Глава первая
«Все ощущенья детских лет…»
1895–1914
В 1916 году двадцатилетний Есенин, казавшийся почти подростком, и Клюев, тридцати одного года, выглядевший лет на десять старше своего возраста, приехали из Петрограда в Москву: брать Белокаменную, утверждать славу.
Есенин был на восходе своего дара.
Клюев называл Есенина жаворонком: тот ёжился, но пока терпел.
Гуляли по Москве; Клюев наставлял, Есенин посмеивался; но, когда что-то важное звучало, вдруг затихал, слушал очень серьёзно, запоминал.
Ещё вчера бывший учеником, к тому году Есенин стал настоящим мастером. Просто не все пока об этом знали.
Но он уже слышал весть: «…говорят, что я завтра стану / Знаменитый русский поэт».
Есенин мечтал об этом более всего — и всё сбывалось.
Клюев тоже видел, что жаворонок его завтра устремится прочь.
Гуляли поэтому подолгу; из любых гостей шли пешком, трезвые. Есенин тогда даже не курил толком.
Часа в три ночи оказались у храма Христа Спасителя, решили зайти внутрь.
Клюев перекрестился степенно, со значением, поклон положил глубокий.
Есенин тоже перекрестился — и не столько поклонился, сколько боднул непослушной головой: здравствуй, Господи, это я.
Щурились в полутьме на горящие свечи, после уличного сквозняка перестраивали дыхание на другой вкус.
Оба притихли.
От стены шагнула схимница в чёрном плате и, указав на Есенина, велела спокойно:
— Уходи отсюда, висельник.
* * *
«Он не такой, как мы, он бог знает кто…» — говорил Александр Никитич Есенин про своего сына Сергея.
Отец, как утверждал Сергей, сам слагал песни. Их не записали. Более того — сын, обладавший уникальной памятью и помнивший сотни стихов наизусть, из сочинённого отцом не запомнил ни строчки.
Никто из сестёр Сергея не упоминает о литературных опытах отца.
Скорее всего, Есенин это придумал. Быть может, раз, подзабыв текст, отец на свой лад переиначил какую-то песню — получилось вроде сам сложил.
Что-то же нужно про отца сказать. Хоть что-то.
В биографии или, вернее сказать, в мифологии Сергея Есенина отца как бы и нет.
Есенин говорил неоднократно, всякий раз почти случайно, что отец у него — красивый, умный. Первый свой гонорар он отдал отцу, но… спроси у любого: был у Есенина отец? А что за отец?
Никто толком не знает.
Мать точно была, в шушуне.
Причём с матерью всё не так просто, как может показаться по есенинским стихам. И всё равно — со временем мать он канонизировал.
А у отца — даже имени-отчества толком нет, если судить по написанному Есениным.
В короткой автобиографии 1916 года Есенин пишет о себе: «сын крестьянина».
В автобиографии от 14 мая 1922 года: «Я сын крестьянина». И дальше: «С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери».
В автобиографии 1923 года: «Сын крестьянина».
Ни в одной из трёх автобиографий мало того что по имени-отчеству отца не считает нужным назвать, но ещё и ни слова о нём не говорит — хотя с тёплыми чувствами вспоминает деда, бабку и дадьёв по материнской линии и тем более поэтических учителей.
В автобиографии 1924 года у отца наконец появляется имя — но более ничего. И здесь Есенин в который раз пишет о бабке, деде с материнской стороны, няньке; появляется припадочный дядька; упоминает он Городецкого и Блока.
В последней автобиографии 1925 года нет ни отцовского имени, ни «сына крестьянина» — зато снова: дед, бабушка, дядья; всё те же поэты старшего поколения, однажды признавшие в юном Есенине если ещё не равного, то достойного.
Отец между тем потерялся.
Что же у нас с отцом?
Александр Никитич в ранней юности пел в церковном хоре дискантом. Возили его на свадьбы и похороны: красивый, поёт. Что-то в этом уже есть от будущей судьбы его сына.
Матери — то есть бабушке Сергея Есенина — предлагали отдать Сашу в рязанский собор певчим. Но та рассудила иначе. Вместо храма угодил он двенадцатилетним мальчиком в Москву к мяснику. Всё, что успел накрестьянствовать, — в лучшем случае пацанские подсобные работы: сено поворошить, корову пригнать, подойник принести.
Проще говоря: никаким крестьянином Александр Никитич не был.
Есенинская поэтическая строчка: «У меня отец крестьянин, / Ну а я крестьянский сын» — это метафора.
Но «У меня отец лавочник, а я сын лавочника» — так не прозвучало бы.
Может, отец казался Есенину недостаточно, что ли, колоритным?..
(Деревенские вспоминали его как «тихого» и «скромного»; разве такой отец должен быть у будущего всероссийского хулигана?)
Пробыв шесть лет мальчиком на побегушках, Александр Никитич дорос до приказчика. (Сёстры Есенина, избегая слова «приказчик», имевшего в те времена исключительно отрицательные коннотации, называют его мясником.
Был мальчиком на побегушках, дорос до мясника — получалось вроде как отец скотину забивал сам; но нет — он, серьёзный и ответственный парень, присматривал за всеми остальными: считал, торговал, докладывал купцу.)
В 1891 году, 8 июля, восемнадцатилетний Александр Никитич женился на шестнадцатилетней Татьяне Фёдоровне Титовой.
Таня себе другого константиновского паренька желала — но родители её слушать не стали.
Невесту, чтобы не сбежала, не выпускали из дома, а накануне венчания посадили в подпол.
Венчаться повели прямо из подпола — холодную ещё, будто чуть ослепшую от солнечного света.
Свадьбу играли в день почитания Казанской иконы Божией Матери. В праздники, тем более престольные, венчают редко, но тут обе семьи были уважаемые, приметные, а жениху московский купец дал всего несколько отгульных дней.
Детей у них три года не было — не получалось. Свекровь, конечно, винила в этом молодую сноху.
Первым, в 1894 году, у них родился сын Пётр. Прожил десять месяцев и умер — 21 ноября того же года.
Вторым — 21 сентября (по новом стилю — 3 октября) 1895-го — появился на свет Сергей.
Зачали его через месяц, а то и меньше, после похорон первенца: ждать нечего, всё равно мужу скоро в московскую лавку возвращаться, а то другого приказчика найдут.
Родился Сергей в доме деда по отцовской линии. Крестили спустя три дня после рождения, в храме в честь Казанской иконы Божией Матери села Константиново. Назван был в честь преподобного Сергия Радонежского.
Имя выбрала мать, с отцом не советовалась. Бабка по отцовской линии пыталась возражать, но мать настояла на своём, и совершавший обряд священник Иоанн Смирнов её поддержал. Это была уже не первая размолвка снохи со свекровью и далеко не последняя.
Отец ни на роды, ни на крестины не успел.
Отцу в момент рождения Сергея было 22 года. Матери — 20.
После Сергея родились сёстры Ольга, прожившая два с половиной года, и Аня, умершая в младенчестве.
Для тех времён — ситуация скорее обычная. «Бог дал — Бог взял. Баба ещё выносит».
Что от бабы в итоге оставалось и насколько любила она свою жизнь как таковую и семейную жизнь в том числе? Ответа на этот вопрос у русской крестьянки никто не спрашивал.
Рискнём утверждать: Александр Никитич любил свою Татьяну, а она его — нет.
Сына он тоже любил — как умел.
А сын?
Отец в определённом смысле переживал трагедию: куда-то подевалась, невесть на что растратилась целая его жизнь. Распавшаяся изначально семья так и не сложилась в крепкое единство.
Неприметная, разломанная надвое судьба — разве для поэта это не колорит?
Оказалось, нет.
Есенинская, по большей части беспутная, личная жизнь — осколок несостоявшейся любви его родителей. Только этим колоритом он гордиться совсем не желал и в поэтическом своём мифе его не использовал.
Но это всё-таки он, отец, догадался про Сергея, что он иной, что он — «бог знает кто». В отличие от матери и деда с бабкою: они смотрели на Сергея в лучшем случае с недоумением.
«Стихи слагает, поди ж ты. А работа-то есть какая у него?»
* * *
Предки Есенина и по материнской, и по отцовской линии в первой половине XIX века были людьми с достатком, а обеднели незадолго до его рождения.
Один факт: в 1790 году прямой кровный предок Есенина Никита Кверденёв (иногда в бумагах — Каверденов) смог откупиться от рекрутской повинности, к 1794-му стал сельским старостой, а значит, был грамотным, что было редкостью в стране, где и сотню лет спустя основная часть крестьянского населения грамоты не знала.
Прадеда Есенина по отцовской линии звали Иосиф Климентович, а прабабушку — Варвара Стефановна; имена для рязанской деревни, на нынешний слух, не самые привычные — святцы подсказали, не иначе.
В 1871 году их сын, дед Сергея Никита Осипович (Иосифович) Есенин, поделил с братом усадьбу в центре Константинова, где поставил дом — двухэтажный, по той причине, что участок был совсем небольшой, в одну сотку: в деревне не было свободной земли.
В этом доме Сергей и родился.
Первый этаж бы отведён под лавку. Какое-никакое хозяйство они имели — две коровы, свинья, овцы, — но основной доход получали по торговой части.
То есть, так или иначе, поэт — не только сын лавочника, но и внук.
Никита Осипович тоже какое-то время служил деревенским старостой и был грамотен.
Как и Никита Осипович, оба его брата, Григорий и Яков, занимались торговлей.
Фамилия их долгое время писалась как Ясинины.
Дед Никита был не только хозяйственным, но и набожным.
Женился он, по крестьянским меркам той поры, поздно, на двадцать восьмом году жизни, и к этому возрасту обзавёлся деревенским прозвищем Монах — а кто же ещё, раз так долго не женится.
Сестра Есенина Александра утверждала впоследствии, что Никита Осипович вообще собирался уйти в монастырь, но передумал.
Готовился в монахи, а в итоге поставил в самом центре деревни двухэтажный дом и начал торговое дело, будто персонаж из романа Мамина-Сибиряка или Вячеслава Шишкова.
Говорят также, что «монахами» Есениных прозвали за набожность супруги Никиты Осиповича Аграфены (Агриппины) Панкратьевны Артюшиной, которую он взял в жёны шестнадцатилетней и которую соседи дразнили Монашкой.
Прозвище на многие годы пристало ко всему роду, пережив и Никиту Осиповича, и Аграфену Панкратьевну.
Никита Осипович умер в 1885-м, прожив 42 года. Сергей Есенин его не застал — но и его в детстве мальчишки кликали Монахом. В 30 лет Аграфена осталась вдовой.
Согласно воспоминаниям сестры Саши, Сергей, когда вырос, «никогда не произносил имя» бабушки по отцовской линии. «Её как бы не существовало…» — говорила сестра.
Во всех есенинских автобиографиях речь идёт только о стариках по материнской линии. Все — достаточно многочисленные — упоминания бабушки в стихах Есенина навеяны исключительно бабушкой Титовой.
Ещё одна загадка.
* * *
Пока Никита Осипович был жив, совсем ещё молодая Аграфена могла его подменять в торговле — думала быстро, говорила складно, считала ловко.
Но умер муж — и сразу стало не до торговли; осталось четверо детей, хорошо ещё, не совсем малые: старшей дочери было четырнадцать, скоро на выданье. Сын Александр, как мы помним, двенадцати лет был услан в Москву, не попав, как мечтал, в рязанские соборные певчие. Взрослеть приходилось на бегу: только ещё лазил по откосу Оки с деревенскими, и вот уже, надрываясь, тягаешь мясные туши, а вокруг ни одного родного человека.
И следующего сына, едва ему исполнилось двенадцать, мать отправила туда же — в московскую лавку, только в ученики к жестянщику.
Детей, по сути, ещё и не оперившихся, отрывали от себя и слали едва ли не навек прочь, где их могло ждать что угодно.
Зато не умрут с голоду — таковы были суровые резоны. Работали дети за кормёжку, денег им не платили.
Из года в год всякий двор выживал, помня о голоде, который всегда был близко.
Голод — это не когда тебе хочется съесть несколько больше, а когда умираешь ты сам и все твои близкие.
Всё это явным образом повлияло на характер Аграфены Панкратьевны: защиты она более всего искала на небесах, а с родственниками не сентиментальничала.
Какое-то время вдова вела общее хозяйство с братьями покойного мужа — так понадёжнее. Но иной раз не поймёшь, где твоё, где чужое, и голоса у одной бабы, чтобы отстоять своё, никогда не хватит против голоса любого из деверей.
Аграфена Есенина и Фёдор Андреевич Титов разругались ещё до свадьбы Сергея и Татьяны: не сошлись в приданом.
Татьяна была на редкость фигуриста и хороша собой — как в стихах, которые ещё вспомним: «…краше не было в селе»; но и Александр был не по-деревенски миловиден. Ну и не последний козырь — карьера: он шесть лет не лодырничал, а дорос-таки до приказчика!
Кое-как Есенины и Титовы свадьбу перетерпели, чтобы при людях не позориться скандалом, но как невзлюбили друг друга в дни сватовства, так это и не преломилось уже никогда.
После свадьбы, как и полагалось, Татьяна Фёдоровна, в девичестве Титова, а теперь законная Есенина, переехала в дом мужа.
Аграфена Панкратьевна, как пишут, была «до фанатичности» богомольна. При любой возможности ходила по монастырям и скитам, дома привечала иноков и странниц, бродивших по деревням с якобы чудотворными иконами, и подолгу с ними говорила.
Лет ей в год свадьбы сына Александра было тридцать семь. «Бабка».
Аграфена любила петь, но по той причине, что вдове в русской деревне петь не пристало, — «а чего это она так развеселилася без мужа?» — добирала своё на похоронах, исполняя причитания с до страсти доходящим надрывом.
Словно всякий раз самую дорогую родню хоронила. (А она — себя, себя.)
Музыкальность Есенина, о которой пойдёт речь в своё время, унаследована и по отцовской линии, и по материнской — мать не просто пела, но ещё и на гармошке играла, что для крестьянки было необычно.
Зарабатывала малую копеечку Аграфена, размещая дома постояльцев, в том числе каменщиков и маляров, которые занимались ремонтом в церкви, стоявшей наискосок от дома Есениных.
За постояльцами надо было мыть и убирать. Все эти хлопоты легли на молодую Татьяну.
Жизнь её выглядела так: следовавшие одна за другой беременности, непрестанная стряпня малярам и каменщикам, стирка, двор, скотина; в придачу надо терпеть от свекрови, с которой отношения сразу не заладились, замечания и понукания — та не только беседовать и голосить на поминках умела складно, но и ругаться.
Следом похороны очередного ребёнка — на могилку некогда сходить — и снова стирка, стряпня, двор, скотина…
Муж из своей московской мясной лавки является в лучшем случае на похороны детей, пока поминали — глядь, она опять беременна, носи ещё девять месяцев живот, который и погладить некому.
Заработок свой Александр переправлял не жене, а матери.
Прав у Татьяны не было никаких: кормят её, кормят детей — что ещё?
Аграфене, может, тоже хотелось, чтоб её приголубили. Она сама родила семерых, но две девчонки, Пелагея и Саша, умерли в младенчестве, а ещё одна, Анна, — уже будучи на выданье.
Похоронив особенно любимую из дочерей — Пелагею, другую свою дочку, последнюю из четверых выживших детей, Аграфена снова назвала Пелагеей.
Несколько позже, когда женился Иван — тот, что подался в Москву в ученики жестянщика, с новой снохой Аграфена сошлась куда лучше. Может, у той характер был помягче или похитрее, чем у Татьяны, — или в Аграфене перекипело женское и она повернула к старости.
В любом случае Татьяне стало доставаться не только от свекрови, но и от второй снохи.
Однажды не стерпела, собрала маленького Сергея — и ушла к своим родителям: «Что хотите делайте, а я больше не могу».
Некоторое время жила у отца с матерью. Потом всё равно пришлось вернуться.
В автобиографиях Есенин последовательно пишет, что с двух лет воспитывался у родителей матери, но это не так.
Окончательный переезд от бабки по отцовской линии к родителям матери состоялся в конце 1901 года, когда ему было шесть лет.
Про эти шесть лет он вспоминать не желал.
* * *
Фёдор Андреевич Титов, дед Есенина по материнской линии, — один из важнейших в его жизни людей.
В каком-то смысле дед заменил отца.
Фёдор Андреевич родился 10 февраля 1845 года.
Обзавёлся собственной семьёй он, как и его сват, восемнадцатилетним. Жене Наталье было шестнадцать.
В старости дед выглядел красивым, статным. Он был очень опрятен в одежде и силён физически.
Хозяйство у этого деда было, пожалуй, даже покрепче, чем у покойного Никиты Осиповича Есенина в лучшие его годы.
Начав с рабочего на барже, Фёдор скоро вырос до главы артели. Имел две собственные баржи (Есенин — чего мелочиться — потом будет одной из своих близких подруг, Надежде Вольпин, с фирменным своим размахом рассказывать, что у деда было два парохода).
Как бы то ни было, в течение лета Титов зашибал немалые деньги: вернувшись, мог себе позволить накрыть стол для целой улицы и всех — неделю! — кормить-поить радости ради.
Здесь узнаём черты Сергея Есенина в расцвете славы поэтической и человеческой. Прогуляв добрую половину заработанного, дед вдруг становился на удивление прижимистым, начинал считать каждую спичку и попрекать за лишнюю щепотку соли.
В доме деда имелись работник и работница.
Детей было четверо — помимо Татьяны, ещё трое сыновей, тех самых дядьёв, про которых Сергей Есенин будет вспоминать в каждой автобиографии.
Крестьянином дед тоже в полной мере не был, традиционной деревенской работой занимался мало. Был он зажиточный предприниматель, за сезон зарабатывавший до тысячи рублей.
Для сравнения: средняя зарплата была по России от десяти рублей до четвертного. Депутаты Государственной думы зарабатывали 350 рублей в месяц.
Бутылка водки стоила 40–60 копеек. Хорошая рубаха — три рубля. Гармонь — семь рублей. Дойная корова — 60 рублей. Лошадь — от 60 до 150 рублей. В Рязани можно было купить домишко с мезонином за 300 рублей. Автомобиль стоил две тысячи рублей.
Однако тысяча — повторимся, за сезон — это не чистая прибыль; значительная часть денег шла на поддержание бизнеса.
Да, при определённом раскладе дед всё-таки мог бы стать богачом.
Гулял бы меньше — и стал бы.
В хозяйстве имелось две лошади, три коровы, десять овец. Дети и внуки одеты, обуты, еда на столе в любой день на всю семью — так выглядела обеспеченная жизнь.
Дед за удачные сезоны самым щедрым образом одаривал церковь — дорогими иконами и подсвечниками. В конце концов возле дома воздвиг собственную часовню.
Но то было в зрелые годы, когда он был полон сил.
На шестом десятке предпринимательство пришлось понемногу оставлять, тем более что в один год сгорели две баржи и ещё две утонули в половодье.
В 1900 году настала пора Фёдору Андреевичу возвращаться к земле, на которой он толком и не работал с детства.
И тут неизбежно выяснилось, что истинный крестьянский труд помимо сноровки требует многолетней привычки, особого терпения, которые в таком возрасте едва ли могут разом явиться, вспомниться.
Есенин напишет позже такие строки о своём возвращении в деревню:
…Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?..
Стихи волшебные; однако действительность и для обоих его дедов, и для отца, и для него самого была иной.
Крестьянский труд — не из разряда «я вам покажу»; он из разряда «делаю, как дышу, и ничего иного не знаю», потому что на два дела крестьянина не хватит. Либо ты крестьянин, либо нет; так что положи косу, а то, не ровен час, покалечишься.
В итоге дед Титов — с хроническим катаром желудка и в его-то возрасте! — стал зарабатывать… разгрузкой вагонов с мукой.
Татьяне же, явившейся с внучком Серёжей, — напомним, это было в конце 1901-го — объявил: денег, дочка, не хватает; жить, дочка, не на что; дела для тебя в доме нет. Отправляйся-ка ты, дочка, на заработки.
И погнал родную дочь. Притом Евдокия, жена старшего сына Ивана и, кстати сказать, крёстная мать Сергея, в доме жила, в то время как её муж был отправлен в город на заработки без права на возвращение, пока жив глава семейства.
Такие были порядки. Жизнь проходила в разлуке и в труде.
* * *
В доме Фёдора Андреевича во весь красный угол — десять икон: Божия Матерь Казанская, Тихвинская, Иверская, Неопалимая Купина, Николай-угодник, преподобный Серафим Саровский, венчальные иконы.
В праздники все, и Сергей среди прочих домочадцев, по указу деда вместе молились. Прикажет: «На молитву» — и первый на колени.
Крестился троеперстием.
Ели из общей миски и только дождавшись, пока Фёдор Андреевич пригубит первым.
Он же разрешал выискивать в миске мясо, говоря: «Пора!» До этого приказа — никто не смел.
Дед был широкого характера — буйный во злобе и ласковый в доброте.
Много разговаривал с внуком Сергеем. До той поры с ним никто толком не говорил: матери вечно было некогда, отец едва появлялся — тут же исчезал, бабка Аграфена его будто и не видела. Дядья — хорошие, конечно, но это ж только слово взрослое: «дядя», а на самом деле им было чуть меньше или чуть больше двадцати — жеребцы, да и только, какой с них спрос. Бабушка Наталья Титова — вся ласка и приятие, но она же всё-таки женщина.
А у Фёдора Андреевича можно было, не пугаясь насмешки, всё спросить: как хлеб растёт, как баржа плывёт, как солнце всходит, отчего мир устроен так, а не эдак. И дед отвечал, и речь его была своеобразна и богата.
Помимо того (цитируем Есенина), «дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных песен, но главным образом духовных стихов».
Бабка Наталья — отдельная история.
Отчество у неё — Евтихиевна, девичья фамилия — Кверденёва (по другим данным — Памфилова): таким образом, среди ближайших предков Есенина мы находим рязанских мужиков с именами Евтихий (Евтей), Иосиф, Стефан, Панкратий…
Наталья Евтихиевна, как и Аграфена, была богомольной, но в чуть иной манере — назовём её тёплой.
Накупит ей Фёдор Андреевич подарков, она улучит минутку — и раздаст нищим.
Александра, сестра Сергея, эту бабушку описывала так: «Она была человеком тихим, кротким, добрым и ласковым».
Тоже ходила по монастырям и с какого-то времени водила с собой Сергея.
Первое его воспоминание: «Лес, большая канавистая дорога. Бабушка идёт в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в сорока. Я, ухватившись за её палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка всё приговаривает: „Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст“».
(Есенин пишет, что ему было в то паломничество года три-четыре — нет, скорее всего, чуть более шести — 40 вёрст трёхлетнему ребёнку не одолеть, да и жил он тогда у другой бабки.)
За дочь свою Татьяну Наталья Евтихиевна вступаться была не вправе — и по крестьянским семейным правилам, и потому, что считала: за счастьем неизбежно надо идти.
Норовя вернуться в родительский дом, Татьяна Фёдоровна нарушала неписаный, но всем известный закон: жена всегда живёт в доме родителей мужа.
Наконец — и это главное, — оставляя мужнин дом, она лишалась наследства сама и лишала его детей, в данном случае Сергея, который, став взрослым мужиком, не смог бы претендовать на усадьбу Никиты Осиповича и не имел бы своего земельного надела.
А земля — это жизнь.
Что касается Титовых, у них и так было трое сыновей, и хоть один из них припадочный, девке всё равно от надела не отрежешь — и так мал.
В память о былом достатке осталась лишь часовня.
Сёстры Есенина рассказывали: в деревне все дома лезли друг на друга, расширяться было некуда: впереди Ока, вокруг — помещичьи и церковные земли.
Малоземелье мучило русское крестьянство, настраивая мужиков и против помещиков, и против Церкви. Такое положение вещей обернётся колоссальными трагедиями и станет одной из важнейших причин революции.
«Мы в кабале у помещиков, — писали в ту пору мужики реформатору Столыпину, — земли их тесным кольцом окружили наши деревни, они сытеют на наших спинах, требуйте во что бы то ни стало отчуждения земли у частновладельцев-помещиков и раздачи её безземельным и малоземельным крестьянам. Казённых земель у нас нет, а переселяться на свободные казённые земли в среднеазиатские степи мы не желаем, пусть переселяются туда наши помещики и заводят там образцовые хозяйства, которых мы здесь что-то не видим».
Крестьяне, как мы видим на примере семей Есениных и Титовых, предпочитали служить в лавках или искать удачи в предпринимательстве, но не катиться на край земли за неведомым счастьем.
Фёдор Титов предложил дочке отправиться в Москву — сойтись с мужем и найти себе какую-никакую работу: потом, Бог даст, оба вернутся в родовой дом Есениных и заживут, как прежде.
Татьяна сделала по-своему: вместо Москвы поехала в Рязань.
* * *
Не столько из-за грешной природы, сколько от загнанности люди рвались за пределы своей однообразной жизни.
Евдокия Титова, крёстная Сергея, от мужа гуляла — его всё равно не было месяцами. Сам-то он поди тоже гуляет! Переболев в Москве оспой, Иван стал некрасивым.
Рябым. Ему казалось обидным, что жизнь с ним так обошлась. Жизнь или жена — неважно: часто это одно и то же.
Возвращаясь с заработков, Иван колотил жену смертным боем.
Как-то раз, испугавшись битья и гнева, Евдокия спряталась в подпол. Иван подтащил её за волосы и захлопнул крышку подпола. На волосах она и повисла, крича от боли так, что все соседи слышали.
Однажды к дому подкатила коляска, в которой сидел тайный возлюбленный Евдокии. Она выскочила в чём была, вскочила в коляску — и пропала навсегда.
Так Сергей остался без крёстной.
Дядьку — даром что живодёр — Сергей любил. Тот, приезжая, брал его на рыбалку и на охоту.
Позже Иван оставил Константиново, поселился в Ревеле, завёл себе новую семью. Дорос до управляющего ревельской нефтебазой.
Порода Есениных и Титовых всё время норовила с мужицкой стези свернуть.
О втором дядьке, Александре, в автобиографии Есенина сказано: «…брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня бельё и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлёбывался, он всё кричал: „Эх, стерва! Ну, куда ты годишься?“ „Стерва“ у него было слово ласкательное».
Правда, один из константиновских сверстников Есенина запомнил эту историю совсем иначе.
Пришли Сергей и его дружок к реке — там как раз купался дядя Саша. Завидев племянника, он схватил его и бросил в воду. Не умевший плавать Сергей начал тонуть и уже почти захлебнулся, когда дядька его вытащил.
Испуганный дядька насилу откачал мальчишку. А его приятель тем временем пустился наутёк — побоялся, что и его кинут в реку. Убегая, успел заметить, что очнувшийся Серёжка зарыдал, умоляя отвести его домой.
Эта версия больше похожа на правду. И едва ли после этого случая дядьке Саше пришло бы в голову ещё раз бросить племянника в воду.
Александра, недавно женившегося, призвали в 1902 году в армию. Прослужил более четырёх лет, а потом повздорил с офицером, замахнулся на него шашкой. Его вернули в Константиново с волчьим билетом — запретом на любую работу и выезд из села.
Третий дядька, Пётр, ещё в детстве, лет восьми, раззадорив отца, спрятался от его гнева на чердаке. Фёдор Андреевич забрался туда и в бешенстве сбросил сына вниз. С той поры у Пети начались припадки.
Большую часть жизни Пётр казался вполне вменяемым, но порой на него находило. Часто его видели — то одного, то в компании с ещё одним душевнобольным константиновским жителем — бродящим по окраинам села.
Кто-то из троих дядьёв выучил Сергея читать. Иван? Он же стал управляющим — значит, грамоту знал. Или Александр — чтобы оправдаться за своё зверское обучение плаванию? А то и Пётр? На него тоже похоже.
Сам Фёдор Андреевич читал еле-еле.
* * *
Фёдор Андреевич велел Татьяне присылать на Сергея с заработков три рубля в месяц. Когда по тысяче рублей привозил с сезона, эти трёхрублёвки небось и не считал.
В Рязани Татьяна устроилась прислугой в купеческий дом.
Вскоре письмом попросила у мужа развод.
Тот письменно отказал.
Вскоре явился сам: уговаривать её вернуться.
Застал жену… беременной. И как ни высчитывай — не от него.
Схоронившая уже троих детей одинокая женщина двадцати семи лет очередного ребёнка прижила на стороне.
Мальчика, который родится 22 октября 1902 года, Татьяна назовёт именем нелюбимого мужа.
А Александр Никитич повёл себя не в мужицкой традиции — объявил жене, что готов… простить её.
Мемуаристы удивляются, что он даже «не побил» изменщицу.
Александр Никитич выдвигал только одно условие: новорождённого передать в приют.
Татьяна отказалась.
Он ещё несколько раз приезжал с уговорами.
Татьяна стояла на своём и требовала развода.
Всё это время маленький Сергей жил без родителей.
К тому, что отец бывает дома редко, он понемногу привык, хотя у большинства его константиновских сверстников отцы всё-таки были. А теперь ещё и мать исчезла. Её не было с января по октябрь 1902-го. Появиться в это время в деревне она точно не могла — живот выдал бы её грех.
Проездом из Рязани появлялся отец, тоскливый и подавленный.
Вдобавок ко всему у бабки Аграфены случилось страшное горе.
Любимая дочка её — вторая Пелагея, семнадцатилетняя красавица, вышедшая замуж за красивого и ласкового парня, в краткий срок заболела и умерла.
Деревенские запомнили, что Аграфена — её тогда уже звали бабой Грушей — после смерти дочки пошатнулась рассудком. Рассказывала соседке, что к ней прилетает Змей и они разговаривают. Иные кумушки, впрочем, верили: ну Змей и Змей, а чего б ему не прилетать?
Вне себя от горя, баба Груша ночами ходила на могилу к своей Пелагее — вернее сказать, к двум своим Пелагеям сразу — и сидела там до утра.
В ноябре, оставив новорождённого Сашу у рязанских знакомых, Татьяна одним днём съездила в Константиново, чтобы забрать маленького Сергея.
У него были две деревянные игрушки, предмет зависти соседских мальчишек: конь и пароход. Когда лужи не замерзали, он за верёвку таскал пароход по грязной воде, а если наступали заморозки, выводил коня на первый снежок.
И тут — мать: деловитая и торопливая.
Зашла в избу. В избе случился тяжёлый разговор с Фёдором Андреевичем.
Забрала Сергея.
Выяснилось, что, не получив от мужа развода, она обратилась в суд.
Месяц или около того, до декабря, Сергей жил с матерью и крохотным братишкой в Рязани.
В декабре 1902 года состоялся суд. Приехал Александр Никитич. Судил земский начальник. Татьяна Фёдоровна требовала либо развода, либо паспорта.
Церковь накладывала на инициатора развода епитимью и семилетнее безбрачие: Татьяна, даже если бы захотела, не смогла бы второй раз выйти замуж. Но, кажется, отец её второго сына к тому времени бесследно пропал.
Суд требования матери отклонил и обязал её вернуться в семью.
Какими глазами смотрел на всё это маленький Сергей?
Это же было сильнейшее, страшнейшее впечатление детства. И — ни одного намёка за всю жизнь: закопал и забыл.
Стихи его впоследствии создали представление о нём как о человеке, раскрытом настежь, делящемся самым сокровенным. Между тем Есенин в жизни вёл себя едва ли не противоположным образом. Ни в стихах, ни в прозе, ни в автобиографиях он не упоминал о разладах родителей; друзьям, даже самым близким, об этом не рассказывал — разве что подругам иногда, но только с теми, зачастую мифологизированными деталями, которые считал нужным сообщить.
Дурная привычка чуть что кричать: «Серёжка, он же наш, он же свойский!..» — к действительности отношения не имеет.
Жесточайшие свои представления о том, что можно рассказывать, а что нет, он неукоснительно соблюдал.
Русский мужик, в отличие от горожанина, умеет таить многое, не раскрываясь до самой смерти.
Есенин — поэт очень точно выстроенной дистанции. А к нему все обниматься лезут.
* * *
Есть классическое стихотворение Есенина: «Хороша была Танюша, краше не было в селе». Датируется оно 1910 годом, но, как и для большинства ранних стихов Есенина, эта датировка ошибочна. В 1925 году он нарочно «омолодил» многие свои стихотворения года на три-четыре, а то и на пять.
Какие-то вещи взрослому мастеру Есенину могли показаться неидеальными. Но если считать, что их сочинял пятнадцатилетний парень, они воспринимаются уже совсем иначе.
Стихи про Танюшу между тем замечательны — вне зависимости от того, в каком возрасте Есенин их написал. Впервые они были опубликованы в 1915 году, примерно тогда же он их и сочинил — в 19 лет.
В стихотворении чувствуется не стилизованное, а природное крестьянское начало. Никто из модернистов той поры и близко не достигал подобной ясности и чистоты.
Есть у этого стихотворения особая, психологического толка подоплёка.
Итак, Таня, согласно сюжету стихотворения, первая красавица на селе. У неё есть ухажёр, кучерявый, синеглазый — почти как Александр Никитич. Однако тоскует Таня не по нему — она влюблена в другого.
Между тем кучерявый и синеглазый, согласно сюжету, тоже от Танюши загулял.
Он сообщает Тане про свою любовь на стороне. Она ему в ответ:
…«Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,
Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу»…
Вроде бы и он виноват, и она виновата — разошлись бы себе, и до свидания.
Но деревенские повадки иные:
…Не кукушки загрустили — плачет Танина родня,
На виске у Тани рана от лихого кистеня…
Убил кучерявый свою Таню, которую и так собирался бросить.
Слышится в этих стихах тень детской травмы.
Хотел бы взрослеющий поэт оградить мать от невольных сравнений — написал бы, к примеру, «хороша была Катюша»: разницы никакой.
Нет — Танюша.
Стихотворение словно выказывает однажды возникшее жуткое чувство: хоть бы вы с отцом поубивали друг друга, чем так жить.
…А он её «даже не побил». Будто и не мужик вовсе.
Она же — живёт по чужим домам и кормит грудью прижитое дитя…
В собрании сочинений, которое Есенин готовил к изданию перед самой смертью, стихи эти уже на третьей страничке идут. Они как бы открывают его судьбу — и поэтическую, и человеческую, — подавая тайный знак об изначальной его надломленности.
Устроилась в рязанский детдом на должность кормилицы: кормила и своего маленького Сашу, и ещё одного ребёнка — сироту.
Сергей остался у Титовых — там и рос, тоже в сиротском самоощущении.
Бабушка молится и ходит по монастырям, дед молится и читает внуку Библию: но отчего, если Бог милостив, он, Серёжа Есенин, один?
Из автобиографии, написанной Есениным 14 мая 1922 года: «По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шёл на кладбище играть с ребятами в свинчатку».
В автобиографии 1923 года рассказывает ту же историю, находя её, видимо, показательной и важной, и даже даёт новый финал: «Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тётке и не показывался до той поры, пока не простили».
Про побег в другое село, скорее всего, придумал, в духе Оливера Твиста: ни о какой такой тётке мы не знаем, и больше о ней нигде не упоминается, тем более что у матери были только братья, а у отца все младшие сёстры умерли; была одна старшая, Параскева, но Сергей её, вероятно, никогда и не видел — она вышла замуж и оставила родительский дом ещё до его рождения.
В любом случае, если в своих, всегда коротких, на полторы странички, автобиографиях Есенин считает нужным упоминать про своё детское хулиганство, значит, за этим что-то кроется.
В мемуарных источниках можно найти и другие схожие примеры малолетнего бунтарства.
Знакомая детских лет Есенина Елена Воробьёва вспоминает о событиях примерно 1904 года: «…Собрались в Радовицкий монастырь. Предводительствовала монашка Ольга Никитина… прошли луга, лес прошли и Сельцы уже прошли, и он тут вернулся. Говорит, не пойду Богу молиться…»
И ещё, о той же поре: «Однажды в летний ветреный день пришла нам в голову мысль позабавиться запуском бумажного змея, но из чего делать — вот загвоздка, газет в те времена в деревне никто не читал и никакой другой бумаги под рукой не оказалось… И вдруг неожиданно для меня Серёга ударил себя в лоб кулаком и сказал: „Нашёл выход“. У него в избе под образами приклеена святая картина Страшного суда. „Я её сдеру и склеем змея“».
Так и сделали.
Дед Титов за это Сергея до багровых шрамов отхлестал плёткой, а когда бабка Наталья бросилась заступаться за внука — попало и ей. Серёжа орал при этом как резаный.
В какой-то момент дед сам испугался и начал его жалеть.
Зато картину Страшного суда внучок заставил в рязанском небе кружить.
Богобоязненным Сергей не был.
В записках Ивана Атюнина, односельчанина и ровесника Есенина, сказано, что к десяти годам тот «перестал носить крест и к его прозвищу Серёга-монах прибавилось ещё и другое — Безбожник».
Больше никто, кроме Атюнина, об этом новом прозвище не говорит — значит, не прижилось. Но случай тот всё-таки имел место: о том же самом упоминает мемуарист Клавдий Воронцов — правда, относя эпизод со снятием креста к чуть более позднему времени.
Однако за всем этим стихийным есенинским богоборчеством с годами всё больше будет просматриваться ровно обратное — великая внутренняя тяга к отрицаемому.
Задирался, чтоб заметили и откликнулись.
* * *
Хулиганистым Есенин действительно был — об этом он про себя в своих стихах и автобиографических заметках не придумывал.
«Худощавый и низкорослый, / Средь мальчишек всегда герой…»
Сверстники, как один, подтверждают: выдумщик, ловкач.
Раков «ловил в очень глубоких местах, и более его никто не налавливал», — ещё раз Атюнин. Урок плавания, преподанный дядей, всё-таки пошёл на пользу.
Сестра Катя вспоминала, что однажды Сергей притащил домой целое ведро раков.
Неизменно готов был драться, притом что победителем выходил далеко не всегда, но в зубы кому-нибудь сунуть за мельчайшую обиду — это пожалуйста.
«Бедовый и драчливый, как петух», — рассказывает Николай Калинкин.
Атюнин: «Во всех проказах учеников Сергей всегда был заводилой и вожаком, его приятели, посмеиваясь, называли его воеводой. Несмотря на то, что Сергей рос слабым, тщедушным, никто не решался обидеть его, он немедленно ввязывался в яростный кулачный бой».
Тщедушный — а чуть что, драться.
Селяне помнили, что однажды совсем ещё мелкий Есенин устроил драку со сверстником за право качаться на качелях — оба, естественно, хотели быть первыми; началось всё с их потасовки, но подключились взрослые — и в итоге случилась чудовищная свалка.
Дед Титов внука учил: «Ты будь как Стенька Разин!» — это, вообще говоря, и удивительно, и характерно для русского православного человека: Разин, между прочим, был предан церковной анафеме, что никоим образом не сказалось на влюблённости народа в этого смутьяна и гулёбщика.
Ещё рассказывали: залез Есенин однажды в болотную трясину и начал её месить, приговаривая: «Ой, тина-трясина, ай, тина-трясина…» Весело было, кто-то его примеру последовал — в общем, всех едва не засосало: еле выползли, напуганные и грязные до самых подбородков.
Есть в этом рифма к есенинской судьбе — поверхностная, конечно, но есть.
«Ой, тина-трясина, ай, трясина-тина…»
Поэтическое развитие началось с частушек. Ещё совсем маленький был, когда начал их сочинять и подсказывать константиновским девушкам.
Говорят, что их потом даже пели в деревне.
Про то, что пели — скорее всего, присочинили. Но складывал — безусловно.
Ходил потом, повторял явившуюся строчку, удивлённо жмурясь, как от вкуса щавеля.
Надо же — слова как слова, но если в лад их сложить, они вдруг совсем другие: тут весёлые, а там грустные. Волшебство…
* * *
В 1904 году Сергея отдают учиться в Константиновское земское четырёхгодичное училище. Инициативу проявил дед Титов.
Среди крестьян на тот момент грамотные люди составляли меньшинство. По статистике в России из ста человек грамотными были всего шестнадцать. Но и эти шестнадцать образованными, как правило, не являлись. Может человек расписаться и прочитать бумагу, знает сложение — вот тебе и грамотный.
К началу XX века страна была населена многочисленным, заброшенным народом — суеверным и практически не знакомым с книжной мудростью, но обладающим при этом огромной сословной и родовой памятью, хранящим разнообразные предания как христианской, так и языческой традиции, знающим культуру обрядовую, песенную, сказовую (не умевший толком читать дед Титов помнил сотни духовных стихов и песен).
Будущий поэтический феномен Есенина объясняется в первую очередь тем, что выросший пусть и не совсем в семье «крестьянина», но в истинно мужицкой, низовой среде, познававший приметы и поверья не путём «хождения в народ», а в силу рождения и взросления среди этого самого народа, он едва ли не первым из так называемых крестьянских поэтов в полной мере воспринял и органично использовал все новейшие модернистские навыки, где-то ухватив на слух, где-то интуитивно, где-то выучившись.
Если, чуть упрощая, распределить есенинских поэтических предшественников по группам, то картина получается такая.
Одни знали мировую культуру, но огромность собственно национальной, крестьянской, многовековой, молчаливой навёрстывали.
Другие «вырастали из народа» — но затем, как правило, в полной мере не преодолевали сомнительный статус «самородка».
Есенин стремительно сшил первое со вторым: русское мужицкое, национальное — с мировым.
То, что, скажем, Пушкин, Лермонтов и Александр Блок получили, вглядываясь в лица и вслушиваясь в голоса «простых» русских людей, Есенину досталось просто так, у него этого опыта было предостаточно — не нарочитого, «исследовательского», по пути «из Петербурга в Москву», а обыденного. Именно в силу этого у Есенина была фора, которой надо было суметь воспользоваться. Что он и сделал: умело, органично, с — его словечко — «ухватистой» дерзостью.
В силу разных причин подобным образом не смогли раскрыться ни предшественники Есенина — Алексей Кольцов, Иван Никитин, Иван Суриков, ни многие его старшие товарищи — к примеру, Спиридон Дрожжин или Пимен Карпов.
При всём безусловном вкладе каждого из названных поэтов в русскую культуру разница между ними и Есениным неоспорима: он — единственный интегрированныйв мировую культуру крестьянский поэт. Те — часть нашей национальной мозаики, он — всемирной.
Тем не менее к 1904 году культурный разрыв между цивилизованной городской средой, куда Есенин попадёт через считаные годы, и тем жизненным укладом, который был привычным для его рода, — был поистине огромным.
Шансов преодолеть этот разрыв одним рывком почти не имелось.
Не только Блок, Белый, Кузмин или Мережковский происходили из дворян, но и Маяковский, и Ходасевич, и Адамович.
Брюсов, да, был из купеческого рода, но получил блестящее образование, рос и жил в центре Москвы. Равно как и сын академика Санкт-Петербургской академии художеств Борис Пастернак, обучавшийся в Марбургском университете в Германии и окончивший Московский университет. Равно как и сын купца первой гильдии Осип Мандельштам, выросший в Петербурге, учившийся в Санкт-Петербургском университете, в Сорбонне и Гейдельберге.
Будущие есенинские соратники Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич — и те имели в своих жилах дворянскую кровь!
И главное, отцы каждого из названных читали газеты. Раскрывали утром — и читали. А Сергей мог до самого поступления в училище ни одной газеты в глаза не увидеть, не пошелестеть ею. И вообразить деда Титова или бабку Аграфену с газетой в руках нет никакой возможности.
Сергей Есенин стал первым по-настоящему грамотным представителем своего рода за сотни лет. Пусть кто-то из его прадедов в силу природного ума мог дорасти до деревенского старосты — никакого, даже самого отдалённого сравнения с дворянским, профессорским, купеческим, городским воспитанием всё это иметь не может.
Впрочем, тот факт, что отец его всё-таки научился к тому времени носить городскую одежду, отчасти даже франтовать, всё-таки сыграл свою роль. Уже в детстве Сергей мог догадаться, что этот маскарад ему по силам.
Хотя одним маскарадом было не обойтись.
А вот с науками, которые предстояло постичь, дело обстояло сложнее.
Согласно Положению о начальных народных училищах, там преподавали всего шесть предметов. Закон Божий — краткий катехизис и Священную историю. Чтение — по книгам церковным и гражданским. Письмо. Четыре действия арифметики. Церковное пение.
Мужикам — достаточно.
Позже прибавятся минимальные курсы истории и географии.
Когда иные ревнители предреволюционной старины рассказывают о масштабных сдвигах в народном образовании в начале прошлого века, не мешает всё-таки помнить, что со знанием четырёх действий арифметики и навыком церковного пения сложно управлять даже трактором, не говоря уже о космическом корабле.
И для того, чтобы занять на книжной полке место меж Байроном и Пушкиным, требовался иной багаж.
* * *
Мать наконец-то появилась, когда Сергей уже учился, в зиму 1904/05 года.
Они с отцом помирились.
Сначала Александр Никитич наведывался к ней в Рязань. Потом она переехала к нему в Москву, где даже поработала на кондитерской фабрике.
Внебрачный сын Саша был передан на воспитание константиновской соседке Екатерине Разгуляевой. Всю жизнь Татьяне Фёдоровне из неведомых доходов придётся платить соседке деньги на его содержание.
Как Разгуляева объяснила, откуда у неё взялось годовалое дитя, сведений до нас не дошло; но в деревне удивительным образом мало кто знал, что Татьяна нагуляла ребёнка.
Ни на Татьяну, ни на Сергея пальцем никто не показывал.
Причин для возвращения матери домой было сразу несколько: мало того что Сергей рос без родителей, так ещё и бабка Аграфена вдруг повела себя совершенно неожиданным образом: зная о грехе снохи, именно она с какого-то момента более всех настаивала на её возвращении в семью.
Зимой Сергей переехал обратно к бабке Аграфене, с которой прожил под одной крышей до 1908 года, — о чём опять же в автобиографиях не сказал ни слова.
Никаких отношений у него с бабкой Грушей так и не сложится.
А с вернувшейся матерью?
Своей близкой знакомой, журналистке Софье Виноградской, Есенин обмолвился как-то, что мать в детстве «принимал за чужую женщину».
Надежде Вольпин рассказал жуткую историю: как болел тифом, но сквозь бред осознавал происходящее, а мать, достав из сундука холст, начала шить ему саван: «Вовек ей этого не забуду! До конца не прощу».
Не было никакого тифа и никакого савана — но эта история для чего-то Есенину была нужна.
Своей последней жене Софье Толстой «говорил, что мать в то время много пила и била их».
Константиновский знакомый Николай Сардановский отмечал, что Есенин «враждебно относился к своей семье», но в первую очередь, кажется, к матери.
После школы Сергей каждый день возвращался к Титовым. К Есениным приходил только ночевать.
В начале весны в Константиново заехал отец.
В деревне на него смотрели косо: он не пил и с местными мужиками не очень общался. Тогда, наверное, Сергей с удивлением обратил внимание, что отец читает книги: никто из мужиков этого не делал.
Сергей и сам в то время уже понемногу брал книжки в училище из большого шкафа, бывшего своеобразной библиотекой: попечитель школы, местный барин Кулаков, пожертвовал на них 35 рублей 22 копейки.
Но с отцом никаких разговоров о литературе они не вели ни тогда, ни потом.
В тот приезд мужа Татьяна снова забеременела; девочку, родившуюся в конце года, назовут Катей.
Ни примирение, ни старания бабки Груши обращаться со снохой побережнее, ни беременность натянутых отношений между супругами не изменили. Они снова ругались и в этот приезд Александра, и во все другие.
Своеобразное уличное взросление Сергея Есенина объясняется во многом именно этим: находиться в доме ему не хотелось, и он норовил не появляться там вовсе.
Зимой или ранней весной таких возможностей было меньше, а летом — пожалуйста.
Чем занимался? Ходил с мальчишками чистить луга всё тому же Кулакову — платили за это по 15 копеек. Константиновские ровесники вспоминали потом, что их «нужда гнала», а Есенин просто так ходил, чтобы дома не сидеть; вроде как денег, присылаемых отцом из Москвы, вполне хватало на хлеб, быт, одёжку (что, вообще говоря, сомнительно: бабушка Аграфена каждый год обращалась за ссудой).
«Иногда, — вспоминают о Есенине, — он не приходил домой по неделе, живя с мужиками в шалашах».
Другой характерный для молодого Сергея случай, произошедший на рыбалке, рассказал односельчанин Мамонов: «…спускаясь с горы… увидели: невдалеке от берега маячат соломенные плоты деда Ионы Данилина… тогда Сергей и говорит мне: „Знаешь что, Андрюха! Давай-ка мы освободим плоты деда Иона от рыбы, нам будет хорошо и деду не нужно зря трудиться!“». Так и сделали — подплыли и начали извлекать из сетей улов, пряча за пазуху. Тут и дед Иона появился. Пришлось оставить удочки и плыть в другую сторону.
В школе Есенин поначалу учился хорошо. Оказался головастым. Уже со второго класса учитель поручал ему проверять, кто из учеников не выполнил уроков.
Крёстным родившейся 22 ноября 1905 года Кати стал десятилетний Сергей — такое допускалось, но в данном случае так поступили скорее всего потому, что рядом не нашлось никого, чтобы позвать в крёстные, — Татьяна осталась совсем одна.
Свой расчёт был и у бабки Аграфены: она-то отлично знала, что ухаживать за сестрой придётся теперь Сергею. А кому же ещё? На ней двор, да и стара она; у матери свои дела, отца нет; так что будет девке братик вторым отцом, заодно и сам повзрослеет.
На привыкшего к вольности Сергея всё это подействовало, конечно же, тягостно: вместо того чтобы по деревне бродить, подбирать, что плохо лежит, и кулачные бои устраивать, ему надо было менять пелёнки и укачивать горластую детку.
Мать непрестанно пребывала в дурном настроении.
Едва дочка стала подрастать, Татьяна при любой возможности покидала дом. Куда-то ходила, по неведомым делам.
* * *
Дед же сказал: будь как Стенька Разин. Да пожалуйста! По России шли восстания, в Москве строили баррикады — и в Константинове тоже знали, что там на улицах стреляют, а рабочие насмерть бьются с жандармами и казаками, — связи с Первопрестольной установились давно и прочно.
Односельчанин Андрей Мамонов: «В период революции 1905 года в наше село приехали из Москвы односельчане, работавшие на фабриках и заводах. В их числе был внук деда Якова Горбунова — Володя. Он принимал активное участие в рабочих восстаниях, за что был избит полицейскими. Вот он-то и собирал нас, мальчишек, по закоулкам, рассказывая о забастовщиках, о борьбе бедняков с богатыми, и научил нас петь революционные песни…»
Три характерных для подростка Есенина случая.
Однажды по деревне проезжала карета, в которой сидела настоящая княгиня — кузьминская помещица. На кучере были цилиндр и ливрея. Пацанва, разинув рты, смотрела на это великолепие, как вдруг в кучера полетел крепко слепленный ком грязи — и сшиб цилиндр. Униженный кучер спрыгнул и попытался ухватить бросавшего, но запутался в ливрее и упал. Ком бросил, естественно, Сергей.
Как-то в школе преподаватель Закона Божия увидел у соседа Есенина по парте Писание, обёрнутое в листовку, — её, наверное, тоже из Москвы привезли. Преподаватель взял её в руки и ахнул: текст «Марсельезы»! А Сергей, по воспоминаниям товарища, к тому времени уже знал, что это за песня.
Есенин был одним из зачинщиков издевательств над Кулаковым — тем самым попечителем, барином, владельцем усадьбы.
На самом деле Иван Петрович Кулаков происходил из обычных крестьян, поднялся так же, как и есенинские деды, но в отличие от них не разорился, а своё состояние удесятерил и купил поместье. Он держал в Москве, на Хитровке, доходные дома. В родном селе, как мы помним, он помогал училищу; несмотря на это, односельчане его не любили.
Когда в училище, забрав прямо с урока, арестовали по причине неблагонадёжности учителя Александра Воронова, пошли слухи, что Кулаков к этому причастен, — и вот тебе уже и стихийные волнения: дети и подростки начали кружить возле кулаковского дома, распевая бестолковую, но обидную частушку:
В Константинове есть барин
По фамилии Кулак,
Попечитель нашей школы
По прозванию дурак.
Утверждают, что частушку сочинил десятилетний Есенин, — ну, дело нехитрое.
«Очень азартным, — вспоминают, — во время нашего пения был Серёжа. В чёрной поддёвке, с шарфом и в шапке, но без пальто, с палкой в руке. Этой палкой он дирижировал во время пения».
Скажут: детское хулиганство. Да-да; но при других обстоятельствах отсюда полшага до настоящей смуты: так и начинается любой бунт.
А то, что ему было десять лет, — так и отец его, и дядья, и деды крестьянским трудом занимались лет с шести, а с двенадцати уезжали от родителей во взрослую жизнь, в огромный город, и там барахтались — почти как Сергей, брошенный дядькой в Оку.
* * *
Учёба в Константиновском земском училище продолжалась четыре года. Вместе с Сергеем поступили 38 мальчиков и всего восемь девочек: крестьяне традиционно считали, что девочкам учение не пригодится.
К завершению учёбы, в 1909 году, из этого набора останется только 11 человек — остальным хватило знаний, полученных в первый год.
В училище, согласно документам, библиотека для внеклассного чтения состояла из 258 книг: Аксаков, Гарин-Михайловский, Гоголь, Гончаров, Грибоедов, Достоевский, Жуковский, Кольцов, Крылов, Мамин-Сибиряк, Лермонтов, Пушкин….
Из Некрасова и Никитина он многое по собственному желанию выучил наизусть.
И Гёте был, которого Есенин много позже вдруг назовёт своим учителем, и диккенсовский «Оливер Твист», о котором вспомнит в одном из поздних стихотворений, и «Робинзон Крузо» Дефо, и лучшие романы Жюля Верна, и сочинения Фенимора Купера про индейцев, не вызвавшие у него ни малейшего интереса.
Отдельная библиотека была у священника и школьного законоучителя отца Иоанна Смирнова.
В константиновском храме тот служил полвека. В 1863 году именно он венчал Фёдора Андреевича Титова и Наталью, в 1870-м — Никиту Осиповича Есенина и Аграфену, а в 1885-м Никиту Осиповича отпевал. Он же крестил и отпевал брата и двух сестёр Сергея, умерших в младенчестве. Крестил и самого Сергея.
Батюшка ещё в первом классе выбрал Серёжу, его троюродного брата Николая Титова и их товарища Андрея Мамонова для прислуживания в алтаре; вскоре они получили и доступ в дом к гостеприимному священнику, где у него — вот чудеса — были журналы, а в них — стихи современных поэтов: только-только написали — а уже можно прочесть.
Листая эти издания, Сергей наверняка однажды подумал, что так, должно быть, и выглядит счастье: вдруг увидеть своё имя и свои слова опубликованными — и все, все это прочтут.
Радость от доступа в дом законоучителя не избавила Сергея от его традиционного озорства.
Навыки, полученные Есениным ещё до школы (когда он покупал просфору и вместо священника делал на ней вырезы перочинным ножом, экономя две копейки), пригодились, когда пришёл черёд обманывать отца Иоанна. Шутке с просфорой Сергей научил Мамонова и Титова — только теперь они уже собирали пятаки с константиновских селян, пришедших в церковь, и делали знаки специально заточенным гвоздём. По сути, воровали в алтаре.
Всё это продолжалось, пока обескураженный священник, который этих сорванцов в дом пускал, чаем поил, булками кормил и к чтению приучал, не обнаружил обман.
В алтарь их пускать перестали, Есенина к тому же оставили на второй год в третьем классе, но не за отставание в науках, а — редчайший случай — «за поведение».
Позже батюшка простил Сергея и снова стал приглашать к себе в дом. Кажется, он знал больше, чем остальные, что творится в семье Есениных, и ребёнка жалел.
Отец Иоанн был любим селянами.
Возможно, всё это и стало залогом того, что, в отличие от Пушкина, Блока, а тем более Маяковского, у Есенина в стихах никогда не появится карикатурный образ священника. Мелькнут раз в одной из поздних маленьких поэм злые монахи; сложным будет отношение к патриарху Тихону; сам институт Церкви едва ли будет в полной мере Есениным принят. Но русского батюшку — не тронет никогда.
У отца Иоанна Есенин познакомился с детьми его племянницы — Николаем, Серафимой и Анной Сардановскими. С Анной — быстроглазой, хорошенькой, черноволосой — понемногу начался детский роман.
Серьёзный, вдумчивый Николай стал его первым товарищем и советником в делах и читательских, и поэтических. Первые стихи Есенин покажет ему. Они будут беспомощные, о чём приятель тут же сообщит Сергею, заодно объяснив некоторые азы стихосложения. Сергей обидится, но виду не подаст.
* * *
Согласно прошению о ссуде, поданному семьёй Есениных в 1906 году (в документе главой семьи прописана «Аграфена Панкратова [дочь] Ясинина»), у них имелось две коровы, три овцы и одна свинья; два маленьких участка под рожь и под овёс. Из внуков значились старший, одиннадцатилетний Сергей, его полугодовалая сестра Катя и дети дяди Ивана Есенина (лицом — отцовский близнец, но чуть менее симпатичный, и, видимо, со схожим характером — не суровым, но слегка отстранённым): Анна, восьми лет, Екатерина, шести лет, и Илья, двух лет. Мать их — Софья.
Титовы тоже обращались за ссудой.
Основания излагались такие: «Летом 1906 года нашу местность постигло большое градобитие, которое положительно уничтожило все озимые хлеба и более чем наполовину повредило все остальные яровые… Наступившая и теперь протекающая зима лишила нас заработков, которые и так были плохие и вызывали другие расходы, как то: на покупку топлива и корма для скотины; так как чрезвычайно плохой урожай хлеба, и скот не получает своего прокормления. На Кузьминском базаре цена пуда муки дошла до 1 руб. 30 копеек, а к весенним месяцам ожидается ещё выше, почему нежелательные для нас явления заставляют нас уведомить о полном разорении каждого и действительный голод, которые может принести различные болезни. Минувший 1905 год был недородный».
В начале XX века голодными были 1901/02 хозяйственный год, когда без продовольствия бедствовало 49 губерний, и 1905/06, когда голодало 29 губерний.
Ссуды на 1907 год и Есениным, и Титовым дали.
В том же году произошло ещё одно событие, которое выставляет Аграфену Панкратьевну Есенину в несколько ином свете.
Рассудив, что пришло тому время, Аграфена Панкратьева решила поделить дом и всё имущество между сыновьями.
Помимо жилых строений в документе о разделе имущества упоминаются: самовар, две коровы, один телёнок, одна свинья и уже девять овец. Но раздел скотины, конечно же, был не главным во всей этой истории; решалось: кто станет хозяином большого дома, где все они жили, — Александр и его гулящая жена или Иван и любимая сноха.
Бабка Груша решила так: Ивана и Софью с их детьми переселила в маленькую избушку, стоявшую на территории родовой усадьбы, а Татьяна с Сергеем и Катюшей остались в большом доме.
Аграфена Панкратьевна прожила — вернее сказать, проболела — ещё год (и про этот год Есенин ни разу и словом не обмолвился). Умерла она 16 октября 1908-го в возрасте пятидесяти пяти лет.
Сестра Катя, в отличие от Сергея, о бабке Груше отзывалась хорошо, хотя и едва её помнила.
Зато хорошо помнила, как постоянно сидела одна, ждала Серёжу из школы — тогда, может, и мать появится, чтобы покормить детей. Без него — нет.
Сергей воспитывал сестру своеобразно: если был хоть сколько-нибудь тёплый день — выносил во двор и убегал. Однажды сестрёнку чуть не сожрала свинья, в другой раз бодливая корова начала катать её по дороге рогами — еле успели отогнать.
Сестра, прямо говоря, с такими братом и матерью могла бы умереть — но судьба её спасла. Разве что спина после того случая с коровой болела всю жизнь.
Вычислить достоверно, где всё-таки Сергей проводил больше времени — у Есениных или у Титовых, — едва ли возможно: одна ведь деревня, и дома рядом. Деда Титова он видел каждый день — тот, в сущности, и воспитывал внука. Но если судить по тому, в каком доме жила, ночевала и вела хозяйство мать, то получается следующая картина: у Титовых Есенин прожил всего три полных года, а у Есениных, в доме бабки Груши, — одиннадцать. Намного больше!
А ведь везде говорил и писал, что — наоборот.
Что-то там ещё было с бабкой Грушей у Татьяны Фёдоровны и Сергея, о чём никто никогда не узнает, но прощения чему он так и не придумал.
* * *
Товарищ Сергея Николай Сардановский несколько озадаченно отметил: «Крестьянскую работу Есенин, кажется, не особенно любил, да и работал он неважно. Однажды летом мы с ним косили пай его деду на общественных лугах. Для крестьянского мальчика он работал слабо, и мы с ним больше ели луговую клубнику, чем косили».
Раков ловить — да. Рыбу чужую таскать из сетей — тоже можно. Ещё пишут, что уже в детстве он был отличный игрок в козла.
В общем, что угодно — лишь бы не косить и тем более не пахать.
Зато природой Сергей с детства восхищался — и тоже, прямо говоря, не совсем по-крестьянски. Крестьяне-то по большей части природы не видят, они внутри неё живут и ею пользуются. А про подростка Есенина то один мемуарист напишет, что цветы ему были лучшими друзьями, то второй — как он лугами любовался, чуть не до слёз, то сам, повзрослев, в автобиографии признается, как на водопоях пугался, что лошадь выпьет отражение луны. Какому деревенскому мальчишке такая ерунда в голову придёт?
Или ещё показательный случай. Приятель детства Сергея Кузьма Цыбин рассказывал, как однажды решили половить утят в одном из луговых озерец: «Стремительный и ловкий Есенин был по этой части большой мастак. Поймав быстро одного за другим трёх утят, он передал мне их с наказом: „Держать крепко“. Не успел Есенин отойти и несколько шагов, как один утёнок, вырвавшись из моих рук, нырнул в воду и скрылся в камышах. Увидя это, Есенин взял у меня утят и начал распекать меня. Потом вдруг неожиданно подошёл к берегу… и пустил одного, а затем другого утёнка в воду».
Тоже ведь не деревенское поведение.
Нельзя ещё раз не отметить его удивительной сноровки: чтобы руками поймать дикого утёнка, ловкость нужна необычайная.
К слову сказать, ловить утят они права не имели — луг принадлежал помещику Кулакову. В другой раз помещик с управляющим застали Сергея за тем же занятием, так он добычу не бросил, а голый через весь луг бежал, держа утёнка в руках.
Есть известная фотография 1909 года, которая чаще всего ошибочно датируется годом позже: Есенин запечатлён среди других константиновских подростков, самому маленькому из которых женщина с коромыслом на плече (Капитолина Смирнова, дочь отца Иоанна) загородила голову ведром. Этого ребёнка, скрытого ведром, то закрашивали при перепечатках фото, то оставляли. Так и представляется этот селянин, иронично похваляющийся: «У меня есть фотография с Есениным и ведром. Смотрите. Вот Есенин. Вот ведро. Вот мои ноги». Есенин на том фото стоит в модном кепи — по виду и не деревенский вовсе мальчишка: взгляд прямой, лицо нагловатое.
Его бы так и тащило: второгодник, драчун, безбожник, зашибающий свои пятаки на просфорах и в козла, способный даже подворовывать понемножку — из баловства, а не наживы ради; но книжки увели в другую сторону.
Вспоминают, что среди сверстников он отличался, помимо бойцовского характера, ещё и тем, что под рубахой всегда припрятывал книгу. И если в деревне у кого-то вдруг обнаруживалась книжка, которой он не читал, Сергей добывал её любым способом: уговаривал, выменивал, угрожал. Если бы не дали — и украл бы.
Мать увлечение Сергея стихами не понимала. Ей и привычка сына к чтению казалась, в сущности, лишней. Говорила так: «Я вот смотрю, ты всё читаешь и читаешь, брось ты свои книжки, читай, что нужно, а попусту нечего читать. Вот так в Федякине дьячок читать любил, всё читал, читал и до того дочитался, что сошёл с ума».
Обычная деревенская женщина. Только мать гения.
* * *
Есенин, хотя и посидел второгодником, окончил начальное училище на «отлично».
Похвальную грамоту подписали все учителя, включая отца Иоанна, и тот самый Иван Петрович Кулаков, о котором Серёжа пел хамские частушки. Это случилось в мае 1909 года.
Летом бушевал его первый в жизни, ещё платонический роман с Аней Сардановской. Однажды прибежали в церковь и попросили монашенку разнять их руки, сказав при этом: «Мы любим друг друга, и пусть кто первым изменит, или женится, или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом!»
Они были разгорячены и вдохновенны.
К середине августа явились иные заботы.
На расширенном семейном совете — отец, мать, батюшка Иоанн и его дочь Капа — было решено, что Сергею нужно учиться дальше: он всё-таки не обычный деревенский мальчишка.
Близкие видели его учителем в церковно-приходской школе.
Подали документы во второклассную учительскую школу в Спас-Клепиках.
27 августа за Сергеем заехал нанятой возница.
Мать попросила сына помолиться вместе с ней.
К 31 августа он сдал все вступительные испытания и был принят.
Начал жить в общежитии при школе. Все 40 учеников спали в одном помещении. Питание было платным — три рубля в месяц.
В школе Есенин — опять за своё.
Местные деревенские на них часто нападали или кидали камнями. Цитируем соученика Сергея Андрея Чернова: «И вот Есенин, набрав камней, шёл впереди всех, воодушевлял нас, и таким образом мы отбивались…»
Учащиеся посещали утреннюю и вечернюю молитвы. По воскресеньям и в праздничные дни Есенин вместе с другими учениками читал Псалтирь и пел в церковном хоре. Соблюдал обязательные посты, исповедовался и причащался.
Ввиду того, что ранее эта школа была церковно-приходской и только затем реорганизована в учительскую, готовили по инерции с расчётом на то, что выпускники могут стать священниками.
При иных обстоятельствах вполне мог получиться отец Сергий. Озорной такой батюшка, какие попадаются среди русских священников, с ласковыми задумчивыми глазами.
Хулиганств своих он не оставил. Свидетельствует Андрей Чернов: «Нам вменялось в обязанность читать шестипсалмие в церкви во время всенощной по очереди. Сергей Есенин обычно сам не читал, а нанимал за 2 копейки своего товарища Тиранова. Один раз Тиранов почему-то отказался читать шестипсалмие, и Есенину пришлось самому читать. Между прочим, мы надевали стихарь и выходили читать перед царскими вратами на амвон. Сергей Есенин долго не выходил».
Священник заволновался: в чём дело? Оказалось, Есенин стихарь надеть не смог. На амвон он вышел читать в стихаре задом наперёд, за что ему запретили впредь читать шестипсалмие.
«Есенин был этим мало огорчён».
В спас-клепиковской школе он всерьёз начал сочинять стихи. Показывал их старшему учителю Евгению Хитрову — хорошему человеку, имевшему в среде учеников прозвище Шерстяной мопс.
Он относился к Есенину внимательно и бережно — и тот навсегда это запомнил.
Хитров являлся обладателем большого тома стихов Семёна Надсона — на тот момент самого известного в России поэта.
Прозвище у Есенина появилось новое, взамен Монаха и Безбожника — Поэт.
Ещё иногда, по той же причине, его именовали Пушкиным: и как сочинителя, и как неугомонного спорщика на литературные темы.
Третье есенинское прозвание — Пастушок — с заметным опережением определит то его амплуа, что даст будущая язвительная критика.
Учился Есенин без особой охоты, но снова по большей части на «отлично». «Весело, как бы шутя», — вспоминает соученик Павел Хобочев.
В декабре 1909 года съездил домой на каникулы; сестра Катя запомнила, что Сергей был красивый настолько, что «походил на девушку».
Узнал, что разобрали дом Титовых, где рос с дядьями. Будто само детство разбирали на части.
Мать за разговором выпытала, что сын в школе ладит далеко не со всеми и колотят будущие учителя друг друга страшным боем.
Учитель Хитров впоследствии эту проблему признавал, а про Есенина говорил: «В драке себя не щадил, часто бывал пострадавшим». Мать волновалась: «Ведь изуродуют, чем попало дерутся».
Вернувшись в январе к учёбе, Есенин всего неделю спустя сбежал домой. Матери сказал сначала, что распустили всю школу. Через пару дней открылся: учиться больше не хочет.
Всё сошлось: драки (на его задор мог найтись ответ посуровее — он, в конце концов, ростом был невысок, и одной дерзости могло не хватить), постылое учение, жизнь в общежитии среди сорока чужих, бранчливых и пошлых подростков. И нежелание быть учителем. И — хотя этим он вряд ли с матерью поделился — насмешливое неверие товарищей в его поэтический дар. К таланту своему, это ещё Сардановский отметил, юный Сергей относился «заносчиво».
Мать ахнула; в долгом разговоре с сыном сослалась на отца: надо держать совет с ним и делать, как он скажет.
Александр Никитич, что ни говори, был примером положительным: за семью свою болел более всего; местом приказчика дорожил, показал себя в лавке, как вспоминают, исключительно честным человеком — никогда не присвоил и копейки; жил терпеливо и последовательно. Любить его жена так и не научилась, но уважала.
Уговорила Сергея написать отцу, и, если Александр Никитич согласится, школу можно будет оставить.
Не подавая вида, мать Сергеем любовалась: когда уходил, запомнила сестра Катя, всегда выглядывала в окно. Складный, через год женить можно. Крестьянский труд не любит — но ничего, к отцу уедет, найдёт себе дело. Но жену ему хотела только константиновскую. Татьяна Фёдоровна вольно или невольно, несмотря на всё ею самой пережитое, предполагала, что теперь и её сноха воспроизведёт тот же оборот жизни. Все так живут.
В ожидании ответа отца Сергей вернулся к учёбе.
Отец бросать школу запретил. То им развод подавай, то учиться не хотят. Как будто не жить, а на праздник пригласили.
Так Сергей и доучился до самого лета.
* * *
Дом Есениных, оставленный в наследство, надолго бабку Грушу не пережил. В 1910 году случился пожар, и он сгорел. Пришлось строить новый.
Сергей и про пожар не вспоминал: целый дом пропал, со всем добром; огромное событие, катастрофа. Но нет — сгорел и сгорел. Не было в нём счастья.
В 1911 году, 16 марта, родилась вторая сестра Есенина, Александра.
17 марта её крестили, а 18-го умер помещик Кулаков.
Всё принадлежавшее ему унаследовала дочь, Лидия Ивановна Кашина — будущая Анна Снегина.
Есенин смирится со своей учёбой и будет тянуть эту лямку, тем более что у него, наконец, появится настоящий сердечный товарищ — Гриша Панфилов, готовый слушать стихи Сергея, говорить о них и щедрый на одобрение.
С остальными соучениками отношения складывались примерно так, как описал Есенин Панфилову: «Я поспешил поскорее убраться из этого ада, потому что я боялся за свою башку. Всё-таки мне зло сделал Епифанов, он облил сундук керосином… На глупые выходки Тиранова я смотрю как на сумасшествие… А Яковлев настоящий идиот… А Калабухов самая дрянь и паскуда».
«Одна семья»!
Есенин взрослеет, начинаются пубертатные скачки. Вместе очаровательного мальчишки вдруг является претенциозный и обидчивый подросток — совершенно не деревенского типа, с заявкой на небывалую свою будущность, впрочем, по-прежнему ничем не подкреплённой: стихи, которые он сочиняет в те годы, плохи и подражательны.
Будущего Есенина в них не предвещает ничто.
Сестра Катя: «Дома он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром, и ссорами просила его вникать в хозяйство, но из этого ничего не выходило».
Сам совершенно спокойно отписывает Грише 7 июля 1911 года: «У нас все уехали на сенокос. Я дома. Читать нечего, играю в крокет».
Все уехали на сенокос! Все! А этот играет в крокет — в разгар лета, когда мужики вкалывают до седьмого пота, потому как в народе говорят: летний день зимний месяц кормит.
«Что же, дайте косу, я вам покажу…» — ну да.
Иногда в доме отца Иоанна ставили спектакли, и Есенин с удовольствием играл.
20 декабря 1911 года умерла вторая бабушка Сергея — добрейшая Наталья Евтихиевна.
Детство на глазах отчаливало — а взросление никак не наступало.
Есенин непрестанно шлёт свои вирши Панфилову и треплет его:
— Куда отправить для публикации, подскажи, товарищ дорогой; пора уже публиковаться, пора становиться знаменитым.
Панфилов однажды сказал, что в стихах Сергея уже почти чувствуется пушкинская сила, — он верил.
Изводил своими сочинениями и учителя Хитрова: без приглашения являлся к нему домой, читал, просил хоть какого-то отклика, но лучше, конечно, похвалы. Переписал стихи в две тетрадки и оставил учителю на память.
Ученики школы в Спас-Клепиках уже в голос издевались:
А ну, Серёжа-Пастушок,
Напиши-ка нам стишок.
Не спасало даже то, что во всём ином Есенин оставался заводилой, поведение у него было самое худшее среди всех учеников — Хитров подтверждает.
Или ещё пример, о котором рассказывает соученик Хобочев: «…больше других любил кататься на коньках, и хотя я был сильней его, но Сергей на льду почти всех перегонял».
Пастушок, возможно, и догадывался, что сочинение стихов вполне может восприниматься мужским сообществом как занятие нелепое, как вид слабости; но желание признания и внимания было многократно, несравнимо сильнее.
Позже Есенин забыл, что оставил у Хитрова много детских стихов, — или был уверен, что они потерялись; но учитель всё сохранил. Если бы выбросил — получилось бы, что Есенин шагнул в поэзию с первой строки сложившимся автором (у Маяковского, между прочим, всё обстоит именно так, потому что его пробы пера пропали без вести).
А у Есенина из собрания в собрание кочуют «Солнца луч золотой / Бросил искру свою / И своей теплотой / Согрел душу мою» и «Покойся с миром, друг наш милый, / И ожидай ты нас к себе. / Мы перетерпим горе с силой, / Быть может, скоро и придём к тебе» — в общем, «мою — свою», «к себе — к тебе»: с чужого голоса пересказанное неловкими, непослушными словами.
Был ещё другой случай того же порядка, сгодившийся бы для рассказа Борхеса. Летом 1912 года молодая девушка Мария Ильина и её брат Сергей ехали на поезде в Рязань. В одном вагоне с ними оказался неизвестный юноша, с которым разговорились: его тоже звали Сергеем. По дороге они стремительно сдружились и тут же позвали симпатичного семнадцатилетнего парня к себе ночевать — тот, видимо, признался, что едет в никуда и в Рязани у него родственников нет. Два Сергея всю ночь проговорили. Утром невыспавшийся, но полный надежд гость отправился по рязанским редакциям — понёс туда свои стихи.
«Нет сил ни петь и ни рыдать, / Минуты горькие бывают, / Готов все чувства изливать, / И звуки сами набегают» — так начиналось первое стихотворение в привезённом им сборнике.
Редактор, скорее всего, читал первую строфу и говорил: «В деревне, значит, живёте…. Так-так-с… Знаете, юноша, приходите через год. А лучше — через три. Возьмите тетрадочку-то, нам не надо-с».
Есенин — а это был, конечно, он — вернулся к своим знакомым, оставил им тетрадку со стихами и уехал обратно, озадаченный. Как так? — Звуки сами набегают, а печатать их всё равно не хотят.
Прошло 30 лет со смерти Сергея Есенина. Его тёзка, брат Марии, без вести пропал на войне. Однажды, разбирая чердак, Мария нашла старую-старую тетрадку со стихами.
На обложке было аккуратно написано: «Больные думы».
Листала-листала и вдруг её озарило: знаменитый Сергей Есенин — не их ли случайный знакомый?
Ильина отнесла тетрадь знающим людям. Те, не веря своей удаче, провели графологическую экспертизу. И подтвердилось: это Есенин, это его почерк, это его стихи.
Жаль только, плохие.
* * *
В мае 1912 года Есенин узнает о смерти своего соученика по спас-клепиковской школе Дмитрия Пырикова — тому было 18 лет. Многозначительно напишет об этом Грише Панфилову: «Да, я частенько завидую твоему другу Пырикову. Вероятно, его боги слишком любили, что судили ему умереть молодым. Как хорошо закатиться звездой перед рассветом…»
В июне он завершает школу, получает свидетельство об окончании, а следом ещё и паспорт № 1389. Паспорта тогда давали на год.
Родители прочат ему продолжение учёбы в Московском учительском институте — он изо всех сил отнекивается, хотя сам догадывается — деваться всё равно некуда.
С поэзией ничего не получается, учиться не хотелось бы, но остаться в деревне и обратиться в мужика — вообще невозможно.
Что делать-то?
Разве что «закатиться звездой»…
8 июля 1912 года в доме отца Иоанна вновь приехавшая к нему погостить Анна Сардановская познакомила Сергея со своей подругой Марией Бальзамовой.
Панфилову Сергей отпишет: «…после трёх дней она уехала и в саду просила меня быть её другом. Я согласился».
В конце июля Есенин вступает с Бальзамовой в переписку, по-юношески нагоняя трагики: «Ну, вот ты и уехала… Тяжёлая грусть облегла мою душу, и мне кажется, ты всё моё сокровище души увезла с собою. Я недолго стоял на дороге, как только вы своротили, я ушёл… И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство…» Всё это было бы подростковым театром, когда бы за этими словами не скрывалась возможность трагедии.
Едва Бальзамова уехала, Сардановские — Анна и её сестра Серафима (все её звали Симой) — сделали Сергея объектом издёвок в связи с зародившимся между ним и Марией чувством.
Анна Сардановская Есениным по-прежнему интересовалась — иначе так не насмехалась бы. Она взрослела и делалась всё более привлекательной. Но доступнее от этого не становилась: даже не целовались ни разу.
Мария Бальзамова выглядела чуть старше и серьёзнее Сардановской; она не была настолько хороша, но казалась милой и тем более первой пошла навстречу. Это ведь томительно и многообещающе, когда девушка, едва знакомая, вдруг предлагает дружбу. Есенин в письме Панфилову не без восторга охарактеризовал её как «тургеневскую Лизу» — значит, роман читал, о подобной подруге задумывался. И вот она явилась.
Правда, с ней тоже не целовался.
Есенин был совершенно неопытен.
Много лет спустя он, будучи не вполне трезвым, поведает одному знакомому, что был лишён невинности в 15 лет шестипудовой попадьёй. Почти наверняка выдумка: в Константинове, например, вообще никакой попадьи не было.
Наслушавшись в свой адрес острот от сестёр Сардановских, Есенин вспыхнул: ах, вы шутите надо мной, думаете, что я смешон? — я сейчас покажу вам, кто я, каким я был.
Прибежал домой и выпил эссенции — к счастью, совсем немного.
«У меня схватило дух и почему-то пошла пена», — признается он Бальзамовой только в октябре.
Всё поплыло перед глазами, кожа во рту сразу отошла — но, видимо, напугался, сплюнул, побежал за крынкой с молоком, начал себя отпаивать и снова плеваться.
Мать, наверное, потом удивлялась: а кто молоко-то всё выпил? Сергей, ты, что ли? Жажда, что ли, одолела? Или опять поил кого-то? А то у них самих молока нет.
…Никого не угощал.
Просто догадался о себе: однажды он это может сделать.
* * *
«Зачем тебе было меня любить и меня вызывать и возобновлять в душе надежды на жизнь, — писал Есенин Бальзамовой. — Я благодарен тебе и люблю тебя, Маня, как и ты меня, хотя некоторые чувства ты от меня скрываешь».
Очень характерно это «как и ты меня».
«Ох, Маня! — писал. — Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало или, можно сказать, одно или два. Так, Маня, я живу. Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти…»
Отец, кстати, в это время даже не хворал; но Сергею нужно было создать ощущение кромешной бесприютности, добиваясь от Бальзамовой вещей очевидных: чтобы его пожалели и, хотя бы на расстоянии, приласкали. Или, может быть, даже позвали в гости. Чтобы Маня однажды ответила: если, Серёжа, я вхожу в число этих двух людей, приезжай — склонишь голову ко мне, и я её поглажу.
Бальзамова, однако, ничего подобного не писала — более того, в ответ на есенинские подростковые стенания сообщала, что для неё всё удовольствие — танцы, и о нравственном падении матери Сергея вопросов не задавала.
Девушка, видимо, была совсем не глупа и вполне себе остроумна. В конце едва ли не каждой своей эпистолы Есенин приписывал: отправь моё письмо к чёрту, отправь моё письмо в ад. Вот уж ей делать было больше нечего.
Весной Мария Бальзамова окончила Рязанское епархиальное женское училище, а осенью уже стала учительницей в селе Калитинка Рязанской губернии: шагнула в самую настоящую взрослую жизнь и ждала от Сергея более осмысленных шагов.
Есенин же в августе переехал в Москву к находящемуся «при смерти» отцу, прописавшись в одном из домов купца Николая Крылова, в трёх лавках которого отец Александр Никитич многие годы отработал: на Большой Серпуховской, дом 2, в Большом Мартыновском переулке, дом 2, и в Большом Строченовском переулке, дом 24. Именно по последнему адресу, в шестой квартире, где жили купеческие служащие, поселился Сергей.
Отец устроил его конторщиком.
Через неделю Есенина-младшего уволили.
Причиной увольнения стал отказ Сергея вставать с рабочего места, когда входит хозяйка. Все вставали, а он — нет.
Отец ему:
— Ты что же творишь, сынок?
Сын отвечает:
— А я поэт. Вставать не буду и вообще — ухожу. Чтобы стать знаменитым.
Отец пытался объяснить:
— Сын, и я читал и Пушкина, и Лермонтова, и Толстого тоже. Знаешь, в чём правда? Они помещиками были, и на каждого работало по триста человек. А на тебя кто будет работать? Ты же с голода умрёшь.
— А Горького ты знаешь, папаша? — парировал сын.
(Он звал отца папашей; в те годы подобное обращение ещё не имело иронической коннотации.)
— Читал мало, но читал, — отвечал отец. — Он среди остальных, как белая ворона, он — одинок, вокруг чужая стая. И ты будешь одинок. Ничего нет страшней одиночества.
К этому времени Есенин не написал ещё ни одного стоящего стихотворения. Если бы он, глотнув эссенции, не выжил, о нём и слова не было бы в самой обширной литературной энциклопедии. Однако его убеждённость в собственном — грядущем! — даре была настолько огромна, что отца он всё равно не послушал.
«Посмотрим», — сказал.
К Марии Бальзамовой в гости Есенин не ехал по той же причине: голову ему, может, и хотелось склонить — но стихи-то важнее. Тут его ждёт неизбежная слава, а там что, в деревне Калитинка? Лучше бы она сама приехала, что ей стоит. Непонятно только — куда.
…Но как минимум про необходимость «стаи» отец угадал.
* * *
Бальзамовой хотелось определённости. Она спрашивала, любит ли он её. Он отвечал, что любит, и даже обещал: «…настанет день, когда я заключу тебя в свои горячие объятия».
Однако точной даты не называл.
Написал только, что «должен влачить те же суровые цепи земли, как и другие поэты».
В какой-то момент Бальзамова начала волноваться, всё ли у него в порядке со здоровьем.
Есенин устроился на работу в контору книготоргового общества «Культура» — поближе к литературной жизни и литераторам, которых надеялся увидеть, узнать лично.
Но ни с кем познакомиться пока не удавалось.
Жил по-прежнему у отца — ни на какое другое жильё денег не было, хотя Мане сообщал, что заселился при своей конторе и ведёт самостоятельный быт.
Отправил стихи на конкурс Надсона и безрезультатно ждал ответа.
В письмах Григорию Панфилову появляются явные намёки на необходимость свержения самодержавия.
Ни в чём не повинную Бальзамову — и ту пугал: «Почему у вас не возникают мысли, что настанет день, когда он заплатит вам за все свои унижения и оскорбления?»
«Он» — это трудовой народ; но кому это «вам»? Учительнице из села Калитинка?
При этом Есенин писал ей, что нравственным идеалом для него является Христос.
Совсем ненадолго он увлечётся толстовством и вегетарианством. Даже шоколад перестанет есть.
Бальзамова время от времени от него уставала и явственно намекала: если нужна — приезжай, если нет — отстань.
Рассердившись, он прекратил с ней переписку и похвалился Панфилову: «Письмами её я славно истопил бы печку, но чёрт меня намекнул бросить их в клозет. И что же… Бумага, весом около пуда, всё засорила, пришлось звать водопроводчика».
Тем временем у Александра Никитича появляется мысль спровадить сына к дяде Ивану, обосновавшемуся в Ревеле, — а то совсем с ума сходит со своими стихами. Водопровод к тому же испортил.
Но Сергей и на это в ответ: нет.
Отец ему: ну тогда и иди прочь с квартиры, раз такой самостоятельный.
Под Новый, 1913 год Есенин поссорился ещё и с Панфиловым, написав ему: «Что вы спите?» — от имени как бы проснувшегося для новой жизни. Гриша обиделся.
Сергей остался совсем один, впору снова эссенцию пить.
И тут, в январе 1913-го, запропавшая Бальзамова снова прислала ему доброе письмо.
Сергей был вне себя от радости, тут же выдав ей чуть иную, нежели Панфилову, версию случившегося: «Я подумал, что я тебе причинил боль, а потому ты со мной не желаешь иметь ничего общего. С тяжёлой болью я перенёс свои волнения. Мне было горько и обидно ждать это от тебя. Ведь ты говорила, что никогда меня не бросишь. Ты во всём виновна, Маня. Я обиделся на тебя и сделал великую для себя рану. Я разорвал все твои письма, чтобы они более никогда не терзали мою душу».
Бальзамова пожала плечами: виновна, не виновна — какая разница; главное, что в финале послания Сергей пишет: «Любящий тебя Есенин», — и ответила ему ласково: не бросаю, не бросаю, не бросаю, — надеясь, на то, что он, наконец, соберётся с силами и сделает какие-то разумные предложения.
Вместо этого в следующем письме от Сергея прочла: «Ведь ты знаешь, что случилось с Молотовым (герой повести Помяловского „Мещанское счастье“. — 3. П.). Посмотри, какой он идеалист и либерал, и чем кончает. Эх, действительно, что-то скучно, господа! Жениться, забыть все свои порывы, изменить убеждениям и окунуться в пошлые радости семейной жизни».
Бальзамова была не согласна с тем, что жениться означает «изменить убеждениям», да и радости семейной жизни вовсе не считала «пошлыми», но в спор вступать не стала.
В январе заскучавший и тоже одинокий Панфилов первым возобновил переписку с Есениным.
В феврале Сергей потерял работу в книготорговом товариществе. Написал Грише, что попал в «тяжёлые тиски отца»; вернулся в Константиново, улёгся читать и думать; но мать засидеться не дала и через пару недель снова погнала в Москву.
* * *
Отец нашёл своему Сергею новую работу: в типографии «Товарищество И. Д. Сытина»: сначала, на испытательном сроке, подчитчиком, а затем — корректором. Благо, по письму у Есенина всегда было «отлично».
Типографские работники запомнили Сергея таким: «Был он заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это».
Отец с ним мучился.
Зато Сергей, наконец, нашёл себе компанию, где его приняли и оценили: сблизился с большевистской ячейкой, состоявшей из рабочих.
Типографские с удивлением заметили, что рабочие привечают этого высокомерного херувима и ласково зовут Серёжей.
Вскоре Есенин угодил в историю.
По итогам событий 1905 года представители РСДРП(б) в количестве шести человек прошли в Государственную думу, её депутатами стали также семь меньшевиков.
Вскоре между большевистскими и меньшевистскими думцами начались склоки.
Одной из форм реакции на них стало письмо пяти групп рабочих с разных предприятий, осуждавшее меньшевиков, выступающих против большевистской фракции.
В числе подписей обнаружилась и есенинская. Мало того что сам подписал — ещё и других агитировал подписывать.
Несмотря на своё присутствие в Думе, большевики являлись безусловными противниками действующей власти: память о баррикадах пятого года и боях в центре Москвы была ещё свежа.
Копии «письма пятидесяти» тут же попали в Департамент полиции и в Московское охранное отделение. Вычисляя всех подписавших, понемногу добрались и до него. Пытаясь разузнать, кто именно подписал письмо, жандармы проверили, сколько всего в Москве живёт Есениных. Оказалось — 200 человек.
Есенин с новыми товарищами посещал маёвки; ему начали доверять; он всё более радикализировался. В письмах Бальзамовой грозил: «Горе тем, кто пьёт кровь моего брата!»
Товарищи организовали в сытинской типографии революционный кружок, и его секретарём стал Есенин.
В июне он участвовал в забастовке типографских рабочих. Тогда же присочинил в письме Панфилову, что в его квартире делали обыск. В документах охранки ничего об этом нет, да и жил он по-прежнему у отца, что делает его признание ещё более сомнительным: если бы в квартиру, занимаемую работниками купца Крылова, заявилась полиция, хозяин об этом точно узнал бы — и тогда из квартиры вылетел бы не только Сергей, но и его отец тоже.
Однако факт, что Есенин писал другу про обыск, сам по себе является показателем его настроя.
В сентябре, 9-го числа, Есенин участвовал в ещё одной забастовке работников типографии. Пели революционные песни, гуляли по улицам.
23 сентября в ходе забастовки, охватившей уже все предприятия старой столицы, «сытинцы» пением и прогулкой уже не удовлетворились, а, как фиксирует полицейский отчёт, «против здания типографии остановили вагон трамвая № 557, стали бросать камни, побив стёкла вагона».
На улицы вышли тысячи человек. Было ощущение скорой драки.
31 октября в Московском охранном отделении на Есенина была заведена регистрационная карточка. С 1 ноября за ним установили слежку. В охранке Есенин получил кличку Набор.
Панфилову сообщал, что письма ему и от него читают, аккуратно вскрывая конверты; скорее всего, это было правдой.
1 ноября прошло совещание сытинских рабочих, которое проводила приехавшая от Ленина активистка Сима Дерябина. На совещании присутствовали семь человек. Есенин тоже должен был там оказаться, но почему-то не явился. Однако имя Ленина он тогда уже совершенно точно знал.
