КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Мой Советский Союз \ Танец белых журавлей [Муин Бсису] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Издательство «Прогресс» выпускает на иностранных языках книги серии «Свидетельства об СССР», которые адресованы зарубежному читателю. Авторы книг этой серии — посетившие СССР прогрессивные журналисты, писатели, общественные и политические деятели из различных стран — рассказывают, что они видели в нашей стране, о своих встречах с советскими людьми, о различных сторонах жизни общества развитого социализма.

В сборниках «По Советскому Союзу» книги этой серии в переводе на русский язык в сокращенном виде предлагаются вниманию советского читателя. Сокращения сделаны в основном за счет приводимых авторами общих сведений об СССР, фактических данных по истории, политике, экономике, культуре, которые, несомненно, интересны для зарубежного читателя, но хорошо известны каждому советскому человеку. Хотя в этих книгах, возможно, много общеизвестного, тем не менее наш читатель с интересом прочтет о личных, непосредственных впечатлениях иностранных авторов о Советском Союзе, о том, какой они видят и как воспринимают советскую действительность.



ЗАРУБЕЖНЫЕ АВТОРЫ О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

Муин Бсису

Мой Советский Союз

Александр Гёб

Танец белых журавлей

© Перевод на русский язык «Прогресс», 1984

Предисловие

Как пишут о стране, в которой прежде не бывали?

Кто-то на это ответил так:

— Для этого надо прожить в стране либо десять лет, либо десять дней.

Ответ несколько парадоксальный, но, в общем-то, верный. В самом деле, за десять лет можно хорошо изучить страну, ее историю и современные проблемы, познакомиться с образом жизни людей, с национальным характером народа, его обычаями, традициями. Разумеется, все это возможно лишь при условии, что тебя действительно интересует эта страна и ее люди.

Ну, а десять дней? Не следует, конечно, принимать эти временные рамки буквально. Дней для первого знакомства может быть несколько больше или меньше. Но недаром говорят, что первое впечатление порой самое верное. Первое, краткое знакомство с неведомой прежде страной невольно откладывает в памяти как наиболее яркие, сильные, необычные впечатления, так и, наоборот, наиболее часто встречавшиеся, то есть обычные, типичные, рутинные впечатления. Согласитесь, что совокупность этих двух компонентов, то есть необычности и характерности какого-то предмета или явления, помогает составить о нем хотя и первое, но довольно верное суждение.

Но несомненно, что сам по себе срок пребывания в новой стране, кстати сказать у авторов этой книги он существенно больше, чем «десятидневка», еще ни о чем не говорит. Важна позиция автора, его подход к жизненным явлениям и проблемам, его видение мира. Хочет ли он объективно рассказать обо всем увиденном или подход его к незнакомой стране в чем-то стереотипен и тенденциозен? Хочет ли он обратить внимание читателей на то, что объединяет людей разных стран, или он стремится выпятить то, что их разъединяет?

Во время пребывания в нашей стране, встречаясь со многими людьми, собирая личные впечатления и литературные материалы для своей будущей работы, каждый из иностранных авторов книг серии «Свидетельства об СССР», выпускаемых издательством «Прогресс», самостоятельно открывает для себя нашу страну, а открыв — знакомит с ней сограждан в меру своих возможностей, добросовестности и таланта.

Я видел во Франции на ежегодном празднике газеты «Юманите», каким спросом пользовалась у французских трудящихся книга их соотечественника Андре Ремакля «Сказание о КамАЗе» — первая в серии «Свидетельства об СССР». Она была издана в 1977 году. С тех пор «Прогресс» издал в серии «Свидетельства об СССР» не один десяток книг иностранных авторов из самых разных стран мира. Наиболее интересные и значительные книги этой серии после знакомства с ними зарубежных читателей переводятся на русский язык. В чем их интерес для советского читателя?

Интерес к книгам иностранных авторов о нашей стране состоит в том, что нам, советским гражданам, небезразлично, что думают о нас зарубежные публицисты, общественные деятели, ученые, какими предстаем мы в их восприятии. И это не любопытство мнительного или неуверенного в себе человека, пуще всего опасающегося пересудов или недоброй молвы. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Но если зарубежный автор настроен непредвзято, если он хочет судить объективно, может мыслить масштабно, отличая главное и второстепенное, то его суждение о нас, несомненно, интересно и поучительно. Оно позволяет нам по-новому, часто под совершенно непривычным для нас углом зрения взглянуть на нашу жизнь, лучше оценить наши достижения, глубже осмыслить не решенные еще проблемы.

В очередном сборнике «По Советскому Союзу» читатель получает возможность познакомиться с творчеством еще двух иностранных авторов. Один из них молодой западногерманский писатель Александр Гёб, представленный «Танцем белых журавлей». Второй — крупнейший современный палестинский поэт Муин Бсису, чье произведение называется «Мой Советский Союз». Соседство столь разных литераторов под одной обложкой представляется мне удачным и выразительным. Но прежде чем поделиться своими впечатлениями о произведениях, вошедших в этот сборник, хочу рассказать о его авторах.

Муин Бсису родился в 1930 году в городе Газа. Для его творчества характерна ярко выраженная социально-политическая направленность. Его поэзия и публицистика представляют собой своеобразную летопись борьбы палестинского и других арабских народов против империализма и международного сионизма.

Муин Бсису — видный общественный деятель, заместитель главного редактора журнала «Лотос» — органа движения солидарности афро-азиатских писателей. Палестинский литератор неоднократно бывал в СССР, знаком со многими советскими писателями. Его произведения публиковались в нашей стране в переводах известных советских поэтов.

Александр Гёб на десять лет моложе палестинского коллеги. Он родился в Дюссельдорфе (ФРГ), а в настоящее время живет и работает в Кёльне. У себя на родине он сотрудничает в прогрессивной еженедельной газете «Дойче фольксцайтунг». В книгах и репортажах, посвященных внутренней жизни ФРГ, А. Гёб основное внимание уделяет социальным проблемам, в том числе проблемам молодежи. Его волнует также антивоенная тема. В 1978 году Александр Гёб удостоен звания лауреата премии имени Эгона Эрвина Киша.

В отличие от своего арабского коллеги А. Гёб побывал в СССР впервые в 1981 году. В результате этой поездки и родилась книга «Танец белых журавлей». В ее подзаголовке говорится: «Антивоенное путешествие: Киев, Москва, Иркутск, Братск, Якутск, Хабаровск».

Во время поездки по нашей стране западногерманский литератор сделал для себя немало открытий. Постижение советской действительности, встречи со многими людьми разных профессий, беседы, интервью, личные раздумья использованы автором с четко выраженной целью: способствовать лучшему взаимопониманию народов ФРГ и СССР, развенчать миф об «агрессивности» Советского Союза. Эта открытость цели, полемический характер диалогов (автор строит повествование в виде диалога с неким безымянным персонажем) служат А. Гёбу для ответа на самый главный вопрос: действительно ли хотят советские люди войны. В своей книге он шаг за шагом разоблачает наиболее широко распространенный на Западе досужий вымысел буржуазной пропаганды о так называемой «советской угрозе». «Ди руссен коммен — русские идут», — твердит на протяжении многих лет буржуазная пропаганда ФРГ, пытаясь запугать западных немцев, внушить им мысль о «неизбежности советского вторжения». Западногерманский прогрессивный публицист убедительно разоблачает эту зловещую ложь. Он приводит факты, которые хорошо известны советским людям, но упорно замалчиваются на Западе. Эти факты для большинства читателей, по-видимому, не будут обладать новизной, хотя для молодежи, которая не знает ужасов и тягот военного лихолетья, они, несомненно, представляют интерес, тем более в нынешних сложных условиях, когда над миром нависла угроза ядерной войны.

А. Гёб нашел удачный прием, введя необычную фигуру безымянного персонажа, некоего неизвестного, задающего автору самые различные вопросы. «Он — это можно понять — не друг советских людей, — поясняет А. Гёб, — он в лучшем случае сомневающийся». Читатель постоянно ощущает присутствие этого персонажа в книге, и по изменению характера задаваемых вопросов становится ясно, что вопрошающий скептик начинает постепенно кое над чем задумываться.

Одно из достоинств работы А. Гёба мне видится в том, что он широко использует документы, отрывки из произведений советских писателей, личные впечатления и беседы с советскими людьми, с которыми ему довелось встретиться во время поездки по стране. А встретился он со многими: генералом Драгунским и учительницей из Хабаровска Кудрявцевой, партизанским руководителем Федоровым и инженерами из Братска и многими другими… И всякий раз, повествуя о жизни конкретного человека, автор подчеркивает неразрывность связи настоящего с прошлым и будущим. Это особенно впечатляет, когда речь заходит о событиях военных лет.

«Кто старое помянет, тому глаз вон» — бытует у нас присловье. Но также верно и другое: кто забудет старое, тому оба глаза вон. Речь идет не о разжигании ненависти между нашими народами. А. Гёб в своей книге осмысливает прошлое для того, чтобы извлечь из него уроки, чтобы оно никогда не повторилось. Он не скрывает свою ненависть к фашизму и Гитлеру, которую он — немец — разделяет с советскими людьми, но он против проявления всякой неприязни, а тем более вражды между нациями. Писатель напоминает знаменитые слова: гитлеры приходят и уходят, а народы остаются.

Взаимоотношения противоборствующих сторон во время войны — сложная, острая и до сих пор не забытая страница истории не только в ФРГ. Вспоминается, как в Австрии шофер автобуса — симпатичный здоровяк лет около пятидесяти, очевидно, заботливый и любящий отец, испросивший позволения взять в поездку с нами своего сына-подростка, — однажды во время ужина затеял разговор о минувшей войне. Был чудесный теплый вечер. Мы сидели за ужином в уютном ресторане маленького городка Фельдкирхен на границе Австрии с княжеством Лихтенштейн. Назавтра мы должны были покинуть Австрию, пересечь Лихтенштейн и прибыть в Цюрих. Настроение, как всегда при прощании, было слегка грустное.

Я не сразу обратил внимание на то, о чем рассказывал притихшему вдруг застолью наш шофер. Оказалось, он вспоминал, как весной сорок пятого года советские войска вступили в Вену, как русские солдаты вели огонь из орудий, минометов, автоматов, как в результате уличных боев пострадали дома и жители столицы, в том числе его отец. В голосе папы-шофера звучало осуждение, а у шоферского сына навернулись слезы.

От благостного, умиротворенно-прощального настроения, еще недавно царившего за нашим столом, не осталось и следа. Я попросил переводчика максимально точно передать мои слова шоферу. А кто звал их — непрошеных «туристов» в железных шлемах в нашу страну? Кто убил всю мужскую часть моей родни? И почему сытые, ухоженные, кичащиеся многовековой культурой немцы творили на нашей земле такие чудовищные преступления? И если мы вынуждены были добивать жестокого, не сдавшегося врага в его логове, значит, мы же и виноваты?! Где же справедливость? Ужин в Фельдкирхине закончился в молчании, добродушный шофер предстал перед нами в ином свете. Утром мы холодно расстались.

Я вспомнил этот недавний эпизод, когда читал рукопись Александра Гёба. Он пишет о том, как в самом конце войны, когда ему было всего пять лет, он с матерью и грудным братишкой двигался по дорогам Германии в толпе беженцев на запад, уходя от наступающих советских войск. «Русских я лично встретил лишь однажды, — пишет А. Гёб. — Наша колонна беженцев была остановлена какой-то воинской частью. Мы решили, что будем все расстреляны… В то время как многие взрослые причитали и жаловались, я помню, что я был исключительно весел… Моя мать, которая, как и другие, явно испытывала страх, сказала мне, чтобы я шел к солдатам и раздал им сигареты. Откуда-то из глубины детской коляски она извлекла одну пачку. Я шел сквозь строй солдат и давал каждому по сигарете. Прошло немного времени, и солдаты начали улыбаться. Один погладил меня по голове и что-то сказал. И лишь один солдат, который, правда, носил другую форму, не смеялся. Позже мать сказала, что это был якобы поляк… Сегодня я, конечно, знаю, что ни у русских, ни у поляков не было тогда оснований обращаться с немцами с изысканной вежливостью. Сегодня я знаю, что тогда мы были на волосок от смерти. Военные искали нацистских офицеров, которые скрывались в колонне беженцев. Речь шла об эсэсовцах, которые незадолго до этого расстреляли большую группу поляков», — заканчивает рассказ об этом давнем случае А. Гёб.

Этот эпизод весьма показателен во многих отношениях, и, в частности, он глубоко контрастирует с тем, как обращались гитлеровцы с мирным населением оккупированных ими территорий, о чем также рассказывается в книге западногерманского литератора, и при этом на строго документальной основе. Этот маленький эпизод подчеркивает гуманизм советских людей, одну из главных черт нашего характера, подмеченную писателем из ФРГ.

Название книги «Танец белых журавлей» выбрано Александром Гёбом под впечатлением легенды, услышанной в Якутии от писателя Ивана Данилова.

Белый журавль в представлении якутов — символ мира, и легенда о нем как бы завершает полемику с неким «сомневающимся». Автор находит убедительные и доходчивые слова, чтобы выразить главную мысль, которая пронизывает всю книгу: советские люди ненавидят войну и хотят мира, миролюбие у них в крови.


Есть безошибочный признак определения подлинной силы и меры таланта писателя, и заключается он в масштабности того, о чем он пишет: Муин Бсису пишет о жизни и смерти, о добре и зле, о любви и ненависти. В книге палестинского литератора «Мой Советский Союз» повествование идет о многих вопросах нашего времени, в том числе о важнейшей проблеме современности: как предотвратить возникновение новой мировой войны. Автор книги, рассказывая о мирных буднях советских людей, живущих в Москве и Тбилиси, Алма-Ате и Ташкенте, Бресте и Сочи, дает четкий и убедительный ответ на этот жизненно важный вопрос, касающийся каждого из нас. Свой ответ писатель облекает в изящную художественную форму, наполняет ее глубоким смыслом. Сочетание поэтического видения со строгостью документального повествования придает произведению Муина Бсису своеобразный колорит.

Как у каждого настоящего поэта, у Муина Бсису свое видение мира, у него подчас усложненные ассоциации, своеобразные сопоставления, парадоксальные метафоры. Образный строй мышления палестинского поэта органично сочетается в нашем представлении с его социальным темпераментом бойца, человека, который видит светлое будущее, верит и страстно отстаивает свои идеалы. В публицистической прозе (это же проза поэта!) Муин Бсису умеет создать яркий образ, наполнить его глубиной и социальным смыслом, умеет выразить свою позицию художественно точно и емко.

Вот он на хлопковых полях Ферганской долины в Узбекистане в разгар сбора урожая, который ведут труженики совхоза «Ямпол».

«Впервые видел я хлопковые поля, — пишет М. Бсису. — До поездки в совхоз „Ямпол“ я видел хлопок только на ранах… Я наклоняюсь, срываю коробочку…

Я знаю, что этот хлопковый куст в Узбекистане растет и плодоносит, чтобы одеть советских людей, чтобы затянуть раны палестинскому бойцу в бейрутском госпитале „Газа“, чтобы стать платьем, прикрывающим женскую грудь в Аддис-Абебе, чтобы превратиться в сеть, которой ловят рыбу в Адене, в тапочки для рабочих, добывающих мрамор в Анголе… Я знаю этот хлопковый куст из Узбекистана… Я видел его и в Кабуле…»

Образное видение и поэтическое мышление Муина Бсису оказывают сильное воздействие на читателя, передают ему мощный заряд социальной зрелости, четкое понимание событий далекого и недавнего прошлого. Оказавшись на земле Белоруссии, узнав о том, как мужественно и стойко сражались белорусы с фашистскими оккупантами, потрясенный величием народного подвига, М. Бсису находит точные слова, когда размышляет над гибелью Николая Гастелло. Бомбардировщик, которым командовал капитан Гастелло, был подбит и загорелся. «Он и его экипаж могли выброситься с парашютом из охваченного пламенем самолета, но предпочли обрушить его на колонну фашистских танков, — пишет М. Бсису и продолжает: — О чем ты думал, товарищ Гастелло, в те мгновения, которые отделяли прыжок с парашютом от смерти в огне? Ты и твои товарищи сгорели, как метеор, чтобы еще ярче светила наша Красная Звезда. Ты сделал все, что мог, ради нас. Мы перед тобой в неоплатном долгу…»

Далеко земля Палестины от старинного русского города Мурома, на одном из заводов которого незадолго перед Великой Отечественной войной работал будущий Герой Советского Союза коммунист Николай Гастелло. Больше 40 лет прошло с того дня, когда отважный летчик вместе со своим экипажем совершил огненный таран. Но ни годы, ни расстояния не помешали узнать об этом подвиге палестинским патриотам, отстаивающим свободу и честь своей родины в борьбе с израильскими оккупантами. Когда летом 1982 года бойцы Организации освобождения Палестины отбивали атаки израильтян в осажденном Бейруте, они взяли на вооружение не только советскую военную технику, но с ними были и наши герои Великой Отечественной войны, в том числе и легендарный Николай Гастелло.

Невозможно оставаться равнодушным, когда читаешь страницы Муина Бсису, где он рассказывает о посещении Брестской крепости и о тех впечатлениях, которые он испытал при виде мемориала и памятника «Жажда». Этот памятник воздвигнут на берегу небольшой речки Мухавец. Он запечатлел бойца, который ползет к реке, чтобы набрать в каску воды для своих раненых товарищей. «В те дни, когда гитлеровцы осадили Брестскую крепость, — пишет М. Бсису, — ценой глотка воды был глоток крови…» И продолжает: «У реки Мухавец есть внук — колодец в палестинском лагере Телль-Заатар, расположенном в Ливане. Во время осады лагеря ведро воды из этого колодца добывалось ценой ведра крови…»

Это не просто художественный образ. Это жизнь наших современников, жизнь нашей планеты, наша жизнь. Палестинский литератор своей чуткой и ранимой душой сумел слить воедино далеко отстоящие во времени и пространстве события, выявить связь между ними. Образный строй повествования Муина Бсису обладает пронзительностью, свойственной лишь талантливым писателям. Порой всего лишь одна деталь позволяет ощутить потрясение, которое способно вызвать лишь подлинное искусство. Так, передавая рассказ женщины — белорусской партизанки, с которой вместе была дочь, писатель приводит поразительную художественную деталь: «Моя трехлетняя дочь вместе со мной пережила все ужасы смерти. Держась за мою руку, стояла она под винтовками врага. Глаза ее стали седыми…» Седые глаза ребенка… Гипербола, преувеличение, такого не может быть — говорите как хотите, но выразительность образа потрясающая.

Я, разумеется, не собираюсь пересказывать содержание произведения, написанного Муином Бсису. Он впечатляюще и убедительно, ярко и просто рассказывает о встречах с различными людьми нашей страны, среди которых писатель Валентин Распутин, скульптор Александр Кибальников, грузинская певица Нани Брегвадзе, знатная узбекская ткачиха из Намангана Милихон Абдулаева, сибирский ученый Ким Фолин, его коллега Богдан Войцеховский и другие.

У писателя из Палестины зоркий глаз, горячее сердце и памятливый ум. Многие эпизоды его путешествия по СССР дают нам не только большую эмоциональную радость общения с большим художником, но имеют и немалую познавательную ценность. Вот короткая встреча с учеными Сибирского отделения Академии наук СССР. И мы видим не просто добросовестного фиксатора, а публициста-поэта, который, впервые познакомившись на деле с лазером, сравнивает, например, лазерный луч с хором из атомов: «В этом хоре атомы поют не вразноголосицу, как в электрической лампе, а повинуясь дирижерской палочке». Такое запоминается.

Есть у нас в народе выражение: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Два совершенно разных литератора — Александр Гёб и Муин Бсису — назвали имена советских людей, с которыми встречались, с которыми сдружились. Назвали откровенно, без оглядки. Писатели не лукавили, а говорили, что было на душе.

Узнаем ли мы в людях, повстречавшихся иностранным писателям, самих себя? Интересно ли нам это узнавание? Интересны ли нам авторы сборника? Интересны ли мы для зарубежных литераторов? Я, пожалуй, не стану отвечать на эти вопросы. Пусть это сделают сами читатели.

Виктор Ильин

МУИН БСИСУ Мой Советский Союз

Издательство «Прогресс», Москва, 1984

Перевод с арабского С. Иванова


Посвящаю Владимиру Ильичу Ленину — герою и знамени всех угнетенных.

Мой Советский Союз
«Москва» — царапали мы гвоздем на стенах тюремных камер. «Советский Союз» — писали мы пуговицами от рубашек.

И представлялось, что письмена, начертанные нами, как яркие бабочки, слетали с мрачных стен и, улетев, трепетали над полями и городами мира и возвращались к нам, покрытые именами друзей и ароматами всех языков. Так раздвигалась и исчезала перед нашим взором стена тюремной камеры.

Тюремная камера — зеркальный сколок, отражающий многострадальную судьбу Родины. Но в сердцах наших, исхлестанных плетками, изборожденных пытками, живет несгибаемая верность делу Палестинской коммунистической партии.


Я пишу эту книгу «Мой Советский Союз», находясь в осажденном Бейруте. В руках его — винтовка. На мешках с песком, уложенных на баррикадах, начертано слово «Москва».

Пишущая машинка стала тоже оружием. Из букв складываются могучие слова «Советский Союз». Эти буквы величаво шествуют по земле, увенчанные цветами.

До сих пор на дверях и стенах тюремных камер, раскиданных по белу свету, простреленная рука бойца пишет слова «Советский Союз», рисует символ коммунистической партии.

Я чувствую, что на лежащий передо мной лист бумаги падает тень всех моих старых и молодых товарищей по заключению. В их честь пишу я книгу «Мой Советский Союз».

Я пишу во славу тех неизвестных, имена которых никогда не услышит читатель, никогда не наберет типографский рабочий. Я пишу эту книгу во имя величия тех неизвестных, имена которых никогда не будут выбиты на надгробном камне их неизвестной могилы.

Они проходят сейчас предо мною длинными рядами, возникнув из чрева тюремных камер, с мест казни. Они приходят сейчас ко мне такими же, как погибли, в тот самый момент, когда сразил их враг. Каждый из них сам написал свою книгу-судьбу, ту, которая была у него. Я пишу эту книгу во славу их имен, для тех, кто был ими рожден, для тех старых и молодых товарищей, которые все еще томятся в тюремных застенках.

Я хочу, чтобы советские люди, люди нового мира, прочли, как дороги они мне и что они значат для палестинского поэта…

Я хочу встретиться с глазами Москвы и сказать ей:

— Никогда не предам я эти глаза!


Что для меня Советский Союз? Что я для него?

Недавно Союз писателей СССР пригласил меня посетить город-герой Волгоград. Один мой советский друг в Бейруте сказал мне:

— Ты поднимешься на Мамаев курган — курган павших героев, где камни и земля до сих пор пахнут кровью.

Мне надо было подняться на Мамаев курган, неся с собой то, что достойно имени Волгограда.

— Палестинская земля…

Эту горсть земли дал мне Бейрут. Он рассек штыком мешок с песком на своих баррикадах и одарил меня горстью земли.

Когда рассыпалась эта горсть земли на Мамаевом кургане, я почувствовал, что принесенный палестинцем песок с баррикад Бейрута, смешавшийся с воздухом Волгограда, дал первые зернышки, первые ростки моей книги о советской земле.

Я вновь и вновь поднимаюсь на Мамаев курган. Я хочу, чтобы эта книга была достойна горсти песка с баррикад Бейрута. Горсточка земли — сестра жизни, сестра капельки воды, сестра листика бумаги, сестра строки книги поэта…


Что для меня Советский Союз? Что я для него?

В Таганроге я побывал в гимназии, где учился Антон Чехов. Мне разрешили посидеть за деревянной партой, где сидел он. Мне дали кусочек мела, и на черной классной доске я начертал слово «Палестина».

Учился ли я писать в том классе, где учился Антон Чехов, где висит черная доска, на которой писал он?

Каким будет мой Советский Союз?

Каким буду я для него?

В Душанбе, где собрались писатели и поэты из многих стран, чтобы восславить память народного поэта Таджикистана Мирзо Турсун-заде, замечательный киргизский писатель Чингиз Айтматов, улыбаясь, сказал мне:

— Куда денешься на этом континенте от множества языков, виноградных гроздьев, коней и электричества? Послушай меня, палестинский поэт! Советский Союз — многоязычен, но он един для всех нас. Он не склеен из разных кусочков. Это мы, советские люди разных национальностей, создали его. У нас есть классическая литература и литература, созданная именно советской эпохой. У нас есть Александр Пушкин и Юрий Рытхэу — родоначальник современной литературы чукчей. Литературы народа, письменность у которого появилась лишь пятьдесят лет тому назад.

— Послушай, — продолжал он, — что случилось однажды. Чукотским детям прочли в школе сказку, начинавшуюся так:

У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит…
Но дети Чукотки не знали, что такое кот. Этого не знали ни их отцы, ни их деды. Поэтому дети ничего не поняли в этой сказке. Ведь они никогда не видели кошку, не видели златую цепь. И пришлось учительнице заменить кота песцом, златую цепь — железным тросом, чтобы чукотским детям стала понятна сказка Александра Пушкина, знакомая всем детям страны. Так в солнечном Таджикистане киргизский писатель Чингиз Айтматов рассказал мне о детях чукчей, немногочисленного народа сурового Севера, у которого письменность появилась лишь пятьдесят лет тому назад.

Что они мне? Что я им?


На берегу Невы в Ленинграде широко раскрытыми глазами смотришь на вонзающийся в небо шпиль Петропавловского собора.

— В 1830 году, — рассказывает мне гид, — сильный порыв ветра накренил фигуру ангела на шпиле собора. И вот казенный крестьянин-кровельщик Петр Телушкин вызвался исправить повреждение.

Что хотел сказать ангелу этот крепостной царской казны 150 лет тому назад? Его руки высказали все. В течение шести недель раз за разом поднимался он на вершину шпиля, пока не вернул ангелу его первозданную красоту.

Ангел прекрасного города на Неве никогда не склонял и никогда не склонит своей головы, никогда не сложит свои крылья!

Мир знает этот несгибаемый русский дух!

Что мне этот ангел? Что я ему?


Несколько лет назад в Москве был создан хор, известный ныне как хор старинной русской песни под управлением Дмитрия Покровского. Я слушал его в соборе бывшего Знаменского монастыря (XVII в.), расположённом рядом с гостиницей «Россия». Д. Покровский объездил со своими товарищами чуть ли не всю российскую землю, бережно собирая и записывая старинные народные песни. И сегодня хор Д. Покровского исполняет эти песни так, как они испокон веку звучали в народе, без всяких новомодных украшений.

В этом старинном соборе я услышал песню, известную еще с XIII века, о русском богатыре Илье из города Мурома, боровшемся против татаро-монгольского ига. Я услышал казацкую песню, сложенную в начале XIX века, о русском партизане Денисе Давыдове, сражавшемся против армии Наполеона.

Я слушал песни веселые и грустные, лирические и удалые. Они очаровывают и уносят в глубь веков. Незабываем голос Тамары Покровской, западающий в самую душу, когда она то величаво, то стремительно плывет по сцене…

Что мне хор Дмитрия Покровского? Что я ему?


Как-то один американец сказал мне:

— Посмотри, как одеваются люди в Москве и что носят в Париже, Риме, Лондоне…

Я хорошо знаю, что носят в Москве, потому что я знаю и видел узбекский хлопок, из которого делают бинты и вату для раненых бойцов палестинской революции!

Мне вспомнилась поэма советского поэта Давида Кугультинова «Бунт разума». В ней рассказывается об одном американце, который каждое утро съедал по печеному яблоку. И вот однажды в болезненном бреду ему почудилось, что печеное яблоко — это столь страшно преобразившаяся голова его сына, отправившегося во Вьетнам, чтобы убивать и быть убитым самому.

— А что носите вы сами? — спросил я американца. — В ваших парижах, римах, лондонах, нью-йорках? Если вы хотя бы на минуту прекратили бы пожирать печеные яблоки — головы своих и чужих детей, если хотя бы на час прекратили бы грабеж народов, то что бы вы носили? В каких одеждах разгуливали бы вы по свету?

Я пишу, чтобы увидеть эту минуту, чтобы приблизить этот час…


О Низами, азербайджанский поэт и мыслитель, шагнувший из двенадцатого века в век двадцатый!

«Хосров спросил: Ты кто? Тут все я знаю лица.

Ферхад: Мой край далек, и Дружба — в нем столица.

Хосров: Чем торг ведут, зайдя в такую даль?

Ферхад: Сдают сердца, взамен берут печаль.

Хосров: Сдавать сердца — невыгодный обычай.

Ферхад: В краю любви не каждые с добычей.

Хосров: В любви к Ширин тебе какая радость?

Ферхад: Сладчайшая душе влюбленной — сладость.

Хосров: Любовь к Ширин исторгни ты из тела.

Ферхад: О, чья б душа погаснуть захотела!

Хосров: Найди покой, не жди благого дня.

Ферхад: Спокойствие запретно для меня.

Хосров:. Хотел бы ты наложницу? Ответь.

Ферхад: Хотел бы я и жизни не иметь.

Хосров: Ты принужден о Сладостной забыть.

Ферхад: Но без души, нам сладостной, не жить!»[1]

Да, дорогой Низами, без души, нам сладостной, не жить, не породить жизнь. И Ферхад продолжает пробивать горы, чтобы найти Ширин. И я продолжаю писать, чтобы пожать руку Москвы…

И вновь чудится голос Низами:

— О любимая, ослепительноликая! Кому ты станешь любимой невестой? Чье имя будешь ты носить? Для кого ты будешь честью и гордостью? Этим вечером войдет к тебе твой господин… Кому царицей будешь ты? Благоуханные косы твои, сладость твоя, желаннее меда! Нет в мире напитка слаще тебя! Кому ты станешь нежно вздыхающим ручейком, живительной влагой? Ты — светоч ночи, имя любимого твоего выткано на твоем пупке! О родинка, летящая бабочкой! О бабочка, превращающаяся в звезду! Да сохранит тебя Аллах от дурного глаза, о дыхание жизни! Чьей возлюбленной ты будешь? Кто будет воспевать и обнимать тебя? Как сможет Низами жить один с печалью своей после ухода твоего?

Что мне Ширин? Что я ей?


Однажды в гостинице «Россия» я встретился с группой туристов из Западной Германии. Некоторым из них было уже лет шестьдесят-семьдесят. Они громко разговаривали и шутили. Что-то заставило меня вздрогнуть. Я вспомнил, как группа немцев такого же возраста стояла у поста пограничного контроля. Молодой советский пограничник перелистывал страницы паспорта пожилого западного немца и внимательно вглядывался в него… Немногим более сорока лет тому назад немцы пытались на танках войти в Москву, но Москва перемолола их…

Сейчас советский пограничник ставит штамп на паспорте старого западного немца и, возвращая ему документы, словно бы говорит:

— В Москву можно войти только с паспортом, только с мирной целью!

Я вхожу в Москву, мой паспорт — книга. И мне хочется, чтобы лесоруб в далеком сибирском лесу, повалив очередное дерево, сказал:

— Стань хорошей книгой!

ВСТРЕЧА С ЛЕНИНЫМ
Горки Ленинские…

Здесь, среди холмов, стоит дом, в северном флигеле которого первоначально поселился Ленин. В нем есть комната, самая маленькая из всех. Это комната Ленина. Простая кровать, на которой спал человек, основавший партию большевиков и Советское государство, простой платяной шкаф, в котором немного одежды и много книг…

Потрясает высеченный из гранита памятник Владимиру Ильичу Ленину скульптора С. Меркурова.

Он вознесен на плечи рабочих и крестьян, в глазах которых застыла вся скорбь небес, которую, кажется, никогда раньше не знало человечество. Руки, плечи людей, на которых покоится вождь пролетариата, — словно корни, навечно соединившие Ленина с народом.

Чувствуешь, как какая-то неведомая сила толкает тебя, и хочется подставить свое плечо, стать одной из ветвей дерева из человеческих тел, обнимающих Ленина.


Входишь в Большой дом, куда позднее переехал из флигеля больной Ленин, поднимаешься по лестнице. Специально для него были сделаны особые перила, чтобы он мог опираться на них: правая рука его, рука, поставившая у власти серп и молот, была парализована. Ленин мог только левой рукой опираться на перила, обмениваться рукопожатиями.

На этих деревянных перилах мне видятся отпечатки ленинских пальцев. Протянутый вдоль перил музейный шнур не способен преградить путь моей руке, которая невольно тянется к деревянным перилам, хранящим тепло ленинской руки…

Так рука палестинского поэта соприкоснулась с рукой Владимира Ильича Ленина…

Кабинет Ленина. Здесь он работал. Четыре или пять метров в длину, деревянный пол, диван, небольшой стол, на стене календарь, над которым ленинская рука прикрепила портрет Антона Чехова.

Невольно возникает вопрос: чей портрет висит в кабинете какого-нибудь президента в Америке или в другой стране, которую хотят перекроить на американский лад? Чей портрет висел над календарем какого-нибудь американского президента, отвергавшего поэта Уолта Уитмена, его книгу «Листья травы», отвергавшего писателя Джона Стейнбека и признавшего его лишь тогда, когда он выступил с оправданием агрессии США во Вьетнаме, отвергавшего Говарда Фаста, американского писателя, когда тот был в одном ряду с автором «Спартака», но признавшего его, когда Фаст стоял у Стены плача в оккупированном сионистами Иерусалиме?

Портрет Чехова — это как красная гвоздика, распустившаяся при жизни Ленина. Он напоминает нам, что до залпа «Авроры» был «Вишневый сад», были поэмы Пушкина и Лермонтова…

Настенные часы… Стрелки их остановились в шесть часов пятьдесят минут… Календарь с датой: 21 января 1924 года… Нет слов, чтобы выразить горе… Слово «смерть» не существует для таких, как Ленин.

Вторая встреча с Лениным — в его музее-квартире в Кремле, цитадели интернационализма. В марте 1918 года столица первого в мире социалистического государства была перенесена из Петрограда в Москву, и здесь, в Кремле, в течение пяти лет жил и работал В. И. Ленин.

С трепетным чувством вхожу я в его кремлевский кабинет. Отсюда Ленин руководил коммунистической партией и Советским государством, тут он написал многие свои важнейшие труды, здесь он размышлял о будущем страны, всего мира. Французский коммунист Поль Вайян-Кутюрье писал: «Человек, потрясший весь мир, в чьем сознании беспрерывно переваривалось все, чем жил и дышал этот мир, этот человек сохранил в себе до конца сознательной жизни удивительную способность чувствовать и мыслить, как китайский кули, как носильщик-негр. Угнетенный аннамит, индус были ему так же понятны, были такой же открытой книгой, как ленинградский металлист, как парижский текстильщик, как шахтер Новой Виргинии»[2].

Ленин прислушивался к пульсу жизни всей планеты. Он знал многие иностранные языки: в совершенстве немецкий, английский, французский, хорошо — польский, итальянский, чешский, шведский, латынь, древнегреческий.

В кабинете Ленина все еще звучали голоса борцов-коммунистов, с которыми он встречался: итальянца Умберто Террачини, англичанина Уильяма Галлахера, француза Марселя Кашена, японца Сэна Катаяма, болгарина Георгия Димитрова, монгола Сухэ-Батора…

Здесь Ленин беседовал с Максимом Горьким, читал любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова… В кабинете Ленина только художественной литературой заполнены два книжных шкафа. Он знал и любил не только русскую литературу. В его библиотеке — книги В. Гюго, Э. Золя, Д. Байрона, Ф. Шиллера, В. Шекспира… Как правило, иностранную литературу Ленин читал на языке оригинала. В его библиотеке свыше 800 книг и журналов на разных языках. В одной из записок секретарю Л. Фотиевой в июне 1921 г. он пишет: «Попросите библиотекаршу достать мне на время Гейне, томика 2 стихов и Гёте, Фауст, обе по-немецки, лучше бы малого формата»[3].

В личной библиотеке Ленина, заполнявшей книжные шкафы в кабинете, во всех четырех комнатах квартиры и в специальном помещении —8 тысяч книг и 1300 журналов. Несмотря на огромную загруженность государственными делами, он находил время, чтобы постоянно следить за важнейшими новинками по всем областям знания, знакомиться с творчеством советских и иностранных писателей.

В одном из разделов библиотеки — книги датского писателя М. Андерсена-Нексе, француза Анри Барбюса, англичанина Б. Шоу, сделавшего на своей книге «Назад к Мафусаилу» дарственную надпись: «Николаю Ленину — единственному европейскому правителю, который обладает талантом, характером и знаниями, соответствующими его ответственному положению. От Бернарда Шоу. 16 июня 1921 г.»

Революция была в кольце блокады. Но голодающая и разутая революция знала, что печатное слово так же ценно, как зерно пшеницы, что перо писателя так же важно, как винтовка красноармейца.

Эта революция дала толчок многим революциям, потому что она — как самая первая линия электропередачи, несущая свет в будущее.


Кровать в комнате Ленина покрыта шерстяным клетчатым пледом, подаренным ему матерью.

Это простое материнское покрывало защищало Ленина от холода, а вместе с ним защищало наш мир от кровопролития и пороховой гари. Мир нуждается в этой защите и поныне, ибо до сих пор живы хищники, пытающиеся растерзать и покорить нашу планету.

В кабинете Ленина вспоминаешь, что как-то он сказал, что невозможно взобраться на гору по кратчайшему пути.

Сколько вершин покорил в своей жизни Ленин!

И сколько гор еще должны будем покорить мы, идя по ленинскому пути…


Среди подарков Ленину, хранящихся в его кабинете, — любопытная бронзовая статуэтка: обезьяна, сидя на стопке книг Ч. Дарвина, с изумлением разглядывает человеческий череп, как бы размышляя о земной эволюции. Эту статуэтку подарил Ленину американский бизнесмен А. Хаммер.

Сегодня эта госпожа Обезьянка вызывает не только улыбку, она рождает и мрачные опасения: не такой ли будет судьба человечества, если империалисты развяжут ядерную войну…

Из окон Кремля видишь Красную площадь, покрытую брусчаткой. Камни ее хранят отпечатки следов поколений бойцов революции. Мнится, что на этот каменный ковер, покрывающий Красную площадь, ниспадает сейчас роса будущей Палестины.

Куранты на Спасской башне… Они остановились во время артобстрела в дни Октябрьского вооруженного восстания. Надо было, чтобы они отсчитывали новое время, и Ленин, отдавший всего себя будущему, лично способствовал быстрейшему восстановлению Кремлевских курантов. Бег их стрелок не остановить…

Все вокруг
Запорошено снегом.
Зимний дворец
растворился в ночи.
Керенский вопит
в рупор шляпы своей.
Поздно уже, кричи не кричи —
свершилось!..
Как хлеб горячий,
выносят из типографии
первый декрет большевистский,
подписанный Лениным.
Ветер воет
над морем вспененным.
Петроград в ожидании.
В руке его стынет меч.
Ночь бела.
Пшеница бела.
Волк бел.
Революция — не игра в разноцветье.
Выбор
предопределило столетье.
Волки в Зимнем —
в смятенье и страхе, —
и это — навек.
Идет человек.
С головы до пят — весь в пшенице.
Колосья — его оружие.
За спиной у него —
лебединые крылья,
и голос, как лебедь, взлетает над стужею:
«Марш, марш вперед,
рабочий народ!»
Маяковский,
товарищ мой
по штыку и перу,
всею душой,
устремленной к добру,
ты ненавидел весь этот сброд —
соглашателей и приспособленцев
в шитых золотом старых лоскутьях.
Продажность —
вот суть их!
Где они были,
трусливые твари,
когда коммунисты
гибли в пожаре?
Разматывается
истории свиток:
геенна застенков тюремных и пыток —
позади,
годы засухи и саранчи —
позади,
годы сомнений, раздумий в ночи —
позади.
Мы сохранили, поэты,
и стихи свои —
и партбилеты.
Во всех столицах,
где власть чистогана
незыблема, за гроши
меня и друзей продавали
издатели-торгаши.
Лишь ты, столица жизни самой,
Москва,
всегда и везде
на помощь нам приходила в беде.
Отсвет твой — на щеке моей родины, —
в танце феллахов на площади в Наблусе
на баррикаде в Газе —
День Земли я праздную вместе с ними.
Твой голос пророческий —
в листовке,
которую прячет рабочий
в Иерусалиме.
Ленин!
От имени твоего
врагам я бросаю вызов —
и мир беру в секунданты.
Здесь, на Красной площади,
где отбивают куранты,
Будущего часы,
шестьдесят звезд у меня на устах —
и все шестьдесят
взывают:
«Ни шагу назад!
Ни шагу назад!»[4]
СОЧИ. ДЕРЕВО ДРУЖБЫ
Впервые я встретился с Сочи на фестивале политической песни «Красная гвоздика». На этом празднике песни поэт Лев Ошанин познакомил меня с немеркнущей звездой советской песни — композитором Александрой Пахмутовой.

— Он был с Назымом Хикметом во время его последней поездки в Турцию, — представляет меня Ошанин. — Он бросил на могилу Назыма Хикмета на Новодевичьем кладбище горсть его родной земли.

Ночь в Сочи, окрашенная сиянием «Красных гвоздик», взрывается голосом грузинской певицы Тамары Гвердцители. Ночь в Сочи трепещет голосом армянки Эрны Юзба-шян, посвятившей свою фестивальную песню Палестине. Ночь в Сочи пронзает голос ливанского певца Халеда аль-Хабра, уносящий ввысь имя Кемаля Джумблата.

«Красная гвоздика» приводит тебя к Дереву дружбы, олицетворяющему весь земной шар, озаренный идеями Ленина.

Дерево дружбы в Сочи… Когда пишешь о Советском Союзе, чувствуешь, что чем больше ты написал, тем с большим правом можешь сказать:

— Я стал меньше бояться смерти…

Дерево дружбы… И ты… Дерево дружбы в Сочи… Оно выросло и расцвело под брызгами черноморских волн, этих освежающих гроздьев воды и веселья, как говорили древние греки.

Я представляюсь Дереву дружбы. Мои верительные грамоты — волны Средиземного моря, беспрерывно питающие своей влагой детей Палестины.

Вот оно, Дерево дружбы… В 1934 году в экспериментальном сочинском центре субтропических культур было посажено двухлетнее лимонное дерево. Это была не восточная красавица. Это был обычный саженец лимонного дерева, без привлекательной родинки на щеке, без ожерелий и колец, пока в 1940 году советский ученый исследователь-полярник О. Ю. Шмидт не сделал первую прививку — первый волшебный поцелуй.

Осенью, источающей свежесть молний, осенью, когда воздух становится золотым, а солнечный свет — росой, такой осенью ветви Дерева дружбы сверкают гроздьями средиземноморских золотых апельсинов размером с вишню, плодами итальянских лимонов, американских грейпфрутов величиной с миндальный орех, плодами айвы размером с монету.

Дерево дружбы — это не просто дерево, ветви которого увешаны разнообразнейшими плодами, не просто дерево, сотворенное волшебной лампой Аладдина. Плоды его ветвей олицетворяют имена поэтов, писателей, борцов со всего мира, имена давших жизнь новым побегам этого дерева.

Дерево дружбы… Женщина, подающая маленький садовый нож… Многие не знали, как делать прививку. Дерево дружбы научило их этому. Так возникла международная школа прививки в саду экспериментального центра субтропических культур в Сочи.

В этой школе, как в каждом учебном центре, вручают дипломы тем, кто ее закончил. Этот диплом — маленький прививочный нож — символ международного братства…

Может ли этот маленький нож — символ стремления к миру — преградить путь танку?

Шведский писатель Карл Энглунд написал здесь в саду:

— Я вместе с Деревом дружбы, с эпохой, когда генералы становятся дымкой прошлого, когда мечи превращаются в маленькие прививочные ножи, чтобы щедро плодоносило Дерево дружбы…

Дерево дружбы в Сочи… Каждый плод его зреет в честь тех, кто борется за торжество жизни на Земле…

Каждый год Дерево дружбы получает посылки с землей из разных уголков Советской страны и земного шара. Работники Дома-музея Л. Толстого в Ясной Поляне прислали горсть земли с могилы великого писателя, чтобы дерево обогатилось новыми соками.

Еще одна горсть… Горсть земли с места дуэли А. Пушкина, где пролилась кровь поэта. Ее прислали ленинградские поэты…

Еще одна горсть, горсть священной земли с места гибели на дуэли М. Лермонтова…

Горсти земли из разных мест питают корни Дерева дружбы: земля из Горок Ленинских, с могил К. Маркса и А. Линкольна, Ф. Шопена и В. Моцарта, земля с могилы П. Чайковского, присланная Д. Шостаковичем, земля с Мамаева кургана — кургана героев в городе-герое Волгограде.

С ветвей Дерева дружбы, словно белые почки, свисают листки с именами тех, кто дал жизнь его плодам:

Хо Ши Мин, Дж. Неру, Юрий Гагарин, Поль Робсон, Азиз Шериф, Фаиз Ахмад Фаиз…

Сегодня Дерево дружбы — зеленый автограф писателей, поэтов, ученых, космонавтов, политических деятелей.

Каждый из них провел прекраснейшие часы своей жизни у Дерева дружбы. Оно — символ новой эры, которая облачит весь земной шар в мирный зеленый наряд. Дерево дружбы — символ деревьев всего мира.

Каждый год в конце октября — начале ноября — время сбора урожая — с ветвей Дерева дружбы свисают плоды цитрусовых ста сорока пяти сортов: из Японии, Испании, стран Средиземноморья, Латинской Америки, США, Китая… Некоторые люди, сделавшие свою прививку Дереву дружбы, приезжают в Сочи во время сбора плодов. Каждая страна может снять плоды со своей ветви. Тем же, кто не может приехать, посылают посылки с их именными плодами.

Горсть земли из Палестины еще не брошена к подножью Дерева дружбы. Нет земли с могилы палестинского поэта Абдеррахима Махмуда, которую пока еще не осквернили танки израильских оккупантов. Нет земли с могилы поэта-палестинца, поэта-араба… Но может быть, кто-то уже берет горсть палестинской земли для Дерева дружбы?

Во имя детей оккупированной Палестины, сражавшихся со стальными израильскими касками разноцветными камешками, поднятыми с родной земли, во имя этих палестинских детей в Иерусалиме и Рамаллахе, Наблусе и Назарете, Газе и Халиле, Бейруте и Рафахе, Акке и Хан-Юнисе и в сотнях других палестинских деревень и городов я крошу в руке родной палестинский камешек и посыпаю каменной струйкой землю Дерева дружбы.

Уходишь, унося с собой образ Дерева дружбы… Какие строфы возникнут из листвы этого дерева? Дерева нового мира, которое каждый год плодоносит новой живой поэмой о дружбе, написанной на ста сорока пяти языках.

ГОРОД У ГОРЯЧИХ ИСТОЧНИКОВ
В салоне самолета трепетал голос грузинской певицы Нани Брегвадзе. Ее голос — это песня роз, ласкающая слух легким дуновением звездного ветерка… Нани Брегвадзе полными пригоршнями дарит тебе жемчужные бусинки музыки, голос ее приводит тебя в объятия грузинской столицы — Тбилиси.


В V веке грузинский царь Вахтанг I Горгасал преследовал газель, которую ранил стрелой из своего лука. Истекавшая кровью газель бросилась в источник с теплой водой, словно желая промыть свою рану на шее. Выпрыгнув из источника, как крылатая рыбка, газель с новыми силами помчалась дальше, ее рана уже не кровоточила.

Царь Вахтанг не стал дальше гнаться за газелью. Прогремел его царский рог.

— Здесь, у горячего источника, да будет возведен наш стольный город!

Так и вырос Тбилиси из затянувшейся раны газели, вырос город горячих источников, ставший столицей Грузии.

— Какую еще столицу вызвала к жизни газель? — спрашиваешь, улыбаясь, у грузинских друзей.

Поэт Резо Амашукели, голос которого подобен реву горного оленя, из рогов которого делают огромные кубки, сказал:

— Говорят, что Грузия — дар господа бога, что она — творение его рук. Когда делил бог землю на части, давая каждому народу свой кусок, то оставил и себе участок на склонах гор. Прибыли гонцы от разных народов, а грузин все не было.

Уже закончил бог раздавать земли, как пришли к нему два грузина, поклонились и сказали:

— Где же земля, что ты выделил нам? Не было нас, когда ты раздавал землю народам, потому что в нашу дверь постучал гость. А ты знаешь, что грузин не оставляет своего гостя, даже если его пригласили на пиршество раздачи земель, чтобы получить свою долю. Зато мы стоя выпили за тебя до дна, о господь!

