра же из Израиля и Идумеи. На этих тоже можно положиться. Конных у нас лишь три сотни легко вооруженных. Эти годятся только для разведки и связи. И, вот еще что. На этот раз нам не удастся заманить их в ловушку. Этот Лисий, несомненно, умен и наши горы его тоже кое-чему научили. Поэтому завтра нам придется биться в ровном поле.

– Где ты видел ровное поле около Бейт-Цура? Там же сплошные холмы.

– И на них уже стоят посты эллинов.

– Что же ты решил?

– У нас есть преимущество – нас меньше. Поэтому они будут атаковать. а мы защищаться. Надо это использовать, но как именно – пока не знаю. Буду решать завтра. Вы мне верите?

– Несомненно, Иуда – впервые с начала совещания Симон заговорил.

– Теперь ты, инженер – Йонатан повернулся к Публию – Смогут ли твои машины остановить фалангу?

– Ну, если не остановить, то хотя бы задержать – почти заискивающе взмолился Иуда – Нам нужна брешь в фаланге.

Публий задумался, представил себе стену щитов, летящие кучно шарики и камни, и ответил:

– Опытную фалангу мы не остановим. Но брешь сделать сможем. Если у них щиты бронзовые, то с двух десятков шагов сделаем, а если кожаные – то и с сорока.

– И еще кое-что – добавил Иуда – Мы не умеем биться в строю, у нас нет фаланги, да и нас просто мало для этого, поэтому на нас могут послать гетайров, и их наскока мы можем не выдержать. Ты сможешь использовать свои машины против конницы?

Публий задумался.

– Хорошо ли у них подкованы кони? – спросил он.

– Вообще не подкованы – ответил Симон, заметно оживившись – Здесь тебе не Италия с ее мощеными дорогами.

– Тогда мне понадобятся гвозди.

– Сколько?

– Сколько найдется, чем больше – тем лучше. А еще – двадцать локтей сосновых досок… Пожалуй, даже двадцать пять. И еще – троих плотников и кузнеца в помощь.

– Что ты задумал?

– Сделаем ежей!

– Ежей?

– Отстань, Апфус – проворчал Симон – Он знает, что делать. Кто тут, по твоему инженер?

– А я-то думал, что он твой раб – проворчал Йонатан и добавил примирительно – Доски я добуду к утру, даже не сосновые, а кедровые.

– Надо сейчас, а не к утру – нахально заявил Публий – Мы будем всю ночь работать. И кедровые не годятся – слишком твердая древесина. Только сосна.

Братья переглянулись.

– Ну что ж – задумчиво сказал Йонатан – Тогда, пожалуй, мы договорились.

– Ты можешь идти, инженер – сказал Иуда – Сделай все, что надо и подготовь своих людей к выходу на рассвете. Они справятся без тебя?

Итак, подумал Публий, меня отставляют в сторону. Это будет их, иудейская битва, а ты, самнит и раб, им не нужен. Какое славное решение и, главное, как тебе подходит! Созданные тобой машины будут убивать, а твои руки останутся чисты.

– Так как же? Справятся?

– Я скажу тебе это завтра – ответил Публий – Потому что буду там с ними.

Иуда посмотрел на Йонатана. Тот явно собирался что-то сказать, но, взглянув на молчащего Симона, осекся и тоже промолчал. В полном молчании Публий вышел из шатра. Только что наступила ночь и звезды уже зажглись в темном, безоблачном небе. Может быть, я последний раз вижу все это, подумал он. Какое красивое в Иудее небо, не хуже чем у нас, в Кампании. И как замечательно было бы видеть отражение этих звезд в прекрасных глазах цвета мокрого песка. Жаль, что это ему не суждено. Ну что ж, завтра эта проблема может разрешиться самым простым и таким легким образом. Он не заметил, как Симон вышел вслед за ним и, тронув за плечо, развернул лицом к себе.

– Ты принял решение и гордишься им, верно?

Публий молчал, не зная, что ответить. Гордится ли он? Вряд ли…

– … И ты, верно. думаешь, что это решение свободного человека?

– Ты сам относишься ко мне, как к свободному – пожал плечами Публий.

– Я отношусь к тебе как к рабу, просто ты этого не видишь… Или не понимаешь. И твое решение… Не знаю… Я не уверен…

– В чем ты не уверен?

– Я боюсь, что это было решение раба.

– Объясни!

– У нас нет времени. Ты уже решил, и я отношусь с уважением к твоему решению. А объяснение… Мы поговорим после битвы, если будет кому говорить и будет кому слушать.

Они помолчали, глядя на звезды, потом Симон сказал осторожно:

– Там, в доме… там твоя жена. Она пришла из Модиина и, наверное, ждет встречи с тобой.

Удивленный Публий впервые услышал неуверенность в голосе Тасси. Его голос тоже звучал неуверенно, когда он ответил:

– Мне надо подготовить машины и людей. Я должен остаться в лагере.

– А вот это – решение труса – голос Симона снова звучал твердо.

…Было темно, и он опять не смог увидеть, как солнечные лучи подсвечивают пряди ее волос. Ночь была безлунная, и, хотя ее дивные глаза были на этот раз широко открыты, он не увидел в них ничего при свете факелов.

– Мне сказали, что ты пойдешь завтра в бой?

Он уже успел забыть ее голос, который звучал сейчас ровно и глухо, как будто завтра ожидалась не битва, а небольшая прогулка. Он пожал плечами.

– Ты можешь не вернуться.

Это не был вопрос, напротив – казалось она сказала это самой себе. Да, все верно, он пойдет завтра в бой, чтобы сделать ее вдовой и освободить. Но этого он ей не сказал, лишь снова пожал плечами и, повернувшись, направился обратно в лагерь. Даже самая тихая ночь полна странных неверных звуков. Таинственные и едва слышимые, они могут обмануть, запутать, сбить с толку… Он так и не понял, послышалось ли ему, или она на самом деле прошептала ему вслед:

– Хочу, чтобы ты вернулся…

…Публий давно уже успел осмотреть окрестности и нашел мало обнадеживающего. Холмы у Бейт-Цура оказались пологими, здесь не было ни глубоких ущелий, ни узких проходов для засады. Иудейское войско расположилось на медленно спускающемся вниз склоне, заканчивающимся синевато-бурой полосой леса. Когда вражеская фаланга пойдет в атаку, ей придется подниматься вверх, но это не остановит закаленных воинов. Сандалиям на толстой подошве будут нипочем ни мелкие камушки, ни острые камни. Правда, баллистам будет легче бить сверху вниз, подумал Публий, надо будет учесть это при расчете траектории. Но тут его мысли прервало появление пяти всадников. Это были маккавеи в полном боевом облачении: легкие чешуйчатые латы поверх коротких линотораксов, бронзовые наголенники, наручи и наплечники. Длинные кавалерийские мечи на поясе и грозные обоюдоострые секиры в седельных упорах были их вооружением. Шлемов на них не было, длинные волосы подвязанные сине-голубыми наголовными повязками, развевались свободно, но Публий заметил и шлемы-пилосы, притороченные к конской упряжи. Четверо остановили коней, пропустив вперед Иуду. Тот медленно поехал вдоль строя, внимательно и оценивающе поглядывая на воинов. Публий попытался поймать его взгляд, и ему показалось, что Макаба подмигнул ему. Похоже, осмотр его удовлетворил и он, послав коня вверх по склону, осадил его там, где мог видеть всех, от первого ряда бойцов до последнего.

– Слушайте меня! – закричал он.

Войско замерло. Прекратились разговоры, шушуканье, смешки и наступила полная тишина. Публий не смог бы сказать потом, сколько она длилась: лишь пару мгновений или небольшую вечность. Наконец, разрушая эту тишину, Иуда заговорил:

– Те из вас, кто был со мной при Эммауме помнят, как я отослал домой тех, кому было, что терять: новый дом, молодую жену или новорожденного первенца. Тогда мы победили, победим и сейчас. Но сегодня наш враг сильнее, и поэтому я отошлю домой лишь тех, кому терять нечего. Пусть уходят те, кому сегодня нечего защищать. Пусть покинут нас те, у кого за спиной нету дома, поля, женщины, сына, друга или Храма. Эти пусть уходят, а всех остальных я прошу остаться со мной.

Он замолчал и стал ждать. Не один человек не шевельнулся в строю, не было даже слышно царапанья металла о металл. О чем они думали, Публий не знал, но догадывался. Ведь сейчас он думал о дивных глазах и о тихом шепоте в ночи, который, скорее всего, прозвучал лишь в его воображении. Но он прозвучал, так или иначе, и он, Публий останется здесь. А еще он постарается не сделать Шуламит вдовой, хотя это вряд ли у него получится. Иуда снова заговорил:

– Вот вы и решили… Вы остались, чтобы победить или умереть, верно?

По рядам прошел шепот. Казалось слово "верно" прокатилось по холмам.

– Нет! – вскричал Иуда – Неверно!

И снова воцарилсаь тишина.

– Смотрю я на вас и вижу, что здесь собрались люди из самых разных уголков нашей страны. Вглядитесь! – широким жестом он повел рукой вокруг себя – Здесь, рядом со мной, стоят иудеи и израильтяне, идумеи и самарийцы, галилеяне и мои братья из еще более дальних мест. Я вижу говорящих на иврите, и я вижу говорящих на других языках. Я вижу обрезанных и необрезанных. Но все вы здесь евреи, даже если это вам еще неведомо. И я говорю вам: Господь с нами! Он с нами! Так кто же против нас? А против нас лишь горстка рабов. Они рабы своего царя и рабы своих жестоких богов. Правда их много, но кто же боится рабов, ведь мы же все свободные люди. Поэтому, мы встали наэтом поле, чтобы победить! Только победить! А умирают пусть наши враги!

Публий посмотрел вокруг и увидел, что лица людей вокруг него преобразились. Было в них нечто новое, нечто, для чего у него не было верных слов. И снова у него возникали вопросы на которые не было ответов… А как же я, Публий Коминий Аврунк? Я же тоже раб. Да? А кто тебе это сказал? Симон. И ты ему поверил? Но я же ему служу? Так не служи… Но додумывать было некогда – войско пришло в движение. Иуда командовал, рассылал гонцов и выстраивал хилиархии. Прошел час или два, и часть войска ушла куда-то неспешным маршем, а Иуда остался и собрал оставшихся хилиархов и Публия.

– Скажу вам правду – начал Иуда – Вам придется труднее всего, потому что ваша задача – выстоять, но не просто выстоять, а остановить и рассеять фаланги. Только тогда мы ударим по ним сбоку, а до тех пор вам надо продержаться. Армия уходит, я тоже вас сейчас покину, чтобы готовить победу, и вы останетесь одни.

– Сколько времени тебе надо. Маккаба? – спросил один из хилиархов.

Их было только трое и Публий понял, что большая часть армии ушла готовиться к решающему удару.

– Боюсь, я и сам не знаю – смущенно сказал Иуда – Мне придется дождаться, пока их ряды расстроятся.

– Иди, Маккаба – сказал другой хилиарх – Мы уж тут сами как нибудь…

– Как ты, инженер? – спросил Иуда у Публия – Уверен ли в своих людях?

– Как в самом себе, Маккаба – в тон хилиархам ответил тот.

Публий лукавил. Своих людей он знал плохо и из всей команды был уверен только в Ниттае. Правда Ниттай сказал ему, что ручается за остальных. В себе самом инженер тоже не был уверен, ведь он никогда раньше не бился в настоящем сражение, не считать же битвой бегство под Бейт-Хороном или сидение у колеса баллисты под Эммаумом. Но сейчас он не мог дать предводителю другого ответа. Иуда поднялся, махнул всем рукой, вскочил на коня, еще раз прокричал: "держаться… держаться" и ускакал вдогонку за уходящей армией. К Публию подошел третий хилиарх с красивым, породистым лицом и сказал:

– Я Сефи, а тебя, инженер, я не знаю. Кто ты? Идумей?

– Нет, я самнит, раб Симона, маккавея.

– Здесь нет рабов! – гневно вскричал Сефи – По крайней мере не на этом поле. Если ты раб – уходи! А если не раб, то я хочу знать твое имя.

– Публий Коминий Аврунк – он произнес это неуверенно, как будто его имя ему больше не принадлежало.

– Ой. длинно-то как – весь гнев Сефи куда-то исчез – Можно я буду звать тебя просто – Публий?

Тот судорожно сглотнул и неуверенно кивнул. Теперь хилиарх до того сочился доброжелательством, что его красивое лицо даже немного обрюзгло по-бабьи. Впрочем, это его не портило.

– Моя тысяча будет стоять по центру. Смотри, Публий – Сефи показал рукой на корявое дерево посередине склона – Если они пойдут оттуда, а я думаю, что они так и сделают, то в этом месте фаланга должна будет на миг разомкнуться. Вот тогда мы и ударим, только бы верно подгадать момент.

– Подожди – сказал инженер, прикидывая расстояние до дерева – Надо бы вначале дать залп из баллисты. Думаю, это их остановит, хоть и не надолго.

– Отлично! – вскричал Сефи – Тогда мы успеем! Ты только не прогадай со своим залпом, не торопись, но и не медли.

– Зарядов у нас маловато – пожаловался Публий – После пары залпов шарики кончатся и придется грузить в ложки камни.

– Ничего, командир – ободрил его подошедший Ниттай – Чего-чего, а этого добра в нашей земле хватает.

– Так собирайте камни, чего стоите? – проворчал инженер.

– Я вижу, вас понукать не надо – обрадовался Сефи – Тогда я пойду. Мне еще надо разбить хилиархию на сотни.

Публию тоже было чем заняться. Он еще раз проверил, хорошо ли выползают из кустов "ежи". Это были деревянные плашки с набитыми насквозь длинными гвоздями, связанные в цепочку тонкими канатиками из прочного пальмового волокна. Плашки они собирали всю ночь, и теперь у Публия были три таких цепочки, спрятанных под кустом и присыпанных землей. Концы канатов, тоже присыпанные землей держал сидевший за другим кустом верный человек из его команды, к которому для охраны были приставлены три лучника и три копейщика. Имени верного человека Публий не помнил, но за него ручался Ниттай. Нескольких десятков других гвоздей кузнец приварил по четыре штуки так, что острия торчали в разные стороны. Эти "ежи", по расчетам инженера, следовало засыпать в заряды баллист вперемежку с камнями. Что из этого получится, он не представлял, но, к счастью, на сомнения у него просто не оставалось времени. А ведь еще надо было проверить заряды и запасные ложки для баллист, подготовить запасные детали и резервные торсионы вместо тех, что перетрутся во время боя. Боевые машины расположились в центре, где позиции заняла хилиархия Сефи. Ее командир тоже был занят: он давал указания сотникам, расставлял лучников и велел воткнуть в землю запасные копья и дротики. Людям Публия он, с сомнением посмотрев на них, тоже раздал короткие копья. И тут раздался крик:

– Иду-ут!

Внизу на опушке леса показалась первая фаланга, и сразу слева и справа от нее появились еще две.

– Сариссофоры – выдохнул Сефи.

И действительно, над идущими походным строем эллинами колыхались длиннющие, в дюжину локтей длиной, копья – сариссы. Хорошо, что не гоплиты, подумал Публий. Действительно, сариссофоры были вооружены легче, чем гоплиты и их небольшие, обитые кожей щиты можно было пробить даже стрелой. Внезапно прозвучала неслышная из-за большого расстояния команда, и фаланги остановились, замерли, зато из-за леса вынеслась конная лава. Сефи прокричал команду, которую Публий не расслышал, но зато поняли остальные. Хилиархия уперла древки копий в землю, направив острия под углом вверх. Вперед выбежали лучники и пращники и начали натягивать луки и раскручивать петли пращей.

– Инженер! – заорал Сефи.

Этот истошный крик вывел Публия из оцепенения. Он бросился к баллистам, которые уже была заряжены свинцовыми шариками, и подбросил в их ложки несколько "ежей". А конница неслась на них, стремительно сближаясь, и Публий ужаснулся количеству гетайров. Наверное, здесь было собрана вся конница Лисия для одного, мощного удара. Впрочем, всех размеров атаки не было видно из-за облака пыли, поднятого тысячами копыт. Публию стало страшно, очень страшно, его ноги задрожали, зрение размылось и нестерпимо захотелось закрыть глаза и зарыться в землю.

– Это смерть! – провизжал кто-то за его спиной.

Как ни странно, этот животный, приглушенный визг привел его в себя. Он вспомнил такой же крик под Эммаумом, вспомнил бегущих в ужасе эллинов и успел подумать, что их бог Пан – самый мерзопакостный из всех богов Олимпа, потому что лишает людей разума. И тогда он заорал так же истошно:

– Молчать! Молчать! Молчать и ждать команды!

Он еще успел поймать изумленный и благодарный взгляд Сефи, а потом полетели стрелы.

Еще во время бунта в Модиине Публий заметил, что иудеи – не самые лучшие лучники. И все же несколько стрел сделали свое дело попав в двух-трех незащищенных латами всадников и ранив еще нескольких коней. Но и сбитые наземь всадники и кони упавшие под копыта бешено несущейся лавины лишь на мгновение замедлили ее бег. Публий с ужасом заметил, как лавина гетайров разворачивается широким фронтом, огибая линию замаскированных "ежей" с обеих сторон.

– Выставляйте повозки слева – закричал он – Баллисты направо.

Как и было обговорено перед боем, воины левой хилиархии начали выталкивать войсковые повозки, скрытые до тех пор за боевыми порядками, на левый фланг. Публий, Ниттай и его люди дружно навалились на колесные баллисты и развернули вправо. Теперь оставалось ждать считанные мгновения. Внезапно, Публий увидел как натянулись и поднялись засыпанные землей канаты, и цепи "ежей" начали медленно выползать из куста.

– Рано, рано! Заметят! – шептал он.

Он видел, как несколько всадников налетели на прикрытие у второго куста, сбили своими пиками и лучников и копейщиков, и лавина понеслась дальше в бешенном порыве. И в этот момент что-то случилось… Неудержимый, казалось, бег гейтаров сбился в самой середине лавины, как будто наткнувшись на невидимое, но непреодолимое препятствие. С истошным ржанием падали кони, на них налетали задние, не успевшие остановится всадники, гетайры падали под копыта своих лошадей, вставали, снова падали. "Ежи" сделали свое дело, понял Публий, но они остановили лишь середину лавины, в то время как левое и правое ее крылья продолжали мчаться, опасно огибая линию войск с флангов.

– Первый! – скомандовал Публий.

Ниттай дернул рычаг, баллиста взмахнула плечом, и первый заряд свинцовых шариков понесся навстречу атакующим. Наверное прицел был взят слишком высоко, и поток картечи снес лишь двоих или троих из всадников.

– Ниже, ниже – прошептал Публий себе самому, переводя упор вперед и дергая рычаг.

Теперь картечь пошла ниже, калеча лошадей. Не глядя на результаты, он бросился к третьей балисте, на которой Ниттай уже поправил упор. Третий заряд ушел вслед за вторым в клубящееся облако пыли, из которого раздавались крики и ржание.

– Бей! – раздался крик Сефи – Бей их!

Гетайры были вооружены легкими копьями, весьма грозным оружием конной лавины. Его первый удар, стремительно несущийся всадник может направить очень точно, а второго может и не понадобиться. Но это тогда, когда лавина сама несется вперед, и тебе надо лишь правильно выставить наконечник копья. И совсем другое дело, когда лавина остановлена, а лошадь испуганно танцует под тобой, не позволяя верно направить острие. О, тогда иной всадник просто бессилен против опытного пехотинца. Правда, его боевой конь тоже грозное оружие. Хорошо тренированный, он может и кусать врага и бить его копытами… Но только не тогда, когда он напуган…

Сейчас гетайры были остановлены по всему фронту. В центре лишь немногие всадники смогли прорваться через линии "ежей" и месива из бьющих ногами павших лошадей и раненых всадников. Пыльное облако справа рассеялось, явив Публию такую же кашу из павших и сбившихся в кучу гетайров. Слева путь гетайрам преградили повозки, и там невредимые пока гетайры сбились в плотную массу, в которой одни мешали другим. Три хилиархии врезались в них как нож входит в масло и началась бойня. Публий успел заметить как гетайров стаскивают с коней, прокалывают копьями и режут кинжалами. Потом поле боя снова заволокло пылью. К нему подошел Сефи и, отвечая на немой вопрос Публия, проворчал:

– Их добьют и без меня, а нам надо бы приготовиться. Пока что это было легко, слишком легко, ведь только безумцы посылают конных на хорошо подготовленное войско. Теперь жди удара фаланг. Ты готов?

И, не дожидаясь ответа, он пошел тяжелой походкой вытаскивать воинов из свалки и заново строить линию обороны. Пыль постепенно оседала, оставляя на земле человеческие и конские тела. Повсюду хилиархи и сотники ругались, раздавали пинки и пощечины, не давая воинам увлечься мародерством. Наконец, им удалось снова сомкнуть ряды. И тут Публий увидел насколько близка вражеская пехота.

Фаланги выстроились в боевой порядок, сомкнулись и сдвинули ряды так, что воинов в соседних рядах разделяли положенные по уставу два локтя. Сариссы были уже опущены, эллины держали их двумя руками, навесив небольшие щиты на левую руку. Фаланга движется не быстро, не в пример медленнее конной лавины, но это была обманчивая медлительность Тренированные сариссофоры идут ровной, неспешной, но и не слишком медленной поступью. Сандалии бьют по камушкам в такт, а такт этот задают идущие сзади флейтисты, создавая непрерывный, занудливый гуд, от которого ноют зубы и хочется выть.

– Одна, две, три… – считал Ниттай за плечом у Публия.

Что он считает, подумал инженер? Наверное, он ведет счет фалангам, одна за другой выползающим из полосы леса внизу. Фаланги у сирийцев набирают синтагмами, значит в одном таком квадрате двадцать пять десятков и еще шесть бойцов.

– Двенадцать, тринадцать… – продолжал Ниттай свой счет.

– Заткнись! – крикнул ему Публий не оборачиваясь.

– Верно! – весело прокричал пробегающий мимо Сефи – Считать будем после боя. Врагов легче считать по мертвым телам.

А острия сарисс уже совсем близко… Но вот они дрожат и колеблются, нарушая строй. Это фаланги переступают тела гетайров и коней, много, много тел. Сейчас первые две фаланги дойдут до сухого дерева… Привычный маневр, и колонны уверенно разошлись, огибая ствол и разлапистые сухие ветки. Что это было за дерево? Олива? Дуб? Спасибо тебе, чем бы ты не было при жизни…

– Давай! – завопил Публий.

Все три баллисты одновременно махнули своими руками и три заряда камней понеслись вперед. Свинцовых шариков больше не было, но эта земля, казалось, текла не столько молоком и медом, сколь камнями. Камни были повсюду: большие и маленькие, острые и не очень. И эти камни Публий и его люди сейчас щедро дарили наступаюшим фалангистам.

Бойцы первых рядов в фаланге – не самые храбрые и опытные, отнюдь. Зато ветераны идут в задних рядах, подпирая передних и не позволяя им дрогнуть или, не приведи Арес, бежать. Это действует неплохо, когда один или два или даже трое из сариссофоров дают слабину. А что произойдет, если дрогнет и отшатнется весь ряд? Именно это и увидел Публий, когда заряды камней ворвались в первые ряды фаланг. Несокрушимые квадраты дрогнули, заколебались, остановили на миг свой ровный ход, а страшные копья растопырились в разные стороны подобно иголкам морского ежа. Все напрасно, подумал Публий, сейчас они сомкнутся снова, и фаланга вновь устремиться вперед, а я даже не успею перезарядить баллисты. Но фаланги не успели сомкнуться…

– Бей – снова заорал Сефи.

На этот раз он сам понесся в атаку, раскручивая над головой боевой топор на длинной рукояти. Хелиарх вырвался вперед, а его бойцы устремились за ним, образовав клин с неистовым Сефи на острие. И этот клин вошел легко и быстро в промежуток между двумя замешкавшимися фалангами. Сариссофоры в панике бросили свои длинные копья и схватились за кописы. Но что может сделать короткий меч, более похожий на кривой кинжал, против топоров, копий и секир? Две фаланги были вырезаны и выколоты в считанные мгновения.

Прекрасно, подумал Публий, но это всего лишь пять сотен из сорока тысяч гигантского войска. Сейчас подойдут задние фаланги, они сомнут и Сефи и его людей. А его руки уже послушно тянули упор метательного механизма назад, поднимая траекторию.

– Выше, выше поднимай! – кринул он Ниттаю.

Тот лишь отмахнулся – упоры его балист давно были переведены в крайнее заднее положение. Не дожидаясь команды инженера, обе баллисты дали залп одна за другой. Последней выбросила свой заряд баллиста Публия. Острые камни Иудеи понеслись по крутой дуге туда, где за облаком пыли угадывались атакующие свежие фаланги. Попал или не попал? Думать об этом было некогда. Публий заводил механизм, дергал тугой рычаг и снова заводил. Он не следил за ложкой, но она всегда была кем-то наполнена: воистину эта земля была щедра на камни. Потом время для него перестало быть непрерывным и разбилось на куски. Вот прибегает Ниттай и кричит, что у его баллисты перебиты торсионы. Да что же он врет, ничего они не перебиты, лишь связаны какими-то кривыми узлами, а костяшки пальцев у него, у Публия почему-то все в крови. Вот молодой парень, помощник Ниттая (как бишь его? неважно!), пытается вытащить дротик, застрявший в спусковом механизме. Дротик поддается и баллиста наконец выстреливает свой заряд, а парень (как же его звали?) падает с другим дротиком в спине.

Оказывается к ним приставлена охрана (наверное, Сефи постарался), и эти парни выстроили жидкую стену копий вокруг его баллист. Потом происходит что-то, не сохранившееся в памяти, и теперь все они почему-то стоят выставив вперед копья. Сефи тоже здесь, а его топор куда-то пропал, и он держит в руках кавалерийское копье, наверное, выроненное гетайром. Он, Публий, оказывается тоже держит копье, держит неумело, и Ниттай поправляет его левой рукой, а правая рука у Ниттая вся в крови, и кисти на ней нет. Люди с копьями снова образуют круг, и это правильно, потому что кругом враги. Они всюду: и слева и справа, и ниже и выше по склону. Потом происходит еще что-то, и уже невозможно понять, где свои, а где враги, а он держит в руках две половины своего копья, разрубленного чьим-то ксифосом. Потом на него наплывает оскаленное лицо сирийца в бронзовом пилосе, сосредоточено целящегося своим копьем ему в горло. Ох, как трудно увернуться, но это необходимо, а он еще и пытается отбить неотразимый удар обломком своего копья. Вроде бы ему это удалось, но когда он обжег ухо? И почему он, Публий, лежит, и почему, во имя всех богов, селевкид в пилосе такой тяжелый? Он с трудом выбрался из-под тела убитого не им врага и окинул замутненным взглядом поле боя. Здесь больше не было ни хилиархий, ни фаланг, а была одна большая бойня, в которой многочисленные сирийцы добивали оставшихся иудеев. Несколько селевкидов, белые линотораксы которых стали красными от крови, медленно шли ему навстречу, размахивая мечами и плотоядно скалясь. И тут раздался рев…

Вдоль склона быстро двигалась волна людей. Они не шли, а бежали, да нет – они неслись с бешеной скоростью, а ведь раньше Публий и не предполагал, что вооруженные воины могут бежать так быстро. Одни держали в руке копья, другие размахивали мечами и секирами, только щитов не было ни у кого. А впереди всех мчались пятеро братьев-маккавеев, образовавши клин как и тогда, в Модиине, два года назад. Только сейчас этот клин не отступал, а яростно атаковал, и его острием был не покойный Маттитьяху, а Иуда Маккаби с секирой в руках. Эта атака было похоже на кавалерийскую своей страшной мощью движения, и, так же как и кавалерийскую, ее трудно было остановить. Ее и не смогли остановить, ведь у сирийцев уже не было непробиваемого строя фаланг, разбитого машинами Публия и атаками трех хилиархий. Волна накатилась, и семь тысяч воинов Иуды врезались в толпу сирийцев и начали убивать…

Много позже, после того как армия Лисия бежала, а войска маккавеев продвинулись до самого Гезера, Публий узнал подробности битвы. Их рассказал ему Ниттай, пришедший проведать инженера в Модиине, где строились теперь новые боевые машины. Баюкая свою ноющую руку, он поведал, что фаланги слева и справа остановили их скорпионы, выстреливая залп за залпом своими короткими железными жалами, пока селевкиды не разбили их, а прислугу буквально разорвали на части. Того парня, что вытащил цепочки "ежей" и остановил гетайров, нашли с разбитой лошадиным копытом головой, а в руке у него мертвой хваткой был зажат последний из канатов. Имени парня даже Ниттай не знал, а спросить теперь было не у кого.

– Ты оставишь меня у себя? – спросил Ниттай напоследок – Я ведь могу воевать и левой рукой.

– Оставлю, если не будешь занижать прицел – проворчал инженер, и оба рассмеялись.

Сам Публий отделался довольно легко: копье скользнуло по шлему, подаренному ему Перперной и лишь разорвало ухо. Лекарь заверил его, что оно срастется, хотя уши теперь будут разной формы. Так прошла неделя, пошла вторая. Публий не находил Шуламит в Модиине, но не решался о ней расспрашивать и сам себя презирал за эту нерешительность. Ну что плохого в том, что муж пытается узнать о своей жене? Но он боялся… Наверное он боялся узнать, что тот тихий шепот в ночи был всего лишь шумом ветра, и он напрасно остался жив в Бейт Цуре.

Однажды, на рыночной площади, памятной ему по первому дня восстания, Публий встретил вездесущего Агенора, как всегда веселого и довольного собой.

– Привет, Публий – заорал он еще издали – Слышал про твои подвиги и восхищен.

Публий не считал подвигами стрельбу из баллист и лежание под трупом сирийца, но возражать не стал. На рынке, как раз там, где бился в агонии раненый слон, нашелся прилавок с вином и они не торопясь распили небольшой кувшинчик. Публий обратил внимание, что бывший эллинист продолжает разбавлять в меру, но пьет умеренно, и его веселое настроение не зависит от количества выпитого.

– Ну а как твое рабство? – ехидно спросил Агенор – Будешь ждать седьмого года или уже поумнел?

Про седьмой год Публию приходилось слышать, но раньше его это мало интересовало, ведь он не собирался прожить и месяца. Хотя, правду сказать, его первоначальное намерение слегка изменилось, шел уже второй год этого необременительного рабства, и, пожалуй, ему стоило бы задуматься.

– На что ты намекаешь? – спросил он.

– А ты, я вижу, как был дураком, так и остался – ухмыльнулся Агенор – Ну ничего, еще есть время.

Он и на этот раз ничего не стал объяснять, а Публий предпочел не настаивать. В этот же день, правда поздно вечером, его назвали дураком еще раз. На этот раз это была Хайа, жена Симона. После вечерней трапезы она отозвала Публия в сторону и без предисловий спросила:

– Ты когда последний раз видел свою жену?

– В ночь перед битвой – ответил он.

– И как она? – непонятно спросила Хайя.

На это он мог только пожать плечами. Жена Симона всегда была для него такой же загадкой, как и ее муж. К нему она относилась ровно, как к незаметному и не слишком интересному родственнику. Он не мог припомнить, чтобы эта моложавая женщина с лицом сфинкса, обращалась бы к нему помимо хозяйственных дел.

– Понятно – также неопределенно сказала она.

По-видимому ей не все было понятно, и она задумалась и молчала довольно долго. Публий терпеливо ждал. Наконец, она снова заговорила и ее теперь ее голос звучал осторожно, в нем уже не было и тени прежней беспристрастности, зато было странное напряжение.

– Знаешь ли ты ее историю?

– Нет, госпожа, не знаю…

Обычно, в отличие от Симона, Хайя не возражала, чтобы ее называли госпожой, но теперь она поморщилась, и Публий осмелился добавить:

– … Но хотел бы узнать.

И опять какая-то тень пробежала по лицу женщины:

– Ну нет, пусть это тебе лучше расскажет мой муж. А ты не будь дураком и поинтересуйся.

На этом их разговор и закончился. А еще через неделю приехал Симон и велел ему собираться.

– Мы поднимемся в Ерушалаим – сказал он – По дороге будешь задавать вопросы. Надеюсь, у тебя есть вопросы?

Вопросы у него были, хотя самый главный из них он задавать не собирался, ведь Симон, при всей своей мудрости, не смог бы дать на него ответа. На него могла ответить одна женщина, но где она сейчас, Публий не знал. Их теперешняя поездка напоминала прошлогоднюю, но была и разница. Тогда верхом на двух мулах ехали добрый, разговорчивый господин и его верный раб. Казалось бы, ничего не изменилось, и он, Публий Коминий, по прежнему невольник Симона Хашмонея. И все же, что-то изменилось. Поэтому , на первом же привале он спросил:

– Как ты считаешь, я бился при Бейт Цуре как раб или как свободный?

– На этот вопрос можешь ответить только ты сам – сказал Симон не задумываясь.

Легко сказать, подумал Публий. У него пока не было ответа.

– Как мне это узнать? – спросил он, подозревая, что ответа не будет.

Симон задумался и задумался надолго, оценивающе посматривая на Публия, вероятно решая готов тот или еще нет. Наконец, он заговорил:

– Как ты думаешь, почему Эпифан хочет уничтожить нас? Было бы понятно, если бы в его планах было казнить зачинщиков, устроить пару показательных казней, разрушить храмы, стены городов, сжечь пару-тройку деревень для острастки. Но нет, он хочет убить всех: мужчин, женщин, детей, может быть даже овец и коз. Странное решение, не находишь? Ведь как ты, наверное, догадываешься, трупы не платят податей. И все же он решает – убить всех!

Он пристально посмотрел на Публия и резко выбросил:

– Почему?!

Тот сразу понял, что не должен, не может ответить пожатием плеч. Сделай он это, и Симон больше никогда не будет так пристально смотреть на него, останутся лишь безразличные, безучастные взгляды. Ему снова вспомнился Никандр и, толком не понимая, что говорит он произнес:

– Каждый сам себе стратиг…

Симон посмотрел на него с несомненным интересом, и у Публия отлегло от сердца, но в дальнейших словах маккавея прозвучало глубокое сомнение:

– Не уверен, что ты способен осознать, то что я тебе скажу, но, пожалуй, я рискну… Слушай… В нашей Ойкумене есть немало полисов, царств и империй, но всех их роднит одно – вера в богов. И совершенно неважно, олимпийцы ли это во главе с Зевсом, ваш римский Юпитер с семейством, или египетские Ра и Осирис. Некоторые из них всеблагие, а другие требуют человеческих жертв… Однако и это неважно. А важно то, что все они вершат ваши судьбы. Ну а если все уже решено на небесах или во дворцах, то можно жить легко и просто – все равно от тебя ничего не зависит. И вы живете просто, повинуясь воле богов или воле царей. О, как славно жить ни за что не будучи в ответе! Именно так рассуждают рабы!

– А вы, значит, единственно свободные – возмутился Публий.

– Мы тоже были рабами, рабами фараона и рабами самих себя – Симон пристально смотрел ему прямо в глаза – А потом, в один прекрасный день мы решили перестать быть рабами и ушли.

– И сразу стали свободными? – скептически произнес он.

– Нет, не сразу и не все. Некоторые из нас так и остались рабами, даже пройдя через пустыню. Просто свой Египет они унесли в себе…

У Публия опять начала раскалываться голова, но он заставил себя думать.:

– Как становятся свободными?

– Принимают на себя всю тяжесть мира… Берут на себя ответственность за Ойкумену, не ожидая этого ни от богов, ни от правителей. Да и разница между теми этими не так велика, ведь не случайно многие правители объявляли себя богами.

– А как же ваш Бог? Ведь у вас есть ваш Бог?

– Да, есть! И он может помочь, но не будет делать за тебя твою работу.

– Но ведь он всемогущ, верно?

– Думаю, да. Но и ты тоже всемогущ!

– Я?

– Ты пока нет. Но, полагаю – будешь, если возьмешь на себя всю эту тяжесть. Тот, кто отвечает за все должен быть всемогущ, просто обязан. Правда, это не всегда заметно.

– Я бы не отказался быть всемогущим.

– А вот это зависит только от тебя. Но это произойдет только тогда ты осознаешь свою ответственность за этот мир. Тогда и ты тоже сможешь творить чудеса.

Тут было о чем подумать, и Публий думал, думал долго, почти всю ночь и заснул лишь под утро. Плащ овечьей шерсти постеленный под дубом – не самая лучшая постель, но, как ни странно, ему удалось выспаться до того, как они продолжили свой путь. В этот раз Симон торопился и понукал своего мула, поэтому Публий не решился задавать вопросы на ходу. Это было не слишком удобно и он боялся не услышать ответов Симона, которые, почему-то, казались ему исключительно важными. К вечеру они заночевали около небольшой деревушки, в которой у Симона нашлись знакомые. Деревушка была маленькая и небогатая, да к тому же сильно разоренная селевкидами. Наверное поэтому в дом их не пригласили, а вместо этого разбили им простой, но просторный шатер на околице. В эту ночь им предстояло выспаться на ложах из мягких овечьих шкур, но Публию не спалось. Его опять мучили вопросы и, поерзав на мягкой постели, он поднялся на локтях и спросил:

– Значит если я чувствую ответственность за всю Ойкумену, то я и есть ее повелитель? Так? Это ты называешь всемогуществом?

– Помнишь ли ты… – задумчиво сказал Симон – Что ответил мне Маккаба там, над Потоком Серн?

Публий помнил… Иуда тогда сказал: "Мне не надо завоевывать этот мир. Он и так принадлежит мне…" Только теперь ему стали понятны эти слова. И столь же понятно стало ему намерение Антиоха уничтожить иудеев. О, он умен, этот повелитель огромного государства, намного умнее своих лисиев и птоломеев. Он-то видит, что не мечи и копья угрожают его владычеству. О, нет! Ему не дают спать идеи зреющие в этих головах этих людей, его беспокоит то чему учат в этих иудейских городах. Не допустите, о всеблагие боги Олимпа, молит он, чтобы эта зараза распространилась по моей империи. Кто будет мне тогда повиноваться? Значит надо разбить эти головы ногами моих слонов, и тогда ненавистные идеи умрут. И обязательно надо сжечь их города, чтобы не дать заразе расползтись. Вот откуда его кровавые планы. А подати? Подати будем выколачивать из послушных рабов… Рабов?