2 ноября филёр выдал по Есенину полный отчёт: «В 7.20 вышел из дому, отправился в типографию. В 12.30 вышел с работы, отправился домой на обед, пробыл там 1 час 10 минут, вернулся на работу. В 6.10 вышел с работы, вернулся домой. В 7 вечера вышел из дома, пошёл в колониальную и мясную лавку Крылова, пробыл там 10 минут, вышел, вернулся домой».
(К отцу, наверное, заходил.)
«В 9.10 снова зашёл в лавку и домой вернулся уже с отцом».
В донесении от 3 ноября: «…в 3.20 вышел из дома со свёртком в семь вершков длины, завёрнутым в холстину и перевязанным бечёвкой, сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехал до Красносельской, зашёл в дом № 13 по Краснопрудному переулку, пробыл там полтора часа и вышел без свёртка».
Поэт Григорий Деев-Хомяковский уже после революции определённо, хотя и без подробностей, констатировал, что в то время Есенин «был чрезвычайно близок кружковой общественной работе… часто выступал с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском».
Значительным — в какой степени? Могли в участок привести — или повесить?
3 ноября арестовали сразу восемь человек из числа есенинских товарищей.
Новый год он отпраздновал в компании ещё не арестованных соратников: одного филёр, согласно регистрационной карточке, называл Скакун, другого — Бегун.
Все они пошли сначала в трактир Степанова 3-го разряда и купили водки; следом заглянули в булочную Березина и в колбасную Крылова, где добыли себе съестного на праздничный стол; оттуда двинулись на квартиру.
Других друзей у Есенина в том году поблизости не было — только Скакун и Бегун.
Когда б не зачарованность поэзией, Есенина точно увлекло бы в эту сторону.
На тюремный срок точно хватило бы.
* * *
В сытинской типографии в марте месяце, едва ли не в первый день работы Есенин познакомился с двумя сёстрами — Анной и Надеждой. Они служили корректорами, то есть поначалу он был их помощником — подчитчиком.
Отец Анны и Надежды, Роман Изряднов, работал здесь же рисовальщиком — он окончил Строгановское художественное училище. Третья, старшая сестра, Серафима, служила в типографской конторе секретарём.
Анне Романовне Изрядновой было 23 года. Назвать её красивой едва ли возможно. Но она была молодая, большеглазая, умная и очень добрая.
Надежда была замужем, они с Серафимой, любознательные и деятельные, бегали на концерты, лекции, на митингах тоже появлялись — Есенин их там видел.
Он, конечно же, обратил внимание, что зовут сестёр так же, как и Сардановских: Сима, Аня.
Есенин тогда ходил в коричневом костюме и при галстуке. Высокий накрахмаленный воротник, красивые ботинки — вполне себе горожанин.
«С золотыми кудрями он был кукольно красив», — признаётся Анна.
Александр Никитич знал, что встречают по внешнему виду, и этот минимум для сына обеспечил. Больше ничего, при всём старании, не мог.
«Настроение у него было угнетённое: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать», — вспоминала Анна Есенина той поры.
Жаловался ей на отца — деспот, не желает ничего понять.
Писал в ту пору Панфилову: «…сахар не употребляю, хочу скидывать с себя всё кожаное, но не хочу носить звания „Вегетарианец“. К чему всё это? Зачем? Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина…»
То же самое пытался объяснить отцу.
Начиналось с того, что перед хозяйкой не вставал, а теперь: папаша, я пью несладкий чай; папаша, я не буду мясо, а только морковь; работать, папаша, я тоже не хочу.
Александр Никитич задумывался, не показать ли сына психиатру.
Отношения Анны и Сергея развивались неспешно. Постепенно он перезнакомился со всей её семьёй — с отцом и обеими сёстрами.
Изрядновы пригласили Есенина в гости — они жили на Смоленском бульваре. Выяснилось, что Надин муж много читает и разбирается в поэзии. Надя вспоминала, что Есенин спорил с ним о Блоке и Бальмонте. Едва ли на тот момент Сергей осознавал огромное значение первого и причины популярности — впрочем, уже закатывающейся — второго: у него были совсем другие предпочтения в поэзии; проще говоря, современную литературу Есенин ещё не очень понимал. Поэтическое его развитие остановилось на Кольцове и Надсоне.
Анна Изряднова в мужские разговоры не вмешивалась, но, кажется, в поэзии на тот момент разбиралась чуть лучше Сергея.
Никто из ближнего окружения Есенина до 1913 года так и не догадался подсказать ему, куда следует двигаться, как развиваться. Ни Гриша Панфилов, ни товарищи из рабочей ячейки, ни Мария Бальзамова, ни учитель Хитров, ни отец Иоанн Смирнов.
Только она, Аня, подарившая Есенину книгу поэта Николая Клюева «Сосен перезвон».
Могла бы ведь принести ему Игоря Северянина, очень популярного тогда. Могла любого из «суриковцев», пишущих одинаковыми словами про «крестьянскую долю». Могла кого-то из маститых символистов. Но она сделала выбор наиточнейший. Именно это Сергею и было нужно.
Он поначалу даже не догадался, насколько важен подарок. Прочитав сборник, отметил там всего три стихотворения.
Знание о том, что так возможно, будет приходить к Есенину медленно.
Стихи он по-прежнему продолжал сочинять такие, словно никогда не был в Константинове, не гонял коров, не лазил в воду за раками, не ночевал в шалашах — в общем, и не жил толком, а прятался где-то в сыром подвале с книжкой Надсона и туберкулёзно кашлял.
* * *
«Жизнь — это глупая штука. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений… — писал Сергей Бальзамовой. — Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью…»
И, мучаясь ревностью, волновался: «Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой — крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно…»
Бальзамова на подобные письма решила вообще не отвечать.
Не дождавшись ответа, Сергей направил письмо на адрес её отца, диакона Бальзамова.
Там было написано: «Вероятно, я не стою Вашего внимания… Успокойтесь, прощайте!»
Бедный диакон! («Машенька, что это за юноша? О чём он пишет? Он не кинется с моста?»)
К лету 1913-го Бальзамова оттаяла и снова вступила в переписку.
В нескольких письмах подряд Есенин просил её прислать свою фотографию, — он и забыл, как она выглядит, виделись ведь всего один раз: «Я слышал, ты совсем стала выглядывать женщиной, а я ведь пред тобою мальчик».
Мятущийся подросток!
И большевик, и вегетарианец; грозит расправой притеснителям народа — и тут же отрицает насилие; желает поэтического признания — и при этом пишет Грише Панфилову, что в мире ничто никому не принадлежит и завидовать чужой славе незачем, потому что все растворены во всех.
Забыв о «хаосе разврата», который сам же недавно клял, Сергей написал Бальзамовой: «…между нами не было даже, как символа любви, поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствуется больнее и сильнее».
Получив это письмо, Мария, как подобает порядочной девушке, возможность свидания исключила и потребовала вернуть её фотографию.
В ответ: «Карточку не намерен задерживать… Я так и не увидел просвета от своих страданий, и неужели ты намерена так подло меня мучить… Довольно! Довольно!»
Впрочем, вскоре они снова помирились и продолжили свою замечательную переписку.
Есенин, безбожно присочиняя, начнёт хвалиться ей своими скорыми публикациями, в то время как в действительности из месяца в месяц ни одно издание не проявляло ни малейшего интереса к его стихам. Наконец, опубликовали имена восьми победителей премии Надсона; Есенин три раза перечитал список — его там не было.
Об этом смолчал. Зато рассказал Мане, что читал свои стихи настоящему поэту Ивану Белоусову и тот якобы пообещал ему великую будущность.
(Белоусов в 1926-м оставил воспоминания, как всё было: «…скромный, белокурый мальчик, — до того робкий, что боялся присесть даже на край стула… я сказал поэту несколько сочувственных слов».)
В декабре 1913-го, в новом письме, за привычным уже подростковым нагнетанием вдруг раскрылось истинное его самоощущение: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хотя бы твоим другом… Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».
Он был очень одинок! Почти весь минувший год ему не с кем было, кроме Маши и Гриши, поговорить — о себе, о стихах, о том, что творится, что, может быть, вызревает в его душе.
В 1914-м именно Бальзамовой Есенин вдруг напишет своими, осмысленными словами предельно точное и честное: «Таланта у меня нет, я только бегал за ним».
И ещё: «Моё я — это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже говорить, похоронил или продал свою душу чёрту, и всё за талант… Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек».
Больше ни одной женщине он не станет так раскрывать карты.
Со всеми скидками на юношескую раззадоренность мы видим именно то, что Есенину было ясно накануне зимы 1913/14 года и станет ещё более ясно в декабре 1925-го.
Быть может, это и не вполне правда — то, как он оценивал себя. Но мы же не о правде говорим, а о том, как человек себя видит.
Он видел — так.
* * *
Глядя на всё написанное Есениным в 1910–1913 годах, можно сказать лишь одно: молодой сочинитель не развивался вообще. Он последовательно, из года в год, писал плохие стихи, и не было ни малейшей надежды, что их автор станет поэтом.
Более того, чужие стихи, которые ему нравились, выдавали в молодом Есенине совершеннейшего неофита — перед нами дичок, «деревня».
Истинная «деревня» характеризуется вовсе не сочинением стихов про ромашки, лопухи и полынь. На первых этапах выходцы из сельских мест определяются по стремлению ко всему «красивому».
У восемнадцатилетнего Есенина это, например, фиалка: «И я, как страстная фиалка, / Хочу любить, любить весну» (финал его юношеского, 1913 года, стихотворения «Чары») или «Но измятая в книжке фиалка / Всё о счастье былом говорит» (из стихотворения той же поры «Ты ушла и ко мне не вернёшься…»).
Невольно задаёшься вопросом: откуда он взял эту фиалку — может, хотя бы у Игоря Северянина позаимствовал? Нет! Даже не у него.
Есенин пишет Грише Панфилову весной 1913-го: «Вот тебе стихотворение нашего современного поэта Корецкого, очень хорошее по мысли».
И далее цитирует: «Наклонившись над жалкой фиалкой, /Ты сегодня спросила меня: / „Отчего такой хмурой и жалкой / Она стала в сиянии дня?“ / О Дитя! Так и сердце поэта / Расцветает, где сумрак ночной, / Там, где много и красок, и света, / Бесполезно сиять красотой!»
И где он только раздобыл этого Корецкого! Это в России-то, где жили, и писали, и публиковались, и были широко известны Блок, и Белый, и Брюсов, и Бунин, и Сологуб!
Сколько бы потом он ни говорил, что наибольшее влияние на него уже в юности оказали Лермонтов и Кольцов, на самом деле безусловным и главным есенинским авторитетом той поры был Надсон, причём не только в поэтическом смысле.
Об этом он однажды написал Грише Панфилову: «Разумеется, я и имею симпатию к таковым людям, как, например, Белинский, Надсон, Гаршин и Златовратский… но [таких,] как Пушкин, Лермонтов, Кольцов и Некрасов, — я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. П., грубость и невежество М. Л., ложь и хитрость А. К., лицемерие, азарт и карты, и притеснение дворовых Н. Н. Гоголь — это настоящий апостол невежества…»
Есенин нарочито отдавал предпочтение тем, кто мучился, как ему казалось, больше, а жил честнее, чем общепризнанные классики.
Он, с его вегетарианством, неприятием, с весьма сомнительным меркантилизмом отца и революционными симпатиями, видел себя таким же — страдающим.
Проживший 37 лет, умерший в 1848 году от туберкулёза критик Белинский, «неистовый Виссарион», демократический кумир молодёжи той поры, максималист, по-своему жёсткий — к оппонентам и к тому, что ему казалось пошлостью. Увлечение Есенина Белинским будет недолгим. В тот момент, судя по всему, Сергей особенно ценил его гражданский темперамент и, может быть, известную безапелляционность, потому что Белинский на дух не переносил «романтических» эпигонов с их разного рода «фиалками».
Николай Николаевич Златовратский — выходец из духовного сословия, литератор прогрессивных взглядов, ученик Белинского и Добролюбова, народник; долгое время, как и Есенин, работал корректором, дорос до редактора, писал о разночинцах и крестьянском мире, следом ударился в толстовство. Писатель он был не самый сильный, но типаж для той поры характерный. Некоторая декларативность главных его сочинений, вроде романа «Устои», на тот момент Есенину была близка и понятна.
Великий писатель в этом списке один — Гаршин (поэт куда менее яркий): покончил жизнь самоубийством в 1888 году, в возрасте тридцати трёх лет, бросившись в пролёт лестницы. Современники воспринимали его как совесть своего поколения.
Наконец, Надсон — страдалец образцовый. Отец умер в приюте для душевнобольных, оставив без средств к существованию жену и двоих детей, в том числе двухлетнего Семёна. Мать ещё раз вышла замуж, но отчим оказался сумасшедшим в ещё более тяжёлой степени и во время очередного психического припадка повесился. Мать Надсона умерла, когда ему было девять лет. Отучившись, какое-то время он был на военной службе, вышел в отставку по болезни — туберкулёз; умер двадцати четырёх лет, в 1887 году.
Надсон — кажется, первый пример, когда вся читающая Россия влюбилась в сочинения литератора еврейского происхождения и болела его стихами несколько десятилетий кряду, а потом забыла, как и не было его.
Надсон — на самом деле поэт небезынтересный и, продлись его годы, имевший возможности к развитию, — научил десятки, если не сотни литераторов той поры, в их числе и Есенина, патетичной, непрестанной жалобе на жизнь как поэтическому приёму.
Марии Бальзамовой года два подряд пришлось иметь дело с есенинской, не по годам, тоской: словарь Надсона её корреспондент использовал не только в стихах, но и в письмах, где почти в каждом абзаце — «святые порывы», «излить все чувства», «и сам себя презираю», «без просвета от страданий». Надсон владел Есениным безраздельно.
Из положительного: стихи Надсона характеризовали автобиографичность, интимность, ощущение полного слияния лирического героя и автора; высокая доверительность по отношению к читателю, воспринимавшемуся в качестве ближайшего и верного собеседника; такие обращения к нему, как «милый» и «друг мой».
Стихи Блока, Брюсова, Маяковского или главных поэтических товарищей Есенина — Клюева и Мариенгофа — ничем подобным, как правило, не характеризовались: подобное поведение по-человечески не было им свойственно, а в поэтическом смысле не «шло». Зато Есенин сумел усвоить уроки Надсона, как никто иной.
Но это — позже; изначальное же влияние Надсона было для Есенина деструктивным.
Винить Есенина в той поэтической влюблённости не стоит: в 1880-е годы Надсоном зачитывался Чехов, в 1890-е его обожал Брюсов, позже ему подражал Вертинский, а Ленин, вообразите, учил его стихи наизусть.
Есенин же, как умел, перепевал его.
Вот Надсон: «Много он вынес могучей душою, / С детства привыкший бороться с судьбою, / Пусть же, зарытый землёй, / Он отдохнёт от забот и волненья — / Этот апостол труда и терпенья / Нашей отчизны родной».
А вот ранний Есенин: «В этой могиле под скромными ивами / Спит он, зарытый землёй, / С чистой душой, со святыми порывами, / С верой зари огневой»[1].
Надсон: «Я плакал тяжкими слезами, — / Слезами грусти и любви, — / Да осияет свет лучами / Мир, утопающий в крови».
Есенин: «Я плакал на заре, когда померкли дали, / Когда стелила ночь росистую постель, / И с шёпотом волны рыданья замирали, / И где-то вдалеке им вторила свирель»[2].
Ещё Надсон: «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый, / И я в раздумье роковом / Стою над свежею могилой: / Чего мне ждать, к чему мне жить, / К чему бороться и трудиться: — / Мне больше некого любить, / Мне больше некому молиться!»
И Есенин: «И надо мной звезда горит, / Но тускло светится в тумане, / И мне широкий путь лежит, / Но он заросший весь в бурьяне. / И мне весь свет улыбки шлёт, / Но только полные презренья, / И мне судьба привет несёт, /Но слёзы вместо утешенья»[3].
Всего-то четыре года спустя, летом 1916-го, Есенин вдруг догадается, что эту безрадостную мелодию Надсона — «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый» — нужно петь с противоположным чувством, замирая от тишайшего счастья, и получится совершенно восхитительно:
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной…
Но до этого ещё предстояло додуматься.
* * *
Настоящее стихотворение у Есенина получится только в самом конце 1913 года.
В тот зимний день он начнёт выводить мелким бисерным почерком строчки — будто недавний слепой, с трудом прозревающий и еле разбирающий свет.
Слабой ниточкой, едва узнаваемую, уловит он свою мелодию: «Белая берёза… под моим окном… принакрылась снегом… точно серебром…»
Русская берёзка Есенина осенила.
Будто он действительно огляделся и сам себе сказал: да что ж это я всё про муки и унылые звуки, про холод могилы и про иссякшие силы. Вот же берёза стоит, родненькая. Про неё лучше напишу.
И написал:
…На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой…
И сам себе удивился: неужели можно вот так?
В первом номере детского журнала «Мирок» за 1914 год «Берёза» была опубликована — это дебют Сергея Есенина.
…Был Пастушок, а пришёл в журнал «Мирок».
(«Распечатался я во всю ивановскую», — безбожно хвалится он в письме Грише Панфилову, хотя ведь только одно стихотворение взяли пока, в детский журнальчик. 16 строчек, 15 копеек каждая — 2 рубля 40 копеек в итоге, цена хороших летних ботинок или одного сытного обеда в ресторане. Гонорар он отдал отцу — не без умысла, чтобы показать: видишь, а ты говорил — бесполезное дело.)
Как ни удивительно, но во всех издательствах, куда он до «Берёзы» носил стихи, сидели толковые редакторы: сотню раз Есенин предлагал к печати свои подражательные вирши — и ничего не брали. Но едва у него что-то получилось — и вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь: журнальный номер, ещё краской пахнет.
Любопытно, что Есенин тогда к фамилии своей относился с пренебрежением. Это потом он будет фамилией гордиться, а в 18 лет она не казалась ему благозвучной: все вечно переспрашивали: Как? Ещё раз, как? Осенин? Весенин? Осинин?
Может быть, тут ещё накладывали отпечаток трудные отношения со всеми остальными Есениными.
В те дни, когда у него первый раз взяли стихотворение в печать, Есенин всерьёз раздумывал, как ему подписаться: Метеор? Ористон? Аристон? (Последнее слово означало германский музыкальный ящик — «Aristonette».)
Так только лошадей стоило называть.
«Берёзу» Есенин подписал: Аристон.
Возможно, здесь ещё сыграло роль то, что любимый юным Есениным Гаршин подписал свою первую поэму: Агасфер.
Аристон, Агасфер…
Редактор этот претенциозный псевдоним поначалу снял: «Сергей, взгляните на собственные стихи: „И стоит берёза в сонной тишине“, — слышите, нет? Тишина! сонная! сельская! русская! А подпись: Аристон, ящик этот немецкий. Невозможно! Диссонанс!»
Но упрямый Есенин настоял на Аристоне.
Вскоре, однако, по настоянию редактора Есенин всё-таки одумается и при последующих публикациях начнёт подписываться собственным именем.
Редактор избавил Есенина от многих неприятностей и казусов.
Скоро начнётся огромная война с Германией, и неприязнь к немцам выльется в натуральные фобии; в этой ситуации подобный псевдоним был бы совсем некстати.
Или вообразите себе, как Есенин пришёл к Блоку (это вскоре случится):
— Здравствуйте, я из рязанской деревни, пишу стихи.
— Как вас зовут?
— Меня зовут Аристон. Вообще — Сергей. Но называйте меня Аристон, чтоб не путаться. Или Метеор, если так удобнее.
Только представьте себе реакцию Блока:
— Что ж, Метеор, входите. Или, если угодно, влетайте.
Жизнь Есенина окажется не столь длинна, чтобы ему пришлось хоронить друзей и близких.
* * *
Родители, жёны и дети, почти все друзья Есенина переживут.
Гриша будет одним из немногих, кого переживёт он.
С Панфиловым познакомились ещё в Спас-Клепиках, тот учился годом старше.
Отец Гриши, Андрей Фёдорович, как и отец Сергея, служил приказчиком — но у местного, спас-клепиковского купца.
Мать, Марфа Никитична, вспоминала: «Из школьных товарищей сына я особенно полюбила Серёжу Есенина. Может, потому что видела, как он тоскует по дому, по материнской ласке. Вот я и жалела его, как родного. В доме у нас всегда было полно молодёжи… Зимними вечерами засиживались они допоздна. Пели, играли, танцевали, а иногда сидели тихо, кто-либо читал, другие слушали…»
С тех пор как Сергей переехал в Москву, переписывались.
Гриша любил его по-настоящему, бережно — интересуясь его судьбой сильнее, чем своей. Есенин в переписке больше рассказывал, Панфилов больше расспрашивал.
Осенью 1913-го Есенин даже не предполагал, что у Панфилова обострение чахотки и жить ему осталось совсем чуть-чуть.
В январе 1914-го, судя по письмам, он уже всё знает и старается извиниться: «Дорогой Гриша, ты подумаешь, что я совсем забыл тебя, но напрасно. Ты не можешь себе представить, до чего сейчас возбуждена моя душа».
В следующем письме: «Последнее время я тоже свалился с ног». (У Есенина, если верить его утверждению, в те дни часто носом шла кровь.) Едва ли это «я тоже», направленное умирающему товарищу, свидетельствует об отсутствии чуткости и такта; скорее наоборот — он пытался, как умел, успокоить, отвлечь.
В феврале Панфилов позвал Есенина в гости — хотел проститься.
Есенин ответил: «…приехать не могу, есть дела важные…»
Пообещал прислать журнал со своими стихами.
Гриша умер 25 февраля 1914 года.
2 марта отец Гриши напишет Есенину, вспоминая совсем недавнее:
«Я прихожу в 6 часов вечера, первым его вопросом было: „А что, папа, от Серёжи письма нет?“ Я отвечаю — нет. „Жаль, говорит, что я от него ответа не дождусь. А журнал-то прислал?“ Я сказал — нет. „Скверно — повсюду неудача“…
Серёжа, он умер мучеником, до того болезнь иссушила его, что у него осталась одна кожа да кости; две недели лежал в постели и не поднимался, приходилось нам его, бедняжку, поднимать и кормить из чайной ложки…
По нескольку раз перечитывал твои письма и любовался твоим портретом».
Отец попросит Сергея прислать в память о сыне какие-то слова, быть может, эпитафию в стихах.
Есенин даст старое своё стихотворение: «Покойся с миром, друг наш милый, / И ожидай ты нас к себе»[4].
Эти строчки и попадут на памятник Грише. Плохие, конечно, зато от товарища, каких свет ещё не видывал.
От дружбы своей с Есениным Панфилов, в отличие от многих последующих его приятелей и товарищей, точно ничего не имел и не искал.
Дождался первой публикации, проводил Серёжу от спас-клепиковских ворот и злых шуток про пастушка, от которого ждут стишка, до входа в настоящую литературу — и ушёл сам; только вот журнал не успел в руках подержать.
Без Гриши Есенину было бы намного сложнее.
Но всякая смерть помимо того, что она — боль, ещё и — наказ.
Смерть приказывает: иди.
Глава вторая
«Прозвенеть в лазури…» 1914–1916
В 1914 году — вдруг явится тот самый златоглавый отрок.
Необъяснимым образом возникнет словно бы ниоткуда.
Выяснится, что он, до «Берёзы» своей не написавший в буквальном смысле ни одной стоящей строки, откуда-то знал о своём неизбежном даре.
Не пустопорожние амбиции вели его, а неумолимая сила предназначения.
Откуда отцу было догадаться, что за всем этим беспутным поведением сына стоит не столько дурость, сколько то, чему сын противиться не мог.
Оттого всё происходящее с этим юношей выглядело столь странным, а то и пугающим: это были родовые схватки.
Чтобы написать всё то, что написал и чем славен на весь свет Сергей Есенин, ему понадобится 12 лет: с начала 1914 года до декабря 1925-го.
Во второй, февральской книжке журнала «Мирок» за 1914 год опубликованы очень скоро ставшее классическим детское стихотворение «Поёт зима, аукает…» (под названием «Воробышки») и стихотворение «Пороша»:
…Скачет конь, простору много.
Валит снег и стелет шаль.
Бесконечная дорога
Убегает лентой вдаль.
Второе — на мотив пушкинской «Зимней дороги»: «По дороге зимней, скучной / Тройка борзая бежит…» — но всё ведь не Надсон; да и получилось в итоге ещё одно замечательное стихотворение для детских и юношеских антологий.
В следующей, третьей книжке «Мирка» есенинский перевод из Тараса Шевченко (в 1914-м исполнилось 100 лет со дня его рождения, и Россия пышно отмечала юбилей одного из своих национальных поэтов). Стихотворение «Село» — единственный случай, когда Есенин выступает как переводчик. Собственно, переводить там почти нечего: на русском стихотворение практически идентично малороссийскому оригиналу. Сложно было «Цвітуть сади, біліють хати. / А на горі стоять палати» перевести как-нибудь иначе, кроме «Цветут сады, белеют хаты, / А на горе стоят палаты».
В четвёртом «Мирке» появляется стихотворение Есенина «Пасхальный благовест»: «Колокол дремавший / Разбудил поля…»
Восхитительной находкой Есенина стало постепенное полноценное и органичное вовлечение в поэтическую речь крестьянского бытового, песенного, обрядового лексикона и славянской мифологии, если не сказать космогонии.
В чём отличие Есенина от его предшественников?
Алексей Кольцов, происходивший из зажиточных мещан, долгое время работавший, как и отец Есенина, приказчиком, в большей степени обращён именно к русской песне. В этом смысле он являлся в самом лучшем смысле стилизатором, продолжая линию Нелединского-Мелецкого, Дельвига, Дмитриева, Фёдора Глинки и в конечном счёте Пушкина. Кольцов был родом из Воронежа, юность провёл, закупая с отцом скот у крестьян, а потому крестьянскую речь знал доподлинно — и за счёт этого добился удивительных поэтических результатов.
Характерно, что в юношеских письмах Есенина чаще всего упоминается именно Кольцов; следом по числу упоминаний идут Надсон и Лермонтов.
Другой крестьянский поэт, ярославского происхождения, тоже в своё время переехавший в Москву к отцу-лавочнику, — Иван Суриков — научил Есенина той самой удивительной и чистейшей бесхитростности; достаточно сказать, что «Белая берёза / Под моим окном…» написана в том же размере и могла бы продолжить классическое суриковское «Вот моя деревня; / Вот мой дом родной. / Вот качусь я в санках / По горе крутой…»
Суриков пошёл дальше Глинки и Кольцова — не только начав работать с классическим фольклором, но и создав жанр «городского романса»: сентиментальных историй о трудной доле простого человека. Являясь в этом смысле новатором, Суриков вместе с тем оставил за пределами своего творчества колоссальное мифопоэтическое народное наследие.
Явлению Клюева и Есенина в русской поэзии предшествовал необычайный успех поэтической книги сборника 1906 года «Ярь» Сергея Городецкого. Городецкий обратился к славянской мифологии, неожиданно для себя зачерпнув из самых глубин народной прапамяти. Собственно, к мифологии его поэзия имела отношение только в «музыкальном» смысле, но не в глубинном, природном: после своих поездок в псковские земли Городецкий что-то воспринял на слух, но едва ли глубоко осознал. Явление его было неожиданным, взлёт — стремительным, но краткосрочным, а слава — мимолётной, почти случайной.
Предчувствующая невиданные катаклизмы и катастрофы, зреющие внутри, Россия нуждалась не в стилизации, а в сокровенном слове, в ответе.
Многим тогда казалось, что явится из самых недр мужик и всё объяснит.
Таких мужиков будет несколько — от Григория Распутина до Клюева и Есенина.
«Пишу на своём, рязанском языке», — сообщит, знакомясь с Клюевым, юный Есенин, нарочито упрощая себя.
Он писал не на рязанском языке, а на русском народном.
Светская поэзия за 200 лет существования в России так и не смогла принять в себя крестьянскую речь полноправно, а не на правах гостьи, разодетой под румяную крестьяночку или просителя в лаптях.
Между прочим, городские жители в 1812 году составляли 4,5 процента от общего числа населения, в 1851-м — менее восьми, а в 1914 году — 15 процентов; по этому показателю Россия занимала одно из последних мест среди крупнейших и развитых государств.
Но литература по-прежнему создавалась для городского читателя и на «городском» языке. Нужно было это исправлять — читатели заждались гостя из родной стороны.
* * *
В автобиографиях Есенин считал необходимым упомянуть, что он прошёл вольнослушателем два курса обучения в Московском городском народном университете А. Л. Шанявского, в группе общественно-философских наук.
Университет не выдавал ни аттестатов, ни даже справок о прохождении обучения. Экзамены сдавать там тоже было необязательно. Строго говоря, образованием в полном смысле слова это считать нельзя.
Однако лекции там читала московская профессура высшего уровня.
Университет был в те годы знаменит; именно поэтому Есенин во всегда кратких и больше прокладывающих необходимую для него канву, чем реально повествующих о его жизни автобиографиях считал важным о нём упомянуть.
Есенин появился там то ли в конце 1913 года, то ли уже в 1914-м. Его конспектов не сохранилось; ни одного упоминания о том, какие именно лекции он посещал, тоже нет.
Скорее всего, Есенин слушал лекции Павла Сакулина по русской литературе середины XIX века и, возможно, курс Матвея Розанова по истории литературы эпохи Возрождения и западной литературы XIX века.
Кто только не заходил в университет Шанявского в качестве вольнослушателя!
Один из преподавателей, Александр Кизеветтер, вспоминал: «Я видел там сидящими рядом офицера Генерального штаба и вагоновожатого городского трамвая, университетского приват-доцента и приказчика от Мюра и Мерилиза, даму с пушистым боа на шее и монаха в затрапезной рясе». Товарищ Есенина по нелегальной работе Георгий Пылаев, он же Скакун, тоже там обучался.
К написанному выше добавим воспоминания учившегося вместе с Есениным поэта Дмитрия Семёновского: «Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских лиц. Появлялся длинноволосый человек в белом балахоне, с босыми ногами, красными от ходьбы по снегу».
Ну и наконец: «кукольно красивый», безупречно одетый молодой поэт и его подруга Анна. В марте 1914 года они начнут жить вместе.
Снимут квартирку. За жильё будет платить она.
Есенин все имеющиеся у него деньги тратил на книги и журналы.
* * *
Изряднова никогда не будет на него обижаться.
Для всех женщин Есенина — Зинаиды, Екатерины, Надежды, Айседоры, Галины, Софьи — будет характерно понимание того, с кем их связала судьба. Ни одна из них после его ухода не станет сводить с ним счёты, каждая к памяти о нём отнесётся бережно.
Но Анна Изряднова — случай какой-то совсем русский: тихий, безропотный и смиренный.
Скорее всего, Изряднова была его первой женщиной.
«Он был такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа — он весь светился» — таким она запомнит Сергея.
«Нетронутая, хорошая душа» — как бережно и точно подобраны слова.
Есенин не посвятит ей ни строчки, другим, к кому он в те же годы питал платонические чувства, стихи будут написаны: и Бальзамовой (совсем юношеские и неумелые), и Сардановской (уже классические).
Впрочем, у Есенина (это заметил ещё Мариенгоф) так будет случаться часто: для той, которая недосягаема, — музыка, а жена — ну что жена…
«Ко мне он очень привязался, читал стихи», — напишет Изряднова.
Кому же их ещё читать! Гриша умер, отец ничего не понимает, с Бальзамовой отношения, как с горки на тележке, Сардановская вдруг появится, напишет письмо, но потом исчезает на многие месяцы. Пробовал подарить стихи и свой портрет ещё одной константиновской знакомой, перебравшейся в Москву, — Лидии Мацкевич, приписав: «Мне хотелось бы хоть раз ещё повидаться… Одолела хандра», — но с ней ничего не получилось. Есть Скакун и Бегун, но, кажется, они не очень хорошо понимают поэзию. В московские литературные кружки пару раз попадал, однако происходившее там показалось скучным.
Никого ближе и важнее Анны у него весной 1914-го не было.
В апреле она забеременела, но ему ничего не сказала. Она хотела ребёнка, Есенин — даже думать об этом не мог.
В мае он оставил работу в типографии Сытина и уехал в Константиново.
Случилось несколько публикаций в маленьких московских журналах, но радость по этому поводу быстро перегорела; хотелось славы, а всё двигалось как-то слишком медленно.
Нужна была своя стая — или хотя бы один напарник в охоте.
После смерти Есенина ряд его московских знакомых напишут о том, как в 1914-м он читал свои стихи то здесь, то там и слушатели замирали от счастья; но все как один мемуаристы цитируют написанное куда позже: за прошедшие годы слова забылись, зато чувства можно подретушировать, сказав: я одним из первых слышал его «Гой ты, Русь моя родная…» и сразу всё понял…
Никаких прижизненных свидетельств о том, что Есенин в ту пору имел в Москве хотя бы минимальный успех, нет.
Что ему оставалось? Учиться было любопытно, но скучно. Большевистская работа? Слежку филёров за собой Есенин, кажется, стал замечать: они его постоянно теряли. Работу с «товарищами» он так или иначе продолжал. В мае стихотворение Есенина «Кузнец» опубликовала большевистская газета «Путь правды». В одном из писем он сетовал, что легкомысленное буйство восставших 1905 года «отдалило революцию на 20 лет» (ещё не знал, что Первая мировая ускорит все процессы). Однако постоянная подпольная работа всё-таки не отвечала его темпераменту и, главное, его планам.
В итоге Москва ничем не держала. Разве что Анна — но…
Родителям ничего о ней не сообщал — ни отцу, ни матери это бы не понравилось. Да и не любил он её.
* * *
Мать расспрашивала:
— Серёжа, ну ты скажи, как дальше будет, что с работой, что с учёбой, журналы твои — хорошо, но ведь на них не проживёшь.
Он отвечал смуро:
— Проживёшь.
Мать в который раз с удивлением разглядывала «Мирок»: вот ведь, неужели ж за буквы столбиком дают когда два рубля, а когда и пять. А в деревне любую песню бери и пой, никому платить не надо.
— Когда в Москву обратно? — спрашивала Татьяна Фёдоровна едва ли не каждый день.
— Когда-когда, да вот хоть сейчас.
На самом деле в Москву не хотел — делать там было нечего; зато явилась идея попасть в Крым: там море, туда приезжал Пушкин, в тех местах может случиться что-то такое, что позволит сочинить совсем новые стихи.
Есенин тогда ещё верил, что путешествия (как он сам бы сказал — скитания) могут быть полезны и важны ему как поэту.
В первых числах июля Есенин ненадолго заезжает в Москву.
— Здравствуй, Анна, а поехали в Крым?
— Как же я поеду? У нас денег нет.
Сама на четвёртом месяце, но всё ещё таится.
— Ничего, — отвечает Есенин, — раздобуду денег на месте, буду там публиковаться, дам литературный вечер, заработаю. Приедешь ко мне через две недели, пока договорись, чтоб тебя отпустили с работы.
16 июля на скором поезде Москва — Севастополь Есенин отправился в первое в своей жизни большое путешествие.
18 июля — прибыл.
Сначала, как бы то ни было, отписал отцу: «Дорогой папаша! Я в Севастополе. Дорога была чудная. Места прекрасны. Только солнце встаёт и садится здесь по-иному. Не могу понять, где наша сторона».
Это было ему важно — сразу определить, где Рязань.
«Сейчас пойду гулять к морю с 9 часов утра до 2-х часов дня, а потом еду в Ялту. Севастополь мне очень нравится, особенно у набережной, где памятник Нахимову».
Из Ялты — новое письмо: «Я расположился в Ялте как нельзя лучше. У окон моей комнаты расстилается море, а за воротами дома чудные и величественные горы. Житьё здесь славное и недорогое, а за работу примусь послезавтра».
Поселился Есенин по адресу: Массандровская улица, дом 34, квартира 4.
Через день после прибытия Есенина в Крым, 20 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года, Германия объявила войну России.
Поначалу влияние этого известия не было особо заметно; но спустя неделю по городу расползлись слухи, что на стороне Германии выступит Турция и атакует Крым, а турок поддержат крымские татары; к тому же в Крыму большое количество немецких колонистов — значит, возможны провокации. (Вскоре всех немецких мужчин призывного возраста с полуострова выселят.)
Есенин сообщает отцу: «…я готовлюсь ехать каждый день. Оставаться в Ялте опасно, все бегут. Вследствие объявленного военного положения в Севастополе тут жить нельзя. Я бы и сейчас уехал, да нельзя».
Дальше начинается чехарда сденьгами, впоследствии ставшая для Есенина характерной.
Отцу он пишет, что деньги у него есть: «Я только выручил себя на стихах в ялтинской газете. 30 копеек за строчку».
Дальше — пуще: «Недавно я выступал здесь на одном вечере. Читал свои стихи. Заработал 35 рублей».
Отец, наверное, даже порадовался: всё-таки сын становится на ноги, справляется сам — не совсем пропащий.
Но одновременно Сергей шлёт Изрядновой письма («грозные», по её характеристике): высылай денег, надо возвращаться домой — а в кармане ни копейки.
Речь о том, чтобы она приехала к нему, естественно, уже не идёт.
Ни в одной ялтинской и вообще крымской газете стихов Есенина обнаружено не было — про свои публикации он, судя по всему, выдумал; да и с чего бы местные газеты платили автору в два раза дороже, чем московские журналы?
О литературном вечере, в котором мог бы участвовать Есенин, тоже ни малейшей информации — ни афиши, ни упоминаний, ни одного свидетеля. Сложно к тому же вообразить благодетеля, решившего заплатить сразу 35 рублей молодому человеку, имеющему в своём поэтическом багаже всего пять опубликованных стихотворений.
Изряднова, сама сидевшая без рубля, не смогла помочь немедленно и решила обратиться к своему отцу, что было для неё, судя по всему, не самым простым решением: у неё всё-таки уже середина срока, живот заметен. — «…А на что деньги-то, дочка?»
Тем временем отчаявшийся Сергей пишет московским товарищам по сытинской типографии: беда, помогите вернуться в Москву.
Те, тоже сидевшие на мели, в итоге направились — вот незадача! — к Александру Никитичу Есенину, в его мясную лавку, куда не раз заходили в компании Сергея.
Александр Никитич вздохнул и сам послал сыну 25 рублей.
Отец Анны Изрядновой тоже помог.
Из Ялты Есенин на автомобиле добрался до Алушты, оттуда — на Симферополь. В Симферополе сел на поезд и через Джанкой поехал в Москву.
Путешествие получилось весьма нервное; но всё-таки вообразите себе: поразительные крымские красоты, впервые увиденное море, начало мировой войны, паника в городе, две недели в Ялте, затем поездка через весь Крым… Для любого поэта это впоследствии могло бы стать поводом к сочинению отличного стихотворения.
О Крыме есть стихи у Державина, Ивана Дмитриева, Фёдора Глинки, Петра Вяземского, Пушкина (множество!), Бенедиктова, Апухтина, Полонского, Случевского, Анненского, Алексея Константиновича Толстого, Тютчева, Фета, Брюсова, Бальмонта, Бунина, Городецкого, Лохвицкой, Рославлева, Чёрного, Хлебникова, Ахматовой, Цветаевой, Ходасевича, Волошина, Эренбурга, Набокова, Клычкова, Чулкова, Георгия Иванова, Асеева, Маяковского…
Есенин не напишет ни одной крымской строчки, в его стихах не появится ни малейшего намёка на то, что он видел море, Севастополь, Ялту, горы.
В середине августа вернулся в Москву.
В сентябре устраивается корректором в типографию торгового дома «Чернышов Д. и Кобельков Н». по адресу: Мясницкая, Банковский переулок, дом 10.
Карьера поэта по-прежнему была для него совершенно недосягаемой.
Теперь попасть на фронт ему стало куда проще.
* * *
В сентябре Изряднова, наконец, сообщает ему, что беременна и ничего уже не поделать.
Отношение Есенина — удивлённое и озадаченное: жениться он не собирается, родителям сказать опасается, но… всё это как-то иначе заставляет посмотреть на самого себя. Не просто поэт, а вот — и ребёнок у него. Для образа — хорошо. Только что теперь со всем этим делать?
Изряднова сообщает о случившемся и уже непоправимом своему отцу. Скандал несусветный.
Есенин у них даже не появляется — а зачем? Ответ держать он всё равно не в состоянии.
По возвращении селиться с ней он не стал.
Зато считает своим долгом написать Бальзамовой: «…я уже не мальчик, и условия, любовные и будничные, у меня другие» — и подробно расписывает ниже, не конкретизируя, насколько он подл и беспринципен.
Есенин снимает квартиру на двоих с товарищем по революционной деятельности — Георгием Пылаевым. За Набором и Скакуном возобновляется слежка.
Они вновь выполняют какие-то нехитрые поручения, участвуют в нелегальных собраниях.
На одно из собраний, нежданная, является полиция и арестовывает практически всех — 26 человек, — кроме Есенина: тот сообразил выскользнуть через чёрный ход и дальше ушёл от погони по крышам. Ловкий рязанский парень.
Но самое важное в его жизни происходит не на нелегальных собраниях и не на встречах с округлившейся Анной.
У девятнадцатилетнего Есенина постепенно складывается независимое мировоззрение, которое останется неизменным до самого финала его жизни.
Мировоззрение это благодаря скорому уже знакомству с Клюевым, Блоком, Ивановым-Разумником будет уточняться и дополняться, но меняться — уже нет.
Понимание этого мировоззрения делает логичными все последующие события в жизни Есенина. Отношение его к народу, к православию, к монархии, к революции и всем её последствиям не было, как порой кажется, проявлением своеобразного поэтического и душевного метания, но следовало своей логике.
Осознать её возможно в наилучшей степени не столько через жизненную канву, сколько через поэзию Есенина.
Осенью 1914-го, в самом начале войны, он пишет первое своё большое стихотворение или, как сам будет называть, «маленькую поэму» — «Марфа Посадница».
Впоследствии Есенин расскажет, что задумал «Марфу Посадницу» ещё в 16 лет.
К тому времени он написал не больше дюжины лирических, по-своему безупречных, но всё же бесхитростных стихотворений — а тут сразу такое; если и удивляться вертикальному взлёту Есенина, то именно здесь.
Марина Цветаева, ставшая свидетелем чтения Есениным «Марфы Посадницы», была поражена. «Корнями волос», напишет Цветаева, слушала она его. Это первое чувство останется с ней надолго: как этот молочный херувим может такое делать? кто его научил?
Марфа Посадница — исторический персонаж, вдова новгородского посадника Исаака Борецкого, выступившая в 1471 году против московского государя Ивана III.
Впрочем, конкретная историческая подоплёка, как и в других подобного толка вещах Есенина, не столь важна: ему важно сказать о своём, имена и реалии — лишь форма.
У Есенина Марфа раззадорена тем, что царь московский велел «выгомонить вольницы бражные загулы», то есть лишить новгородцев их природной свободы.
Царь в есенинской поэме общается с Антихристом, жалуясь: «Новгород мне вольный ног не лобызает!»
Сатана просит царёву душу в обмен на 400 лет сроку, после которого Новгород освободится. Царь продаёт душу, и Антихрист помогает задавить бунт Марфы Посадницы.
В Новгороде, хвалится московский государь жене, происходит «пир на красной браге».
В последней главке поэмы Есенин пророчествует: 400 лет миновало, пора будить Садко и Василия Буслаева, чтобы «заглушить удалью московский шум»; пришло время Новгороду и Киеву посбивать колокола в Москве:
…Пропоём мы Богу с ветрами тропарь,
Вспеним белую попончу,
Загудит наш с веча колокол как встарь,
Тут я, ребята, и покончу.
В разгар всемирной бойни большевики бросили призыв превратить империалистическую войну в гражданскую. Но эта установка едва ли не ранее была объявлена в «Марфе Посаднице», в то время, когда большинство российских литераторов испытывали необычайный патриотический подъём.
Иванов-Разумник только после большевистской революции вдруг догадается: пока «все наши большие поэты… восторженно воспевали внешнюю силу государственную», Есенин написал «первую революционную поэму» — «о внутренней силе народной».
Пафос есенинской поэмы — антимосковский, но, естественно, прорусский: Бог в народе, а царь — Антихристом куплен. Русь надо сделать той, которой и была она задумана: народной вольницей, послушной воле Господа, а не Антихриста.
Не менее характерна в этом смысле «маленькая поэма» «Ус», написанная следом, зимой 1914-го.
Василий Ус — казачий атаман и соратник Степана Разина, поднявшего бунт против Москвы. Ус был в каком-то смысле разинским предшественником — на Москву двинулся ещё до него, в 1666 году; шёл, правда, не военным походом, а с жалобными грамотами государю на беззаконие; но по дороге его казачки начали грабить помещичьи усадьбы… Поняв, что зарвался и рискует быть наказанным, Ус развернул своё удалое посольство и вернулся на Дон.
К Разину он присоединился в 1670-м, захватил совместно с ним несколько городов. В Астрахани Разин оставил его за старшего. Спустя год Ус умер от болезни.
В стихах Есенина повествовательная канва совсем иная.
Ус прощается с матерью, обещая ей:
«…Соберу я Дон, вскручу вихорь,
Полоню царя, сниму лихо»…
Под Калугой, вьюжной зимой, Ус погибает в бою с боярами.
Мать ждёт сына, вглядываясь в метель за окном, и вдруг понимает:
«…Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!»…
Берёт гребешок, выходит на порог и «чешет волосья младенцу Христу» — расчёсывает русскую метель, у которой глаза сына, после погибели обернувшегося Христом.
Удивительные образы складывались в юной есенинской голове!
Но суть здесь та же: метельный, бунтующий, гибельный народ несёт в себе Христа, а трон московский заслуживает своего вихря, который рано или поздно снесёт его.
Отсюда до есенинской драматической поэмы 1921 года «Пугачёв» — рукой подать.
Есенин не стал бунтарём после революции — он тянул свою тему с юношеских лет.
* * *
21 декабря у Сергея и Анны родился сын; нарекли его Георгием, но звать впоследствии все будут Юрой.
Жену из больницы Есенин встречал всё-таки в снятой ею квартирке. Натопил печь, вымыл полы. Настроение у него было приподнятое, праздничное.
Долго разглядывал младенца, повторяя: «Вот я и отец».
Сам только что перестал быть ребёнком.
Некоторое время жил с Анной, много пел малышу, Анне тоже говорил: ты пой ему больше.
Казался заботливым и добрым.
Новый год, наверное, встречал с ними, хотя Анна ничего об этом не пишет в своих воспоминаниях.
В январе 1915-го он съезжает от Изрядновой — наверняка сославшись на то, что работать рядом с ребёнком трудно, — и селится на Пречистенке, в Афанасьевском переулке, сняв комнату в доме 10.
Там, как и во многих иных пристанищах Есенина, почти отсутствовала мебель, к тому же было холодно; зато имелся огромный стол, а на нём чернильница с красными чернилами.
Жил один, мёрз, сочинял.
Некоторое время считал самым близким своим товарищем молодого поэта Ивана Колоколова. Даже предлагал на троих с другим приятелем и не самым сильным поэтом Дмитрием Семёновским выпустить совместный сборник стихов. Причём, как считал нужным уточнить Есенин, «с портретами», словно осознал уже, что его портреты послужат немаловажным дополнением к стихам.
У Колоколова и Семёновского не хватило сообразительности зацепиться за эту идею; они, конечно же, не осознавали, с кем имеют дело.
Тогда же Есенин написал приветственное письмо Александру Ширяевцу — сильному крестьянскому поэту, 1887 года рождения, уроженцу поволжского села и тоже выпускнику церковно-приходской школы, жившему в Туркестане и служившему в почтово-телеграфном ведомстве.
Так Есенин понемногу начал по голосам распознавать своих, в надежде однажды собрать собственную стаю.
Стихи Ширяевца в тот момент привели Есенина в едва ли не большее восхищение, чем стихи Клюева или Блока. Ширяевец писал так, как Есенин сам хотел научиться:
Говорил ты мне, что мало
у меня удалых строк:
Удаль в городе пропала, —
замотался паренёк…
«Такой он русский, деревенский!» — радовался Есенин.
Стихи Ширяевца, пожалуй, стали последним поэтическим уроком для Есенина; теперь он наверняка понял, чего хочет.
В какой-то момент Есенин твёрдо сообщил Семёновскому, что писать дальше будет только о деревне. Это стало судьбоносным решением.
Попав в Суриковский литературный кружок и, следом, в редакционную коллегию журнала «Друг народа», Есенин на первом же заседании резко выступил против публикации тех вещей, которые нашёл слабыми, а когда его мнения не учли, в буквальном смысле вышел вон, прихватив с собой ещё одного товарища со словами: «Делать нам тут нечего, забирай монатки и айда».
Есенин явно стремился проявлять черты лидера, в сущности, ещё не имея к тому никаких веских оснований, кроме внутреннего знания, что всё равно будет первым.
Происходящее подсказывало ему: надо перебираться в Петроград, только там живут настоящие поэты, а в Москве — купеческая неспешность, филёры; семейные, невесть откуда взявшиеся тяготы; присмотр отца, который вот-вот обо всём догадается; вялая литературная жизнь, а если и есть сочинители, то какие-то не настоящие: по земле ходят, а не по небу летают.
С начала 1915 года стихи у Есенина начнут, наконец, получаться небывалые, удивительные.
Сочиняемое удивляло его самого:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется — на душе светло…
Такое — петь надо, от такого — душа танцует.
«Он весь светился юностью, светились его синие глаза на свежем лице с девически-нежной кожей, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб… Держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица» — таким описывал Есенина той поры Семёновский.
Есенин, неизменно нуждавшийся в напарнике, собеседнике, а иногда и в наставнике, звал Семёновского с собой в град Петра.
Тот не поехал.
«Славу надо брать за рога!» — эту фразу Есенин повторял тогда своим знакомым московским сочинителям.
8 марта 1915 года Есенин выехал в Петроград.
Изрядновой сказал, что вернётся. Обманул.
* * *
Далее следует классическая — то ли сказовая, то ли, с позволения сказать, кинематографическая — история. Есенин является к Блоку в день приезда, 9-го числа.
Между прочим, в Москве тогда жил Валерий Брюсов — едва ли не центральный персонаж литературной жизни той поры; но к нему Есенин странным образом не обратился.
В Брюсове, на взгляд молодого Есенина, не было русского в природном, кровном смысле. Не оттого ли отсутствовала надежда на взаимопонимание?
Весной 1915-го на очередных поэтических посиделках Есенин отзывался о Брюсове отрицательно: на тот момент считал его совершенно чуждым себе.
К Блоку же ехал целенаправленно, предпочитая встречу с ним поиску контактов с Бальмонтом, Сологубом или Мережковским, — интуиция вела его строго по намеченному маршруту.
Как сам Есенин признается чуть позже, он уже после прочтения «Стихов о прекрасной даме» знал, что Блок — «добрый». Нужен был добрый человек, чтобы с порога не погнал. Впрочем, то, что именно Блок — первый поэт России, Есенин уже мог знать и, собираясь подняться на самую вершину, — только к первому поэту он и мог идти.
Согласно легенде, адрес Блока Есенин спрашивал едва ли не на улице у прохожих: где тут, уважаемый, живёт поэт такой-то?
Всё это — поздние вариации; адрес Блока у него уже был.
Зато денег на долгое проживание в Петрограде у Есенина не имелось, так что в известном смысле встреча была знаковая: не принял бы его Блок день, другой, неделю — пришлось бы возвращаться в Москву, а то и в Константиново.
Но сложилось всё согласно предначертанному.
Блок жил по адресу: Офицерская улица, дом 57, квартира 21.
В первой половине дня Есенин был там. Всеволоду Рождественскому потом рассказывал: «Стою и руки к звонку не могу поднять. Легко ли подумать, а вдруг сам откроет…»
Блока не застал. Оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное».
Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, — на тот момент не считал это важным.
В четыре часа явился снова, и его впустили.
Но, встретившись с Блоком и заметив его удивление — впрочем, достаточно сдержанное — именно тому факту, что гость его — деревенский, Есенин это запомнил.
Гиппиус потом скажет: все были уверены, что Есенин вообще пришёл пешком из деревни.
В автобиографии Есенин напишет: когда он смотрел на Блока, с него капал пот — оттого, что он впервые в жизни видел «живого поэта».
Кажется, это не совсем правда.
Есенин, как мы помним, знал имевшего определённый поэтический вес Ивана Белоусова и не только его — среди его московских знакомых был крепкий мастер Иван Филипченко, пролетарский сочинитель, на семь лет моложе Блока. Филипченко был образованный человек, Брюсов отмечал влияние на него Уитмена и Верхарна; он воспринимался отчасти как городской Клюев. «Самобытная, вещая душа» — так определял его символист Балтрушайтис.
Уже будучи знаменитостью, Есенин ретроспективно свой визит в Петроград докручивал до нужной кондиции: ему нужно было, чтобы приезд его запомнился не как появление, но как явление. Пот, текущий со лба юного поэта, — штрих запоминающийся. Но вообще ведь — март, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения.
Скорее всего, всё было так. Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пять — семь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путано — просто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток поймёт, о чём речь, — сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: одну — издателю Михаилу Мурашёву, другую — поэту Сергею Городецкому.
То, что перед ним стоящий парень, Блок, конечно же, понял сразу, но слишком не хвалил: сказал что-то одобряющее, задумчиво и почти сухо.
Есенин всё равно вышел от Блока вне себя от счастья.
Да, март, да, ветер, но наверняка шёл без шапки и точно знал: ему только девятнадцать, а уже всё началось. Всё будет теперь, о чём только успел намечтать.
Все узнают это имя: Есенин.
* * *
Вечером Блок запишет в дневнике: «Днём у меня рязанский парень со стихами».
Есенин прочёл ему несколько безусловных шедевров; можно удивиться сдержанности Блока: «парень со стихами» — и всё?
Но здесь стоит выставить оптику чуть шире.
У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной. Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.
5 марта, то есть за четыре дня до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глупо — давно не было ничего подобного».
А ещё днём раньше пишет стихотворение:
…Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь…
Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.
Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.
Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати.
Как многие представители интеллигенции, Блок тогда испытывал — и не без оснований — чувство ограниченности своих представлений о русском человеке и русском пути. Он долгое время верил, что слово народное ещё прозвучит, и ждал этого слова.
В 1907 году Блока постигло серьёзное очарование поэзией Николая Клюева.
В первом письме Блоку тот писал: «Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой — прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал».
Интонация, конечно, оригинальная: извольте потрудиться — мало ли мужики на вас, бар, трудились.
В письме, однако, содержались ещё и типично клюевские, с перехлёстом, похвалы стихам Блока, которые автора, как ни странно, тронули: «Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей».
Блок ответил Клюеву предельно искренне: «…умилён честью, которую Вы оказали мне… В лютой нищете, в тёмном плену жизни такие переживания, которые Вы доставили мне, — очень дороги».
Клюев увидел, что барин схватил наживку, и потянул леску на себя, выдавая сокровенное и затаённое: «Вы — господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, не утолённых сердцем, и что темны мы, только если на нас смотреть с высоты…»
Клюеву явно хотелось, чтобы барин извинился перед ним или даже, быть может, унизился.
Интонационно Клюев, позволим себе сказать, выглядел малоприятно, поочерёдно то переслащивая, то пересаливая; но писал он, в сущности, правду.
Более того, Клюев — и в этом проявлялась его проницательность — сам же себя выдавал с головой, говоря: «Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, пока видит от „вас“ какой-то прибыток».
Следующий, 1908 год Блок по-прежнему находился под несомненным клюевским влиянием. Клюев наставлял его, обвиняя в «интеллигентской порнографии», — причём в данном случае использовал выражение самого Блока.
Блок долгое время внимал и верил ему, хотя ни от кого больше не потерпел бы подобного.
«Между „интеллигенцией“ и „народом“ есть „недоступная черта“, — не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: Не откроем сердца — погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы „Великой России“ (по Струве) не воздвигали. Свято нас растопчет».
Клюев настаивал на необходимости «обручения раба Божьего Александра рабе Божьей России», — и Блок этого желал более всего.
Но со временем Клюев в качестве «свата» начал казаться Блоку несколько назойливым.
Податливому его терпению пришёл конец, и он остыл — всё реже и реже отвечал на длинные, дидактичные, местами необычайно глубокие, но чаще раздражающие клюевские письма.
Будучи прав в главном, Клюев отрицал то, что составляло поэтический гений Блока, давая ощущение неизъяснимой музыки. Горечь распада, предчувствие гибели и даже та самая, в широком смысле, «порнография» — всё это было Блоку необходимо. Недоступная черта, о которой он говорил, на то и была недоступной, чтобы знать о ней и раньше времени вперёд не ступать: у всякого поющего своя роль.
«Я барин — вы крестьянин», — спокойно и жёстко сообщил Блок Клюеву.
Однако в сентябре 1911-го они впервые встретятся лично и Блок переживёт ещё один период очарованности Клюевым.
Просидят, проговорят несколько ночей. Клюев сравнит Блока с Иваном-царевичем, спящим в «сером безбрежье русского поля».
Блок поделится со своими друзьями Дмитрием Мережковским и его женой Зинаидой Гиппиус мыслями о Клюеве, прочтёт им несколько его писем; те в ответ будут страшно браниться. Скепсис их понятен: не верьте, Александр Александрович, ой, не верьте.
Не под влиянием Мережковских (так их называли тогда), а в силу внутренней насыщенности общением Блок отстранится снова — и на запугивания Клюева, что вместо Ивана-царевича может превратиться в «идолище поганое», уже не отреагирует.
Превращусь — ну и ладно.
Блоковское отношение к явившемуся Есенину произрастает отсюда: он всё это уже пережил с Клюевым. Перекипел.
Когда после мартовского знакомства Есенин в апреле 1915-го попросит Блока ещё об одной встрече, тот ответит:
— Не надо, сказать друг другу нам особенно нечего.
К тому времени Блок уже добьётся взаимности от своей Кармен — Любови Дельмас.
А паренёк — ну что паренёк… Если суждено выплыть — выплывет.
Деревенские — их много, они живучие.
* * *
Та весна — одна из счастливейших и одновременно несчастнейших в жизни Есенина.
В литературном Петрограде его словно бы ждали — пусть с некоторой барской приглядкой, а то и иронией.
Однако сам Есенин по прошествии немногого времени рисовал чуть иную картину.
Сравните, к примеру, письмо московскому знакомому Николаю Ливкину (речь идёт о том, что Есенин напечатал в петербургском журнале стихи, уже опубликованные в Москве): «…в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3–2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов открыли мне своё чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке, по вокзалам, не мог не перепечатать стихи… Я был горд в своём скитании, то, что мне предлагали, отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и со всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них…»
Ночлежек и вокзалов, конечно, не было. На пару ночей он остановился у константиновских земляков, временно прописавшись по адресу: Преображенская улица, дом 42а, квартира 12.
И — закрутилась карусель.
Идёт к Городецкому — Малая Посадская, дом 14, квартира 8, пятый этаж.
Стихов Городецкого Есенин не знал и даже фамилии его не слышал, что о многом говорит: его начитанность оставляла желать лучшего.
Хотя, надо признать, некоторая диковатость была Есенину даже на руку.
Городецкий уверял, что Есенин принёс стихи завёрнутыми в деревенский платок.
Здесь, скорее всего, имеет место аберрация памяти: на тот момент Есенин вовсе не собирался устраивать пейзанский маскарад, по московским и рязанским редакциям находился вдосталь и даже если когда-то, в самом начале, мог таким образом использовать платок, то вскоре понял, что это нелепо. В конце концов, Изряднова не посоветовала бы ему так себя вести.
Есенинские стихи в авторском исполнении, а следом ещё и частушки под тальянку привели Городецкого в искренний восторг.
В то время Городецкий являлся видным поэтом, автором нескольких поэтических шедевров, воспринимавшимся Гумилёвым как равный, а Блоком — как достойный.
К тому же Городецкий был едва ли не главный в России знаток поэзии Ивана Никитина, знал толк в крестьянской поэзии и Есенина угадал сразу, за что ему благодарность неизбывная.
Расчувствовавшийся Городецкий в буквальном смысле расцеловал незваного гостя в розовые щёки.
Сергей Митрофанович был давно женат, но вообще всякое бывало в его жизни — петербургские нравы начала века давали о себе знать.
Похож он был, по меткому замечанию писателя Бориса Зайцева, на молодого лося.
В отличие от символистов, осознанно или в силу общей инерции пестовавших в себе индивидуализм и высокомерие, Городецкий был открытый, улыбчивый, дружелюбный. По крайней мере хотел казаться таковым. Увлекался почти всеми литературными течениями совершенно искренне и не менее искренне хотел быть причастен ко всему. Так бывает: недостаток дара компенсируется всеприсутствием.
Едва ли стоит ставить это Городецкому в вину, а в данном случае — только в заслугу.
Чуть ли не в первый день знакомства Городецкий напишет есенинский портрет.
Будет называть его «весенним братиком».
Несколько раз Есенин, не отказываясь от гостеприимства, переночует у Городецкого.
(Позже это вообще станет для Есенина характерной чертой: он всю жизнь будет с лёгкостью оставаться в гостях.)
Хотя Мариенгофу потом пожалуется, что жена Городецкого посылала его в мелочную лавочку за нитками и заставляла ставить самовар. Ну, не растаял…
Городецкий напишет записки во все основные журналы: примите паренька, «приласкайте». «В кармане у него рубль, а в душе богатство» — так презентует Городецкий Есенина в письме редактору-издателю «Ежемесячного журнала» Виктору Миролюбову.
Скорее всего, Есенин пожаловался доброму — в отличие от строгого Блока — Городецкому на безденежье, так как в записке редактору «Журнала для детей» Сигизмунду Либровичу тот подчёркивает: «Надеюсь, Вы примете его стихи и оплатите по рукописи — и прилично…»
Он ещё дюжину, а то и больше, напишет таких записок да ещё и попытается издать сразу два есенинских сборника — стихов и частушек; из затеи ничего не выйдет, но само по себе это показательно.
Есенин позже немало злословил по поводу своих петербургских коллег по поэтическому цеху, иной раз даже Блоку доставалось, но о Городецком плохо не отзывался никогда.
Кого он со временем буквально возненавидит, так это Зинаиду Гиппиус: как-то даже по-мужицки, по-константиновски.
В есенинском понимании женщины так себя вести не могут: эмансипе, в брюках ходила, в лорнет на него смотрела.
Считается, что едва ли не при первой же встрече Гиппиус, разглядывая Есенина, спросила:
— А что это за гетры на вас?
— Это валенки, — ответил он.
— Вы вообще кривляетесь, — отрезала Гиппиус, чем, согласно легенде, от Есенина же исходящей, обидела его навсегда.
Придётся сказать: никаких валенок тогда не было. Это Есенин придумал в 1924 году, когда сочинял заметку про Гиппиус, что с ним случалось редко: больше двух абзацев ни о ком из живых современников он не писал. А тут — целая статья, на полторы страницы. Давно обиду затаил, и валенки присочинились очень кстати.
Но начиналось-то всё замечательно.
Семья Мережковского и Гиппиус была одной из влиятельнейших в русской литературной политике того времени. Сразу после Блока и Городецкого, 15 марта, Есенин уже был у них — Сергиевская улица, дом 83. Другие юные поэты месяцами, а то и годами могли кругами ходить, но в барские дома не попасть, а этот — пожалуйста.
Поэт Рюрик Ивнев уверял: Мережковские были очарованы Есениным. Положим, сам Дмитрий Сергеевич остался чуть более сдержанным, а вот жена его, при всём своём замечательном уме, загляделась на мальчика.
Гиппиус скоро напишет о стихах Есенина отличную статью и опубликует под одним из своих «мужских» псевдонимов.
В те дни она и не думала себе позволять никакой иронии или снисходительности по отношению к Есенину.
Гиппиус в своей статье назовёт два основных направления для будущей поэзии — есенинское и северянинское — и однозначно поставит на… Есенина.
Это станет первой в его жизни публикацией о нём (журнал «Голос жизни», № 17): «В стихах Есенина пленяет какая-то „сказанность“ слов, слитность звука и значения… мастерство как будто данное: никаких лишних слов нет, а просто есть те, которые есть, точные, друг друга определяющие».
Впрочем, это не отменяет вероятности того, что вопрос, зачем Есенин кривляется, Гиппиус действительно ему однажды задала.
Но вовсе не в связи с валенками.
Между прочим, была середина марта; в Петрограде — не сугробы, а тротуары. Присутствовавший при той встрече писатель Алексей Чапыгин оставит воспоминания, где чёрным по белому сказано, что Есенин был «в сапогах с голенищами».
Более того, сама Гиппиус в 1926 году ту встречу вспомнила и Есенина описала: «Крепкий, среднего роста. Сидит за стаканом чая немножко по-мужицки, сутулясь… монгольские глаза чуть косят, — и, наконец, ключевое: во что одет, — „не пиджак, а — „спинжак““, высокие сапоги».
Са-по-ги, вот.
В Петрограде Есенин пробудет до 29 апреля, и шансов появиться у Мережковских в валенках у него с каждым днём было всё меньше: весна.
За полтора месяца Есенин обойдёт многие редакции, выставки и салоны, всем улыбаясь и ко всем приглядываясь. Его тоже будут внимательно рассматривать, но никто из мемуаристов валенок на Есенине не запомнит.
26 марта Есенин посетит вечер Игоря Северянина, где познакомится с упомянутым Рюриком Ивневым (на самом деле — Михаилом Александровичем Ковалёвым, сыном русского офицера и дворянина и голландки графских кровей).
Рюрик был известен своими гомосексуальными предпочтениями, незлобивым, открытым характером, да и стихи на тот момент сочинял очень даже неплохие.
Ивнев опишет, что Есенин был одет в «простенький» пиджак, серую рубаху с серым воротничком и галстуком. Валенок, само собой, не было, иначе при таком наряде они неизбежно бросились бы в глаза.
По итогам шумного, не без некоторой скандальности, северянинского вечера у Есенина спросили:
— Как тебе, не понравилось, что ли?
— Нет, стихи есть хо-ро-шие, — ответил, — а только что же всё кобениться!
На самом деле северянинская подача — он не читал, а почти напевал свои поэзы — как минимум заставила Есенина задуматься. Пройдёт немного времени, и он начнёт вести себя с известной долей вызова — на свой лад. Чтобы запомниться не хуже Северянина.
Дело, конечно, было не в валенках.
Валенки для Есенина являлись символом: мы пришли в привычном для себя — как живём и трудимся, а вы не сочли нас равными.
Наши валенки (лапти, порты, кафтаны, рожи) вам не понравились.
Есенин априори в среде петроградской аристократии, «дворянщины», буржуазии чувствовал себя чужим, «простачком», на самом деле таковым не являясь.
Блок, говоривший про крестьян и бар, просто обозначал два разных мира, где барский вовсе не лучше крестьянского, а может быть, даже хуже. Что же до «Мережковских», то они при любых обстоятельствах смотрели сверху вниз.
Но как на Есенина можно смотреть сверху вниз? С его-то бешеным гонором? Он себя сразу настраивал на «гения».
Классовое и поэтическое в его случае слились воедино.
Ну а что — он был менее талантлив, чем «Мережковские»? Или русский мужик, русский народ — менее талантлив?
«Вы вообще кривляетесь»… Это смертельно обидело Есенина не потому, что его обвинили в неискренности, но потому, что позволили себе так говорить с ним.
Разве пришло бы в голову Гиппиус обратиться с таким вопросом к сыну полоцкого дворянина и курляндской баронессы поэту Георгию Иванову?
Едва ли.
А к нему — да. За этой фразой слышится ещё и другое:
— Зачем, юноша, вы изображаете из себя ровню? Вам и так многое позволили — усадили, к примеру, за один стол.
Что Есенину хотелось произнести в ответ (про себя, сжав зубы и пока ещё стеснительно улыбаясь)?
Вот что:
— Дайте срок, я ваш стол переверну к бесам. Сейчас только частушки спою — и переверну. Не сегодня так завтра, я памятливый.
Когда в 1916-м Есенин напишет, что ночевал по вокзалам и питался на две копейки, в том будет фактическая неправда. Но он не за себя здесь высказывается, а за всех обиженных с рождения, и поэтому в главном не обманывает.
* * *
Казалось бы, вот она, удача — покатилась судьба с горки.
28 марта на вечере «Поэты — воинам» Есенин слышит, как выступают Блок, Сологуб и Ахматова.
Становится завсегдатаем салона молодого библиофила Кости Ляндау на Фонтанке, в подвале, где раньше была прачечная.
Знакомится там с Михаилом Кузминым — томный вид, подкрашенные глаза — и Осипом Мандельштамом — умная голова на птичьей шее.
30 марта в редакции «Нового журнала для всех» читает свои стихи вместе с Георгием Адамовичем и Владиславом Ходасевичем.
А ещё в числе новых знакомых были поэты Всеволод Рождественский и Леонид Каннегисер, публицист Дмитрий Философов, писатель Алексей Ремизов.
Вообразите себе его окружение! Конкуренцию!
Ещё неделю назад он влачил свои типографско-корректорские дни, готовый разувериться во всём, а тут будто оказался посреди невиданного маскарада, где всякий шут мог претендовать на царство, а всякий царь — оказаться ряженым.
И ему, Пастушку, надо было не сгинуть, не растеряться.
Хорошо сказал поэт (впоследствии актёр) Владимир Чернявский, видевший тогда Есенина: «Он ходил, как в лесу, озирался, улыбался, ни в чём ещё не был уверен, но крепко верил в себя».
Кажется противоположной, но по сути странным образом созвучна словам Чернявского едкая реакция Фёдора Сологуба на повстречавшегося ему в те дни Есенина (в пересказе Георгия Иванова, который наверняка досочинил от себя, но суть, кажется, не переврал): «Я этого рязанского телёнка сразу за ушко да на солнышко… Прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало».
Как будто у Сологуба и Иванова самомнения не было.
Есенин становится своим в доме писательницы и критика Зои Бухаровой; хозяйка зовёт его Сергуней, привечает как родного и вскоре напишет о нём очень доброжелательную статью.
2 апреля Рюрик Ивнев у себя на квартире устраивает Есенину первый в его жизни личный вечер.
Явились и Адамович, и всё тот же Георгий Иванов (интересно, что два будущих классика эмигрантской литературы, дворяне, дети военных, на тот момент были любовниками, причём их роман дал повод называть молодых людей подобного толка «жоржиками» или «юрочками»). Был имевший те же сексуальные предпочтения Кузмин.
Вышеупомянутый Чернявский, наблюдая за всем этим, всерьёз опасался, что Есенина «развратят».
Слушатели в доме Ивнева приняли Есенина с некоторой иронией. Кузмин назвал его стихи «лимонадцем». Матерные частушки, которые Есенин исполнил по завершении чтений, понравились больше.
24 апреля Есенин пишет в Олонецкую губернию Николаю Клюеву: «…у нас с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы».
И тут же хвалится, отчего-то уверенный, что адресат разделит его радость: «Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. А в „Голосе жизни“ есть обо мне статья Гиппиус под псевдонимом Роман Аренский, где упоминаетесь и Вы…»
Под конец апреля Есенин подхватил лихорадку. Губы распухли, лицо раскраснелось, пошло пятнами: вместо херувима явилось нечто несусветное, будто нарочно его пометили, чтобы никто с поцелуями не полез.
Первый петроградский фурор ему польстил, но накатывали другие, неподъёмные проблемы: во время разгорающейся войны Есенин подлежал призыву в армию.
Ещё в марте государь Николай II подписал указ о досрочном призыве новобранцев 1916 года — как раз есенинского поколения.
В срок с 15 мая по 15 июня Есенину необходимо было явиться на призывной пункт. Надежды, что победят без него, не сбылись.
Забавно было прогуляться по салонам, но скоро обреют — а потом наверняка убьют.
Лежи под землёй — хорошо ли? О том мечтал?
* * *
Несмотря на то, что даже Северянин — и тот обещал: «Я поведу вас на Берлин», — добровольцами на войну пошли только два поэта: Николай Гумилёв и Бенедикт Лившиц.
Брюсов и Городецкий отправятся на фронт военными корреспондентами: первый — на четвёртый день войны, второй — в 1916 году.
Отслужат своё по призыву Сергей Клычков, Пётр Орешин, Алексей Ганин — будущие есенинские друзья из числа крестьянских поэтов.
Первой реакцией Есенина на войну были несколько стихотворений, которые он в свои сборники не включал никогда.
Листы
…Видят немцы — задрожали дубы столетние,
На дубах от свиста листы валятся.
Побросали немцы шапки медные,
Испугались посвисту богатырского…
Стихи эти под названием «Богатырский посвист» опубликует московская газета «Новь» 23 ноября 1914-го. Потребуется ещё год, чтобы понять: немцы не испугались. Ничего подобного Есенин больше не сочинит.
В столь же лубочном стихотворении 1914 года «Узоры» мелодия уже совсем иная:
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты.
Девушка рисует мёртвых на поляне,
На груди у мёртвых — красные цветы…
В первые месяцы войны Есенин пишет ещё три патетических, трагического звучания, стихотворения — как ни странно, в виде обращений к другим государствам. Два из них — сонеты, совершенно чуждая ему форма, которой он больше не воспользуется.
Первое, «Бельгия» («Побеждена, но не рабыня, / Стоишь ты гордо без доспех…»), было опубликовано в первом номере журнала «Марс» за 1915 год, и речь в нём шла об оккупации Германией нейтральной Бельгии в августе 1914-го.
Второе, «Греция» («…Возьми свой меч. Будь Сербии сестрою. / Напомни миру сгибнувшую Трою…»), появилось в шестом номере журнала «Огниво» за тот же год. Есенин призывает Грецию вступить в войну против Германии, что она позже и сделает.
Наконец, третье, «Польша», опубликованное там же и тогда же: «Над Польшей облако кровавое повисло…»
Если эти «геополитические» стихи и нужны для чего-то, то только для бельгийских, греческих и польских изданий Есенина; самого его они ни в коей мере не характеризуют.
Самое же главное высказывание Есенина на тему войны — «маленькая поэма» «Русь», созданная в феврале 1915 года.
Он её успел прочитать нескольким московским знакомым накануне отъезда в Петроград:
…Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину.
Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб, без слёз,
Клали в сумочки пышки на сахаре
И пихали на кряжистый воз.
По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вот опора в годину невзгод…
Мы видим здесь лишь огромную человеческую печаль о том, что зло приходит в тишайший деревенский мир, и вместе с тем — великий стоицизм русского мужика, готового на всё «без печали, без жалоб, без слёз».
Народ, по Есенину, основа всего сущего. Не «герой», не «царь», а мужик.
…Припаду к лапоточкам берестяным,
Мир вам грабли, коса и соха!
Я гадаю по взорам невестиным
На войне о судьбе жениха.
Помирился я с мыслями слабыми,
Хоть бы стать мне кустом у воды.
Я хочу верить в лучшее с бабами,
Тепля свечку вечерней звезды…
Есенин даже не скрывает своей растерянности перед железом и насильственной, невесть кем принесённой смертью: лучше с бабами, лучше «кустом у воды» — лишь бы не это.
В 1790 году предок Есенина Никита Кверденёв смог откупиться от рекрутской повинности. Пришло время и ему придумывать что-то в этом роде.
* * *
29 апреля Есенин возвращается из Петрограда в Москву. Понял, что надо нести только своё слово, а с чужих голосов не петь; и что у него есть то, чего они не имеют: рязанское поле; и что необходимо ещё и другое: навык, хватка.
Надо уметь то, что умеют они, но только лучше: рифма, размер, ассонанс, любой выверт, нырок, прыжок — всему надо выучиться.
Осознав это, Есенин отныне получил шанс не только с «городскими» устроить успешные гонки, но и оставить позади всех посконных и домотканых. Крестьянские его предшественники зачастую не желали ничему учиться: они ж от земли — им не положено уметь по-городскому, ихдолжны за мужицкий дух возлюбить и прославить.
Есенин догадался: не должны.
Чернявский напишет: «…Серёжа этой весной прошёл среди нас огромными и фантастическими лёгкими шагами по воздуху, как бывает во сне; прошёл, найдя немало неприятелей (первые десятки из будущих сотен!) и, может быть, ни одного друга; весь ещё в туманности наших иллюзий: золотоголовый крестьянский мальчик, с печатью непонятного обаяния, всем чужой и каждому близкий».
Если бы Есенин не явился обратно с новой кипой ещё более крепких, сияющих, чарующих стихов, вспомнили бы его? Разве что кто-нибудь, один из мимолётных знакомцев, потягиваясь со скуки, спросил сквозь зевоту:
— …А этот, который выткался на озере и матерные частушки орал, — куда подевался?
— Говорят, то ли утонул, то ли спился.
— Да нет, ничего такого. Корову себе завёл и доит её…
— Что, вот прямо рукой доит, сам? Хм…
Заехав к Анне и сыну — кажется, в последний раз она запомнила его любящим и ласковым, — Сергей укатил в Константиново повидаться с роднёй накануне призыва.
В Константинове тогда случился падёж скота — ящур. Крестьяне лечили коров заговорами и мазали им языки дёгтем. Скотина всё равно дохла.
2 мая из своей Олонецкой губернии Есенину ответил Клюев: «Мне многое почувствовалось в твоих словах — продолжи их, милый, и прими меня в сердце своё».
Совсем недавно другой крестьянский поэт, Александр Ширяевец, рискнул в письме Клюеву пожаловаться на одиночество, на что получил ответ совсем неожиданный. «В феврале, — писал Клюев своему корреспонденту, которого в глаза не видел, — был в С. П. Б. Клычков, поэт из Тверской губернии, из мужиков, читал там в литературном интимном театре под названием „Бродячая собака“ свои хрустальные песни, так его высмеяли за то, что он при чтении якобы выставил брюхо, хотя ни у одной петербургской сволочи нет такого прекрасного тела, как у Клычкова. Это высокий, с сокольими очами юноша, с алыми степными губами, с белой сахарной кожей…» И дальше этот олонецкий усатый морж решает в письме безо всяких обиняков рыбку подцепить — а вдруг выйдет толк: «Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворённость ею. Но я слыхал, что в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий, употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для гостей. Что бы тебе попробовать — по-сартски, авось бы и прилюбилось. Только обязательно напиши мне о результатах».
Ширяевец озадачен, о чём немедленно сообщает Клюеву в письме, а тот спокойно отвечает: «Встречался я с Клычковым, и всегда мы с ним целовались и дома, и на улице… Увидел бы я тебя, то разве бы удержался от поцелуев?»
Есенин на следующее клюевское письмо долго не отзывался.
Клюев писал ему: «Что же ты, родимый, не отвечаешь на мои письма?.. Я очень люблю тебя, Серёжа, заочно, — потому что слышу твою душу в твоих писаниях — в них жизнь, невольно идущая. Мир тебе и любовь, милый».
Есенин и сам был ласковый до сентиментальности, но этот слишком уж мягко стелил.
Сообщил ли кто Есенину про наклонности Клюева или ещё нет, но особенного выбора у него не было.
Литературная Москва выглядела, как пруд стоячий, а в Петрограде пути всё равно вели либо в салон Ивнева с ехидными томными юношами, либо к Городецкому, который задумал тогда общество «Краса», чтоб вести издательскую и концертную деятельность с новокрестьянскими или не чуждыми народничества литераторами.
Влияния Городецкого Клюев опасался особенно сильно, отчего в письме просил Серёжу дословно пересказать, что именно говорил ему Сергей Митрофанович.
Клюеву надо было добычу у Городецкого перехватить.
Ни Городецкий, ни Клюев ещё не знали, с кем дело имеют.
* * *
Войну, именуемую ныне Первой мировой, тогда называли Второй отечественной — считая первой войну 1812 года и находясь в убеждении, что вторая завершится так же. Как единственный сын в семье Есенин до какого-то момента имел льготу первого разряда, согласно которой мог быть призван только в местное ополчение; таких, как он, именовали «ратниками государственного ополчения второго разряда». Однако эту льготу государство предполагало снять.
Смотр на призывном участке в Рязани назначен был на 20 мая, после чего Есенин мог сразу уехать на фронт.
Написал Бальзамовой — позвал к себе на проводы.
Накануне отъезда в Рязань Есенин с другими рекрутами, как полагается, напился и ходил по деревне с ливенской гармонью, пел песни. Отстав от приятелей, угодил на незнакомых мужиков, повздорил с ними, подрался: ливенку ему разорвали и разбили голову. Вернулся к своим и подговорил рекрутов выловить бивших его мужиков…
Так и сделали.
Наутро оглядывал себя — похмельного, битого — и думал: «Это я только что в петроградских салонах стихи читал? Или кто-то другой?»
В положенный день явился в Рязанское уездное по воинской повинности присутствие и прошёл медкомиссию.
Здесь-то и выяснилось, что он… близорукий.
Сверстники его отправились на фронт, а он, пусть и временно, домой.
В деревне подслеповатый человек именовался «поникой». Той весной Есенин само слово «поника» повторял не без удовольствия, будто его этим недугом наградили.
Если недуг всё-таки был.
Никаких сведений о есенинском зрении не сохранилось. Очков он точно не носил и даже не примерял. В мемуарах не описывается ни одного случая, когда Есенин что-то не разглядел или обознался при встрече со знакомым.
Можно предположить, что справка о близорукости была получена за мзду, но никаких доказательств этому нет.
Бальзамова в Рязань не явилась, но Есенин всё равно чувствовал себя радостно и обнадёженно.
Он решает взяться за прозу. Разом напишет два рассказа — «У белой воды», «Бобыль и дружок» — и начнёт повесть «Яр». Всё казалось возможным: если стихи получились, отчего бы и прозе не состояться?
Тогда многие мастера, за исключением Блока, писали и стихи, и прозу: Мережковский и Гиппиус, Сологуб, Брюсов, Белый, Бунин, Горький. Рюрик Ивнев — и тот к прозе примерялся.
Есенин зовёт в гости своего нового товарища Леонида Каннегисера. Марина Цветаева видела их вместе в Петрограде и залюбовалась обоими до временной потери дыхания: «Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира… Лёнина чёрная головная гладь, есенинская сплошная кудря, курча, есенинские васильки, Лёнины карие миндалины».
Леонид, сын состоятельного инженера-судостроителя Самуила Каннегисера и врача Розы Сакер, был на год младше Есенина.
Учился на экономическом отделении Политехнического института и писал стихи — эгофутуристического толка, лёгкие и остроумные.
Поэтический круг общения его был совершенно определённый: Михаил Кузмин, Рюрик Ивнев и вся их прелестная компания. Имелся у Лёни брат Лёва, не скрывавший, что он гомосексуалист.
Однако сам Леонид придерживался традиционных взглядов на отношения полов и на тот момент переживал бурный роман с актрисой Ольгой Гильдебрандт.
В отличие от, скажем, Георгия Иванова он увидел в Есенине не обучившегося стихосложению полотёра, а ту самую Русь, в которую был влюблён всем сердцем.
В Константинове его приняли душевно.
К сыну приехал городской товарищ — значит, Сергей не выдумал, что в далёком Петрограде он был встречен с интересом: воспитанный, красивый, ухоженный Леонид тому порукой.
Обошли вдвоём все константиновские окрестности.
Были в Иоанно-Богословском мужском монастыре XIII века, в десяти километрах от Константинова.
Однажды ночью случился пожар; забрались на колокольню, смотрели на соседнее село — было красиво.
Переговорили о многом; в числе прочего Каннегисер рассуждал о есенинском пантеизме, о котором сам Есенин и не догадывался.
Отбыл Леонид 12 июня.
Вскоре писал Сергею: «Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) — я всегда вспоминаю Константиново, и не было ещё ни разу, чтобы оно побледнело перед каким-либо другим местом. Наверное знаю, что запомню его навсегда. Я люблю его».
«Что твоя милая матушка? — будет спрашивать Каннегисер в письмах. — Очень ей от меня кланяйся. А твои милые сестрёнки? Я к ним очень привязался…»
Есенин, безусловно, очарованный встречей, посвятит другу стихотворение «Весна на радость не похожа…»:
…У голубого водопоя
На шишкопёрой лебеде
Мы поклялись, что будем двое
И не расстанемся нигде…
В стихотворении этом при желании можно обнаружить почти эротический подтекст: «Твоя обветренная кожа / Лучила гречневый пушок…»; но здесь, конечно же, слились воедино и искренняя, человеческая нежность к негаданному товарищу, и, может быть, неосознанные предчувствия, что жить тому осталось два года и погибнет он страшно.
По тому, что пишет теперь Есенин, видно, что он прошёл какой-то немыслимый путь: два года назад — графоман, год тому — еле учился ходить, на ощупь угадывая что-то своё, и вдруг — начал сочинять одно за другим абсолютно классические, без оговорок, стихи, наполненные неизъяснимой музыкой.
Посвящение Каннегисеру он, однако, при публикации снимет.
Есенин совсем не желал, чтобы его числили по тому же разряду, что и многих товарищей Лёни.
Да и стихотворение получилось как бы не совсем о нём: лирический герой провожает друга до его избы, а не до поезда или до парадного:
…И долго, долго в дрёме зыбкой
Я оторвать не мог лица,
Когда ты с ласковой улыбкой
Махал мне шапкою с крыльца.
Петроградские циники и шутники начали бы спрашивать: а чего это Лёня переехал в избу? а всегда ли Есенин его провожает? а не обижают ли Лёню другие деревенские ребята? а научился ли Лёня пасти коз и стричь овец? И всё такое прочее.
Ни к чему.
Созвучно с приведённым выше ещё одно есенинское стихотворение того времени:
Ещё не высох дождь вчерашний —
В траве зелёная вода!
Тоскуют брошенные пашни
И вянет, вянет лебеда.
Брожу по улицам и лужам,
Осенний день пуглив и дик.
И в каждом встретившемся муже
Хочу постичь твой милый лик.
Ты всё загадочней и краше
Глядишь в неясные края.
О, для тебя лишь счастье наше
И дружба верная моя.
И если смерть по Божьей воле
Смежит глаза твои рукой,
Клянусь, что тенью в чистом поле
Пойду за смертью и тобой.
Датируются оба стихотворения по первой публикации — 1916 годом, но есть основания предположить, что сочинились тогда же, в 1915-м; они написаны одним размером.
Да и не было тогда у Есенина другого товарища, которому он мог бы посвятить подобные строки. Зато и здесь слышится предчувствие трагической судьбы Каннегисера.
Леонид по возвращении из деревни тоже напишет посвящение: «С светлым другом, с милым братом / Волгу в лодке переплыть», — хотя на самом деле переплывали они Оку.
Напоследок — строчка из письма Есенина Чернявскому с отчётом о пребывании Лёни: «Водил я его и на улицу. Девки ему очень по душе. Полюбилось так, что ещё хочет приехать».
От их дружбы останется одна совместная фотография.
После того, что случится с Каннегисером, в течение многих десятилетий при всех последующих публикациях этого фото Есенин будет на нём один, отрезанный от плеча товарища, которым так любовался.
* * *
Ещё в Константинове Есенин показал наброски своей повести Леониду. Тот очень хвалил и, захотев как-то помочь другу, рассказал о его прозаических задумках своей влиятельной знакомой Софье Исааковне Чацкиной, издательнице журнала «Северные записки».
Она заинтересовалась и попросила прислать вещь, когда будет готова.
«Яр», написанный за 18 дней в августе 1915-го, был опубликован в «Северных записках» за 1916 год в трёх номерах подряд.
Реакция критики была весьма умеренной.
Яков Перович: «Повесть „Яр“ не хуже, не лучше многих повестей из крестьянской жизни, которым предстоит недолгое существование. Читаешь её без раздражения, но и без любопытства даже».
Александр Измайлов: «Это просто старая школа народной повести, изводящей кропотливо выписанными мелочами, давно осуждёнными в Потехине или Златовратском».
Как прозаик Есенин начал слишком рано, в двадцать, и сразу оступился: реакция оказалась не такой, как ему хотелось, и потому проза была немедленно заброшена. Чего он точно не хотел — так это быть «не хуже, не лучше многих». Есенин ценил быструю удачу, а с прозой надо долго возиться, не будучи к тому же уверенным в результате.
Вместе с тем три его юношеские прозаические вещи всё-таки оставляют возможность пожалеть, что прозы у Есенина больше не случилось.
«У белой воды» — вполне крепкий, почти эротического толка рассказ, более чем характерный для начала века; нельзя сказать, что по уровню Есенин сильно уступает многим своим современникам, иногда работавшим в том же жанре, — скажем, молодому Алексею Николаевичу Толстому, Сергееву-Ценскому или той же Зинаиде Гиппиус.
Спокойное прозаическое дыхание — редкость для совсем молодого человека; но Есенину никто о том не сообщил, никто не обнадёжил, а зря.
«Бобыль и Дружок» — грустная детская быль, не менее достойно сделанная сообразно канону.
В повести «Яр» чувствуется переизбыток этнографических реалий, по большей части языковых; но сама стилистика повествования, нарочито образная, с рваным дыханием, говорит о Есенине не как о наследнике Алексея Потехина и Николая Златовратского, а скорее как о предшественнике постреволюционной литературы — Бориса Пильняка и Всеволода Иванова.
«— Здорово, дедунь, — крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.
Афонюшка слез с печи, лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нём швы. Белая лунёвая бородка клином лезла за пазуху, а через расстёгнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.
— Здорово, — кашлянул он, заслонясь рукой, и скинул шубу, — нет ли, родненький, сухарика; второй день ничего не жевал.
Карев ласково обвёл его взглядом и снял шапку.
— Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим…
Ощипал, выпотрошил и принёс беремя дров.
Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая бересту в свиной высушенный пузырь».
У автора — удивительный словарный запас, свежайшая образность, слух на живую речь.
Он мог бы писать отличную прозу.
* * *
Есенин не спешил сообщить новым, младым и взрослым, петроградским товарищам о своей отсрочке: боялся сглазить.
Городецкий, не растерявший очарованности «весенним братиком», пишет ему в начале июня:
«Сердце моё Сергун…
Много о тебе думаю и радуюсь, в тёмные дни свои, что ты еси. Ради Бога, не убейся о немцев, храни тебя твой Иисус! <…> Всё мне кажется, что я на тебя не нагляделся и стихов твоих не наслушался… Будь здоров, весел и певуч, не забывай про меня. Целую тебя нежно. Не влюблён я в тебя, а люблю здорово».