Понравились богу эти грузины, и дал он им ту землю, которую оставил себе. Эта земля и есть Грузия.

Есть и другие легенды о рождении Грузии.

Однажды бог сложил на блюдо самые прекрасные озера, реки, деревья, металлы, самых звонких птиц. Проходил он с этим блюдом над Кавказским хребтом и поскользнулся. Выпало блюдо из рук его, и рассыпались над Кавказом реки и озера, птицы и деревья… Называется эта земля Грузией.

…Море черепичных крыш, отливающих пурпуром, словно мозаичный ковер покрывает Тбилиси. Его охраняет Дева, возвышающаяся над городом в лучах струящегося света. В одной руке Девы меч — это для тех, кто приходит с войной, в другой руке — полная чаша, для тех, кто приходит с миром.

Сколько захватчиков, копыта коней которых топтали виноградники Грузии, поглотила здешняя земля! Таков был конец многих завоевателей: римлян и византийцев, персов и арабов, сельджуков и турков, татаро-монголов. Их мечам не под силу было покорить гордых горцев, черпавших свою силу от горячих ключей родной земли.

Грузия… В парке древнего грузинского храма святого Давида, возвышающегося над вершинами гор, обнимающих Тбилиси, хоронят поэтов и писателей. Горная вершина — их последнее ложе… Грузия знает, как сохранить крылья своих орлов даже после смерти.

Вот могила поэта Акакия Церетели, страстного борца за свободу. Вот могила Якова Гогебашвили — автора учебников для народных школ, автора букваря «Грузинская азбука». Памятник ему — вечно раскрытая каменная книга на его могиле. Вот могила выдающегося грузинского писателя и общественного деятеля Ильи Чавчавадзе…

Замираешь перед могилой, надгробие которой — театральная маска, увенчанная виноградной гроздью. Это могила Серго Закариадзе, актера, подарившего грузинскому театру героев Шекспира, известного миллионам людей как «отец солдата».

На высоком месте у храма святого Давида — могила великого народного поэта Грузии Галактиона Табидзе.

Да, грузины взбирались на гору святого Давида, неся на плечах тела своих поэтов и писателей, чтобы сказать с горной вершины:

— Наши поэты — это наши новые святые!

Грузины знают, что поэзия священна!


Канци — бычий рог — традиционный грузинский бокал. Его не поставишь на стол, этот изогнутый, заостренный рог-бокал. Он должен быть в твоей руке, пока ты его не опустошишь!

У дружеского застолья в Грузии — свой особый ритуал. Во главе стола восседает тамада — избранный присутствующими глава застолья, ему принадлежит право поднять первый бокал, провозгласить первый тост. Ни один бокал не зазвенит, ни один тост не прозвучит без разрешения тамады. Ему повинуются беспрекословно, ибо власть его — власть братства и веселья. Звон бокалов и тосты звучат до тех пор, пока не провозгласят здравицы за всех, кто сидел за столом. Тот, за кого пьют, должен стоять — ведь это тост в его честь.

…Несколько капель вина все время оставалось на дне бокала тамады — поэта Резо Амашукели.

— Мой отец часто говорил: Резо, оставляй в чаше немного вина, чтобы ангел мог почистить свои крылышки…

Сколько ангелов омыли свои крылья в грузинских чашах?

— Хочу, чтоб шар земной стал чашей, — провозглашает тамада Резо, — наполню я ее сверкающей благодатной влагой грузинских виноградных гроздьев, и выпью я ее за счастье Палестины! Оставлю в ней, на дне, немного чудной влаги, чтоб крылья в ней могли почистить все ангелы Палестины!

От виноградных гроздьев — к древним храмам. Грузины любят свои виноградники и свой хлеб, своих поэтов и чтут свою старину. История пульсирует в их корнях биеньем интернационального чувства. В этих корнях зародыши тех бутонов братства, которые распускаются, как только коснется их хлебных лепешек или бокалов рука друга.

Древний православный храм Свети-Цховели в начале XI века возвел грузинский зодчий Арсукисдзе. Когда он закончил постройку, ему отсекли правую руку, чтобы не мог он больше создать подобную красоту.

В Свети-Цховели находится большая икона с изображением Христа. Когда смотришь на нее под определенным углом и видишь лик Христа, на которого падает сверху свет, то кажется, что глаза его то открываются, то закрываются. Свет ли, проникающий из окна, создает такое впечатление, или краски иконы меняют свой цвет, когда падают на них лучи света?

Надо видеть собственными глазами это чудо игры света и красок, волшебство взора, который то вспыхивает, то погасает, если только внимательно всмотреться в лик Христа.

Грузины… Несмотря на все набеги и войны, опустошавшие их страну, дух их остался высоким и чистым, сердца их остались так же горячи, как воды горных ключей. Десятки национальностей живут в братской дружбе на земле Советской Грузии, словно цвета радуги.

Грузин, к которому пришел друг, превращается как бы в волшебную лампу Аладдина, готовую исполнить все желания гостя.

— Вот я пред тобою! Ты мой гость, ты мой повелитель!

Так воскликнул Резо Амашукели, когда я попросил его помочь мне встретиться с грузинской певицей Нани Брегвадзе. Резо стал словно лампой Аладдина или волшебным перстнем, как и мой друг русский поэт Анатолий Софронов, который, кстати, удостоен высшей палестинской награды — Щита палестинской революции. Благодаря его стихам, ставшим песнями, я услышал впервые голос Нани. Еще до моего приезда в Тбилиси А. Софронов попросил Нани Брегвадзе встретиться с палестинским поэтом.

И вот я вижу Нани в последнюю субботнюю ночь в Тбилиси. Боясь, что дым от сигареты повредит ее голосу, я не стал курить, но зато мне пришлось зажигать ее сигареты!

Нани попросила меня прочесть по-арабски мое стихотворение, посвященное ей. Она хотела положить его на музыку. Я прочел ей:

Ты уходишь сейчас далеко,
И цветы увядают, Как же так?
Ты дарила мне эти цветы —
а сама ты уходишь?
Ты открыла мне окна руками своими.
Ты руками своими мою родину сотворила —
а сама уезжаешь?
Мне казалось, что ты прошептала:
«Как сейчас полюбила глаза твои,
Как не любила их прежде?!»
Мне казалось, что ты прошептала:
«Как люблю я твои пепельные волосы,
Как не любила их прежде?!»
А сама уезжаешь?
Покидаешь меня.
На кого ты меня покидаешь?..[5]
В паузах между строфами мне слышалось легкое дыхание Нани. Она была словно ребенок, которого качают в колыбели.


…Последняя субботняя ночь в Тбилиси. Надо ехать в аэропорт. Но поэт Резо Амашукели даже не глядит на часы, он поднимает бокал и говорит:

— Еще есть время до отлета. Еще не изобрели самолет, крылья которого были бы быстрее, чем крылья поэтов…


Я оставил свои крылья друзьям в Тбилиси… Я оставил свои крылья в дар Нани Брегвадзе — может быть, когда-нибудь они станут перышком в ее песне.

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ
Двести восемьдесят дней в году светит солнце над Ферганской долиной, где тутовые деревья до сих пор оплакивают поэта Хамзу Хакимзаде Ниязи, принявшего мученическую смерть от камней… В Коканде я видел Кадырджана Хайдарова, мастера-резчика, выпускающего на волю птиц, таящихся в деревянных чурках. В Куве Мусаджан Шарбатаев преподнес мне плод граната размером с узбекскую лепешку и кинжал прозрачнее петушиного глаза, кинжал, похожий на шелковый локон, но острый, как рог.

В совхозе «Ямпол» в Андижане юная девушка преподнесла мне хлопковый куст. Когда я принес его домой, коробочки его раскрылись, став похожими на зеленые колокола.

В Намангане я видел партийный билет, отлитый в бронзе, на котором была надпись: «Сражался во время Великой Отечественной войны».

В Туракургане мне показали партийный билет Кемаль-джана Тугунова, защищавшего вместе с сержантом Павловым простой дом в Сталинграде, ставший неприступным домом-крепостью.


Отечественная война…

На перроне Ташкентского вокзала стоят толпы женщин, мужчин. Отцы и матери Ташкента. Они ждут поезда с женщинами и детьми из захваченных и осажденных гитлеровцами городов страны.

Сегодня ждали поезда из Ленинграда, города-героя, города белых ночей. Поезд, в ожидании которого был весь Ташкент, прибывал от ленинградских матерей. Его пассажирами были дети, вырванные из огненной и голодной пасти блокады, оторванные с болью от материнской груди Ленинграда, долгом которого было спасти своих детей — новое поколение благородных советских людей…

Шаахмет Шамахмудов и его жена Бахри воспитали шестнадцать детей и хорошо знают цену хлебу. Но сердца их больше, чем все ташкентские хлеба. Они раскрыли свои руки навстречу этому поезду, приняв в свои объятия детишек из Ленинграда… Они стали родителями шестнадцати детей разных национальностей.

Когда идешь по улицам Ташкента, Самарканда, Бухары, по дорогам Ферганской долины, знаешь, что Шаахмет и Бахри, эти советские узбеки из Ташкента, тоже идут по ним со своими детьми и внуками.

С немеркнувшей памятью об этом поезде шагнул я в Ташкент — столицу Советского Узбекистана. Это был мой второй приезд сюда.


Тринадцать лет тому назад я уже был в Ташкенте. Тогда я познакомился с Евгением Евтушенко, который первым перевел на русский язык мои стихи. Это был «Барабан». Я декламировал его по-арабски, а Евтушенко — по-русски.

Ташкент представил меня советским людям моими стихами. Самарканд одарил меня старинной легендой, героями которой были строитель и женские уста.

В легенде этой говорится: «…Жена Тамерлана задумала изумить мужа, возвращавшегося из похода. Призвала она строителей и потребовала возвести дворец, подобного которому нет на белом свете. Сделать это надо было за семь дней, восьмого дня уже не было. Этот дворец будет подарком Тамерлану, а строителям будет заплачено все, что они потребуют. Отступились все, кроме одного, который встал перед женой Тамерлана и сказал, что готов возвести дворец, равного которому нет, за семь дней и просит он за это всего лишь одно — разрешить ему потом поцеловать ее…»

Один поцелуй — за возведение дворца, равного которому нет на свете. Дворец за семь дней — за один поцелуй. Один поцелуй за готовый дворец.

…И согласилась жена Тамерлана заплатить эту цену строителю.

На седьмой день прибыла жена Тамерлана вместе со строителем во дворец. Какой же дворец построен за поцелуй? Бьют в его фонтанах струи воды, взметаются ввысь и разлетаются гроздьями, и превращается каждая гроздь в прекрасную женщину. А из раковин, которыми усыпано дно фонтана, сыплются жемчужины: красные размером с гранатовое зернышко, белые размером со страусиное яйцо…

Ставит невольница перед женой Тамерлана две чаши, наполняет одну водой, другую — вином.

— Посмотри, — говорит жена Тамерлана строителю, — в этой чаше — вода, но не отличишь ее от вина в другой чаше. Так и каждая женщина похожа на ложе одна на другую, как вино и вода в этих чашах… Выбирай из моих невольниц, какую хочешь, для своей чаши, для своего ложа… И оставь меня…

Но строитель жаждал испить ту чашу, ради которой он построил дворец. Чаша эта — прекрасные уста жены Тамерлана.

Но жена кладет руку поверх своей чаши, поверх своих уст, подставляет лишь щеку для поцелуя… Мрачнеет строитель. Молния сверкает на его губах, испаряются росинки, застывшие на его ресницах, плавится мрамор его дворца… Убирает в испуге женщина ладонь со рта своего, чтобы мог насладиться им строитель… Несмываемым ярким пятном горит поцелуй строителя на губах жены Тамерлана…


1968 год преподнес мне Ташкент, как поэму… Самарканд подарил мне легенду… Бухара, бывшая столица караванов, перевозивших золото и соль, шелк и пряности на спинах верблюдов, которые живым мостом соединили Бухару с арабскими странами, с Индией, преподнесла мне сверкающий электричеством мраморный букет. Здесь возводится оперный театр. Это третий оперный театр в Узбекистане. Раньше было два: в Ташкенте и Самарканде.

После того как сгорел оперный театр в Каире, во всем арабском мире не осталось ни одного оперного театра.

Сейчас, спустя тринадцать лет, я вхожу в Ташкент второй раз. Его распахнул передо мною узбекский друг Палестины интернационалист Сарвар Азимов, первый секретарь правления Союза писателей Узбекистана.

В первый вечер Сарвар Азимов пригласил меня на ташкентскую свадьбу. Свадьбы в Узбекистане играют в сезон сбора винограда и хлопка, и узбекское дитя словно рождается в рубашке из хлопка с виноградной гроздью в руке…

Новобрачные, перед тем как уединиться в опочивальне, преклоняют колени и целуют землю. Это старинный узбекский обычай — первый поцелуй новобрачные отдают земле.


В этот приезд мне довелось встретиться с кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана товарищем Шарафом Рашидовым.

После беседы Шараф Рашидов вручил мне ключ от Ферганской долины, куда я отправлялся вместе с советскими поэтами и писателями.

Мы ехали между цепочками гор, острые вершины которых напоминали белые лезвия штыков. В совхоз имени В. И. Ленина мы приехали по дороге, по краям которой стоят шеренги тутовых деревьев. Руководит совхозом человек, улыбка которого мягка, как каравай, смех сладок, как гранатовое зернышко, в разговоре он раскрывается, как хлопковый куст, — это человек по имени Ахмеджан Одилов. Я преподнес ему свою рубашку, а он отдал мне свое сердце…

Сердце Ахмеджана Одилова, Героя Социалистического Труда… Голос его, говорящий: «Когда вы создадите независимое палестинское государство, я выращу на вашей земле небывалый хлопковый куст».

Он сидит, словно тутовое дерево или яблоня, которая вот-вот начнет плодоносить, и говорит: «По инициативе рабочих-земледельцев двенадцать хозяйств были объединены в один совхоз, в тот, на земле которого ты сейчас находишься. Территория его 77 тысяч гектаров. И если уж курица несет яйца, то нашему совхозу надо производить что-нибудь посущественнее. И мы это делаем. Мы первыми создали в Ферганской долине агропромышленный комплекс».


Вход в Ферганскую долину — город Коканд, которому уже без малого тысяча лет… Город поэтов… О нем писал золотом души свои книги Якут ар-Руми… Но пришел грозный завоеватель Чингисхан и разрушил Коканд своим мечом… Он писал огнем.

Но город, уничтоженный огнем, родил из крови своей поэта, имя которому — Хамза Хакимзаде Ниязи.

В Коканде есть кладбище поэтов. На этом кладбище высится купол мавзолея поэта Мукими Мухаммада Амин-Ходжи, сына узбекского народа, жившего еще при царизме.

Те, кто возвели дома для поэтов на этой земле, знали, как разбить висячие сады для поэтов под землей…

От почившего поэта Мукими направляемся к здравствующему народному художнику Кадерджану Хайдарову, скульптору, работающему по дереву, одному из тех, кто придает неповторимое выражение лику Коканда. Его дом стал учебным классом, мастерской для многих его последователей, которые извлекают из куска дерева всю сокрытую в нем красоту…

В 1923 году Кадерджан Хайдаров изготовил деревянную тумбочку, украсил ее резьбой, словно драгоценный сосуд для книг, и подарил ее, как завещал ему отец, Владимиру Ильичу Ленину. Эта этажерка сейчас находится в Доме-музее В. И. Ленина в Горках Ленинских.

Мастер Кадерджан Хайдаров — дедушка кокандских мастеров по дереву.

Меня представили ему как палестинского поэта. Он взял разукрашенную, круглую, как луна, тонкую деревянную дощечку, вырезал на ней свое имя и подарил мне…


Под охраной тутовых деревьев отправляемся из Коканда в Маргилан — город шелка, который питается соком тутовых деревьев. Маргилану уже исполнилась тысяча лет. Он ежегодно низвергает шелковый водопад, длина которого — 26 миллионов метров.

Слава тутовому шелкопряду!

Из Маргилана — в Фергану, которую называют «спящей красавицей». В Фергане во время Великой Отечественной войны одно время жил и работал Алексей Толстой. Из Ферганы — в соседний город Хамза, названный по имени Хамзы Хакимзаде Ниязи. Раньше селение называлось Шахимардан.

Стоишь перед могилой поэта Хамзы Хакимзаде Ниязи, которого басмачи забили камнями до смерти. Надгробный камень, как и на других могилах, говорит скупо:

«Хамза Хакимзаде Ниязи

1889–1929»

А ниже строки его стихов:

«… Радость наша будет вечной,
Солнцем яростным взорвется,
И печаль исчезнет в ночи…»
Так писал поэт, принявший смерть от камней басмачей…

Для солнечной радости революции писал Хамза свои стихи, призывавшие крестьян к борьбе против баев, по собственной инициативе открыл школу, для которой написал учебники.

В Коканде Хамза создал национальный узбекский театр, писал для него пьесы.

Первую узбекскую актрису, игравшую главную роль в первой пьесе Хамзы, муж забил камнями… Сцена театра в те времена была как помост гильотины для женщин-актрис… И чтобы театр Хамзы мог жить, русская актриса вызвалась выступать в нем…

Театр рождался под градом камней. Из сердца и мужества русской актрисы и узбекского поэта…

Из театра на камнях — к театру на повозке. Поэт Хамза создал передвижной театр, в котором он был и автором пьес, и актером. Он писал для театра песни на собственные мелодии. Кровь поэта-мученика взорвалась музыкой…

В селении Шахимардан, где Хамза построил канал, куда он принес свои песни как живительную влагу для крестьянских детей, где он создал первый колхоз, где он читал крестьянам основанную им же газету «Свобода», где он долгими ночами играл на радость крестьянским сердцам на различных музыкальных инструментах, в селении Шахимардан окружила его банда баев. Под их камнями пал революционный поэт…

На холмах города Хамзы, где высится купол мавзолея-музея Хамзы, разбросаны круглые, как ежи, гладкие камни, напоминающие цветом шафран. Идешь среди этих камней и остерегаешься, чтобы не наступить на них ногой. Смотришь на них, и глаза твои загораются гневом…

Может быть, вот этот камень, похожий на волчий череп, был брошен в Хамзу, рассек его лицо, и ресницы его слиплись от крови…


Из города Хамзы в город Куву. Его представляет мне Мусаджан Шербутаев, первый секретарь горкома партии, депутат Кувы в Верховном Совете…

Закончилась утренняя сводка новостей. Из радиоприемника разнесся по палатам больницы тревожный голос диктора:

— Ожидаются сильные дожди…

Мусаджан Шербутаев выскочил из палаты и помчался из Ташкента в Куву, на поля, где колхозники уже боролись с бушующими потоками воды…

Коллективный труд спас хлопок, победил буйство воды…

И вот Мусаджан Шербутаев разламывает узбекский хлеб-лепешку, делит ее на двоих.

— Мы радуемся, — говорит он, — когда у нас в Куве рождается ребенок, когда приезжает к нам гость, когда раскрываются коробочки хлопка…

Я был гостем Кувы, гостем гранатового дерева…


Путь в Андижан… Мы завершаем первую часть поездки по Ферганской долине.

Андижан встретил меня теплом рук Махфары Таджихалиловой, заместителя председателя облисполкома, и Шарфатджаны Берматовой, заведующей отделом областного комитета партии.

Из тепла этих женских узбекских рук, напоминающих нежные крылья горлиц, мы направились в совхоз «Ямпол». Его директор — сын бывшего байского батрака, которого революция сделала хозяином земли.

Было время сбора урожая. По полям совхоза шли хлопкоуборочные комбайны, собирая с кустов белый хлопок…

Впервые видел я хлопковые поля. До поездки в совхоз «Ямпол» я видел хлопок только на ранах… Я наклоняюсь, срываю коробочку…

Я знаю, что этот хлопковый куст в Узбекистане растет и плодоносит, чтобы одеть советских людей, чтобы затянуть раны палестинскому бойцу в бейрутском госпитале «Газа», чтобы стать платьем, прикрывающим женскую грудь в Аддис-Абебе, чтобы превратиться в сеть, которой ловят рыбу в Адене, в тапочки для рабочих, добывающих мрамор в Анголе… Я знаю этот хлопковый куст из Узбекистана… Я видел его и в Кабуле…

В Андижане мы были у реки Карадарьи и Большого Ферганского канала, пересекающего ее. В 1939 году канал длиной в 270 километров был вырыт крестьянами кетменем и лопатой за 45 дней.

Рука человеческая, простая мотыга веками и еще совсем недавно поили землю. Сейчас здесь это делают машины.


Я в Намангане… Музей Муллы-Киргиза в Намангане превратился в детскую художественную студию, а студия стала выставкой детских рисунков и поделок.

На стене висит большой резной портрет Владимира Ильича Ленина — вождя революции, ведущей людей к будущему, висит текст Декрета о сохранении культурноисторического наследия, изданного в 1918 году. Все это сделано умелыми руками двух мальчиков, Аманова и Мухамедова, изобразивших свою революцию.

Песчинка, попавшая в раковину, становится жемчужиной… Словно раковина, в которую вошли дети революции, высятся в Намангане купола мемориала тем, кто нёс революционные знамена Советской власти в 1920 году.

С тех пор здесь все глаза стали читать, все руки научились писать…

Под сводами куполов мемориала героев революции и Великой Отечественной войны в стеклянных сосудах хранится земля девяти городов-героев Советского Союза. Девять памятных даров из земли, расцвеченной камешками, прижал к своей груди Наманган…

Милихон Абдулаева — ткачиха шелкового комбината.

Она была делегатом XXVI съезда КПСС, и ей самой — двадцать шесть лет. Она подает тебе руку, и прохлада шелка струится в твою руку…

Она говорит:

— В одиннадцатой пятилетке я хочу дать как можно больше шелковой пряжи. За пять прошлых лет я выполнила план одиннадцати лет. Я сдала 610 тысяч тонн пряжи.

— А те станки, на которых ты работаешь, отличаются от других? — спрашиваю я Милихон.

— Нет, — отвечает она. — У всех станков по пять пальцев…

Да, Милихон Абдулаева, у всех станков по пять пальцев! Но твои пальцы, мать Рано и Бахрума, отличаются от других волшебным трудолюбием.

Они словно десять шелковых водопадов…


Из Намангана — в Туракурган, где заканчивается наша поездка по Ферганской долине.

Туракурган знает, как делать из своих героев вечно цветущие розы.

В центральном саду у мемориала тянутся ряды розовых кустов. У каждой могилы — кусты роз. Рядом с ними словно бы застывшая медная молния — табличка, на которой, под красной звездой, вычеканено имя бойца…


Уезжаешь, увозя с собой подарки: имена новых товарищей и друзей, хлопковый куст, кинжал, закаленный до радужного отлива, платки, парящие, словно облачко…

Покидаешь Узбекистан, республику хлопка…

ЗВУЧАТ РАЗНЫЕ ЯЗЫКИ
Вот и Душанбе виднеется в окне самолета… На нем в столицу Таджикистана прилетели поэты Палестины и Афганистана, Туниса и Ливана, поэты из разных республик Советского Союза. Мы приглашены принять участие в торжествах, посвященных памяти народного таджикского поэта — Мирзо Турсун-заде.

Сад дома поэта плотно окружен мужчинами и женщинами, стариками и детьми. В самом саду поэты Азии и Африки, советские поэты из разных мест, поэты Таджикистана читают свои стихи в честь Мирзо Турсун-заде… Звучат самые разные языки. Языки с ликом Африки и Азии, в корнях которых звучит крепость слоновой кости, смешанной с запахом кокосовых орехов…

Читал и я:
Душанбе…
Не видел я глаз прекрасней твоих…
Все озера земли
Тонут в глазах твоих,
Огромных, как звезды…
Я не видел рук прекрасней твоих, раскрытых,
Как облако,
Дождем высекающее на земле имя,
Говоря:
— Это имя моего друга!
Самые разные языки прибыли в Душанбе… Это самый прекрасный многоязычный набег, который когда-либо был совершен на Таджикистан.

Таджикский поэт Мумин Каноат, похожий на пальму, подарил мне свое имя… Он вынул ножом сердцевину яблока, наполнил его вином и сказал:

— Пей… Ты ведь из того аула, где рождаются поэты.

Поэтесса Гюльрухсор Сафиева, чьи руки словно берега реки, над гладью которой рыбки мастерят для палестинских детей купола из травы и воды, говорит:

— Мы следим за огнем вашей борьбы и ощущаем на себе его отблески… То знамя, которое реет сейчас над языками пламени, скоро станет страной, имя которой — Палестина.

Я — таджичка, поэтесса и мать. Моему сыну Азизу шесть лет. Он дарит вам свою куклу.

С поэтессой, озаренной пламенем палестинской борьбы, отправляемся в путешествие по стихам Мирзо Турсун-заде.

— Поэт прежде всего существует в своем языке, — говорит Гюльрухсор. — У каждого языка — свой алфавит. Но стихи поэта принадлежат всему миру. Я поняла это на собственном опыте, когда мы вместе с Мирзо Турсун-заде ездили по таджикским селениям в дни его шестидесятилетия. Когда мы приехали в селение Фаизабад, вокруг Мирзо собрались дехкане, и он начал читать им свои стихи. Никогда не забуду тех старцев — шейхов Фаизабада, с длинными, до колен, белыми бородами, которые склонялись перед поэтом — прекраснейшим сыном своей Родины!


Прощай, Душанбе! Не забуду строф твоих поэтов, запах фиалок и журчание струй твоих фонтанов…

О ПОЭЗИИ И ДРУЖБЕ
Из Душанбе мы все вместе — поэты и писатели из стран Азии и Африки, из разных советских республик — прибыли в Алма-Ату.

…Поэт Дагестана — Расул Гамзатов — восседал во главе стола, на котором были собраны фрукты и напитки, представлявшие многие языки Советского Союза. Миндаль, мускат и гранат говорили по-узбекски, яблоки — по-казахски, виноград — по-азербайджански и таджикски. Водка говорила по-русски, вино — по-грузински, коньяк — по-армянски.

Эти языки и другие собрались за столом у Расула Гамзатова. И арабский язык был почетным гостем за этим столом. Он сидел слева от Расула Гамзатова. Справа от хозяина был язык хинди — язык индийского поэта Сиджада Захира, одного из пионеров движения писателей стран Азии и Африки.

Стол, где правит Расул, с полным правом говорит, что Советский Союз — это страна поэтов. Другой такой нет. Расул Гамзатов, поэт с душой родниковой чистоты…


В Алма-Ате устремился ввысь Дворец культуры — современный красавец, сверкающий алюминием и модерновой облицовкой. Его зал вмещает две с половиной тысячи человек. Рядом с ним стоит старая православная церковь. Она построена в 1907 году целиком из дерева, ни один гвоздь не был вбит в ее стены. Она пережила землетрясение 1911 года, когда был разрушен весь город. Современной Алма-Ате это не грозит — она красива и прочна.


В. И. Ленин — основатель Советского государства


Москва. Красная площадь


М. Бсису у крейсера «Аврора», находящегося на вечной стоянке на Неве в Ленинграде


Горки Ленинские. Большой дом, где прошли последние дни жизни В. И. Ленина


Скульптурная группа «Смерть вождя» в Горках Ленинских


Волгоград. Монумент «Родина-мать» памятника-ансамбля на Мамаевом кургане в честь победы в Сталинградской битве


Сочи. Дерево дружбы


Памятник Вахтангу I, основателю города Тбилиси


Памятник «Мать-Грузия», установленный в Тбилиси: друзей встречает чашей, врагов — мечом


Кафедральный собор Свети-Цховели


Посадка деревьев в Парке дружбы участниками юбилейных торжеств в Душанбе, посвященных 70-летию со дня рождения таджикского поэта Мирзо Турсун-заде


Участники юбилейных торжеств в Душанбе, второй слева — Чингиз Айтматов


Ташкент. Панорама центральной части города


Во время пребывания в Узбекистане М. Бсису был принят первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана Шарафом Рашидовичем Рашидовым


Встреча М. Бсису на андижанской земле


М. Бсису на хлопковом поле совхоза «Ямпол»


Белые березки Белоруссии


Мемориальный комплекс Хатынь. Фрагмент комплекса. 186 белорусских деревень вместе с людьми были полностью сожжены фашистами (49)


Кладбище деревень (50)


Скульптура «Непокоренный человек» (51)


День и ночь звонят колокола Хатыни (52)


Участники «Марша мира-82» в Хатыни


Брестская крепость. М. Бсису возлагает цветы к памятнику «Жажда»


Главный монумент Брестской крепости


Новосибирск. Театр оперы и балета


Академгородок. На переднем плане Вычислительный центр СО АН СССР


Озеро Байкал — голубая жемчужина Сибири


В Казахстане случаются не только землетрясения. Там бывают страшные грязевые потопы — сели. Они стремительно несутся с гор, сметая все на своем пути. Казахи еще помнят сель 1921 года, который смел Алма-Ату. Бывали катастрофы и позднее. Сейчас город охраняет мощная противоселевая плотина. Она уже выдержала не один суровый экзамен и надежно защищает Алма-Ату.

Казахи, умеющие выстоять перед землетрясениями и селевыми потоками, умеют также украшать землю, погружать семена и саженцы в целинные земли, растить на них пшеницу.

Казахстан делит с Узбекистаном пустыню Кызылкум — Красные пески, на юго-востоке которой находятся пески Муюнкум, а в центре простирается горный массив Букан-тау.

Всем этим пустыням противостоит озеро-мать Казахстана — Балхаш. А постоянно осваивает их — советский человек.


Алма-Ата покрыта ковром из прохладной тени вязов, ковром, вышитым свежестью белых акаций и тополей.

Под этой тенью произошла моя встреча с казахским поэтом, известным всему Советскому Союзу, — Олжасом Сулейменовым, с которым я познакомился еще в Ташкенте и был вместе в Душанбе.

Когда встречаются поэты, они говорят обо всем… Только не о стихах… Тем более своих. Куда они пойдут с ними? Куда стихи пойдут с ними?

Но я хотел знать, куда пошли стихи Олжаса Сулейменова и куда он пошел со своими стихами. Арабские поэты и читатели знают совсем немного о поэтическом голосе этого поэта.

Еще не вышло ни одной книги с его стихами на арабском языке, которому сегодня он говорит: «Салям алей-кум!»

— Мы проводим годы нашей жизни, — говорит Олжас Сулейменов, — за письменным столом, однако не говорим о том, что пишем. Мы только пишем. Дни наши пахнут чернилами, если можно так сказать. Но мы прекрасно сознаем свою роль. Мы знаем, например, что литература развивается медленнее, чем технология, что она не скачет, подобно газели. Литература — это человеческая душа. Сейчас вот, спустя восемьсот лет, мы отмечаем в Кирово-баде день рождения азербайджанского поэта Низами — через восемьсот лет! Но мы не отмечаем дни рождения катапульты или гильотины! Мы празднуем день рождения поэта! Что осталось от технических предметов цивилизации времен Низами? Их встретишь ныне разве только в музее. А поэзия Низами спустя восемь веков шествует по улицам всего мира. Литература развивается не под стук колес поезда, не под рев самолета, не со скоростью космического корабля. Она развивается в ритме человеческих шагов, развивается так, как развивается человек. Завтра космический корабль окажется в музее, а поэзия будет шествовать по Земле во все времена. Завтра спутник станет музейным экспонатом, а «Ромео и Джульетта» по-прежнему будет волновать сердца людей на сценах театров.

Я хочу приподняться с тобой немного над земным шаром, чтобы посмотреть на историческую картину, имя которой — Советский Союз. Опыт человечества — это та форма цивилизации, которая позволяет общественному организму развиваться с открытыми глазами и со свободными руками. Я молод и не застал уже капитализма, я — казахский советский поэт и не чувствую себя ущемленным ни в чем. Я родился в эпоху великих родовых схваток человечества. Сердце человека бьется не переставая, биенье его приходит к нам, словно свет далекой звезды. Все прекрасное и поэтическое в мире во все времена принадлежит и мне, оно и мое личное достояние…

Олжас Сулейменов говорит о своем личном достоянии поэту, который пишет книгу «Мой Советский Союз». Голос его продолжает свой круговорот:

— Возьми, например, понятие «дружба». У нас в стране дружба все более приобретает форму коллективизма, форму коллективистской дружбы, дружбы народов. Дружба — это основа коллективного производства. Ты знаешь, что книги в Советском Союзе выходят тиражами в сотни тысяч экземпляров, и все равно за ними надо стоять в очередях. Неудача постигает того, кто пойдет покупать книгу лишь на третий-четвертый день, даже если она издана трехсоттысячным тиражом. Я побывал во многих странах мира и знаю, как там смотрят на поэтов, как ничтожно влияет поэзия на общественную жизнь в этих странах. Поэтому я испытываю гордость за то, что в моей стране поэзия была и остается великой духовной силой, оказывающей громадное воздействие на жизнь советского народа. Наш народ с особой любовью относится к поэзии, он знает и уважает своих поэтов, он верит им…

Мне хочется сказать, что в один из периодов нашей истории поэзия выполняла задачу публицистики, и люди внимали ей, потому что поэты были более искренни, нежели журналисты. Поэты писали о людских проблемах, использовали критику и самокритику. Они никогда не боялись, так же, как и их предшественники во все века.

Нельзя не спросить Олжаса Сулейменова, советского поэта-казаха, о том, как отражается в том, что он пишет, жизнь людей за пределами Советского Союза.

— Когда я пишу стихи, — говорит Олжас, — то пишу их для одного читателя. Единственного моего читателя. Мне повезло, потому что с ранних пор у меня появился такой читатель. Я пишу стихи, словно письма лично ему. И чем лучше я написал, тем ближе ему я становлюсь. Я узнал это на собственном опыте, когда написал стихотворение «Гагарин». Этот читатель не принадлежит к какой-нибудь определенной национальности, социальному положению или вере, у него нет какого-нибудь определенного гражданства или цвета кожи. Я никогда не видел его паспорта. Но он представляет для меня миллионы многоязычных читателей. Это французы и немцы, американцы и африканцы — люди всех континентов, разговаривающие на незнакомых мне языках, но читавшие мои стихи, потому что дерево из наших советских лесов, превратившись в бумагу, может разговаривать на всех языках мира, может общаться с любым поэтом на его родном языке, как я сейчас разговариваю с тобой на твоем языке с помощью поэта и переводчика Игоря Ермакова. Но прежде всего я пишу стихи для казахского читателя, который сделан из того же теста, что и я. Без этого казахского читателя не может быть другого читателя, живущегоза пределами республики, за пределами Советского Союза. Казахский читатель — это мой проводник, говорящий на всех языках для читателей, живущих далеко-далеко от моего алма-атинского дома…

РЕСПУБЛИКА БЕЛЫХ БЕРЕЗ
Белоруссия… Какое слово достойно имени твоего, о республика белых берез!.. Республика, где каждый четвертый погиб… Республика, где руки скульптора Александра Кибальникова сотворили «Жажду» — памятник воину в Брестской крепости с каской в руке, протянутой к реке Мухавец… Жажда… когда капля воды становится вражеской пулей… Республика, где юный Герой Советского Союза четырнадцатилетний Марат Казей разил врага из пистолета…

О республика белых берез!.. Какое слово достойно имени твоего, парящего над Хатынью?

…Какое слово достойно имени твоего, Минск, имени твоего, Брест, имени твоего, Хатынь, имени твоего, о республика белых берез?..

Глаза детей,
Снотворного таблетки,
Свастики мерзкой жующая пасть…
Облака участь — листом бумаги
В машинку пишущую упасть…
Молнии чернь
В чернила излилась…
Женщины в колодцы с водой превратились…
Рыбы в реке Мухавец
Воду месят, как сладкое тесто,
Для детей осажденных
В крепости Брестской…
Уток диких кружатся перья
Воинов раны бинтом пеленать…
В горле у горлицы — рой плечиный,
Грудь свою клювом она раздирает,
Лепешку румяную вынимает —
Осколочек сахара светит на ней…
Красный партийный коммуниста билет
В окнах раскрытых рождает свет…
В честь подвигов, совершенных во время Великой Отечественной войны, плечом к плечу с другими городами-героями: Москвой, Ленинградом, Волгоградом, Севастополем, Киевом, Одессой, Керчью, Новороссийском, Тулой, — стоит столица Белоруссии Минск.

В первый же день войны обрушились на него фашистские бомбы. Началось осуществление гитлеровского плана «Барбаросса». Белоруссия стала республикой павших героев. До войны в ней жило около 9 миллионов человек. Каждого четвертого ждала смерть…

О каждом четвертом пишу… Вот один из них: летчик Николай Гастелло. Бомбардировщик, которым командовал капитан Гастелло, был подбит и загорелся. Он и его экипаж могли выброситься с парашютом из охваченного пламенем самолета, но предпочли обрушить его на колонну фашистских танков. О чем ты думал, товарищ Гастелло, в те мгновенья? Ты и твои товарищи сгорели, как метеор, чтобы еще ярче светила наша Красная Звезда. Ты сделал все, что мог, ради нас. Мы перед тобой в неоплатном долгу…

О каждом четвертом пишу… Вот крестьянка Елизавета Михно. Это она сберегла, зарыв в землю, знамя 84-го артиллерийского полка… Что сокрыла ты в земле, Елизавета Михно? Знамя или колос? Все, что любишь в жизни своей, уходит в землю… А сейчас ты и знамя укрываешь землей, ты, истощенная голодом и жаждой. Как захоронишь ты в земле последнее зерно пшеницы, последнюю каплю воды? Как спрячешь ты от глаз врагов поэмы Лермонтова?

Вот он, лагерь смерти — Малый Тростянец… Гитлеровцы уничтожили в нем более 130 тысяч человек. А вот еще 260 узников. Их тоже убьют. В концлагерях для детей, лагерях крови… Рядом с детским концлагерем, узниками которого были ребята 8—14 лет, находился немецкий полевой госпиталь. Гитлеровцы сооружали детские концлагеря поближе к своим госпиталям. В этих лагерях они превращали детей в склянки с кровью, которой жаждало нацистское чудовище.

Фашисты делали из детей бутылочки с кровью, подвешенные над изголовьем раненых немецких солдат.

Они выкачивали кровь детей, и, когда иссушались детские тела, палачи давали им яд.

Десятки тысяч детей… Эшелоны, груженные бутылочками с их алой кровью, отправлялись в фашистские госпитали. Ни один ребенок не спасся из этих лагерей…

О каждом четвертом пишу… О тридцати пяти тысячах коммунистов — организаторах сопротивления. Это они сражались в лесах и болотах, в городах и деревнях, погибали без стона в застенках, бились на баррикадах, воевали среди снежных сугробов. И они победили…

Более полумиллиона гитлеровцев было уничтожено на белорусской земле… Каждая детская глиняная куколка в белорусских селениях поджигала гитлеровский танк, восстанавливала Советскую власть в глубине бесконечных белорусских лесов, строила школы, оружейные мастерские, типографии, больницы и землянки Для тех, кто сеял и воевал.

Да будут облака полями хлопка!

Сраженные да будут воевать!

Минск сражался!

Против пяти с половиной миллионов гитлеровских солдат и офицеров, против 3712 танков, против 4950 самолетов, двинутых на советскую землю для осуществления плана «Барбаросса».

Сражался поэт Константин Симонов, завещавший развеять свой прах над белорусской землей. И когда над полем боя близ Могилева был развеян прах поэта, земля эта расцветилась строками его поэм.

Сражалась белая березка — медсестра Зина Туснолобова, спасшая жизнь 128 бойцам. Разрывом бомбы ей оторвало руки и ноги, но она не сдалась, она стала партийным пропагандистом, сердцем и голосом своим атакующим вместе с бойцами. В день освобождения столицы Белоруссии города Минска —3 июля 1944 года — вернулась белая березка израненная, без рук и ног, в объятья своего мужа и родила ему двоих детей.

Минск умирал… Минск рождал!

Я пишу эти строки на земле зимней Белоруссии.

Хатынь, одетая в снега… Снега, укутавшие Хатынь… Она предстает перед нами посреди соснового леса под пепельным небом с пылающими языками пламени. Она как вечный огонь, превратившийся в облака, поднимающиеся из уст и очей детей, женщин и мужчин — жителей девяти тысяч двухсот белорусских деревень, уничтоженных гитлеровцами. Шестьсот девяносто две деревни фашисты сожгли вместе с жителями.

Хатынь — это символ матери — жертвы огня…

Глаза Людмилы Шпак — нашего экскурсовода — наполняются слезами. Она сидит, словно птичка, сотканная из капель дождя, и читает нам стихотворение «Хатынь», повесть о пятистах шести сожженных деревнях, возрожденных из пепла после войны, о ста восьмидесяти шести деревнях, исчезнувших навсегда, потому что все жители их пали в огне борьбы. В Хатыни находится символическое мемориальное кладбище всех уничтоженных деревень, кладбище тех, кто никогда уже не вернется домой…

На пепле Хатыни возведен мемориал из красного камня, высеченного из пламени, пропитанного кровью. На месте каждого сожженного дома высятся лишь бетонные печи. На их верху каждые тридцать секунд бьют колокола, колокола-напоминание…

Бьется твое трепещущее сердце…

Имя фашиста Оскара Дирлевангера все еще клубится дымом хатынского пожарища. Это он отдал приказ уничтожить Хатынь со всеми ее жителями. Сто сорок девять человек, среди них 76 детей…

Случилось это 22 марта 1943 года.

Тогда в Хатыни все шло своим чередом. Руки ее были заняты работой. Трое детишек, Соня Яскевич 8 лет, Володя Яскевич 12 лет, Саша Голубкович 9 лет, отправились в лес.

Гитлеровцы согнали жителей Хатыни в сарай, устланный травой и ветками, заперли двери, и началась огненная бойня… Анна Голубкович бросилась со своим сыном Виктором из ворот горящего сарая. Обняв сына руками, защищая его от пуль… Вокруг сарая стояли немецкие солдаты, ожидая тех, кто попытается вырваться из огненного ада. Засвистели пули, Анна упала, сраженная, накрыв собой сына.

Виктор остался жив. Спас его крестьянин из соседней деревни. А защитило его от пуль тело матери, обагренное кровью… Через пять лет после кровавой бойни в Хатыни гитлеровец Оскар Дирлевангер обернулся сионистом Менахемом Бегином, превратившим колодец палестинской деревни Дейр-Ясин в могилу для ее жителей.

О хор голосов, поднимающихся из языков пламени горящего сарая, из наковальни кузнеца Иосифа Каминского!.. Он выбежал из сарая, охваченный пламенем. Засвистели пули. Когда фашисты подошли к его распростертому на земле телу, на нем еще вздрагивали язычки пламени. На голову кузнеца обрушился приклад. Когда фашисты ушли, он очнулся, поднялся и пошел искать своих сгоревших родных, своего сына Адама, которому было всего пятнадцать лет…

Адам совсем обгорел, но сердце его еще билось. Иосиф Каминский поднял сына на руки. Адам раскрыл глаза, в которых застыло пожарище, и из его обожженных губ вырвался предсмертным хрипом последний страшный вопрос:

— Мамка-то жива?..

Кузнец Иосиф Каминский стоит сейчас памятником — символом горя Хатыни. На вытянутых руках несет он своего сына Адама. Он вечно будет нести на руках свое обожженное дитя. Он словно язык неумолкаемых колоколов, тревожно бьющих, чтобы никогда ни один отец не держал на руках своего сожженного в огне войны сына…

Венец Памяти — еще один символический монумент, памятник сожженным жертвам Хатыни. На белом мраморе высечено обращение мертвых к живым:

«Люди добрые, помните:

любили мы жизнь, и Родину нашу, и вас, дорогие.

Мы сгорели живыми в огне.

Наша просьба ко всем: пусть скорбь и печаль обернутся в мужество ваше и силу, чтобы смогли вы утвердить навечно мир и покой на земле.

Чтобы отныне нигде и никогда в вихре пожаров жизнь не умирала!»[6]

И ответ живых на обращение вставших из пепла: «Родные вы наши.

Головы в скорби великой склонив, стоим перед вами.

Вы не покорились фашистским убийцам в черные дни лихолетья.

Вы приняли смерть, но пламя любви вашей к Родине нашей советской вовек не погаснет.

Память о вас в народе бессмертна, как вечна земля и вечно яркое солнце над нею!»[7]

Остановитесь, люди! Склоните головы!


— В Хатыни было двадцать шесть крестьянских домов, — наполненным слезами голосом продолжает свой рассказ Людмила Шпак. — Перед началом строительства мемориала мы попросили жителей соседних деревень точно определить, где раньше стояли эти дома, где находились колодцы, которых в Хатыни было четыре. Сейчас на мраморные плиты этих символических колодцев возлагают яблоки, сахар, платки и цветы.

На месте каждого дома укреплена доска с именами его сожженных жителей. На одной из них написано: Толик Яскевич, 7 недель. Крошечный человечек, сожженный в пеленках на груди своей юной девятнадцатилетней матери…


Сквозь бетонную пятиконечную звезду входишь ты в Брестскую крепость. Крепость, на страже которой стоит Красная звезда… Река Мухавец подернулась тоненькой корочкой льда. Тут и там на открытой воде поблескивают ледяные зеркальца, среди которых плавают уточки.

В нескольких метрах от реки стоит памятник «Жажда». Боец с автоматом ползет к реке, чтобы набрать в каску воды. В те дни, когда гитлеровцы осадили Брестскую крепость, ценой глотка воды был глоток крови…

У реки Мухавец есть внук — колодец в палестинском лагере Телль-Заатар, расположенном в Ливане. Во время осады лагеря ведро воды из этого колодца добывалось ценой ведра крови…

Зимой солдатская каска «Жажды» запорошена снегом. Летом сыновья и внуки бойцов, дети из соседних деревень наполняют эту каску водой и цветами.

Как много цветов в солдатской каске, полной воды!

Памятник «Жажда»… Его изваял советский скульптор Александр Кибальников, руки которого создали здесь еще одно грандиозное детище, словно вышедшее из чрева сфинкса, — героического защитника Брестской крепости, подобно непокоренной вершине, возвышающегося над Вечным огнем. Рядом с Вечным огнем устремляется ввысь стометровый четырехгранный штык…

У подножия монумента несут вахту пионеры: два мальчика и две девочки. Между ними — вечно пылающий огонь…

Грандиозный памятник защитникам Брестской крепости называют главным монументом. Трудно найти имя, достойное их вечной славы…


Анастасия Антоновна Аршинова — одна из защитниц Брестской крепости. Я, палестинец, был гостем в ее доме, в Брестской крепости. Анастасия Антоновна кажется мне березовой рощей, а ее соратник Илья Савельевич Лапутин — рекой Мухавец… Я сижу между лесом и рекой, слышу голос Ильи Савельевича:

— Ранним утром 22 июня 1941 года первые фашистские бомбы посыпались на Брестскую крепость. Началась Великая Отечественная война.

Я служил тогда в 455-м полку, в роте противовоздушной обороны, был водителем автомашины. Когда раздался сигнал тревоги, я побежал к своему автомобилю и увидел, что многие машины уже разбиты. Ремонтировали их больше двух с половиной часов. Зенитные установки мы стали использовать как простые пушки.

Четыре дня продолжался неравный бой… На пятый день наша группа должна была совершить вылазку и покинуть крепость, со всех сторон окруженную гитлеровцами. В группе было четыре человека. Один из нас был ранен, у него были оторваны пальцы на руке, очень сильно шла кровь. Чтобы остановить кровотечение, мы перетянули его руку проволокой.

Добравшись до какого-то озерца, мы увидели немецкую машину с красным крестом. Из нее вышли трое немцев. Они разделись и стали плескаться в озере…

Наши женщины и дети, солдаты и офицеры, осажденные в крепости, умирают от жажды, кровью своей платят за маленький глоток воды, а эти фашисты купаются в нашем озере! Мы рванулись к машине и взяли немцев в плен.

У нашего товарища, хоть мы и перетянули ему руку проволокой у локтя, продолжала течь кровь. Захваченные нами немцы оказались врачами. Мы показали им на рану нашего товарища, чтобы они оказали ему помощь. Двое немцев посмотрели на запекшуюся кровь так, словно хотели плюнуть на нее, и отвернулись. Третий все-таки оказал нашему товарищу помощь.

Надо было торопиться, пока нас не настигли враги. И надо было решить, что делать с немцами. Наши взгляды устремились на немца, помогавшего нашему раненому, словно говоря:

— Ты сберег нашу кровь… Так пусть твоя кровь будет с тобой… Иди куда знаешь…

Немец, словно бы понял это, бросился бежать без оглядки, пока не скрылся в лесной чащобе. А двум другим немцам наш приговор был неумолим.