– Так что получается? Все мы рабы? – закричал Публий.

– Ну почему же все? Попадаются и среди вас свободные люди, просто тебе не повезло их встретить. Правда их мало, слишком мало. Но зато многие другие уже почти готовы выйти из рабства, вот только еще не знают как.

– Так помогите им!

– Это не так просто. Можно направить, можно подтолкнуть… Но свободным человека сделать нельзя. Это уже он сам… У каждого из вас есть свой Египет, из которого надо выйти. Да и сами мы не так свободны, как хотелось бы. Представляешь ли ты, как этот соблазнительно – быть одним из многих? Не одним в толпе, а одним из толпы? А ведь так намного легче и можно ни о чем не думать. Ты хотел бы ни о чем не думать?

Проклятый Тасси бил по больному, ведь Публию слишком часто последнее время хотелось ни о чем не думать. Но ведь он все равно думал? Думал о том, как остановить фаланги Лисия, думал о том, что рассказать на ночь маленькому Маттитьяху. А еще он думал о том, как луна отражается в темных глазах. Нет, он не собирался перекладывать это ни на кого другого. Это мое, подумал он. Не отдам! А Симон продолжал:

– А ведь Александр принес нам очень красивую культуру, очень привлекательную. И многие соблазнились этой красотой: красотой тканей, красотой тела, красотой храмов. О нет, Александр никого не заставлял, он был умнее Антиоха и добился многого. Посмотри! Теперь мы пьем эллинское вино, носим эллинскую одежду, называем детей эллинскими именами, участвуем в эллинских играх. А если для этого надо принести жертвы вашим бога, так что с того? Мы будем выше этих предрассудков, мы принимаем и Зевса, и Аполлона и кто там еще? Ведь все несерьезно, все это лишь внешнее. Мы бросим им кость, пусть жрут. А потом бросим еще кость…И еще! Ну а потом, когда кости кончатся, в дело пойдет мясо. И мы станем как все. Мы не будем задавать вопросы и будем исправно платить подати. О, как умен был Александр! Даже наш великий мудрец, Симон Праведник, недооценил всю степень его коварства. К счастью, потомки Александра оказались не столь умны и попытались добиться всего сразу и, непременно, силой. Это нас и спасло. Ты удивлен?

– Не слишком – ответил Публий – Я знаю как привлекательно быть как все. Я так жил.

– А теперь ты живешь жизнью раба – усмехнулся Симон – Нравится?

Публий не ответил, хотя маккавей явно чего-то от него ждал, но Публий задал совсем другой вопрос.

– Скажи мне, учитель, почему ты никогда не называешь меня по имени?

Симон на мгновение удивленно посмотрел на него, что-то странное мелькнуло в его глазах, и он проворчал:

– Наверное, просто не хочу.

Интересно, подумал Публий, он что, не заметил, что я назвал его учителем? Это было бы так не похоже на Тасси. Все он заметил. Значит согласен? Этого Публий не мог с уверенностью сказать.

– У меня есть имя – гневно воскликнул он – Я Публий Коминий Аврунк.

– Даже так? – презрительно улыбнулся Симон – Зачем тебе имя? Ты же раб. Мой раб!

– Но я не хочу быть рабом! – вскричал Публий.

– Так не будь им – спокойно ответил Симон и вышел из шатра, даже не посмотрев на него.

Публий остался один и, уже привычно, начал думать. Он давно не был тем наивным инженером, каким был при Эммауме, и давно понял, что Симон бен Маттитьяху никогда не говорит просто так. Сейчас маккавей предоставил решение ему, Публию, и теперь ему, Публию, решать остаться ли рабом или взять на себя всю меру ответственности за этот мир. Готов ли он? Может быть будет легче по-рабски надеяться на решения других? Тогда ни о чем не придется думать, и можно будет по-прежнему вести жизнь раба у доброго хозяина… Жизнь легкую и беззаботную. Так кто же он: раб или свободный? Один из толпы или один в толпе? Может все же рано? Ты ведь доверяешь Симону? Да, но как? Как раб господину или как ученик учителю? А может быть, как другу? Всегда ли ты сделаешь так, как он скажет? Или порой задумаешься? Э, нет, не лукавь сам с собой! Раз ты задаешь эти вопросы, ты уже готов. Ты, Публий Коминий Аврунк выйдешь сейчас из этого шатра свободным. И он вышел из шатра…

– Чего так долго, Публий? – недовольно проворчал Симон – Я уже начал думать, что придется тебе ухо прокалывать14.


Воитель

Их недолгий поход в Ерушалаим завершился на следующий день. Теперь, когда очередной раз в его жизни вдали показался ершалаимский холм, Публий впервые не свернул в сторону, ни в ущелье Геенома, ни на холмы вокруг, а въехал прямо в город. Вначале, Ерушалаим его разочаровал… Город, как город, похож как на Давидово Городище, так и на провинциальный городок Эллады, да хотя бы – на ту же Деметриаду. Разве что немного почище, да и то ненамного. Нет, главный город Иудеи не сравниться по блеску с Римом или Александрией. Да и не видно здесь что-то грандиозных строений: нет ни храмов, ни театров, ни арен. Впрочем, храмов быть и не должно, ведь у иудеев всего лишь один Бог и, соответственно, один храм. Он должен быть где-то тут, ближе к спуску в город эллинистов. А вот и он. Боги, какое величественное и какое жалкое зрелище!

Храм был покинут и заброшен уже, по крайней мере, пару лет. Стен вокруг него, когда-то высокая и величественная, местами осыпалась. Нет, прикинул Публий оценивающим взглядом инженера, это не только работа разъяренных сирийцев, но и следы запустения. Пожалуй тут нет моей вины, решил он, ведь я разбирал только стены города. Но какое грандиозное здание! Да нет, не здание, а целый город внутри города. Они привязали своих мулов и пошли вдоль стены на юг.

– Куда мы идем? – спросил он Симона.

– В Храм, разумеется – ответил тот – Ты сможешь увидеть там все то, что дозволено необрезанным, и даже, к сожалению, то что вам видеть не полагается.

Видя его недоуменный взгляд взгляд, маккавей пояснил:

– Наш Храм осквернен, поэтому ты сможешь войти.

Публий вспомнил, что сверху, с холма, Храм представлял собой почти правильный квадрат. Сейчас они завернули за юг-западный угол и двигались вдоль бесконечной южной стены. Локтях в десяти от стены она была дополнительно огорожена изгородью из резного дерева, тонкой работы. Изящная когда-то резьба была варварски порублена в нескольких местах, как будто кто-то нетрезвый или очень злой ломился через нее, круша все на своем пути. Публию опять вспомнился Никандр и его веселый, циничный смех.

– Раньше необрезанных, вроде тебя не пускали за эту изгородь, а теперь… – в голосе Симона послышалась горечь.

Они подошли к середине южной стены, и Публий увидели высокую двойную арку, к которой поднимался мост в виде полуразрушенной каменной лестницы.

– Входят через правые ворота – сказал Симон и горько усмехнулся – Хотя сейчас это все равно.

Этот участок стены подвергся наибольшим разрушениям. Постаралось и время, оставив по себе щербатые края каменных плит и пробивающуюся между ними траву. Но постарались и люди… Стена вокруг арок несла на себе многочисленные следы злобы селевкидов. Часть ее была опалена, как будто под ней разводили костры, и так оно наверное и было. Кое-где были видны следы от ударов камней и Публий даже подумал, не работа ли это баллист, но вовремя вспомнил, что все боевые машины оставались в Хакре. Нет, это люди не пожалели времени и сил, чтобы выразить свою ненависть. К кому? К чужому богу? К непонятным им людям? Или к непонятным им идеям?

И все же, несмотря на разрушения, Храмовый комплекс впечатлял. Высокая стена достигала с закатной стороны локтей пятидесяти, но и на восход смотрели стены не менее двадцати локтей высотой. Стены были выстроены из блоков серо-желтого мягкого песчаника. Публий знал, что это не самый прочный материал, но все же не саманные кирпичи. Для архитектора было бы приятно и почетно построить такую стену, подумал он, и сущим мучением было бы ее разбирать. За стеной виднелось какое-то высокое строение, но рассмотреть его Публий не успел – они уже входили во двор, осторожно перебравшись по ненадежному лестничному мосту.

Двор тоже впечатлял, точнее он бы впечатлил, если б не был завален мусором, осколками оконных стекол и отбитых гипсовых украшений. И все же храмовый двор был красив, тем изяществом архитектуры, которое сразу заметит наметанный взгляд, невзирая на мусор, грязь и развал. Почти по всему периметру его огибала колоннада стройных колонн коринфского ордера, прерываясь только там, где в северной стене были высокие ворота, к которым вели десятка полтора полукруглых ступеней. По углам колонны выгибались, и за ними угадывались помещения:

– Палата назиров – непонятно объяснял Симон – Дровяной склад, палата прокаженных, склад вина и масла. Вот только нет там сейчас ни вина, ни масла.

– Для чего предназначен этот балкон? – спросил Публий указывая на второй этаж.

– Там места для женщин – ответил маккавей – Ты, возможно, знаешь, сколь они любопытны. а оттуда им лучше видно… Было видно.

Публий уже заметил, что Симона удручает состояние Храма, но только сейчас он до конца прочувствовал его боль и зарекся задавать вопросы. Но зачем же мы пришли сюда? Скоро это должно проясниться. Они поднялись по полукруглым ступеням и вошли во второй двор.

– Позади тебя "женский двор" – сказал Симон – Сейчас мы находимся во внутреннем двор, и женщин сюда уже не пускали, так же как и совершивших злодеяния. Знаешь ли ты, что ощущение святости должно усиливаться по мере приближения к Святая Святых? А мы уже близко… Говорят, что наш Храм уже не тот, что был во времена царей, и все же я сам ощущал эту святость, когда еще Храм был Храмом. Сейчас, как ты понимаешь, ничего не осталось.

Публий хотел было спросить, что такое Святая Святых, но лицо маккавея было таким мрачным, что он не решился и огляделся по сторонам. По краям внутреннего двора были видны какие-то помещения, спрятанные за такими же коринфскими колоннами, но Публий заметил их лишь краем глаза, его вниманием полностью завладело строение в конце двора.

– Храм – сказала Симон и голос его дрогнул – это наш Храм.

Туда они и направились мимо развалин трехскатного помоста

– Здесь стоял алтарь и здесь приносились жертвы – пояснил Симон – А вокруг левиты играли на арфах и пели так красиво, что некоторые даже забывали дышать и умирали от удушья. Разумеется, их душа немедленно отправлялась в рай.

Он, конечно, шутил, но лицо у него при этом было такое, что Публий почти поверил в существование сказочных музыкантов.

Наконец они подошли к зданию Храма. По мере того, как они проходили арки и дворы, архитектура становилась все изящнее, и это было заметно несмотря на разруху. И хотя строители вряд ли читали труды Гермогена, которые Публий изучал в коллегии понтификов, они также бережно относились к пропорциям. Если снаружи Храмовый комплекс смотрелся как массивная крепость, то строения "женского двора" уже тянулись вверх, ну а Храм просто взметался ввысь. Публий забыл про лежавшие вокруг обломки, грязь, следы несмытой крови, черепки. Он смотрел… Храм был прекрасен. До его высоких стен, облицованных розовым мрамором, не дотянулись разрушители, и полированная поверхность тускло светилась под лучами послеполуденного солнца. На верхней кромке стен с трудом угадывалась невысокая резная ограда, из-за нее возвышалось множество огромных мечей из сверкающего металла, то ли имеющих сакральное значение, то ли просто предохраняющих крышу от птиц. Над входом Публий заметил обрывок бронзовой цепи, на которой прежде, вероятно, висело нечто массивное. Гигантские полуколонны, поврежденные внизу, уносились вверх неизуродованным, девственно-белым карраским мрамором, неизвестно как попавшем в Иудею. Публий забыл обо всем на свете, все померкло вокруг и даже солнце, казалось, не светило больше. Перед его сфокусированным взглядом остались только эти неестественно белые колонны и стены розового мрамора. Сейчас он безумно, до нервной дрожи, завидовал неведомым строителям, их сказочной удаче и неземному счастью. О, как бы он тоже хотел создавать такую красоту! А вместо этого его судьбой было строить машины для убийства и убивать самому. Он готов был смотреть на Храм всю свою жизнь, но Симон поторопил его:

– Пойдем, Публий, нас ждут.

Они вошли в Храм. Огромное помещение освещалось высокими окнами, расположенными по всему периметру купола, который венчал здание. Этот купол поразил Публия больсех всего. Он припоминал, что в римской коллегии понтификов еще только затевали опыты с постройкой больших куполов и, пока что, экспериментировали на деревянных моделях, а здесь это уже воплотили в жизнь века назад. Инженер поклялся в душе подняться когда-нибудь под купол и хорошенько рассмотреть загадочную конструкцию. Стены были отделаны дорогими сортами дерева, вперемежку с мрамором, причем Публий узнал древесину кипариса и еще какую-то, похоже – кедровую. Однако, все деревянные детали были частью изрублены, частью сожжены. Задняя часть помещения была отгорожена богатой когда-то завесой, прожженной в нескольких местах и загаженной.

– Там находится Святая Святых – сказал Симон – Когда-то там стоял Ковчег. Слишком близко от алчных рук он стоял.

Публий вспомнил толстую молнию, двух страшных ангелов, простерших свои крылья, и порадовался тому, что Ковчега не было здесь, когда в Храме бесчинствовали сирийцы. .

– Когда храм освящен, туда нельзя даже мне – продолжил маккавей – Сегодня же я и сам туда не хочу. Но это я. А ты можешь зайти…

Публию было любопытно, очень любопытно, но и его что-то удержало от посещения святого когда-то места. К тому же их ждали: прямо на разбитых и покореженных плитах пола сидели двое. Приблизившись, Публий узнал Иуду и Йонатана.

– Зачем ты привел своего необрезанного раба? – спросил Йонатан.

Впрочем, в его голосе не прозвучало ни осуждения, ни недовольства. Публий уже не в первый раз отметил, что властный маккавей всецело доверяет брату.

– Публий больше не раб – сказал Симон, опуская вопрос об обрезании.

– Рад за тебя, Публий – улыбнулся Иуда – Молодец, что не стал ждать седьмого года.

– Ну, каково это – быть свободным? – поинтересовался Йонатан – Наверное, весьма приятное ощущение, во только теперь тебе придется самому искать себе кусок хлеба.

Вот как раз об этом Публий и не подумал. Но за него ответил Симон.

– Мы можем предложить ему работу – сказал он – Ведь он инженер и неплохой. Посмотрите на стены Хакры.

– Так это твоя работа? – удивился Йонатан.

Публий только смущенно пожал плечами, а Иуда, глядя на это, расхохотался.

– Уж этот-то точно справится – сказал он, давясь от смеха.

– Что я долженделать? – хмуро спросил Публий.

Замечание Йонатана задело его за живое, и в особенности потому, что было справедливо – он действительно еще не освоился с жизнью свободного человека.

– Мы хотим, чтобы ты восстановил храмовый комплекс и подготовил его для освящения.

Вот те на, подумал он, а я как раз собирался залезть под купол. И все же предложение Йонатана его удивило.

– Но я не знаю как освящают ваш Храм – пробормотал он.

На этот раз рассмеялись все трое.

– Освятим мы сами – сказал Симон – Тебе надо починить все то, что поломано: стены, полы, деревянные конструкции. Да ты и сам все видел. Ну как, возьмешься?

– Попробую – осторожно отозвался инженер – Сейчас составлю смету и посмотрим… Какие будут сроки? Когда вам нужен Храм?

– Вчера! – мрачно сказал обычно веселый Иуда – Антиох, по моим сведениям, собирает новую армию. И где только он берет людей и золото? Казалось бы, выгреб подчистую уже всю свою империю.

– Значит, ему очень надо – так же мрачно добавил Йонатан.

При этом оба брата посмотрели на Симона, который лишь пожал плечами, как бы говоря: "ну я же вам все время об этом и твержу", но промолчал.

– Я понимаю, что ты, Публий – чужеземец, но постарайся и ты понять нас – проникновенно начал Иуда, глядя инженеру прямо в глаза – Нам надо успеть объединить народ, и не только иудеев, но всех евреев Самарии, Израиля, Идумеи и окрестных земель. А для этого у нас есть только этот Храм. и его надо как можно быстрее восстановить. Скажи мне, что тебе для этого нужно?

– Я понимаю – ответил тот – Дайте мне время до заката, и я скажу, что мне нужно.

Они проследовали назад, до выхода из "женского двора", спустились вниз по полуобрушившимся ступенькам, и здесь, на чистом песке, Публий начал выписывать цифры. Он использовал достижения Александрийской школы, но подчеркивать цифры не было необходимости, так как текстов на песке не возникало. Конечно, было бы неплохо провести измерения, но на это сейчас не было времени. Однако, плох тот инженер, что не может определить размеры на глаз, а Публий считал себя хорошим инженером, поэтому работа продвигалась быстрее, чем солнце клонилось к закату, и к вечеру они составили план.

Последующие две недели выпали впоследствии из его памяти. Наверное, сказалось немыслимое напряжение всех сил, ведь потом Симон многие годы убеждал его, что все эти две недели он не спал, а заснул на только пятнадцатый день и спал два дня подряд. Симону он всегда верил, но эта история была слишком уже неправдоподобна.

– Чудо. Ты сотворил чудо – пожимал плечами Симон и, как всегда, невозможно было понять шутит он или серьезен.

Конечно, за две недели невозможно было починить все и им не удалось полностью вернуть Храму былое великолепие. Тем не менее они успели многое благодаря множеству помощников, пришедших из Ершалаима и окрестных деревень и городков. Ступенчатый мост, ведущий к двойным воротам, называемым "Хульда", уже не грозил обвалиться, хотя по-прежнему являл следы разрушений. Оба двора было заново вымощены свежеобожженной плиткой, колонны очищены, а на стенах храма укрепили, по совету Публия декоративные щиты с венками, закрывающие наиболее серьезные повреждения. Жертвенник восстановили уже без участия Публия, а он в это время следил за ремонтом решетчатой ограды вокруг внешних стен. За это ограду его и выставили. когда он, отоспавшись пришел посмотреть на плоды своих трудов.

– Ты не обижайся, Публий – говорил ему Элеазар извиняющимся тоном – Но только тебе туда нельзя, понимаешь?

Он все понимал, хотя было обидно. Храм уже начали освящать и вокруг здания ходили священники в белых длинных одеждах, помахивая курительницами. Над холмом струился хорошо знакомый ему по храму Юпитера в Риме запах ладана. Здесь, у забора к ним присоединились остальные маккавеи, причем Иуда не был весел, Йонатан вовсе не выглядел уверенным в себе, а Симон был совсем не загадочным, а до нельзя уставшим. Публий испугался, что и они начнут извиняться, но маккавеи заговорили совсем о другом:

– Публий не подвел, да мы и так ему верили! Да что там! Мы все ему верим, особенно после Бейт-Цура – Йонатан обвел глазами братьев – Но этого недостаточно. Народу нужен не просто храм, народу нужно…

– … Чудо! – закончил Симон.

– Чудо? – переспросил Иуда – А где его взять? Вот, если бы урожай был побольше, это было бы чудо. Или нашлось бы масло для Меноры.

– Масло есть – спокойно сказал Симон и показал маленький кувшинчик – Закатился в угол на складе и враги его не заметили.

– На один день может и хватит – скептически заметил Йонатан – А дальше что? В Галилею уже послали, но вот время… Время! Мы не можем ждать.

– Что это за масло? – спросил Публий – Какое-то особенное?

– Весьма особенное – подтвердил молчаливый Йоханан – Это особо чистое масло и только оно годится для Меноры. Требуется восемь дней, чтобы изготовить такое масло.

– Покажите мне ваш светильник – предложил Публий – Он еще не в Храме?

– В храме, но можно и принести сюда – предложил молчавший до сих пор Йоханан.

– А чем это поможет?

– Погоди, Маккаба – вмешался Симон – Тащите лучше сюда Менору.

Элеазар и Йоханан метнулись в храм и вскоре вернулись, с трудом таща огромный светильник с тремя парами диагональных лампад и одной посередине. Публий, внимательно осмотрев конструкцию, сказал:

– Дайте мне пару часов и я постараюсь что-нибудь сделать.

– И тогда они будут гореть восемь дней? – изумился Иуда.

– Вряд-ли – честно признался инженер – Но они будут гореть дольше.

– Хуже не будет – глубокомысленно заявил Йонатан, к которому вернулась его былая уверенность.

На следующий день в Храме начались богослужения. Так как Публию ход туда был заказан, он мог узнавать о том, что там происходит лишь из уст Симона. Публий, хоть и вышел из рабства, благоразумно не упоминал о своем новом статусе и его вместе с маккавеем разместили у каких-то родственников покойного Маттитьяху, выделив каждому по комнате. Ему досталась уютная каморка с небольшим окном, сундуком, очагом и ложем, покрытым овечьей шкурой. По случаю ранних холодов очаг был явно нелишним и Публий кормил его хворостом по вечерам, чтобы спать в тепле. Днем он снова строил машины, приходил поздно, но все же находил время поболтать с Симоном.

– Горит? – взволновано спрашивал он первым делом.

– Горит – подтверждал маккавей, и больше они об этом не упоминали до конца вечера.

– Храм, конечно, не тот, что был до осквернения – рассказывал Симон – Но все же он снова стал Храмом. И люди идут в него не только со всех концов Иудеи, но и из-за ее пределов.

Так прошло семь дней, наступил восьмой, а Менора все еще горела и масло в ней все не кончалось. Неужели, я так удачно изменил форму лампад, думал он. Наконец, пришел радостный Симон и рассказал, что прибыло новое масло из Галилеи. Маккавей явно испытывал облегчение, Публий тоже, но он никак не мог понять странные взгляды, которые бросал на него Симон.

– В чем дело? – спросил Публий.

– Как ты думаешь, что произошло в храме? Тебе не кажется это чудом?

– Тоже мне чудо – скептически сказал инженер – Просто удачная конструкция.

– Возможно, не спорю. А ты не хочешь проверить?

Публий хотел, очень даже хотел. На следующий день ему принесли лампаду, такую же, какие были на Меноре, и такой же по размеру кувшинчик масла. Забросив все дела и оставив Ниттая присматривать за строительством машин, он наблюдал как горит в лампаде осьмушка масла из кувшина. Он пытался изменить форму лампады и так и этак, но с большим трудом ему удалось добиться двух с половиной дней горения.

– Это что же получается? То, что случилось там, в Храме было чудом? Не делом рук человека, а волей вашего Бога? Значит я понапрасну колдовал над лампадами?

– Дурак! – вскричал Симон – Нет, зря я тебе ухо не проколол! Да если бы ты не сделал того, что ты сделал, то не было бы и никакого чуда! Дурак!

– Не понимаю – огорчился Публий – Кто же чудотворец? Я или Он?

– Вы оба! – взревел маккавей – Как ты еще до сих пор этого не понял? Только еврей и его Господь могут творить чудеса! И только вместе!

– Но я же не еврей! – возразил инженер.

– Ты уверен?

Последнее было сказано так ехидно, что Публий принял бы это за насмешку, если бы не успел уже немного узнать своего собеседника. Нет, насмешка присутствовала, но была ли это только насмешка? Об этом следовало подумать наедине. И, чтобы сменить тему, он задал вопрос, который давно его мучил:

– Что произошло с Шуламит?

– С кем?

– С моей женой…

– Тебе виднее, ты там был.

– Не лукавь, Симон. Я о том, что случилось с ней до того.

Симон тяжело вздохнул, пошевелил угли в очаге и, наконец решившись, начал:

– Как ты уже слышал, она называет меня дядей, но это лишь потому, что я много старше ее. На самом деле она мне двоюродная сестра, а наши отцы было братьми. И все дело не в ней, а в ее отце…

– Как его звали?

– Он утратил свое имя, когда поменял его на эллинское, а его новое имя забыто.

– Он был филоэллином?

– Если бы он был всего лишь эллинистом! Тогда отец просто порвал бы с ним и на этом бы все кончилось. Все было много хуже.

Публий хотел было спросить, что могло быть хуже, но вспомнил рассказы Никандра и промолчал. А Симон продолжал свой тихий, неторопливый и очень тяжелый для него рассказ:

– Ее отец был не просто эллинистом, он был убежденным эллинистом. Поэтому он преследовал тех из нас, кто не готов был молиться чужим богам. А еще он был верным слугой Менелая. Ты знаешь, кто это?

Публий знал это имя только по бессвязным рассказам Агенора, но на всякий случай кивнул.

– У нас уже давно первосвященниками становились не самые достойные, а самые хитрые и беспринципные, особенно после того как на эту должность стали назначать иноземные цари – продолжал маккавей – Разумеется, они назначали не нее филоэллинов, суди хоть по их именам.`С времен Александра эта ползучая зараза проникала в наши дома и наши сердца. Ну подумай сам, как отличить то, что действительно хорошо в эллинизме, от того, что всего лишь привлекательно? Многие купились на это и попались на удочку эллинизма. Наверное, они все еще не вышли из египетского рабства и таскают свой "мицраим" с собой. Но, когда Антиох Великий, отец нашего Антиоха, начал быстрыми темпами закручивать гайки, многие филоэллины опомнились и поняли, что кроется за красивым фасадом олимпийских игр, красивой одежды и красивых святилищ, славящих красивых богов. Но отец твоей Шуламит был не из таких, он был упертым фанатиком эллинизации, почище наших хасидеев. Ты не забыл, что сын Великого Антиоха, Антиох Эпифан запретил нам молится по своему? И все это под страхом смерти. А кто должен следить за выполнением его указов в Иудее? Правильно, высокопоставленные филоэллины, и отцов брат стал одним из них. Тут уже одними словами не отделаешься, да он и не пытался. Поэтому на нем кровь многих из наших…

Симон, наверное, устал говорить горькие слова и несколько минут сидел молча, а потом продолжил:

– Однажды, отец пришел домой и сказал нам: "Мой брат заслуживает смерти и сегодня я пытался убить его. Это было бы милосердно, но у меня не поднялась рука на родную кровь. Горе мне – теперь его ждет худшая участь!". Я не понял тогда, что он имеет ввиду, но Йоханан, который умнее всех нас, сразу спросил с дрожью в голосе: "Неужели, херем?". Я не сразу понял, что в этом такого страшного, ведь дядя уже и так давно не общался с нами. Постой, да ты знаешь ли что такое "херем"?

Публий слышал это слово в разговорах и был уверен, что это такое ругательство.

– О, нет, это намного, намного хуже – грустно сказал Симон – "Херем" это нечто вроде проклятия. И отец проклял своего брата проклятием четвертой степени. Двадцать раз подряд он произнес, называя его по имени: "Проклят ты от земли, проклят ты от Бога, проклят ты от неба, проклят ты от всех животных". Этим он отлучил его от себя, от нас, от всего нашего мира. С тех пор ни один из тех, кто верил нашему отцу, а ему верили многие, не подал проклятому ни еды ни воды, ни слова, ни даже кивка головой. Он пыжился изо всех сил, делал вид, что ничего не случилось, но даже эллинисты отворачивались, когда проходили мимо. Куда бы он не пошел, вокруг него была пустыня, бесплодная и молчаливая. Ему оставалось или покинуть наши края или умереть. Уйти ему не хватило сил и воли, и он умер.

– Как он умер? – тихо спросил Публий.

– Он умер как трус и раб – процедил Симон – Тебе нужны подробности?

Публий помотал головой и вопросительно посмотрел на маккавея, как бы спрашивая: "А она?"

– После того, что произошло с ее отцом, она решила, что тоже проклята. Ее никто ни в чем не обвинял, мы все относились к ней с теплотой и осторожностью, но она сама считала себя виноватой. Что бы мы не говорили, в какие бы объяснения не пускались, ничего не помогало. Теперь, если с ней происходило что либо плохое, то она принимала это как кару и считала, что это наказание за преступления ее отца.

Публий продолжал смотреть на Симона и теперь его вопрошающий взгляд говорил: "А что бывало, когда с ней случалось хорошее?"

– А если с ней случалось хорошее, то она бежала этого, считая этот дар незаслуженным, а себя – недостойной. Именно так она и убежала от многого и многих.

– Где она сейчас? – Публий вскочил на ноги.

Он не сомневался, что его собеседник знает ответ, и он не ошибся.

– Она вернулась в Модиин.

– Почему, она избегает меня?

– Может быть потому, что считает это тем хорошим, что с ней произошло и чего она, по ее мнению, недостойна? А вот почему ты ее избегаешь?

– Потому, что дурак – обреченно сказал Публий – Мне срочно надо в Модиин.

– Боюсь, не выйдет – сказал внезапно возникший ниоткуда Иуда – Надо срочно укрепить Бейт-Цур. Его стены совсем обветшали. Ниттай справится без тебя?

Однорукий Ниттай быстро становился толковым инженером и, несмотря на свое увечье, вполне мог заменить его на строительстве машин. Особенно он увлекся идеей тяжелого онагра, предложенной Публием, но онагра пришлось отложить, так как осаждать крепости Иуда пока не планировал.

– Справится – проворчал он и поймал понимающий взгляд Симона.

Да, подумалось ему, Модиин придется отложить. Следующим утром он был в Бейт-Цуре, стены которого действительно держались на честном слове. Отсюда не было видно того склона, на котором он стоял с Ниттаем и Сефи против фаланг Лисия. А ведь тогда, перед боем, он даже не подозревал, что Бейт-Цур – это город, ему это казалось названием местности. Город оказался не бог весть каким большим, но стены, а точнее – останки стен, у него были. Разумеется, это были все те-же саманные кирпичи. На известковые стены у маккавеев не было ни времени ни средств, и восстанавливать пришлось теми же самыми глиняно-соломенными блоками, но на этот раз Публий предусмотрел на стенах позиции тяжелых баллист. Закончить работу ему не дали: гонец от Иуды привез устный приказ присоединиться к войску отправляющемуся в карательную экспедицию против аммонитян, устроивших на своей территории еврейские погромы. К армии он присоединился под стенами Храма и первым, кого он увидел, был Сефи. Красавец-хилиарх, выступавший во главе тысячи пехотинцев, встретил инженера веселым воплем:

– Кого я вижу? Публий, если не ошибаюсь? Кто ты теперь, раб или свободный?

– Свободный – улыбнулся Публий – А ты, я посмотрю, все также весел.

– Веселого-то мало – Сефи помрачнел – Не дают нам пожить спокойно.

– Я вроде слышал, что это мы идем на аммонитян, а не они на нас.

– Это сегодня, а знаешь сколько раз они на нас нападали? Вот и не говори… Пойдем на Гезер и покажем им как нападать на Иудею.

– Это для Иуды плевое дело, но почему ты так расстроен?

– Потому, что плохие вести доходят буквально отовсюду. Иудея всегда была лакомым куском, не случайно эллины на нее облизываются еще со времен Александра. А теперь всяким там адомитам и баянитам ох как не по душе пришлись наши победы. На нас они пойти не осмелятся, а вот со своими, местными евреями, они готовы расправиться хоть сейчас. И в Галилее сейчас плохо и в Идумее не лучше. Вот и приходится Иуде посылать войска в разные стороны. Симон бен Маттитьяху, к примеру, повел рати на север, в Галилею. Надеется он, слышал я, дойти до самой Птолемаиды. Вот где я бы побывал, люблю я море, хоть и видел его всего один раз. Говорят, от Гезера можно увидеть страну филистимлян, а там и море.

Публий удивился, представив Тасси ведущим войска, ведь до сих пор тот предоставлял Иуде возглавлять армию. Видно дела и вправду не слишком хороши.

– Смотри, Иуда едет – толкнул его Сефи – А конь у него хорош!

– Кто это рядом с ним? – спросил Публий.

Рядом с Маккабой, усевшись по-женски на мула, ехала женщина. Несомненно очень красивая, но совершенно непохожая на Шуламит, она поражала цветом своих волос. Если чудные темные волосы второй отблескивали медью на солнце, то спутница Иуды обладала целой гривой ярко-медных волос, выпущенных ею на плечи из-под наголовной повязки. Такие повязки носили замужние женщины и Публий воскликнул:

– Это его жена?

– Ее зовут Дикла – каким-то странным голосом отозвался Сефи – И она не жена. Она разведенная. а он коэн, поэтому они не могут поженится.

– Ты ее знаешь?

– Знаю – глухо ответил он.

За этим что-то крылось и Публий счел за лучшее ни о чем не расспрашивать. Иуда и Дикла проследовали вперед, армия тронулась за ними. Начались дожди и поход запомнился Публию чередой переходов и возней с баллистами. Дешевая древесина то разбухала от дождей то рассыхалась на солнце, кроме того повозки все время застревали на размытых дорогах и их приходилось вытаскивать, допрягая мулов. К счастью, баллисты и не понадобились. Осада Гезера с его земляными стенами, длилась недолго и его правитель, Тимофей, быстро сдал город иудеям, опасаясь разграбления. Иуда поставил там небольшой гарнизон во главе с Сефи и тот действительно увидел вдалеке море с невысоких городских стен. Сразу после занятия города произошло необычное…

Аммонитяне, несомненно, были родственны иудеям и говорили на похожем на иврит языке, который Публий с трудом, но понимал. Уже в Гезере выяснилось, что чуть ли не у половины иудейского войска обнаружились там родственники, а, вследствие того, что иудеи часто брали аммонитянок в жены, добрая часть воинов Иуды была по сути наполовину аммонитянами. На Тимофея, ставленника Антиоха, они имели зуб, но ничего не имели против своих двоюродных братьев, дядей и внучатых племянниц. Более того, они ожидали, что к аммонитянам будут относиться как к евреям. Несколько хасидеев, затесавшихся в войско пытались было затеять теологический спор, путая при этом аммонитян с моавитянами, а царя Давида, внука моавитянки с его сыном Соломоном, женатом на аммонитянке. Разозленные воины хотели их побить, хасидеям удалось бежать, а разгоряченные головы направились к Иуде, потрясая оружием. Маккаба, симпатии которого были на стороне его бойцов, сделал вид, что рассердился и заорал:

– Интересно, кто это ко мне пришел? Мои славные воины, защитники веры, или ученые мужи, сражающиеся стилами на папирусе? Я что, обидел кого-нибудь из местных или продал здесь кого-либо в рабство? Я и сам по молодости заглядывался на девиц из Гезера, мне ли вас не понять? Клянусь, что никого не обижу в этом городе, до тех пор, пока он не посягнет на нашу веру. Ну а вопросы крови будем решать так, как в Книге заповедано. По мне, так пусть примут обрезание, наденут тфилин и про пост не забывают. А после этого ждем их в нашем храме – места хватит.

Эта проникновенная речь сразу остудила страсти, а Публия заставила задуматься о том, кого же следует считать евреем. После этого, Иуда и Йонатан повернули свои войска и направились в Галаад, где доведенные до отчаяния евреи из последних сил отбивались от селевкидов в крепости Датема. Инженера Иуда оставил в Гезере и, помогая Сефи укреплять городские стены, тот неоднократно собирался отлучиться в Модиин, до которого был всего день пути, но что-то его все время останавливало. Наверное, это был просто постыдный страх, боязнь обнаружить, что его мечты – это всего лишь фантазии распаленного воображение, и что никто его там не ждет. Он понимал, что обязан объясниться с Шуламит, но малодушно оттягивал момент этого объяснения, все время клял себя за малодушие и постепенно становился противен самому себе, пока откладывать решение еще дальше стало невозможно. Наконец, он вышел в путь, сопровождаемый Сефи, который сам напросился в сопровождающие. Дорога до Модиина была хорошо утоптана и путники, выйдя утром по зимней прохладе, к полудню увидели цель своего пути далеко на холме.

– Кстати, Публий, а зачем мы туда идем? – спросил Сефи.

– Не знаю, зачем идешь ты, а я собираюсь наведаться к жене.

– Вот как? Так у тебя есть жена?

– Вроде бы…

– Ты что, не уверен в этом? – Сефи даже остановился и удивленно уставился на Публия.

Тот тоже остановился и сел на камень. Идти в Модиин ему расхотелось, точнее он безумно боялся и искал предлог, чтобы оттянуть встречу. Видя его колебания, Сефи достал из дорожной сумки хлеб, финики, вяленую козлятину и предложил перекусить. Когда они насытились, он пристально посмотрел на инженера и тихо сказал:

– Рассказывай, ты же хочешь рассказать…

Удивленный инженер вскочил на ноги, хотел было возмутиться, посмотрел в спокойные глаза хиллиарха и, не полностью отдавая себе отчет в том, что делает, рассказал ему про Шуламит почти все, опустив лишь подробности их первой встречи и их первой ночи. Закончив рассказ, Публий тут же пожалел о своей откровенности и с ужасом ждал первой фразы Сефи. Что это будет? Скабрезное замечание, выражение сочувствия или мудрый совет? Неважно! Сейчас он начнет говорить и мне захочется его тихо прирезать, чтобы он не сказал. Но то что он услышал не было ни тем, ни другим, ни третьим…

– Помнишь ту женщину, спутницу Иуды Маккаби, Диклу? – тихо сказал Сефи – Мы выросли с ней в соседних домах. Она всегда мне весело улыбалась, а у меня от этого замирало сердце… У тебя было так, что сердце пропускает удар? Наверно было… Вот я как раз об этом. Если сосчитать все удары сердца, которые я потерял, глядя на нее, то наверное получится небольшая жизнь. А она всего лишь улыбалась… Потом ее выдали замуж. Ты, наверное, спросишь, как же я? Но разве я, простой сын землепашца, мог пойти к ее отцу, знаменитому ученому. Впрочем, она могла бы и не послушаться отца, такой уж у нее характер. Вот только меня она не хотела, я был ей всего лишь другом, не более.