Чувственная подоплёка появления Есенина в петроградской среде — тема для очень аккуратной и бережной разработки. Скажем одно: неслыханное и нечаянное его тепло разбередило во многих сложнейший клубок ощущений.
Он, видимо, скоро понял, что способен влюбить в себя не только женщин — с этим как раз пока было сложнее, — но и мужчин, и, будто не понимая, что происходит, отчасти даже пользовался этим: пусть эпистолярно целуют, сколько пожелается, — был бы толк.
«Петроградские ведомости» от 11 июня дали характерную публикацию:
«…Петроград был недавно обрадован милым, неожиданным явлением. С целью лично ознакомиться с нашими художественными течениями и их представителями из Рязанской губ[ернии] приехал 19-летний крестьянин-поэт С. Есенин. Отдельные кружки поэтов приглашали юношу нарасхват; он спокойно и сдержанно слушал стихи модернистов, чутко выделяя лучшее в них, но не увлекаясь никакими футуристическими зигзагами. Стихи его очаровывают прежде всего своей непосредственностью… Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины!..
И как недалеко надо ходить за ними! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных. У Есенина много стихов, и все они на те же родные поэту темы, и все они — безупречно легки и музыкальны».
Есенин скоро догадается, что пригляд к нему — то по-настоящему заботливый, то словно приторный — будет недолгим: только пока он кажется беззащитным.
Второй раз в Петроград стоило являться уже не простачком наивным, а с победительной задумкой.
Основной сюжет той поры — назревающие отношения Есенина и Клюева.
Клюеву, вроде бы покорившему во время оно те же петербургские салоны, всё равно пришлось вернуться в свою Олонецкую губернию — там он и завяз. Есенин оказывался как нельзя кстати: дельно выйдет, если вернуться в столицу не одному, а в паре — с пареньком, о котором толки пошли по всей литературной России, юным именем которого иные критики бьют сразу всю поэтическую молодёжь.
При всём том, что ещё летом в письме одному литературному знакомцу Клюев сообщал: «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке (речь шла о „Ежемесячном журнале“. — 3. П.), в них робость художника перед самим собой и детская ребячья скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьёзной вещью».
Клюев явно нервничал: не отвечает Сергей, на признания в любви не отзывается, ласковую протянутую руку не принимает. Такого хочется наказать, заранее, пугаясь его отказа, объявить никуда не годным — чтобы от обиды не было так больно.
Самому Есенину тем же пером Клюев пишет совершенно иное:
«Голубь мой белый, ты в первой открытке собирался о многом со мной поговорить и уже во втором письме пишешь через строчку и вкратце, — на мои вопросы не отвечаешь вовсе… Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нём, и что в этом огороде есть немало ядовитых колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного».
«Нам с тобой»! «Как духовного, так и телесного»! Боялся, как бы не увели Серёжу, не заразили чем.
«Я не верю в ласки поэтов-книжников, — наставлял Клюев Есенина, — и пелегать их тебе не советую. Верь мне».
«Пелегать» — это лелеять.
— Никого не слушай, кроме меня, — вот что говорил Клюев. — И правдивые ласки — только мои.
Клюев сообщал молодому собрату и по-своему точные и разумные вещи — иначе с чего бы прозорливый, не по годам внимательный Есенин всё-таки принял его дружбу?
«…помню, — пишет Клюев, — как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишье в разговоре, вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: „Да, хорошо быть крестьянином“. Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы должны с тобой возненавидеть и чем обижаться кровно. Видите ли — не важен дух твой, бессмертное в тебе, а интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».
Здесь Клюев бил в точку, заодно походя отодвигая Городецкого.
«Я дивлюсь тому, — нашёптывал Клюев, — какими законами руководствовались редакторы, приняв из 60-ти твоих стихотворений 51-но. Это дурная примета, и выразить, вскрыть такую механику можно лишь фабричной поговоркой „За горло, и кровь сосать“, а высосав заняться тщательным анализом оставшейся сухой шкурки…»
Есенин, при всей эйфории от случившихся удач, чувствовал: к этим словам стоит прислушаться.
В финале письма Клюев опять не сдержался: «Целую тебя, кормилец, прямо в усики твои милые».
Есенину предстояло смириться с этими, чёрт их возьми, «усиками» — в силу обидной верности слов про вдруг заговорившего «холуя».
Сказанное Клюевым подействует на Есенина до такой степени, что он напишет дерзкое письмо самому близкому своему товарищу Лёне Каннегисеру и выскажет всё, что думает о петроградской среде.
Тот ответит: «…очень нехорошо прибегать к огульным характеристикам; хоть это создаёт значительную экономию мысли и времени, — но правда-то как страдает!»
Однако Есенина было уже не переубедить, тем более что он свою правду знал назубок и огульность его имела под собой огромную почву. Там, где для Лёни была необычайная сложность петроградской жизни, у Есенина имелась своя сложность жизни народной. Но эту сложность в среде Леонида знали мало, думали о ней сплошь и рядом поверхностно, куда больше упиваясь собственным распадом.
Жизни народной иные господа касались, как палкой касаются зацветшего пруда:
— О, кувшинка вздрогнула; о, лягушка прыгнула; о, рясочка какая красивая, прямо золотая — давай соберём её и дома поставим в кувшин!
Есенин это понемногу, не без клюевской помощи, разглядит — и никогда не простит такого отношения к простому русскому человеку.
* * *
9 сентября 1915 года были опубликованы высочайшие манифест о созыве государственного ополчения 2-го разряда и указ о призыве на военную службу ратников ополчения 2-го разряда с 1916 до 1912 года включительно.
Сестра Катя вспоминала: «Дома у нас настала настоящая тревога… Дошла очередь и до нашего Сергея».
На этот раз его близорукость, реальная или мнимая, значения уже не имела.
Требовалось поспешить — и на литературной стезе, и не только: может, в Петрограде найдётся добрый человек, который позволит этой напасти избежать.
11 сентября, через два дня после выхода манифеста, Есенин пишет Клюеву: «…скоро выезжаю в Петроград, до встречи». (А от «усиков» — отобьёмся.)
Дождался прихода очередного гонорара, чтобы сразу по приезде не голодать; просмотрел то, что успел написать за лето; чемодан затянул верёвкой и 29 сентября — в дорогу.
В чемодане лежал, аккуратно сложенный, костюм-тройка: в пастушка Есенин по-прежнему даже не собирался рядиться.
Ехал через Москву, заранее запланировав визит к Любови Столице (на самом деле — Ершовой). Крупная дама с розой в декольте, хорошая поэтесса в русском стиле, к тому же дочь богатого купца, могла позволить себе содержать салон — там уже бывал Клюев. Есенин направлялся покорять столицу, так отчего же не взять сразу обе?
Угостила коньяком — он ей нравился, этот мальчик. Спустя несколько лет Есенин после коньяка взял бы и поцеловал собеседницу, — но пока ещё так не умел. Она подписала ему свою книжку «Русь»: «Новому другу — который, быть может, будет дороже старых». Обнадёжила — он и обнадёжился.
К Изрядновой и к сыну не зашёл — сразу в Петроград: некогда, некогда.
…Вкус коньяка на губах.
С вокзала, 2 октября, сразу к Городецкому; остановился у него.
Чуть ли не на следующий день туда заявился и Клюев. Знаковая встреча!
Городецкий тогда активно не дружил с Мережковскими, и основные опасения его были направлены в ту сторону: как бы они Есенина не сманили в свой круг.
Опасность же подкралась с другой стороны.
Городецкий потом очень точно подметит, что Клюев в Есенина «впился».
Клюев был на восемь лет старше Есенина, но вёл себя, будто прожил втрое больше. Волосы подстрижены «под скобку». Говорил вкрадчивым баском. Глаза внимательные и холодные. Лицо, сужающееся к подбородку, как куриное яйцо: вроде линия мягкая, а ощущение странное. Из-за выражения глаз и формы головы возникала ассоциация ещё и с рыбой: выплыл из-за куста и глядит. Моржовые усы дополняли образ.
Синяя рубаха, смазные сапоги, на груди серебряный крест. Длинная, до колен, кофта в крапинку. Подпоясан шёлковым поясом с кистями.
Увидев, наконец, своего «белого голубя», Клюев чуть не задохнулся: реальность превосходила любые ожидания. Долгожданный «братик» оказался хотя и без усиков, но прехорошенький, с лёгкой походкой, синеглазый. Разве что немного бледненький. Клюеву сразу захотелось его накормить.
Мемуаристы все как один вспоминают, что Есенин с Клюевым были в ту осень неразлучны.
Уже 6 октября они в гостях у журналиста Александра Измайлова, в компании с переводчиком Фёдором Фидлером.
Последний записывает: «…Клюев очень любит Есенина: склонив его голову к себе на плечо, он ласково поглаживал его по волосам». Пропал паренёк?
7 октября они у поэта и художника Владимира Юнгера.
И так всю следующую неделю: встречи, знакомства.
Настрой Есенина прост: Клюев — умище и талант ошеломительный; а то, что всё время норовит за ухом почесать, — ничего, они все тут друг о друга чешутся.
Зато — какие люди, какие разговоры!
Печаль Клюева в том, что ночевать Есенин всё равно возвращается к Городецкому.
Влияние Клюева и Городецкого тогда было ещё вполне сопоставимым. Выбора между ними Есенин не делал: а зачем? Крутился, как мог, между двумя в той или в иной степени очарованными им мужчинами.
Клюев знакомил с лучшими людьми Петрограда и давал умнейшие советы по литературному делу.
Городецкий надеялся возглавить неонародничество в русской культуре и Есенина видел одним из сотоварищей. Есенин был вовсе не прочь, тем более что Сергей Митрофанович — даром что как поэт был слабее Клюева — и влияние имел большее, и знакомства самые широкие, к тому же обещал помочь с призывной историей.
10 октября на квартире Городецкого прошло первое собрание общества «Страда». Спустя неделю общество учредили официально. В почётные члены, для веса, избрали Фёдора Шаляпина, Илью Репина, Константина Бальмонта и Владимира Короленко.
Председателем общества стал беллетрист Иероним Ясинский. Ему и по возрасту положено было главенствовать: родившийся в 1850 году, он был самым старшим в их компании. Товарищем председателя — сам Городецкий. Казначеем назначили гипнотизёра и оккультиста Григория Клочкова.
Есенин и Клюев должностей не получили, им полагалось слагать и петь.
21 октября Николая и Сергея, наконец, принял Блок.
Характерно, что в другой раз приехавшего из своего далёка Александра Ширяевца он в дом не пустил: передал через горничную подписанную книгу — и всё. Ширяевец ужасно обиделся. Но что толку обижаться на Блока? С таким же успехом можно обидеться на Адмиралтейский шпиль.
О чём говорили, неизвестно. Блок записал в дневнике: «Н. А. Клюев — в 4 часа с Есениным (до 9-ти). Хорошо». По записи видно, что Клюев в этой паре главный для Блока; одного Есенина он и в этот раз не принял бы.
Есенин похвастается в письме Любови Столице: «Вчера мило гуторил с Блоком» (видны и гордость, и самоирония). Заодно признается — и тоже не без иронии: «Одолеваем ухаживаньем Клюева». Последняя фраза в письме: «Жду так же, как и ждал, Вас до моего рождения».
Томящийся Клюев предлагал снять квартиру на двоих или хотя бы номерок на часок. Есенин поначалу делал вид, что не понимает, в чём дело, а понемногу начал вести себя и вовсе неожиданно.
В те же дни в очередной раз отправились с Клюевым в гости — на этот раз к певице Надежде Плевицкой. Клюева она знала, любила, даже однажды сапоги ему подарила взамен стоптанных.
Есенин, при знакомстве показавшийся Плевицкой скромным и застенчивым, вдруг переменился и начал откровенно над Клюевым трунить, едва ли не унижая его. Клюев в ответ на жёсткие есенинские шутки вдавил голову в плечи и опустил глаза, не в силах утихомирить своего «голубя».
Есенин будто бы показал Плевицкой: если вы думаете, что я с Николаем Лексеичем сплю в одной кровати, — это не так, уверяю.
* * *
Близился первый вечер общества «Страда».
Есенину заказали фрак.
Когда он его примерил, выяснилось, что всё это выглядит ужасно. Детское лицо, сложение худощавое, почти мальчишеское, и фрак… Не то.
И здесь, наконец, озарило сразу и Клюева, и Городецкого: надо нарядиться а-ля рюс!
(Спустя пару лет Городецкий будет утверждать, что не имел к этому маскараду ни малейшего отношения, и всё свалит на Клюева.)
Шёлковую голубую рубашку! — кричит Клюев. — Будет как шёлковый, мой голубь-то! Нет, лучше белую! — возражает Городецкий. — Будет как белый шёлковый голубь! Шаровары ему — плисовые! Сапожки ему — остроносые! Цветные, на каблучках!
Ну-ка, Серёжа!
Нарядился. Эти двое взглянули и ахнули: мечта!
И рязанский, и пейзанский.
Клюев достал румяна (у него были) и нарумянил Серёжу. Был бледненький — стал как яблочко наливное.
Золотой поясок ему повязал, а на поясок — гребешок.
Городецкий сходил за балалайкой — вот тебе, балалаечка, весенний братик. Или всё-таки гармошка? Сходил ещё раз и принёс гармонь.
Они так им восхищались, так любовались, так расталкивали друг друга, чтобы поправить на нём то воротничок, то поясок, что Есенин им доверился: так и вправду лучше.
Даром, что парней в таких нарядах он в Константинове не встречал никогда. Разве что на открытках видел.
Есенин навязал городу свои стихи; город в ответ навязал ему свой театр.
Городецким руководило чувство нисколько не народное, но исключительно эстрадное.
Что до Клюева, то здесь к другому знахарю надо идти: он наряжал Серёжу, как куклу, сообразно своим грёзам. Фрак его пугал — в нём Серёжа походил на чёртика, а в белой рубашечке и сапожках — такой, что хотелось спрятать за пазуху, унести домой, на стол поставить и любоваться.
Афиши развесили по всему городу, на афишах — есенинская фамилия. Такое с ним было впервые. Что же, получается, весь город ходит, и все теперь знают, как его зовут? Невозможно.
В воскресенье, гласила афиша, 25 октября 1915 года в концертном зале Тенишевского училища состоится вечер «Краса». Фамилия Городецкого шла первой. Вторым значился Алексей Ремизов. Третьим — Есенин. Клюева поставили четвёртым.
Следом — три крестьянских поэта: Сергей Клычков, Павел Радимов, Александр Ширяевец, — которых, по причине отсутствия в Петрограде, даже не приглашали; их стихи должна была читать жена Городецкого с подходящей этому вечеру фамилией Бел-Конь-Любомирская.
Отдельно на афише отмечалось: «Рязанские и заонежские страдания, частушки, прибаски, веленки и страдания (под ливенку)»; эта часть концерта в основном также была возложена на Есенина.
По сути, он стал главной интригой вечера.
Побуждения Городецкого, суетившегося в те дни по поводу публикаций стихов Есенина в периодике и одновременно об издании его дебютного сборника «Радуница», были самыми благими: он не сомневался, что если, на его вкус, очаровательно всё, что Сергей ни делает, — и когда стихи читает, и когда частушки под гармошку поёт, — значит, и на всех остальных это должно воздействовать точно так же.
Городецкий уже видел Есенина артистом, с которым они едут по городам и весям, собирая публику и прибыли.
И вот этот вечер настал.
Сцену Городецкий оформил соответствующим образом: посреди эстрады — портрет Алексея Кольцова, вокруг него — вилы, коса, серп, под портретом — вышитое крестиком полотенце, на сцене в разных концах — два ржаных снопа.
Публичный есенинский дебют случился ровно за два года до большевистской революции.
В зале сидел сам Блок — они с Клюевым лично позвали его на вечер.
Отвыступал Городецкий, отговорил Ремизов; настал черёд Есенина.
Его вытолкнули на сцену.
Смущение дало о себе знать: одновременно и ухарский, и ошалелый вид Есенина запомнился многим.
— Валяй, Серёжа! Не робей! — громко прошептал Городецкий с одной стороны сцены. С другой стоял Клюев и смотрел то влюблённым глазом — на Серёжу, то ненавидящим — на Сергея Митрофановича.
Стихи Есенин отчитал звонко. Ему аплодировали, но это ещё было не всё — лучшее, по замыслу Городецкого, осталось на потом.
Люди в зале уже решили, что гармонь-трёхрядка, она же ливенка, висит у Есенина на плече ровно с теми же целями, что и гребешок на поясе, — для красоты.
Но нет — пришло время и пения, и музицирования.
Есенин заядлым гармонистом тогда точно не был, хотя дело не в его музыкальных навыках. Просто пение в петроградских салонах, куда набивалось по дюжине ироничных юношей послушать частушки про баб и кобыл, и в концертном зале — всё-таки разные вещи.
Стараясь, чтоб получилось громко, Есенин начал натурально терзать гармошку и при этом в буквальном смысле орать, багровея от натуги.
Зал сначала замолк.
Потом публика начала смеяться.
Блок из первого ряда смотрел на всё это одновременно с печалью и лёгким ужасом.
Есенин ничего не замечал.
Не выдержав, в случившемся на миг перерыве Блок отчётливо произнёс:
— Сергей, остановитесь. Почитайте стихи!
Одновременно Лариса Рейснер — будущая чекистка и любовница Гумилёва — хлопала в ладоши и кричала:
— Нет-нет, продолжайте!
Она издевалась.
Есенин этого не понимал, усмешек в зале разглядеть не мог. Ему казалось, что всё идёт хорошо. Он снова рванул свою хрипящую от натуги ливенку, но тут на сцену нежданно выбежал Городецкий и буквально потащил его за кулисы.
— Хватит, Серёжа, хватит, — умолял он шёпотом.
Есенин, не спевший и половины того, что хотел, упирался, но его увели.
Клюев, не вынеся позора, исчез, держась за сердце.
Зал топал и хохотал.
Некоторые аплодировали тому, что всё это, наконец, прекратилось.
* * *
Казус этот, конечно, карьеры Есенина не обрушил — ну посмеялись, ну деревенский мальчик, ну что с него взять. К тому же скандал — тоже, можно сказать, успех.
С гармошкой и балалайкой он выступать перестанет, а вот наряд надолго останется прежним. И румянить себя тоже позволит. Много позже, уже после Америки, мемуаристы будут замечать, что Есенин постоянно использует пудру; он действительно начнёт запудривать следы своего явного алкоголизма, но вообще к косметике его приучил Клюев.
Клюев и сам красился к выступлениям: глаза подводил густо, как (цитируем мемуариста) «у балерины».
Есенина в крестьянском наряде той осенью увидит Горький — на квартире у художницы Надежды Любавиной. На Буревестника революции Есенин тогда произведёт «неяркое» впечатление. Есенин, со своей стороны, никогда публично не назовёт Горького в числе любимых писателей.
С Маяковским Есенин увидится примерно в те же дни. Маяковский тут же начнёт его задирать:
— А чего мы такие наряженные?
Лет семь спустя Есенин мог бы в ответ и ударить, а в тот раз скорее смутился, начал оправдываться: мы деревенские, мы такие. Маяковский захохотал и забил пари, что в следующий раз, когда они встретятся, Есенин будет в отличном костюме.
Третья знаковая встреча — визит Клюева и Есенина к Гумилёву и Ахматовой.
Уже побывавшему в Африке, воюющему и награждённому Гумилёву всё то, что являли собой Клюев и Есенин, казалось совсем не любопытным.
Что же касается Ахматовой, то Есенин так и не научится всерьёз воспринимать женщин в поэзии — это у него крестьянское; впрочем, Пушкин тоже не воспринимал. Есенин прочёл своё, Ахматова — своё. Играя в деревенского простака, Есенин резюмировал:
— Хорошо, но слишком много про любовь!
— А про что надо было? Про кобыл?
Есенина раздражало: дама, а такие вещи говорит, будто не стесняется совсем. Как муж такое позволяет?
Подумав, Есенин добавил, что в стихах Анны Андреевны «много непонятных слов». На что она ему резонно ответила, что в его стихах слов, известных только в Рязани, куда больше, — и была права.
* * *
В октябре Есениным была написана небольшая поэма «Галки», посвящённая отступлению русских войск из Пруссии. Автор принёс её в «Ежемесячный журнал» — не взяли по причине явной антивоенной направленности; при этом всё остальное предлагаемое им публиковали немедленно. Поэма потерялась и по сей день не найдена.
Клюевский настрой был ещё жёстче есенинского.
С изданием книги «Радуница», которую Есенин изначально посвятил, между прочим, не Клюеву, а Городецкому — своему крёстному отцу в поэзии, — ничего не получалось. Тогда возникла идея опубликовать её в провластном издательстве «Лукоморье», специализировавшемся на патриотических книгах. Узнав об этом, Клюев написал Есенину: «Я слышал, что ты хочешь издать свою книгу в “Лукоморье”, — и это меня убило, — преподнести России твои песни из кандального отделения…»
Их с Клюевым солидарность взглядов касательно войны крепилась на общей и объяснимой почве: они знали, что основной тягловой силой войны является мужик. Одни пьют за победу, а тащит всё русский крестьянин.
Поэт Всеволод Рождественский вспоминал, как Есенин говорил ему однажды: «Какие стихи мы будем писать после войны? Опять начнутся „розы“ и „мимозы“? И неужели нельзя будет говорить о народе так, как он этого заслуживает? Я так думаю, что ему никто спасибо за эту войну не скажет».
Как Есенину отвертеться от передовой, придумал Городецкий: пойти в санитары.
— Крови боишься?
— Нет, не боюсь.
— Тогда будем пробовать.
Надо было поторапливаться: 27 октября Есенина должны были призвать.
В начале октября Городецкий обратился к уполномоченному по полевому Царскосельскому военно-санитарному поезду № 143 её императорского величества государыни императрицы Александры Фёдоровны полковнику Дмитрию Николаевичу Ломану: есть тут у нас один удивительный юноша, жалко было бы загубить такой дар; не возьмёте ли вы его послужить в свой поезд?
Посредничество, однако, шло не только через Городецкого.
Другим человеком, просившим Ломана за Есенина, был… Григорий Распутин.
Сохранилась замечательная записочка Распутина Ломану: «Милой, дорогой, присылаю к тебе двух парешков. Будь отцом родным, обогрей. Робята славные, особливо этот белобрысый. Ей-Богу, он далеко пойдёт».
Выходит, Есенин с Распутиным встречался — о чём никогда и словом не обмолвился.
Клюев с Распутиным встречался ранее. Скорее всего, участвуя наряду с Городецким в хлопотах о есенинской службе, Клюев сумел добиться ещё одной встречи с Распутиным. Едва ли общение было долгим. Стихи, быть может, прочитал — одно, два.
Но каков Григорий! Разглядел в «белобрысом» великую будущность. Оказался прозорливее и Горького, и Блока!
У Ломана был свой интерес.
Этот штаб-офицер для поручений при коменданте Царскосельского дворца, полковник лейб-гвардии Павловского полка, одновременно исполнявший обязанности церковного старосты Феодоровского собора, был не чужд искусствам и по-настоящему патриотичен.
Он выступил одним из организаторов влиятельнейшего Общества возрождения художественной Руси, целью которого был отказ от «иностранных заимствований» в пользу «русских образцов». Создание общества лично приветствовал Николай II, заявив о желании быть осведомлённым о его «трудах и успехах».
Распутин и Ломан встречались постоянно, имея общие интересы.
Намерения Ломана были очевидны: он желал иметь возможность влияния на царскую фамилию и русифицировать культурную политику империи. Распутина он видел своим союзником.
Два «парешка» пришлись кстати.
Ломан принял Клюева с Есениным. Гости ему приглянулись.
Сын Ломана вспоминал, что Есенин был «в канареечного цвета рубахе и русских цветных сапогах на высоченном каблуке».
* * *
10 декабря 1915 года в Петрограде в зале дома Общества гражданских инженеров на Серпуховской, дом 10, состоялся первый совместный концерт Есенина и Клюева.
Вступительное слово прозаика Иеронима Ясинского прозвучало не без двусмысленности: «Мужественнее и грознее муза Клюева, женственнее и нежнее муза Есенина. Они точно представляют собой мужское и женское народной души в её поэтических проявлениях… Поэтическая душа Клюева подобна вулкану, который вот-вот изойдёт лавой, но только таинственно бушует и рокочет под крышкой своего кратера; а душа Есенина — цветник благоухающих русских цветов».
Не знаем, осмысленно ли Ясинский предоставил чересчур много возможностей для широкого толкования сказанного им; но, кажется, Клюеву это выступление понравилось больше, чем Есенину.
К тому же Ясинский был не вполне прав.
В стихах Клюева часто слышалось причитание, жалобное и тяжёлое, почти женское, а в Есенине — как раз напротив, мальчишеская хрипотца:
Какая уж тут «женственная муза»!
Сцену Клюев и Есенин, несмотря на прошлый провал, снова оформили под сельский двор. Чем-то они напоминали героиню одного чеховского рассказа, развесившую в гостиной вилы и грабли, — так «народней». И остаётся только удивляться, насколько действительно деревня была далека от города, если сцену, с целью привлечь и удивить горожан, украшали подобным образом.
Оделись поэты в поддёвки и лакированные сапоги бутылками.
В зале, вспоминал мемуарист Лев Клейнборт, было множество «каких-то девиц и молодых людей».
Он же отметил: «…Есенин-чтец ещё не достигал той музыкальной силы выражения, какая у него была впоследствии. Но чтение шло от естества, стихи их покоряли всех. И лица их светились сознанием своего значения».
Сначала выступили Есенин и Клюев, затем их стихи читали приглашённые артисты Малого театра. В дополнение играли гусляры.
Концерт прошёл с успехом.
Городецкого на вечере не было.
Накануне между ними случилось нечто вроде ссоры. Внешние причины разногласия касались общества «Страда», где вдруг развернулась борьба за власть; Клюев с Есениным не одобрили претензий Городецкого на роль вождя. Но истинная подоплёка разлада, думается, лежала в иной плоскости: Клюев Есенина всё-таки перетянул, нашептав, что Городецкий на них собирается зарабатывать и куда лучше обойтись без него.
Расстались тяжело.
В декабре Городецкий в письме Ширяевцу посетует: «К сожалению, мужики мало похожи на кремень, народ не очень прочный, лютый до денег, из-за чего на все стороны улыбки посылают. Я говорю о наших гостях-мужиках, Клюеве и Есенине».
Последний, в свою очередь, хвастался знакомым, что «набил морду» Городецкому; это, впрочем, действительности не соответствовало, однако будущие есенинские замашки уже выказывало.
Новый, 1916 год Сергей и Николай справили вместе, может, в небольшой компании, а 4 января выехали в Москву.
Заселились в «Лоскутной» гостинице на Тверской, дом 3.
Девять месяцев назад Сергея Есенин приехал в Петроград практически никому не известным подростком.
Девять месяцев спустя его знал весь литературный бомонд и он, в связке с Клюевым, был способен собрать полный зал слушателей.
«Биржевые ведомости», вышедшие 5января, на другой день после приезда поэтов, называя имена значимых литераторов, причислили Есенина к «корифеям художественного слова».
* * *
Новое положение Есенина в материальном смысле ничем ощутимым для него пока не обернулось.
В Москву он приехал с некоторым запасом денег, которые, увы, не столько заработал литературой, сколько добыл хитростью. Накануне отъезда, в декабре 1915-го, Есенин написал влиятельному критику и своему будущему наставнику Р. В. Иванову-Разумнику:
«С войной мне нынешний год пришлось ехать в Ревель пробивать паклю, но ввиду нездоровости я вернулся. Приходится жить литературным трудом, но очень тяжко… Я попросил бы Вас похлопотать в Литературном фонде о ссуде в руб. 200».
Ни в какой Ревель Есенин, естественно, не ездил, никакой пакли не «пробивал» и был вполне здоров.
Правдой в записке было только то, что денег у него не имелось.
Двести не получилось, но 50 рублей Иванов-Разумник ему выхлопотал.
В этот приезд — едва ли не последний раз — Есенин навестил Анну Изряднову и сына.
Клюев увязался с ним: не ровен час баба заманит, заново приворожит, одомашнит.
Пришли разнаряженные. Сергей был не прочь произвести впечатление: помнишь, провожала типографского служащего в поношенном пиджачке, а назад явился — боярин!
Подарков сыну не привёз. Она и не ждала.
О возвращении к Анне речи не шло.
Клюев по поводу жены выдохнул: уберёг соколика. Но не тут-то было.
Есенин не оставлял надежд на покорение сердца Любови Столицы.
Всякий раз, когда Есенин перед выходом из гостиницы отрезал: «Пойду один», — Клюев так или иначе выпытывал, куда именно, и, узнав, что Сергей собирается, боже мой, к жен-щи-не! — впадал в неистовство.
Есенин потом сам рассказывал Володе Чернявскому: «Как только я за шапку, он — на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!»
Ему от соколика и пёрышка не достаётся, а тут какая-то потаскуха городская всего его ощиплет.
В мемуарах, написанных в аккуратные советские годы, Чернявский вспоминал об этом обиняками: «В начале 1916 года Сергей, кажется, впервые заговорил со мной откровенно о Клюеве, без которого я даже у себя дома давно его не видел. С этих пор, не отрицая значения Клюева как поэта и по-прежнему идя с ним по одному пути, он не сдерживал своего мальчишески-сердитого негодования».
Но, продолжал Чернявский, «в иной, более глубокой сфере сознания, он, конечно, не переставал считать Клюева своим другом».
Мало кто любил и понимал Есенина так, как Чернявский:
«Сергей на поверхностный взгляд мало менялся, продолжая пассивно осваиваться с новым миром и разбираясь в „разногласии мнений“. Не колебался и строй его песни, навсегда чуждой ежедневности „Подвиг“ его лишь в том, как он нёс и защищал эту песню: в этой защите развёртывалась и крепла его личность. Податливый только на те влияния, которые не сбивали его с органического пути, он не изменял ничему изначальному своему. Нельзя было ни убить его иронией, ни захвалить — ни то ни другое его не пронзало. Он знал себе цену, но помалкивал о ней: к откликам прислушивался с детской радостью, преувеличивая их искренность; на шипение не плевал, а скорее улыбался. Но стремление по-своему оценивать людей и вещи, входящие в круг его ближайших интересов, проявлялось сильно. Он судил обо всём уже определённо, решительно, „буйственно“. Его смирение было чисто внешним. Никакая рефлексия не размягчала его здоровых мускулов».
Клюев искренне верил тогда, что соколик — в его тёплой и заботливой тени.
Есенин, сознавая огромность дара Клюева, наоборот, видел его своей тенью.
Ведомый интуитивным, но безупречным чувством, Есенин точно знал, кто и до какой поры ему нужен: кого оттеняет он, кто оттеняет его и когда можно будет всех их спокойно оставить.
Городецкий уже, пощипывая усы, грустил и смаргивал: как же так вышло — отчего он на обочине? Может быть, даже строил планы отмщения. Но что он мог? — Увы, ничего. Самые славные свои годы Городецкий уже прожил.
Клюев суетился и придумывал, как бы придержать Серёженьку возле себя ещё — недельку, а то и годочек.
На счастье Клюева, продолжались заботы об армейской службе: Ломан всерьёз вознамерился показать двух «парешков» великой княгине Елизавете Фёдоровне.
Специально для этого им пошили новые боярские костюмы — бархатные длинные кафтаны, шёлковые голубые рубахи, золотисто-коричневые сапоги.
Наряды эти характеризовали не только Есенина и Клюева, но и великую княгиню. Она возжелала взглянуть на людей из народа — ну вот, пожалуйста, два молодца с ярмарочных открыток. Даже разговаривать умеют, причём стихами. Прозой, возможно, вообще не говорят.
* * *
С сестрой царицы, великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, Клюев и Есенин увиделись 12 января.
Среди прочих гостей были художники Виктор Васнецов и Михаил Нестеров.
Есенин вёл себя соответственно случаю: выступал старательно, говорил мало, изображал светлого отрока.
Нестеров вроде бы должен был в Есенине узнать одного из персонажей своих великих картин, но, делая записи по итогам встречи, назвал его «слащавым».
Великая княгиня подарила поэтам по Евангелию и серебряные образки с изображениями иконы Покрова Пресвятой Богородицы и праведных сестёр Марфы и Марии.
И это тот самый Есенин, что написал антимонархические поэмы «Марфа Посадница» и «Ус»! Социалист, участвовавший в революционной работе, бегавший от жандармов по чердакам и распространявший запрещённую литературу!
Иные скажут: так не хотел на передовую, что решил поступиться убеждениями.
Дело, конечно, было не только в Есенине.
Русское общество традиционно переменчиво.
В мае 1895 года поэт Валерий Брюсов записывал: «Замечательно патриотично настроена теперь публика. На журнал, где в приложениях нет портрета государя, и не подписываются». Десять лет спустя, в 1905-м, журнал, где имелся бы портрет государя, публика сочла бы зазорным брать в руки.
Однако уже в 1913-м российская общественность участвовала в огромных праздничных шествиях в честь трёхсотлетия царского дома Романовых.
С началом войны ощущение необходимости социального примирения охватило колоссальную часть нации. Многие были искренне уверены: кровь 1905 года искуплена общей бедой 1914-го; казаки, бившие студентов нагайками, и рабочие, стрелявшие в жандармов, должны простить друг друга. И прощали ведь, и сидели в одних окопах.
Поэты старшего поколения, не так давно сочувствовавшие революции, — и Брюсов, и Бальмонт, и Блок, и Сологуб, — на какое-то время будто бы вовсе забыли прежний пафос.
Но и это положение вещей уже менялось: война затягивалась, патриотический подъём затухал, тем более что заметная часть литературного и журналистского истеблишмента, обитатели и держатели петроградских салонов как презирали монархию и всё с нею связанное, так и не перестали презирать.
Наконец, продолжали свою работу профессиональные революционеры и подпольщики, ещё год назад бывшие самыми близкими есенинскими приятелями.
Однако отличие Есенина и от первых, и от вторых было очевидным: более всего он болел не за европейские «образцы», как первые, и не за революцию, как вторые, но за свою крестьянскую Русь.
Он уже написал к тому времени:
Полковник Ломан пригласил Есенина в создаваемое им в те дни Общество возрождения художественной Руси, поддерживаемое царской фамилией.
На поэта это подействовало.
Если бы всерьёз существовал выбор между петроградским аристократом, разглядывающим крестьянского сочинителя в незримый лорнет, и монаршей властью, вдруг призвавшей мужика спасать трон, то Есенин всерьёз задумался бы, с кем он.
Когда Есенина начали «подавать» при дворе, он, кажется, менее всего переживал, что о нём скажут в прогрессивных кругах, зато внутренне веселился:
— Эка куда тебя закатило, яблочко рязанское, — перед великой княгиней стихи читаешь, не чудо ли!
Клюев же играл ещё сложнее.
Елизавета Фёдоровна Гришку Распутина ненавидела — Клюев об этом знал.
Спустя полтора десятилетия Клюев прямо сообщит: «Распутин мне дорогу перешёл. Кабы не он — я был бы при царице».
Быть может, Клюев додумал эту коллизию постфактум. Но, скорее всего, этот амбициозный человек действительно видел себя в подобном раскладе. Заодно втягивал туда Есенина, ни о чём таком не ведавшего.
* * *
В середине января полковник Ломан обратился с рапортом к начальнику Генштаба, испрашивая разрешение принять 14 санитаров в команду Царскосельского военно-санитарного поезда № 143.
«О лицах для означенного пополнения я войду с представлением, в зависимости от подбора людей, соответствующих потребностям поезда Её Величества, действиями коего Государыня Императрица непосредственно, ближайшим образом изволит интересоваться», — писал Ломан, тем самым давая понять, что рапорт его надо удовлетворить немедленно.
Он направил в Генштаб поимённый список тех, кому предстояло пополнить санитарную команду поезда. Список был составлен не по алфавиту, и фамилия Есенина значилась третьей. Поставили бы первым или вторым — было бы слишком заметно. Если бы разместили в нижней части списка, был риск в случае урезания численности команды быть сокращённым. Третий в списке в поезд её величества попадал наверняка.
Клюев же при помощи Ломана был определён как белобилетник, освобождённый от военной службы «вследствие тяжкой болезни».
Разрешив таким образом проблемы со службой, 21 января Клюев и Есенин возвратились в Петроград. Поселились у сестры Клюева Клавдии Расщепериной на Фонтанке, дом 149.
В последние дни января 1916-го в петроградском издательстве Аверьянова вышла, наконец, первая книга Есенина «Радуница»: 32 стихотворения и поэма «Микола».
Книжка стоила 70 копеек. В феврале «Радуница» продавалась уже не только в столицах, но и в Ростове-на-Дону, Саратове, Одессе и Харькове.
Есенину выдали 50 авторских экземпляров.
Радость, ни с чем не сравнимая.
Ах, как жаль, что Гриша Панфилов умер.
Первую дарственную надпись Есенин делает учителю из Спас-Клепиков Евгению Хитрову.
Следующие две книжки были подписаны женщинам. Но не Изрядновой, не Сардановской, не Бальзамовой, и даже не Столице, а тем дамам, что написали о нём две первые в его жизни статьи: Зое Бухаровой и… Зинаиде Гиппиус. «Дорогой, но проборчивой… с низким поклоном» — такие слова написал ей.
Перед нами — строго хронологический отбор, где он отмечает всех самых важных людей на его пути: учитель (1909-й), приветившая в Петрограде Бухарова (март 1915-го), Гиппиус (апрель 1915-го).
Критика на «Радуницу» была самая замечательная.
Позже в автобиографии Есенин вычленит из всего написанного критиками по поводу его первого сборника только самое главное или самое нужное: «Все в один голос говорили, что я талант».
И далее, отбив абзац, чтобы врезалось в зрение, отчеканит: «Я знал это лучше других».
Но были и обидные рецензии — к примеру, статья «Господа Плевицкие» историка литературы Николая Лернера. Плевицкая, как мы помним, была тогда самой знаменитой исполнительницей народных песен. Уже само название статьи звучало унизительно. Автор относил Клюева и Есенина к «патриотам-стилизаторам», «до мозга костей» пропитавшимся «невыносимым националистическим ухарством» и плывущим «в мутной струе отравляющего наши грозные дни шовинизма». Где-то в тексте рецензии было явно потеряно слово «погромщики».
В «Радуницу» не вошло очень многое из написанного Есениным и к тому времени опубликованного.
Сборник открывался «маленькой поэмой» «Микола» — никогда не относившейся к числу самых известных его вещей, но по-настоящему радостно-религиозной.
Характерно, впрочем, что в те же дни в гостях у писателя Григория Гребенщикова Есенин читал её с папироской в зубах. Снижал пафос.
Зато в первое издание «Радуницы» не вошли ни «Марфа Посадница», ни «Ус» (по цензурным соображениям), ни даже классическая «Русь», которая появится лишь в переиздании 1918 года.
Не было там и большинства «детских» стихотворений Есенина, которые вскоре попадут в различные антологии и многие буквари. Но тут причина другая: он тогда надеялся издать отдельную детскую книжку «Зарянка» — увы, не получилось.
* * *
Есенин с Клюевым решают повторить трюк со ссудой, для чего ими сочиняется жалобное письмо в комиссию по оказанию помощи нуждающимся учёным и литераторам при Академии наук.
«Мы, поэты крестьяне Николай Алексеевич Клюев и Сергей Александрович Есенин, почтительнейше просим комиссию… помочь нам в нашей нужде. Нужда наша следующая: мы живём крестьянским трудом, который безденежен и, отнимая много времени, не даёт нам возможности учиться и складывать стихи».
Кажется, они хохотали, сочиняя это. Пожалейте, добрые господа, самородков, которые стихи не пишут, а складывают и при этом ещё желают учиться; но весна и сев не дают заняться ни первым, ни вторым.
Запросили они по 300 рублей.
По 300 академики им не дали.
Дали на двоих 60. Есенину досталось 20.
Зато со службой всё, насколько возможно, шло на лад.
11 февраля 1916 года 1-е отделение мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба дало Ломану ответ: «Последовало Высочайшее соизволение на перечисление в санитары…» — далее семь фамилий, и седьмая — Есенин.
Отдельно про Есенина было прописано, что призыву он подлежит в Петрограде, а служить будет, как и все остальные, в военно-санитарном поезде № 143.
Таким образом, Есенин на тот момент даже призван ещё не был и санитаром под непосредственным началом Ломана его определяли в обход всех правил.
5 апреля Ломан вызвал новоопределённого Сергея Есенина в Царское Село для начала прохождения службы.
Перед отбытием успели заглянуть к Городецкому — помириться: он тоже собирался на фронт.
Вид у обоих, запомнит Городецкий, был чересчур франтоватый: шикарные поддёвки, старинные кресты на груди, лоснящиеся сапоги.
Пришлось, напишет Городецкий, выслушивать «медоточивые» речи Клюева.
15 апреля Есенин и Клюев читали свои стихи в зале Тенишевского училища; помимо них выступали Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Георгий Адамович, Георгий Иванов, Рюрик Ивнев, Осип Мандельштам…
Толпились все в гримёрке, сменяли друг друга на сцене.
Вообразите только:
— Господа, кто у нас после Есенина?
— После Есенина должна корова выходить, — шёпотом цедит Кузмин. — Но она покурить вышла, волнуется.
Слышащие это Иванов и Адамович смеются в кулачки.
Клюев неприязненно косится на них, но молчит.
— Так кто идёт, дорогие наши, — Ахматова? Или была уже? Мандельштам? Осип Эмильевич, просим!
Нет, невозможно вообразить.
16 апреля Есенин получил на руки воинские документы и обмундирование: на погонах вензель с буковкой «А», ниже ещё четыре буквы «ЦВСП» и цифра «143»; всё вместе означает Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 императрицы Александры Фёдоровны.
20 апреля явился к месту службы. Его определили в шестой вагон.
В этом вагоне, кроме него, служили фельдшер Иконников и ещё три санитара — Гречишников, Ежов и Зубин. Готовая стихотворная строчка! Но Есенин о своей службе не напишет ни слова.
Поезд состоял из двадцати одного вагона: синих, с белыми крышами, очень комфортабельных.
Имелся специальный вагон на случай, если император или члены августейшей семьи решатся в нём поехать: салон-столовая, спальня, кабинет.
Перед отправкой поезд посетила императрица Александра Фёдоровна с дочерьми.
27 апреля состав тронулся.
Был определён маршрут: Петроград — Москва — Курск— Белгород — Харьков — Мелитополь — Евпатория — Севастополь — Симферополь — Евпатория. Целью было доставить в Крым на лечение раненых из петроградских госпиталей.
Затем поезд должен был выдвинуться к линии фронта.
Настроение у Есенина было несколько взвинченное. Приятелю Мише Мурашёву отписал: «Живи, чтоб всем чертям было тошно, и поминай меня».
* * *
Есенин ухаживал за ранеными. Выносил-приносил утки, таскал грязное бельё в стирку, стираное возвращал. Следил за чистотой и порядком в поезде.
К 2 мая добрались до Севастополя. Там поезд посетила великая княгиня Ксения Александровна, ехавшая своим путём из Петрограда в крымское имение. Позавтракала вместе с персоналом в вагоне-столовой.
В ночь на 5 мая поезд направился за ранеными на Юго-Западный фронт по маршруту Симферополь — Синельниково — Лозовая — Полтава — Киев.
7 мая — уже в Киеве, прибыли в полдень, а в пять вечера вся команда отправилась в Киево-Печерскую лавру на всенощную.
Сразу после неё, в ночь, выехали в Ровно и спустя сутки были там. От Ровно было совсем недалеко до передовых позиций.
10 мая на станции Клевань поезд принимал раненых, только что с поля боя: одного офицера и 125 нижних чинов.
На следующий день — 15 раненых на станции Здолбуново. В тот же день — на станции Кривин ещё 100 человек.
Поезд наполнился ужасом, кровавыми тряпками, криком, смрадом.
В один из дней угодили под налёт австрийской авиации.
Синие крыши сразу же перекрасили в защитный цвет.
12 мая вернулись в Киев, выгрузили раненых.
13 мая поезд уже был на станции Бахмач. Характерно, что военнослужащим вменялось в обязанность во всякое свободное время посещать богослужения. 14 мая в Бахмаче Есенин присутствовал на всенощной и на Божественной литургии.
14 мая поезд на станции Жлобин. Снова всенощная, литургия.
Около недели Есенин пробыл непосредственно на линии фронта. Несколько раз ассистировал при операциях, навсегда запомнив молодого офицера, который пел, когда ему ампутировали ноги.
Эта офицерская песня и отрезанные ноги с белыми пальцами, торчащими из окровавленного таза, приведут к очередному серьёзному крену в его политических убеждениях.
В «Анне Снегиной» будет коротко и зло сказано об этих чувствах: «…Я понял, что я — игрушка, / В тылу же купцы да знать…», «…Прохвосты и дармоеды / Сгоняли на фронт умирать…»
В дороге у Есенина случился приступ аппендицита — и он сам угодил на операционный стол.
Отлежался после операции совсем немного; зная, что поезд тащит сотни покалеченных, обезноженных, ослепших, контуженных, на вопрос, как себя чувствует, — ответит: нормально чувствую, — и вернётся к службе.
16 мая поезд вернулся в Царское Село.
Развернулись — и обратно.
1 июня снова были в Киеве.
3 июня в Шепетовке приняли 437 человек, в основном тяжело раненных.
Следом Казатин, Новоселицы, Могилёв-Подольский на Днестре, Окница, станция Новоселицы на границе России, Румынии и Австро-Венгрии. Именно там была сделана известная фотография команды поезда — с Есениным, полулежащим на переднем плане.
Если рассмотреть остальных санитаров и фельдшеров, заметно, что почти все они усаты и только тот, что оказался ближе всех к объективу, безус и оттого выглядит самым юным.
9 июня поезд вернулся в Киев, и его посетила вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Зашла в перевязочную, где раненые лежали на столах, и пожелала всем скорейшего выздоровления.
Конотоп, Курск, раненые, всенощные, утки, перевязки, операции, всенощные, умершие до операции, умершие во время операции, умершие вскоре после операции, перевязки, кровавые тряпки, тазы с конечностями… И снова, 12 июня, Москва, а на следующий день — Царское Село. Есенин получил отпуск на 15 дней.
* * *
16 июня Есенин встретился с поэтом Пименом Карповым.
Он был старше Есенина на девять лет. Родом из Курской губернии, из старообрядческой семьи. В 1905 году занимался пропагандой среди крестьянства, в 1907-м его арестовали; сидел в тюрьме в Рыльске, бежал, поселился в Финляндии.
Карпов публиковался с 1906 года, и Есенин точно его читал и заметил.
Сравните хотя бы карповское, написанное в 1914-м:
Я странник опальный
Из чащи глухой,
Крещу беспечальной
Заклятья звездой…
с есенинским, написанным годом позже:
Я странник убогий.
С вечерней звездой
Пою я о Боге
Касаткой степной…
В литературу Карпов пришёл примерно той же дорожкой, что Клюев и Есенин, желая заслужить внимание петербургских патентованных ценителей; но результат у него получился куда более обидным, чем в случае с Есениным.
Его роман «Пламень» (вышел в 1913 году) заметил Блок, спокойно констатировав, что главная его тема — распря между дворянской интеллигенцией и народом: «…из „Пламени“ нам придётся, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России…» Тираж книги, впрочем, был изъят и уничтожен по требованию цензуры.
О своих петербургских впечатлениях Карпов высказывался более чем определённо: «Я ещё не был достаточно обтёсан и известен, чтобы с суконным рылом вписаться в калашный ряд и претендовать на свою долю пирога. Но нет-нет и заглядывал туда незваным гостем (а незваный гость, как известно, хуже татарина). „Генералы“ и старые поэты — это были всё маститые — Бальмонт, Фёдор Сологуб, Тэффи, Уманов-Каплуновский, Зинаида Гиппиус, Мазуркевич и много других — смотрели на меня, как на туземца. Кое-кто советовал даже поступить в младшие дворники или в трубочисты, чтобы иметь свой хлеб и не подавиться…»
В Первую мировую Карпов служил рядовым 1-го запасного пехотного полка, где продолжал вести революционную агитацию теперь уже среди солдат.
Есенин подарил Карпову «Радуницу» и подписал свою фотографию:
«Друг ты мой, товарищ Пимен, кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберёмся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим».
Даже этого посвящения достаточно, чтобы понять, о чём они говорили тогда.
«В Петроград приедешь, одна шваль торчит», — писал в те дни Есенин Клюеву.
Они чувствовали себя чёрной костью и были раздражены, что власть идёт на поводу у вульгарного западничества, чуждого и ненужного народу.
Проводниками мужицкой правды, и не без оснований, они считали себя.
«Английско-франко-немецкая перечница сыплет в русскую медовую кутью зелёный перец хамства, пинкертоновщины, духовного осотонения, — писал Клюев. — Вербовка под стяг Сатаны идёт успешно. Что же нерушимая стена, наш щит от всего этого. Ответ один: наша нерушимая стена — русская красота».
Именно об этом в 1916 году Есенин говорил:
Не в моего ты Бога верила,
Россия, родина моя!
Ты как колдунья дали мерила,
И был как пасынок твой я.
Боец забыл отвагу смелую,
Пророк одрях и стал слепой.
О, дай мне руку охладелую —
Идти единою тропой…
Россия скоро даст ему руку. Только не охладелую, а раскалённую.
* * *
С 19 по 27 июня Есенин в Константинове.
Аня Сардановская — так совпало — приехала.
А следом и отец из Москвы — навестить дом, повидать сына.
В своих перемещениях через половину Европейской России не написавший ни строчки, Есенин сочиняет нежнейшие, классические стихи:
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной…
Гуляли с Аней — во ржи, по тропиночке; кажется, он попытался пристать, она снова отказала…
Она не обиделась, он не рассердился; продолжили общаться.
Родители на Сергея смотрели, как напишет сестра Катя, «тревожно». Не столько даже потому, что он служил в армии и при иных обстоятельствах мог из санитарного поезда угодить в окопы.
— Уж больно высоко взлетел, — сказал отец, а мать поддержала.
Запомнившая эту фразу Катя не поясняет, что́ стояло за этими словами, но гадать здесь особенно нечего: все есенинские предки были крестьяне, никогда и близко не приближались к царской фамилии. А Сергей читал им стихи, пил с ними чай — и они на него смотрели, его слушали и даже принимали участие в его судьбе.
Есенин привёз домой подарки великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Родители спрятали образки и Евангелие подальше — как улики встреч, здравого крестьянского объяснения не имеющих.
О таком и соседям не расскажешь — никто не поверит.
А если эта княгиня спросит о своих подарках? Чем он может отплатить?
Почему он им вообще понадобился? Только потому, что ловко складывает слова?
Но такому и поверить нельзя!
Мать с отцом обсуждали происходящее и никак не могли прийти к ясности.
Есенин и сам был тревожен — то ли из-за скорого возвращения в санитарный поезд, то ли из-за таинственного поведения Клюева.
По дороге обратно в Петроград только об этом и думал.
Николай развёл всю эту, как Есенин назвал, «политику»: великая княгиня, княжны, Григорий Распутин, перешёптывания с Ломаном, тайны, недомолвки…
Дошло уже до того, что самого Клюева в иных кругах начали называть «новым Распутиным», предполагая, что он станет следующим фаворитом при дворе.
И в этот самый момент Клюев явно отстранился от всей этой придворной суеты и пропал.
* * *
Уже в Петрограде Есенин узнал, что переведён по штату в состав колонны санитарных повозок, место которых — на передовой.
Дурные предчувствия сбывались!
Однако вместо того чтобы отправить Есенина к передовой, куда вся колонна уже отбыла, Ломан оставил его в Царском Селе при Феодоровском государевом соборе.
Полковник продолжал свою игру — готовил встречу Есенина с императрицей и великими княжнами.
Вызывая Есенина к себе, Ломан терпеливо объяснял ему, как следует себя вести с Александрой Фёдоровной.
Отношения полковника и солдата находились далеко за пределами субординации. Есенину позволялись вещи немыслимые.
Как-то заехал к Сергею в гости Михаил Мурашёв. Сидели в казарме (что запрещено), и в этот момент зашёл Ломан.
В таком случае солдату положено встать, доложить, объясниться, почему в казарме посторонний.
Вместо этого — и явно не в первый раз — Есенин легко попросил:
— Господин полковник, дайте записочку, хочу угостить друга!
Полковник тут же выдал записку: отпустить Есенину за наличный расчёт одну бутылку вина и две бутылки пива. Подумал и исправил единицу на четвёрку, а двойку, приписав впереди единичку, на «12».
В стране, между прочим, действовали ограничения на продажу спиртного.
Пить отправились в ту клетушку Феодоровского собора, где Николай II обычно исповедовался у своего духовника.
Выбрал место из явного хулиганства, не без бравады демонстрируя, что ему всё сходит с рук.
Один из современников уверял, что Ломан хотел Есенина «привить… ко двору».
Литератор Вера Гедройц, служившая тогда старшим ординатором Царскосельского и Павловского госпиталей — придворным хирургом, — пошла ещё дальше, описывая ситуацию так: «…из него пытались сделать придворного поэта… казалось иным, что стрелка истории колеблется оттого, что на одной чашке весов — злой Распутин, а на другой Есенин — светлый и благостный…»
Желая влиять на императрицу, Ломан, скорее всего, действовал с ведома Елизаветы Фёдоровны, к которой был ближе и которая, возможно, желала уменьшить влияние Григория Распутина на сестру и государя.
В преддверии высочайших визитов Ломан попросил Есенина написать что-то о царских особах. Скажем, о княжнах.
Есенинская муза всегда была малоуправляема и стихийна: мастер высочайшего уровня, писать на заказ он категорически не умел.
Сочинил Есенин — можно сказать, вымучил — только одно стихотворение, в последний момент.
В остальном делать было совершенно нечего. Отцу, вернувшемуся в Москву, он писал: «Слоняюсь, как отравленный, из стороны в сторону без дела и мешаю то столяру, то плотникам».
Единственным занятием Есенина было помогать фельдшерам в канцелярии составлять списки больных и заполнять продовольственные карточки. Бывало, его несколько дней кряду не вызывали, и он валялся в своей комнате, читал (в то время он был влюблён в сочинения Джека Лондона).
Отписал Сардановской извинительное письмо: «В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую».
И далее: «Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой».
Наконец: «Прости, если груб был с тобой, это напускное… Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя».
Аня вполне остроумно ответила: «Спасибо тебе, пока ещё не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь».
Видно, что оба повзрослели. Есенина уже не ломало от подросткового желания говорить взрослым голосом, неизбежно впадая в позёрство. Вместо этого явился спокойный, с ясным умом, парень, повидавший кое-что и сделавший свои выводы.
С Анной у них явно имело место взаимное чувство — не самое сильное, но скреплённое общей памятью юности.
В сущности, они могли бы сойтись. Может быть, запаса детского идеализма хватило бы на чуть больший срок, чем во всех последующих есенинских романах и Любовях.
* * *
В тот год у Есенина появился ещё один добрый товарищ, под стать Пимену Карпову, только молодой. Звали его Алексей Ганин, родом из деревни Коншино Кадниковского уезда Вологодской губернии.
Но если с Карповым дружить было сложно — сказывалась разница в годах и в опыте, — то с Ганиным сошлись легко.
Он был горячий, вдохновенный, обожал Россию, а к некоторым народам, её населявшим, присматривался очень строго: например, еврейский вопрос волновал его необычайно.
Новый товарищ твердил о масонах, Есенин отмахивался — ему казалось, что ответы надо искать не здесь.
По профессии Ганин был медиком, в 1914-м окончил училище, тогда же его мобилизовали. Служил в Николаевском военном госпитале, но к июлю 1916-го по состоянию здоровья демобилизовался. Поэт он был неровный, но иногда получалось хорошо:
…Орлица-мысль, игривей зяблика,
за море в глуби уплыла
и солнце — золотое яблоко —
в горящем клюве принесла.
Есенин признал в нём своего — и по характеру, и по стилистической походке в поэзии, и по гражданскому настрою: Ганин был, с одной стороны, легче и улыбчивее, чем Карпов, а с другой — куда жёстче и упрямее в принципиальных для него вопросах.
В июле, 17-го числа, демобилизованный Ганин и отпросившийся на три дня у Ломана Есенин поехали в Вологду. Ганин имел знакомства в местном издательстве и заверил Есенина, что ту самую, запрещённую цензурой, поэму «Галки» будет возможно напечатать там.
Помимо «Галок», «Уса» и «Марфы Посадницы», которую даже Горький, взявшись её опубликовать, протолкнуть в печать не смог, под цензуру попало написанное Есениным тем же летом детское стихотворение «Исус младенец», запрещённое духовным цензором протоиереем Павлом Лахостским. Согласно сюжету стихотворения, маленький Боженька, накормив птиц кашей, проголодался сам и заплакал. Услышавший плач аист унёс его в своё гнездо. Пречистая Дева, отыскав сына, с той поры повелела аистам приносить в семьи малых деток. Цензуре показалось, что с христианским здесь перемешано слишком много языческого.
С «Галками» тоже ничего не вышло: в местном издательстве им дали совет обратиться в Московский цензурный комитет — там-де не так строго судят, как в Петрограде; если Москва разрешит, тогда опубликуем.
Есенин оставил автограф поэмы у вологодских издателей; с тех пор эта рукопись считается утерянной.
Вернулся Сергей за считаные дни до одного из тех мероприятий, ради которых Ломан избавил его от передовой.
21 июля полковник Ломан отдал приказ: «По случаю тезоименитства Её Императорского Высочества Великой княжны Марии Николаевны в Лазарете будет устроено увеселение… поздравительные приветствия скажут В. Сладкопевцев и С. Есенин, „Русь“ прочтёт С. Есенин». Следом, согласно программе, выступали карлики, чародей, китайцы, скоморохи и балалаечник.
Императрица и народ!
Константиновский паренёк, карлики, китайцы, пересмешники, балалаечники — всё вперемешку.
Представление было намечено на 22-е число, но есенинское стихотворение, посвящённое великим княжнам, в программе ещё не значилось.
В тот же вечер он, наконец, сочинил желаемое полковником Ломаном: «Приветствует мой стих младых царевен…»
Стихи почти проходные; слова подворованы:
…Где тени бледные и горестные муки,
Они Тому, Кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их грядущей жизни час…
Однако жуткий, пророческий финал стихотворения придал ему совсем иное звучание:
…Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.
Вспомнил ли Есенин эту строфу, эту увиденную им «неодолимую силу», поведшую царевен по скорбной дороге, когда в советских газетах прочёл известие о казни царской семьи?
Ломан страшных предзнаменований в стихах не увидел и к чтению их одобрил.
22 мая прибыли императрица Александра Фёдоровна и великие княжны Мария и Анастасия.
Текст посвящения княжнам успели выполнить славянской вязью на листе плотной бумаги, украшенном орнаментом.
В иные времена это посвящение могло дорого ему обойтись.
«Значит, Сергей Александрович, вы говорите, что участвовали в революционной работе и с восторгом приняли Октябрьскую революцию? А вот это что у нас такое, не можете объяснить?» — и листом эдак в воздухе перед лицом махнули бы, пока Есенин сидел бы с пылающим от прихлынувшей крови лицом.
«А вот у нас ещё и подарочный, специально переплетённый в чёрно-белую набойку, с надписью, экземпляр вашей книги „Радуница“. С вашей, смотрите, Сергей Александрович, дарственной надписью гражданке Романовой Александре Фёдоровне. Напомнить, что вы ей написали?»
Предваряя скоморохов и чародеев, Есенин прочёл посвящение княжнам и «Русь».
Александра Фёдоровна обменялась с ним несколькими фразами.
Много позже Есенин рассказывал очередной своей пассии, как после выступления они спрятались на чёрной лестнице с Настенькой Романовой, царевной. Есенин читал ей стихи, и они целовались. Нацеловавшись, Есенин признался, что с утра от волнения ничего не ел. Царевна сбегала на кухню, раздобыла горшочек сметаны — «а вторую-то ложку попросить побоялась». Пришлось есть сметану одной ложкой поочерёдно.
В «Исповеди хулигана» Есенин опишет, как в детстве по очереди с пегим псом кусал краюху хлеба, «ни капельки друг другом не погребав». Анастасия здесь, кажется, выступает в роли того самого пса; просто есть с ней хлеб было бы слишком прозаичным. С царевнами — только сметану.
Догадываясь, что эта история однажды может всплыть, в автобиографии 1923 года Есенин коротко сообщит: «По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения… сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия».
Мог бы сказать: грустно — то, что с вами случится. Грустнее не бывает.
* * *
Позже Есенин придумает другую историю: якобы от него потребовали — видимо, Ломан — написать цикл стихов в честь царской фамилии, он отказался и за это угодил… в дисциплинарный батальон.
Тоже не было.
29 августа Есенин, возвращаясь из Петрограда, из очередной своей, неизвестно какой по счёту, увольнительной, опоздал — судя по всему, не менее чем на сутки. Ломан, и так прощавший своему подопечному слишком многое, а сделавший для него ещё больше, отправил его под арест. Не за отказ восславлять императора и императрицу, а за банальное опоздание, и не в дисциплинарный батальон, а на общих основаниях с другими солдатами, которые давно заметили, что он службой себя не утруждает, спит сколько хочет, а вино и пиво ему выдают по первому требованию.
Мурашёву Есенин написал, что пробыл под арестом 20 дней, но и это неправда.
Впрочем, его отсутствие никак не могло сказаться на порядке службы. В строю он или нет, никто, кажется, и не заметил — его не для этого держали.
Просил Ломан о другом.
Если вы, Сергей Александрович, напишете стихи о Феодоровском соборе, то я готов поспособствовать выходу сборника с этими стихами.
С той же просьбой Ломан обратился и к Николаю Клюеву.
Клюев и за себя, и за Есенина ответил полковнику цитатой из древней рукописи: «Мужие книжны, писцы, золотари заповедь и часть с духовными приемлют от царей и архиреев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми».
Явственно намекнул: допустите нас в самые высокие покои, усадите рядом с императором и императрицей — и тогда мы напишем «про аромат храмины Государевой».
«Дайте нам эту атмосферу, и Вы узрите чудо, — писал Клюев. — Пока же мы дышим воздухом задворок, то, разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чём не имеешь никакого представления».
Наглость удивительная!
Что сделал в ответ Ломан? Пообещал Есенину, что отправит его в окопы?
18 сентября он обратился к заведующему канцелярией её величества с просьбой облагодетельствовать подарками Есенина и Сладкопевцева.
Тем временем Есенин — явно не из-под ареста — подал прошение в Литературный фонд оказать ему «вспомоществование» в 150 рублей, так как он, «находясь на воинской службе», «ходит в дырявых сапогах» и «часто принуждён» «голодать и ходить оборванным».
Прочёл бы это Ломан, чуть ли не лично выдававший Есенину новую форму!
На фотографиях того времени — с Клюевым, например, сделанной на той же неделе: он в форме с иголочки, а Николай с восьмиконечным дониконианским крестом на груди, — Есенин выглядит на удивление здоровым и ухоженным.
Но если можно получить 150 рублей — отчего бы не попросить?
Арест для Есенина закончился тем, что 25 сентября он пригласил в Царское Село на свои именины Михаила Мурашёва, а 30-го уже снова был отпущен в увольнительную и вместе с Пименом Карповым читал стихи на квартире того же Мурашёва.
В октябре ему был вручён подарок императрицы — золотые часы с цепочкой.
* * *
3 ноября Есенин получил у Ломана очередную увольнительную, теперь уже на 16 дней, и поехал в Москву, а оттуда в Константиново. Хотел было взять часы с собой, но только вообразил себе, что скажет: «…а вот, мама, золотые часы от императрицы в подарок», — и ответ схватившейся за сердце матери: «Сынок, да что ты такое говоришь, Христос с тобой!» — и раздумал.
Оставил Ломану на хранение.
18 ноября Есенин вернётся на службу, но до конца года ещё не раз съездит в Петроград, где сложится на тот момент казавшаяся устойчивой четвёрка: Есенин, Клюев, Карпов, Ганин. Пятому, Ширяевцу, они будут пересылать приветы в Туркестан.
Та самая стая, о которой говорил отец.
Но как их воспринимали!
Владимир Чернявский вспоминал, как несколько литераторов, группировавшихся вокруг «Альманаха муз», объявили, что публиковаться там не станут, «если на страницы будут допущены „кустарные“ Клюев и Есенин».
В то сообщество входили Анна Ахматова, Николай Гумилёв, Георгий Иванов, Михаил Кузмин, Константин Липскеров, Борис Садовский, Константин Ляндау, Рюрик Ивнев.
С Ивневым и Ляндау Есенин приятельствовал — этих можно исключить. От Гумилёва и Ахматовой сложно было ожидать подобной мелочности. А вот остальные, пожалуй, могли.
Георгий Иванов вспоминал, какой ужас, какую брезгливость испытали люди их круга в Петрограде, когда узнали, что их Серёженька, их Пастушок читал стихи — о, ужас! — императрице и великим княжнам.
Софья Чацкина, издательница «Северных записок», где совсем недавно публиковался Есенин, в бешенстве кричала: «Отогрели змею! Новый Распутин! Второй Протопопов!»
Большего кошмара они и вообразить себе не могли.
При взгляде из дня нынешнего складывается ложное впечатление, что русская литература была разделена: на одну сторону перешли те, кто по ошибке или малоумию принял революцию и большевиков, — вроде Есенина, Клюева, Карпова, Ганина, Клычкова, Орешина, жестоко заблуждавшегося Блока, карьериста и кокаиниста Брюсова и прочих понаехавших багрицких; по другую сторону остались радетели России, которую мы потеряли, — будущие эмигранты Георгий Иванов, Ходасевич, Адамович, старые мастера — такие как Бальмонт или ушедший во внутреннюю эмиграцию Фёдор Сологуб…
Но ситуация была несколько сложнее.
Огрубляя, можно сказать, что всё было почти наоборот.
К началу революции практически все перечисленные радетели старой России находились в жесточайшей оппозиции к монархии, а с Церковью отношения имели в лучшем случае натянутые.
Говоря о начале века, Гиппиус констатирует: «В те недавние — и такие давние! — исторические времена вся литературная, вся интеллигентная, более или менее революционно настроенная, часть общества крепко держалась в своём сознании устоев материализма… Слово „религия“ считалось предательством». Религия и реакция воспринимались как синонимы.
Петроградские поэты по большей части были отъявленными либералами, находя, что власть никчёмна и безнравственна.
Бальмонт и Сологуб в своё время прямо и не без злорадства предсказывали гибель царской семьи. «Кто начал царствовать Ходынкой, / Тот кончит, встав на эшафот», — пророчил первый. «…Стоят три фонаря — для вешанья трёх лиц: / Середний — для царя, а сбоку — для цариц», — грозил второй.
По тишайшей, молитвенной Руси затосковали они уже в эмиграции.
Никто из занимающих первые позиции в литературе в 1916 году не приблизился бы к императорской семье и на пушечный выстрел, ибо — позор.
А готовы были приблизиться, как ни странно, вот эти — мужички, простачки, ряженые. Им-то было всё едино: кто бы Русь ни спасал, лишь бы спасали; кто бы мужика ни приголубил — лишь бы приголубили.
Разлад меж первыми и вторыми сложился сначала на эстетическом уровне и только потом уже на политическом.
Процитируем письмо крестьянскому сыну Ширяевцу от Ходасевича — между прочим, по отцовский линии польско-литовского шляхтича.
«Мне не совсем по душе весь основной лад Ваших стихов, — как и стихов Клычкова, Есенина, Клюева: стихи „писателей из народа“», — выговаривал Ходасевич, ставя слова «из народа» в кавычки — по той простой причине, что «народом» считал тогда не их, а, скорее, подобных себе. А этих — артистами.
«Подлинные народные песни замечательны своей непосредственностью, — учил Ходасевич Ширяевца. — Но, подвергнутые литературной, книжнойобработке, как у Вас, у Клюева и т. д., — утрачивают они главное своё достоинство — примитивизм».
Густопсовая брезгливость стоит за, казалось бы, неглупыми словами Ходасевича, даром что великого русского поэта.
Либо пойте свои люли-люли, либо идите себе — тут достойные люди собрались, с багажом мировой культуры за плечами, — вот пафос Ходасевича.
«Писатель из народа — человек, из народа ушедший, а писателем ещё не ставший, — цедил, поправляя спокойным движением очки, Ходасевич. — Думаю — для него два пути: один — обратно в народ, без всяких поползновений к писательству; другой — в писатели просто».
Скажем: в число таких писателей, как он; видимо, это имел в виду Ходасевич.
При этом «обратно в народ» звучало как «обратно в болото», где посягнувшие на право стать настоящими поэтами переговариваются своими лягушачьими голосами.
Ширяевец отвечал трезво: «Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?..»
Подступал 1917 год, договориться о чём-то времени уже не оставалось.
Западники и прогрессисты видели себя на вершине гражданской и культурной иерархии, которая должна была сложиться в итоге революции.
Мужицкие поэты ратовали за крестьянскую Русь и справедливость по отношению к мужику.
Свою Россию в конечном итоге потеряли и те и другие.
Просто для первых потерянная иерархия всё-таки имела значение, поэтому большинство их Россию покинули.
А для вторых Русь как таковая была превыше всяких иерархий, — и при любых, даже самых страшных обстоятельствах они оставались даже не с народом, а внутри народа, поэтому возвращаться в него им не было никакой необходимости.
Выбора для них, в сущности, не предполагалось.
Глава третья
«Сойди, явись нам, красный конь!» 1917–1921
Воинскую присягу Есенин принял только 14 января 1917 года — за полтора месяца до революции.
«Я, Есенин Сергей Александрович, обещаю и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому и законному Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику верно и нелицемерно служить не щадя живота своего до последней капли крови…»
Служит он теперь вообще не пойми как: сплошная, с редкими перерывами, увольнительная.
Постоянно либо в Петрограде, либо в гостях у критика Иванова-Разумника — тот жил в Царском Селе, в пяти минутах ходьбы от части.
Звали его Разумник Васильевич, он был необычайно умён, являлся одним из основных идеологов эсеровского движения, с демократических позиций не принимал идущей войны и — высоко ценил Есенина. Тот советовался с Разумником Васильевичем по самым разным поводам: в том числе и по вопросу, как разобраться в интригах Ломана.
В январе в гостях у Иванова-Разумника Есенин знакомится с Андреем Белым, который станет одним из самых важных для него в тот период людей.
12 февраля Николай II посетил Феодоровский собор.
К императору Ломан Есенина не подводил; никаких чтений не устраивалось.
22 февраля Есенин отбыл в командировку в Могилёв.
Там находилась ставка Верховного главнокомандующего. Туда же выехал Николай II.
С какой целью Ломан направлял туда Есенина, осталось неизвестным.
Командировка продлилась сутки и стала в есенинской службе последней.
Через пять дней случится Февральская революция.
В автобиографии 1923 года Есенин безбожно сочинит, что эти дни его застали в том самом «дисциплинарном батальоне», в то время как на самом деле едва не встретил революцию в ставке императора в качестве порученца по особым вопросам.
В день переворота Есенин сидел себе в гостях у петроградских знакомых. В городе шла перестрелка.
Начиналось что-то невообразимо важное.
Императора Есенину было не жалко.
Россия для него была важнее любого государя.
Окрыляла великая новь: тысячу лет с царями и князьями — а теперь вдруг без них.
Весна казалась огромной.
Рюрик Ивнев вспомнит, как встретил Есенина, Клюева и Клычкова на Невском и те едва не набросились на него.
Клычков, участвовавший в 1905-м в боях на баррикадах Красной Пресни, недавний солдат Первой мировой войны, в прямом смысле убивавший людей, а сейчас потемневший лицом, как перед дракой, спросил:
— А чего не нравится? — имел в виду и состояние их компании, и, видимо, нечто большее: может быть, мы, мужики, не нравимся тебе, Рюрик?
Клюев и Есенин повторяли, посмеиваясь: «Наше время настало».
Это, впрочем, относилось не к несчастному и напуганному Рюрику и даже не к его петроградским дружкам, а в целом к «элитам». Через эстета и дворянина Рюрика эта злая тройка как бы передавала привет аристократии, буржуа, «юрочкам», прочей, как Есенин выражался, «швали».
Теперь все равны будут — вот что яростно радовало крестьянских поэтов. А тех, кто свысока смотрел, — можно и за грудки подержать.
Есенин, пугая, пихал Рюрика и разошёлся настолько, что даже Клюев удивился: «Серёжа, что с тобой?»
Наконец, Рюрик и сам догадался, что Есенин придуривается, когда тот засунул ему в карман руку и сжал там его ледяные пальцы. Словно дал понять: «…шутим, шутим».
Ощущение свершившегося возмездия было замешено с удивительным, светлейшим душевным подъёмом.
Словно бы не в силах совладать с собой и толком ещё не зная, что предпринять, Есенин, Клюев, Клычков и Пимен Карпов пишут Ширяевцу письмо — и какое!
Начинает Есенин:
«Христос Воскресе! Дорогой наш брат Александр.
Кланяются тебе совместно Есенин, Клюев, Клычков и Пимен Карпов».
Клюев продолжает:
«Христос Воскресе, дорогая Запевка.
Целую тебя в сахарные уста и кланяюсь низко».
Следом опять Есенин: «С красным звоном, дорогой баюн Жигулей и Волги».
Потом Карпов дописывает свою строку. Клычкову слова не досталось — листок закончился.
Ощущение, словно они все хмельные.
Впрочем, так и было.
Они услышали «красный звон». Воскресший Христос вдруг стал для них зрим. Словно пятым в их комнатке сочинял письмо Ширяевцу.
* * *
Как водится, вместе ликующей свободы явилась чудовищная, хоть и праздничная, неразбериха.
Керенский провозгласил «войну до победы» — и это огорчало более всего.
Петроград разом стал грязным, пьяным, полным солдат, проституток, мусорных куч — и над всем этим витали звуки «Марсельезы».
На всякий случай Есенин уехал в Константиново: мало ли — сегодня «наше время», а завтра загребут на фронт. Надо ещё посмотреть, что за революция такая.
В Константинове мужики уже бузили, косились на помещичий дом; но никаких зверств не случилось, притом что по всей России тогда были ограблены и сожжены тысячи усадеб.
Есенин смотрел куда-то поверх этого.
Тогда он напишет классическое:
Разбуди меня завтра рано
О, моя терпеливая мать!
Я пойду за далёким курганом
Дорогого гостя встречать…
Гость — тишайший ангел нового мира.
В марте пришлось вернуться в Петроград.
Штат военно-санитарного поезда сократили, и Есенин был переведён в распоряжение Воинской комиссии при Государственной думе.
В те дни Есенин всерьёз задумался о поступлении… в школу прапорщиков. Что сподвигло его именно в те дни начать строительство военной карьеры, неизвестно.
Родители посоветовали? Надеялся на помощь полковника Ломана? Видел себя примерно в том же, что и Ломан, качестве — добрым, влюблённым в отечество, деятельным царедворцем?
Со школой прапорщиков не сложилось.
Получилось, как-то ненарочно, совсем иное.
Есенин стал дезертиром — просто не являлся на службу в свою Воинскую комиссию. Всем вокруг было ни до чего.
20 марта 1917-го служба его закончилась.
Жаль, золотые часы, оставленные Ломану, так и затерялись навсегда.
Для Есенина наступало время больших страстей, больших романов, которые теперь будут следовать один за другим.
В том марте он познакомится с Зинаидой Николаевной Райх — та служила секретарём-машинисткой редакции левоэсеровской газеты «Дело народа».
Ей было 22 года, родилась в 1894-м, в Одессе, жила одна, без родителей, бывших в Орле.
Мать её Анна Ивановна, в девичестве Викторова, происходила из обедневших дворян, отец Август Райх, немец, выходец из Силезии, высококвалифицированный механик, работал паровозным и пароходным машинистом.
Впоследствии Есенин будет утверждать, что его Зина, рождённая русской от немца, — еврейка. Дело в том, что у бабушки Зинаиды по материнской линии фамилия была Евреинова; которая, впрочем, принадлежности к этой народности могла не означать. В этом было что-то личное: жена, с которой рассорился, должна быть коварной; еврейство усиливает эффект. А немка — как-то скучно.
В молодости отец Райх был политически активен до такой степени, что ещё в 1897 году вступил в РСДРП и дважды отбывал ссылку на севере. Скрываясь от преследований в Орле, незаконопослушный Август влюбился в Анну, перешёл из лютеранства в православие и при крещении получил имя Николай Андреевич. Они поселились в Одессе, но за участие в событиях 1905 года Николай Райх был выслан из Одессы в Бендеры. Там Зина провела детство.
Будучи старшей из троих детей, она росла под влиянием отца. Ещё в юности занималась в подпольном кружке, после окончания гимназии получила заодно с аттестатом свидетельство о политической неблагонадёжности и, как следствие, не имела права поступать в российские университеты. Пришлось идти в частное петроградское учебное заведение — на историко-литературный факультет Высших женских курсов Н. П. Раева. В эсеровскую газету Зина наверняка попала благодаря старым папиным революционным знакомствам.
Она была очень хороша собой, смешлива и сверх всякой степени очаровательна. Тугие чёрные косы, уложенные вкруг головы. На каблуках — выше Есенина. Художница Софья Вишневская расскажет про «её прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка»: «Необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность».
Мурашёв запомнит, как Райх «мягким движением» куталась в платок: март, прохладно — но какая грация в движениях!
Есенину она казалась совсем юной.
Мариенгоф позже отмечал пышные и круглые бёдра Зинаиды; его это будет раздражать. Но, кажется, стройной девушке двадцати двух лет это придавало дополнительное очарование, порождающее лёгкий мужской тремор. Есенин, в конце концов, был из деревни, где субтильность мало ценилась.
Райх занималась в скульптурной мастерской. Была музыкальна и очень начитанна; любимым писателем её был Кнут Гамсун.
Позже в Зинаиде проявится деятельное честолюбие, но тогда ничего подобного Есенин в ней не разглядел.
Как подступиться к очаровательной Райх, Есенин пока не знал.
Ситуация усугублялась тем, что в неё был влюблён Алексей Ганин. И если бы только он! Добрая половина редакции тоскливыми глазами провожала её перемещения. Более того, в Петрограде у неё имелся жених, ожидавший своей счастливой участи.
Есенин вида категорически не подавал.
Первые их, на людях, встречи случались в Обществе распространения эсеровской литературы при ЦК партии социалистов-революционеров на Галерной.
К тому времени Есенин форму уже не носил, являлся туда в лёгком пальто и фетровой шляпе, брал книгу и читал — дожидался чего-то.
Понемногу стали гулять вместе в образовавшейся компании: Есенин, Ганин, Зина и работавшая там же Мария Свирская — Мина Львовна Гиршевич, эсеровская активистка.
Причём Есенин, как правило, ходил со Свирской, а Ганин с Зиной.
Читали своим подругам стихи.
У Зины имелись свои суждения о поэзии — и неглупые. Для девушки это было уже слишком.
Возникало, однако, ощущение, что это со Свирской у Есенина начинается роман: он оказывал ей знаки внимания, и она поначалу даже отзывалась.
Сплоховал сам Ганин: видимо, он совсем не знал, как подступиться к Зинаиде, и на свою беду задумал позвать и её, и Свирскую, и Серёжу в гости — в Вологду.
Так, по замыслу Ганина, поездка не покажется Райх слишком нарочитой: компания двух молодых и очаровательных поэтов и подруги позволит незамужней девушке сохранить реноме. С одним Ганиным она точно бы никуда не поехала.
Райх загорелась этой идеей и тут же отпросилась в редакции.
Более того, когда выяснилось, что у молодых людей совсем нет денег, Райх сказала, что у неё имеются накопления и она готова их потратить.
Кажется, она уже знала, чего хочет.
Зато Свирская, присмотревшись к происходящему, вдруг отказалась ехать, то ли предпочтя партийную работу, то ли догадавшись, что её зовут просто за компанию, в то время как оба поэта смотреть будут мимо неё. Женщины в этом смысле более чутки.
Не то что несчастный Алексей.
* * *
Есенин с Клюевым выступают на митингах, ищут себе применения, ждут, когда их позовут — но кто? и куда?
В апреле, 13-го числа — «Вечер свободной поэзии»; Есенин читает «Марфу Посадницу», которая несколько дней назад была, наконец, опубликована в «Деле народа».
Что делал он у эсеров, первым лучше всех понял всё тот же Ходасевич, но уже в эмиграции. В 1926 году Ходасевич расскажет: «Уже пишучи патриотические стихи и читая их в Царском, он в той или иной мере был близок к эсерам. Недаром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что „искал поддержки в Иванове — Разумнике“. Но дело всё в том, что Есенин не двурушничал, не страховал свою личную карьеру и там, и здесь, а вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдёт революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнёт к тем, кто первый подожжёт Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жаром-птицею возлетит мужицкая Русь. После февраля он очутился в рядах эсеров. После раскола эсеров на правых и левых — в рядах левых, там, где „крайнее“ с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего материала. Программные различия были ему не важны, да, вероятно, и мало известны. Революция для него была лишь прологом гораздо более значительных событий».
Ходасевич разве что подбирает слова чуть более резкие, чем стоило бы. Едва ли Есенин желал «пустить красного петуха» — он ратовал за великое обновление.
В апреле 1917-го Есенин пишет первую из цикла революционных «маленьких поэм» — «Певущий зов». Она преисполнена невиданного миролюбия:
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало…
Есенин проповедует, что кончилось время «кровожадного витязя»:
…Не хочу твоей победы,
Дани мне не надо!
Все мы — яблони и вишни
Голубого сада.
Все мы — гроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла, и света!..
Есенин весь в ожидании благодати. Какие уж тут «поджоги»…
Даже противника — не военного, но духовного — в этой поэме он себе выбрал совершенно неожиданного:
…Сгинь ты, а́нглийское юдо,
Расплещися по морям!
Наше северное чудо
Не постичь твоим сынам!
Не познать тебе Фавора,
Не расслышать тайный зов!
Отуманенного взора
На устах твоих покров.
………………………………
Но знайте,
Спящие глубоко:
Она загорелась,
Звезда Востока!..
Причём поначалу «юдо» было «железное», но поэт решил уточнить его «национальную принадлежность».
Едва ли здесь можно вести речь об англофобии Есенина — в Англии он не был и окажется позже только проездом. Тут иное: Англия для него — символ западничества и вообще всего чуждого.
Англия тогда была союзницей России в противостоянии с Германией. Но для Есенина война уже закончилась, он об иных противостояниях мыслил.
«Звезда Востока» загорелась, конечно же, над Россией, она — Восток. Антизапад, антианглия, антиевропа.
…Всё упрямей, всё напрасней
Ловит рот твой темноту.
Нет, не дашь ты правды в яслях
Твоему сказать Христу!.. —
обличает Есенин Англию, не столько реальную, сколько метафорическую, какую-то особую, заслуживающую обличения, несколькими строками ниже именуемую «Содомом».
В течение как минимум сотни последующих лет эти строки Есенина могли казаться горячечным постфевральским бредом; но на новом витке истории в них приходится удивлённо вглядываться.
Следующая поэма революционного цикла — «Товарищ» — написана в марте 1917-го.
В ней, за год до появления «Двенадцати» Блока и поэмы Белого «Христос воскрес», в революционную Россию является Христос — в образе младенца. Знаменательно, что в поэме он назван и Исус, и Иисус, то есть используется и новая форма имени, и старообрядческая. Иисус он, согласно Есенину, в младенчестве, а как Богочеловек — Исус.
В «Товарище» младенца Иисуса во время расстрела на Марсовом поле убивает пуля.
«Слушайте: / Больше нет воскресения!» — пишет Есенин; однако завершает поэму так:
…Но спокойно звенит
За окном,
То погаснув, то вспыхнув
Снова,
Железное
Слово:
«Рре-эс-пу-у-ублика!»
Освобождение человечества — вот воскресение.
Спустя год эта «маленькая поэма» станет очень востребованной: её будут читать на сотнях площадок по всей стране, и многочисленные артисты начнут соревноваться в её исполнении.
В революционных поэмах Есенина присутствует ощущение весенней сумятицы, веры в невозможное, будто ветром раскрытых страниц Библии, начинающегося ледохода, солнца — поэт будто хватает слова и блики на лету.
Но то, что у него, в едва ли не первой русской революционной поэме, убивают младенца Христа, говорит о многом.
И, наконец, ещё одно: Есенин, который мог целую жизнь окормляться вокруг своей крестьянской — совершенной и поразительной — лирики, неожиданно совершил радикальный слом творческой манеры.
Вместо «Ой, купало, ой, купало, / Погорают мох и пни…», табунов, Танюши, которой нет краше в селе, покосов — явились библейские, космические, политические метафоры, разностопная строфика, совершенно иной, многократно обогащённый словарь, новая, явственно предвещающая имажинизм, образность. Он словно бы бежал по лугу и вдруг, раскинув крылья, западая то в одну сторону, то в другую, ничего поначалу не разбирая — ни пути, ни земли, ни занебесья, — полетел. И, жмурясь на ветру, увидел своё отчее поле — сверху. И всё предстало иным.
Полю не было предела. Оно теперь уходило куда-то не за горизонт, а за край человеческой истории.
* * *
Перед самой революцией — очень вовремя — Иванов-Разумник задумал альманах «Скифы».
На мысль о древнем воинственном народе, обитавшем меж Доном и Днепром, как о прямых предках русских, Иванов-Разумник набрёл, читая Александра Герцена, который однажды написал: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать ему его близкую кончину».
В 1917-м это перестало быть пророчеством и обернулось действительностью.
Вокруг «скифского» движения объединились литераторы, большинство которых вскоре примет большевиков, что закономерно: с одной стороны, Брюсов и Белый, с другой — Клюев, Ганин, Орешин, Есенин, зазывавший туда ещё и Ширяевца.
Также к «скифству» были близки прозаики Алексей Ремизов, Михаил Пришвин и Ольга Форш.
Оформлением их сборников будет заниматься художник Кузьма Петров-Водкин.
«Скифский манифест» гласил: «То, о чём ещё недавно мы могли лишь в мечтах молчаливых, затаённых мечтах думать — стало к осуществлению как властная, всеобщая задача дня. К самым заветным целям мы сразу, неукротимым движением продвинулись на пролёт стрелы, на прямой удар. Наше время настало…»
Есенин осмысленно воспринимал «скифство» как антитезу западничеству.
В июне 1917 года он писал Ширяевцу: «Мы ведь скифы, принявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова, поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина».
В этой есенинской цитате с прозорливостью, вызывающей почти болезненные ощущения, выявлено идеологическое противостояние, так или иначе, на век вперёд.
Постепенное принятие революции в случае Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова, Алексея Чапыгина, Велимира Хлебникова, Василия Каменского, так или иначе, имело в основании «скифскую» подкладку.
Исторические скифы были для всех вышеназванных, скорее, метафорой. Скифская удаль и свободолюбие чаще всего ассоциировались с русским казачеством, обитавшим в тех же географических пределах. Посему упомянутый Есениным «костёр Стеньки Разина» не случаен. Скифское наследство проросло в бунтарской истории, богато опоэтизированной народом.
Вослед за народом для скифствующих литераторов пришло время обратиться к той же теме.
К тому времени Василий Каменский уже был автором романа о Степане Разине; Алексей Толстой — прекрасного, хотя и не панегирического, стихотворения о том же персонаже. Впоследствии о Разине Велимир Хлебников напишет поэму, Алексей Чапыгин — роман, Алексей Ремизов — пьесу. У Есенина, мы помним, уже имелась «маленькая поэма» «Ус» о разинском сподвижнике, а у Ширяевца — цикл «песен» о всё том же Стеньке. Вскоре множество стихов о Разине и Пугачёве сочинит Пётр Орешин. В свою очередь, у Вячеслава Шишкова будет трёхтомный роман о Емельяне Пугачёве, у Ольги Форш — киносценарий о нём же, а у Есенина — драматическая поэма «Пугачёв». Каменский, помимо романа, напишет поэмы и про Степана, и про Емельяна.
Характерно, что Блок в августе 1917 года в дневнике апеллировал к тем же символичным для него именам: «И вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь: буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор…»
Для сравнения попытайтесь вообразить, что о Разине пишут Мережковский или Гиппиус, Ходасевич или Адамович. Невозможно!
В этом смысле Разин — по Пушкину, «единственное поэтическое лицо России» — как ни странно, фигура показательная; отношение к нему легко выявляет условных «красных» и условных «белых».
Кажется, что при иных обстоятельствах к «скифству» так или иначе могли прийти и Николай Гумилёв, и даже Анна Ахматова, и тем более Марина Цветаева, которую тоже, не забудем, по-своему влекла разинско-пугачёвская тематика — в 1917 году она написала цикл стихов «Стенька Разин». Но логика их судеб развивалась иначе: монархическое чувство, жалость к растоптанному победили не только в цветаевском случае, но и в гумилёвском. Поэт должен принимать сторону униженных; проблема только в том, что для Есенина и прочих «скифов» изначально униженным был народ и никаких поводов передумать они не видели.
Первый альманах «Скифы» был готов ещё в конце 1916 года, но вышел только в июле 1917-го.
Специально для второго альманаха Есенин пишет «Октоих» — очередную «маленькую поэму» о революции случившейся и грядущей.
Зачин её являет настроение Есенина той поры:
О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз…
Не менее поразителен финал поэмы:
«…Вострубят Божьи клики
Огнём и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
И вывалится чрево
Испепелить бразды…
Но тот, кто мыслил Девой,
Взойдёт в корабль звезды».
В последней строке Есенин говорит о Фаворском свете, знаменующем обетование грядущих человеческих судеб. Свет этот на иконах «Преображение Господне» почти всегда изображается как звезда над Спасителем.
Но здесь различимо ещё и пророчество о выходе человека в космос: млечный пуп прокусят и сядут в корабль — правда, благословясь именем Пречистой Девы, но это детали.