Я до сих пор не знаю, правильно ли мы поступили тогда…

Боец-ветеран Илья Лапутин взглянул на свою боевую подругу Анастасию Аршинову, слушавшую его со слезами на глазах. Их взгляды словно бы говорили:

— Мы никогда не должны забывать о том, что было. Если забудем, новый Гитлер придет убивать нас…

И чтобы мы не забыли, Анастасия Антоновна рассказывает:

— Словно землетрясение подкинуло нас ранним утром 22 июня. Мы находились в Брестской крепости, земля которой покрывалась кровавыми ранами.

Мой муж был командиром противотанкового дивизиона. У нас было двое детей: семилетний мальчик и трехлетняя девочка. Командование крепости приняло решение об эвакуации женщин и детей, но гитлеровцы уже окружили крепость.

Крики раненых детей становились все громче и громче… Бойцы снимали нижние рубахи и рвали их на бинты… Мы нуждались во многом, чтобы жить. Не было ни воды, ни хлеба, ни ваты, ни снарядов. Беспощадно пекло июньское солнце. Пороховая гарь, дым, жажда. Даже пулеметы «Максим» изнывали от жажды…

Реку Мухавец, протекавшую всего в нескольких метрах от крепости, гитлеровцы ночью ярко освещали мощными прожекторами, чтобы лучше было охотиться за бойцами, пытавшимися ползком добраться до реки и зачерпнуть каской воды.

Как сосчитать число жертв, плававших в реке Мухавец, словно стволы деревьев? Сейчас в реке плавают уточки…

Нам надо было что-то делать — нам, женщинам, оказавшимся в крепости. Фашисты впоследствии писали, что крепость «защищал также и женский батальон».

Этот «женский батальон» состоял из медсестер. В подвалах крепости мы устроили госпиталь. Не было ни воды, ни лекарств. Портянки приходилось использовать на бинты.

Несмотря на все, мы боролись за жизнь, погибавшую от кровавых ран.

Все было именно так… Безграничное мужество сильного духом Николая Нестерчука, командира одного из подразделений крепости, который, истекая кровью, завещал нам:

— Расскажите нашим детям, как сражались их отцы, как сражались их матери…

И вот пришел мой черед идти за водой. Я взяла алюминиевую флягу и поползла к реке… Казалось, что секунды тянутся часами… Прожектора ощупывали каждую складочку земли вокруг крепости и реки. Ливень из пуль лил, не переставая…

Мне удалось добраться до реки. Набрав воды, я поползла обратно и по пути наткнулась на раненого бойца, губы которого потрескались от жажды. Остановившись, я протянула ему флягу, но не могла не сказать:

— Выпей глоток или два. Там, в крепости, воду ждут дети…

Но боец отказался от воды, предназначенной детям. Он взглянул на меня и, весь израненный, пополз дальше.

Мне показалось, что его глаза превратились в две огромные капли воды…

Надо было искать еще какой-нибудь источник воды, так как весь путь к реке был усеян трупами. Мы вырыли колодец, но добрались только до чуть влажного песка. Пытались его сосать, но жажда еще злее лизала наши губы своим огненным языком.

Гитлеровцы не давали нам ни минуты передышки, все время атакуя нас, чтобы захватить крепость. Последнее, что они придумали, — это пустить в ход пленных. Они построили их в два-три ряда и погнали перед собой. Вход в крепость охранял боец Григорий Деревянко, секретарь комсомольской организации. Ему надо было отразить эту новую атаку гитлеровцев и в то же время не задеть своих…

Немецко-фашистским захватчикам удалось ворваться в крепость лишь после того, как пали все ее защитники, сражавшиеся, несмотря на раны и жажду, за каждую бойницу, каждый подвал, каждую башню до последней капли крови…

После падения крепости я ушла в партизаны. Моя трехлетняя дочь вместе со мной пережила все ужасы смерти. Держась за мою руку, стояла она под винтовками врага. Глаза ее стали седыми…


Я шел на встречу со скульптором Александром Кибальниковым, воспевшим подвиг героев — защитников Брестской крепости. Когда Кибальников узнал, что палестинский поэт побывал в Брестской крепости и хочет встретиться с ним, он пригласил меня в Москве к себе домой. Александр Кибальников… Он могуч и красив, как мраморная скала…

Я не мог оторвать взгляд от его рук. Они как бы излучают волшебное сияние, расплавляющее камень при рождении шедевра. Он взращивает камень в своих руках и дарит нам чудо…

В московском доме Кибальникова стоят бюсты Ленина, Маяковского, Есенина…

— Какая удивительная и тесная связь между скульптурой и поэзией!.. — говорит Кибальников, глядя на бюст Маяковского.

Он касается руками лица поэта, словно хочет разбудить его.

— Однажды ко мне в мастерскую пришла Лиля Брик. Его близкий друг. Она хотела посмотреть, каким выходит у меня Маяковский. Вместе с ней был какой-то мужчина, звали его Иосиф. Подойдя к бюсту, он сказал:

— Не знаю, его ли это губы…

Лиля Брик подошла ко мне, положила руку на плечо:

— Забудьте, что сказал Иосиф. Я хорошо знаю Маяковского. Это его губы…

Я спросил Кибальникова, почему он предпочитает делать бюсты, а не скульптуры в полный рост.

— Недолго ходили по земле Маяковский и Есенин. Я пытался показать их сердце…

Какое сердце бьется в этом темном камне?

Мы говорили, конечно, и о Брестской крепости.

— Как-то летом я поехал в крепость, — вспоминал скульптор. — Подошел к памятнику «Жажда» и увидел детей, несущих в кружках воду. Они наполняли ею каску бойца, все еще ползущего к реке Мухавец. Его убили фашисты, когда он был лишь в пяти метрах от воды.

Дыхание мое приостановилось…

Так рассказывал скульптор о своем детище, памятнике «Жажда» — бойце, высеченном из бетона, главном монументе Брестской крепости, которому еще не найдено имя.

— Ты думаешь, этот огромный монумент высечен из горы? — Кибальников улыбается. — Нет, на самом деле он полый. Стенки его толщиной всего двадцать пять сантиметров… Однажды немецкие инженеры спросили меня, откуда привезли эту гору, ведь в Бресте деревья выше любой горы.

Скульптор смеется в бороду:

— Я сказал им: «Понадобилось пятьдесят вертолетов, чтобы перенести эту каменную глыбу в Брестскую крепость».


Дорогой мой Александр Кибальников!

Этот чудо-монумент, величественный, как горная вершина, говорит нам о том, о чем хотел сказать ты:

— Это главный монумент…

Дорогой мой скульптор!

Этот монумент не полый… Он вобрал в себя — мы помним! — два миллиона двести тысяч советских людей, погибших на земле Белоруссии, республики белых берез…

СИБИРЬ… СИБИРЬ…
Я только вернулся из поездки по Сибири, как началась новая фашистская «Барбаросса» — израильская агрессия против Ливана. Мне пришлось дни и ночи кровавой блокады, дни и ночи сопротивления, без воды и электричества писать последнюю главу книги «Мой Советский Союз». И все это время Советский Союз был со мной и с баррикадами Бейрута.

На маевке в Академгородке, во время Недели интернациональной солидарности с освободительными движениями, в авангарде которых идет палестинская революция, студенты Новосибирского университета подарили мне наборы хирургических инструментов. Я передал эти инструменты врачам — членам Палестинской коммунистической партии, которые уезжали из Советского Союза, чтобы встать в ряды бойцов палестинской революции и национально-патриотических сил Ливана в долине Бекаа и бороться с израильскими захватчиками. Новая, советская Сибирь вручила свой дар помощи раненым палестинцам и ливанцам.

Со своими сибирскими записями я был вынужден перебираться из одного дома в другой. Много раз я спасал их из-под осколков стекла, когда израильские снаряды падали на мой дом, дом палестинского поэта, а затем преследовали меня в доме моего отца.

Израильтяне ворвались в мой дом после кровавой бойни в Сабре и Шатиле. Говорили, что они искали оружие. Но вышли они, таща совсем другое: картину «Женщина и конь», подаренную мне польской художницей. Солдаты изрешетили пулями фотографию, на которой я вручаю руководству ООП меч венгерского народа, меч, который израильские гитлеровцы никогда не смогут победить. Они вышли из моего дома с картиной «Женщина и конь», с книгами из моей библиотеки…

В лагерях Сабра и Шатила израильтяне и фалангисты безжалостно убивали палестинского коня и палестинскую женщину. Новый Бабий Яр — палестинский…

Между разрывами снарядов продолжаешь писать о Сибири. Бомбят, а ты пишешь завершающую главу книги о Советском Союзе, который всегда с тобой, как газета «Аль-Маарака» («Битва»), которая издавалась в течение 78 дней блокады и сопротивления. Чувствуешь, что и ты ведешь борьбу, когда пишешь. Писать в дни блокады — значит бороться! В тебя стреляют, но и ты стреляешь! Сибирь заряжает мой дух всей мощью Байкала…


Маевка в Сибири… Дни интернациональной солидарности с национально-освободительными движениями. Эти дни были наполнены политическими песнями Азии, Африки, Латинской Америки. Средства на проведение фестиваля политической песни были предоставлены студенческими строительными отрядами, которые перечислили заработанные за три дня деньги для того, чтобы дать кров и пищу приехавшим в Сибирь певцам и поэтам трех континентов.

В Новосибирске живут представители ста наций и народностей. Все они солидарны с борьбой народов Азии, Африки и Латинской Америки.

Маевки стали проводиться по инициативе студентов Новосибирского университета. Партийный комитет поддержал их инициативу. Первая маевка состоялась в 1966 году. В 1968 году из маевки родилась Неделя интернациональной солидарности с освободительной борьбой народов мира.

Флаги разных народов, борющихся за то, чтобы эти флаги взметнулись в небе их свободной родины, трепетали словно гибкие ветви разноцветных деревьев, поднятых руками сибирячек и сибиряков. На площади возвышалась пирамида из поленьев. Стоя на трибуне, видишь эту пирамиду и массы людей, приветствующих гостей из стран Азии, Африки и Латинской Америки.

Слезы омывают твои глаза… Палестинский флаг развевается в небе Сибири…

В этой главе, посвященной Сибири, я хочу привести слова из речи, которую произнес на маевке. Я сохранил ее, сам не знаю почему. Но сейчас, когда израильские танки пытаются стереть гусеницами имя Палестины, а израильские самолеты преследуют палестинцев от одной бейрутской улицы до другой, я знаю, почему я сохранил эту речь, в которой сказал:

— В день маевки, день интернациональной солидарности, передаю вам, жителям новой, советской Сибири, привет от Исполкома Организации освобождения Палестины. Вооруженные силы палестинской революции заверяют вас, что не гусеницами израильских танков будет написано будущее нашей Родины — Палестины. Оно будет писаться автоматами Калашникова и ручными противотанковыми гранатометами, которые крепко держат в руках палестинские и ливанские бойцы…

Я пишу эти строки, когда снаряды РПГ поражают вереницы израильских танков на подступах к Западному Бейруту.


Руки собравшихся подняли на вершину деревянной пирамиды чучела с известными всему миру физиономиями. Эти чучела словно лопаются от крови, как пиявки. Чучело с физиономией Рейгана — безумца в нашем общем планетарном космическом корабле, жаждущего намотать вены земного шара на свое запястье. Чучело другого безумца — Бегина, сумасшедшего дуче, приспешники которого, отмечая шестидесятилетие его злобной жизни, не нашли ничего более подходящего для его кровожадного характера, чем преподнести ему торт в виде танка «Меркава»?! Торт-танк, украшенный вишенками, напоминающими детские глаза… Чучела с сумасшедшими лицами, лицами убийц. Звериное семейство…

Девушка подносит огонь к пирамиде из поленьев. Чучела маньяков войны вспыхивают, воздух вокруг палестинского флага становится зеленым, словно зеленые травы выросли в воздухе. Идешь, и образ ребенка на груди у матери, машущего тебе цветком в виде земного шара, идет вместе с тобой…

После маевки идем в клуб интернациональной дружбы. В этом клубе девушка-сибирячка подарила мне сделанную из ветви дерева авторучку, на торце которой была вырезана голова сибирского солнечного идола. В клубе интернациональной дружбы собрались молодые поэты из стран Азии, Африки и Латинской Америки. На стене висела карта Палестины. Пришло время перейти от бумаги к земле…

Словно белый парус, плыла светловолосая сибирячка Поля из Академгородка, обучая движениям танца афганского парня. Родина Поли научила своих сыновей жертвовать жизнью, защищая баррикады интернационализма, отдавать свое сердце и душу за жизнь нового Афганистана. От имени своей советской Отчизны сибирячка Поля учит танцевать афганского парня…

Улицы Академгородка торжественно праздновали Неделю интернациональной солидарности. Лицо Академгородка напоминало лицо ребенка, который, держась обеими руками за руки матери и отца, идет в длинной шеренге демонстрантов. Над его головой прыгает красный воздушный шар. Небо Академгородка заполняют красные воздушные шары.

Сейчас, когда я пишу о небе Академгородка, в котором плавают красные воздушные шары, небо Бейрута кишит израильскими бомбами. По улицам Бейрута не ходят дети с красными шарами в руках. Бейрутские дети наполняют мешки песком и укладывают их на баррикады осажденного города.


Новая, советская Сибирь…

Ее с полным правом можно назвать Сибирью рабочих и ученых. В Сибири лицо ученого становится лицом рабочего. Те, кто до сих пор думают, что по улицам Сибири разгуливают медведи, приехав туда, увидят ученых, идущих по улицам Академгородка, на которых разносится голос поэта и певца Булата Окуджавы, увидят детей — будущих ученых, вместе с ним напевающих:

Школьный звонок

Незабываем,

Он как стук капель дождя

Об оконное стекло.

Сибирь… В годы Великой Отечественной войны, в годы крови и героизма, эта Сибирь вручную строила в Новосибирске театр оперы и балета. Театр, который больше Большого театра в Москве…

Сибирь… Сын простого грузчика одного из сибирских портов, Иннокентий Смоктуновский, стал одной из ярчайших звезд советского театра и кино…

Сибирь… Ее территория составляет более 40 процентов всей территории Советского Союза — около 10 миллионов квадратных километров. Это в три раза больше, чем территория Западной Европы.

Читателю-арабу надо еще сказать, что в 1980 году в Западной Сибири, в Тюменской области, где работает интернациональный коллектив представителей советских республик, было произведено 300 миллионов тонн нефти, 160 миллиардов кубических метров природного газа.

Этот исторический скачок в производстве был совершен под лозунгом: «Развитие науки — главное условие развития производительных сил!» Для развития науки, роста производительных сил под Новосибирском был построен научный городок. Академик М. А. Лаврентьев, первый президент Сибирского отделения Академии наук СССР, сыграл выдающуюся роль в научном и практическом развитии Сибири.


«Если речь заходит об открытии Сибири, — писал академик А. П. Окладников, — то первая дата, которая вспоминается сразу, — это, конечно, 1581 год, когда Ермак и его дружина перешагнули Каменный пояс, оставили позади Уральский хребет и двинулись на восток, к Иртышу. В 1981 году исполнилось четыреста лет этому знаменательному событию».

О герое этой истории, Ермаке, русский поэт-декабрист Кондратий Рылеев написал стихотворение «Смерть Ермака», вошедшее в известный цикл «Думы», в котором повествуется о борьбе Ермака с татарами, о его гибели в Иртыше:

Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
…………
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, казачьи челны.
……………
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой…
……………
Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
………………
Плывет… уж близко челнока,
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною…
……………………..
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали[8].
Блокада Бейрута усиливалась. Министр обороны Израиля генерал Ариэль Шарон, герой телевизионного экрана, любитель шариковых и вакуумных бомб, приказал отключить в Западном Бейруте воду и электричество.

Израильские солдаты, засевшие на подступах к городу, не давали даже одной бутылке с водой попасть к осажденным защитникам Бейрута.

Ни электричества, ни воды, ни целительной крови… Израильские солдаты не пропускали в Западный Бейрут донорскую кровь, взятую от самых разных людей. Они ждали, пока она испортится. Убийство раненых, находившихся в больницах Западного Бейрута, было в распорядке дня Филиппа Хабиба — личного представителя американского президента.

Но кольчуга на груди Западного Бейрута сверкала как солнце, и казалось, что она из того благородного металла, из которого выкованы кольчуги героев всех эпох.


Как много написано о стальной кольчуге Ермака! Ее блеск обращал татар в бегство. Каждый татарин жаждал иметь такую кольчугу.

После гибели Ермака его стальная кольчуга переходила из рук в руки, пока не очутилась в Оружейной палате Кремля…

Как возник этот континент, называемый Сибирью?

Институт истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии наук СССР в сотрудничестве с учеными-историками из других городов создал пятитомную «Историю Сибири». Двести историков участвовали в написании этого труда.

Как же возникло слово «Сибирь»? Некоторые историки говорят, что слово «Сибирь» европейцы услышали впервые во времена Марко Поло. Другие предполагают, что оно монгольского происхождения, от слова «шевер» (шавар) — «болота». Так была названа Сибирь во времена Чингисхана, не сумевшего ее покорить.

Анатолий Деревянко, историк и археолог, ректор Новосибирского университета[9], пишет в своей книге «В поисках оленя Золотые рога», что первые жители Сибири достигли берегов Америки еще 25 тысяч лет тому назад. Современные индейцы — это потомки древних обитателей Сибири.

Этот ученый открыл мне мир сибирских легенд и сказаний. Он рассказал мне об олене Золотые рога с алтайских гор, которого древние обитатели Сибири назвали солнечным оленем, прославляя роль солнца в жизни человека и связь его существования с солнцем. Двадцать тысяч лет тому назад жители Сибири уже имели лунно-солнечный календарь, знали счет и вычисления по Солнцу.

Анатолий Деревянко рассказывает мне все новые и новые предания, и среди них легенду о нанайском герое Кадо и трех солнцах:

«Кадо сказал:

— Есть три солнца на небе. Жить слишком горячо.

И он пошел к восходу. Вырыл яму, спрятался в ней. Увидел, как взошло первое солнце, и застрелил его. Выстрелил во второе солнце — но мимо. Третье — убил. Одно среднее осталось»1. Это — наше солнце.

Был ли нанайский герой Кадо сторонником единобожия? Застрелил ли он два солнца, чтобы осталось лишь одно?..

Кадо был не только охотником за солнцами, но и художником. Когда еще камни были мягкими, Кадо нарисовал для своего народа множество рисунков. В шестидесяти километрах от Хабаровска стоит село Сахачи-Алян, на скалах близ которого застыли эти древние рисунки — творение Кадо.

Анатолий Деревянко переворачивает страницы сибирских легенд. И появляется ископаемая рыба — солнечный идол, божество древних обитателей Сибири. Это изваяние было найдено при строительстве здания, когда бульдозер вывернул из земли длинный камень, похожий на сигару. Камень подобрал бригадир и, не догадываясь о том, что это — солнечный идол, приспособил его в качестве гнета на кадку с кислой капустой[10].

Камень был украшен рисунками. Если смотреть на него спереди, в лоб, видна морда рыбы с большими круглыми глазами. На ее спине изображены три больших круглых глаза и кривой бычий рог над ними.

На «брюшке» каменной рыбины, у хвоста, один за другим располагаются три круга. Каждый круг пересечен крестом — символом пространства, знаком четырех сторон света. Это солнечные космические круги, признак солнечной природы божества — рыбы. Около трех солнц вырезана миниатюрная фигурка оленя с ветвистыми рогами. Этот благородный олень был тотемом древних обитателей Евразии, начиная от гор Тибета на востоке и кончая долинами Днепра и Дуная на западе.

Рыба была неразрывно связана с жизнью обитателей Сибири и стала их божеством. Даже когда сибирские аборигены научились сеять пшеницу, они оставались верны своему божеству-рыбе.

Анатолий Деревянко рассказывает мне о продолговатом мельничном камне, найденном в Монголии, который использовали для растирания зерен. Камень имел форму рыбы. Это — символ единства земли и воды, неразрывной связи между колосом и рыбой.

В музее Института истории, филологии и философии в Академгородке Анатолий Деревянко показал мне «молодого» мамонта, которому «всего» двадцать пять тысяч лет…

Сейчас, когда я пишу о мамонте из Сибири, на моей оккупированной родине восстает другой мамонт — мамонт палестинский. Мамонт оккупированного палестинского города Назарета.

Израильские вертолеты кружат над демонстрантами, вышедшими на улицы Назарета в знак протеста против израильской агрессии в Ливане. Агрессии против ливанцев и палестинцев, стойко сражающихся на баррикадах Бейрута.

Дети Назарета, забравшись на крыши домов, метят камнями и луковицами по этим отвратительным, похожим на свастики птицам…

Пишешь, и Сибирь опять приходит на страницы книги. А израильские — американские — самолеты продолжают свою кровавую писанину на стенах и окнах осажденного Западного Бейрута…


Музей геологии в Академгородке…

Целый лес из сибирских камней, десятки тысяч лет созревавших в чреве земли.

Вот голубой асбест — его не прожигает огонь, сквозь него не проникает радиоактивное излучение. Словно голубое око божества, сверкает он в твоих глазах.

От голубого асбеста — к камню, напоминающему хлебные лепешки из прозрачного стекла, — пегматиту, называемому семитским камнем. На нем как бы высечены буквы, похожие на арабские, — поэтому и назвали его семитским. Он с гордо поднятой головой представляет тебя камню фиолетового цвета, обнаруженному у реки Чара. Его так и назвали — чарарубин. Этот фиолетовый камень подводит тебя к голубому лазуриту, розовому родониту. И вот серьезный камень — нефрит, символ вечности и твердости. Нефрит, как гласит предание, словно спасательный круг для того, кто до него дотронется.

Этот лес из камней ведет тебя к царскому камню, камню богини охоты Дианы, которая, пожелав спрятать свою самую любимую и красивую дочь от бога вина Бахуса, превратила ее в этот фиолетовый, никогда не пьянеющий камень — аметист…

Когда я пришел в лабораторию к Киму Фолину, сибирскому ученому, специалисту по лазерам, он встретил меня стихами. Когда ученый становится поэтом, он делается еще красивее и доверчивее.

Вот это стихотворение Кима Фолина:

Я верю
Я верю в неба просветленье,
Я верю в солнечный венец,
Я верю в разума волненье
И в мудрость бьющихся сердец.
Я верю, цепи подозренья
И древней алчности падут,
Я верю в светлое прозренье,
Я верю и к нему иду.
Я верю, звенья поколений
Не оборвутся в серой мгле,
Я верю в гений человека
И в вечность жизни на Земле!
— Это первое мое стихотворение, которое, может быть, кто-нибудь прочитает, — сказал мне Ким Фолин. — Я пишу для себя, иногда для друзей. А это стихотворение я дарю тебе.

Ким Фолин подарил мне не только стихотворение, но и лазерный луч. Впервые в жизни я узнал на деле, что такое лазер.

Я знакомлюсь с лазерным лучом, который можно сравнить с хором из атомов. В этом хоре атомы поют не вразноголосицу, как в электрической лампе, а повинуясь дирижерской палочке. Первый пучок излучения играет роль дирижера. Пока эту энергию света, мощность которой может достигать тысяч миллионов киловатт, можно использовать лишь не более тысячных долей секунды.


От лазерного луча — к огням Эльма, световым капелькам, мерцающим на кончиках пальцев во время грозы, вызываемой сибирским ученым Богданом Войцеховским.

Когда я пишу об огнях Эльма, об искусственной грозе, подаренной палестинскому поэту в лаборатории Богдана Войцеховского, о капельках света, которые названы именем святого Эльма, покровителя моряков, израильский летчик жжет фосфорными бомбами лицо и руки Западного Бейрута, лицо и грудь детей, женщин и бойцов.

Богдан Войцеховский — ученый из Сибири — зажигает на твоих пальцах капельки света. Израильский летчик, посланный в твое небо мини-дуче Менахемом Бегином, огнем опаляет твое лицо, твои пальцы, пишущие завершающую главу книги «Мой Советский Союз»…

— Что же это такое — огни Эльма?

— Существует природное явление, — говорит Богдан Войцеховский, — известное под названием «огни Эльма». Это явление названо по имени средневекового святого Эльма, который якобы выручал из беды мореплавателей. А названо оно так потому, что после грозы на мачтах кораблей появлялись светящиеся точки.

Как же возникает это свечение после буйства грозы? — продолжает Богдан. — В капельках воды накапливается электричество. И если в облако, состоящее из мельчайших капелек воды, начиненных электричеством, что-нибудь попадает, то появляется свечение, потому что форма этих капелек воды изменяется в результате взаимодействия между электрическим полем и силой поверхностного натяжения воды.

В природе это явление встречается очень редко. Иногда его можно наблюдать на каменистых вершинах гор, когда, касаясь их, низко проплывает облако. Светящиеся точки и называются огнями Эльма. Они так же редки, как и шаровая молния.

Богдан Войцеховский, занимаясь подготовкой искусственной грозы в своей лаборатории, продолжает рассказ об огнях Эльма:

— Во времена Древнего Рима легион совершал очередные маневры. Разразилась гроза, а когда она стихла, то на кончиках копий появилось свечение. Это свечение мы называем огнями Эльма.

В пьесе Шекспира «Буря» также описывается появление огней Эльма.

Богдан Войцеховский продолжал готовить искусственную грозу. Из аппарата, установленного в его лаборатории, стала вырываться влажная струя воздуха. Ученый, взяв меня за руку — чтобы не ударило током, — попросил вытянуть ее. Я протянул руку, подставив ее под непрерывно бьющийся грозовой поток, — и на кончиках моих пальцев внезапно появилось свечение, вспыхнули огни Эльма!

Так Богдан Войцеховский, ученый из Сибири, член-корреспондент Академии наук СССР, зажег огни Эльма на пальцах палестинского поэта!


От лазерного луча — к огням Эльма, а затем — в гости к Юрию Ершову, члену-корреспонденту Академии наук СССР, заведующему отделом алгебры Института математики СО АН СССР, специалисту по математической логике.

Я никогда не чувствовал себя ближе к поэзии, чем во время встреч с учеными, один из которых пишет стихи, другой пишет поэму из искусственной грозы, а третий преподносит тебе поэму в самой высокой и совершенной ее форме — в образе друга.

Юрий Ершов — это лицо и рука друга. Я был гостем Юрия и его жены Надежды в их доме. Не ведаю, знала ли Надежда, подавая мне пельмени — народное сибирское блюдо, — что известны они и жителям моего родного города Газы. В Газе есть такое же народное блюдо, называемое шушбарак. Его готовят зимой, и с тех пор, как я покинул Газу, я не едал этих зимних «плодов».

И вот сибирячка Надежда подает палестинцу его народное блюдо — еду Газы!

Происходит ли Юрий Ершов из рода писателя-классика Ершова, написавшего замечательную русскую народную сказку «Конек-Горбунок», после прочтения которой Пушкин сказал: «Я больше не буду писать сказок»?!

Родом Юрий из «Конька-Горбунка» или нет, но он стал мне братом.


От ученых — к писателям, в Новосибирскую организацию Союза писателей СССР. Онаобъединяет 47 человек, издает журнал «Сибирские огни». Его тираж — 123 тысячи экземпляров, а подписчики живут в двадцати четырех странах. «Сибирские огни» — один из старейших литературных журналов Советского Союза. Он был основан в 1922 году. Сейчас его главным редактором является поэт Анатолий Никульков, работавший во время Великой Отечественной войны на авиационном заводе. На фронтах этой войны погибло 18 сибирских писателей. В Новосибирской писательской организации аромат подснежника окутывает русскую сибирскую поэзию с ее классическими традициями, поэзию декабристов, среди которых выделяется В. Кюхельбекер — близкий друг А. С. Пушкина.

Пора прощаться с Новосибирском, с «молодым» мамонтом, кольчугой Ермака, легендой о Кадо, с учеными, которые, как огни Эльма, светятся на пальцах Сибири…

Прощай, Новосибирск!


И вот Иркутск, украшенный Ангарой — единственной рекой, вытекающей из сердца Байкала. Ангара — чистое дитя Байкала.

Иркутск, которому более 300 лет, назван по имени Иркута — героя, ставшего рекой.

Если у Байкала есть чистое дитя — река Ангара, то у Иркутска есть свое чистое дитя, другая Ангара — писатель Валентин Распутин.

Из Иркутска мы направляемся в царство кристальной воды, чистоте и прозрачности которой нет пределов.

Останавливаемся у шаманского камня, разделяющего Байкал и Ангару.

Смотришь на этот камень — автограф истории, и словно ставишь на нем взглядом свою подпись, а камень ставит свою подпись на твоих устах, и начинается легенда:

У старика Байкала было 336 сыновей и лишь одна дочь — красавица Ангара.

Старик Байкал отдал руку Ангары герою Иркуту, чтобы возникла новая династия рек и ручейков.

Но красавица Ангара хотела зачать в чреве своем от семени другого героя, любимого ею, по имени Енисей.

В грозную ночь убежала Ангара, проскользнув меж пальцев своего отца, чтобы слиться со своим возлюбленным — Енисеем. Когда старик Байкал проснулся и обнаружил потерю, он бросился в погоню за сбежавшей красавицей Ангарой. Схватив каменную глыбу, бросил он ее в беглянку, но камень упал лишь на подол ее голубого платья, а сама Ангара уже добежала до Иркутска.

С тех пор, как только сверкнет молния и загремит гром, плачет шаманский камень, плачет старый бурятский колдун, рассказывающий предание о красавице Ангаре и старике Байкале.

А вот визитная карточка Байкала.

Озеро Байкал расположено на высоте 455 метров над уровнем моря. Его длина — 636 километров, ширина колеблется от 21 до 80 километров. Над его каменистым ложем возвышается 27 островов.

Глубина этого байкальского легендарного скопления чистейшей воды достигает 1620 метров.

Байкал — самое глубокое озеро в мире. Его пажом как бы стало озеро Танганьика в Африке, глубина которого достигает 1470 метров.

Площадь Байкала равна 31,5 тысячи квадратных километров. Имея сравнительно небольшую площадь, Байкал занимает второе место в мире по объему водной массы, составляющей 23 тысячи кубических километров. Первое место держит Каспийское море.

Озеро Байкал — это 80 процентов всей пресной воды Советского Союза. Эта чистейшая вода, прозрачная, как алмаз, напоминает безоблачное небо, спустившееся на землю.

За чистоту этого неба из пресной воды выступали поэты и писатели со всех концов Советского Союза, когда на берегу Байкала было начато строительство целлюлозно-бумажного комбината.

Когда я увидел этот комбинат, который, несмотря на крупнейшие и дорогостоящие очистные сооружения, все же портит воду Байкала, у меня вырвался крик:

— Этот комбинат загрязняет и мою кровь!

— Я тоже так считаю! — воскликнул Валентин Распутин. — Этот комбинат загрязняет и мою кровь. Разреши мне использовать эту фразу в моей новой работе, которую я сейчас пишу. Она будет называться: «Байкал… Байкал…»


После встречи с Байкалом мы отправились к Валентину Распутину. Он недавно перенес операцию, но согласился встретиться с палестинским поэтом.

Валентин Распутин проводил своего сына Сергея на службу в армию, с ним осталась его десятилетняя дочь Мария.

У нас состоялся пристрастный разговор о проблемах литературы. Но прежде чем рассказать о нем, надо хотя бы коротко сказать о самом Распутине.

Валентин Распутин родился в 1937 году в поселке Усть-Уда, расположенном на берегу Ангары в середине пути между Иркутском и Братском. После окончания средней школы он поступил на филологический факультет Иркутского университета, который закончил в 1959 году.

Он работал редактором на телевидении в Иркутске, затем в газете «Советская молодежь». Первый его рассказ — «Я забыл спросить Лешку» — появился в 1961 году в журнале «Ангара».

После этого был написан ряд повестей и рассказов, и в 1966 году вышел сборник рассказов «Край возле самого неба», затем в свет вышли «Человек из этого мира», «Деньги для Марии», «Последний срок», «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой».

В 1977 году Валентин Распутин — самый большой и блистательный сибирский алмаз — был удостоен Государственной премии СССР по литературе за повесть «Живи и помни».

После операции спиртное Валентину было противопоказано, но я до сих пор слышу, как он голосом, который как будто можно увидеть, голосом, чистым и прозрачным, как байкальская вода, говорит:

— Если за столом озера Байкал сидит палестинский поэт, то нельзя не выпить!

Я хочу, — продолжал он, — чтобы ты знал, что я пишущий писатель, а не рассказчик. Наша проблема в том, что мы много говорим и мало пишем. Конечно, сказанное важно, но написанное еще важнее. Когда мы путешествуем, то открываем, обнаруживаем новое, но, когда пишем, мы понимаем суть, приближаемся к самому изначальному.

Сейчас я пишу новую повесть, которую назвал «Байкал… Байкал…».

Эта повесть наполовину документальная (мысли и записи ученых-исследователей, с которыми я езжу по Байкалу), другая половина — мои раздумья и моя боль.

Литература, — говорит Валентин после небольшой паузы, — должна идти по восходящей, а не кружить по поверхности.

Посмотри, что сделал Габриель Гарсиа Маркес в своем эпическом романе «Сто лет одиночества», который я так люблю и ценю! Маркес — это выдающийся, планетарный писатель.

Глаза Валентина Распутина смотрят куда-то вдаль. Он мыслями со своим сыном Сергеем, ушедшим на армейскую службу.

— Когда провожаешь сына в армию, то словно бы отправляешь свою заветную рукопись в типографию. Однажды отправил такую в типографию. Это была моя повесть «Прощание с Матёрой», в которой рассказывается об одной деревне, которая должна исчезнуть, так как на ее месте будет искусственное водохранилище гидроэлектростанции.

Прекрасный режиссер Лариса Шепитько начала снимать фильм «Прощание с Матёрой». Но Матёре пришлось проститься с Ларисой: она погибла в автомобильной катастрофе. Ее муж, Элем Климов, завершил съемки фильма.

В повестях Валентина Распутина чувствуется русская душа, писатель удивительными средствами пытается изобразить ее. Он не кружит вокруг да около этой души, а погружается в нее, и скользит по ней, как парус.

— Постоянно кто-нибудь рассуждает о русском характере, — говорит писатель. — Но что это такое русский дух, русская душа?

Великий писатель Достоевский показал эту душу так, как никто прежде, Достоевский — один из величайших первооткрывателей русской души. Он не освещает потерянную душу, не превращает ее в монумент. Нет! Достоевский утвердил себя и нас, когда написал «Записки из Мертвого дома» после стольких проведенных в заключении лет. Он словно бы хотел сказать нам: «Мы продолжаем писать и никогда не падали духом. Дни, проведенные в оковах, не проходят зря!»

Как относится Валентин Распутин к Антону Чехову, другому своему учителю?

— Чехов отличается чистотой мысли. Он наш мудрый учитель. Достоевский — другой. Достоевский захватывает душу человека целиком. Поэтому я пьянею, когда читаю Достоевского. А когда я читаю Чехова, то чувствую, что становлюсь умнее. Скажу еще раз, что, когда я читаю Достоевского, меня потрясает его способность быть мужественным в высшей степени.

Вот Иван Тургенев — умный писатель, так он словно ловит слова в своих повестях удочкой. А Достоевский охотится за крупной рыбой, ловя ее руками. Когда читаешь Тургенева, то видишь словесный узор, очень богатый узор, но у Ивана Бунина словесный узор еще красочнее.

Валентин Распутин поднялся на орбиту своих предшественников, великих русских писателей. Но его душа неразрывно сопряжена с нашей эпохой.

В нашей беседе возникает имя Чингиза Айтматова.

— Это размышляющий писатель, — говорит Распутин. Айтматов изумительно соединяет русскую душу с душой Востока.


Сибиряк Виктор Астафьев, как я понимаю, пишет о том же, о чем пишу я. Он очень близок мне.

У него и у меня есть Сибирь. Мы пишем о ней, она пишет нас… Я лучше понимаю Сибирь, когда пишу о ней…


Два часа продолжалась наша беседа. Валентин Распутин задавал вопросы, касавшиеся роли палестинской литературы в патриотической войне против сионизма.

Я назвал Валентину Распутину, которому хотелось пополнить свою библиотеку арабскими, в том числе палестинскими, книгами, некоторые имена, известные в палестинской литературе.

Валентин сказал мне, что самый близкий ему писатель Востока — это турецкий писатель Азиз Несин.

Для Валентина Распутина я приготовил небольшой подарок — несколько авторучек с чернилами разного цвета.

— Этими авторучками из Палестины я буду писать свою новую повесть о Байкале, — улыбаясь, говорит он. — А ты не думаешь писать повесть?

Он коснулся моей стародавней и вечно новой мечты — написать повесть, которую не смогли убить ни изгнание, ни преследования в течение многих лет. Как ни пытался я убежать от нее, даже казалось, что она уже исчезла, но в действительности она всегда стояла передо мной.

— Если напишешь повесть, — сказал Валентин, — я напишу к ней предисловие.

Сибиряки всегда выполняют свои обещания.

Что же является главным в произведениях Распутина, пишущего о простых, казалось бы, вещах, непреходящая ценность которых открывается нам внезапно, ибо мы часто не задумываемся над их величием? Кто его главный герой?

— Герой моих повестей — моя мысль. Я выражаю всего себя. Я собираю всех героев, чтобы утвердить эту мысль. Мне очень важно, чтобы эта мысль была живой и яркой, такой, которую можно было бы выразить живым языком. В своих повестях и рассказах я часто использую местные диалектные слова. Мне хочется сохранить этот язык, который постепенно исчезает. Литература в нашей стране успешно выполняет эту задачу. В литературе Сибири есть так называемое «деревенское течение». Я один из «деревенщиков». Одной из отличительных черт «деревенской» прозы является использование живого, разговорного языка и диалектных выражений.

А что же поэты?

— Я люблю классическую русскую поэзию, — говорит Распутин, в котором словно бы встрепенулась поэтическая русская душа, — Афанасия Фета, Федора Тютчева, Александра Блока. Я уж не говорю о Пушкине. Как много мы говорили и писали об этом поэтическом солнце!

Из современных поэтов я читаю Николая Рубцова, Владимира Соколова.

Я в жизни не написал ни одного стихотворения и, когда читаю поэзию, чувствую, что отдыхаю.

Чтение прозы — это все-таки работа, а чтение поэзии — это удовольствие. Однако чтение некоторых современных поэтов не доставляет удовольствия, не приносит радости. И если приходится читать таких поэтов, то это черный ужас. То же самое с некоторыми плохими прозаиками. Мы должны признать, что в нашей стране появляются ремесленнические романы и стихи. А ремесленническая «поэзия» — самый заклятый враг поэзии.

На берегу Байкала Валентин Распутин дал мне несколько монеток, чтобы я бросил их в озеро.

— Может быть, эти монетки, — улыбаясь сказал он, — превратятся в волшебный перстень Байкала. Мы хотим, чтобы те, кого мы любим, приезжали к нам. И по обычаю тот, кто бросит несколько монеток в воду, обязательно приедет еще раз.


Израильский летчик хочет убить тебя… А Валентин Распутин от имени Байкала желает тебе жизни и возвращения к озеру.

АЛЕКСАНДР ГЁБ Танец белых журавлей

ALEXANDER GOEB

Tanz der weißen Kraniche

Verlag Progress, Moskau, 1983

Перевод с немецкого Ю. Филиппова

ВВЕДЕНИЕ
Это звучит категорично: «Русские идут!»

Даже не ставится вопроса: «Русские идут?»

Измышление «русские идут» стало, по крайней мере с Октябрьской революции, нагнетанием страха перед неизвестной, загадочной «красной опасностью» с Востока, страхом перед жизненной силой нового мировоззрения, которое хотя и родилось в прошлом столетии на Рейне, но впервые приобрело созидающую мощь лишь в Советской России.

Однажды русские уже приходили, но лишь после того, как мы, немцы, пришли к ним с огнем и мечом, с бомбами и гранатами, с пытками и смертью.

Многое из того, что в нашей стране, Федеративной Республике Германии, считалось и считается правильным, было и остается объяснимым лишь с позиции этого почти патологического страха перед «опасностью с Востока». Этот страх прививался нам десятилетиями.

Снова и снова нам повторялось: «Русские идут!»

Нам говорили, что снова нужны солдаты, потому что «иначе придут русские».

Нам говорили, что нужно вступить в НАТО, потому что иначе «скоро русские будут на Рейне».

Нам говорили, что нужны чрезвычайные законы, чтобы «русским нелегко было с нами справиться».

Нам говорили, что нужны «запреты на профессии», чтобы «подпольной деятельности русских суметь дать отпор».

Нам говорят, что нужны атомные ракеты, чтобы «устрашить русских».

Нам говорят, что мы должны потуже затягивать пояс, «иначе не хватит денег, чтобы держать русских в страхе».

До сих пор русские не пришли. Почему? Только ли потому, что существует «равновесие страха»? И что такое «русские»? На Западе, говоря «русские», практически имеют в виду всех советских людей, но среди них ведь не только русские, а также украинцы и эвенки, эстонцы и армяне, татары и грузины, якуты и литовцы, буряты и калмыки…

Разве народы Советского Союза агрессивны? Разве нам всегда необходимо жить в страхе, в апокалиптическом страхе перед русскими, страхе, который даже не имеет своего оправдания?

В этой книге некто неизвестный, у которого нет имени, задает вопросы: простые вопросы, глупые вопросы, менее глупые вопросы. Он — это можно понять — не друг советских людей, он в лучшем случае сомневающийся.

Я отвечаю ему так, как могу. Возможно, что некоторые его вопросы, его суждения и предрассудки были некогда и моими. Под конец этот вопрошающий, о котором никто, в том числе и я, точно не знает, кто он такой, умолкает. Замолкает ли он оттого, что на его вопросы даются удовлетворительные ответы?.. Может быть. А может, и нет…

Я совершил путешествие, чтобы познакомиться со страной, которая в значительной степени определяет судьбы нашей планеты, со страной, в которой одни видят зарю лучшего будущего, а другие же, напротив, темную бездну. В любом случае это большая, обширная страна. Я был в Киеве, где цветут каштаны, и в суровой Якутии, был в московском Кремле и на Амуре, который называют также рекой Черного Дракона. Я видел природу, людей, их жизнь и их культуру.

Я пришел к выводу: русские не придут! Во всяком случае, как воины. Это возможно лишь в том случае, если их к этому вынудят. Как это уже было.

В Иркутске, где Ангара стремительно убегает от Байкала, спеша навстречу Енисею, который, согласно легенде, является ее возлюбленным, кто-то мне сказал: «Знаете, миролюбие у нас в крови»…

ДНЕПР
— Итак, начнем. Не знаю, кто вы. Но можете задавать свои вопросы.

— Это касается времени вашего прибытия в Киев. Скажите, с кем вместе вы были? Обратите, пожалуйста, внимание на то, что и всякие мелочи могут быть важными.

— Насколько я помню, самолет Аэрофлота должен был вылететь в Киев около половины второго ночи. Мы прибыли своевременно, но в аэропорту узнали, что полет откладывается приблизительно часа на два. Затем еще на семь часов.

— Кто вас сопровождал?

— Александр. Это была очень беспокойная ночь. Утро было ясным, солнечным и холодным. Мы сидели на скамейке в парке возле здания аэровокзала. Я был взбешен и высказал свое возмущение Александру.

— Отчего вы были взбешены?

— Из-за задержки вылета. Кроме того, я чуть было не попал под колеса грузовика, хотя и переходил улицу по пешеходному переходу. Водитель грузовика откровенно действовал по праву сильного. У нас за это пришлось бы уплатить 150 марок штрафа. Минимум.

— Вы вылетели лишь около половины третьего дня, после того, как вылет был отложен еще один раз. Вы можете сказать, почему в очередной раз вылет был отложен?

— Это было обосновано нелетной погодой, безопасностью полета. Когда мы наконец прилетели в Киев, там царил густой туман, посадка производилась в автоматическом режиме. Мы заметили посадочную полосу лишь тогда, когда ее уже коснулись колеса. Должен признаться, что я боялся разбиться.

— Как вел себя Александр в этой ситуации?

— Предполагаю, что он чувствовал себя так же. Во всяком случае, он был бледен.

— В Киеве у вас были какие-нибудь встречи?

— Да. Мне вспоминается разговор с Галиной, переводчицей Интуриста, о том, почему на Руси победила православная церковь, а не какая-нибудь другая. Мы осматривали как раз Киево-Печерскую лавру. Галина обратила мое внимание на памятник князю Владимиру Святославичу, который возвышается на берегу Днепра. Этот Владимир Святославич размышлял в 988 году, какую единую религию ввести для народа. Узнав, что ислам «допускает иметь много женщин, но исключает вино», князь посчитал его непригодным для склада жизни русичей. О католицизме, который якобы допускал «много вина, но никаких женщин», также не могло быть речи. Оставалось лишь православие, которое допускало «и то и другое в меру».

Собственно, это и не было разговором в полном смысле слова, потому что Галина говорила быстро и почти без пауз. Для диалога не оставалось места. Она работала со мной как с туристом, рассказывая о достопримечательностях города. Я, однако, заметил, что эта работа не была для нее обременительной, что она охотно рассказывала о своей родине. Она не скрывала гордости за свой город. Когда мы ездили по улицам, то мне стало ясно, что весеннее приветствие «и снова цветут каштаны» было полностью оправдано. Ни одной улицы без каштанов. На другом берегу Днепра высились новые жилые кварталы. Многоэтажные застройки. Но застройки особого рода: они не угнетают, здесь нет серых заборов, повсюду — обсаженные зеленью балконы, обвитые плющом фасады домов, между домами — скверы, окруженные живыми изгородями — кустарником, где можно отдохнуть и поговорить. Ничего подобного в таком масштабе я до сих пор еще нигде не видел. Наверное, людям здесь хорошо живется.

— Имеются и другие оценки социалистического жилищного строительства. Если я не ошибаюсь, вы сами…

— Думаю, мы не сможем здесь решить этого вопроса дискуссионным путем. Да и само по себе высотное строительство не является социалистическим или капиталистическим. Главное в том, для кого оно осуществляется и что из этого получается, а на берегу Днепра результат мне понравился.

В этот же день мы стояли перед Софийским собором, прекрасным творением архитектуры. Это было единственным местом нашей экскурсии, где Галина несколько сдержала свой поток слов и стояла с задумчивым, почти торжественным видом, но не потому, что мы находились около церкви. Я не думаю, что Галина была особо религиозной. Я предполагаю даже, что она коммунистка, хотя и не могу об этом говорить с уверенностью.

Во всяком случае, перед этой церковью она неожиданно сказала: «Это было жестокое время, тогда…»

— Этим самым был затронут вопрос, к которому мы еще вернемся позже: я имею в виду оккупацию Украины национал-социалистами и различные достойные сожаления происшествия того времени…

— Нет. Она имела в виду другое событие, происшедшее задолго до этого, однако как и последняя война, называемая здесь Великой Отечественной, это событие также сыграло свою трагическую роль в сознании русских, а может быть, играет эту роль еще и сегодня. Арабский историк Ибн-аль-Асир пишет об этом событии так: «Со дня сотворения мира для человечества не было более ужасной катастрофы и не будет такой уже до конца мира, до страшного суда…» Имеется в виду нашествие монголо-татар. С того времени сохранилась запись: «От Киева ничего не осталось». А Галина попутно упомянула, что число жителей ее города тогда сократилось с шестидесяти тысяч до двух тысяч человек. Единственным строением, уцелевшим от разрушения, был Софийский собор. Один монгольский военачальник получил приказ разрушить и его, но должен был вернуться ни с чем, доложив хану, что он просто был не в состоянии сделать это. В церкви стояла прекрасная женщина, и поэтому он не смог разрушить церковь. Женщина, которую имел в виду монгольский военачальник, была скульптурой Марии Оранты — покровительницы Киева.

Монголо-татарское нашествие отбросило Русь на столетия назад в своем развитии. Сегодня многие забыли об этом. Народная песня того времени рассказывает: «У кого нет денег, у того берут ребенка; у кого нет ребенка, у того берут жену; а у кого нет жены, того берут самого в полон».

Хотелось бы привести слова одного летописца XIII века: «Кровь наших отцов и братьев текла как вода и поила землю. Много наших братьев и детей попали в полон, кустарником заросли наши деревни, головы наши поникли, красота наша потускнела, нашим богатством, нашим трудом пользовались поганые, наша земля стала собственностью чужеземцев…»

Надо учитывать то, что господство монголо-татар продолжалось около 250 лет, что их продвижение на запад было остановлено лишь под Оломоуцем в Чехии. Еще сегодня сохранилось в сознании людей то, что именно русские были теми, кто предотвратил разрушение Западной Европы, заплатив за это собственной кровью, собственной жизнью и собственным богатством…

Имеются, однако, и другие события и личности, которые здесь особенно памятны.