Он отвернулся и смотрел теперь куда-то вдаль, между недалеким Модиином, полями и стеной кедровника на горизонте. Надо бы ему что-то сказать, ободрить, подумал Публий, но тогда и ему захочется меня тихо прирезать. Нельзя тут ничего говорить, решил он, надо просто молча слушать. Сефи вздохнул и продолжил:

– Хотелось бы мне сказать, что ее муж был редкостной сволочью, но не скажу. Хотя и порядочным евреем он тоже не был, иначе не примкнул бы к эллинистам. Из-за этого Дикла от него и ушла, хорошо хоть детей у них не было. Она вернулась к отцу, а ко мне вернулась надежда. Ты же видишь, я отнюдь не урод, мне об этом говорили многие… женщины. Но оказалось, что ей не нужен красавец, у которого в голове даже меньше, чем в кошельке. То, что она искала, она нашла в Иуде, и я не удивился. Мне даже не было обидно, всего лишь горько. Ведь я готов отдать жизнь за любого из них. Ну, как тебе моя история?

Публий, не отвечая, поднялся и посмотрел на Сефи. Не знаю, сколько у него в кошельке, и сколько в голове, подумал он, а вот в сердце у него хватит на двоих. Теперь все было сказано, решение принято и он был благодарен Сефи, хотя вряд ли смог бы объяснить – за что. До Модиина оставалось всего-ничего и они дошли туда часа за два, а там их дороги разминулись.

Он снова вспомнил красавца-хилларха перед домом Хайи, потому что сердце начало давать сбои и он не мог заставить себя открыть дверь. Но открывать ее и не понадобилось – Шуламит стояла снаружи, прислонившись к камням стены и закрыв глаза. Неужели она ждала, подумал он. Да нет, невозможно, я же никого не предупредил. Он подошел и осторожно взял ее руку в свою. Ее пальцы безвольно повисли, а глаза по-прежнему были закрыты. Казалось, она не замечает его, не замечает ничего вокруг: ни дома, ни улицы, ни кривой акации за углом дома, ни колодца напротив. Ну, конечно, подумал он, у нее же закрыты глаза. Но даже открой она глаза, казалось она все так же будет смотреть в никуда, не видя ничего вокруг. Неимоверным усилием он пересилил темное отчаяние, нахлынувшее неоткуда, и заговорил. Потом он так и не смог вспомнить те слова, что порой шептал, а порой и кричал ей там у двери симонова дома. Кажется, он рассказывал ей о своей жизни, пустой и бессмысленной, потому что ее, Шуламит, не было в этой жизни. Еще он говорил о далекой стране, в которой родился и о доме, в котором вырос. Но это было так давно и теперь у него не было своего дома, а ведь каждому человеку нужно то место, куда он может вернуться и где его ждут. И он мечтал о доме и думал о той, что будет его ждать, а вот теперь оказалась, что ему нужна только она, и, если она не будет его ждать, то у него не будет места в этом мире. Вроде бы, он рассказал ей об отражении луны в глазах цвета темного песка и о солнце, проблескивающем через темную медь волос. А, может быть, он только хотел это сказать… И тогда она открыла глаза.

Как назло, тучи затянули небо и луны не было, а может быть – был безлунный конец месяца. Но над дверью догорал факел и он впился взглядом в ее глаза, как страстный любовник впивается в вожделенные губы. Если раньше в ее глазах не было ничего, то теперь там было все: безумие, страх, отчаяние и безысходность. А еще… Может быть ему это показалось, но еще там была робкая надежда. Потом она отвернулась и вошла в дом. Наверное, он мог бы последовать за ней, но он боялся спугнуть этот слабый проблеск надежды и, поэтому, ночевал на крыше, хотя ночи еще были прохладными.

Утром его разбудил Сефи, получивший приказ присоединиться к войску, выступающему на Явниэль. Вначале Сефи был безумно доволен своим новым назначением и убедил в этом Публия. Он рассказывал о богатстве приморского города, на который шел их корпус, о значении его для Иудеи, но на самом деле, как вскоре догадался инженер, он просто хотел искупаться в море.

Публий со своими двумя баллистами и Сефи с шестью сотнями его хиллиархии, присоединились к экспедиционному корпусу на приморской равнине южнее Гезера. Возглавляли войско два бывших хиллиарха, Азария бен Моше и Йосеф бен Закария. Были они молоды, энергичны, доброжелательны и веселы, а, к тому же, прекрасно ладили между собой, что редко бывает с полководцами одинакового ранга. Тем не менее, чем-то они не угодили Сефи. Пока войско медленно двигалось на юго-запад через приморскую равнину, он нашел нескольких друзей, из тех, что стояли вместе с ним при Бейт Цуре, и узнал странные новости. Оказалось, что Азария и Йосеф получили четкие указания от Иуды охранять Ерушалаим и ни в коем случае не двигать войска. Однако, узнав о преследовании евреев в Явниэле, они ослушались приказа и двинулись с четырехтысячным войском на юг. К тому же, выяснилось, что Явниэль находится вовсе не на море, а в четырех милях от него, что совсем уже расстроило хиллиарха.

– Не будет добра от этого похода – ворчал он – Ну посуди сам, какой нам резон штурмовать хорошо защищенный город с четыремя хиллиархиями? Я, конечно, не стратиг, но вовсе не обязательно лезть на стены, чтобы защищать наших братьев в Явниэле. По мне, так надо ударить на их порт, Явне-Ям, чтобы они образумились. От Явниеля до Явне-Ям стен нет, а без подвоза продуктов из Антиохии, им придется туго. Я уверен, что сожги мы десяток кораблей в гавани, как Горгий сразу воспылает любовью к евреям своего города.

Так Публий узнал, что они идут воевать с его старым знакомым. Возможно Сефи и влекло море, но его рассуждения показались инженеру разумными. Горгий же, считал Публий, хоть и потерпел постыдное поражение от Иуды под Эммаумом, продолжал оставаться опытным стратигом и опасным противником.

На следующий день войско вступило в филистимлянские земли, а еще через день вдали показались невысокие стены Явниэля. Уставшие воина рассчитывали на отдых, но Горгий их упредил. Только они приблизились к городу, как его ворота распахнулись и оттуда стали выбегать многочисленные гоплиты и пельтасты. Не успели иудеи опомниться, как под стенами города выстроились двенадцать фаланг гоплитов с отрядами пельтастов и немногочисленными всадниками на флангах. Затрубили фанфары и ощетинившиеся бронзой квадраты двинулись вперед по идеально гладкой равнине навстречу иудейскому войску. Мерный грохот сандалий, едва слышимый поначалу из-за расстояния, начал медленно приближаться и нарастать, поддерживаемый пением флейт и заунывным гудением фанфар. Азария и Йосеф, оба конные, понеслись в разные стороны, выстраивая и подбадривая бойцов. Публий с двумя помощниками начали лихорадочно выпрягать мулов и устанавливать баллисты. Мимо пробежал взволнованный Сефи и проорал:

– Несчастные придурки вышли без разведки и напоролись. Мы же не успеем подготовиться, а эти двое уже не успеют поумнеть! Надо отступать…

Но иудейские стратиги выкрикивали уже новые приказы и нестройные линии воинов потянулись навстречу врагу. Сефи схватился руками за голову:

– Что они делают?! Нельзя же так лезть на фалангу. Публий, стреляй скорее. Ну скорей же! Куда они прут, эти идиоты?

Однако баллисты успели дать только два залпа по наступающим. Каменная картечь проделала две бреши в передних рядах гоплитов, которые тут же затянули опытными ратники вторых рядов. Второй залп пришлось направить на задние ряды фаланг, потому что иудейские войны уже схватились с первыми рядами фалангистов. Стоя у заряженных баллист, Публий пытался понять, что происходит там, за пыльным облаком, скрывшем сражение. А там творилось страшное… Иудеям удалось, ценой больших потерь остановить продвижение центральных фаланг, но не расстроить ряды гоплитов. Вооруженные лучше сариссофоров, бившихся под Бейт-Цуром, они несли огромные, обитые бронзой щиты-гоплоны, непробиваемые ни мечом, ни копьем. Все же иудеи бились отчаянно и, в конце концов, даже начали теснить центральные фаланги, но это оказалось западней, хорошо продуманной опытным Горгием. По его команде, хорошо управляемое сирийское войско начало загибать фланги, окружая сражающихся иудеев своими крайними фалангами. В середине схватки иудеи бросались на острые копья-дори гоплитов, поднимали их вверх, доставали передних фалангистов мечом или секирой и гибли сами, заколотые сбоку гоплитским ксифосом или дротиком пельтаста. А в это время свежие фаланги гоплитов планомерно и неторопливо замыкали кольцо под непрерывный зуд флейт.

– Инженер, твою мать! – крикнул прибежавший Сефи – Да сделай же ты что-нибудь!

Публий опомнился и бросился к баллистам. Мысли бешенными скачками неслись в его голове под старым легионерским шлемом. Ударить по фланговым фалангам? Разбить эти стройные квадраты? Дать людям выбраться из ловушки? Но у них же бронза на щитах! На левом фланге поднимается невысокий холм… Это их, конечно, не остановит, даже не задержит, но можно будет бить снизу по ногам. Да, все верно, не трогать правую сторону, а бить только по левым фалангам!

И снова, как уже неоднократно бывало ранее, время разбилось на куски, на рваные отрезки. Вот он накатывает баллисту, кто-то помогает ему с другой стороны, навалившись на колесо, а ложка уже наполнена камнями. Вот он выстреливает раз за разом из каждой баллисты по очереди и видит, как смешались ряды гоплитов. Ага, сбоку-то щитов нет! Потом он видит как из-за его спины бегут куда-то вбок растерянные люди и их много. Внезапно раздается крик "спасайте инженера!". Это кричит Сефи, но о ком это он? Смотреть некогда, надо стрелять. Но что-то явно происходит за спиной, и теперь можно наконец обернуться, потому что в ложке нет камней. Он обернулся и в единый миг навсегда запечатлел картину, стоявшую потом перед его глазами всю жизнь…

Все трое его помощников лежали ничком около лафетов баллист один с дротиком в груди и двое с чем-то красным вокруг разбитых голов. Похоже было, что Горгий успел понять опасность баллист и пельтасты постарались. На земле вокруг его баллист и всюду куда доходил его взгляд лежали люди, некоторые молча и неподвижно, a некоторые – корчась и испуская стоны. Дальше стояла редкая стена людей с копьями, мечами и секирами: Сефи, Азария, поддерживающий раненого Йосефа, несколько знакомых, смутно знакомых и совсем незнакомых лиц, а на них неторопливо накатывалась фаланга гоплитов с выставленными вперед копьями. Две стены: стройная, ощетинившаяся наконечниками копий и закрытая бронзой, и неровная, выставившая свое разнокалиберное оружие, столкнулись. Но фаланге не удалось сломить строй иудеев одним, мощным ударом, поэтому фалангисты оставили строй и, выхватив свои ксифосы, бросились в свалку. Публий увидел двоих, навалившихся на Сефи. Первого тот немедленно зарубил одним сильным, размашистым ударом своей секиры, но инерция мощного замаха подставила его под удар второго. Сефи уже не успевал отбить страшный удар, но ему удалось подставить под него ребром удачно подвернувшийся ему под руку гоплон первого, рассеченного им врага. Инженер с ужасом увидел, как секира сирийца прошла через ребро щита, разметав бронзовые накладки и коснулась лица Сефи. Не издав ни звука, тот выронил свою секиру и схватился обеими руками за лицо. Гоплит занес свое оружие для последнего, решающего удара, и только тут Публий вышел из оцепенения и заметил, что он сжимает в руке чье-то копье. Неимоверным движением всех мышц он метнулся к Сефи, прихватив копье двумя руками и весь устремившись вперед, стремясь успеть, не дать нанести этот страшный удар. Он и гоплит ударили одновременно. Копье ударило в чешуйчатый доспех на груди врага, но не отбросило его назад, а лишь ослабило удар страшной секиры. Публий не видел что случилось с Сефи, он был занят. Он давил и давил на копье из всех сил и со злой радостью увидел, как острый наконечник раздвигает плохо пригнанные пластины и, разорвав тунику, входит в плоть. Он надавил из последних сил и, упав на поверженного им гоплита, увидел изумление в его светлых глазах. С трудом поднявшись, он успел увидеть Сефи, по-прежнему закрывающего руками лицо и успел увидеть струйки крови, стекающие из-под его ладоней. Еще он успел увидеть лезвие топора, падающего ему на голову, успел неловко подставить древко своего копья под удар, успел увидеть, как тусклое лезвие перерубает это древко, а больше уже ничего не видел…

Первое, что он увидел очнувшись, была огромная, разлапистая ветка дуба, сквозь листья которой было видно темное ночное небо, подсвеченное звездами. Я лежу, подумал Публий, я лежу и я жив. Страшно кружилась и болела голова, но чья-то маленькая, нежная рука гладила его волосы на затылке, осторожно прикасалась к вискам, ко лбу, и боль отступала. И еще были губы, они тоже убивали подлую боль своими мягкими, осторожными касаниями, а еще они что-то шептали эти губы и этот шепот был невыносимо приятен, вот только слов он не разбирал. И тогда боль постепенно затихла, ушла в тайное, скрытое место и там затаилась. Но он ведь знал, что она там и обязательно вернется, как только маленькая рука и мягкие губы исчезнут, он так боялся этого и даже попытался это сказать, но тут голове стало холодно и мокро. Тогда боль уснула и он тоже уснул.

Когда он пришел в себя в следующий раз, было раннее, холодное утро, но он был заботливо укрыт теплой овчиной. Не было ни звезд, ни дуба, ни маленькой ручки, ни мягких губ. Он сумел приподняться на локтях и увидел, что лежит на плоской крыше дома, по видимому – в какой-то деревне. Неподалеку виднелись еще два дома, небольшая роща и поле за ней. По лестнице поднялся человек и Публий узнал в нем сотника из хиллиархии Сефи.

– Сефи? – с тревогой спросил он, радуясь тому, что язык его слушается.

– Жив, жив – ответил сотник – И будет жить. Вот только…

– Что "только"?

– Сам увидишь – хмуро сказал сотник.

Публий попытался встать и это ему удалось. По-прежнему кружилась голова, но боль была терпимой. На голове у себя он обнаружил огромную шишку и неглубокую, затягивающуюся рану. Сотник рассказал ему, что отступающие бойцы, наткнулись на его тело, неподвижно лежащее около баллисты. Удар топора разрубил железный легионерский шлем, подарок Перперны, но застрял в твердой кожаной подкладке и лишь оглушил его, содрав кожу на голове. Бесчувственного Публий, окровавленного Сефи, стратига Йосефа и еще нескольких раненых бросили на повозку и начали медленно отступать прикрывая повозку наскоро выстроенной стеной щитов. К вечеру удалось оторваться от преследующих их селевкидов Горгия, и раненых разместили в лесочке, где ими смог, наконец, заняться лекарь. А следующим утром двинулись дальше, пока не достигли пределов Иудеи. Таким образом, как догадался инженер, он провалялся в забытие полтора дня.

Вскоре ему удалось навестить Сефи. Оказалось, что хилиарх не только жив, но и страшно зол, потому что ему не разрешали открывать глаза, закрытые белой льняной повязкой. Но не только глаза, а вся его голова была плотно замотана повязками, как у мумии фараона, пропитанными ахалем15. Хмурый лекарь пояснил Публию, что его друг получил два удара крест-накрест по лицу, раздробивших ему часть челюсти и, очевидно, изуродовавших лицо. Глаза, похоже, удалось спасти, но лекарь не был в этом уверен и требовал не снимать повязку по крайней мере неделю. Ко всему прочему, Сефи не мог говорить, пока не заживет челюсть и выражал свою злость бурной жестикуляцией.

Поначалу Публий не решился спросить лекаря про маленькую ладошку и мягкие губы, думая, что ему это всего лишь привиделось. Однако, осторожные вопросы помогли ему узнать, что женщина была, но никто не мог сказать ему ни кто она, ни как ее имя. Она пришла под вечер и ухаживала за ранеными всю ночь, а потом исчезла так же внезапно и таинственно, как и появилась. И только лекарь вскользь упомянул, что у нее были тяжелые темные волосы, отливающие медью при свете факелов. Конечно, думал Публий, это могла быть любая сердобольная селянка, пришедшая помочь своим, да и мало ли у кого бывают темные, отливающие медью волосы. Вот только шепот, тихий шепот в ночи… Неужели он тоже ему померещился? Как жаль, что он не расслышал слов, нашептанных ему той ночью. Он знал, какие слова ему хотелось бы услышать, но были ли это те слова? И были ли слова? Ответа пока не было, и он понимал, что ответы ему придется искать самому.

Постепенно, он узнавал новости. Иудеям все же удалось прорвать так и не сомкнувшееся кольцо фаланг и унести раненых. Тем не менее, потери были огромны. Йосеф и Азария оставили под Явниэлем две тысячи тел и не всем из раненых удалось выжить. Победа воодушевила селевкидов, но все же Горгий так и не решился вторгнуться в Иудею, опасаясь ловушки. Повязки на лице Сефи сняли, и он мог говорить, но только шипел от злости.

– Несчастные придурки – ругался он – Если бы не твои машины, Публий, и не твои люди, они положили бы там всех.

Мои люди, сокрушенно подумал Публий, а я опять, так и не запомнил, как их звали. Челюсть Сефи заживала, но плохо, и лекарь не велел ему вставать, что бесило его еще больше. Его лицо пересекали теперь два страшных багровых шрама, левый глаз закрылся навсегда, а былая красота исчезла безвозвратно. Поэтому, когда пришла Дикла чтобы навестить раненых, он весь напрягся и смотрел на нее настороженно, судорожно стиснув зубы. Женщина, подойдя к его ложу, осторожно коснулась шрамов на лице, бережно провела по ним пальцами, и тихо сказав: "Прости меня…", выбежала из комнаты.

– Ничего не понимаю в женщинах – сказал он Публию – Ты видел, как она на меня смотрела? На урода? Жалела наверно…

На это нечего было сказать и Публий промолчал. Когда весть о его выздоровлении дошла до маккавеев, инженера немедленно вызвали в Ерушалаим. Туда уже вернулся Симон из победоносного похода на север. Ему удалось дойти до стен Птолемаиды и евреи Галилеи и Израиля получили должную защиту, селевкиды – предупреждения, а воины – добычу. Иуда, вернувшись с добычей из земель моавитян, немедленно предпринял стремительный рейд над Явниэль. Как и предполагал Сефи, он не пошел на город, а ворвался в незащищенный Явне-Ям и сжег все корабли в гавани. Горгий, увидев призрак голода, понял намек, и еврейские погромы в городе прекратились, а войско Иуды вернулось домой без потерь.

В Ершалаиме состоялся суд над Азарией и Йосефом, который оправился от ран только для того, чтобы принять смерть.

– Римлянин бросился бы на свой меч – сказал Публий Симону.

– Они дураки, но не трусы – ответил тот – И примут свою смерть как положено. Вот только Иуду жалко.

Иуда сам совершил приговор, но ни Симон, ни Публий, ни кто-либо из маккавеев, не пришли посмотреть. На казнь пошел только немного оправившийся от ран Сефи, чтобы, по его словам, "этим храбрым придуркам не было так обидно умирать в одиночку".

– Эти горе-стратиги невольно сослужили нам хорошую службу своим поражением – доверительно сказал Симон инженеру – Теперь люди будут еще больше доверять Иуде. Вот только погибших жалко…

А события, тем временем, начали развиваться стремительно. Антиох Эпифан спешно собирал новую армию для похода на Иудею, и это не могло не тревожить жителей Ершалаима.

– И где он только берет людей? – спрашивал Сефи – У него что, воины не кончаются? Скольких из них мы положили под Эммаумом и Бейт-Цуром, а они все прут и прут…

– Не в людях дело, а в золоте – объяснял ему Публий – Он гребет серебро и золото со всей своей огромной державы. А если не хватает податей, то он грабит храмы, благо лишних богов в его империи хватает. Ну, а если есть серебро и золото, то можно нанять наемников. Он уже бросил клич, и теперь к нему стекаются голодные до добычи авантюристы со всей Ойкумены.

Однако вскоре до Иудеи дошла весть о болезни Базилевса. Слухи были противоречивы. Одни восторженно рассказывали, что царь так расстроился узнав о победах Иуды, что сразу занемог и немедленно раскаялся в том, что навлек беды на Ершалаим и Храм. Публию, однако, плохо верилось в раскаяние Базилевса, в чем его поддерживали Сефи и Агенор. Последний возник, как всегда, неожиданно и, как всегда, в попине, где сидели оба друга за кувшином дешевого, по случаю безденежья, вина.

– Раскаялся он, как же – доверительно говорил Агенор, с опаской посматривая на изуродованное лицо Сефи – Раскаялась бабушка, что дедушке дала… На самом деле, как рассказывали мне верные люди, его давно уже убили в Персии и убили свои же люди,которым он задолжал жалование. Слухи же об его болезни распространяет наш общий друг Лисий, неоднократно битый Иудой, но все еще бодрый. А на престол империи взошел сын покойного, Антиох Евпатор, опекуном которого покойник успел назначить Филиппа…

– Что это за Филипп такой? – спросил Сефи, ухмыляясь.

– А этого, мой друг, не знает никто – отвечал Агенор – Он возник из ниоткуда и, хочется надеяться, уйдет в никуда. Тем более, что в этом заинтересован этот подлец Лисий, фактически захвативший власть в империи и отстранивший Филиппа.

– Так Лисий у нас теперь царем? – удивился Публий.

– Царем он выставляет Евпатора, которому всего лишь девять лет. Но юный царь уже успел назначить Лисия верховным правителем и, заодно, главнокомандующим.

– А что Филипп?

– Филипп, похоже, затаил зуб на нового правителя, по крайней мере на это хочется надеяться. Чем раньше они подерутся, тем лучше для нас, а после этого пусть хоть оба проваливаются в свой Аид. И чем раньше, тем лучше, потому что на Иудею уже идет их войско.

– Много ли их?

– Да уж немало – мрачно ответил Агенор – Одних только пеших у них чуть ли не сто хилиархий. А еще тысяч двадцать конных.

– Где только набрали? – удивился Сефи.

– В нашей империи народу уже не хватает, а может им надоело гибнуть за царя. Ну так Лисий набрал вместо них всякой сброд из соседних государств. Пришли наемники из Пергама, Вифинии и Каппадокии, есть там бойцы с Крита, Кипра, Родоса и даже с Киклад. Есть у них и слоны.

– Так, выходит, римляне еще не всех слонов отравили, согласно Апамейскому договору? – воскликнул Публий.

– К сожалению, не успели. Их, этих последних слонов Лисий двигает на нас. У него их не менее тридцати.

– Откуда ты только все это знаешь? – удивился Сефи.

Агенор лишь многозначительно усмехнулся и подмигнув Публию, покинул попину. Его сведения оказались точны. Как раз в это время Публий руководил возведением земляной насыпи напротив Хакры. Дело в том, что сирийская цитадель, несмотря на все победы Иуды, даже не думала сдаваться и время от времени угрожала Храму. Это сковывало силы, так как под ее стенами приходилось держать заслоны, препятствуя вылазкам наверх, в Ерушалаим. Но разделаться с Хакрой, стены которой он сам же и возводил, Публий так и не успел. Как оказалось, не решаясь идти прямо на Ершалаим, Лисий повел свое огромное войско на Бейт-Цур. И теперь Публий направлялся туда, чтобы укрепить оборону, и едва успел до подхода сирийцев. Стены, которые начали восстанавливать под его руководством, продолжали строить по его чертежам и после того, как он ушел с войском на Гезер, и теперь они представляли собой серьезное препятствие для войск Лисия.

– Вода у нас есть из своих колодцев – говорил Йешуа, командующий гарнизоном – Оружия тоже хватает. Нас тут немного, конечно, но крепость мы удержим. Помогут и те машины, что сделали наши умельцы по твоим чертежам. Вот только с едой плохо. Склады почти пусты, ведь год-то был субботний. Будем надеяться на Иуду…

– Надеяться будем только на себя – строго сказал Публий и внутренне усмехнулся: так, пожалуй, мог бы выразиться Симон.

Четыре баллисты, собранные местными мастерами, выглядели вполне достойно и Публий установил их на стенах в заранее намеченных им местах. Войска Лисия появились на следующий же день. У них тоже были боевые машины и эти машины немедленно приступили к разрушению стен. Публий с ужасом смотрел, как не такие уж и большие камни, выпущенные из баллист и онагров, выбивают целые куски из непрочных саманных блоков. Он немедленно направил свои баллисты против вражеских машин, но сирийцы быстро поставили защитные щиты и разрушение стен продолжилось. К ночи, когда сирийцы прекратили обстрел, Йешуа собрал совещание.

– Что будем делать? – спросил он – Еще два дня и от нашей стены ничего не останется.

– Вылазка – предложил один из сотников – Ударить по ним ночью и сжечь все их проклятые машины дотла.

– Не знаю, не знаю – с сомнением в голосе пробормотал командир – Не такие уж они дураки и давно уже не относятся к нам с пренебрежением.

– Так что же делать? – смутился сотник – Вот если бы ударить по ним с двух сторон, чтобы отвлечь. Хорошо бы напасть сзади, да только некому. Даже и не знаю…

– А я, пожалуй, знаю! – сказал Публий.

Они напали этой же ночью. Вначале, четыре баллисты Публия одним залпом выбросили по три больших склянки. В содержимом склянок он вовсе не был уверен, потому что раньше никогда не изготовлял "греческий огонь". Не все компоненты удалось достать, но к счастью на складах нашлась и селитра и сера и даже большая бочка "крови земли", которую использовали для освещения. На свой страх и риск он добавил еще оливкового масла. Теперь уже поздно было что-либо менять, и он только надеялся, что правильно выверил прицел. Но нет, прицел оказался верен и склянки, разбившись о защитные щиты и о лафеты баллист, выбросили свое содержимое. Следом за склянками в дерево щитов и лафетов полетели горящие стрелы и адская смесь немедленно вспыхнула. В свете пожаров хорошо была видна суета вокруг машин. Растерянные сирийцы сбегались со всех сторон в попытке загасить пламя, но им было невдомек, что водой невозможно потушить "греческий огонь". Когда суматоха достигла пика, Йешуа, напряженно всматривающийся в это сцену, подал сигнал и ворота крепости распахнулись, пропуская небольшой отряд из отборных храбрецов во главе с давешним сотником. Пользуясь суматохой вокруг пожаров они начали резню и успели убить несколько десятков, прежде чем отступили обратно в ворота, не потеряв ни одного бойца. Но, самое главное, они отвлекли врагов от спасения машин и машины сгорели дотла.

Теперь стены были в безопасности, но осада продолжалась. Однако армия Иуды шла на подмогу, тогда войско Лисия прекратило осаду и вышло ей навстречу. Публий с несколькими лучниками пробрался было окружными путями, собираясь присоединиться к иудейскому войску, но они так и не успели добраться до Иуды к началу битвы.

– Бейт Закария – прошептал Закария, один из сопровождающих его воинов, указывая куда-то рукой – Не иначе, как в мою честь названо.

– Тише ты – прошипел Публий.

Учитывая то, что они находились в самой середине вражеского войска, осторожность действительно была не лишней. Возможно их обмануло неверное освещение сумерек, но, так или иначе, они оказались как раз на пути армии Лисия. А потом упала ночь, наступила внезапно, как и в его родной Кампании, и вокруг них зажглись костры. Где-то совсем рядом смеялись и пели песни эллины, громко фыркали невидимые во мраке слоны, тихо ржали кони, от костров тянуло похлебкой и кашей, а у них был один мех с водой на пятерых. К счастью, им удалось в последний момент обнаружить небольшую пещерку, скрытую высоко на склоне за густыми кустами. Тихо шипя и шепотом ругая острые колючки, они пробрались внутрь и затаились. Там их и застал рассвет следующего дня.

Осторожно раздвинув колючие ветки, Публий осмотрелся. Отверстие их пещеры смотрело вниз на неглубокое ущелье и там повсюду были враги. Деревенька вдали, на которую указал Закария, не курилась дымами и казалась безжизненной. Идти дальше было немыслимо, оставалось ждать. Но ждали они недолго.

Огромное сирийское войско пришло в движение. Узкое ущелье не позволяло построить фаланги и Лисий пустил впереди слонов. Слоны шли по двое, больше не помещалось между двумя обрывистыми склонами. На гигантах были водружены башни, в которых сидели стрелки и метатели дротиков, не по трое, как было привычно публию, а шестеро – по трое с каждой стороны. Чудовища бы украшены как будто их готовили для парада, а не для боя: башни, как и кожа слонов были раскрашены охрой, кармином и шафраном. Не хватает только пурпура, подумал Публий, но это было бы слишком расточительно даже для Антиоха. За двумя слонами, нестройными, разрозненными порядками двигались гоплиты и пельтасты в сопровождении всадников с обеих сторон. Их там не меньше хилиархии, с ужасом подумал Публий. Сколько у них таких отрядов? Вдалеке виднелись следующие два слона, а за ними угадывался очередной отряд эллинов. Войско медленно, чудовищной змеей, начало втягиваться в ущелье.

– Смотри, инженер – прошептал Закария – Кажись, эти паразиты поумнели…

Публий подумал было, что тот говорит о разрозненных порядках селевкидов, явно не стремящихся сомкнуть ряды из опасения залпов из баллисты. Но оказалось, что Закария говорил о другом. Оказывается, Лисий не ограничился движением по дну ущелья. По обоим склонам пробирались отряды лучников и пращников, а наверху, по хребты, двигались всадники.

– Научились кое-чему после Бейт Хорона – проворчал Закария.

Публий зажал ему рот. Шуметь было опасно: несколько пар сандалий прошли совсем рядом с их убежищем. Вдруг первые два слона остановились и заревели, подняв хоботы. Потом гиганты попятились назад и вместе с ними попятились пехотинцы. Присмотревшись, Публий увидел летевшие в слонов камни – это невидимый за поворотом ущелья Ниттай дал залп из своих баллист. И в этот момент раздался привычный уже Публию рев маккавеев – это Иуда ударил по передовой хиллиархии сирийцев. Натиск иудеев, как всегда яростный, смял первый отряд и поле боя заволокло облако пыли. Из него выползали раненые и, хромая, выбежал слон – башни на нем уже не было. Постепенно, схватка начала медленно приближаться – иудеи теснили сирийцев. Публий собрался уже дать команду выскочить на помощь, но тут затрубили фанфары и заныли флейты – в бой вступил второй отряд. Схватка шла и на склонах, где сторожевые отряды сирийцев столкнулись с бойцами Иуды. Второй отряд скрылся в облаке пыли, а за ним приближались третий и четвертый. Впереди третьего отряда двигался только один слон, зато еще красивее украшенный и расписанный яркими красками. Стрелки на его башне тоже были одеты и вооружены заметно богаче экипажей первых слонов. Теперь иудеи уже больше не напирали, им едва удавалось удерживать поле боя и пыльное облако остановилось. Из него выбежали десятка два бойцов и начали пробиваться к голове третьей, еще не вступившей в бой хиллиархии сирийцев. Как всегда при атаке, они образовали клин, во главе которого бежал один из братьев-хашмонеев, вот только расстояние не позволяло определить – кто именно. На этот раз у всех из них, кроме маккавея, были щиты и это щиты образовали подобие тарана.

– Аваран!! – раздался истошный крик – Вернись!

Публию послышалось, что кричал Иуда. Значит атакующим был Элеазар? Сирийцы третий хиллархии начали выбегать вперед и метать дротики, но пока что щиты хорошо защищали атакующих. Стрелы и дротики из башни на слоне были опаснее: двое из атакующих упали, а остальные врезались своим клином в первую сотню сирийского отряда, выбежавшую перед своим слоном. Началась сеча, в которой трудно было что-то разобрать, но вдруг один из сражающихся, разметав трех или четырех сирийцев, вырвался вперед и понесся прямо на слона. Это был Элазар. С секирой в правой руке и с кинжалом в левой, он невероятно ловко увернулся от нескольких дротиков, зарубил секирой пельтаста, разнеся на части его овальный щит, проскользнул под поднятой ногой гиганта и ворвался к нему под брюхо. Что происходило дальше, Публию понял не сразу. Внезапно слон поднялся на задние ноги, сбросив башню со всеми стрелками и, подняв хобот, истошно заверещал запомнившемся Публию по Модиину воплем. А под его брюхом стоял окровавленный Элеазар-Аваран с высоко поднятой секирой. Протрубив еще мгновение, слон рухнул всей своей тяжестью на маккавея и их обоих накрыло облако пыли.

Тем временем еще две тысячи селевкидом со своими присоединились к сражению и еще несколько отрядов неспешно подходили сзади. На обоих склонах тоже шло сражение и на привычный удар с обеих сторон надежды уже не оставалось. Пыль постепенно улеглась и было видно как армия Иуды медленно, с боем отступает глубже в ущелье, а селевкиды пытаются окружить ее с трех сторон. Публий обернулся. Девять воинов вопросительно смотрели на него.

– Пора – сказал он – Сделаем, что сможем…

Десять человек, вооруженных луками и дротиками – не бог весть какое войско. Но огромная глыба, которую Публий и Закария, напрягшись изо всех сил сбросили со склона, сделала свое дело. Двое или трое раздавленных ей испуганно заорали, заржал сбитый конь, шарахнулся в сторону испуганный слон. Облако пыли, поднятое разбившейся внизу глыбой песчаника, добавило хаоса. В рядах сирийцев началась паника, надо полагать, они решили, что непредсказуемые иудеи напали на них с тыла и сейчас начнется разгром. Стрелы, посланные отрядом Публия, добавили хаоса и позволили выиграть еще пару драгоценных минут. Раньше он плохо верил в способности иудейских лучников, но тут важна была не точность, а скорострельность, а в этом вряд ли кто-либо мог соревноваться с Закарией. Казалось две его руки образовали быстрый, непрерывно работающий механизм, неистовый маховик, соединивший плоский колчан у него на боку с луком в левой руке. Левая рука ходила взад-вперед как поршень, а правая описывала круги от колчана к луку и обратно. Вряд ли он в кого-нибудь попал при такой скорости, но это было неважно, а важен был плотный поток стрел, создающий ощущение массированной атаки. Прошли считанные мгновения и колчаны опустели как у него так у остальных.

– Уходим – закричал Публий.

Изо всех сил они рванулись по склону вверх, разметав нескольких испуганных пельтастов. Бросив взгляд назад, Публий успел заметить, как в растерянности остановились наступающие сирийцы и как увеличивается разрыв между ними и отступающей армией Иуды.

Прорыв через сторожевые посты селевкидов дался нелегко – Публий потерял шестерых из своей десятки. Погиб и Закария. Стрел у него уже не оставалось и он отбивался от пельтастов прихваченным где-то по дороге копьем, крича Публию: "Уходите, уходите же придурки!" И они ушли в горы, поднялись по крутым склонам и прошли козьими тропами, известными только местным.

Армия Иуды отступала, преследуемая частью сирийского войска, в то время как остальные селевкиды вернулись к осаде Бейт-Цура. Город еще держался, но без поддержки основной армии и без запасов еды он был обречен. Публий нагнал маккавеев только под городом Гофна, куда Иуда отвел свою армию. Там, в лагере за городом, он нашел Йонатана.

– Кто-то нам здорово помог напав на врагов с тыла – Йонатан внимательно смотрел на Публия – Не твоя ли работа?

– Наша! – ответил тот, показывая на воинов своего поредевшего отряда.

– Нам надо поговорить с глазу на глаз – сейчас в голосе Йонатана звучало смущение.

В шатре, в который они вошли, не было ни людей, ни мебели, лишь на полу лежала облезлая медвежья шкура.

– Сам не знаю, почему Тасси просил меня поговорить с тобой – казалась, Йонатану трудно подбирать слова – А ведь это он должен был бы вести этот разговор, но придется мне…

Он снова посмотрел на Публия, как будто не решаясь продолжить. Нерешительность обычно властного маккавея сделал его лицо мягким и таким растерянным, что Публий едва сдержал улыбку.

– Ты сражаешься за Иудею уже не первый год – наконец начал тот – И сражаешься храбро. Мы очень многим тебе обязаны, и за Бейт-Цур, и за Явниэль, и за Бейт Закарию. Ты даже не еврей, конечно, но я знаю немногих евреев, что могли бы с тобой сравниться… Вот только…

Публий ждал. Больше всего ему хотелось сказать: "Хватит уже, говори, что хотел", но он боялся обидеть Йонатана.

– Ты понимаешь – мямлил тот – До сих пор это была победоносная война. Было трудно и страшно и больно, но мы побеждали. Но теперь на нас идет сила, с которой мы не в состоянии справиться в открытом бою. И теперь это будет иная война. Думаю, теперь это будет война обороняющихся, война прячущихся и война нападающих из-за угла. Теперь нам придется не покорять самим, а не давать покорить себя. Так будет не всегда, разумеется, но так будет долго. А это означает не только опасности, но лишения – и совсем тихо добавил – И Аварана больше нет…

Публий уже понял, к чему ведет его собеседник, но тот продолжал:

– Я вот, к примеру, люблю вкусно поесть – он даже облизнулся – Но боюсь, что теперь мне придется жить впроголодь. Что поделаешь, ведь это моя война, наша война! А ты? Твоя ли это война?

Он пристально посмотрел Публию в глаза и повторил:

– Твоя ли это война?

Потом он еще немного помолчал и закончил, опустив глаза:

– Решать тебе… Я буду рад если ты останешься… Мы все будем рады. И все же, если ты решишь уйти, то мы поймем и не будем удерживать.

Йонатан снова поднял глаза на Публия и в его глазах был вопрос, немедленно сменившийся изумлением. Публий улыбался…

– Пойдем, Апфус – сказал он и вышел из шатра.

Оказывается, уже упала тьма, горел костер и освещал знакомые лица. Да, они все были здесь: Иуда, Йоханан, Симон, Сефи и даже неизвестно откуда появившийся Агенор. Не было только Элеазара и не было еще одного человека.

– Где Ниттай? – спросил Публий.