Есенин считал себя не просто первым поэтом новой зарождающейся Руси, но и её пророком.
Кажется, этот юноша двадцати одного года от роду вовсе не ошибался.
Удивительная, с прекрасными коровьими глазами, родина всё-таки выкатит в космос свой корабль.
«Созвездий светит пыль / На наших волосах…» — можно подумать, что это откуда-то из ещё не написанных тогда фантастических повестей о первопроходцах, штурмующих космос.
А это — есенинский «Октоих».
* * *
Но если вернуться из космоса, стоит признать ещё одну вещь.
Проснулось тогда всё-таки чувство обиженного мужика, который долго и по собственной воле стелил себя барину под ноги, а потом барина невзлюбил именно за то, что он это унижение видел.
Общеизвестная елейная подобострастность Клюева, увы, в той или иной форме характерна не только для него.
Крестьяне, вдруг начавшие складывать стихи, шли и шли на подгибающихся ногах к Мережковскому, к Блоку, к Вячеславу Иванову, к Ходасевичу — и после сами себя презирали.
Ширяевцу Блок хотя бы книжку подписанную передал, а Сергею Клычкову просто указали не дверь: не примут, прощайте. Он зубами скрипел!
Пимен Карпов, приехавший покорять столицу, писал Мережковскому: «…Иванов считает меня почему-то провокатором, симулянтом, самозванцем, лгуном и т. д.». (На самом деле их всех считали провокаторами, симулянтами, самозванцами и лгунами — и они отчасти ими и были, но в силу лишь кем-то придуманной необходимости подыгрывать «господам».) Карпов продолжает: «…дорогой Дмитрий Сергеевич, прошу Вас, если до Вас коснутся эти слухи нечистые, от кого бы то ни было, — видеть только моё чистое, открытое сердце, а остальному не верить».
И это пишет Карпов, который, как и Клюев с Есениным, мифологизировал всю свою биографию до такой степени, что даже дату его рождения долго не могли установить.
У Ширяевца были свои взаимоотношения с Ходасевичем, который едко подметил: «В его разговоре была смесь самоуничижения и наглости».
И далее Ходасевич иронически пересказывает речь Ширяевца: «Мы люди тёмные, только вот, разумеется, которые учёные, — они хоть и всё превзошли, а ни к чему они вовсе, да. <…> Интеллигенции — земной поклон за то, что нас, неучей, просвещает, только сесть на шею себе не дадим. <…> Мужик — что? Тьфу, последнее дело, одно слово — смерд. А только ему полагается первое место, потому что он — вроде как соль земли.
А потом, помолчав:
— Да. А что она, соль? Полкопейки фунт».
Пародия, конечно, злая, а справедливая только отчасти; но даже в ней заключена какая-то обидная невероятность диалога. Как будто эта возможность отменилась ещё до встречи Ходасевича с Ширяевцем, Мережковского с Карповым и т. д.
В случае с Есениным имеется своя забавная и показательная история. Одному из знакомых он рассказывал, как, идя в гости к Блоку, купил на Сенной махотку с грибами, обернул её в подвернувшуюся тряпочку и преподнёс как константиновский гостинец.
Рассказ этот — из того же ряда, что и сметана, поедаемая с великой княжной Настей на чёрной лестнице: ничего подобного наверняка не было. В первую встречу Есенину такое и в голову бы не пришло, а затем Блок принимал его вместе с Клюевым.
Однако смысл выдумки понятен: Есенин тоже будто бы отыгрывался за своё унижение на «городских», даже на таком, казалось бы, важном и близком для него человеке, как Блок.
«Обдурил их всех я! — будто бы пытается сказать Есенин. — Ничего они в нашей крестьянской жизни не смыслят!»
Недаром много позже Есенин скажет, что Блок порой смотрится на русских полях, как «голландец».
Сам Есенин до такого эпистолярного унижения, как тот же Карпов или Клюев, в общении с городскими корифеями не опускался никогда, тем не менее всегда отчётливо помнил, как ходил промеж «господ» на цыпочках, читал им сладким голосом в жесточайшей надежде понравиться, глаза долу опускал и скромником себя вёл.
Со временем Есенина от этой нарочитости начнёт лихорадить:
— Зачем вы меня паясничать принуждали?
Ему бы ответили:
— Никто вас не принуждал, Сергей.
Но он-то знал: явись он тем, кто есть, без «сказки», — интереса к нему возникло бы куда меньше. Без рекламы нет торговли.
И каждый затаил ненависть именно к тому, кто однажды сказал:
— Прекратите свой маскарад!
У Есенина всё сфокусировалось на фигуре заносчивой дочки дворянина фон Гиппиуса из старинного немецкого рода; Ширяевца Ходасевич обидел, Клычкова — Блок; Карпов же терпеть не мог Вячеслава Иванова, не имевшего и малейших интеллигентских комплексов по отношению к мужику, но однажды прямо сказавшего Пимену: «…Вы для меня, если хотите, кроме личности, ещё и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем ваш покорнейший слуга. Я не Мережковский, который любит прислушиваться к таким показаниям, на которые вы так щедры, толковать об „интеллигенции“ (для меня это звук пустой) и о неопределённой величине, которую под словом „народ“ можно по произволу вводить в разные уравнения…»
Народ, между тем, был, что бы по этому поводу ни говорил умнейший Вячеслав Иванов. Но величину имел именно неопределённую, потому что высчитывать её и считаться с ней никто не желал.
Карпов, Клюев, Ширяевец и Есенин честно пытались об этом рассказать заранее, а в ответ услышали: «Мы сами народ», — ну и закончилось всё тем, чем закончилось.
* * *
С Райх ещё ничего не решилось, а у Есенина, уехавшего в конце мая в Константиново, затеялся ещё один, обещавший стать головокружительным, роман — с дочерью и наследницей покойного местного помещика Лидией Кашиной.
Она была замужем; приезжала в Константиново каждое лето — с двумя детьми, но без мужа. В деревне говорили, что отношения у них плохие.
Уверяли, что муж её имел генеральский чин.
Никакого генерала на самом деле не было, но крестьянам нравилось в это верить.
В любом случае Кашина была не простой — с затеями.
«Молодая красивая барыня развлекалась чем только можно, — вспоминала Катя Есенина. — В усадьбе появились чудные лошади и хмурый, уродливый наездник. Откуда-то приехал опытный садовник и зимой выращивал клубнику».
«Кучер, горничная, кухарка, прачка, экономка… — перечисляет Катя, — много разного люда появилось в усадьбе».
Сюжетная завязка того лета в общих чертах схожа с описанным позже в поэме «Анна Снегина»: вокруг революция, молодой поэт возвращается в деревню, став там свидетелем самых разнообразных событий.
Но в жизни всё развивалось куда медленнее, маревнее, неспешнее.
«Бабы бегали к ней с просьбой написать адрес на немецком языке в Германию пленному мужу, — пишет Катя про Лидию Кашину. — Каждый день после полдневной жары барыня выезжала на своей породистой лошади кататься в поле. Рядом с ней ехал наездник».
Есенины жили совсем рядом с барской усадьбой; Сергей видел, как красиво помещица сидит на лошади, и спешил из дома, чтобы посмотреть на неё хотя бы издали.
Появилась цель: сойтись ближе.
Тимофей Данилин, друг Сергея, занимался с её детьми; он их и познакомил. Пригласил как-то Сергея оценить его занятия с наследниками помещика…
Кашина наверняка в прежние годы виделась с Есениным — но тогда он был юн, зелен, а она только собиралась замуж или была беременной, могла толком его и не заметить.
И тут вдруг — такой красивый, лёгкий, очаровательный — столичный поэт; откуда что взялось?
Между ними возникло что-то вроде взаимного интереса.
Он, пожалуй, влюбился — она, не подавая вида, принимала происходящее.
Есенин приходил к ней каждый день. Читал стихи.
Татьяна Фёдоровна, мать, снова была озадачена и напугана — и стала просить Сергея оставить барыню в покое: та, в конце концов, замужем, а муж, говорят, генерал.
Не ровен час, понесёт она от Сергея — что тогда со всем этим делать?
Матери дружба с помещицей казалась ненужной, дикой: чего там искать мужику — в барском-то доме?
Сергей от попрёков матери отмахивался.
Он уже несколько раз ловил на себе прямой, спокойный, но такой томительный взгляд Лидии… Разве может с этим что-то сравниться?
Но дома мать снова бралась за своё:
— Ты опять у барыни был?
— Да.
— Что же вы там делаете?
— Читаем, играем.
И сразу, чтобы оборвать разговор:
— Какое дело, где я бываю?
— Мне, конечно, нет дела, — отвечала мать, — а я вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, нашла с кем играть.
Сейчас барыня бросит своего генерала, выйдет замуж за Сергея, который моложе её — и будет её сын воспитывать чужих детей.
А что в деревне будут говорить? Барыне всё едино — она за своим забором. А ей, матери, каково?
Однажды утром Сергей объявил:
— Я еду сегодня на яр с барыней.
Мать смолчала. Она с ним уже не справлялась.
И уехал.
После обеда, как в каком-то классическом рассказе, началась буря.
Всё грохотало и пенилось, налетел ветрище — крыша еле удержалась.
Мать, чуя недоброе, не находила себе места, несколько раз принималась молиться.
Вдруг на улице раздались истошные крики:
— Тонут! Спасайте!
Мать бросилась на улицу. Катя и Шура, в ужасе, остались дома.
Выяснилось, что оборвало паром и понесло на шлюзы.
Ударившись, паром неизбежно разбился бы, и все находившееся на нём упали бы в воду. Захлебнуться в такую непогодь мог даже хороший пловец. Тем более что Сергей свою барыню точно не бросил бы посреди реки. Потащил бы на себе со всеми её юбками — и оба ушли бы на дно.
…Паром остановили, но Сергея и Лидии там не было.
Мать несколько раз выходила его встречать.
К вечеру вернулся кучер Кашиной Иван и сказал, что барыня и Сергей… уехали вдвоём.
Есенин вернулся под утро.
На другой день во двор к Есениным прибежали дети Кашиной и принесли Сергею… розы.
Мать смотрела на всё это смурными глазами и молчала.
Сергей, потягиваясь, вышел на улицу и, присев, забрал у детей цветы.
Вернулся в дом, улыбаясь и ничего не видя.
…Что значили эти розы? «Прости, что нет…» или «Спасибо и доброе утро тебе, Серёжа»?
Кажется, всё-таки они значили «нет».
Если бы был хоть шанс на развитие их отношений, он бы не уехал тогда так скоро, в начале июля, в Петроград.
Зато в память о той встрече остались удивительные стихи, написанные через несколько дней после ночного приключения:
Не напрасно дули ветры,
Не напрасно шла гроза.
Кто-то тайным, тихим светом
Напоил мои глаза…
Сложно поверить, что всего через три недели Есенин женился.
* * *
Во второй половине июля 1917 года Есенин, Зинаида Райх и Алексей Ганин выехали в Вологодскую губернию.
Сергей и Зина по-прежнему называли друг друга на «вы», а Ганин всё так же ни о чём не подозревал.
Все трое были чуть возбуждены и чрезмерно внимательны друг к другу.
Из Вологды двинулись на Архангельск.
Там сели на пароход и поплыли: Умба, Кандалакша, Кереть, Кемь, Соловецкие острова. Древнейший Соловецкий монастырь, где когда-то будущему митрополиту Московскому и всея Руси Филиппу являлся Христос. Август — славное время, чтобы всё прочувствовать, обойти, рассмотреть.
От того путешествия у Есенина останется только одно странно-красивое четверостишие в стихотворении «Небо ли такое белое…»:
…Не встревожен ласкою угрюмою
Загорелый взмах твоей руки.
Все равно — Архангельском иль Умбою
Проплывать тебе на Соловки…
Сами географические названия, за которыми стоит огромная история, словно придают этим строчкам значение и отбрасывают на стихи тяжёлую, таинственную тень.
Это, конечно же, стихи о Зинаиде Райх.
И об их совместном плавании. «Синим жёрновом развеяны и смолоты / Водяные зёрна на муку…» Есенин даже море сравнивал с полем, а брызги воды из-под парохода — с работой жерновов, мелющих зерно.
Последняя строфа этого стихотворения:
…Так и хочется под песню свеситься
Над водою, спихивая день…
Но спокойно светит вместо месяца
Отразившийся на облаке тюлень.
О той дороге мы знаем только, что он просил Райх петь — и она пела.
И ещё: стоя на палубе и слушая Райх, Есенин видел тюленей.
Зинаида позже пыталась набросать воспоминания, но записала всего несколько слов: «Белое море — Соловки, рыбачка, чайка…»
Значит, была поразившая их рыбачка: лов рыбы в море — дело суровое.
Чайки на Соловках — особой, крикливой и наглой породы. В Петрограде таких не водилось.
Есенин тоже некоторое время спустя возьмётся за стихи о том путешествии, напишет несколько строк: «Далеко ты, Кандалакша… Север милый, где ты, где?» — посидит-посидит и ничего не придумает. Где, Север, где… Не знаю, где. Знаю зато, где Константиново.
…Деньги у путешественников заканчивались.
На обратном пути, когда Ганин куда-то отлучился, Есенин понял, что дальше подходящей минуты уже не найдётся, и почему-то шёпотом сообщил:
— Я хочу на вас жениться.
Зинаида помолчала и ответила:
— Дайте подумать.
Она уже подумала, но не могла же сразу выпалить: «Да!»
Есенин не понял и обиделся: какие тут ещё раздумья?
Они оба, что называется, были легкомысленны. Они ничего не имели — ни жилья, ни имущества, ни даже карманных денег. Более того, Сергей и Зинаида, в сущности, не знали друг друга.
Они даже не целовались ни разу.
Но всё уже закрутилось, завертелось; остановиться не было сил.
Думала Райх недолго: видимо, обратила внимание, что Есенин необычайно огорчён, — и решила всё разом исправить.
Сначала, чуть улыбаясь, кивнула головой. Есенин в ответ непонимающе тряхнул своими золотыми кудрями:
— О чём ты? Что имеешь в виду? Скажи словами!
Рядом уже сидел Ганин.
Зинаида твёрдо произнесла:
— Да.
Ганин поначалу удивлённо, а потом, словно о чём-то разом догадавшись, оглядел их.
Есенин не сводил с Зинаиды глаз. Та чуть покусывала губу.
Уже из Вологды Райх отбила отцу телеграмму: «Вышли сто, венчаюсь».
Ганин не стал устраивать сцены: Райх даже не намекала на возможность их сближения — ну пусть хоть Есенину повезёт.
Венчаться решили немедленно.
У Зины оказался отличный отец: даже не спросив, на кого пал выбор дочери, выслал деньги.
Хватило на обручальные кольца и оплату венчания. Нарядиться Зинаиде было не на что. Она стояла перед аналоем в белой блестящей кофточке и чёрной шуршащей юбке.
Венчались 30 июля 1917 года в древнем храме Святых Кирика и Иулитты Толстиковского церковного прихода Вологодского уезда. Шафером со стороны невесты был Ганин — и это трогательно, как в какой-то либо очень плохой, либо очень хорошей повести.
Букет невесте Есенин нарвал на лужке по дороге к храму.
Ночевали у кого-то из ганинских родственников.
Есенин был уверен, что Зина невинна. Для него это было крайне важно. Даже успел до венчания спросить, так ли это. Она соврала, что так, — куда ей было деваться?
Есенина несказанно удивило, что это оказалось неправдой. У его 23-летней жены уже были мужчины.
* * *
Вернувшись в Петроград, вместе они не поселились.
Райх жила на 8-й Рождественской, Есенин на Литейном проспекте, дом 49, — не один, а в компании левых эсеров, бывших подпольщиков. Среди них он чувствовал себя вполне органично. Не хуже, чем с молодой женой.
Раздора между ними пока не случилось — просто договорились друг другу «не мешать».
Но визит вежливости родителям Райх всё-таки следовало нанести — в конце концов, отец должен был знать, куда ушли его 100 рублей.
В конце августа молодожёны отправились в Орёл.
Дед Зинаиды Райх потом расскажет: «…приехали трое в Орёл, Зинаида с мужем и какой-то белобрысый паренёк. Муж — высокий, темноволосый, солидный, серьёзный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. Время трудное было. Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвёл. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоём идёт в отведённую комнату. Только тогда я и сообразил — муж-то белобрысенький. А второй — это его приятель».
Вторым был Ганин.
Рассказ деда передаёт одну важную есенинскую черту: при всей своей кажущейся ласковости с женщинами, в том числе с прекрасной Зинаидой, он вёл себя сдержанно, по-крестьянски, даже, быть может, несколько отстранённо. Мало кто вспоминал Есенина наглядно заботливым по отношению к очередной своей жене или подруге.
После Орла, в середине сентября, они всё же поселились вместе — второй этаж дома 33 по Литейному проспекту, две комнаты в квартире 2, окна во двор.
Начиналось всё в какой-то степени идиллически.
Есенин ночами работал, вставал поздно, долго умывался и растирал себя полотенцем. Он был очень чистоплотен.
Владимир Чернявский — пожалуй, в то время лучший друг их семьи — описывал быт молодых так: «Жили они без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами».
Райх отлично готовила; Есенин потом не раз об этом вспомнит. Борщ у неё получался особенно вкусным. Она стряпает — он смотрит: семья.
Сергей с удовольствием рассказывал приходящим к ним в гости и про путешествие к Соловкам, и о поездке в Орёл. Всё-таки это был первый его настоящий семейный опыт — с Изрядновой он едва ли прожил более двух недель кряду.
Блок однажды запишет в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности». Здесь слышится мрачный юмор Блока: кажется, под собственностью он подразумевал Райх. Свою жену Блок собственностью не считал — в физическом смысле, но и себя самого ничьей собственностью тоже. Блок однажды лениво прикинул, что у него было от ста до трёхсот увлечений или случайных встреч.
Есенин потребовал, чтобы жена оставила работу в редакции «Дела народа» и занятия в скульптурной мастерской:
— Может, там у вас ещё и голые натурщики есть? Тебе надо рожать, а не заниматься не пойми чем.
22-летний муж сказал как отрезал.
В «Дело народа» сходил сам и объявил:
— Больше она у вас работать небудет.
Из эсеровской партии тоже велел выйти.
Есенин оказался очень ревнивым.
Райх, наверное, была немного озадачена — с виду такой лучистый мальчик, а смотри-ка.
Она всё сделала, как сказал муж, тем более что немедленно забеременела, чуть ли не в первые дни совместной жизни.
«Но в ней дремали вспыльчивость и резкая прямота, унаследованные ею от отца», — напишет позже их дочь Татьяна.
Два стихийных характера — Зинаиды и Сергея — неизбежно должны были задеть друг друга краями.
Но какое-то время протянули почти безоблачно.
Однажды Есенин отправился знакомиться с Петром Орешиным, вернувшимся с фронта, где исключительной храбростью заработал два георгиевских креста.
Душевно поговорили. Пётр предложил ему остаться ночевать — уже была глубокая ночь, — но Сергей ответил:
— А жену кому?.. Я, брат, жену люблю! Приходи к нам… Да и вообще… Так нельзя… в одиночку!..
21 сентября праздновали день рождения Есенина. Свет в Петрограде отключили, но и керосиновая лампа с десятком свечей отлично освещала их компанию: Иванов-Разумник, Ганин, Орешин, художник Константин Соколов, двое соседей, с которыми познакомились и задружились.
(Чернявского не было — у него только что умер старший брат.)
Вина раздобыли, Зина ухитрилась наготовить угощений.
Свирская подошла чуть позже.
И тут в Есенине что-то взыграло.
Быть может, кто-то из гостей на Зину не так посмотрел или она на кого-то.
В отместку Сергей предложил Свирской выпить на брудершафт. Та не перевела предложение в шутку, а согласилась.
Поцеловались. Гости тактично посмеялись, Зина смолчала.
Есенин не унимался: в какой-то момент схватил Свирскую за руку — он называл ей Миной, настоящим именем, а не Марией — и, взяв свечу, увёл во вторую комнату.
Там уселся за стол и начал писать.
Свирская прислушивалась к голосам в соседней комнате, понимая, что у них тут подозрительно тихо, и через минуту не выдержала:
— Сергей, я пойду.
— Нет, сейчас, — ответил.
Через несколько минут дописал ей стихотворение — из пяти четверостиший:
…О радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблён в мои долины,
Как в детские мечты…
Она прочитала и спросила:
— Серёжа, почему ты написал, что влюблён так же, как я? Ведь ты меня научил любить.
Вопрос был двусмысленный: то ли он научил Мину Львовну любить русские поля, то ли вообще любить.
Есенин двусмысленность эту понял, но ничего не ответил.
Они вернулись в соседнюю комнату и там Сергей, довершая начатое, прочитал стихи, посвящённые Мине, вслух.
С одной стороны, Зине стало ясно, что они там хотя бы не целовались.
С другой — ну зачем так делать?
Сам ревнует и ревности своей не стесняется, а над ней так подшучивает.
Или можно сказать «издевается»?
Когда праздник завершился, Есенин отправился провожать Мину. Хотя ведь было кому.
* * *
— От Клюева я ухожу, — сообщил Есенин Орешину в первый же день знакомства, когда выпили самовар чаю и съели запас орешинской колбасы. — Совсем старик отяжелел.
Старик, смотрите-ка — 33 года.
Орешин был 1887 года рождения — саратовский, сын швеи и приказчика мануфактурной лавки, учился в четырёхклассной школе, но даже её не окончил, а позже, как и Есенин, уехал за славой.
Разница в возрасте между Орешиным и Клюевым была три года.
Но дело тут, конечно, не в годах: Клюев в прежнем качестве был больше не нужен Есенину.
Крестьянские свои наряды Есенин снял и безвозвратно забыл.
Он больше не хотел, чтобы кто-то вёл себя рядом с ним как старший и заслонял его.
В свои двадцать два Есенин сам претендовал на первенство.
Пусть Клюев будет («…а поэт огромный», — признаётся Есенин Орешину) — но только среди других: Орешина, Ганина, Клычкова, Карпова, Ширяевца.
Хотя в этой компании Есенин самый молодой, но зато самый талантливый и дерзкий, а значит, главенствовать будет он. Клюев же пусть сбоку пристраивается.
В те месяцы Есенина был очарован Белым. Блок заметил, что Есенин даже манеру разговаривать успел перенять от Белого: взволнованную, сбивчивую, вдохновенную.
Белый был сильным поэтом, с обилием восклицаний, перепадов и сломов, хотя шёл в большой степени от ума. В период создания своей революционно-христианской космогонии Есенин по внешним признакам созвучен с Белым, но вскоре вернулся к природной распевности и мысли сердечной, а не умственной.
Однако о повести Белого «Котик Летаев» Есенин напишет единственную за всю жизнь рецензию на прозаический текст, называя его гениальным.
«Буйство глаз и половодье чувств» из позднего стихотворения Есенина — это чуть (и в лучшую сторону) переиначенные «водопады чувств» из «Котика Летаева».
Но главным для них на то время была схожесть восприятия происходящего в стране. Белый слышал «ритмы Нового Космоса». Писал так: «Как подземный удар, разбивающий всё, предстаёт революция; предстаёт ураганом, сметающим формы».
Белый мог бы сменить Клюева и стать для Есенина более чем учителем — другом. Однако он в учениках не нуждался, да и социальная разница неизбежно сказывалась. Белый — на самом деле Борис Николаевич Бугаев — был профессорским сыном и наследственным дворянином. Всё то в происходящей революции, что Есенин считал частью собственной природы, Белый видел очередной, взамен прежних, формой. Это неизбежно чувствовалось.
Иванов-Разумник предложил тогда Белому редактировать сборник «Скифы»; но Есенин точно знал, что настоящий скиф здесь он, и все были обязаны с этим считаться.
Орешину Есенин, хотя и смеясь, признался, будто бы чуть иронизируя над собой, но одновременно делая серьёзную заявку: «А знаешь… мы ещё и Блоку, и Белому загнём салазки!»
«Мы» в этом случае было не столько данью приятельству, сколько попыткой говорить за всё простонародье разом.
Есенин, вспоминает Орешин, «хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим жёлтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубоко внутреннего хохота».
* * *
Февраль, помимо надежд, дал слишком мало. И тут грянуло событие, о котором Есенин и догадываться не мог. Даже если слышал какие-то смутные разговоры в эсеровских кругах, думал об этом куда меньше, чем о своих новых поэмах.
Разом, в один день, настало время большевистское.
«Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом… весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрём», — констатирует Орешин.
Слово «нечеловеческий» здесь не случайное: это не эпитет, а что-то вроде диагноза.
Случившееся казалось необъятным — больше любого другого события не только в русской истории, но даже в мировой.
Более всего в это время Есенин читал Библию.
Так совпало, что и на этот раз Есенин встретил Рюрика Ивнева на набережной Невы. Тот, быть может, уже искал глазами проулок, куда можно спрятаться, но увидел, что Есенин один — и радостный, будто распахнутый настежь.
— А я брожу, целый день брожу, — говорил Есенин. — Всё смотрю, наблюдаю. Посмотри, какая Нева! Снилось ли ей при Петре то, что будет сейчас?
Сами названия «маленьких поэм», написанных им сразу после Октябрьской социалистической, — «Пришествие» и «Преображение» — показательны.
Есенин будто ощутил возвращение Бога на землю и ждал от него немедленных чудес. Не богохульствуя вовсе, а замирая от счастья, просил звонким голосом: «Господи, отелись!»
Многие помнят этот кажущийся хулиганским призыв, но часто забывают, когда это написано: ноябрь 1917-го.
В современной православной традиции такие высказывания, как «Господи, помилуй!» или «Слава Богу», считаются краткими молитвами.
Есенинский случай именно таков — он молился.
Господь должен был дать миру «красного телка» — этот образ, символизировавший крестьянский рай, преследовал Есенина.
Оставив в стороне едкую иронию прозаика и старика Александра Амфитеатрова, решившего, что Есенин просто соскучился по телятине, отметим иное.
«Телись» надо понимать как производное от «тела». Есенинские слова стоит читать как «Господи, воплотись заново!».
Ходасевич первым догадался, что «красный телок» у Есенина равен Христу.
И тогда сразу всё становится на свои места.
«Господи, я верую!» — так начинается первая из вышеназванных поэм, «Пришествие».
Поэт уверяет Господа, что Христос несёт свой крест «из прозревшей Руссии» — и надо спасти Его. Сама Русь сошла на землю из «звёздного чрева» и попрала смерть.
Завершается «Пришествие» поэтической молитвой — и снова не персонифицированной, а произносимой Есениным как бы от лица всех стоящих рядом с ним:
…Уйми ты ржанье бури
И топ громов уйми!
Пролей ведро лазури
На ветхое деньми!
И дай дочерпать волю
Медведицей и сном,
Чтоб вытекшей душою
Удобрить чернозём…
Тот же возвышенный настрой и в финале «Преображения»:
…Зреет час преображенья,
Он сойдёт, наш светлый гость…
Убеждённость Есенина, что юность его и расцвет дара чудесным образом совпали с величайшими событиями в человеческой истории, была непреложна.
Господь, уверял Есенин, смотрит на его Русь и думает о ней:
…А когда над Волгой месяц
Склонит лик испить воды, —
Он, в ладью златую свесясь,
Уплывёт в свои сады.
И из лона голубого,
Широко взмахнув веслом,
Как яйцо, нам сбросит слово
С проклевавшимся птенцом.
Осталось только дождаться этого слова, понять его и пропеть первым.
Отец Есенина, Александр Никитич, который на ласковое слово щедр не был — обе сестры жаловались, что с детьми он общаться совсем не умел, — в те же дни вдруг напишет сыну:
«Очень болит сердце о тебе, Серёжа… На днях во сне я видел своего отца, который очень тобой любовался. Ради Бога, пришли ответ поскорей».
Письмо получилось будто не мужское, а материнское.
Пока Сергей призывал Господа спасти Сына, явившегося в Русь, его собственный отец, думая о своём сыне, предчувствовал недоброе.
Есенин за полтора месяца так и не нашёл времени, чтобы ему ответить. Не дождался папаша письма.
* * *
О поэтических возможностях Есенина той поры говорят даже его черновики.
Пробуя сочинить новое стихотворение, он пишет первую строку, но почему-то останавливается и решает начать другое стихотворение.
«Мне полной чашей нести…»
Нет.
«Строгие равнины…»
Нет.
«Колесом на чёрную дорогу…»
И снова — нет.
Но за каждой оборванной строкой стоит огромное!
Предсказание собственной судьбы. Суть его поэтики. И даже готовые названия для трёх книг — хоть поэтических, хоть прозаических.
А это всего лишь наброски, которые он никогда потом не использовал.
22 ноября 1917 года Есенин устроил свой первый авторский вечер. Заказал и собственноручно расклеил афиши, на которых было объявлено, что автор выступит с чтением стихов из «Радуницы», поэм «Октоих» и «Пришествие».
Представление Есенина о его месте в поэзии — если не центральном, то в центре, среди немногих иных — и реальное положение дел пока не вполне совпадали. До тех времён, когда на его выступления будут вызывать конную милицию, чтобы предотвратить столпотворение, ещё надо было дожить.
На выступление пришли друзья, несколько солдат, жильцы ближайших домов — всё какое-то развлечение! — и десятка полтора-два слушателей. Первые ряды почему-то никто не занял, все будто бы стеснялись, расселись по дальним углам зала.
Вступительное слово сказал Владимир Чернявский.
Есенин, не смутившись количеством публики, читал страстно. Всё в итоге получилось: и зрители к сцене передвинулись, и аплодисменты зазвучали, и общее вдохновенное чувство возникло.
Таков был его почин: сольным голосом, в самом широком смысле, он запел именно тогда — в ноябре 1917-го.
В ноябре Есенин проведёт ещё один вечер, но уже в компании Орешина и Чапыгина.
Всем они были хороши, но не хватало в них задора, что ли, вызова, дерзости.
С Клюевым Есенин составлял артистическую пару; законы сцены, увы, значили много. Теперь стало ясно, что работали они на контрасте: Клюев — тяжёлый, на вид старше своего возраста едва ли не вдвое, с моржовыми усами, стоялыми глазами — и юный, переливчатый, звонкий, синеглазый Есенин.
Клюев к тому же был не просто большим поэтом, но и настоящим артистом.
А Орешин — просто читал. На сцене стоял колом, не шутил, всё делал слишком всерьёз. Ещё более удивительно: этот бывалый солдат, многократно ходивший под смертью, вдруг терялся, если публика слушала рассеянно, и не умел управлять залом.
А поэту нужно уметь и это. Иначе не заметят.
Время требовало чего-то нежданного.
Отстранённое высокомерие Блока, северянинское подвывание, медоточивая манера Клюева — всё это Есенину категорически не подходило.
Но что было нужно?
Футуристов, явившихся и загремевших ещё в начале войны, Есенин знал плохо — они казались совсем чужими; но… в их поведении, в их скандалах что-то было.
Клюев, догадавшись, что отставлен, в октябре — ноябре написал «Ёлушку-сестрицу»:
…Белый цвет Серёжа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ!..
В те же дни Есенин о Клюеве скажет, что тот стал его врагом.
Именно так: врагом.
Видимо, какая-то письменная или устная сцена меж ними разыгралась — и взаимные обвинения были серьёзны и обидны.
Вскоре Клюев в одном из писем съязвит: «Вот Есенин так молодец, не делал губ бантиком, как я, а продался за угол и за хлеб, и будет цел и из всего выйдет победителем — плюнув всем „братьям“ в ясные очи».
Всё это — завистливая неправда.
И если Клюев имел здесь в виду, что Есенин сочинял приветствующие революцию поэмы, так сам он подобных стихов сочинит втрое больше.
С Ивановым-Разумником тоже случился раздор.
В декабре выйдет второй сборник «Скифов», там будут помещены клюевская «Песнь Солнценосца» и две статьи, выведшие Есенина из себя: Иванова-Разумника и Белого.
Оба они считали тогда Клюева более крупным поэтом, чем Есенин; последнему об этом не сообщали, но в письмах проговаривали как само собой разумеющееся.
И тут вдруг на соседних страницах с есенинскими стихами Иванов-Разумник во всеуслышание сообщает: «„Песнь Солнценосца“ по глубине захвата далеко превосходит всё написанное до сих пор о русской революции».
Есенин вскипел!
Выдавая поэму за поэмой, он был убеждён: ангелы его на крылах несут. И что же?
«За революцией политической, за революцией социальной, — пишет Иванов-Разумник о Клюеве, — он предчувствует и провидит революцию духовную».
«А я?! — хотелось закричать Есенину. — Да я писал об этом, когда Клюев даже глаза не разлепил! Это он пошёл по моей борозде, а не наоборот!»
Белый в своей статье туда же: «Сердце Клюева соединяет пастушечью правду с магической мудростью; Запад с Востоком; соединяет воистину воздыхания четырёх сторон Света. И если народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной, то прекрасен Народ, приподнявший огромную правду о Солнце нам миром — в час грома…»
Не скрывая раздражения, Есенин пишет Иванову-Разумнику: «Штемпель Ваш „первый глубинный народный поэт“, который Вы приложили к Клюеву из достижений его „Песнь Солнценосца“, обязывает меня не появляться в третьих „Скифах“. Ибо то, что вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счёл только за мышиный писк».
И резюмирует: «Говорю Вам это не из ущемления „первенством“ Солнценосца… а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклёвывается из сердца самого себя птенцом».
Золотится — это у Клюва. А у Есенина — проклёвывается птенцом.
Так надо было это понимать.
Состояние его было исступлённое.
Вне себя от злости, Есенин решил сжечь начатую им специально для сборника «Скифы» пьесу «Крестьянский пир».
Тут, на беду, Зина явилась с работы. Ввиду постоянной нехватки денег, она, будучи беременной, устроилась машинисткой в Наркомат продовольствия. Мужу пришлось согласиться на это, но одеваться попросил максимально строго. То, что жена беременна, ревность Есенина не усмиряло.
Несколькими часами ранее Есенин обнаружил среди вещей своей Зинаиды футляр с кольцом.
— Подарки от любовников принимаешь?! — закричал он в бешенстве, едва она вошла.
Зинаида ответила что-то, не показавшееся ему убедительным.
Случилась жуткая сцена: всё вокруг переколотили; оскорблял её последними словами; она рыдала.
Потом кое-как помирились.
Вроде всё пошло на лад.
Но, увидев однажды, каким Сергей может стать, Райх не смогла его простить и перестала доверяться ему так, как до этого дня.
Под Новый год, в последний день 1917-го, Есенин всё-таки съездил с Орешиным к Иванову-Разумнику: что-то обсуждали, как-то помирились.
Есенин даже не снимет посвящение ему с «Преображения» и Белому — с «Пришествия». Но прежняя близость всё равно пошла на убыль.
Новый год встречали с Зиной и, кажется, с Орешиным — если они с ним только в десять вечера ушли от Разумников, значит, Орешину спешить было некуда.
Но и Есенин, кажется, к жене уже не торопился, если появился дома только за час до Нового года.
Любовь его на глазах истончалась.
* * *
В наступившем 1918 году Блок, наконец, почувствует в Есенине достойного и любопытного собеседника. Ему нужно будет с кем-то сверять свои ощущения. Есенин окажется кстати.
3 января Есенин весь вечер проводит у Блока.
К тому моменту Блок уже считает Есенина крупным поэтом и одному знакомому безошибочно раскладывает ситуацию: «Клюев — большой поэт, но в смысле версификации Есенин выше его. Он владеет стихом значительно лучше Клюева».
По итогам встречи Блок запишет — посчитает важным! — что говорил ему Есенин.
«(Интеллигент) — как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ). Он бьётся, кричит от страха. А его возьмут… и выпустят…»
Сам Есенин в этом противостоянии, конечно же, народ.
«Клюев — черносотенный», — уверяет Блока Есенин.
Делаем вывод: сам Есенин — нет, раз даёт Клюеву такую характеристику, скорее, в осуждение. (Черносотенцы — враги революции.)
Далее о Церкви и православии: разрушают (храмы, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства.
Наконец, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, говоря о себе, что «из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи — рязанец».
Правда здесь — только то, что он рязанец.
Зачем Есенину понадобилась мифическая старообрядческая семья — а значит, и весь род, уходящий в староверство?
Тема эта не случайная и по разряду хулиганских, с примесью весёлого хвастовства, выходок Есенина не проходит.
Основания у есенинского желания быть наследником староверов куда более глубокие, чем может показаться.
Несколько человек видели, как после Февральской революции и ещё до Октябрьской всякий раз, приходя в редакцию газеты «Дело народа», Есенин читал книгу Афанасия Щапова «Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII века».
Казалось бы, в редакции обсуждают минувшую революцию и грядущие, не менее важные дела. Зиночка Райх сидит, вся как сиреневый куст. А он — читает. Причём именно эту книгу, а не, скажем, «Капитал» или кипы газет, которые наперебой рассказывают о текущем моменте, в котором не мешало бы разобраться. Нет, ему надо про раскол. Какие ответы он там искал?
Посмотрим для начала на ближайших старших товарищей Есенина того времени.
Что общего у Николая Клюева и Пимена Карпова помимо того, что они сочиняли стихи и ненавидели западническую интеллигенцию?
Во-первых, они были участниками революционного движения, причём, если Клюев, просидев полгода в тюрьме, непосредственную революционную деятельность оставил, то Карпов продолжал, невзирая ни на что: будучи призванным в армию, организовал в своём пехотном полку сразу несколько революционных ячеек, в результате чего полк в полном составе перешёл на сторону большевистской революции.
Во-вторых, оба вышли из староверческих семей.
Клюев носил на груди древлеправославный восьмиконечный крест, отвергнутый патриархом Никоном.
…Церквушка же в заячьей шубе
В сердцах на Никона-кобеля,
От него в заруделом срубе
Завелась скрипучая тля…
Тля, по Клюеву, от Никона! Всё разъела.
«Я не считаю себя православным, — писал Клюев Блоку. — Ненавижу казённого Бога».
Ключевые слова: не Бога ненавидели, но казённого Бога, маркированного романовской монархией.
Не здесь ли лежит разгадка столь ретивого участия русских людей в крушении храмов? Оправдания ему мы не ищем, но объяснение должны знать. Перед нами вовсе не атеистический раж — его большевики элементарно не успели привить. Это — давно затаённое недоверие к постылой «казёнщине».
Блок, поговорив с Есениным, записывает в дневнике: «Ненависть к православию».
Едва ли Есенин, пишущий одну за другой христианские поэмы, говорил о своей ненависти — её не было; скорее, объяснял, отчего так всколыхнулась, казалось бы, бездвижная Россия.
Попробуем пунктирно наметить некоторые предполагаемые нами ответы.
Масштабы раскола, последовавшего за реформой Никона, были колоссальны, но едва ли в полной мере осознаны государством и просвещённой частью общества.
За два с половиной века с момента раскола даже приблизительная статистика по количеству старообрядцев не была собрана, не классифицированы и не изучены разнообразные религиозные секты, в том числе староверческие.
Житие протопопа Аввакума прочли, но почти никто не задумался о многих иных вещах, происходивших в то время.
Здесь вновь возникает фигура Степана Разина.
Сам он был терпим к любому вероисповеданию и при возможности поставил бы на Никона. Разин, скорее всего, писал ему в ссылку и предлагал выступить заедино. Но характерно, что разинский бунт поддержали многие священники, не признавшие реформ Никона, а старообрядцы составляли заметную часть восставших. Так, сопровождавший Разина в походе священник Никифор Иванов придерживался именно старого обряда.
Но, самое главное, — стоило бы задуматься, отчего после поражения разинского восстания «бунташные» казаки его в большом количестве бежали в Соловецкий монастырь, где иноки, не признавшие реформ Никона, уже два года сидели в осаде. Разинцы держали с ними оборону ещё шесть лет, пока монастырь не заняли государевы стрельцы.
Царь Алексей Михайлович сумел подавить разинский бунт, но умер в неполных 47 лет, за неделю до взятия монастыря, где были забиты камнями все упрямые старцы и вольные казаки. Смерть его воспринималась как знак свыше и наказание Господне: порушил веру истинную в обители — исчезни сам, да будешь проклят со всем твоим семенем!
В этом контексте путешествие Есенина после революции именно на Соловки — в монастырь, известный восьмилетним староверческим осадным сидением, — приобретает новый смысл. Мало ли в России обителей? Но он поехал именно туда. С тех пор как бабка водила его в детстве по монастырям, сам он никаких святых мест не посещал. Более того, после Соловков он ни в одном монастыре больше не побывает.
Соловецкий монастырь ещё во время осады повлиял на религиозную радикализацию Русского Севера, и влияние это за 250 лет не угасло.
Ещё в юности, до революционной деятельности и сочинительства, Клюев был послушником в Соловецком монастыре, и его выбор тоже кажется не случайным. И хотя там уже служили по новому канону, именно оттуда Клюев вынес желание поломать существующую государственность.
Есенинская поездка к Соловкам — это тайное желание отыскать и услышать самые древние ответы на вопрос, насколько грядущая революционная новь укоренена в русском прошлом.
Следующий после Разина атаман, поднявший бунт, — Кондратий Булавин, пошедший против Петра Великого, — имел в ближайших соратниках атамана Игната Некрасу (Некрасова), по сути, старообрядческого вождя, который после поражения восстания в 1708 году увёл казаков на Кубань, бывшую тогда под Крымским ханством, и основал там староверскую казачью республику.
Емельян Пугачёв, бунтовавший сто с лишним лет спустя после Разина, — продолжение всё той же истории. Есть мнение, имеющее под собой основания, что Пугачёв изначально был «проектом» староверов и они «вели» его, имея далекоидущие планы. В своих манифестах Пугачёв сулил старообрядцам «бороду и крест», то есть полное восстановление в правах. Неоднократно наведываясь к влиятельным старообрядцам, он получал от них щедрые вспоможения. Тема эта многие годы либо замалчивалась, либо не получала должного освещения. Но ведь старообрядческое участие было одним из важнейших приводных механизмов бунта, пусть не единственным, но крайне действенным.
В пугачёвщине участвовали сотни тысяч человек. Екатерина Великая, чьи полководцы побеждали всех и вся, вдруг обрела почти необоримую беду в собственном государстве. За несколько лет, потраченных на истребление пугачёвщины, несокрушимая Россия могла задавить едва ли не любую мировую державу.
В чём же дело?
По итогам раскола огромные массы русского населения перестали воспринимать власть и Церковь в качестве легитимных институтов.
Учение Маркса получило в России такие невиданные всходы вовсе не в силу необычайной предприимчивости Ленина и компании. Причины надо искать куда глубже.
Мы привыкли к не лишённой стройности ленинской логике: декабристы разбудили Герцена, Герцен — народовольцев, а те передали дух освобождения большевикам; однако здесь имеет место дворянская заданность: да простит нас Владимир Ильич, куда в этой цепочке подевался народ?
Русского мужика качнул раскол. И волна эта, набирая мощь, захлестнула два последующих столетия.
В центральных чернозёмных губерниях, откуда Есенин и происходил, старообрядческое движение в силу объективных причин было распространено слабо: туда легко могли дотянуться руки государства. Основными местами расселения старообрядцев стали Север, Поволжье, Урал.
Писатель и большевик Павел Бажов, будущий создатель цикла великих уральских сказов «Малахитовая шкатулка», в отличной повести «За советскую правду», используя личный опыт, описывает, как искавший себе хоть какую-то работу в уральской глуши учитель оказывается в истово соблюдающей обряды старообрядческой деревне. Местные мужики по собственному почину создают партизанский отряд и при первом продвижении красных начинают войну в белогвардейских тылах.
Если брать других принявших революцию товарищей Есенина, то можно отметить: Орешин — поволжский, из Саратова, Ганин — вологодский. О староверческих корнях этих поэтов неизвестно, однако никакого тяготения к официальной Церкви ни у первого, ни у второго не просматривалось, зато радость от крушения монархии была такова, как будто больше двухсот лет её копили.
Был ещё писатель Алексей Чапыгин, также принявший революцию, тогда очень близкий Есенину, «…сродник наш Чапыгин / Певуч как снег и дол», — пишет Есенин в знаковом стихотворении 1917 года с говорящим названием «О Русь, взмахни крылами…».
Чапыгин происходил из той же Олонецкой губернии, что и Клюев. Говорить о его староверческом воспитании не приходится: мать умерла рано, отец был старым николаевским солдатом, в 13 лет Чапыгина увезли в город; но среда, окружавшая его в детстве, всё-таки была старообрядческая, и тема старой русской веры для этого писателя оказалась весьма значимой.
История тверского уроженца Сергея Клычкова — точь-в-точь клюевская и карповская: воспитывавшие его дед и бабушка были старообрядцы, внук же сначала пошёл в революционеры. В 1905-м после боёв на Красной Пресне Клычков вполне мог угодить на каторгу, но стал поэтом, а следом, как все вышеназванные, принял большевиков.
Эта вот староверческая подкладка, что-то вроде очнувшейся родовой прапамяти, — ещё одно отличие, сыгравшее свою роль, когда в художественной среде одни революцию приняли, а другие — нет. Едва ли возможно подозревать наличие в роду старообрядцев у подавляющего большинства петроградской аристократии, интеллигенции и богемы — при всём том, что многие из них были увлечены религиозными сектами, писали и говорили об этом.
Однако писатель Михаил Пришвин по поводу религиозных исканий интеллигенции весьма жёстко заметил, что она взяла у народа религию «напрокат».
Осталось добавить, что сам Пришвин вырос в старообрядческой среде, тоже участвовал в революционном движении и, как многие вышеупомянутые, за это отсидел. В 1917 году, как мы помним, он пришёл к «скифству». Смысл революции осознавал мучительно, но в итоге принял её как мало кто другой — на поистине глубинном уровне.
История эта, безусловно, литераторами не ограничивалась — загребать нужно максимально широко.
Промышленный расцвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом и в революционную работу.
Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране.
К моменту революции лишь 15 процентов членов партии большевиков было крестьянского происхождения, 52 процента — рабочие.
Большевик, вышедший из старообрядческой семьи или попавший под влияние этой среды, — один из самых распространённых типажей в постреволюционной литературе. Он, естественно, не выдуман, а взят непосредственно из жизни.
В старообрядческих семьях выросли многие видные большевики: Виктор Ногин, Николай Шверник, Александр Шляпников, Николай Булганин, наконец, Михаил Калинин.
Ближайший знакомый Есенина — отсидевший два года в царских тюрьмах большевик-подпольщик Георгий Устинов — также выходец из староверов: отец его жил в деревне Гордеево Семёновского уезда Нижегородской губернии.
Характерно, что несколько позже «дедушка Калинин» порекомендует советскому писателю Фёдору Гладкову написать книгу о староверах — «неутомимых бунтарях». Добавим, что сам Гладков, один из зачинателей советской прозы, вырос в старообрядческой среде…
Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам убегал от жандармов?
А потому что знал о корневой системе революции.
Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке.
Тогда эта связь была очевидной настолько, что не нуждалась в проговаривании.
В маленькой революционной поэме «Отчарь» Есенин прямо объявляет:
…Заря — как волчиха
С осклабленным ртом;
Но гонишь ты лихо
Двуперстным крестом…
В первом стихотворении цикла о Ленине, написанном в 1918 году, в первой же строке Клюев сообщает: «Есть в Ленине керженский дух…» (керженские леса были традиционным местом расселения старообрядцев).
Блоку не нужно было ничего объяснять. В поэме «Двенадцать», в последней её строке, красноармейцев ведёт «Исус Христос». Используется староверческое написание имени Сына Божия, равно как в готовящемся в том же месяце к изданию отдельной книжечкой стихотворении Есенина «Исус Младенец». Равно как в поэме Петра Орешина «Крестный путь».
В самом широком смысле причастность к староверам на тот момент уже не имела принципиального отношения к обрядовой стороне: к написанию имени Христа, двуперстному или троеперстному крестному знамению. Из категорий духовного быта всё это перешло в разряд символов.
Здесь иное: крестьянские (и не только) литераторы приняли от старообрядчества мечту о возвращении народной справедливости, оттого что прежняя власть служила Антихристу.
Вышесказанное можно так или иначе применять и к огромным массам русских людей из старообрядческой среды, пришедших к большевизму. Чаще всего они были уже далеки от религии; но сама по себе протестная среда, взрастившая их, продиктовала им нацеленность на бунт. Теперь они оперировали понятиями не религиозными, а социальными, но это сути не меняет.
Позже русскую национальную революцию насильно поженили с Марксом, пьяной матроснёй, еврейским комиссаром и латышским стрелком.
Все перечисленные, спору нет, поучаствовали в тех событиях, но истоки революции куда серьёзнее укоренены в национальной русской истории и национальном русском характере, чем иным хотелось бы думать.
Когда Есенин возьмётся в 1921 году за «Пугачёва», он будет отлично понимать, о чём ведёт речь.
* * *
21 января на вечере в зале Тенишевского училища пройдёт поэтический вечер. Будут Сологуб и Ахматова, Мережковский и Гиппиус.
Зашедшему посмотреть на происходящее Есенину Гиппиус не подаст руки. Такое с ним будет в первый и последний раз в жизни; этого он точно никогда не простит.
Зал будет набит битком; кто-то из толпы, завидев Есенина, крикнет:
— Блок, Белый, Есенин — изменники!
Пару лет спустя Есенин точно вступил бы в перепалку, поскандалил, но тогда просто ушёл, хотя не сказать чтобы сильно огорчённый — скорее, раззадоренный.
Между прочим, он вступил в литературу два года назад. Два! Смешной срок. А Блок и Белый — почти 20 лет назад! Они — первые поэты России! А он с ними идёт через запятую, хотя и в качестве изменника.
Есенин позвонит Блоку, расскажет о случившемся.
В тот же вечер Блок сделает запись в дневнике, будто отвечая и Гиппиус, и крикунам: «Господа, вы никогда не знали России и никогда её не любили! Правда глаза колет!»
Написанную тогда Блоком статью «Интеллигенция и революция» склоняли на все лады; но там он, ни на миг не повышая голоса, с некоторой даже усталостью, высказал поразительно точные вещи.
Он писал: «„Россия гибнет“, „России больше нет“, „вечная память России“, слышу я вокруг себя. Но передо мной — Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели…»
«России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и — по-новому — великой».
«Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток».
«Зачем жить тому народу или тому человеку… который думает, что жить „не особенно плохо, но и не очень хорошо“, ибо „всё идёт своим путём“: путём… эволюционным; люди же так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений…
Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть легко: умереть можно безболезненно…
Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего».
И далее, по отношению ко вчерашним товарищам, спокойное и жёсткое:
«Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон.
Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг — сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), — бегать кругом и кричать: „Ах, ах, сгорим!“».
«Русской интеллигенции — точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. <…> Не стыдно ли прекрасное слово „товарищ“ произносить в кавычках?
Это — всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить в нём зверя. Как аукнется — так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах — сотни жуликов, а за глазами — миллионы людей, пока „непросвещённых“, пока „тёмных“. Но просветятся они не от вас».
Гражданская война ещё не разгорелась, но Блок и о ней знает, объясняя причины грядущей бойни.
«Надменное политиканство — великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом».
Блок здесь поднимает тему, которую едва ли кто-то рисковал развивать впоследствии. Вину за ужасы Гражданской войны традиционно перекладывают на литераторов, принявших революцию. Но Блок видел другое: брезгливое нежелание разделить с народом его выбор должно было неизбежно привести к столкновению.
Блок не снимал с себя вины. Но отчего же его оппоненты были так уверены, что они ни при чём?
Белый в те же дни спорит с, как он их называет, «великолепнейшими» людьми, доказывая им, что «Россия впервые, быть может, вступает в свою колею»; что «Россия инсценирует мистерию, где Советы — участники священного действа»; что России «надо рассыпаться на маленькие единицы (Федеративная республика — лишь начало этого движения)»; что «рассыпаться страшно, но если мы не обрушимся („не умрём“), то не обрушим „старыймир“ Европы»; что «мы воскреснем: и — положим начало воскресения»; что он радуется «воистину новой мировой эпохе, видя ритм течения событий» и т. д. и т. п.
Белый, как обычно, более парадоксален и цветист, он слишком жонглирует словами, от этого чаще ошибается, в отличие от вдумчиво подбирающего их Блока. Но говорят они, в сущности, об одним — и Блок, и Белый, и Есенин.
И тот факт, что именно они были выбраны для поругания, по сей день хранит в себе какие-то настойчивые смыслы, никак не позволяющие сводить революцию к банальному и злонамеренному «перевороту».
Гиппиус на всё это вскоре ответит в «Новых ведомостях» (под псевдонимом Антон Крайний): те, кто «примкнул к власти сегодняшнего дня, — они не ответственны. Они — не люди».
Удивительный момент: колоссальная часть российской интеллигенции с тех пор уже сотню лет разделяет взгляды Гиппиус, но клянётся при этом именами Блока, Белого и Есенина.
* * *
В феврале 1918 года выходит сборник «Красный звон» со стихами Есенина, Клюева, Орешина и Ширяевца. Книгу предваряла статья Иванова-Разумника «Поэты и революция». То есть спустя всего два месяца после прихода большевиков к власти крестьянские поэты приветствовали его своими стихами.
Блок ещё даже не написал «Двенадцать»; Маяковский не успел издать написанное к тому моменту; голоса других сочинителей, которые будут затем ассоциироваться с советской поэзией, — Асеева, Багрицкого, Тихонова, — вообще неразличимы; никаких поэтов-комсомольцев категорически нет; зато есть русское крестьянство — рязанское, олонецкое, поволжское, — объявившее о своём приятии коммунизма.
Впоследствии в силу разных причин первенство в становлении советской поэзии будут предоставлять кому угодно, только не им.
Но первыми были они — русские из русских.
Уже 3 марта в левоэсеровском «Знамени труда» вышла рецензия Зои Бухаровой: «„Красный звон“ должен найти самое широкое сочувствие и распространение».
В тот момент крестьянские поэты могли надеяться, что станут главными глашатаями свершившейся революции.
«Будем бережно хранить его свежие, дорогие страницы от всяких тёмных, лукавых покушений, — писала Бухарова о сборнике, имея в виду, судя по всему, презрительные отзывы не принявшей большевиков интеллигенции. — Будем отдыхать на них от мелочно-обывательской, жалко-трусливой болтовни». Ну, не все, не все в России были довольны приходом новой власти, и атмосфера в стране едва ли напоминала ту, какой она будет изображаться советским кинематографом. Однако у самих виновников революции пафоса хватало: «…нетленными, благоуханными, невредимыми донесём эти скрижали Великой Русской Революции до наших потомков, не удостоившихся быть благоговейными очевидцами грозного, но прекрасного мирового переворота».
У Есенина в сборнике пять «маленьких поэм», и выбор их являет собой есенинское представление о революционной хронологии: «Марфа Посадница» — первый бунт против царской Москвы, «Ус» — предвестие разинского восстания, «Товарищ» — февральская поэма о республике, антизападнический «Певущий зов» и, наконец, вдохновенный «Отчарь»:
…Там дряхлое время,
Бродя по лугам,
Всё русское племя
Сзывает к столам…
Крестьянские поэты и были тем самым русским племенем, что, слыша красный звон, усаживались за столы.
Даже лирика Есенина той поры оказалась окрашена в красные, розовые, рыжие, золотые цвета:
Рыжий жеребёнок здесь — прямой потомок красного коня со знаменитой картины Петрова-Водкина. А из жеребёнка этого должен вырасти красный конь из ещё не написанной поэмы Есенина «Пантократор» — тот самый, что вывезет земной шар на иную колею.
Перечитаем первые строки другого классического стихотворения того же года:
Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил…
Едва ли в нём возможно было бы заподозрить революционные мотивы, ведь оно преисполнено почти чувственной нежности к ивам и берёзам, стать которых прямо сравнивается с женской. Однако эти вспыхнувшие чувственные силы, вдруг явившаяся звезда над дорогой и, наконец, дата написания стихотворения — через считаные недели после революции — придают этим строчкам чуть иное звучание.
Ещё более таинственен метафорический ряд другого стихотворения:
Стихи эти вполне могут пополнить ряд есенинских шедевров с деревенскими зарисовками, где щенки кудлатые заползают в хомуты, раненая лисица прячется в норе, собака плачет о щенках, а с рыжеволосым внучонком незадача — ветром выдуло маленький умок, оттого наука ему едва даётся.
Бабушка отпаивает слабоумного внучка «преполовенской водой» — освящённой в церкви во время праздника Преполовения Пятидесятницы (она считалась целебной).
А помогает учиться мальчишке Иоанн Дамаскин — святой, поэт, византийский философ.
Есть большой соблазн сделать касательно сюжета этих стихов далекоидущие обобщения; но в этой точке мы, пожалуй, остановимся.
Вспомним ещё:
Можно начать привередничать, говоря, что окуни в океанах не водятся, — но здесь про другой океан, про других окуней, про иное свирепство и про иные мятежи.
* * *
Помимо всего религиозного, космического, вдохновляющего Есенин в эти дни явственно чувствует иное: будет драка — как в константиновском детстве.
Драка не с «Мережковскими» — их бояться нечего, — а куда более серьёзная.
От участия в войне Есенина уберегли большевики.
Большевики хотели мира.
Ещё в декабре 1917-го Ленин призвал все страны Антанты начать мирные переговоры, но те не откликнулись.
В том же декабре советское правительство вступило в Бресте в сепаратные переговоры с Германией.
Немцы потребовали оставить под их властью захваченные ими земли: часть Польши, Литву, Курляндию.
Одновременно украинская Центральная рада договаривалась с Германией о предоставления Украине «самоопределения» под немецким протекторатом.
Нарком иностранных дел Лев Троцкий, который вёл переговоры в Бресте, сформулировал собственную стратегию так: «Ни мира, ни войны». Он не соглашался на немецкие условия и мирный договор не подписывал, рассчитывая на то, что немцы не решатся наступать.
Тем временем красногвардейские войска, предотвращая отделение Украины, вошли в Киев.
К 10 февраля ситуация на переговорах окончательно зашла в тупик. Германская делегация выставила ультиматум. Троцкий заявил: «Мы выводим нашу армию и наш народ из войны» — и уехал в Петроград.
18 февраля, вопреки ожиданиям Троцкого, австро-венгерские войска начали наступление по всему фронту.
Киев и Петроград оказались под ударом.
21 февраля большевики призвали «организовать десятки тысяч рабочих и двинуть поголовно всю буржуазию под контролем рабочих на рытьё окопов под Петроградом».
В тот же день Есенин, вчерашний дезертир, записывается в боевую дружину левых эсеров.
Поначалу в Советском государстве была двухпартийная система: после разгона Учредительного собрания левые эсеры продолжали сотрудничать с большевиками.
Запись в боевую дружину происходила в редакции левоэсеровской газеты «Знамя труда».
В тех обстоятельствах принятый в боевую дружину через час-другой, получив винтовку, уже мог угодить на фронт.
Ну а что — на передовой Есенин бывал, бомбёжки переживал, крови видел много. Так что или пан, или пропала республика.
Большевики, понимая, что ситуация катастрофическая, запросили мира.
23 февраля был получен ответ: мир, но на более тяжёлых условиях. Немцы забирали Украину, Белоруссию, Лифляндию, Эстляндию. Польша и так уже была под ними.
Военных возможностей вернуть всё не было. Собственную армию большевики создать не успели, а царские вооружённые силы со времени Февральской революции стремительно разлагались. Глава Временного правительства Керенский сделал ставку на войну до победы. И где теперь Керенский?
3 марта 1918 года в Бресте был подписан мирный договор.
Большевики денонсируют его в том же году, в ноябре, и примутся за возврат территорий — тех, которые будут в состоянии вернуть. Но в марте многие, и не без оснований, считали случившееся предательством национальных интересов.
Левые эсеры высказались категорически против перемирия. Сразу после ратификации договора их руководство отозвало из Совнаркома своих представителей — у них было семь постов.
При этом левые эсеры остались в составе Всероссийского центрального исполнительного комитета и в руководстве ЧК.
Одновременно левые эсеры начали готовить планы военного переворота и ареста Ленина.
Едва ли Есенин мог об этом знать — в партии левых эсеров он не состоял. Но общий настрой в среде левых эсеров, безусловно, видел и чувствовал. Иванов-Разумник был фактически идеологом левых эсеров — правда, не в политической плоскости, а в идеологической.
Если неделю назад Есенин просил Зину собрать ему вещмешок на фронт, теперь нужно было определяться, с кем ему по пути — с большевиками или левыми эсерами.
Он ничего ещё не решил про большевиков, ему надо было присмотреться, прицениться: а нужны ли им поэты? нужен ли им он?
Зину, служившую в Наркомате продовольствия при наркоме Александре Цюрупе, Есенин спрашивал: «Какие они?» — как о типажах не очень ему понятных, какой-то иной формации.
Райх говорила скорее положительное: там обычные люди, и они фанатично работают; Иванов-Разумник, напротив, нещадно критиковал большевистскую политику.
Новым знакомым Есенина стал советский служащий и журналист Пётр Кузько — он бывал на заседаниях Совнаркома с участием Ленина и лично знал многих советских вождей.
«Расскажи про Ленина!» — требовал Есенин.
Кузько: «Я говорил Есенину, что выступления Ленина незабываемы, что они поражают изумительной глубиной мысли и необыкновенной силой логики. Я рассказал также Есенину о необычайной скромности Ленина и его простоте в отношениях с людьми и в своей личной жизни».
В ответ он ругал продовольственную политику большевиков и защищал «мешочников».
Кузько вдумчиво и неторопливо переубеждал Есенина.
Есенину надо было выбирать, с кем он.
Но никаких резких движений он делать не стал.
Его импульсивность и вспыльчивость — безусловно, кажущиеся. Не теряя лица, он проплывал между взаимоисключающими, казалось бы, вещами: сначала московские товарищи с их листовками и стачками, следом — фрондирующая петроградская богема, затем — «вакансия» придворного поэта и внимание царского двора.
Он держал курс, сверяясь исключительно с личным ощущением правды и справедливости.
* * *
Москву провозгласили столицей 15 марта 1918 года, но суета с переездом из Петрограда, который при очередном военном обострении могли взять немцы, началась куда раньше.
Зинаида должна была переехать вместе с аппаратом наркома Цюрупы — и муж с ней.
В марте Есенин съездит в Москву на разведку. Походит по редакциям, по знакомым, встретится с Белым.
В конце апреля, 25-го числа, переедет в Москву вместе с женой. Вместе с остальными служащими Наркомпрода их поселят в гостинице на Тверской.
В Москве Есенин на короткое время близко сойдётся с поэтом Ходасевичем — они неожиданно друг другу понравятся.
Ходасевич принял не только (как почти все люди его круга) Февральскую революцию, но поначалу и Октябрьскую. Весной 1918-го он работал в Москве в различных советских организациях. Впрочем, скоро его постигло разочарование в большевиках: вся эта публика показалась ему слишком, что ли, вульгарной.
Задним числом, в эмиграции, Ходасевич напишет, что с большевистской и эсеровской молодёжью («дурным обществом») Есенин связался «из небрезгливого любопытства и любви к крайностям».
Ходасевич скромно умолчит, что его собственные взгляды на тот момент были вполне себе левоэсеровскими.
И, наконец, умнейший Ходасевич, опять же как весь его круг, отказался видеть в есенинском выборе глубинную правду.
Они бродили вдвоём несколько ночей, и Ходасевич то удивлялся есенинской вдохновенной прозорливости, то посмеивался:
— Нет, вы всерьёз про всё это — костёр Стеньки Разина, раскол, Содом, английское юдо? Ну прекратите, Серёжа, вы же образованный человек.
Есенин в ответ тоже посмеивался.
Он ничего не собирался прекращать.
Другим его знакомым той поры был Илья Эренбург.
Есенин, запишет Эренбург, говорил, «что нужно всё повалить, изменить строение вселенной, что крестьяне пустят петуха и мир сгорит».
Эренбург, конечно, за давностью лет всё несколько упрощал — или Есенин нарочно его пугал. Никакого «петуха» он не хотел пускать — если только метафорически; но задорный настрой и очевидную есенинскую тягу к переустройству мира Эренбург запомнил хорошо.
Произносимое Есениным Эренбурга не радовало: позже он признался, что ему потребовалось два года, чтобы понять значение Октябрьской революции. В 1918-м Эренбург печатно выступал оппонентом Есенина, Блока, Белого, Клюева и Маяковского.
В какой-то момент Есенин догадался: и Ходасевичу, и Эренбургу ничего про свою правду не объяснишь — они могут в лучшем случае иронически покивать. Лексикон их большей частью совпадал, чего не скажешь про представления о «народе» или о чуть более сложных понятиях вроде «мужицкого рая».
Подспудно начали проявляться и другие противоречия: при всей симпатии к Орешину, Ганину, Карпову, теплейшем, всё более крепнущем чувстве к Ширяевцу, никак не угасавшей любви к поэзии Николая Клюева Есенин всё чаще осознавал их — для него — предсказуемость.
Всё, что они умели в поэзии, он и сам умел. Раз настало совсем другое время, необходимы были поэты с иным запасом слов и словосочетаний.
И ещё был нужен выход на самый верх, чтобы понять, чего они хотят — эти, явившиеся из своих ссылок и эмиграций и занявшие Московский Кремль.
Есенин искал встречи с кем-то из вождей.
Однажды Райх смогла провести его на расширенное совещание с участием Ленина.
Вождя встретили овацией, которая долго не прекращалась. Есенин смотрел на Ленина неотрывно, впившись глазами. Райх время от времени косилась на мужа и вдруг заметила, что он от волнения побледнел. Испугалась, не плохо ли ему.
Во многом Есенин будет мучительно сомневаться, но в колоссальном масштабе ленинской личности — никогда.
Просить Райх познакомить его с Цюрупой было не совсем правильно — она не считала возможным пользоваться своим положениям секретаря. Есенин попросил о том же Кузько.
Встреча произошла за обедом в наркомпродовской столовой.
Кузько: «Во время короткого разговора Цюрупа сказал, что он рад познакомиться с поэтом, что он о нём слышал и читал некоторые его стихотворения, которые ему понравились».
И передал привет Зине. Это Есенину не понравилось, но в целом большевики снова показались любопытными: целый нарком, а ест в общей столовой и не рисуется.
Надо было идти дальше: Есенин попросил Кузько о встрече с Яковом Свердловым — председателем ВЦИК, вторым человеком в партии.
Кузько спросил у Свердлова о возможности встречи. Тот, как выяснилось, тоже Есенина читал, размах ценил, приязнь к патриархальной Руси расценивал отрицательно, однако талант поэта находил очевидным.
Со Свердловым встретиться тогда не удалось, но Есенин надежды не терял.
* * *
В мае 1918-го у Есенина вышла вторая книга стихов — «Голубень».
В сборнике одна революционная поэма — «Октоих» — и 34 стихотворения, ставших классикой русской поэзии: «Не напрасно дули ветры…», «Корова», «Лисица», «О красном вечере задумалась дорога…», «Я снова здесь, в семье родной…», «В том краю, где жёлтая крапива…».
Ходасевич позже утверждал, что сборник «Голубень» был готов ещё в 1916 году (в сущности, за некоторыми исключениями, это так) и Есенин хотел посвятить его императрице.
Подтверждений тому нет, и едва ли ему сам Есенин ночью на Тверской в таком признавался; но Ходасевичу было важно показать, что никаких постоянных убеждений ни у Есенина, ни у Клюева, ни у Блока не было и быть не могло, а были только у него с единомышленниками.
Это, конечно же, не так. В России подобное происходит с завидным постоянством: либеральные революционеры вдруг оборачиваются консерваторами, в то время как вчерашние консерваторы поддерживают новоявленных радикалов. Проходит ещё какое-то время — и либеральные консерваторы вновь превращаются в революционеров, а радикальные большевики становятся консерваторами.
Дело лишь в том, что Есенину, в отличие от Блока, и в голову не приходило ставить представителям петроградской богемы на вид, что они членов монаршей семьи презирали и смертные вихри на их головы призывали, но когда вихри явились, вдруг запели совсем другие песни.
Есенин знал за собой правду, а о чужих иллюзиях, заблуждениях и прозрениях ему задумываться было недосуг.
Задачи, которые ставит перед собой Есенин в начале 1918 года, по-прежнему кажутся непомерными для человека двадцати трёх лет: он задумывает цикл «Сотворение мира» и пишет его первую и главную поэму «Инония» — религиозную песню об Ином граде, Ином государстве, которое должно быть построено.
Христианские ортодоксы склонны видеть в поэме едва ли не пример умственного помрачения Есенина. Её второй строфой автор декларирует:
…Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта…
В начале 1918-го, в январе, будучи в гостях у Блока, Есенин говорил: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а хочу страдания, смирения, сораспятия)».
Есенин искал Господа — ликующего и спасающего, а не обрекающего на муки.
Он — метафорически, конечно же, — выплёвывает Причастие, потому что обещает: «Я иным тебя, Господи, сделаю».
…Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живёт Божество живых…
Есть ли в этом богохульство, судить не нам. Но это именно неистовая вера, а не безверие.
Вера в саму возможность существования милосердного Господа, благословляющего рай земной — Инонию.
Строительство Иного града происходит одновременно с великим религиозным и социальным обновлением.
Причём обновление это именно, во-первых, русское, произрастающее откуда-то из-под Ладоги (и снова старообрядчество!), а во-вторых, снова антизападническое.
В качестве символа западничества и стяжательства на этот раз выступают США:
…И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, —
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом — рек.
Только водью свободной Ладоги
Просверлит бытие человек!..
Есенин чувствует себя неистовым пророком:
…Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл…
Когда случится Пришествие и Господь явится на этот раз не в виде телка, как в одной из прошлых поэм Есенина, а в виде агнца, овцы, бегущей по горам, в Америке найдётся стрелок — и овцу убьёт.
А всё потому, что верят они только в свои «железные корабли», запуская их то туда, то сюда, а Пришествие проглядели.
Есенин обещает наказать маловеров:
Возгремлю я тогда колесами
Солнца и луны, как гром;
Как пожар, размечу волосья
И лицо закрою крылом.
За уши встряхну я горы,
Копьями вытяну ковыль.
Все тыны твои, все заборы
Горстью смету, как пыль…
Чем не апокалипсис! Земля освободится от маловеров:
…Синие забрезжат реки,
Просверлив все преграды глыб.
И заря, опуская веки,
Будет звёздных ловить в них рыб.
Отрывки из поэмы в мае 1918-го были опубликованы в газете «Знамя труда»; затем, целиком, она была напечатана в журнале «Наш путь».
Поэму много ругали, но дальше всех пошёл Иван Алексеевич Бунин.
«Я обещаю вам Инонию!» — передразнивал он Есенина и резюмировал: «…ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, всё-то ты врёшь, холоп, в угоду своему новому барину!»
«Холоп» тут слово ключевое. Прежде холопы своё место знали и мессианскую самогонку не жрали, тянули себе лямочку, а теперь от рук отбились.
Предполагать в холопах человеческое разумение бессмысленно; всё, что они могут, — подчиняться барину: не одному, так другому.
А потом ещё спрашивают: чего Есенин и его крестьянские сотоварищи по ремеслу так взбеленились?
После смерти Есенина Ходасевич напишет: «По-видимому, Есенин даже считал себя христианином. Самое для него ценное, вера в высшее назначение мужицкой Руси, и в самом деле могло ужиться не только с его полуязычеством, полухристианством, но и с христианством подлинным. Если и сознавал Есенин кое-какие свои расхождения — то только с христианством историческим».
Ходасевич не упоминает о старообрядчестве, но след берёт верный.
Завершает так: «Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своём творчестве и пред своей совестью и во всём доходил до конца…»
По Ходасевичу, Есенин заблудился и пошёл не туда, потому что никакой Инонии нет.
А кто не заблудился? Сам Ходасевич? Бунин? И куда они пришли?
Где та сияющая поляна, на которой они остановились, косясь на заплутавшего на своём пути Есенина?
* * *
Накануне родов Райх уехала к родне в Орёл.
Жили они уже по инерции, в силу, с одной стороны, того, что она его любила, а с другой — того, что Есенин ещё не догадался, что разойтись для него станет обычным делом. Всё-таки крестьянская традиция давала о себе знать: в роду никто никогда не разводился. Тем более жена на сносях — надо жить.
Но жизнь, конечно, не в этом.
Чувствовать себя восьмикрылым пророком — вот жизнь. Проговорить о поэзии всю ночь, гуляя и к жене не торопясь, — жизнь. Придумать новую поэму, попросить Господа отелиться и счастливо захохотать от своей неуёмной фантазии — главное.
Городецкий по поводу отношений Есенина с женщинами заметит: «Этот сектор был у него из маловажных».
Женщина нужна разве что для вдохновения — но Райх не вдохновляла; зато скандалили всё чаще. Есенин потом будет жаловаться очередной подруге: «Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить».
Уехала — и хорошо.
Неизвестно даже, написали ли они друг другу хоть по одному письму.
Зато в июне Есенин закончил начатую, похоже, ещё зимой новую «маленькую поэму» — «Сельский часослов».
Она целиком написана ритмичным белым стихом — и это единственный такой случай в его поэтическом наследии.
Пастухи пустыни —
Что мы знаем?..
Только ведь приходское училище
Я кончил,
Только знаю Библию да сказки,
Только знаю, что поёт овёс при ветре…
Да ещё
По праздникам
Играть в гармошку…
Настоянное на самоиронии понижение интонации, обычно для Есенина не характерное, вновь демонстрирует небывалые его возможности и умения: в этих нескольких строках легко угадывается постмодернистский устав на сотню лет вперёд — а Есенин сделал это походя, будто не задумываясь; и поэму эту впоследствии никогда не публиковал, хотя в революционном цикле она — одна из лучших, в том числе и в силу отсутствия слишком широких обобщений, явившихся в пророческом вдохновении.
Звучание «Сельского часослова» — на фоне всех предыдущих поэм — почти трагическое:
…Тяжко и горько мне…
Кровью поют уста…
Снеги, белые снеги —
Покров моей Родины —
Рвут на части.
На кресте висит
Её тело,
Голени дорог и холмов
Перебиты…
Образ России распятой, впоследствии вошедший в заголовки книг, поэм, очерков и ставший трафаретным, придуман, чуть ли не впервые, Есениным.
Душевный его настрой к лету 1918-го имел самые объективные причины: большевистская республика вдруг столкнулась с реальной опасностью не извне, а внутри.
До весны 1918-го о полномасштабной Гражданской войне говорить не приходится. Да, жгли усадьбы; да, били офицеров; да, творились аресты и грабежи; но всё это началось сразу после Февральской революции и к фатальному исходу привести не могло. Страна приняла большевиков, по мнению одних — покорно, по мнению других — триумфально. В любом случае Советы с минимальным сопротивлением взяли власть повсюду.
Попытка антибольшевистского переворота Бориса Савинкова, заговор Пуришкевича и даже мятежи атаманов Дутова и Каледина прошли бы по разряду более или менее опасных эксцессов, с которыми советская власть справилась.
Захлебнулся поход Корнилова, покончившего с собой или убитого своими же.
Несмотря на прежнюю ленинскую установку о необходимости превращения «империалистической войны в гражданскую», к весне 1918 года большевикам никакая война была совсем не нужна: они начинали обучаться государственному строительству.
Радостный настрой всех предыдущих революционных поэм Есенина объясняется тем обстоятельством, что он не наблюдал противостояния в русском народе.
Не нравится революция Мережковскому и Гиппиус, западникам и буржуазии, бывшим жандармам и дворянству — ну так и хорошо. Они всё равно в меньшинстве.
Но в апреле началась история с чехословацким корпусом — в 40 тысяч штыков! — доставшимся в наследство от Первой мировой. Большевики не знали, как от него избавиться; после долгих переговоров корпус решено было переправить во Францию.
В мае судьбой корпуса почему-то озаботились представители Антанты.
Самое деятельное участие приняли политики из «отколотой половины земли».
Государственный секретарь США Лансинг писал президенту Вильсону: «Разве невозможно среди этих искусных и лояльных войск найти ядро для военной оккупации Транссибирской железной дороги?»
Американский посол в России Дэвид Фрэнсис сообщал своему правительству: «В настоящее время я замышляю… сорвать разоружение 40 тысяч или больше чехословацких солдат, которым советское правительство предложило сдать оружие».
Мятеж чехословаков был профессионально подготовлен и спровоцирован.
Почти одновременно с ним, 5 апреля 1918 года, во Владивостоке был высажен японский десант. Ленин констатировал: «Не делайте иллюзий, японцы наверняка будут наступать. Им, вероятно, помогут все без изъятия союзники. Готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье».
Следом за японцами на российской территории оказались контингенты из Великобритании, Франции, Италии, Румынии, Польши и, наконец, американский экспедиционный корпус в 11 тысяч человек.
Вот и «железные корабли».
26 мая бойцы чехословацкого корпуса взяли Челябинск. Следом, в июне, — Томск, Пензу, Сызрань.
Характерно, что советская литература (левоэсеровская или большевистская — тогда ещё не имело значения) в те трагические дни в общественном сознании была представлена всего несколькими именами, нам уже известными.
В московской газете «Новости дня» в апреле была опубликована заметка Ирины Трубецкой «Печальная летопись: Приспособляемся», где говорилось: «Большевики радостно заверяют, что страна понемногу приспособляется к их власти. Очевидно, и среди писателей многие решили приспособиться… В стан левых эсеров перекочевали и критики Иванов-Разумник, Лундберг, и мистик Блок, и антропософ Андрей Белый, и „поэты из народа“ Клюев, Ширяевец, Есенин».
«Приспособленцев» только начали перебирать, а они сразу же закончились. Никто из будущих правоверных советских литераторов — ни Горький, ни Алексей Толстой, ни Пастернак — среди них не фигурировал. Поэтов можно было пересчитать по пальцам одной руки: пять верёвок для всех — и нет советской поэзии.
У Есенина в те месяцы была возможность отойти, спрятаться, в конце концов, в деревне и сидеть там молча, чтобы потом, если спросят, сказать, что он по юности, сгоряча, насочинял бог знает что.
Американский сенатор Пойндекстер писал в «Нью-Йорк таймс» в июне 1918 года: «Россия является просто географическим понятием, и ничем больше никогда не будет. Её сила сплочения, организации и восстановления ушла навсегда. Нация не существует».
Сказанное американским сенатором неожиданно оказалось созвучным написанному тогда же Есениным в «Сельском часослове».
Но повёл Есенин себя ровно противоположным образом. До конца 1918-го и в зиму 1919-го, в разгар Гражданской, он написал три самые дерзкие свои революционные поэмы — «Иорданская голубица», «Пантократор» и «Небесный барабанщик».
* * *
29 мая — по новому стилю 11 июня — Зинаида родит в Орле белокурую голубоглазую девочку. Назовут Таней. Крёстным отцом запишут Володю Чернявского.
Недолго просидев с ребёнком, Райх устроится на работу инспектором Орловского наркомпроса. Затем — заведующей секцией окружного военного комиссариата. Следом — заведующей красноармейским клубом.
Есенин едет из Москвы — но не к жене, посмотреть на дочь, а в Константиново, проследить, как приживаются новые декреты, послушать, о чём говорят мужики.
Ну и к Лидии Кашиной заглянуть, если она там.
Сестра Катя:
«В селе у нас творилось бог знает что.
— Долой буржуев! Долой помещиков! — неслось со всех сторон.
Каждую неделю мужики собираются на сход.
Руководит всем Мочалин Пётр Яковлевич, наш односельчанин, рабочий коломенского завода».
Из него потом получится Прон Оглоблин в поэме «Анна Снегина».
Есенин посещал все собрания и сходки.
«Настроение у него было, как у всех — приподнятое», — вспоминает Катя.
На одном из собраний Мочалин предложил в прямом смысле разорить усадьбу Кашиной, чтобы даже духу помещичьего не осталось.
Есенин, пишет сестра, взял слово — и «давай его крыть»: «Это, говорит, неправильно, у нас нет школы, нет больницы, к врачу за восемь вёрст ездим. Нельзя нам громить это помещение».
Мать поведением Сергея была недовольна: её вообще пугало, когда сын один выступал против всех.
Дома выговаривала ему:
— Она тебя просила, что ль, заступаться? Стоял бы в толпе и не подавал лишний раз голос. А если её завтра жечь будут, ты что, тушить побежишь? То императрица у него, то барыня — не живёт, как люди.
— Никто меня не просил, — отвечал матери Сергей. — Но ты же видишь, что делают? Растащат, разломают всё, и никакой пользы. Сохранится целиком — хоть школа будет, хоть амбулатория. Ведь ничего нет у нас!
Мать:
— А я вот что скажу — в драке волос не жалеют. И добро это не наше, нечего и горевать о нём.
Усадьбу Есенин всё-таки отстоял. Если в чём и был он крестьянским сыном — так в этом: городской испугался бы, а этот, даже если бы мужики с кольём собрались, встал бы на пути. Это была его среда, ему не страшная. И они его тоже знали, всё-таки он был свой: это же Монах, Серёга; постой орать, давай послушаем!
В тот заезд в Константиново, за три дня, с 20 по 23 июня, он сочинит «Иорданскую голубицу»:
…Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя родина,
Я — большевик…
На тот момент это было серьёзное признание, пути назад не предполагающее. Есенин предельно чётко объявил о своей политической сути: большевик, ясно? Да-да, вы не ослышались.
Предназначалось заявление и условным Мережковским (а также конкретной Гиппиус), и всем петроградским, и даже Разумнику Васильевичу, и корниловцам, и чехословацкому корпусу, и «отколотой половине земли», и мирозданию как таковому, и самим большевикам тоже.
Чтобы лучше было слышно, поэма была опубликована сначала в «Известиях Рязанского губернского совета рабочих и крестьянских депутатов» (18 августа) и почти сразу же — в «Известиях ВЦИК» (22 августа). Следом иваново-вознесенская газета «Рабочий край» (№ 139) дала отрывок из поэмы.
Ортодоксальная большевистская критика поэму не приняла.
Пролетарский литератор Павел Бессалько негодовал: «Иорданская голубица» «понижает нашу волю к победе»! «Зачем нам бороться за социализм, если там на небе лучше, чем на земле у нас?»
Некто, скрывшийся под псевдонимом Н. Юрский, в «Вестнике путей сообщения» (№ 14–15) писал: «Прочтёте вы это произведение… и не поймёте того, что, собственно, хотел сказать автор. Прочтёте второй раз и заглавие, и содержание — и… опять ничего не поймёте».
В Новом Завете креститель Христа Иоанн увидел Дух Божий, спускавшийся в виде голубя к реке Иордан.
Поэтический смысл есенинской поэмы в том, что Дух Божий коснулся России и даже смерть её не отменяет истинности её выбора:
…Ради вселенского
Братства людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей…
Есенин говорит не о том, что борьба бессмысленна, но о том, что победа уже свершилась:
…О новый, новый, новый,
Прорезавший тучи день!
Отроком солнцеголовым
Сядь ты ко мне под плетень.
Дай мне твои волосья
Гребнем луны расчесать.
Этим обычаем гостя
Мы научились встречать.
Древняя тень Маврикии
Родственна нашим холмам,
Дождиком в нивы златые
Нас посетил Авраам…
Маврикийский (правильно — Мамврийский) дуб в Иудее символизировал вселенскую семью.
Позже в работе «Ключи Марии» Есенин напишет о дереве, под тенистыми ветвями которого люди будут «блаженно», «мудро» и «хороводно отдыхать». Дереву тому имя — «социализм или рай».
Здесь всё прозрачно: Россия — богоспасаемая, заслужившая прорезавшего тучи солнцеголового отрока и — неизбежно воскресающая.
Задумывались ли над всеми этими тонкостями в газете «Известия ВЦИК» или им было достаточно признания Есенина в своём большевизме, вопрос вторичный.
Впрочем, почти наверняка там сидели люди, которые и Ветхий, и Новый Завет в своё время читали и содержание их помнили.
* * *
Признание Есенина в том, что он большевик, волею судеб совпало с началом трагических, кровавых событий.
20 июня, в день, когда Есенин начал работать над «Иорданской голубицей», в Петрограде на рабочем собрании был застрелен член президиума Петроградского совета Владимир Володарский.
26 июня Ленин написал записку членам ЦК, в том числе председателю Исполкома Петросовета Григорию Зиновьеву:
«Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.
Протестую решительно!
Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.
Это не-воз-мож-но!
Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное…»
Ещё недавно, в январе 1918-го, когда был раскрыт заговор Петроградского союза георгиевских кавалеров с целью похищения или убийства Ленина и задержанных ждал расстрел, Ленин лично начертал на рапорте резолюцию: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт».
Однако к лету слишком многое изменилось: начиналась полномасштабная война. В апреле на Украине при поддержке немцев пришёл к власти гетман Скоропадский, 1 мая немцы оккупировали Крым. В Мурманске к тому времени уже высадились десять тысяч английских и американских солдат. Антибольшевистские заговоры в Петрограде и Москве возникали один за другим.
30 августа в Петрограде случилось ещё одно резонансное убийство очередного большевистского вождя.
Утром к месту работы, как всегда, приехал председатель Петроградской ЧК Моисей Урицкий. Он прошёл через вестибюль к лифту, дверь которого открыл швейцар.
В фойе на подоконнике сидел молодой человек в кожаной куртке, приехавший на велосипеде чуть раньше.
Завидев Урицкого, он быстрым шагом подошёл к нему и в упор выстрелил в голову.
Урицкий скончался на месте.
Молодой человек сел на велосипед и попытался скрыться. На Миллионной улице, бросив велосипед, вбежал в подъезд дома 17, открыл дверь в первую попавшуюся квартиру, схватил пальто с вешалки и, переодевшись, выбежал на улицу. Шедшие навстречу красноармейцы, искавшие убийцу, могли не узнать его, но он сразу же выхватил револьвер и начал стрелять.
Его задержали.
Это был Леонид Каннегисер, Тот самый Лёня, что гостил у Есенина в Константинове.
На допросе он сказал: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».
Каннегисер был уверен, что Урицкий отдал приказ о расстреле его друга Владимира Перельцвейга, проходившему по делу о заговоре в Михайловском артиллерийском училище.
Урицкий, заметим, был единственным, кто всего за 11 дней до своей смерти голосовал против предоставления Петроградской ЧК права расстрелов без судебного расследования, а также выступил против казни Перельцвейга.
Впрочем, едва ли это имело значение.
Каннегисер, безусловно, был идеалистом и любил Россию; тем не менее он состоял в контрреволюционной организации. Приказ о ликвидации Урицкого отдал Борис Савинков — литератор и профессиональный террорист царских времён. Казнь Перельцвейга была для Каннегисера дополнительной мотивацией.
Реакция Есенина на эти события неизвестна.
С Каннегисером они уже давно не общались. Бывший его товарищ убил крупного советского партийного деятеля, а Есенин только что написал, что он большевик. Что он должен был почувствовать в тот момент?
Ну, разве что сказать в сердцах:
— Эх, Лёня, что же ты наделал!
Выстрел Каннегисера совпал с другим террористическим актом, осуществлённым в тот же день в Москве в семь часов вечера: на заводе Михельсона Фанни Каплан стреляла в Ленина.
Оба покушения должны были стать сигналом к началу антибольшевистского переворота. Позже эти события получили название «заговор трёх послов».
Переворот не удался, и в сентябре 1918-го начался красный террор.
Большевики публично объявили, что ими приговорены к расстрелу крупнейшие деятели монархической власти: бывший начальник Департамента полиции С. П. Белецкий, бывший министр внутренних дел А. Н. Хвостов, бывший министр юстиции И. Г. Щегловитов, ряд служащих жандармерии и охранных отделений. Одновременно советская власть начала брать заложников из дворян и буржуазии на случай совершения новых террористических актов.
Фанни Каплан поспешно расстреляют уже 3 сентября.
Каннегисера ещё целый месяц будут допрашивать.
Имя Есенина в протоколах допроса Каннегисера не фигурирует.
* * *
Вскоре после убийства Урицкого и покушения на Ленина в жизни Есенина произошла знаковая встреча — с молодым поэтом Анатолием Мариенгофом.
Мариенгоф работал литературным секретарём издательства ВЦИК, помещавшегося на углу Тверской и Моховой.
В день их знакомства по улицам столицы проходило шествие латышских полков с транспарантом «Мы требуем массового террора!».
Мариенгоф задумал тогда выпустить антологию революционной поэзии «Явь». Предложил участвовать Есенину, Маяковскому, Каменскому, Пастернаку, Рюрику Ивневу и Вадиму Шершеневичу.
Получалась сильная компания. Крестьянствующих, как мы видим, Мариенгоф не звал.
Возможно, знакомство началось с предложения дать стихи в сборник. Разговорились.
Мариенгоф словно явился на смену канувшему Каннегисеру.
Анатолий и Леонид были похожи своей инаковостью, независимостью, яркостью. Влюблённостью в поэзию.
Есенин мысленно поставил галочку: интересный этот Мариенгоф.
Во второй половине сентября Есенин снова уедет в Константиново — посмотреть, как там отражается всё происходящее.
К тому же в Константиново, наконец, приехала Кашина. А вдруг всё-таки?..
Есенинский интимный парадокс заключался ещё и вот в чём: когда женщина была рядом и ему принадлежала, он тут же начинал её избегать; но пока женщины не было, ощущал внутри сквозняк: как же так, его никто не любит? Надо, чтобы кто-то любил.
Любил ли он сам?
В единственной сохранившейся записке к Райх того года — ни одного прилагательного, ни слова ласки — только «Зина!» и дальше по делу.
Если сравнить это с теплом, ощущающимся в переписке с тем же Каннегисером или — вскоре — с Мариенгофом, можно всерьёз удивиться.
И лишь о Кашиной можно сказать, что к ней возникло едва ли на самое тёплое и долгое чувство в жизни Есенина.
От стихотворения «О, тонкая берёзка!..» до «Анны Снегиной» — почти восемь лет, в то время как обычно лирического чувства Есенина хватало в лучшем случае на месяц-другой, а чаще вообще не было.
Он пробудет в Константинове неделю.
Кашина поймёт, что оставаться в деревне ей небезопасно. Пока Есенин рядом — не тронут: он и в этот раз находил слова, чтобы успокоить самых ретивых; но без него делать там нечего.