— Итак, мы находимся на площади Богдана Хмельницкого. Вы знаете Богдана Хмельницкого? — спросила меня Галина.

Я не ответил, потому что у меня было такое впечатление, что Галина и не ожидала никакого ответа, поскольку для нее было само собой разумеющимся, что нет такого человека, который, побывав на Украине, не знает Богдана Хмельницкого. Я должен был сознаться, что не знаю Богдана Хмельницкого. После рассказа Галины я им особо интересовался, поэтому теперь могу сказать, почему сегодня его так почитают. Он был истинным представителем народа, в высшей степени патетической фигурой…

Я настаиваю на такой формулировке, ибо это было действительно так. Тут нужно учитывать и исторический фон. Это было во второй половине XVI века, когда в объединенное польско-литовское государство под названием Речь Посполитая входила большая часть Украины, а также вся Белоруссия. Польские шляхтичи присвоили себе огромные территории. Украинская верхушка во всем подражала польскому дворянству: говорила и писала по-польски, переходила в католическую веру и копировала польских шляхтичей даже в методах разграбления собственного народа. Простые украинские крестьяне стонали под двойным игом. Многие из них не выдерживали и убегали на юг к казакам в Запорожскую Сечь, которая представляла собой довольно сильную тогда военную организацию и сыграла выдающуюся роль в борьбе за национальную независимость Украины.

Восстание в Запорожской Сечи в 1648 году против господства Речи Посполитой положило начало освободительной войне украинского народа под руководством гетмана Богдана Хмельницкого, признанного сегодня «великим сыном украинского народа».

— Но что Богдан Хмельницкий сделал конкретного, за что его сегодня так почитают?

— Он стремился воссоединить Украину с Россией, чтобы избежать опасности исчезновения украинской нации: с запада угрожали поляки, с юга — турки. Это ему удалось. С помощью своего войска при поддержке народа он изгнал польских шляхтичей. Можно сказать, что это было подлинное народное восстание. Вся Украина пришла в движение. В 1654 году на Переяславской раде Богдан Хмельницкий провозгласил воссоединение Украины с Россией.

Памятник Богдану Хмельницкому стоит на площади его имени. Справочник туриста приводит следующие данные: «Памятник национальному украинскому герою, выдающемуся государственному деятелю и военачальнику был открыт 15 мая 1888 года. Он сооружен по проекту скульптора профессора М. Микешина и архитектора В. Николаева. Деньги на него были пожертвованы населением. Он стоит на историческом месте, где жители Киева приветствовали его после победы его войска над польскими захватчиками. Выполнен в экспрессивной форме. На гранитном постаменте возвышается бронзовый всадник. Богдан Хмельницкий сдерживает своего коня и своей гетманской булавой указывает на север, в направлении Москвы. Энергичный жест олицетворяет желание украинского народа воссоединиться на вечные времена с братским русским народом в одно единое государство. Памятник относится к наиболее значительным достопримечательностям города».

— Нельзя ли сказать, что Украина была аннексирована Россией?

— Нет, нельзя. Исторически всегда существовала тесная связь между украинцами и русскими, которые ведут свое происхождение от общих предков — восточных славян. На территории сегодняшней Украины уже в первые века нашей эры в среднем течении Днепра лежали поселения русов или росов, как их называли. Позднее здесь возникло первое древнерусское государство — Киевская Русь.

— Сегодня, таким образом, больше не существует — как это было когда-то — самостоятельной Украины?

— О нет! Думать так было бы ошибкой. Украина живет. Жизнь здесь такая же, как и в других союзных республиках, хотя и имеет свои национальные особенности. Эта жизнь не похожа, конечно, на времена Богдана Хмельницкого, как не похожа она и на те времена, когда Алексей Федоров был молодым…

— Кто такой Федоров?

— Позвольте мне вернуться к Федорову несколько позже. Сейчас я хотел бы сначала осветить другой вопрос. Я не знаю, знают ли у нас, что Украина, например, является одним из государств — учредителей ООН, что она имеет собственную конституцию и свое правительство, собственное законодательство и самоуправление, имеет собственный государственный герб, флаг и гимн, что она имеет равные права со всеми республиками, входящими в СССР, а также право устанавливать отношения с другими государствами.

— Есть ли в вашем списке еще что-нибудь?

— Да. Говорят, что украинки являются одними из самых красивых женщин в мире.

— Об этом тоже написано в официальных справочниках, которые вам, очевидно, предоставили в достаточном количестве?

— Об этом — нет. На это я сам обратил внимание…


Я не могу теперь вспомнить названия улицы. Это была, во всяком случае, типичная для Киева улица, обсаженная каштанами. За старыми деревьями — старый жилой дом. Открыла нам дверь сама Валентина Осьмак. Она произвела на меня очень приятное впечатление. Работает она театральной журналисткой. Валентина рассказала, что маленькой девочкой пережила первые бомбардировки Киева, что ее отец был офицером, их семью преследовало гестапо, она была свидетельницей того, как тысячи людей доставлялись в Бабий Яр, где их потом убивали.

Бабий Яр… Нам не обойтись без того, чтобы не остановиться на этом поподробнее, хотя все это и было давно. Так как мы заинтересованы изложить здесь материал в высшей степени корректно и объективно, то мы договорились использовать отрывки из подлинных документов Нюрнбергского процесса 1945–1946 годов.

Помощник Главного обвинителя от СССР Смирнов: «Я зачитаю один абзац из документа, который уже представлен трибуналу под № СССР-9 и в котором идет речь о докладе Чрезвычайной Государственной Комиссии о преступлениях немецко-фашистских захватчиков в городе Киеве. Я начну со следующей цитаты:

„…Гитлеровские бандиты согнали 29 сентября 1941 г. на угол улиц Мельника и Доктеревской тысячи мирных советских граждан. Собравшихся палачи повели к Бабьему Яру, отобрали у них все ценности, а затем расстреляли. Проживающие вблизи Бабьего Яра граждане Н. Ф. Петренко и Н. Т. Горбачева рассказали о том, что они видели, как немцы бросали в овраг грудных детей и закапывали их живыми вместе с убитыми и ранеными родителями. Было заметно, как слой земли шевелился от движения еще живых людей…“

— Извините, если я вас перебью… Я правильно понимаю, что последняя цитата взята из соответствующего подлинного протокола? Хорошо. Если это так, то продолжайте, пожалуйста…

Помощник Главного обвинителя от СССР Смирнов:

„Это были не отдельные случаи, а система. Насаждая бесчеловечный террор по отношению к детям, главари германского фашизма понимали, что эта форма устрашения будет особенно ужасна для оставшихся в живых. Сострадание к слабым и беззащитным является неотъемлемым свойством человечности. Умерщвляя особенно жестокими способами детей, немецко-фашистские злодеи показывали мирному населению, что нет преступлений, перед которыми остановились бы они при „замирении“ оккупированных районов.

Дети не просто разделяли участь своих родителей. Зачастую массовые так называемые „акции“ немцев обрушивались непосредственно на них. При этом детей насильственно отделяли от родных, сосредоточивали в одном месте, а затем умерщвляли…“

— Женщина по имени Валентина говорила о массовых бойнях в Бабьем Яру. Не процитировали бы вы несколько строк из соответствующих документов?..

— Пожалуйста…

Помощник Главного обвинителя от СССР:

„Из предъявляемого далее Суду Сообщения Чрезвычайной Государственной Комиссии по городу Киеву видно, что в Бабьем Яру во время этой чудовищной так называемой „массовой акции“ немцами расстреляно было не 52 тысячи, а 100 тысяч человек…

Страшная резня и погромы были учинены немецкими захватчиками в украинской столице — Киеве. За несколько дней немецкие бандиты убили и растерзали 52 тысячи мужчин и женщин, стариков и детей, безжалостно расправляясь со всеми украинцами, русскими, евреями, чем-либо проявившими свою преданность Советской власти. Вырвавшись из Киева, советские граждане описывают потрясающую картину одной из этих массовых казней: на еврейском кладбище города Киева было собрано большое количество евреев, включая женщин и детей всех возрастов; перед расстрелом всех раздели догола и избили…“

— Я предлагаю сейчас отвлечься от этой части Сообщения, чтобы вернуться к нему позже. Расскажите, пожалуйста, теперь о ваших личных впечатлениях во время пребывания в Киеве с 15 по 19 сентября 1981 года. Как прошел вечер того дня, когда вы совершили известную уже нам посадку в тумане?

— За ужином был произнесен тост за Богдана Хмельницкого, а также за Ярослава Мудрого. Я вспоминаю о том, что все присутствующие высказывались за мир. Среди нас сидел Виталий Москаленко, 26-летний журналист, по образованию — специалист по славянской литературе. Он сказал, что сам, естественно, войну не пережил, но их семья пострадала. Один из его дедов вернулся с войны инвалидом, другой — с седыми волосами. Его родители, будучи молодыми людьми, жили на захваченной врагом территории, они многое рассказывали ему об ужасах оккупации. Ему это настолько близко, как будто он сам пережил все это.

Валентина Кошелева, актриса, рассказала мне, что она из семьи горняков и в конце войны ей было всего три года. И все же многие картины войны врезались ей в память. Она помнит о голоде и, конечно же, никогда не забудет, что она потеряла всех своих близких, кроме отца. Отец после войны в течение пятнадцати лет был прикован к постели. Ей пришлось ухаживать за ним, поэтому война постоянно напоминала о себе в их доме.

Мне кажется, что в глазах Валентины Кошелевой я видел слезы. Возможно, я ошибаюсь. Но я могу утверждать, что все, что она пережила в военном детстве, оставило у нее и сейчас, спустя 36 лет, глубокий след. Своим мягким голосом она тихо рассказывала мне: „Есть мужчина, которого я очень люблю и который любит меня. Я воспринимаю это как большое счастье, которого я не ждала. Мы сможем еще создать семью. Надеюсь, что будущее будет прекрасным“.

Здесь необходимо упомянуть, что Валентина, очевидно в результате лишений войны, как она сама сказала, не совсем здорова. Ее последние слова я помню очень точно: „Только тот, кто не любит цветы, свет и солнце, может желать войны…“

— Очень поэтично…

— Возможно.

— Я хотел бы предоставить возможность продолжить цитирование документов. Пожалуйста, продолжайте…

Смирнов: „Я предъявляю Суду под № СССР-9 Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в городе Киеве:

Немецкие палачи с первых же дней захвата Киева проводили массовое истребление населения путем истязаний, расстрелов, повешения, отравления газом в „душегубках“. Людей хватали прямо на улицах, расстреливали большими группами и в одиночку. Для устрашения населения вывешивались объявления о расстрелах…

Прошу Суд принять в качестве доказательства фотостат объявления под № СССР-290. Текст этого объявления гласит:

„В качестве репрессий за акт саботажа сегодня расстреляно 100 жителей Киева… Каждый житель Киева является ответственным за акт саботажа.

Киев, 22 октября 1941 года. Комендант города“.

Под № СССР-333 я представляю фотостат третьего и последнего по Киеву объявления:

„Участившиеся в Киеве случаи поджогов и саботажа заставляют меня прибегнуть к строжайшим мерам.

Поэтому сегодня расстреляны 300 жителей Киева. За каждый новый случай поджога или саботажа будет расстреляно значительно большее количество жителей Киева.

Каждый житель Киева обязан о каждом подозрительном случае немедленно сообщать немецкой полиции.

Я буду поддерживать порядок и спокойствие в Киеве всеми мерами и при всех обстоятельствах.

Эбергард, генерал-майор, комендант города.

Киев, 2 ноября 1941 г.“

— В сентябре 1981 года вы жили в гостинице „Днепр“. Расскажите, пожалуйста, нам о вашем проживании там.

— „Днепр“ является старой гостиницей. Она находится в конце или в начале — кому как нравится — главной улицы Киева — Крещатика. Публика здесь многонациональная: американцы, британцы, канадцы, южноамериканцы, арабы, немцы из Федеративной республики, вообще очень много людей с Запада. Я вспоминаю, что душ в моем номере выдавал только холодную воду и что настроение дежуривших на этаже женщин было очень различным. Так, молодая украинская девушка всегда улыбалась, когда я сдавал или снова брал свой ключ. А другие женщины, пожилые, сидели за маленьким письменным столиком с неподвижным лицом.

Напротив нашего стола в ресторане стоял столик с канадским флажком: белый кленовый лист на красном фоне.

Одним из гостей за столом канадцев был грузный, уже пожилой мужчина с седыми волосами. Когда он разговаривал с официанткой, то всегда переходил с английского на какой-то другой язык, но не на русский. Предполагаю, что он говорил по-украински. Я подумал, что это мог бы быть и тот самый эмигрант, о судьбе которого мне рассказывал Виталий Коротич, киевский писатель: один украинец с Западной Украины накануне ее воссоединения с Советской Украиной покинул свою страну и уехал в Канаду. Спустя почти 40 лет он в качестве туриста посетил свою родину.

И вот он не мог узнать ни людей, ни города, ни свою страну и ничего не мог понять в этой новой жизни. Его дочь, напротив, поняла новые общественные отношения лучше. В то время как отец погрузился в грустные воспоминания, потому что не узнавал больше места своей юности, его дочь влюбилась в украинца, многое узнала об ужасах войны, о царившем тогда здесь тотальном разрушении, о последовавшем потом восстановлении страны на пустом месте.

Именно об этой истории думал я, когда смотрел на флаг с кленовым листом.

Коротич использовал эту историю в сценарии для фильма. Он просмотрел кинодокументы, повествующие о Киеве перед самым началом войны. Красивые люди гуляют по киевским бульварам, веселые, ничего не подозревающие. Для нормального человека война — это всегда что-то неожиданное и ужасное.

И Коротич шел тогда пешком из своей родной деревни в Киев. Двести километров пришлось преодолеть ему, 5-летнему мальчику. Мне кажется, что и сейчас я слышу его слова: „У некоторых коллег я наблюдаю детские черты характера. Думаю, что это от того, что у них не было детства. Я видел, как фашисты убивали людей, поджигали дома. Убийство — как игра. По дороге в Киев я видел людей, которых собирались расстрелять. Один пожилой немецкий солдат погладил меня по голове и дал кусок хлеба. "Зачем война, — говорил он, — зачем война?" Я видел, как он, уходя, что-то бормотал про себя".

Почти тот же возраст, что у меня. Те же переживания. И мне в конце войны было пять лет. Мы — моя мать, мой брат, которому тогда был один год, и я — жили в маленьком городе Нойроде, в тогдашней Силезии. Моя мать была родом из соседней деревни. Три года назад мы, спасаясь от бомбежек, переселились из Рейнской области в Силезию. Здесь отец не мог больше избежать призыва в армию.

На старом месте, на Рейне, в наш дом попала бомба. Нам повезло, что бомба не пробила подвал и мы остались невредимыми. Остались невредимыми? Хотя мне тогда было всего лишь два года, я вспоминаю отдельные яркие сцены. Именно вспоминаю, так как о тех событиях мне никто никогда не рассказывал. Я помню еще, что меня везли в детской коляске по пылающим улицам, и мне кажется, что я еще чувствую запах дыма от горящих домов. Я помню красные языки пламени, сирены, суетящихся, бегущих людей.

Когда мне исполнилось пять лет, то для меня началось новое длинное путешествие, которое, я знаю, многие не пережили. Мы шли пешком 700 километров в бесконечной, длинной колонне немецких беженцев.

— Я поражаюсь, слыша это от вас. У меня складывается впечатление, будто вы считаете, что единственным виновником всех военных бед являются немцы, в то время как Восток, то есть русские, излучают величественный блеск.

— Это не совсем так. Чтобы пояснить, я продолжу: ситуация тогда была такова, что нас охватил большой страх. Для меня это был однозначный страх: идут русские. Больше ничего. Только одно: идут русские. Мы уложили в детскую коляску кое-какие пожитки и моего брата, грудного ребенка, и отправились в путь.

Однако прошло лишь какое-то короткое время, и русские были тут. Я лично, а также моя мать — мы почти не заметили этого. Мы тащились в бесконечной колонне беженцев, ночевали в покинутых домах, были голодными и часто плакали. К этому добавлялось то, что с двухгодичного возраста, то есть с момента попадания бомбы в наш дом в Рейнской области, я временами страдал приступами астмы. В одном из покинутых домов, насколько мне помнится, я "позаимствовал" записную книжку и кожаный бумажник. И по сегодняшний день у меня сохранилось пристрастие к записным книжкам и бумажникам. Вспоминаю, как мать, когда мне исполнилось шесть лет, подарила мне портфель, набор для письма, штемпельные подушки и штемпеля. Мы были в это время в Тюрингии, где в течение нескольких недель отдыхали у родственников, прежде чем отправиться дальше.

Русских я лично встретил лишь однажды. Наша колонна беженцев была остановлена какой-то воинской частью. Мы решили, что будем все расстреляны. По непонятным причинам я не испытывал никакого страха. В то время как многие взрослые причитали и жаловались, я помню, что я был исключительно весел. У меня было откровенно веселое настроение. Моя мать, которая, как и другие, явно испытывала страх, сказала мне, чтобы я шел к солдатам и раздал им сигареты. Откуда-то из глубины детской коляски она извлекла одну пачку. Я шел сквозь строй солдат и давал каждому по сигарете. Прошло немного времени, и солдаты начали улыбаться. Один погладил меня по голове и что-то сказал. И лишь только один солдат, который, правда, носил другую форму, не смеялся. Позже мать сказала, что это был якобы поляк. Однако и поляк принял сигарету. Сегодня я, конечно, знаю, что ни у русских, ни у поляков не было тогда оснований обращаться с немцами с изысканной вежливостью. Сегодня я знаю, что тогда мы были на волосок от смерти. Военные искали нацистских офицеров, которые скрывались в колонне беженцев. Речь шла об эсэсовцах, которые незадолго до этого расстреляли большую группу поляков.


Поляк, очевидно, настоял на том, чтобы проверить колонну беженцев и убедиться, действительно ли нацисты ускользнули и в колонне остались лишь невинные гражданские лица. Может быть, своими сигаретами я немножко помог тому, что мы остались в живых…


— Я думаю, вы согласитесь, если на этом месте я прерву свой рассказ, чтобы процитировать еще один отрывок из документов:

"…Убийствам часто предшествовали садистские истязания. Архимандрит Валерий сообщил, что фашисты до полусмерти избивали больных и слабых людей, поливали их на морозе водой и, наконец, пристреливали в немецком полицейском застенке, находившемся в Киево-Печерской лавре…

Я позволю себе специально обратить внимание Суда на то, что Киево-Печерская лавра — это один из древнейших архитектурных памятников Советского Союза, что это особо охраняемая культурная ценность, близкая сердцу советских людей, ибо это вещественная память древности…"

— Прежде чем мы перейдем к разговору о последующей вашей поездке по Советскому Союзу — я прежде всего имею в виду встречу с партизанским командиром Алексеем Федоровым, с партизанами-взрывниками Клоковым и Тутушенко, а также ваше посещение офицерских курсов "Выстрел", — я прошу вас закончить рассказ об "Акции Киев".

— Хорошо.

Обвинитель от СССР Смирнов:

"…Для того чтобы понять объем этих злодеяний, я прошу судей обратиться к Сообщению Чрезвычайной Государственной Комиссии, уже предъявленному Суду под № СССР-9:

"…В Киеве замучено, расстреляно и отравлено в "душегубках" более 195 тысяч советских граждан, в том числе:

1. В Бабьем Яру — свыше 100 тысяч мужчин, женщин, детей и стариков.

2. В Дарнице — свыше 68 тысяч советских военнопленных и мирных граждан.

3. В противотанковом рву у Сырецкого лагеря и на самой территории лагеря — свыше 25 тысяч советских мирных граждан и военнопленных.

4. На территории Кирилловской больницы — 800 душевнобольных.

5. На территории Киево-Печерской лавры — около 500 мирных граждан.

6. На Лукьяновском кладбище — 400 мирных граждан…

…В 1943 году, чувствуя непрочность своего положения в Киеве, оккупанты, стремясь скрыть следы своих преступлений, раскапывалимогилы своих жертв и сжигали их. Для работы по сжиганию трупов в Бабьем Яру немцы направляли заключенных из Сырецкого лагеря. Руководителями этих работ были офицер СС Топайде, сотрудник жандармерии Иоганн Мэркель, Фохт и командир взвода СС Рэвер".

Свидетели Л. К. Островский, С. Б. Берлянд, В. Ю. Давыдов, Я. А. Стеюк, И. М. Бродский, бежавшие из Бабьего Яра 29 сентября 1943 г., показали:

"В качестве военнопленных мы находились в Сырецком концлагере, на окраине Киева. 18 августа нас в количестве 100 человек направили в Бабий Яр. Там нас заковали в кандалы и заставили вырывать и сжигать трупы советских граждан, уничтоженных немцами. Немцы привезли сюда с кладбища гранитные памятники и железные ограды. Из памятников мы делали площадки, на которые клали рельсы, а на рельсы укладывали, как колосники, железные ограды. На железные ограды накладывали слой дров, а на дрова — слой трупов. На трупы снова укладывали слой дров и поливали нефтью. С такой последовательностью трупы накладывались по нескольку рядов и поджигались… В каждой такой печи помещалось до 2500–3000 трупов. Немцы выделили специальные команды людей, которые снимали с трупов серьги, кольца, вытаскивали из челюстей золотые зубы. После того как все трупы сгорали, закладывались новые печи и т. д. Кости трамбовками разбивали на мелкие части. Пепел заставляли рассеивать по Яру, чтобы не оставалось никаких следов… Для ускорения работы немцы применили экскаватор. С 18 августа по день нашего побега — 29 сентября — было сожжено примерно семьдесят тысяч трупов"".

Должен сказать, что этот отрезок современной украинской истории мне был известен еще до моей поездки в СССР в 1981 году. Я думал об этом во время своего пребывания в Киеве. Любой разговор с украинцами происходил на фоне этих нацистских преступлений. Как они преодолели все это, не оставив в себе ненависти? Ибо я не почувствовал никакой ненависти. Наоборот. Молодой человек, заговоривший со мной в лифте гостиницы "Днепр", дружески мне улыбнулся и похлопал меня по плечу.

…На улице бушевал сильный ветер, срывая с каштанов листья. Серый туман лежал над Днепром, справа возвышался огромный монумент "Матери-Родины", который соорудили как раз в этом году, в честь освобождения украинской земли. Эта гигантская статуя женщины, женщины величавой и сильной, — своего рода Никита Кожемяка в женском обличии…

— Кто такой Кожемяка?

— Это, собственно, один из городский районов Киева. Но сначала с Никитой Кожемякою я познакомился в упомянутой сказке — наполовину сне, наполовину действительности — в тот самый вечер в гостинице "Днепр":

"Жил в древнее время в Киеве некий князь-лыцарь, и жил возле Киева змий, и каждый год посылали ему дань: молодого парубка или дивчину.

Вот подошел уже черед и дочке самого князя. Нечего делать: раз горожане давали, надо и ему давать. Послал князь свою дочку в дань змию. А дочка была такая собою красивая, что и не рассказать. Вот змий ее и полюбил. И стала она к нему подольщаться и спрашивает у него однажды:

— Есть ли, — говорит, — на свете такой человек, кто мог бы тебя одолеть?

— Есть, — говорит, — такой в Киеве, живет над Днепром. Как затопит он печь в хате, так дым под самыми небесами и стелется; а как выйдет к Днепру кожи мочить (ведь он кожемяка), то несет не одну, а сразу двенадцать, и как намокнут они от воды в Днепре, а я возьму, да за них и уцеплюсь, вытащит ли он их? А ему все одно: как вцепится, так и меня заодно чуть на берег не вытащит. Его только одного я и боюсь.

Вот и запало это в голову княжне, думает: как бы это ей весточку домой подать да на волю к отцу выбраться? А при ней не было ни души, только один голубок. Выкормила она его еще в те счастливые времена, когда жила в Киеве. Думала-думала, а потом взяла и написала отцу-батюшке: "Вот так, мол, и так. Есть у вас, батюшка, в Киеве человек, звать его Никита, а по прозвищу Кожемяка. Упросите его через старых людей, не согласен ли будет со змием сразиться, не вызволит ли меня, бедную, из неволи! Просите его, милый батюшка, и словами, и подарками, да чтоб не обиделся он за какое случайное слово. А я за него и за вас буду век богу молиться".

Написала так, под крылышко голубю привязала, да и выпустила в окно. Взмыл голубок под небо, да и прилетел домой, на подворье к князю. И как раз на ту пору по двору бегали дети и увидели голубка:

— Татусю, татусю, — говорят, — видишь, голубок прилетел от сестрицы.

Возрадовался князь поначалу, а потом подумал-подумал, да и запечалился: "Уж верно проклятый ирод погубил мое дитятко".

А потом приманил к себе голубка, глядь, а под крылышком грамотка. Он за грамотку. Читает, а дочка и пишет: так, мол, и так. Вот призвали тотчас к себе всю старшину.

— Есть ли такой человек, что прозывается Никитой Кожемякою?

— Есть, князь. Живет над Днепром.

— А как бы к нему подступиться, чтоб и не обиделся и послушался?

Вот и так и сяк посоветовались, да и послали к нему самых старых людей. Подходят те к его хате, отворили потихоньку со страхом двери — да так и оробели. Смотрят — сидит на земле сам Кожемяка к ним спиною и мнет руками двенадцать кож, и только видать, как такой вот седой бородою качает. Вот один из посланцев — "кахи!".

Встрепенулся Кожемяка, а двенадцать кож только тресь-тресь! — полопались. Обернулся к ним, а они ему в пояс:

— Вот так, мол, и так, прислал к тебе князь с просьбою.

А он и не смотрит, не слушает: рассердился, что двенадцать кож из-за них порвал.

Они снова его просить, давай его умолять (на колени стали). Беда — не слушает! Просили, просили, да так и пошли, головы понуря.

Что тут поделаешь? Печалится князь, печалится и вся старшина. А не послать ли нам еще молодых? Послали людей помоложе — и те ничего не поделают. Молчит да сопит, будто не к нему и обращаются. Так разобрало его за те кожи. Потом пораздумал князь и послал к нему детей малых. Те как пришли, как начали просить, как стали на колени, да как заплакали, тут уж и сам Кожемяка не вытерпел, заплакал, да и говорит:

— Ну уж для вас я это сделаю!

Пошел к князю.

— Так давайте мне, — говорит, — двенадцать бочек смолы и двенадцать возов конопли!

Обмотался коноплей, осмолился хорошенько смолой, взял такую булаву, сто, может, в ней пудов, да и пошел к змию.

А змий ему и говорит:

— Ну что, Никита, биться пришел или мириться?

— Где уж мириться! Биться с тобой, с иродом окаянным.

Вот и начали они биться, так земля и гудит. Что ни разбежится змий, то и ухватит Никиту зубами, так кусок смолы и вырвет; что ни разбежится да ухватит, так клок конопли и вырвет. А он его здоровенной булавою как ударит, так в землю и вгонит. А змий как огонь пылает, так ему жарко; и пока сбегает к Днепру напиться да вскочит в воду, чтоб слегка поостыть, а Кожемяка уже коноплей и обмотался. Вот выскакивает из воды проклятый ирод, и только разгонится навстречу Кожемяке, а он его булавою и хвать. Что ни разгонится, а он его знай булавой — хвать да хвать, так звук и отдается. Бились, бились, аж пыль поднялась, так искры и брызжут. Такой грохот пошел, словно у кузнеца в кузнице весною, когда каждому нужен лемех для пахоты; тут и сам кузнец бьет, и хлопцы бьют, а мех только шипит, без устали сопит, а искры из горна да от железа отскакивают и шипят, а кузница так вся ходуном и ходит; слышна кузнецкая работа далеко по селу. Вот такой же грохот и стук поднял и Никита со змием, так крепко и часто дубасил его железною булавою по голове; и как из горна синей трубою огонь свистит, так и у змия свистело пламя из пасти, из глаз, из ушей; разогрел Никита змия получше, чем кузнец лемех в горне, — так и фыркает, аж захлебывается окаянный, а под ним земля только стонет.

А люди в колокола зазвонили, молебен служат, а на горах народ стоит, словно неживой, сцепив руки: ждет, что оно будет! А тут змеище бубух, так земля и затряслась!

Народ, стоя на горах, так и всплеснул руками: "Слава тебе, господи!"

Вот Никита, убив змия, освободил княжну и отдал ее князю.

И не знал князь уж, как его и благодарить и наградить.

Вот с того времени и начало называться то урочище, где он жил, Кожемяками".


— Вы считаете, таким образом, что эта сказка как бы способствует преодолению ненависти, ужаса и страха?

— Правильно. Это мое мнение. Теперь я хотел бы вам рассказать о моей следующей встрече, которая важна для воспроизведения общей картины. Я имею в виду встречу с советским генерал-полковником Давидом Абрамовичем Драгунским, которая состоялась недалеко от Москвы. Я цитирую это немаловажное событие по статье, которую я написал для одной еженедельной газеты:

"Дождливое осеннее утро. Около восьми часов утра две черные "Волги" останавливаются у тротуара. Два полковника Советской Армии выходят из машины и приветствуют меня. Один из них указывает на небо и говорит по-немецки: "Плохая погода сегодня". Я сажусь во вторую машину. Другая едет впереди. Нашей целью являются богатые традициями высшие курсы для офицеров Советской Армии под названием "Выстрел". Многие советские военачальники и маршалы получили здесь свое образование. Мы едем по большому шоссе Москва — Ленинград. Недалеко от границы Москвы стоят противотанковые надолбы. Этот памятник служит напоминанием о войне. До сих мест дошли гитлеровские армии. У входа на офицерские курсы меня уже ожидают.

Спереди пристраивается джип с синей сигнальной лампой наверху и едет довольно быстро. Встречные солдаты прикладывают руку к пилотке, приветствуя нас по-военному. Я вспоминаю о том, что недавно в Кёльне я отослал свой военный билет в районное военно-призывное управление. Он уже давно был недействителен. Я, естественно, еще ни разу не был в военной школе. Поэтому не могу сказать, чтобы я чувствовал себя здесь очень уютно. В программу включен осмотр всех технических классов с устройствами, которые имитируют боевую обстановку: имитация танков и пушек, электронные приборы наведения. Приборы сконструированы так, что условия работы на них соответствуют реальной ситуации. Офицеры объясняют мне все с видимой гордостью. У них молодцеватая выправка. И для мотострелков имеется электронный тренажер. Не знаю, от чего это зависело, но солдат, которому приказали показать свое искусство, несколько раз не попал в цель. Сопровождающий офицер не выдержал, взял в руки электронную винтовку и два раза выбил "восьмерку". Он улыбнулся и протянул мне оружие. Что делать? Я гость! И заряды ведь не настоящие! Да и мои друзья пацифисты никогда не узнают, что я принимал участие в учебных стрельбах в советской офицерской школе! Я дважды выбиваю "десятку", возвращаю винтовку и рассказываю о том, что на ярмарке в Кёльне-Мюльхайме — напротив Кёльнского собора — я время от времени стреляю по бумажным цветкам, скелетам или тряпичным куклам. Поэтому, наверное, и "десятка". Офицеры смеются, и я получаю памятную медаль, которая, как мне говорят, дает мне право в любое время бывать на офицерских курсах "Выстрел"".


Напротив меня сидит генерал-полковник Давид Абрамович Драгунский, начальник курсов "Выстрел", ему 71 год, он дважды Герой Советского Союза. Во время войны командовал танковым полком.

Генерал-полковник поднимает бокал и говорит:

— У нас нет ненависти к поверженным врагам, но мы ненавидим войну. Я воспринимаю мир как саму жизнь.

Я вспоминаю слова другого генерала — генерала Александра Хейга о том, что "есть вещи поважнее мира". Однако разве в жизни не так: солдат остается солдатом, а генерал — генералом?

Драгунский рассказывает:

— У нас дома все были портными. Я тоже хотел быть портным. Но меня призвали в армию. Как комсомольцу, мне сказали: "Ты должен учиться. Ты нам нужен". Задолго до войны нам говорили: "Фашизм — это война".

Генерал-полковник рассказывает обо всем как бы между прочим, но фиксирует мое внимание на том, что Красная Армия только во время освобождения Польши во второй мировой войне потеряла 650 тысяч человек.

— Четверо моих братьев пали на войне. Моя сестра, мои отец и мать были расстреляны фашистами, — говорит Драгунский.

Генерал-полковник Драгунский — еврей. Он и его семья пережили такую же судьбу, как и многие граждане и семьи Советского Союза. Не осталось ли у него чувства мести?

— Среди присутствующих здесь нет ни одного, — говорит генерал, — который сказал бы, что мы хотим начать новую войну. Такого в истории нашей страны никогда не было и не будет.

Мне предлагают побывать в одном из учебных классов, где обучаются офицеры от старшего лейтенанта до майора. Меня сопровождает седоволосый, но еще довольно молодой генерал-лейтенант, дружелюбный и любезный человек. Он является политическим руководителем школы. Сидящие за партами — еще молодые люди. О войне они знают по рассказам своих родственников, у кого они еще живы. Едва ли не каждый из них потерял кого-нибудь из близких: кто погиб на фронте, кто был расстрелян, кто сожжен или пропал без вести. Один из них сказал, что он служит сейчас в таком месте, где нацисты уничтожили 30 тысяч жителей. Другой, когда я спросил его, кому он хотел бы подражать в жизни, ответил: "Вообще-то я хотел стать археологом. Мне импонирует художник Верещагин, который отображал в своих картинах ужасы войны". Картины этого художника я видел месяц назад в Третьяковской галерее в Москве.

Генерал-полковник Драгунский пришел проститься. Почему он все-таки остался после войны солдатом?

— Собственно говоря, — говорит он, — я не хотел этого. Я помышлял о том, чтобы стать гражданским и уехать в какую-нибудь тихую деревню. Я был как бы пропитан громыханием танков и не мог больше выносить никакого шума. Но тут пришла "холодная война". Я понял, что еще не пришло время снимать погоны, что еще могли появиться новые гитлеры, новая угроза для нашей страны. И я решил все свои знания передавать молодым офицерам.

— Я вижу, вы и тут хотите намекнуть на то, что даже среди военных вы не обнаружили ни чувства ненависти, ни агрессивности?

— Да, правильно. Таково мое впечатление. Раньше было достаточно причин возбуждать ненависть. Одной из таких причин для ненависти была война, особенно в первые годы войны. Без ненависти к врагу, как мне сказали, трудно было бы победить. Ненависть тогда была, вероятно, жизненно необходимой. Позже, однако, когда стало ясно, что фашисты будут побеждены, эта ненависть стала постепенно уменьшаться. Не к фашистам, конечно, а к простым немцам. Не сама по себе, а целенаправленно, сознательно, путем разъяснительной работы среди солдат. Уверенность в том, что Родина будет освобождена, стала настолько большой, что уже не требовалось такого накала ненависти к врагу, которая была необходима вначале, для мобилизации всех сил.

— Это ваша интерпретация?

— Нет, так мне об этом рассказали. Со своей стороны у меня нет никакого повода сомневаться в этом.

— У вас нет никаких сомнений?

— Нет, никаких. В памяти у меня сохранилась, например, беседа, которую я вел с Александром Чангули, секретарем Украинского отделения Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами.

Чангули — украинец. Я цитировал здесь отрывки из протоколов заседаний Нюрнбергского военного трибунала. В беседе с Александром Чангули я обратил его внимание на это и в связи со столь страшным прошлым спросил его мнение о немцах вообще и об отношении к одному из немецких государств — к Федеративной Республике Германии — в частности.

— Нашей целью, — сказал он, — является пробуждение интереса друг к другу, преодоление отчужденности между людьми разных наций. Киев был первым городом Советского Союза, в котором была проведена выставка под девизом "Взгляд на Федеративную Республику Германии". Мы старались показать вашу страну во всем ее многообразии. Но это было не все, что мы сделали. На одном из конкурсов для молодежи мы в анкету включили вопрос: "Что ты знаешь о Федеративной Республике Германии?" Критерием для оценки ответов служили не просто "правильно" или "неправильно", а насколько основательно каждый участник изучал тему, работал в библиотеках и архивах и как он все это описал.

Я спросил его:

— Вы знаете то, что произошло в войну, но ведь сами-то вы этого не пережили?

— Да, это так, — ответил он. — Но все мои родственники, мои родители, мои бабушка и дедушка были на фронте. Все они остались живы. Это большое счастье. То, что они пережили, перешло как бы ко мне. Мой дедушка в качестве руководителя политического отдела был после войны одним из ближайших сотрудников первого советского коменданта Берлина. От него я многое узнал о Германии. Благодаря ему у меня пробудился к ней интерес. Моя мать участвовала в освобождении Германии в составе союзнических войск. Она работала в совместной советско-американской комиссии, которая занималась ликвидацией концлагерей. Она, таким образом, находилась среди тех, кто первыми увидел, какие преступления совершались в этих лагерях. Она рассказывала мне о том, что видела там. Я был потрясен тем, что такое могло произойти. Потрясения подобного рода всегда оставляют следы в человеке…

Да, верно. Наш народ был тогда глубоко изранен. Есть раны, от которых он до сих пор не оправился. Отсюда и вытекает — и это лежит глубоко в нашей психологии, — что война — это нечто абсолютно безумное, противоречащее природе. Именно тогда у нас выработалось сознание того, что война должна быть полностью исключена из жизни.

…В свое время Максим Горький говорил Исааку Бабелю, что путь писателя усеян гвоздями необыкновенной величины и что приходится идти по ним босыми ногами, что крови будет пролито достаточно и с каждым годом она будет литься все сильнее, что если писатель слаб, то его будут покупать и продавать, ему будут мешать и на него нападать и он будет увядать…

…С описанием киевского вокзала, которое дал Бабель в 1917 году и на котором я теперь нахожусь, я — даже при беглом взгляде — согласиться не могу. Он писал: "Нет более унылого вида, чем вокзал Киева. Ветхие деревянные бараки уже многие годы оскверняют подходы к городу. По мокрым барачным нарам ползают вши. Дезертиры, мошенники, цыгане валяются вперемешку. Старые галичанки мочатся, стоя, прямо на платформе…"

Я, как уже говорил, ничего этого подтвердить не могу. Более того, в хорошо отстроенном вокзале Киева нам удалось купить бутылку коньяка и без особой толкотни добраться до ночного поезда на Москву. У меня остались хорошие воспоминания о Киеве, так же как и о чае, который утром приготовила проводница.

— Позвольте вас теперь попросить подробнее описать ваше пребывание в Москве. Как бы ни хорош или плох на вкус был чай, приготовленный 19 сентября в поезде, здесь это можно, пожалуй, считать второстепенным…

— Как вам угодно. Когда я приехал в Москву, с неба лил шумный дождь. Такси высадило меня перед огромным комплексом зданий — гостиницей "Россия" приблизительно с шестью тысячами мест. Я выполнил обычные формальности и спустился на первый этаж поесть. Время ожидания официанта можно соразмерить разве что с бесконечными во времени просторами России. "Филе?" — "Нет". "Борщ?" — "Нет!"

…В России люди женятся, конечно, не чаще, чем в других местах, но в то время как во многих знакомых мне странах эта церемония происходит по-аристократически тихо, непременно в семейном кругу, сопровождаемая пристойным объявлением в газете, то русская свадьба гремит на всю округу. Если свадьба, так уж свадьба! Я наблюдал это шумное веселье в зале ресторана, в гостинице "Россия", в тот вечер, когда я задумал спокойно запить шницель московским пивом, чтобы затем снова отправиться на 10-й этаж на покой.

Я бы сказал, что эта русская свадебная компания как бы совершила внезапное нападение на ресторан этого мощного туристского центра. Невеста в белом была подобна невесте, которую я видел в киевском ресторане. Казалось, в ней не было никакой романтичности или мечтательности и уж вовсе никакой робости. Нет, невеста командовала парадом. Она выделывала кружева по залу, а жених размеренным шагом ступал вокруг нее; дедушка с буденновскими усами и в свисающих брюках элегантно покачивался на волнах толпы; его соседка с широкими, как Дон, бедрами и раскрасневшимся лицом покачивалась в ритме "Рол-линг Стоун"…

— Вы откуда? — спросил меня мой сосед, продолжая закусывать и внимательно наблюдая за свадебной компанией. Он не был похож на русского — огромный неуклюжий парень со свисающими бледно-желтыми усами и светлыми длинными волосами.

На мой ответ он дружелюбно улыбнулся. А он из Таллина. Да, правильно, он эстонец, из Эстонии, а здесь по делам, работает в турбюро.

В то время как оркестр перешел на итальянскую поп-музыку, мой сосед упомянул, что уже побывал в Киле и Гамбурге, и попутно сказал, что он в ужасе от решения американского правительства о производстве нейтронной бомбы.

— Наше правительство тоже будет вынуждено создавать ее, — сказал эстонец.

Он выпил водки и запил ее хорошим глотком сока.

— Хочу вам кое-что сказать, — продолжал он. — Если американцы думают, что могут доконать нас гонкой вооружений или перегнать, чтобы победить, то это заблуждение. — И после короткой паузы:

— Вы были уже в Третьяковской галерее?

Когда я ответил, что не был, он сказал:

— Сходите. Там висит картина художника Васнецова, она называется "Три богатыря". Над этой большой картиной художник работал 20 лет. Эти три русских легендарных богатыря — Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович — символизируют силу народа. Они очень, очень сильны…


Сила, слава и честь… В большую комнату с длинным деревянным столом входит мужчина. Это Алексей Петрович Маресьев, бывший летчик-истребитель, кумир советской молодежи. Его сбили за линией фронта, над оккупированной территорией. Стояла суровая зима. Восемнадцать суток, тяжело раненный в ноги, он полз к своим… Дополз, но ноги Алексея Петровича спасти уже было нельзя. Их пришлось ампутировать. Но едва только зажили швы на ранах, он встал на протезы и снова стал летать, чтобы продолжать борьбу против гитлеровской армии, чтобы прогнать ее с родной земли.

— Позвольте вас перебить. Речь идет о той самой встрече, на которой присутствовал также генерал-полковник Догаев?

— Правильно. Здесь я встретился также с генерал-полковником Николаем Павловичем Догаевым, консультантом Министерства обороны…

— Не пояснили бы вы, что это значит?

— Николай Павлович является консультантом по вопросам военно-политического характера. Ему около 80 лет, и он очень опытный человек. Он любит театр, балет и хорошо бегает на лыжах. Если позволите продолжить, то я бы сказал, что Николай Павлович для пацифиста — этим я не хочу сказать, что я являюсь таковым, — твердый орешек. В своей генеральской форме с многочисленными орденами, со строго зачесанными назад волосами, с угловатым лицом он мало похож на мирного ангела.

— Вы сказали, для пацифиста?..

На лице сидящего передо мной человека появляется широкая всепонимающая улыбка.

— Наше отношение к пацифистам? — переспрашивает Николай Павлович. — Его можно выразить словами Ленина, который говорил примерно так: чтобы сохранить мир, мы должны сотрудничать со всеми организациями, которые выступают за мир; мы ставим во главу угла не то, что нас разъединяет, а то, что нас объединяет.

Я еще забыл упомянуть, что генерал-полковник являлся заместителем председателя Советского комитета ветеранов войны, а Маресьев — летчик без ног — ответственным секретарем этого комитета. В каждом крупном советском городе имеются отделения комитета, которые объединяют ветеранов войны…

— …чтобы предаваться воспоминаниям о войне примерно по принципу: а немцам мы тогда все-таки всыпали…

— Не думаю. Догаев подчеркнул, что задача ветеранов состоит в том, чтобы делать все возможное для сохранения мира. Для этого необходимо рассказывать о том, что такое война, что она несет людям. В этом историческая задача ветеранов. Он упомянул о концепции справедливых и несправедливых войн…

— …что должно означать, наверное, то, что войны, которые вел Советский Союз, являются справедливыми, а войны, которые вели или ведут другие, — несправедливыми…

— Здесь я хотел бы возразить. Так сказано не было. Несправедливая война, согласно этой концепции, — это война, которая ведется с целью захвата чужих территорий. А справедливая война — это война за национальное освобождение и против угнетения. В качестве примера Николай Павлович упомянул здесь вторжение южноафриканских войск в Анголу и борьбу ангольцев с захватчиками. У меня под рукой есть его следующее дословное высказывание: "Что касается сегодняшней политики американской администрации, то я хотел бы сказать, что она явно направлена на подготовку к войне против социалистических стран, и прежде всего против Советского Союза. Советский Союз не может спокойно относиться к этому. Мы вынуждены быть готовыми к возможной войне. Мы должны себя защитить. Если против нас будет развязана война, то я уверен, что мы сможем себя защитить. Но все это не мешает нам направлять внимание советских людей на сохранение мира и делать все, чтобы мир сохранить. Когда советские люди выступают против гонки вооружений, то это не признак слабости или страха, а глубокое желание жить в мире и не потерять того, что достигнуто".

— Достигнуто? Знаете, это звучит колоссально! И что такое "достигнуто"? Разве мы не слышим постоянно о трудностях со снабжением продовольствием, о жилищных проблемах, о скудном ассортименте некоторых товаров, об угнетении?.. И все это спустя более 60 лет после захвата власти большевиками!..

— Я не присоединился бы так категорично ни к одной из ваших формулировок. И если уж вы так патетически высказываетесь, говоря о захвате власти, то это был захват власти народом.

— На-на-на…

— Так было на самом деле. Можете почитать книги по истории. Это было освобождением от рабства и бессилия, от безграмотности и нужды…

— Но это было очень давно…

— Конечно, это было давно. Но вот в Киеве, в здании, расположенном на улице с огромными каштанами, передо мной сидит пожилой мужчина со светло-голубыми глазами и седыми короткими волосами. Он значительно старше других присутствующих. Его грудь украшает лишь один-единственный, отливающий серебром орден, тогда как лацканы пиджаков других мужчин усеяны множеством различных наград… Леонид Дрожжин был солдатом Первой Конной армии легендарного Буденного. Да, это были жестокие годы спасения революции, революции народа против своих господ, революции, с которой не хотели примириться сильные мира сего как внутри России, так и за ее пределами. Борьба шла за то, чтобы защитить завоеванное.

Леонид Дрожжин выглядит скромным, неприметным человеком, он спокоен, малоразговорчив… Я даже вообразил себе, как передо мною мог сидеть Буденный. Мне на память пришла одна встреча, о которой я позже прочитал еще один раз:

"Буденный в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева. Только что убили комбрига два. На его место командарм назначил Колесникова.

Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю тому назад Колесников был командиром эскадрона.

Нового бригадного вызвали к Буденному. Командарм ждал его, стоя у дерева. Колесников приехал с Алмазовым, своим комиссаром.

— Жмет нас гад, — сказал командарм с ослепительной своей усмешкой. — Победим или подохнем. Иначе — никак. Понял?

— Понял, — ответил Колесников, выпучив глаза.

— А побежишь — расстреляю, — сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.

— Слушаю, — сказал начальник особого отдела.

— Катись, Колесо! — бодро крикнул какой-то казак со стороны.

Буденный стремительно повернулся на каблуках и отдал честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька пять красных юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханной меже. Лошади ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову, и с томительной медленностью перебирал кривыми, длинными ногами. Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.

И вдруг на распростершейся земле, на развороченной и желтой наготе мы увидели ее одну — узкую спину Колесникова с болтающимися руками и упавшей головой в сером картузе. Ординарец подвел ему коня. Он вскочил в седло и поскакал к своей бригаде, не оборачиваясь. Эскадроны ждали его у большой дороги, у Бродского шляха.

Стонущее "ура", разорванное ветром, доносилось до нас.

Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося на лошади в столбах густой пыли.

— Колесников повел бригаду, — сказал наблюдатель, сидевший над нашими головами на дереве.

— Есть, — ответил Буденный, закурил папиросу и закрыл глаза.

"Ура" смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.

— Душевный малый, — сказал командарм, вставая. — Ищет чести. Надо полагать — вытянет.

И, потребовав лошадей, Буденный уехал к месту боя. Штаб двинулся за ним…"

— Типично милитаристская вычурность стиля, хотя и хорошо сформулированная, ловко упакованная. Кто…

— …Исаак Бабель, который тоже воевал в конармии Буденного…

— Момент, Бабель? Вы сказали "Бабель"? Уж не тот ли, который трагически погиб и которого вы здесь приводите чуть ли не в качестве основного свидетеля тогдашней борьбы за справедливость и в защиту завоеванного?