– Погиб – ответил вышедший вслед за ним Йонатан – Он до последней минуты сдерживал врагов, посылая заряд за зарядом, чтобы мы могли уйти. Я сам видел, как его вместе с баллистой растоптал слон.

Только теперь он заметил что все смотрят на него и смотрят выжидательно. Ждут ответа, подумал он. А ведь Симон-то струсил, послал Йонатана, но эта его трусость была почему-то приятна, как было приятно и это их нетерпеливое ожидание. Интересно, какого ответа они от меня ждут? От человека без дома, без отечества и без семьи. Почему без семьи? У меня же есть жена, прекрасная женщина, которая меня, правда избегает. Но ведь был же шепот в ночи и, кажется, были маленькие руки и мягкие губы. А дом я всегда смогу построить, ведь я же строитель. Правда, надо немного повоевать, но это я уже научился делать. А они все смотрят, вот странные люди.

– Я, пожалуй, останусь – спокойно сказал Публий.

Иуда хотел было что-то сказать, но Симон дотронулся рукой до его плеча, братья встретились взглядами, и слов не прозвучало. Публик видел, как медленно появляются улыбки на лицах людей, которых отпускает сдерживаемое прежде напряжение, и чтобы эти улыбки появились быстрее, он добавил, возвысив голос:

– Это моя война!

Теперь улыбались все, и он даже заметил, что улыбка смягчает шрамы на лице Сефи. Не улыбался только один Симон и Публий почувствовал, что чего-то не хватает, что то должно было быть сказано, но не было сказано. Решение пришло само, казалось бы – извне, а может быть, наоборот, из таких глубин сознания, о которых он и сам не подозревал. Наверное, ему следовало отозвать в сторону Симона, посоветоваться, все трезво обдумать. Но это было бы неправильно, несправедливо по отношению к тем, с кем он стоял плечом к плечу в недавней битве: Сефи, Йонатану, Йоханану, Иуде, и даже к Ниттаю, Закарии и Элеазару, которых больше не было с ними. Публий подошел к костру и твердо сказал, ни к кому специально не обращаясь:

– Я хочу стать евреем!

А может быть ему только показалось, что это прозвучало твердо? Наступила тишина. Люди смотрели на него и выражение их лиц менялось, как будто по этим лицам пробегали волны. Он ждал, слушая как бьется его сердце. Иуда, Йонатан, Симон, Йоханан. Кто из них скажет первым?

– Для этого есть только один путь – ухмыльнулся Сефи и шрамы на его лице покраснели.

Быстрым движением выхватив свой меч, он проделал им пару кругов над головой, выразительно поглядывая на низ живота Публия, которому на миг показалось, что сейчас и свершится ритуал одним быстрым ударом меча. При виде его испуганного лица иудеи покатились со смеху. Смеялся Сефи, смеялся Йонатан, смеялись Иуда и Йоханан, в конце концов засмеялся и сам Публий, но осекся, взглянув на лицо Симона. Симон смотрел на него не улыбаясь, и было еще что-то в выражении его лица, что Публий не мог разобрать. Гордость, что-ли? Нет, вряд-ли. С какой стати?

– Пойдем – сказал Йонатан – Я сам это сделаю ножом нашего отца.

Публий помнил этот нож, которым старый священник зарезал двоих у него на глазах. Еще он вспомнил, что Йоханан насильственно обрезал самаритян и не всегда ограничивался крайней плотью, порой летели и головы. Ему стало страшно, но, почему-то, страх не ослаблял, а наоборот, удивительным образом укреплял его. Они вошли в шатер и Публий лег на знакомую медвежью шкуру. Симон вошел следом, на его лице застыло все то-же непонятное выражение.

– Стисни это зубами – сказал Йонатан, засунув ему в рот ручку кнута.

Публий поймал взгляд Симона, вытолкнул кнут языком и прохрипел:

– Не надо…

Взмаха ножа он не видел. Было больно, очень больно, но он не дал боли завладеть им, он заставил ее отступить туда, где ей и было место – в сторону. Симон не отрывал свой взор от его, и так было легче. Прошло какое-то время… Теперь боль разливалась по всему телу, но с этим можно было жить, и он осторожно поднялся на локтях.

– Вставай, Натанэль – проворчал Симон, сидевший, как оказалось, рядом с ним – Нечего разлеживаться.

Он с трудом встал, еще не понимая, к кому тот обращается и, пошатываясь, вышел из шатра.

– Ну как, Натанэль, скоро ли будешь готов к продолжению рода? – ухмыльнулся Сефи, похлопывая его по плечу.

Так оказывается, Натанэль – это он. А где же Публий Коминий Аврунк? Нет, несостоявшийся понтифик и инженер-неудачник не умер и не исчез, он просто остался где-то там, далеко-далеко в его памяти, в воспоминаниях Натанэля.


Иудей

Разлеживаться действительно было некогда. Новостей было много и, в основном, безрадостных. Изрядно поумневший Лисий, соединил свои силы с гарнизоном Хакры и плотоядно поглядывал на Храм, не решаясь пока его атаковать. Где то-там, в его ставке проживал и юный базилевс, но его мало кто видел. Ерушалаим затаился. Жители покинули верхний город и даже большая часть эллинистов из нижнего города предпочла переждать смутное время в приморских филистимских городах: Асдоде, Аскалоне, Иоппии. Самые непримиримые заперлись в храмовом комплексе, запасшись продовольствием, водой и со страхом ожидая неизбежной осады. Армия Иуды, не сумев удержать Гофну, уходила в горы и, вместе с ней уходил Натанэль. Маккавеи рассчитывали, что селевкидам не хватит сил, чтобы покорить всю страну и их ожидания оправдались. Кроме того, новый правитель, а точнее – его советники, уже не стремились уничтожить всех иудеев и готовы были довольствоваться покорностью и податями. Но сельские жители Иудеи хорошо помнили религиозные преследования и казни времен правления прежнего Антиоха и нерешительные послабления Антиоха Евпатора не вызывали у них доверия. Немногочисленные, но влиятельные филоэллины тоже предпочитали переждать неприятные времена, а их предводитель – первосвященник Менелай, ставленник Антиоха-отца, отсиживался где-то в Антиохии, благо от бедности он не страдал, продав священные сосуды из Храма.

Войско расположилось неподалеку от Бейт Эля на границе с Самарией. Когда-то знаменитый, соперничающий с Ершалаимом, город, после вавилонского нашествия Бейт-Эль превратился в небольшой провинциальный городок, что сейчас до нельзя устраивало Иуду. Опасаясь набега сирийцев, Иуда рассредоточил отряды в ущельях среди гор, окружающих городок. Армия, и так небольшая, существенно уменьшилась, так как большую часть ополченцев пришлось распустить по домам. Субботний год закончился и земле требовались умелые руки, чтобы вырастить урожай.

– Ничего – говорил Иуда – Как прижмет в очередной раз, они вернутся.

– Когда уже будет конец этой войне? – задавал Йоханан вопрос, на который не было ответа.

Натанэль неоднократно думал о том, что будет после войны. Мечты эти были сродни фантазии, ведь до мирного времени надо было еще дожить, но теперь он хотел жить, хотел страстно, так же страстно, как еще два года назад жаждал умереть. Думал он о своем доме и представлял его то виллой, вроде тех, что видел на полях Кампании, то усадьбой, похожей на дом Симона в Модиине, то дворцом как у богатых эллинистов в Давидовом Городище. Думал он и о той, которую хотел видеть в этом доме. Но вестей о Шуламит не приходило.

Внизу, в городе маккавеи организовали мастерские и там, под руководством Натанэля, сейчас строились новые боевые машины. Сам он жил в пещере в двух часах ходьбы от города и, поэтому, часто ночевал внизу, в мастерской. Туда к нему часто заходили друзья, особенно Сефи. Симон тоже приходил посмотреть, как Натанэль колдует над папирусом, стремясь усовершенствовать карробаллисты или стреломет.

– Ты думаешь, если ты обрезан, то уже стал евреем? – как-то спросил он.

Натанэль не знал, что ответить и, поэтому, промолчал.

– Я видел как ты накладываешь тфилот16 – продолжал Симон свой допрос – Интересно, что ты при этом ощущаешь? И ощущаешь ли ты что-либо вообще?

Что-то такое он ощущал, но что именно, не мог объяснить даже самому себе, а не то что ехидному и насмешливому Тасси.

– Знаешь ли ты, что такое эти тфилот? – настаивал Симон.

– Говори уже, не тяни – проворчал Натанэль – Вряд ли ты ждешь ответа, что это отрывки из Книги в футлярах из кожи.

– Из кожи кошерного животного! – поправил его маккавей, для выразительности подняв палец – Нет, я не об этом, разумеется. Я думаю, хотя это всего лишь мое мнение, что тфилот – это храм. Маленькая такая копия Храма, которую каждый из нас носит с собой.

– Так что, если я ощущаю нечто, когда накладываю тфилот, то в Храме я буду чувствовать то же самое?

– …Только намного сильнее!

– Ну так когда же я смогу войти в Храм? Ведь теперь мне можно, верно?

– Ты там непременно будешь, дай время, но сейчас ты нужен здесь. Вернемся к твоим тфилот… Нужен ли тебе свой маленький храм?

– Видимо нужен… – осторожно ответил Натанэль.

– Плохо! – выпалил Симон.

Нет, напрасно Натанэль думал, что хорошо знает своего учителя. Тому неоднократно удавалось удивить его, удалось ему это и сейчас.

– Эти два маленьких футлярчика для тебя… – Симон задумался и добавил – … Впрочем, как и для многих других… Что они для вас?

– Опять? – засмеялся Натанэль – Так храм или не храм?

– Храм, конечно храм. Но и не только… А еще – это костыли для хромого. Да, да… Именно костыли. Потому что Храм должен быть у еврея в сердце. Именно в сердце… В сердце у каждого еврея, да и не только у еврея. Ну а если его там еще нет, то будем пока пользоваться футлярчиками.

– Ты же тоже накладываешь тфилот, я же видел! – возмутился Натанэль.

– Все верно… Значит и мне пока еще нужны костыли.

Они помолчали. Как всегда, после разговора с учителем, гудела голова, раздираемая вопросами, на которые не было ответа.

– Ты, разумеется, помнишь историю выхода евреев из Та-Кемт? – снова начал Симон.

Натанэль третий год жил в Иудее, но лишь один раз отмечал Песах вместе с семьей Симона.

– Это был отважный эксперимент нетерпеливого Моисея. Не слишком удачный эксперимент, как мне кажется.

– Но ты же сам говорил…

– Все верно, уйти надо было, а то нам бы все равно не дали бы там жить. Вот только возможно ли сделать свободными всех сразу? Как ты думаешь?

Симон ждал от него ответа и Натанэль не мог его подвести:

– Наверное, еще не все были готовы.

– Верно. Как заманчиво сделать свободными всех разом, одним ударом меча решить все проблемы, как Александр в Гордионе. К сожалению, не получается. Осознав свою ошибку, Моисей на протяжении жизни целого поколения водил народ по пустыне, но и это не до конца помогло. Многие принесли свой Египет с собой и произвели потомство, а их потомство – свое потомство. Вот так появились наши эллинисты.

Натанэль улыбнулся, ни Симон не улыбнулся в ответ, наверное не считая это шуткой.

– Так что же делать? Неужели ничего не получится?

– Ну что ты! – вот теперь маккавей улыбнулся – Конечно получится, ведь таков замысел Всевышнего. Вот только займет это немного больше времени.

– Немного?

– Немного с точки зрения Творца и Ойкумены… Нашей жизни вряд ли хватит. Да что там наша жизнь, может не хватить и сотни поколений

– И что же надо делать?

– Искать и лелеять искру.

– Искру?

– Всевышний дал нам задание – построить новый мир, правильную Ойкумену. Но мы еще не умеем, мы только учимся. И все же в некоторых из нас уже появляется малая частичка этого нового мира – этакий зародыш. Я называю его "искра". Иногда удается увидеть ее в ком-то, но этого недостаточно. Надо еще эту искру сохранить и взрастить, а то ведь она и умереть может.

– Искра… – задумчиво повторил Натанэль.

Может быть то, что так привлекало его в маккавеях, в Сефи, в Ниттае и было такой искрой?

– И такую искру я заметил в тебе – добавил Симон – Надеюсь, я не ошибся.

– Но я не был тогда евреем!

– А кто тебе сказал, что искру можно найти только у евреев? Правда, нам легче – у нас есть Книга. Но не всем это помогает, как ты не раз видел. А некоторые, наоборот, и без Книги справляются. Кстати, ты читать умеешь? Нет? Я так и думал. Плохой ты еврей, Натанэль. Я дам тебе Книгу…

Ну что ж, требование учителя – закон и Натанэль начал учиться читать и писать на иврите. Мастерская отнимала много времени, на учебу его почти не оставалось. но он взял за правило прочесть хотя бы пару строчек каждый день. Некоторые буквы были ему уже знакомы по греческому алфавиту, а так как в понтификате их учили писать бустрофедоном17, то и направление текста его не смущало. Постепенно, незнакомые поначалу буквы начали складываться в слова и предложения.

Снова объявился исчезнувший ненадолго Агенор. Согласно его сведениям, Лисий пока не покушался на Храм, но зато в районе Модиина снова начали заявлять о себе исчезнувшие было филоэллины. Поддерживаемые оккупационной армией, они, вначале осторожно, а потом все более и более нагло, начали насаждать греческие порядки. Осторожный Лисий не прибегал пока к карательным мерам, хотя его к этому настоятельно подталкивали эллинизированные иудеи во главе с первосвященником Менелаем. Стратиг вообще начал проявлять несвойственную ему прежде мягкость. Защитникам Бет Цура, которые вынуждены были сдать город, он позволил беспрепятственно уйти на север, несмотря на то, что те, как и следовало ожидать, присоединились к Иуде. Все то же самое Натанэль услышал и от Йешуа, приведшего гарнизон Бет Цура.

– Похоже, что Лисий, избавившись от Антиоха-папы, пытается проводить более разумную политику – рассказывал Агенор – Говорят, что ему в этом помогает стратиг Птоломей.

Натанэль вспомнил рассуждения Птоломея насчет сжатой пружины и понял, откуда ветер дует.

– И все же на Храм они рано или поздно нападут – закончил лазутчик свой рассказ.

Хотя ему часто приходилось ночевать в мастерской, Натанэль любил иногда оставаться на ночь в ущелье. Там с отвесной стены падал небольшой поток, под которым было так приятно постоять. А еще там была довольно большая пещера, в которой хватало места для всего отряда. Но сегодня он застал всех воинов снаружи, готовящихся ко сну близ водопада. На его недоуменные вопросы они отвечали лишь ухмылками и кивками в сторону пещеры. Догадываясь уже, кого он там увидит, он долго колебался не решаясь войти. Чем дольше он стоял там, тем сильнее билось сердце и ему даже пришлось прижать руку, чтобы оно не разорвало грудную клетку. По прежнему медля, он обернулся на воинов, которые старательно пытались не смотреть в его сторону. Дальнейшее промедление становилось смешным, следовало войти и узнать то, что он боялся и хотел узнать. И он вошел.

– Я ждала тебя, Публий – сказала Шуламит.

Ее глаз не было видно в темноте, а голос звучал странно. Сейчас он и боялся и ждал того, что скрывалось в этой темноте, да еще вот этот ее изменившийся голос… Он опасался спугнуть то новое, что прозвучало сейчас под сводами пещеры. А может быть ему показалось?

– Пожалуйста, зови меня Натанэлем – осторожно попросил он.

– Я ждала тебя, Натанэль – повторила она.

И тут на них навалилась тишина. Долго они оба молчали, ведя странный, беззвучный и не совсем ясный им разговор. Над их головой зажигались и гасли звезды. Какие звезды, подумал он? Там же свод пещеры? И все же звезды были, он ясно их видел, только видел не глазами, иначе. Женщина первой нарушила молчание.

– Это правда, что ты принял договор18 и стал евреем? – ее глаза смотрели на него странно…

– Да, правда – ответил он, не понимая, что происходит.

– Ты сделал это для меня? – спросила она, придвинувшись ближе.

– Нет – поколебавшись, ответил он – Не для тебя.

Как ни странно, это оказался правильный ответ, потому что она придвинулась еще ближе. Теперь он мог видеть блеск луны в ее широко открытых глазах.

– Ты меня не обманываешь? – тихо спросила она.

– Тебе придется поверить мне на слово – сказал он и, криво усмехнувшись, добавил – Надеюсь ты не заставишь меня предъявить доказательство?

Наверное, его голос дрогнул, потому что женщина удивленно посмотрела на него, а потом, придвинувшись еще ближе, ласково дотронулась ладонью до его груди. Теперь она была так близко, что ее глаза заслонили весь мир, поэтому он услышал, когда она уже совсем тихо прошептала, срывая с него тунику:

– Заставлю…

Утром, когда Натанэль стоял под струей водопада, воины беззлобно посмеивались, глядя на его исцарапанную спину.

Потом, долгими жаркими ночами, она рассказывала не раз, что полюбила его еще тогда, на поле битвы при Эммауме, где даровала ему себя и жизнь, и лишь очень долго не решалась навсегда отдаться чужаку и рабу. Было неимоверно приятно слушать этот повторяющийся рассказ, и было совершенно неважно, правда это или ложь женщины, оправдывающая ее внезапную страсть. Они проводили вместе столько времени, сколько Натанэлю удавалось выкроить. Ему доставляло удовольствие все, что было связано с ней: целовать ей ноги, любоваться отражением луны в любимых глазах, смотреть на солнце через ее темно-медные волосы, любить ее то осторожно и нежно, то страстно и бурно. Ему нравилось ее мягко шелестящее имя, но он часто придумывал ей другие ласковые имена и даже порой называл "моей эринией", хотя она и не любила вспоминать ту давнюю историю их знакомства. Обычно же он звал ее на латинский манер, "моя Шуля", и она довольно щурилась, услышав это ласковое прозвище.

Теперь в ее глазах всегда отражались звезды. Ему казалось, что они были там в любое время, даже когда небо затягивали тучи, даже, когда светило солнце. Эти глаза цвета мокрого песка были несомненно колдовскими, а она – колдуньей, но он и сам хотел быть зачарованным и собирался прожить так всю жизнь, а может и две жизни – как получится. И только иногда в эти глаза возвращалось отчаяние, тогда он начинал их целовать и не прекращал, пока отчаяние не отступало.

Первое время люди сторонились их, старались обходить стороной, наверное боясь спугнуть их хрупкое счастье. Иногда заходили маккавеи: гордый Йонатан и немного угрюмый Иоханан, реже – Иуда. Они рассказывали, что происходит в Иудее, про пограничные стычки, набеги обеих сторон, урожай и многое другое. Он ничего не запоминал, поглощенный своей любовью. Вроде бы днем он строил что-то, то ли многозарядные стрелометы, то ли колесные катапульты, это лишь смутно сохранилось в его памяти. Приходил и Симон. Однажды, когда они сидели за кувшином вина, принесенном Шуламит, он спросил маккавея:

– Скажи мне, старый интриган, ты все это планировал с самого начала? Еще тогда после битвы при Эммауме?

Симон усмехнулся и ничего не ответил. Натанэль подозревал, что никогда не узнает правду, но это его не расстраивало.

Как и все хорошее, их бурная любовь продолжалась недолго. Внизу, в городе, его нашел Иуда…

– Публий.. то есть Натанэль – Иуда улыбнулся – Ты нужен нам в Ершалаиме.

Нет, подумал он, я же не могу ее оставить. А что, если отчаяние вернется? Иуда старательно отводил взгляд – он тоже понимал. Задача, однако, разрешилась весьма просто.

– Вот и хорошо. Я буду там с тобой! – услышал он, вернувшись вечером в их пещеру.

Это было сказано каким-то особенным голосом, а в глазах ее и в помине не было никакого отчаяния, лишь твердая решимость. Теперь, перед ним была новая, еще незнакомая Шуламит и ее он, оказывается тоже любил. Всю нашу долгую жизнь она будет меняться, подумал он, и эти перемены всегда будут к лучшему, если я об этом позабочусь, конечно. Оказывается, у него была не одна, а множество любимых женщин, вот только глаза всегда были те же самые – яркий мокрый песок.

– Лисий нападет на Храм, это лишь вопрос времени – объяснил Иуда на следующе утро.

– Он весьма хитер – добавил Симон – Сейчас он ищет повод и непременно найдет. Менелай ест у него с рук, но ему этого мало. Поэтому Лисий заигрывает с филоэллинами и начнет захват Храма якобы уступив их давлению. Некоторых он купил, некоторые же настолько глупы, что сами роют себе яму.

– Поэтому, поторопись – это снова был Маккаба – С тобой отправится Сефи, если не возражаешь.

Натанэль не только не возражал, но даже был рад снова увидеть рядом с собой бывшего хиллиарха.

– Можешь рассчитывать на меня, Натанэль – усмехнулся Сефи – Враги побегут в страхе при первом же взгляде на мое лицо.

– Сефи будет отвечать за оборону, а твоей задачей будет забота о стенах – снова вмешался Иуда.

– … И о машинах – добавил Натанэль.

– Каких машинах? Там же нет никаких машин.

– Нет, так будут – нагло заявил инженер.

Теперь, после решения Шуламит, он уже не боялся ничего и был уверен в себе, как три римских сенатора вместе взятых. Оба маккавея привычно обменялись взглядами и промолчали, причем Симон выглядел довольным, а Иуда – встревоженным.

– Ну все! Выступайте! – сказал Иуда – Возьмите двух мулов.

– Трех мулов – поправил его Натанэль.

На лице Иуды изумление сменилось пониманием и он согласно кивнул. Их вышла провожать Дикла, причем оказалось, что они с Шуламит подруги. Она отозвала Натанэля в сторону и осторожно пыталась убедить его бережно относиться к жене, быстро поняла, что в этом нет необходимости и отошла с улыбкой. На Сефи она старалась не глядеть.

– Да, на такую рожу посмотришь, потом всю ночь кошмары будут сниться – уныло проворчал хиллиарх и пришпорил своего мула.

Когда он скрылся за поворотом, Шуламит сказала:

– Ну почему, почему вы все такие дураки?!

– Я тоже? – улыбаясь спросил Натанэль.

– Ты в особенности… Но ты мой дурак и, поэтому, ты лучше всех.

Интересно, почему мне приятно, когда меня называют дураком? Да потому что ты дурак и есть! Натанэль ехал и улыбался. Но Шуламит не позволила ему предаваться приятным мыслям:

– Он наверное думает, что Дикла не смотрит на него из за его уродства.

– А разве это не так?

– Ты просто слеп!

– Но ведь Дикла любит Иуду, разве нет?

– Она преклоняется перед ним, она его боготворит и считает, что должна быть с ним, что это ее долг… Но любит ли?

Она не закончила фразу, а он счел за лучшее не расспрашивать.

Путешествовать с Шуламит было новым, неимоверно приятным ощущением. Теперь он видел, чувствовал, что эта страна на самом деле течет молоком и медом. Пологие безлесые холмы изумляли изяществом форм и уже не раздражала бурая выгоревшая трава, которая, теперь он знал это, зазеленеет после первых обильных дождей. Дубовые рощи встречали их прохладной тенью, а незаметные ущелья могла одарить и чистыми, прохладными потоками, неизвестно откуда берущими воду в летних зной. Что произошло с Иудеей? Что происходило с ним? Наверное, причиной всему была женщина, сидящая боком на своем муле и посматривающий на него когда со смущенной, а когда и с лукавой улыбкой. Всего лишь второй раз он видел Шуламит в одежде при свете дня и восхищался тем, как геометрически точно лежат складки ее хитона, как подходит ей головная повязка, не скрывающая темные вьющиеся волосы, то и дело проблескивающие медью, как изящна ее ножка в маленькой сандалии с тонкими ремешками.

Сефи не мешал им, лишь порой Натанэль ловил его грустный взгляд – хиллиарх завидовал их счастью. По мере приближения к Городу стали попадаться сирийские патрули. Боевое оружие они не взяли, опасаясь проверок, но безоружными не были. У обоих мужчин были с собой композитные луки, собранные из дерева акации и рогов серн, и по колчану охотничьих стрел, которыми при случае можно было поразить и воина в легких доспехах. Они рассчитывали на то, что сирийцы не слишком удивятся, встретив охотящихся евреев, и их ожидания оправдались. Кроме того, у Сефи был с собой топор, правда на короткой, рабочей рукоятке, которым все же при случае можно было и повоевать. Длинные ножи для разделки мяса тоже можно было в случае надобности использовать как кинжалы. К счастью, патрули их не трогали, вероятно послушные указам Лисия. Лишь однажды в горном проходе их остановили трое пельтастов и, нагло ухмыляясь, потребовали оставить им Шуламит на ночь. Ножи сработали быстро и двое селевкидов повалились на землю, а третьего догнали две стрелы, выпущенные Сефи. Наконец, с высокого холма они увидел под собой Давидово Городище на склоне, стену Хакры, прямоугольник храмовых построек, нависающий над ними и дома Ершалаима, прилипающие снаружи к стенам Храма.

Жители Ершалаима давно покинули свои жилища, напуганные набегами из Хакры. Некоторые из них ушли в более спокойные места, но немалая их часть искала защиты за высокими стенами храмового комплекса. Храмовые священники поначалу приняли Сефи неприветливо, недовольные тем, что там где всегда властвовали священнослужители, теперь будет заправлять делами военный. В отличие от них, укрывшиеся за стенами ершалаимцы восторженно приняли хиллиарха, известного им своими подвигами при Бейт Цуре и Явниэле. Тогда служители, доверие к которым сильно подорвало предательство Менелая, вынуждены были смириться, чему весьма способствовало скромное и осторожное поведение Сефи. Постепенно они убедились, что новый командир гарнизона не покушается на их власть и воспряли духом. Натанэль только посмеивался над их наивностью, зная по опыту, что когда дело дойдет до боя, вся мягкость и покладистость его друга немедленно исчезнет, уступив место твердости и бескомпромиссности. На них с Шуламит никто не обратил внимания и его это устраивало.

Оставив жену в "женском дворе" он вошел во внутренний двор. Грандиозное здание Храма почистили, привели в порядок, хотя следы разрушения еще были заметны. Немного колеблясь, он вошел внутрь и задрал голову любуясь невозможным куполом. Я же уже был здесь раньше, что же изменилось? Конечно, тогда Храм не был освящен… Ну и что с того? Тогда я не был евреем… Ну и что с того? Что изменилось в тебе кроме небольшого кусочка крайней плоти, которым ты пожертвовал? Я ищу ответы, ведь именно для этого евреи приходят в Храм, нетак ли? Он по прежнему глядел на потолок, высоко задрав голову, и поэтому оступился, сделал шаг назад и, чтобы не упасть, коснулся рукой колонны светло-розового мрамора. Внезапно он ощутил легкое покалывание в руке, опирающейся на колонну. Ощущение было странным и, в то же время, знакомым. Именно такое легкое покалывание он ощущал в пещере над Потоком Серн когда передвигал Ковчег. Тогда он не обратил на это внимания, загнал непонятный сигнал обратно в подсознание, а сейчас вспомнил. Так вот оно что! Здесь тоже находится та же самая таинственная сила, способная не только создавать страшные лиловые молнии, но, как он понял сейчас, и созидать. Надо лишь научиться видеть ее, эту силу. Я буду учиться, сказал Натанэль, я обязательно научусь. И тогда я смогу творить, творить, а не разрушать. Наверное, в Ковчеге эта сила собрана, сконцентрирована в страшных крыльях. Ну и пусть Ковчег остается, там, где ему пока место. Мы будем черпать силу понемногу, по чуть-чуть. Мы будем находить ее в Храма, в поле, в лесу, в любимых глазах и нам этого пока хватит. А когда люди научатся правильно пользоваться силой, то можно будет и открыть им Ковчег. Хотя нет, тогда он уже не будет им нужен. Пусть лучше лежит себе в той пещере. Никому не расскажу, подумал он, даже Шуламит.

Сефи уже начал организовывать оборону и Натанэлю пришлось вернуться во внешний двор. Здесь были склады и на складах было дерево для ремонта храма. Правда это был кипарис и драгоценный кедр, но сейчас не приходилось выбирать. Небольшая кузница здесь тоже была. Он потребовал пару листов папируса, перья и чернила и начал набрасывать чертеж стационарной катапульты, самой примитивной из боевых машин. Последующие дни он был так занят, что даже порой забывал про Шуламит. Но она сама не позволяла забывать о себе, появляясь то с миской похлебки, то с теплым плащом. Иногда она садилась посмотреть как муж работает и на ее лице появлялось выражение благоговения, быстро сменяющееся нежным взглядом. Лишь однажды он забыл о работе, когда она смущенно скосила глаза на свой живот и он понял этот ее взгляд. Ничего не было сказано и, тем не менее, все было понятно. В тот день все валилось у него из рук, а на лице застыла глупая, растерянная улыбка. Неужели он будет отцом?

Тем временем обстановка в Иудее потихоньку накалялась, хотя вначале это было не слишком заметно. Даже после того как Лисию удалось овладеть Бейт Цуром, он некоторое время медлил и не шел на Ершалаим. Что ему мешало? Осторожность? Опыт предыдущих сражений в которых иудеи побеждали многократно превосходящие их числом армии? Как бы то ни было, но вначале он позаботился о крепких гарнизонах в Гезере и Модиине. Мирных жителей селевкиды пока не трогали.

– Эллинисты снова поднимают голову – пояснил Агенор.

Лазутчик, как обычно, появился из неоткуда. Теперь он сидел в комнатушке, выделенной Натанэлю в одном из храмовых зданий и, забывая, что и сам был когда-то филоэллином, рассказывал:

– Когда покойный Антиох карал смертью за обрезание и резал свиней на наших жертвенниках, многие из них почувствовали, что базилевс перегнул палку, и затаились или убежали к морю. Но нынешний Антиох, похоже, слушается своих советников, а они у него не глупы. Эти советники поняли, что худшие враги евреев, это сами евреи. Теперь они делают вид, что пришли лишь восстановить порядок и не собираются покушаться на нашу веру. Вот тут-то филоэллины и воспряли духом при поддержке тех, кто хочет мира сегодня, сейчас. Эти последние не видят дальше своего носа и не соображают, что послабления будут длиться лишь до воцарения очередного Антиоха.

Агенор всегда поражал Публия, а потом и Натанэля, своими метаморфозами. Вот и теперь, перед ними сидел и попивал хорошо разбавленное вино не пьяница, не трусливый эллинист, не служка предателя Менелая, и даже не хитрый лазутчик, а прозорливый мыслитель. Но тут Агенор ухмыльнулся и, снова преобразившись до неузнаваемости, подмигнул Натанэлю:

– А ты, я слышал, породнился с сыновьями Маттитьяху?

После этого ему пришлось уворачиваться от половника, которым Шуламит норовила его огреть.

Лисий с Антиохом все еще не объявлялись, но теперь обитателей храмового комплекса беспокоили из Хакры. Это было в основном мародеры, пытающиеся поживиться в брошенных домах Ершалаима. Впрочем и населенные дома их не останавливали, но таких уже почти не оставалось в городе. Прогуливаться по стене окружающей храмовые дворы стало опасно – туда могла залететь пущенная забавы ради стрела. Это беспокоило Натанэля и бесило Сефи, которому благоразумие и опыт не позволяли решиться на вылазку. Оба они чуть ли не вздохнули с облегчением, когда появилась сирийская армия и расположилась лагерем в Гееноме.

Лисий появился у стен Храма ранним утром, когда солнце еще только взошло, тени оставались длинными и дул прохладный ветерок.

– Вам всем радоваться – приветствовал он находившихся на стене.

– Так и быть, радуйся и ты – проворчал Сефи, показавшись из-за зубца стены – А где же ваш царь? Или его мамка на пустила?

– Зачем тебе царь? – весело крикнул Лисий – Не довольствуешься ли стратигом? Ты тоже пока не император!

– Может пустить в него стрелу? – спросил лучник, прячущийся за соседним зубцом стены.

Он наложил стрелу на тетиву и держал свой лук полунатянутым. На его лице было ясно написано желание всадить стрелу прямо в горло сирийцу, хотя тот стоял слишком далеко для верного выстрела. Натанэль только хмыкнул, а Сефи прошипел:

– Не дури, он же специально нас провоцирует. Посмотри на гоплитов по обеим сторонам от него. У них щиты-то медные. Этот выродок хоть и не трус, но и не дурак.

– Ну и что надо стратигу? – крикнул он Лисию.

– Надеюсь, вы не собираетесь биться со всей нашей армией – ответил тот – Поэтому предлагаю сдаться и открыть ворота. Обещаю – все останутся живы.

– Ты забыл сказать – свободны – крикнул Натанэль, тоже высунувшись наружу.

– О, кого я вижу! – удивился стратиг – Ты же вроде бы был латинянином? Публий, если не ошибаюсь?

– Ошибаешься, я был самнитом – поправил его Натанэль – А теперь я иудей и зовут меня Натанэль.

– Очень интересно – протянул Лисий.

На его лице читалось искреннее недоумение человека, затрудняющегося уяснить как успешный инженер может стать мятежником.

– Ну так что же насчет свободы? – поторопил его Сефи.

– А вот этого не будет – веселое настроение враз покинуло стратига – Скажите спасибо, что не будете распяты на этих стенах.

– Ну что ж, спасибо что готов сохранить нам жизнь – задумчиво сказал хиллиарх – Это весьма щедро с твоей стороны и мы тебе всемерно благодарны за доброту…

Лисий внимательно смотрел на него ожидая продолжения.

– Вот только есть одна загвоздка – улыбнулся Сефи – На кой ляд нам жизнь без свободы? Не правда ли, друзья?

– Истинная правда – нестройно ответили люди на стене.

– Воля ваша – пожал плечами Лисий – Но не жалуйтесь потом, когда вас будут распинать.

Он повернулся и пошел вниз по склону, а двое гоплитов шли сзади, прикрывая своими щитами-гоплонами его спину.

– Не расстраивайся, инженер – подмигнул Сефи Натанэлю – Никто тебя не распнет. Просто прирежут тихонько и всех делов. Но для этого им надо войти, а я собираюсь им в этом помешать. Поможешь?

Натанэль лишь пожал плечами, не собираясь отвечать на дурацкий вопрос, и пошел к своим машинам… На следующий день началась осада. Опытный Лисий даже и не попытался взять Храм штурмом, понимая всю бесполезность этой затеи. Вместо этого сирийцы начали спешно устанавливать на склоне свои боевые машины, в одной из которых Натанэль с удивлением узнал им же сработанный стреломет-скорпион. Это машина была совершенно бесполезна против крепостных стен, но у Лисия, похоже, не было грамотного инженера, способного ему это объяснить. К сожалению, сирийцы приволокли еще и пару баллист, в которых он тоже узнал свою работу – трофеи из захваченного Бейт Цура. Это зрелище вызывало неприятные мысли о том, что он оставит в этом мире после себя. Пока что оставались лишь изготовленные им орудия убийства, а ему хотелось совершенно другого. Но эти, ненужные пока мысли следовало отогнать и он их отогнал.

Наверное, сирийский стратег пригнал под стены Храма лишь часть своей армии, но и размеры этого корпуса поражали. Под стенами суетились десятки тысяч гоплитов, пельтастов, еще каких-то непонятных людей, скакали туда-сюда всадники, вероятно для демонстрации силы и прогуливались слоны, выглядевшие совсем не страшно без своих боевых башен.

– Сколько у тебя бойцов? – спросил он у Сефи.

– Четыре сотни – ответил тот – Но не они меня заботят. Стены мы можем отстоять и меньшим числом. А вот сколько у нас женщин и детей, ты знаешь? Не знаешь. Их еще столько же и все хотят есть. В прошлом, году, как ты помнишь, земля отдыхала и мы не запасли достаточно хлеба. С завтрашнего дня уменьшим пайки. Но спасти нас может спасти только чудо.

Ну что же, усмехнулся в бороду Натанэль, придется сотворить еще одно чудо. Мы же чудотворцы!

Сирийцы не торопились и начали обстрелы только утром следующего дня. Как и предполагал Натанэль, стрелы из скорпиона летели слишком настильно и бессильно падали во внутреннем дворе, никого не задев. Когда там подобрали уже пару десятков стрел, он начал подумывать о строительстве своего собственного стреломета. Хуже обстояло дело с баллистами. В дополнение к двум трофейным, сирийцы приволокли еще три и начали обстреливать оба двора по навесным траекториям. Зубцы на стене хорошо защищали бойцов, а вот тем, кто был внизу, пришлось хуже. Огромные камни разбивали черепицу и грозили разрушить строения в которых укрылись люди. К счастью обнаружилось, что во внутреннем дворе еще в незапамятные времена были вырыты обширные подземелья, которые можно было использовать как убежища. Священники поначалу противились проникновению женщин во внутренний двор, но, после строго приказа Сефи, вспомнили о принципе "пикуах нефеш"19, который начали разрабатывать еще вавилонские мудрецы, и уступили.

Катапульты Натанэля пока молчали. Он понимал, что при таком неравенстве сил просто необходимы сюрпризы. Первый залп он подготовил на южной стороне стены, откуда велся наиболее интенсивный обстрел. Хотя эта стена выходила на спускающийся к Хакре склон, именно здесь расположились основные силы врага. Подойти с запада и севера было трудно, так как здесь к стене лепились во множестве глиняные постройки: дома, лавки и склады. Подойти с восточной стороны было невозможно, там негде было поставить баллисты из-за крутизны склона. Поэтому им пришлось ставить баллисты внизу на слоне и стрелять по очень навесным траекториям. Натанэль расставил три пяти из изготовленных катапульт за зубцами южной стены и навел их на одну из вражеских баллист. Когда, выглянув из-за зубца, он увидел что сирийцы перезаряжают баллисты, то решил. что настал нужный момент.