Из Константинова Есенин и Кашина уплывут вместе на пароходе.
В Москве он поселится у неё по адресу: Скатертный переулок, дом 20.
Можно ли предположить, что в том, 1918-м, они нашли друг друга и были счастливы?
Можно. Но, скорее всего, ничего этого не было.
Она просто приютила молодого поэта в благодарность за помощь в Константинове. Спросила у него по дороге:
— А где вы живёте?
Он ответил:
— А нигде пока.
— Поживите у меня.
— Да, пожалуй…
По утрам они завтракали вместе, и он смотрел на неё тоскливыми глазами, не в силах ничего позволить себе: в конце концов, в доме жила прислуга.
Если бы позволил — не написал бы тогда «Анну Снегину» шесть лет спустя.
В конце сентября Есенин простудился и пролежал в квартире Кашиной несколько дней, пока жар не спал.
В первых числах октября, едва выздоровев, съехал и поселился у Сергея Клычкова в здании Московского пролеткульта на Воздвиженке, дом 16.
Оставил бы дом Кашиной так скоро, если бы началась любовь? Едва ли.
Жили с Клычковым на чердаке, среди старой мебели, два почти беспризорника — кудрявые, сильные, молодые мужики, думающие только о стихах.
Задумали новое литературное течение — «аггелизм». Аггелы — падшие ангелы, служащие Сатане. Но дальше разговоров дело не пошло. Есенин позже объяснил, что Клычков опасался недовольства большевиков, могущих усмотреть в таком наименовании литературной группы не самые лестные намёки: если эти два сочинителя — падшие ангелы и славят новую власть, то какой вывод напрашивается?
Нацеленность Есенина на шум, на скандал уже вполне видна и здесь. Но, рискнём предположить, на тот момент аггелизм ему самому не подходил. Религиозная мистика — это к символистам. Вчерашний день.
Нужно в завтрашний вырываться.
* * *
Осенью — зимой 1918 года Есенин работает не просто над самой своей революционной, а, пожалуй, оголтелой «маленькой поэмой» «Небесный барабанщик». Пишет с прицелом на публикацию своего «Барабанщика» в газете «Правда» — центральном печатном органе нового государства.
В «Правде» публиковали Демьяна Бедного. Есенин не считал себя хуже.
Но его главная на тот момент заявка была ещё выше!
Есенин обращается к заведующему редакцией «Правды» коммунисту Георгию Устинову с просьбой дать ему рекомендацию для вступления в партию.
Клюев, как бы Есенин к нему теперь ни относился, вступил в вытегорскую городскую ячейку РКП(б) ещё в феврале 1918-го.
Неужели он хуже этого «дьячка»?
Есенин сказал Устинову:
— Знаешь ли… Я понял… Я могу умереть хоть сейчас.
Заявление Есенин напишет после всего того, что случилось с Каннегисером, после расстрела царской семьи, о котором сообщили газеты, после объявления красного террора.
Это надо учесть.
Ни о каком романтизме образца ноября 1917-го говорить уже не приходится.
Умный Устинов начал отнекиваться:
— Подожди, Серёжа, подожди.
Позже объяснял свой отказ тем, что не считал Есенина способным стать дисциплинированным партийцем, — и вряд ли лукавил.
Время для вступления в РСДРП(б) Есенин выбрал самое тяжёлое.
Сибирь, Дальний Восток, Архангельск, Мурманск, Дон, Черноморское побережье Кавказа, Крым — огромные российские территории были на тот момент утеряны.
Советская власть пала в Баку — там теперь заправляли англичане. 20 сентября 1918 года они расстреляли 26 бакинских комиссаров.
В том же сентябре ВЦИК объявил Советскую республику единым военным лагерем.
В Прибалтике не без помощи немцев были созданы марионеточные правительства. Зимой 1918/19 года вся Прибалтика была охвачена Гражданской войной.
На Украине Директория под управлением Петлюры приняла покровительство Франции.
За большевиками оставались лишь Москва, Петроград, Нижний Новгород, Тверь, Смоленск, Вятка, Вологда, Брянск, Тула, Симбирск, Царицын.
Советская республика голодала без украинского, сибирского, волжского хлеба.
18 ноября 1918 года в Омске адмирал Колчак совершил переворот и вскоре объявил себя Верховным правителем России.
Для веры в жизнеспособность большевиков нужны были тогда либо крепкие нервы, либо небывалая прозорливость.
Есенин едва ли не каждый день общался в те дни с Устиновым — и говорил про мужика, карабкающегося в небо, про кобыл, про Маврикийский дуб. Его волновало это, а не возможное поражение большевиков.
Он не думал о том, в каком подполье будет прятаться, если Москву возьмут белые, а, напротив, приглядывался к тем рубежам, которые собирался брать сам.
В октябре Есенин, Клычков, Орешин, Андрей Белый и журналист Лев Повицкий организуют издательство «Московская трудовая артель художников слова». Подадут заявление об образовании крестьянской секции при Московскомпролеткульте.
Есенин со товарищи надеялись, что власть будет ставить не только на рабочих, а и на крестьянство тоже.
В заявлении Есенин, Клычков, Орешин напишут: «…мы, поэты и писатели, вышедшие из крестьянских сёл и деревень… не можем спокойно примириться с обстоятельством, что мы до сей поры остаёмся совершенно в тех же самых условиях, что и во вчерашний буржуазный день, т. е. в полной крепостной зависимости от различных частно-издательских фирм…»
Для веса крестьянские поэты подтянули именитого скульптора Сергея Конёнкова — его подпись также стоит под обращением.
Клычков и Есенин собирались написать о Конёнкове монографию, выпрашивая под это аванс в Наркомате просвещения. Аванса не получили, монографию не сочинили, зато закатывались к Конёнкову в любое время дня и ночи, во всякую погоду и, лукаво улыбаясь, предлагали: работой завтра займёмся, а сейчас давайте-ка песни петь.
И пели.
Вместе с Клычковым и пролетарским поэтом Михаилом Герасимовым Есенин сочинил стихотворение «Кантата» к открытию на Красной площади в первую годовщину Октябрьской революции обелиска в память о павших коммунарах.
Автором обелиска стал Конёнков.
Музыку для «Кантаты» сочинил композитор Иван Шведов.
На открытии обелиска присутствовали Ленин и другие видные партийцы.
Так Есенин делал осознанный шаг к тому, чтобы стать государственным поэтом. Ему хотелось, чтобы написанные им слова услышал вождь:
Сам Есенин стоял в толпе москвичей, пришедших на церемонию.
Если бы Ленин захотел с ним встретиться, Есенин сказал бы ему, что мечтает в противовес Пролеткульту создать Крестьянкульт, а потом добавил бы что-нибудь про красного коня и про телка, равного Христу. Ленин в своей манере засмеялся бы и сказал:
— Да… Это инте’есно! Чепуха, но п’езабавная!
Но Ленин не прислушался, не спросил: а чьи это слова поют? — и Есенина к себе не вызвал.
Даже «Кантата» не стала для Есенина входным билетом в ВКП(б).
Тогда он выложил Георгию Устинову свой последний козырь — законченную поэму «Небесный барабанщик»:
…Нам ли страшны полководцы
Белого стада горилл?
Взвихренной конницей рвётся
К новому берегу мир…
Устинов отнёс поэму члену редколлегии «Правды» Николаю Мещерякову.
Тот прочёл и начертал поверх текста: «Нескладная чепуха. Не пойдёт. Н.М.».
Устинов мог бы передать мнение Мещерякова своими словами, но взял и показал Есенину резолюцию.
Обида была огромная.
Спустя почти пять лет, в 1923-м, сочиняя очерк «Железный Миргород», Есенин напишет: «…лишь бы поменьше было таких ценителей искусства, как Мещеряков».
Можно только вообразить себе, что он испытывал тогда, в 1918-м.
«Ах, вы так?!»
* * *
В начале ноября на вечере в Политехническом музее Мариенгоф представил Есенина Вадиму Шершеневичу.
В тот же вечер пошли втроём к Мариенгофу.
Старшими мастерами для Есенина были Блок и Белый, привившие в России французский символизм. Маяковский и компания — затащили итальянский футуризм.
Есенину была нужна собственная модернистская школа.
Мариенгоф и Шершеневич ему её предложили:
— Приходи, всё уже готово, только имя приноси.
С середины ноября тройка постоянно встречается — именно они станут главными в поэтической школе имажинизма, периодически привлекая на роль четвёртого мушкетёра кого-то ещё — чаще всего Сандро Кусикова, реже Ивана Грузинова; но на тот момент в качестве такового рассматривался Рюрик Ивнев.
Собрания происходили по адресу: Петровка, дом 19, в комнатке, которую снимал Мариенгоф.
Шершеневич и Мариенгоф, независимо друг от друга, к тому моменту уже являлись имажинистами.
Москвич, сын крупнейшего учёного и педагога, 25-летний Шершеневич начинал как посредственный символист; набравшись опыта, перешёл к эгофутуристам, а к 1918 году дорос, наконец, до того уровня, чтобы никуда не примыкать, а создавать собственные культурные ландшафты.
Свободно владевший английским, французским, немецким и итальянским, Шершеневич знал о мировой поэзии больше, чем кто бы то ни было в России.
Уроженец Нижнего Новгорода, переехавший с отцом в Пензу, а оттуда явившийся в Москву, 21-летний Мариенгоф к тому времени был автором в лучшем случае двух-трёх десятков стихов — впрочем, некоторые из них были шедеврами, — зато амбиции имел наисерьёзнейшие, да и вёл себя не как ломкий, ошарашенный эпохой провинциал, а как хозяин положения.
Есенин был моложе Шершеневича, ровесника Маяковского, на два года и на столько же старше Мариенгофа.
Шершеневича, близкого к анархистам, нагрянувшая новь, скорее, раздражала, а пока ещё настроенного явно пробольшевистски Мариенгофа, напротив, возбуждала. В любом случае оба считали, что время идеально подходит для явления новой поэтической школы, которая сметёт все прежние и даже будет взята на вооружение большевиками. Они всерьёз в это верили.
Более того, имажинисты видели себя конкурентами власти — не в узкополитическом смысле и не столько даже в культурном, сколько в социальном. Эпохе нужен язык, нужен стиль — имажинисты брали на себя смелость всё это создать.
Школа образа — имажинизм (от английского image) — пришла в Россию из Лондона. Автор идеи — критик Томас Эрнест Хьюм. Виднейшие представители — поэты Томас Элиот, Эзра Паунд. Но, как часто бывает, позаимствованная идея расцвела здесь совсем иными цветами. Есенин вообще не был знаком с творчеством предшественников. Мариенгоф, скорее всего, тоже. И даже Шершеневич, начавший говорить об имажинизме ещё в 1915 году, — и тот, что называется, ориентировался на предшественников «постольку-поскольку».
По факту — русские имажинисты с английскими не имеют ничего общего, кроме названия.
Компания поставила себе целью сменить на Олимпе символистов, акмеистов и футуристов и не дать занять ведущих позиций только-только вылуплявшимся пролетарским поэтам.
В поэтическом смысле ни Мариенгоф, ни Шершеневич на тот момент не имели с Есениным ничего общего, хотя позже их взаимовлияние станет безусловным.
А вот Маяковский тогда отражался и в Шершеневиче, и в Мариенгофе. Причём даже внешне: и Мариенгоф, и Шершеневич были на голову выше Есенина, а с Маяковским как раз вровень.
Есенин, понимая, что Маяковский претендует на ту же — первую — роль в советской поэзии, сознательно или неосознанно выбрал для борьбы с ним (в самом широком смысле) персонажей, сочиняющих в том же регистре, использующих те же интонации, с поставленными басовитыми голосами и, наконец, «городских», урбанизированных.
Маяковский подрастал на глазах; сколько бы скепсиса Есенин ни демонстрировал, не видеть этого он не мог. Значит, Маяковского надо было валить толпой, как где-нибудь в Спас-Клепиках верзилу сбивали втроём, весело добивая снежками.
Не смолчим и о другой причине, по которой Есенин мог так крепко сойтись с двумя новыми товарищами.
Шершеневич и Мариенгоф были людьми особенных кровей — не чета Есенину.
Для крестьянского сына это, увы, имело значение.
Во-первых, в их жилах текла благородная кровь, унаследованная Шершеневичем от отца, а Мариенгофом — от матери.
Прадед Шершеневича по отцовской линии происходил из шляхты Подольского воеводства; дед был офицером, участвовал в четырёх военных кампаниях, подавлял Польское восстание 1830–1831 годов (сам поляк и католик!), служил вместе с Лермонтовым на Кавказе, затем воевал с турками, дослужился до генерал-майора. Все дядья поэта тоже были военными.
Отец поэта Габриэль Феликсович Шершеневич являлся крупнейшим учёным-правоведом, любимцем московского студенчества, и слыл одним из умнейших людей державы.
Матерью Мариенгофа была нижегородская дворянка Александра Николаевна Хлопова.
Во-вторых, они оба были носителями еврейской крови: Шершеневич — по матери, Мариенгоф — по отцу.
Мать Шершеневича, оперная певица, в девичестве носила фамилию Мандельштам. Шершеневич приходился дальним родственником поэту Осипу Мандельштаму.
Мариенгоф, дистанцируясь от своего еврейства, говорил, что его отец — выходец из остзейских немцев Лифляндской губернии, и, более того, уверял, что в роду его есть немецкие бароны, что было неправдой. Отец, Борис Михайлович, был еврей-выкрест, причисленный к нижегородскому купечеству.
Находясь в перманентном внутреннем конфликте с дворянством, до революции Есенин явно претендовал в литературе на те же роли, что и дворянские отпрыски.
Он предполагал — зачастую не совсем справедливо, — что сама кровь даровала им несоразмерные талантам возможности, которых у него не было.
После революции, обнадёженный тем, что некоторые соперники благополучно отбыли за пределы страны, Есенин вскоре обнаружил, что евреи бывшей Российской империи в ряде позиций стремительно заменили выбывшее и выбитое дворянство, и, кажется, с какого-то момента был несколько озадачен своим открытием.
Едва ли в 1918 году для Есенина эта тема значила столь же много, как будет значить уже в 1922-м. Его собратья по крестьянской поэзии — и Клюев, и Карпов, и Ганин, и Орешин, и Клычков — задумывались об этом куда глубже и делились с ним итогами своих размышлений.
Нелепо было бы предполагать, что Есенин, узнав Шершеневича и Мариенгофа, мог столь рационально разложить всё это в голове: вот, мол, два еврея, из дворян к тому же, надо с ними иметь дело, ухватистые ребята.
Но что-то такое — конкретно не формулируемое — витало.
Сопротивление среды надо было преодолевать самым радикальным образом — подминая всё под себя, под свою банду; а банда должна быть надёжной и в делах оборотистой.
Если в ноябре 1918 года Есенин о многих деталях знать не знал, то уже в начале 1919-го оставленные им крестьянские поэты прямым текстом сообщат Серёже, с кем он связался, и обвинят в предательстве.
* * *
Вопросы генеалогии не отменяют эстетики.
Как в 1918 году писал настоящий, сильный поэт Сергей Клычков?
Орешин то и дело оступался в дидактику, но Есенин чувствовал в нём дар — на тот момент особенно заметный в стихах о войне. Тема взаимовлияния двух поэтов легко просматривается, если перечитать оригинальный стихотворный цикл Орешина «Я, Господи!» из книги «Красная Русь» и революционные поэмы Есенина того же времени.
Но это — Орешин на взлёте, Орешин вдохновенный, а он далеко не всегда пребывал в таком состоянии.
А вот как тогда писал Вадим Шершеневич:
Есенин пресытился простотой подачи — порой замечательной, — свойственной его крестьянским собратьям, и вообще этим смысловым рядом: нивы, птахи, хаты.
Зато уяснил для себя, что в поэзии приживаются искажённые грамматические формы и разноударная рифма; что в стихах могут появляться и отлично звучать совершенно неожиданные слова вроде «изжоги», «поршня» или «купонов»; что, наконец, осмысленная дисгармония не менее действенна, чем гармония.
Ему нравилось удивлять и ошарашивать; эти двое занимались ровно тем же, но заходили с какой-то другой стороны.
Мариенгофу — и поделом — уже тогда был выставлен счёт за излишнюю поэтическую эпатажность.
В 1918-м он писал:
Едва ли Есенин хоть отчасти разделял этот кровавый пафос; но, признаться, крестьянские поэты в том же 1918 году писали не менее жуткие вещи.
Пётр Орешин так говорит о недавно убиенном царе и православных священниках:
С неменьшим, чем у Мариенгофа, вдохновением крестьянские поэты призывали избавиться от разнообразной нечисти — царей, воевод, попов, купцов — на пути к новому Иерусалиму.
Надо сказать, ни Шершеневич, ни Кусиков, ни Грузинов, в отличие от Мариенгофа и крестьянских сотоварищей Есенина, ничего подобного не писали.
Так что дело не в том, что имажинисты были «левее» крестьянских поэтов в смысле идеологическом — вовсе нет; даже, скорее, напротив.
Имажинисты были «левее» эстетически.
Тяжёлая, нарочито архаичная манера крестьянских поэтов перестала Есенину казаться соразмерной эпохе.
Предавал ли он таким образом крестьянских поэтов?
Безусловно, нет.
Ему надо было расти — выше себя, выше своей вихрастой головы, выше всех.
В ноябре у него вышла третья книга — «Преображение». Он преображался.
* * *
В январе 1919 года собравшаяся компания уже ввязалась в реорганизацию Всероссийского союза поэтов.
Цель был однозначна: занять там главные места, подчинить союз себе.
Их вызвали на совещание в Народный комиссариат просвещения. За большим столом сидел нарком Анатолий Луначарский, тут же — Горький; напротив — Есенин, Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич.
Имажинисты оккупируют сцену Всероссийского союза поэтов — «Кафе поэтов» на Тверской, дом 18, вскоре сделав эту площадку практически своей.
Их первый совместный поэтический концерт прошёл 29 января 1919 года. Он был заявлен как «Вечер четырёх поэтов» — Есенина, Ивнева, Мариенгофа, и Шершеневича; пятым, сверх программы, выступил Кусиков.
Последним читал Есенин — каждый из перечисленных, несмотря на амбиции, знал, что самый знаменитый в компании всё равно он.
Будущий близкий товарищ Есенина Александр Сахаров вспоминал: «Кутаясь в свою чуйку, по-извозчичьи засовывая руки в рукав, словно они у него мёрзли… начал читать „Пантократор“. Читал он хорошо, зажигаясь и по мере чтения освобождая себя от всего связывающего. Сначала были освобождены руки, и он энергически размахивал правой рукой, затем на помощь пришла левая, к чёрту полетела сброшенная с головы шапка, из-под которой освободились пышные волосы цвета спелой ржи, волосы золотисто-соломенные с пробором посредине головы, и он весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой. Когда он закончил, в зале была минута оцепенения и вслед за тем гром рукоплесканий».
Пожалуй, эту дату и стоило бы считать днём рождения имажинизма; но традиционно его время отсчитывают со дня публикации манифеста.
10 февраля 1919 года «Декларация» имажинистов была напечатана в газете «Советская страна». Следом — в воронежском двухнедельнике «Сирена», который датировался 30 января, но вышел с опозданием.
Под «Декларацией» стояли подписи по алфавиту — Есенина, Ивнева, Мариенгофа, Шершеневича и двух художников: Бориса Эрдмана и Георгия Якулова.
Написал «Декларацию» по большей части Шершеневич.
«Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов».
Половина «Декларации» посвящена критике футуристов: «…у футуризма провалился нос новизны»; походя пнули символистов; остальных вообще не заметили.
О существе новой школы сказать тогда было ещё нечего — на вышеприведённом абзаце с сапогами всё и закончилось.
Остальное — хулиганская, с вызовом, риторика: «В наши дни квартирного холода — только жар наших произведений может согреть души читателей, зрителей. Им, этим восприемникам искусства, мы с радостью дарим всю интуицию восприятия. Мы можем быть даже настолько снисходительны, что попозже, когда ты, очумевший и ещё бездарный читатель, подрастёшь и поумнеешь, — мы позволим тебе даже спорить с нами».
Впоследствии имажинизм будет развиваться и вглубь себя — как поэтическая школа, и вовне — как повальная поэтическая мода, задорная и прилипчивая.
Есенина имажинизм, безусловно, сделал богаче — в самом широком смысле. Несколько раз он выскажется о своих товарищах критически, но по трезвому счёту выходит, что в компании имажинистов Есенин провёл свои лучшие годы.
Позволить себе говорить о «непродолжительном увлечении имажинизмом» в есенинском случае можно только по недоразумению. Вся поэтическая карьера Есенина — неполных 12 лет. Из них, половина, и самая яркая, приходится на имажинизм.
Соратничество с имажинистами по временным рамкам в разы больше и «клюевского» периода, продлившегося менее двух лет, и «скифства», длиной чуть более года.
Стремление выстроить что-то — от журнала до поэтической группы — в компании Клычкова или Орешина всегда было кратковременным, спорадическим и ни к каким зримым результатам не приводило.
* * *
В органичности своего выбора Есенин доубедил себя сам.
Не раз и не два говорил он удивлённым знакомым, что к имажинизму шёл с детства.
Имажинистом он был, уверял Есенин, уже в 15 лет, когда сочинил это четверостишие:
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Кленёночек маленький матке
Зелёное вымя сосёт.
Самая большая и единственная теоретическая работа Есенина «Ключи Марии», написанная в сентябре — ноябре 1918 года, как сам он неоднократно говорил, вела его к имажинизму.
В «Ключах Марии» на примере крестьянского орнамента, устройства крестьянской избы, крестьянского мышления и, наконец, самого языка и его законов Есенин доказывает, что русский мужик видит жизнь как дорогу в небеса, где у него отчий дом. Это и есть главный образ бытия как такового.
В этой вдохновенной работе, хотя и весьма спорной с точки зрения филологической науки, Есенин главными оппонентами называет футуристов, уверяя, что те посадили дерево корнями вверх, то есть идут не от органики и саженец их неизбежно засохнет.
Труд свой Есенин посвятит «с любовью Анатолию Мариенгофу» — был очарован им столь же стремительно, как в своё время Каннегисером. Но в этом присутствует некий парадокс: о Мариенгофе в «Ключах Марии» нет ни слова, зато упомянуты Клюев и Клычков, последний — с безусловным почтением. С Клюевым чуть сложнее: сначала он цитируется как поэтический провидец, но несколько страниц спустя ему достаётся за то, что он «простой мужичий мозоль вставляет в пятку, как алтарную ладанку». Есенин попрекает учителя, что тот заигрывается в «мужика», теряет меру.
Более того, Клюев, по уверению Есенина, — «рисовальщик», то есть тоже идёт не от природы, но лишь подражает ей, «раскрашивает».
А Есенин желал, чтобы поэзия сама по себе была природой. Именно поэтому слово у него проклёвывается птенцом.
В феврале 1919-го Есенин переедет в комнату, которую снимает Мариенгоф, — на Петровке, дом 19.
Под одной крышей с Мариенгофом Есенин проживёт больше, чем с любой из своих жён или любовниц.
Мариенгоф был остроумен, собран, едок к посторонним и ласков к Есенину, ласков с тактом, с умом. Он вовсе не походил на лукавцев, что тогда уже начинали крутиться возле Есенина. Суждения Мариенгофа были нетривиальны, а повадки изящны.
В своё время Клюев Есенина захваливал — а Есенин ценил, когда его умно хвалят. Мариенгоф был скорее скуп на похвалу, но если оценивал — то делал это точнее, остроумнее, без «вербочек», «семени Коловратова» и прочих «жаворонков».
Скоро Есенин поймал себя на мысли, что желает походить на Толю. Толя был денди.
Мариенгоф не хуже Клюева знал, что внешний вид — это половина успеха: сначала смотрят и только потом слушают, а не наоборот.
Есенин и сам об этом догадывался, но в этом случае ему был необходим достойный проводник.
Тут их было даже два.
Причём умение одеваться и подавать себя обществу у обоих было природным.
Шершеневич и Мариенгоф походили друг на друга даже внешне: длинные лица, длинные руки, пальцы длинные, длинные ноги, поджарость высоких людей, нагловатые глаза, снисходительные улыбки.
* * *
Имажинисты взяли невиданный старт, с места обгоняя всех конкурентов.
Но и зуботычины они получали самые немилосердные.
Первый разнос едва объявившихся имажинистов был опубликован уже через пять дней после издания «Декларации». Выстрел прозвучал со страниц газеты «Вечерние известия Моссовета» 15 февраля, автор — Владимир Фриче, член коллегии литературного отдела Наркомпроса:
«…не то кажется изумительным, что всё это пишется и печатается, а то, что это умопомрачительное убожество, литературное и умственное, эта крикливая и наглая самореклама, все эти черты, характеризовавшие нашу „левую“ поэзию ещё в царско-буржуазный период, но тогда отвергнутые даже буржуазной публикой, — ныне, после красного октября, в трагические дни диктатуры героического пролетариата — нашли себе место и приют на столбцах советских органов, под сенью советской республики.
Поистине, оглупление, одичание литературных нравов!»
Поначалу имажинисты пытались не столько отругиваться, сколько объясниться. Товарищу Фриче в газете «Советская страна» ответил Рюрик Ивнев как самый приличный из имажинистов; всё-таки в первые же дни после победы большевиков он явился в Смольный, объявив, что готов работать с новой властью, и об этой инициативе в некоторых кабинетах ещё помнили.
«Неужели В. Фриче думает, что только он единственный знает, какое искусство нужно рабочему классу?» — задавал риторический вопрос Ивнев.
20 февраля «Вечерние известия Моссовета», раздражённые тем, что им кто-то смеет перечить, отстрелялись по имажинистам снова; на этот раз оружием был критик Владимир Блюм, подписавшийся Тис: «Тов. Фриче, кажется, всё же слишком серьёзно отнёсся к выступлению глашатаев „новых“ эстетических ценностей. Видеть в этом случайно увидевшем свет коленце молодых людей симптомы „литературного одичания“ — значит оказывать им слишком много чести».
И далее: «Предприимчивые молодые люди влезают на стол с ногами и пытаются всучить с фальшивой маркой „левизны“ всякую десятисортную дрянь…»
Одичание, оглупление, десятисортная дрянь…
Есенина поругивали и прежде; но чтобы с подобным остервенением да ещё в большевистской прессе? Это был новый опыт.
Уже 22 февраля Фриче, мучимый критическим зудом, в тех же «Вечерних известиях Моссовета» публикует продолжение: «Поместив манифест „имажинистов“… редакция „Советской страны“ обнаружила полную неспособность защититься от той пыли, которые ей пустили в глаза приютившиеся под её крылышком, с позволения сказать, „поэты“…»
В своём материале критик назовёт имажинистов «жонглёрами» и «самозванцами».
Как будто у него ложечки серебряные украли.
Поэтов, однако, не увели в околоток, как явно желал товарищ Фриче; напротив, в литературных кругах пошли слухи, что нарком Луначарский собирается снарядить «литературный поезд» по городам и весям России, чтобы ознакомить советских читателей с новейшей литературой, и пригласить туда… имажинистов.
«…вот список „лекторов“, которые с этим литературным поездом отправляются „в народ“, — перечислял, подрагивая от брезгливости, Фриче. — Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, Иван Рукавишников, Вадим Шершеневич, Георгий Якулов».
Помимо футуриста Каменского и старейшего поэта Рукавишникова в списке действительно числились одни имажинисты, включая художника Якулова.
«Я снова и снова перечитываю этот список, — пишет Фриче, — я глазам своим не верю. Что это? Насмешка?! Издевательство над рабоче-крестьянской массой?! <…> Кому нужны эти непростительно-молодые крикуны, прежде служившие врагам нашим…»
При вёрстке газеты Фриче потребовал слово «служившие» набрать жирным шрифтом — и по факту получился безапелляционный донос. Официально красный террор был прекращён ещё 6 ноября 1918-го, но служба врагу по-прежнему могла трактоваться вполне однозначно.
Что при этом Фриче конкретно имел в виду, кто именно из числа имажинистов «служил врагам» и каким образом — вопрос открытый.
Мариенгоф ни в чём таком замечен не был.
Ивнев петроградскую юность провёл в кругах, где вращались в основном нынешние отъявленные контрреволюционеры, однако инкриминировать ему было нечего.
Шершеневич же публично не принял большевизм Блока, Маяковского и «левые» симпатии Северянина; в статье «Вдруг революционные», опубликованной 28 марта 1918 года, он подробно объяснял свою позицию. Несколькими днями позже в «Открытом письме Рюрику Ивневу» Шершеневич резюмировал: «Мне приходится иногда быть не только поэтом, но и глубоко потрясённым гражданином изнасилованной России».
Признания симптоматичные.
Есенин, в свою очередь, мог подумать, что и до Фриче доходили слухи о его связях и выступлениях при царском дворе.
Несмотря на критику и небезупречность репутации, имажинисты не отступали.
Быть может, поначалу они надеялись на свои знакомства: Ивнев некоторое время был секретарём Луначарского, Шершеневич работал в отделе изобразительных искусств (ИЗО) Наркомпроса, Мариенгоф трудился литературным секретарём издательства ВЦИК, и даже Есенин, заполняя анкеты, в графе «работа» писал, хотя и без весомых на то оснований: «Известия ВЦИК».
На самом деле все эти минимальные, секретарские привязки особой роли не играли — при желании имажинистов могли запретить в один день.
* * *
Шершеневич в своих мемуарах «Великолепный очевидец» пишет, что если футуристы хотели служить новому строю «подсобно», то имажинисты — «жречески».
Это совсем другая ставка!
Футуристы были согласны раскрашивать плакаты и придумывать вывески, а имажинисты видели себя жрецами большевизма.
Недолго и без особых, как показалось имажинистам, успехов пообивавшись в Наркомпросе, они решили, что просить и побираться не будут, но займут авангардные позиции и уже оттуда спросят: «Ну что, власть, ещё не пожалела, что не приняла нас сразу?»
Полным составом группа имажинистов вошла в редакционную коллегию анархистского журнала «Жизнь и творчество русской молодёжи» — единственного на тот момент в России иллюстрированного еженедельника, к тому же имевшего отделения и агентства по всей стране.
В журнальной рубрике «Анархо-искусство» публиковалась в основном их весёлая компания.
Там же, в статье «Искусство и государство» в № 28–29 от 13 апреля 1919 года, Шершеневич декларировал:
«Мы — имажинисты — группа анархического искусства — с самого начала не заигрывали со слоновьей нежностью ни с термином, что мы пролетарское творчество, не становились на задние лапки перед государством.
Государство нас не признаёт, и слава богу!
Мы открыто кидаем свой лозунг: Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства! <…>
Под наши знамёна — анархического имажинизма — мы зовём всю молодёжь, сильную и бодрую. К нам, к нам, к нам».
Имажинисты поставили своей целью украсть у нового строя молодых творческих людей.
Они могли предложить то, что среди молодых ценится больше всего: жест, образ поведения, умение подать себя ярко.
Что касается фронды Шершеневича, Есенин понимал её происхождение, но в полной мере разделить не мог.
После «Небесного барабанщика» он напишет в январе 1919-го «маленькую поэму» «Пантократор» — ту самую, которую прочтёт на самом первом имажинистском вечере:
…Сойди, явись нам, красный конь!
Впрягись в земли оглобли.
Нам горьким стало молоко
Под этой ветхой кровлей.
…………………………………….
Мы радугу тебе — дугой,
Полярный круг — на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную…
В том же феврале Есенин сочинит стихотворение «Вот такой, какой есть…» со словами: «Говорят, что я большевик. / Да, я рад зауздать землю…»
Если в чём Есенин тогда и разуверился, так это в контактах с большевистскими вождями. Раз они сами его не ищут, значит, и он их дружбы искать не станет.
Ленина видел только издалека; с Зиновьевым выступил на открытии памятника Кольцову (ноябрь 1918-го) — и ничего не случилось. С Бухариным столкнулся в редакции «Правды» (январь 1919-го), поспорили о чём-то, Бухарин хохотал — и опять результат нулевой. С Луначарским посидели в кабинете, он вроде бы пообещал прокатить на литературном поезде, — и никто никуда не уехал.
Грустно!
И ещё Фриче этот никак не уймётся. Даже в царские времена так не ругали. Смотрели снисходительно в монокль — это да; но чтобы хлестали с такой злобой…
Разочарование было больше человеческим, чем политическим.
Да, при первом знакомстве Есенин с усмешкой скажет своему будущему товарищу, партийцу в кожаной куртке Александру Сахарову: «Чекистов я не люблю». Но здесь скорее просматривалась некая раздражённая зависть — Есенину не нравилось, что чекисты даже в поэтических кафе вели себя как хозяева, в то время как Есенин хозяином ощущал себя — и не только в кафе, но и в поэзии. И во всей Советской России хотел бы ощущать.
Белое движение неизбежно оставалось для Есенина чуждым; сомнений в этом он не проявлял ни тогда, ни после — вообще ни разу.
Но примерно с весны 1919-го Есенин, не дистанцируясь от большевиков, перестанет публично поддерживать советскую власть и писать о ней.
Заметим, что некий свой разрыв с новой властью Есенин совершил не тогда, когда из-под ног большевиков уходила земля, но когда Красная армия уже начала наступление по всем фронтам и перелом в Гражданской войне стал очевидным.
Большевики начали строить жестоковыйную государственность, не предлагая ни ему, Есенину, ни его товарищам-имажинистам, ни его крестьянским собратьям Ширяевцу, Клычкову и Орешину, ни вообще русскому мужику достойного места внутри пирамиды. Это Есенина мучило.
Всё больший интерес у Есенина вызывала фигура Махно. Тот воспринимался им как символ вольнолюбия и упрямства, способный навязывать большевикам свою правду.
Если бы в то время советская власть призвала Есенина и признала первым поэтом, он мог бы на многое взглянуть иначе. Но этого не случилось, и Есенин решил, что пока свободен.
* * *
В марте к Фриче и Блюму присоединился партийный журналист Л. С. Левин, публиковавшийся под псевдонимом Адольф Меньшой. В газете «Коммунар» от 11-го числа он вопрошал, почему товарищ Луначарский мирится со всей этой «имажинистской нечистью», оставляя без внимания «настоящее, пролетарское, здоровое, чистое, солнечное искусство».
Днём позже он снова высказался на эту тему — уже в «Правде»: «Настоящему пролетарию-творцу чуждо и противно это „плеванье зазорное Богу в юродивый взор“, эта молитва матерщиной, эта отвратительная смесь передоновщины со смердяковщиной… Кто поставил паяцев у самой рампы, на авансцене? Долой их! Вон!»
Главный печатный орган Советской России вёл себя, как взбесившийся вышибала.
В тот же день пришедший в ужас Рюрик Ивнев поспешно написал письмо в редакцию «Известий ВЦИК» с заявлением о выходе из группы имажинистов по причине «полного несогласия с образом действия этой группы».
При этом никакого «образа действий» пока не было — самые громкие скандалы имажинистов были ещё впереди.
Шершеневич едко назвал Ивнева «жертвой государственного приличия».
У остальных имажинистов нервы оказались куда крепче — они и не подумали сдаваться, но, напротив, атаковали.
В апреле во втором номере журнала «Гудки» компания имажинистских неприятелей пополнилась критиком Г. Вайнштейном: «…главная-то беда в том, что эти безобразники стати (по чьему-то попустительству) во главе современной литературы. Конечно, не потому, что сбылось пророчество: „Говорят, что я скоро стану / Знаменитый русский поэт“, — С. Есенин. Нет, знаменитым поэтом Есенин не стал. Есенин стал имажинистом… И это в то время, когда мир захлёбывается в крови гражданской войны, когда у израненного пролетариата кружится голова от напряжений! <…> Я знаю, пролетариат выйдет на свою дорогу, — но зачем же выпустили вперёд эту обнаглевшую челядь буржуазии сеять чертополох…»
Увы, не только Вайнштейн, Фриче и Левин (Меньшой) пребывали в тщетной уверенности, что пролетариат мало того что является ведущей силой революции, но ещё и способен дать новую литературу, новую поэзию.
Пролетариат действительно стал серьёзной основой для русской революции — но не на представительском уровне, а массовкой, движущей силой.
Управленцами революции были совсем иные персонажи, которых свести к одному знаменателю сложно: дети дворян — по сути, радикально настроенные интеллигенты (сам Ленин, Дзержинский); дети еврейских купцов (Троцкий, Свердлов), недоучившиеся священники (Сталин), царские офицеры (Бонч-Бруевич), выходцы из старообрядческих слоёв.
Потомственных пролетариев там надо было ещё поискать.
Советскую поэзию, что характерно, создадут представители плюс-минус тех же сословий.
А пролетариат? С пролетариатом сложнее.
Однако «имажинистская нечисть» сыграла в этой истории роль прелюбопытную.
Есенин и Мариенгоф постоянно наведывались в созданную после революции организацию рабочих литераторов — Пролеткульт, на Воздвиженку, дом 16: поговорить, поспорить, прочесть свои стихи, зазвать в гости и на свои выступления…
Вскоре состоялся совместный поэтический вечер: Есенин и Мариенгоф — с одной стороны, а с другой — молодые пролетарские поэты Александровский, Герасимов, Казин, Кириллов, Обрадович.
Причём на концерт явился критик Пётр Семёнович Коган и предостерёг пролетарскую молодёжь, как писала газета, от «губительного действия имажинизма».
Губительное действие не заставило себя ждать.
Пролетарские поэты мало что умели, а имажинистская повадка показалась им привлекательной.
Имажинистское влияние начало расползаться, как зараза.
Для начала надо понять, какими признаками характеризовалась имажинистская поэзия.
Конечно же, образность, причём зачастую нарочитая, чрезмерная, когда образы нанизываются друг на друга.
Расширение поэтического словаря: использование привычных слов в неожиданном контексте и в парадоксальных сравнениях.
Имажинисты практиковали разнообразные приёмы аграмматизации: извлечение необходимого глагола, длинные инфинитивные серии. Мариенгоф и Шершеневич много работали над ассонансной и диссонансной рифмой, но ряд этих новаторских наработок на них, собственно, и замкнулся: прямых последователей не нашлось.
С точки зрения смысловой для Мариенгофа был важен синтез реализма и мистицизма.
Шершеневич, в свою очередь, считал, что с философской точки зрения имажинизм — строительство анархического идеализма.
Но когда новаторские поэтические приёмы, шедшие до той поры на обслуживание реалистически-мистического, анархо-идеалистического сознания имажинистов, стали применяться при описании быта заводчан, это дало эффект скорее комический.
Вот, скажем, комсомольский поэт Николай Кузнецов:
…Загорались зрачки фонарей,
Я, усталый, шагал не спеша,
А волны приводных ремней
Плескались в моих ушах…
Поработал я нынче здорово!
Мокрой стала рубаха от пота,
Так и тянет прилечь у забора —
Отдохнуть-то мне очень охота…
«Уши», «зрачки» — это всё излюбленные имажинистами существительные. Имажинисты вообще были нарочито физиологичны.
«Не спеша — в ушах», «здорово — у забора» — «имажинистские» рифмы.
Двойной эффект подражания: есенинскую распевную исповедальную манеру вкупе с имажинистской хваткой брали для тех же, «пролетарских» целей.
Пример из Василия Александровского:
Сколько счастья и путаницы,
Я какой-то расколотый весь, —
Синь полей — моя вечная спутница,
Рёв машин — колыбельная песнь…
Или из Александра Макарова:
Панель, как серые глаза любимой;
На окнах синь её волос;
Её мне выговаривает имя
Хрипенье мерное колёс.
В багряные часы заката
Мой взгляд признал её мельком,
На большевическом плакате
Вслед машет красным полотном.
Апофеоз несоответствия партийного содержания и модернистской формы явил комсомольский поэт Сергей Малахов:
…У любимой глаза блеснут и станут —
Два солнца в полдневный зной.
А партия взглянет — и баррикады встанут
Сталью и заводской стеной.
Любимой слова на сердце ульем
Улеглись и зашелестели только вчера.
А с той, с партией, подружили пулями
Баррикады в октябрьские вечера…
Пролетарские поэты, если они не работали в старообразной, под «самоучек» конца XIX века, манере, прямой дорогой шли в имажинистские эпигоны и делились на писавших под Есенина, под Мариенгофа, реже — под Шершеневича, а чаще всего — сразу под всех основных имажинистов. Иногда в пролетарской поэзии — как правило, нарочито минорной просто в силу избранной формы — слышится влияние Блока, но почти никогда — Маяковского и тем более Пастернака.
Изначально именно имажинисты задавали молодой советской поэзии направление развития. В силу многих причин имажинистское влияние не могло обещать серьёзных поэтических перспектив для ступивших на этот путь поэтов. Однако забавно другое: спустя не так много лет, когда советская поэзия попала под мощнейшее влияние Маяковского, продлившееся несколько десятилетий, никто и вспомнить не мог, что начиная с 1919-го и в последующие два-три года Маяковский, не говоря уже об Асееве или Мандельштаме, для пишущей молодёжи значил куда меньше, чем имажинистская компания.
Разве что сами пролетарские поэты это знали, но, естественно, никому не рассказывали — никто бы не оценил такой откровенности. «Мариенгоф на вас повлиял? „Кобыльи корабли“ Есенина? Да что вы такое говорите…»
Тем не менее пролетарский поэт Владимир Кириллов, вспоминая имажинистов, констатировал: «Десятки поэтов и поэтесс были увлечены этим модным направлением». Десятки!
Достаточно сказать, что можайским отделением имажинистов руководил будущий пролетарский классик Александр Жаров — тот самый, что впоследствии написал: «Взвейтесь кострами, / Синие ночи! / Мы — пионеры, / Дети рабочих!»
Имажинизм, при том что его ругали, был повально популярен — иные «-измы» заметно потеснились. Возникавшие тогда одна за другой поэтические группировки никак не могли соревноваться с имажинистами, и те заполняли собой почти всё литературное пространство.
Одна незадача: украв детей — в данном случае пролетарских поэтов, — имажинисты так и не придумали, что с ними делать.
Можно было бы сказать: испортили имажинисты пролетарскую поэзию, — если бы было что портить.
Даже в самых трагических стихах Мариенгофа и Шершеневича неизменно слышен элемент пародийности. Впрочем, и у Есенина, в целом относившегося к себе крайне серьёзно, присутствует некое отстранение: автор и лирический герой, по крайней мере до «Москвы кабацкой», находятся в не столь простых отношениях, как иногда кажется. Вчерашний перехожий босяк вдруг оборачивается самым знаменитым поэтом; знаменитый поэт обещает, что станет вором и мошенником, но становится библейским пророком; пророк вдруг оборачивается хулиганом… И всё это за пять лет.
Пролетарским поэтам ни склонность ксамопародии, ни отстранение, ни иные сложности были не то чтобы не свойственны, а просто недоступны: они вели себя по-детски серьёзно и полнились ощущением собственной великой миссии.
Результат получился соответствующий.
* * *
Очередная подруга у Есенина появилась в марте 1919-го. Напомним, что и с Изрядновой познакомился в марте, и с Райх — тоже в марте.
Звали её Екатерина Романовна Эйгес. Ей было 29 лет, родилась она в Брянске 27 февраля (по новому стилю 12 марта) 1890 года, но выглядела куда моложе.
Катя была просто ангелок: брюнетка, маленькие красивые руки, в теле, но с чётко очерченной фигурой, плавная, чарующая походка (отмечено в мемуарах её соперницей, тоже любившей Есенина); при этом тихая, воспитанная, образованная — ещё до революции окончила математический факультет Московского университета; из хорошей еврейской семьи и при этом дворянка: её отец, земский врач Роман Михайлович Эйгес, за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов получил чин действительного статского советника.
Никаких еврейских традиций в семье не было, зато все дети — при том что Катя была десятым ребёнком — получили разнообразное гуманитарное образование. Мать переводила с немецкого — в её переводе неоднократно выходили «Страдания юного Вертера» Гёте; старший брат — композитор, ещё один — исследователь и теоретик музыкального искусства (Есенин даже читал одну из его книг), следующий брат — живописец…
Катя была поэтессой — не самой лучшей, но чувственной, старательной; слово «милый» повторялось в её стихах настолько часто, что знакомые молодые поэты так и будут её звать — Милый.
В стихах называла себя «блудницей». Но, несмотря на то, что в жизни незамужней девушки «под тридцать» неизбежно есть какие-то тайны, в излишней легкомысленности она замечена не была.
Училась на Высших литературно-художественных курсах, работала в библиотеке НКВД, жила на Тверской, в гостинице «Люкс», отданной под общежитие наркомата, «…комната — большая, светлая, с письменным столом и телефоном на столе», — вспоминает Эйгес.
«Однажды, по дороге со службы, я увидела в окне книжного магазина книжечку стихов Есенина „Голубень“. Я купила её и сразу почувствовала весь аромат есенинских стихов. <…> В начале весны я как-то отнесла свою тетрадь со стихами в Президиум Союза. Там за столом сидел Шершеневич, а на диване в свободных позах расположились Есенин, Кусиков, Грузинов. Все они подошли ко мне, знакомились, спросили адрес».
Здесь очень важны детали.
Конечно же, готовилась она к этому визиту долго, пришла в лучшем платье и выглядела бесподобно.
Обратим внимание, что в кабинете президиума Союза поэтов находились одни имажинисты и чувствовали себя как дома, можно сказать — нахально: тихо постучавшись, входит дама, а они там в «свободных позах», то есть полулёжа.
Но с появлением элегантной, с тихим голосом, красавицы компания преображается: коротко переглянувшись — «ни черта-а-а-а себе!» — все становятся необычайно деловиты; кто-то тут же начинает листать её тетрадку, кто-то предлагает чаю, кто-то усаживает на диван, чтобы тут же усесться рядом… И, главное, спрашивают адрес, хотя никакой необходимости в этом нет: поэтессу ещё никуда не приняли, а стихи у неё могли оказаться сущей графоманией…
И тем не менее: адрес, адрес, срочно адрес, а то вдруг мы вас начнём искать, чтобы срочно принять в прекрасный наш союз, выдать вам усиленный паёк, опубликовать вашу книгу с иллюстрациями, а вы потеряетесь.
Адрес она назвала.
«Через несколько дней мне возвратили тетрадь, и я была принята в члены Союза поэтов», — пишет Эйгес. Есть ощущение, что тетрадь ей возвращал кто-то из этой компании — Сандро в черкеске и галифе или Ваня Грузинов.
Но пока не Есенин.
Его тоже долго ждать не пришлось: «А еще через несколько дней в двери моей комнаты постучались. Это был Есенин. Говорят, Есенин перед выступлением часто выпивал, чтобы быть храбрее. На этот раз он был трезв и скромен, держался даже застенчиво».
Есенин в свои 24 года женщин опасался; и два его брака, гражданский и церковный, и наличие детей, и платонический, но чувственный роман с Лидией Кашиной по-прежнему ничего особенного не значили.
Эйгес он рассказывал, как прибыл в Петроград в 1915 году. Вообще это станет одной из самых излюбленных его тем — что-то в этом было крестьянское, чуть лукавое, почти сказочное: явился из ниоткуда, обхитрил всех и теперь, глядите, стал первым; где они — все те, кто смотрел на него свысока?
Рассказы эти обрастали всё новыми подробностями — возможно, тогда и появились валенки, они же «гетры».
Эйгес запомнила, что, рассказывая, он сидел сбоку на ручке кресла, но не пишет, где сидела сама. В этом же кресле? Полуобернувшись к нему? Но тогда он поцеловал бы её, набравшись смелости, в первый же вечер. А этого не было.
Значит, сидела напротив. А на ручку кресла уселся, скорее, из стеснения. Если бы в кресло — появилась бы скованность, необходимо было бы вести разговор каким-то другим, «серьёзным» образом — в виде поступательной беседы; а с ручки кресла всегда можно взлететь, сделать круг по комнате, сократить расстояние между собой и Катей, которая, конечно же, теперь это особенно видно, необычайно хороша… хоть и грустна немножко.
…Да и зачем она стихи пишет? Не надо женщине этим заниматься.
…И лет ей, кажется, больше, чем ему, — у неё точно первым не будешь.
А Есенин хотел быть первым.
Наконец, Катя была чем-то и уловимым, и неуловимым похожа на Зину.
Эти то ли еврейские, то ли немецкие девушки, с благородными манерами, туманные и томительные, с умными, красивыми, внимательными глазами, одновременно и влекли его, и отпугивали.
* * *
Некоторое время они были соседями.
Дом, где обитали Есенин с Мариенгофом, и дом, где жила Екатерина, углами указывали друг на друга.
Эйгес: «Нельзя было выйти из дома, чтобы не встретиться с парой: один, более высокий, — Мариенгоф, другой, пониже, — Есенин. Увидев меня, Есенин часто подходил ко мне».
«Иногда он шёл, окружённый целой группой поэтов. Есенин любил общество, редко можно было увидеть его одного. Разговаривая с шедшими с ним поэтами, Есенин что-то горячо доказывал, размахивал руками. Он говорил об образе в поэзии — это была его излюбленная тема».
«Когда же он пишет стихи? Вероятно, ночами, думала я. Домашней жизни у него не было: где-то он и Мариенгоф пьют чай, где-то завтракают, где-то обедают…»
Быть может, девушка, которой только что, в марте, исполнилось двадцать девять, незамужняя, думала ещё и о другом. Почему, скажем, Есенин живёт с Мариенгофом, а не с ней? Почему он с Мариенгофом неразлучен, а с ней — разлучён?
Она, в конце концов, тоже поэт и тоже, наверное, хотела бы идти рядом и говорить про образы.
«Иногда, возвращаясь домой с работы, я видела Есенина, стоящего перед подъездом гостиницы „Люкс“. Он в сером костюме, без головного убора. Мы вместе поднимаемся по лестнице, и в большом зеркале на площадке лестницы видны наши отражения. Как-то, будучи у меня, он вытащил из кармана пиджака портрет девочки с большим бантом на голове. Это портрет его дочки, и он рассказал историю своей женитьбы».
Есенин прямо сообщил Эйгес, что ценит свободу и независимость.
И шаг за шагом изложил, как обстоят дела:
— У меня, Катя, есть жена, но я с ней не живу; ещё у меня, Катя, есть дочь, но видел я её только на фотографии. Но главное, Катя, на сегодня — это мой имажинизм; ты видишь мою жизнь, иной она не станет.
Она, кажется, всё-таки надеялась на другой поворот событий. Она была влюблена.
«Кроме встреч, ещё были какие-то постоянные напоминания о нём. То я увижу на улице афишу о выступлении с его фамилией, то, работая в библиотеке, я постоянно наталкиваюсь на его фамилию, разбирая какие-нибудь журналы или газеты. Это были или его стихи, или критика о его стихах. Много писали о нём в провинциальных газетах и журналах, которые мы получали в библиотеке. Раскрывая газету, я машинально искала букву „Е“ и действительно наталкивалась на его имя. Вот что-то написано о нём, я с жадностью прочитываю. Ведь это было время подъёма его славы. О нём говорили, писали, ходили на его выступления. Если не все проникались чувством его стихов, то многие шли ради любопытства послушать, повидать то, о чём так много говорят. Он и сам чувствовал и любовь, и поклонение, и влияние, которое он производил на молодых поэтов. Иногда он говорил про молодёжь: „Меня перепевают!“ Но был этим доволен».
«Часто Есенин звонил мне по телефону. Стояли весенние дни, но топить уже перестали. Кутаясь от холода и стараясь уснуть, я вдруг вздрагивала от резкого звонка…
Очевидно, Есенин звонил, вернувшись поздно откуда-нибудь домой. Называя меня по фамилии и на „ты“ (так было принято и заведено поэтами между собой), он говорил отрывисто, нечленораздельно, может быть, находясь в не совсем трезвом виде, вроде того: „Эйгес, понимаешь, дуб, понимаешь“, что-то в этом роде, часто упоминая слово „дуб“. Я, конечно, ничего не понимала, однако образ „дуба“ как-то ясно запомнился…»
«Когда в скором времени я уехала в дом отдыха, вышла в парк и увидела по обеим сторонам аллеи громадные дубы, я вспомнила слова Есенина. Мне захотелось послать ему „дубовый привет“. Как раз один из отдыхающих, молодой человек, по имени тоже Сергей, уезжал в Москву на несколько дней. Я сорвала несколько дубовых веток и, перевязав их вместе с белым билетиком, на котором было написано: „Сергею Есенину“, попросила его зайти на Тверскую в „Кафе поэтов“. Поручение было исполнено».
Этой же весной они стали близки. У неё в номере. С Мариенгофом было заведено: домой никого не водить. И, при любых обстоятельствах, возвращаться ночевать тоже домой.
Он и вернулся.
Через несколько дней позвонил как ни в чём не бывало: снова по фамилии и на ты.
Екатерина приняла всё как есть.
Она уже была достаточно взрослой, чтобы понять: иначе с ним и быть не может.
Ещё она отлично пела, Есенину нравилось. Он просил петь те песни, которые любил. А она этих песен не знала — всё-таки в разной среде выросли, — исполняла какие-то свои, те, что любила сама.
* * *
В апреле имажинисты замахнулись на Большую аудиторию Политехнического музея, Лубянский проезд, дом 4. Какой смысл толкаться в кафе? Надо брать большие залы.
Развесили огромные плакаты, зазвали всех знакомых и знакомых знакомых.
Выступление состоялось 3 апреля — полную аудиторию не собрали, но людей было достаточно.
Имажинисты выступали с докладами.
У Есенина доклад назывался: «Кол в живот (футуристы и прочие ветхозаветчики)».
У Мариенгофа: «Бунт нас (нота имажинистов миру)».
У Шершеневича: «Мы кто и как нас оплёвывают».
Текст своего доклада Есенин — кажется, единственный из всех — накануне выступления даже конспективно не набросал.
Надеялся на разлёт мысли, на вдохновение; в итоге получилось своеобразно.
Шершеневич: «Есенин говорил непонятно, но очень убедительно… У него было слабоволье речи, но не слабоволье мысли… Весьма возможно, что в рассуждениях Есенина было не меньше научной мысли, чем в исканиях Хлебникова…»
Имажинисты брали наглостью, натиском и частотой стрельбы.
На кооперативных началах они открыли одно за другим несколько издательств: «Имажинисты», «Орднас», «Чихи-Пихи», «Сандро».
Одновременно с публикацией «Декларации» имажинисты, только пару недель как сбившиеся в кучу, в газете «Советская страна» анонсировали выпуск девяти книг: двух антологий, двух Есенина, двух Мариенгофа и по одной Ивнева и Шершеневича. Кусикова они поначалу придерживали. Сандро уже рассчитывал на первые роли, но взят был за деловые качества и колоритность. На самом деле его звали Александр Борисович Кусикян — он был армянином по отцу и черкесом по матери, но представлялся исключительно черкесом, потому что армян и так много. Ходил во френче, в сапогах с кавалерийскими шпорами и был необычайно амбициозен. Воевавший в составе Северского драгунского полка в Первую мировую, получивший ранение, после Февральской революции он служил помощником военного комиссара Анапы, участвовал в Гражданской — некоторое время в должности командующего кавалерийским дивизионом; но теперь думал только о поэзии, иной судьбы, помимо поэтической, для себя не видя, и в даре своём — увы, весьма ограниченном — поначалу даже не сомневаясь.
Особенное всё-таки время было тогда: бывшие драгуны и комдивы стремились в поэты, словно важнее и желаннее на свете ничего и быть не могло.
Поэтические книги в годы Гражданской почти не выходили — сказывались дороговизна бумаги и наличие цензурных рогаток; но эта компания скоро придумала, как выкрутиться.
Разрешений нужно было получить сразу два — в Госиздате и в Военно-революционной цензуре; её штамп «РВЦ» — «Разрешено военной цензурой» — свидетельствовал, что никаких военных тайн поэт или прозаик не разглашал.
Иногда имажинисты честно пытались визировать сборники, но чаще как-то договаривались, периодически подделывали подписи ответственных лиц или шли самым простым путём: набирали буквы «РВЦ» на обложке.
Хорошо, что об этом не знали Фриче, Блюм, Левин и Вайнштейн.
В сущности, имажинистов могли посадить за махинации.
И это была бы всего лишь одна из многих причин, по которым они могли угодить за решётку.
Бумагу имажинисты перехватывали у большевистских вождей. На ту или иную политически необходимую брошюру бумага всё-таки имелась; но здесь, будто на запах горячих пирожков, слетались имажинисты и не мытьём, так катаньем уговаривали директора типографии хотя бы часть бумаги отдать им: стихи, мил человек, важнее.
Одну из книг Кусиков исхитрится издать в типографии ОГПУ, а Есенин — в типографии поезда председателя Реввоенсовета Республики («поезда Троцкого»).
Не менее важная тема — тираж.
Разрешалось, в целях экономии бумаги, публиковать книжки тиражом не более двух-трёх тысяч; но имажинисты договаривались всё с тем же директором типографии — за рюмкой, к примеру — и публиковали свои скандальные сочинения тиражами 10, а то и 15 тысяч экземпляров. В ущерб сочинениям то Бухарина, то Зиновьева, то Льва Давидовича, а то и самого Владимира Ильича.
Шершеневич признаёт в своих воспоминаниях: «Мы с Мариенгофом были плохими издателями. Практически издавали Кусиков и Есенин».
«Типографии, где они издают, и места, где они покупают бумагу, — продолжает Шершеневич рассказ про Есенина с Кусиковым, — они всегда таили друг от друга… Есенин хитрит с улыбочкой, по-рязански. Сандро — с нарочитой любезностью, по-кавказски.
…Сандро ведёт подводу в типографию в Камергерском переулке, чтоб вывезти готовые книги. Со двора на извозчике Серёжа вывозит из типографии уже отпечатанную книгу».
Вадим и Анатолий, затаив дыхание, следили за соревнованием Рязани и Армавира.
Схожесть характеров Есенина и Кусикова должна была именно их сделать «парой» в имажинистской компании: два простолюдина с крепкой хваткой и необычайным артистизмом, они являли собой противовес Шершеневичу и Мариенгофу — поэтам явно «городским», завзятым экспериментаторам, длинноногим умникам.
Однако в силу сближения противоположностей не только Есенин сошёлся с Мариенгофом, но и Шершеневич сдружился с Кусиковым, хотя не настолько крепко.
С работы во ВЦИКе Мариенгофу пришлось уйти, Шершеневич тоже оставил своё место, и начался полноценный богемный период. Большевики ещё не объявили новую экономическую политику, но имажинисты уже начинали учиться жить по законам нэпа.
* * *
В апреле Есенин и Мариенгоф съехали с квартиры в Богословском и, не найдя себе нового жилья, мыкались где попало.
Если были деньги — снимали номер в гостинице «Европа».
Время от времени Есенин ночевал у Сандро Кусикова.
В конце апреля вдруг выяснилось, что в Москву из Орла едет Райх.
Есенину пришлось отказаться от первой имажинистской гастроли, по Украине, финалом которой должен был стать грандиозный вечер «Штурм Киева имажинистами».
На Украину поехали Мариенгоф, Шершеневич, вновь объявившийся Рюрик Ивнев — в компании их общего имажинистского приятеля Георгия Колобова, учившегося с Мариенгофом в одной пензенской гимназии, а теперь ставшего железнодорожным чиновником и имевшего в связи с этим… собственный салон-вагон.
Явившаяся Зина с одиннадцатимесячной дочкой, которую Есенин увидел впервые, была благополучно заселена во временно освободившуюся квартиру Шершеневича.
Больше ничего Есенин предложить жене не мог.
Он даже не поселился вместе с ними.
Решил в те дни сфотографироваться — но не жену с дочкой повёл в фотоателье, а запечатлел себя в компании Кусикова. Мелочь, но показательная.
Есенин в 1919 году набирается сил для имажинистского рывка. Писать как прежде он уже не хочет, а как теперь — до конца ещё не придумал.
Пробует так:
Возлюбленную злобу настежь —
И в улицы душ прекрасного зверя.
Крестами убийств крестят вас те же,
Кто кликал раньше с другого берега…
Говорю: идите во имя меня
Под это благословенье!
Ирод — нет лучше имени,
А я ваш Ирод, славяне.
Это, конечно же, чистейший Мариенгоф, — и рифмовка, и подача, и смысл; отличная иллюстрация того, насколько сильным было влияние нового товарища.
На выступлениях той поры Есенин читает старые вещи — «Марфу Посадницу», «Инонию», «Пантократора».
Из нового станет знаменитым разве что одно четверостишие:
Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
Местом его обнародования станут стены Страстного монастыря.
Ко времени возвращения имажинистов с гастролей компания получила грозную бумагу с требованием дать подписку, что без визы Госиздата они книг выпускать впредь не будут.
Есенин отреагировал просто:
— Если Госиздат не даёт нам печататься, давайте на стенах писать!
Неподалёку от Страстного располагался Моссовет, так что задумана была не просто хулиганская, но ещё и политическая акция — против цензуры.
В ночь на 28 мая, захватив с собой стремянку и масляные краски, на дело отправилась компания в составе восьми человек: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, Грузинов, вышеупомянутый Григорий Колобов, художник Дид Ладо — крупный человек далеко за сорок, но отлично уживавшийся с годившимися ему в сыновья имажинистами, и новый участник движения Николай Эрдман, будущий знаменитый драматург, а пока — отлично начинающий поэт.
Целую толпу возле стен монастыря тут же заметил дежурный милиционер и подошёл спросить, в чём дело.
У имажинистов хватило наглости объявить, что они выполняют приказ исполкома по улучшению революционного облика Москвы.
— Ну и хорошо, товарищи, — сказал милиционер. — Работайте.
И даже придержал лестницу, на которую первым забрался Мариенгоф.
Он читал по слогам надписи: «Гос-по-ди, о-те-лись!» — удивлялся, но сомнений не выражал.
По завершении акции Есенин пообещал милиционеру медаль за помощь в работе над убранством Москвы.
Ночью всё это казалось очень весёлым — при милиционере ещё сдерживались, а потом хохотали до упаду.
Утром Шершеневич явился посмотреть, как всё это выглядит при свете, и сразу понял, что они влипли в историю.
Площадь была полна народу.
Конная милиция пыталась выдавить зевак.
Несчастные монашки, забравшись на лестницы и подоткнув подолы, с превеликим трудом затирали надписи — тряпками смыть не удавалось, приходилось работать скребками. Дело двигалось медленно.
Возникла уверенность, что их уже ищут и могут потащить на суд за порчу имущества.
Но по городу уже были расклеены афиши об имажинистском выступлении на эстраде-столовой Всероссийского союза поэтов этим же вечером.
«Роспись» Страстного должна была послужить дополнительной рекламой для привлечения публики, однако эффект просчитали не в полной мере.
Подумали-подумали и решили не прятаться.
На удивление, ничего особенного не произошло.
Публики было достаточно, в том числе явились несколько раздосадованных святотатством граждан, но драки не устроили, и скандала не случилось.
Милиция за имажинистами не пришла.
В тот вечер Есенин, вспоминают, был мрачный и позвал артиста Камерного театра Бориса Глубоковского пить водку, которую тогда употреблял крайне редко.
Что его разозлило?
Хотелось славы огромной, всеобъемлющей, чтобы на улицах узнавали и застывали в изумлении, — а добиваться её приходилось вот так.
Сначала чувствуешь себя задорно, а потом… как иной раз с женщиной. Опустошение! Будто не одарили чем-то, но, напротив, забрали.
Впрочем, раскаяния по поводу этой выходки Есенин ни тогда, ни после не испытывал.
Несколько лет спустя его в очередной раз спросили:
— А зачем так-то, не перебор ли?
Ответил, улыбаясь:
— Церковь тогда развела контрреволюцию — и, значит, получила по заслугам…
Выбор между казённой Церковью и революцией Есенин, безусловно, делал в пользу второй.
На фасаде Страстного осталось большое грязное пятно. Потом его закрасили.
Зинаида Райх, пробыв в Москве чуть более месяца и поняв, что столичная жизнь никак не складывается, собралась с дочерью обратно в Орёл.
Шершеневич, у которого она жила, в мемуарах честно признаётся, что не помнит даже, был ли Есенин у него дома хоть раз после возвращения компании с Украины. Отметил только, что с женой Есенин общался «недружелюбно».
Все это видели и были смущены: красавица, молодая мать, обожает его, а он так.
Тем не менее они всё-таки виделись: в последних числах мая — начале июня Райх снова забеременела.
Есенин сообщил жене, что содержать их сейчас не в состоянии, но как только заработает, вышлет деньги на дорогу, и они с дочкой вернутся.
* * *
В мемуарах Мариенгофа история описывается чуть иначе. Якобы Есенин попросил его сообщить Райх, что у него другая женщина.
Здесь ошибка мемуариста — что-то подобное случилось позже. Достаточно сказать, что спустя всего две недели после отъезда жены Есенин отправил ей в Орёл две тысячи рублей.
Ещё день спустя он телеграфировал: «Зина! Я послал тебе вчера 2000 руб. Как получишь, приезжай в Москву…»
Там же сообщил, что накопил для неё ещё десять тысяч.
Деньги по тем временам не ахти какие: коробка спичек стоила 75 рублей, пара лаптей — 100 рублей, одна свеча — 500 рублей; месячный прожиточный минимум составлял 15 тысяч.
Строить серьёзные планы при таких доходах было крайне затруднительно, и Есенин об этом догадывался.
Сложно вновь не заметить эту, почти рабочую, сухость в обращении: «Зина!» — с товарищами был куда ласковее. И «приезжай» вместо «приезжайте» — то есть дочь он намеревался держать у родителей жены, пока не подрастёт. И с женой-то непонятно что делать.
Тем не менее тем летом речь о разводе ещё не шла.
Пока Зина в Орле размышляла, когда ей возвращаться к мужу, ждёт он её или нет, брать с собой дочку или достаточно того ребёнка, что в животе, — имажинисты вдохновенно развлекались.
Выступали с завидной периодичностью, нахраписто. Как не сходить на вечер, который, скажем, именуется «Четыре слона имажинизма: Есенин, Мариенгоф, Кусиков и Шершеневич»?
Имажинисты сделают несколько знаменитых совместных фотографий — тогда это было целое событие.
Снимал их знаменитый фотограф Николай Свищов-Паола.
На первом снимке запечатлены Есенин и Мариенгоф, на втором — Есенин, Мариенгоф и Кусиков, на третьем — Есенин, Мариенгоф, Кусиков и Шершеневич. Все красивы, полны сил, счастливы. Одеты с иголочки, с тросточками, холёные — это в Москве-то, где на улицах лошади дохнут, дома не освещаются и трамваи не ходят.
У Есенина ещё никогда не было таких задорных, жизнелюбивых снимков: на фото в суриковской типографии он выглядел слишком манерно, на военных — чуть отрешённо: «…что я тут всё-таки делаю?»; с Клюевым вечно держал «подобающее» выражение лица. А тут вдруг явился самим собой — юношей с распахнутыми глазами. Истинный поэт среди других поэтов!
В те дни имажинисты совершили следующую, уже локальную акцию: раскрасили стены «Кафе поэтов» на Тверской. Нарисовали большой прямоугольник, символизирующий надгробную плиту, сверху крест, а под плитой начертали четыре имени: Брюсов, Бальмонт, Маяковский, Каменский — главные конкуренты имажинистов из москвичей, два старейших символиста и два виднейших футуриста. Брюсов и Каменский к тому же ранее возглавляли Всероссийский союз поэтов, которым теперь руководил Шершеневич, что в очередной раз продемонстрировало, кто здесь хозяева.
В начале июля Есенин и Мариенгоф съездили в Петроград — присмотреться, прогуляться; угодили под сильнейшие июльские дожди.
В надежде спасти знаменитый пробор Мариенгофа и золотые кудри Есенина побежали по магазинам в поисках шляп; но головные уборы отсутствовали, лишь в одном месте им предложили цилиндры.
Обрадовались несказанно — и в этих цилиндрах отправились гулять дальше.
Высокому Мариенгофу с его длинным лицом цилиндр очень шёл, а невысокому Есенину с круглой физиономией — совсем нет.
Но Есенин всё равно был счастлив: он очень хотел походить на Пушкина.
Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным и даже не отметил их визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду.
Следующее путешествие Сергея и Анатолия было в Пензу — на этот раз в салон-вагоне Колобова. Мариенгофу хотелось показать Есенину места, где ему, молодому пензенскому поэту, пришла мысль о создании имажинистской группы. Гостили у сестры Анатолия Руфины Борисовны. По имени её Есенин мог догадаться, что друг — вовсе не потомок немецких баронов. Выступлений в Пензе не делали. В том же салон-вагоне вернулись в Москву.
Их новым московским знакомым стал Яков Блюмкин — влюблённый в поэзию, амбициозный молодой человек, на пять лет моложе Есенина, сотрудник политуправления Реввоенсовета Республики. В годы Гражданской войны Блюмкин успел побывать командиром отряда Особой революционной Одесской армии, экспроприатором (организовал ограбление банка в Славянске, неподалёку от Донецка), занимал в ВЧК должность начальника отделения по борьбе с международным шпионажем и, самое известное, участвовал в убийстве немецкого посла Мирбаха с целью сорвать подписание Брестского мира. Затем скрывался от большевиков на Украине, где готовил покушение на гетмана Скоропадского, был в плену у петлюровцев, в конце концов попал в Киевскую губчека, был прощён большевиками, а эсерами заочно приговорён к ликвидации, пережил в Киеве три эсеровских покушения, получил ранение в голову и теперь объявился в Москве.
Характерно, что не поэтов тянуло к Блюмкину, прожившему к девятнадцати годам сногсшибательную жизнь, а напротив — его к ним.
Есенин и Мариенгоф относились к Блюмкину чуть иронически, но в какой-то мере знакомство с ним всё-таки льстило — больше никто из числа известных большевистских деятелей с ними не дружил.
Блюмкин, напуганный недавними покушениями, всякий вечер просил своих приятелей-имажинистов провожать его из «Кафе поэтов», где он засиживался до самого закрытия, до «Метрополя», где он жил.
Расчёт его был прост: не будут же эсеры, отлично знавшие Есенина и, наверное, слышавшие о Мариенгофе, из-за одного Блюмкина убивать всех троих!
Не зная, как ещё отблагодарить новых, таких заботливых, приятелей, Блюмкин, не без желания произвести впечатление, предложил им посмотреть на расстрелы контрреволюционеров.
Поэты отказались.
Впрочем, Блюмкин, служивший в политуправлении, никакого отношения к работе карательных органов не имел и, вполне возможно, просто бахвалился. Он вообще был невоздержан на язык.
Есенин, однако, в подпитии предложил какой-то барышне то же самое: а хочешь расстрелы посмотреть? Блюмкин нам мигом устроит.
Барышня, естественно, тоже отказалась. Но кто-то услышал — и поползла глупая сплетня, что Есенин из любопытства ходит смотреть на расстрелы. Чем чудовищнее слух, тем охотнее в него верят.
В том же июле Есенин и Мариенгоф сняли себе квартиру по адресу: Богословский переулок, дом 3.
* * *
К лету 1919 года Всероссийский союз поэтов фактически стал — с председателем Шершеневичем и членами президиума Есениным и Мариенгофом — управляться имажинистами.
Имажинисты по большей части отстаивали свои интересы, выпускали одну за другой собственные книжки, устраивали только собственные концерты и всех остальных не то что за коллег, но даже за конкурентов не считали.
В союзе собралась оппозиция и настояла на проведении общего собрания; по факту был задуман переворот, чтобы имажинистов, наконец, сбросить.
24 августа на Тверской, дом 18, было нервно и шумно. Шершеневича обвинили в диктаторских замашках, но имажинисты держались спокойно.
Невозмутимый Шершеневич доложил о проделанной работе; переголосовали — и что же?
Шершеневич сохранил за собой должность председателя Всероссийского союза поэтов (шестьюдесятью шестью голосами), Есенин был избран в президиум (тридцатью шестью голосами), Мариенгоф — да, вылетел за свою баронскую спесивость; зато вместо него появился Кусиков (58 голосов). Более того, кандидатом в члены президиума избрали Ивана Грузинова (30 голосов).
В поэтической среде деловые качества Шершеневича и Кусикова ценились выше есенинских, а Грузинов отставал ненамного.
Многие уже тогда вовсе не считали Есенина Пастушком и «ласковым иноком» — его амбициозную хватку оценивали вполне адекватно.
Больше всех — 83 голоса — получил Андрей Белый, которого имажинисты благоразумно не похоронили под рисованной могильной плитой в «Кафе поэтов». Впрочем, этот поразительно талантливый, открытый, но не очень собранный человек в любом случае не мог служить им помехой в реализации любых планов. Скорее, они могли привлечь его на свою сторону.
Есенин не желал довольствоваться сохранёнными позициями во Всероссийском союзе поэтов. Для него место в президиуме было не более чем просто местом в президиуме. И даже в Ордене имажинистов он был не главным, а только одним из четверых. В том сентябре ему приходит идея создать Ассоциацию вольнодумцев и собрать там сразу и пролетарских поэтов (в лице Михаила Герасимова), и имажинистов (Мариенгофа, Шершеневича, молодое пополнение — Матвея Ройзмана), и всяких полезных знакомых вроде издательского работника и партийца Сахарова или Колобова с его салон-вагоном, но, что характерно, совсем без крестьянских сотоварищей — зато с Блюмкиным.
Главной целью Ассоциация вольнодумцев декларировала пропаганду и распространение «творческих идей революционной мысли».
Бумагу с перепечатанным уставом Есенин подсунул Луначарскому.
Луначарский был человек опытный и отлично понял, что, если эти дружные ребята решили назвать себя Ассоциацией вольнодумцев, ожидать от них можно чего угодно, но пропаганды марксистских идей в последнюю очередь.
Ответ наркома просвещения звучал вполне либерально: «Подобные общества в Советской России в утверждениях не нуждаются. Во всяком случае, целям ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь».
История эта для Есенина показательная: он хочет для вольнодумства легальной возможности (с печатью и, желательно, с материальным пособием!), собирая трудносочетаемые группы, которыми желает руководить.
Есенина имажинизм вполне устраивал как поэтическая школа, но не устраивали и собственное положение, и состояние культуры: он наблюдал, что прежнее отмирало, новое проклёвывалось с трудом; нужна была какая-то неожиданная синергия.
Большевиков — того же Блюмкина и Сахарова — он принимал в ряды и для того, чтобы показать: я ваш, я с вами, дайте зелёный свет.
В те дни произошёл забавный случай, имевший шансы закончиться трагически.
Давний знакомый Есенина Георгий Устинов, заведующий редакцией «Правды» — то есть не просто журналист, а влиятельный партиец — пригласил как-то имажинистов в гости (он жил в гостинице «Люкс» на Тверской — там же, где и Катя Эйгес).
Кусиков щипал гитарные струны, что-то выпивали. В какой-то момент Устинов сообщил, что белые, прорвав фронт, вышли на тамбовское и воронежское направления.
Художник Дид Ладо успел к тому времени напиться и, услышав новости, прокомментировал:
— Вот им по шее и накладут!
Устинов озадаченно повернулся к художнику.
Есенин поспешил исправить ситуацию:
— Не им, а нам, Ладушка.
— Я и говорю: большевикам накладут, слава богу, — повторил Дид Ладо.
Устинов поднялся, подошёл к столу, достал наган, развернулся, взвёз курок и спокойно сообщил:
— Сейчас я тебя, блядина драная, прикончу.
Ладо вскочил, сделал шаг назад, споткнулся о кровать и упал.
Все мигом протрезвели. Кусиков и Шершеневич бросились к Устинову.
Ладо, даже во хмелю осознавший, что Устинов не шутит, догадался пасть на колени.
Но тут же выяснилось, что Устинова это разжалобить не может.
Не менее спокойно он сообщил Кусикову и Шершеневичу, что, если они не уйдут с дороги, он застрелит и их — ему несложно.
И тут выяснилось, что самый догадливый из всех — Есенин.
Сняв с ноги ботинок, он подскочил к Ладо и с размаху ударил его. Дид заголосил.
Есенин повалил его и начал охаживать по голове ботинком, что-то при этом выкрикивая.
Шум подняли такой, что прибежали соседи.
Устинов убрал наган в стол, вывел Дида Ладо из комнаты, придерживая за воротник двумя пальцами, словно брезгуя; проводил до лестницы и там ткнул в затылок теми же двумя пальцами так сильно, что художник кувыркнулся и покатился по ступеням.
Больше Дид Ладо в имажинистские кафе никогда не приходил и, по слухам, вскоре отбыл в армию Колчака.
Похоже, не такой уж и пьяный он был.
Как его звали на самом деле, никто до сих пор не знает. Это одна из неразгаданных загадок, связанных с Есениным.
* * *
Несмотря на обострившееся положение на фронте, никто из имажинистов, помимо призванного в то время и служившего писарем в штабе полка Николая Эрдмана, в Красную армию не стремился.
Напротив, службы они избегали — не без выдумки.
И не стыдились этого.
Есенинские настроения с 1918 года претерпели в этом смысле явные изменения.
Как-то ночью Есенин и Кусиков возвращались домой, оба подшофе.
«Я сегодня армии Красной / Первый дезертир!» — распевал Есенин.
Тут, на беду, мимо проходил наряд милиции — и, услышав про дезертира, решил проверить документы.
Есенин бросился бежать, Кусиков — за ним.
Вдруг выяснилось, что оба трезвы и бегают очень хорошо.
Наряд быстро отстал.
В истории советской поэзии была одна трудноразрешимая коллизия, на которую долгие годы последовательно не обращали внимания. Дело в том, что главные патентованные советские поэты в Гражданскую не воевали.
Если брать шире — русская дореволюционная литература (важное уточнение — именно дореволюционная) вообще не поняла, что это за война. Литераторы оказались не готовы брать в руки оружие, тогда как миллионы людей в России — готовы.
Ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелёв — никто из них к Белому движению отношения не имел, а история с призывом в армию Куприна и его последующей эмиграцией не очень серьёзна.
Ни Горький, ни Серафимович, ни Вячеслав Шишков боевых дружин не создавали.
Три главных имени в советской поэзии — Блок, Есенин, Маяковский — и примкнувший к ним Валерий Брюсов. Никто из них не воевал.
Николай Асеев пересидел Гражданскую во Владивостоке. Борис Пастернак — белобилетник.
Поэты, создавшие советскую поэтическую мифологию, в реальности имели к ней весьма опосредованное отношение. Колчака и колчаковцев, Деникина и деникинцев, Врангеля и врангелевцев они не наблюдали даже издалека. На фронт никогда не выезжали, на передовой не выступали и ни малейшего интереса к этому не испытывали.
Мариенгоф не служил. Шершеневич некоторое время числился красноармейцем 1-го дивизиона 2-й тяжёлой артиллерийской бригады, где его никто никогда не видел.
Крестьянские поэты революцию приняли, но тоже не воевали — ни Клюев, ни Ширяевец, ни Клычков, ни Орешин, при том что двое последних имели отменный военный опыт.
Почти одновременно объявили о поддержке большевиков футуристы, но из них эпизодически участвовал в Гражданской только Василиск Гнедов — не самый заметный поэт.
Принявшие советскую власть одними из первых Андрей Белый, Сергей Городецкий, Рюрик Ивнев, Всеволод Рождественский — службы избежали.
Велимир Хлебников, строго говоря, тоже не служил.
Безыменский и Жаров, зачинатели комсомольской поэзии, — и те не воевали.
Алексей Ганин служил в Красной армии, но фельдшером в госпиталях на Северном фронте, где интенсивность боёв была невысока, а потом и вовсе перешёл в Военно-санитарное управление.
В разгар Гражданской поэт Тарас Мачтет описывал в дневнике московскую поэтическую среду:
«Мерзостная, никчёмная… проза жизни. Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский… А между тем никто из нынешних поэтов ничего не делает, чтоб хоть немного помочь изнемогающей Родине. <…>
Тут же недалеко от меня восседает с крестом на груди, в расписном футуристическом костюме, с серьгой в ухе грузный, мрачный Гольцшмидт и спокойно взирает на всё происходящее. Кусиков, комфортабельно развалясь на стуле, флиртует с какой-то своей поклонницей.
Спокойствие, спокойствие.
А в это время… во Владивостоке японцы собираются оккупировать Сибирь, Румыния присоединяет себе Бессарабию, а Германия — Прибалтийский край.
О, поэты, поэты!»
Кусиков, скажем справедливости ради, в Гражданской участвовал, но скоро нашёл причины с фронта вернуться и о службе никак не вспоминал.
Из близкого есенинского круга воевали только два поэта — Иван Наседкин и Иван Приблудный; но их обоих расстреляли в 1937-м, так что в мифологии о Красной армии от них и строчки не осталось, да они об этом и не писали.
Из первостатейных советских поэтов служили лишь Николай Тихонов, Александр Прокофьев, Михаил Светлов и Алексей Сурков, поработал в агитбригадах и в политотделе Эдуард Багрицкий.
Все названные — поколение, заявившее о себе после Гражданской.
Есть ещё несколько имён даже не второго, а третьего ряда.
Сама мифология Гражданской, сквозные её сюжеты, её поэтика созданы по большей части творцами, которых война задела только по касательной: Ильёй Сельвинским, Иосифом Уткиным, Михаилом Голодным, Владимиром Луговским, — либо не видевшими её вообще: Виссарионом Саяновым, Михаилом Исаковским, Ярославом Смеляковым, Борисом Корниловым.
Это относится и к эмигрантской поэзии.
Большинство эмигрантов тоже не служили — за исключением Николая Туроверова, Арсения Несмелова, Владимира Смоленского, Дмитрия Святополк-Мирского, Антонина Ладинского (впоследствии советского писателя). В пересчёте на двухмиллионную эмиграцию это почти статистическая погрешность; да и здесь перед нами имена не первого ряда — до 1917 года читающая публика их не знала. Это не Георгий Иванов, не Ходасевич, не Адамович.
Наконец, Николай Гумилёв, отличный офицер, которого отчего-то считают едва ли не символом белого сопротивления, Гражданскую войну проигнорировал и все эти годы деятельно взаимодействовал с разнообразными советскими ведомствами.
Убит он был уже после Гражданской, что делает историю его чудовищной смерти несколько абсурдной: зачем надо было пытаться восстанавливать монархию в 1921 году, когда была возможность воевать за это три года подряд?
Русская поэзия, как и русская литература в целом, на Гражданскую по большей части не явилась.
Зато Блюмкина в сентябре переправили на Южный фронт для диверсионной работы в тылу Белой армии, а Георгий Устинов по партийному приказу отбыл на работу в объятую войной Сибирь. Провожали его всей имажинистской компанией. Устинов запомнил, что напоили его молодые друзья до полувменяемого состояния; проснулся уже в пути, со страшной головной болью — и, о чудо — обнаружил в кармане пальто бутылку спирта: Серёжа позаботился.
Таков был посильный вклад Есенина в борьбу с контрреволюцией.
* * *
В сентябре в гости наведался отец Есенина Александр Никитич.
Мать направила: от сына не было никаких весточек, да и жили впроголодь; может, Сергей чем поможет.
Он, кажется, был отцу рад; обсудили все деревенские дела.
На вопрос: а чего не писал? — сын ответил, что его не было в Москве, что отчасти правда: в августе он много разъезжал по стране.
Денег дал.
Мать по возвращении Александра Никитича спросила:
Мариенгофа-то видел?
В семье уже знали, что жён Серёжа побросал и живёт в одной квартире с другим сочинителем.
Отец говорит:
Видел. Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видимо, около нашего Сергея.
Ещё вопрос, кто возле кого кормился — Сергей при имажинистах или они возле него.
Вернее сказать, все были друг другу полезны.
В планах имажинистов значилось: открыть две книжные лавки; собственное кафе (уже и название придумали — в угоду Есенину, который хотел что-нибудь лошадиное: «Стойло Пегаса»), свой кинотеатр под названием «Лилипут».
Крутились, как заводные. Никакая другая поэтическая компания во всей Советской России ничего подобного сделать не могла: Мережковские жили впроголодь, Белый еле-еле выживал, Блок засыпал на работе от усталости, Гумилёв бедствовал — да все, все.
Клюев тогда писал знакомому: «…ради великой скорби моей, сообщите Есенину, что живу я, как у собаки в пасти… солома да вода — нет ни сапог, ни рубахи… сижу на горелом месте и вою…»
А Есенин тем временем не только питался с Анатолием, но и Зине слал какие-никакие деньги, и родителям отщипывал.
И Эйгес, с которой вновь сошёлся, приносил всякий раз то пирожок, то яблоко, а то и целый мешок картошки, а следом — в чемодане! — муки, завёрнутой в есенинское бельё. Кати дома не оказалось, он оставил муку с запиской: «Бельё отдай прачке. Расти большая» (надо ведь было что-то доброе, человеческое добавить, но «расти большая» — это всё, на что он расщедрился.)
Именины свои, 8 октября, Есенин встречал в Богословском в компании имажинистов; больше никого не было — ни женщин, ни крестьянских товарищей.
Чтобы растопить самовар, разбили на щепки то ли одну, то ли сразу две иконки — сам Есенин и настругал, хохоча.
Дрова в то время были очень дороги; отсюда блоковское: «И не раз, и не два / Вспоминаю святые слова: / Дрова — и строка Мариенгофа: „При военном коммунизме дрова покупали на фунты, как селёдку“».
Впрочем, могли бы,наверное, истопить своими имажинистскими книжками, раз такой праздник.
Пить чай не стал один Колобов. Сказал: за такие шутки года три назад Есенин на каторгу бы попал.
* * *
Во второй половине октября Есенин и Мариенгоф открыли, наконец, собственное кафе — то самое «Стойло Пегаса» на Тверской, дом 37.
Есенин стал членом-пайщиком кафе и получил право получать с него прибыль.
Художник Георгий Якулов нарисовал на вывеске скучающую лошадь — того самого Пегаса.
Внутри кафе раскрасили в ультрамариновый цвет, а на стенах нарисовали портреты четверых имажинистов — кого ж ещё?
Повсюду были начертаны цитаты из стихов.
«Посмотрите: у женщин третий / Вылупляется глаз из пупа» — Есенина.
«И похабную надпись заборную / Обращаю в священный псалом» — Шершеневича.
«…в солнце кулаком — бац, /А вы там — каждой собачьей шерсти блоха, / Ползайте, собирайте осколки / Разбитой клизмы…» — Мариенгофа.
Приятного аппетита, дорогие посетители.
Хотя гастрономический аспект отчасти тоже был учтён:
В небе сплошная рвань,
Облаки — ряд котлет,
Все футуристы — дрянь,
Имажинисты — нет.
Автор четверостишия не установлен, но, учитывая наличие в нём типично есенинских словечек — «облаки», «рвань», — можно предположить, что он поучаствовал. Вот только «котлеты» не из его словаря — их, скорее всего, Шершеневич привнёс.
В центре кафе находилась печка — иного способа согреться в эпоху военного коммунизма не было.
Помещались в «Стойле Пегаса» порядка сорока человек. Имелась эстрада.
Несколькими днями позже Есенин и Мариенгоф открыли свою книжную лавку на Большой Никитской, дом 15.
Другую лавку организовали Шершеневич и Кусиков.
Всего тогда в Москве было пять книжных лавок — и две из них имажинистские; ещё в одной — во Дворце искусств — работал молодой имажинист Матвей Ройзман, поэтому книги членов компании были широко представлены и там.
В те дни, в конце октября, армия Деникина взяла Орёл.
Зинаида Райх, с первых дней революции трудившаяся в советских наркоматах, жившая в московской гостинице вместе с вождями, жена большевистского (по мнению белогвардейцев) поэта, плетущего (цитируем статью из белогвардейской газеты) «венок Троцкому на рога», работавшая в Орле заведующей красноармейским клубом, вынуждена была бежать из города на пятом месяце беременности, с годовалой дочкой на руках.
Явилась в Москву к мужу и его другу Анатолию в Богословский.
У них в то время ночевал ещё и Колобов, временно потерявший жильё.
Некоторое время жили вшестером. О беременности Райх мужу пока не говорила.
Танечка отца не признавала, но с удовольствием сидела на коленях то у Мариенгофа, то у Колобова.
Мнительный и ревнивый Есенин сообщил Мариенгофу, что это «козни Райх».
Из Богословского Есенин съезжать не собирался — вместо этого нашёл Зине другое жильё и пообещал её навещать.
Неизбежно поругались.
В очередную ссору она пошла с козыря — сказала, что носит второго ребёнка.
— Беременная? От меня?
— А от кого же, Сергей?
— Ну, не знаю, не знаю…
Через неделю Зинаида устроилась на работу во внешкольный отдел Наркомпроса консультантом по искусству.
Приезд жены совпал с ещё одним знакомством Есенина, которое неспешно перерастёт в роман.
Снова брюнетка, снова дочь богоизбранного народа. Вздёрнутый носик, волоокая, маленькое личико — Надя Вольпин, двадцатилетняя поэтесса. Отец — переводчик и юрист, мать — преподавательница музыки. Получила прекрасное еврейское образование, читала на иврите Ветхий Завет, Пятикнижие, Книгу Царств, свободно владела несколькими языками.
В тот момент училась в поэтической студии, периодически выступала; однажды её слушал Андрей Белый — и очень хвалил.
Признаем: поэтический дар Вольпин был больше, чем у Эйгес.
Знакомство случилось в первую неделю ноября. Надя с приятелями зашла в «Кафе поэтов» послушать стихи; Есенин тоже был указан в программе, но выступать не собирался: вписали в афишу без его ведома.
— Так и Пушкина можно было внести, — ругался Есенин, сидя за своим столиком.
То, что он именно про Пушкина сказал, а не про любого из современников, было, конечно, не случайно: никого иного вровень с собой он не стал бы называть.
Надя, услышав это, подошла сама:
— Прошу вас от имени своих друзей… — Есенин поднял глаза — …и от себя. Мы вас никогда не слышали, а читаем. Знаем наизусть.
— Для вас — с удовольствием, — улыбнулся Есенин и пошёл на сцену своей лёгкой походкой. Он её видел неделей раньше в «Кафе поэтов» и запомнил. Вольпин выступала, Есенин с Мариенгофом сидели в зале и залюбовались…
Отправляясь на сцену, он уже знал, для кого будет читать.