— Почему я не должен этого делать? Он писал правду, он был коммунистом, писателем и человеком. Буденный и Бабель боролись за одно и то же дело, как и Леонид Дрожжин, молчаливый мужчина, сидевший напротив меня.

— Продолжайте…

— На улице по листьям каштанов барабанил дождь. Испарения окутывали землю туманной дымкой, и казалось, что до весны еще далеко, а зима вот-вот наступит. В центре стола — седоусый Алексей Федоров. Людей, подобных Федорову, дважды удостоенных звания Героя Советского Союза, в стране найдется не так много. Продолжая нашу беседу, мы вновь коснулись тех достижений, которые пришлось защищать. Оккупанты уничтожили многое из достигнутого, из построенного. Шестеро пожилых мужчин, сидящих со мной за столом, были в числе тех, кто тогда не дрогнул. Эти шестеро были партизанами…

— Получилось так, — начал Федоров, — что у нас не оказалось выбора. Никто из нас, конечно, не думал, что станет партизаном. До войны у каждого были свои личные планы, планы мирные, не имеющие с войной ничего общего. Мы с родственниками жили двумя большими семьями. В живых осталось три человека. Мой отец, моя жена и я. Думаю, что партизаны особенно сильно ненавидят войну…

Здесь я должен заметить, что Федоров был во время войны командиром областного соединения украинских партизан. Рядом с Федоровым за одним столом — Тимофей Гнедыш, врач, приехавший тогда на Украину из Новосибирска, где он работал главврачом больницы. Поскольку его родители и жена жили на Украине, он и подал заявление о переводе.

— В конце концов все уладилось, — говорит Тимофей Гнедыш, — меня доставили на самолете на Украину к товарищу Федорову. Я — хирург. О врачах-партизанах написано еще до сих пор недостаточно. Это еще предстоит сделать. Лечить тяжелораненых при двадцатиградусном морозе в лесу — дело трудное. Тем более что мы хотели не только сохранить людям жизнь, но и вернуть им здоровье, чтобы они могли дальше бить врага.

Тимофей Гнедыш делает паузу, смотрит на меня, а затем продолжает:

— Когда мы были в Чехословакии, то в нашей роте был немец, брат которого был мобилизован фашистами. Когда начинался бой, наш немецкий товарищ очень боялся, что, сам того не желая, может убить своего брата…

Видимо, здесь уместно заметить, что среди партизан, принимавших участие в освобождении Украины, были представители 63 различных национальностей. Федоров, Гнедыш, Дрожжин, Квитинский, а также Всеволод Клоков и Семен Тутученко были в одном отряде.

Рослым и худощавым Клокову и Тутученко можно было дать лет шестьдесят-шестьдесят пять. Но с таким же успехом им можно было бы дать и пятьдесят. Тутученко посмотрел куда-то вдаль и начал рассказывать:

— После нападения фашистов меня призвали в армию. Уже в первые дни войны я был ранен. Наши войска вынуждены были отступать, а я из-за раны не мог. После выздоровления я ушел к партизанам.

Сказано немного, чтобы можно было судить о том, кто же эти люди на самом деле. Вояки в обличье партизан? Или, может быть, наемники, любители приключений? Наблюдать за людьми, отгадывать, кто они, чем занимаются, каковы их настоящие мысли и чувства, стало одной из моих привычек. Не выслушав их, я, пожалуй, вряд ли смог бы определить, кто же они. Не вызывало сомнения лишь одно: исходящая от них уверенность, большая уверенность сдержанного превосходства. Без заносчивости и без лишних слов.

— Профессия у меня мирная, — произнес Тутученко, и вокруг уголков его губ легла едва заметная улыбка. — Я архитектор. В то время я только что закончил институт и начал строить дома. До сих пор хорошо помню, что в это время в Москве проходила сельскохозяйственная выставка. Мне поручили строительство одного из павильонов. Это был павильон рыбной промышленности. Думаю, что мой замысел удался. Друзья поздравляли меня.

Улыбка на губах Тутученко тает. Надежды на счастливую жизнь обернулись невероятными невзгодами.

— Во время войны я не раз думал о тех дорогах, которые я собирался строить как раз в тех местах, где пришлось партизанить. Фашизм перечеркнул эти планы. Мирная жизнь окончилась.

Тутученко воевал в отряде, которым командовал его друг Клоков. Группе Клокова поручались особые задания, она специализировалась на подрывном деле. Архитектор Тутученко — специалист по взрывам?

— Порою я испытывал прямо физическую боль от того, что приходилось взрывать то, что было построено мной и моими товарищами. Разве есть что-либо более несовместимое, чем созидание и разрушение? — сказал Тутученко.

После фашистского вторжения осталось 1700 разрушенных городов и 70 тысяч разрушенных сел и деревень. Семен Тутученко и его командир Всеволод Клоков стали Героями Советского Союза. Золотые звезды на их груди сверкают и сейчас, когда они беседуют со мной. Это награда за борьбу против фашизма, за освобождение Родины!

Времени для передышки после войны не было. Взять, например, Севастополь, город, который гитлеровцы разрушили буквально до основания. И в этот город, похожий на пустыню, приехал Семен Тутученко. Приехал для того, чтобы строить. Грязь, несекомые, эпидемии, хаос, разруха — с этого пришлось начинать.

— Мы обратились тогда с письмом к товарищу Сталину, — продолжает свой рассказ Тутученко. — В ответ получили 35 автомашин и 500 металлических контейнеров, с помощью которых мы вывозили и сжигали мусор. Через три месяца исчезли мухи и эпидемии, а спустя десять лет Севастополь стал вновь одним из красивейших городов Украины… Жаль, что не вся молодежь осознает до конца, сколько трудностей нам пришлось пережить из-за войны. Мы научились ценить мир.

Всеволод Клоков вспоминает историю, которая его особенно взволновала:

— Собственно говоря, это было обычное задание, каких было много. Перед нами поставлена задача взорвать эшелон с продовольствием. Минируем рельсы. Вскоре показывается поезд. Охрана вооружена пулеметами и пушкой. Поезд двигается мимо нас, но мина не взрывается. Чтобы остановить поезд и уничтожить продовольствие, нам ничего не оставалось, как его обстрелять. Эсэсовцы, охранявшие поезд, разбежались. Раздвинули двери вагонов. И что же вы думаете? В вагонах оказались наши девчата, которых отправляли в рабство в Германию. Побледнев от волнения, мы подумали о мине, которая, к счастью, не взорвалась. Почти все девчата захотели стать партизанами. Конечно, им отказали. Но некоторые все же остались, отговорить их не удалось.

— Очень волнующая история, она вам запомнилась…

— Конечно, она меня тронула, я ее слышал из уст очевидцев.

Я уверен, что мои собеседники никогда не будут в числе тех, кто внушает страх другим людям.

Прощаясь с Федоровым, Клоковым и Тутученко, я получил от них книги. Авторы этих книг — они сами. В нашей стране, ФРГ, эти авторы вряд ли известны. Их книги для меня — памятный подарок. Хотя русским языком я и не владею, все же одна из этих книг сразу привлекла мое внимание. Книга скромная, переплет картонный. Ее название: "12 березок". Автор книги Семен Тутученко. Книга состоит из двенадцати глав, посвященных двенадцати девушкам и женщинам — партизанкам. В книге есть фотографии и рисунки, на которых изображены партизанки. Очень разные женщины: строгие и по-матерински нежные, смешливые и симпатичные, настоящие красавицы. Одна из девушек — с темными локонами, другая — блондинка, с широким русским лицом, третья — с петлицами командира, а четвертая обворожительно укуталась в пятнистую шаль. У одной из девушек темные, каштановые, зачесанные назад волосы, приветливые, спокойные глаза. Не знаю почему, но именно она привлекла мое особое внимание. Кто она, что с ней, осталась ли в живых или ее убили, замучили нацисты? В итоге мне удалось узнать историю партизанки Гали Кваши. Эта история называется "Под шепот Прута":

"Ее фамилия показалась нам смешной — Кваша. Но фамилия фамилией, а человек человеком.

Перед нами в группе прибывших с партизанского аэродрома стояла высокая, стройная девушка. Одета в новенькую военную форму защитного цвета: меховую, тоже из зеленой материи безрукавку, на ногах — кирзовые сапожки, на поясном ремне пистолет "ТТ", на густых вьющихся каштановых волосах — пилотка. По приказу Ковпака они были распределены по партизанским подразделениям. Галя Кваша, — во второе.

О боевых делах и комсомольской работе Гали Кваши я много слышал, многое знал и видел сам. Но этого, казалось мне теперь, когда я задумал о ней писать, было недостаточно. И я решил разыскать Галю после войны. Встретились мы в Карпатах на одном из слетов ветеранов-ковпаковцев в Яремче.

Проговорили почти всю ночь. За окном пансионата "Гуцульщина" катил свои воды Прут, а Галя под его шепот поведала мне свою жизнь:

— Большое и богатое наше село Мацковцы Лубенского района на Полтавщине широко и привольно раскинулось на несколько верст вдоль берега Суны, притока Днепра. Белые хатки под соломой утопали в садах. А еще дальше, на бугре, — бескрайние поля золотистых хлебов и подсолнечника, бахча; на самом горизонте, как шлемы древних воинов, — стога сена. Красивое наше село! Там издавна жили мои предки. Хорошо помню своего деда, бабку, отца, его братьев, невесток…

Мой дед был росту огромного, ходил прямо, с высоко поднятой, большой и белой как лунь головой, длинная, до самого пояса, седая борода, густые черные брови, нависшие над глазами. По маминым подсчетам, ему было лет под девяносто.

В селе его не называли по фамилии, а только по-уличному — дед Например. Почему Например? Этого не знал и сам дед. Может быть, кто-то в нашем роду любил повторять это слово? Однако нас всех называли Напримерами: и деда, и его сыновей, и их детей, и меня — Галя Напримерова.

Не знаю, как уж он ухитрился, будучи крепостным, научиться писать, считать и читать. В молодости даже волостным писарем был. Грамотных людей в селе не было, и все за помощью шли к деду. "Дед Например растолкует, напишет, прочитает письмо", — говорили односельчане. По характеру дед был очень добрый, отзывчивый к людям. И его за это любили — в его тесной хате было всегда полным-полно народу.

Семья у моего деда большая — сверх дюжины душ: пять сыновей, три дочки, невестки, их дети… И все жили вместе. Как они там размещались — трудно сказать. Мой отец, Иван Владимирович Кваша, — старший сын, мама, Елизавета Романовна, — старшая невестка: высокая, полногрудая женщина.

Ходила она спокойной, неторопливой походкой и, как дед, с поднятой головой. Не унижалась, как другие невестки, перед свекровью. Может быть, за это свекровь и невзлюбила мою мать, часто на нее кричала, незаслуженно обижала. А может быть, и по другой причине: характер у свекрови был крутой, когда это касалось невесток — сварливый. Дед всегда защищал маму: "Да замолчи ты, старая ведьма, хватит язык точить, отципысь!"

Мама очень уважала деда. Грамотный, он и ее научил расписываться, быть независимой, не верить в бога — дед был страшный безбожник. И мама тянулась к деду всей душой. Отец как-то сказал ей: "Ты становишься во всем похожей на своего свекра". — "А что, это плохо?" — "Да нет… Бабе это не к лицу".

У мамы было уже пятеро детей, когда родилась я — шестая и последняя. Ей было уже за сорок. Это случилось в 1921 году. Наша семья жила уже отдельно от деда, в собственной хате.

Отцу моему, когда я немного подросла, было уже лет под пятьдесят. Работал он в колхозе бригадиром. Его уважали в селе и тоже звали дед Например, хотя он вовсе не был дедом: крепкий, сильный, высокий и красивый мужчина. От своей матери он унаследовал вспыльчивый характер, нетерпимость и крутой нрав. За это я любила его меньше, чем маму. И хоть у нас с ней была большая разница в возрасте, мы были дружны: я ей все рассказывала, а она мне, как взрослой.

Росла я свободной как птица. Самая младшая, я была баловнем всей семьи. Целые дни я бегала с подругами, все лето не вылазила из речки. Отец часто восхищался: какая я забавная, потешная, остроумная. Может, потому, что очень любил меня, а может, потому, что я самая маленькая? Да и люди, я слышала сама, часто говорили: "Быть учительницей Гале Напримеровой".

Как-то прибежала моя подруга — она лет на пять старше меня — и говорит: "Галю, а мы уже записались в школу. Там такая красивая учительница — молоденькая, в узкой юбке и с ребеночком на руках". Бежим в школу, записываюсь и я. "А ты спросила у мамы?" — "Нет". Но я знала, что мне разрешат, мне все разрешалось — баловень семьи.

В классе было много переростков, в те годы это считалось в порядке вещей, почти все были неграмотные, хотели учиться.

В 1929 году ввели пятидневку. Выходные путали, особенно мы, малыши. Помню, и я перепутала. Проснулась, кусок хлеба в руку, полотняную сумочку через плечо — и пошла в школу. Дома были уверены — раз Галя идет, значит, так надо, да и времени следить за мной у моих домашних не было. Прихожу в школу, встречаю в коридоре переростков. Они что-то прибивают к стене. Увидели меня с торбой за спиной, загоготали: "Ты куда идешь? Проснись!" С тех пор я стала отмечать выходные дни в тетрадке.

В школе велась большая общественная работа, особенно антирелигиозная. За активное участие в ней премировали. Мне достались платье и тапочки из разноцветных кожаных лоскутков — оба на одну ногу. Как я была рада этой премии! До того ходила черт знает в чем: в переделанных наскоро маминых или отцовых сапогах, а с наступлением лета — босая. По острой как бритва осоке, по жестким камням, по колючей стерне. Все ноги до колен в кровавых царапинах. Приду домой, мама смажет керосином, к утру труднонаступить; поскачу, поскачу на одной ноге — и… пошла как ни в чем не бывало.

В третьем классе нам начали рассказывать о пионерах, о заветах Ильича, о красном галстуке. Многим родители не разрешали вступать в пионеры.

"Эге, — думаю, — это что-то важное. Надо спросить у матери". Спрашиваю, а она так серьезно отвечает: "Поступай. Сапог у тебя на зиму нет, может, кожи на подошвы дадут…"

Меня приняли в пионеры. Любила носить красный галстук. Его привез отец из города, да еще металлическую застежку к нему — гордость моя беспредельная, зависть всей школы!

Школу-семилетку я закончила в четырнадцать лет. Хотела учиться дальше. Девятилетка в Лубнах, каждый выходной день ходить домой. Не испугалась, ходила за продуктами домой, отмахав шестнадцать верст. А наутро — снова в Лубны. Дорога жуткая, скользкая желтая глина, ног из грязи не вытащить.

Там же, в Лубнах, закончила учительский институт. Некоторое время работала преподавателем русского языка в селе Мефедовка на Сумщине, куда меня направили после института. Окончился учебный год, я получила летний отпуск, приехала домой.

В то памятное воскресенье я отдыхала в саду. Лежала на раскладушке, читала книгу "Боги и герои Древней Греции". Вбегает старший брат, сел и тяжело вздохнул: "Война, Галю, началась". Дома никого нету, а я сразу же начала собираться обратно в Ме-федовку, на место работы…

Отец довез меня до станции Гребенка — это за Лубнами. Станция узловая, суета, неразбериха, военные эшелоны, сесть нельзя. Поцеловала я отца, взглянула в его мокрые от слез глаза, и он уехал…

Не села я в поезд и наутро. Пошла пешком… Через несколько месяцев началась эвакуация. Я твердо решила: "Не останусь на оккупированной территории, только уехать!"

Услышав это признание Гали, я подумал: интересно, как бы сложилась ее жизнь на оккупированной земле Украины? Наверное, забрали бы, как и других девчат, в Германию.

Из писем, которые нам часто попадались, из рассказов самих бежавших из Германии я знал, как им там жилось.

Однажды мы захватили немецкий штаб. Среди разных бумаг, карт, сундуков с награбленными вещами обнаружили почтовый мешок с письмами наших девчат. Перечитывая их, хотя и сильно "отредактированные" цензором, я все же многое понял: где и что делали наши девушки, о чем они думают и как живут в Германии.

Одно из писем я записал в дневник: "Дорогая подружка Маруся! Сегодня не пошла на работу, больна, там можно (слово зачеркнуто цензурой)… К нам прилетают русские птицы, иногда бросают гостинцы… Как хочется улететь с ними…"

Многие слова зачеркнуты. Девушка, наверное, знала, что письмо проверяют, поэтому писала иносказательно, а то и частушками, которые сама сочинила. И странно, цензор даже не читал их, не зачеркнуто ни одно слово.

С неба звездочка упала
И разбилася на льду,
Я в Германию попала
У сорок втором году.
Белая косыночка
В море полоскалася,
Бедная дивчиночка,
Що сюды попалася.
Поднимися, канарейка,
Высоко за облака,
Передай моей матусе
Мой привет издалека.
Несладко жилось им в Германии. В Германию забирали девушек по принуждению. На обман, на ту пропаганду, которую вели фашисты среди молодежи, расписывая яркими красками прекрасную жизнь, высокую культуру, возможность учиться, "стать настоящим европейцем", Галя бы не поддалась. Но могли забрать и силой, под стражей, в "телячьем" вагоне отправить. Как бы Галя перенесла все эти унижения с ее чутким к обидам сердцем, открытым и гордым характером, сильно развитым человеческим достоинством? Сильная духом и непокорная, она наверняка погибла бы, как погибали многие подобные ей девушки, наложив на себя руки, чтобы одним махом положить конец всем издевательствам и рабству.

Однако вернемся к рассказу Гали Кваши.

— В августе, — продолжала она, — вместе с Надей Домашенко, фельдшером по специальности, моей задушевной подругой, мы эвакуировались в Мордовскую автономную республику. Целый месяц добирались на открытой платформе товарного поезда. Бомбежки, дожди, холодные ночные ветры, голодание. Чтобы купить кусок хлеба, десяток огурцов, я продавала свои платья (у Нади нечего было и продавать). Как-то наша платформа остановилась против воинского эшелона. Солдаты перекинули нам буханку хлеба. Мы поймали и тут же принялись ее уплетать. Какая роскошь!..

Приехали мы в татарское село Латышевка Кадаминского района. Люди хорошие, добрые, но и там нечего было есть. Я работала учительницей в школе, Надя — фельдшером в больнице. На зарплату ничего не купишь. Особенно голодной была зима 1941/42 года. Это же первая военная зима. В избе так холодно, что и под печкой замерзала картошка. И такую варили, ели, обжигаясь, без соли и хлеба.

Весной на участке при медпункте посадили огород. Росли там яблоки и груши. С восхищением смотрели на цветущий сад. "Будут у нас и фрукты, и овощи, следующую зиму голодать не придется". Понемногу изучали татарский язык. Многое уже стали понимать. Услышала как-то: "Откуда они?" — спрашивала татарка у другой. "Это с Украины девушки!" — отвечала та с какой-то нескрываемой гордостью. Заметив нас, приветливо улыбались. Обзавелись мы друзьями хорошими, чуткими, понимающими. Казалось, все идет хорошо.

Но нас это не удовлетворяло. Мы с Надей уже давно подали заявления в военкомат — на фронт нас тянуло. Ответа не было. Мы решили поторопить военкомат и получили отговорку: "Надо будет — вызовем". Сколько бы это тянулось — неизвестно. Пошли в райком комсомола. Секретарь обрадовался. Прочитал нам обращение ЦК комсомола Украины к молодежи, призывающее к борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Записал наши фамилии. Наконец сбудется наша мечта.

Старушки татарки сшили для нас большие полотняные мешки. Насушили пшеничных сухарей, натопили масла целые банки, в другие натискали меду. Полные мешки продуктов насобирали. И чуть не плача проводили.

Добрались мы наконец до места назначения, пришли в обком комсомола. На собеседовании секретарь обкома предупредил: "Вас ждет очень опасная и нелегкая работа… Помните, что ожидает вас, если попадетесь в лапы к фашистам… Если боитесь, лучше скажите сразу, пока еще не поздно". Не испугал.

В общем, в июле 1942 года мы были уже в Москве. Впервые в жизни иду я по столичным улицам. И такая радость и гордость обуревают всю мою душу, все существо, что дух захватывает! Надя тоже идет рядом со мной, с гордо поднятой головой, сияющая. "Надя, мы идем по Москве?" — спрашиваю ее. Надины губы растянулись, расплылись в улыбке: "Ты идешь! А я плетусь за тобой".

На сборном пункте нам предлагали разные военные школы: связистов, подрывников. Ребята, как правило, шли подрывниками, девчата — связистками.

И вот наша учеба началась. А в промежутках между занятиями (промежутков, правда, было не так много) мы с Надей ходили в театры, музеи, кино. Все для нас ново, все интересно.

Постоянно курировал нашу учебу, а иногда и лекции читал секретарь ЦК ЛКСМ Украины Николай Антонович Кузнецов — молодой, стройный, высокий, очень симпатичный и общительный человек. И такой заботливый и внимательный буквально к каждому из нас. Не было и дня, чтобы он не побывал в школе, а вечером — в общежитии.

Курсы наши окончились быстро. Через два с половиной месяца. Последние наставления Николай Антонович давал у себя в гостинице "Москва". Он подробно разъяснял нам каждую мелочь: как вести себя в той или иной ситуации, которая может сложиться там, куда нас выбросят с парашютами…

Целую ночь мы сидели на аэродроме — не давали самолетов. Они тогда, осенью сорок второго, нужнее были на фронте. Фронт отодвигался под Сталинград, к Кавказу. Мы это знали из сводок Совинформбюро. Радистов среди нас было много, каждый день сообщали печальные, недобрые вести. И нам хотелось хоть чем-нибудь помогать нашей родной, истекающей кровью Красной Армии. Мы рвались в тыл врага, а тут — не дают самолетов! Мы чуть не бунт устроили. А ведь все хорошо знали, на что идем. Пахнет смертью — могут и убить. Но никто не думал, не верил, что это случится именно с ним.

Надю Домашенко, мою самую задушевную подругу, с которой мы так много пережили за первый тяжелейший военный год, спали на одной скрипучей железной койке, делились последней картошкой, ломали пополам черный, как уголь, и крепкий, как камень, сухарь, вместе плакали и смеялись, и новую знакомую Любу Белоножко распределили в другую десантную группу. Я чуть не умерла от горя. Просила, плакала, но безрезультатно. Как раз в этот день мне дали новенький автомат ППШ. Очищая его от заводской смазки, я и не заметила было их отъезда. Но тут прибежала Люба, крикнула: "Давай прощаться, Галю, мы уезжаем". Я бросилась к автомашине. Все девчата уже сидят в кузове, только Надя, широко раскрыв большие серые глаза и сжав губы, смотрит на меня исподлобья. Я бросилась к ней на грудь…

Когда машина ушла, я еще долго стояла, закрыв лицо руками… Николай Антонович Кузнецов тоже провожал десантников. Он обнял меня за плечи и, не сказав ни слова, увел в помещение военного аэродрома.

Как я жалела, что не улетела со своими дорогими подругами! А наутро ко мне подошла знакомая радистка, шепнула на ухо: "Десант погиб. Их окружили немцы и перебили. Кое-кого схватили живьем… Передал из тыла наш связной радист…"

Мы вылетели на следующую ночь. В самолете прижались друг к другу, с парашютами за плечами. Может быть, и нас ждет та же участь?

Оказалось, что парашюты нам не понадобились. Самолеты приземлились на партизанском лесном аэродроме, на "конверт" ярких огромных костров. Встретили нас голодные, холодные, но бодрые духом, веселые, задиристые, уверенные в себе парни. Таково было мое первое впечатление. А я-то думала: война, тыл врага, всякие страхи, где уж там до шуток и веселости. А тут смех, песни, танцы и… даже любовь настоящая!

Однажды командир нашего отделения Михаил Извеков приказал своему бойцу Николаю Михайленко идти к костру чистить картошку. Николай посмотрел на меня, сказал: "Если вот эта высокая москвичка (нас, десантниц, называли "москвичками") пойдет со мной, я согласен".

Сидим мы рядом с Николаем над кучей вялых клубней, чистим картошку и молчим. Николай — парень скромный, уравновешенный. Рассказывает что-то просто, как товарищу своему. Это мне понравилось.

Как-то, когда я одна лежала в шалаше, закрыв глаза, и собиралась уснуть, послышались шаги. Смотрю — в шалаш входит Николай. Ничего не сказав, он прикрыл меня одеялом с головой потеплее и тихонько ушел. "Хороший парень, — подумала я, — с таким можно дружить".

Вскоре меня избрали комсоргом второй роты. И Николай Михайленко, активный комсомолец, стал моим ближайшим помощником. Он помог мне, поскольку я еще мало была знакома с молодежью роты. Мы создали несколько групп, которые проводили работу по распространению листовок и сводок Совинформбюро среди населения, обучали новичков владению оружием, поведению на марше, в бою, занимались политической и воспитательной работой среди молодежи роты и среди молодежи временно оккупированных районов.

Очень важным участком комсомольской работы была санитария и личная гигиена каждого бойца, которую во второй роте возглавила наша фельдшер комсомолка Мария Евенко — замечательная девушка. Мы с ней сразу крепко подружились — в одном шалаше спали, из одного котелка ели, делились всеми своими радостями и печалями.

Вскоре наш короткий отдых закончился и соединение вышло в рейд на правый берег Днепра. Начались утомительные ночные переходы.

В 25-ю годовщину Великого Октября мы форсировали Днепр. С боем захватили город Лоево. Мокрые, промерзшие до костей, разбрелись по хатам. На горячую печку мы забрались с Марией Евенко. Прижались друг к другу и уснули как убитые.

Из Лоево, над которым три дня развевалось красное знамя, мы направились на разгром вражеского гарнизона в Ляльчицах. Вторая рота опять была в первых рядах наступающих. Впереди отделение Лешки Извекова. Он стал для меня примером бесстрашия. В ночных боях, когда темень такая, что вытянутой руки не видно, он был для меня как бы путеводной звездой — куда он, туда и я.

Гарнизон был разгромлен. На рассвете бой уже затих, только один вражеский пулемет все еще строчил короткими очередями вдоль улицы, на противоположной стороне которой в каменном здании засел немецкий штаб. Нам надо было перебежать через дорогу, чтобы взять и сам штаб. Миша Извеков, Володя Казнаков и я за ними вплотную, что строжайше было запрещено, бросились через улицу в сплошном свисте пуль. Володя упал. Мы с Мишей подхватили его, поволокли в укрытие. Я перевязала Володю. Его ранило в ягодицу. Перевязывая, я думала: "На одну секунду я была от смерти. Чуть-чуть бы поспешила — и мой живот был бы прострелен, а это в партизанских условиях смерть".

Я долго ходила под впечатлением случившегося. Вспомнила самую лучшую подругу, дорогую Надю До-машенко…

Я уже кое-что знала о ее трагической смерти. Схватили парашютистов войска СД. Наши отстреливались, но фашистов было намного больше, и мои друзья почти все были убиты. Некоторые, тяжело раненные, попали в руки СД. По приметам, о которых говорили люди, среди пленных оказалась и Надя. Как ее допрашивали, не известно. Известно только то, что ее замучили во дворе брянской тюрьмы.

В начале февраля 1943 года партизаны узнали о радостном событии — победе Красной Армии под Сталинградом. Ликованию нашему не было границ — поздравляли друг друга, смеялись, обнимались.

"Теперь фашисты покатятся назад, в свою берлогу", — говорил Ковпак.

Через несколько дней мы вышли в новый рейд. Центральный штаб партизанского движения ставил перед нами задачу: выйти под Киев, парализовать движение на железных дорогах в Ровенской, Житомирской и Киевской областях.

Вначале погода благоприятствовала партизанам: пурга заметала следы, продвижение было малозаметным. Так прошли Ровенскую и вступили в Житомирскую область, уничтожая на своем пути вражеские коммуникации и мелкие полицейские гарнизоны. Вокруг Коростеня взорвали железнодорожные и шоссейные мосты.

Потом пригрело солнце, дороги раскисли, затрудняя наше продвижение к Киеву, до которого оставалось не более ста километров. Первый серьезный бой был в селе Крымка и на станции Кодра. Фашисты забеспокоились. Разведка доносила, что подтягиваются крупные карательные подразделения не только из Житомира и Киева, но из-под Винницы, близ которой тогда находилась ставка Гитлера. Но это не испугало Ковпака. Выставляя на железных дорогах крепкие заслоны, вооруженные не только пулеметами, но и пушками, мы шли на помощь столице Украины.

В середине марта остановились в селе Блидча Ивановского района Киевской области. А тем временем предстояло взорвать железнодорожный мост на реке Тетерев, что возле Иванкова. Я тоже участвовала в этой операции, хорошо ее помню.

Батальон П. Л. Кульбаки наступал на Иванков, чтобы отвлечь фашистов от моста, а наша рота под командованием А. К. Цимбала устремилась к самому мосту, который, мы знали, хорошо охраняется. Разведчики тоже изучили охрану этого объекта и шли с нами. Но Цимбал любил все проверить сам. Получив разрешение у командира, он часа за два до штурма, взяв с собой троих партизан — Мазеина, Извекова и меня, — ушел в разведку. Роту оставил в лесочке, неподалеку от моста. И только хорошо проверив все на месте, послал Мазеина за ротой.

Извеков первым появился на мосту, я за ним. Сняли часовых. И тут прогремело партизанское: "Ура-а!" Минеры тем временем заложили фугасы, вставили в них взрыватели и крикнули нам: "Отходи в укрытие!"

Когда минер уже поджег бикфордов шнур и сам, пробежав метров пятьдесят, упал возле нас за насыпью, вдруг у самого моста вскакивает немец и бежит как заяц на тот берег Тетерева. Все были так поражены, что позабыли и про свои автоматы. Через секунду-другую мина взорвалась и мост рухнул на лед.

Я часто вспоминаю этого чудом спасшегося немца. И если он остался жив, то рассказывает, наверное, своим друзьям за кружкой пива где-нибудь в кабачке о случившемся с ним. Думаю, что ему не верят. Но я-то знаю, что это правда! Своими глазами видела.

Самым памятным остался делятинский бой здесь, в Карпатах, у холодного Прута. Наша вторая рота под командованием Лени Мазеина ринулась вперед. Руднев первым заметил, что на нас движется вражеская цепь. Я услышала его команду: "Вперед! Огонь!" Это были последние слова нашего командира, которые я хорошо помню.

Яростная атака фашистов была отбита. Мы начали их окружать, взбираясь на гору. Извеков впереди, за ним вся рота. Вдруг прямо рядом с нами шлепнулась мина. Более опытный Мишка упал раньше, чем она разорвалась, а я… Просвистели осколки, меня свалило с ног, что-то обожгло руку… Очнулась, ищу автомат. Смотрю, лежит в траве. Поднимаю, а он пополам разламывается — оказывается, перебита шейка ложи. Вспомнила, что автомат я держала за магазинную часть, возле спускового крючка, стволом вниз, как обычно мы его держим, когда перебегаем на другое место. Видно, это и спасло мою кисть. Вдруг чувствую, по руке льется что-то теплое, липкое — кровь! Видно, ранило осколком. Перевязала. Светлеет. Вижу, что вся моя одежда изрешечена. На животе вырван кусок юбки, рубашка тоже задета — какой-то миллиметр отделял осколок от тела.

А вокруг творится такое, что и не опишешь. Пули свистят, как шмели, с треском рвутся, шлепаются мины, дым, гарь, стонут раненые.

Пытаюсь встать. Вижу — ползет Ленька Мазеин. "Ранена я", — говорю ему. "Лежи!" — приказал Мазеин, а сам пополз по сильно простреливаемому месту в гору, рота — за ним. Чувствую, кровь хлещет из раны. Затянула я зубами жгут из бинта повыше локтя, правой рукой взяла металлическую часть остатков своего автомата и поползла дальше на гору, вверх. Лезу — немцы стреляют, лежу — молчат.

Переползла кое-как картофельное поле, потом полоску овса — и дальше на гору. Уставшая до предела, ткнулась головой в траву, забылась. "Уснуть бы!" — думаю. Уже сколько дней и глаз не смыкала. Но тут же отбросила эту мысль. Поднимаю голову — трава сизая, росинки сверкают. Глядь, а из-за кустов блеснули два огонька. Пули засвистели совсем рядом. "Опять увидели, сволочи!" Вдруг кто-то из наших хватает меня за ноги и сильно дергает. В то же мгновение, на бугорке, где я лежала до этого, шевельнулась трава, и пуля, уткнувшись в землю, образовала черную ямку — как раз на том месте, где была моя голова. "Это смерть твоя ковырнула землю", — сказал лежавший рядом парень. Это он спас меня. Он взял меня за руку и потащил на вершину горы. Но все уже ушли.

Там я встретила двух наших разведчиков. Один был незнакомый, молоденький такой, круглолицый, розовощекий — Лешкой звали; другой — худощавый, смуглый, по фамилии Гречанин. Я его видела и до этого боя.

Ребята, поддерживая меня, повели дальше, ориентируясь по примятой траве, в санчасть. А моя рота истребляла фашистов.


Фрагмент картины заслуженного деятеля искусств Якутской АССР члена Союза художников СССР Афанасия Собакина "Танец белых журавлей"


Участники "Марша мира-82" в Вене


Участники "Марша мира-82" прибыли в Советский Союз


Участники "Марша мира-82" в Бонне


Молодые участники "Марша мира-82"


Участники "Марша мира-82" поют антивоенную песню


Участники "Марша мира-82" у могилы Неизвестного солдата


Участники "Марша мира-82" на московском заводе "Хроматрон"


Русские березки


Памятный знак в честь 1500-летия основания Киева


Дважды Герой Советского Союза А. Ф. Федоров


Валентина Осьмак


Александр Чангули


Виталий Москаленко


Преподаватели и студенты политехнического института в Иркутске


Георгий Копылов, водитель из Иркутска


Александр Васюнин


Владимир Ширяев, водитель из Братска


Степан Бакланов, бывший узник Бухенвальда


Валентина Черепанова, директор городской библиотеки Братска


1 сентября 1981 года в хабаровской средней школе № 30: первоклассники


Ученики хабаровской школы № 30


Хабаровчане Марина Трофимова и Олег Высоцкий


Хабаровский завод "Амуркабель": (слева направо) директор завода


Н. Костюченко, передовая работница А. Гончарова, ветеран войны и труда В. Максимов и секретарь парткома В. Круглицкий

Виктор Савельев, директор Хабаровского швейного объединения "Восток"


Центральная площадь Якутска


Якутский пейзаж


Вверх по Лене


Ленские "столбы"


Якутский писатель Иван Данилов (слева)


Потом мы брели огородами — ели бобы, кукурузные початки. Перебрели какой-то ручей и начали взбираться на гору, опять ориентируясь по следам в траве. Их тут было много, и все вели в гору. Забравшись наверх, Гречанин, положив перед собой автомат, тут же упал в траву и сразу уснул.

С горы спускаться в десять раз хуже, чем подниматься. Спотыкаясь на каждом шагу, часто падая, мы наконец спустились. Добрались до одинокой хатки. Заглянула я в печь — горит огонь, на сковородке большой корж. Миша хотел вытащить. "Не тронь! — сказала я. — Надо поискать хозяйку". Смотрим — а она крадучись входит в хату. Молодая, лет под тридцать. Миша шепнул мне: "Ты украинка, поговори с ней по-своему", а сам кладет наши автоматы в сторонку, подальше от себя, и садится за стол.

Вытащила эта добрая женщина из печки корж, положила его на стол, взяла с полки целую крынку кислого молока, налила в миску и поставила на стол, положив возле нее две ложки. Миша ел быстро, но и мне кое-что перепадало… От сытной еды Миша совсем расклеился: сон валил его с ног, осоловелые глаза ничего не видели, ни о какой опасности он не думал. Дошел до сарая, упал в сено и тут же уснул.

Я тоже смертельно устала, но, как ни странно, спать не хотелось. Сидим с хозяйкой на колоде возле сарая, говорим о том о сем. О ее житье, о партизанах… "Туда пошли ваши…" — говорит она, показывая в противоположную от Делятина сторону.

И я решила идти сама. Лишь вечером, когда совсем стемнело, вдруг услышала знакомые голоса. "Партизаны!" — закричала я от радости. "Галка! Что ты тут делаешь?" — меня узнал Саша Ленкин. Схватил в охапку, я застонала. "Ты что, ранена?" — удивился он. Как будто я не могла быть ранена…

В делятинском бою был ранен и сам Ковпак. Однако тогда никто из нас этого не знал. Сестре, перевязавшей его, Лиде Соловьевой, он строго приказал держать язык за зубами. Правда, все видели, что он хромает на левую ногу, но объясняли это тем, что, может, натер ее или ушибся.

Так, прихрамывая, он и вывел свой отряд на равнину, а потом к месту сбора на севере Украины.

В декабре 1943 года ЦК КП(б)У отозвал и Деда. Командование соединением было поручено подполковнику П. П. Вершигоре. В этот период партизанское движение не только на Украине, но и в Белоруссии, Латвии, Литве, Эстонии, Карелии и Молдавии вступило в свой последний, завершающий этап. Красная Армия готовилась к решающему удару, к полному освобождению советской земли от немецко-фашистских оккупантов. Новые задачи ставились и перед партизанскими соединениями и коммунистическим подпольем.

В ночь с восьмого на девятое февраля 1944 года дивизия пересекла границу Польши. Поляки встретили нас как своих освободителей, как родных братьев.

Делая 70—80-километровые переходы, дивизия направилась на запад к городу Сандомир. Разведав его западные укрепления и разгромив военные заводы в Сталевой Воле, Вершигора устремил рейд вдоль Вислы, к Варшаве.

Гитлеровцы навязывают встречные бои. Преодолевая их, мы движемся все дальше и дальше на север, разведывая военную обстановку, докладывая обо всем в ЦК КП (б), ЦШПД, штабы фронтов. Мы движемся по тылу врага.

Два месяца кровопролитных боев пополнили наш обоз ранеными. Наконец где-то в районе Беловежской пущи Вершигора повернул дивизию на восток. С боем берем мост через Западный буг и форсируем реку. Потом устремились к белорусским лесам, чтобы там подыскать подходящую площадку для приема самолетов и отправить на Большую землю раненых.

Обогнув Брест с севера, приблизились к белорусским лесам — партизанскому краю.

— Все это осталось в моей памяти как сон, как страшный кошмар, — сказала Галя. — Помню, это случилось, когда мы везли раненых к партизанскому аэродрому. Обоз с ранеными, растянувшийся на несколько километров, прикрывают: впереди — один эскадрон конников, сзади — часть второго полка. Бокового охранения нет. Зачем оно? Мы же у своих. Да и местность болотистая. Кто здесь может напасть? Я тоже в санитарном обозе — у меня открылись недолеченные раны. Я помогаю раненым, делаю перевязки, утешаю как могу — мол, скоро уже аэродром, а оттуда — на Большую землю.

Выехали на поляну. Вдали виднеется село. И вдруг слева, прямо на обоз, мчится конница. Кто бы мог быть? Вся наша дивизия, а с ней и кавалерийский эскадрон остались в селе, из которого мы выехали накануне. Может, это Саша Ленкин со своими ребятами? Но что-то не похоже. Конница вдруг повела сильный автоматный огонь. Свернуть некуда — высокая насыпь. Лошади, испуганные выстрелами, понесли. Вдруг чувствую, как на полном ходу валюсь на землю. Какое-то время лежу, пытаюсь встать — и не могу. Собрав все силы, встаю и опять бегу; а вокруг убитые кони, перевернутые повозки… Где же ездовые, раненые? Бегу к селу. "Они, наверное, там", — думаю. Вижу, поперек дороги стоит подвода. На ней лежит раненый, знакомый командир роты. "Садись!" — кричит мне, и ездовому: "Вперед!" Мы мчимся сквозь автоматный огонь. Ездовой, вскрикнув, валится на бок. Я хватаю вожжи, гоню коней. Повозка почему-то дергается то вправо, то влево. "Гони, гони! Вот они, совсем близко!" И правда, я и не заметила, что к селу бегут фашисты. Нахлестываю лошадей еще сильнее, без шапки, с развевающимися волосами — как фурия. Рубашка прилипла к спине, то ли от пота, то ли от крови — не знаю, не до того мне, чтобы раздумывать — жива, и ладно…

Кони мчатся на полном галопе, повозку бросает из стороны в сторону, она вот-вот подобьет коней. Тогда конец: и сама погибну, и командира не спасу. А немцы совсем рядом.

Но вот и село. Краем глаза вижу — наши бегут. Мы спасены… Потом этот командир роты говорит мне: "Ты, Галя, полуспасла мне жизнь". — "Почему полу?" — спрашиваю я. "Первое "полу" относится к хирургу Скрипниченко, который, спасая меня от гангрены, ампутировал ногу. А второе — к тебе, вывезла меня с поля боя".

В ту же ночь, перелетев линию фронта, мы на рассвете приземлились в Киеве. Война для меня закончилась.

Нет, не закончилась, думал я, слушая ее рассказ. Из Киева она уехала к мужу в уже освобожденный Львов. С автоматом в руках и медицинской сумкой на боку Галя вместе со своим мужем Николаем Михайленко боролась против националистов. И только спустя три года после войны она вернулась во Львов. Муж пошел работать на Львовскую табачную фабрику, а Галя — в школу учительницей. Свыше двадцати лет она учила детей.

Встретились мы с Галей Квашой в Карпатах на партизанском слете лет через тридцать после войны. Она уже была на пенсии, имела внуков. Хотя по внешнему виду ее никак нельзя было назвать бабушкой — те же мягкие черты лица, та же лукавинка в глазах, та же загадочная улыбка.

Закончился митинг, пионеры пропели песню о Марии Евенко, все потихоньку расходились, а мужчины успели даже пропустить по сто граммов в честь партизанской встречи. А Галя все еще стояла на могиле Марийки. Мы с ее мужем, Колей Михайленко, стояли в стороне. Не оборачиваясь к нам, Галя промолвила тихо, вроде бы самой себе:

— В одной роте мы воевали с Марийкой Евенко, жили в одном шалаше, делились своими девичьими секретами. И вот… Сколько лет уже она спит в этой могиле…

— Слышала, что рассказывал гуцул? — спросил я. — Гестаповцы приказали выбросить ее тело в овраг, уничтожить память о партизанке. А получилось все наоборот: ей построили памятник, о ней поют песни, в книгах пишут о нашей Марийке.

— Безумцы они. Не понимали, что то, что совершили партизаны, нельзя уничтожить.

— Пойдем, Галя, хватит, — сказал ее муж, тот самый Коля, с которым она подружилась еще в отряде.

Галя взяла его под руку, и мы начали спускаться с горы".


Мне могут возразить, что все это было давно. И это, конечно, верно. Но война подобна чуме. Раньше так оно и было: война сопровождалась чумой. Бороться против чумы удавалось. Против же войны, говорят, не помогают никакие средства. Но это неверно. Сама жизнь является средством против войны. Может быть, вам, читатель, это покажется и банальным, но знайте, недостаточно только ссылаться на то, что, в конце концов, жить хочется всем, а кто хочет жить, тот, мол, и против войны. Но если это так, то почему же сегодня существует угроза войны? Сегодня, когда новая война может привести к уничтожению всего человечества? Быть может, причина этому вне экономики, хотя милитаризм с экономикой, безусловно, связан. Есть люди, которых не назовешь живыми, хотя они дышат, едят, пьют и управляют другими. Они не могут любить, хотя и в состоянии удовлетворять свои физиологические потребности и выставлять напоказ свои симпатии — косметически обработанный продукт престижного воспитания.

Что они защищают? Банковские капиталы? Или четко отлаженные командные центры власти? Думаю, они останутся равнодушными, если наша планета разлетится на куски. Думаю, они получат тотальное удовлетворение, покидая этот мир, озаряемый адским пламенем атомного взрыва.

…В Москве времени у нас было много. Смотрю, как Александр, балансируя, словно на сцене, спешит к разменному автомату. Хотя его никто не торопит, он почему-то всегда куда-то спешит. Поспевать за его огромными шагами было утомительно. Итак, мы спустились в подземный мир Москвы. Сначала метро нас поглотило, а затем снова выплюнуло наружу. Оказались у Речного вокзала, а затем с грохотом пронеслись назад, в сторону Ленинских гор. Прогулялись по Крымскому мосту, по Парку культуры и отдыха имени А. М. Горького: чертово колесо, аттракционы, торговые палатки, пивной бар…

"А знаете ли вы, что высота Троицкой башни в Кремле 80 метров, а мощность лампы в рубиновой звезде 5000 ватт? А вот великолепный собор Василия Блаженного, вокруг которого всегда толпятся туристы; а мастера, построившего собор, постигла печальная участь, он был ослеплен по приказу Ивана Грозного. Этот Иван был действительно грозным, — говорит наш гид Галина. (Похоже на то, что всех девушек-гидов в Советском Союзе зовут Галинами.)

Кстати, вам известно, что вот эти дома, о которых было сказано немало нелестных слов, построены в стиле знаменитого архитектора Ле Корбюзье? А известно ли вам, что у Кремлевской стены похоронен настоящий американец, писатель и публицист Джон Рид, который горячо приветствовал Октябрьскую революцию и являлся одним из организаторов Коммунистической рабочей партии Америки, позже слившейся с Компартией Америки?.."

— До завтра! — говорит Александр и оставляет меня в толчее метро. — Прямо, затем налево, направо вверх по эскалатору, а дальше ты дорогу уже знаешь.

Ничего я не знаю. Бесконечные переходы, мраморные своды, длинные ленты эскалаторов, уходящие в глубокую пропасть, люстры, будто бы только что извлеченные из царского дворца.

На следующий день мы с Александром звоним Евгению. Он журналист.

— С этим Евгением вы раньше уже встречались?

— Да, он был однажды в Кёльне. Там он изучал историю кёльнских "Пиратов эдельвейса" — группы молодых ребят, которые собрались в конце войны вместе, чтобы оказывать вооруженное сопротивление фашистам. Если я был правильно информирован, то Евгений написал об этих ребятах книгу.

— Как произошла встреча в Москве?

— Очень просто. Александр пытался несколько раз дозвониться до Евгения по телефону, но безуспешно. Наконец, дозвонившись, передал телефонную трубку мне.

— Алло!

— Как дела? — отозвался на другом конце Евгений.

— Нам надо встретиться. Но где?

Вмешался Александр:

— У Кремля стоянка запрещена.

— Тогда у театра.

— Не подходит, лучше у ресторана "Прага".

— Согласен.

— В 12 часов.

На этом наш разговор закончился. Ничего необычного не было, и во время нашей встречи, проходившей в "Праге", царила дружеская атмосфера.

Мы ели осетрину и борщ, котлеты по-киевски и ватрушки, выпили по сто граммов водки, это и в самом деле немного, и запили грушевым соком. Между делом Евгений поинтересовался реакцией общественности на решение американской администрации о создании нейтронной бомбы и рассказал о своем, только что закончившемся отпуске, который он провел вместе со своей семьей в двухстах километрах от Москвы в деревне, в доме своего отца.

Когда подали ватрушки, из репродуктора послышалась мелодия в исполнении лондонского певца Марка Кнопфлера. Александр вежливо чокнулся с Евгением. Они непринужденно о чем-то разговаривали.

…Читая за чашкой турецкого кофе "Нойес Дойчланд", натолкнулся на маленькую заметку: "Переместившийся с берегов Японии на север тайфун "Тед" вызвал в Хабаровском крае проливные дожди и грозы".

Завтра будем уже в Хабаровске, подумал я, это почти десять тысяч километров от Москвы на восток, триста километров от берегов Японского моря, сорок километров от границы с Китаем. Хабаровск находится на берегу великой реки Амур.

— Предполагаю, что вы поведете речь о миролюбивых русских, подчинивших народы Сибири власти Москвы с помощью уговоров и "огненной воды"?

— Вы ошибаетесь, история Сибири знает кровопролития и зверства, безжалостную эксплуатацию, смелых первооткрывателей и изворотливых первопроходцев. Хотелось бы представить некоторых из них в следующей главе.

АМУР
"Братец, — говорил Аника Строганов, — нам, кажется, повезло. Разбогатеем мы, братец.

Степан Степанович возразил:

— Да мы и так богаты, чего еще. Дело поставлено хорошо, людишки работают как муравьи, никто не ропщет, не требует, что взбредет в голову. Чего же тебе надобно еще, Аника? Пойдем-ка лучше хлебнем "огненной водички".

— Степан Степанович, балда ты стоеросовая, невежа. Подчас просто ума не приложу, как с тобой быть…

— Не серчай, батюшка. Разве так уж я ни на что и не гож? Прости меня грешного, батюшка, но сердишься ты напрасно.