Построить боевые машины из подручных материалов было непросто, но ему это удалось. Для натяга катапульт он использовал тонкие бронзовые пластины, неизвестно как оказавшиеся на складах Храма и идеально подошедшие ему из-за отсутствия нужного дерева. Станина была выполнена из драгоценного кипариса, а ворот, желоб и крутящаяся подпорка – из дорого ливанского кедра. Для тетивы он использовал бараньи жилы предоставленные ему священниками у которых туши жертвенных животных использовались до последнего копыта. Конечно, воловьи жилы были бы лучше, но волов здесь в жертву не приносили. Сплетенные из жил канаты для торсионов, он укрепил женскими волосами. Идея с волосами принадлежала Шуламит. Теперь короткие волосы делали ее моложе и она стала похоже на робкую девчонку, какой на самом деле и была. Ее красивых, тяжелых, отливающих медью волос было жалко, однако он с удивлением понял, что у него теперь новая женщина – остриженная и помолодевшая Шуламит и ее он любит еще больше, чем прежнюю. Наверное, подумал он, этим метаморфозам не будет конца, и не надо. Другие женщины тоже остриглись, но им короткая стрижка не шла, по крайней мере так ему казалось.

И вот теперь он, вдвоем с воином по имени Барзилай, туго натягивал канаты, укрепленные женскими волосами. На мгновение ему казалось, что он нежно гладит волосы своей любимой и он ревниво взглянул на Барзилая, но у того было такое сосредоточенное лицо, что Натанэль устыдился своих фантазий. Наконец, все три катапульты было готовы к выстрелу и наведены. Подходящих стрел у них не было и они зарядили машины соответствующими по размеру камнями. Камни эти было щедро подарены им врагами, собраны женщинами во дворе и отсортированы. Теперь у каждой из катапульт стояло по двое бойцов и лежала кучка калиберных камней.

– Бей – скомандовал Натанэль, выбивая деревянным молотком упор свой катапульты.

Округлый гладкий камень весом около двух талантов с пронзительным свистом понесся вниз. Почти одновременно выстрелили две других катапульты. Глаз не подвел инженера и все три снаряда попали в цель, причем первые два разбили баллисту, а третий попал в заряжающего, и тот, не издав ни звука, упал с разбитым лицом. Раздались громкие вопли с обеих сторон: гневные за стенами и восторженные на стене. Но артиллерийская дуэль только началась.

В последующую неделям иудеям под руководством Натанэлья удалось повредить еще две баллисты и один тяжелый онагр, который сильно досаждал осажденным, метая огромные камни в оба двора и даже оставивший раны на мраморе облицовки Храма. Эти удары Натанэль воспринимал особенно болезненно и вздрагивал как от боли каждый раз, когда острый камень бил по полированной розовой панели. Но сегодня Барзилай произвел два точных выстрела и онагр разлетелся в щепки. Пожалуй, вынужден был признаться инженер, ученик превзошел учителя. Было ясно, однако, что сирийцы не успокоятся и что-нибудь обязательно придумают. Правда, на этот случай у Натанэля в запасе было еще несколько сюрпризов. Его беспокоили главные ворота – Хульда. Осажденные укрепили их подпорками и, по указанию Сефи, построили баррикаду на выходе из портала. Но, несомненно, двойные ворота Хульда оставались слабым местом обороны. Остальные ворота, значительно меньшие по размеру, осажденные заложили изнутри кирпичами и укрепили раствором, на который пришлось потратить весь запас яиц в крепости.

Как всегдаа внезапно появился Агенор. Для Натанэля его визиты перестали быть загадкой, после того как он увидел, как двое ратников под руководством Сефи спускали его ночью с восточной стороны, там где стена стояла над обрывом. Лазутчик крутился на веревке, раскачиваемой порывом ветра, ударялся о стену и камни, ругался на койне свистящим шепотом, но продолжал спускаться. Сегодня он вернулся и принес новости. Иуда по-прежнему собирал силы и ограничивался нападением на небольшие сирийские гарнизоны. Пойти на армию Лисия он пока не решался. А вот селевкиды в лагере готовились к атаке. Вероятно Лисию надоели неудачи его артиллерии и он решился на диверсию. Ну что ж, этого следовало ожидать, поэтому Сефи, Агенор и Натанэль просидели всю ночь, готовясь ее отразить.

Утром, как и предсказывал Агенор, начался приступ.

– Идут! – раздался крик со стены.

Это Барзилай заметил начало атаки. Защитники засуетились, подстегиваемые командами Натанэля. Прячась под колоннадой от усилившегося обстрела, они тащили горшки с приготовленным инженером зельем.

– Быстрей, быстрей – подгонял их Сефи.

И действительно, следовало торопиться: сирийцы уже приблизились плотной группой прикрываясь огромными, наспех сколоченными дереревянными щитами. Два ряда гоплитов по краям прикрывали бока несущих щиты своими гоплонами. Со стены лениво стреляли из луков, но стрелы не могли пробить медленно ползущую "черепаху". Под прикрытием щитов тащили наскоро собранный таран – огромный ствол кедра с бронзовыми накладками на торце. Вот они достигли лестницы и попытались поднять свой таран на нее. Тут Натанэль оценил мудрую задумку древних строителей Храма: высокие ступени, прилепленные сбоку к стене были достаточно удобны для людей, но не позволяли атаковать в лоб высоко поднятые над землей ворота. Но селевкиды не растерялись… Послышалась приглушенная команда, воины перестроились и теперь щиты образовали навес перед воротами, на самой верхней ступеньке лестницы. Под этим навесом застучали топоры, однако твердое дерево поддавалось с трудом.

– Лей! – заорал Натанэль.

Горшки опрокинулись и сверху, со стены, на щиты полилась адская смесь, которую он готовил всю ночь. Вслед за смесью полетели горящие факелы. К сожалению, это не был настоящий "греческий огонь". В складах священников обнаружилась сера, нашлась и "кровь земли", а вот селитру найти не удалось. Натанэль компенсировал ее отсутствие добавлением священного масла, которое действительно оказалось очень чистым и прекрасно горело. Теперь он с нетерпением ждал результатов. Факелы сделали свое дело и смесь вспыхнула, моментально воспламенив дерево шитов. Истошно завопили гоплиты и сирийцы в середине "черепахи". Наскоро приготовленное зелье горело прекрасно и все попытки вражеских бойцов сбить пламя ни к чему не привели. Не помогли и тряпки, которым сирийцы прикрыли щиты предусмотрительно смочив их водой. Может быть эффекта настоящего "греческого огня" добиться не удалось, но своего защитники добились. Первыми не выдержали невооруженные сирийцы, несшие таран. Они разбежались, сбросив с себя пылающую одежду, но убежать удалось не всем: им вслед полетели стрелы и склон украсился несколькими обнаженными телами, напомнившими Натанэлю атлетов, отдыхающих перед играми в честь Юпитера. Наконец и гоплиты бросили пылающие деревянные щиты и начали медленно отходить, прикрываясь гоплонами. Но у некоторых из них на гоплонах успела вспыхнуть плетеная основа, поэтому медленное отступление быстро превратилось в паническое бегство. Им вдогонку тоже полетели стрелы, оставив еще несколько тел лежать под стенами.

В этот же день возобновилась артиллерийская дуэль и продолжалась все последующие дни. Осаждающие поставили еще один тяжелый онагр и попытались поджечь дома в крепости, закидывая дворы горящими снарядами. Сирийцы, хоть и были эллинами, но "греческий огонь" делать не умели, поэтому ограничивались тем, что оборачивали камни ветошью, поливали ее маслом, клали в ложку онагра, поджигали и посылали через стену. Черепичные крыши храмовых построек поджечь такими снарядами им не удалось, а попавшие во двор снаряды тушили предусмотрительно запасенным песком. Все же две женщины получили серьезные ожоги и Натанэль решил преподнести врагам еще один сюрприз. Вместе с Барзилаем они подняли на стену тщательно приберегаемый стреломет и зарядили его длинной стрелой из дорогого кипариса со склянкой греческого огня, привязанной чуть ниже наконечника. Короткий фитиль должен был воспламенить смесь. Первые две стрелы с шипящим фитилем пропали даром: одна пролетела мимо цели, а во второй что-то не сработала и заряд не вспыхнул. Третья стрела удачно воткнулась в станину онагра и через пару мгновений вспыхнуло содержимое склянки, разорвав ее и забрызгав жидким огнем сухое дерево онагра. Осаждающие суетились вокруг, пытаясь сбить пламя, но машина сгорела дотла и больше сирийцы не применяли огненных снарядов, а защитники, по некоей негласной договоренности перестали применять огненную смесь. На самом деле запасы серы и "крови земли" подошли к концу и оставшиеся заряды следовало поберечь. Зато Барзилаю удалось повысить не только точность, но и дальность выстрелов и даже изрядно покалечить ногу неосторожно подошедшему к стене слону. Плохо было только то, что торсионы надо было менять через каждый десяток выстрелов, а запасы бараньих жил и женских волос тоже подходили к концу.

Так прошло две недели. Агенор появился еще раз, но ничего нового не рассказал, кроме того, что Лисия долго не было в лагере. Однако, в первый день третьей недели стратиг снова явился для переговоров, в сопровождении тех же двух гоплитов.

– Я впечатлен – заявил он после обмена приветствиями – Если бы ваш инженер так же хорошо служил Антиоху, как он служит вам, то не было бы поражения под Бейт Хороном.

Натанэль вспомнил атаки со склонов, пыльное облако впереди, бегущего в панике слона и только усмехнулся про себя. Лисий выглядел уставшим и, по видимому, в стране, а может и за ее пределами, происходило еще нечто помимо осады Ершалаима.

– Пожалуй, своей доблестью вы заслужили свободу – продолжил сириец – Так что я, так и быть. не буду возражать, если вы свободно покинете Храм и уйдете куда захотите. Во только оружие придется оставить.

– Без оружия мы не уйдем – заявил Сефи – Хотя я и благодарен тебе за предложение.

– Ты храбр, мой друг, но все ли в крепости с тобой согласны? Ведь у вас там женщины и дети, не правда ли? Может хоть им ты позволишь уйти?

Сефи украдкой переглянулся с Натанэлем… В крепости не хватало масла, серы, "крови земли", волос для торсионов и многого другого, но больше всего не хватало продовольствия, которое так и не успели запасти в "субботний" год.

– Будь по твоему – после притворного колебания сказал Сефи – Пусть уйдут все те, кто захочет. Я никого не собираюсь держать насильно.

Натанэль с большим трудом уговорил Шуламит оставить его, для этого пришлось напомнить про ее беременность и даже строго прикрикнуть. Крепость покидали женщины, немногочисленные дети и большинство священников. Сефи попытался уговорить нескольких воинов постарше присоединиться к ним, но уговорил только двоих, остальные обижались, ругались, но не уходили. Со стен крепости было видно, как длинная цепочка людей тянулась по склону, миновала цепь пельтастов и скрылась в лабиринте построек Ершалаима. Лисий держал свое слово. Где-то там мелькнула на солнце и погасла темно-медная прядь, а может быть Натанэлю только почудилось.

Прошло еще три недели. Сирийцы совсем обленились и лишь изредка постреливали из баллист, как будто выполняя неприятную обязанность. А за стенами было невесело. Несмотря на то, что гарнизон заметно сократился, еды осталось совсем мало. Сефи выдавал по две лепешки, шесть фиников и горсть маслин в день на человека. Лишь перед наступлением шабата варили жидкую похлебку. Натанэль никак не мог взять в толк, почему Лисий согласился, даже сам предложил, выпустить людей. Было похоже на то, что фактический правитель страны пытается заигрывать с Иудеей, возможно надеясь на помощь в каких-то своих авантюрах. Но начало четвертой недели показало, что он может быть и жесток…

– Сюда! – разбудил Натанэля истошный крик часового со стены.

Уверенный, что враги атакуют, тот выскочил на южную стену, едва успев продрать глаза. Следом за ним по ступенькам взлетел Сефи и крикнул:

– Где? Атакуют?

Но их никто не атаковал, а часовой дрожащей рукой указывал вниз. Там, на склоне довольно близко к стене была воздвигнута перекладина на высоком столбе. Вся эта конструкция напоминала латинскую букву "Т" с очень длинной ножкой, а на перекладине висел человек, в котором Натанэль с ужасом узнал Агенора. Узнать его было нелегко: спутанные длинные волосы уже не удерживались налобной повязкой и сползали на лицо, голова свесилась на грудь, глаза закрыты. Его руки были привязаны к перекладине, а запястья пробиты деревянными кольями, и так же были прикреплены ноги к вертикальному столбу.

– Мерзавец! – прошипел Сефи и добавил еще пару слов на койне – Этот сукин сын действительно распинает!

Было понятно, кого он имеет ввиду. Но Лисий не появлялся, а Агенор не подавал признаков жизни. Людям на стене показалось что он уже умер, но человек на кресте поднял голову, судорожным движением откинул волосы с искаженного мукой лица и прохрипел:

– Держаться… Филипп… Скоро… Филипп.. Скоро… Держитесь!

Выговорив это, он снова бессильно уронил голову на грудь. Но Агенор был еще жив, Натанэль видел как тяжело поднимается и опускается обрывок его туники, свисающий с одного плеча. Не в силах оторвать глаз от умирающего, Натанэль не заметил, как Сефи натягивает лук, но услышал свист стрелы и, через пару мгновений, увидел ее вонзившейся лазутчику в грудь. Спустя еще мгновение обрывок туники перестал шевелиться. Он в ужасе повернулся к стрелку чтобы бросить ему в лицо горькие слова упрека, но осекся на полуслове: хиллиарх плакал.

Лисий объявился на следующе утро.

– Ну что, друзья? – начал он не поздоровавшись – Убедились, что я выполняю свои обещания? Обещал отпустить – и отпустил. Обещал распять – и распял.

– Мы тебе не друзья – крикнул Сефи – Ты бы лучше присмотрел за своим другом Филиппом, как бы он не оказал тебе совсем иную дружескую услугу.

Сефи, как и Натанэль, не имел ни малейшего представления о том, что связывает Лисия с Филиппом, как и о гипотетической услуге, но оба чувствовали, что Агенор не зря потратил последние минуты своей жизни, пытаясь им что-то сказать.

– Ах, вы уже знаете… – угрюмо пробурчал стратиг и покосился на распятого Агенора.

Двое на стене радостно переглянулись: последняя диверсия Агенора сработала.

– Ну что ж, я сегодня добрый – Лисий старательно избегал взглядов стоящих на стене – Можете уходить с оружием. Мне нужны не вы, а ваша крепость.

– Это не крепость, а Храм – поправил его Сефи – И мы не потерпим его осквернения. Можете занять укрепления, но обещайте не входить в Храм. Тогда мы уйдем.

– Ладно, ладно, обещаю туда не входить – нехотя сказал Лисий – Давайте уже, выходите, а то у меня слоны тут всю траву пожрали и засрали все вокруг.

Через три часа из храмового комплекса потянулся поток его защитников: две сотни вооруженных людей осторожно выходили из ворот Хульда, спускались по ступеням прилепившийся к стене лестницы и уходили на запад по склону под угрюмыми взглядами греков. Натанэль, разбивший в щепки свои катапульты, и Сефи с обнаженной секирой на плече уходили последними. Не успели они спуститься с лестницы, как по ней торопливо начали взбираться многочисленные сирийцы.

– Ты действительно веришь, что Лисий не позволит осквернить Храм? – спросил Натанэль – Только посмотри на эти бандитские рожи…

– Он обещал не входить – пожал плечами Сефи – Но не обещал, что другие не войдут. Сейчас они потащат оттуда все, что только можно унести.

– Так как же мы…? – Натанэль не договорил и повернулся к Храму.

Сефи мягко удержал его:

– Пускай берут, все равно придется освящать Храм заново. Боюсь, у нас не оставалось выбора. Ничего, наше время еще придет.

Лисий не обманул и через час Ерушалаим уже снова стал для них скопищем домов на дальнем холме, с трудом различаемым сквозь дымку по дороге на Бейт Эль. Не сразу, не в первый день, но новости достигли и их ушей. Вначале они были похожи на слухи, но постепенно обрастали плотью и становились более достоверными. Жаль, что уже не было в живых лазутчика Агенора сведения которого были всегда точны. В Бейт Эле они узнали, что, что Филипп, высокопоставленный чиновник покойного Антиоха Епифана, посланный тем в Персии за несколько дней до смерти, утверждал, что покойный царь поставил его наставником малолетнего сына и именно ему, Филиппу, принадлежит право управлять делами государства. Эти притязания делало убедительным большое войско, с которым Филипп вернулся в Антиохию. Узнав об этом, юный Антиох Евпатор под присмотром Лисия спешно повернул свою армию на Антиохию. Про Иудею они забыли. И когда лазутчики Иуды сообщили о нескончаемой ленте людей, повозок и слонов, двигающейся на север, войско Иуды осторожно спустилось с Самарийских гор и пошло на Ерушалаим. Страна была свободна.

Распрощавшись с друзьями Натанэль первым делом помчался в Модиин, но, по видимому, отдыхать ему была не судьба. Он едва успел повидаться с женой, как явился гонец от Иуды с приказом, выглядящим свитком грязного папируса, скрепленного личной печатью вождя. По видимому, Иуда не рассчитывал на грамотность адресата, потому что гонец пытался пересказать приказ устно, но Натанэль остановил его движением руки. Развернув свиток, он поначалу испытал чувство гордости, ведь этот папирус стал первым текстом, помимо Книги, который инженер прочитал самостоятельно. Но это оказалась единственной радостью, потому что приказ отрывал его от беременной жены и призывал обратно в Ерушалаим. Он еще не знал, что вскоре его ожидает дальняя поездка на другой край моря и Шуламит он увидит ой как нескоро.


Посол

В Рим его послал Иуда, но идея, как всегда, принадлежала Симону. Теперь его звали Язон бен Элеазар20. Греческое имя, по задумке Симона, должно было защитить его и Эвполема на сирийской территории. Эвполем бен Иоханан считался посланником, а Натанэль-Ясон был при нем переводчиком. Разумеется, в Риме, где каждый образованный латинянин свободно говорил на койне, переводчик был не слишком нужен, а нужен был Натанэль своим знанием Рима. Опыт бывшего понтифика тоже показался маккавеям нелишним, прочем речь шла вовсе не об инженерных навыках. Но в Рим надо было еще попасть и, для начала, неплохо было бы хотя бы добраться до моря. Однако, путешествие через вражеские земли прошло без происшествий, наверное помогли их эллинские имена и проклятия на головы маккавеев, которыми они сыпали направо и налево. Теперь надо было всего лишь пересечь море. Искать корабль в большом сирийском или филлистимском порту, Иоппии, Птолемаиде или Явне-Ям, было опасно, поэтому они наняли фелуку около башни Стратона21, где не было порта, но была маленькая рыбацкая деревушка…

Иудею он покидал неохотно, ведь в Модиине оставалась его Шуламит с изрядно подросшим животом, а в стране снова становилось неспокойно.

– Ты слышал, что делается сейчас в Антиохии? – спросил его Симон перед отъездом.

Натанэль был слишком занят семьей и баллистами, чтобы пристально следить за событиями в Сирии, но все же слышал, что там возарился некий Деметрий, дальний родственник обоих Антиохов. Первым делом новый базилевс приказал тихонько прирезать как своего юного предшественника, так и многоопытного Лисия.

– Теперь, после череды дворцовых переворотов, там начался период порядка и стабильности – продолжал Симон – И это весьма плохо для нас. На горизонте появился некто Вакхид, которому Деметрий вручил всю власть в южных провинциях, а, следовательно, и у нас дома. Не знаю, каков этот Вакхид, как полководец, но политик он явно опытный. Первым делом он велел тихо придушить нашего эллинского первосвященника Менелая, развлекающегося во всю в Антиохии. Уже одно это характеризует его как опасного противника.

– Да, конечно – глубокомысленно заметил Натанэль, оторвавшись от своих дум – Этот Менелай всем изрядно надоел. И нам и им…

– Верно. Новым первосвященником эллины назначили Алкима. К моему великому сожалению, это было весьма неглупо, ведь Алким много умереннее покойного Менелая и, тем самым, значительно опаснее. Вакхид, как мне стало известно, собирается объявить свободу вероисповедания, как при Александре Великом. Поверь мне, лишь только это произойдет, немедленно поднимут голову филоэллины и в нашей многострадальной стране снова начнутся раздоры. Сирийцам-то именно это и нужно. А твой старый приятель Никанор собирает наемников в новое войско. Как думаешь, для чего?

…Думать об этом не хотелось, особенно сейчас, когда Иудея и Шуламит остались где-то там за высокими гребнями волн. Их ненадежное суденышко долго болтала осенняя буря, пока они добрались наконец до Кипра. Изрядно измученные качкой, они собирались отдохнуть пару дней на острове, но попутное судно в Пирей отходило в тот же вечер. Еще неделю с лишним занял у них путь до Эллады, хотя в этот раз стихии были к ним более благосклонны. В Афины они благоразумно не пошли, опасаясь местных властей, пытавшихся лавировать между Римом, Спартой и Антиохией. Дорога из Пирея в Коринф заняла у них два дня и запомнилась лишь обилием придорожных трактиров. В коринфском же порту они обнаружили около десятка судов, только и мечтающих о фрахте до Бриндизия на италийском полуострове. Ну а оттуда в Рим можно было добраться посуху всего за три недели. На слишком почетный прием они не рассчитывали, так как Иудея вообще не была государством, а не то что государством первого ранга. Поэтому в Бриндизии их не будут ждать квесторы и до Рима им придется добираться самостоятельно. Натанэля это вполне устраивало, так как он планировал заглянуть в Помпеи и Геркуланум.

Эвполем, хотя и происходил из старинного ершалаимского рода, оказался человеком отнюдь не высокомерным и неплохим попутчиком, хотя и, как выяснилось позже, неисправимым бабником. Скорее чиновник, чем воин, он все же успел повоевать в Галилее под началом Симона и им с Натанэлем было что вспомнить. Покончив с воспоминаниями, они весь остаток дорого обсуждали цели своего посольства.

– Нам нужен союзник – говорил Эвполем – Хоть какой-нибудь. Посмотри сам – вокруг нас одни враги.

– Вокруг всегда враги – пожимал плечами Натанэль – Ты лучше скажи, зачем мы Республике?

– Вот это как раз ясно видно, как Сирион22 в зимний день. Любой враг селевкидов будет им другом.

– До поры до времени…

Натанэль все время вспоминал легата Луция Перперну и его пламенную речь об экспансии латинян. Было очевидно, что Рим протянет свою руку так далеко, как сможет дотянуться. Эвполем это тоже понимал. Но понимали они и то, что это может случится в любом случае, заключи они этот договор или нет. Натанэль вспомнил, как Симон наставлял их перед отъездом:

– Знаете ли вы, что агенты Рима свободно ходят по сирийской земле и убивают слонов во имя соблюдения Апамейского договора и Деметрий ничего им не может сделать? Если у нас будет в Римом договор, то селевкиды еще дважды подумают, прежде чем напасть на нас…

Эвполем, как выяснилось, интересовался не только политикой, но и местными женщинами, причем все время сравнивал афинянок с жительницами Коринфа, а последних – с италийками юга, произведшими на него наибольшее впечатление. Натанэль, для которого лучше одной еврейки никого не было, слушал его со снисходительной улыбкой, но не осуждал. Однако перед самым Римом ему пришлось прочесть послу небольшую лекцию о том, кому на самом деле служат девицы с Этрусской улицы, чтобы несколько охладить его пыл. По дороге они завернули в Помпеи, но старого знакомого, Гая Теренция, Натанэль там не встретил. Осторожно порасспросив портовых завсегдатаев, он узнал, что местного инженера зарезали ночью в городском лупанарии еще в год бегства Публия. Убийцу, разумеется, не нашли: Марк Лукреций был беспощаден, но послушен Республике, а Республика снисходительна к его бетонным стенам и кровавым шалостям. Геркуланум тоже лежал на их пути и Натанэль показал послу старый дом, в котором он родился. Там он узнал, что средний брат, Луций вышел в отставку, осел в Иллирии, где тогда был размещен его легион, завел семью и детей. Про старшего, Гая, не было известно ничего, он так и сгинул где-то в Иберии.

Натанэль предпочел бы попасть в Рим как можно незаметнее, опасаясь, что кто-либо из старых знакомых его узнает. Но посольство есть посольство и им пришлось дожидаться представителей Сената в гостинице, притулившейся у Сервиевой стены близ Капенских ворот, в самом начале Аппиевой дороги. К счастью долго ждать им не пришлось, а то Эвполем уже начал заигрывать с куртизанкой, поселившейся напротив. На Палатин их повезли квесторы в двух красиво разукрашенных колесницах, что немедленно привлекло внимание всех многочисленных римских зевак, попадавшихся им на пути. Натанэль осторожно поглядывал вокруг, но никого из знакомых, к счастью не увидел и они благополучно добрались до Форума. Палатин украсился новыми дворцами, своеобразными вехами частых смен власти, новыми храмами, да и обновленная Курия в западном углу Форума поражала своим великолепием. Бывший понтифик не узнавал великий город. Хорошо бы, подумал он, чтобы и Рим не узнал меня. Густой волосяной покров может порой неузнаваемо изменить человека, лицо которого ранее никогда не покрывали ни усы, ни борода, и именно на это он надеялся, когда колесницы с послами торжественно проезжали по Палатину под пристальными, как ему казалось, взглядами римской толпы.

Магистрат разместил их в вилле у подножья холма, поблизости от Форума и здания Сената. Кому принадлежала вилла, было непонятно, а расспросы Эвполем запретил. В доме их встретили приставленные к послам рабы, верховодил которыми старик с совершенно выцветшими, безучастными глазами. Старый раб показал им их покои, просторный атриум и не менее просторный триклиний с богатыми, но заметно облезлыми ложами. Их верительные грамоты уже отправили на Палатин и вскоре им должны было назначить день выступления в Сенате. Пока что иудеи наслаждались отдыхом после долгого, утомительного пути, и Натанэль как раз расположился в триклинии, когда туда вошел давешний старый раб.

– Господин, тебя желает видеть некий центурион – сказал он, склонившись в поклоне.

– Кто такой? – удивился Натанэль.

– Это увеченный ветеран иберийских войн – ответил раб.

– А почему ему нужен я? Наверное, ты что-то напутал и ему нужен Легат.

– Прости, господин, но он хочет видеть именно тебя – спокойно сказал раб.

Было очевидно, что ему глубоко все равно, кто и кого хочет видеть. Натанэль пожал плечами, согласно махнул рукой и тут же себя внутренне одернул: жест выглядел слишком по-римски. Раздосадованный своим промахом, он стал смотреть на дверь, обеспокоенно гадая, кем окажется неожиданный посетитель. Однако, долго ждать ему не пришлось. Загадочный центурион вскоре появился и попытался войти твердой армейской походкой, но получилось у него плоховато – ветеран припадал на левую ногу.

– Сальве – приветствовал он Натанэля.

– Возрадуйся и ты – ответил тот по гречески, уже понимая, что борода его не спасла. Центуриона он узнал, несмотря на шрамы, покрывавшие постаревшее лицо.

– Ты, наверное, удивлен, иудей? – центурион тоже перешел на греческий – И ты, вероятно, хочешь знать, кто я, и что привело меня сюда? Тот, кого ты видишь перед собой, был когда-то центурионом манипула в марианском легионе. Теперь нас, калек, отправляют в колонию ветеранов на Керкире. Корабль уже ждет в Остии, но я увидел тебя на улице и зашел перед отъездом засвидетельствовать свое почтение.

– Я польщен твоим вниманием, центурион, но по-прежнему в недоумении…

– Попытаюсь тебе помочь. Знавал ли ты, иудей, некоего самнита по имени Публий Коминий Аврунк?

– Это имя звучит знакомо – невозмутимо ответил Натанэль – Но нет, не припоминаю.

Старик одобрительно кивнул и продолжил:

– Был, помниться мне, некий юноша, носивший это имя. И именно ему я обязан своим сегодняшним положением.

– Ты говоришь загадками, центурион – голос Натанэля если и выражал что либо, то лишь разумную толику удивления – Но что же натворил этот юнец?

– О, не так много, всего лишь настроил против себя нескольких очень влиятельных патрициев и добрую половину Сената.

– Чем же он заслужил такую немилость?

– Он весьма легко добился этого всего лишь следуя зову чести.

– Неужели ваш Сенат настолько настроен против чести?

– Да, если это идет в разрез с интересами Республики… Или некоторых влиятельных в Республике лиц. К слову сказать, никакой пользы от его честности не было. Я слышал от верных людей, что теперь под Везувием уже не одна, а не то пять, не то шесть бетонных стен, и их продолжают укреплять.

– Не понимаю о чем ты. Но какой неосторожный юноша – саркастически заметил Натанэль – Подозреваю, что это сильно осложнило ему жизнь.

– И не только ему – проворчал старик, перейдя на латынь – Например, один не слишком разумный легат попытался помочь несчастному. Не знаю, удалось ли ему это, но себя он погубил. Тогда-то ему и пришлось сложить с себя легатские полномочия и направиться центурионом в Иберию. Между прочим, там он заступил на место некоего Гая Коминия Аврунка, недавно убитого иберами.

Натанэль взглянул Луцию Перперне прямо в глаза. Когда-то карие, а теперь выцветшие, глаза бывшего легата не были теперь ни мрачными, ни зловещими, как много лет назад, на галере. Они глядели устало, немного грустно, и, к удивлению Натанэля, спокойно. В них не было заметно никакой особой "искры", в этих глазах, но Натанэль давно уже научился смотреть вглубь. И, глядя в эти спокойные глаза, он тоже заговорил на латыни:

– Я вспомнил кое-что о том юноше, Публии. Судя по его судьбе, ему пригодились поучения, данные одним легатом в Кверкветулане.

– Что с ним теперь?

– Его больше нет.

– Зато есть иудей, Ясон бен Элеазар.

– Натанэль Аврунк – мягко поправил его Натанэль.

– Вот даже как? Ну и какие же поучения пригодились юному Публию?

– Помнишь ли ты, о легат, свои пламенные речи о величии Рима?

– Я уже давно не легат, но от своих слов не отрекаюсь.

– А помнишь ли ты, как говорил о силе нации? О том, что она не в оружии и не в богах, а в силе духа и более прочном образе жизни? Ты помнишь? Юный, наивный Публий еще тогда сказал, что ведь может прийти народ с еще более прочным образом жизни.

– Неужели…?

– Да, Перперна. Да!

– Я не верю тебе. Какие-то дикие иудеи с самарийских гор…

– И все же… Ведь мы несем с собой совершенно иной, новый образ жизни.

– Мы? Или они?

– Мы! Именно мы! И это мой ответ на твои сомнения. И все же, мой друг, хоть мы и воины, но несем свое слово в мир тоже словом, а не мечом. Поэтому, этот процесс может потребовать десятков, а может и сотен жизней. Не беспокойся: ни ты, ни я не увидим его результатов.

Оба замолчали и молчали долго, как будто было сказано все и добавить было нечего. Первым прервал молчание старик:

– Ты меня утешил. Надеюсь не дожить до тех времен, когда иудейский образ жизни сменит латинский. А вот к тебе у меня есть просьба. Я знаю, у тебя теперь другие боги…

– Другой бог – поправил его Натанэль.

– Да, верно – Перперна задумался – Но, если тебе не запрещает твоя вера, то года этак через два принеси, будь так добр, жертву духу Луция Перперны Вентона.

– Я буду помнить тебя, легат – тихо проговорил Натанэль, благоразумно опуская вопрос о жертве – И знаешь еще что? Помнишь ли ты свой легионерский шлем? Однажды он спас мне жизнь, поэтому я считаю, что свой долг дружбы моему отцу ты уплатил.

– Это хорошая весть – сказал старик – Но еще более важно то, что считаю я сам.

Пояснять он ничего не стал, и быстро, без лишних слов покинул Натанэля, нетвердо, но по-армейски отсалютовав ему на прощание свой коричневой рукой, покрытойстариковской "гречкой".

У них было еще два дня до выступления в Сенате и Натанэль использовал это время с толком, пытаясь разнюхать, что кроется за интересом Республики к далекой и не слишком могучей Иудеей. Пользуясь своим опытом понтифика, но, разумеется, себя не называя, он с удивлением узнал, что латиняне считают пунов близкими родственниками евреев и опасаются их симпатий к жертвам Пунических войн. Эвполем снисходительно объяснил ему, что это было весьма близко к истине, так как пуны были потомками финикийцев, говоривших на похожем языке и даже использующих тот же алфавит. Это было весьма интересно, и Натанэль предложил использовать предполагаемое родство иудеев с пунами, чтобы придать еще больше убедительности предстоящей речи Эвполема.

Посла чрезвычайно беспокоило его завтрашнее выступление, поэтому он до вечера ходил кругами по триклинию, заучивая свою речь и все время путая слова. Уже дважды он произнес "братья-сенаторы" вместо положенных "отцы-сенаторы" и это привело его в ужас. Натанэль только посмеивался, глядя на страдания Эвполема. Сам он был убежден, что никто из сенаторов все равно не будет слушать эту пламенную речь до конца. Поэтому он ехидно предложил Эвполему во второй части его послания плавно перейти к сравнительному разбору достоинств женщин различных народов, то есть тому предмету в котором тот был наиболее сведущ. Разгневанный Посол собрался было возмутиться, но не успел: его реплику опередили три стрелы, влетевшие в триклиний. Первая разбила глиняный кувшин с недорогим Кекуба23 и воткнулась в облезлый столик инкрустированного дерева. Вторая стрела вонзилась в колонну совсем рядом с Натанэлем, причем мраморная на вид колонна оказалась искусно раскрашенным деревом. На третью стрелу с удивлением смотрел Эвполем – она торчала из его туники и ткань вокруг нее начала быстро окрашиваться алым. Натанэль бросился к Послу и, затащив его под неглубокую колоннаду, начал тревожно озираться вокруг: триклиний был открытым и стреляли, несомненно, с крыши. Наверху раздались крики, на пол триклиния рухнуло тело со стрелой в горле, потом второе. Нас охраняют, понял Натанэль, вот только недостаточно хорошо. В это время с крыши свалился третий лучник, так и не выпустивший из левой руки свой лук. Охрана, опоздало расправившись с убийцами, так и осталась невидимой. Вбежал старый раб распорядитель, взмахнул руками, засуетился. Было послано за лекарем и тот немедленно явился. К счастью это оказался не латинянин, а раб-асклепиад, явно знающий свое дело. Оказалось, что Эвполем был жив и, по заверению лекаря, даже не собирался умирать. Стрела прошла насквозь и поэтому ее легко удалось вытащить, к тому же цвет крови был обнадеживающим, так что было похоже, что внутренности оказались не слишком задеты. Тем не менее, говорил он с трудом, хрипло отхаркивая сгустки крови и о выступлении в Сенате ему следовало забыть. Эвполем умоляюще посмотрел на Натанэля и тот лишь пожал плечами и угрюмо кивнул. Выбора не было, ему предстояло держать речь перед людьми, с некоторыми из которых он, что не исключено, вместе посещал Регию.

Тела унесли и молодой раб, принеся мокрую тряпку, начал оттирать следы крови, опасливо поглядывая на Натанэля. Тому следовало бы подготовить и выучить свою речь, но после атаки в триклинии неимоверно трудно было собраться с мыслями и он, махнув рукой, решил положиться на вдохновение. В это момент его снова побеспокоил старый раб, доложив, что пришел с визитом сенатор, не сообщивший своего имени. Натанэль согласно махнул рукой уже не заботясь о жестах и, прогнав уборщика, стал ждать посетителя. В вошедшем почти ничего не выдавало сенатора: он был одет в дорожную хламиду, под которой оказалась изящно расшитая туника. Золотые пряжки на сандалиях и дорогие фибулы указывали на патриция или очень богатого плебея и только массивное золотое кольцо на правой руке говорило о его статусе. Сенатор был стар, но еще крепок телом, его морщинистое лицо с огромными залысинами казалось смутно знакомым, но память молчала. Старик поморщился, покосившись на неотмытые следы крови, и приветствовал Натанэля по-гречески:

– Послу иудеев – радоваться! – начал он – Мое имя – Марк Порций Катон и ты, возможно, слышал обо мне.

– И тебе – радоваться! – осторожно ответил Натанэль – Разумеется, мне знакомо твое имя. Кто же не слышал про Катона-цензора?

О, да! Ему неоднократно приходилось слышать это имя. Известный как Марк Катон Старший, сенатор носил почетное прозвище "цензор". Это имя, как и уважение многих плебейских семей, он заслужил своими реформами, обеспечившими ему, тоже плебею, не только популярность, но и место в Сенате. Теперь Натанэль припомнил, что неоднократно видел Катона на Палатине и даже присутствовал как-то на его выступлении перед молодыми понтификами в Регии. Было это давно и было их там так много одинаково молодых и одинаково наивных, что вряд ли старик мог его узнать, к тому же, бояться не хотелось.

– …Но должен тебя огорчить, я не Посол.

– Боюсь, что ты заблуждаешся, уважаемый Ясон бен Элеазар…

Возможно Натанэлю лишь показалось, что Катон произнес его имя с некоторой толикой сарказма.

– …Повторяю, ты заблуждаешься. Ведь теперь, после недавнего прискорбного происшествия… – он указал на кровавые пятна на полу – …Посол – это ты. Но позволь мне продолжить. Несомненно ты поступил весьма благоразумно, осторожно выведывая настроения сенаторов…

…Недостаточно осторожно, подумал, Натанэль, не пряча глаза от пытливого взгляда сенатора. Похоже, тот увидел нечто удовлетворяющее его, потому что продолжил:

– Думай что я, с моим немалым опытом общения с этими… людьми… – на язык Катону явно просилось другое слово, но он сдержался – …мог бы тебе помочь. Если ты, конечно, готов принять мою помощь.

– Полагаю, что твоя помощь была бы бесценна – ответил Натанэль – Но бескорыстна ли она?

– Неужели ты веришь в бескорыстную помощь? Нет, мною, как ты уже догадался, движет не бескорыстие, а интерес. К нашей обоюдной выгоде, мой интерес совпадает с твоим.

– И в чем же он заключается, этот интерес?