Чтобы выстрелить сразу в десятку, начал с «Иорданской голубицы», а следом прочёл «Песнь о собаке» — гениальные стихи свои, от которых потом Горький будет плакать — да если бы только он.
Но закрутилось с Надей всё далеко не сразу.
В ноябре вообще оказалось не до неё.
Дело не только в тягостной неразберихе с Райх и тем более не в Кате Эйгес.
Через пару дней арестовали Вадима Шершеневича.
* * *
Сказалась близость Шершеневича с анархистами.
Осенью 1919-го анархисты вступили в противостояние с большевиками.
Началось всё со взрыва 25 сентября в здании Московского комитета РКП (б) в Леонтьевском переулке — были убиты 12 человек, 55 пострадали, среди них Николай Бухарин, раненный в руку. Анархисты надеялись убить Ленина, который должен был там появиться.
Среди анархистов начались аресты. В ноябре большевики разгромили их подмосковную базу в Краскове.
Вадим Шершеневич, постоянный автор анархистских изданий, естественным образом попал в сферу внимания чекистов. Его взяли прямо в «Кафе поэтов».
Провели обыск в помещении Всероссийского союза поэтов, который Шершеневич возглавлял, и в его квартире, изъяв всю переписку. В ордере на арест было указание конфисковать у него оружие, которого, к счастью, не обнаружилось.
Неизвестно, присутствовал ли Есенин при аресте; в любом случае спустя час-другой он об этом узнал.
Куда было бежать, кому жаловаться?
Блюмкин и Устинов уехали.
Шапочное знакомство Есенина и Мариенгофа с Каменевым и Бухариным значило крайне мало, тем более что идти к раненному при взрыве Бухарину и просить за арестованного анархиста Шершеневича было бы как минимум странно.
Оставались нарком просвещения Луначарский и член ВЦИК, работник Центропечати Борис Малкин, у которого они, используя молодую поэтическую обходительность, выбивали то бумагу, то административную помощь.
Но это никак не Дзержинский. Жаль, что не Дзержинский.
Шершеневич уже давал показания: да, сотрудничал, в анархистских изданиях; да, написал для них ещё в июле несколько стихов, но был лоялен к большевистской власти, а к политике вообще непричастен — спросите сами у Блюмкина, Малкина и Луначарского.
Проблема, однако, заключалась в том, что Шершеневич слишком давно и хорошо знал деятеля и теоретика анархистского движения Алексея Борового, переписывался с ним с 1915 года и чекисты об этом уже были осведомлены.
И в анархистских изданиях публиковал он не только стихи, но и статьи, вполне антибольшевистского характера.
И в организации июньского съезда анархистской молодёжи принимал деятельное участие — съезд разогнали большевики; Шершеневича ещё тогда могли арестовать, но в тот раз руки не дошли.
Надежда Шершеневича на то, что всё скоро выяснится и его освободят, оказалась тщетной: следователь (женщина!) Н. А. Рославец выпускать его явно не собиралась.
Жена Шершеневича действовала куда активнее Есенина и Мариенгофа. Она стремительно нашла мужу двух поручителей — заместителя комиссара Военно-морской инспекции при Реввоенсовете Даниила Будневича и московского коммуниста Абрама Гринфельда — и переправила оба ходатайства Каменеву, занимавшему тогда должность председателя Моссовета.
На Каменева они не подействовали, и хода им он не дал.
Подействовали другие поручительства (и здесь почти наверняка приложили усилия Сергей с Анатолием) — члена редакционной коллегии литературно-издательского отдела политуправления Реввоенсовета Республики поэта Михаила Герасимова и комиссара Московского сектора войск внутренней охраны поэта Григория Санникова.
14 ноября, не прекратив дела, Шершеневича выпустили — точнее, «передали на поруки» Герасимову и Санникову.
В мемуарах Шершеневич напишет, что за него ходатайствовал Блюмкин, но ничего подобного быть не могло: Яков работал тогда в белогвардейском тылу.
Интересно, что дело Шершеневича так никогда и не закроют, но и расследование не продолжат.
Шершеневич с тех пор стал устойчиво лоялен.
Он всё понял — отныне и до скончания своего века.
Понял ли что-то Есенин?
Безусловно, тоже кое о чём догадался.
Не проронив ни слова, он прекратил контакты и с левоэсеровской средой, и с анархистской. Ни одного прямого антибольшевистского высказывания, что бы ни происходило, Есенин себе не позволял — за исключением нескольких строф в написанной тогда, осенью 1919-го, «маленькой поэме» «Кобыльи корабли», которые ещё надо было суметь расшифровать.
«Видно, в смех над самим собой / Пел я песнь о чудесной гостье», — признаётся там Есенин.
…Не просунет когтей лазурь
Из пургового кашля-смрада;
Облетает под ржанье бурь
Черепов златохвойный сад.
Слышите ль? Слышите ль звонкий стук?
Это грабли зари по пущам.
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего…
Георгий Устинов, умный большевик, первым догадался: это он нам, вершителям революции, говорит, что в будущее мы гребём «вёслами отрубленных рук».
В поэме прямого обращения, конечно же, нет, и нужно обладать неплохим поэтическим глазомером, чтобы это различить.
«Ржанье бурь» — ещё одна метафора хаоса, принесённого революцией.
Понимая, что означает «ржущая буря», несложно догадаться, что за черепа облетают в создавшейся круговерти.
Здесь, впрочем, мы оступаемся в буквалистику, что в случае поэзии противопоказано.
Книжка «Кобыльи корабли» без приключений вышла с отличными иллюстрациями Георгия Якулова и открыто продавалась.
Не менее важно, что написание Есениным этой поэмы вполне органично сочеталось с чтением с эстрады «Иорданской голубицы» и «Инонии» и публикацией в подготовленном им тогда же совместном сборнике «Конница бурь» самой революционной его поэмы «Небесный барабанщик».
Очарование и разочарование не обязательно сменяют друг друга, но иной раз могут существовать одновременно.
Под финал 1919 года Есенин и Шершеневич задумали опубликовать совместный сборник «Всё, чем каемся».
Красивое название — сразу и не поймёшь, в чём дело.
На обложке они собирались начертать аббревиатуру названия: «ВЧК», что содержало прямой намёк на известную тогда всякому советскому и тем более антисоветскому гражданину Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
В последний момент Есенин от рискованной затеи отказался.
Зато Шершеневич — нет; в итоге его снова вызвали в ВЧК.
Обложку пришлось уничтожить.
* * *
В декабре Есенин окончательно расстался с Райх.
Скорее всего, просьба Есенина к Мариенгофу сообщить Зинаиде, что у него есть женщина, относится к этому времени.
Говоря про женщину, Есенин не слишком обманывал: он продолжал встречаться с Эйгес.
Дочь Есенина и Райх Таня позже со слов матери уверяла, что расставание стало результатом мирного — после ряда жутких ссор — разговора.
Сойдёмся на таком варианте.
Вполне возможно, что выяснение отношений, описанное Есениным в стихах, — на буквальную точность, конечно, не претендующих, но отсвет события несущих, — было не на последней их встрече, а на предпоследней:
Она-то как раз его любила.
Стихи эти читаются по сей день с пронзительным чувством. Поэта — жалко; он пишет далее, что чувствовал себя, «как лошадь, загнанная в мыле»; но если вспомнить, что его собеседница была на восьмом месяце беременности, то картина сразу приобретает несколько иной отсвет.
Но это их дело; Райх его за всё простила, а больше спросить некому.
Объясняться с женщинами Есенин никогда не любил — и впредь не будет.
В декабре навестит Лидию Кашину. Выпьют чаю, поговорят, вспомнят былое.
Встретив в очередной раз Надежду Вольпин, Есенин посчитает необходимым сообщить ей, что его бросила жена, и добавить: «Она увела с собой ребёнка».
Расчёт (если он был) почти безупречный: Есенин дал понять, что он — жертва обстоятельств.
Заходя к Эйгес, он всякий раз заносил, помимо съестного, что-то связанное с ним самим: свою фотографию, книжку «Ключи Марии», сборник стихов…
Прочитав Эйгес целую тетрадь стихов, внёс, прямо на полях, множество правок и замечаний.
В конце декабря на очередном имажинистском вечере Есенин попросит Кусикова аккомпанировать ему на гитаре и неожиданно для всех выступит с целым циклом частушек.
По большей части они были посвящены поэтам. Одна про Маяковского, который обокрал Уитмена; другая про Брюсова, похожего на крысину; третья про Клюева, стихи «в лаптях».
Финальную посвятил себе; в ней есть своя глубина:
Ветер дует, ветер веет
Под подолы шляется…
У Есенина Сергея
Золотые яйца…
Новый, 1920 год встречал с имажинистами.
* * *
Зима 1919/20 года выдалась оголтелая.
Но зима эта, в первую очередь благодаря Мариенгофу, в есенинской биографии стала то ли анекдотом, то ли мифом.
Отопления в домах, конечно же, не было.
Дров найти было негде.
Два поэта поначалу пытались спасаться, наваливая на кровать одеяла и шубы; но залезать под них было сущей пыткой.
Только таким молодым ухарям могла прийти в голову идея позвать полную сил и стати соседскую девушку за умеренную плату отогревать им перед сном постель.
Та поначалу согласилась, потом, поняв, что этим всё ограничится, обиженно ушла.
В итоге справлялись сами: по чётным дням кровать согревал Анатолий, по нечётным Сергей.
В автобиографии, пару лет спустя, Есенин писал: «Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена».
Спать они тогда перебрались в ванную, уложенную матрацами; на умывальник приладили доски — чтобы писать стихи — и топили водонагревательную колонку книгами. Настроение при этом имели отличное, боевое.
11 января в «Кафе поэтов» был вечер — выступали молодые пролетарии со стихами, и Есенин пришёл их послушать.
«Когда мои товарищи читали, — вспоминает поэт Николай Полетаев, — я с беспокойством смотрел на них и на публику. Они робели, старались читать лучше…»
В тот вечер в кафе собралась погреться далёкая от поэзии публика — спекулянты и мошенники разных мастей — в мехах, сытые и, как в любые времена при таком количестве дурных денег, самодовольные.
Болтали ложками в чашках с кофе и разговаривали, не обращая внимания на выступающих.
Из пролетарских поэтов Полетаев читал последним; за ним объявили Есенина, который на сцену вышел взъярённый, хотя виду поначалу не подал.
Без шапки, в меховой куртке, несколько секунд улыбался, потом вдруг, в секунду побледнев, заорал:
— Вы думаете, что я вышел читать вам стихи?! Нет, я вышел затем, чтоб послать вас к ёбаной матери! Спекулянты и шарлатаны!..
Те, кого он так назвал, начали подниматься с мест, иные полезли на сцену, другие орали: «Вызывайте „чеку“!» Есенин бычился, размахивал руками, был готов к драке — никто не решился его ударить.
Он был доволен.
Не сходя со сцены, продолжал орать, обучая собравшихся с использованием убедительных лексических оборотов, как им надо впредь реагировать на поэтов, читающих стихи.
В тот вечер он угадал в себе ещё одно амплуа — дебошира и драчуна.
…Забавно и то, что он один — невысокий, хотя и крепкий парень — заступился за целую компанию перепугавшихся пролетарских битюгов, которые, казалось бы, сами должны были спекулянтов разгонять одним посвистом заводским.
Куда там!
Свистеть лучше Есенина из поэтов — хоть молодых, хоть старших — тоже никто не умел.
Но весело начавшееся дело неожиданно закрутилось дальше.
Сначала явился сотрудник ВЧК Шейкман — он шёл мимо и заглянул на шум.
Следом комиссар МЧК А. Рекстынь оформила папку документов («Дело Есенина № 10055»).
Рекстынь вывела заключение: «Единственная мера, возможная в отношении к данному кафе, — это скорейшее его закрытие».
Кровать в тот нечётный день отогревал Есенин.
Остывал немножко под расспросы и неизбежные остроты Анатолия.
* * *
Райх на девятом месяце беременности, оставшаяся в Москве совсем одна, без родни, переехала в Дом матери и ребёнка на Остоженке. Там принимали матерей-одиночек, переживающих трудные времена.
3 февраля 1920 года она родила мальчика.
Позвонила Есенину по телефону:
— У нас мальчик, кому крестить?
Велел попросить стать крёстным Андрея Белого — он, в отличие от имажинистов, хотя бы в Бога верует.
— А имя какое дадим?
Есенин стал вспоминать хоть одно имя, которого нет у современных поэтов. Все поэты — соперники, и он не хотел, чтобы сын напоминал об одном из них.
Даже если сына не видеть — самим именем будет напоминать.
Поэтому Андрей, Александр, Анатолий, Бенедикт, Борис, Вадим, Валерий, Василий, Василиск, Владимир и далее по алфавиту были отринуты — пока не добрался до Константина.
Покрутил в голове — вроде нет ни одного.
— Костя, — быстро сказал жене.
— Хорошо, — ответила Зина.
Она слушалась его! Она по-прежнему его любила.
Только назавтра вспомнил: да как же так — ведь за день до родов, 2 февраля, выступал на диспуте «Настоящее и будущее русской поэзии» на Большой Дмитровке и ругался с Бальмонтом. Есенин что-то рассказывал про своё имажинистское образное зрение, а Бальмонт едва не рычал в ответ. Есенин на то улыбался на правах молодой силы.
А Бальмонт — Константин!
Но не переименовывать же теперь.
На сына смотреть не поехал.
Есенин на каких-то своих основаниях убедил себя, что Костя — не его.
По срокам зачатия всё совпадало день в день. Вообразить, что у Зины, жившей с маленькой дочкой в квартире Шершеневича, развивался роман на стороне, было невозможно. Но Есенин предпочёл думать, что его жена — изменница и, значит, никакой его вины за то, что он её оставил, нет.
Новорождённый Костя вскоре заболеет волчанкой и едва не умрёт. От усталости и постоянного стресса волчанка случится и у самой Зинаиды.
Поведение мужа — официально они ещё не развелись — Райх будет переживать настолько тяжело, что её настигнет временное психическое расстройство.
Она еле выползет из обрушившегося на неё кошмара. Но — выползет. И ребёнка выволочет.
Но те недели будет вспоминать с содроганием.
* * *
В те дни, зайдя к Эйгес, Есенин дарит ей только что изданное «Преображение» с надписью: «Тебе единой согрешу».
И на той же неделе очередной раз встречается с Надей Вольпин.
Во Всероссийском союзе поэтов тогда объявили очередные перевыборы.
Голосование было закрытым, но Есенин и его товарищи за всем присматривали, кому надо — подмигивали, чтобы позиций не утерять.
И тут — Надя.
Она прошла в комнатку правления со своим листком для голосования, Есенин юркнул следом.
— Семь, три? — спросил у неё, улыбаясь.
Она подняла на него непонимающий взгляд.
— Семь членов правления и трое в кандидаты… — пояснил Есенин.
Он засмеялась не столько даже сказанному, сколько его вниманию.
— Живёшь: Всеволжский переулок, а дом какой и комната? — спросил он, глядя ей в глаза.
По результату выборов в правление вновь попали трое имажинистов — Есенин, Грузинов и Мариенгоф. Четверо других членов правления никакой конкуренции не составляли, тем более что среди них был пролетарский поэт Василий Александровский, имажинистам подражающий и на них ориентирующийся.
Шершеневича с поста руководителя выжили, но главой правления стал ещё один пролетарий — Михаил Герасимов; он публиковался в имажинистских сборниках и был соавтором Есенина, когда в 1918 году сочиняли «Кантату».
Официальную информацию дали такую: «Новый президиум предпринял ряд мер к изменению физиономии союза… принявшего за последнее время слишком нежелательный характер благодаря выходкам поэтов-имажинистов. В настоящее время во главе союза встали представители всех течений».
Кому-то просто нравилось так думать. Имажинисты сдавать позиций не собирались.
Надя свой адрес назвала. Есенин несколько раз провожал её; она казалась очень довольной происходящим, но целовать себя не позволяла.
Он надеялся преодолеть сопротивление и не отступал.
Вольпин: «Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно».
В очередной раз провожая Вольпин, Есенин столкнулся с Катей — та почти наверняка караулила его.
Такого с ним ещё не бывало.
Эйгес сделала к нему шаг, молча, глядя в упор.
Есенин тут же сдался. Оглянувшись, бросил Наде:
— Завтра всё объясню!
И ушёл с Эйгес.
Завтра ничего, конечно же, объяснять не стал. И так всё понятно: та целует, а ты, Надя, нет.
Надя и не обижалась. Она была невинной. Свою дружбу с Есениным Надя ставила выше, чем его отношения с Эйгес.
Тем более что жил Сергей всё равно под одной крышей с Мариенгофом — в Союзе поэтов все об этом знали; в силу этого обстоятельства победы Эйгес казались Наде почти мнимыми.
В первых числах марта Есенин и Мариенгоф перебрались с Богословского в Георгиевский переулок, дом 15, и начали обживаться на новом месте.
Мариенгоф, у которого тоже случались свои амурные приключения, вспоминал, как однажды в марте явился домой под утро — и обнаружил Есенина в компании с бутылкой, пьяного.
Это было немыслимо!
— Ты что, один пьёшь? — оторопел Мариенгоф.
— Да! — стукнул Есенин кулаком по столу. — И буду пить! Потому что гулять мы можем сколько угодно, а ночевать надо домой приходить!
* * *
В феврале исполнился год со дня выхода из печати имажинистской «Декларации».
Если эта годовщина чем-то ознаменовалась, так это претензией «Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства» в газете «Правда» от 6 февраля 1920 года по поводу работы издательства «Чихи-Пихи», выпустившего новые книги Есенина и Мариенгофа, и очередной, запутаешься, какой по счёту статьёй В. М. Фриче в «Вечерних новостях Моссовета» (№ 475 от 24 февраля), где он не просто с присущей ему безапелляционностью, а со злобой указывал на «противоестественный симбиоз» имажинистов и поэтов «трудовой демократии» — попавших в имажинистские сборники Герасимова, Клюева и Орешина. Последних Фриче призывал «одуматься».
К имажинистам у Фриче было что-то личное. Он их ненавидел.
Да, у имажинистов появились свои издательства; да, они выпустили множество сборников и сборничков своих стихов; да, устроили десятки шумных выступлений и диспутов, и не только в Москве; да, посидев в приёмной у Льва Каменева, заполучили своё кафе, где к тому же были помещения, которые сдавались «на час», открыли две книжные лавки. Но всё это — по крайней мере так казалось имажинистам — им приходилось претворять в жизнь вопреки позиции власти и к тому же постоянно рискуя быть пойманными с поличным на разного рода махинациях.
И с завидной периодичностью получать за это болезненные и обидные тычки в самой центральной советской прессе.
Имажинисты решили написать письмо Анатолию Луначарскому.
Чтобы — начистоту.
За тремя подписями: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич.
Здесь в который раз становится ясно, что при всех дружеских отношениях с Кусиковым, симпатии к Ивневу и расположению к Ивану Грузинову равными они считали только друг друга, остальных — игроками второго состава.
«Ещё в тот период, — сказано в письме, — когда советская власть не успела отпраздновать свою первую годовщину, мы, поэты, мастера слова, работали вместе с нею, не поддавшись общеинтеллигентскому саботажному настроению. И вот мы должны с грустью констатировать, что то, что мы приняли за дружественное поощрение, оказалось просто осуществлением принципа „набезрыбии и рак рыба“. Стоило согласиться на работу литературным именам символизма и натурализма, как всё искусство новаторов было забыто».
Кого здесь имеют в виду авторы письма?
«Литературные имена символизма», пошедшие на работу к большевикам, — это, конечно, не только Блок, Белый и тем более Бальмонт, долгое время, ещё с 1905 года, считавшийся «красным» и готовивший тогда сборник «Песни рабочего молота», но и Брюсов, вступивший в партию и стремительно начавший строить карьеру в Советской республике. Что же до «натуралистов» — тут, скорее, угадывается старейший писатель, а теперь корреспондент «Правды» и рецензент при Госиздате Александр Серафимович, не так давно давший разгромный отзыв на готовившийся к печати сборник Шершеневича «Лошадь как лошадь». Впрочем, и Брюсов, до той поры к Шершеневичу относившийся со спокойным интересом, отозвался о сборнике неодобрительно.
Под «новаторами» имажинисты, естественно, понимали себя. И каким бы ни было отношение Есенина к Брюсову (на тот момент — скорее, равнодушное) или к Серафимовичу (его, пожалуй, даже не читал), он в любом случае был уверен, что заслуживает внимания неменьшего, а для революции сделал больше.
Характерно, что авторы не упрекают власти во внимании к футуристам, поскольку те, как и группа имажинистов, никуда, вопреки ожиданиям Маяковского, допущены не были.
«Советские издания, — продолжают Есенин, Мариенгоф и Шершеневич, — чуждаются нас, как зачумлённых, а самое слово „имажинизм“ вызывает панику в рядах достопочтенной критики и ответственных работников».
«…если мы действительно не только ненужный, но чуть ли не вредный элемент в искусстве, как это пишут тт. критики и работники, если наше искусство не только вредно, но даже опасно Советской республике, если нас необходимо лишать возможности печататься и говорить, то мы вынуждены просить Вас о выдаче нам разрешения на выезд из России».
Здесь мы должны остановиться и задаться вопросом: насколько серьёзно Есенин и его товарищи были настроены покинуть Россию?
Ни в одном письме, ни в каких зафиксированных многочисленными мемуаристами разговорах той поры у Есенина нет ни одного высказывания на подобную тему. И у Мариенгофа с Шершеневичем тоже.
Более того, все трое достаточно скоро получат возможность выехать за границу, причем уже в те времена, когда отношение власти к имажинизму окончательно прояснится (в вашей помощи, товарищи имажинисты, не нуждаемся!), — и тем не менее ни один из них родину не покинет.
Пожалуй, они хотели напугать Луначарского.
Это был не столько жест отчаяния, сколько бравада: вот уедем, и с кем останетесь? С разучившимся писать хорошие стихи Брюсовым и пролетарскими неучами?
Примерно такое же письмо, разве что без скрытой угрозы покинуть страну, Есенин мог бы написать и в компании крестьянских поэтов — тех же Клюева с Орешиным, а может быть, и Клычкова с Карповым, — революцию так или иначе принявших, но не получивших от власти достойного внимания.
Но с дорогими своими товарищами крестьянского происхождения таких писем Есенин даже не замышлял.
Причина проста: он в тот момент продолжал считать имажинистов новаторами в куда большей степени, чем Орешина или Клычкова.
Он ещё надеялся, что власть поверит им или хотя бы угомонит своего цепного Фриче.
Власть отреагировала, как и подобает власти: иронически и снисходительно.
Луначарский переслал письмо заведующему Госиздатом Вацлаву Воровскому; тот ответил: «Бумаги мы им дать не можем, ибо на такой „ренессанс искусства“ бумаги тратить не считаем себя вправе, но пока у них бумага есть и пока у них её ещё не отобрали, мы им пользоваться ею не препятствуем. Пусть они не нервничают и не тратят время на „хождения по мукам“, а подчиняются требованию и объединяются в кооператив, как им было предложено в Отделе печати».
Короче, работайте и конкурируйте на общих основаниях, центровыми вас не назначат.
На просьбу выпустить за границу начальство даже не сочло нужным отреагировать.
* * *
В последнюю неделю марта появилась возможность съездить на Украину.
Их приятель, член коллегии полиграфического отдела Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) Александр Сахаров был командирован на юг России. Белых только-только выдавили, на освобождённых территориях надо было налаживать полиграфическое производство. Есенин и Мариенгоф вроде как вызвались ему помочь. Но вообще суть была в ином.
Во-первых, у Есенина на 31 марта было назначено заседание народного суда по делу № 10055, возбуждённому в связи с тем случаем, когда он со сцены обозвал нехорошими словами уважаемых представителей торговой мафии. Надо было иметь более или менее уважительную причину туда не являться. Суд этот был в жизни Есенина первым, и революционной законности он всё-таки опасался.
Во-вторых, Есенин по всем статьям годился в призывники — его ждала и никак не могла дождаться Красная армия, в то время как он с октября 1917-го уже перегорел и под ружьё вставать больше не желал. Кто их знает, может, прямо из народного суда и увезут бить Колчака.
В-третьих, на юге России, говорили, жизнь посытнее.
Наконец, в-четвёртых, имажинизм, не сумев добиться благосклонного внимания большевистских вождей, развивался экспансивно, покоряя умы советского юношества в отдалённых от столиц и совершенно неожиданных местах.
А в Харькове, между прочим, жил Велимир Хлебников. Можно было, взяв его в имажинистский плен, тем самым показать дулю футуристам: мы увели у вас одного из коренников.
Хлебников перебрался из Москвы в Харьков годом раньше, на вопрос Маяковского: «Куда вы?» — ответив: «На юг, весна…»
Дорога Есенина, Мариенгофа и Сахарова до Харькова заняла восемь дней. Удобств никаких, твёрдые лавки — все кости себе растрясли.
Хотя молодой задор всё сдабривал, тем более что, чем дальше двигались, тем теплее становилось: почки, листочки, ласковое солнышко 1920 года.
В Харькове Есенин и Мариенгоф расстались с Сахаровым.
У них был адрес ещё одного приятеля, Льва Повицкого, которого они хотели навестить.
Решили уточнить у прохожего адрес, а когда тот обернулся, оказалось, что это Лев Повицкий и есть.
Повицкий был на десять лет старше Есенина, в своё время всерьёз занимался подпольной работой, ещё в 1908 году под чужим именем возглавлял Донской комитет РСДРП, был арестован, получил четыре года каторги, но после революции карьеры не построил, а перешёл в журналистику.
Имажинистов Повицкий отлично знал и даже делал доклад в «Стойле Пегаса» о поэзии Есенина, которого искренне ценил и любил. Имажинисты рукопись доклада у него тогда отобрали, пообещав издать отдельной книжкой, — и потеряли.
Повицкий оставил Москву чуть раньше. В Харькове, знакомом ему ещё со студенческих времён, прибился к семье своих друзей. Волею судеб в той же квартире обитали сразу четыре еврейские девушки от восемнадцати до двадцати пяти лет.
Чтобы заинтересовать харьковских подружек, Повицкий рассказывал им про московских поэтов, а больше всего про Есенина — самого молодого, самого красивого и всё более знаменитого.
И вдруг, как в мелодраматической книжке, такая удача: идёт он по улице — а навстречу сам Есенин, да ещё с Мариенгофом — тоже не последним парнем в русской литературе.
Повицкий их немедленно потащил в своё жилище на Рыбной, дом 15.
Едва завидев гостей, девушки буквально настояли, чтобы Есенин и Мариенгоф поселились вместе с ними.
Житьё-бытьё это превратилось, как честно признается Повицкий годы спустя, в «сплошное празднество».
Девушки, продолжит Повицкий, открыто поклонялись Есенину, «счастливые и гордые тем, что под их кровлей живёт этот волшебник».
Мариенгофа тоже привечали.
Есенину больше всех приглянулась Женя — девятнадцатилетняя Евгения Исааковна Лившиц, подруга Фриды Ефимовны Лейбман, у которой и жил Повицкий; Фрида и Женя работали в статистическом отделе Наркомторга Украины. В компании были ещё Маргарита Исааковна, старшая сестра Жени, и Ева, младшенькая.
Вечерами компания забиралась в тарантас во дворе и сидела там. Солировал Есенин, вообще-то в устном жанре не самый большой мастак, а теперь разговорившийся не на шутку: рассказывал, естественно, о своём деревенском детстве — сорочьи гнёзда, рыбалка, ночное, озорства всякие…
В тужурке из оленьего меха, юный, прехороший — он был очарователен.
Есенин засматривался на Женю: стройная, круглое лицо, большие глаза, брови вразлёт, правильные черты лица, выглядит старше своего возраста; руки маленькие, белые…
Часто, когда все понемногу расходились спать, Есенин и Женечка оставались в тарантасе.
Прогуливавшийся во дворе конь иногда подходил к ним, смотрел на эту пару, словно что-то хотел спросить.
Женя любила рассуждать о поэзии, а вместо «рифма» отчего-то говорила «рыфма».
Есенин придумал ей нежное прозвище: Рыфмочка.
Ничего серьёзного между ними не было, только целовались; раскрытый и холодный тарантас в этом смысле имел очевидные недостатки.
И конь опять же. Являлся в самый лирический момент и шумно дышал, смеша Есенина и смущая Женю.
Есенин предпримет несколько попыток сблизиться, но дело закончится ничем; несколько лет спустя, так и не забыв этого своего увлечения, он в разговоре обронит: «Женя и мужу будет аршином любовь отмерять».
Не сримфовалась Рыфмочка.
* * *
Когда город ещё был в руках белых, Хлебникова задержали как шпиона: он был одет в мешок, перевязанный верёвкой, и вёл себя не вполне адекватно.
Спас случай: его привели к деникинским офицерам, общавшимся с местными барышнями, одна из них сказала: «А вы что, господа офицеры, Хлебникова не узнаёте? Какой же это шпион — это знаменитый русский поэт!»
Те о Хлебникове не слышали, но признаться в этом постеснялись, и его отпустили.
Чтобы избежать призыва в Белую армию, Хлебников направил босые стопы — в буквальном смысле — в местную психиатрическую лечебницу, именовавшуюся Сабуровой дачей, — ранее там лечился писатель Всеволод Гаршин. Хлебникову выдали фиктивное заключение о негодности к воинской службе — на самом деле он был здоров и физически, и душевно.
Белых выбили, вернулись красные. Хлебников сдружился с местным «председателем Чеки» — следователем Ревтрибунала Александром Андриевским, о котором напишет едва ли не лучшую свою поэму; тот, в отличие от деникинских офицеров, в поэзии разбирался отлично и Хлебникова ценил.
Зимой — весной 1920 года Хлебников необычайно много работал, написав в числе прочего поэму «Разин»: 400 строк палиндромами (это когда строчка одинаково читается справа налево и слева направо): «Сетуй, утес! / Утро чорту! / Мы, низари, летели Разиным».
Осознавал ли Есенин гений Хлебникова?
Как поэт Хлебников был Есенину, скорее, чужд, пробираться сквозь хлебниковскую заумь было неохота; но то, что он имеет дело с очевидным талантом, признавал, хотя и с некоторой ленцой: ну да, умеет.
Другой вопрос, был ли Хлебников имажинистом.
Скорее, да. Правда, это едва ли всерьёз волновало Есенина и Мариенгофа.
Никаких сколько-нибудь строгих определений имажинистской школы не существует. В теоретических заявлениях Шершеневича, Мариенгофа и подвизавшегося в 1920 году на ниве имажинистской теории Грузинова легко найти противоречия, которые между тем никого не смущали.
Образность Хлебникова вполне можно рассматривать в имажинистском контексте; диссонансы он использовал ещё до Шершеневича, ритмический верлибр начал применять параллельно с Мариенгофом. Хлебников, безусловно, был больший имажинист, чем тот же Рюрик Ивнев.
Есенин и Мариенгоф заявились к Хлебникову.
Жил он в заброшенной мастерской.
Матрац без простыни; наволочка, наполненная рукописями, чтобы мягче спалось; рукописи повсюду: на столе, под столом, на полу, на подоконнике…
Брюки у него были сшиты из старых парусиновых занавесок.
В момент их появления Хлебников чинил свои штиблеты, подбивая подмётки ржавыми, без шляпок, гвоздиками.
Руку он подал с надетой на неё подошвой.
Есенин и Мариенгоф предложили ему что-нибудь придумать на троих. И, кстати, сфотографироваться. Имажинисты обожали фотографироваться.
Есть известное фото: невысокий Есенин и длинные Мариенгоф и Хлебников.
Есенин и Мариенгоф — в бабочках, не очень отглаженные, но с налётом холёности: Мариенгоф в пальто из английского драпа, Есенин в костюме, плащ изящно висит на руке, чуть портят впечатление поношенные ботинки. Оба внимательно смотрят в фотообъектив. Хлебников стоит, повернувшись в профиль. На нём непонятный балахон, а на ногах — те самые грубые штиблеты, подошвы которых он периодически приколачивал гвоздями, а при ходьбе подвязывал верёвками.
Тема выступления сложилась в процессе переговоров о давней, оформившейся ещё в феврале 1916 года идее Хлебникова о «председателях земного шара», которых должно быть 317 человек.
Возглавить земной шар, создав союз изобретателей — в противовес миру приобретателей, — согласились поэты Вячеслав Иванов и Николай Асеев; предлагалась «должность» художнику Владимиру Татлину. Рассматривались кандидатуры Павла Флоренского и Горького — с ними Хлебников встречался лично. Он крайне серьёзно к этому относился, в отличие от Есенина и Мариенгофа.
На предложение войти в «Союз 317» Есенин и Мариенгоф с удовольствием согласились, но захотели вынести действо в публичную сферу, а именно — в Харьковский городской театр: в ходе торжественного церемониала утвердить самого Велимира председателем, а заодно — имажинистом.
Попутно для закрепления уговора Есенин и Мариенгоф предложили Хлебникову издать книжку «на троих». Название тут же придумалось: «Харчевня зорь». Хлебников давно уже не издавался и очень обрадовался.
Начали продумывать детали.
Вскоре к троице присоединился ещё один их приятель — Борис Глубоковский, артист Камерного театра, постоянный участник встреч, выступлений и посиделок в «Стойле Пегаса», своими маршрутами тоже очутившийся в Харькове.
Имажинисты в ходе обсуждения заприметили на руке Глубоковского красивый перстень. Вот! Этой детали в церемониале явно недоставало.
Через день повсюду появились плакаты о скором торжественном объявлении председателя земного шара в городском театре. Даже по нынешним временам действо с Хлебниковым — в городе, измученном террором белых, террором красных, реквизициями, расстрелами, двумя ледяными зимами, войной, которая бог знает сколько уже длится, — кажется странным.
В пасхальные дни, то ли 10-го, то ли 11 апреля, за неделю до большого концерта в городском театре, Есенин с приятелями гулял по харьковскому центру и вдруг объявил:
— Хочу стихи читать.
Дело было в сквере напротив того самого городского театра.
Солнышко, весна, люди жмурятся от нахлынувшего тепла, парень такой красивый на тумбу забрался, голос громкий, звонкий, зычный.
Начал он, однако, сразу с тех стихов, что у определённой части публики вызвали соответствующую реакцию: «Тело, Христово тело, / Выплёвываю изо рта!»
Кто-то тут же закричал:
— Позор!
Другой прохожий призвал:
— Бей богохульника!
Повицкий понял, что дело может кончиться нехорошо, а Есенин не унимался и продолжал читать.
На счастье, подошли революционные матросы:
— А в чём дело, что за шум?
Есенин гнул своё, из «Инонии»:
…Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач…
Слово «экватор», кажется, было им знакомо.
— Читай, товарищ, читай! — сказали матросы.
Те, кому про Христа не понравилось, ушли; многие остались.
Закончилось тем, что восторженные слушатели подняли Есенина на руки и стали подбрасывать вверх — под колокольный звон.
Поражение Есенин обратил в триумф.
Покачав на руках, его вернули на землю. Он поблагодарил матросов; разговорились. Пошли вместе гулять. До самой ночи не расставались — понравились друг другу.
Представить себе в подобной ситуации Блока, Бальмонта, Пастернака или Мандельштама трудно. Есенина — запросто.
* * *
19 апреля 1920 года городской театр был полон: собралось 500 человек.
Женечка, Марго, Фрида сидели и сияли глазами: их гости — на сцене.
На выступление пришли оказавшиеся в Харькове критик Корнелий Зелинский и писатель Алексей Чапыгин, которого Есенин очень ценил.
Есенин и Мариенгоф выступили с чтением стихов; но основным действом было посвящение Хлебникова в председатели.
Одет он был в холщовую рясу, стоял посреди сцены босой, со скрещенными на груди руками.
Зелинский запомнил его всклокоченным и небритым.
Есенин и Мариенгоф стояли рядом, по очереди читая специально придуманные акафисты.
Хлебников в нужных местах еле слышно произносил:
— Верую!
То Есенин, то Мариенгоф, опытные артисты, понимающие, что такое сцена, по очереди шептали ему: «Громче! Громче говори! Зрители ни черта не слышат!»
— При чём тут зрители? — искренне недоумевал Хлебников и продолжал шептать.
Завершая посвящение, ему надели на палец кольцо — как символ председательства.
Когда вечер закончился, Глубоковский, найдя Хлебникова за кулисами, попросил:
— Велимир, снимай кольцо.
Хлебников спрятал руку за спину:
— Это… моё! Я — председатель земшара!.. Меня посвятили… Вот — Есенин и Мариенгоф!..
Есенин покатывался со смеху.
Мариенгоф, в своём стиле, хранил отстраненную невозмутимость.
Кольцо пришлось забирать едва ли не силой.
Вся эта история схарьковским концертом малосимпатична; а впрочем, что такого?
Действо предложил сам Хлебников, при всей своей гениальности не чуждый тщеславия; а то, что он не хотел отдавать хозяину кольцо, — ну, бывает.
Лев Повицкий в своих воспоминаниях будет сетовать, что имажинисты использовали Хлебникова, уже не совсем психически здорового, и на сцене двигали полупарализованного человека туда и сюда…
Повицкий несколько преувеличивал — возможно, за давностью лет: его воспоминания писались в 1954 году.
Хлебников, хотя и перенёс на Сабуровой даче тиф, чувствовал себя отменно — был вполне силён, много работал, некоторое время выпускал в Харькове журнал «Пути творчества»; ему ещё предстоял военный поход в Персию — лектором в составе Красной армии. Так что ни о каком параличе речь не идёт: скованность Хлебникова объяснялась условиями церемониала — он считал, что ему должно вести себя именно так.
Хлебников находился в творческом расцвете: с 1918 по 1922 год написал в разы больше всех русских поэтов того времени.
Наконец, за два дня до выступления вышел сборник «Харчевня зорь» — у имажинистов слова с делом не расходились.
В тощем сборничке уместились «маленькая поэма» Есенина «Кобыльи корабли», «Встреча» Мариенгофа и три стихотворения Хлебникова. Правда, Повицкий сетовал на качество бумаги, остроумно заметив, что, если бы в такую бумагу заворачивали селёдку, та обиделась бы. Но вообще само издание было аферой: бумагу, как обычно, добыли обманным путём, типографию нашли местную, но отметили, что сборник отпечатан в Москве, чтобы не поймали за руку.
Вскоре Хлебников поучаствует ещё в одном сборнике имажинистов и выпустит в их издательстве отдельной книжкой поэму «Ночь в окопе».
Так что какими бы циниками ни были имажинисты, но издавали Велимира они, а не, скажем, друг и собрат Маяковский, который хотя и пытался это сделать, но не смог.
В память о той поездке остались несколько удивительных хлебниковских строк:
Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа
Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина…
В определении «имаго» слышны и «имажинисты», и «идальго» — представители благородных семей в Средние века в Испании.
Впрочем, Асеев уверял, что в данном случае «имаго» означает «имеющие материальное», «хваткие» — в отличие от Велимира.
Хлебников, конечно же, ничего подобного в виду не имел; но некий резон в словах Асеева всё-таки есть.
22 апреля поэты, два оборотистых «имаго», двинулись обратно в Москву. С ними — Сахаров и писатель Чапыгин.
«Помню, как сели и пили коньяк, — напишет потом Чапыгин. — Я был рад, что уезжаю со своими людьми и что заградительные отряды нас не будут беспокоить».
Белгород — Курск — Орёл — Тула — таков был их маршрут.
По возвращении Есенин обнаружил повторную повестку в народный суд.
Он тут же, в первые майские дни, отправился в Константиново.
* * *
Мариенгоф его отговаривал:
— Так и будешь бегать от суда? Иди, сдавайся, никто тебя в тюрьму не посадит. В Константинове только время зря потеряешь, ничего не напишешь.
Есенин всё равно сделал по-своему.
Ехал налегке, довольный, в предвкушении.
Когда возвращаешься в места, где провёл детство, едешь к своим тёплым воспоминаниям, где много солнца и родители моложе. Оттого столь разительным иногда бывает контраст между ожидаемым и действительностью.
В Константинове ударила по глазам бедность.
Революционная новь обернулась тяготой и надрывом.
Разве что сёстры подрастали, глядели на него во все глаза — и он тоже им радовался.
Одет Есенин был франтом — ему хотелось показать, что он не пропал в Москве.
Отец выглядел больным, ссутулился, но денег не просил.
В конце концов Есенин сам спросил:
— Сколько вам надо, чтобы жить по-человечески?
Отец в ответ:
— Мы живём, как и все люди, не жалуемся; спасибо, что помогаешь, присылай, сколько можешь.
Сергей сходил на домашний спектакль в усадьбу Кашиных да к священнику отцу Иоанну Смирнову. Больше никаких дел не придумалось.
Было дождливо, тоскливо, муторно.
Написал одно стихотворение, шедевр «Я последний поэт деревни» — прощание и с деревней, которой больше не будет в том виде, какой он её помнил, и с собою тогдашним.
…Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарёю пролитый,
Соберёт его чёрная горсть…
Стихотворение Есенин посвятит Мариенгофу, в том числе и потому, что оно — своеобразный отклик на недавние, апрельские его стихи:
…Меня всосут водопроводов рты,
Колодези рязанских сёл — тебя.
Когда откроются ворота
Наших книг,
Певуче петли ритмов проскрипят.
И будет два пути для поколений:
Как табуны пройдут покорно строфы
По золотым следам Мариенгофа
И там, где оседлав, как жеребёнка, месяц,
Со свистом проскакал Есенин.
Мариенгоф, если пересказывать скучной прозой, был убеждён, что их воздействие на литературу станет определяющим, но только Есенин будет влиять на деревенскую поэзию, а сам он — на городскую.
Сегодня кому-то сопоставление Мариенгофа может показаться почти комичным, но на тот момент основания для таких обобщений были: имажинистские эпигоны исчислялись тогда десятками, причём со временем влияние имажинистов полноправно проникнет и в советскую прозу.
Есенин, сочинив стихи про «последнего поэта деревни», не то чтобы оспаривает Мариенгофа, но с горечью заключает: нет, собрат, никого после меня не будет, нет никакого «пути» для «поколений» вослед мне — деревня умирает, и я умру, и всё на этом закончится.
Отец и сестра Катя проводили Сергея на пароход.
Не был дома почти три года, а едва вынес три дня.
Уезжал с облегчением.
* * *
Вернулся — а имажинисты, заказав свои огромные портреты, в том числе и есенинский, обрамили их красным коленкором и, договорившись с владельцами магазинов, выставили на Майские праздники по всей Тверской, почти как портреты вождей или павших героев Гражданской войны.
8 мая, на другой день после приезда, Есенин читал стихи в «Кафе поэтов» на Тверской.
Предваряя его выступление, на сцену вышел поэт Ипполит Соколов с неожиданной критикой Есенина.
Содержание её сводилось к тому, что Есенин исписался, ворует у других поэтов и никуда не годен.
После него вышел Есенин. Но что-то в тот день не задалось.
Провинциальный пролетарский поэт Дмитрий Мазнин, явившийся с компанией товарищей в столицу и впервые оказавшийся в «Кафе поэтов», сетовал позже на то, что Есенин читал «с самыми чудовищными кривляниями».
Публика реагировала вяло.
Дождавшись окончания есенинского выступления, Соколов снова появился на сцене и довольно резюмировал:
— Теперь вы превосходно видите, как Есенин ворует, да, ворует образы и содержание — у Клюева, у Орешина, у прочих поэтов. Он скоро умрёт как поэт…
Дальше события развивались совершенно неожиданным образом.
Шершеневич, присутствовавший в тот день, напишет, что Есенин выскочил на сцену «молодцевато». Мазнин — что Есенин поднялся «нервными толчками».
Согласно Шершеневичу, Есенин сказал:
— Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!
Мазнин даёт иной вариант фразы Есенина:
— У меня есть имя, литературный стаж и достоинство.
Учитывая, что Мазнин писал свою статью через пару дней после инцидента, а Шершеневич — годы спустя, доверимся провинциальному пролетарскому поэту.
Тем более что финал никакой вариативности не имел — Есенин размахнулся и влепил Ипполиту пощёчину.
Зал застыл.
Соколов не двигался.
Повисла пауза.
Сразу стало понятно, что зрители на есенинское поведение посмотрели безо всякого приятия.
Пытаясь отыграть ситуацию, Есенин громко сказал:
— На моём месте так поступил бы каждый!
Находившийся в зале Маяковский громко произнёс:
— Я — никогда б!
Понимая, что на сцене делать больше нечего и аплодисментов не дождаться, Есенин быстро ушёл за кулисы.
На сцену начали подниматься один за другим поэты, обещая, что выходка эта ему с рук не сойдёт.
Даже революционные матросы, картинно держа руку на кобуре, явились, пытаясь разобрать казус по-своему; но на этот раз, в отличие от харьковских уличных чтений, матросы тоже оказались не на есенинской стороне.
Есенин вернулся на сцену, только когда напряжение чуть спало; по крайней мере, часть зала встретила его смеясь — пусть и неодобрительно, но хотя бы добродушно.
— Вы думаете, я обидел Соколова? — спросил Есенин. — Теперь он войдёт в историю русской литературы навсегда!
Характерно, что и на другой день, и на третий люди, желавшие замять конфликт, именно так и успокаивали Ипполита: Есенин выставил себя хамом, а он, Соколов, пострадал за правду и повёл себя по-мужски, не превратив всё в мордобой, и все теперь знают, что Соколов молодец, а Есенин — нет.
Противники имажинистов снова почувствовали, что получили отличный шанс выдавить эту компанию из правления Всероссийского союза поэтов.
20 мая на общем собрании Есенина… исключили из союза.
И хотя исключение обозначили как временное — на месяц, — под это решение запустили перевыборы президиума, и компанию имажинистов оттуда наконец вывели.
Председателем избрали Брюсова, в президиум вошли Борис Пастернак и Сергей Буданцев, а из имажинистов остался только Иван Грузинов.
Забавно, что Соколов, живший в одной квартире с имажинистом Грузиновым, спустя год выпустит целую книгу — натуральный панегирик, — которая будет называться: «Имажинистика». Там он провозгласит, что это поэтическое течение одержало безоговорочную победу над всеми предыдущими школами, включая символистов и футуристов, и… ни разу не упомянет Есенина.
* * *
Неприятности на этом не закончились.
25 апреля 1920 года поляки совместно с Петлюрой начали масштабное наступление на Советскую республику.
На Украине польские и петлюровские войска составляли 65 тысяч человек, а противостояли им всего 20 тысяч красноармейцев.
Следом 79-тысячный польский корпус двинулся на Белоруссию.
26 апреля польские и петлюровские части взяли Коростень и Житомир, 6 мая — Киев.
30 мая генерал Брусилов опубликовал в газете «Правда» воззвание «Ко всем бывшим офицерам где бы они ни находились», призывая их встать на защиту отечества.
Началась массовая мобилизация в Красную армию.
У Есенина варианты с временным выездом из столицы уже были исчерпаны, надо было предпринимать что-то более долгосрочное.
Есенин направился к жене поэта Ивана Рукавишникова Нине Сергеевне, занимавшей должность комиссара советских цирков.
Циркачи на фронт не призывались.
— Нина Сергеевна, спасайте!
— Да, муж мне рассказал. А что вы умеете?
Фокусы показывать он не умел, колесом ходить не умел, пантомиму не умел, бороться не предлагали, но вряд ли он умел и это.
— Что вы можете, Серёжа?
— Стихи умею.
— Это же цирк, а не «Кафе поэтов». Впрочем… Вы же из деревни?..
Сошлись на компромиссном варианте: Есенин скачет на лошади и читает стихи. Чем не номер?
Кажется, поначалу Есенин и сам обрадовался: во-первых, это даст возможность избежать призыва, во-вторых, сделает его ещё более знаменитым — в цирк ходит куда больше людей, чем в поэтические кафе!
Уже и афишу себе вообразил: поэт Сергей Есенин — на цирковой арене: преображение!
Заключили контракт на полгода.
…Но одно дело — рассказывать о своей крестьянской родословной в стихах или в тарантасе заливать про деревенское детство харьковским еврейкам, другое — действительно сесть на коня.
Впрочем, сесть — это ещё полбеды. Это же цирк! Там надо сначала сесть, а потом, на скаку, встать. И что-то ещё такое проделать…
Хотя если выбирать между цирковой работой и военной службой, цирк был предпочтительнее. На войне, в конце концов, тоже на коне и тоже надо крутиться; но в цирке по тебе хотя бы не стреляют.
А если зал смеётся — так от чужого смеха ещё никто не погибал.
Видимо, были какие-то репетиции. Что-то у Есенина получалось: всё-таки в ночное он действительно ходил, пусть и лет десять, а то и пятнадцать назад.
Но о какой-то цирковой карьере говорить не приходится.
Есенин успел отработать три дня, когда на очередной репетиции упал с лошади и серьёзно повредил себе нос.
Контракт был расторгнут по обоюдному согласию.
Никогда и никому он о своём цирковом опыте не рассказывал — знал только Толя и тоже помалкивал; после смерти Есенина не сдержался и вкратце эту историю изложил.
Аукнулась она в том же 1920-м, когда Есенин в компании знакомых зашёл почитать стихи к одному врачу.
Тот слушал-слушал, всё более задумчиво и как-то слишком внимательно, а потом вдруг говорит:
— А что у вас с носом? Не болит?
Есенин, смешавшись, ответил: нет-нет, всё в порядке.
Врач тем не менее не отступил и, выведя Есенина в другую комнату, одним движением вправил ему нос.
Удивлённые знакомые потом ещё раз переспросили: откуда травма-то?
— Да с лошади упал… — сказал Есенин, но подробностей не сообщил.
В цирке ему, должно быть, дали больничный; в общем, он кое-как дотянул до осени, когда советско-польская война завершилась.
Воевать он больше не хотел.
Большевистская власть оказалась не такой «левой», как они — поэты-имажинисты.
Как раз в то время, когда Есенин устроился в цирк, вышла очередная, не сказать какая по счёту, статья в советском издании — на этот раз в газете с нелепым названием «Жизнь труда»: «Наша читающая публика должна, наконец, отнестись к этому делу серьёзно и заявить публичный протест против нашествия в литературу кривляк вроде Есенина и больных людей вроде Шершеневича. Не следовало бы также и советским учреждениям помогать распространению подобных брошюрок. <…> Пусть Есенин и Мариенгоф читают свои стишки в рукописном виде и не утруждают ими ни наборщиков, ни читателей».
Сколько всё это можно было терпеть?
И это дело № 10055, которое никак не закрывалось. И эти перестановки в Союзе поэтов, откуда его вымели…
Но самая большая печаль была, конечно, в деревне.
Есенин саму революцию принимал, как он скажет позже, «с крестьянским уклоном» — более всего он ждал, что главное послабление будет мужику. А что в итоге?
Мужику оказалось тяжелее всего. Из привычной немилости он впал в натуральную и обидную нищету. Как же так вышло?
«Дома мне, — писал Есенин 8 июня Жене Лившиц в Харьков, — очень не понравилось, причин очень много, но о них в письмах говорить теперь неудобно».
Вместе с тем Есенин, конечно же, не желал оказаться в среде «бывших» и никаких отношений с ними не имел.
В том числе поэтому новую книжку свою («Трерядницу») Есенин вполне почтительно подписал:
«Дорогому Льву Борисовичу Каменеву.
Многопризнательный Сергей Есенин».
Глава Моссовета Каменев имажинистам время от времени всё-таки помогал.
* * *
С Женей Лившиц Есенин расстался трогательно — договорились переписываться; он действительно имел на неё виды, подумывал: а вдруг?
Что, конечно, не отменяло всех остальных «а вдруг».
Спустя три дня после письма Жене, 11 июня, Есенин вместе с Надей Вольпин посещает выступление Бориса Пастернака в клубе Союза поэтов с чтением поэмы «Сестра моя — жизнь».
Пастернак решил читать поэму целиком — Есенин не вытерпел спустя несколько минут, вышел из зала и потом, гримасничая, из-под зеркальной арки подавал Наде знаки: пойдём отсюда, пойдём, скучно же…
Наконец она вышла.
Начала жаловаться, что в зале людей осталось — по пальцам перечесть.
— Сам виноват, надо владеть слушателями, — отрезал Есенин.
Сдаётся, тут имело место не только чувство к Наде, но и ревность к Пастернаку: тоже мне, расчитался тут; надо знать своё место… Вот читай теперь в пустом зале.
С Надей ему было хорошо, Надей он любовался, Наде в чём-то даже доверял.
Она вспоминала разговор с Есениным, случившийся в том июле: «Мы в моей комнате — в Хлебном. Смирно — после отбитой атаки — сидим рядышком на тахте».
(Что за атака была, уточнять не станем.)
«Есенин большим платком отирает лоб».
(Устал: такая хрупкая девушка — и такая сильная.)
«Затем достаёт из кармана распечатанное письмо.
— Вот. От жены. Из Кисловодска… Она там с ребёнком. А пишет, как всегда: чтоб немедленно выслал деньги.
— Пошлёте?»
Она с ним на «вы» нарочно, — чтобы и так тоже держать дистанцию.
Думается, и в этой откровенности — когда Есенин показывает Вольпин письма жены — тоже был известный жест: смотри, и в этом я доверяю тебе. Ну?
А она: что «ну»? Пошлёте деньги, спрашиваю?
Ответил, что пошлёт, но только когда Зина прекратит это своё «немедленно».
Есенин передал Вольпин на хранение треть своего архива, как бы показывая: видишь, я тебя уже считаю своей семьёй, своей души хранительницей, самое дорогое тебе принёс, — а ты что?
В июне 1920 года у Есенина выходит новая книжка стихов «Трерядница», так он подписывает её своей подруге недвусмысленно:
«Надежде Вольпин с надеждой».
Она прекрасно поймёт, на что он намекает, и спустя многие годы в мемуарах спокойно отметит: «Что ж, подумала я, пожалуй, лестно, если его „надежда“ относится к творческому росту. Но поэт имел в виду другое».
Именно. Другое.
Ещё бы его интересовал творческий рост Нади Вольпин.
Или Кати Эйгес.
Хорошо хоть Женя Лившиц стихов не писала. Но там тоже пока только надежда имелась. Да и когда ещё доведётся в Харьков попасть…
Имажинистская компания направилась тем летом по другому маршруту.
8 июля в салон-вагоне товарища Гриши Колобова они двинулись в сторону Кавказа.
В те недели при азербайджанском Совете народного хозяйства открывался транспортный отдел, и Колобов ехал туда как специалист.
Под это дело было решено устроить поэтическую гастроль.
Как обычно, в их распоряжении был целый вагон.
У Есенина и Мариенгофа — двухместное купе, в другом купе — Колобов и его «секретарь»: молодой человек в военной форме, с безупречной выправкой, вооружённый и даже с биноклем на груди.
На станциях молодой человек спокойно направлялся к дежурному и, постукивая ногтем по кобуре, требовал немедленно подцепить их вагон к ближайшему проходящему поезду.
Слушались безоговорочно.
Пока вагон перегоняли и подцепляли, Есенин с Толей хохотали за занавесками своего купе.
Через пять дней компания уже в Ростове-на-Дону (обычно путь до Ростова длился по тем временам без малого две недели).
Всё это напоминает какой-то плутовской сюжет.
Поэты, раздражённые невниманием большевистской власти, вместе с тем умело пользовались пробелами в законности и правопорядке.
На станции Мариенгоф случайно столкнулся с Зинаидой Райх.
Россия маленькая; если в Харькове можно постоянно сталкиваться с московскими знакомыми, то отчего бы в Ростове-на-Дону не увидеть бывшую жену друга?
Чудом выходившая их с Есениным сына, на необъяснимых запасах внутренних сил перенесшая собственные болезни — сначала брюшной тиф, потом сыпной тиф, потом волчанку, едва выкарабкавшаяся, Райх реагирует на появление Мариенгофа удивительным образом. Не отворачивается, как от прокажённого, от «его» друга, не требует передать Есенину, чтобы он сгорел в аду. Напротив, почти униженно просит:
— Сергей не видел сына. Пусть зайдёт к нам в вагон, посмотрит.
Она продолжала любить своего мужа! Невзирая ни на что.
Маленькому Косте Есенину к тому моменту было уже пять с лишним месяцев.
Мариенгоф бросился к Есенину:
— Слушай, там Зина — да, да, твоя Зина. Зовёт посмотреть на… вашего ребёнка.
Есенин сразу:
— Не пойду. Не на что и незачем смотреть.
Мариенгоф, каким бы ни был циником, и то был озадачен:
— Ну как так, Сергей? Пойдём, что ты…
Еле уговорил.
Есенин взял Анатолия с собой, чтоб не было сцен.
Зинаида благоговейно развязала тесёмочки:
— Вот, смотри, твой.
Есенину глянул — и, уже отворачиваясь, бросил:
— Чёрный… Есенины чёрными не бывают.
И вышел из вагона.
Мариенгоф пожал плечами и пытался извиниться.
Райх рыдала.
Через минуту её поезд пошёл на Москву.
Есенин через пару дней напишет Александру Сахарову: «Встретишь там Зинаиду — дай ей денег. Тысяч тридцать. Она нуждается».
Ещё парой дней позже Есенин выйдет из салон-вагона прогуляться по привокзальной площади и увидит красного командира в полном обмундировании, внимательно на него смотрящего. Пригляделся к нему: ба, да это поэт Боря Сорокин — они учились с ним в университете Шанявского.
Оказалось, Сорокин теперь командир красноармейского полка, только что вернулся с колчаковского фронта.
Есенин его притащит в салон-вагон, напоит чаем, подарит свою «Трерядницу».
Через два года красный командир, демобилизовавшись, станет правоверным имажинистом.
* * *
Жить Есенин и компания так и останутся в вагоне, на железнодорожных путях, совершая оттуда вылазки в город.
В Ростове Есенин немножко приударил за очередной волоокой красоткой, тоже поэтессой, из местной молодёжи. Эту звали Нина Гербстман, публиковалась она под псевдонимом Грацианская. Лет ей было всего шестнадцать. Она была грациозна и красива какой-то совершенно невозможной, сказочной красотой. Это все мемуаристы подтверждали.
Есенин всерьёз подумал: а не жениться ли на ней?
Папа Нины, Осип Гербстман, был доктор и ценитель искусства. У него был ещё сын Александр — будущий пушкиновед и профессор.
У Гербстманов останавливались все известные литераторы, проезжавшие Ростов; ранее здесь уже побывали Городецкий и Хлебников.
Имажинисты планировали устроить большой концерт, они и афиши с собой привезли, и мандат за подписью Луначарского.
Но пробное выступление сделали в местном, ростовском «Кафе поэтов», открытом, с разрешения Луначарского, поэтом Рюриком Роком. Есенина и Мариенгофа там встретили с восторгом. Приём им понравился, и они день за днем посещали и «Кафе поэтов», и Гербстманов.
Пока Есенин переглядывался с Ниной, Мариенгоф сосредоточился на жене Рюрика Рока, Сусанне Чалхушьян, которая писала стихи, и недурные, под псевдонимом Мар.
Неизвестно, догадывался ли Мариенгоф, что псевдоним этой прекрасной молодой женщины, в которую были влюблены все младые ростовские поэты, является сколком с его собственной фамилии. Сусанна его обожала.
Можно задаться и другим вопросом: знал ли об этом Рюрик Рок?
Ростовское путешествие с каждым днём приобретало всё новые краски.
21 июля имажинисты дали концерт в лучшем зале Ростова «Колизей», переименованном в кинотеатр имени товарища Свердлова.
— Нина, приходи пораньше, — попросил Есенин.
Хотел, чтоб она видела его, готовящегося к поединку.
Результаты превзошли всякие ожидания.
Всё-таки не зря они больше недели разогревали атмосферу в городе.
Да и афиша была просто аховая:
«Первое отделение: Мистерия.
1. Шестипсалмие. 2. Анафема критикам. 3. Раздел земного шара.
Второе отделение:
1. Скулящие кобели. 2. Заря в животе. 3. Оплёванные гении.
Третье отделение:
1. Хвост задрала заря. 2. Выкидыш звёзд».
И внизу: «Билеты расхватываются».
Ни с чем подобным Ростов никогда не сталкивался.
Отдел народного образования пытался концерт запретить — с такой-то афишей! — но бумага за подписью Луначарского оказалась сильнее.
Зал был переполнен.
Хотя на афише значился и Колобов, выступали попеременно вдвоём: то рассуждали о поэзии, то читали стихи.
Подачу и драматургию вечера выстроили безупречно.
Мариенгофа принимали тепло, но несколько настороженно.
Есенинские чтения были, пожалуй, самыми успешными в его карьере к тому моменту.
Когда он, ближе к финалу, начал читать свою лирику — подряд шли «Песнь о собаке», «Закружилась листва золотая…», «Устал я жить в родном краю…», — в зале загорелись сотни огоньков: люди держали на вытянутых руках бенгальские огни; было необычно и очень красиво.
По завершении концерта случилась натуральная овация; Есенин никак не мог уйти со сцены.
Слушатели подняли его на руки и вынесли со сцены, под крики и здравицы, на центральную улицу Садовую.
После концерта Есенин позвал Нину в гости в их салон-вагон.
Нина пришла на другой день, с друзьями.
Сняв свой щегольский костюм, Есенин переоделся в матросскую блузу и пошёл к дежурному по вокзалу добывать дрова, чтоб растопить самовар.
Дежурные на матросов реагировали лучше, чем на поэтов.
Нина с восторгом следила за этим карнавалом.
Она вообще была восхищающаяся, восторженная, вся насквозь советская. Маяковского, правда, любила больше — но Есенину об этом не сказала, а то бы он раздумал за ней ухаживать; зато ей очень нравилось, как имажинисты раскрасили Страстной монастырь, и об этом она сообщила Есенину.
Слухи о их скандалах преград не имели. Что ж, именно этого они и добивались. Кто тут знает, чем занимаются Клюев, Орешин или Клычков? А про имажинистов знают все.
Это было в духе времени — так ей казалось.
Пили чай, угощались абрикосами, может быть, целовались. В любом случае на этом всё закончилось.
Есенин подарил Нине две книжки — «Харчевню зорь» и «Трерядницу» — и фото. Передавая фотографию, пояснил: «Это я снимался для вас».
Мариенгоф свою фотографию поднёс Сусанне Мар.
Из Ростова поехали в Таганрог. Там тоже были чтения, но ростовский фурор не повторился.
Есенина запомнили очень утомлённым.
Хотели выступить в Новочеркасске, но их ещё не случившийся концерт был предупреждён разгромной статьёй в местной газете «Красный Дон»:
«Товарищи! Новочеркасские граждане!
К вам едут люди, чтоб плюнуть вам в лицо… Не только плюнуть, но ещё, когда вы будете стирать с лица своего плевок, — вытащить из вашего кармана деньги…»
Автор своевременного доноса, подписавшийся «Молотобоец», привёл целиком текст афиши, процитировал четверостишие Есенина «Вот они толстые ляжки…», а следом оповестил, что два указанных сочинителя с одного концерта имеют прибыль 150 тысяч рублей, и завершил так: «Неужели же эти шарлатаны, или сумасшедшие, или преступники — всерьёз совершают по России какую-то культурно-просветительскую командировку?.. И эта мерзость будет совершаться в театре — Ленина? Троцкого? Луначарского?»
Больше всех напугался Гриша Колобов: всё-таки он был советский служащий и в командировку ехал в Азербайджан, а не в Таганрог. А тут такой сигнал! Как ему объясняться? Что он заблудился?
И сигнал этот достигнет московских кабинетов куда раньше, чем вся их компания в салон-вагоне вернётся в столицу.
И что его там ждёт?
Под белы руки — и в подвал, за контрреволюцию? И за невиданное превышение полномочий?
Гриша слёг и приготовился умирать.
Концерт в Новочеркасске имажинисты, естественно, отменили.
* * *
Вернувшись в Ростов, попали на большой поэтический вечер, где выступали местные поэты, — был шанс повторить фурор.
С галёрки кричали: «Е-се-ни-на!» — но он на сцену не вышел и направился в ресторан «Альгамбра».
Сказал, что устал ждать своей очереди. Некое пренебрежение в отношении любых конкурентов Есенину было свойственно: зачем ему чужие стихи слушать, когда у него свои есть?
Впрочем, причиной ухода могли быть опасения, что в зале сидят бдительные доносчики, которые, завидев имажинистов на сцене, накатают ещё одну статью о том, что сигнал подан, а выводы не сделаны: «шарлатаны» и «преступники» снова как ни в чём не бывало читают свои вирши ростовской публике, разрушая сознание молодёжи.
В ресторане Есенина, уже подвыпившего, нашёл (да, Россия маленькая) художник Юрий Анненков, будущий эмигрант и автор одного из лучших прижизненных портретов Есенина: никакого тебе берёзового Леля — глубоко трагический, рано постаревший человек.
В тот вечер, запомнил Анненков. Есенин без запинки скороговоркой произносил «Малый матерный загиб» Петра Великого из тридцати семи слов и «Большой загиб» из двухсот шестидесяти.
Кричал:
— В горы! Хочу в горы! Вершин! Грузиночек! Курочек! Цыплят… Айда, сволочь, в горы?.. Лакей, пробку!
Пробкой, поясняет Анненков, именовалась бутылка — в силу того, что вино выпивалось, а бутылка разбивалась, оставалась только пробка; её и заказывали как вещь постоянную.
Это едва ли не первое описание есенинского разгула. На дворе, напомним, 1920 год, Есенину скоро 25, а к знаменитому своему пьянству он даже не приступал: в Ростове — чай, в Харькове — чай, на квартире с Мариенгофом — чай; и даже скандалы в «Стойле Пегаса» и в столовой Союза поэтов — на трезвую голову: ни один мемуарист не пишет о том, что Есенин буйствовал под влиянием алкоголя.
Все эти «горы» и «грузиночки» не были голословной бравадой — имажинисты решили, что пора Колобову делом заняться, а то действительно под следствие попадёт.
Гришу подняли, растормошили и привели в человеческий вид.
Теперь их путь пролегал по маршруту Тихорецк — Минеральные Воды — Пятигорск — Кисловодск; далее, через Дербент, до Баку, а оттуда ещё в Тифлис.
В Кисловодске Есенин столкнулся с молодым поэтом Василием Казиным — москвичом, надеждой всей пролетарской поэзии, юным красавцем, виртуозно игравшим на гармошке.
У Есенина созрел план: надо посвататься к Нине и забрать её отсюда.
А что за сватовство без гармошки?
Договорился обо всём с Казиным и поехал дальше — ну не разворачиваться же. Нину можно будет забрать на обратном пути.
Кавказские и закавказские виды Есенина тогда влекли: Пушкин и Лермонтов тут бывали, а он ещё нет; надо было разобраться, в чём тут красота таится.
Реакция Есенина на увиденное была традиционной — как, к примеру, после крымской поездки, то есть никакой. Строго говоря, природу Есенин признавал только рязанскую.
Отчитывался обо всём Есенин не Кате Эйгес, не Наде Вольпин и не Нине Грацианской, а — неожиданно — Жене Лившиц. Видимо, больше всех она его зацепила и понимала о нём такое, о чём он и товарищам не всегда рассказывал.
В письме ей он пишет: «…глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко… абсолютно не понимаю, чем они поразили тех, которые создали в нас образы Терека, Казбека, Дарьяла…»
Куда больше Есенина тронул ставший классическим случай, когда на очередном перегоне с их поездом начал соревноваться жеребёнок — мчался версты две, но затем, конечно же, отстал.
Мариенгоф запомнил, как страстно и яростно Есенин болел за жеребёнка.
Ожившая метафора нови!
И обобщения Есенина впервые заходят максимально далеко.
«Мне очень грустно сейчас, — сообщает Есенин Жене Лившиц, — что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены; без славы и без мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый…»
Интересные у них были разговоры в том харьковском тарантасе: по письму видно, что он продолжает делиться сомнениями, о которых у них уже шла речь.
В сказанном Есениным видно явное разочарование. И дело, конечно, не только в жеребёнке.
Случай в Новочеркасске подействовал на него обескураживающе: какая-то наглая бестолочь называет его — главного русского поэта — «шарлатаном» и ещё грозит при этом?!
И они теперь вынуждены едва ли не бежать — а какие были планы!..
Но точку здесь поставить никак не получится — только запятую.
Да, в Баку компания занималась лишь железнодорожными делами Колобова; никаких стихов.
Но что удивительно: Мариенгоф захворал, и Есенин один поехал из Баку в Тифлис, выполняя поручения Колобова. В Тифлисе Есенин вёл переговоры… о возвращении Советской России части подвижного железнодорожного состава.
Много чем Есенину приходилось заниматься, но таким — впервые.
Там он попал в гости к местному адвокату. Адвокат был меньшевиком, а сын его — большевиком.
Казалось бы, как стоило вести себя Есенину в Грузинской демократической республике, сохраняющей определённую независимость и управляемой меньшевиками?
Тихо себя вести, смирно.
Однако Есенин сам завёл разговор на политические темы, словно бы вызывая скандал, и, всё более горячась, уверенно повторял: «Мы — советские», «Советская Россия — наша Родина!»
Закончилось тем, что Есенин закричал с балкона: «Да здравствует Советская Россия!»
Его услышала местная меньшевистская милиция — и тут же нагрянула в квартиру.
Сына адвоката, которого могли арестовать, пришлось закатать в ковёр. Чтобы милиция не тронула Есенина, дали взятку.
И это происшествие придаёт метаниям Есенина несколько иной отсвет: жеребёнка ему жалко, большевики ему не кажутся соразмерными задачам, которые сам он ставил перед революцией; но едва встретив даже умеренных противников советской власти, Есенин встаёт на дыбы: мы?! Мы за большевиков!.. А вы что думали?
…В сентябре начали собираться в обратный путь.
Толя совсем разболелся — у него оказалась тропическая лихорадка.
Он остался хворать в салон-вагоне, а Есенина Колобов посадил на красноармейский поезд — назад, в Москву, разведать, не ищут ли их уже люди с наганами, и, главное, доложить председателю транспортного отдела Громану о проделанной работе.
Дорога, естественно, лежала через Ростов.
Надо было что-то делать с Ниной — а что? Куда её везти?
Разрешилось всё негаданным способом. Василий Казин, который должен был Есенину помогать в сватовстве, встретил в Ростове Нину и… сам в неё влюбился без памяти.
Какое уж тут сватовство!
Есенин был в Ростове на бегу, успел на какое-то сборное выступление, даже что-то прочитал, но тут же умчался на поезд. Неизвестно даже, успел ли чмокнуть Нину в щёку.
А Казин остался.
У него с Ниной сложатся отношения, но начнутся удивительные страсти и драмы протяжённостью в несколько лет. Первая любовь у неё, первая любовь у него. Казин напишет о Грацианской множество стихов и воплотит её в главной героине своей поэмы 1926 года «Лисья шуба».
Есенину придётся уступить Нину молодому товарищу.
Ах, Нина. Как жаль.
* * *
Жильё они с Мариенгофом опять потеряли — что толку было платить за квартиру, если их два с половиной месяца дома не было?
Если бы не инцидент в Новочеркасске, они, может, так и превратились бы в бродячую труппу, кружившую по России.
В Москве Есенин селится у Кусикова — в районе Арбата, в Большом Афанасьевском, дом 30.
19 и 20 сентября посещает два поэтических вечера в Политехническом музее.
На первом проходил диспут о задачах современной литературы — Есенин на сцену не выходил, но ругался из зала, крича, что нет никаких футуристов, никаких пролетарских поэтов, а есть только имажинисты, обнажившие поэтическое слово.
На следующий день был смотр поэтических школ: от футуристов — Пастернак, Буданцев и Маяковский, читавший поэму «150.000.000»; от неоклассиков — Павел Антокольский; битый Ипполит Соколов представлял экспрессионистов. Имажинисты явились в составе: Шершеневич, Грузинов, Кусиков, Есенин.
Здесь состоялось первое чтение «Сорокоуста», написанного ещё в салон-вагоне, сразу после погони жеребёнка за паровозом.
Есенинское впечатление было столь сильным, что стихи родились тут же — нечастый для него случай:
…Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?..
Поэму снова посвятил Мариенгофу.
Сорокоуст — сорокадневный цикл молитв, поминальных или о здравии. Поэма «Сорокоуст» — наиважнейший текст Есенина той поры, самая мрачная из всех его «маленьких поэм», и речь там идёт, ни много ни мало, о крестьянском апокалипсисе.
Рациональных объяснений этот апокалипсис не имеет: вместо жеребят теперь грузы таскают паровозы — разве это плохо?
Но у Есенина смерть приходит к природе вообще, в том числе к природе вещей.
…Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Оттого-то вросла тужиль
В переборы тальянки звонкой
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
Причин он ещё не знает до конца, но предчувствует ужасную беду. Нет места в этом мире ни рябине, ни мужику.
Начинается поэма с отборной брани:
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у мерина?..
Мерин проиграл соревнование с «железным гостем» — надо ж его как-то утешить.
Есенин обращается к читателю, будто находясь уже на той, смертной стороне, где не ведающий о своей погибели жеребёнок ещё играет, где мы все собрались — мерин, рябина, мужик; «погибельный рог» трубит нам скорую гибель — и что мы можем сказать вам?
Только это!
Когда в Политехническом прозвучали эти первые строки, публика взбунтовалась, раздались крики, часть зала отказалась слушать поэму.
Есенин стоял на сцене, на столе — так лучше было видно, — не уходя, но и ничего не говоря.
Брюсов смотрел на него из-за кафедры. Маяковский и Пастернак помалкивали, ожидая, чем кончится дело.
Шум не прекращался.
Тогда на сцене появился Вадим Шершеневич, обладавший мощнейшим голосом, и прокричал:
— Я стащу всякого, кто заберётся на этот стол, пока Есенин не дочитает! Есенин будет читать!
И ведь послушались.
* * *
При том образе жизни, что был избран имажинистами, остаётся удивляться, как они вообще умудрялись долгое время существовать параллельно пенитенциарной и репрессивной системе, с ней не пересекаясь. Скандалы и потасовки; сомнительные знакомства; откровенные аферы с салон-вагоном; десятки тысяч экземпляров поэтических книг, изданных на неизвестно откуда взявшейся бумаге; сомнительная бухгалтерия их книжных лавок и кафе; помещения в «Стойле Пегаса», сдаваемые проституткам, и т. д., и т. п. Их запросто могли упечь всей компанией сразу — и в этом не было бы ничего от советского террора: исключительно соблюдение законности.
Им до поры везло.
С Шершеневичем в прошлый раз обошлось; теперь пришёл черёд Кусикова и членов его семьи: отца, сестры Тамары и брата Рубена.
12 сентября 1920 года в ВЧК поступил донос: «В семье Кусиковых, проживающих по адресу Б. Афанасьевский переулок (Арбат) в доме № 30, есть один сын по имени Рубен. Он бывший деникинский вольноопределяющийся, служил в деникинской армии в Дикой дивизии, в Черкесском полку. В один из боёв с красными войсками был ранен в руку…
Мне он рассказывал, как их дивизия зверски расправлялась с нашими красноармейцами, когда они имели несчастье попасть к ним в плен, и как он жалеет, что из-за раны не мог уехать со своими друзьями к Врангелю при приближении наших войск».
Сюжет! Рубен Кусиков воевал за белых, Сандро Кусиков воевал за красных, а Есенин живёт в их доме.
В первых числах октября провели обыск. У Бориса Карповича Кусикова были изъяты 65 тысяч царских денег, мануфактура и две бутылки спирта. Сандро и Тамару арестовали.
Но, на удачу, в октябре в Москве оказался Яков Блюмкин, вернувшийся из персидской командировки, и добился их освобождения.
Однако 18 октября ВЧК выписала ордер на очередной обыск в квартире Кусиковых, причём в отдельной записке от уполномоченного секретного отдела ВЧК комиссара Вилиса Штейнгардта значилось: «В квартире оставить надёжную засаду».
При иных обстоятельствах могли всех перестрелять.
В ночь на 19-е засада дождалась Сандро, Рубена и Сергея Есенина.
Произвели ещё один обыск. У Бориса Карповича на этот раз изъяли 530 тысяч рублей (похоже, бывший владелец магазина в Армавире был оборотистым человеком), у Сандро — 30 тысяч, а у Есенина при себе не было ни рубля — только документы.
И — тюрьма ВЧК.
Разговоры о недавних обысках в дни до ареста наверняка шли, и Есенин был более или менее в курсе событий. Так, он предполагал, что доносы на Кусиковых пишет их дальний свойственник, старший брат бывшего мужа Тамары Владимир Бакалейников, композитор и дирижёр балетных постановок Большого театра.
Историю о нём стоит рассказать.
Брат Владимира Бакалейникова Александр через Сандро Кусикова познакомился с его бывшим сослуживцем по Красной армии, действующим командиром одного из подразделений. Командир предложил Александру службу в качестве музыканта — должно быть, руководителя полкового оркестра. Во время отпуска Александр прошёл конкурс на место альтиста в Большом театре и решил в Красную армию не возвращаться. Командир не на шутку обиделся, инсценировал арест и стал угрожать расстрелом. Психика у Александра оказалась не самая крепкая, и он сошёл с ума.
Тамара с сумасшедшим мужем развелась. Развод проходил в жутких скандалах с Бакалейниковыми.
Тем не менее в материалах дела никакого подтверждения участия Владимира Бакалейникова в аресте Кусиковых и подвернувшегося Есенина нет. Зато сам случай характерный — готовый сюжет для жуткой, будто бы надуманной, но вполне реальной повести. Большой театр, красные командиры, альтисты, поэты, черкесская красавица и актриса Тамара, отец-миллионер, брат-белогвардеец, пытавший красноармейцев…
19 октября Есенина вызвали на первый допрос.
На вопрос о роде занятий ответил, что как литератор публикуется в «Известиях Советов рабочих и крестьянских депутатов», что было не совсем правдой — он очень давно там не публиковался. На вопрос об образовании — «Высшее. Филолог», — что тоже было ложью. Когда спросили: «Чем занимался и где служил до Февральской революции?» — сказал: «С 29 августа 1916 года по Февральскую революцию сидел в дисциплинарном батальоне», — причём повторил эту ложную информацию, отвечая на вопрос о судимостях: «Четыре месяца в дисциплинарном батальоне».
Смысл этих уловок прост. Есенину важно максимально поднять свой престиж: публикуется в «Известиях», высшее образование, пострадал от прежней власти — всё равно никто уже не проверит.
На следующем допросе Есенин пойдёт ещё дальше — скажет, что «за оскорбление престола был приговорён к одному году дисциплинарногобатальона».
Если бы его продержали ещё несколько дней, мог бы признаться, что участвовал в низложении императора.
В остальных показаниях — когда речь пошла о существе дела, — Есенин был точен в формулировках. Он всячески выгораживал Сандро Кусикова, рассказывал, что и его товарищ, и он сам очень ценят советскую власть: «Каковы бы проявления советской власти ни были, я считаю, что факты этих проявлений всегда необходимы для той большой цели, что несёт коммунизм».
В арестантской карточке в графе «партийность» со слов Есенина напишут: «Имажинист».
Такая самоаттестация в тюрьме ЧК, дорогого стоившая для всей их компании, явственно демонстрирует, насколько серьёзно Есенин относился к своей поэтической школе.
Продержат его восемь дней. По уверениям Есенина, кормить не будут вообще — только один раз дадут яблоко.
Следователь Вилис Штейнгардт будет вести себя по-хамски.
25 октября Яков Блюмкин напишет поручительство за Есенина: «…беру на поруки… под личной ответственностью ручаюсь в том, что он от суда и следствия не скроется».
В партбилете Блюмкина значилось: ЦК Иранской коммунистической партии, — и он по статусу мог позволить себе выступить поручителем.
Сандро и Рубена тоже отпустят, но месяцем позже, в конце ноября, и тоже по ходатайству Блюмкина. На Сандро точно ничего не было, а Рубен сумел убедить, что служил на самом деле в Красной армии, а у белых был только в плену. Обратного следователь доказать не смог. Рубен, скорее всего, всю свою белогвардейскую историю выдумал. Они с братом были те ещё фантазёры.
Есенин к тому моменту уже сочинил частушки по поводу следователя Штейнгардта и распевал их в гостях у скульптора Конёнкова:
Эх, яблочко
Цвету ясного.
Есть и сволочь по Москве
Цвету красного…
* * *
Сандро Кусиков ещё сидел в ЧК, когда имажинисты (между прочим, ещё не зная, чем закончится дело их товарища) решили устроить большой вечер — и снова со скандальным заходом.
4 ноября в Большом зале консерватории на Большой Никитской состоялся «Суд над имажинистами».
Шпилька в адрес Чрезвычайной комиссии здесь точно была: Шершеневича уже тягали, Есенин под раздачу попадал, Кусиков томится — ну вот тогда принимайте действо: мы сами себя засудим, пока вы не дотянулись.
Поэт Григорий Мачтет: «Их скандальная репутация, безобразия и рекламирование друг друга сделали своё дело, и в зале яблоку было негде упасть. Публика хохотала, шумела, свистела, ругалась, но вместе с тем и слушала с интересом».
Забавно, что иные шли на суд с искренней убеждённостью, что поэтов по итогам либо оправдают, либо всерьёз посадят и сошлют куда-нибудь.
В качестве обвинителя выступал Валерий Брюсов, в качестве гражданского истца — литератор Иван Аксёнов; из числа слушателей выбрали 12 присяжных.
Свидетелями со стороны обвинения были литераторы Адалис и Сергей Буданцев. Защитником — журналист Фёдор Жиц.
Выздоровевший Мариенгоф, Есенин, Шершеневич и Грузинов, занявший место отсутствующего Кусикова, сидели на сцене, что-то жевали, переговаривались и смеялись. Почему все ключевые мероприятия они проводили именно вчетвером, никто из них так и не объяснил; скорее всего, так получилось случайно. На афише этого суда, к примеру, значился Кусиков — то ли надеялись, что он объявится (Блюмкин обнадёживал), то ли таким образом проявили сочувствие к товарищу. Но с драматургической точки зрения подход был верный: трое — это ещё не группа, а так, приятели по интересам; пятеро или шестеро — уже перебор, на всех не хватит зрительского внимания; мушкетёрская четвёрка — в самый раз. Они даже по росту составляли пары: высоченные Мариенгоф и Шершеневич — и низкорослые Есенин и Грузинов или Кусиков.
Брюсов с известной иронией обвинил имажинистов в том, что эта компания произвела покушение на существующий литературный строй, взяв в качестве основного и главного оружия образ, который на самом деле является одной из десятков фигур словесного искусства; ну и нечего огород городить, тоже мне новаторы. Всё это — покушение на Пегаса негодными средствами.
На сцену поочерёдно выходили представители разных поэтических групп — от акмеистов до ничевоков — и произносили обвинительные речи.
Имажинистов, в частности Шершеневича, обвиняли в подражании Маяковскому, что, конечно, основания имело; но по большому счёту Шершеневич уже несколько лет как вырос в самобытного и парадоксально одарённого поэта.
Всю компанию справедливо укоряли в том, что они сбили литературу с пути истинного и теперь все подражают имажинистам.
В зале на где-то добытом стуле, слева перед первым рядом, сидела незнакомая Есенину девушка. Он сразу обратил на неё внимание и начал разглядывать.
Девушку звали Галина Бениславская.
Когда слово предоставили Есенину, он — может, раззадоренный вниманием этой брюнетки? — выступил на редкость хорошо.
Брюсову он ответил, что Пегаса они давно оседлали и тот мирно стоит в стойле. Но больше всех досталось истцу Ивану Аксёнову.
— А это кто? — вдруг спросил Есенин, указывая на него и выдерживая паузу, заставившую Аксёнова бегло осмотреть себя: вдруг что не так? — Чем он знаменит? Да ничем! Ничего не сделал в поэзии этот тип, утонувший в рыжей бороде!
Эта рыжая борода дорого обойдётся Аксёнову: в Союз поэтов начнётся паломничество, люди будут спрашивать, а где эта рыжая борода, о которой сказал Есенин, и Аксёнову придётся побриться, чтобы отвязаться от этого внимания.
Снова необычайно удачным стало есенинское выступление со стихами.
Таким его запомнила в тот день Галина Бениславская:
«…короткая, нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать: „Плюйся, ветер, охапками листьев — / Я такой же, как ты, хулиган“.
Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер… И в том, кто слушает, невольно просыпается та же стихия, и невольно за ним хочется повторить с той же удалью: „Я такой же, как ты, хулиган“.
Потом он читал „Трубит, трубит погибельный рог!..“.
Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: „Прочитайте ещё что-нибудь“.
Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня».
В финале вечера Есенин, Грузинов, Шершеневич и Мариенгоф, встав плечом к плечу и подняв вверх правые руки, прочитали хором, поворачиваясь кругом:
Вы, что трубами слав не воспеты,
Чьё имя не кружит толп бурун, —
Смотрите, четыре великих поэта
Играют в тарелки лун.
Самомнения им было не занимать.
Суд над собой они, естественно, устроили сами. Стратегии продвижения собственного товара — стихов — были у них отработаны отлично, что позволяло им не только собирать полные залы — по билетам! за деньги! в нищем 1920-м! — но и продавать огромное количество своих сочинений. Точные тиражи установить уже невозможно — избегая ответственности, имажинисты чаще всего ставили фиктивные цифры; но по косвенным данным получается, что с прилавков уходило от десяти до тридцати тысяч каждой их тоненькой, сомнительной полиграфии, книжицы.
А книжек они издали десятки.
* * *
Через полторы недели, 16 ноября, имажинисты устроили новое мероприятие — теперь уже суд над современной поэзией. Надо ли говорить, что билеты раскупили за несколько часов?
Тем временем Кусиков продолжал сидеть.
Афиша мероприятия в Политехническом гласила: «Защитником от современной поэзии выступит — Валерий Брюсов.
Обвинитель имажинист — Вадим Шершеневич.
Председатель суда — В. Л. Львов-Рогачевский.
Эксперты — И. А. Аксёнов, С. Есенин.
Гражданский истец — А. Мариенгоф.
Свидетели с обеих сторон — С. Буданцев, Адалис, Ив. Грузинов и др.
12 судей избираются из публики».
Интересно, что Аксёнов (уже без бороды) не отказался работать в паре с Есениным!
Пройти в здание имажинистам удалось только при помощи конной милиции.
На улице стояли толпы людей, не сумевших попасть на суд.
Всё тот же Мачтет, наблюдая оглушительный успех своих собратьев по поэтическому ремеслу, запишет в дневнике: «Имажинистам повезло».
Да, они работали! Они крутились, рисковали, обивали пороги кабинетов, трудились не только сочинителями, но и собственными агентами, издателями, продавцами, грузчиками, конторщиками, бухгалтерами, охранниками. Ну и наконец, как бы кто ни относился к имажинистам, эта компания проводила самую достойную теоретическую работу с обоснованием собственной позиции: после есенинских «Ключей Марии» вышли книжка Шершеневича «2×2 = 5. Листы имажиниста» (посвящённая «моим друзьям имажинистам Анатолию Мариенгофу, Николаю Эрдману, Сергею Есенину»), «Буян-остров» Мариенгофа (посвящённая «друзьям имажинистам: Сергею Есенину, Николаю Эрдману, Вадиму Шершеневичу и Георгию Якулову»). Грузинов работал над опусом «Имажинизма основное», а Есенин всё собирался написать пространный, в форме отдельной книжицы, ответ критикам имажинизма «Скулящие кобели».
Тоже, кстати, немаловажный момент: имажинистов ругали на чём свет стоит в самых центральных газетах — далеко не любая психика может справиться с такими остервенелыми разносами. Но люди во все времена примеряют на себя только чужие удачи: вот конная милиция на очередном концерте — это да, это мы заметим, а всё остальное, что предшествовало такому успеху, — так, ерунда, не важно: «повезло».
Имажинистов — безупречно одетых, остроумных, холёных — воспринимали стрекозами из крыловской басни, а они были муравьи, работяги.
Есенин в кои-то веки загодя приготовил речь — на бумаге! Жаль, потерялась.
Основная часть его выступления была посвящена, как обычно, футуристам: Маяковского он обвинил в безграмотности, Хлебникова — в том, что его словотворчество произвольно и не учитывает корневую систему языка; впрочем, за переход к имажинистам, сказал Есенин, мы готовы Хлебникова простить.
Маяковский сидел в зале и всё это выслушивал.
Грузинов тоже выступал, более или менее удачно распесочивая символистов, акмеистов и снова футуристов. Тут-то с галёрки и подал голос Маяковский:
— Незаконнорождённые эпигоны футуризма разговорились!
Его вызвали на сцену — он с удовольствием объявился, огромный. И в силу того, что Есенин ещё не сошёл со сцены, разница между ними была слишком очевидной.
Есенин, впрочем, не сдавался:
— Вырос с версту — думает, мы испугались! Этим не запугаешь! Вы пишете агитезы, Маяковский!
— А вы — кобылезы, — тут же бесподобно парировал Маяковский.
Есенин снова читал «Сорокоуст». Видимо, какая-то часть публики слышала поэму впервые, поэтому после предложения отсосать у мерина опять поднялся дикий шум, свист, гомон, едва не началась потасовка.
Брюсов изо всех сил тряс колокольчиком и вопрошал:
— Доколе мы будем бояться исконно русских слов?
Когда кое-как удалось установить тишину, Валерий Яковлевич резюмировал:
— Надеюсь, вы мне верите. Это лучшие из стихов, что были написаны за последнее время.
Есенин, в сущности, к Брюсову равнодушный, слова эти запомнит.
Приговор современной поэзии по итогам вечера имажинисты вынесли обвинительный.
Помиловали только пролетарскую поэзию. Имажинисты всё ещё надеялись перековать пролетарских поэтов в свою веру.
* * *
После вечера Есенин увидел за кулисами Галю Бениславскую.
Чувствуя себя победительно, шагнул к ней, глядя в глаза.
Галя вспоминала: «Мелькнула мысль: „Как к девке, подлетел“… почувствовала, что надо дать отпор…»
Сказала ему:
— Извините, ошиблись.
Он-то знал, что не ошибся.