— Прав ты, Степан Степанович, и от дурака польза бывает. Так и быть, поведаю тебе кое-что, но уж если ты проболтаешься, то прикажу вырвать тебе язык. Так вот, дурачок, слушай. Сказал я об этом самому Ивану Васильевичу, и он согласен.

— Батюшка, Христа ради скажи, с чем же согласен Иван Васильевич, скажи же, не мучай.

— Так вот, слушай. Двинемся мы на восток и так там разбогатеем, что богаче нас не сыщется никого на всей Руси, никого, окромя, может быть, только самого царя-батюшки.

— Но, Аника, батюшка, милостивый государь, не спеши, ведь на востоке живут дикари, да и студено там. Разве могут там жить нормальные люди? Говорят, что эта земля проклята, батюшка. На что она нам? Из земли там растут костлявые чудища, похожие на клыки тигра, дикари же перережут нам горло.

Аника Строганов откинулся назад, а затем, сжав поднятые руки в кулаки, грохнул ими со всей силы по столу.

— Степан Степанович, дурья башка, пес трусливый, будь все по-твоему, мы уже давно пошли бы по миру. Понятно, что там не жарко, как на печи. Но дышится там легко. Когда я смотрю на твою белую как мел рожу, я вижу, что сибирский воздух пойдет тебе только на пользу. Это я тебе говорю, да что значит говорю. Я прикажу отправить тебя туда, а если ты воспротивишься, братец, то я заставлю тебя, переселю тебя туда силой…

— Ой, не говори так, батюшка…

— Помолчи, щенок. Внимай, воздух там здоровый, и точка, а уж насчет дикарей, братишка, позабочусь я сам. Тут мы с Иваном Васильевичем кое-что придумали. Мыслишка в самом деле что надо! Ты ведь, наверное, знаешь, братец, бешеного и своевольного Ермака Тимофеева. Не отпирайся, братец, я вижу, ты его знаешь не хуже меня. Мы оба с тобой знаем, что Ермак Тимофеев — злодей. Иван Васильевич покарал его со всей строгостью. Так бывает со всеми злодеями, поднимающими руку на царя-батюшку, норовящих побольше урвать золотишка, камешков драгоценных и женок. Но по доброте своей царской батюшка Иван Васильевич дозволил Ермаку Тимофееву и части его казаков уйти. А теперь-ка поразмысли, братец, куда же это мог сбежать от царского гнева злодеюшка наш Ермак Тимофеев?

— Аника, батюшка, не пытай, скажи.

— Так слушай, холоп, невежа. Сбежал Ермак на восток, к дикарям, туда, где стужа. А теперь о нашей мыслишке, лучше какой, как ни крути, не придумаешь. Ведь Ермак уже больше не злой разбойник. Ведь нельзя же человека христианской веры проклинать на всю жизнь. Да Ермак и не заслужил этого. Мы даже ему поможем, а если дикари вздумают тронуть хоть одного православного, то мы развяжем Ермаку руки. Но самое-то главное, мы пойдем по его следам. Смекаешь, дело простое! Он обеспечит спокойствие и порядок.

Конечно, мы его за это отблагодарим, и даже по-княжески, но и нам, Степан Степанович, тоже кое-что останется: золотишко, камешки драгоценные, собольки дивные — сколько душе угодно. Ермак, если захочет, может взять себе женок. Собирайся, братец, уж если тебе и впрямь будет холодно, то можешь выпить, но не больше раза в неделю, дел у нас будет немало…"


И вот восемьсот казаков под предводительством Ермака устремились в Сибирь. На реке Каме они возвели первый русский острог. Иного выбора у них не было. Иван Васильевич был жестокий властитель, пощады от него ждать было нечего.

Толстосумы Строгановы поставляли оружие и другое нужное снаряжение, чтобы добывать пушнину. Время не стояло на месте, проходили годы, Анику сменил некий Максим Строганов, который также пришел на Каму и привез Ермаку снаряжение, провиант и оружие, потребовав за это половину добычи. Хотя это и было бесстыдством, но делать было нечего. Максиму Строганову Ермак с удовольствием скрутил бы шею. Но со Строгановыми ему было не совладать. Поэтому он согласился на половину добычи.

Казаки, по сути дела, ни на что не жаловались. Их недовольство вызывало только одно. Чтобы они не разбежались, им нужно было дать жен. Об этом Ермаку стоило серьезно подумать. Но где же на бескрайних просторах этой забытой богом земли можно было найти им заботливых подруг? Местных женщин русские в жены брать не хотели.

Но толстосумы оказались сметливыми, и даже очень. Прошло совсем немного времени, и в самом Тобольске оказались сто пятьдесят женщин и незамужних девок. Этот исторический факт был позднее описан историками: "…и венчали баб с казаками и иными, кто в этом проявлял нужду, священники…". Выяснилось, что Ермак привел с собой в Сибирь не только восемьсот казаков, но трех священников и одного спившегося монаха…


Ночь. Далеко внизу горят тысячи огней, которые манят к себе людей со всего света. Даже какой-то немецкий граф отважился на поездку в сердце большевистской Сибири, отведал там водки и — как это удостоверяют фотографии — испил кристально чистой воды из Байкала.

Над газовыми месторождениями Сургута мы пролетали в 22.10. Сибирь пылала огнями. С высоты десяти тысяч метров огни прорезывают ночную мглу, словно десятки тысяч вспыхивающих зажигалок. Сибирские просторы поразительны. Часы отсчитывают минуты. Мы летим уже целых полчаса, а газовые огни все еще не исчезают. Полету, кажется, нет конца. Ведь земля-то все-таки круглая. Наконец мы переставляем часы на семь часов вперед. Садимся в Хабаровске, а за Хабаровском уже будет Владивосток. Дальний край в бассейне могучей реки.

"Добро пожаловать в Хабаровск, старый русский город на берегу Амура". Город находится в зоне континентального климата, а летом и зимой он продувается муссонами. Средняя летняя температура плюс 23–25 градусов, иногда плюс 30. Зимой, с ноября по март — минус 20–25 градусов, но бывает и до минус 30 градусов. Хабаровск — это политический, индустриальный и культурный центр Хабаровского края, население — более полумиллиона человек.

Мы уже двенадцать часов без сна. И не спать придется еще двенадцать. Ведь по местному времени всего лишь семь часов утра. В зале аэропорта нас встречают двое мужчин. У одного из них, который повыше, один глаз закрыт черной повязкой. Выражение лица у него слегка скептическое, что, как я потом заметил, означает проявление дружеского интереса. Другой, пониже, без конца улыбается. Он — главный редактор Хабаровского книжного издательства, а другой встречающий — его заместитель. Мы садимся в машину и едем по Амурской набережной в гостиницу "Интурист". Нам говорят:

"Хабаровск раскинулся вширь на целых пятьдесят километров. Протяженность только одной главной улицы, проспекта К. Маркса, составляет семнадцать километров, эта улица начинается у аэропорта и заканчивается у Амура. В 1928 году в аэропорту был всего лишь один самолет. Сегодня же в Хабаровский аэропорт прилетают самолеты из мноих городов страны, кроме того, отсюда осуществляются прямые полеты в Пхеньян и в японский город Ниигата. В Хабаровске семь площадей. Сейчас мы подъезжаем к площади Ленина, а дальше — площадь Славы, которая появилась только в 1975 году, к 30-летию победы над фашизмом. Здесь же расположен новый институт фармакологии. Основное направление исследовательской деятельности института — изучение целебных свойств растений, в частности женьшеневого корня. Обратите внимание на памятники М. И. Калинину, С. М. Серышеву, герою гражданской войны на Дальнем Востоке, а также нашемуизвестному поэту П. С. Комарову. А вот здесь историческое место, связанное с шестнадцатью австрийскими музыкантами. Во время гражданской войны они перешли на сторону большевиков, но потом попали в плен к белогвардейцам. Те приказали им сыграть что-нибудь популярное. Но австрийцы исполнили "Интернационал". Белогвардейцы пришли в такую ярость, что немедленно их расстреляли…"

Нашего гида вновь зовут Галина.

Гостиница "Интурист" расположена на Амурской набережной. В холле с независимым видом прохаживаются игроки японской баскетбольной команды "Хоккайдо". Судя по всему, они в хорошем расположении духа, несмотря на вчерашнее поражение в игре с местной командой, в составе которой играют в основном русские. Здесь, на Дальнем Востоке, удивительно много туристов, в том числе и из Федеративной Республики Германии, главным образом работники просвещения и преподаватели. Преобладают, конечно, японцы, что, видимо, связано с прямой авиалинией Хабаровск — Ниигата. Это города-побратимы. Дружба двух городов началась тогда, когда Ниигата пострадала от сильного землетрясения и жители Хабаровска оказались в числе первых, кто оказал им помощь.

Галина говорит:

— Город был основан 30 мая 1858 года. В этот день солдаты 13-го армейского сибирского батальона под командованием капитана Дяшенко основали на берегу Амура военный пост, который они назвали Хабаровка, по имени Ерофея Хабарова, одного из первых русских первопроходцев XVII века. В 1880 году поселение получило статус города. С 1893 года город называется Хабаровском. До Великой Октябрьской революции Хабаровск был небольшим городишком. В годы Советской власти он превратился в современный город, площадью почти в 400 квадратных километров, на территории которого находится около ста промышленных предприятий…

…Над Японским морем пронесся тайфун "Тед". В Хабаровске это все еще чувствуется. До сих пор непогода перекатывает волны Амура через его берега. На якорях поскрипывают лодки. На середине реки покачивается одинокая рыбацкая шлюпка. Наводнение. Урожай в этом году плохой…

Сегодня первое сентября. На улице страшно холодно. В этот день для 44,3 миллиона советских школьников начинается новый учебный год. Серьезная пора. Почти миллион из них — семилетние мальчики и девочки, переступающие школьный порог впервые в жизни. Я побывал в хабаровской средней школе № 30. В школе 1300 учеников, 40 учителей. Школьный двор забит до отказа. В первых рядах в нарядных платьях и темно-синих костюмах стоят первоклассники. От холода у них зуб на зуб не попадает. Но они радуются новым портфелям, заплетенным в волосы лентам, радуются тому, что для них впервые звенит школьный звонок, что вместе со старшими они пришли в школу. Море цветов. Ученики и учителя произносят речи и декламируют стихи.

Урок в седьмом классе. Возраст учеников — четырнадцать лет. Тема урока — краеведение. Стихи поэта Комарова о красоте родного края, о людях и о живой природе. Стихи И. Бехера. Рассказ о том времени, когда Ленин направил в Хабаровск своих соратников, чтобы сплотить здесь все силы для общей борьбы против белогвардейцев и интервентов…

…В конце 1917 года во Владивостокский порт вошли американский крейсер "Бруклин", японские крейсеры "Ивами" и "Асахи", а также британский крейсер "Суфолк". 4 апреля 1918 года японцы высадили во Владивостоке десант. Поводом для этого послужило спровоцированное убийство одного из японских граждан. Япония сразу же поддержала белогвардейских атаманов Семенова и Калмыкова. Адмирал Колчак формировал новые белогвардейские соединения. В августе 1918 года высадился американский корпус генерала Гревса, а также английские и французские войска. Президент США Вильсон вынашивал планы превращения Сибири в американскую колонию. Планы поглощения Сибири и Дальнего Востока вынашивала и Япония.

Во избежание войны с Японией Советская власть пошла на создание Дальневосточной республики (ДВР) — буферного государства, не входившего в состав Советской России. Только после вступления во Владивосток (25 октября 1922 года) Народно-революционной армии Дальневосточной Республики и партизан стало возможным присоединение всей территории Дальневосточной Республики к РСФСР…

…Лидия Сутурина, классный руководитель седьмого класса Хабаровской средней школы № 30, говорит:

"Трудно из маленьких детей сделать взрослых…"

…280 детей детского сада, который мы посетили, воспитывается по методам, разработанным Макаренко и Крупской. На полках книги — стихи и проза, — посвященные миру, а также рассказы о прошлой войне. Одна из книг называется "Во имя мира". В книге собраны рассказы о различных странах и народах…


Рассказывает Николай Костюченко, высокий грузный мужчина, директор завода "Амуркабель":

— Завод "Амуркабель" вошел в строй в 1956 году и до сих пор является единственным в своем роде предприятием Дальнего Востока. Он производит проволоку и кабели, применяющиеся буквально во всех отраслях народного хозяйства.

Говорит Виктор Максимов, рабочий "Амуркабеля":

— Во время войны я был летчиком. Я видел следы преступлений фашистов, убивавших детей, женщин и стариков. Я был очевидцем всего этого. Война была ужасная. Разве можно хотеть новой?! Нам нужен мир. Мы все за мир. Дел у нас много. Нам нужно чистое небо над головой… Молодым пилотом я пролетал на бреющем полете над сожженными городами и селами. Это я еще хорошо помню…

Директор Костюченко продолжает:

— Наша продукция используется не только в стране, но и экспортируется. Коллектив предприятия стремится не просто выполнить хорошо план, а постоянно работает над повышением научно-технического уровня производства и повышением качества и надежности выпускаемой продукции. Наши рабочие и инженеры изучают научно-техническую информацию, новинки отечественной и зарубежной литературы. При заводе действуют постоянные курсы повышения квалификации рабочих и инженерно-технического персонала. Завод построил новое общежитие, столовую и амбулаторию. Лечение бесплатное. Почти половину работающих составляют женщины. За равный труд они получают равную оплату. Работающие матери могут спокойно трудиться: во время работы их дети находятся на попечении воспитателей детских садов. Рабочие и служащие завода и их дети имеют возможность отдыхать летом на живописных курортах. В свободное время можно заниматься спортом в хорошо оборудованном спортивном зале или на спортивных площадках, участвовать в художественной самодеятельности.

Говорит Виктор Савельев, директор хабаровского производственно-швейного объединения "Восток":

— Во время войны мой отец был несколько раз ранен. Вскоре после войны он умер от ран. Проблемы войны и мира у нас волнуют всех людей, в том числе и на нашей фабрике, где большинство работающих — женщины. Могу сказать, что на нашей фабрике мы стараемся делать все, чтобы не было войны. Наша продукция — мирная. Мы выпускаем одежду для детей. Работаем мы здесь не для того, чтобы наши дети стали жертвами новой войны.

Директор Костюченко снова о своем предприятии:

— Для тех, кто любит туристические походы, охоту, неповторимо прекрасная природа советского Дальнего Востока кажется специально созданной для этого. Работники завода получают ежегодный оплачиваемый отпуск. Через профсоюз можно получить путевку в санаторий или дом отдыха. Можно также совершить туристическую поездку по Советскому Союзу или за границу.

Альбина Гончарова, работница кабельного завода:

— На фабрике я работаю уже двадцать пять лет. Я пришла сюда, когда мне было восемнадцать. Тогда здесь действовал только один цех. Я работала на прессе, в две смены. Пресс, на котором я работаю сейчас, автоматический. Мой сын работает на таком же прессе, жена его — экономист. Так что здесь трудится целая династия Гончаровых. Фабрика стала для меня вторым домом. Можно сказать, что я здесь выросла. По делам фабрики мне пришлось много ездить, в том числе и бывать за границей: в Венгрии и Японии. Зарабатываю около 300 рублей в месяц, у нас есть свой автомобиль. Мой муж — крановщик, а дочь работает в книжном магазине. На выходные дни мы часто выезжаем в тайгу.

Екатерина Высоцкая, работница хабаровского производственно-швейного объединения "Восток":

— Я родилась в 1942 году. Поэтому сама я войны не помню. Но мой отец воевал на фронте, был много раз ранен, после выздоровления его направили на Дальний Восток, где он участвовал в боях с японскими милитаристами. Трое моих братьев погибли на войне. Конечно, я много читала о войне и слышала о ней от старших. Что такое война, я представляю. Я мать. Моему сыну восемнадцать лет. Его скоро призовут в армию. Я хочу, чтобы мой сын защищал мир и никогда не знал войны. Ему еще жить и жить. Женщины нашей фабрики не хотят войны. Мы все хотим, чтобы всегда было солнце и небо над нами было чистым.

Валентина Стаценко, текстильщица:

— Я родилась в тот день, когда фашистская Германия капитулировала. Мой отец не участвовал в войне. Он работал на заводе. У меня двое детей. Им не нужна война.

…Перед нами сидит товарищ Цой, кореец по национальности, заместитель директора птицефабрики "Хабаровская". О масштабах производственной деятельности птицефабрики можно судить по таким данным: 1040 работающих, из них 530 человек — молодежь, 620 женщин, 105 коммунистов, 186 комсомольцев. Вновь избранному секретарю комитета комсомола Ольге Самохиной двадцать один год. Забот у этой белокурой девушки немало. На площади 230 гектаров производится 60 тонн куриного мяса за смену, или 10,5 миллиона цыплят в год. В результате "Хабаровская" является третьей по величине птицефабрикой Советского Союза, кстати не раз отмеченной наградами. Огорчает коллектив одно обстоятельство: самая сильная в крае футбольная команда все-таки у свиноводов.

В семье Алферовых, проживающей в деревне Некрасовка, что неподалеку от птицефабрики, мы пьем чай с медовыми пряниками. Лена, тринадцатилетняя дочка Алферовых, не хочет идти по пути родителей, которые работают на "Хабаровской": отец — трактористом, а мать — бухгалтером. Лена же мечтает стать певицей. Мечта эта не такая уж неосуществимая. Свои первые шаги в этом направлении она уже сделала, поступив в музыкальную школу. Дом Алферовых находится на улице Бойко-Павлова, названной так в честь легендарного начштаба одного из партизанских отрядов Хабаровского края, штаб которого находился здесь, в Некрасовке. Девятилетний сын Алферовых Олег, решивший учиться в школе только на "хорошо" и "отлично", чтобы стать врачом и лечить людей, не может терпеть только одно: быть дежурным в школе. В советских школах существует правило — школьники по очереди убирают за собой классы. Олег от этого правила восторга не испытывает.

Альбина Гончарова, являющаяся председателем товарищеского суда, о мелких конфликтах:

— Приведу в качестве примера дело, которое мы недавно разбирали. Одна из наших работниц стала опаздывать на работу. Мы ее предупредили, и на некоторое время это подействовало. Но однажды она вообще не вышла на работу. По какой причине, никто не знал. Потом она заявила, что была приглашена на свадьбу и не успела на работу потому, что свадьба закончилась очень поздно. Подобные случаи рассматривает товарищеский суд. Ведь прогулы отражаются и на тех, кто трудится рядом. Заседания суда проходят открыто, в присутствии всех членов коллектива. Наказание определяется в зависимости от серьезности совершенного проступка: общественное порицание, штраф, лишение премии или права первоочередного получения квартиры…

Леонид Крупин, тракторист, председатель профкома птицефабрики "Хабаровская", говорит о войне:

— Ничего не может быть хуже новой войны, война — это самоубийство. Мой отец прошел всю войну, был дважды ранен, в последний раз в Белоруссии. О пережитом на войне говорить не любит, обычно отмалчивается.

Рассказывают о мирных заботах "Амуркабеля":

— Детская футбольная команда предприятия — наша гордость. На предприятии есть штатные физкультработники. Плата за двухкомнатную квартиру составляет 15–17 рублей в месяц, за трехкомнатную — от 20 до 25 рублей. Место в общежитии стоит 3 рубля. Остальное доплачивает завод. Средняя заработная плата наших работников — 215 рублей в месяц. Каждый рабочий и служащий завода имеет право на получение путевки для своего ребенка в пионерлагерь на берегу Амура. Значительную часть стоимости путевки берет на себя завод. Много работников завода отдыхают по льготным путевкам: совершенно бесплатно или за 30 процентов их стоимости. К их услугам также фактически бесплатные двухдневные дома отдыха (1 рубль в день) и экскурсии по Амуру.

Рассказывают о мирных заботах хабаровского производственно-швейного объединения "Восток":

— Наш коллектив насчитывает три тысячи человек. Имеется пять столовых, поликлиника, школа, техникум, учащиеся которого получают стипендию от фабрики. Ежегодно профком выдает около 400 путевок в дома отдыха и санатории. Имеется пять детских садов на 1500 мест. В детских садах есть специальные группы для детей со слабым здоровьем. Для молодых рабочих и работниц фабрика построила три общежития с библиотекой и читальными залами. За счет фабрики действуют подготовительные курсы для поступающих в институт. Существует пункт проката теле- и радиоаппаратуры.

— Скажите, — обращается ко мне один из рабочих швейной фабрики, — правда ли, что люди у вас верят в то, что мы хотим войны?

— Трудный вопрос. Органы информации в ФРГ об этом говорят беспрерывно.

Швея Галина Ихесун — кореянка, сюда она приехала с Сахалина вместе со своей сестрой. Проживание в общежитии ей обходится в три рубля в месяц.

Ежегодно в декрет уходит в среднем 250 женщин. На фабрике это учитывается и на производстве не отражается. Женщины могут уходить в декрет, не опасаясь потерять свое рабочее место.

Вечером мы идем в Дом культуры профсоюзов, где выступает приехавший на гастроли эстонский ансамбль "Лайне". Зал наполовину пуст, что случается редко. Нам поясняют:

— Ансамбль публике уже знаком, и она от него не в восторге.

Ну что же, послушаем. В репертуаре ансамбля песни королей рок-н-ролла Литтл Ричарда и Эльвиса Пресли, а также отдельные вещи ансамбля "АББА". Мик Джегги представлен песенкой "Нет мне прощения". Александр беспокойно ерзает в кресле, зажимает уши и недовольно ворчит:

— Ничего более шумного я раньше не слышал, по телевизору хоть можно убавить звук. Теперь мне ясно, — говорит он, — почему подобные вещи называют "шлягер". Они бьют по ушам.

Рок-н-ролл на берегах Амура! Не думал встретить здесь подобное. После окончания концерта Александр шутя спрашивает меня о состоянии моих нервов и барабанных перепонок и, "участливо" улыбаясь, добавляет:

— Не беспокойся, здравоохранение в Советском Союзе поставлено неплохо, тем более что оно бесплатное…

Я глотаю таблетки от кашля, а Александр предается тем временем мечтам о "Лебедином озере", о Большом театре, о наслаждении подлинным искусством…


"Старуха наклонилась к Яра и стала рассказывать:

— Это были необычные люди, мой мальчик. Они пришли летом, не оставляя за собой никаких следов. У чужеземцев было два горла, через одно они глотали пищу, а другое же с ревом изрыгало дым. Многие из наших мужчин падали на землю и не могли больше подняться. Кровь покидала их тела…

— Ты имеешь в виду медведей.

— О нет, это были не медведи. Я отвечу тебе вопросом, Яра. Кто ходит сначала на четырех ногах, затем на двух, а под конец на трех?

— Человек! — ответил Яра, который был сметливым мальчиком.

— Да, — согласилась с внуком старуха, — я думаю, что это были люди, приплывшие сюда в лодках из далекой страны. Они принесли нашему народу много несчастья. Наши сердца клокотали, как волны морского прибоя, и из наших глаз текли потоки соленых слез. Но вот снова сияет солнце, снова летает красная птица и вечером опускается на землю.

— А может быть, это все-таки были медведи?

— Нет, не думаю, — возразила старуха. — Конечно, и медведь может ходить на двух ногах, быть коварным и жестоким. Одним ударом своей лапы он оглушает рыбу в воде. Но даже медведь может плакать. Чужеземцам же слезы были неведомы. Ни от одного из наших воинов мы не слыхали, чтобы пришлые люди плакали. Знаем мы о них немного. Они так же бесследно исчезли, как и пришли. Но многим из них все-таки пришлось остаться у нас: ими набили свое брюхо медведи.

Яра, малышка, день уже подошел к концу, приляг и слушай: "Как обычно, девочка пошла по ягоды, в тайгу. Медведей она не боялась, ведь медведи всегда вели себя смирно. Случалось порой, что утаскивали они с собой корзину с ягодами, забирались и в избу, вылизывая языком миски. Но девочка не подумала вовсе о том, что лето было уже на исходе. В лесу было страшно холодно, и через некоторое время она вся продрогла. Она стала искать укрытие и набрела на нору. И не обратила внимание на то, что это была берлога. В берлоге было тепло, а медведь встретил ее приветливо. Девочка подкрепилась кедровыми орешками и кореньями, которые насобирал медведь. Это был самец. И случилось так, что в середине следующего лета девочка родила мальчика. По его внешнему виду никто не мог определить, что его отец — медведь. Правда, одну свою руку он всегда держал в кармане. На самом деле это была не рука, а медвежья лапа. Мальчик всегда прятал ее. Но вот однажды один из жителей деревни все-таки захотел узнать, почему это мальчик все время прячет свою руку. Он заставил его развернуть намотанные на руку тряпицы. Когда упала последняя из них, мальчик ударил любопытного медвежьей лапой и разодрал ему лицо…"

Но Яра уже давно спал".


А за тысячи километров отсюда, на севере, в якутской крепости в это время держал ответ человек по имени Василий Поярков, только что возвратившийся из дальних странствий. Из 132 человек, ушедших с ним вместе, домой возвратилось лишь двадцать. Случилось это в 1646 году. В незнакомых местах Поярков пропадал целых три года.

"— Скажи-ка нам, Василий Поярков, что же с тобой произошло? Нашел ли ты сокровища, какие искал? — спросили его по возвращении.

— Сокровищ хоть отбавляй, — отвечал Василий Поярков. — В избытке и золота, и серебра, и каменьев драгоценных, и меди, народ кормится хлебом и знает пользу от живности. Но, друзья, слышите, барабаны разносят весть о погибших! Да, верно, мы дошли до самого моря. Мы спустились вниз по огромной реке, которую местный народ называет рекой Черного Дракона, и достигли бурного моря. Мы плыли по стремительным горным рекам, карабкались через горы, которые никто до нас еще не проходил. Но наши лодки разбились о скалы, и их разметали волны бурного моря. Друзья, вы знаете, мы не слабые. Посмотрите на меня! Разве похож я на слабака?

Поярков бросил смелый взгляд на сидевших за столом.

— Нет, — ответили ему, — ты стойкий, тебя не сломить, но где же другие, столь же стойкие, как и ты?

— Они мертвы. Они нашли свою смерть в море и во время нескончаемых переходов. Они выбились из сил и стали добычей медведей и волков.

— Василий Поярков, у вас ведь были ружья, отчего же вы не похоронили своих товарищей как подобает, по-христиански, а бросили их на растерзание диким зверям?

— У нас уже не было сил. Наши ружья оказались бесполезными против волков и медведей. Скажи, как бы ты убил топором снежного барса? Слышите похоронную дробь барабанов?

То, что я вновь среди вас, — это счастливая случайность. Когда уже надеяться было не на что, мы набрели на одну чудесную реку, которая на севере впадала в Алдан. Так мы снова оказались на Лене.

— А какие люди живут в той дальней стране, Василий Поярков, христиане или язычники?

— Ответить на это нетрудно. Живут там инородцы, язычники. Обратить их в истинную веру еще предстоит. Верят они в различных богов, в лесного духа, которого называют хозяином диких зверей. К медведю они относятся как к человеку, они почитают его, но и боятся. Если им, например, надо убить медведя, то они зовут кого-нибудь из соседнего племени. Приглашенный снимает с медведя шкуру, чтобы душа медведя не узнала охотника. Так они думают избежать его мести. Странные люди. Некоторые из них казались нам не от мира сего. Они не оказывали нам ни малейшего сопротивления. Доверчивые как дети. Они не крадут, не обманывают друг друга, честные, готовы оказать помощь. Поверьте, друзья, христианину это кажется иногда чересчур, хотя, с другой стороны… Короче говоря: девушки спят в отдельных юртах, но по обычаю они ходят к молодым парням, а иногда — тоже по обычаю, — слушайте же хорошо: по обычаю постель девушки предлагается гостю. Если гость отказывается, то хозяин будет недоволен и обижен. Скажу вам честно, друзья, мы отказывались редко. Так редко, что нашим хозяевам было просто не по себе. Нет, в этих женщинах что-то есть… При этих словах Василия Пояркова глаза его слушателей заблестели. Но тут же вспомнилось, что из 132 человек, ушедших с ним, возвратилось лишь двадцать. За три года странствий Василий Поярков стал стариком. Видимо, суров и опасен был неизведанный край".

Прошло три года, прежде чем нашелся охотник еще раз совершить такой поход. В летописи 1768 года об этом сказано так: "Лихой человек с берегов Лены по имени Ерофей Хабаров прослышал об этом пути, человек же он был деловой и предприимчивый. В 1647 году явился он к якутскому воеводе Дмитрию Францбекову и испросил дозволения отправиться этим путем в поход, чтобы подчинить лежащие вокруг земли русской державе. Ни жалованья, ни провианта он не просил, все расходы брал на себя".

В 1649 году Хабаров отправился в путь, взяв с собой семьдесят человек. Его отряд совершил поход через реку Олекму, а затем по реке Урке достиг Амура. Они оказались в стране дауров, народа, жившего в капитальных домах, окруженных крепостями с бойницами и глубокими рвами.

Однажды, согласно преданию, Ерофей Хабаров встретился с вождем дауров князем Лавкаем. Между ними состоялась беседа. Лавкай спросил у Хабарова:

"— Кто вы? Почему вы хотите захватить наши жилища?

— Мы русские торговые люди, — ответил Хабаров, — торговые люди, занимающиеся своим ремеслом.

Даур возразил:

— Вы меня не проведете. Вас, казаков, я уже знаю. Вы хотите уничтожить нас и разграбить наше добро, а наших жен и детей превратить в рабов.

Хабаров возразил:

— Не в привычке русских проявлять жестокость. Правда, мы потребуем небольшой дани, но за это вы получите защиту Его Величества царя.

Лавкай рассмеялся, пришпорил коня и ускакал. Хабаров попытался его догнать, но не смог. На крепостном валу он повстречал женщину, которая назвалась сестрой Лавкая. Она угостила Хабарова чаем и сказала:

— Ты ищешь сокровища? Если тебе повезет, ты их найдешь. Золота много, его много в реке Черного Дракона. Я вижу много людей, много воинов, многие из них найдут свою смерть в этой реке.

— И чем же все это закончится? — спросил старуху Хабаров.

— Конец будет один, — сказала старуха, — стать владыкой реки Черного Дракона не сможет никто". При всей своей страсти к приключениям Ерофей Хабаров был человеком осмотрительным. Опыт Василия Пояркова пошел ему на пользу. В 1650 году он возвратился в Якутск и тщательно начал готовиться к своему следующему походу. Он набрал 170 человек, согласившихся пойти с ним, и в дополнение к ним взял еще двести казаков. И снова их путь пролегал через реки и горы.

Ерофей Хабаров отличался исключительной храбростью. В стратегических пунктах он возводил остроги, как, например, на месте слияния реки Сунгари с Амуром, а также при впадении Уссури в Амур, то есть на том самом месте, где позднее был основан Хабаровск. Именно на этом месте произошло сражение с численно превосходящими войсками маньчжурского военачальника Хей-Се. Соотношение сил было один к десяти. И все же Хабарову удалось одержать победу, о чем быстро стало известно в Москве. Царь послал Хабарову людей, порох и свинец… Он был удостоен боярского звания и назначен хозяином огромного амурского края. Только в одном не повезло Ерофею Хабарову. Он умер не на Амуре, а там, откуда пришел, в Якутске, на Лене.


И снова наступил очередной вечер, когда Яра должен был ложиться спать. Старая бабка сидела у его постели. Яра уставился на стенку палатки, закрыл глаза, и его охватило чувство гордости. Сегодня впервые он стал свидетелем того, как один охотник повстречал "почтенного", то есть медведя, которого нельзя так называть вслух. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. И в нем, Яре, побледневшем от страха, все же победило любопытство, и он пережил момент, когда охотник из последних сил вонзил копье в сердце "почтенного". Будто откуда-то издалека слышал Яра голос старухи:

"Слушай хорошо, Яра, то, что я тебе расскажу, чтобы ты смог это сохранить в памяти и рассказывать своим детям и внукам: "И снова однажды случилось так, что Лиса решила выманить Рябчика из гнезда, чтобы съесть его яйца. Однако Рябчик на этот раз обиделся и пожаловался на свое горе повелителю птиц Орлу. Орел, который считал себя ответственным за своих подданных, полетел к гнезду Рябчика, чтобы охранять его. И на гнезде заснул: перед этим ему было очень скучно, и он решил загнать нескольких кроликов. Хитрая Лиса этого только и ждала. Она подкралась к спящему Орлу и попыталась его проглотить. Однако тут она не на того напала. Орел вонзил свои когти в спину Лисы и поднялся в воздух. В наказание он сбросил ее на одинокий скалистый остров в надежде, что Лиса там погибнет. Но Лиса была хитрой, ей удалось втереться в доверие к одному Тюленю, который и перевез ее через море на берег. На берегу ей повстречался один пожилой человек и его жена. Лиса принялась льстить обоим и пообещала помогать им в работе. Но вместо того, чтобы работать, Лиса наносила лишь вред. Она пожрала запасы тюленьего жира у старых людей, расправилась с запасами рыбы, сожрала сушеные ягоды и заместо того, чтобы охранять на лугу северных оленей, принадлежащих старикам, она нападала на них. Старики были очень снисходительны и каждый раз прощали Лису. Старик даже взял ее с собой на охоту. Едва только охота закончилась, Лиса связала старика, сожрала все добытое и улизнула в тайгу. Напрасно просил старик пробегающих мимо зверей перегрызть веревку и освободить его. Звери боялись Лису, так как она запретила им это делать. Наконец над ним сжалилась маленькая смелая Мышка. Она перегрызла веревки и спасла старика от голодной смерти. Охваченный гневом, старик изготовил самострел, отправился на поиски Лисы и убил ее…"

— Видишь, Яра, что может случиться, если…

Но Яра уже снова давно заснул. Старуха накрыла его меховой шкурой и вышла из юрты…"

Над Амуром все еще бушевала буря. Это были отголоски тайфуна, пришедшего с Японского моря. Уже смеркалось, когда мы пришли в Дом дружбы в Хабаровске. Мы встретились там с Сергеем Степановичем Травкиным, председателем Хабаровской секции Советского комитета ветеранов войны, работающим в бюро по туризму и экскурсиям; Михаилом Федоровичем Паньковым, Героем Советского Союза, строителем; Натальей Григорьевной Кудрявцевой, бывшей школьной учительницей; Николаем Дмитриевичем Наволочкиным, писателем и главным редактором журнала "Дальний Восток".

Вот что они мне рассказали.

Михаил Паньков:

— На фронт я попал в 1942 году, когда мне исполнилось 18 лет. Воевал в расчете противотанкового орудия. Границы между жизнью и смертью были зыбкими. Сегодня меня часто приглашают в школы, чтобы я рассказал о пережитом. Я вспоминаю о том, как на нас шли 16 танков. Мы были еще совсем молодыми, только что со школьной скамьи. Сверху на нас сыпали бомбы и листовки, в которых говорилось, что германская армия непобедима, а в конце: "Сдавайтесь!" Во время этого боя с танками погибли 12 наших товарищей. Нам удалось подбить 10 из 16 танков.

Бои на фронтах продолжались, но мы никак не могли понять, почему немцы так зверски вели себя. Я имею в виду даже не отношение к солдатам Красной Армии, а отношение к гражданскому населению. Трудно до конца осознать всю расистскую, античеловеческую сущность фашизма. После войны я был знаком с двумя немецкими военнопленными. Помню, что одного звали Гансом, а другого — Фридрихом. Они были среди тех, кто был против войны. Но по своему опыту знаю, что и после войны многие немцы были настроены против нашей страны. Теперь вот уже 30 лет я работаю строителем. Мы много строим. Для этого нужен только мир, а не война. Я убежден, что все простые люди Земли хотят только мира.

Сергей Травкин:

— В детстве, в школе нам многое рассказывали о Германии. Мы знали о немецком рабочем классе, уважали его и думали, что немецкие рабочие не позволят развязать войну против Советского Союза. Мы не могли поверить, чтобы рабочие пошли против первого государства рабочих и крестьян с оружием в руках. Может, это было наивно, но мы были воспитаны на идеях пролетарского интернационализма. В самом начале войны нам удалось взять в плен одного молодого немецкого солдата. На наш вопрос о его профессии он ответил, что он рабочий. Мы не хотели этому верить. Мы спросили его, как же он дошел до того, чтобы воевать против Советского Союза, если он рабочий? Однако мы быстро поняли, что он был настоящим фашистом. Его воспитали в ненависти к коммунизму, к Советскому Союзу, к русским, ко всем другим народам.

Позже солдатом я воевал в 62-й армии в Сталинграде. Мы дрались в разрушенном городе за свою родину. Впоследствии я узнал, что даже фашистские газеты отдавали дань мужеству защитников Сталинграда. В ходе войны в нас постоянно росла ненависть к врагу. Мы видели, как он разрушал нашу страну, как убивал наших людей. Под Смоленском моя сестра с ребенком была сожжена фашистами. Тогда для меня, как и для всех нас, каждый немец был фашистом, был ненавистным врагом. Но наша партия, наши командиры знали, что бесконечная ненависть ко всем без разбора немцам ни к чему хорошему не приведет. Ненависть необходима, чтобы суметь противостоять врагу. Однако слепая ненависть никогда не воспитывалась в наших сердцах. Когда мы стали побеждать, когда стало ясно, что фашистская Германия близка к краху, стали знаменитыми слова Сталина о том — если я правильно помню, — что гитлеры приходят и уходят, а народы — остаются, как останется и немецкий народ.

Помню, как в конце войны мы окружили немецкую часть. Мы могли бы ее уничтожить, но командир сказал, что мы не хотим бессмысленных жертв. Это было своего рода воспитанием в духе мира в самый разгар войны.

Организация туризма — мирное занятие. Может быть, именно поэтому я этим и занимаюсь. Моя жена и дочь — врачи. Мы очень любим проводить выходные дни на даче. Я как раз приехал оттуда…

Николай Наволочкин:

— Я родился в 1922 году. В войну я был радистом и после войны написал книгу "Радисты пошли". Книга была издана большим тиражом, и я надеялся получить письма от своих фронтовых товарищей. Но от них не пришло ни одного письма. Боюсь, что из моих товарищей уже никого не осталось в живых. Еще и сегодня я часто слышу их голоса. Я пишу для молодежи. Насколько я знаю, вы тоже написали книгу для молодежи, в которой раскрывается тема антифашистской борьбы. Как вы пришли к тому, чтобы написать такую книгу?

Я ответил:

— Мне стало известно, что молодежь в Советском Союзе много знает о войне, о том времени, о германском фашизме и его истоках. У нас в этом отношении на протяжении многих лет было все по-иному, да и сегодня мало что изменилось. Между тем многие молодые люди не желают больше с этим мириться, они не желают больше мириться с "большим молчанием" о временах фашизма. Они спрашивают об этом у своих родителей, дедов и требуют, чтобы на эту тему был специальный урок в школе. Они просто требуют информации об этом периоде. Я живу в Кёльне. И события, которые я отображаю в своей книге, развертывались также в Кёльне. Молодые люди, для которых эта книга написана, являются ровесниками тех, кто в 1944 году был казнен нацистами для устрашения остальных, потому что молодые храбрецы выступили против нацистского господства с оружием в руках. Мне самому в конце войны было всего лишь пять лет, но моя профессия журналиста дает мне возможность собирать информацию о том времени и делать ее доступной для тех, кто знает очень мало или ничего не знает о том периоде нашей истории.

Николай Наволочкин:

— Да, я согласен с вами. Я считаю, что одной из самых важных тем для писателя или журналиста является разоблачение войны и фашизма, ибо оба эти явления очень тесно взаимосвязаны.

Наталья Кудрявцева:

— Как говорится, война — это не женское дело. Я бы сказала, что она никому не нужна, кроме тех, кто на ней зарабатывает. Я как раз закончила в 1941 году десятый класс, и все наши разговоры были о том, какую профессию выбрать. Мы знали тогда войну только из книг. А что она означает на деле, нам пришлось познать очень скоро. В 1942 году я ушла на фронт добровольцем и поступила в школу радистов.

Это было под Воронежем. Я помню, как на учебные занятия нас вывели в поле. Нас было 300 девушек. Кто-то увидел приближающиеся самолеты. Их было очень много. Казалось, что они заполонили все небо. Они начали сбрасывать на нас бомбы. Мы разбежались в разные стороны и попадали на землю. Вздохнули лишь тогда, когда самолеты повернули назад. Мы снова собрались все вместе и были счастливы, что никто из нас серьезно не пострадал. Вдруг мы заметили, что самолеты возвращаются. Они летели очень низко над землей. Поэтому мы заметили их лишь в последнюю минуту. Они летели так низко, что мы могли разглядеть лица пилотов, а пилоты разглядывали нас. Они смеялись и стреляли в нас в упор из бортовых пулеметов. Казалось, были слышны даже их голоса. Самолеты зашли на нас в третий раз. Из трехсот девушек в живых осталось лишь десять. Еще сегодня я слышу этот ужасный смех из кабин самолетов. Иногда я просыпаюсь от этого по ночам…

Наталья Григорьевна побледнела, и ее губы задрожали. Прошло какое-то время, прежде чем она заговорила снова:

— Я участвовала в боях за Днепр. Помню, что Днепр был красным от крови. После войны я закончила педагогический вуз. Затем приехала сюда, в Хабаровск. С тех пор прошло 30 лет. Я рассказывала своим ученикам о войне все, и они знают о войне не только из книг, но и непосредственно от ветеранов. Мы рассказываем им не только о войне, но и о другой Германии, о тех немцах, которые боролись с фашизмом.

Я рассказываю им о моих родителях, которые были приговорены к смерти, потому что нацисты узнали, что я, их дочь, ушла на фронт добровольцем. Мои родители были заперты в подвале и ожидали смерти. Но в какой-то момент подъехала машина, немецкие солдаты спустились в подвал и выпустили моих родителей…

А вот пример другого плана.

Одного моего близкого родственника фашисты подвергли страшным пыткам. Они ножами делали на его теле глубокие раны и насыпали в них соль. Они повторяли это до тех пор, пока он не умер.

Я хочу, чтобы вы, когда вернетесь домой, рассказали у себя, что все наши люди хотят мира — как взрослые, так и молодежь. Мы хотим, чтобы молодежь знала правду, тогда не будет никакой войны.

Сегодня я, правда, на пенсии, но без дела не сижу. В комитете ветеранов войны я отвечаю за работу в школах. Мы организуем много встреч ветеранов со школьниками, мы помогаем молодым учителям в воспитательной работе. Я могу сказать, что я счастлива. У меня есть муж, две дочери, один внук, который доставляет иногда много хлопот, но это приятные хлопоты. У меня нет времени предаваться унылой старости.

БАЙКАЛ
— Я хотел бы напомнить, что всю информацию, кото-рую вы приводите здесь в ответ на мои вопросы, вы даете по своей инициативе и добровольно. И не воспринимайте мои вопросы как провокационные. Они служат только для воссоздания правдивой картины.

Мы знаем, что вы намерены подтвердить здесь то, что русские, советские — это миролюбивые люди, которые не ищут поводов, чтобы нападать на другие народы и тем самым развязать войну. Вы говорите и о том, что помыслы и устремления советского народа и Советского правительства совпадают, то есть, по вашему мнению, дело обстоит не так, что народ — миролюбивый, в то время как правительство на этом фоне проводит экспансионистскую политику, чтобы навязывать другим народам "благо большевистской революции".

Я знаю, что все сказанное вы сформулировали бы по-другому. Вы привели нам уже много примеров и воспроизвели исторические события и документы, которые призваны подтвердить ваши основные тезисы. Теперь я задал бы вам один вопрос, который уводит несколько в сторону от непосредственных аспектов проблемы войны и мира. Я сформулировал бы его так: проявляется ли мирный характер советского общества и в его отношении к природе? Или: каково отношение общества к природе и проявляется ли и в этом вопросе его мирный характер? Я согласен с вами, что в этом смысле наше собственное общество можно признать как и враждебное по отношению к природе, но я не хотел бы лишать вас какой-либо возможности самому ответить на мой вопрос.

— Понимаю. Здесь я могу воспроизвести вам, конечно, лишь малую толику фактов. Может быть, ответом на ваш вопрос послужат события вокруг озера Байкал, которые поэты называют "ясным оком Сибири". Может, вы об этом слышали. Я хотел бы привести некоторые данные об этом озере. Оно имеет 636 километров в длину и до 79 километров в ширину. Максимальная глубина составляет 1620 метров. Оно, таким образом, является самым глубоким и самым богатым по запасу пресной воды озером в мире. Пятая часть всей пресной воды на Земле находится в Байкале.

12 сентября в зеленой "Волге" мы отправились из Иркутска на Байкал. Дорога шла вдоль Ангары вверх, против ее течения. Я ожидал, что постепенно река будет становиться все уже и уже, как это обычно бывает со всеми реками, когда приближаешься к их истокам. Но я ожидал этого напрасно. Ангара оставалась широкой и мощной. Мы проезжали мимо небольших деревень, объезжали многочисленные выбоины, которые наделал в асфальте зимой мороз, или же терпеливо ожидали, пока сибирские коровы снова освободят нам дорогу.

Ангара берет начало не в земных глубинах, вытекает не из расщелины в скале, а неистово устремляется из самого Байкала. Широки и глубоки ее воды с самого начала, стремительно ее течение. Она спешит к Енисею, который — согласно легенде — является ее возлюбленным, в то время как Байкал — ее суровый и сильный отец — пытается ее удержать. Байкал, кстати, тоже представляет собой загадку.

336 рек текут в Байкал, и только одна — Ангара — вытекает из него. На озере 27 островов, в озере более 2500 видов живых организмов, три четверти из которых нигде, кроме Байкала, не встречаются.

Сегодняшняя Сибирь с ее неизмеримыми просторами — это бурно развивающийся индустриальный край. Поэтому и на Байкале строились заводы, деревообрабатывающие комбинаты. Отходы производства сбрасывались в озеро. И все же вода оставалась чистой. Однако ученые выявили, что если процесс загрязнения будет постоянно возрастать, то возникает опасность того, что озеро утеряет свою способность к самоочищению. Первыми тревогу забили ученые. Их активно поддержала широкая общественность. В те годы — это были 60-е годы — газеты получали тысячи читательских писем в защиту Байкала. В центральной прессе не проходило недели, чтобы не публиковались материалы об опасности промышленного загрязнения, которая грозила озеру.

— Нечто подобное иногда происходит и у нас…

— Однако здесь имелось одно отличие. Правительство полностью стало на сторону тех, кто призывал к спасению и охране озера. Широкомасштабная индустриализация в зоне Байкала была запрещена. На уже действующих предприятиях установили очистные сооружения, стоимость которых порой превышала стоимость самих предприятий. Для защиты озера и прилегающей к нему территории, а также с целью упорядочения использования водных ресурсов, земель и лесов, животных и растений Байкала были приняты специальные постановления правительства.

В одной из брошюр, вышедшей в советском агентстве печати "Новости" в 1981 году, было написано: "Пример Байкала показывает, насколько ранимой является девственная природа Сибири, как дорого могут обойтись ошибки, совершенные в результате близорукой переоценки силы естественного восстановительного процесса".

Теперь же, прежде чем что-то строить, большое значение придается фундаментальным исследованиям последствий воздействия будущих предприятий на окружающую среду. Какие последствия вызовет промышленное вторжение? Каким образом можно уменьшить его воздействие на окружающую среду? Ведь в любом случае она не останется нетронутой.


Валентина Галкина, директор музея Лимнологического института на берегу Байкала, принадлежала к тем ученым, которые в числе первых обратили внимание на тревожные сигналы озера. Сохранение Байкала стало ее жизненной задачей. "Мы должны знать границы вторжения в природу", — считает она. 170 тысяч человек ежегодно посещают этот музей, Валентина Галкина хотела бы пробудить у них сочувствие к природе. Когда она рассказывает об озере, то в ее устах голые факты звучат как объяснение в любви: "Байкалу около 25 миллионов лет. Объем воды здесь приблизительно равен годовому стоку всех рек земного шара.

Вода прозрачна на глубину до 40 метров.

ЮНЕСКО постановила, что чистой вода может считаться только в том случае, если она по своему составу соответствует воде Байкала".

— Вы хотите, таким образом, сказать, что все идет как нельзя лучше. И никаких проблем?

— Нет, проблемы есть, и серьезные. Но опасности, угрожающие озеру, известны, и используются различные возможности для его охраны. Это не означает, как было уже сказано, что озеро остается неприкосновенным. Валентина Галкина указывает, например, на то, что одних законов и постановлений недостаточно. Людей надо воспитывать. Например, туристов, посещающих район Байкала, или байкальских моряков, которые порой выбрасывают отходы за борт. Опасность представляет и лесосплав.