– В том, чтобы остановить ползучую экспансию эллинской культуры. Не удивляйся и посмотри вокруг. Кто мы, латиняне или эллины? Мы говорим на койне, мы пишем по гречески, у нас греческие медики, а наших детей учат греческие учителя. Скоро мы и вовсе станем греками, забыв свои вековые обычаи. И это роднит нас с вами, иудеями, ведь вы страдаете от того-же самого. Да что далеко ходить, ведь даже у тебя… Прости меня за откровенность… Ведь даже у тебя греческое имя. Если, разумеется, это на самом деле твое имя.

Не имело смысла объяснять Катону, что он заблуждается и иудеи противятся совсем другому. Он бы все равно не понял, за что и из-за чего пострадал безрукий Элеазар из Мицпе. В то же время его теория "упадка нравов" вполне пришлась бы по душе Антиоху Эпифану. И, хотя покойный базилевс ничего не имел против заклейменных Катоном "гнусных новшеств", идея "блага государства" ему бы понравилась несомненно. Ничего этого, разумеется, говорить не стоило, как не следовало и показывать подозрительную осведомленность о воззрениях сенатора. Поэтому предпочтительнее было внимательно слушать гневные нападки Катона на роскошь, чужих богов, разврат, мужеложство и прочие пороки, которые тот приписывал исключительно влиянию эллинизма. Когда поток его красноречия иссяк, Натанэль заметил:

– Я буду последним, кто возразит тебе, сенатор. Но скажи, как мы может помочь друг другу?

– Нам обоим нужен этот договор, но не уверен, что все сенаторы с нами согласятся. И даже тем, кто согласен, потребуется причина открыто выразить свое согласие. Советую тебе дать им такую причину.

– А что с теми, кто против договора? Почему они против и как их убедить?

– Таких тоже немало и они опасаются создать опасный прецедент, когда могучая Республика заключает равноправный договор с малозначительным народом, не имеющим даже своего государства.

Насчет малозначительности у Натанэля было свое мнение, но он воздержался от того чтобы это мнение озвучить.

– …И этим сенаторам – продолжил Катон – тебе стоило бы представить такую причину заключить договор, которую они не смогут оспорить без ущерба для своей репутации. Подумай об этом и прощай. Увидимся завтра в Сенате.

На этом он гордо удалился, а Натанэль остался думать. Нужно было бы посоветоваться с Эвполемом, но тот спал, выпив маковый отвар, приготовленный лекарем. Наконец, ему пришла в голову одна неплохая мысль и он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед выступлением в Сенате.

Поздним утром следующего дня он поднимался по ступенькам Сената, сопровождаемый глашатаем, одним из консулов и положенными консулу двенадцатью ликторами с фасциями на плече. Непривычный к ношению тоги, Натанэль чувствовал себя неуютно, несмотря на несколько часов тренировок. Эвполем и сам научился правильно носить тогу лишь перед отъездом из Ершалаима, но все же требовательно наставлял нового Посла с самого рассвета. Подняться с ложа он так и не сумел. Лазоревая тога сидела, по мнению Натанэля, кое-как и к тому же напоминала ему своим цветом хламис незабвенного Никанора, как раз сейчас ведущего свои войска на Иудею. Позолоченные сандалии, привезенные Эвполемом специально для этого случая, немилосердно натирали левую ногу плохо подогнанными ремешками и он прилагал немалые усилия, чтобы не хромать. Вдруг ни к месту вспомнился позавчершний визит Луция Перперны и Натанэль с усмешкой подумал, что сейчас пришла его очередь выступить в роли легата.

Над ним навис и пропал огромный портал со знакомыми буквами S.P.Q.R24 и, вот он стоит на небольшом возвышении в центре амфитеатра, а вокруг него на скамьях бело-пурпурными пятнами расположились… люди, по меткому выражению Катона. Но сколько же их? Вроде бы в Курии нам это рассказывали. Кажется – 300? Но тут, похоже, собралось несколько меньше сенаторов. Итак, консул объявил мое имя. Надо начать говорить, а в горле пересохло. Но нет, он еще не закончил меня представлять. Какая напыщенная речь, неужели и я должен так говорить. Что он там несет? Иуда сын Маттитьяху, Первосвященник, народ Иудеи… Да, он никого не забыл! Ну все, наконец закончил. Натанэль облизнул сухие губы и начал:

– Позвольте приветствовать вас, отцы-сенаторы, от имени правителя Иудеи, Иуды сына Маттитьяху из славного рода Хашмонеев, от имени нашего Первосвященника и от имени народа Иудеи…

Пришлось говорить по латински, так как к Сенату полагалось обращаться исключительно на этом языке, а переводчика у него не было. Интересно, подумал он, заметен ли в моей речи самнитский акцент, который я так старался изжить за время учебы в понтификате. И как хорошо, что я с Ершалаима не подравнивал бороду, ведь вон там на верхней скамье я вижу две такие знакомые рожи, по одной из которых я в свое время неплохо заехал глиняной кружкой в трактире. А вот там сидит розовый толстяк, на котором едва сходится белоснежная тога с пурпурной окантовкой и золотое кольцо так врезалось в жирный палец, что казалось разрежет его надвое. Толстяк уронил голову на руки и похрапывает. Интересно, проснется ли он к концу моей речи? Все остальные сенаторы слились в слаборазличимые бело-пурпурные пятна и напоминали стадо фламинго, кормящихся на болоте. Но надо продолжать.

– Многие говорили мне, что у иудеев и римлян много общего. Воистину это так. Стоит ли вспоминать, как тяжко оба наших народа пострадали от иноземных вторжений. Думается мне, что ваши деды еще помнят, как слоны Ганнибала топтали поля Италии, а наши дети и сегодня видят как слоны Деметрия попирают многострадальную землю Иудеи. Я мог бы вспомнить стремление к свободе, равно присущее обоим нашим народам, я мог бы вспомнить многое другое, но стоит ли это делать?

Тут следовало сделать многозначительную паузу и он ее сделал.

– Я утверждаю, что все сказанное мною верно и неверно в тоже время! Я утверждаю, отцы-сенаторы, что есть нечто особенное и именно оно, только оно воистину объединяет народы. О, это совершенно необычная материя. Но что же это? Язык? Нет, не думаю. Обычаи? Вряд ли. Боги? Ерунда, боги могут лишь разъединять. А ведь это нечто сводит вместе совершенно разных людей, сводит независимо от их религии, верований, обычаев, языка или цвета кожи. И это не что иное, как общие враги! Да, да, именно общие враги! А ведь у нас с вами одни и те же враги. Кто же они? Пуны, спросят некоторые? Ну что вы, конечно нет! Вот вы говорите: "Карфаген должен быть разрушен!". Ну что ж, пусть он будет разрушен, хотя мне и больно это слышать. Но разве пуны ваши главные враги? О, нет, вовсе нет. Карфаген растоптан, унижен, лишен не только слонов, но и армии и влачит жалкое существование. Забудьте про пунов, как забыли про них мы. Я уверен, отцы-сенаторы, вы уже догадались кто ваши истинные враги. Несомненно, это династия Селевкидов и их огромное государство…

Толстяк проснулся и удивленно оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, где он находится. Остальные сенаторы не дремали, но лишь немногие слушали его внимательно. Большинство из них образовали группки на трибунах и оживленно перешептывались, что само по себе было неплохим знаком. Но следовало продолжать речь и он заговорил о мощи державы Антиоха, о стотысячных армиях которые удавалось собрать селевкидам и о победах Иуды над ними. Потом он упомянул оставшуюся Элладу, наполовину покоренную, наполовину зависимую, но не смирившуюся.

– Мне приходилось бывать в Деметриаде – рассказывал он – где местные жители до сих пор восхищаются безумным десантом Антиоха Великого. Бывал я и в Афинах и в Спарте и наблюдал как происходит то, что случалось в Элладе уже дважды при нашествии персов: греки объединяются, забыв свои многовековые распри. Им не хватает только того, кто возглавит их и, если это произойдет, нелегко придется обоим нашим народам. Так не объединить ли нам наши силы?

Ни в Афинах, ни в Спарте он не был и не имел ни малейшего понятия о настроениях в Элладе. Но его уже понесло и он нанизывал предложение на предложение, сам удивляясь своему красноречию. Наконец, ему удалось благополучно закончить свою речь и поначалу все группы сенаторов на трибунах уставились на него. Сенаторы на левой трибуне поднялись и зааплодировали, но смотрели они при этом почему-то не на оратора, а на трибуну напротив. На правой трибуне аплодировать не торопились, но вдруг раздались робкие аплодисменты сначала одного, потом второго сенатора, пока, наконец, не зааплодировали все, включая окончательно проснувшегося розового толстяка.

Консул, поблагодарив его за речь, заверил, что она произвела грандиознейшее впечатление, а решение Сенат примет незамедлительно и решение это будет, надо полагать, положительным. Это заверение, разумеется, и обола ломаного не стоило, к тому же, даже при самом благоприятном раскладе договор еще следовало утвердить в Комициях, где плебеи могли ставить палки в колеса просто из вредности. Все это тоже ничего не значило и Натанэль стал ждать вечернего визита Катона. Сенатора они принимали вместе с Эвполемом, который уже мог сидеть и всячески утешал расстроенного Натанаэля, убежденного в провале своей миссии.

– Великолепно! – вскричал Катон, едва появившись в тщательно вымытом триклинии – Просто восхитительно! А этот твой прием с общими врагами достоин лучших ораторов Рима. Такое впечатление, что ты изучал риторику на Палатине. Уж не в Курии ли? Мне также небезынтересно откуда ты так хорошо знаешь латынь?

При этих словах сенатор лукаво посмотрел на Натанэля, но тему развивать не стал.

– Надо признать, что ты очень искусно сумел поставить в неловкое положение противников этого союза. Теперь, возрази они, их могут обвинить в пособничестве врагу и, поверь мне, найдутся многие такие, кто не применет это сделать. Правда ты забыл упомянуть о вчерашнем покушении, но даже твой промах послужил нам на пользу. Сразу после твоего ухода я попросил слова и рассказал об этом налете, слегка сгустив краски и намекая на заказчиков покушения. А твою забывчивость я объяснил скромностью и воспитанностью, мол ты не хотел обвинять охрану в непрофессионализме, так как это бы бросило тень на тех, кто ее поставил.

– Но откуда нам знать каковым будет решение? – спросил Эвполем – К тому же эти Комиции…

– Можете не сомневаться, решение будет в вашу пользу, а Комиции у нас теперь ходят на коротком поводке и не посмеют ослушаться.

Все случилось именно так, как и предполагал опытный сенатор. Уже на третий день явился магистрат и объявил, что договор составлен и подписан, а его текст будет выбит на медной табличке и прибит на стене Сената. Симон, несомненно, назвал бы это очередным чудом. Я становлюсь чудотворцем, подумал Натанэль, глупо улыбаясь своему отражению в миске с водой. Теперь следовало вернуть копию договора в Иудею и поставить под ней подписи Иуды и Симона. Ну что ж, пора было возвращаться, тем более что Эвполем шел на поправку. Одно только не давало ему покоя. Да все верно, мы теперь союзники с Римом, но надолго ли? Вспомни, легат ты хренов, какова была до сих пор судьба всех союзников Республики: их всех поглотил ненасытный Рим! Не тоже ли самое ждет и твою Иудею? На сердце было неспокойно, но он понимал, что выхода не оставалось, нужны были союзники.

Из Иудеи не было никаких вестей. Удалось ли разбить войска Никанора? Мир там сейчас или опять война? Как всегда, ответов не было. Надо было торопиться домой, тем более что Шуламит уже должна была родить.


Кочевник

Шуламит не плакала. Слезы даны нам, думал он, чтобы мы могли выплеснуть боль, не держать ее в себе, не сгорать изнутри, и горе тому, кто уже не силах плакать. А Шуламит не плакала. Она лишь медленно раскачивалась из стороны в сторону, как будто баюкая свое горе, и вместе с ней качалась неопрятная, нечесаная грива ее основательно отросших волос цвета темного мёда. Особенно пугало его то, что говорила она спокойно и размеренно, как бы выдавливая из себя тяжелые, будто налитые свинцом слова:

– Личико у нее было маленькое, сморщенное. И все равно, она была такая красавица. А еще она была похожа на тебя… – она то и дело вздрагивала всем телом, стараясь унять то, что разъедало ее жестокой, неумолкаемой болью.

Его новорожденная дочка прожила всего два дня. Младенец так и не смог взять материнскую грудь и тихо угас на третий день. А теперь также точно угасала его жена, разъедаемая изнутри черной тоской и чувством вины.

Он поднял ее голову за подбородок тем жестом, которым сделал это Симон три года назад под Эммаумом, и посмотрел ей в глаза. Там не было ничего. Он уже видел это в их первую ночь после свадьбы и то же самое темное отчаяние подкралось сейчас очень близко. Вот оно тут, совсем рядом, и терпеливо ждет, пока ты пустишь его в душу. Но Натанэль уже давно не был Публием и он уже давно не был одинок в этом мире. Поэтому он прижал Шуламит к себе так сильно, что она вскрикнула от боли и эта была правильная боль, потому что боль эта, хоть и ненадолго, заглушила ту, другую боль, которая бушевала у нее внутри.

– Ты теперь не будешь меня любить? – прошептала она.

Теперь ее глаза не были пусты, в них читался вопрос. А ведь вопрос, это всегда надежда, подумал он. И, хотя у него перед глазами стояло только маленькое сморщенное личико, которого ему даже не довелось увидеть, он стал горячо доказывать ей ее неправоту. Доказательство затянулось, стало бурным и в ту ночь они зачали сына…

С маккавеями Натанэль увиделся в Ершалаиме, снова освобожденном от сирийцев. Город медленно, очень медленно приходил в себя. Наверное, жители боялись возвращаться в свои разграбленные дома, опасаясь очередной оккупации. Братья долго рассматривали договор, тепло благодарили Натанэля и Эвполема, внимательно выслушали его не лишенный юмора рассказ о речи в Сенате, изредка посмеиваясь, но было заметно, что их заботило совсем другое. В Иудее по прежнему было неспокойно. Новый первосвященник, Алким, поначалу проводил весьма осторожную политику.

– О, он обещал нам не навязывать народу ничего эллинского и нашлись многие такие, что ему поверили – рассказывал Йонатан – Вот только мы четверо никак не могли взять в толк, для чего вместе с Алкимом пришло войско Вакхида и стало под Ершалаимом? Но то ли народ устал от войны, то ли стал слишком доверчивым, только наши мудрые хасидеи пошли к Алкиму на поклон. Не вернулся никто, а потом их тела нашли в заброшенном колодце. К счастью, в это время в Антиохии началась небольшая заварушка и Базилевс призвал Вакхида с войском к себе, а Алкима оставил в стенах Хакры. Наш Иуда и без того уже контролировал большинство городов, а тут ему удалось вернуть нам всю Иудею, кроме Хакры. Алким бежал обратно в свою Антиохию, а его сторонников, которых, к сожалению было немало, пришлось прижать к ногтю. Многие поплатились жизнью, а что делать? Кровь за кровь!

Натанэль заметил, как Симон поморщился при этих словах, но промолчал. Похоже, что, хотя убийство безоружных ему явно претило, Тасси нечего было возразить.

– Скажи мне Натанэль, ты ведь знал Никифора еще когда не был Натанэлем? – прервал Йонатана Иуда.

– Да, а что?

– Он не показался тебе дураком?

Действительно, на его памяти Никифор не проявил особой мудрости и Натанэль пожал плечами, ожидая продолжения.

– Этот, с позволения сказать, стратиг послал ко мне людей и предложил встретиться. Он утверждал, что пришел с миром и ради мира, забыв при этом объяснить, для чего ему большое войско.

– Как он выразился? "Пара-тройка моих людей" – засмеялся Йоханан – На что он рассчитывал? На то что мы еще глупее его?

– Слонов у него уже не было, их всех отравили римляне, но войско было немалое – рассказывал Иуда – Мы их сильно потрепали под Кфар Шаламе, но преследовать бегущих у нас уже не было сил. Тогда Никанор пошел на Ерушалаим и пытался угрожать священникам. Это было тоже не слишком умно, потому что они все равно не могли ему помочь, даже если бы захотели. К их чести следует сказать, что они не захотели. К тому времени этот горе-вояка получил подкрепление и даже двух, неизвестно где обнаруженных, слонов. Наверное, ему этого показалось достаточно и он выступил к Бейт Хорону. Там ему и конец пришел.

Натанэль только хмыкнул. Бейт Хорон был явно несчастливым местом для сирийцев.

– Это правда, что Никанор пал от твоей руки? – спросил он Иуду.

– Ерунда – ответил тот – Больше мне дел нет, как биться с придурками. Он пошел впереди войска и первым получил камнем по лицы из твоей баллисты. Жаль тебя там не было, порадовался бы на работу твоего человека. Как бишь его?

– Барзилай? – догадался Натанэль.

– Ох, как славно мы их гнали почти до самого моря – вспоминал Иоханан – От Бейт Хорона до Гезера дорога была выстлана их телами.

– А голову Никанора водрузили на тот самый столб, на котором распяли Агенора – добавил Симон и в этот раз в его голосе не было и тени сожаления.

Мирная жизнь продлилась недолго. Натанэль срочно укреплял артиллерию, следил за строительством машин и почти безвылазно находился в Ершалаиме, а Шуламит снова была беременна и не покидала Модиин. Виделись они редко, урывками. У Шуламит отросли волосы и она опять изменилась. Теперь это была спокойная, уверенная в себе женщина, знающая, что муж ее не бросит, что бы ни случилось.

С севера снова надвигалась опасность. Вакхид сам принял командование над войском и подходил к этому очень серьезно. Лазутчики докладывали, что наученный поражениями, он отошел от привычной тактики эллинов, когда фаланги не двигаются с места не получив приказов архистратига. Теперь он требовал от хиллиархов самостоятельно оценивать обстановку и принимать решения. Для многих из них это было в новинку и командный состав селевкидов менялся чуть ли не ежедневно. Все это не могло не беспокоить маккавеев, особенно Симона. Иуда часто приходил к нему и жаловался:

– Я устал, Тасси – говорил он, не смущаясь Натанэля – Все считают меня полководцем и вождем, а ведь я больше всех хочу мира и покоя. Закончить бы разом все сражения и стать священником в Храме или в Модиине, как отец.

– Тебя и так все считают Первосвященником, особенно после бегства Алкима – насмешливо отвечал Симон.

– Ты же знаешь, что раз мы не потомки Аарона, то Первосвященник я только на время войны.

– Нам и не нужен Первосвященник во главе государства. Нам нужен царь. Хотя бы для того, чтобы с нами считались. Ну, если не царь, то хотя бы Этнарх.

Так далеко Иуда заглядывать не осмеливался и обычно сводил разговор к шутке. Наконец пришло известие, что армия Вакхида идет на Ерушалаим.

– И откуда только у него люди берутся? – возмущался Йонатан – Били мы их били и что толку?

– Я уже говорил тебе и повторю еще раз – все дело в золоте, а наемники всегда найдутся – отвечал Симон.

На этот раз сирийцы шли восточнее и до Иудеи начали доходить слухи о массовых убийствах евреев в заиорданских городах. Но это не были стихийные погромы, нет, сирийцы методично искали скрывающихся в пещерах евреев, находили и уничтожали всех, даже не пытаясь продать в рабство.

– Не понимаю, почему Вакхид так озверел – удивился как-то Йоханан – До сих пор он вел себя с разумной умеренностью. Какая муха его укусила?

– Имя этой мухи – Иуда – ответил Симон, посмотрев на Маккабу.

– Он знает, что у нас сейчас мало людей – сказал Йонатан – Все ушли в поля, на жатву. Ведь если не снять хлеб сейчас, то в стране начнется голод.

– И все же я не понимаю…

Натанэль по-прежнему не видел связи между размером иудейского войска и убийствами евреев в Заиорданье. Пришлось Симону объяснить ему, что расчетливый наместник ставит Иуду в безвыходное положение. Теперь, после массовых убийств, бездействие означало бы для него поражение без боя, а открытое сражение было бы самоубийством. И все же Иуда выступил…

– Это просто глупость – горячо доказывал Йонатан в шатре Иуды – Нас разобьют и Иудея на долгие годы потеряет свободу.

– Разобьют не нас, а меня – неохотно возразил Иуда – На этот раз нам следует разделиться.

– Молчи, ты не смеешь так говорить! Тасси, скажи хоть ты ему!

Симон промолчал, но вмешался обычно помалкивающий Йоханан:

– Ты ведь просто устал Маккаба? Верно?

Иуда отвернулся. По видимому Гаддис попал в точку, подумал Натанэль. Но почему молчит Симон? Только тут он заметил, что не только он, но и все пристально уставились на Тасси. Медленно, с трудом выговаривая слова, тот начал:

– Мне кажется, я понимаю твой расчет, Маккаба, Ты уверен, что нет другого выхода?

– Уверен! – твердо сказал Иуда – Аваран бы меня понял.

– Не надо! – закричал Йонатан – Не трогай Аварана. Мне бы не хотелось плохо говорить о брате, но разве ты не видел, что его смерть была напрасной?

– Не совсем – с неестественным спокойствием сказал Симон – Он погиб может и глупо, но не напрасно. Разве ты не слышал песни о его подвиге? Послушай!


Вы, люди на земле – слушайте!

Вы, птицы в вышине – слушайте!

Вы, ангелы господни – слушайте!

Имя ему было – Аваран


Мы стояли крепко – во поле

Мы сражались храбро – копьями

Мы бросались в бой – не дрогнули

Он был самым храбрым среди нас


Ни враги, а были их – тысячи

Ни полки, а было их – множество

Ни слоны, наполнив мир – топотом

Не смутили серце храбреца


Ты вернулся к полю, к пахоте

Ты пришел под крышу дома отчего

Ты взошел в лоно Храма нашего

Он остался в памяти твоей


– Так ты, Маккаба, хочешь такую же песню о себе? – злобно закричал Йонатан – Славы захотел? Посмертной? А мы как же?

– Он не понимает – грустно сказал Иуда – А ты, Гаддис?

– Я, кажется, понял – сказал Йоханан – Вот только…

– Что, один я такой дурак? – Йонатан не мог успокоиться – Тасси, может ты объяснишь?

– Я тоже не понимаю – добавил Натанэль.

На самом деле, он уже понял, но ему хотелось приободрить Йонатана. Всезнающий Симон, бросил на него благодарный взгляд и произнес, заикаясь:

– Наши поступки, они ведь не только наши… Все, что ты бы ты не делал, отзывается в этом мире и меняет его. Наш брат, Иуда, сейчас уже не принадлежит себе, он давно уже часть народе Иудеи, его символ… Ты ведь уже не можешь делать то, что хочешь, правда Маккаба? Ты стал символом…

– Как бы я хотел умереть в постели – тихо сказал Иуда – Но символ должен уйти красиво.

Йонатан вскочил в возмущении и даже открыл рот для гневной отповеди, но сел, так ничего и не сказав. Маккавеи молчали, молчал Натанаэль, молчал и неизвестно как оказавшийся здесь Сефи. И только когда они, также молча, выходили из шатра, Натанэль заметил в углу Диклу. За все время разговора она не произнесла ни слова, лишь смотрела неподвижным в одну точку, в то невидимое место, которое было видно только ей одной.

Утром многие ушли, ведомые окаменевшим от горя Симоном, мрачным Йохананом и безвольно идущим Йонатаном. С ними ушла Дикла, сгорбившись, поддерживая правой рукой живот и ни разу не обернувшись назад. Натанэль остался с Иудой. Пожалуй, он бы и сам не мог объяснить себе смысл своего поступка, хотя думал об этом всю ночь. Он вовсе не собирался становиться символом, собирался жить вечно и строить, а вовсе не убивать. Но Сефи оставался и было непонятно, как жить дальше, если он останется, а Сефи не вернется. Посетив перед походом семью в Модиине, он очень боялся, что Шуламит будет его отговаривать, но она только молча смотрела на него широко открытыми глазами. Эти, такие знакомые и такие любимые глаза, казалось, что-то требовали и он знал – что.

– Я вернусь – сказал он этим глазам и глаза ему поверили.

…Далеко идти не пришлось. Они остановились лагерем около Элеаса, маленькой деревни, затерянной на краю долины по дороге из Ершалаима в Бейт Эль.

– Как тихо здесь – сказал Иуда – Как спокойно.

– Мы пришли сюда биться или умирать? – хмуро спросил Сефи.

– Биться, несомненно биться! – весело воскликнул Иуда – А если придется умереть…

Он не договороил.

– То что тогда? – спросил его Натанэль.

– …То тогда умрем – со смехом ответил тот.

Больше они на эту тему не говорили. С Иудой осталось восемь сотен воинов, тех, кому незачем было возвращаться и тех, кто не смог оставить друзей. На этот раз Иуда был вооружен не секирой, а мечом, который он забрал у поверженного им Аполлония в ущелье Сорек. У Натанаэля тоже был меч, хороший меч из закаленной бронзы. Йонатан щедро платил ему серебром за строительство машин и у него хватило средств на бронзовый меч, более длинный и прочный, чем железный. На ногах непривычной тяжестью висели наголенники, на руках наручни, а на голове его теперь был фракийский шлем заменивший разрубленный под Явнеэлем подарок Перперны. Короткий линоторакс с бронзовыми пластинами немилосердно жал, плетеный щит, обтянутый кожей – пелта – неуклюже болтался за спиной и Натанэль вовсе не чувствовал себя опытным воином. Рубился он только один раз в жизни, спасая Шуламит, да и то это был поединок, а не сражение, но сейчас он не испытывал ни страха, ни неуверенности, может быть и потому, что Сефи стоял рядом со своей неизменной обоюдоострой секирой. Наконец, на северном краю долины появилось войско селевкидов.

Они шли неплотными фалангами, готовые в любой момент рассеяться под обстрелом баллист. Но сегодня у Натанэля не было машин, а был лишь тяжелый меч, рукоять которого он судорожно сжимал обеими руками.

– Легче, не сжимай его так – шепнул Сефи – Держи его ласково. Представь, что это твоя любимая женщина…

Натанэль удивленно взглянул на него. Неужели тот знал, что в оплетку рукояти меча вплетена прядь волос Шуламит? Но думать об этом было некогда – ряды селевкидов начали перестраиваться. Центр замешкался, оба крыла выдвинулись вперед, как бы охватывая отряд Иуды и из-за них вынеслась конница в попытке замкнуть кольцо.

– Братья – крикнул Иуда – За нашей спиной наш Храм, а перед нами враги. Посмотрите вверх – на нас смотрят ангелы господни. Так пусть же им не будет за нас стыдно.

Многие воины действительно посмотрели в небо.

– Слушайте меня и следуйте за мной. Бей! – вскричал он и понесся вперед.

Сегодня с ним не было его братьев, но он снова стал острием клина, Натанэль старался не отставать, однако Сефи вырвался вперед и казалось, что он пытается заслонить друга, а может так оно и было. Иуда не направил свое маленькое войско на центральную фалангу. Вместо этого они ударили по правому крылу сирийцев. Дальнейшее запомнилось Натанэлю смутно…

Он помнил хищный посвист дротиков, а может быть это были стрелы или камни пращников. Смутно запомнился надвигающийся на него частокол копий, впрочем нет, это бежали они сами на выставленные неподвижно стоящими гоплитами копья. Иуда первым ворвался в строй врагов, за ним Сефи крутящий над головой свою секиру. Оказывается, щит за спиной так мешает, а ведь он совсем забыл про него и перехватил на левую руку, но при этом споткнулся о неподвижно лежащее тело с дротиком в шее и несколько ратников опередили его. Потом и он ворвался в месиво схватки и перестал думать. Запомнилось темная жилка на горле гоплита, по которой он саданул своим мечом и что-то гадко забулькало, но не было ни времени ни желания на это смотреть. Еще он запомнил противный дребезг в руках, когда его меч сталкивался с металлом и еще более омерзительный, чвакающий звук металла проникающего в плоть. Запомнились два крика:

– Они поддаются! Бей! Бей! – это кричал Иуда где-то совсем недалеко.

И усталый, хриплый крик одного из ратников:

– Они сзади! Сзади тоже!

Все это было неважно, потому что его такой новый, такой острый меч, который он сам наточил в Ершалаиме, вдруг завяз в чем-то вязком и не хотел возвращаться в руку. Ах, как подвел его этот меч, но ничего, нашлось копье, такое удобное и не такое уж тяжелое. Но вот и копье ему никак не удается вытащить из пельтаста, который почему-то повис на этом копье всем телом. И тут на него навалилось еще чье-то тяжелое тело. Он хотел уже отбросить мешавшего ему человека с кровавым обрубком вместо левой руки, мечом судорожно зажатым в правой и головой, бессильно поникшей на правое плечо, но тут он узнал и это плечо, и эту голову, и этот меч, и хотел закричать, но его опередили:

– Убили! Иуду убили!

Теперь они уже никуда не шли и не бежали, а стояли, образовав плотный круг. Их осталось около сотни, большинство были ранены и едва держались на ногах. Вокруг них ощетинилось копьями и нацелилось стрелами сплошное кольцо врагов. Левую руку саднило и ныло вывихнутое плечо, но он не хотел ничего рассматривать, лишь заметил что его линоторакс был заляпан кровью. Своей или вражеской? Сейчас это не имело значения. Вот и все, подумал он, бедная Шуламит. Надо было закрыть глаза и не видеть того, что должно было произойти через несколько мгновений, но тяжелые веки не слушались его. В первые ряды сирийцев протолкался тяжеловооруженный пеший воин в богато украшенных доспехах. Он снял такой же как у Натанэля фракийский шлем с золотой насечкой и оказался светло-рыжим.

– Знакомьтесь, иудеи – сказал он, поблескивая глазами – Я – Вакхид!

– Проваливай к своему Аиду, Вакхид! – прохрипел Сефи.

Сейчас он помогал Натанэлю поддерживать тело Иуды в вертикальном положении и казалось, что вождь иудеев еще не окончил битву. Вакхид усмехнулся:

– Похоже, что эту битву я выиграл! Ваш Маккаба мертв.

– Он жив – устало сказал Натанэль, не совсем понимая, что он сейчас говорит – Здесь лишь его тело. Заканчивай уже с нами, не тяни.

– Надеюсь, что ты ошибаешся, иудей – сказал сириец, и Натанэлю почудилось сомнение в его голосе – А вот вы мне не нужны. Сегодня я уничтожил главную опасность моей державе и на радостях готов оказать вам милость. Мы уважаем отвагу и поэтому вы свободны. Можете уйти с оружием и забрать тело своего вождя.

– В Месалофе ты не был таким великодушным! – сказал Натанэль, еще не веря что останется жив.

– Меня считают жестоким и это правда – Вакхид смотрел Натанэлю прямо в глаза – Да, я жесток! Но только, когда это необходимо.

– Мы вернемся – предупредил его Сефи – Мы не отступим никогда!

– Я знаю – Вакхид почему-то закрыл глаза, наверное что-то представив – Буду рад снова видеть тебя напротив. Но сегодня тебе нет дороги домой. Уходите за Иордан и лучше не возвращайтесь никогда. В следующий раз я не буду таким великодушным.

– Тебе и не придется – тихо проворчал Сефи, поддерживая Натанэля.

Вакхид взмахнул рукой и стена сирийцев раздвинулась, открывая иудеям проход. Они шли медленно, поддерживая раненых и держа наготове мечи и копья. Четверо несли Иуду, забрав его тело у Сефи и Натанэля. Только тут он заметил, что сжимает в руке бронзовый меч Маккабы…

И снова Натанэль был в Модиине, но ему не дали повидаться с Шуламит, потому что маккавеи собрались на совет, пригласив Натанэля и Сефи. Болели раны, к счастью – поверхностные и болела душа, раненная много глубже. Дикла, как всегда, сидела в углу и смотрела в одну точку, как будто Иуда все еще был с ними. Было похоже, что три брата приняли ее в семью, хотя, как обычно, слов сказано не было.

– Иуду мы похоронили близ Модиина в тайном месте – рассказывал Йоханан – Теперь его могила рядом с могилой отца.

– Когда наступит время, мы воздвигнем там гробницу – добавил Симон – А вот у Аварана нет могилы… Придется ставить кенотаф.

– Натанэль пусть возьмет себе клинок Иуды – продолжил Йонатан.

– Почему я? – испуганно прошептал Натанэль.

– Ты был рядом с ним в его последние минуты, так пусть у тебя будет храниться память о нем.

– А ты? А Симон? Вы же его братья!

– И поэтому нам не требуется воспоминаний. На этом все! Я не хочу больше споров! Ты возьмешь его себе, а потом, когда сочтешь нужным, передашь тому, кто будет достоин.

Натанэль осторожно принял оружие, покосился на округлившийся живот Диклы и понял, кому он передаст реликвию, когда придет время…

Шуламит он увидел поздно вечером, увидел ее округлившийся, как у Диклы, живот, увидел любимые глаза цвета мокрого песка, увидел в них отблеск непонятно откуда взявшейся луны, которой и быть не могло в начале месяца, и рана в душе начала затягиваться…

На следующий день маккавеи собрали жителей Модиина на рыночной площади, где четыре года назад стоял растерянный, недоумевающий самнит, Публий Коминий Аврунк. Сейчас на том самом помосте, на котором старый Маттитьяху зарезал двоих, стояли трое маккавеев, хиллиарх Сефи бен Мордехай и инженер Натанэль Аврунк.

– Вакхид занял Ерушалаим – начал Йонатан – Скоро его отряды будут повсюду здесь и в стране снова воцарятся эллинисты. Эти подонки хуже селевкидов и будут преследовать всех тех, кто был причастен к мятежу. Вспомните судьбу наших неразумных мудрецов. Если тоже хотите оказаться на дне ямы, то оставайтесь. Ну а если предпочитаете быть свободными, то присоединяйтесь к нам. Придется уходить из страны и мы пойдем в Заиорданье, в Текое, пойдем с семьями. Там есть сейчас трава для стад и наши дети не будут голодать. Там нет врагов, а если они придут, то мы вспомним Иуду и встретим их достойно.

– Мы пришли из-за Иордана и за Иордан уходим – сменил его Симон— Но мы вернемся, обязательно вернемся. Однажды мы уже перешли эту реку, ну что ж, придется повторить.

Он уже неоднократно шел этой дорогой. Молодой и глупый экс-понтифик с небольшим эскортом, растерянный инженер, идущий за хвостом селевкидского слона, ратник отступающего иудейского войска. Теперь той же дорогой шел еврей Натанэль бен Марк из рода Аврунков и вел за собой народ. Разумеется, он не был и не стремился быть вождем, но именно на нем была забота о повозках и именно он прямо на ходу изобретал емкие вьюки для мулов, способные нести домашнюю утварь, запасную одежду, драгоценную посуду из святилищ и многое другое без чего могут обойтись путешественники, но без чего народ перестает быть народом. Их были тысячи и еще многие пристали к ним в долгом пути в обход захваченного врагами Ершалаима. Здесь были бывшие ратники Иуды и их семьи, здесь были те, кто выступал против эллинистов и боялся их мести, здесь были и такие, кто просто не захотел оставаться под селевкидами. Много дней длилось их медленное движение на восход. Шли воины, шли женщины с детьми и без, пастухи гнали стада овец, и за ними оставалась поеденная трава, погасшие кострища и земля Иудеи. Шуламит и Дикла шли вместе со всеми, хотя он неоднократно предлагал им сесть на мулов, но мулы нужны были для тяжелых вьюков и обе женщины отказались, стойко продолжая нести свои растущие животы.

И снова кончились дубравы и редкие кедры. Теперь склоны и овраги вели их вниз, к долине Иордана. Он вспомнил, что уже шел этой дорогой, ехал на муле в недолгое путешествие. закончившееся пещерой над Потоком Серн. Но тогда было лето и холмы пустыни были каменисты и бесплодны. Сейчас же, ранней зимой, здесь зеленела молодая трава, пробиваясь среди тех же камней и их стада толстели. И снова изумрудной полосой засверкало Море Пустыни, оставаясь справа. Овраги кончились, началась степь, казавшаяся бескрайней, но это был обман и в ней тоже были и холмы и провалы с водой на дне. Наконец они дошли до реки, катившей свои мутные от глины воды в Море Пустыни.

– Иордан – сказал кто-то.

Это прозвучало как название рубежа, той точки, дальше которой идти не следовало. Но они пошли, переправились через неширокую, но полноводную реку, возвращаясь по пути Иешуа бин Нуна. Там, за Иорданом и закончился их путь. Это были ничейные земли, через которые кочевники перегоняли свой скот, но на которые не претендовало ни одно государство.

– Надо найти воду – сказал Йонатан – Без воды мы не выживем здесь, когда зима закончится. Я разошлю людей искать воду.

– А еще стоило бы послать гонца в Ракму – подсказал Симон – Если нам придется скитаться в поисках воды, то может быть женщины и дети смогут пока найти укрытие у набатеев.

– Где эта Ракму – спросил Натанэль, подумав о Шуламит – И есть ли там вода? Там что, уже закончилась пустыня? И помогут ли они нам?

– Ракму расположена среди красных скал в нескольких днях пути – пояснил Йоханан – Селевкиды еще называют это место – Петра. Может слышал? Нет, пустыня там не кончается, но вода у них есть. Набатеи владеют секретом добычи воды из камней. Нам они помогут за часть наших стад. Они язычники и верят в своих богов, главного из которых зовут Аллах.

Публию Аврунку было бы нелегко поверить в существование людей, добывающих воду из камня, но Натанэль Аврунк видел уже столько чудес, а к некоторым и сам приложил руку, что он даже и на минуту не усомнился. Гонец в Ракму не успел ускакать,как появились набатеи, пятеро конных разведчиков, охраняющих рубежи страны. Внешне они ничем не отличались от иудеев, носили такие же штаны под такими же туниками, повязывали головы такими же наголовными повязками, так же не брили бороды и говорили на похожем языке.

– Да хранят вас Аллах и все наши боги – начал их предводитель – Наш повелитель, великий царь Арета прослушал про вашу беду и хочет оказать вам помощь. Он примет у себя до трех тысяч людей и все получат воду. Пусть приводят с собой по пять овец на каждого, будь то взрослый или ребенок, и тогда будет у них пища.