«В этот вечер, — записывает Бениславская, — отчётливо поняла — здесь всё могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и — тело (чего до сих пор даже не могла представить себе), и не только могу, а даже, кажется, хочу этого».
Кем была эта Галя?
Ей было 22 года тогда, она родилась в 1897-м, 16 декабря.
Грузинка по матери, француженка по отцу, которого звали Артур Карьер. Родители развелись, когда дочери было пять лет. Потом мать страдала психическим расстройством. Галю взяла сестра матери, давшая девочке фамилию своего мужа-поляка Артура Бениславского.
Детство Галя провела в латвийском имении Артура Казимировича, который её обожал.
Отличная наездница и стрелок, она наверняка превосходила Есенина в этом смысле. Охотилась на глухарей, плавала, ныряла, смелая, яркая — сорванец в юбке.
Подруга вспоминала: «Великолепна была Галя, когда садилась на козлы и, натянув поводья, щегольски выставив локти, гнала запряжённую пару по широкой пыльной дороге…»
Начала учиться в пансионе в Вильно, а закончила в Преображенской гимназии, в Петрограде. Училась отлично — золотая медаль на выходе.
В Петрограде стала театралкой, постоянной посетительницей Эрмитажа и Русского музея. С 1917 года состояла в партии большевиков, выступала на митингах — смелая, деятельная, с обострённым чувством справедливости.
В конце сентября 1917-го вдруг переехала в Харьков — искала приключений.
Харьков заняли белые; она пошла через фронт, пытаясь добраться к своим.
Её задержали, привели в деникинский штаб — большевичку, в партии состоит! Всё могло открыться, а там… Россия какая? — правильно, маленькая! — Её приёмный отец Артур Казимирович Бениславский служил у белых.
Говорит:
— Здравствуй, доченька, какими судьбами?
Немая сцена. Дочь бросается к отцу, офицеры поздравляют, все растроганы.
Часом позже, уединившись, Галя рассказала отцу правду.
Артур Казимирович, добрая душа, всё понял и принял.
Пошёл на риск — и переправил приёмную дочь к красным, выдав ей удостоверение сестры милосердия Добровольческой армии.
На другой стороне её, естественно, арестовали красногвардейцы по подозрению в шпионаже. Она сказала, что за неё могут поручиться товарищи из Москвы. Но где Москва и где Харьков, кто ж туда поедет спрашивать?
Не расстреляли её по совершенной случайности. Ещё одна абсолютно литературная, но тем не менее реальная деталь — молодой красноармеец вдруг заявил: «С такими глазами не бывает предательниц, ребята. Давайте ответ из Москвы ждать!»
Три месяца она просидела в тюрьме. Ответ из Москвы пришёл, выпустили.
Приехав в Москву, устроилась работать секретарём сельхозотдела Особой межведомственной комиссии.
На фотографиях Бениславская миловидная, своеобразная. Уверенно-лукавый взгляд исподлобья, сросшиеся брови. Говорят, у неё были бирюзовые глаза; Мариенгоф напишет — «галочьего цвета». Она была очаровательна, очень добродушна, уверенно и грациозно двигалась. Знакомые восклицали: «Казачок, казачок!»
Мужчин у неё к двадцати двум годам не было — несмотря на все злоключения и путешествия, Галя оставалась девицей.
После двух шумных имажинистских выступлений она и её ближайшие подруги Аня Назарова и Янина Козловская стали постоянными посетительницами «Стойла Пегаса».
Есенин, конечно же, её — именно её — там видел, но, получив за кулисами от ворот поворот, некоторое время подойти не решался.
Однажды всё-таки оказался у столика, где сидела Галя, и сказал улыбаясь:
— Ну нельзя же так. Вы же каждый вечер сюда приходите. Давайте я скажу на входе, и вас будут пропускать сюда бесплатно. Говорите фамилию.
Стоимость входного билета в «Стойло Пегаса» поднималась до четырёх тысяч рублей — деньги обесцененные, но сумма всё-таки весомая. Понятно было, что девушки просаживают всё жалованье на походы к поэтам.
Галя — даром что уже влюблена в Есенина — сразу раскусила его хитрость: фамилию хочет узнать! — и назвала сразу три фамилии: Назарова, Козловская, Бениславская — догадайся сам, кто есть кто.
Есенин сообщил на входе, что три эти девушки имеют право на свободное посещение «Стойла Пегаса».
Так в его жизни появилась Галя.
Той же осенью в Москву приехала Женя Лившиц.
Итого: Эйгес, Вольпин, Бениславская и Лившиц. Надо было как-то со всем этим разбираться.
С Эйгес роман заканчивался, но никакой другой всё никак не начинался, хотя давно пора было.
В конце ноября, даря Вольпин книжку «Преображение», Есенин снова написал: «Надежде Вольпин с надеждой…»
Она ему:
— Сергей, да вы мне так уже подписывали книжку в прошлый раз.
В раздражении Есенин взял и дописал: «…с надеждой, что она больше не будет надеждой».
С Лившиц встретился, у них возобновились самые доверительные дружеские отношения, но во что-то большее не перерастали.
После их не очень частых встреч Женя иной раз спрашивала, устно или в записочке: «Серёжа, милый, я вас ничем не обидела?»
И что тут ответишь?
* * *
В итоге Есенин снова стал жить с Мариенгофом, в том же доме в Богословском переулке, но в другой квартире. Но обживаться начали так серьёзно, словно теперь уж точно никуда съезжать не собирались.
Понемногу начал складываться их быт, в целом не характерный для той эпохи и вообще не очень ассоциирующийся с поэтической жизнью.
Экономка Эмилия, борзая собака Ирма (главное — не перепутать), обеды из трёх блюд, накрахмаленные воротнички; никакие гости в дом без приглашения не попадают.
Мариенгоф констатирует: «Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием».
Одевались одинаково: белые куртки из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли.
В те годы уже существовало понятие «золотая молодёжь»; Есенин с Мариенгофом становились не просто её олицетворением, но — вождями.
Передвигаться только на извозчиках, иметь своих портных — культ своеобразной удачливости: да, мы такие — завидуйте.
В каком-то смысле такое их поведение тоже было вызовом не только многочисленным завистникам, но и самой эпохе.
Ты, эпоха, с нами так, а мы с тобой — вот так.
— Что-то, Толя, мы заскучали в этой Москве, не поехать ли нам посмотреть что-нибудь красивое, ещё нами не виданное?
— Может быть, Париж, Серёжа?
— Так уж сразу Париж. Давай что-нибудь поближе.
14 декабря Есенин, Мариенгоф и официально вернувшийся в состав имажинистской группы Рюрик Ивнев пишут заявление на имя Луначарского с просьбой разрешить двухмесячную командировку в Эстонию и Латвию — естественно, в целях пропаганды современного революционного искусства.
Спустя неделю Луначарский даст разрешение.
22 декабря Есенин продаёт агентству «Центропечать» две тысячи экземпляров четвёртого издания «Радуницы» — по 135 рублей за штуку — и получает на руки 270 тысяч рублей.
В издательстве «Имажинисты» сдана в набор книга литературоведа, композитора и музыкального теоретика Арсения Авраамова «Воплощение: Есенин — Мариенгоф». Два молодых человека (одному 23 года, другому 25) считают, что заслужили серьёзного разговора о себе.
То есть большинство поэтов в Советской России не могут издать своих стихов, а имажинисты спокойно пользуются возможностью выпускать книги, посвящённые им самим.
«Хотите, целую книгу — in folio — напишу о „месяце“ Сергея Есенина? — спрашивает Авраамов в своей работе. — Ещё книгу о его „корове“? Ещё и ещё по книге о его солнце, звёздах, дереве, Боге, лошади? Не только „шаблонных“ нет у него — свои собственные, новые образы он никогда не повторяет. Сам он — рог изобилия, образ его — сказочный оборотень».
В своём издательстве имажинисты платят авторам в три раза больше советской ставки Госиздата — могут себе позволить.
Правда, сборник стихов Есенина, подготовленный им для Госиздата под названием «Стихи и поэмы о Земле русской, о чудесном госте», был отклонён из-за отрицательного отзыва рецензента — писателя Александра Серафимовича, в своё время уже завернувшего книгу Шершеневича.
Что ж, хотелось издаться легально, в государственном издательстве Страны Советов, — но не вышло; грустить не станем и ставки снижать не будем.
На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объявляет:
— Россия — моя. Ты понимаешь? Моя!
Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.
— Твоя, — спокойно отвечает Маяковский. — Возьми. Ешь её с хлебом.
Новый, 1921 год имажинисты справляли в Большом зале Политехнического музея.
Забравшись на стол, читали по очереди стихи, отвечали на записки и вообще фраппировали публику.
Есенин, между прочим, заявил, что Пушкина имажинисты уже не признают.
Люди всерьёз на это реагировали.
— Как так? — кричали. — Неужели вам не стыдно?
Есенин в ответ читал начало «Евгения Онегина» и затем спрашивал: «Разве это не похоже на „Чижик-пыжик у ворот“?»
Не дождавшись вразумительного ответа, говорил:
— Вот так теперь надо писать, — и читал новую свою маленькую поэму, замечательную «Исповедь хулигана»:
…Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Отзвенела по траве сумерек коса…
Мне сегодня хочется очень
Из окошка луну обоссать.
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль,
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!..
Иные ужасно сердились: в какую низость впала русская поэзия! А это и есть русская поэзия, в чистейшем виде.
Кому-то казалось, что всё это не всерьёз, что Есенин просто играет, издевается, паясничает, — но и эти не понимали ничего.
Всё было совершенно всерьёз.
* * *
В январе 1921 года Есенин задумал написать поэму о Емельяне Пугачёве.
Казалось бы, ему больше подходил по фактуре Разин — о нём Есенин упоминал и в том самом письме Ширяевцу, и в разговорах.
Пугачёв выдал себя за императора Петра III, подняв огромный бунт столетие спустя после разинского, в правление Екатерины Великой.
Самозванство наложило некий отпечаток на имя его и память о нём.
Так вышло, что Разин был больше укоренён в национальной песне и присказке: он себя за императора не выдавал, карты не путал.
Однако у Есенина, наверное, имелся свой резон. Разин спихивал его в готовый, цветастый лад, наподобие уже написанной к тому времени повести (на самом деле — поэме в прозе) Василия Каменского.
И вообще о Разине не написал к тому времени только ленивый, всю полянку вытоптали.
В Пугачёве чувствовалась несколько иная трагика, не такая, что ли, распевная.
И потом — Пушкин, конечно же. Пушкин осмыслял Пугачёва в «Истории Пугачёва» и в «Капитанской дочке», а в стихах нет.
Поэтому Есенину хотелось поэтически не столько продолжить, сколько иначе осмыслить тему Пугачёва, а заодно тихо, скромно встать рядом с Пушкиным: у Пушкина проза о Пугачёве, у меня стихи — вот, сравнивайте. И не только о Пугачёве — Пушкин ведь и о России бунтующей писал; так вот вам моя бунтующая Россия. У него — дворянский взгляд, у меня — крестьянский. Заявка!
Другой фигурой, которая тайно, но сильнейшим образом влекла Есенина, был Нестор Махно.
Не стоит забывать про анархический журнал «Жизнь и творчество русской молодёжи», где сотрудничали имажинисты, и связи Вадима Шершеневича в анархических кругах, за которые он угодил под арест. В воспоминаниях Шершеневич тему анархии категорически обходит; но, думается, все годы Гражданской войны она была необычайно актуальна; в конце концов, советская критика не раз и не два обвиняла имажинистов именно в «анархизме» — и тогда это было не просто обвинение вообще, а конкретное политическое обвинение.
В том очень важном письме, ещё в августе 1920 года отправленном Жене Лившиц, в котором Есенин говорил о своих сомнениях и вспоминал увиденное из окна салон-вагона соревнование жеребёнка с паровозом, были важные строки: «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребёнок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка, тягательством живой силы с железной».
Сдаётся, что в тарантасе Есенин говорил с Лившиц и о Махно тоже, тем более что в Харькове о нём знали куда больше: Гуляйполе было там ближе, да и работала Женя в советских учреждениях, где постоянно циркулировали и сводки, и слухи. А ещё надо учитывать, что в августе 1920-го Махно совершил ряд рейдов в Харьковскую, Екатеринославскую и Полтавскую губернии, срывая земельную политику большевиков. Очень важная тема для Есенина!
Есенин видел в Махно, метавшемся между большевиками и своими анархическими убеждениями, не принявшем сторону украинского национализма, не пошедшем на контакт с поляками и заступающемся за русского мужика, фигуру показательную.
Крестьянский сын Махно — его отец служил у помещика конюхом — близок Есенину в классовом смысле. Большевики всё равно были интеллигенцией, он несколько раз наблюдал их вблизи: Ленин, Зиновьев, Бухарин, Луначарский, недосягаемый Троцкий… А Махно, невысокий, субтильный, был из того же теста, что и явившийся когда-то в Москву Есенин.
Махно, в отличие от «взрослых» большевиков, почти сверстник Есенина — всего на семь лет старше. Тогда, впрочем, была известна другая дата его рождения — отец Махно в метрике списал Нестору один год; поэтому Есенин был уверен, что разница между ними шесть лет.
Когда в 1917-м, в 22 года, Есенин решил стать поэтическим пророком новой крестьянской России, Махно в свои 29 лет решил стать её вожаком.
Вопреки сложившемуся стереотипу (о котором Есенин в 1921 году знать не мог, потому что такового ещё не существовало), Махно был начитанным и глубоко идейным человеком, более того — писал стихи.
Приговорённый к пожизненной каторге за экспроприации, он в тюрьме (цитируем самого Махно) «глотал книгу за книгой; прочёл всех русских классиков от Сумарокова до Льва Шестова, в особенности Белинского и Лермонтова, от которых… был в восторге».
Есенин об этом, конечно, не знал. Но то, что звучат именно эти имена — Белинский и Лермонтов, — которые какое-то время были ключевыми фигурами в его миропонимании, важно.
Стихов Махно Есенин тоже не читал, но, если бы познакомился с ними, пришёл бы в полный восторг:
Гей, батько мой, степь широкая!
А поговорю я ещё с тобою…
Ведь молодые ж мои бедные года
Да ушли за водою…
…………………….
Где же вы, братья мои милые?
Никто слёз горьких мне не вытер…
И вот стою я, словно тот дуб,
А вокруг только тучи да ветер…
Эти года молодые, что «ушли за водою», эта ассонансная рифма «вытер» — «ветер» — здесь же чистейший имажинизм, причём есенинского толка!
И пугачёвский крик из ещё не написанной поэмы: «…Дорогие мои, хор-рошие» — столь же легко перекликается с махновской строчкой: «Где же вы, братья мои милые?»
В марте 1917-го отпущенный из Бутырской тюрьмы Махно неделю бродил по Москве. Но Есенин тогда был то в Петрограде, то в Константинове.
Но когда Махно в другой раз приезжал в Москву, в июне — июле 1918-го, Есенин там уже был, и они могли случайно пройти мимо друг друга, два глашатая своей великой правды.
Бунин зрил в Москве 1918-го царство хама, слышал «голоса утробные, первобытные», видел азиатские хари, — а Есенин и Махно были растворены во всём этом и чувствовали себя совершенно органично. Достаточно вспомнить единственную видеозапись Есенина той поры — на открытии памятника Кольцову: какое вдохновенное и счастливое у него лицо!
В июне 1918-го, напомним, Есенин как раз знакомится с Мариенгофом и они начинают обдумывать новую поэтическую школу, которая изменит всё, работая на независимых от государства началах, но одновременно служа правде и будущему этого государства: надо только суметь объяснить это большевистским вождям. А Махно тогда же совершенно случайно встречается со Свердловым, а на следующий день и с Лениным, обсуждая, в числе прочего, как примирить его собственный анархизм и анархические стремления крестьянских масс с большевистской государственностью.
Характерно, что на тот момент Махно испытывает перед Лениным безусловное благоговение — как, собственно, и Есенин.
Но дальнейшие события путают карты, рушат идеалистические резоны, подмывают веру.
В 1919 году железнодорожники Екатеринослава обратились к Махно с просьбой выдать им зарплату, на что он им якобы ответил: «Повстанцы на тачанках ездят, им ваши железные дороги не нужны. Пусть с вами расплачивается тот, кто катается на поездах».
На самом деле Махно такого не говорил; но слух, запущенный ещё тогда, оказался сильнее реальности. Мало ли как отвечал подлинный Махно — мифологический Махно оказывался сильнее. И, конечно же, Есенин — даром, что сам ездил на поезде в салон-вагоне — не мог не прельститься таким подходом: да, тачанки с живыми конями — вот где жизнь, а паровозы — это гарь, смрад, смерть.
Кроме того, даже по фактуре крестьянский вождь Махно был имажинистам ближе, чем любой красный командир.
Предводитель огромных масс крестьянства и казачества, но при этом будто бы рафинированный — чего стоят его знаменитые длинные волосы! Представить себе красного командира с длинными волосами и серьгой в ухе невозможно, а здесь — пожалуйста.
Маскарады Махно — сродни имажинистским.
Наконец, важно помнить, что Махно был революционером, а не контрреволюционером.
Есенин о себе потом скажет, что чувствовал себя гораздо «левее» большевиков, — и тут совершенно не важно, что Есенин вкладывал в термин «левый», а важно, что́ он имел в виду: неприятие слишком жестокой и довлеющей государственности, привнесённой большевиками. «Левее» — значит более радикально в смысле культурного строительства и освобождения крестьянства.
Чувствовал ли Есенин, что Махно желает чего-то схожего? Наверняка, хотя мог за него домысливать.
Но Есенин точно знал, что Махно ненавидел прежнюю аристократию и новую буржуазию, и едва ли это смущало Есенина. Знал, что Махно был не только батькой Гуляйполя, но комбригом 2-й Украинской армии, награждённым за боевые заслуги орденом Красного Знамени.
Махно шёл в ту же сторону, что и сам Есенин, и большевики.
Махно — альтернатива большевикам, но не иной полюс; это не белогвардейская альтернатива, не Мережковская, не бунинская, а мужичья, произросшая из того же корня, что и большевизм.
Наконец, то, что поэма про Пугачёва была задумана именно в зиму 1920/21 года, объясняется, в числе прочего, текущими событиями: в октябре 1920-го Махно заключает очередное перемирие с большевиками; в начале ноября вместе с Красной армией махновцы штурмуют Сиваш и заходят в Крым; в конце ноября большевики решают ликвидировать корпус Махно, начинается бойня; в декабре махновцы прорывают окружение и в январе 1921-го совершают рейд в Курскую и Белгородскую губернии.
Есенин всё это знает и за всем этим внимательно следит.
Тень Махно в есенинской поэме о Пугачёве безоговорочно присутствует.
Другой вопрос, что косвенные побуждения не стоит ставить выше изначальных. Да, Есенин много думал о Махно, но писал всё равно про Емельяна Ивановича Пугачёва и в значении этой фигуры разбирался искренне и старательно — по крайней мере поначалу.
В январе 1921 года Есенин находит известного московского букиниста Давида Самойловича Айзенштата и просит его помочь с литературой о Пугачёве. Есенин выказал желание купить все старинные книги, связанные с этой темой. Не какое-то количество, а все.
* * *
19 февраля 1921 года Есенин пишет заявление в отдел бракорасторжений с просьбой оформить развод: «Прошу не отказать в вашем распоряжении… Наших детей — Татьяну трёх лет и Константина одного года — оставляю для воспитания у моей бывшей жены… беря на себя материальное обеспечение их».
По сей день периодически возникают окололитературоведческие толки, что Есенина с Райх развёл Мариенгоф. Есенин однажды выскажет кому-то подобную версию, но она, признаться, никакой критики не выдерживает.
В чём тут дело?
Имеется одно, очень человеческое и кажущееся многим убедительным объяснение: парадоксальная ревность к Мариенгофу и его дружбе с Есениным.
Ну да, вроде бы глупо: все давно умерли, зачем выяснять, кто к кому ревновал? Но в случае с Есениным всё складывается удивительным образом: многими современниками он долгие годы воспринимался как живой и близкий, отсюда расхожее панибратское к нему обращение: Серёжа — Сергунька — наш-то Серёжка — чтоб Серёга такое сделал? — и т. п.
Многие мнили себя друзьями Серёжи, но, увы, чаще всего без весомых на то оснований.
Между тем дружил он вон с кем. С Мариенгофом. И жил с ним под одной крышей очень долго. Дольше, чем с кем бы то ни было.
Как такое простить?
Так что пусть Мариенгоф и будет во всём виноват. Пусть Серёжа будет всегда хороший, а Мариенгоф плохой: врун, графоман, ещё и разлучник.
И лицо у него вон какое неприятное и надменное. Не то что у Серёжи.
На самом деле Мариенгофу, конечно же, никакого дела не было, расторг ли Есенин брак с Райх.
Что самого Есенина побудило к такому поступку, не совсем ясно.
Вольпин не сдавалась, с Женей Лившиц дистанция была ещё больше, а с Галей Бениславской ничего даже и не начиналось — Есенин тогда и не предполагал, на какие чувства способна эта девушка с бирюзовыми глазами.
Райх ему никак не мешала вести ту жизнь, какую он желал, а жениться он точно не собирался — не на ком.
Могла ли Райх проявить инициативу? Вряд ли — зачем?
Ей, наконец, удалось устроиться на более чем приличную работу — в секретариат к Надежде Крупской (помогли какие-то бывшие знакомства); что-что, а голодная смерть ей и детям теперь не грозила.
Быть может, именно это и дало Есенину повод разорвать отношения полностью: не пропадёт Зина — жена вождя присмотрит за ней, в хорошие руки передаю.
Её будущий муж, театральный режиссёр Всеволод Мейерхольд, если и успел с ней познакомиться, то шапочно, в Наркомпросе; до начала их романа оставалось около полугода.
Тем не менее так совпало, что через полторы недели после подачи Есениным заявления на развод к ним с Мариенгофом явился в гости Мейерхольд — выразил почтение и позвал в театр на свою лекцию.
Здесь едва ли можно разглядеть попытку Мейерхольда оценить бывшего мужа приглянувшейся ему женщины — опасен ли этот знаменитый скандалист и хулиган, что он вообще собой представляет и т. д. Скорее, в этот раз Мейерхольд явился к вождям имажинизма — как новатор к новаторам и как равный к равным.
Как бы то ни было, сам факт подачи Есениным заявления на развод каким-то незримым образом вызвал ряд изменений в его взаимоотношениях с женщинами. И ожидаемых, и неожиданных.
Екатерина Эйгес в те же дни вдруг рассказала ему, что к ней приедет человек, которого она не видела три года и очень ждёт. Речь шла о её давнем сердечном знакомом, математике Павле Сергеевиче Александрове. Есенин обронил: «Ты одного его любишь». Катя и сама не знала, кого она любит и любит ли вообще; лет ей было по тогдашним меркам было достаточно много, чтобы не измерять страстями своё будущее. Подступало время жить, заводить детей, — а Есенин для этого, увы, не годился.
Эйгес даже познакомила Есенина с Александровым, и они отлично провели втроём целый вечер, разговаривая и читая стихи. Александрову Есенин очень понравился. Ревности в этом треугольнике не возникло — ни у кого и ни к кому. Вскоре Эйгес и Александров поженятся. А потом, через недолгий срок, разведутся.
Для Есенина всё закончится безболезненно — Эйгес никогда ничего от него не требовала, а он, в свою очередь, ничего особенного от неё не хотел. Встречаться они больше не будут.
Женя Лившиц станет заходить в Богословский всё чаще — на разговоры; неизвестно, сколько бы всё это длилось, но однажды Надежда Вольпин, забежавшая якобы по делу, Женечку там увидела.
И подумала: вот эта соперница куда более серьёзная, чем Эйгес. Если эта его увлечёт — он может совсем потеряться.
* * *
И недели не пройдёт, как между Есениным и Вольпин случится то, что она назвала в мемуарах «полное сближение».
Есенин только тогда узнает, что она невинна.
Озадаченно смотрит на простыню. И первое, что сочтёт необходимым в связи с этим сообщить:
— Каждый сам за себя отвечает!
(Только развёлся — и опять.)
Вольпин спокойно скажет:
— Я и не позволю никому за себя отвечать.
Она отлично знала, с кем имеет дело.
Если обобщать, то влечение к женщинам у Есенина было спорадическим, а привычка держать дистанцию — постоянной.
Вообще в случае Есенина говорить о его донжуанском списке и неотразимой мужской харизме приходится с многими оговорками.
Его, безусловно, любили несколько женщин — и любовь их была небывалой и пожизненной.
Однако ему в любовных делах не везло едва ли не чаще, чем везло, и взаимности он добивался иной раз подолгу, а иногда так и не получалось добиться.
Существует — в передаче двух мемуаристов, близко знавших Есенина, — практически идентичный диалог.
— А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три, — сказал как-то Есенин Мариенгофу.
Тот, наблюдавший жизнь товарища в ежедневном режиме и знавший про него едва ли не всё, спокойно обрезал:
— Не бреши.
— Ну, триста, — тут же согласился Есенин.
Мариенгоф, иронически:
— Ого!
— Ну, тридцать, — ещё скинул Есенин.
Мариенгоф останавливается на этой цифре в своих мемуарах.
Однако приведённый разговор, судя по всему, был «на троих» — Мариенгоф, сочиняя «Роман без вранья», лишнего свидетеля убрал.
Свидетель этот — их близкий московский приятель Эммануил Герман, публиковавшийся под псевдонимом Эмиль Кроткий.
Кроткий приводит этот диалог чуть иначе.
«Шёл у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:
— Женщин триста-то у меня, поди, было?
Смеёмся:
— Ну, уж и триста!
Смутился.
— Ну, тридцать.
— И тридцати не было!
— Ну… десять?
На этом и помирились.
Смеётся вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось!»
Сопоставляя многочисленные мемуары, письма, записки, дарственные надписи, фотографии и прочие свидетельства, можно сказать, что к 1920 году и десяти, пожалуй, не было.
Изряднова, Райх, Эйгес, Вольпин и несколько лёгких приятельниц, случившихся по итогам выступлений и гастролей, — едва ли их было много: Есенин целыми днями был на виду, и это неразлучные его приятели запомнили бы и потом пересказали.
Записан только один случай: как в «Стойле Пегаса» Есенин выпроваживает из подсобной комнаты подругу и говорит почти озлобленно:
— Обкрадывают они меня.
* * *
Имажинистам попадало и по сей день попадает в первую очередь за то, что они — «богема». Затащили крестьянского Леля к себе в компанию и научили плохому.
В сравнении, к примеру, с утончённым символизмом имажинизм по сей день кажется чем-то скандальным, нарочитым и нездоровым.
Между тем ситуация почти обратная.
Символизм, так сложилось, в известном смысле требовал одержимости. Даже здоровые молодые люди, попавшие под влияние символизма, пытались казаться одержимыми хоть чем-то и порой переходили всякие разумные границы. Меняли жён и любовниц — достаточно вспомнить даму по имени Нина Петровская, жившую и с Белым, и с Бальмонтом, и с Брюсовым; жену Блока, которая жила ещё и с вышеупомянутым Белым; известны и сотни женщин самого Блока.
В символизме много нарочитой, почти навязчивой эротики: тон задавали Брюсов и Бальмонт.
Имажинизм — вообще не по этой части.
Весёлый, но здоровый цинизм — да, имел место, но не более.
Имажинисты скандалили, заходя в сферы, смежные с политикой, религией и, конечно, культурой; но быть знаменитыми в качестве покорителей женских сердец — нет, такой цели не было.
И в жизни, и в поэзии достаточно зримо была явлена ставка на мужскую дружбу, на творчество как самоцель, судьбу, неизбежное и единственно важное. «Сегодня вместе / Тесто стиха / Месить Анатолию и Сергею», — писал Мариенгоф; Есенин — про то, что он осуждён «на каторге чувств / Вертеть жернова поэм».
Жёнами и подругами они не менялись, половым мистицизмом не страдали.
Никто свои любовные удачи ни в поэзию, ни в публичную сферу не переносил; все имажинисты появлялись на людях либо по одному, либо друг с другом. Какие ещё женщины!
У Есенина десятки фотографий с друзьями от Клюева до Мариенгофа — и ни одной с жёнами или подругами, кроме Дункан.
К Хлебникову заехали — и то успели два раза сфотографироваться. Но где хоть один снимок «Изряднова и Есенин», «Райх и Есенин» или «Эйгес и Есенин» — они же более года были близки, или «Вольпин и Есенин» — он за ней целый год ухаживал, прежде чем её добиться.
Фотографироваться он любил, но женщин в фотоателье с собой не звал, скорее всего, принципиально.
Впрочем, и с собственными детьми у Есенина тоже не будет ни одной совместной фотографии.
Отдельно стоит остановиться на проблеме алкоголя.
И Шершеневич, и Мариенгоф, и Грузинов, и Рюрик Ивнев к алкоголю были практически равнодушны. С Кусиковым дело обстояло чуть сложнее: человек с Кавказа, он мог позволить себе перебрать, но в те годы другие вещи его тоже волновали.
В «Романе без вранья» Мариенгофа, описывающего приключения имажинистов и вроде бы срывающего с Есенина все покровы, алкоголя практически нет. Его и не было — пили мало.
В «Великолепном очевидце» Шершеневича — та же картина.
Вот воспоминания Рюрика Ивнева об имажинистских временах: «В ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить. <…> Ему нравилось наблюдать ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился…»
Может, имажинисты, сговорившись, скрыли правду от широкой общественности?
Но вот мнение со стороны — пролетарского поэта Николая Полетаева, который, как и множество других пролетарских поэтов, кружил возле имажинистов и конкретно Есенина: «В публике существует мнение, что поэта сгубили имажинисты. Это неверно. Я с Казиным, Санниковым или Александровым часто заходил к имажинистам и сравнительно хорошо их знаю. Правда, это были ловкие и хлёсткие ребята. <…> Но повлиять на Есенина они не могли… Есенин продолжал работать, часто скандалил, но, кажется, не пил».
Почему «кажется»?
Потому что в 1926 году, когда Полетаев писал воспоминания, слава Есенина как «горькогопропойцы» была уже устоявшейся. И, оглядываясь назад, Полетаев с удивлением вспоминает, что в имажинистские годы видел Есенина только трезвым. И сам удивляется: может, забыл чего? все же знают, как он пил.
Между тем достаточно читать самого Есенина: мотив алкоголя, тема пьянства в эти годы у него просто отсутствуют. Он уже и скандалист, и хулиган — но разительно трезвый.
* * *
В «Стойло Пегаса» к Есенину и Мариенгофу стал заходить Леонид Утёсов, театральный артист, исполнитель песен, начинающий джазмен, переехавший в 1921 году в Москву из Одессы.
В первую встречу Есенин и Утёсов крепко обнялись.
Разглядывая Есенина, Утёсов заметил, что тот возмужал, изменился.
Есенин представил его приятелям как своего «старого друга», что было, конечно же, некоторым преувеличением. Есенин никогда не бывал в Одессе, подружиться всерьёз они никак не могли. Но Утёсов приезжал в Москву с гастролями после революции, в 1917 и 1920 годах: выступал в кабаре сада «Эрмитаж», неподалёку от Тверской. Если бы они познакомились в 1920-м, Утёсов при встрече едва ли был бы так удивлён изменениям, случившимся с Есениным. Значит, время их знакомства — 1917-й, поздняя осень. И Утёсов, и Есенин, будучи ровесниками, провинциалами, решившими покорить Москву, бродили тогда повсюду, присматривались; ну и столкнулись друг с другом.
В смысле творческом их едва ли что-то могло сблизить: Есенин никакого устойчивого интереса ни к театру, ни тем более к джазу не испытывал. В свою очередь, есенинская деревенская лирика и его христианские поэмы не могли вызвать острого интереса у сына биржевого маклера, одессита Лёди (Лазаря) Вайсбейна — так на самом деле звали Утёсова.
Зато Мариенгоф однажды провёл с Утёсовым совместный вечер: он читал, Утёсов пел.
Шершеневич пошёл ещё дальше — у него был совместный вечер с танцором Борисом Плетнёвым: один читал стихи, другой одновременно плясал.
Так «Стойло Пегаса» становилось местом паломничества самой разнообразной публики, далеко не всегда поэтического склада.
Писатель Борис Зайцев намекнёт в мемуарах, что в кафе (не называя само «Стойло…», но по контексту понятно, что речь идёт именно о нём) тайно торговали кокаином.
Да, имажинисты были ребята рисковые, многое могло иметь место; но с кокаином, пожалуй, перебор.
В самом дальнем левом углу зала была «Ложа имажинистов»: два диванчика и столик — помещалось всего шесть человек. Никто, кроме имажинистов, не имел права там сидеть — только если хозяева специально приглашали.
Барышни, которые являлись в «Стойло Пегаса» с весьма противоречивыми планами, молодые поэты из провинции и прочая разномастная публика из разряда настырных городских сумасшедших смотрели в левый угол с томлением и тоской. Там восседали небожители, хозяева жизни.
13 марта 1921 года в Доме печати Есенин проводит свой концерт, сольный.
Поэт Григорий Мачтет записал тогда же: «Ярко светило электричество. Возбуждённый переполненной залой… вошёл в настоящий раж и, размахивая руками, тряс головой и чувствовал себя героем. Ему везёт».
Опять возникает тема с везением.
Коллеги не всегда понимают, что надо говорить не «ему везёт», а «он везёт»; но тогда им придётся как-то объяснять себе, почему они сами ничего не везут.
Далее у Мачтета: «Ему прощают за его талант все политические эксцессы, грубости и скабрёзности стиха… Смотрю, как он то и дело ерошит волосы и, отступая то взад, то вперёд, готов словно соскочить вниз к публике и заразиться общим настроением».
В том-то и дело, что публика, огромное её количество, прощала многое, но неменьшее количество коллег по ремеслу и особенно критиков Есенин раздражал — и он сам, и особенно его имажинизм.
Характерно, что если литературоведы и литераторы советской поры подозревали имажинистов в асоциальности и антисоветизме, то эмигрантская среда обвиняла их же в ровно противоположном грехе.
Упомянутый выше писатель Борис Зайцев из 1960 года ситуацию самого начала 1920-х, когда он ещё не покинул Россию, видел так: «…в Москве существовали как бы две струи литературные: наша — Союз писателей, с академическим оттенком и без скандалов, и футуристически-имажинистская — со скандалами. Мы находились в сдержанной, но оппозиции правительству; они лобызались с ним, в самых низменных его этажах: в кругах Чеки (политическая полиция)».
Теперь мы с вами понимаем, что и условно советская, и вполне себе антисоветская позиции с действительностью имеют самые сложные отношения.
Важно, однако, что даже спустя 40 лет Зайцев вспоминает ту эпоху как маркированную имажинизмом; то, что он говорит и о футуризме, — скорее, следствие определённой инерции популярности футуризма накануне революции и очевидной к 1960 году значимости имени Маяковского.
На самом деле Зайцев констатирует, что литература находилась тогда в тени имажинистов, а наличие этой тени проще всего объяснить «лобызаньем» с чекистами.
Так сильно лобызались, что по очереди попадали под серьёзнейшие обвинения, неделями, а то и больше, сидели в тюрьмах, бегали от повесток на другой конец страны и т. п.
Ни одного знакомого чекиста у имажинистов не было.
Устинов, Сахаров и Блюмкин чекистами не являлись.
Но важный момент: имажинисты, отдавая себе отчёт, что со всеми своими сомнительными делами ходят по краю, могли нарочно распространять слухи о своей вхожести в «кабинеты».
Аура причастности к власти давала им ложное ощущение независимости и, следовательно, готовность к совершению новых скандальных чудачеств.
Если бы они сами себя не убедили, что с «Чекой» у них всё в порядке, им было бы куда страшнее.
Тогда, между прочим, людей расстреливали.
И естественно, что тот же самый Борис Зайцев и люди его круга поверить не могли, что имажинисты могут столь дерзко себя вести, не имея прикрытия.
Должно же быть хоть какое-то объяснение! Взяли то, что сверху лежало.
Другой писатель-эмигрант, Михаил Осоргин, в этом смысле оказался куда точнее: «Когда большинство поэтов и поэтиков в СССР пошли прислуживаться писаньем транспортных стихов, декретовых басен и лозунгов для завёртыванья мыла, — имажинисты… делали то, на что другие не решались: не желали сдаваться и отстаивали по-своему право писателя говорить, что ему хочется. С полнейшим и открытым отрицанием имажинисты относились и к „пролетаризации“ литературы, и к приданию ей классового характера».
* * *
Вопрос, который неизменно возникает в этом контексте: насколько серьёзным было погружение Есенина в имажинизм?
Безусловно, он долгое время жил и горел этим.
Объяснений тому несколько.
Одно из них связано со ставкой на удачу.
Казалось бы, имел место один карнавал, дореволюционный — с Клюевым, с этими поддёвками и валенками; теперь пришёл другой — с лакированными башмаками и цилиндрами.
Всё и так, и не так.
У Клюева Есенин шёл на поводу, делал то, чего ждала от него публика, — и она снисходительно, хотя и любовно, посмеивалась, глядя как бы с высоты на вылупившегося из народа птенца: смотри, какой!
Теперь публика шла у него на поводу.
Тогда он был ведомым — Городецким, Клюевым, полковником Ломаном; сейчас ощущал себя вождём.
В начале 1921 года Есенин подписал наркому Луначарскому свою «Трерядницу» именно так: «…с признанием и уважением. Вождь имажинизма С. Есенин».
Имажинизм дал Есенину настоящую, весомую славу, хотя и с оттенком скандальности: десятки тысяч проданных книжек, разраставшуюся армию поклонников и поклонниц.
Могут сказать: нет, ему всё это дала собственная поэзия. Но поэзия была и в 1914-м, и в 1916-м, и в 1918-м. Он и тогда уже был великим поэтом и знал, что обладает полным правом на успех.
Есенин не мог позабыть свой первый авторский концерт в 1917 году, на который пришло считаное количество людей.
Разве это может сравниться с вечерами в забитых битком огромных аудиториях Москвы, полных залах кинотеатров и театров Ростова-на-Дону или Харькова?
Ему было что и с чем сравнивать.
Никто из современников, кроме Маяковского, не мог конкурировать с имажинистами. К слову сказать, выступление Пастернака, когда почти весь зал ушёл с чтения поэмы «Сестра моя — жизнь», Есенин тоже отметил.
Учреждённая имажинистами и лично Есениным Ассоциация вольнодумцев снисходительно позволяла себе устраивать — тоже в начале 1921-го — совместные выступления Пастернака и Фёдора Сологуба. Имажинисты с высоты своего положения помогали двум великим мастерам хоть как-то зарабатывать, заодно зарабатывая на них.
И Есенин с усмешкой смотрел на того самого Сологуба, который лет шесть назад его «за ушко да к солнышку» поднимал, якобы разгадав все его крестьянские хитрости. А Есенин, в свою очередь, Фёдора Кузьмича с бородавкой под носом на дух не выносил за его барскую снисходительность: а сам кухаркин сын, Сологуб-то!
А теперь ему дела до Сологуба нет никакого; может даже при случае пожалеть старика.
А крестьянские поэты?
Кто пойдёт на вечер Клюева, если он явится из своей деревни? Кто пойдёт на Карпова, Орешина, Ганина, Клычкова?
Сколько публики соберут пролетарские поэты, даже если объединятся всей гурьбой?
Это имажинисты могут их милостиво пригласить в «Стойло Пегаса» и по-отечески похлопать по плечу: что, чумазые, тяжело стих даётся? Это вам не у станка стоять.
Пролетарские поэты могли огрызаться, но чувствовали за имажинистами не только наглость и вызов, но и невесть как приобретённое право на подобное поведение.
Газета «Воронежская коммуна» — мы специально приводим в пример провинциальное издание — писала в марте 1921 года: «Есть ли у имажинистов последователи? К несчастью, есть, иначе бы не стали писать об этом течении. Имажинизм — заражает нашу творческую молодёжь, иногда подлинно пролетарскую по своей идеологии, заражает и уводит её в творческие тупики. Конечно, кому есть что сказать, в ком есть большое содержание, тот не поддаётся сладкому пению однобокой имажинистской сирены, а расхохочется ей прямо в лицо и пойдёт дальше. Но многие и многие слишком не окрепли ещё и слишком падки на быструю „славу“…»
«Многие и многие» — на быструю, якобы в кавычках, славу.
Но покупались, естественно, не только на славу. Тут другое.
Против имажинистов работала, хотя и с перебоями, идеологическая машина: центральные газеты с завидной периодичностью били по ним очередными убийственно-критическими памфлетами. Надо понимать значение прессы в те времена, уровень доверия к ней: в сущности, молодые советские граждане должны были отвернуться от этих шарлатанов. Но всё складывалось ровно наоборот: шарлатанов читали всё больше и больше.
В том числе и потому, что никакого «сладкого пения» не было — имажинистам было и что показать, и что сказать; и в своё дело они искренне верили.
Они были убеждены, что протаптывают тропы в то самое неизведанное, о котором часто говорил Есенин.
Шершеневич только что выпустил целую поэму, срифмованную исключительно на диссонансах, — такого никто до него не делал.
Мариенгоф достиг необычайных результатов, экспериментируя с разноударной рифмой.
Заразительны были сама их интонация, сама словесная жестикуляция: свободная, самоуверенная, прихотливая, кажущаяся необычайно новой.
Казалось, на этом задоре, с такой фантазией и хваткой можно далеко забраться.
Вот сейчас Есенин и Мариенгоф одновременно задумали поэмы — на самом деле драмы, — основанные на историческом материале: первый — об эпохе Екатерины Великой, второй — Анны Иоанновны.
И обязательно должно было получиться. И Мейерхольд поставит в театре, не меньше.
Мемуарист Клим Буровий вспоминает о тех днях:
«Размашистыми мазками Есенин излагает мне свою теорию об образной поэзии.
— Но этого мало, этого мало! Нужно вам побывать на наших вечерах. Мы делаем революцию в поэзии, все теории кверху ногами переворачиваем».
Ему вторит Надежда Вольпин, описывая тогдашнее общее состояние Есенина так: он «был бодр» и вёл себя, как «вождь секты фанатиков», — имея в виду имажинистов и всех их последователей.
В литературоведении принято ссылаться на статью Есенина 1920 года «Быт и искусство», опубликованную в 1921 году в журнале «Знамя», где он напишет: «Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что образ — это уже всё».
И далее: «У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова».
И ещё: «Они ничему не молятся, им нравится только пустое акробатничество».
Все обращают внимание на претензию, выводы из неё делают самые далекоидущие; а надо бы заметить и иное: Мариенгофа, Шершеневича и прочих предельно чуткий к слову Есенин именует «собратьями» — а не, скажем, «коллегами по ремеслу» или даже «товарищами».
Он по-братски обращается к братьям.
Побуждения Есенина, написавшего эту статью, вполне прозрачны.
С одной стороны, он стал объектом постоянной критики — и должен был отвечать не только за свои выходки, но как бы делить ответственность с Шершеневичем и Мариенгофом за их поэтические эскапады или неудачи. В этой ситуации Есенин желал прочертить линию раздела: они урбанисты, они осмысленно играют — один в гаера, второй в паяца; я и сам играю в скандалиста, но в отличие от них умею молиться.
С другой стороны, в этом тексте он отрицает не имажинизм, но ложное понимание имажинизма как механического каталога образов. Есенин взыскует имажинизма природного, органического, более того, утверждает его своим текстом.
Ни написание статьи, ни её публикация не оказали никакого влияния на деятельность имажинистов.
Мемуарист Георгий Поршнев рассказывает об очередном выступлении Есенина в «Стойле Пегаса»: идёт 1921 год, статья «Быт и искусство» уже написана. Вечер носит название «Поэт о самом себе». И что же считает важным сообщить Есенин? Цитируем Поршнева: «…начинает свою речь как бы конфузясь, не находя нужных слов, но чувствуется, что уже есть привычка к вниманию слушателей и публичным выступлениям. От биографии уклонился. Начал туманно выяснять мотивы творчества, перешёл на защиту имажинизма и задор по адресу противников…»
Имажинизм будем защищать, а его противников бить — вот позиция Есенина.
В те же дни начала 1921-го Есенин общается с историком русской поэзии Иваном Розановым и в числе прочего сообщает ему: «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьём стремился к тому, что нашёл более или менее осознанным в имажинизме».
Далее Есенин сетует, что помимо «приёма», «внешности» есть ещё «поэтическое мироощущение», которого у Шершеневича нет, а у Мариенгофа «долго не было», но теперь есть. Что, кстати говоря, верно, потому что под явным воздействием Есенина у Мариенгофа постепенно начнётся русофильский период в поэзии.
Постоянная апелляция к словам Есенина, сказанным в 1920 году, исключает многочисленные высказывания об имажинизме, случившиеся позже. Скажем, в 1921 году Есенин и Мариенгоф напишут совместный поэтический манифест, объявляя текущее поэтическое время «эпохой Есенина и Мариенгофа». В том же 1921-м Есенин подписывает Шершеневичу фотографию: «Россия не забудет нас — трёх Великих скандалистов».
Все минусы собратьев своих Есенин отлично знал.
Но и о плюсах знал не хуже.
С имажинистами он работал в равной степени и на притяжении к ним, и на отталкивании от них. В любом случае — это работа в одной банде, в братстве.
* * *
Или ещё другой часто мелькающий и тоже весьма вздорный довод: Есенин был больше Мариенгофа и Шершеневича.
Но Есенин был больше едва ли не всех современников, кроме двух-трёх, с которыми стал вровень, — и что теперь?
Давайте продолжим: Маяковский был больше Каменского, Кручёных и Бенедикта Лившица — всех своих собратьев по футуризму.
Блок был больше Балтрушайтиса и значимее Белого. С Блоком несопоставимы ни Бальмонт, ни Брюсов.
Пушкин был вообще больше всех.
И что — это может быть каким-то доводом в серьёзном разговоре о поэтической школе, о поколении, о плеяде?
Есенин больше Карпова, Ширяевца, Клычкова и Орешина — и какой вывод нужно сделать? Тот, что перечисленным теперь нет места?
Но место им есть: это последние крестьянские поэты России, наиважнейшие имена.
Вот только Карпов и Орешин, пожалуй, ничем не обогатили Есенина. Зато «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Исповедь хулигана» и «Пугачёв» — вещи сугубо имажинистские, и при создании их, образно говоря, с одной стороны лампу над Есениным держал Мариенгоф, а с другой Шершеневич.
Вообще наблюдается некоторое излишнее доверие критическим словам Есенина о собратьях-имажинистах.
Но минуточку. Маяковского Есенин упрямо называл «бездарь» — с ударением на последнем слоге — и раз за разом уверял, что тот «обокрал Уитмена», а сам ни одного образа создать не смог.
Мандельштаму Есенин в лицо говорил (Грузинов слышал, записал): «Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!»
Блока ценил очень высоко, но и то потом скажет, что тот стал плохим поэтом и вообще выглядит на наших полях, как голландец какой-то. Это значит: не местный, чужой, многого не понимающий. В одном разговоре Есенин даже уточнит: у Блока три четверти немецкой крови — что он может понять?
Ходасевича Есенин в упор не видел. О Хлебникове — не скажет ничего, а присланную тем из Харькова поэму «Разин» печатать в имажинистском сборнике откажется, бросив: «Фокусы». О Гумилёве — не вспомнит ни разу. «Да не обойдёшься / С одним Пастернаком…» — скривится в стихах по поводу Бориса Леонидовича, а самому ему в лицо выскажет: «Ваши стихи косноязычны. Народ вас никогда не признает!» Про Илью Эренбурга как поэта коротко сообщит: «Никакой».
Есенин в начале Первой мировой напишет целый обзор женской военной поэзии: более всего про Щепкину-Куперник, упомянет Любовь Столицу; но про Ахматову и Цветаеву, с которыми неоднократно при разных обстоятельствах встречался, стихи которых слышал в авторском исполнении, ни словом не обмолвится.
По большому счёту Есенин никого не хвалил. Только ругал.
Да, в автобиографиях отдавал должное Клюеву, но с таким количеством оговорок и прямых оскорблений, из которых «ненавижу», пожалуй, даже и не самое жёсткое.
За всю жизнь Есенин написал всего одну положительную рецензию на чужой поэтический сборник — Петра Орешина; но его он соперником точно не считал.
И если всерьёз апеллировать к есенинским высказываниям, придётся согласиться, что Орешин в понимании Есенина был больше всех остальных современников.
Но мы же не можем так сделать.
Тогда как быть?
Собирая картину есенинских предпочтений, надо разыскивать не тех, кого он хвалил, а кому от него больше всех доставалось.
И тут выясняется, что ругал он чаще всего Блока, Клюева, Маяковского, Мандельштама и собратьев-имажинистов, в первую очередь Мариенгофа и Шершеневича.
И сразу какая-то другая картина вырисовывается.
Потому что это и есть поэтическая картина Есенина: он и важные ему современники.
Это поэзия — и Есенин не воспринимал её как цветущий луг, где каждому растению есть место.
Есенин хотел быть не просто первым. Он хотел быть самой сильной любовью своего народа, самой важной, самой дорогой.
* * *
В марте 1921 года Главный политико-просветительский комитет республики начал проводить спецрасследование по факту «печатания и распространения» «порнографического сборника» стихов имажинистов «Золотой кипяток» с требованием «наказать всех виновных».
Имажинисты могли надеяться, что в этот раз всё закончится так же, как и во все предыдущие, когда очередной начальник в Наркомпросе, Госиздате или Революционно-военном цензурном комитете закатывал весёлые глаза и говорил ласково: всё, черти драповые, проваливайте с глаз моих, после чего они, якобы преисполненные раскаяния, потупив очи и чуть мешая друг другу, выходили — но сразу же, в приёмной, к удивлению секретаря, начинали хохотать. В конце концов, «Золотой кипяток» не многим страшнее названия (и заодно аббревиатуры) «Всё, чем каемся», за которое Есенина с Шершеневичем только пожурили.
Тем не менее сейчас был целый Главполитпросвет.
Сигнал о их очередном хулиганстве был подан максимально серьёзно, а в реакцию на этот сигнал были вовлечены хозяева самых разнообразных кабинетов. Свести случившееся к очередной имажинистской шутке не удалось.
В сборнике не содержалось ничего, даже ассоциативно связанного с наименованием; там были всё те же, в той или иной степени скабрёзные, сочинения имажинистов — но никакой порнографии в буквальном смысле.
Велико же было их удивление, когда 14 апреля в газете «Известия ВЦИК» было опубликовано письмо наркома Луначарского, до сих пор к ним относившегося более чем терпимо. Сколько в кабинете у него просидели! Сколько проговорили!
Но даже Луначарскому пришла пора высказаться.
«Довольно давно уже я согласился быть почётным председателем Всероссийского союза поэтов, но только совсем недавно смог познакомиться с некоторыми книгами, выпускаемыми членами этого союза. Между прочим, с „Золотым кипятком“ Есенина, Мариенгофа и Шершеневича.
Как эти книги, так и все другие, выпущенные за последнее время так называемыми имажинистами, при несомненной талантливости авторов, представляют собой злостное надругательство и над собственным дарованием, и над человечеством, и над современной Россией».
«Книги эти, — продолжал Луначарский, — выходят нелегально, т. е. бумага и типографии достаются помимо Государственного издательства незаконным образом (а то он об этом с 1919 года не догадывался. — 3. П.). Главполитпросвет постановил расследовать и привлечь к ответственности людей, способствовавших появлению в свет и распространению этих позорных книг».
Так уж и позорных?
Но дальше ещё страшнее: «Так как союз поэтов не протестовал против этого проституирования таланта, вываленного предварительно в зловонной грязи, то я настоящим публично заявляю, что звание председателя Всероссийского союза поэтов с себя слагаю».
Луначарский, по сути, противопоставил компанию имажинистов всему Союзу поэтов!
До этих пор члены Союза поэтов могли гордиться: целый нарком просвещения возглавляет их организацию, помогая им решать одну проблему за другой и вообще легализуя их деятельность, ещё не настолько структурированную, как в позднесоветские времена. И тут эти шарлатаны, одуревшие от безнаказанности, всё испортили.
Вообразите себе настроение имажинистов в тот день!
Советский вождь в советской газете валяет их в зловонной грязи, затем с ужасным грохотом хлопает дверью — и выходит вон, а имажинисты остаются с облетевшей с потолка штукатуркой на плечах и на модных причёсках.
Куда им идти теперь?
Тут даже и Блюмкин не поможет — да и при чём тут он?
Имажинисты, от греха подальше, даже в «Стойло Пегаса» не пошли, но решили провести время самым замечательным образом, вне пристального внимания, в салоне Зои Шатовой — их там отличным ромом поили. И бургундское тоже было.
Надо было залить печаль. И обдумать всё как следует.
* * *
Завсегдатаями салона Зои Петровны Шатовой — иногда он именовался кофейней — Есенин и Мариенгоф стали в годы военного коммунизма.
На самом деле, конечно, это была никакая не кофейня и не салон, а хорошо обставленная квартира 18 в доме 15 по Никитскому бульвару.
В квартире встречали, привечали, вкусно кормили самых разных людей, но из общего круга, попутно совершая разные, в меру тёмные дела: спекулянтские сделки, куплю и продажу золота и прочих драгоценностей. Заодно можно было спокойно обсудить политическую обстановку, не опасаясь, что тебя подслушают — здесь все были свои.
Попадали сюда только по рекомендации. Соблюдалась конспирация: запускали по паролям, условным звонкам.
Постоянными посетителями салона были в основном советские чиновники среднего уровня — подобные сюжеты можно наблюдать в классических текстах Булгакова, Ильфа и Петрова или Зощенко.
Есенин и Мариенгоф были допущены к Шатовой, скорее всего, по рекомендации их дорогого товарища, совслужащего Григория Колобова.
В свою очередь, Колобов, спокойно перемещавшийся по огромным пространствам Советской республики в своём салон-вагоне, была причастен к поставкам в салон Шатовой тех или иных продуктов — имажинисты понемножку занимались ещё и спекуляцией, а не только, как утверждал теперь Госполитпросвет, распространением порнографии.
У Колобова было прозвище «Почём соль?». Мариенгоф в своих мемуарах забавно описывает, как Григорий выспрашивал знакомых о стоимости соли в разных городах, отслеживая в течение одного дня сводки изменения цен на этот продукт. Чекисты, прознавшие о салоне Зои Шатовой и уже наблюдавшие за ним, называли Колобова «Почём кишмиш?».
Интересы Колобова были широки, и что он успел накупить хотя бы во время недавней имажинистской гастроли через Ростов-на-Дону до Баку, вопрос открытый.
Не поэзией единой жили люди.
На этом, впрочем, и остановимся.
Едва ли салон предлагал что-то большее, чем вкусные обеды и спекулятивные сделки за закрытыми дверями — хотя бы по той причине, что в квартире Зои Петровны проживал ещё её муж Василий Николаевич Шатов, тридцати девяти лет, бывший артист и выпускник Киевского университета, с двумя их детьми — десятилетним сыном и одиннадцатилетней дочерью, 55-летней тёщей и бабушкой восьмидесяти пяти лет.
Никакого разврата не предполагалось, кокаинистов не привечали.
Вовсе не факт, что спекулятивный рынок всерьёз интересовал Есенина и Мариенгофа. В те годы поесть и выпить в неожиданной компании было уже значительным удовольствием: милая и обходительная 34-летняя хозяйка — чего бы не зайти?
Но 14 апреля повод был особенный: письмо Луначарского.
Поздно вечером, ближе к полуночи, в салон три раза, как условились ранее, позвонили: пришли Есенин, Мариенгоф, Колобов.
Дверь открылась — и здравствуйте, приплыли: в коридоре красноармейцы с винтовками, а чекисты обыск проводят.
Есенин, шедший первым, попятился, чтобы сразу ретироваться; но их — «нет-нет, минуточку!» — попросили присоединиться к компании — «а то из-за дверей дует».
В квартире уже сидело достаточное количество задержанных, включая, естественно, хозяев.
Толкаясь в коридоре и ещё не теряя надежды соскочить, имажинисты попытались взять нахрапом:
— Я поэт Есенин!
— Я поэт Мариенгоф!
И уже хором поэты добавили:
— Разрешите уйти!
Ответ был тот же:
— Не разрешаем.
Колобов тем временем разворачивал (цитируем воспоминания Мариенгофа) «один за другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку».
На одном было, к примеру, написано: «Уполномоченный Высшего Совета перевозок при Совете труда и обороны». На другом — «Уполномоченный Транспортно-материального отдела ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны». На третьем — «Старший инспектор Центрального управления материально-технического отдела Наркомата путей сообщения».
И это всё Колобов.
Но мандаты тоже не вызвали ни малейшего интереса.
Вот так день!
Всё-таки не надо было от лампадки прикуривать…
Поначалу имажинисты пытались отшутиться и даже подтрунивали над красноармейцами и чекистами, но вскоре поняли, что всё серьёзно, и, надвинув на глаза шляпы, стали молча ждать развития событий.
Картины рисовались самые апокалиптические.
«А где эти зловонные имажинисты, — спросят завтра в Союзе поэтов, — которые в грязи лежат, поливая себя золотым кипятком?»
«Где-где, — ответят им, — уехали на Соловки за спекуляции: каждому по десятке влепили — будет им теперь „Исповедь хулигана“…»
В час ночи всю компанию, около пятнадцати человек, начали усаживать в два грузовых автомобиля, чтобы везти на Лубянку.
Здесь Есенин, совсем недавно отсидевший неделю на голодном пайке после ареста в доме Кусикова и теперь, в не в пример Мариенгофу и Коробову, отлично знающий, что почём, проявил настоящие крестьянские сметливость и запасливость.
Он нагрузил Мариенгофа одеялами, свиными корейками, целым гусём, головкой сыра, телятиной: неси, Толя, пригодится…
Помимо супругов Шатовых и имажинистов, в машине тряслись начальник отдела Личного стола Наркомпроса Б. Н. Шрамченко — печальный человек пятидесяти одного года и советский служащий П. Н. Малиновский шестидесяти лет, тут же начавший жаловаться на грудную жабу и порок сердца…
Симптоматичные всё лица!
Дети, тёща и бабушка Шатовых остались дома.
В камере Есенин, с видом бывалого, устлал бархатистыми одеялами нары и молча лёг спать.
На другой день их по очереди водили на допросы, инкриминируя валютную спекуляцию; имажинисты, естественно, всё отрицали.
Доказать что-то оказалось невозможно — ни валюты, ни кишмиша у имажинистов при себе не было.
Тем временем за них уже ходатайствовал Московский политический Красный Крест — их знакомцы, которым сумели подать весточку, а заодно начальство Григория Коробова.
Проведя две ночи на Лубянке, имажинисты, все трое, вернулись домой.
Супруги Шатовы просидят ещё более полугода — с ними органам явно было о чём поговорить. Впрочем, на серьёзные уголовные сроки вины не наберётся — их выпустят в ноябре 1921-го. Больше никаких салонов имажинистам не будет.
В том же году у доброго товарища имажинистов, певца Леонида Утёсова, появится новая песенка под названием «Куплеты газетчика».
В песенке этой есть и такой куплет:
Вот сообщение с телеграфной ленты:
«Ночью задержаны три мешочника,
Ехали с фруктами прямо из Ташкента,
А вместо рынка заехали в ЧК».
Сочинил это не кто иной, как имажинист Николай Эрдман, а под мешочниками совершенно очевидным образом подразумевались Есенин, Мариенгоф и Колобов.
«Куплеты газетчика» будут записываться на советских грампластинках — но вряд ли хоть один слушатель Страны Советов мог предположить реальную подоплёку этой песенки.
Мариенгоф в 1950-е годы мог бы поставить пластинку с куплетами своим знакомым и сказать: «Знаете, а вот эта песня про нас с Есениным!»
Знакомые переглянулись бы и решили, что старик начал заговариваться. Никто бы не поверил.
Утёсов наверняка исполнял эти куплеты в «Стойле Пегаса», и все собравшиеся отлично понимали, о ком идёт речь, и довольно хохотали, но сообщить об этом никому не могли.
Однако в те дни настроения смеяться совсем не было.
Имажинисты узнали, что начата проверка по всем их предыдущим изданиям; тут же выплыли самые неожиданные — вернее, вполне ожидаемые — факты: сборники издавались, в сущности, незаконно.
Госиздат информирует ВЧК — Всероссийскую! Чрезвычайную! Комиссию! — о серьёзных нарушениях, имевших место при издании есенинской «Исповеди хулигана» (трёхстраничная книжица на грубой зернистой бумаге! из одного стихотворения! и из-за неё целое разбирательство!) и сборничка «Развратничаю с вдохновением» Мариенгофа — ещё одной четырёхстраничной книжицы на зернистой бумаге.
Всё, это конец.
16 апреля был первый по-настоящему весенний день, всё оттаяло, потекло.
Есенин решил: надо утекать и ему.
Он уже не раз так делал.
У него даже настроение поднялось: есть же выход, есть! — пропасть, и с концами.
Встретил Галю Бениславскую. До чего ж хорошенькая: загнутые вверх ресницы, прямой узкий нос, матроска со значком Ленина и передвигается на велосипеде, причём удивительно элегантно.
Она запомнила, что они с Есениным хохотали непонятно над чем.
Есенин повторял:
— Уезжаю в Туркестан, уезжаю в Туркестан.
Жизнь сразу показалась удивительной и по-хорошему непредсказуемой.
Мариенгоф говорит:
— Что, вправду уедешь? Прекрати!
Есенин:
— А ты нет?.. А я — да.
И вдруг:
— А посмотри на Галю! У неё глаза зелёные! Правда, зелёные…
Не мешкая, на другой же день Есенин, Колобов и некий «инженер Лёва» выехали в Туркестан.
У Мариенгофа были какие-то свои резоны остаться.
Он вполне мог думать, что за копеечную книжицу в порошок не сотрут, а шум с Луначарским пройдёт за считаные дни.
И квартира у них с Есениным. И собака Ирма скоро ощенится. И книжная лавка. И «Стойло Пегаса». И для драмы «Заговор дураков» ему Туркестан категорически не нужен, а нужны местные архивы.
И Мариенгоф был прав, наверное.
Но Есенин решил, что для работы над «Пугачёвым» ему тем более надо отбыть.
У него была своя правда.
* * *
Первую главку Есенин успел написать зимой в Богословском переулке. Интонацию он поймал с первых строк:
Ох, как устал и как болит нога…
Ржёт дорога в жуткое пространство.
Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,
Приют дикарей и оборванцев?..
Какие-то постройки без единого огня, что-то скрипит, солнце заходит… Герой всматривается и чуть хромает. Откуда он явился, неизвестно. Ясно, что ничего хорошего в его прежней жизни не было. Жизнь была паршивая. Но едва ли хоть что-то способно его напугать.
И какой замечательный сбой ритма: для соответствия третьей строке в первой должно быть девять слогов (тогда было бы так: «Ох, как устал и болит нога… ты ли, ты ли, разбойный Чаган…») — но тогда трудно осознать состояние пугачёвской ноги. Посему, оцените появление внеметрического «как»: «Ох, как устал и ка-а-а-ак болит нога…»
Закончил поэму Есенин в салон-вагоне Колобова; ехал в купе один, за стеной Гриша и Лёва из-за чего-то непрестанно ругались; всё это веселило Есенина, он напрочь забыл про московские дела и работал запойно.
Гриша прибегал с какими-то претензиями; Есенин, смеясь, отвечал:
— Я тебя, дурака, в бессмертие помещаю, вместе с твоим вагоном; иди самовар поставь мне лучше…
«Пугачёв» — в известном смысле совершенная поэма. Дело не в том, что в ней, как сам Есенин хвастался, «рифмы как лакированные башмаки» и с технической точки зрения всё выполнено безупречно.
Есенин написал эмоционально сложнейший текст.
Позже он будет объяснять одному из молодых имажинистов: рифма, ритм, образ — тут всё понятно; а ты сумей в стихе встать, пройтись, снять шляпу, улыбнуться…
В «Пугачёве» Есенин стремителен, свободен, непостижимо лёгок, ему всё даётся: победный крик, плач, всхлип, жалоба, исповедь. Недаром Пастернак, слушая поэму, не мог сдержаться и всё повторял: да это же бесподобно! это невозможно!
Есенин так любил эту поэму, потому что наверняка знал о многих своих, пусть даже прекрасных, прежних стихах: это хорошее, но у Блока есть такие же; это отличное, но у Клюева есть не хуже; это сильно, но кто-то из собратьев так смог бы. А ничего подобного «Пугачёву» в литературе не было.
При всём том, честно говоря, перед нами вообще не драма.
Для того чтобы её написать, наверное, и не надо было никуда ехать, и уж точно необязательно изучать какие-то там источники.
Очевидно, что Есенин замахивался на классическую драму, на сюжет и динамику, на следование исторической хронологии — об этом можно судить по первым четырём (из восьми) главкам «Пугачёва».
Первая — Пугачёв в качестве бродяги появляется в Яицком городке, расспрашивает сторожа о местном житье. Вторая — выступление калмыков, которое поручено задавить казакам; но те восстают и убивают двух офицеров. Третья — Пугачёв объявляет о начале бунта. Причём сюжетно никакой связи между второй и третьей главкой нет: вторую можно убрать, и ничего не изменится. Явно, что когда Есенин писал про калмыцкий бунт, он предполагал, что напишет ещё очень много. В четвёртой главке Пугачёв объявляет соратникам, что будет выступать под именем Петра III.
По сути, это лишь начало истории — а драма уже перевалила за середину. Есенин, видимо, осознаёт: если и дальше так подробно описывать, потеряется та самая, пойманная им стремительность.
«Пугачёв» писался как ряд лирических монологов, каждый из которых сделан на высочайшем уровне душевного напряжения. Но если напряжение длится и длится сотню-другую страниц, то в этом чувствуется какая-то ненормальность.
В конце концов это надоело бы самому Есенину.
Кропотливой и долгой работы он терпеть не мог. Есенин никогда в жизни не написал бы роман — хоть в прозе, хоть в стихах. Он сочинил, и то слишком торопливо, одну повесть, позже собирался сделать ещё две, но в обоих случаях даже не приступил.
В общем, в пятой главке появляется разбойник Хлопуша, нанятый губернатором окружённого бунтовщиками Оренбурга с целью убить Пугачёва, но перешедший на его сторону.
Это самое начало бунта, 1774 год, реальному Пугачёву ещё предстояли невиданные взлёты и падения.
Но Есенину уже некогда, он всё важное уже сказал.
В шестой главке Пугачёва снова нет, а есть стан одного из его сообщников, Зарубина, и в монологах казаков уже слышно предчувствие скорого поражения.
В седьмой — среди сообщников Пугачёва зреет бунт.
В восьмой они берут своего предводителя в плен.
То есть пять главок поэмы Есенина посвящено экспозиции и началу бунта, самому бунту — одна, а последние две подводят итоги.
При этом с точки зрения поэтической композиции никакой спешки читатель не чувствует. Поэт не обязан соответствовать исторической хронологии. То, что у него первым месяцам восстания посвящено больше половины поэмы, а на сам трёхлетний чудовищный и огромный бунт остаются считаные странички, значения не имеет.
Лирическая тема заявлена — происходят развитие и катарсис — тема закрывается.
Другой вопрос, что в качестве драмы, на сцене, ставить сочинение Есенина — задача почти невозможная.
Развитие лирической темы там есть, а сюжет непосвящённому человеку едва понятен.
Некий Пугачёв сначала общается со сторожем о тяжести казачьей и вообще народной жизни, а вскоре объявляет себя Петром III; затем из монолога Хлопуши мы узнаём, что Пугачёв уже окружил Оренбург, следом из монолога Зарубина — что идёт на Казань. А дальше Пугачёва предают соратники.
Как изображать этот бунт на сцене, совершенно непонятно.
Герой у Есенина один — сам Пугачёв. Хлопуша, Творогов, Зарубин едва намечены, у остальных — только фамилии. В сущности, пугачёвцы неразличимы, они — просто хоровод вокруг Емельяна.
Но кто такой Пугачёв? Для Есенина достаточно, что он — тоскующий и желающий правды человек, которого схватили вчерашние братья по оружию и выдали на казнь.
Что, русские люди не знают, кто такой Пугачёв? Отлично знают. Ну и всё тогда. Вот, держите.
В итоге сложно и поэму не оценить, и режиссёра не пожалеть.
Есенин очень хотел, чтобы «Пугачёва» поставил Всеволод Мейерхольд.
Но как это сделать?
В «Пугачёве» элементарно мало текста — всю драму можно прочесть за 15 минут. А дальше что?
Если бы кто рискнул что-то дописать от себя, добавить реплику-другую, Есенин бы очень рассердился.
Но нет текста, нет движения, нет событийной канвы.
«Пугачёва» поставят на Таганке с молодым Владимиром Высоцким в роли Хлопуши (да-да, он кричит: «Пр-р-роведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»). Интермедию сделает бывший имажинист Николай Эрдман, но Высоцкий по просьбе режиссёра Любимова допишет в есенинский текст несколько строф.
Вот была бы встреча! Если бы Есенин про это узнал, примчался бы в театр и метался бы за кулисами, крича: «Кто? Кто это сделал? Кто дописал мою поэму? Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»
Вся труппа в ужасе попряталась бы. А Высоцкий бы вышел, конечно. Сказал бы, как он умел говорить — негромко, с лёгким, едва различимым вызовом: «Я».
Тут самое интересное и случилось бы.
* * *
Есенин проедет по маршруту Москва — Самара — Оренбург — Челкар [24] — Кызылорда — Арысь — Ташкент.
В этот раз путь не будет таким скорым, как тогда, в Ростов-на-Дону.
Четыре дня простоят в Самаре.
Покинут Самару, но встанут в Бузулуке — есть такой городок в современной Оренбургской области.
Начальник связи железнодорожного вокзала Бузулука вспомнит: «К нам на телеграф, на второй этаж, пришёл мужчина и потребовал отбить телеграмму в Москву, в Наркомпуть, показывая свои бумаги, что они едут в командировку в Среднюю Азию, а их почти на каждой станции, в том числе и у нас в Бузулуке, держат по несколько суток… Ещё он сообщил, что он поэт, говорили о многом, но одно врезалось в мою память. Есенин спросил: „А где Чаган и можно ли туда доехать?“ Мы ему показали из окна второго этажа на идущий от Бузулука до Уральска большак».
Примерно так и выглядело есенинское посещение пугачёвских мест: видел из окна второго этажа дорогу куда-то туда.
Поэту достаточно.
В Ташкент прибыли 13 мая — без пяти дней месяц добирались.
На вокзале в Ташкенте — Россия ма-а-а-аленькая — Есенин встретил константиновского дружка детства Кузьму Цыбина, с которым когда-то утят ловили.
Тот, уже два года служивший в Красной армии, направлялся в штаб одной из среднеазиатских бригад.
Как ты? — А ты как?
Один — знаменитый поэт. Другой — охотится за басмачами. А прошло едва ли 15 лет с тех пор, как голыми в пруд прыгали…
Первым делом Есенин идёт к Ширяевцу.
Ширяевцу Есенин написал первому из известных поэтов, ещё в 1915 году.
В каком-то смысле это был первый «настоящий» поэт, с которым он начал общаться — ещё до Блока, до Городецкого, до Клюева; просто общение было эпистолярным.
Есенин даже на расстоянии доверял Ширяевцу больше других — больше Клычкова, Орешина, Ганина, с которыми в разные этапы приятельствовал, и даже больше Клюева, которого теперь настойчиво отрицал, в чём ощущалась как раз невозможность отвязаться от него.
Чувствуя нарастающее, но ещё не переросшее в открытый скандал отчуждение своих крестьянских собратьев, Есенин надеялся заручиться поддержкой Ширяевца.
Не меньше, чем имажинистом, Есенин считал себя русским мужиком, и перекличка со своими ему была важна — хотя бы с одним из них, раз другие не откликаются.
Ещё в июне 1920-го Есенин, выбрав Ширяевца в качестве своего рода третейского судьи и пытаясь в назревающем споре с крестьянскими собратьями переманить его на свою сторону, писал ему:
«С старыми товарищами не имею почти ничего, с Клюевым разошёлся, Клычков уехал, а Орешин глядит как-то всё исподлобья, словно съесть хочет.
Сейчас он в Саратове, пишет плохие коммунистические стихи и со всеми ругается. Я очень его любил, часто старался его приблизить к себе, но ему всё казалось, что я отрезаю ему голову, так у нас ничего и не вышло, а сейчас он, вероятно, думает обо мне ещё хуже.
А Клюев, дорогой мой, — Бестия. Хитрый, как лисица, всё это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава богу, бодливой корове рогов не даётся. Поползновения-то он в себе таитбольшие, а силёнки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри чёрт.
Клычков же, наоборот, сама простота, чистота и мягкость, только чересчур уж от него пахнет физической нечистоплотностью. Я люблю его очень и ценю как поэта выше Орешина. Во многом он лучше и Клюева, но, конечно, не в целом».
Перемыв кости бывшим товарищам, Есенин переходит к тому, что думает о самом Ширяевце.
Сначала мягко стелет: «Ты, по рассказам, мне очень нравишься, большой, говорят, неповоротливый… Стихи твои мне нравятся тоже… Пишешь ты очень много зрящего…», — и вдруг: «Брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с её несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это всё выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Всё это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».
Есенин, признаться, ведёт себя провокационно, будто бы выбивая из-под ног Ширяевца опору — то, во что он верил более всего.
Ширяевец будет взбешён.
* * *
Саркастические стихи по поводу компании имажинистов Ширяевец напишет ещё в 1920 году (они остались в тетради, Есенин их не знал):
О маги рифм, изысканных донельзя,
Волхвы с бульваров Питера, Москвы,
Не стоите вы пуговицы Эрьзи
И волоса с Коненковской главы!..
Прямым ответом на есенинское письмо станет трактат Ширяевца «Каменно-Железное Чудище», содержащий самую суровую отповедь Есенину: «…Серёжа переселился в кафе — обсуждать вкупе с Толей и Димой план мирового переустройства» (Толя — Мариенгоф, а Дима — Вадим Шершеневич).
«Не знаю, — язвит Ширяевец, — зрит ли Господь „словесный луг“ Есенина, но думаю, что хороший хозяин и овцы паршивой на такой луг не пустит».
Причитая на клюевский манер, Ширяевец продолжает:
«А свирель-то в кафе валяется, а рязанские поля-то без Алёши Поповича остались… Не пора ли припасть опять на траву, а? Пророки-то ведь не из кафе выходят…
Вернись!..»
Далось им это кафе. Прочти это Есенин — сказал бы в раздражении, что из конюшни пророки не являются тоже; но, на счастье, и этого текста он не знал.
Наконец, поэтическим ответом на есенинское письмо — тоже неопубликованным, а то Есенин не простил бы и ни в какой Ташкент не приехал — послужила безжалостная пародия Ширяевца на Есенина, написанная уже в 1921 году:
Не хочу со старьём канителиться,
Имажизма я соску сосу.
Я предсказываю: Бог отелится!
Эх, торгуй наша фирма вовсю!
Зажимают носы даже дворники, —
Где понять такой мелюзге!
Выпускаю новые сборники,
Подпишусь: хулиган Сергей.
Самородок я, оченно храбрый я,
До Египта могу чихнуть.
О скажите, какими швабрами
По кусту головы стегнуть!
У Ширяевца определённо имелся сатирический дар. Человек он был строгий, вспыльчивый, упрямый и готовый за свою правду хоть в драку.
Есенин, с его вождистской жилкой, с уверенностью в том, что его должны не просто слушать, но слушаться, едва ли в полной мере подозревал, в какие гости направляется.
Невзирая на все противоречия, Ширяевец, конечно, был и взволнован, и рад: легко ли ему было на окраине империи торчать одному?
Встречал Есенина вместе со своей невестой Маргаритой Костёловой.
Есенин, хотя и утомился, поизмялся в долгом пути, тоже подготовился отменно — он давно зарубил себе на носу: встречают по одёжке. Сорочек возил с собой огромное количество. Вышел из поезда — Маргарита запомнила — «красавцем в новом сереньком костюме, в шляпе, вся замерла, и очень хотелось потрогать его».
Забыла упомянуть всегда вычищенные отличные коричневые туфли — их запомнили другие.
Ширяевец, похоже, хотел не только потрогать, но и при первой же возможности потрепать Есенина.
Спорить они начали почти немедленно. Хозяин: брось ты всё это, вернись к нам, к мужикам. Есенин: ты не понимаешь, слушай, я объясню, а то, вижу, совсем здесь одичал.
Каждый упирался за своё и ни пяди отвоёванного не сдавал.
Есенин, будучи, вообще говоря, обидчивым — позже обидчивость его разовьётся до маниакальности, — продолжал Ширяевца и любить, и прощать за упорство и упрямство.
Да разве один Ширяевец его не понимал? Многие и многие.
Видя неприятие публикой в Ташкенте его имажинистских практик, Есенин — ну что ему стоило — мог бы обойти все острые углы, о чём-то умолчать; но он, без нарочитости, без желания фраппировать последовательно, на всех встречах — в Туркестанской публичной библиотеке, в клубе Красной армии, в кинотеатре «Туран», в кинотеатре «Хива», на квартире у приятеля — поэта Валентина Вольпина — объяснял, зачем ему нужен имажинизм, что он под имажинизмом понимает.
Окраина бывшей империи, Гражданская война ещё длится, страна переживает чудовищные перегрузки, людей, способных понимать, о чём говорит Есенин, на всю Россию, быть может, дюжина; но он упрямо, с религиозной хваткой — неистово и ласково одновременно — доказывает своё.
Мало того: привёз с собой книжки имажинистских друзей, договорился о их продаже в Туркестанской библиотеке и всех зазывал покупать.
Ширяевца запомнили на есенинских выступлениях в праздничном костюме, в белой рубахе с цветочками — весь сиял; даже имажинизм не способен был испортить ему настроение.
На квартирном выступлении Есенин читал отрывки из «Пугачёва».
Когда закончил, раздались аплодисменты, хотя в комнате никто не хлопал.
Оказывается, осталось открытым окно — жара же — и на улице столпились несколько десятков человек, привлечённых громким есенинским голосом.
Ширяевец потом гордился: именно Ташкент первым услышал эту поэму.
Осознавал ли он, что есенинский «Пугачёв» тоже вскормлен, вырос на имажинистских дрожжах?
Есенин, упрямец, на прощание Ширяевцу подписал «Исповедь хулигана» так:
«Я никогда не любил Китежа и не боялся его.
Нет его и не было, так же, как и тебя, и Клюева.
Жив только ум, его я люблю, его кормлю в себе, поэтому ничто мне не страшно…»
Русский ум, вот что. Русский ум может принять и революцию, и имажинизм, и пугачёвщину, и ноги раскорячить до Египта — и выловить из всего этого небывалые поэтические созвучия.
Есенин как создатель национального поэтического архетипа обыграл и Клюева, и Ширяевца, и всех остальных — и по влиянию, и даже в самом элементарном, количественном смысле — в огромное число раз: его читали и продолжают читать миллионы людей, он растворён в русском языке и в национальном характере.
Подтверждает ли это его правоту?
А что ещё должно подтверждать его правоту?
Ширяевец после такого посвящения должен был снова встать на дыбы, но…
Лучшее из написанного Ширяевцем — шедевральный «Мужикослов» (ноябрь 1921-го) — сочинено под умело осознанным, растворённым, но очевидным влиянием «Исповеди хулигана» и «Пугачёва».
Ширяевец здесь освободился от ложной манеры «ой-люли-люли», зато научился по-есенински повышать в стихах голос, переходить с крика на шёпот, жестикулировать.
Он умело пользуется принципами поэтической дисгармонии — не нарочитой, речевой или смысловой, а отвечающей задаче: пропеть мужику отходную и одновременно величальную.
Невзирая ни на что, есенинская поэтическая правда оказалась в итоге действеннее.
* * *
В Ташкенте Есенин пробыл две с лишним недели.
Ночевал в салон-вагоне; утром они с Колобовым брали извозчика и отправлялись либо гулять, либо к Ширяевцу — тот не выходил на работу в те дни, когда договаривался с Есениным о прогулках, обошёл с ним все главные места в Ташкенте, водил к местным художникам и сочинителям.
Посещали узбекские праздники. Признаться, Есенин уставал от шума и музыки; сидел и думал своё: а в Рязани лучше — в той самой, где не показывался давным-давно.
Съездил в предгорья Чимгана: покрытые снегом великолепные вершины, дух захватывает. Смотрел-смотрел — и говорит:
— А вот у нас, в Константинове, на Оке…
Спустя неделю на вопрос, что больше всего запомнилось, вдруг ответил:
— Верблюд.
Помнят: совсем не пил и тогда.
Поначалу угощался пловом, потом даже пожаловался матери Ширяевца Марии Ермолаевне, что привык питаться, как птица небесная, а здесь что-то несусветное творится.
Надо сказать, Ташкент в сравнении с той Россией, откуда Есенин явился, жил парадоксально: одевались люди бедно, на работу ходили в халатах и тапочках за неимением другой одежды, но при этом всюду жарились шашлыки, плов благоухал, сладости небывалые красовались. Есенин поначалу набросился на яства, но быстро пресытился.
Отдыхал душой, когда Мария Ермолаевна пела русские песни, пил зелёный чай и подпевал ей — вот чем сердце его успокаивалось.
В Ташкенте совершенно случайно Есенин встретился со своим знакомым по университету Шанявского поэтом Василием Наседкиным — будущим мужем сестры Кати.
Наседкин приехал из Самарканда, где служил в действующей армии.
Василий, обладатель совершенно романной биографии — ушёл добровольцем на войну ещё в 1915 году, в 1916-м отучился в юнкерском училище, в 1917-м руководил юнкерами, перешедшими на сторону революции, и лично штурмовал Кремль, был членом Реввоенсовета, комиссаром, а теперь воевал с басмачами, седьмой год на фронтах, — на профессионального дезертира Есенина смотрел снизу вверх.
Наседкин: «С той поры, как я приобрёл тонкую тетрадочную книжку стихов „Исповедь хулигана“, я полюбил Есенина как величайшего лирика наших дней».
Потому что Есенин — главный русский поэт.
Когда он со скуки заявился в местный театр на какой-то спектакль, раздался крик: «В зале присутствует поэт Сергей Есенин!» Публика встала и несколько минут аплодировала.
В тот вечер он, при всей своей нацеленности на славу, не знал, куда деться: спектакль пришлось остановить, а потом, когда действие продолжилось, зрители смотрели чаще на него, чем на сцену.
Из Ташкента в последние майские дни Есенин выехал в Самарканд.
С ним, между прочим, отправилась новая знакомая — Елена Макеева.
Давший пять выступлений в Ташкенте, Есенин насытился успехом и подустал: о своём прибытии в Самарканд никого не извещал, концертов не было, книжками не торговал, ни с кем не встречался.
Был с Леной.
Из общественных мест посетил только Театр революционной сатиры.
А так — гулял по старому городу, смотрел на башни и минареты: мечеть Биби-Ханым, мавзолей Шахи-Зинда, мавзолей Гур-Эмир, медресе Шир-Дор; уверяли, что ему даже понравилось.
В ночь на 3 июня отправились на поезде обратно, через Ташкент.
В Ташкенте с Леной распрощался навсегда. Подарил ей букет розовых и белых роз.
* * *
В долгих дорогах соскучился по имажинистам. Только вернулся в Москву — и сразу такую штуку придумали, всем на очередное удивление, в том числе Луначарскому!
В ночь на 12 июня компания имажинистов расклеила в Москве десятки листовок с объявлением мобилизации.
Здесь надо ещё контекст осознавать. Пока Есенина не было, началась масштабная проверка издательской деятельности имажинистов, обнаружившая, как и следовало ожидать, десятки нарушений, а Совнарсуд открыл производство по делу всей их компании.
Казалось бы, надо затаиться.
Нет, конечно. Если они — так, то мы — вот так.
Мобилизация касалась только отдельных групп граждан, хоть и была обозначена в листовках как всеобщая.
Текст листовки гласил, что поэты, живописцы, актёры, композиторы, режиссёры и прочие друзья искусства должны явиться 12 июня в девять вечера к памятнику Пушкину на Тверской.
Расчёт был на стремительность: с утра листовки — вечером выступление.
«Причина мобилизации: война, объявленная действующему искусству. Кто не с нами, тот против нас!»
Можно лишь удивляться размаху и наглости этой компании: в государстве, совсем недавно практиковавшем террор против целых социальных групп — пусть и в ответ на террор отдельных лиц, — имажинисты беззастенчиво использовали один из основных большевистских лозунгов в личных целях, организуя массовую акцию в центре Москвы.
К утру толпы москвичей стояли возле листовок о мобилизации.
К полудню имажинистский квартет — Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, — чьи подписи украшали воззвание, уже сидели на допросе в Московской чрезвычайной комиссии.
Их журили, они раскаивались и воздымали очи к небесам.
Есенин признался, что прокламацию отпечатал в Ташкенте и привёз сюда.
Скорее всего, сознательно вводил следователя в заблуждение.
Листовку о мобилизации сделал кто-то из их местных типографских товарищей, и чекисты, естественно, желали его обнаружить.
Памятуя о том, что переговоры с типографиями чаще всего вели именно Есенин и Кусиков, можно предположить, что это был их общий знакомый, который не раз уже рисковал, поставляя им бумагу, предназначавшуюся для совсем иных изданий, и к тому же мог ещё не раз пригодиться — где-то же надо будет издаваться.
Поэтому — Ташкент.
Пока там будут проверять, кто и где напечатал эти возмутительные объявления, всё забудется, как не раз уже забывалось.
Сколько бы имажинисты ни жаловались на гнёт молодого Советского государства, надо признать: чувствовали они себя на редкость вольготно и, нарушая законы с завидной последовательностью, попасть за решётку не очень боялись.
Чекисты поступили на удивление разумно: не стали отряжать красноармейцев для разгона незаконно собравшихся граждан, а велели имажинистам пойти и самим распустить свою мобилизацию.
Так и сделали. К девяти часам имажинисты явились к Пушкину. Из толпы кричали: «Есенин! Есенин!»
Поэты сделали ручкой — и ушли.
Можете расходиться, дорогие сограждане, война отменяется.
* * *
7 апреля 1921 года во время родов умерла Анна Сардановская — первая константиновская любовь Есенина. Между ними никогда не было плотских отношений — может, несколько поцелуев, — но в случае Есенина это как раз мало что значило.
Вот он сошёлся с Вольпин, за которой так долго ухаживал, — и тут же стал к ней остывать. Стихов этой чудесной и достойной любви девушке он никогда не посвящал. А Сардановской — посвящал.
Не скажем, что Есенин о Сардановской всё это время помнил и тем более питал по её поводу надежды; но запоздалое, месяц спустя, известие о её смерти его обескуражило.
Иван Грузинов вспоминал, как «пожелтевший, растрёпанный» Есенин вдруг разоткровенничался о причинах своего психоза:
— У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Всё рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю её. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю.
Судя по всему, Есенин здесь несколько мифологизировал эти отношения: ни малейших следов его тайных отлучек с целью навестить замужнюю Сардановскую не просматривается.
Но то, что доверял ей и рассказывал многое, — наверное, правда.
У покойной Анны была родная сестра Серафима, обнаружившая после её смерти пачку есенинских писем, судя по всему, весьма откровенных. Некоторое время хранила их, а потом уничтожила, объяснив: «Не хотела Анюту путать с Сергеем. Она вышла замуж за хорошего человека».
Всё у него не очень складывалось в отношениях с женщинами.
Вольпин запомнит две фразы, которые Есенин любил о себе повторять.
«Я с холодком» — одна из них.
Если на бытийный переводить, то в числе прочего это означает: брошу — и не оглянусь даже. А будет ребёнок — брошу обоих.
«Ты теперь не так уж будешь биться, / Сердце, тронутое холодком…»
К двадцати пяти годам понял это о себе.
Чтобы никаких сомнений не оставалось, будет ещё одну фразу повторять: «Я всё себе позволил».
Вольпин очень желала понять, любил ли он хотя бы однажды, прежде чем холодок в нём поселился.
Спрашивала — или утверждала — всякий раз в неожиданных обстоятельствах и вроде как случайно:
— Наверное, Кашину вы любили, Сергей…
— Ну что вы. Нет.
— Догадалась! Райх!
Особенно рьяное отрицание.
На всякий случай:
— Эйгес?
Сама знала, что нет. Он даже ответом не удостоил.
И так несколько раз по кругу, вроде бы впроброс, но заставая его врасплох вопросами и наблюдая реакцию.
Через некоторое время сделала однозначный вывод: любил он только Райх.
Вольпин назовёт это «любовь-ненависть».
Мариенгоф, знавший Есенина больше, чем кто бы то ни было, пишет о том же: любил только Райх.
Это, безусловно, была и красивая, и достойная женщина, способная покорять. С двумя есенинскими детьми её возьмёт в жёны режиссёр Мейерхольд — в эти месяцы у них как раз начался роман. Мейерхольд был гений и на внимание самых красивых молодых актрис вполне мог рассчитывать; тем не менее его богиней стала Зина.
Однако, думается, есенинская — боль? остервенение? обида? как это назвать? — по поводу распада отношений именно с Райх связана с его всё более чётким осознанием разрушения внутренней чистоты, а с ней и судьбы, и дара.
В переводе на человеческий язык его чувства можно передать так: ах, Зина, если б ты не поступила так со мной (как именно — неважно, заметим в скобках), я мог бы жить, как люди. У меня были бы жена и дети, и я бы не метался по свету, хватаясь за проходящие мимо юбки.
(Фотокарточку детей от Райх, помнила Вольпин, Есенин всегда носил в нагрудном кармане и любил показывать, хвастаться. Хотя у него был ещё первый сын и родится ребёнок от Вольпин, но их фотокарточки он носить с собой не станет: это прижитые, не всерьёз. При этом по поводу своего отцовства в случае Юры Изряднова и Александра Вольпин у него сомнений не было, чего не скажешь о Косте — втором ребёнке Зинаиды.)
Тень Зинаиды Райх будет чаще всего возникать в поздних есенинских исповедальных стихах о разрушенной жизни: ну не об Изрядновой же ему печалиться, не об Эйгес или Вольпин — они спасти его не могли; а вот Райх якобы могла, но проглядела.