Надо быть осторожными. Озеро могло бы поставлять до 100 тысяч центнеров рыбы в год. Однако вылавливать можно лишь 20–25 тысяч центнеров. Вес, например, осетра, обитающего в Байкале, достигает 120 килограммов, и ему требуется 21 год, чтобы оставить потомство, а каспийскому осетру для этого требуется всего лишь 12 лет. Подстерегают и другие опасности: освоение, например, месторождений различных полезных ископаемых, кристаллов и полудрагоценных камней. "Не в золоте богатство, — говорит Галкина, — а в самом Байкале"…

Меня познакомили с Георгием Копыловым, мужчиной уже в возрасте, как мне сказали, обычным сибиряком, работающим вот уже более 30 лет водителем грузовика в одной из автоколонн Иркутска. В его работе, кажется, нет ничего особенного. Он перевозит грузы туда-сюда изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Однако между этой автоколонной и населениемнескольких островов Байкала существует договор, согласно которому зимой, когда озеро покрыто льдом, автоколонна обязана подвозить на эти острова продукты и другие грузы.

— Знаете, то, что вы рассказываете, может быть забавным, но что особенного в том, что какой-то пожилой водитель грузовика вот уже 30 лет ездит по замерзшему озеру?

— Потому что на Байкале никогда нельзя чувствовать себя в безопасности. У озера крутой нрав, и зимой есть свои тайны. Состояние льда порой меняется от часа к часу, в том числе и на ледяных дорогах, ведущих к островам. Согласно правилу, лед должен быть толщиной не менее 40 сантиметров, чтобы грузовик мог по нему проехать.

Георгий Копылов водит четырехтонный грузовик. Во многих местах лед чистый и прозрачный, так что можно заглянуть в бесконечную глубину озера. Я расспрашивал Георгия Копылова, этого пожилого сибиряка, почему он выполняет именно эту работу.

— Ну что мне говорить. Я 30 лет езжу по Байкалу. И мой сын ездит по озеру, и брат, и два моих племянника. Они все ездят по Байкалу. Это совсем обычная работа…

— Такая уж она обычная, что ее может выполнить любой?

— Почему нет?! Правда, тот, кто боится, конечно, не сможет ездить по такой дороге.

— Боится? Чего боится?

— Во время пурги, например, можно сбиться с дороги. Тогда лучше остановиться, иначе попадешь в полынью. Однажды в бурю мне пришлось простоять всю ночь. Многое здесь зависит от погоды. Но когда все в порядке, то до острова можно добраться за полтора часа, а если нет, то поездка может длиться несколько часов.

— Вы уже в возрасте. Почему вы не занимаетесь более безобидным делом?

— Это как раз мое дело. Молодых сразу на зимнюю трассу не поставишь. Здесь ценят опыт, а не ухарство. Как самый опытный водитель, я почти всегда еду во главе колонны. Это, конечно, особенно опасно. На меня ложится большая ответственность. Но я ведь делаю это добровольно.

Во время движения по льду я одной ногой стою на подножке грузовика и наблюдаю за всей колонной. Особенно опасна эта работа тогда, когда мало опыта. Дорога, по которой мы ездим, постоянно контролируется. Ее длина около 50 километров. Обычно все проходит благополучно. Но случаются и неприятности, как это произошло однажды утром, сразу же после нашего выезда. Я вдруг заметил, что лед пружинит. Это было совершенно неожиданно. Здесь было что-то не так. Толщина льда, согласно данным контрольной службы, должна быть более 40 сантиметров. Но в таком случае он не должен пружинить. Мне надо было моментально решать, что делать. Останавливаться было нельзя. Через некоторое время лед бы треснул. Увеличивать скорость тоже было опасно. Оставалась только одна возможность: медленно и равномерно двигаться дальше. Время казалось бесконечным, пока мы добрались до берега. Потом выяснилось, что толщина льда была лишь 26 сантиметров. Таков Байкал. Ему никогда нельзя доверять полностью. Замеры толщины льда были проведены, конечно, корректно, и все же…

— Представляю, какое испытываешь чувство, когда едешь по относительно тонкому льду и знаешь, что под тобой — бесконечная глубина…

— Мы проезжаем и над тем местом, где глубина достигает максимума: 1600 метров. Опасно ездить весной, когда лед покрыт водой. Иногда вода смывает дорожные метки. Тут уж так: если провалился — считай, пропал.

— Был ли хоть раз подобный несчастный случай?

Копылов помолчал, затем сказал:

— Да. Я был при этом. Была весна. Нам надо было доставить продукты и другие необходимые товары на один из островов. Мы знали, что в это время ехать опасно. Однако людям нужны были продукты. В тот раз колонну возглавлял один молодой, но уже опытный водитель, правда, он не мог, наверное, чувствовать дорогу так, как его старшие товарищи.

Весной чувство дороги является особенно важным. Необходимо знать каждую метку, каждый бугорок на берегу, чтобы по ним ориентироваться. Этот водитель лишь чуть-чуть отклонился от колеи. Грузовик провалился и сразу исчез под водой. Мы не могли ничего сделать. Водитель утонул вместе с грузовиком. Я тогда взял руководство колонной на себя, и мы достигли берега. Все были очень подавлены. Еще предстояла обратная дорога. Думаю, что многие испытывали страх. Лед был покрыт тонкой коркой замерзшей воды, поэтому трудно было судить о состоянии дороги. Лед трещал, но мы все же проехали.

— Вам часто, значит, приходится рисковать жизнью, что же побуждает вас в таком случае все-таки идти на риск?

— Это же моя работа. Может, в этой работе есть какая-то притягательная сила, а может, эта сила — в самом Байкале, в безбрежности ландшафта. Летом, прогуливаясь по улице, говоришь знакомым: видишь, там далеко, где самое глубокое место, я езжу зимой на машине. Сделав очередную ездку, воспринимаешь это как своего рода победу. Особенно это ощущают молодые водители, съездившие по ледяной дороге впервые. Они очень гордятся этим и говорят: я победил Байкал.

А ведь это нелегко. Байкал очень силен и жесток. Некоторые горожане, например, пытаются зимой проехать на автомобиле до какого-нибудь острова, чтобы там порыбачить. Они не знают, что есть места, по которым просто нельзя ездить, потому что там много трещин. Считай, повезло, если провалился на мелководье, но и здесь речь идет о секундах, ибо вода в озере ледяная. Долго выдержать невозможно.

Я родился здесь, в Сибири. Для меня эта работа не представляет чего-то особенного. Я не получаю никакой доплаты за эти поездки…

— Вы изображаете сибиряков так, будто они — какие-то особенные люди, твердые, храбрые и воинственные, покорившие в считанные годы огромные просторы Сибири.

— Да, они твердые люди. Но они настолько же и мягкие: сибиряк, например, может и поплакать, если есть над чем…

Воинственны ли они? Возможно, что люди, которые некогда сюда пришли, были не совсем мирными людьми. Многие из них пришли сюда не добровольно, как, например, казаки или как тот унтер-офицер Курбат Иванов, который пришел на Байкал в числе первых и основал здесь острог, не спрашивая, что думают по этому поводу местные жители. Они не спрашивали никого, они просто приходили сюда и селились и, покорив местных жителей, обкладывали их данью. Но здесь не было ничего похожего на то, что творили белые пришельцы, истребляя поголовно целые племена индейцев при покорении Америки.

Нет, я не думаю, чтобы сибиряки были воинственными. Но несмотря на это, они храбры. Сибиряки — когда гитлеровские армии стояли под Москвой — были в первых рядах среди тех, кто защитил столицу от врага. Сибиряк — это охотник, который умеет обращаться с оружием, это человек без страха, особенно в минуту смертельной опасности, это опытный следопыт, который всегда найдет выход из затруднительного положения. Такими и должны быть люди, живущие в тайге. Внешне он очень обычный человек, возможно несколько молчаливый, но только чуть-чуть, ибо кто не хочет остаться одиноким в малонаселенной Сибири, тот должен разговаривать и относиться к гостю с большим уважением. Якуты, поселившиеся некогда здесь, на Байкале, желают своим врагам: "Чтобы ни одна мышь не пробежала мимо тебя, чтобы ни одна птица не опустилась рядом с тобой…"

Один сибиряк спрашивает гостя из большого города:

— Сколько у вас друзей?

Гость отвечает:

— Я не знаю. Может быть, десять, а может, и пятнадцать…

Сибиряк обескуражен:

— Почему так мало? Ведь вы живете в таком большом городе, а там ведь так много людей. Если бы я жил там, у меня была бы тысяча друзей…

Одним из сибирских друзей стал для нас Виталий Рогаль, который вот уже лет 50 живет в Сибири, в Иркутске. В то время, когда он сюда приехал с Украины, ему было 19 лет, а до этого он зарабатывал свой хлеб, погоняя упряжку волов. "Хо", — любил повторять он, покачивая седой шевелюрой, поглаживал свои усики и складывал свои мозолистые руки на груди. Его глаза буквально вращаются, и мощный поток слов громом проносится по его мастерской на пятом этаже одного из жилых домов Иркутска. Виталий Рогаль — художник, председатель местного Союза художников. "Тогда…" — говорит он и листает пожелтевший дневник, где сохранил все, что тогда происходило…

— Тогда в войну я в армии рисовал патриотические плакаты и помню, как мы все были возмущены тем, что Гитлер тоже называл себя художником. В конце войны, когда мне как "заслуженному" художнику хотели присвоить звание ефрейтора, — говорит Рогаль шутя, — то я отказался, так как и Гитлер был однажды ефрейтором.

Легко представить, что собрания, на которых выступает Рогаль, никогда не бывают скучными. Там, где обычно охотно поддакивают или помалкивают, кипят страсти, когда говорит Рогаль…

Когда в 1941 году Виталий Рогаль закончил художественное училище, то все считали, что он будет, пожалуй, хорошим пейзажистом. Но Рогаль рисовал разруху.

— Я не мог рисовать ничего другого, когда видел лежащие в развалинах деревни и города, — говорил он. — Каждый дом для меня — это жизнь, традиция, любовь, это то, что должно быть защищено, это вся моя Родина. Я помню, каким ожесточенным, переполненным ненавистью был я тогда, до того дня, как встретился с одной группой немецких военнопленных. Я обратил внимание на одного солдата, который, скрючившись, сидел на корточках и плакал. Я заговорил с ним, и он сказал мне, что не хотел идти на войну, что его заставили насильно. С того дня в моей душе что-то перевернулось.

Еще помню, как радовался, когда окончилась война. В тот день я как раз писал письма некоторым своим друзьям, я писал о том, что мы обязательно встретимся, сядем все вместе за большой стол, будем есть, пить, наслаждаться жизнью. Вдруг в небо взвились осветительные ракеты, и нам сказали, что война окончилась. Мы кричали как сумасшедшие, танцевали, пели и стреляли из винтовок. Это было непостижимо. Мы сначала не поверили, но все оказалось верно.

Сегодня Виталий Рогаль снова рисует природу. Свою Сибирь. Байкал.

— Я люблю детей, — говорит он, — особенно их картины. Они пронизаны бесконечной чистотой. Я желал бы, чтобы творческой энергии им хватило на всю жизнь, тогда не было бы больше войны…


Там, где когда-то москиты в любовном угаре воспроизводили свое потомство — миллиарды и миллиарды, — теперь раскинулось Братское море. Прошли те времена, когда рабочие здесь снимали свои москитные сетки лишь в трех случаях: на время еды, для принятия душа и для поцелуев.

Море создано человеческими руками. Плотина из бетона возвышается на пути быстрых вод Ангары с 1961 года. Ее высота — 125 метров, ширина — 924 метра.

Около 350 лет прошло с тех пор, как первопроходцы основали здесь первое поселение.

— Вы хотите, насколько я понимаю, рассказать нам о строительстве одного из первых сибирских городов, о реализации гигантского проекта как образца неутомимого прилежания, творческой энергии и миролюбия советских людей…

— Можете считать и так. Тем более что в принципе так оно и есть. Был прекрасный день. Я стоял у окна своего гостиничного номера в Братске и смотрел на прямые ряды желтых домов, на открывающуюся передо мною панораму молодого города, в котором сегодня проживает уже более 210 тысяч человек. Голубое, сияющее небо, большое, теплое солнце, а за домами — золотые березы и зеленые сосны; какой бы дорогой ты ни пытался выехать из города, повсюду упрешься в тайгу. На сотни километров — только тайга. Мы сами прибыли сюда на самолете из Иркутска, пролетев добрых 500 километров.

Братск, город, отвоеванный у дикой природы и выросший вместе с "чудом Сибири" — Братской ГЭС. Почти 22 миллиарда киловатт-часов электроэнергии вырабатывает эта станция в год. Сюда, на ГЭС, приходят молодожены, чтобы отметить этот торжественный в их жизни день.

Но тайга еще здесь. Она притаилась и выжидает. Она такая же непроходимая, как и в прежние времена. Кто в ней заблудился — считай, пропал. Да и волк завывает в дебрях. Это он смеется, говорят местные. И он умный, умнее, чем собака, хитрее, чем лиса. Волка поймать нелегко, так как у волков сильно развито чувство опасности. Если же волк попадает в капкан, то он приходит в неистовую ярость. Он грызет железо до тех пор, пока у него в пасти не останется ни одного зуба. Волки появляются внезапно, будто бы из ниоткуда, и так же внезапно исчезают. Словно призраки тайги.

Тайга окружает город. Люди знают, что тайга — это их природное богатство, которое можно эксплуатировать, но которое нужно беречь…

За открытым окном светит сибирское солнце. Я включаю магнитофон. На пленке записаны беседы, состоявшиеся ранее в Иркутске и переведенные на немецкий язык. Раздается голос Антонины Сафроновой, пенсионерки. Она говорит:

— Моя жизнь мало чем отличается от жизненного пути других советских людей. Я родилась в бедной семье. Мне повезло: я получила возможность учиться в медицинском институте. В тот день, когда я должна была сдать свой первый экзамен, началась война. Для всех нас это было неожиданностью. Через десять дней я ушла на войну. Мне тогда был 21 год. У меня был шестимесячный сын. Я знаю, что не все немцы хотели войны. Что это было именно так, я знаю из собственного опыта. В конце войны я была в Берлине. Получилось так, что я заболела и вместе с нашим раненым офицером мне пришлось провести последние дни войны в одной немецкой семье. Семья встретила нас не как врагов, а как людей, оказавшихся в беде. Они заботились о том, чтобы мы выздоровели. Они дали нам одеяло от холода. Они предостерегали нас, когда поблизости появлялись немецкие солдаты. Недавно у нас состоялась встреча с однополчанами, которые были свидетелями этих событий. Мы вспоминали и об этой семье. Возможно, мы с товарищем остались в живых только потому, что эта немецкая женщина так хорошо к нам отнеслась. Ведь в любой момент нас могли обнаружить и расстрелять. То одеяло, которое дала нам тогда женщина, я сохранила на память. Своим детям и внукам я рассказала историю этого одеяла. Они должны сохранять его как символ того, что повсюду есть люди, которые хотят мира. Я рада, что вы у нас в гостях и сможете поведать своим читателям эту историю…

Солнце уже исчезло за желтыми домами. Я снова включаю магнитофон. Раздается голос Анатолия Ешенко, проректора Иркутского политехнического института:

— У нас здесь уже было много встреч и бесед с молодежными группами из ФРГ. И всегда находятся общие интересы. Чаще всего нас посещают студенты. Думаю, что об увиденном у нас они рассказывают у себя дома. Часто такие контакты не прерываются, мы получаем письма, открытки и фотографии. Так развиваются дружеские связи. Мы считаем это очень важным. Помню, как в прошлом году мне пришлось сидеть за одним столом с двумя западными немцами. Они были еще очень молодыми. Молодой человек работал продавцом в магазине по продаже пластинок, а девушка была медсестрой. Наряду с другими вопросами мы обсуждали и проблему гонки вооружений. Мы рассказали им об организуемых у нас антивоенных мероприятиях, о фестивалях антивоенной песни. Это для них было открытие и произвело большое впечатление. Девушка прислала нам позже письмо с фотографией, которую она сделала в Иркутске.

В вашей прессе публикуется очень много статей, в которых речь идет об угрозе со стороны Советского Союза.

Это совершенно беспочвенные обвинения. Кому они нужны и выгодны, нам хорошо известно. Нам не приходится агитировать наших студентов за мир, миролюбие у нас в крови.


Людей, проживающих в Богучанах, где строится шестая ступень Ангарского каскада ГЭС, снабжают пока еще по воздуху или по воде. Путь по реке составляет 700 километров. Дорога, которую в настоящее время строят, будет длиной всего лишь 240 километров. Рыжеволосого мужчину зовут Александр Васюнин. Он водит 12-тонный грузовик "КрАЗ". О своей машине он говорит: "Она, как ишак, спокойна и надежна". Работа на строительстве дороги суровая. Борьба с тайгой и с холодами вознаграждается 700 рублями в месяц плюс премии. Работа ведется вахтовым методом — десять дней работы, затем на четыре дня вертолетом домой. Александр Васюнин перевозит грунт, щебенку. Если все идет нормально, то за смену он делает 12–13 ездок. Только при минус 45 градусах рельсы прекращаются. Работать уже невозможно. Каждые два года автомобили заменяются. Металл от суровых морозов становится хрупким. Люди выдерживают дольше. Владимир Ширяев, коллега Васюнина, говорит:

— Время от времени наши жены ругаются. Но что делать. Мы ведь как моряки. Они уходят в море, а мы вылетаем в тайгу на вертолетах. Когда мои дети были еще маленькими, я не занимался такой работой.

Ширяев приехал сюда 20 лет назад из Крыма. Васюнин жил в Алма-Ате, прежде чем осел здесь. Многие местные — выходцы с Украины и Белоруссии.

Весну водители называют "местью Распутина". Недавно им пришлось перегонять на 50 километров десять машин. Стемнело, и они заночевали на горке у реки. Когда рассвело, они увидели, что кругом вода. С трудом добрались до лесозаготовителей и остались у них, пока не спала вода.

Тайга — многолика. Здесь в ходу о ней разные истории… Однажды утром, когда шофер поднялся в кабину своего грузовика, чтобы начать работу, он увидел, что ночью кто-то свернул рулевую колонку. Она была перекручена и согнута. Кто побывал здесь? Обычному человеку такое было не под силу. Прошло время, случай забылся. Но однажды "саботажника" поймали на месте преступления. В кабину одного грузовика забрался медведь, посланник тайги, возможно, тот самый, который уже пробовал в прошлый раз поработать шофером. Завидя людей, медведь тотчас же убрался. И больше никогда не появлялся. А жаль. Классный был бы водитель…

Сумерки спускаются на проспект Мира перед гостиницей "Тайга". Степан Бакланов вспоминает о том времени, которое кажется иногда забытым, но затем снова непроизвольно всплывает в памяти. "Кровавой дорогой" называли они трассу, которую им пришлось прокладывать недалеко от Веймара, города Гёте, Шиллера, Листа, немецкого гуманизма. Их избивали, травили собаками, часами держали на лагерной площади, под ледяным дождем и на пронизывающем холоде, каждый день и час мог быть для них последним…

— Степан Бакланов, которого вы встретили в Братске, был, значит, в свое время узником концлагеря Бухенвальд?

— Да. Это был ни на что не похожий жизненный опыт, который он приобрел на войне и в борьбе с фашизмом, развязавшим войну. Я задал Степану Бакланову несколько вопросов:

— Степан Михайлович, как началась для вас война?

— В военных действиях я участвовал недолго. 21 июня, будучи лейтенантом, я приехал в Белоруссию. 22 июня я был в Гродно. Я намеревался в этот день провести там несколько часов, чтобы осмотреть достопримечательности города. Но началась война. Начались бомбовые удары. Мы попали в окружение. Пытались с боями вырваться к своим. 8 июля я был ранен и попал в плен. Побывал в нескольких концлагерях, а в марте 1942 года я попал в Бухенвальд.

— Это было давно, так давно, что переживания того времени, вероятно, уже стерлись?

— Верно, что это было давно. Почти сорок лет назад. Но я ничего не забуду. Я не могу этого забыть, даже если бы хотел. В Бухенвальде для меня стала ясна суть фашизма. Там было даже специальное устройство, где убивали выстрелом в затылок. Только так погибло восемь тысяч советских людей. Вам приходилось бывать в Бухенвальде?

— Да.

— Тогда вы в курсе дела. В комнате врача якобы замерялся рост заключенного. Но на уровне затылка в стене было проделано отверстие для пистолета. Выстрел. И все окончено…

После 13-часового рабочего дня пленные обязаны были выстроиться перед воротами лагеря в одну линию. Кто не точно выдерживал линию, того тотчас же наказывали. Они часами должны были стоять со скрещенными за головой руками, не получали никакой еды или часами должны были переносить через лагерную площадь тяжелый стул под команду эсэсовца. Кто не поприветствовал эсэсовца, того избивали плеткой. Но даже и те, кто ни на чем не попадался, время от времени не получали никакой еды.

— В Бухенвальде были заключены представители многих национальностей. Каким был контакт между ними?

— Советским заключенным не разрешались никакие контакты с другими заключенными. Когда мы прибыли в Бухенвальд, там уже в течение многих лет сидели заключенные-немцы. Они первыми попали в лагерь. Несмотря на строгую изоляцию, немецким товарищам удавалось нам помочь. Мы получали от них хлеб, сигареты, а иногда и лагерную похлебку. Это помогало нам сохранять мужество. Позже возникли более тесные связи, которые вылились затем в восстание заключенных. Во главе подпольного Сопротивления стоял немец Вальтер Бартель.

— Вы можете рассказать о Сопротивлении?

— Конечно. Я был членом подпольной организации советских военнопленных, отвечал за военную работу. Так, например, мы изготовили радиоприемник. Особенно помню тот день, когда комендант лагеря приказал — это было в начале апреля 1945 года — выдать 46 заключенных. Речь шла главным образом о немецких и австрийских функционерах различных рабочих партий, прежде всего о членах Компартии Германии. Всем было ясно, что эти товарищи будут ликвидированы. Подпольный комитет постановил укрыть этих товарищей. Тогда комендант отдал приказ об эвакуации всего лагеря. Подпольный комитет сделал все, чтобы затянуть эту эвакуацию, насколько было возможно. Было ясно, что вот-вот должно прийти освобождение.

10 апреля советские члены комитета, среди них был и я, были выгнаны за пределы лагеря. Нас запихали в железнодорожные вагоны. Поезд тронулся. Мы не имели никакого понятия, куда нас везут. С большим трудом нам удалось взломать пол вагона и бежать. Оказалось, что мы находились на территории Чехословакии. Мы повстречались с бойцами чехословацкого Сопротивления и боролись в их рядах до конца войны.

— Вы сами, значит, не были участником восстания заключенных в Бухенвальде?

— Нет. Это случилось на следующий день после нашего отъезда, 11 апреля. Позже мы узнали, что в лагере произошло восстание и что заключенным удалось захватить комендатуру и разоружить охрану.

Из своего жизненного опыта я знаю, что миру нет никакой альтернативы. Мы должны оказывать сопротивление всем, кто пропагандирует войну. Мои молодые коллеги, сидящие здесь, смотрят на это так же.

Коллегам, которых имел в виду Степан Бакланов, около 50 лет. Один из них, Николай Панов, — заместитель директора лесопромышленного комплекса. Предприятие расположено прямо на берегу реки. В год перерабатывается 350 тысяч кубических метров древесины. Производятся древесноволокнистые плиты, но главным образом — целлюлоза, миллион тонн в год, которая экспортируется и в Федеративную Республику Германии. Более половины из 18 тысяч занятых на производстве — женщины, 7 тысяч — молодые люди.

Николай Панов выглядит как рабочий, которым он, собственно, в свое время и был, хотя теперь он по своему положению один из ведущих менеджеров предприятия. У нас менеджеры выглядят несколько по-другому. Но не только выглядят. Они и разговаривают иначе. Здесь же и предприятие — если как следует рассмотреть — выглядит иначе, чем у нас. У предприятия здесь имеется свой техникум, Дворец культуры, профтехучилище, общежития, 13 детских садов и яслей, пионерлагерь на тысячу мест, поликлиника, профилакторий, зоны отдыха, спортивный клуб, стадион на пять тысяч мест. Лыжный и водные виды спорта занимают здесь такое же место, как у нас футбол.

— У меня создается впечатление, что вы опять пытаетесь нарисовать идиллическую картину.

— "Идиллическую" — это, возможно, слишком сильно сказано. Однако то, о чем я рассказываю, я видел сам. Или передаю со слов других. Но это можно проверить.

— Ну хорошо. Однако такой большой целлюлозный комбинат не может, наверное, не доставлять проблем для окружающей среды, хотя, возможно, там считают, что в таких богатых природных условиях не стоит беспокоиться о сохранении и использовании всех деревьев и что в Сибири столько свежего воздуха, что небольшое количество ядовитых отходов не может повредить…

— Совершенно естественно, что индустриализация приносит проблемы. Но эти проблемы здесь решают по-другому. Здесь в состоянии исправлять ошибки, и, между прочим, таким образом, чтобы вредное воздействие на среду можно было уменьшить. Лесопромышленный комбинат построил мощную очистную систему, которая обошлась в шесть миллионов рублей. Эксперты говорят, что вода, пропускаемая через эту установку, безвредна для рыб. Факт, что до строительства этой установки здесь имелись серьезные проблемы сохранения чистой воды. С загрязнением воздуха также постоянно ведут борьбу. Допустимые законом возможные дозы концентрата в воздухе вредных веществ, пожалуй, самые низкие в мире. И все же здесь сегодня не довольны положением дел…

— Ага…

— Ну что же, пусть будет "ага"…

Другим участником беседы был Иван Петров, заместитель директора алюминиевого завода.

— Когда началась война, — рассказывает он, — мне было восемь лет. Помню, что основной едой тогда была трава. Мы мечтали о хлебе. Иногда мне самому с трудом верится, что мы смогли все это пережить. Едва ли в Братске найдется семья, которой не коснулась война. Мой брат пал под Сталинградом, мой отец стал инвалидом и умер после войны от ран. Сегодня на заводе мы проводим антивоенные митинги. Мы выступаем против гонки вооружений, за разоружение. Мы против войны, мы хотим мира. Мы перечисляем большие суммы в Советский фонд мира.

Сегодня в Братске проживает семь Героев Советского Союза. Как напоминание о войне и против войны неподалеку от тайги сооружен памятник, перед которым горит Вечный огонь…

РЕКА ЛЕНА
— Вы как-то упомянули о том, что впечатления от последнего этапа путешествия по Советскому Союзу были особенно сильными. Предполагаю, что такое настроение возникло потому, что Якутия, где вы провели шесть дней, лежит далеко от современного мира, ее не коснулись актуальные дискуссии по проблемам войны и мира, это своего рода холодный оазис планеты…

— Я попытаюсь опровергнуть эту точку зрения. В 10 часов 30 минут мы с Александром прибываем в Якутск. Нам известно, что нас встретят. Но никто не обращает на нас внимания, никто не подходит к нам.

Морозит. На здании аэровокзала пятна от сошедшей краски, улицы пронизывают метровой толщины трубы, плотно обернутые материалом наподобие ветоши. Все кругом желтое: трава, а на обочинах — листья маленьких березок, стены домов, пыль на дорогах, лужи. Александр нервничает. Наконец уходит звонить по телефону. Возвращается и говорит:

— Подождем. Никто не отвечает.

— Хорошо, — говорю я, — подождем.

Напротив здания аэровокзала стоят припаркованные автомобили. В одном из них сидят двое мужчин. За рулем машины довольно высокий парень в синтетической куртке, рядом небольшого роста плотный человек с серебристыми волосами и смуглой кожей. Сквозь темные роговые очки он посматривает на нас. Я потираю от холода руки, переминаюсь с ноги на ногу, кружу вокруг нескольких луж.

Вот уж никогда не мог подумать, что я попаду однажды на северо-восток Сибири. Американский Дикий Запад был всегда знаком мне ближе. Это и битвы под Томбстауном и на Додж-Сити, это резня, устроенная генералом Честером. Я был влюблен в сестер Виннету и вместе с Джеком Лондоном мысленно отправлялся на охоту за приключениями, за золотом и богатством. Аляска мне знакома, хотя я там и ни разу не был. Но Якутия? В школе упоминали разок Верхоянск и Оймякон, где самые низкие температуры Северного полушария Земли: до минус 70 градусов Цельсия.

Острием носка ботинка я проделываю небольшой канал между двумя лужами. Александр снова идет звонить по телефону. Напротив в "Волге" мужчина с серебристыми волосами молча смотрит перед собой. Длинный водитель открывает боковое стекло и выбрасывает в грязь окурок. Я хожу кругами и вспоминаю Веру Захарову, якутку, пожилую женщину, которая приехала однажды из этой "страны холода" в Федеративную Республику Германии, чтобы посмотреть на здешнюю жизнь. Она рассказывала о том, что Травемюнде ей очень понравился, что это красивый город, чистый, прибранный, что там красивые площади, красивые дома. Однако чего-то ей недоставало. Вот ее рассказ:

— Была пасха, то есть праздник, а у нас в Якутии все праздники отмечаются. Все люди выходят на улицы. Шутки, смех, вокруг носятся дети. А здесь, в этом красивом чистом городе, я нигде не слышала смеха ребенка.

Позже я узнала о том, что и здесь люди не хотят войны. У меня стало радостнее на душе. Никто не отшатывался от меня, как это было после войны, когда я была в Германии в офицерской форме. Люди с полным участием смотрели на мои шрамы от ран, и я рассказывала им о том времени, когда я, молодая якутка, стала летчицей, а также о том, как меня достала зенитка и как меня нацисты упрятали в концлагерь.

"Смотрите сюда, — говорили тогда фашисты, — смотрите, большевикам приходит конец, они вынуждены уже сажать в самолеты женщин, к тому же "монгольских" женщин". Ее возили повсюду как свидетельство скорого поражения Советского Союза. Пять месяцев спустя она была освобождена Красной Армией. Она снова села в самолет и продолжала борьбу. Таковы мои воспоминания о Вере Захаровой.

Очень высокий водитель "Волги" вышел между тем из машины, размял ноги, помахал руками, затем внимательно посмотрел в нашу сторону.

— А не нас ли встречают вон эти люди в машине? Александр поднял глаза, посмотрел в сторону "Волги" и молча пошел к машине. Он обменялся несколькими словами с длинным русским, затем они пожали друг другу руки. Александр заглянул в окно машины и заговорил с пожилым мужчиной, который быстрым движением — чего от него никак нельзя было ожидать — выскочил из "Волги". Это были якутский писатель Иван Данилов и его шофер Юра. Они ждали нас другим самолетом.

Поехали в гостиницу. Слева стояла одинокая деревянная башня XVII века, сохранившаяся с тех пор, как Якутск был окружен двойной городской стеной с защитными башнями. Осталась только одна башня. Теперь она реставрируется и охраняется законом.

"Стефану Корытову, одному из казаков, снова понадобилось немного золота. Тогда он пошел к якутам и приказал заплатить ему "оброк". Однако якуты рассердились на требование Стефана Корытова, так как уже выплатили подать якутскому атаману Ивану Галкину. Они отказались платить новую подать пришельцам. А затем не долго думая избили пятерых казаков и отказались повиноваться. Это событие датируется 1633 годом. Отказ выплатить подать был расценен как тяжкое преступление, которое должно было быть сразу же пресечено. Поэтому Иван Галкин отправился со своими людьми в поход. Он предпринял четыре похода, чтобы заставить якутов снова платить подать. Однако не все получалось так, как хотелось.

Однажды поступило сообщение, что приближается отряд из множества якутских воинов. Галкин поспешил им навстречу. Произошла кровавая сеча. Сорок якутов остались лежать на поле боя, казаки же потеряли только двоих. Но многие из них получили тяжелые ранения, были потеряны почти все лошади. Казакам пришлось вернуться в Якутск. С большим трудом добрались они до города и укрылись за его стенами.

И хотя якуты обложили город и готовились к осаде, казаков Галкина это мало беспокоило. Они видели, с каким трудом якуты подтаскивали сено и березовые бревна под стены города, чтобы их поджечь. Это было тяжелым занятием без большой перспективы на успех. Галкин и его люди знали, что у якутов мало опыта в ведении военных действий. Им не пришла в голову простая мысль запастись терпением и подождать, пока у казаков кончатся продукты, чтобы захватить Якутск.

Посмеиваясь, Галкин, наблюдавший за ними с одной из башен, сказал: "Мужество у них есть, это правда. Но со своим терпением они далеко не уедут".

Получилось так, что как только якуты увидели, что их попытка поджечь городские стены не принесла быстрого успеха, то они ушли в свои селения. Этого момента Галкин только и ждал. Он пустился в погоню за якутами, расправился с ними так, что они в страхе бежали на север.

Галкину пришлось уменьшить подати, иначе в скором времени казаки остались бы одни в безбрежных просторах Сибири. Это, естественно, не входило в их планы, ибо что они здесь делали бы, если бы не осталось людей, с кого они могли вытягивать подати".

В летописи сообщается: "Что касается побережья Северного Ледовитого океана, то можно с полной уверенностью предположить, что вряд ли кто-нибудь добровольно переселится сюда жить, а к якутам это относится еще в меньшей степени, потому что этот народ живет скотоводством, для чего в этой суровой местности нет условий…" И все-таки север стал убежищем для многих якутов.


Гостиница "Лена" расположена на центральной, довольно-таки пыльной улице Якутска. Днем здесь пока еще относительно тепло, температура колеблется между 10 и 15 градусами тепла, иногда чуть выше.

Через день мы с Александром посетили местный музей. Там стояло чучело огромного тигра. Нам сказали, что этот тигр несколько лет назад забрел сюда на север с юга и был убит одним охотником. Победа над диким животным как эликсир жизни? Охотнику было 114 лет. Это достоверная история.

Мы видели памятник Емельяну Ярославскому, который при царе был сослан в Якутию и основал здесь краеведческий музей, носящий его имя, музей, в котором и стоит тигр.

В обед мы ели великолепную рыбу, выловленную в Лене, потом осмотрели фабрику сувениров. Директором ее был якут. Никто больше здесь не обязан платить подати какому-нибудь купцу Строганову. Сувениров на память о "стране холода" выпускается здесь на 2,5 миллиона рублей в год. Это немало. Семьдесят человек из двухсот сорока занятых на фабрике работают на дому. Это пенсионеры и инвалиды. Сувениры изготавливаются из дерева, меха, кожи и оленьих рогов. Недавно на одной из зарубежных выставок сувениров Якутия была представлена собственным павильоном.

Скоро дни будут становиться все короче. Появятся туманы, и наступят холода.

Мы сидим в баре гостиницы. Александр заказывает по сто граммов коньяку и плитку шоколада.

— Эта страна очень холодная, — говорит Александр, — но и очень богатая. Существует легенда, что когда бог делил землю, то лучшую он отдал Грузии. Но, разбрасывая полезные ископаемые, он задремал. Мешок раскрылся, и здесь высыпалось их больше, чем он намечал. Когда бог проснулся и заметил оплошность, то он рассердился. Рассердился настолько, что покрыл вечной мерзлотой всю Якутию. Действительно, в вечной мерзлоте открыли огромные запасы полезных ископаемых.

— Что ты имеешь в виду под полезными ископаемыми? Кости мамонта?

Александр улыбается и поднимает рюмку:

— Выпьем?

Я киваю головой и произношу:

— Пусть на вечную мерзлоту Якутии никогда не ступит нога врага!

Александр согласен. Мы пьем.

— Я с нетерпением ожидаю, какую книгу ты напишешь, — говорит Александр. — Неважно, на какую тему пишет писатель, это его личное дело. С ним можно поспорить, как он эту тему раскрывает. Но главное — какую общественную позицию в целом занимает писатель.

— Значит, вы стараетесь поменьше спорить? — спрашиваю я.

— Нет, зачем же. Споры ведутся, и порой довольно ожесточенные, по всяким вопросам. Например, каким путем можно ускорить индустриализацию юга Якутии. Над этим много думают и об этом много спорят. Каким путем надо развивать край, чтобы не повредить природу? Здесь тоже много спорного. С учетом разных мнений выявляется правильное направление. Что верно, а что — нет, покажет сама жизнь…

Мы отходим от стойки бара и садимся в укромный уголок. Туда, где Александра, заядлого курильщика, не достигают неодобрительные взгляды барменши, над которой висит плакатик: "У нас не курят!" Я расспрашиваю об Иване Данилове. Он кажется мне не очень контактным человеком. Целыми днями он молча, улыбаясь водит нас по неприметным домам, похожим друг на друга как две капли воды, желтым и пыльным, в которых, однако, находят приют сокровища мировой литературы и изобразительного искусства. И это здесь — в одном из отдаленнейших уголков Земли! Вечером Иван Данилов коротко прощается и исчезает, как привидение. А на следующее утро он снова стоит перед нами с улыбающимся лицом.

— Расскажи мне что-нибудь об Иване Данилове.

— Много я о нем не знаю. Он писатель. Якут. Ему около 65 лет. Написал несколько книг, в которых рассказывается о жизни якутского народа.

Около пятнадцати лет назад вышел сборник его рассказов под названием "Песнь о Якутии". За этот сборник он получил литературную премию. Книга переведена на русский.

Позже, в апреле 1982 года, я получил дома из Москвы немецкий перевод одного из рассказов этого сборника Ивана Данилова. Рассказ называется "Союз великих следопытов".

"…И вот в часы раздумий и сомнений у таежного костра встретились две группы людей, разные по внешности и воспитанию, но близкие по духу и образу жизни.

Им достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что они одного ПОЛЯ ягоды.

— Капсе, догор! — сказал начальник геологоразведочной партии, здороваясь за руку со старым охотником.

— Суох, эн капсе! — оживился тот, услышав якутское приветствие.

— Моя фамилия Хабардин, — сказал геолог. — А как вас звать?

— Сонорукан! — ответил старик.

— По-русски понимаете?

— Мало-мало.

— Вы следопыт. Охотник. Так?

— Да, мы следопыты. Охотники. А вы кто? — спросил старик.

— Мы тоже следопыты! Геологи.

— Какого же зверя выслеживаете?

— Геолог — следопыт камней. Мы идем по следам алмазов.

— Алмаз — осколок солнца. Это застывшие лучи света, которые играют всеми цветами радуги. И вы напали на их следы?

— Да! Вот они! — геолог бережно развернул перед охотниками пакетик, где хранились спутники алмазов: пиропы и другие минералы.

— Хорошие следы! — улыбнулся Сонорукан. — Красивые камни! Только слишком мелкие. Но следы — это очень важно. Раз есть следы, то должен быть и зверь.

— Спасибо на добром слове! А вы не поможете нам выследить зверя и обнаружить его логово — месторождение?

— С большим удовольствием! Мы всегда рады помочь хорошим людям.

Трудно сказать, когда и где именно скрестились в крепком рукопожатии натруженные рабочие руки геолога и охотника, но такой союз существует издавна. Присутствие мужественного и самоотверженного проводника вселяет в сердца геологов больше уверенности в успехе дела.

Хабардин развернул карту и кончиком карандаша провел по извилистой линии реки.

— Это Малая Ботуобия! — догадался Сонорукан.

Кончик карандаша свернул в сторону, следуя по левому притоку Малой Ботуобии.

— Это Ирелях! — Проводник с интересом разглядывал карту.

На ней он легко угадывал извилистые линии знакомых рек, родную тайгу, поселки, даже отдаленные охотничьи избушки.

— Нам надо сегодня добраться вот куда! — сказал Хабардин, отметив точку на карте. — Куда ехать?

— Вот так! — сказал Сонорукан, немного подумав, и провел кончиком тонкой проволоки, которой прочищал трубку, по руслу речки Ирелях. — Или так! — Кончик проволоки, зажатый между узловатыми пальцами охотника, пополз по прямой. — Прямо! По тайге!

— Сонорукан с грузом на оленях направится прямо, — сказал Хабардин, радуясь понятливости старика. — А мы пойдем по руслу реки. Встретимся вечером. Хорошо?

— Хорошо, хорошо! — отозвался Сонорукан, понимающе кивая головой.

Поздно вечером группы воссоединились. Усталые геологи издали увидели сизый дымок над костром и почуяли приятный запах вареной дичи.

— Здорово! — воскликнул один из молодых геологов. — Вот это проводник! Все успел сделать. Даже таежный пир для нас приготовил.

После ужина Хабардин развернул перед Сонорука-ном большую карту. Немую. Отснятую с самолета. На ней было запечатлено все, что имелось на земле. Не было только надписей. Сонорукан потирал руки от удовольствия.

— Ок-се! — воскликнул он. — Слава науке! Я вижу родной край с птичьего полета, словно орел, поднявшийся на могучих крыльях высоко в небо.

— А смогли бы вы, уважаемый Сонорукан, сказать нам, как называются вот эти реки, озера, аласы, горы, поля, которые вы видите?

— Конечно, могу, если это нужно! — ответил старый охотник. — Что вижу, то знаю, что знаю, то могу и назвать.

— Это очень и очень нужно!

Одна за другой стали появляться на карте надписи.

Немая карта заговорила.

Потирая онемевшие от работы пальцы, молодой геолог говорил:

— Уму непостижимо! Просто феноменально! Как это он может запомнить столько названий! Скажите, пожалуйста, отец, откуда вы все это знаете? — спросил он наконец.

— Как откуда? — удивился Сонорукан. — Это известно каждому охотнику. Мне, другому, третьему… Всем. А вы знаете названия улиц и площадей родного города?

— Конечно, знаю!

— Так и мы знаем леса, поля, реки, горы, озера родной тайги. Такая у нас, у охотников, работа.

— А вы уверены, что в тайге есть алмазы?

— Конечно!

— Почему так уверены? Может, встречали их?

— Нет, не встречал. Но я слышал много интересных сказок о светлом камне.

— Ну, сказки — это для детей.

— Почему для детей? — изумился Сонорукан. — Сказки сказывают старые люди, а слушают и стар и млад.

— Это, конечно, так. Но мы, геологи, верим только в камни. Вы лучше скажите: может, попадалась вам где-нибудь в тайге зеленая или темно-зеленая порода? Кимберлит. Ну, глина такая, твердая, почти как камень.

— Зачем вам камни или глина, когда нужны алмазы? — удивился Сонорукан.

— А они содержатся именно в такой породе. В земле.

— Вот как?! А я не знал, — вслух задумался Сонорукан. — Но зато я знаю, где рождается мягкое золото!

— Это как же так? — удивился в свою очередь геолог. — Ведь пушные звери водятся в тайге, а не в земле.

— Они рождаются в глубоких норах. Например, лиса, соболь.

— Ах вот вы о чем! — расхохотались геологи.

— Я знаю очень много лисьих нор… Если хотите, покажу.

— А где?

— Ну хотя бы на берегу этой речушки. На логе Таяхтахский. Вот здесь! — сказал Сонорукан, ткнув кончиком сухой ветки на карту.

— Как раз по маршруту, — сказал Хабардин. — Мы скоро придем туда.

Потекло время дальше. Днем — поиски. Вечером — разговоры у потухшего костра. Ночью — короткий, но сладкий сон без сновидений.


В один из дней Сонорукан разбил наконец палатки на высоком берегу реки Ирелях, у Таяхтахского лога.

Геологи явились на стан пораньше.

Подкрепившись крепким чаем и дичью, отправились обследовать лог и смотреть лисьи норы — месторождение "мягкого золота".

Впереди шел Сонорукан.

Место было болотистое, заросшее карликовыми березами. Но скоро путники выбрались на возвышенное место, к сосновому бору.

Под ногами хрустел ягель. Густо пахло смолой. Сонорукан пошел бесшумными шагами, наконец остановился, пристально всматриваясь вперед.

Геологи затаив дыхание проследили за его взглядом и увидели насклоне бугра лисьи норы.

— Смотри, — тихо произнес Сонорукан, указывая рукой.

Геологам показалось, что недалеко от них трепещет огненный язык пламени. То был пышный хвост красной лисы, торчавший из норы.

Лиса, уйдя вся в землю, неистово работала передними лапами, выбрасывая задними землю.

Над норкой висела зеленая пыль, которая при свете заходящего солнца играла всеми цветами радуги.

Вскоре радуга рассеялась.

Лиса повернулась в норе и выставила оттуда изящную мордочку. Посмотрела по сторонам. Потянула носом. Нет ли постороннего глаза? Не угрожает ли какая опасность?

Затем над норой вновь затрепетал огненный язык красного пламени, окутанный крошечной радугой.

Молодые геологи смотрели как зачарованные и, кроме красоты, ничего не увидели в этом зрелище, но наметанный глаз Хабардина заметил нечто необычное.

— Братцы! Что я вижу! — закричал он изо всей силы и кинулся вперед.

Лису как ветром сдуло. Пламя мгновенно потухло. Радуга растаяла.

Хабардин, став у норы на колени, выгреб обеими руками землю, подбросил, вновь выгреб и радостным голосом закричал:

— Поглядите! Что же вы стоите? Это же кимберлит!

Подбежавшие геологи увидели у лисьей норы горку зеленоватой земли. Не зная, что и сказать, они смотрели на своего начальника растерянными глазами.

— Что вы стоите? Дайте лопату! — кричал Хабардин.

Лопаты вонзились в землю. И через минуту геологи потрясенно разглядывали вывороченную зеленоватую породу. Немного успокоившись, они стали рассматривать ее через лупу, мять в руках, крошить, просеивать между пальцами. Сомнений быть не могло. Это кимберлит.

— Ура! Кимберлит! Ура!

Геологи, захлебываясь от радости, обнимались, боролись, целовались. А Сонорукан, забытый всеми, сидел поодаль и спокойно курил трубку. Первым о нем вспомнил Хабардин, который, подскочив, притянул его рывком к себе и обнял так, что у старика затрещали кости.

— Нашли! Понимаешь?

— Понимаю, понимаю, — спокойно ответил Сонорукан.

— Тогда скажи, что мы нашли. А, скажи! — тряс геолог старика.

— Ты счастье нашел!

Хабардин стал мять старика сильнее прежнего.

— Вы слышали, что он сказал? — кричал он товарищам. — Мы нашли счастье! Это ты здорово сказал, друг!

— Дети! — сказал Сонорукан, обращаясь к геологам. — Вы слишком взволнованы. Давайте присядем и покурим, а потом решим, что делать дальше.

Геологи достали папиросы, а Сонорукан вновь набил трубку и спокойно закурил. Вокруг приятно запахло табаком. Нервы постепенно успокаивались, страсти улеглись.

Тогда Сонорукан поднялся с места, отстегнул от пояса маленький топорик, подошел к золотистому стволу сосны и ловкими ударами сделал на ней зарубку с четырех сторон. Затем он обошел вокруг сосны, любовно погладил ее ладонями.

— Пусть эти знаки показывают людям дорогу к большому счастью!

— Это правильно! — произнес Хабардин, внимательно следивший за работой проводника. — Но мы тут еще сделаем надпись.

И на гладких зарубках на золотистом стволе сосны появились слова: "Мы здесь нашли счастье и закурили трубку мира".

Так, обрастая все новыми подробностями, пошла гулять в народе легенда об открытии одного из первых и крупнейших месторождений якутских алмазов.

Может, лауреат Ленинской премии геолог Юрий Хабардин услышит в ней нечто для себя новое. На то она и легенда. А когда она дойдет до правнуков знаменитого геолога, наверное, образ первооткрывателя якутских алмазов будет сродни богатырям из якутских олонхо.

Величайшее открытие советских геологов, так же как и другие, явилось результатом союза великих следопытов, сложившегося с давних времен…"

— Откуда родом Данилов?

— Он сын крестьянина, один из восьми детей. Тогда у якутов дело с образованием обстояло плохо. Помнишь, мы были в музее, там говорили, что в то время лишь 1,6 процента якутов умели читать и писать. Существовала пословица, которая жива еще и сегодня: "Якут на лошади — что певец в доме". Что означало: якут счастлив тогда, когда он сидит верхом на лошади. Но жизнь тогда была тяжелой…

— А как жили сами Даниловы?