– Это щедрое предложение – горячился обычно невозмутимый Йоханан – Все равно отары погибнут без воды. Я сам готов встать во главе такого каравана с небольшим отрядом.

– Вы можете забрать с собой всех мулов и ценные вещи? – спросил Йонатан – Это бы развязало нам руки для войны.

– Возьмем, конечно, пусть полежат в Ракму.

Вечером караван выступил сопровождаемый набатеями, Йохананом и еще шестью всадниками, которые должны были стать загонщиками огромной отары овец. С караваном ушли почти все женщины и все дети. Осталась только Шуламит, наотрез отказавшаяся покинуть мужа. А следующим вечером прискакал окровавленный набатей. Из его бессвязного рассказа с трудом удалось понять, что на караван напали некие сыны Ямври. Кто это такие, никто из иудеев не знал, из слов раненого ничего понять не удалось, но следы показали, что караван увели в местность, называемую набатеями Мидава. Очевидно, там обитало племя кочевников, промышляющих разбоем. На месте налета нашли следы крови и тела всех пастухов и набатеев. Женщин и детей увели вместе с обозом. Йоханана тоже нашли там. Он сидел прислонившись к камню, со стрелой в горле и другой – в груди, судорожно сжимая в правой руке сломанный меч. Его мертвые глаза были открыты и взгляд направлен куда-то вдаль, на закат. Даже сейчас, после смерти, самый старший из братьев был так же спокоен, как и при жизни.

– Он смотрит на Иудею – прошептал Симон.

Йонатан его не слышал, он стоял на коленях перед телом Гаддиса и смотрел на мертвого брата, не решаясь коснуться его.

– Вот нас и осталось только двое – сказал Симон – Теперь и Гаддиса нет.

– Мы должны отомстить – вскричал Йонатан, вскакивая – Кровь требует крови!

– Мы должны освободить наших женщин и детей – строго поправил его брат – Это будет поважнее мести.

– Ты прав, как всегда – угрюмо подтвердил Йонатан – Мы можем пойти по следам, но найдем ли мы их?

Он посмотрел на нестройные ряды войска. Множество пар настойчивых глаз смотрели на него и на лицах читалось нетерпеливое ожидание: у многих в захваченном караване были жены и дети.

– Найдем, не можем не найти – крикнул он, и это было именно то, чего от него ожидали.

Натанэля и Сефи снова пригласили в шатер, но теперь на медвежьей шкуре сидели только двое маккавеев.

– Лазутчики сообщили, что Вакхид стоит на том берегу Иордана – начал Йонатан – В любую минуту он может перейти реку и развернуться на этой стороне. Тогда с ним уже не справиться и придется уходить дальше в пустыню.

– Мало нас Моисей по пустыне водил, так теперь нас снова туда теснят – теперь это был Симон.

– Придется разделиться – требовательно сказал Йонатана – Кто возглавит нападение на Мидаву?

– Давай, мы с Натанэлем пойдем? – настойчиво предложил, скорее даже потребовал, Сефи.

Натанэлю хорошо была понятна его настойчивость, его друг даже изменился в лице узнав, что Диклу захватили кочевники. Впрочем, мы и сами теперь кочевники, подумал он. Их захватило племя Ямври, кто бы это ни был, и он готов был молиться на Шуламит за то что она настояла на своем вопреки его воле и теперь с ним, а не в плену у этих, как их там....

– Хорошо – согласился Йонатан – Возьми сотню конных. Натанэль, ты на коне-то удержишься?

Натанэль только кивнул. Наездник он был не бог весть какой, но ездить верхом ему приходилось, хоть и не на боевом коне. И в этот раз он получил не коня, а довольно резвую кобылу. Месяц уже перевалил на вторую половину, но ночь была еще светлой и всю ночь они шли по следам сандалий, босых ног и странных, размашистых следов, не похожих на следы лошадиных копыт.

– Верблюды – пояснил Сефи – Они были верхом на верблюдах.

Пришлось ехать рысью еще до полудня следующего дня, пока наконец передовые не наткнулись на кочевье между двумя холмами. Это были разноцветные примитивные шатры, укрывающие от солнца, но не защищающие от сухой жары. Рядом пощипывали травку привязанные к колышкам козы, а безмятежные верблюды свободно щипали свои колючки между холмами, где оставалась еще кое-какая трава. Людей почти не было видно, лишь время от времени появлялась бесформенная фигура, с ног до головы завернутая в темную ткань, делала свое дело, либо по-мужски либо по-женски, прямо у подпорки шатра и снова скрывалась внутри.Здесь, в виду кочевья они и залегли до темноты. Тут ли пленные и где их держат так и не удалось понять; ни пленников, ни мулов видно не было. Когда легла тьма, Сефи взял с собой еще одного воина и они поползли к кочевью. Натанэль порывался присоединиться к ним, но Сефи так на него посмотрел, что возражать стало невозможно. Их не было несколько часов и Натанэль так напряженно вглядывался в ночь, что в глазах поплыли красные круги. Наконец, появились двое, волокущие третье тело. Это был голый, полузадушенный кочевник, которого немедленно оттащили за холм и начали допрашивать. Пленник молчал, не отвечал на вопросы и не реагировал на угрозы, пока Сефи, быстрым и точным движением ножа не выколол ему левый глаз. После этого неистово извивающемуся пленному пришлось заткнуть рот, чтобы его истошный вопль не разбудил кочевье. Блеск ножа, приставленный ко второму глазу заставил его наконец разговориться. Размазывая кровь по лицу связанными руками и бешено вращая уцелевшим глазом, он поведал многое.

Оказывается, налет был приурочен к свадьбе сына шейха и добыча стала выкупом за невесту. И жених и пленники находились сейчас в соседнем кочевье, которое пленник называл Дибон, а завтра должны были направиться сюда, к Мидаве, и встретить кортеж невесты строго посередине, как и полагалось правилами вежливости.

Вскоре пленника тихо прирезали, дав ему прожить до середины ночи, а к рассвету отряд уже сидел в засаде. Они угадали удачно и обе процессии появились почти одновременно с обеих сторон. Для встречи жениха и невесты было выбрано узкое ущелье, где была тень и можно было разбить шатры для брачной церемонии. В хвосте второй процессии вели обозных мулов и пленников, поэтому Сефи приказал первым делом напасть на охрану и освободить их. Когда хвост эскорта жениха с захваченной добычей и пленными начал втягиваться в проход между скалами, два десятка спешившихся бойцов, притаившихся на скале над тропой, не дожидаясь команды забросали охрану дротиками и отсекли женщин, детей и мулов. Четверо всадников охраны с истошными криками повалились со своих верблюдов и тогда в ущелье началась бойня. Но Натанэль и Сефи в ней не участвовали, они были заняты, отыскивая Диклу. Осторожно расталкивая восторженно бросающихся к ним женщин со связанными руками и истошно вопящих от радости детей, они увидели наконец отставшую от всех Диклу, тяжело идущую к ним со свертком на прижатых к груди руках. Было похоже, что она бредет из последних сил, закрыв глаза пошатываясь, спотыкаясь и судорожно прижимая к себе свой драгоценный сверток. Сефи неистово бросился к ней, пытаясь подхватить ее, но женщину подхватить ему не удалось и она упала на руки Натанэлю, а Сефи. застыв, так и остался стоять неподвижно, выронив свою секиру и бережно держа на вытянутых руках тонко пищащий сверток.

Свадьба вышла не слишком веселой… Иудеи прикончили всех, кто был в обеих процессиях: жениха, невесту, родителей и родственников. Только два десятка верблюдов потерянно бродили по склону холмов, пощипывая редкую колючку. В живых, по настоянию Сефи оставили только по одному юноше из двух кланов сынов Ямври.

– Они все равно будут искать нашей смерти – объяснил он – Так пусть сделают это сейчас, пока мы готовы. Выпускайте первого.

Верблюд с безвольно повисшим на нем всадником скрылся за холмом и они стали ждать. Солнце еще высоко висело на небе и отбитых, обессиленных пленников спрятали в тени ущелья. Диклы не было видно, но она была где-то там. Сефи долго пропадал рядом с ней. Натанэль не слышал о чем они говорили, но Сефи вернулся с совершенно иным лицом и долго смотрел куда-то вдаль, прежде чем сказать, в ответ на незаданный вопрос:

– С ней все будет хорошо. Клянусь!

– Мальчик? – спросил Натанэль про пищащий сверток.

– Сын – твердо ответил Сефи – Мой сын. Мы назовем его Ариэль.

У него снова налились красным шрамы на лице, почему-то совсем его не портя. Натанэль так и не смог понять откуда взялась спокойная уверенность хиллиарха, голос которого начинал обычно дрожать при одном только упоминании о Дикле, но порадовался за друга. Закричал дозорный и они поднялись на гребень холма. С юга приближалось облако пыли.

– По коням! – закричал Натанэль.

Они налетят всей мощью конного удара, подумал Натанэль. Впрочем, у них же верблюды. Неважно. Их удар надо упредить и разогнать коней так, чтобы пики сами сбросили их с верблюдов.

– Друзья, ударим по разом по этим ворам и разбойникам! Не щадить никого! – крикнул Натанэль, горяча своего коня.

Он уже собирался махнуть рукой и сжав коленями бока скакуна, направил свою пику вперед, как перед ним выскочил еще один всадник, преградив ему путь.

– Стойте, так нельзя! Спешиться, всем надо спешится! – вопил Сефи, размахивая своим копьем.

Натанэль недовольно натянул удила и, подумав с секунду, слез с коня. Хиллиарху верили и недоумевающие иудеи тоже начали слезать с коней, захватив с собой оружие.

– Быстро всем спешиться и отвести лошадей за холм – приказал Натанэль.

– Ты уверен, что знаешь, что делаешь? – спросил он Сефи, украдкой поглядывая на приближающееся облако пыли.

– Придурки! – злобно захохотал Сефи – Это же тупые, неопытные придурки!

Иудеи недоуменно смотрели на него и хиллиарх пояснил:

– Верблюд не конь, он никогда не пойдет на человека. Эти мерзавцы привыкли биться с конными, а кони боятся верблюдов. Против пеших у них ничего не выйдет. Стойте смело друзья, нам нечего бояться.

Лавина всадников накатывалась… Их оказалось не так много, слабо вооруженных и вскочивших на своих верблюдов в порыве слепой ярости, который предвидел Сефи. Самые храбрые пали первыми, так и не успев понять, что случилось с их обычно послушными верблюдами. Лучники за холмом добили тех, кто предпочел жизнь мести. но сделал это слишком поздно. Тогда они выпустили второго из пленников и опять стали ждать. Солнце уже садилось за холмы, когда всадников второго кочевья постигла та же участь…

Возвращались два дня, давая отдых уставшим женщинам, детям и мулам. Сефи сам вез ребенка, не доверяя его никому, позволяя лишь Дикле кормить его. Натанэлю всю ночь подрезавшему поводья и шившему упряжь, удалось пристроить ее, совершенно обессилевшую, на мула и теперь она тихо дремала в такт размеренным движениям животного, просыпаясь лишь для того, чтобы дать грудь сыну. Натанэль вспоминал Шуламит, гадал, как бы он поступил с теми, кто поступил бы с ней так же и не испытывал жалости к двум уничтоженным племенам бедуинов.

На третий день они достигли стана иудеев и Сефи с Натанэлем сразу были призваны на совет.

– Мы перешли Иордан… – начал Йонатан.

– Снова – вставил Симон, усмехнувшись.

– .. и сразу наткнулись на врагов. Их было не слишком много, может раза в два больше нас, не больше. Но сам Вакхид был с ними.

– И нашему Апфусу удалось скрестить с ним мечи – снова вмешался Симон.

– Ненадолго – подтвердил Йонатан – Но он уклонился от схватки и увел свое войско. Правда несколько сот селевкидов так и остались на поле.

– Вы погнались за ними? – спросил Натанэль.

Это замечание вызвало смех маккавеев и насмешливую улыбку Сефи.

– Вакхид не трус и очень умен. Нет, мы не пошли в ловушку, которую он нам приготовил. Пришлось вернуться за Иордан.

– В очередной раз… – закончил Симон.

– Мы нашли место для стана неподалеку – продолжил Йонатан – Оно называется Асфар и здесь есть колодцы. Воды будет достаточно и для нас и для стад.

Неужели мой ребенок родится в пустыне, подумал Натанэль. Почему бы и нет? Ведь ты теперь еврей, а для евреев пустыня была домом родным целых сорок лет. Он усмехнулся. Пережили фараона, переживем и это, как говорит его учитель.

– Останься – попросил его Симон, когда все начали выходить из шатра.

Сефи вышел, вышел и Йонатан, несколько раз оглянувшись на брата. Молчание длилось долго и начинало становиться гнетущим, а ведь Натанэль знал, догадывался, что разговор сейчас пойдет о Дикле и ее сыне. Наконец Симон с видимым усилием нарушил молчание.

– Что мне делать, Публий? – потерянно спросил он, называя Натанэля его старым именем – По закону мы не можем признать его. Но ведь этот малыш, он плоть от плоти… Я не знаю, что делать.

Никогда еще он не видел своего учителя таким растерянным. В отличие от него, Натанэль прекрасно видел выход, но для этого требовалось время, только время и больше ничего. Поэтому он взял Симона за подбородок, как тот его четыре года лет назад, поднял ему голову, заглянул в глаза и сказал:

– Все будет хорошо, Тасси. Я обещаю.

Он не подвел своего учителя. Время летело стремительно и свадьба Сефи и Диклы состоялась уже через две недели. Хупу держали Натанэль, Симон, Йонатан и один из бойцов Сефи. Жених был донельзя смущен, а невеста была еще слаба, но держалась стойко и не позволяла Сефи ее поддерживать. Шуламит, уже с трудом носящая свой живот, держала на руках их сына, которого назвали Ариэлем неделей раньше. Обрезание ему сделал Йонатан, а сандаком, по настоянию Сефи и с дрожью в руках, был сам Натанэль.

Шуламит должна была родить со дня на день и все мысли Натанэля были заняты этим, он ничего не слышал и не замечал, кроме жены и катапульты, которую пытался построить из подручных материалов. Если вы думаете, что это просто без хорошей кузницы и столярной мастерской, то значит вы никогда не строили боевые машины. А если к этому добавляются вздохи тяжело двигающейся любимой женщины, то неудивительно, что все валится у вас из рук.

А в стране творилось страшное. Однажды, проходя по лагерю, он услышал странные звуки, доносящиеся из шатра маккавеев. Осторожно подойдя и прислушавшись, он в страхе отпрянул: это плакал Симон. Плачущий Тасси напугал его до дрожи в коленях, но еще больше он не хотел, чтобы Симон знал, что его видели в минуту слабости. Сефи и Дикла помогли ему узнать печальные новости. Первосвященник Алким, которого возвели в этот ранг копья Вакхида, начал жестоко преследовать противников эллинизма. Как уже отметил Симон, наместник Вакхид был отнюдь не дурак, поэтому всю грязную работу он поручил Алиму. Тот, в отличие от покойного Менелая, не покушался на веру и, таким образом, сумел привлечь на свою сторону многих филоэллинов, сильно притихших в период правления Антиоха Эпифана. Теперь, укрепив свои позиции, Алким мог открыто бороться за власть и он энергично этим занялся, сажая в ямы и казня несогласных. Вакхид разумно не вмешивался в правление Первосвященника и лишь укреплял эллинские крепости по всей стране. То что не успели сделать Публий с Натанэлем при Иуде теперь обретало жизнь по воле их врагов. В Йерихо, в Бейт Хороне, в Еммауме и Бейт Эле сирийцы возводили крепкие форты, а стены существующих крепостей, таких как Бейт Цур и Гезер, укрепляли. Но как ни зверствовал Алим, Вакхиду так и не удалось полностью отстраниться от внутренних иудейских дел. По настоянию Первосвященника сирийцы начали брать заложниками детей видный противников режима и первыми жертвами оказались застрявшие в Модиине трое сыновей Симона и Хайя, которая не пожелала расстаться с детьми. Известие это принес посланник Вакхида, наглый до невозможности сирийский хиллиарх по имени Поликрат.

– Наместник не желает от вас неприятностей и велит вам оставаться за Иорданом – нахально заявил он – Он заверяет своей честью, что ваши родственники не испытывают никакой нужды и находятся в безопасности до тех пор, пока вы ведете себя разумно. Ему очень бы не хотелось прибегать к крайним мерам, но если ваше поведение станет неразумным, то он не сможет защитить ни детей ни мать от гнева Первосвященника.

– Тебя там не было в тот день – рассказывал Сефи – Поэтому ты не представляешь, как у меня чесались руки свернуть наглецу шею.

Натанаэль представлял, представлял очень хорошо и теперь так же хорошо понимал, почему плакал Тасси.

– Мы остаемся за Иорданом, пока обстановка в стране не улучшится – сказал ему вечером Йонатан – Будем возводить город здесь, в Асфаре. Я хочу назвать его Бейт Тасси. В этой болотистой местности, нам некуда будет отступать, поэтому нам нужны крепкие стены и боевые машины на них. Позаботься об этом, Натанэль.

Лего сказать – строй стены, а из чего? В этой болотистой местности не было нужного камня, не говоря уж о дереве. Скрея сердце и ругаясь про себя на четырех языках, Натанэль организовал изготовление саманных кирпичей, а точнее – огромных блоков.

– Ты, инженер, помилосерднее фараона будешь, не пожалел для нас соломы – посмеивался Йонатан.

Стены росли, но надо было строить дома. И их начали строить из тех же саманных блоков, но размером поменьше. Натанэль пока не решался строить дом для себя и поэтому его сын появился в шатре. Схватки продолжались долго, всю ночь, а потом еще и целый день, Шуламит кричала так, что слышно было на все кочевье, и его выгнали в степь, приставив к нему двух воинов и отобрав оружие. Под вечер второго дня что-то подсказало ему правильное время и он, разбросав охрану, подбежал к шатру, чтобы первым услышать плач своего первенца. Он держал на руках мокрого, пищащего сына и знал, что никогда уже не будет прежним, одиноким и бездомным скитальцем, что у него есть семья и будет дом. На восьмой день он назвал своего сына Элияху, а дом начал возводить уже на следующий день, забросив строительство стен, которые продолжали тянуться вверх и без его участия.

Это получился совсем небольшой дом, простой квадрат с крышей, крытой тростником, с одной большой комнатой и навесом, прилепившемся к ней. Под навесом он соорудил глиняный очаг и стол, за которым будет сидеть его семья. Их уже было трое, а станет еще больше, он в этом не сомневался. Пришел Симон, по прежнему потерянный и мрачный и охрой написал над порогом слова Книги. Навес подпирали два деревянных столба и еще четыре послужили основанием для стен. Дерево добывал Сефи в Иерихоне, отправляясь туда по ночам с верными людьми и ведя переговоры с какими-то темными личностями, то ли идумеями, то ли эллинами, которые поставляли ему контрабандные материалы. Вот на один из этих столбов он и оперся сейчас рукой, выйдя подышать свежим воздухом. И вдруг произошло то, во что трудно было поверить, он дернулся и почти что отдернул руку, но удержался в самый последний момент. Не может быть, подумал он, мне показалось! Но нет, ему не показалось и сейчас он снова ощутил то легкое покалывание, тайный знак силы, который до сих пор проявлялся лишь в Храме и Ковчеге. Это же всего лишь маленькое временное пристанище, это же не Храм! Это даже не тот дом, который я когда-нибудь построю в Иудее! Но это твой дом, значит твой храм уже не только в Храме и не только в тфилот. Теперь он здесь, под крышей твоего дома. Нет, ближе, намного ближе! В душе? Не знаю, пока не знаю. И он вошел обратно в свой дом, потому что там заплакал его сын.

Натанэля, и не его одного, очень беспокоил Симон, осунувшийся и ко всему безразличный. Здесь, в прииорданских болотах возникал город, носящий его имя, а он как будто не замечал этого. В другое время он бы горячо и язвительно возразил бы против увековечения своего имени, но сейчас ему было все равно.

– Надо что-то предпринять – сказал Натанэль на совете – Иначе он сгорит, просто сожжет сам себя.

Совет проходил в небольшом доме Сефи, уже почти готовом. Пришел Натанэль, пришел Йонатан, в углу Дикла укачивала маленького Ариэля, шепотом напевая ему колыбельную. Симон не пришел, углубленный в свое горе.

– Есть только один выход – сказал Сефи.

Все вопрошающе смотрели на него и даже Ариэль перестал плакать.

– Выкрасть…

– Но… – начал было Йонатан и замолк.

– Конечно я – сказал Сефи – Кто же еще? Натанэль не пойдет, он не умеет делать то, что умею я.

– Что это я не умею делать? – возмутился инженер.

– Например, тихо резать глотки – отрезал Йонатан – К тому же ты нужен на строительстве стен и машин. Пойдет Сефи и пойдет с теми, кого сам выберет.

И не ожидая возражений, он вышел в темень ночи. Вслед за ним вышел и Натанэль, бросив виноватый взгляд на Диклу. Вечером того же дня, Сефи и двое его воинов тихо и незаметно ушли в сторону Иордана.

Прошло несколько дней и Натанэль услышал как Дикла плачет. Он только пришел со строительства стен и, даже не успев помыть руки в корыте, застыл, услышав женский разговор.

– Не плачь, пожалуйста, не надо – упрашивала Шуламит.

– Я тихонечко – шептала Дикла сквозь слезы – Дети не проснутся.

– От слез молоко бывает горьким.

Непонятно, откуда Шуламит может знать такое, подумал Натанэль.

– Я так поздно прозрела и наконец обрела его. А теперь он ушел и кто знает, вернется ли?

– Ты его любишь?

– Да! – Дикла почти выкрикнула это свистящим шепотом.

– Тише, тише! Твой пошевелился… Нет, показалось.

– …Мне кажется, я его всегда любила. Жаль, что поняла слишком поздно.

– Не поздно. Совсем не поздно. Я ведь тоже не сразу…

– Не сразу что?

– Неважно…

– А у тебя бывает так, что все замирает от страха и тошно в животе, когда он уходит?

– У меня все замирает, когда он приходит! Но не от страха и не в животе, а ниже.

Обе женщины весело засмеялись.

– Т-с-с, тише…

– И все же я боюсь, когда он уходит. Ты знаешь как дрожат ноги и не хватает воздуха в груди?

– Знаю… Но они всегда будут уходить.

– Всегда?

– Да, на то они и мужчины! А нам остается лишь их ждать. Пожалуйста, не рассказывай мне, как трудно ждать. Я знаю, не сомневайся. Ты не поверишь, но когда он уходил с Иудой, я знала, что он идет на смерть. А ведь я могла бы его становить: показать живот, забиться в истерике, плакать… плакать. И тогда бы он остался, сломленный и пустой изнутри. А потом он бы никогда не простил себе, так бы и жил терзаясь и сжигая себя. Вот и пришлось его отпустить. Ох, как это было нелегко. И он ушел, а мне оставалось ждать, ждать так, чтобы он вернулся. И он вернулся, значит я правильно ждала. Ты знаешь, я научилась не сразу, но теперь я спокойна. Ты тоже привыкнешь.

– Вот ты сказала "правильно ждать", а как это? Надо молиться?

– Можно и молиться… Ну конечно же, надо молиться. Но одного этого мало, надо еще.... Даже не знаю, как сказать… Например, жди так, чтобы не прогоркло молоко в груди.

Они снова тихонько засмеялись.

– А вообще-то это не передать словами. Но ты почувствуешь и обязательно поймешь.

Он спрятался за огромной вязанкой хвороста и проводил глазами Диклу, которая уходила с младенцем на руках, вытирая слезы, но уже не плача. Наверное она думала о том, как научиться "правильно" ждать. А он думал о том, какая у него мудрая жена…

Вероятно, Дикла ждала правильно, потому что Сефи вернулся через неделю. Его маленький отряд привел всех троих детей Симона: Иуду, Маттитяху и маленького Йоханана, не было с ними только Хайи. Вечером Натанэль с семьей пришел к Сефи в гости. Пока женщины занимались детьми и едой, он осторожно попытался выведать подробности:

– Ну что, сколько глоток пришлось перерезать?

– К сожалению, ни одной – кровожадно ответил Сефи – Серебро, которым нас снабдил Йонатан сделало свое дело получше ножей. Пришлось правда посидеть пару дней в трактире около Хакры. Ты знаешь заведение Доситеоса?

Натанэль бывал там и не раз еще будучи Публием и запомнил хозяина, сочувственно относившегося к мятежникам. Оказывается, один из маленького отряда Сефи был родственником Доситеоса и ручался за него. Именно хозяин заведения указал им падкого на серебро пельтаста, который и вывел детей из крепости одной прекрасной ночью.

– А Хайя? – спросил Натанэль.

– Мы предлагали ей уйти, даже настаивали, но она отказалась и, передав нам детей, вернулась в крепость.

– Но почему?

– Она объяснила, что так ей удастся задержать погоню, сделав вид, что дети еще там.

– Что с ней стало?

– Не знаю – хмуро сказал Сефи.

Только через неделю стало известно, что жену Симона сирийцы передали людям Алкима, а те бросили ее в яму. Дальнейшая ее судьба пока была неясна. Симон, похудевший и побледневший, уже не сидел уставившись в одну точку, а действовал, пробудившись от оцепенения. В это время начали приходить тревожные вести из Ершалаима. Вначале появился гонец и сообщил, что Алким приказал разбирать стену между женским двором Храма и его внутренним двором.

– Что он делает, этот подонок? – закричал Йонатан, узнав об этом – Он в своем уме?

– Он делает то, что требуют от него его хозяева в Антиохии – Симон произнес это с мрачным спокойствием.

– Немедленно выступаем на Ерушалаим – потребовал его брат.

– Нет – был ответ – Это именно то, чего они от нас ожидают.

Не только Йонатану, но и каждому из иудеев в Бейт Тасси было нестерпимо думать, что снова, в очередной раз, разрушают их многострадальный Храм. Но тут прибыл очередной лазутчик с известием, что Алким внезапно слег от удара, а еще через пару дней стало известно, что он лишился речи и способности двигаться.

– Чудо? – спросил Натанэль у Симона.

– Ну какое же это чудо? – ответил тот – Было бы чудом, если бы этого не случилось, уж слишком многие желали ему смерти.

А еще через неделю пришло известие о смерти Алкима и, одновременно, о том, что войско Вакхида уходит назад, в Сирию.

Хайю освободили из ямы и она наконец появилась в Бейт Тасси. Но в этот раз чуда не произошло, здоровье женщины пошатнулось во время заключения и в три дня ее не стало. Хайю похоронили на берегу Иордана, на западном его берегу, где уже была земля Иудеи.

А в Иудее власть по-прежнему была в руках эллинистов и пока что путь туда для обитателей Бейт Тасси был заказан. Но они больше не были кочевниками. У них был город, обнесенный стенами, у них был свой Первосвященник – Йонатан-Апфус Хашмонай – и у них был свой городской инженер. А у инженера был дом и в этот дом он любил возвращаться, потому что его там ждали. Вот и сейчас, осторожно открыв скрипучую дверь, он услышал, как Шуламит поет колыбельную:


Спи мой сынок

Ты не одинок

Здесь, на земле, у тебя есть мама

А на над землею – Бог


Если захочешь знать

То, что волнует мать

Все, что лежит у меня на сердце

Дай мне тебе сказать


Болью пришел на свет

Но не для горя и бед

Ты моя сладость, ты моя гордость

Вот мой ответ


Хочешь найду

Птичку в саду

Родила я тебя ради светлого счастья

И любую беду отведу


Быстро ты подрастешь

В мир огромный пойдешь

Будешь долго бродить и бродить по свету

Счастье свое найдешь


Будет острым клинок

Будет конь быстроног

Но пока не покинул своей колыбели

Спи, мой сынок


Строитель

Маленький Элияху начал ходить поздно, значительно позже, чем Ариэль, когда ему было уже почти два года. Это и не удивительно, ведь для чего мальчику ходить, если он так замечательно и так быстро умеет ползать? И лишь когда малыш Элияху понял, что стоя он может держать в руках сразу и деревянного слона, подаренного Маттитяху, сыном Симона и тряпичную куклу сделанную матерью, он встал и пошел так уверенно, как будто ходил уже давно. Шуламит снова была беременна и теперь они оба мечтали о дочке.

Эти два года прошли почти совсем мирно. Вокруг города поднялись высокие стены, спроектированные Натанэлем. Хотя они были наполовину земляные, наполовину саманные, выглядели они достаточно внушительно, а на выступающих вперед каменных бастионах стояли грозные катапульты и онагры. Сефи не давал своим людям расслабляться, поэтому небольшой и время от времени сменяющийся гарнизон крепости всегда был наготове. То одно, то другое племя кочевников подходило к городу, но конные разъезды загодя предупреждали об их приближении, а несколько налетов на кочевья преподали гостям хороший урок. В городе торжественно открыли микву и школу, в которой учили детей читать Книгу и писать палочками на песке.

В Иудее по прежнему властвовали эллинисты, опираясь не столько на немногочисленные сирийские гарнизоны, сколько на свое собственное наемное войско. У них хватило ума не трогать землепашцев, придерживающихся своей веры, но в городах преследовали всех, кто не приемлил эллинские обычаи и отрицал греческих богов. Снова летели головы и заполнялись ямы. Храм они пока не трогали, опасаясь народного гнева. С Бейт Тасси они придерживались непрочного, но действующего негласного мирного соглашения, по которому войско Йонатана не переходило Иордан в обмен на свободу торговли. Со временем оказалось, что Бейт Тасси контролирует торговый путь между Иудеей и Набатеей, и город начал богатеть. Но дома жителей так и оставались скромными однокомнатными хибарками, ведь никто не хотел вкладывать силы и средства во временное жилище: люди помнили Ерушалаим, Модиин и Бейт Эль и собирались туда вернуться. К началу третьего года существования Бейт Тасси власть эллинистов пошатнулась. Стремясь заручиться поддержкой Антиохии, они наложили непосильные поборы на землепашцев, для выплаты огромных податей. В результате люди разорялись, поля оставались незасеянными, над страной нависла угроза голода и следовало поискать виновных. Виноватым, как и следовало ожидать, оказался богатый и сытый Бейт Тасси.

– Алким умер, издох как собака – говорил Симон – Но пакость, которую он сотворил Иудее, живет и здравствует. Теперь новые ясоны и менелаи спят и видят Вакхида со слонами снова в Иудее.

– Слонов у них больше нет – хохотал Йонатан – Не напрасно наш Натанэль выступал перед Сенатом. Будем надеяться, что слонами Рим не ограничится.

– Будем надеяться, что ограничится – возражал Симон.

Натанэль его прекрасно понимал. Рим был могущественным, но ненадежным союзником. Легионы Республики уже стояли в Александрии и никто не хотел увидеть их под Ершалаимом.

– Кстати, где сейчас Эвполем? – как-то спросил Натанэль.

– Эвполем в Ершалаиме и поддерживает эллинистов – ответил Йонатан – Но ты не сердись на него, хоть он и процветает в Хакре. На самом деле он наш человек и именно от него мы получаем самые последние сведения о замыслах ясонов и менелаев.

От Эвполема они и узнали о петиции эллинистов. В написанной хорошим языком пергаменте говорилось о богатом и незащищенном городе за Иорданом, в котором собрались, чувствуют себя вольготно и накапливают силы для войны все противники режима. Если сейчас Вакхид ударит по мятежному городу, то заразу крамолы удастся уничтожить в зародыше, писали авторы. Медлить нельзя, утверждали они, иначе может быть поздно.

– Вот что нам сообщает Эвполем – сказал Йонатан, передав содержание кляузы – И авторы этого доноса правы. Люди бегут за Иордан и мы становимся сильнее с каждым днем. Что будем делать?

– Будем ждать Вакхида – ответил Симон – И готовиться к встрече.

Он изрядно осунулся после смерти жены, но вернул себе прежнее спокойствие. К нему снова прислушивались и его слово опять было последним на совете.

Вакхид не заставил себя ждать. Но не успело войско селевкидов появиться на северных рубежах Иудеи, как в Бейт Тасси появился гонец от тех, кого маккавеи называли ясонами и менелаями, не упоминая, из отвращения, их настоящих имен. Эти ясоны и менелаи предлагали переговоры в Йерихо. Даже и без предупреждения Эвполема, было ясно, что это ловушка и в Йерихо отправился не Йонатан, а Сефи с сотней бойцов. Что именно там произошло, Натанэль не знал, а Сефи не рассказывал, отмалчиваясь, но слухи ходила самые невероятные. Рассказывали, что кровь потоками текла по улицам Йерихо и воды Иордана окрасились в красный цвет. Натанэль сильно подозревал, что эти слухи распускает сам Йонатан для устрашения колеблющихся, но все же доля правды в них была, потому что многие ясоны и менелаи не вернулись в Ерушалаим, а остальные затаились до подхода Вакхида. Даже Натанэлю, который и сам звался Ясоном во время посольства в Рим, стало как-то неуютно.

Рим, наконец, выступил с поддержкой Иудеи и Деметрию, потерявшему всех своих слонов, приходилось с этим считаться. Но одно дело, когда сирийское войско вторгается в Иудею и совсем другое, когда оно идет туда по призыву самих иудеев, пусть даже этих иудеев не так уж много. На самом деле таких нашлось немало среди богатых и знатных, обиженных маккавеями или надеющихся поживиться при сирийской власти. Итак, Вакхид пришел и привел войско. Костяк его составляли несколько хиллархий гоплитов, но были в нем и большие отряды наемников, нанятых на серебро филоэллинов. Сами эллинисты тоже присоединились к сирийцам, понимая, что терять им уже нечего. Слонов, спасибо Республике, не было, но сирийцы везли два десятка карробаллист, тяжелых онагров и стрелометов. В начале лета все это войско переправилось через Иордан и достигло Бейт Тасси.

– Что будем делать? – спросил Йонатан на совете – У нас хватит запасов на четыре месяца. Или больше, если урезать выдачу еды. Натанэль, стены выдержат?

– Вы ведь знаете, из чего сделаны наши стены , а у них четыре тяжелых онагра. Если им не мешать, то стены продержатся недели две. Но у нас есть "греческий огонь" и у нас есть Барзилай. Думаю, стены выстоят.

– Хорошо. Тогда вот мое решение: надо разделиться. Мы с Сефи и с небольшим отрядом пойдем собирать новое войско из недовольных, а таких немало. Думаю, за братом Иуды они пойдут. Мне понадобится три-четыре месяца и эти месяцы вам придется выстоять.

Сефи взял с собой отборную сотню бойцов и они присоединились к Йонатану следующей ночью. Сирийцы не знали местности и не решились замкнуть кольцо осады со стороны реки, где прямо к городу прилегали болота. Там и прошел отряд Йонатана. Дикла провожала Сефи без слез, но Шуламит заметила новую складку на ее молодом еще лице. Похоже, жена Сефи научилась "правильно" ждать.

Потянулись унылые дни осады. Артиллерийская дуэль началась в первый же день. Поначалу, Натанэль забрал себе три из шести баллист и пытался соревноваться с Барзилаем в меткости. Но после того как тот сжег склянками с "греческим огнем" два из четырех онагров, Натанэль сдался, с радостью передал под начало Барзилая всю артиллерию и занялся восстановлением поврежденных участков стены. Оставшиеся у врага онагры и карробаллисты успели серьезно попортить саманные стены и их следовало укрепить. К счастью, Сефи, через своих иерихонских контрабандистов запас достаточно древесных стволов и на поврежденных участках начал вырастать частокол.

Уже на вторую неделю осады Симон и Натанэль привыкли по утрам встречаться на северной части городской стены и наблюдать за врагами. Под стенами Бейт Тасси стояло необычно пестрое войско. Наряду с одинаково одетыми гоплитами и пельтастами, здесь и там видны были отряды наемников, в основном из немногочисленных идумеев и воинов окрестных кочевьев. У многих из них были верблюды, совершенно бесполезные при осаде города. Отряды эллинистов не выделялись: предатели были вооружены и одеты так же как и эллины. Иногда Натанэль брал с собой на стены маленького Элияху. Шуламит была против и даже пыталась устраивать ему скандалы, но вынуждена была уступить после того как Симон сказал:

– Не забудь, сестренка… – теперь он звал ее только так – … что мы всегда были и всегда будем окружены врагами. Пусть парень привыкает глядеть врагам в лицо.

Элияху смеялся, показывая ручкой на смешных маленьких дядей внизу и радовался, когда отец приседал вместе с ним, чтобы укрыться от стрелы или камня.

Начали приходить вести от Йонатана и Сефи. Они снова начали диверсионную войну, также как Иуда во времена начала восстания. Увидев разгромленные посты селевкидов и прибитые к дверям домов головы видных эллинистов, люди потянулись в горы и их отряд начал расти, превращаясь в небольшое войско. Йонатан сообщил через лазутчиков, что, когда они наберут достаточно сил, то ударят по Вакхиду с тыла. Но, прежде чем это произошло, стан селевкидов покинули кочевники. Это поначалу показалось странным, но вскоре загадка прояснилась. Тропа через болото по-прежнему была свободна и по ней в город доставляли не только еду, но и последние новости. Оказалось, что Йонатан послал Сефи напасть на родные кочевья тех, кто стоял под стенами Бейт Тасси. Бывший хиллиарх, имевший зуб на племена пустыни после пленения Диклы, согласился с радостью. Что именно его отряд сотворил с кочевьями, узнать не удалось, но было похоже, что там произошло нечто серьезное, племена поняли намек и предпочли не ввязываться в чужую драку, невзирая на обещанное серебро.

Артиллерийская дуэль продолжалась. Барзилаю удалось разбить и сжечь еще один онагр, но оставшийся онагр и катапульты уничтожить не удавалось: сирийцы спрятали их за земляными насыпями и закрыли деревянными щитами. Барзилай разбивал щиты, но на следующий день они возникали снова, а подобрать достаточно высокую траекторию, чтобы попасть по машинам ему не удавалось. К тому же врагам тоже удалось разбить две его баллисты из шести. Но самое неприятное было то, что сирийцы научились изготавливать "греческий огонь" и, оставив в покое укрепления, которые все время восстанавливал Натанэль, начали обстреливать город. Несколько домов сгорели сразу, причем в одном из них в пламени погибле все, кто там жил. Адская смесь, перебрасываемая онагром через стену, воспламенялась и саманные стены моментально охватывало пламя. Ее невозможно было загасить водой, помогал лишь песок. Жителям приказали запастись ведрами с песком и несколько домов удалось спасти, но город продолжал нести потери. Дальше так продолжаться не могло и Натанэль начал настаивать на вылазке. Симон отмалчивался, стиснув зубы, пока не пришло письмо от Йонатана.

– Вот и все! – сказал он – Ты наконец дождался. Все мы дождались. Апфус со своими людьми готов к атаке и будет ждать нашего сигнала следующей ночью. Как стемнеет, зажжешь огонь на обоих бастионах. Ты понял? Апфус ударит первым, а мы поможем ему из города.

– Я буду с тобой?

– Ты останешся в городе, твоей задачей будет сеять панику в лагере Вакхида. Используй все запасы своего зелья.

Перед тем, как солнце ушло на закат, у единственных ворот Бейт Тасси выстроился весь гарнизон во главе с Симоном. Натанэль собственноручно зажег костер на северном бастионе и, через минуту такой же костер загорелся на закатной башне. Оставалось только ждать, но ждали они недолго. За лагерем Вакхида, со стороны Иордана, зажегся огонь, потом второй, третий, четвертый, и пошло… Огни загорались один за другим и было их множество, потом затрубили трубы, заныли флейты и огни начали стремительно накатываться на лагерь. Наконец, замолчали трубы и флейты и раздался рев, нет, не рев, а скорее протяжный вой, в котором можно было угадать истошный крик – "Бей!" Этот крик повторил Симон. "Бей!" закричал он, "Бей!" кричали ратники гарнизона, выбегая из ворот, а над ними летели запускаемые Барзилаем последние огненные заряды. Потом вспыхнул весь лагерь… Горели обозные повозки, горели оставшиеся катапульты и последний онагр, ярко пылали запасы "греческого огня". И, наконец, вспыхнул и запылал шатер Вакхида с сине-красным имперским флагом над ним.

Битва продолжалась недолго: отряды Йонатана и Симона вонзились в лагерь с двух сторон, рассекли его и начали бойню среди растерянных, полуодетых сирийцев. Их гнали до самого Иордана и добивали стрелами в воде. Потери сирийцев были велики, но еще сильнее была растерянность в разбитом войске. По сообщениям лазутчиков, крепкая еще недавно армия распалась на отряды, а точнее – банды, пытающиеся выжить за счет других. Сирийцы отбирали оружие и продовольствие у идумеев, те грабили немногих оставшихся кочевников, но и те и другие и третьи со злой радостью убивали эллинистов, обвиняя последних во всех своих бедах. Вакхид не только не пресекал казни, но и сам мстил тем, кто завлек его в эту проклятую и совершенно ненужную ему страну.

Встреча Вакхида с маккавеями произошла на правом берегу Иодана. Наместник явился один, верхом на прекрасном гнедом коне, бравируя своей храбростью.

– Никого! – доложил Сефи, всадники которого проверили соседние холмы.

– Может прирезать его и всех делов? – демонстративно поинтересовался Йонатах у Симона как будто сирийца здесь не было.

– Не стоит – так же демонстративно ответил тот – Он нам полезнее живой. Пусть расскажет Деметрию как умеют сражаться иудеи.

– Базилевсу сейчас не до Иудеи – отрезал Вакхид – На него наседает Рим. Легионы уже стоят в Александрии. На очереди Анатолия, а там и до Сирии дело дойдет. Поэтому я возвращаюсь и возвращаю войско.

– Остатки войска – поправил его Сефи.

– Как бы то ни было, я готов клятвенно обещать никогда не воевать с Иудеей впредь. Воистину хватит мне позора. И мы выпустим всех заложников, если вы отпустите пленных.

– Нам рабы не нужны. Достаточно с нас и того, что мы разбили твое войско.

– Вас тоже можно разбить – хмуро сказал Вакхид – Я знаю, я это делал. Но вас невозможно победить, ведь вы же никогда не сдаетесь пока живы. Поэтому подозреваю, что однажды кому-нибудь очень захочется вас всех уничтожить, чтобы решить еврейскую проблему раз и навсегда.

– Антиох Эпифан уже пробовал. И где теперь тот Антиох?

– И это буду не я – Вакхид говорил по-прежнему хмуро, но глаз не опускал – Поверь мне, я этому только рад.

– Позволь разделить твою радость.

Это прозвучало бы насмешливо, если бы Симон сказал это иначе, но он сказал эти слова без тени усмешки и Вакхид только согласно кивнул, повернулся и, не попрощавшись, вскочил на коня и ускакал…

Семья Натанэля переходила Иордан вчетвером: двухлетний Элияху сам ступил на плот, держась за руку отца, а новорожденную Дафну несла мать. У Сефи тоже прибавилось в семействе, и тоже дочка, Ахува.

– Ты все время меня догоняешь, но никогда не догонишь – дразнил он Натанэля.

Друзья еще почти год оставались в спокойном и защищенном Бейт Тасси, ожидая пока ситуация в стране не прояснится окончательно. Здесь у них были, хоть искромные, но дома, здесь было безопасно семьям и здесь Натанэль мог спокойно строить свои боевые машины, в душе мечтая о большем. В отличие от них, оба маккавея сразу после победы над Вакхидом с головой погрузились в политическую жизнь страны. Первое время Йонатан не стремился к прямой борьбе с эллинистами и поначалу поселился в Мехмаде, небольшом поселке севернее Ершалаима. Но многие, потерпевшие от ершалаимских властей или просто не доверяющие им, верили ему и приходили туда, на суд того, кто постепенно становился правителем. А в Ершалаиме тем временем наступило безвластие: многие эллинисты бежали, многие затаились. Столичные жители неоднократно посылали гонцов к Йонатану, предлагая ему править страной. Как ни странно, на том же настаивал и царь Деметрий, готовившийся к большой войне с Римом и надеявшийся на приток податей из южных провинций.

"Брату и верному подданному нашему, Йонатану – радоваться" – начиналось письмо императора – "Услышали мы, что неправедные люди возвели напраслину на имя твое и достигла та неправда наших ушей и сделал слуга наш Вакхид то, что делать не следовало. Дабы возместить тебе причиненное неправдой той, повелели мы казнить всех клеветавших на тебя и отныне будь ты по нашей воле Первосвященником и Этнархом земли Иудейской. И в том тебе наше слово и дружба. Базилевс Деметрий."

Маккавеи не могли удержаться от смеха, перечитывая это письмо.

– "По нашей воле" – смеялся Симон – Сказал бы лучше – "против нашей воли". Апфус, отпиши ты ему что-нибудь вежливое, ты же умеешь.

– Какой из меня Первосвященник, ведь мы не потомки Аарона!

– Помнишь, что говорил Иуда? Он как-то сказал: "Я Первосвященник только на время войны". Все правильно, вот только у нас все время война. Так что потомкам Аарона придется подождать лучших времен. И еще… Думаю, тебе стоит готовиться к переезду: негоже Первосвященнику и Этнарху жить в деревне.

Итак, Йонатан стал править в Ершалаиме. Город стал расти и богатеть и ему понадобился архитектор. Наконец-то перед Натанэлем замаячила, призрачная пока, возможность строить. Начинать, однако, снова пришлось со стен, полуразрушенных во времена Алкима. Надо было также укреплять иудейские города и превращать их в крепости. Бейт Хорон, Бейт Эль, Бейт Цур, а, впоследствии, и Гезер. Он мотался по всей стране, а семью приютили родственники жены в Модиине. Приходилось ночевать у каких-то людей, к которым его ставили на постой местные правители, есть какую-то еду в незнакомых домах и с нетерпением ждать возвращения в Модиин, к семье. И все же это тоже было не то, не дом. Даже в далеком Бейт Тасси у них была своя хибара под тростниковой крышей, свои стены и своя надпись аккуратными буквами на дверном косяке. Нет, ему нужен был свой дом, но не здесь, не в Модиине. Он чувствовал, что его жизнь связана с Ершалаимом и обосноваться следует именно в этом городе.

Однажды он в очередной раз поднялся в Ершалаим с инспекцией строительства стен и ремонта Храма. Высокая башня во внутреннем дворе по прежнему тянулась вверх розовым мрамором, на котором уже заделали раны, нанесенные онаграми Лисия. Храм еще не был освящен, но купальню уже наполняли водой и Натанэль, совершив омовение, немного постоял перед "святая святых", снова ощутив ставшее уже привычным покалывание силы. Выйдя через левый портал ворот Хульда он почти наткнулся на малыша, которого не пускал войти строгий стражник.

– Дядя Натанэль! Дядя Натанэль! – пропищал малыш – Скажи хоть ты ему!

В мальчонке Натанэль с удивлением узнал Ариэля, оглянулся по сторонам и сразу же увидел степенно следовавшего за сыном Сефи и Диклу с маленькой Ахувой на руках. Мимо проходили люди и поглядывали со страхом на изувеченное лицо и невидящий глаз Сефи и с удовольствием на ладную фигурку Диклы, которая, правда, опять была беременна.

– Дядя Натанэль очень большой человек, но боюсь, что здесь и он тебе не поможет – улыбнулся Сефи, подмигивая Натанэлю – Если нельзя, значит нельзя.

Как оказалось, они пришли в Ерушалаим из недалекого Мехмада, где Сефи служил начальником гарнизона строящейся крепости. Вечером друзья встретились в хорошо знакомом Натанэлю заведению Доситеоса. Хозяин постарел, но явно процветал, вот только над входом в таверну появилась новая надпись. На этот раз на иврите, а не по гречески, она гласила: "Еда и лучшее вино от Йонатана, сына Маноаха. С разрешения Этнарха". Впрочем, хозяин продолжал откликаться на старое имя, тем более, что большинство посетителей по-прежнему были эллины из гарнизона Хакры.

– О, латинянин – воскликнул хозяин, покосившись на лицо Сефи – Не думал, что ты все еще в Иудее.

– А где же быть еврею, как не в своей стране? – Сефи подмигнул Натанэлю, и повернулся к Доситеосу – Ты его ни с кем ни спутал? Это же наш ершалаимской инженер, Натанэль Аврунк.

От неожиданности трактирщик даже присел на лавку, переводя недоуменный взгляд с одного из друзей на другого и им пришлось вкратце пересказать ему то что с ними происходило за последние годы.

– Подумать только – сокрушался он – А я вот из трактира не вылезаю.

– А у тебя, я вижу, дела идут неплохо – сказал Натанэль, оглядывая заполненный посетителями двор.

– Да, не жалуюсь – самодовольно ответил хозяин – Парням из цитадели все равно некуда больше податься, уж не слишком их любят в нашем городе. Но с Антиохией у нас вроде мир, так что у меня их не зарежут. А вот за другие места не поручусь.

И он захохотал, довольный своей шуткой, которая по стилю подошла бы покойному Никандру. Доситеос подмигнул друзьям:

– Для вас у меня есть славное место в тени, садитесь здесь.

Натанэль помнил этот стол под лозой, за которым в свое время сидели Никандр и Агенор. Обоих уже не было на этом свете, но они с Сефи были живы, и поэтому он насмешливо спросил хозяина:

– Ну и как тебе быть Йонатаном? Лучше, чем Доситеосом?

Трактирщик спокойно посмотрел ему в глаза и, не отводя взгляда, ответил:

– Лучше!

Вслед з этим на их столе появился кувшив вина, кувшин воды, хлеб, маслины и горшок каши из хитро замешанных зерен пшеницы и овса с фасолью. От сваренного в молоке цыпленка друзья отказались, хотя Доситеос клятвенно убеждал их в кошерности птицы. Вино оказалось неплохим, вода – свежей, а каша – вкусной, но после второго кувшина их немного развезло и Натанэль предложил прогуляться до Геенома, чтобы проветрить головы прохладным вечерним ветерком. Ветер дул с востока и был вовсе не прохладным, а теплым и пах песком пустыни, но все же вечер был хорош и они неспешно пошли вниз по извивающимся улочкам Давидова Городища. Проходя мимо стен Хакры, Сефи не мог удержаться и ехидно похвалил Натанэля за хорошую работу. Тот ничего не ответил, лишь досадливо поморщился и они продолжили путь. Давидово Городище выглядело заброшенным. Эллинисты, "ясоны и менелаю", по меткому выражению Симона, в большинстве своем покинули город и там поселились бродяги и нищие. Пустыми глазницами окон глядели не только богатые дворцы, но и более скромные, но добротные дома, ниже по склону, почти на самой границе Геенома. Один из таких пустых домов чем-то заинтересовал Сефи. Он был отгорожен от улицы слепой полуразвалившейся стеной из хорошо знакомых Натанэлю небеленых саманных кирпичей.

– Войдем? – предложил Сефи, указывая на голый дверной проем.

Они вошли. Небольшой двор заканчивался низким одноэтажным домом с обвалившимся кухонным навесом перед ним. Сефи зашел в дом и пропал там на некоторое время, выглядывая время от времени из очередного окна. Выйдя обратно во двор, он не произнес ни слова, а Натанэль, посмотрев на задумчивое лицо друга предпочел ничего не спрашивать. Они вышли на улицу и почти сразу натолкнулись на нищего, катившего куда-то свою тачку.

– Чей это дом? – спросил его Сефи.

– Если ищешь хозяина, то поищи его на Гееноме – ответил нищий – Там его и зарыли. Ох и зол был Вакхид, когда получил пинок под зад под Бейт Тасси!

– А семья?

– Кто умер, а кто подался то ли на море, к филистимлянам, то ли в Галилею.

И он покатил дальше свою тачку с каким-то тряпьем. Сефи смотрел ему вслед, думая о чем-то своем, потом повернулся к Натанэлю и сказал:

– Это мой дом!

Натанэль промолчал, ведь он помнил этот тон бывшего хиллиарха. Именно таким голосом тот командовал под Бейт Цуром, под Явниэлем и на стенах Ершалаима…

В этот день Сефи окочательно решил поселиться в заброшенном доме на южной окраине Давидова Городища, почти на границе с Гееномом. Даже протрезвев на следующий день, он не изменил своего решения, лишь попросил Натанэля помочь ему с перестройкой дома. Сефи договорился с Симоном, который как раз замещал Этнарха, ушедшего с небольшим войском в очередной поход, и перешел на службу в гарнизон Ершалаима. Там ему досталась должность сотника, что после Мехмада было серьезным понижением, но ни Сефи ни Диклу это не смутило, тем более что он получал повышенное жалование за свои прошлые заслуги. На полученное авансом серебро он немедленно начал восстанавливать дом, пригласив Натанэля в качестве консультанта. Дикла поначалу побаивалась оставаться одна в полузаброшенном квартале, но постепенно привыкла и всей душой полюбила свое новое жилище, в котором их скоро стало пятеро. Вскоре Давидово Городище стали заселять совсем другие люди и бывшее прибежище эллинистов преобразилось, превращаясь в привилегированный пригород столицы. Натанэлю очень нравился этот теплый дом и он любил в нем бывать, любил подбрасывать Ариэля, кидавшегося ему на шею, любил поиграть с маленькой Ахувой. Но жить близко к Хакре ему не хотелось, да и свой дом он представлял иначе.

Шуламит снова была беременна и следовало подумать о переезде в Ерушалаим. Он нашел свободный участок в западной части Города, на самом его краю, на холме, нависшем над изгибом все того же Геенома. Участок был не слишком велик и он решил возвести двухэтажное строение. Стены его жилища росли не быстро, ведь он решил не идти на компромиссы и построить дом из добротных кирпичей обожженной глины, материала нового для Иудеи, но хорошо знакомого ему по Италии. Для этого Натанэль первым делом начал возводить кирпичный завод в восточном пригороде Города. Дело это было новое, необычное, и многие возражали, мотивируя это многовековыми традициями и припоминая Натанэлю его доеврейское прошлое. Пришлось пойти посоветоваться с учителем.

– Плюнь! – посоветовал Симон.

– Как так плюнуть? – засмеялся Натанэль.

– Слюной! – пояснил Тасси – Завистники будут всегда. И всегда они будут аргументировать одинаково: мол ни наши отцы ни наши деды так не делали, и нам не след. Если их послушать, то и колесо на повозку ставить не стоило, ведь Моисеево кочевье тащило волокуши.

– Но ведь…

– А вот для этого я как раз и сижу в канцелярии Этнарха. Ничего не бойся, иди, строй свой завод и проследи, будь добр, чтобы кирпич был недорог.

Вначале дом появился на листе папируса. О, это был очень красивый дом, такой внушительный, что Сефи, посматривая на рисунок, выполненный охрой, лишь задумчиво чесал в затылке и смущенно поглядывал на Натанэля. Не слишком ли ты замахнулся, читалось на его лице. Но Натанэль бесстрашно начал строительство. Он нанял на стройку трех идумеев, двое из которых оказались рабами третьего. Кто из них хозяин, он сразу забыл и предпочитал считать их братьями, тем более, что они мало отличались друг от друга. За всеми троими нужен был глаз да глаз, так как идумеи пользовались любым предлогом, чтобы увиливать от работы, часто празднуя идумейские, еврейские и еще Господь знает какие праздники. Работа в арсенале, надзор за строительством городских стен, кирпичный завод и планы восстановления Храма, отнимали у него много времени, но он всегда находил минуту-другую чтобы присмотреть за своим строительством. Семью он видел редко и даже разбил себе небольшой шатер около стройки, чтобы быть поближе.

Несмотря на обилие праздников, строительство продолжалось, особенно после того, как Натанэль добавил к обещанной плате еще два серебрянных шекеля. Был уже готов фундамент из пористых камней, скрепленных известью и "опус цементум", которого в Иудее еще никто не видел. Начали подниматься стены. Постепенно, рождался Дом, даже не такой, как был нарисован на папирусе, а именно такой как возникал перед его глазами… Когда? Он не помнил… Может быть это было в Бейт Тасси, а может быть и значительно раньше он уже видел его в ярких глазах цвета мокрого песка. Так или иначе, но Дом, в конце концов родился, вышел из его ночных фантазий, как новорожденный выходит из чрева женщины.

Вот он… Резная деревянная ограда венчает низкую, побеленную известью саманную стену вокруг здания. В небольшой двор ведет двустворчатая дверь из кипариса, сидящая на идеально подогнанных бронзовых петлях, утопленных в песчанике невысокого портала, который он сам покрыл незамысловатой резьбой по мягкому камню. Двор пока голый, но там будет непременная скамья и обязательно вырастет олива, саженец которой уже робко тянется вверх, обложенный белой речной галькой. Дверь в Дом тоже двустворчатая и тоже из кипариса, но дверной косяк деревянный, выкрашенный охрой и покрытый прозрачным лаком, состав которого знает он один. В большой комнате, которую он назвал гостинной, пол выполнен из бледно-бежевого хевронского мрамора, а стены украшают небольшие панели из более дорогого мрамора – красного, набатейского, из Ракму. Отсюда можно попасть в две маленькие комнаты: спальню и детскую, с полом из кипарисовые досок. Здесь беленые стены и льняные занавеси на окнах, забранных чугунными решетками. А вот в гостинной пришлось потратиться на разноцветные стекла доступные в Иудее немногим. Еще одна дверь выходит в небольшой задний двор, где стоит кухонный навес и расположена кладовая. Оттуда же открытая каменная лестница ведет наверх, где он оборудовал еще одну детскую и закрытую веранду, такую, какие в Иудее почему-то называли "римскими". Еще одна лестница, поуже, ведет на крышу. Вначале он подумывал о черепичной крыше как в Италии, но вспомнил как отлеживался на деревенской крыше раненый, после Явниэльской битвы, и сделал плоскую крышу с водостоком, тростниковым навесом и невысоким парапетом. Дверные косяки он не только расписал изречениями из Книги, но и сам прибил к ним мезузы.

На все это у него ушел целый год и, только когда все было готово, он привез семью. Шуламит переступала порог так осторожно как будто боялась того, что увидит за ним. Она вошла первая, с маленьким Закарией на руках, и остановилась как вкопанная, увидев мрамор пола и стен, занавески на окнах… увидев свой Дом. Натанэль только один раз видел у нее такое выражение лица и это было в Храме. Вот и все, подумал он, вот он, твой Храм и он теперь всегда будет с тобой. Он смотрел как Элияху и Дафна с визгом несутся из гостинной в кухню, смотрел с каким восторгом они взбегают по лестнице, не слыша предупреждающих криков матери, как бегают наперегонки вокруг саженца перед во дворе… Его Дом принял его семью. А Шуламит больше не смотрела на Дом, даже не смотрела на новорожденного Закарию, она смотрела только на него и в этом взгляде было все, все то, за чем он годами шел через страны и битвы. Он оперся о косяк двери, даже не вздрогнув: покалывание силы давно уже стало привычным. Окно гостинной выходило на склон и там, далеко за Гееномом, был виден голый холм с двумя одинокими дубами, ветви которых трепал сильный ветер. Надо бы поставить там ветряную мельницу по персидскому образцу, мелькнула шальная мысль…

Тем временем Ерушалаим рос и богател, возводились новые дома и к некоторым из них он прилагал руку: в городе его знали. Через какое-то время он мог говорить себе, проходя по улицам: "это моя работа, и это тоже…" Вот только немым укором на него смотрели стены Хакры, в которой продолжал сидеть сирийский гарнизон. Теперь он был у себя дома и собирался строить, только строить. Не пришла ли пора подумать об учениках?


Летописец

Должность главного, и пока, надо признаться, единственного архитектора Иудеи досталась ему по праву. Но ничто не вечно, да и он не вечен, хотя старость пока еще впереди. И все же, он не имеет права оставлять Ерушалаим без строителей. Нет уж, хватит выписывать мастеров из Антиохии. Конечно, коллегию понтификов ему вряд ли удастся здесь организовать, да и не нужно это Иудее, в которой инженерное дело изначально отделено от богослужения. Тем не менее, ученики у него уже есть. Пришлось обратиться к Этнарху, настаивать, и даже поспорить с ним вплоть до криков и взаимных обвинений, хорошо хоть, что Йоханан был отходчив и не злопамятен. Как бы то ни было, после того как Симон решительно встал на его сторону, Натанэль получил наконец свою школу строителей. Он хорошо помнил, как Симон сообщил ему радостную весть в преддверии очень нерадостных событий.

– Молодец, что зашел – сказал тот – Получи наконец свою коллегию и начинайте учится строить. Правда, Этнарха сейчас нет в Ершалаиме, и это меня тревожит. Как ты, наверное, знаешь, он отправился в Птолемаиду. Ох, что-то не по душе мне эта его поездка. Ладно, не будем об этом, все равно уже поздно, что-либо менять.

Предчувствия не обманули маккавея и, после предательского убийства Йонатана, когда Этнархом стал он сам, это не обрадовало ни его, ни Натанэля. Оба скучали по властному, вспыльчивому, грубоватому и, в тоже время, открытому и отходчивому Правдолюбцу.

Симон с сыновьями ходил войной на соседей, присоединял территории, захватил Иоппию и сделал, наконец, Иудею морской державой, к великой радости Сефи. Но теперь все это не интересовало Натанэля. У него были свои заботы – несмотря на тяжелые времена, строительство продолжалось. Правда, пока что строители строят главным образом городскую стену, но зато новая стена возводится из песчаника, а не из саманных кирпичей. Хотелось бы, конечно, использовать более прочный материал, но это было бы неоправданно дорого. Ну что ж, сойдет и песчаник, зато западные ворота будут украшены львиными мордами и ветками винограда, которые так легко вырезать по мягкому камню. Просто любо посмотреть, как Ерушалаим постепенно поднимается из руин, хорошеет с каждым годом. А вот в Давидовом Городище по-прежнему уныло стоят пробитые тараном стены Хакры и ветшают дворец Менелая и дома богатых филоэллинов, сбежавших из Иудеи. Господь с ней, с Хакрой, хоть и своя работа, но не жалко. А вот полуразрушенные дома следовало бы восстановить, Ах какая бы это было славная задача для его учеников. Но новый Этнарх даже не захотел об этом слушать требуя отдавать все силы насущным задачам, таким как строительство стен вокруг Ершалаима, Модиина и Гезера. Натанэля, пришедшего с прошением, он собственноручно выгнал из канцелярии, сопровождая скандал грязными ругательствами на койне и злорадно усмехаясь.

Натанэль никак не мог вспомнить, когда именно строительство перестало его удовлетворять. Нет, он по-прежнему с удовольствием расчерчивал тведыми линиями листы папируса, наблюдал как растут стены, экспериментировал с "опус цементум", выезжал в каменные карьеры в поисках более плотного красного песчаника, подбирал сорта мрамора, изобретал новые краски. Несомненно ему стоило гордиться тем, что все меньше и меньше иудейских женщин толкли муку в ступках. Ведь в предместьях Ершалаима уже несколько лет молола муку спроектированная им мельница, колесо которой вращали ослики, а жернова еще двух мельниц в Галилее вертели забранные в трубы потоки воды. И все же, всего этого ему постепенно становилось мало.

Высокие, прочные стены радовали глаз, но не могли, не умели рассказывать. А он хотел поведать миру то, что помнил и хранил в своей памяти: просверк кривого ножа на площади Модиина, крик "Неверно!" брошенный Иудой под Бейт Цуром, оттенки лазурного в хламисе Никанора, бело-пурпурного толстяка в Сенате, запах пустыни, крик своего первенца, мельницу рук лучника Закарии, Аварана с поднятой вверх секирой, распятого Агенора и многое, многое другое. Такое никак не получалось воплотить ни в камне, ни в мраморе. Это не давало ему покоя и именно поэтому он шел сейчас в здание канцелярии Этнарха, примыкающее как ко дворцу, так и к Храмовому комплексу. Перед украшенным колоннами портиком своей собственной работы он остановился в раздумье.

Посещать канцелярию Этнарха он не слишком любил и тому были причины. Прежний управляющий канцелярией никогда ему не нравился. Подозрение вызывали и его важный вид и манера разговаривать пренебрежительно с посетителями. Впрочем, с Натанэлем он себе такого не позволял, вероятно помня о его дружбе с Симоном. Но однажды управляющий очень неосторожно высказался о Сефи, после того как Натанэль предложил старого вояку на должность сотника храмовой стражи. Эта стража, пояснил управляющий, несет не столь охранные, сколь более сакральные функции, следовательно, стражники должны выглядеть благообразно, а тут этакая страхолюдина. На свою беду управляющий стоял слишком близко, Натанэль не удержался и заехал ему прямо по холеной физиономии. Было это не слишком разумно, но рука, а может и сердце, сработала раньше головы и благообразное лицо управляющего украсил знатный фингал под глазом. В добавок ко всему, пострадавший чиновник оказался недостаточно умен для такой должности и пошел жаловаться к Этнарху. Натанэль неоднократно замечал, что возвысившись, Симон не приобрел кротости и бывал порой злым и резким на язык, причем порой доставалось и самому Натанэлю. Но тут Этнарх не стал тратить лишних слов и лицо бывшего теперь управляющего украсилась еще одним синяком, а Сефи стал сотником даже не подозревая о баталиях вокруг его назначения.

Он теперь редко встречался со своим прежним учителем, но порою вел с ним длинные воображаемые разговоры.

– Ты мечтатель, Натанэль – упрекал он сам себя голосом призрачного Этнарха – Посмотрись в зеркало, вся голова седая, да и борода не лучше, а увлекаешься порой как безбородый юнец.

– Считаешь мою затею баловством? – возмущался такой же воображаемый Натанэль – А я вот думаю, что это поважнее городских стен будет.

– Городские стены нас защищают от врагов. Вот не будет у нас врагов, тогда можно будет подумать…

– Враги будут всегда, ты сам это всегда говорил. А кто будет вдохновлять наших воинов через сто, двести лет? Что если не будет у них тогда своего Иуды? Кто их поведет в бой?

– Так ты думаешь…?

– Да! Я уверен! Посмотри вокруг! Эллинисты снова гнут свое, наши хасидеи по-прежнему оторваны от жизни, а мудрецы спорят о вечном, забывая о насущном!

…Воображаемый спор всегда оставался незаконченным. Поэтому сейчас ему опять надо было в канцелярию, в которой теперь командовали совсем другие люди и в которую он подал прошение, судьбу которого трудно было предугадать. Халафта бен Товия, новый управляющий канцелярией хорошо его знал еще со времен битвы при Явнеэле.

– Этнарх в отъезде – огорчил он Натанэля – Но ты не волнуйся, перед отъездом он успел рассмотреть твою просьбу и остался весьма доволен. Да что там, он был просто в восторге от твоего замысла.

– А ты? – спросил Натанэль – Ты что думаешь об этом?

– Мне он тоже по душе. Будь это кто другой, я бы весьма обеспокоился, ведь в таком тонком деле плохое исполнение много хуже бездействия. Но в тебе я уверен.

Натанэль не стал рассыпаться в заверениях, лишь благодарно наклонил голову, ведь они с Симоном давно уже научились обходиться без лишних слов, и к этому же Симон приучил свою канцелярию.

Домой он не шел, а почти бежал, насколько позволял ему полученный в канцелярии Этнарха огромный сверток. Обычно он любил постоять перед дверью в сад, полюбоваться на растущую оливу во дворе, сильно страдающую от Закарии, который полюбил карабкаться на ее ветки, любил посмотреть на Дом и убедиться, что он в порядке и никуда не делся. Но сегодня он только быстро проскользнул во двор и тихонько, почти на цыпочках, прошел в гостинную. Придя домой, он нарочно долго медлил, прежде чем развернуть свою драгоценную ношу. Долго, может час, а может и два, он стоял за пюпитром, не решаясь открыть драгоценный футляр с еще более драгоценным содержимым. Пришла Шуламит, принесла какую-то еду, поставила на стол и тихонечко, на цыпочках ушла в спальню. Забегали и выбегали дети, но он их не замечал, погруженный в свои мысли. Наконец он решился…

Осторожно, предельно осторожно открыв керамический футляр, он бережно вытащил один, только один свиток из безумно дорогого, новомодного материала – пергамента. Наверное, во всей Иудеи не было более таких листов. Осторожно развернув свиток, он прижал его края специально заготовленными плоскими, тщательно вымытыми камнями. Теперь пришла очередь чернил. Их он готовил сам, готовил уже несколько недель, пробуя как они ложатся на дерево, а потом и на куски старого папируса. Но хорошо ли они лягут на пергамент? Этого он не знал и не было никого, кто мог бы ему помочь, только Шуламит, знавшая о его замысле, осторожно выглядывала из спальни, со страхом, восторгом и благоговением посматривая на мужа. Но и она не могла ничем помочь. Никогда ранее он не ощущал себя так, как сегодня. Ему казалось, что вся тяжесть мира, вся мера ответственности, легли сейчас на его плечи. Однако, отступать было поздно, да и не собирался он отступать. Осторожно взяв тщательно очищенный стебель тростника, он окунул его в чернила, промакнул, помахал над сосудом, чтобы, не дай Господь, не упала клякса и, старательно выводя ставшие привычными буквы, написал красивым, как учил его Симон, почерком:


Книга Маккавейская. Глава первая


Эпилог

А снег все идет и идет… Теперь он готов засыпать весь город с его полуразрушенными дворцами, черепичной крышей храма, осевшими стенами и плоскими крышами домов. Казалось, он покроет сплошным слоев все и всех, стирая разницу между бедностью и богатством, между добром и злом, между верой и фанатизмом. Но я знаю, что ему это не удастся. Невзирая ни на какой снег, невзирая ни на какие покровы, мы всегда будем видеть кто герой, а кто предатель, кто мудрец, а кто фанатик, кто честен, а кто лжив. И я знал, что Ариэль думает так же.

Дома, за пюпитром меня ждет последний, еще не испещренный буквами пергаментный свиток. Он поможет мне закончить мою книгу. Многих из тех, кто в ней упомянут, уже нет в живых. Ушли все пятеро братьев Маккаби, все они погибли в бою, хотя и не все в сражении. Теперь правит Йоханан Гиркан, старший сын Симона, он уже провозглашен царем, а не этнархом, теперь у нас независимая держава, от Иордана и до моря. Вот только не все мне нравится в его правлении, но ни к фарисеям, ни к саддукеям я не примкну, помня наставления Симона. Вот кого так не хватает нашей многострадальной стране, а цари и правители всегда найдутся. Но я верю, что "искра" жива, я сам ее вижу в людях, иногда мелким проблеском, а порой, хотя и очень редко – ярким блеском. Сегодня я закончу свою книгу. Многое будет в ней помянуто и еще большее – не будет. Не будут помянуты герои и злодеи, Шуламит и Дикла, Ниттай и Сефи, Никандр и Гордий, Агенор и Доситеос, и еще многие и многие другие. Но все они незримо присутствуют там, между строчками, всех их помню.

Отсюда хорошо видно Давидо Городище, его не могут скрыть медленно падающие снежинки. Там внизу, дом Сефи, а за поворотом холма – мой дом, в котором уже наверное проснулись мои любимые. Они знают, куда я пошел и зачем я пошел, и это произойдет здесь и сейчас, на тропинке под Храмом, как раз там, где некогда стоял столб с распятым Агенором. Мне кажется, что я вижу эту сцену со стороны. На склоне холма, запорошенного снегом, стоят двое: немолодой мужчина, почти старик, и юноша, еще совсем мальчик. Старик разворачивает холстину и протягивает мальчику тускло блестящий длинный меч из темной бронзы. Мальчик осторожно, почти благоговейно принимает оружие и долго, неумело держит клинок двумя руками, потом медленно берется за рукоять.

– Пожалуй – говорит старик – Он еще слишком тяжел для тебя.

Навершие меча ложится так легко, как будто всегда было здесь, упираясь в руку повыше запястья, становясь частью этой руки, утолщая и укрепляя ее. Ладонь услужливо выпрямляется, запястье напряглось и острие меча почти незаметно качается вверх, потом – вниз, потом снова вверх и снова вниз. Указательный палец вытягивается вдоль лезвия, ощущая холод бронзы. Баланс хорош, нужно лишь легкое движение мышц, и вот оружие взметнулось вверх, салютуя чему-то там высоко в небе.

– Нет – отвечает мальчик – Не слишком.

Приложение: список географических названий


В данном списке приводятся наиболее вероятное звучание на иврите. В скобках указаны греческие и русские варианты. При указании местоположения подразумевается Израиль, в противном случае указана страна.

Антиохия – современная Антакья, Турция

Аскалон – современный Ашкелон

Асдод – современный Ашдод

Бейт Эль (Вефиль) – современный поселок с тем же названием.

Бейт Закария (Вефсахар) – местоположение неизвестно, предположительно, между Иерусалимом и Хевроном

Бейт Тасси (Вефваси) – местопложение неизвестно, возможно в районе современного Иерихона

Бейт Хорон (Веферон, Баферон) – около современного поселка того же имени

Бейт Цур (Вефсура) – местоположение неизвестно, предположительно, между Иерусалимом и Хевроном

Гезер (Газира) – окрестности кибуца Гезер

Деметриада – город в окрестностях современного Волоса, Греция

Ерушалаим (Хиеросалима, Рушалимум) – Иерусалим

Иоппия – современный Яффо, муниципалитет Тель-Авив-Яффо

Йокнеам – современный Тель-Йокнеам на окраине Йокнеам Илит

Мемфис – около современного Мит Рахина, Египет

Месалоф – местопложение неизвестно, предположительно в районе Ирбида, Иордания

Мицпе – предположительно Рамот Алон – район Иерусалима

Модиин – примерно современный Модиин Илит

Море Пустыни, Море Асфальта – Мертвое море

Поток Серн – современный заповедник Эйн Геди

Птолемаида – современный Акко

Ракму – современный заповедник Петра, Иордания

Хакра (Акра) – в наше время – застроенный участок в Городе Давида – Иерусалим

Эммаум (Еммаус, Хаммам) – на запад от Модиина, возможно – современный Хамей Гааш

Явниэль (Иамния)– современный Явне

Явне-Ям – археологические раскопки на берегу моря на запад от Явне.




Иллюстрация на обложке: Гюстав Доре "Смерть Элеазара"

Источник: WikiMedia Commons

Лицензия: Public Domain

Примечания

1

Бетон

(обратно)

2

Хиерос (ἱερός) – святой (гр.)

(обратно)

3

Греческое имя Доситеос является дословным переводом еврейского Йонатан.

(обратно)

4

Лисимах, брат Менелая, оставленный им местоблюстителем, был растерзан толпой разгневанных евреев.

(обратно)

5

Русское написание – Маттафия

(обратно)

6

Приблизительный перевод речи Маттитьяху из хроник Иосифа Флавия.

(обратно)

7

суббота

(обратно)

8

400 человек

(обратно)

9

Аластор – дух мщения, синистер (левый) – аналог дурного глаза, эриния – богиня мести (греч.)

(обратно)

10

Фурия – древнеримский аналог греческой эринии.

(обратно)

11

Современный Тель-Йокнеам

(обратно)

12

Лжец (иврит).

(обратно)

13

Спартанский законодатель, бросился на нож.

(обратно)

14

Проколотое ухо – знaк пожизненного раба у евреев.

(обратно)

15

Алоэ

(обратно)

16

Современное – тфилин

(обратно)

17

Двунаправленное письмо

(обратно)

18

Т.е. – сделал обрезание

(обратно)

19

Спасение души (иврит)

(обратно)

20

Эвполем бен Йоханан и Ясон бен Элеазар – имена послов Иуды согласно Иосифу Флавию.

(обратно)

21

Сегодняшняя Кейсария

(обратно)

22

гора Хермон

(обратно)

23

Марка красного вина

(обратно)

24

Senātus Populusque Rōmānus – Сенат и Народ Рима

(обратно)

Оглавление

  • От Автора
  •   Об альтернативной реальности:
  •   Об именах:
  • Пролог
  • Понтифик
  • Беглец
  • Инженер
  • Раб
  • Воитель
  • Иудей
  • Посол
  • Кочевник
  • Летописец
  • Эпилог
  • Приложение: список географических названий
  • *** Примечания ***