— Ивану пришлось уже в пятилетием возрасте пойти работать. В девятилетием возрасте он стал охотником. И его братья и сестры понимали толк в охоте и стрельбе. Отец был неграмотным. Однако он знал цену слову и знанию. Позже Иван ходил в школу, окончил педагогический институт и с 1939 по 1972 год работал учителем. То есть по профессии он учитель. Больше, пожалуй, я о нем ничего не знаю. Но ты сам можешь его расспросить…

…Я чувствую, как у меня захватывает дух и по телу расходится холодный зуд. Со стен, словно бриллианты, посверкивают ледяные кристаллы. Я направляюсь в чрево Якутии — своего рода холодильную установку этого края, которая раскинулась в земле на площади около 3,2 миллиона квадратных километров, почти в 13 раз больше, чем территория Федеративной Республики Германии. Вокруг песок, камень и лед. Я спустился на двенадцатиметровую глубину. Здесь тихо и прохладно на протяжении последних 15 тысяч лет. Температура постоянно лежит у отметки минус 4 градуса. Если было бы по-другому, если бы температура колебалась, то стены обрушились бы на нас, мы оказались бы в толще льда, замороженными, как мамонты. Стабильность поддерживается неизменностью температуры. Сверху светит осеннее солнце с темно-голубого неба, освещает бронзового мамонта перед входом в Институт вечной мерзлоты, в подвалах которого изучается природа этого феномена, так как вечная мерзлота — это и подарок и бич одновременно. Жители любят ее и ненавидят одновременно.

С гордостью рассказывают здесь о том мамонте с мохнатыми волосами, которого десяток лет назад извлекли из вечной мерзлоты и мяса которого отведали один американский журналист и одна местная собака. С удовлетворением якуты отметили, что мясо мамонта хорошо сохранилось и годилось к употреблению. Ибо как журналист, так и собака остались живыми. С тех пор нога мамонта находится "в турне", в настоящее время ею восхищаются в Японии, эта нога — свидетельство лютых холодов Якутии.

Недолго еще осталось до того дня, как снова здесь наступят холода и лица людей исчезнут под масками, которые будут защищать от ледяного ветра.

— В Москве занятия в школах отменяются при минус 25 градусах, здесь же школьникам приходится ждать минус 51 градуса, а десятиклассникам — даже минус 56,— говорит Александр.

Об этом он узнал от заместителя председателя горисполкома, якута по национальности. Мы посетили его однажды утром, когда впервые после трехмесячного летнего перерыва термометр снова отчетливо показывал ноль градусов.

— В Тикси уже морозит, — говорит Александр.

— А где лежит Тикси?

— Вниз по реке Лене, почти 3000 километров на север. Почти на краю света. Там уже и до Северного полюса недалеко. Тикси — это порт "страны холода". Некоторые считают Тикси столицей Арктики. Зима здесь длится 10 месяцев. Свирепые снежные бури загоняют людей в дома. С огромной силой, словно стальные снаряды, бросает Ледовитый океан свои волны на причал. Снежные кристаллы до боли раздирают кожу. Сегодня здесь располагаются обширные портовые сооружения и самый современный аэропорт Якутии…

— Расскажите нам, пожалуйста, о вечной мерзлоте, — прошу я сотрудника института.

— Итак, как вы знаете, наш Институт мерзлотоведения является уникальным научным учреждением. Нигде в мире ничего подобного нет. Может быть, есть на Аляске, но там он служит в основном военным целям. Наш институт относится к Сибирскому отделению АН СССР. Вы хотели бы знать особенности нашей почвы? Что же, тут есть о чем рассказать. Представьте себе, что за два-три летних месяца температура здесь поднимается до 30 градусов тепла. Какая погода стоит в течение 10 месяцев зимы, вы уже слышали. В декабре — январе солнце восходит у нас в 10 часов утра, а уже в 15 часов заходит снова. Висит густой туман. Видимость не превышает иногда и трех метров…

— У нас это идеальные условия для воров-карманников…

— У вас — может быть. У нас — нет. У нас в институте много работы. Я мог бы выделить три основных направления. Первое — изучение вечной мерзлоты; второе — обработка материалов и информирование общественности о нашей работе и третье — научное решение проблемы. Может быть, вы об этом и не знаете, однако проблема вечной мерзлоты гораздо серьезнее, чем может представить себе европеец. За исключением Австралии, вечная мерзлота имеется повсюду. Во всяком случае, 30 процентов всей вечной мерзлоты в мире находится в Якутии. Поэтому очень важными для нас являются наши научные связи с зарубежом. Уже несколько раз в Якутске заседали международные конгрессы, в которых принимали участие ученые из США, Канады и ЧССР.

— Расскажите нам о каких-нибудь ваших успехах.

— Охотно сделаю это. Сначала скажу о том, что у нас работает 400 сотрудников, из них 40 кандидатов наук и 4 доктора наук. Наш директор — член-корреспондент Академии наук СССР. Наши специалисты участвуют в строительстве Байкало-Амурской магистрали, так как строить на вечной мерзлоте очень трудно. Вечная мерзлота очень ранима. С ней надо обращаться бережно. Водитель грузовика, если он ведет свою машину по тундре, может нанести большой ущерб почве. Колеса грузовика оставляют следы в земле, которые заполняются водой. И требуется три года, пока природа не залечит эту рану. Или возьмем строительство зданий. Раньше здесь стояли только деревянные дома, их можно видеть еще и сегодня. Сооружение же высотных каменных домов — это большая проблема. Бетонные сваи, на которых дома стоят, словно на ходулях, должны быть забиты глубоко в вечную мерзлоту. После этого почве необходимо дать восемь месяцев, чтобы она успокоилась. И только тогда можно начинать, собственно, строительство дома. В настоящее время мы производим эксперименты с фундаментами из льда и обычной земли, которые должны будут заменить используемые до сих пор бетонные фундаменты.

На стенах, словно бриллианты, сверкают ледяные кристаллы. Мы поднимаемся наверх, где все ещё тепло. Тот, кто работает здесь, под землей, продолжительное время, имеет дополнительный отпуск. Люди снова ожидают наступление полярной ночи…


— Товарищ бургомистр, расскажите немного о Якутии.

— Сердечно вас приветствую. Я очень рад видеть у нас гостя из Федеративной Республики Германии. Из вашей страны у нас еще никто не бывал. У нас есть здесь 32 промышленных предприятия регионального значения. Институт вечной мерзлоты вы уже знаете. У нас есть университет, где учатся 7000 студентов 40 национальностей. Они изучают 16 различных специальностей. У нас 12 профессионально-технических училищ, 42 средние школы, в которых обучаются 25 тысяч учащихся. У нас имеются совхозы, птицефабрика, выращивается картофель и овощи. В этом году мы получим хороший урожай картофеля: около 220 центнеров с гектара. В 1985 году будет закончено строительство домостроительного комбината.

Масштабы строительства значительно возрастут. Теперь о БАМе. Вы знаете БАМ? От БАМа должна идти ветка до Якутска. Кроме того, мы хотим расширить сеть троллейбусных линий.

— Скажите, товарищ бургомистр, у ваших жителей есть свободное время после работы?

— О да, о да, мы имеем две телепрограммы: одна московская, одна региональная. С 1982 года мы сможем принимать еще одну московскую программу.

— Товарищ бургомистр, вы ведь якут, откуда вы родом?

— Я выходец из деревни. Раньше в Якутии не было крупных городов и поселений. Мне 47 лет. Я жил после войны с одной матерью, так как отец погиб на фронте.

— Но ведь Якутия лежит далеко от всех военных дорог…

— Правильно. Но каждый якут знает, что такое война. Вы знаете, что еще одна война, если таковая будет, не пощадит и Якутию. Якутские солдаты сражались под Ленинградом и Новгородом. Они умирали на Днепре и на Висле. Немного найдется семей, где не оплакивали бы погибших.

Желание якутов жить в мире выражается и в цифрах, в рублях, которые поступают в Якутское отделение Советского фонда мира: гражданка Иванова внесла 23 тысячи рублей; медицинский работник из "золотого" города Алдана, китаец по национальности, внес 43 тысячи рублей; женщина-библиотекарь решила отчислять из своей зарплаты по 20 рублей ежемесячно; якутские художники внесли 4 тысячи рублей в виде своих картин; журналисты отчисляли гонорары за статьи. Многие семьи присылали драгоценности. Если в 1973 году в местное отделение Фонда мира поступило 300 тысяч рублей, то в 1980 году — 1,6 миллиона рублей — в среднем по два рубля на каждого жителя Якутии.

В беседе с председателем Якутского отделения Фонда мира я спрашиваю:

— Что вы финансируете на эти деньги?

— Они идут на различные мероприятия и международные симпозиумы, проходящие под девизом борьбы за мир и против гонки вооружений. Из этих же средств мы поддерживаем мирные нужды развивающихся стран, а также патриотов, находящихся в диктаторских застенках. Платим также стипендии студентам из развивающихся стран. Кроме того, Фонд мира оказывает материальную помощь странам, пережившим стихийные бедствия.


Зимой дома я прочитал, что температура в Якутии снова понизилась до минус 56 градусов. В Тикси тяжелые как свинец волны снова разбиваются о берег на мелкие капли, превращаясь в воздухе в ледяные брызги. И река Лена снова замерзла, превратившись в своеобразную неровную автостраду, а люди, укутавшись в меховые одежды, торопятся по улицам.

Тут уместно было бы рассказать историю об Анатолии, сильном, энергичном сибиряке, — историю, которая однажды уже была рассказана, более 20 лет назад, Олегом Куденко:

"…Мы не знали, что еще можно предпринять для поисков Анатолия. Мы не знали, что произошло…

А произошло вот что.

Первые полчаса собаки весело бежали вперед, и нарты на застругах бросало, словно на волнах: то вверх, то вниз. Поземка крутилась вокруг, но Анатолий уходил, вырывался из ее холодного легкого облака.

Но вот ветер, который дул Анатолию в бок, переменился и ударил в лицо. Собакам стало труднее. А еще через пятнадцать минут все вокруг заволокло белым маревом. Пошел густой снег. Снег и ветер усиливались одновременно, и очень скоро все кругом слилось, смешалось в сплошной белесой мгле.

Пурга застала Анатолия недалеко от Долины Смерти. Это место не случайно имело такое зловещее название. Дело в том, что горы здесь образовали огромное полукольцо, и дорога на Триумф шла через узкий распадок, который находился у дальнего края этого полукольца. Если человек не находил этот распадок, то он или начинал кружить по долине, или уходил, подгоняемый ветром, в ту сторону, куда подкова гор была обращена своими двумя загнутыми концами. Пытаясь вырваться во время пурги из этой долины, он терял ориентировку и уходил не на юг — к Триумфу, а на север. То же самое случилось и с Анатолием.

Он останавливался несколько раз для того, чтобы проверить алыки — собачью упряжку, как ее называют на Чукотке, и дать отдых собакам. Эти остановки внесли путаницу в расчеты времени, а часы как назло остановились. Но это не смущало Анатолия, он был уверен, что скоро доберется до цели и не собьется с пути, надо только двигаться так, чтобы ветер дул ему в лицо и чуть сбоку — как в начале пути. Анатолий не знал, что в долине ветер переменился и шел теперь с океана. Над тундрой гудел циклон, но механик как бы не замечал его. Едва дождавшись, когда отдохнут собаки, он снова гнал их вперед. Так продолжалось долго. На одной из стоянок Анатолий открыл мешок с почтой, вынул плотный пакет с четырьмя сургучными печатями. Он не знал, что находится в этом пакете, но ему было ясно одно: документы должны быть сохранены, чего бы это ни стоило! Сунув пакет глубоко за пазуху и застегнув капюшон одеревеневшими от холода руками, Меньшиков вновь взялся за остол.

Анатолий, конечно, не мог предполагать, что в Долине Смерти он сделал огромный роковой полукруг. Он не знал того, что собаки, падая от усталости, тащат нарты не на Триумф, а на мыс Дионисий, то есть совершенно в противоположную сторону. Временами ему отчетливо слышались выстрелы и крики, мерещились огни — золотистые в поселке и красные на антеннах радиостанции. Но тут же все исчезало, лишь надсаднее завывал ветер и гуще становилась тьма.

Сутки боролся Анатолий с пургой. Силы покидали его буквально с каждым часом. Он скормил собакам последнее мясо и, развязав потяг, отпустил их. Собаки не хотели уходить и терлись у его ног. Лишь после строгого окрика они, жалобно повизгивая, скрылись в ночи.

На душе у Анатолия стало еще тоскливее.

Он сам впрягся в нарты и, сгорбившись, шел против ветра, еще надеясь добраться до поселка. Потом, изнемогая от усталости, воткнул нарты вертикально в снег, решив вернуться за ними с Триумфа со свежей упряжкой.

А пурга гудела и свистела вокруг. И тут Анатолию стало страшно, стало холодно в этой черной, совершенно безлюдной тундре.

Теперь Меньшиков шел, опираясь на карабин, чувствуя, как затекают ноги от усталости, как сами по себе смыкаются глаза.

Анатолий падал, поднимался и снова шел, опираясь на карабин. Потом и карабин выскользнул из рук, а поднять его уже не хватило сил. Механик припал на наст. Голова безжизненно опустилась на снег, а в ушах послышалась тихая, нежная музыка, налетавшая откуда-то издалека. Он попытался вспомнить мотив, но это ему никак не удалось, и всем его существом овладело одно желание: лечь, свернуться калачиком и заснуть. "Не спать! Не спать! Проснуться!" — мелькнула на мгновение мысль, но веки уже закрылись и во всем теле разлилась сладкая истома. Анатолий заснул. Заснул прямо на снегу, во влажной кухлянке, в мокрых от снега брюках.

Трудно сказать, сколько проспал Анатолий — 5 или 15 минут, когда же заставил себя проснуться, тупая боль сковала все тело. Попробовал встать, но ноги не слушались. "Замерзаю", — догадался Анатолий и, сделав над собой неимоверное усилие, вновь попытался встать и идти, чтобы согреться. Однако тут же упал ничком в снег.

Казалось, силы совсем иссякли, но не угасла воля. И он стал продвигаться ползком, на четвереньках, пробивая головой сугробы. Дыхание перехватывало, сознание угасало, а механик все полз и полз, уже не соображая, куда и зачем. Вдруг впереди встала какая-то темная глыба и помутневший взгляд уловил мерцание огонька. "Опять мираж", — подумал Анатолий, которому не раз мерещились и огни и вспышки ракет. Но на этот раз видение не пропадало, как прежде, а, наоборот, становилось все явственнее. Темная глыба приняла очертания домика, наполовину занесенного снегом. Из окна пробивался слабый луч света. Собрав остаток сил, Анатолий устремился к этому островку жизни. Вот и сени, где-то тут должна быть дверь, но непослушные руки скользят по холодному дереву, не в состоянии нащупать скобу. Он в бессильной ярости скрипит зубами, приподнимается на локтях, вновь и вновь царапается в дверь…

Охотник Илья Парамонович Голубенцев пятнадцатый год живет на этом дальнем острове. Сюда он привез жену, здесь у него родилось двое детей, здесь он начал стареть. Не те стали ноги, не та повадка. А охота по-прежнему богатая. Песец сам в пасти идет. Уток хоть палкой бей, а моржатины можно за месяц на всю зиму для собак напасти.

Чудеса, а не жизнь на острове! Сын Ефимка горностая приручил, тот так и живет в сенях вместе с собаками. Ефимка назвал его Хитриком. А чего хитрого? Так себе зверушка, беленький, юркий. Разве что в любую щель за мясом пролезет…

Когда Илье Парамоновичу нужны были припасы, он ехал к своим ближайшим соседям на полярную станцию или на факторию в Триумф. На острове все знали Голубенцева, и Голубенцев знал всех. Хотя человек он был диковатый, смотрел исподлобья, о нем плохо никто не отзывался. Расчешет своими узловатыми, потемневшими от махорки и пороха пальцами черную, вьющуюся мелкими кольцами бороду, улыбнется из-под усов, и сразу видно: хороший это человек, душевный. Много раз он выручал из беды людей на этом острове, который знал как свой собственный дом.

Помнится, жили у Голубенцева геологи, вели тут свои наблюдения, делали съемку. Как-то заблудились они в тундре. Ждал он их два дня, а на третий пошел искать и нашел. Оказалось, один вывихнул ногу, и, не приди Илья Парамонович, неизвестно, чем бы закончилась эта история.

На полярной станции все к нему относились хорошо, но немного подтрунивали над его мешковатостью. Самым большим приятелем охотника был Анатолий Меньшиков, который по совместительству являлся завхозом станции. К нему Парамоныч чаще всего обращался с просьбами: то ножи поточить, то стального тросика дать, то газет на курево, а то и солярки для хозяйственной надобности. Сначала он договаривался с Меньшиковым, которого звал попросту Лукичом, а уж затем, для порядка, шел за разрешением к Кириллычу, зная заранее, что просьба его будет уважена, если Лукич пообещал. К тому же и сам охотник не любил оставаться в долгу, помогая полярникам всем, чем мог.

Бывало, придет он на станцию, отряхнет снег с унтов стоящей в углу моржовой костью и скажет:

— Добрый день честному люду!

Затем молча присядет в уголок, ожидая, пока полярники сами заведут разговор. О своих делах он рассказывать не любил, а вот послушать новости, особенно с материка, был большой охотник. Слушал внимательно, не перебивая, не уточняя, а потом спрашивал как бы между прочим:

— А где Лукич? Али на Триумф уехал?

— Да нет, вот я, — раздавался веселый голос механика из дверей. Анатолий, как всегда, был занят своими делами, но, увидев у входа знакомую упряжку из двенадцати рослых псов, сразу узнавал ее.

— Здорово, Лукич!

— Здорово, медведь! Садись, Парамоныч, к печке, говори про охоту. А то вот нас Кириллыч загонял, некогда на уток сходить…

— Да ноне утка-то слабо идет, ноне песец хороший будет — мышей много. Вот песец — это охота, за него деньги дают, а утка так — баловство одно. По уткам у меня Фимка специалист. Ты, может, часом, к нему на выучку пойдешь? — И Илья Парамонович смеется беззаботным, почти детским смехом.

Наш Лукич смущается, потому что его слабые охотничьи способности стали уже нарицательными, и, как обычно, краснеет.

От этого Парамоныч смеется еще сильнее, еще задорнее. А потом, выкурив длиннейшую самокрутку капитанского табаку, отводит в сторону Анатолия и говорит ему:

— Лукич, слушай-ка, позычь до среды два кило сахару, в среду отдам, в поселок поеду — на обратном пути завезу.

Анатолий не брал с него никаких расписок, зная, что, раз Илья Парамонович сказал, значит, так и будет. Но для приличия говорил:

— Продукты — это надо с Кириллычем согласовать. Вот если бы ты по механической части попросил, я бы тебе даже резину для газика не пожалел. А продукты — это с Кириллычем надо…

И всегда разыгрывалась одна и та же процедура. Начальник станции испытующе смотрел сперва на одного, потом на другого, затем спрашивал:

— Вы, товарищ Меньшиков, кажется, знаете промысловика Голубенцева, можно ему верить?

И после того, как Анатолий говорил: "Да, мы старые соседи, он человек надежный", начальник добрел:

— Ну что же, выписывайте требование, а то ведь отчитываться нам с вами…

И надо сказать, что эти формальности не только не омрачали дружбы охотника и механика, но, казалось, веселили их обоих.

Но в основном Илья Парамонович жил своей, уединенной, беспокойной жизнью. Его стихией была охота — пасти, капканы, поиски зверя. В пургу он отсиживался дома, что-нибудь ковырял шилом, обрабатывал шкуры, возился с собачьей упряжью.

Так было и на этот раз. Примостившись у стола и придвинув к себе лампу, тонкими жилками охотник сшивал торбаса — легкие меховые сапожки для Сашки. Его внимание привлек какой-то шорох за окном. В избе было натоплено, и стекла в окнах не замерзли. Всмотревшись в темноту, он увидел белую медвежью морду с блестящим черным носом, который почти прижался к стеклу. Медведи часто приходили к избушке, чтобы полакомиться отбросами, но этот явно намеревался проникнуть внутрь ее. Охотник схватил со стены карабин и прямо через стекло дважды выстрелил в зверя. Не сделай он этого — кто знает, не высадил ли бы через секунду медведь раму. В такую пургу даже самый безобидный зверь может остервенеть. Голубенцев заткнул мехом дырки в стекле, крикнул жену и вышел на улицу. Вдвоем они быстро освежевали молодого пестуна, а шкуру бросили на слегу, прислоненную к крышке у самого крыльца.

— Пусть проморозится, — сказал Илья Парамонович. — Глупый, прямо на свет лезет. Как будто места ему в тундре мало.

Вытирая снегом окровавленные руки, добавил:

— А шкурка ничего. Вместо старой на пол постелим.

— Что же ты через стекло, через стекло-то? — упрекнула жена. — Али другое есть?

— Другого пока нет, да что было делать? Однако рослый медвежонок-то. Непременно медведица-мать в гости придет. Ноне спать не ляжем. Надо подождать.

— Ну, ты, коли хочешь, сиди жди, а мы с ребятами ляжем, — ответила ему жена.

Илья Парамонович прикрутил лампу и еще ниже согнулся над столом, занятый своей работой. Медведь не выходил у него из головы. "Поспешил его… Надо бы пожалеть. Однако быть беде. Мать на запах непременно придет, а мясо убрать нельзя, спортится в избе".

Уже третьи сутки была пурга. Голубенцев отоспался за это время и сейчас сидел, чутко прислушиваясь к вою пурги. Часа четыре провел он за работой и вдруг услышал какую-то возню за дверью, словно кто-то большой и неуклюжий ввалился в сени. Затем уже отчетливо слух уловил царапанье в дверях.

— Кто там?

Ответа не последовало. Тогда охотник повторил свой вопрос так громко, что проснулись жена и дети. Ему стало страшно. Мысленно он уже видел, как, высадив старую дубовую дверь, в горницу врывается взбешенная медведица, видел ее красную приоткрытую пасть с оскаленными острыми зубами. "Беспременно она! Кого же еще ждать в такую лихую погоду?!"

Решение созрело молниеносно. Он снова схватил карабин и, не задумываясь, выстрелил чуть ниже дверной ручки. Подождал немного, потом вынул нож и пошел к двери. Открывая ее, он сделал усилие, готовясь сдвинуть огромную тушу, но дверь, к удивлению, открылась легко. Косой свет лампы упал на засыпанный снегом пол. В сенях, неловко скорчившись, лежал человек.

Илья Парамонович на секунду остолбенел, а затем, спохватившись, потащил тело в избу. Крик ужаса вырвался у Авдотьи. Слезы потекли и у Ильи Голубенцева, когда он, распрямив коченеющее тело, всмотрелся в обмороженное, белое лицо человека. Глаза убитого, почти залепленные льдом, остановившиеся, чуть раскрытые, не мигая смотрели на Голубенцева. Перед ним на полу лежал Анатолий Меньшиков, его друг. Он был мертв.

— Лукич! Пусть судят меня страшным судом! — вскричал Голубенцев и выбежал из избушки. А через десять минут собачья упряжка во весь опор мчалась по направлению к полярной станции. На ней сидел Илья Парамонович, крепко прижимая к себе мертвое тело друга".


Жители половины Азии и всей России несколько часов тому назад уже отошли ко сну и теперь, утром, переворачиваются с одного бока на другой. Здесь, в зале якутского аэропорта, мы тоже переворачиваемся с бока на бок в ожидании вылета самолетов Аэрофлота — вездесущего воздушного агентства, расписание полетов которого явно отражает бесконечное долготерпение людей. Здесь можно встретить потомков дворянских революционеров 1825 года, потомков ссыльных большевиков, представителей сибирских народов: якутов, эвенков, юкагиров, которым сегодня не составляет труда быстро поменять нарты на "Як" или "Ильюшин".

Одни желают посетить своих папочек и мамочек, другие — своих отпрысков, которые живут за пару тысяч километров отсюда. Или сделать покупки в южном Иркутске, разок взглянуть на Байкал — это уже стоящее дело, или даже нанести визит в Москву, в универмаг ГУМ, где можно купить сногсшибательную импортную одежду, как раз подходящую для жены прямодушного оленевода, который, по среднестатистическим данным, ежегодно жертвует шесть рублей в Фонд мира, тем самым занимая по этим взносам ведущее место среди других профессиональных групп страны.

Около шести утра мы в зале вылета. Иван Данилов тоже с нами. "Один кофе, только по-турецки…" Наша цель — оленеводы в тундре. Добраться до них — нелегкое дело. На небольшом винтовом самолете сначала нужно долететь до местечка Сангари, что означает ни много ни мало как "говорящая гора", потому что расположенная там гора "выдает" самое прекрасное и четкое эхо во всей Сибири. От Сангари надо пролететь еще небольшое расстояние, всего лишь несколько сот километров на вертолете. Александр, надо сказать, охотно готов совершить это путешествие, так как он тоже никогда еще не был у оленеводов.

Считают, что северный олень был одним из первых домашних животных у человека. Уже за 3000 лет до н. э. местные народы использовали северного оленя в качестве вьючного животного, питались его мясом и шили из его шкуры одежду. Поэтому эвенков называют даже "оленьими людьми".

Что касается нашей поездки, то своенравная природа перечеркнула все наши планы. Часы ожидания шли, и лица Ивана и Александра становились все более озабоченными. Иван в толстом зимнем пальто, в кепке и с портфелем в руках беспокойно вышагивал туда-сюда. На лице Александра отражалось разочарование. Непогода превратила взлетную полосу в Сангари в непроходимое болото. Приземлиться там мы, может быть, еще и смогли бы. Однако что будет, если погода испортиться надолго? Застрять на несколько дней, а возможно, и недель в далекой глуши, в тундре? Мрачная перспектива. Около полудня Александр сказал свое решающее слово: экспедиция отменяется.

После обеда в нашем номере в гостинице "Лена" вновь появляется Данилов. Есть новое предложение. Несемся к реке Лене, на речной вокзал. Однако все билеты на пароходы уже проданы. Профсоюз зафрахтовал три парохода для трехдневной прогулки вниз по Лене: 180 километров на юг и обратно.

После недолгих переговоров нас соглашаются взять в круиз.

Красивая россиянка с белокурыми волосами приглашает подняться на пароход. Я думаю, что это была неплохая компенсация за то разочарование, которое мы пережили, потеряв возможность разбить ночной лагерь под звездами тундры.

Итак, мы — пассажиры парохода "Механик Кулибин". Механик Кулибин, чьим именем назван пароход, был талантливым изобретателем, самоучкой, жившим 200 лет назад.

Река Лена коварна. Конечно, имеются буи, бакены и другие лоцманские средства, но фарватер меняется постоянно. Лена своенравна. В хорошую погоду она еще держит себя в рамках. Тогда капитаны могут свободно проходить между песчаными отмелями, которые простираются от берега до середины реки. Песчаные отмели постоянно перемещаются. А ночью, в тумане, в шторм? Как тут маневрировать? Тогда может произойти всякое. Как случилось и с нами этим утром. Около 7 часов утра мы сели на мель. Движение прекратилось. Капитан "Маханика Кулибина", пожилой, опытный речник, сел со своим судном на мель. Двигатель дергался, замирал, снова начинал работать, чтобы толчками сдвинуть пароход с отмели. Но река была сильнее. "Механик Кулибин" не сдвинулся ни на миллиметр.

Пришлось дожидаться двух других судов, которые приблизительно через час должны были догнать "Механика Кулибина".

Ленские судоводители — что это за люди? Олег Куденко взял в свое время интервью у капитана Мигачева:

"… — Лена очень капризная река, и особенно в своем устье. У бухты Тикси она имеет глубину всего-навсего восемь футов, а мы идем с осадкой в восемь футов и порой хватаем грунта.

По радиопеленгам и радиомаякам мы ходить не можем — на нашем судне нет нужной аппаратуры. Поэтому мы ходим… по волне. Смотришь: крупная волна, крутая зыбь — значит, по зыби и идешь; где начинает белеть — там в сторону отбрасываешь.

— Но карты, наверное, все-таки есть? Обстановка есть на Лене: бакены и буи морские стоят здесь, в устье?

— На Лене, конечно, обстановка есть, надо отдать справедливость Гидрометеослужбе, которая поставила светящиеся буи. Однако товарищи стали очень рано к зимовке готовиться. Уже сегодня начинают убирать бакены, вехи, а навигация еще в самом разгаре. Условия работы в Арктике, конечно, очень серьезные и очень тяжелые. Доказательством является то, что в эту навигацию морские суда пришли позже, чем в прошлые годы. Их тоже задержала ледовая обстановка. Кроме того, в течение навигации фарватер на реке неоднократно меняется. Пошел снизу вверх — один фарватер, спускаешься вниз — встречаешь уже совершенно другой…

— Расскажите о себе, Аполлон Иванович.

— Да ведь что о себе рассказывать… Плаваем туда-сюда… Вот капитаны Сенцов с Буровым — рекопроходцы, основоположники пассажирского движения по Лене. А я вот… Воевал на Халхин-Голе, участвовал в финской, в Отечественной. Был командиром дивизиона подводных лодок, затем соединения, затем возглавлял истребительный отряд морских охотников… Привез четыре ордена и осколок в позвоночнике. Эту железку мне вытащили в Ленинграде, заодно и аппендицит выхватили…

Команда у меня небольшая, всего двадцать человек. Из них кадровых восемнадцать да еще двое практикантов. Команда молодежная, но ребятишки хорошие, исполнительные, непьющие. Да пойдем, я тебя с ними познакомлю.

Мы поднялись из каюты на мостик и зашли в рубку. У штурвала стоял худощавый черноволосый паренек.

— Познакомьтесь. Это наш рулевой Вячеслав Иванович Грязнов. Год рождения тысяча девятьсот тридцать девятый. Хороший товарищ, исполнительный, инициативный работник. Отличное зрение. Когда он на вахте, я спокоен…

Слава Грязнов родился в Олекме. Он якут, плавал матросом на "Олеге", потом перешел сюда.

— Чувствовать дно надо, — говорит Слава, — такая наша работа. Берега и обстановку в темноте и в тумане видеть надо. Запоминать дорогу надо. Судно сидит на двести тридцать сантиметров, а то и на двести шестьдесят, а тридцать сантиметров большое дело. Из-за этих тридцати сантиметров надо выбирать совсем другую дорогу. Судовой ход ощущать надо…"

Так писал о ленских капитанах и реке Олег Куденко.


— Хэлло, доброе утро, — крикнул я Ивану Данилову, хотя знал, что он не мог меня понять.

Иван дружелюбно взглянул на меня сквозь толстые стекла очков и помахал руками, что должно было означать, что утро неприятно холодное. Я кивнул. Взаимопонимание было отличное. Иван Данилов слегка кивнул мне и продолжил свою прогулку по палубе парохода "Механик Кулибин".

Мы сели на мель, когда оставалось лишь несколько километров до нашей цели: большого острова на реке Лене. Между тем подошли оба других парохода. Но прошло еще целых два часа, прежде чем объединенными их усилиями удалось сдвинуть с места наше судно.

Остров был большим и впечатляющим. Таежная трава, стройные березки, заросли кустарника. Целый день был в нашем распоряжении, и мы пошли гулять по якутским лугам. Иван Данилов, мужчина в годах, был в восторге. Он не переставал радоваться. Он радовался траве и цветам, радовался побегам желто-золотых березок, он пришел в восторг, увидев стадо коров, идущее нам навстречу. Задумчиво он рассматривал следы на траве. "Юрты", — сказал он. Затем объяснил Александру и мне, что прошло уже несколько десятилетий с тех пор, когда здесь стояла последняя якутская юрта. Жители острова живут теперь в настоящих каменных домах… В сотне метров от нас низкорослый якут на своем мопеде торопился к причалу. Ведь на пароходе были пассажиры из Якутска, а это обещало интересные новости.

Вечером Иван Данилов открыл свой портфель и достал бутылку коньяка. Мы плеснули в стаканы, и Иван выжидающе посмотрел на меня… "Пусть тайга остается лесом мира!" Якутский писатель доволен. Стаканы опорожнены и вновь наполнены. Александр сдержанно улыбается. Иван прерывает свое молчание:

— Есть сказка, которую я хотел бы тебе рассказать. "Два охотника ехали на своих нартах по тундре.

Дорога трудная. Поклажа тяжелая. Собаки устали и исхудали.

Снег стал рыхлым. Обнажились камни. Тут и там чернели проталины. Это заставляло их держаться русла реки.

Ехать по льду легче, но такая дорога таит в себе много неожиданностей и опасностей. Бурные северные реки капризны. Они могут поймать путника в ловушку. Особенно страшны промоины. Беда подстерегла-таки их. Лед под ногами проломился, и они в мгновение ока оказались в ледяной воде. Нарты с разгона обрушились на головы собак. Это случилось так неожиданно, что охотники не сразу и сообразили, как все это произошло.

Они стояли мокрые с ног до головы и глядели на зияющую промоину, которая так безжалостно проглотила все, что охотники имели: собак, нарты, пушнину, продукты, постель. У них остались только ружья. Недаром говорят, что охотник отдает ружье только вместе с жизнью. Ружье для охотника — жизнь. Поэтому первым вопросом одного из охотников был:

— Эй, догор, ружье не выронил?

— Нет! Вот оно!

— А огонь не отсырел?

Другой охотник запустил руку за пазуху:

— Сухой! Даже теплый!

— Тогда живем! Радуйся, счастливчик!

Счастливчик!

Стуча зубами от холода, они поплелись к берегу… Почистили ружья и патроны. И тут со всей силой почувствовали, что их оптимизм был преждевременным. Их стал мучить голод, потому что с утра они ничего не ели. Некогда было.

Но нет! Они не сдадутся! Пот катит с лица градом. Они шагают по глубокому снегу друг за другом. Сначала впереди один, потом — другой. Так и идут они, время от времени меняясь местами.

Они идут и все время поглядывают по сторонам, выискивая и выслушивая зверя или птицу, чтобы подстрелить их. Но, как назло, кругом пусто. Ни пташки, ни зверя! Даже мышь дорогу не перебежала!

Бредут день. Другой. Третий. Еды так и не раздобыли. Велика и обильна тундра, а тут она оказалась пустынной и безжизненной, как выстиранная простыня.

Лица обоих загорели дочерна. Глаза ввалились.

Их силы были на исходе. Ноги онемели от усталости. Они не могли подняться с камня, чтобы идти дальше. Вдруг один из охотников поднял глаза к небу, и его лицо просияло.

— Смотри! — прошептал он, вскинув руку.

Подняв голову, его напарник вскрикнул от радости. Высоко над головами, словно величавые сказочные корабли, плыли огромные белые птицы.

Стерхи! Белые журавли! Красноклювые, красноногие, белоснежные, с черными отметинами на кончиках крыльев. Природа одарила этих птиц редкой красотой и грацией.

Они, эти овеянные легендами птицы, символы мира и красоты, несли на своих крыльях весну. И оба измученных охотника, только о том и думавшие, чтобы подстрелить зверя или птицу, смотрели на белых журавлей очарованными глазами, не смея поднять ружей и выстрелить в них…"

По этой истории ты можешь судить о том, как почитают белых журавлей в якутском народе.

Иван Данилов посмотрел через окно каюты в темноту и добавил:

— Есть еще одна легенда, которую я хочу тебе тоже рассказать.

"Однажды разразилась война между царством зверей и царством птиц. Война была такая жестокая, что люди стали голодать, потому что в этой войне погибло много птиц и зверей. Один молодой красивый охотник отправился в лес, чтобы настрелять дичи. Там он увидел стаю белых журавлей. Охотник был настолько поражен красотой этих птиц, что не мог заставить себя выстрелить в них. Журавли начали танцевать, и охотник был околдован их танцем. Целый день он наблюдал любовный танец журавлей. Так продолжалось и на другой день, и на третий. На третий день к нему подбежала девушка-журавль и спросила его:

— Почему ты подсматриваешь за нами? Ты хочешь нас подстрелить?

— О нет, — ответил охотник, — я не подсматриваю за вами, я любуюсь вами, любуюсь вашим танцем. Подойди спокойно поближе. Не бойся меня.

Девушка-журавль подошла ближе и сказала:

— Зачем у тебя ружье?

Охотник ответил:

— Ружье предназначено не против вас. Ты нравишься мне, прекрасная птица, я хотел бы с тобой познакомиться.

Девушка-журавль подошла поближе. Затем села рядом с охотником. Они совсем увлеклись разговором и не заметили, как на журавлей напал отряд зверей. Разгорелось жестокое сражение. Одно крыло девушки-журавля было поранено. Звери уже давно отступили, а девушка-журавль грустная лежала на земле.

— Я пропала, — сказала она со слезами на глазах. — Птица без крыльев — это не птица.

Тогда охотник сказал:

— Пойдем со мной, я вылечу тебя.

Девушка испытывала большое доверие к охотнику и пошла с ним.

Прошло много времени. Девушка-журавль снова стала здоровой, и однажды они пришли на то же самое место, где когда-то встретились. Только они успели присесть, чтобы передохнуть, как с неба упал Орел, царь птиц. Зло сверкнув на девушку-журавля глазами, он сказал:

— Почему ты разговариваешь со слабым существом, у которого нет даже крыльев? Разве ты не знаешь, что идет война между зверями и птицами? Мы должны всех, у кого нет крыльев, уничтожать. А ты мирно сидишь вместе с таким существом и беседуешь с ним!

Девушка-журавль отвечала:

— Я знаю, что идет война между зверями и птицами. Однако тот, с которым я разговариваю, не зверь. Он Человек.

Орел еще более разозлился:

— Кто не может летать, тот зверь. Приказываю тебе взлететь к небу и, бросаясь оттуда на землю, убивать всех зверей, в том числе и людей.

И отвечала девушка:

— Человек не зверь. Он и не птица. Он могущественнее, чем все мы. Он знает много тайн. Он может вылечивать больных. Он может даже мертвых возвращать к жизни.

Чем дольше говорила девушка-журавль, тем свирепее становился Орел. В конце концов его перья вздыбились, и он произнес проклятие: отныне и навеки все журавли должны только летать, а на землю должны спускаться только для того, чтобы умереть. Так и повелось с тех пор, что журавли возвращаются на землю лишь тогда, когда хотят умереть.

Девушка-журавль ответила:

— Без любви к Человеку я не хочу дальше жить.

Охотник попросил Орла не разлучать его с девушкой-журавлем. Но Орел пригрозил охотнику выклевать ему глаза и прогнал девушку-журавля. Охотник обратился к богам и попросил их прекратить войну и установить мир, чтобы он снова мог быть вместе со своей девушкой-журавлем. Но Орел сказал саркастически:

— Мир может быть лишь тогда, когда сойдутся Небо и Земля.

А люди продолжали голодать, потому что звери и птицы по-прежнему уничтожали друг друга. Охотник призадумался и решил сделать все, чтобы примирить птиц и зверей. Он решил их привлечь искусством слова и отвлечь их от мыслей о войне. Он стал рассказывать им интересную сказку. Очарованные птицы и звери собрались вокруг сказочника и стали слушать. По левую руку от него сидел смелый Орел, а по правую — храбрый Лев.

Когда собрались все звери и птицы, охотник спросил:

— Кто самый сильный на земле?

— Я самый сильный, — сказал Орел.

— Я самый сильный, — сказал Лев.

Охотник же сказал:

— Самым сильным в мире является Человек.

Орел и Леввознегодовали.

Орел сказал:

— Мне ничего не стоит тебя ослепить.

А Лев прорычал:

— Мне ничего не стоит разорвать тебя на куски.

Однако охотник ответил спокойно:

— Человек — самый сильный.

В это время грянул гром и сверкнула молния.

Охотник спросил:

— Вы можете обуздать молнию?

Орел и Лев отрицательно покачали головами.

— А я могу. — Охотник достал из кармана два камня, ударил ими друг о друга и высек огонь.

Орел и Лев испугались: один — за свои перья, другой — за свою шерсть.

— Видите, — сказал охотник, — вы не можете добывать огонь и боитесь его. Значит, я сильнее вас.

Однако Орел и Лев не сдавались. Каждый хотел быть самым сильным. Тогда охотник показал на огромный камень и предложил Льву разбить его. Лев попробовал разбить камень лапами, но стер их до крови. Ему стало больно, и он сдался. Охотник взял тогда молоток и разбил камень.

Лев удивился:

— И правда ты очень сильный.

А Орел продолжал настаивать на том, что он самый сильный и самый быстрый. Тогда охотник выстрелил из лука и спросил Орла, может ли тот догнать стрелу. Тут уж смирился и Орел и признал превосходство Человека.

Затем Орел и Лев стали настаивать на том, что они самые богатые, что у них огромные состояния, чего нет у охотника, и что у него даже нечего есть.

На что охотник ответил:

— Люди могут позаботиться о том, чтобы у всех птиц, зверей и людей было достаточно еды. Но для этого нужен мир.

Орел и Лев призадумались…

В это время из поднебесья появилась девушка-журавль, чтоб броситься на землю и разбиться насмерть. Но тут она заметила, что Орел, Лев и Человек мирно сидят рядом. Обрадовалась она этому и поняла, что теперь ей не надо умирать, что теперь вместе с охотником она может прожить долгую счастливую жизнь под мирным небом…"


Пароход "Механик Кулибин" поднимался вверх против течения. Широка река, пустынны ее берега. Плывут навстречу по берегам фантастические изображения из камня: костлявые фигуры с копьями, похожие на мамонтов сгорбившиеся фигуры с острыми короткими хоботами…

Ленскими "столбами" называют эти изрезанные расщелинами скалы, рассеянные вдоль берега, выцветшие, отбеленные и отполированные тысячелетиями, притесняемые льдом, снегом, морозом и штормом. Северный ветер прорезал в них глубокие морщины, оставил причудливые отметины полярной зимы.

Ленские "столбы" — это популярнейший туристский маршрут у жителей Якутска. По отвесным стенам они взбираются на их вершины. И тогда перед туристами простирается их страна: сотни, тысячи километров тайги, сотни, тысячи километров тундры и вечная мерзлота, в которой упрятаны богатейшие запасы полезных ископаемых. И надо всем этим — бесконечное голубовато-холодное небо.

Иван Данилов оставил свое толстое пальто в каюте. Ртуть термометра к обеду вскарабкалась на отметку плюс 20 градусов. У подножия скал расположились семьями жители Якутска. На стволах поваленных деревьев и валунах они разложили свои съестные припасы. Мимо одной из таких семей мы проходили по едва приметной тропинке. Но пройти не удалось. 50-летний якут сказал по-русски: "Присаживайтесь. Вы наш гость". Затем так же добавил: "Угощайтесь". Рыба, картофель, огурцы, хлеб, соль, коньяк, пиво. Маленькая девочка принесла полную кружку брусники прямо из тайги. "Дружба", — говорит один из мужчин. По его словам, он тоже журналист и работает в газете "Искра" в Якутске. Он не припомнит, чтобы когда-нибудь встречал в Якутии кого-либо из Федеративной Республики Германии.

Для народов Сибири наступило новое время. Якуты управляют сегодня не только нартами, но и реактивными самолетами. Якуты — это гордый, сильный народ, любящий свой край, свою природу, чувствительный ко всякой лжи, недобросовестности и несправедливости.

…Уже дважды раздавался призывный гудок "Механика Кулибина". Надо было отчаливать, день подходил к концу. Солнце — эта красная птица, которая летает днем, — опускается на землю; и река — хотя и не северный олень, а бежит, хотя и не лес, а шелестит, — река Лена ожидает нас. И скоро, как мне говорят, уже через несколько недель белые снежинки снова начнут свой танец…

Прощание с якутской тайгой… где белый журавль примиряет людей и зверей… Иван Данилов собирает бруснику. Мы сидим у костра. "О-о…" — говорит он и показывает на серебряную ленту реки на горизонте. Иван наклонился к Александру, что-то ему сказал и посмотрел на меня. На этот раз Александр что-то замешкался с переводом. Кажется, что ему неловко. Но я настаиваю, и он уступает:

— Иван говорит, что ты хороший человек.

— Как так, — смущенно говорю я, — что он знает обо мне? Почти ничего. Мы едва можем по жестам и взглядам понимать друг друга. Мы улыбались, разумеется, друг другу, но не больше; он водил нас по своему городу, маленькой части своей огромной страны, знакомил с людьми, но не больше; я старался понять возможно больше в их жизни, старался произнести несколько хороших тостов, но не больше; я старался, не нарушая древней традиции, показать, что небольшой глоточек "огненной водички" не сразу сбивает с ног и европейца; но что еще он знает обо мне, какими критериями пользуется, чтобы судить о том, что я за человек?

Я не могу сказать, что его суждение обо мне было мне неприятно. Может быть, я действительно неплохой человек, но откуда может знать это Иван Данилов?

Александр говорит:

— Он считает, что ты мог бы быть белым якутом. Несколько лет назад здесь был один парень из США, здоровый как медведь. Он долго жил у себя среди эскимосов, был как будто создан для жизни в условиях ледовых бурь, он был белым якутом.

Я сказал, что наверняка не выдержал бы ледовую бурю.

Но Иван Данилов настаивает на своем, он считает, что я мог бы стать хорошим, очень хорошим белым якутом.

— Якут чувствует хорошего человека, — говорит Иван Данилов.


…Писатель Иван Данилов, маленький и внешне неприметный, стоял на взлетной полосе, подняв руку в приветственном жесте, когда самолет давно уже устремился к облакам. У меня дома на подоконнике стоит памятный подарок Ивана Данилова: охотник-якут из дерева, в тяжелой меховой одежде, копье его нацелено на медведя. Иногда мне снятся темные ночи, туманные дни и охотник, идущий на медведя с копьем в руке… Нет, не могут те люди, с которыми я встречался и беседовал в Советском Союзе на самые различные темы, начать войну, несущую людям только страдания и горе! Война с фашистской Германией для советских людей — это все еще сочащаяся кровью рана; видимо, потребуются многие годы, чтобы она затянулась. Советским людям нужен мир для созидания новой жизни, для реализации намеченных ими грандиозных планов во всех сферах деятельности человека.

ИБ № 12888

Редакторы А. К. Орлов, А. Ф. Лаврик.

Художник С. А. Михайлов

Художественный редактор А. Д. Сумма

Технический редактор С. Л. Рябинина

Корректор Е. Н. Понкратова

Сдано в набор 23.06.83. Подписано в печать 24.11.83. Формат 84Х 1081/32. Бумага офсетная № 1. Гарнитура тайме. Печать офсетная. Условн. печ. л. 10,92+ 1,68 печ. л. вклеек. Усл. кр. отт. 13, 5. Уч. — изд. л. 12,25. Тираж 50 000 экз. Заказ № 2462. Цена 1 р. 10 к. Изд. № 37785. Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Прогресс" Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 1 19847, ГСП, Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 17. Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина, 5.



Муин Бсису — один из крупнейших современных палестинских поэтов и публицистов, видный общественный деятель — родился в 1930 году в городе Газа. Первая книга его стихов вышла в 1952 году, всего им опубликовано 11 сборников стихотворений, шесть пьес и две книги политической публицистики. Для творчества М. Бсису характерна ярко выраженная социально-политическая направленность. Его поэзия и публицистика — это своеобразная летопись борьбы палестинского и других арабских народов против империализма, сионизма и реакции. М. Бсису занимает видное место в движении палестинских и арабских писателей, а также в движении солидарности писателей Азии и Африки. Является заместителем главного редактора журнала "Лотос" — органа Постоянного совета афро-азиатских писателей.



Западногерманский журналист Александр Гёб родился в 1940 году в Дюссельдорфе. В настоящее время живет и работает в Кёльне. Является редактором газеты "Дойче фольксцайтунг", а также корреспондентом ряда газет и журналов. Автор нескольких книг, в том числе книги "Ему было 16, когда его повесили", рассказывающей о борьбе группы подростков против фашизма во время второй мировой войны. Лауреат премии имени Эгона Эрвина Киша 1978 года. В 1981 году А. Гёб впервые совершил путешествие по Советскому Союзу, побывал на Дальнем Востоке, в Сибири и на Украине. Книга "Танец белых журавлей" — его впечатления об этой поездке.

Примечания

1

Низами. Поэмы и стихотворения. Л., 1960, с. 149–151.

(обратно)

2

Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. Т. 5. М., Политиздат, 1979, с. 413.

(обратно)

3

Ленинский сборник XXXV, с. 260.

(обратно)

4

Перевод И. А. Ермакова.

(обратно)

5

Перевод А. В. Софронова.

(обратно)

6

Слова Н. Гилевича.

(обратно)

7

Слова П. Бровки.

(обратно)

8

Русские поэты. Т. I. М., Детская литература, 1965, с. 485–487.

(обратно)

9

А. П. Деревянко в настоящее время является директором Института истории Сибирского отделения АН СССР. — Прим. ред.

(обратно)

10

См.: Окладников А. П. Открытие Сибири. Новосибирск, 1982, с. 83.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • МУИН БСИСУ Мой Советский Союз
  • АЛЕКСАНДР ГЁБ Танец белых журавлей
  • *** Примечания ***