(«Это ты виновата!» — безжалостно скажет Зине у гроба Есенина его мать. Зина ахнула. Значит, сам Есенин именно так всё матери преподнёс, объясняя своё беспутство, а дальше она додумала сама.)
Мариенгоф, напомним, говорил, что Есенин не мог простить Райх её добрачные отношения; в качестве повода для ссоры допускается, но, конечно же, не единственного и вообще, в сущности, маловажного.
Главное же, если говорить о характере Есенина, — сильнейшая инерция, внутренняя нацеленность на душевный слом, на раздрай в собственной душе: ведь из этого растут стихи.
Ну не из совместного же быта они будут произрастать.
А невинность…
Теперь вот, пожалуйста: невинная и любящая Вольпин, тоже, между прочим, очень умна, и собой хороша, — а даром не надо. Только отогреться от холодка часок — и снова с голодными глазами пойти куда-то.
Всю свою поездку на юг Есенин неожиданно для себя вспоминал Галю Бениславскую.
Показалось: может, она? Может, с ней?..
* * *
В июне Есенин встречается с приехавшим из Петрограда художником Кузьмой Петровым-Водкиным, они взахлёб обсуждают Самарканд — Петров-Водкин как раз туда собирается. Вообще он в восторге от имажинистов — не кривится, как большинство собратьев по ремеслу. Объясняется всё просто: во-первых, Петров-Водкин был огромный мастер и широкий человек; во-вторых, на поэтов он мог спокойно, без соревновательности, любоваться, а с имажинистскими художниками делить ему было нечего.
Но Петров-Водкин, признаем, был редчайшим исключением.
Поэт Григорий Мачтет записывал в дневнике, как молодые и немолодые поэты той поры непрестанно обсуждали (общий тон скорее раздражённый, почти взвинченный) имажинистов.
«Они ходят франтоватые, все в белых жилетах, шикарно одетые.
— Хорошо иметь своё кафе, — завистливо глядя на Мариенгофа в белом пикейном костюме, фланирующего по Союзу, говорит Мирра Щетинина.
— Откуда у них такие деньги, — удивляется Кисин.
Да, своей манерой держаться, своим „Стойлом“ имажинисты, как и костюмами и фривольными фразами своих стихов, вроде „Исповеди хулигана“, бросают пыль в глаза своим менее удачливым товарищам.
Шум о них в городе, шум в провинции, но этот шум нездоровый…»
Зашедший в имажинистское кафе Дмитрий Фурманов, недавний комиссар в дивизии Василия Чапаева, а теперь начинающий писатель, негодует, делая дневниковую запись: «„Стойло Пегаса“ является, в сущности, стойлом буржуазных сынков — и не больше. Сюда стекаются люди, совершенно не принимающие никакого участия в общественном движении, раскрашенные, визгливые и глупые барышни, которым кавалеры-поэты целуют по-старому ручки; здесь выбрасывают за „лёгкий завтрак“ десятки тысяч рублей — как одну копеечку: значит, не чужда публике и спекуляция; здесь вы увидите лощёных буржуазных деток — отлично одетых, гладко выбритых, прилизанных, модных, пшютоватых — словом, всё та же сволочь, которая прежде упивалась салонами, похабными анекдотами и песенками, да и теперь, впрочем, упивается ими же! В „Стойле Пегаса“ — сброд и бездарности, старающиеся перекричать всех и с помощью нахальства дать знать о себе возможно широко и далеко».
Борис Пастернак в разговоре с Мачтетом обещал отслужить панихиду имажинизму, но брал на это минимум год; другой поэт, Нэол Рудин, предрекал крах имажинистов уже осенью.
«…я удивлялся, — пишет Мачтет неделей позже, — как все озлоблены против этого течения, захватившего в свои руки Парнас, и думают о нём, и решают бороться…»
Мачтета, между прочим, имажинисты звали в свою компанию — и он раздумывал, примеривался.
Поэт Давид Майзельс его отговаривал: «Они вас только запятнают своими безобразиями».
Мачтет в итоге компанию имажинистов не пополнил. Ну и зря — сейчас бы его имя хоть кто-нибудь знал. Испугался подставляться под удар. Удача — она ведь хороша только со стороны; а когда ты, пусть и за компанию, забираешься на вершину, то иногда начинаешь чувствовать концентрированную, остронаправленную неприязнь коллег по ремеслу.
В те дни, когда Мачтет делал свои записи, как раз проходили выборы нового президиума Всероссийского союза поэтов. Имажинисты безупречно продумали атаку и захват власти, скооперировавшись с Валерием Брюсовым, — охмурили старика.
Но имажинисты не учли того, что с 1919 года, когда они раз за разом дерзко подминали власть под себя, против них ополчились не отдельные группки и компании, а вообще все.
Симпатизировать имажинистам вслух казалось уже дурным тоном.
Кафе открывают! Ходят в костюмах! Разъезжают на поезде! Кухарок нанимают! Матом в стихах ругаются! Описывают то задницы, то выкидыши, то на луну мочатся из окна. До чего докатилась русская литература!
Когда начали пересчёт голосов — это было в ночь на 24 июня, — неожиданно выяснилось, что имажинисты провалились с огромным треском.
Обескураженный Брюсов даже покинул эстраду — такого конфуза он точно не ожидал, ведь эти франтоватые ребята уверяли его, что всё пойдёт как по маслу. И не пошло!
Мариенгоф прокричал в бешенстве:
— Заявляю! Имажинисты в полном составе выходят из вашего союза!
Кто обыграл имажинистов и Брюсова в том голосовании? Этих имён не знают нынче даже самые въедливые историки литературы. Зато в ту ночь они веселились: всё, теперь наша власть, наше время!
В июле — августе на имажинистах оттаптывались в самых разных концах страны. Слава, слава! — хотя и такая.
Омская газета «Рабочий путь» писала: «Шумят имажинисты во главе с Шершеневичем, Мариенгофом и Есениным. В каждой их книжке есть свой скандальный гвоздь, своя „сенсация“, очередной поэтический „трюк“. Сергей Есенин, не смущаясь, пишет о том, что „солнце стынет, как лужа, / которую напрудил мерин“. До каких пределов доходят подобные „творческие достижения“ современных литературных искателей, показывает недавний скандал с имажинистской книжкой „Золотой кипяток“, вышедшей два месяца назад. В этой книжке чёрным по белому напечатано в одном стихотворении Есенина такое слово, которое обычно вслух не произносится».
Ужас, ужас.
Воронежская газета «Огни» публикует статью Георгия Плетнёва «Рассуждения о дыре (несколько строк об имажинизме)», где отношение к имажинистам формулируется без экивоков: «Выкидыши буржуазного строя, прыщи на светлом лике революции… Пролетарии косо посматривают, бьют молотком и, работая, поют песни великого труда».
Оставалось только понять, по кому именно пролетарии бьют молотком — по выкидышам или всё-таки ещё нет.
Наконец, в августе нарком Луначарский на страницах журнала «Печать и революция» назвал имажинистов «шарлатанами, желающими морочить публику».
Слово «шарлатан», которое Есенин будет использовать в своих стихах, — из этих статей. Его и его компанию так обзывали десятки раз.
* * *
Годом позже Галя Бениславская запишет в дневнике: «Март — август 1921-го — какое хорошее время».
Всё совпало: Есенин как-то разом потерял интерес ко всем своим прежним романам, хотя и продолжал встречаться с Вольпин; имажинизм был на пике, в разгаре — ни одна дружба ещё не надорвалась; слава его ширилась, и с «Пугачёвым» — он точно понял — была взята невиданная высота: это была его первая «большая» поэма, более того, драма, и он смог, справился. Он обыгрывал жизнь, судьбу, собратьев по ремеслу.
И тут Галя — с милейшими чуть мохнатыми бровями, с прямым влюблённым взглядом, без собственных стихов, а вся в нём растворённая. Как ему надо: чтобы ему — всё, а с него — только лёгкое, как его походка, согласие на любовь к себе.
Несмотря на свою интрижку в ташкентско-самаркандской поездке, Есенин возвращался именно к Бениславской, с которой ничего ещё не случилось, и вёз ей подарки — восточные шали и кольцо.
Надя Вольпин всё заметит: «…с некоторых пор почти каждый вечер в „Стойло Пегаса“ приходит Галина Бениславская».
Мариенгоф запомнит их с Есениным июль и август в Богословском таким: «Чтоб моркотно не было от безалабери, до обеда закрывали наши двери и для друзей, и для есенинских подруг. У входа даже соответствующую вывесили записку».
(Она гласила: «Не беспокоить. Поэты Есенин и Мариенгоф работают».)
«А на тех, для кого записка наша была не указом, спустили Эмилию. Она хоть за ляжки и не хватала, но Цербером была знаменитым…»
Выступлений у него тем летом было не так много: только несколько триумфальных чтений «Пугачёва». На одном из первых — в Москве, в Доме печати, 1 июля — публика от восторга бросилась к сцене и вынесла Есенина на руках.
Бениславская в зале тоже была.
Шла потом домой рассеянная — понимала, что растворена в этом человеке навсегда.
4 июля Бениславская пишет своей подружке Анне Назаровой, у которой тоже случился роман — с Вадимом Шершеневичем: «Когда он читает „Пугачёва“, то Есенин и Пугачёв — одно, нет в отдельности ни того ни другого».
Вчера, сообщала Бениславская в том же письме, Есенин звал её в клуб III Интернационала на вечер имажинистов. Значит, 3 июля они виделись, но отношения их ещё оставались приятельскими.
В письме от 24 июля, адресованном Назаровой, Бениславская рассказывает про Есенина, приближающегося к завершению «Пугачёва», как человек, уже допущенный в дом в Богословском: «А как он доволен 7-й главой. Но замучил, понимаешь, ведь так трудно ждать конца. И притом, как будто нарочно дразнит, рассказывая о том, как пишет и т. п. А недавно я опять видела черновик и не сдержалась — открыла и стала читать (первые строки — дальше было неудобно — Анат[олий] Бор[исович] мешал)».
Мы здесь видим, что в квартире Сергей, Толя и Галя и Гале уже позволено смотреть рукописи Есенина.
В конце июля Мариенгоф пишет отличную поэму «Разочарование» — о тщетности погони за поэтической славой; но, между прочим, там есть две неожиданные строки: «Не согревает стынущие руки / Давнишней дружбы стынущий очаг…»
Ничего подобного Мариенгоф не писал, пока были Райх, Эйгес, Вольпин. И тут вдруг…
Столь сильно приревновал к Гале?
21 августа Вольпин, считающаяся поэтессой круга имажинистов и выступающая в их кафе, сообщает, что в «Стойле Пегаса» Есенин весь вечер проводит за столиком с Галей.
Свою соперницу Надя описывает так: «На Галине что-то вроде кокошника. Она казалась необыкновенно похорошевшей. Даже глаза — как и у меня, зелёные, но в более густых ресницах — точно посветлели, стали совсем изумрудными (призаняли голубизны из глаз Есенина, мелькнуло в моих горьких мыслях) и были неотрывно прикованы к лицу поэта».
И далее: «Сейчас здесь празднуется, — сказала я себе, — желанная победа. Ею, не им!»
К Вольпин подошёл знакомый журналист и сказал, кивая на Есенина и Бениславскую:
— Не налюбуюсь этой парой! Сколько преданной, чистой любви в глазах этой женщины!
«Нашёл с кем делиться своими восторгами», — подумала Вольпин, но тут же похвалила себя: «Но, значит, мои глаза не выдали ревности. Спасибо, Катя Эйгес… Кое-чему я у тебя научилась».
Ревность Эйгес была более чем заметна.
Но прошёл совсем малый срок, и на месте Эйгес оказалась сама Вольпин.
Впрочем, Бениславской праздновать победу предстояло, увы, совсем недолго.
* * *
К 1921 году Есенин как-то догадался, что женщина тоже может послужить тому не единственному, но главному, ради чего он жил, — поэзии.
Удаче в поэзии. Безоговорочному месту наверху.
Да, на это работал его огромный дар. Но неизбежно выяснялось: если нарядиться в сапожки и крестьянскую рубаху, то стихи слушают по-особому — куда внимательнее, чем если без рубахи и румян на щеках; если же переодеться в лаковые башмаки и костюм от лучшего портного, совсем иная история получается. А когда при этом ещё со сцены посылаешь слушателей в непотребную сторону — и вовсе весело.
И Клюев был кстати, и друзья-имажинисты тоже.
Но женщина… женщины в этом смысле у Есенина ещё не было.
Эйгес и Вольпин могли подпитываться от его, есенинской, славы, но не прибавляли к этой славе никаких красок.
И Галя Бениславская, увы, тоже.
В разгар отношений с Бениславской Есенин познакомился с дочерью певца Фёдора Шаляпина Ириной.
Её отец был мифом, небожителем. Едва ли хоть кто-то из числа исполнителей ли, художников ли, литераторов ли в 1921 году мог сравниться с ним в оглушительной известности. Есенин видел писателя Горького, видел художника Репина; да, признание их было безусловным, но… не то. Ему хотелось поклонения, хотелось, чтобы при одном его виде замирали.
Мариенгоф вспоминал, как однажды они с Есениным, прогуливаясь, случайно увидели Шаляпина. В то время на московской улице разве что трамваи и лошади не узнавали певца, люди же встали как вкопанные, смотря во все глаза. То здесь, то там раздавалось восхищённое: «Шаляпин! Смотрите, Шаляпин!»
Есенин наблюдал всё это в полном потрясении, разглядывая не столько даже самого Шаляпина, сколько реакцию на его явление.
Спустя минуту со сдавленным горлом произнёс: «Вот это слава».
Ему нужна была такая же, не меньше.
Как было: закадычный есенинский товарищ, великий скульптор Сергей Конёнков, приобрёл машину и позвал его и Толю покататься. Те с радостью согласились — авто было, естественно, всем в новинку.
Конёнков говорит: а давайте ещё к Шаляпиным заедем.
Сам Фёдор Иванович уже отбыл за границу, а дочка ещё здесь жила.
Ирина не была красавицей — с виду обычная веснушчатая девчонка. Но у неё имелась небывалая фамилия. Фамилия, которую знали во всём мире.
Сама Россия, спроси тогда хоть сколько-нибудь наслышанного европейца, ассоциировалась с двумя главными именами: Ленин и Шаляпин. Вот бы Есенина к ним через запятую вписать.
Пять часов разъезжали по разбитым дорогам Подмосковья, но Есенин ничего вокруг не замечал.
Он вовсю увивался за Ириной, был замечательно ласков и обходителен; даже Толя, знавший все есенинские уловки, начал коситься.
Дома Мариенгоф, укатавшийся до оранжевых кругов в глазах, свалился на кровать и застыл, а Есенин, напротив, был бодр и розов. Ходил туда-сюда.
Потом подсел и говорит тихонько:
— Толя, а как же хорошо звучит: «Есенин и Шаляпина»… Может, жениться?
Он готов был жениться просто на фамилии.
Возможно, само звучание фамилии невольно побудило его обнаружить в Ирине и невиданное очарование, и ум, и женскую притягательность.
И сама Ирина в Есенина, кажется, немного влюбилась.
По крайней мере в его стихи. Знала их наизусть. Потом, позже, читала отцу. Отец плакал.
* * *
7 августа 1921 года в Петрограде умер Блок.
Он ничего не писал в последние годы; без усилий, будто бы нехотя, снисходительно возглавлял петроградское отделение Всероссийского союза поэтов, за главенство в котором так боролись московские имажинисты; соглашался выступать со стихами за баснословные суммы, объясняя: «Я стал корыстен, алчен и чёрств, как все». В этом слышна не только горечь, но и самоирония; а в целом это почти имажинистский подход — только у имажинистов корысть перемалывалась весёлым, бойцовским цинизмом, а у Блока уже нет, он начал себя ненавидеть.
За то, что чёрств, что поэзия ушла, что больше не слышал музыки революции. В ужасе спрашивал у Корнея Чуковского: а вдруг эта революция поддельная? Я её люблю, но всё-таки?
В начале мая 1921 года, за три месяца до смерти, Блок приезжал в Москву с выступлениями (Есенин как раз был в ташкентской поездке). Из зала Блоку выкрикнули: «Мертвец!» Он спокойно ответил: «Да, я мёртв».
Есенин, пока Блок был жив, иной раз спорил с ним — но тут вдруг загрустил.
Друзья-имажинисты к Блоку не питали и толики подобного чувства, и Есенин являлся на все подряд московские мероприятия памяти Блока незваным и без Мариенгофа.
Молодой, циничный, упрямый, Есенин в эти дни вдруг почувствовал своё сиротство.
И ещё какую-то безысходность случившегося, наставшего.
Словно бы никто не мог в полной мере осознать кошмар утраты.
Так Чехов писал Бунину: вот умрёт Толстой, и всё пойдёт к чёрту.
Умер не просто человек Александр Блок — с ним будто бы окончательно умерла надежда на «музыку революции», которая звучала совсем недавно — и Есенин тоже её слышал.
(Ходят колоннами, гремят литаврами, много шумят на митингах, призывая и направляя, — а музыка? что с ней?)
Явившись 14 августа на вечер памяти Блока, проводившийся Всероссийской ассоциацией пролетарских писателей в клубе «Кузница» на Тверской, Есенин, будучи совершенно трезвым, выкрикнул:
— Это вы, пролетарские поэты, виноваты в смерти Блока!
Пролетарские поэты вообще ничего не поняли: почему они?
А есенинский крик был о том: вы и меня забьёте своими кувалдами в землю — глухие, не осознающие ни поэзии, ни революции, а только издающие грохот и гам.
Разве подобную революцию чаял Блок? Разве похожи вы на жителей Инонии? Разве вам я говорил когда-то крепкое и честное слово «товарищ»?
От вас — либо в смерть убежать, либо в «Стойло Пегаса» — и там безо всякого стеснения матом орать со сцены, потому что любая матерщина вменяемее и честнее вашей навязчивой бездарности.
На следующий день Есенин явился к старым своим приятелям, левым эсерам — у них на Петровке, в доме 23 проходила партийная встреча, тоже посвящённая Блоку.
Клим Буревой вспоминает, что Есенин взял слово под самый финал:
«Оратор он был плохой. Но в этот раз он, взволнованный, говорил с вдохновением, с любовью, с большой сердечностью.
Вспомнить что-либо из этого выступления невозможно, ибо никакой логики, никакой связи в выступлении не было. Это был целый каскад образов, образов могучих, крылатых. Чувствовалось лишь, что так говорить не сможет обыкновенный человек, когда он не есть поэт — творец именно таких образов. Впечатление у присутствующих необыкновенное; а спроси, о чём говорил, — никто не скажет, сказочная какая-то речь! Как будто восстало множество образов из нерассказанных ещё сказок русского народа, как будто шелест ржи и пьянящий запах лесов залетели в столичную залу…»
Буревой запомнил одну есенинскую фразу:
— Есть два поэта на Руси: Пушкин и Блок. Но счастье нашей эпохи, счастье нашей красы открывается блоковскими ключами.
Означать это могло что угодно: и в «счастье», и в «эпоху», и в «красу» Есенин мог вкладывать какие угодно смыслы, понятные только ему самому.
Однако трудно не заметить, что Есенин говорит здесь о гармонии и о самых гармоничных поэтах русской словесности.
О поэтах, неслыханным образом вмещающих сразу всё: свет и тьму, печаль о родине и неотменяемую растворённость в любимом отечестве, презрение к пошлости и великое снисхождение к миру, безоглядное бунтарство и смирение пред непреклонным тираном, вольность и верность, богоборчество и прозрачную, родниковую, чистейшую веру.
И отсюда уже рукой подать до слов Бориса Пастернака, — вернее, Юрия в «Докторе Живаго» — о том, что Блок — «явление Рождества во всех областях русской жизни» — как и Пушкин, конечно же, как и Пушкин.
Очевидным стало и то, что именно блоковское восприятие революции оказалось в своё время для Есенина наиболее близким.
Не марши и агитки Маяковского, не мясорубка Мариенгофа, не анархистский скепсис Шершеневича и даже не клюевские надежды на пришествие керженского мужицкого большевика, явившегося вымести западническую ересь и дворянскую спесь, а именно блоковский внимательный, трудный путь.
Это Блок лучше всех иных предчувствовал неизбежное возмездие миру прежнему; это он увидел идущего впереди красноармейцев Христа и отчеканил безупречным, почти ледяным голосом: мы — скифы, мы — азиаты. И сколько в этом голосе было великолепного высокомерия, которым крестьянские поэты, как ни старались, обладать так и не научились — они, казалось, где-то в парадной колотили ногами, требуя впустить их (куда? зачем?). А Блок вёл себя иначе: на шум в парадной он даже не спустился, а вышел на балкон, бледный, но невозмутимый, и сказал, ни на кого конкретно не глядя: не надо шуметь, я сожгу это здание сам, вместе с вами.
Сжёг — и замолчал на пепелище.
Иным и поныне видится здесь жесточайшее разочарование.
Едва ли стоит так упрощать.
В единственном написанном в смертный год стихотворении Блока «Пушкинскому Дому» сказано:
…Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века…
Чёрные дни пройдут, говорил Блок, они — лишь преддверие к грядущему; да, мы его звали и зов свой не отменяем, Пушкин тому порукой.
«Я и сейчас думаю так же, как думал, когда писал „Двенадцать“», — бесстрастно отчеканит зимой 1921 года Блок в ответ на витиевато высказанную кем-то из «бывших людей» надежду, что он одумался.
В Блоке — это вдруг явила его смерть — было с избытком того, чему Есенин ещё не научился.
Не столько в смысле мастерства, сколько в смысле непреклонности и выверенности судьбы, позиции, жеста, шага. Смерти, наконец.
Смертей тогда было много; но в смерти Блока была слышна великая, религиозная, безмолвная жертвенность.
В Блоке не было суеты.
Блоку совсем не было свойственно хвастовство — он так спокойно знал своё место, что ему и в голову не приходило говорить об этом.
Блок вёл себя как хозяин русской поэзии. Причём не хозяйствующий (на это претендовал Брюсов), а просто — владеющий всем как создатель.
Смерть разом вознесла Блока на такие высоты, что все в сравнении с ним стали суетнее, меньше.
Блок являл собой невиданную подлинность.
Больше её негде было услышать, подсмотреть.
Чтобы преодолевать Блока, — а с какого-то момента Есенин занимался именно этим, — нужно было сначала осознать его.
Первым делом, давным-давно Есенин учился у Блока живописи: как размешивать краски, как через скупой цвет или смешение двух-трёх оттенков дать огромное настроение.
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твоё!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне остриё…
Это Александр Блок, стихотворение, написанное 16 апреля 1905 года.
И мы, конечно же, слышим здесь есенинское, 1916-го: «Гаснут красные крылья заката, / Тихо дремлют в тумане плетни…» Там же, у Есенина: «Не пошёл я за ней и не вышел / Провожать за глухие стога». И у Блока, и у Есенина «она» ушла в поля, за стога.
Есенин научится у Блока музыке: цыганщине и романсу (которому Блок, в свою очередь, выучился у Аполлона Григорьева). В Константинове и в Спас-Клепиках такому не учили. Блок же показал, как натягивать струны до самой душевной крайности и обращать пошлость в натуральную муку.
Блока и Есенина роднила природная неприязнь к иронии, к иронистам, к пересмешничеству.
У Блока и Есенина — всё всерьёз, в отличие от Маяковского или того же Шершеневича.
Никакого саркастического зубоскальства — исключено.
То, что являл собой условный (или конкретный) Саша Чёрный, у Блока вызывало омерзение, замешенное ещё и на вполне откровенной ксенофобии, а для Есенина просто не существовало и его не смешило (в деревне над таким не смеются, а другой смеховой культуры, помимо «озорных частушек», Есенин не знал и знать не хотел).
Самое весёлое — наблюдать, как кто-то танцует русскую плясовую или цыганочку, да и та предсмертная: сейчас танцующий задохнётся, рухнет на пол и не встанет никогда.
Если что-то Есенина в Блоке и раздражало, так это ощущение нездешности, сомнамбулизма.
Блок и умирал будто бы отстранённо от самого себя — и чёрного человека тростью прочь не гонял: пришёл за мной? да, я готов, только записные книжки переберу.
(Перед смертью Блок сжёг часть своего архива, вдумчиво отобранную.)
Есенин однажды, напомним, скажет, что Блок смотрится «на наших полях как голландец».
Ему надо было хоть в чём-то очевидным образом превосходить учителя — ну, хоть в этом: Блок — голландец, а я здесь свой, меня в лицо узнают.
Между тем Блок, конечно же, и любовью к России, тем самым «чувством родины», на которое так упирал Есенин, обладал в самой органичной, самой природной степени.
Но, пожалуй, главное, чему научил Блок Есенина, — благословенное поэтическое высокомерие. Говоря о высокомерии, мы имеем в виду высокую меру — в первую очередь по отношению к самому себе, обречённому на что-то, превышающее человеческие силы.
Но обратиться к великому наследию Блока Есенину ещё предстояло.
Пока же его смерть ошарашила, обидела, но и заставила ещё раз оглянуться на себя: а кто я на фоне этой смерти?
* * *
22 августа имажинисты провели в «Стойле Пегаса» свой вечер, посвящённый памяти Блока. Само название мероприятия выводило его за рамки приличий: «Бордельнаямистика Блока».
Ни Мариенгоф, ни Шершеневич в своих мемуарах не признались, кто этот вечер задумал; гордиться и вправду нечем.
Впрочем, основную часть мероприятия занял доклад критика, философа Алексея Топоркова — о той самой бордельной мистике покойного поэта. Мариенгоф и Шершеневич появились на сцене под финал и ничего предосудительного о Блоке не сообщили. Разве что Вадим Габриэлевич жестоко трунил над публикой: живого Блока забросили и не читали, а едва умер — сразу начали хороводы водить.
Он был прав.
Однако для скандала вполне хватило названия вечера. Общественность в который раз была возмущена. Раздражённые литераторы призывали едва ли не бить вконец обнаглевших имажинистов.
Есенин на вечер не пришёл — как он позже объяснял, бойкотировал эту затею; но, вообще говоря, он в принципе вполне мог бы и не допускать такого.
Думается, он совершенно не был против и всё происходило с его ведома.
Когда его в очередной раз напрямую спросили, отчего такое случилось, Есенин сослался на когда-то сказанные ему в Петрограде слова Блока по поводу якобы разрушенного Кремля: «Кремль разрушить нельзя: он во мне и в вас; он — вечен». Есенин повторил то же самое о Блоке: он вечен, он в нас, а о бренном нечего печалиться.
Никакого конфликта внутри имажинистской группы по поводу скандальной лекции в «Стойле» не было: когда Всероссийский союз поэтов вскоре проводил свой большой вечер памяти Блока, туда втроём, как ни в чём не бывало, заявились Есенин, Шершеневич и Мариенгоф. Побить их никто даже не пытался.
Последующие две недели оказались щедры на обескураживающие новости.
Сначала пришло известие, что в Азербайджане умер Сергей Городецкий. Тоже ведь был старшим товарищем и опекуном!
Следом — другая дикая весть: в Петрограде за участие в антисоветском заговоре расстрелян Николай Гумилёв.
Так и поэтов скоро не останется.
О Городецком вскоре выяснилось, что известие ложное — Сергей Митрофанович жив и здравствует. О Гумилёве опровержений не пришло. Роились тяжёлые слухи; поэты шептались по углам. Каким бы огульным ни был красный террор в Москве и Петрограде, равно как и белый террор в Сибири, на севере и на юге России, но представителей их, поэтического, круга кровавая вакханалия до сих пор никак не касалась.
Поэты и первого, и второго, и даже третьего ряда ходили мимо смерти, чаще всего даже не поёживаясь. Леонид Каннегисер — всё-таки исключение: он стрелял, он убил, он террорист.
О реакции Есенина на гибель Гумилёва не известно ничего.
О Гумилёве он никогда не вспоминал, гумилёвская поэтика была ему чужда, конкурентом его Есенин не считал, воспринимая в этом качестве Клюева, Маяковского и, чуть позже, Пастернака.
Но серьёзные раздумия наверняка были.
В зримой же деятельности имажинистов не случилось даже заминки, хотя бы в неделю длиной. Они сразу же, в те же дни, продолжили выступать, готовить к изданию свои книжки и книжки о себе.
Если в августе появилось отдельным изданием сочинение Сергея Григорьева «Пророки и предтечи последнего завета: имажинисты Есенин, Кусиков и Мариенгоф», то в начале сентября вышла брошюрка Рюрика Ивнева «Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича».
(Кажется, после расстрела Гумилёва такое название было не совсем этичным.)
Однако симптоматично в этом смысле одно событие непубличного толка, о котором стоит задуматься.
Журнал «Печать и революция» со статьёй Луначарского, где имажинисты были названы шарлатанами, вышел ещё в начале августа и, безусловно, сразу попал в руки к этой компании.
Поначалу они и не думали реагировать на выпад наркома — мало ли их полоскали. Но спустя месяц с лишним, то есть где-то через неделю после известия о Гумилёве, имажинисты вдруг обратились в редакцию журнала «Печать и революция» с письмом.
Оно гласило:
«Ввиду того, что вышеназванный критик и народный комиссар уже неоднократно бросает в нас подобными голословными фразами, центральный комитет имажинистского ордена считает нужным предложить:
1. Наркому Луначарскому — или прекратить эту легкомысленную травлю целой группы поэтов-новаторов, или, если его фраза не только фраза, а прочное убеждение, — выслать нас за пределы Советской России, ибо наше присутствие здесь в качестве шарлатанов и оскорбительно для нас, и не нужно, а может быть, и вредно для государства.
2. Критику же Луначарскому — публичную дискуссию по имажинизму…»
Подписали письмо Есенин, Мариенгоф и Шершеневич.
Что это было?
Возможности эмигрировать вскоре будут предоставлены всем троим — и никто из них за границей не останется.
Определённая подспудная реакция на известие о расстреле Гумилёва здесь имеется («…ну вас к чертям, и вправду ещё убьёте»); но основной посыл был всё-таки, с позволения сказать, шантажистским.
Ровно таким же, как в прошлый раз, когда имажинисты в 1919 году обращались к Луначарскому с той же самой просьбой.
Имажинисты были абсолютно убеждены в своей значимости и в известном смысле снова ставили наркому на вид: либо считайтесь с нами, либо пеняйте на себя — останетесь тут со своими недоученными пролетариями, «канцеляристом» (определение Есенина) Брюсовым, дичающим Клюевым и громыхающим Маяковским. Даже Бальмонт от вас сбежал: тёзка есенинского сына, писавший абсолютно просоветские стихи, не так давно выехал в командировку на Запад и не вернулся.
В этом контексте стоит рассмотреть ещё один крайне занимательный документ.
В те же дни, сразу после двух смертей, Есенин и Мариенгоф задумали совместный сборник с весьма нескромным названием: «Эпоха Есенина и Мариенгофа».
Это было не случайной, впроброс, задумкой, а продуманным шагом.
Сборник будет свёрстан, а Сергей и Анатолий напишут в качестве предисловия к книжке специальный манифест.
Для начала задумаемся: есть ли в самом названии сборника своеобразная реакция на уход Блока и, пусть в меньшей степени, Гумилёва?
Вопрос риторический, но ответ всё равно прозвучит.
Есть.
Безусловно подразумевалось: пространство стало пустыннее, и их главенство в эпохе всё более очевидно.
Манифест гласил:
«Принося России и миру дары своего вдохновенного изобретательства, коему суждено перестроить и разделить орбиту творческого воображения, мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства:
1. пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и
2. пути вечного оживления, т. е. превращение окаменелости в струение плоти.
Всякому известно имя строителя тракта первого и имя строителя тракта второго».
(Естественно, имелось в виду, что за первый пункт отвечает Мариенгоф, а за второй — Есенин.)
Но важно, что пишут эти молодые люди далее:
«…мы категорически отрицаем всякое согласие с формальными достижениями Запада и не только не мыслим в какой-либо мере признания его гегемонии, но сами упорно готовим великое нашествие на старую культуру Европы.
Поэтому первыми нашими врагами в отечестве являются доморощенные Верлены (Брюсов, Белый, Блок и др.), Маринетти (Хлебников, Кручёных, Маяковский), Верхарнята (пролетарские поэты — имя им легион).
Мы — буйные зачинатели эпохи Российской поэтической независимости».
Дата: 12 сентября.
Сложно не отметить некоторый цинизм Сергея (его подпись стояла под манифестом первой) и Анатолия.
Ладно бы ещё Маяковский — с ним они хотя бы пребывали в творческом конфликте. Но Хлебников? Они же сами его рукоположили на должность председателя земного шара и приняли в компанию имажинистов. Но Брюсов? Они же сами втягивали его во все имажинистские игры за власть в Союзе поэтов. О пролетариях, которых имажинисты пытались перетащить в свои ряды, говорить нечего — их не жалко.
Но Блок?
После его смерти прошло чуть больше месяца!
Своё место Есенин не собирался уступать ни живым, ни мёртвым.
* * *
В газетах писали, что в имажинистах есть нечто «американское». И расшифровывали, что именно: «Реклама. Крик. Натиск. Буйность».
Всё в точку. Но это ещё не весь список.
Имажинисты собрали не только самую влиятельную поэтическую школу — отделения их молодых последователей (к несчастью, в основном бездарных) открывались по всей стране и с неменьшим шумом лопались. В Харькове в центральном городском зале проходили литературные суды над имажинистами, в Воронеже с местной имажинистской молодёжью боролся молодой пролетарский поэт Андрей Платонов. Имажинисты создали ещё и свой групповой стиль, вызывавший безусловную зависть у менее удачливых собратьев по ремеслу.
Здесь всё шло в дело: безапелляционные манифесты, шумные акции, бесперебойный выход имажинистских книг, ставка на успех, безукоснительный денди-стиль в одежде, нарочитая скандальность, безусловная работоспособность, выражавшаяся, конечно, не только в постоянном обновлении поэтического репертуара, но и в циркуляции подсобных хозяйств: кафе, книжных лавок и т. п.
И потрепанные футуристы, и размётанные временем символисты, и несчастные крестьянские самородки, и неказистые пролетарские поэты, никак не оправдывавшие возложенных на них государством надежд, — все они на имажинистском фоне терялись.
Правоверный большевистский поэт, будущий приятель Есенина Илья Садофьев в поэме «Индустриальная свирель» провозглашал:
…Дарю Коммуны машинистам
Индустриальную свирель!
Пускай грызут имажинисты
Бескровный образ — самоцель…
Но пока поэтические пролетарии дули в свои свирели, имажинисты собирали самые большие залы в Москве. Если Есенину хоть кого-то из поэтической братии и было жалко, так это своих крестьянских товарищей, прямо говоря, оставленных им.
Поочерёдно они заявлялись в «Стойло Пегаса», разве что не крестясь украдкой, осматривались там — ага, на стенах ни одной строчки из их избяных песен нету, какие-то шершеневичи, кусиковы (насекомые какие-то, а не люди, прости господи), повсюду девки сидят, разврат тут, поди, творится, а то и свальный грех; ага, вот и Серёжа бежит, несёт пирожки, наливочку — чует свою вину, чует, оттого и разыгрался так в приветливого хозяина.
Есенин и вправду хотел им понравиться, вёл себя, словно за ним действительно имелась вина: он достиг своего, он забрался наверх, а эти, несчастные, смотрят снизу и тоскуют. И ботинки у них плохие, и воротнички грязные, и стихи их слушать никто не хочет.
Орешин в 1919-м уехал в Саратов: в Москве ему дела не находилось, а в Саратове он мог претендовать на звание первого поэта. Отдадим ему должное: за два год выпустил там три сборника стихов.
Но и Москве хотелось напомнить о своём существовании!
Есенин устроил заехавшему в столицу Орешину сольное выступление в «Стойле Пегаса». Публика реагировала на него вяло, тем более что читал он что-то большевистское, дидактическое. Даже Гале Бениславской — хотя Есенин и настраивал её отдельно послушать его золотого друга Петра — было малолюбопытно.
То там, то сям затевались разговоры, заглушавшие Орешина. Есенин в бешенстве носился по залу и в одном месте пшикал, а в другом прямо крыл матом: а ну-ка позакрывали рты свои, а не то вынесу сейчас из «Стойла»!
Орешин пообещал, что в другой раз будет лирику читать. Есенин кивал согласно: да, Петь, давай лирику, давай ещё раз приходи; даже гонорар тому заплатил — и что в итоге?
В итоге Орешин пишет стихи:
…С Богом! Валяйте тройкой:
Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!
Если мир стал простой помойкой,
То у вас нет стихов!
Вы думаете: поэт — разбойник?
Но у вас ведь засучены рукава? —
Оттого, что давно вы — покойники
И мертвы в вашем сердце слова!..
Конечно, так себе стихи — почти проза; хотя и проза так себе.
Если что-то и есть в них, так это искренность негодования.
Завершались они так:
…Нет, нет, не хочу обидеть,
Это слишком для вас хорошо.
Лишь от модной, завистливой челяди
Уйти б навсегда душой!
Самое здесь забавное, что рифма «обидеть» / «челяди» — типично имажинистская, диссонансная, равно как и строчка «уйти б навсегда душой» — будто подворованная у Есенина периода «Исповеди хулигана» или «Сорокоуста».
Ах, Орешин, ох, Петя…
Мариенгоф вспоминает одну из встреч, когда увиделись лицом к лицу они с Серёжей и бывшие крестьянские сотоварищи: «Пимен Карпов шипел, как серная спичка, зажжённая о подошву, а Пётр Орешин не пожалел ни „родителей“, ни „душу“, ни „бога“…» — проще говоря, покрыл Есенина и Мариенгофа отборной матерной бранью.
В иной раз Есенин бы драку устроил, а тут грустил — на крестьян он смотрел, как на самую несчастную родню, которым с эпохой точно не повезло: сноровки не хватило выкарабкаться.
Он и в Константиново оттого годами не ездил: стыдно было! Последний раз навещал родителей и сестёр в 1920 году, а до этого — в 1918-м. Два визита по несколько дней за четыре года! На Ростов-на-Дону, Ташкент, Самарканд находил время, в Новгород и то ездил, а рязанских своих краёв, до которых куда ближе, избегал последовательно и упрямо.
Отчего всё: когда виделся с отцом в прошлые приезды, кричал на него: «Кулак, ничего не соображаешь!» — а теперь что было сказать? Крестьянство действительно бедовало, на него взвалили все невзгоды военного коммунизма.
Отношения с крестьянскими поэтами несли ещё и этот отпечаток: как будто он, Есенин, их обманул когда-то. Но разве он? Разве не сами они обманулись?
Вина Есенина была в одном: он оказался не просто одарённее, но и удачливее и предпочёл их крестьянской сцепке компанию Анатолия и Вадима.
Предпочёл — да, но Анатолию и Вадиму внушал: моих, сиволапых, обижать не сметь, поняли?!
Увы, никто есенинской широты не оценил.
Клюев, Клычков, Карпов, Ширяевец, Орешин обменивались редкими весточками, и настрой был у всех одинаков: пропал паренёк, загордился, украли нашего Серёжу.
Ни о ком Клюев не написал столько славных, чувственных стихов — и столько горьких, но не менее чувственных, — как о Есенине.
В поэме «Медный кит» 1919 года писал:
…Я верю вам, братья Есенин, Чапыгин, —
Трущобным рассказам и ветру-стиху:
Инония-град, Белый скит — не Почаев,
Они — наши уды, Почаев же — трость…
Инония (у Есенина) и Белый скит (у Чапыгина) символизируют рай земной, который в случае Клюева имеет коннотации плотские; отсюда — уды, то есть мужские половые органы.
Для пояснения клюевской философии стоит сослаться на его размышления:
«Для меня Христос — вечная неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный. Семя Христово — пища верных. Про это и сказано: „Приимите, ядите…“ и „Кто ест плоть мою, тот не умрёт и на Суд не приидет, а перейдёт из смерти в живот“.
(Богословам нашим не открылось, что под плотью Христос разумел не тело, а семя, которое и в народе зовётся плотью.)
Вот это и должно прорезаться в сознании человеческом, особенно в наши времена, в век потрясённого сердца, и стать новым законом нравственности».
Где-то в этих смутных координатах наверняка располагались и клюевские объяснения своей безусловной тяги к мужчинам; но он, как мы видим, наверняка сумел уложить это в своей голове красиво и ровно, с религиозным подтекстом.
В других стихах 1919 года Клюев пророчествовал об ином желанном:
С Зороастром сядет Есенин —
Рязанской земли жених,
И возлюбит грозовым Ленин
Пестрядинный клюевский стих.
Клюев действительно перешлёт Ленину свои стихи о нём; вождь найдёт время прочесть и даже передаст через Крупскую (принимавшую посылку от клюевского посланца) короткий привет, а книжку оставит в личной библиотеке.
В «Песнях Вытегорской коммуны» той же поры Клюев предлагал свой расклад сущности русской революции через противопоставление поэтов — Есенина и Маяковского:
Не Сезанны, не вазы этрусские
заревеют в восстании питерском.
Золотятся в нём кудри Есенина,
на штыках красногрудые зяблики;
революция Ладогой вспенена, —
в ней шиповник, малина да яблоки.
Дождик яблочный, ветер малиновый
попретил Маяковскому с Бриками…
Клюев пишет здесь о том, что за революцией стоит русская природа, русское естество, что Есенин — а никак не Маяковский — её главное, золотое отражение.
Знал ли, ведал Николай тогда, что Есенин сойдётся с людьми, по сравнению с которыми Маяковский покажется вполне симпатичным крупным человеком?
И вот случилось.
Летом 1920-го Клюев из своей Вытегры, где то бедовал, то неистово агитировал за советскую власть, произнося невиданной силы речи на всех подряд собраниях, то скупал и перепродавал иконы, писал Сергею Городецкому:
«Где Есенин? Наслышан я, что он на всех перекрёстках лает на меня, но Бог с ним — вот уж три года как я не видел его и строчки не получал от него.
Как смотришь — на его дело, на имажинизм?
Тяжко мне от Мариенгофов, питающихся кровью Есенина, но прощаю и не сужу, ибо всё знаю, ибо всё люблю смирительно…»
Ревность в этом слышна не только поэтическая, но и — что скрывать — мужская.
Клюеву живётся всё сложнее, в апреле 1920 года его исключают из РКП(б) с формулировкой: «…его религиозные убеждения находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии». А Есенин с каждым годом, с каждым месяцем всё звонче поёт, всё известнее становится.
И чем шире есенинская слава, тем меньше смирения в Клюеве, — хотя, отрицать не станем, ему вполне искренне могли не нравиться имажинистские есенинские вещи, в первую очередь «Кобыльи корабли» и «Исповедь хулигана».
В 1921 году Клюев с яростью Савонаролы пророчествует в сильнейших (и, конечно, несправедливых) стихах:
В степи чумацкая зола —
Твой стих, гордынею остужен!
Из мыловарного котла
Тебе не выловить жемчужин.
И груз «Кобыльих кораблей» —
Обломки рифм, хромые стопы.
Не с коловратовых полей
В твоём венке гелиотропы.
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином.
От оклеветанных голгоф —
Толпа к иудиным осинам…
Клюев здесь, видите, предсказывает, что Есенин повесится. От мстительного ли чувства, со зла ли, не умея ли простить сердечную дружбу с Мариенгофом, сам себе не вполне ли веря, но делает это. А Клюев был великий поэт и даром воздух языком не перемалывал.
В том же году он напишет ещё один шедевр, посвящённый Есенину:
…В листопад рябины и граба
Уныла дверь за оградой.
За дверью пустые сени,
Где бродит призрак костлявый,
Хозяин Сергей Есенин
Грустит под шарманку славы.
Какой жуткий символизм здесь! Листопад рябины, одного из самых любимых есенинских деревьев, пустые сени, костлявый призрак — и эта выматывающая душу шарманка, от которой хочется удавиться, лишь бы её не слышать.
(Её к тому же и не может быть в избе — откуда ей там взяться? Либо на шарманке играет весёлый скелет, либо она звучит в голове у хозяина — Сергея Есенина.)
Опасный старик был Клюев.
Страсть и ревность наделили его невиданной прозорливостью.
Следом подключился к ревнивому разбору имажинистов и Сергей Клычков — но уже не со стихами, а с обзорной статьей о поэзии, с симптоматичным названием «Лысая гора». Сначала Клычков там явственно намекает на имажинистов, говоря про «болезнь нарочитой бессмыслицы, увязанную подчас в хитрую и пёструю словесную одёжку», а ниже прямо пишет, что имажинисты страдают «бешенством стиля».
Резон в словах Клычкова имеется: имажинисты сплошь и рядом нарочито «разгоняли» себя, иной раз подменяя недостаток дара разнообразной поэтической эквилибристикой и метафорическим эпатажем.
Беда в одном: крестьянские поэты вообще никуда не шли — они по большей части стояли на месте. Говорить о каком-то поэтическом развитии Клычкова или Орешина — поэтов безусловно интересных — в целом не приходится. На каждом из этапов они равны самим себе.
К Николаю Клюеву это относится в меньшей степени. Клюев, движимый неведомыми страстями, иной раз совершал сильнейшие поэтические прорывы. Но даже о нём Есенин ещё в 1918 году написал:
Есенину нужно было идти, а лучше — лететь. Запас времени у него был меньше, чем у Клюева.
Если «бешенство стиля» годится для «разгона» — ну отчего бы и нет? Пусть будет.
В крестьянской поэтической ипостаси Есенин был Клюеву, пожалуй, равен, а Клычкова и Орешина оказался сильнее во всех смыслах — но, в сущности, не многим от них отличался: все названные работали в одном регистре.
Но есенинские задачи были куда больше. Он не хотел быть первым поэтом на Рязани или даже в Москве. Он хотел до Египта раскорячиться.
Если бы не имажинизм, Есенин никогда не приобрёл бы значение, прямо говоря, всемирное — остался бы местной приметой, как любой из крестьянских поэтов.
А он всех обманул.
По сей день многие желают видеть Есенина частью деревенского пейзажа: изба покосилась, лошадь машет хвостом, петух кукарекает, ветер захлопнул ставни, румяный Серёжа стоит у берёзы.
А Есенин выносит ударом дверь, с размаху запускает в небо цилиндр, сшибая петуха с забора, и спрашивает: не хотите это самое у мерина?
…Остаётся только перекреститься и закрыть глаза: «…нет, это не он, не он».
Откроешь глаза — да вот же он, стоит себе, как стоял: ласковая его, самая родная на свете, улыбка.
— Серёжа, что это было?
— Где?
— Ну, вот сейчас.
— Не знаю, ничего не было, — и продолжает улыбаться.
— Серёжа, ты пошутил?
— Конечно, пошутил, милые мои, хорошие, конечно.
И ему верят. Если и было что-то — это его Мариенгоф научил. Причём надо с маленькой буквы произносить — Мариенгоф научил, это же не человек, это кто-то вроде городского лешего, вурдалака, вервольфа.
И такое счастье: с нами Серёжа, с нами.
…А он не здесь. И он не пошутил.
Есенин хотел нравиться. Но он понимал, что есть вещи поважнее.
Что есть высший суд поэзии и туда причёсанными не ходят.
В тех местах летают на таких сверхскоростях, что головы отрывает.
(В поэме «Чёрный человек» голова «…машет ушами, / Как крыльями птица». У Клычкова и Орешина так не махала — они до такой степени не «разгонялись».)
«И похабничал я, и скандалил / Для того, чтобы ярче гореть», — скажет Есенин, упрощая себя, чтобы подтащить самого себя ближе к читательскому восприятию — так понятнее.
Люди же уверены, что стихи — это о красивом, о возвышенном.
А если стихи — это и про ад тоже, тогда что? Как тогда?
* * *
Райх оказалась на удивление сильной.
Характер её стал понятен уже в те месяцы, когда, оставленная Сергеем, она выходила сначала погибающего ребёнка, потом саму себя, вылезла из болезней и полунищеты, пролечилась в неврологической клинике и ничем его не попрекнула.
(Тут что-то семейное просматриваюсь. К примеру, у её родного дяди по матери были… 22 ребёнка от одной жены. И ведь вырастил как-то!)
Райх снова вернулась к своей канцелярской работе — яркая, собранная, умная, деятельная — и пошла вверх. Секретариат Крупской, потом целый отдел в Наркомпросе. Мариенгоф не без завистливой иронии заметит, что с какого-то момента по Москве Райх передвигалась «на паре гнедых», то есть имела свой транспорт с водителем. Сергей и Толя, при всей своей оборотливости, этого уровня так и не достигли: у Конёнкова уже есть машина, у Маяковского — будет, а у них — ни гнедых, ни мотора. Впрочем, им ли жаловаться?
Райх могла бы удовлетвориться достигнутым, но не тут-то было.
Коротко стриженная, в кожаной куртке, вся наэлектризованная женской силой, она вдруг заявляется учиться в Государственные высшие режиссёрские мастерские. («Великая советская мечта», большевистская вертикальная мобильность заработала: даже Гражданская война толком ещё не завершилась, а рабочих и прочих уже массово обучают на режиссёров. Справедливости ради напомним: Райх являлась носительницей, по материнской линии, и дворянских кровей тоже, что, конечно, скрывала.)
Сокурсником Зины был будущий кинематографический гений Сергей Эйзенштейн.
Мастерские вёл действующий театральный гений Всеволод Мейерхольд.
Они пересекались ещё в Наркомпросе, но теперь стали видеться каждый день.
Режиссёр разглядел её.
Злоязыкий Мариенгоф и здесь найдёт подходящее объяснение случившемуся (придётся процитировать): «алчный зад» сексуальной Зинаиды. Райх одевалась у знавшего своё дело портного, который пошил юбку, «резко разделившую» (ох уж этот Мариенгоф!) самую алчную часть её тела на две отчётливые половины.
Кажется, Мариенгофу этот зад тоже не давал покоя.
В общем, театральный классик, стольких перелюбивший и столько переживший, влюбился, как подросток, причём на весь оставшийся ему жизненный срок, — и рухнул к её ногам.
Мейерхольду было под пятьдесят, Райх не было тридцати.
Мейерхольд был женат.
Жена, Ольга Михайловна Мунт, знавшая своего Всеволода Эмильевича с детства, поначалу и подозревать ничего не могла.
Будущий драматург Александр Гладков констатирует: «Вскоре в запутанных кривых переулках между Тверской и Б. Никитской можно было встретить тесно прижавшихся друг к другу и накрытых одной шинелью мужчину и женщину».
Но что там переулки: Мейерхольд пробил Зине комнату в общежитии в доме на Новинском бульваре, где жил сам. Чтобы далеко не ходить.
Устроил Зину в театр монтировщицей декораций — едва ли она хоть раз этим занималась. Сказал ей, что сделает её актрисой. Ввёл в собственный дом в качестве кого-то вроде помощницы и экономки.
Когда Ольга Михайловна, обожавшая Зиночку, о чём-то, наконец, догадалась, уже было непростительно, ужасно поздно.
До Есенина слухи о романе его бывшей жены дошли в конце сентября.
Неожиданно для Мариенгофа и, более того, для себя самого он взбеленился.
В есенинских своеобразных представлениях Зина, видимо, должна была вечно пребывать в одиночестве, потому что кто с ним может сравниться?
Оказывается, может — Мейерхольд.
Тот самый, который пока ещё собирается ставить «Пугачёва» в театре, чего Есенин страстно желал.
Как мог ответить Есенин?
Пойти и вцепиться Мейерхольду в горло? А за что? Зачем? Чтобы Зину вернул? И что с ней делать потом?
Естественно, поэзия приходит на помощь.
Но не стихи, конечно же, не стихи. Много чести Зине — переводить на неё драгоценное. Частушки — для неё достаточно. Только частушек она и заслуживает.
И выдаёт первую, пряча злость за пересмешничеством:
Ох, и песней хлестану,
Аж засвищет задница,
Коль возьмёшь мою жену,
Буду низко кланяться!
Частушка — плохая, грубая и несмешная. И в ней как на ладони различима злая, неутолённая страсть к Зинаиде, к Зинке.
И вторая следом, ёрническая — о мужской солидарности:
Пей, закусывать изволь!
Вот перцовка под леща!
Мейерхольд, ах, Мейерхольд,
Выручай товарища!
В третьей, финальной частушке Есенин становится вульгарен, и это ему ужасно не идёт:
Уж коль в суку ты влюблён,
В загс да и в кроваточку.
Мой за то тебе поклон
Будет низкий — в пяточку.
Сука, значит. Двух детей ему, надо сказать, родила. Сначала, им оставленная, едва не умерла, потом чуть с ума не сошла.
И вот провинилась — нашла себе Мейерхольда. Не сука ли?
Всё потому, что любил.
С кем там дружила Изряднова, на кого засматривалась Вольпин и за кого вышла замуж Эйгес, Есенина не волновало.
Казалось бы, давным-давно из сердца вычеркнул, расстались навек.
Но нет, кипел, не мог успокоиться.
На такую злобу судьба неизбежно должна была отозваться.
Ответ должен был выглядеть не просто соразмерным, а невиданным, вытаптывающим случившуюся неутоляемую обиду.
3 октября 1921 года Есенин познакомится с великой танцовщицей Айседорой Дункан.
5 октября наконец разведётся с Зинаидой Райх.
Глава четвёртая
«Я покинул родные поля…» 1921–1923
5 октября, в день развода с Райх, Есенин пишет записку Бениславской.
«Милая Галя!
Я очень и очень хотел, чтоб Вы пришли сегодня ко мне на Богословский к 11 часам.
Буду ждать Вас!»
«Ждать» — выделил.
И дальше — таинственная приписка:
«За д… Спасибо.
Без».
«Д» — это, скорее всего, девственность.
(О том, что до встречи с Есениным она пережила всего одно увлечение, в 16 лет, окончившееся исключительно поцелуями, Бениславская сама писала в своём дневнике.)
Оборванное «без» — значит: без вранья, самым серьёзным образом спасибо.
Почему именно тогда, в первые дни октября, Бениславская решилась?
Причин как минимум две.
Она, вовлечённая во все есенинские дела, была осведомлена и о том, что его развод с Райх близок, вот-вот случится. Наверное, сам проговорился, нажаловался.
(Позже записала в дневнике: «Узнав, что он „свободен“, для меня ясно, что раз никаких внешних преград нет, то я пойду на всё». И пошла.)
4 октября Есенин праздновал день рождения.
Значит, только что, скорее всего 3-го числа, был от неё подарок.
3-го — случилось с Галей, 4-го она не пришла к нему на день рождения (осмысляла, как с этим быть? что теперь её, их ждёт?), 5-го Есенин затосковал и, едва проснувшись, позвал.
У Мариенгофа начался роман с актрисой Анной Никритиной, и Есенин был в квартирке в Богословском один.
Галя пришла.
Про Айседору она ещё ничего не знала.
* * *
Предыдущие дни, 3 и 4 октября, были перенасыщены событиями и женщинами.
Всё как-то сразу закружилось и понеслось.
Бережно восстановим очерёдность.
С утра или днём 3-го числа Сергей встречался с Галей.
Потом провожал её.
Она украдкой, но внимательно всматривалась в него. Ждала чего-то — сама не до конца знала, чего.
Он вёл себя легко — может быть, даже нарочито легко.
Но Галя ему, безусловно, нравилась.
Она его обожала, боготворила — это было такое сильнейшее чувство, что его хватало даже на отражённое тепло. Сила её любви возвращалась к ней — отразившись от его лица, от его голоса, от его рук.
Так бывает.
Он уже торопился на встречу с друзьями. Есенин с женщинами до тех пор никогда не проводил и суток кряду — сразу скучал. А чего с ними делать?
Якулов — имажинист и художник, бывший солдат и крепчайший выпивоха — вечером всё того же 3 октября устраивал у себя в студии на Садовой вечеринку. Были Мейерхольд, Таиров, имажинисты и прочие сопутствующие, вплоть до секретарей Луначарского Захария Гринберга и Давида Штеренберга; самого наркома тоже ждали, но не явился — с некоторых пор старался от имажинистов держаться подальше.
На столе — что гости принесли: вперемешку дыни, колбаса, карамель, яблоки, хлеб и водка, вино.
Пели, выпивали, картины смотрели, стихи читали, хохотали. Молодость цвела.
В полночь вдруг является сама Айседора Дункан в компании взрослой девушки — приёмной дочери Ирмы — и секретаря Ильи Ильича Шнейдера.
Это был сюрприз от Якулова — с утра пригласил Айседору через Шнейдера, случайно встреченного на улице.
Крупная женщина, глазастая, переодень её — так и за русскую сойдёт; но с коротко стриженными волосами медного окраса, с грациозными и плавными движениями; одета в жакет из соболей, под ним танцевальная туника красного цвета, на ногах шёлковые туфли (причём зашла в калошах, которые сняла при входе). И главное — незримая, но всепобеждающая аура всемирной славы. Конечно, на это у Есенина были и зрение, и слух.
Она была проста, как королева; обращаться к себе требовала «товарищ», но при этом полулежала на софе — «у нас так все товарищи делают»; болтала с окружившими её сразу на трёх языках — французском, немецком, английском.
И всё это время чувствовала есенинский взгляд.
Он, в отличие от всех остальных, к ней вообще поначалу не подошёл.
И не потому, что не знал ни одного языка.
Тут ещё имелся интуитивный мужской расчёт: не сдвинусь с места, пока не позовёшь.
Буду единственным, кто к тебе не подойдёт.
Она игру поняла.
(Айседора не знала, что Есенин уже несколько раз метался по Москве, желая её разыскать, попасться ей на глаза.)
Отвечая на неотрывный есенинский взгляд, наконец, одарила его до-о-о-олгой улыбкой и поманила: иди сюда, иди, я знаю, что ты хочешь ко мне.
Тогда поднялся. Пришёл. Лёг у её ног.
Она начала гладить его по волосам.
Вдруг вспомнила и сопоставила два русских слова из десятка ей известных и произнесла по слогам: «Зо-ло-та-я! Го-ло-ва!»
Подумала и нашла в памяти ещё одно, хотя, возможно, она его на английском произнесла: ангел — angel.
Есенин вскочил и начал читать стихи. Читал великолепно, и эти его движения рук не в такт — сама природа, неистовая музыка.
Сандро Кусиков вовремя произнёс тост за «великого русского поэта Сергея Есенина».
Дункан попросила Шнейдера перевести. Тот перевёл.
Есенин снова читал.
Она громко, почти крича — но вокруг и так было шумно. — повторяла, расплёскивая водку в стакане: «Дьявол! Ангел! Гений!»
Он закончил и снова сел у её ног.
Айседора вдруг, к всеобщему удивлению, обняла его за шею и поцеловала прямо в губы.
Сидели до трёх ночи. Гости начали расходиться.
Мастерская Якулова была двухэтажной.
В какой-то момент Айседора спросила:
— Можно ли посмотреть, что там наверху, там тоже есть картины?
— Конечно, конечно, — ответил Якулов и хотел было отправиться с ней. Но его остановил Есенин:
— Георгий, я её провожу.
Якулов поставил на патефоне пластинку с песнями Вертинского и в компании Ильи Шнейдера, Мариенгофа и Колобова (Ирма уехала домой раньше) начал прибираться.
В четвёртом часу утра Есенин и Айседора спустились разрумянившиеся, с горящими глазами.
Он был решительно настроен ехать к ней.
Торопливо попрощались с Толей и Гришей и разошлись.
На чём вот только добираться? В ночь глухую пролётки не дождёшься. И Шнейдер ещё. Есенин пока не очень понимал, зачем этот тип увязался с ними. Понятно, что секретарь, — но он живёт с ней, что ли?
(Шнейдер именно жил в том особняке, вместе с Ирмой и горничной Жанной.)
Спросить у Шнейдера, чего ему надо, Есенин напрямую не мог, но хмурился очень выразительно.
На удивление, откуда-то показалась пролётка. Замахали руками:
— Сюда, к нам!
В пролётке было, естественно, два места.
Дункан уселась, и Есенин, без обиняков, с ней.
Шнейдер всплеснул руками:
— А я?
Дункан похлопала себе по коленям:
— Ко мне.
— Ну уж нет, — сказал Шнейдер.
Тогда Есенин похлопал себя по коленям:
— Так и быть, ко мне.
В итоге Шнейдер кое-как примостился на облучке.
И они отправились в особняк Дункан на Пречистенке, выделенный ей советской властью.
По дороге случился весёлый казус: задремавший извозчик трижды обвёз их вокруг одной из московских церквей.
Есенин и Дункан, целовавшиеся, не обращая внимания на Шнейдера, этого не заметили, а Шнейдер, которому не терпелось домой, извозчика растолкал:
— Эй, голубчик, ты венчаешь, что ли, кого-то?
Сергей и Айседора наконец оторвались друг от друга — и, узнав, что произошло, ужасно развеселились.
— Повенчал! Повенчал! — кричал Есенин.
— Mariage… — повторяла, сладко улыбаясь, Дункан, что по-французски означало: свадьба.
У дома Шнейдер попытался было с Есениным расстаться, но тот упрямо, не сходя с места, стоял и ждал приглашения.
Айседора беспомощно смотрела то на секретаря, то на своего новоявленного ангела и наконец догадалась:
— Иля Илич… Ча-ай?
Есенина позвали на чай.
Он покинул особняк на другой день около полудня.
Весело крутил головой: что происходит вообще?
День был неожиданно для октября тёплый, даже жаркий, солнечный.
Вообразите: солнце вокруг, идёт по центру Москвы невыспавшийся, похмельный, озадаченный щедростью мира Есенин.
Забежал в книжную лавку на Большой Никитской по делам, встретил там Надю Вольпин:
— Ты придёшь ко мне сегодня, Надь?
Она не ответила ни да, ни нет.
Подумала: приду, а у тебя там Галя сидит, зачем это всё?
С Никитской пешком отправился в Богословский. Там на радостях с разгону выпил с подвернувшимися соседями за своё здоровье.
На стол накрывали Толя и его Анна.
Толя поглядывал на Сергея иронически и чуть вопросительно. Сергей ему подмигнул: всё нор-рмально, милый рыжий. Он так его называл: «милый рыжий».
Когда пришли остальные гости — всё тот же Якулов, Шершеневич, Мейерхольд (хорошо хоть без Зины, а то вообще был бы перебор), — Есенин уже заснул.
Никто не обиделся: весело посетовали на то, что раньше времени набрался, и сели отмечать без него.
А он не то чтобы напился. Просто он не спал! Всю предыдущую ночь не спал! Первые полночи пил, а до утра — с Айседорой был!
Никакого здоровья не хватит.
Утром проснулся и написал Гале.
Есенин надеялся, что общение с Галей его отрезвит, что ли.
Потому что он влюбился. Но не в Галю, а в Айседору.
Не только в её славу, но и в саму эту женщину, старше его на 17 лет.
Это было немыслимо, но вот случилось.
* * *
Айседора была ирландка по происхождению и американка по гражданству. Она считала себя феминисткой и принципиально не выходила замуж, живя с теми, с кем считала нужным, — в пуританской, заметим, Америке.
Росла без отца, в юности начиталась женских романов и, по собственному признанию, «решила раз и навсегда, что буду бороться против брака, за освобождение женщины, за право каждой женщины иметь ребенка или нескольких детей, когда ей этого захочется».
Главное — Айседора была великая танцовщица.
Разработала свою уникальную хореографическую манеру, используя движения, зафиксированные в античной скульптуре. Уверяя, что подражать в танце надо более всего природе: движению веток, крыльев, теней, — потому что там таится идеальная гармония.
Была убеждена, что танцующие люди преображаются изнутри. Она была истинным, мирового уровня новатором танцевального искусства.
Выступать начала в американских ночных клубах — в 1895-м, восемнадцатилетней. В год рождения Есенина.
Сразу обрела отчасти скандальную, но уверенную популярность.
Создавала свои собственные танцевальные номера в сопровождении классической музыки: танцевала под полное исполнение Пятой симфонии Бетховена, Шестой «Патетической» Чайковского, под циклы сочинений Шопена, а теперь ещё и под «Интернационал». Есенин более всего полюбит танец женщины и апаша, где женщину в финале задушат. Это ему было понятно и близко.
В начале XX столетия Дункан уже имела международную известность.
Впервые с концертами в Санкт-Петербург приезжала в 1905 году: выступала триумфально. Матильда Кшесинская прибежала с ней знакомиться. Её представляли великим князьям. Она надерзила генералу Трепову, сказав: «Я люблю полонезы — музыку революции!» Её обольщали, и она обольщалась.
(Есенин тогда ещё жил в Константинове и ловил раков в Оке.)
Потом ещё несколько раз посещала Россию: ей тут понравилось, и её тут смогли оценить.
Она любила мужчин. У неё было много мужчин. По крайней мере по меркам тех времён.
Но своих мужчин она никогда не оставляла — сама признавалась, что была верна любимым до тех пор, пока они были верны ей.
Всякий раз инициатором расставания была не она.
Но она сама выбирала таких мужчин.
До Есенина, при том что он уникален и неповторим, у неё не раз бывали романы — всякий раз с персонажами, в психическом смысле ему подобными: с беззаботными художниками, не имевшими в студии даже кровати; с экзальтированными миллионерами, с прекрасными богемными юношами, со склонными к авантюризму литераторами, даже с Д’Аннунцио.
Другие ей не подходили — либо она им.
Тем же способом, что и Есенина, Айседора ещё до революции пыталась соблазнить великого режиссёра Станиславского: взяла и неожиданно поцеловала его в губы. В ту минуту они были наедине.
Станиславский вернул поцелуй, но тут же, отстранив её, сказал:
— А что мы будем делать с ребёнком?
Айседора удивилась:
— С каким ребёнком?
— С нашим ребёнком, — серьёзно ответил Станиславский. — Я никогда не позволю моему ребёнку расти без отца. А быть с ним в силу того, что я женат, я не смогу.
Айседора захохотала.
Потом предприняла ещё несколько попыток, но Станиславский был неумолим.
В конце концов Айседора рассказала об этом жене Станиславского.
Та, не удивившись, ответила:
— Да. Он очень серьёзно относится к жизни.
Со Станиславским она не угадала — это был не её тип.
Но вообще Айседоре нравились русские.
Она была по-настоящему свободна и готова ко многому. Как эти русские.
Она была доброй, своеобразной, по-артистически несколько склонной к патетике, но очень чувственной и богато одарённой женщиной.
Гадалки, хироманты, астрологи и медиумы сопровождали её всю жизнь.
Айседора бесконечно пыталась понять, куда делось её счастье и когда оно вернётся.
Большевики пригласили её в Россию — строить вместе с ними новый мир: «Русское правительство единственное, которое может понять Вас. Приезжайте к нам. Мы создадим Вашу школу».
На её приезде настоял лично Ленин.
Айседора ответила: «Я приеду в Россию и стану обучать ваших детей при единственном условии, что вы предоставите мне студию и всё, что необходимо для работы».
Ей всё гарантировали.
В её планы входило создать такую школу, где танец был бы способом воспитания детей как представителей небывалого нового мира.
«Только Россия может быть родиной не купленного золотом искусства», — сказала Айседора.
Крупные деятели белой эмиграции пытались еёотговорить. Бывший глава белого правительства на Севере Николай Васильевич Чайковский сначала пугал Айседору, что её саму и её приёмную дочь Ирму изнасилуют сразу же после перехода советской границы (Айседора вскинула бровь), а потом, исчерпав аргументы, просто встал на колени: не надо!
Увы, Николай Васильевич, надо!
Перед отъездом из Лондона в Москву зашла к гадалке.
Та ей:
— Вы едете в далёкое путешествие. Там выйдете замуж.
— Я всегда была против брака. Никогда не выйду замуж.
В автобиографии Дункан писала:
«Я дала обет на всю жизнь, что никогда не опущусь до этого унизительного состояния. Я всегда хранила его, даже когда он стоил мне отчуждения моей матери и превратного понимания всего света.
Одной из наилучших мер Советского правительства была отмена брака. Там двое людей расписываются в книге, а под подписью напечатано: „Эта подпись не возлагает никакой ответственности ни на одну из сторон и может быть аннулирована по желанию каждой из них“. Такой брак является единственным соглашением, на которое может пойти всякая свободолюбивая женщина, и единственной формой брака, под которой я когда-либо поставила бы свою подпись».
Ей было 43 года.
«…По пути в Россию, — вспоминала Айседора, — я чувствовала то, что должна испытывать душа, уходящая после смерти в другой мир… Я видела, что идеальное государство, каким оно представлялось Платону, Карлу Марксу и Ленину, чудом осуществилось на земле. Со всем жаром существа, разочаровавшегося в попытках претворить в жизнь в Европе свои художественные видения, я готовилась вступить в идеальное государство коммунизма…»
Она приехала 24 июля 1921 года, на три дня раньше, чем её ожидали, — так не терпелось попасть в идеальную страну.
Айседора была уверена, что в Советской России уже отменили деньги, поэтому попыталась отблагодарить извозчика устно. «Спасибо, товарищ!» — сказала она специально выученную фразу. Извозчик хотел оплаты. Советских денег у Айседоры, естественно, ещё не было.
Айседору поселили в отеле «Савой», который был наполовину разрушен. Ночью обнаружилось, что в номере, кроме неё, живут клопы и крысы.
Айседора отправилась гулять по ночной Москве. Ночная Москва 1921 года была вполне безопасна.
Сначала Айседору переселили в хорошую квартиру.
Каждый день она гуляла по городу, каталась на лодке, её водили по ресторанам, поначалу пытаясь поразить гостью роскошью обстановки и советскими девушками, поющими на французском. В какой-то момент Айседора не выдержала и произнесла спич:
— Вы совершили революцию! Вы строите новый прекрасный мир! Вы прогнали королей из их дворцов. Но зачем вы сохранили дурной вкус их жилищ? Зачем вам эта позолота? Эти пузатые тонконогие стульчики? Я хочу видеть новое, новый мир! А вам только фраков не хватает! И эта ваша девушка — она так мило поёт, но во время французской революции ей отрубили бы голову — за то, что исполняет песенки Людовика XVI…
Она была настоящая революционерка, эта Айседора. Она хотела революции всерьёз.
Вскоре ей предоставили целый особняк на Пречистенке, ранее принадлежавший эмигрировавшей балерине Балашовой.
Мраморная балюстрада, колонны, золотая лепка на потолках. Купеческий ампир.
— Здесь нужно всё ободрать и выбелить! — отрезала Дункан.
Исторический анекдот состоял в том, что Балашова, подыскивая себе жильё в Париже, попала в особняк Дункан: строгий, аскетичный, без излишеств… и отказалась там жить.
* * *
Отношения Есенина и Дункан могли завершиться в то же утро.
Его проводили и могли больше никогда не позвать.
Айседора не предложила ему перевезти костюмы, рукописи и цилиндр на Пречистенку.
Было и было. Мало ли какие капризы у танцовщиц?
8 октября, на свои именины, Есенин снова встречается с Бениславской и дарит ей Библию.
В Библии было несколько отчёркнутых им мест.
Одно гласило: «И нашёл я, что горче смерти — женщина, потому что она — сеть, и сердце ея — силки, руки ея — оковы; добрый пред Богом спасётся от нея, а грешник уловлен будет ею».[27]
В середине октября имажинисты затеяли в «Стойле Пегаса» костюмированный бал. Есенин явился в матросской бескозырке и весь вечер провёл с Галей.
Галя, несмотря на свою, казалось бы, сумасшедшую влюблённость, менее чем через месяц вдруг поймала себя на мысли: а кто я теперь — «любовница»? И, цитируем её дневник. «какое-то чувство скуки и неудовольствия мелькнуло».
Она всерьёз ждала, что он позовёт её замуж?
Ну а отчего бы девушке этого не ждать?
В октябре о романе Есенина и Дункан в Москве никто ещё не говорил. Кто-то из них раздумывал — вполне возможно, что даже оба.
Одна никогда не собиралась замуж, а второй… с чего бы он через три дня после ночёвки в особняке на Пречистенке находил такие цитаты в Библии. Ужели только для Гали? Нет, конечно.
Мариенгоф пишет, что компания имажинистов была у Айседоры уже на другой вечер, — путает.
Но прошёл день, другой, третий, может, даже неделя, и Айседора его разыскала — или сам не сдержался, позвонил (позвал этого, как его, Шнейдера: «Передай ей, что Есенин звонил. Я») — и всё закрутилось: судьбы было не избежать.
И теперь Есенин путался в двух сетях поочерёдно: то с Галей, то с Изадорой — так он стал её называть, потому что никакого «айс» в русском языке нет, а «задор» — есть.
Галя проживёт в неведении, что она не просто любовница, а одна из, где-то месяц; Изадора так и не узнает никогда. Да и узнала бы — виду не подала. Она была очень взрослой женщиной. И она влюбилась.
3 ноября Есенин ещё жил в Богословском (приболел, отлёживался, его навещал ташкентский знакомый Вольпин), а 19 ноября уже написал Мариенгофу и Колобову письмо с Пречистенки, что Изадора его заездила и он стал походить на изнасилованного. Значит, съехал где-то между этими двумя датами.
Наверное, накануне праздничного дня 7 ноября.
Потому что 7-го Айседора танцевала и Сергей собирал, зазывал на выступление своих товарищей — как на собственное мероприятие, гордясь и волнуясь: пойдём, брат, на мою И задору смотреть.
Шнейдер напишет, что Есенин привёл с собой целую толпу.
Это было её первое выступление в Советской России, в Большом театре, посвящено всё было четвёртой годовщине Октябрьской социалистической.
Танцевала под «Славянский марш» Чайковского, сделав из этой консервативной вещи нечто совсем иное, созвучное новому времени.
В ложе сидел… Ленин и внимательно наблюдал за ее выступлением.
Есенин разрывался, на кого ему смотреть.
Когда Айседора закончила танец, Ленин склонился над барьером ложи и громко, во весь голос, воскликнул:
— Браво, мисс Дункан!
И следом овации, конечно.
«Известия ВЦИК» отчитывались: «Это было полное красоты пластическое и мимическое толкование музыкальных шедевров, причём толкование революционное».
Значит, «мисс Дункан» «браво» — а как же «поэт Есенин»? Почему ему не «браво»?
Разве он, его стихи, не «полны красоты»?
Надо было срочно всё это исправлять.
Сергей плюс Айседора — дальше только так.
К финалу ноября скрывать было уже нечего: Есенин начал обживаться на Пречистенке и звать гостей — естественно, имажинистов.
Обстановку Мариенгоф описывал так: «На полу волосяные тюфяки, подушки, матрацы, покрытые коврами и мехом.
Люстры затянуты красным шёлком. Изадора не любит белого электричества». (Свет её старил.)
Гришка Коробов, вспоминает Мариенгоф, крутит рукоятку дешёвого музыкального ящика, а Есенин танцует «барыню». Айседора смотрит на него с натуральным, почти материнским восхищением. Танцует сама. Много шампанского, много коньяка. Много шума.
Толя и Вадим, Сандро Кусиков, начальник салон-вагона Колобов здесь постоянно. Периодически Ивнев. Вернулся с Кавказа Городецкий — Есенин тащит его на Пречистенку. Якулов тоже, естественно, здесь. И ещё два художника, близко приятельствовавших с имажинистами (оба потом покинут Россию), — Сергей Конёнков и Юрий Анненков. Последний так прямо и напишет в мемуарах: Есенин сделал из особняка Айседоры штаб-квартиру имажинистов.
Есенин атакует Айседору по главной своей теме: может ли она через свои связи публиковать его стихи.
У неё есть международная слава? Пусть у него тоже будет! Он искренне верил, что поэт может быть известен во всём мире. Если здесь, в Москве, в Политехническом, толпа кричит: «Е! Се! Нин! Е! Се! Нин!» — не желая слушать других поэтов, отчего бы людям так же не кричать в Берлине, в Париже, в Риме, в Нью-Йорке?
Здесь же знают Верхарна и Верлена, здесь же встречали, как короля, Маринетти — так он лучше их всех! Красивее, ярче, талантливее!
Изадора, помоги. Илья Ильич, переведи ей, понял? Прямо сейчас переводи!
Есенин предлагал иностранцам в первую очередь свои стихи, а следом — Мариенгофа и Кусикова. Его щедрость стоит ценить. Клюева и Орешина не предлагал.
Есенин бесхитростно думал, что в состоянии сделать имажинизм международной поэтической школой, а себя прославить на весь свет.
В России, рассуждал он, бедные, любимые, корявые крестьяне не читают. А там, на Западе, люди образованные — они читают. Они ждут откровения из России. И вместо тысяч читателей, если перевести его стихи, у него будут миллионы иноязычных: английских, французских, немецких, испанских. На всех континентах.
«Да, Изадора?» — «Да! Ты гений!»
— Кстати, Изадора, может, тебя тоже в имажинистки записать? Твои же танцы, вся это пластика — это образы, имажи.
(Странно, что не записали.)
19 ноября в шутливой записке Мариенгофу и Кусикову он сообщает, что ему уже прислали переведённые на еврейский его «Исповедь хулигана» и «Разочарование» Мариенгофа; что через Ригу налажен контакт с американскими издателями; что Вена готовит немецкое издание имажинистов и т. д., и т. п.
«Ну что, сволочи?! — ликует Есенин. — Сукины дети?! Что, прохвосты?! Я теперь после всего этого завожу себе пару кобелей и здороваться буду со всеми только хвостами или лапами моих приближённых».
В ноябрьском номере журнала «Печать и революция» нарком Луначарский публично отвечает имажинистам, что в их диспутах участвовать не будет, потому что любой диспут они обернут в свою рекламу (и был прав), и что высылать поэтов не имеет права (а если бы имел — не воспользовался бы).
Есенин в ответ, за пьяным столом на Пречистенке:
— Луначарский считает, что мы занимаемся саморекламой? И больше ничем? А стихи наши кто пишет — он? Наш нарком просто не знает, что такое самореклама. Но мы ему покажем.
Есенину — море по колено: он и так не сильно боялся, а с Изадорой под боком, к тому же не слишком часто трезвея, бояться и вовсе перестал.
На этот раз имажинисты во тьме ночной срывают таблички с названиями центральных московских улиц и развешивают новые таблички — с собственными именами.
Когда изготовитель табличек с некоторым сомнением поинтересовался: «А в честь кого это улицы будут переименовывать?» — ему уверенно ответили: «Это красные партизаны, они освобождали Сибирь от Колчака!»
Петровка стала улицей имажиниста Мариенгофа, Кировскую забрал себе Николай Эрдман, Большую Дмитровку — Кусиков, Большую Никитскую — Шершеневич, а Есенин переименовал в честь себя Тверскую. Теперь она именовалась: «Улица имажиниста Есенина».
Характерно, что поначалу Тверскую хотел получить Кусиков, напирая на то, что таблички выкупил он; но Есенин резонно ответил на это:
— Зато я гений.
На Советской площади стоял тогда памятник Советской Конституции: обелиск с текстом и аллегорическая женская статуя, олицетворявшая Свободу. Кусиков не без цинизма украсил её табличкой «Благодарная Россия — имажинистам».
Спустя час Есенин, налюбовавшийся улицей своего имени, явился к памятнику Конституции и потребовал табличку снять, сказав, что это уже перебор.
Его послушались.
В любом случае получилось весело.
На следующий день имажинисты катались на извозчиках, показывая знакомым и подружкам новые столичные улицы.
В милицию их не вызвали.
* * *
У Есенина и Дункан взгляды на самые главные вещи были противоположны.
Они об этом пока не догадывались.
Айседору, едва узнавшую Есенина, спросили, что больше — слава или любовь.
Айседора сразу ответила (уже дожила до этой мысли):
— Искусство — туман, дым, ничто. Искусство — это чёрное, негр любви, слуга, раб. Без любви — нет искусства.
У Есенина всё было наоборот. Любовь — служанка поэзии, холопка её, крепостная крестьянка. Только поэзия имеет смысл, всё остальное — дым, ничто.
Она полюбила его безоглядно.
Но и его чувство — имело место быть.
Пожалуй, он сам был удивлён этим обстоятельством.
Не простивший Зинаиде Райх её, возможно, единственной добрачной связи, даже не собиравшийся связывать судьбу ни с Надей Вольпин, ни с Галей Бениславской, отдавшими ему свою девственность, Есенин для совместной жизни всерьёз выбрал Айседору.
Препарируя есенинскую психологию, можно предположить, что с помощью Айседоры Есенин лечил свою чудовищную детскую травму, когда рос один и недополучил материнской любви. Но в других своих женщинах Есенин ни ранее, ни после ничего материнского не искал.
Она могла к нему относиться по-матерински, но это вовсе не означает, что он играл в эту игру.
Айседора ему действительно нравилась: в ней было совсем не иссякшее женское обаяние, она была ещё красивая и, что называется, горячая, ласковая, обволакивающая.
Вольпин прямо скажет о сильнейшем сексуальном влечении Есенина к Айседоре. Сам Есенин признается однажды, что после Айседоры молодые кажутся ему скучными.
Ещё его обескураживало натуральное обожание Айседоры.
Мариенгоф вспоминал, как напившийся Есенин замахивался на неё — а она влюблённо смотрела на эту занесённую руку и, перехватив её, целовала.
Есенина примагнитили не только её слава и открывающиеся возможности — он категорически не смог бы так долго себя обманывать и врать, — но весь этот клубок возникших чувств.
Он тоже испытывал страсть.
Он и ярился оттого, что поймал себя, в кои-то веки, на искренней, охватившей его, болезненной влюблённости.
В случае Есенина только так и можно определить, кого он любил: да кого ненавидел больше всех, тех и любил. Зину, Изадору.
(Незадолго до смерти в разговоре с писателем Тарасовым-Родионовым он сам назовёт именно эти два имени, а про остальных — отмахнётся: так, пришлись кстати.)
В отношениях с Дункан ведущей, конечно, была она, а он — ведомым.
Её это, безусловно, устраивало. Она спокойно принимала то, что любила Есенина больше, чем он её. Писала ему в конце ноября: «Я сегодня была пьяна от того, что ты подумал обо мне». Не зная подоплёки этой надиктованной Айседорой Шнейдеру записки, мы можем предположить, что Есенин оказал ей какие-то знаки внимания, вполне возможно — минимальные; но и это сделало великую женщину счастливой.
Нельзя не отметить, что она стоически переносила всех его гостей: вечно являвшийся за полночь, а то и под утро глубоко хмельной Есенин поднимал её, требовал накрывать на стол, требовал музыки, требовал от неё танцев — всё делала.
Но, между прочим, она ещё и работала! 3 декабря Айседора Дункан, отобрав 25 учениц из числа показанных ей детей, официально открыла свою школу в том самом особняке, где жила с Есениным, — и тут же начала преподавать им искусство танца.
В конце концов, Айседора имела право проявить характер, покапризничать, постараться как-то угомонить своего любимого. Нет, ничего такого.
Каждого нового гостя встречала и спрашивала:
— Есенин ты друг? Ты тоже друг? Изадора любит Есенина!
Материнское всеприятие.
Её трёхлетний сын Патрик (от бизнесмена Париса Зингера) и семилетняя дочь Дердри (от режиссёра Эдварда Гордона Крэга) в 1913 году попали в Париже в автомобильную катастрофу: машина в дождливую погоду снесла ограду моста и упала в Сену; все, включая гувернантку и водителя, погибли. В 1914 году Айседора родила мальчика, но он скончался спустя несколько часов. Больше у неё детей не было — только шесть удочерённых учениц, среди которых была и приехавшая с ней в Москву Ирма.
В силу всего этого материнские чувства Айседоры изначально имели какой-то болезненный характер.
Она не просто прощала Есенину все его выходки, но и одновременно просила прощения у своего Патрика. Они почти слились для неё.
Есенин кричит и дебоширит? Это Патрик расшалился, ничего.
Мариенгоф пишет, как Есенин опрокидывал шампанское фужер за фужером, а его Изадора восхищалась:
— Есенин крепкий! Крепкий!
Как про ребёнка.
В какой-то мере её обожание оказалось для Есенина губительным.
Потому что есенинский алкоголизм берёт начало, увы, здесь, на Пречистенке.
Продукты и алкоголь в огромных количествах поступали к Айседоре из кремлёвских запасов и никогда не переводились. Есенин начнёт пить под финал 1921-го и за четыре года полноценно сопьётся. Его здоровье не было рассчитано на такие перегрузки. Ничего богатырского в нём, вопреки утверждениям, не было. По сути, Есенин так и не превратился в «мужика» — устойчивого, нахрапистого, тяжёлого, кряжистого, — какими бывают деревенские выходцы, крестьяне, способные и в тридцать, и в шестьдесят, и в восемьдесят пить вчёрную, ковшами, а с утра вставать и дрова рубить. Есенин так и остался почти подростком, почти юношей, из взросления сразу перебравшись в смерть.
Искусствовед Михаил Бабенчиков, зашедший в гости на Пречистенку, был поражён: «Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пёстрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос».
Это первое появление в мемуарах такого Есенина. Ему, между прочим, 26 лет! Откуда взялось «испитое лицо»?
Дальше Бабенчиков описывает, как ярко накрашенная Айседора лежала на тахте и жаловалась, что уже 15 минут не целовала Есенина, а тот «сидел в кресле, медленно тянул вино из высокого бокала и упорно молчал».
Симптоматичная картина.
Веселя себя, Есенин научил свою Изадору самой низкопробной матерщине и просил повторять. Она повторяла. Он смеялся.
С какого-то момента Ирма всерьёз считала Есенина дьяволом.
Она напишет, что это Есенин приучил Айседору пить крепкие напитки в любое время суток.
Сойдёмся на том, что они приучили друг друга.
Как, в конце концов, им было не пить, если они даже разговаривать толком с друг другом не могли! Трудно понять, как они ухитрились так долго прожить — безъязыкая, по сути, пара.
Пить и целоваться. Танцевать и пить.
Мариенгоф в самом начале истории с Дункан заметил качественное изменение есенинских разгулов и начал подговаривать Колобова спасти Сергея: может, увезти его куда-нибудь подальше, в сторону Персии? Отвлечь как-то.
Тот, глядя на всё происходящее, соглашался.
Есенин на аккуратные уговоры не реагировал и ехать никуда не хотел.
В дневнике Рюрика Ивнева есть запись от ноября 1921 года о том, как он в компании Есенина и Айседоры отправился обедать в сад «Эрмитаж».
«Сережа вёл себя ужасно: напился пьяным, ругал Айседору и „жидов“ на весь ресторан. Любимое его выражение: „ебал я всех“. Кроме этого, другие ругательства и выражения вроде этого так и сыплются у него из уст. Зал был шокирован».
Это — новый Есенин, такого ещё мало кто знал.
По Москве, наконец, поползли слухи: у нашего Серёжи роман с Айседорой.
Надя Вольпин узнала, но она уже была отставлена и не тешила себя, в рифму к собственному имени, надеждами. Она была спокойная и сильная женщина. Продолжила с ним общаться. Поругались они в те дни, на пару недель, вовсе не по причине Айседоры, а потому, что Есенин отказался печатать присланную Хлебниковым поэму «Разин».
— Денег ему вышлю, — бросил Есенин, — чтоб с голода не умер в своём Харькове, а публиковать такое… Нет.
— Возомнил себя хозяином русской поэзии! — кричала Вольпин. — Не будет он издавать! Это Велимир, ты понимаешь? Велимир!
Про хозяина Есенин запомнил. О Велимире своего мнения не изменил.
Он чувствовал себя хозяином. Рюрик зацепил ключевую фразу из есенинского лексикона.
Есенин шёл безоглядно.
Галя Бениславская тоже всё узнала. Ей было ужасно больно.
* * *
Вслед за отповедью Луначарского в журнале «Печать и революция» газета «Правда» в номере от 13 декабря публикует памфлет Якова Окунева «Муть» о «Стойле Пегаса». Имена имажинистов там не названы, но само кафе описывается как место обитания проституток, кокаинистов, религиозных невротиков и антисоветчиков.
Под занавес года, 22, 24 и 26 декабря, Есенин посещает три выступления Дункан, последнее — в Театре Зимина для рабочих; вступительное слово произносит Луначарский — они с Есениным наверняка столкнулись. Можно даже, памятуя Рюрика, предположить, что именно Есенин подумал, встретив наркома.
После выступления, назло всем на свете памфлетистам и наркомам, Есенин привозит Айседору в «Стойло Пегаса», где специально собирает имажинистов — не только уже отлично известных ей, маститых, но и молодых. Каждого поэта, включая Надю Вольпин, представляет Айседоре. На французский переводит Шершеневич.
Есенину важно показать ей: не только у тебя, Изадора, школа — у меня тоже. И я тоже не лыком шит. Мне есть что показать, есть что привезти в Европу помимо собственных стихов: у меня за плечами своя банда, и я — её предводитель. А что там в «Правде» про нас пишут, так ты знаешь, что я по этому поводу думаю.
В последние дни года выходит, наконец, отдельным изданием поэма «Пугачёв».
С посвящением Мариенгофу.
Надо понимать, что за этим стоит.
Главное своё произведение, самую большую гордость свою Есенин посвящает именно ему.
Пожалуй, именно эти месяцы, до отъезда за границу, становятся в их дружбе самыми пронзительными, тёплыми.
Айседора понимала это как никто.
Есенин специально приводил её в Богословский — они там сидели вчетвером, с Толей и Никритиной, очень тихо, почти лирично, выпивали, разговаривали.
И Айседора, воспользовавшись тем, что мужчины вышли покурить, вдруг сказала Никритиной: «Я энд ты — чепуха, Эсенин энд Мариенгоф — это всё, это дружба».
Но, что не менее важно, осознавая грядущий переход в какой-то новый, ещё не до конца понятный статус, Есенин вдруг, после стольких лет раздора, в том же декабре пишет Клюеву — трезвыми, выверенными, сердечными словами:
«Мир тебе, друг мой!
Прости, что не писал тебе эти годы… Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать всё, чем мыслю и отчего болею. А о тебе я всегда помню…»
И в этих — где расхристанных и резких, а где тишайших и бережных — жестах Есенина видны и его удивительный ум, и его назревающая трагедия одновременного родства со всеми дорогими ему людьми и болезненной отчуждённости от всего земного. Его мука — от невозможности собрать себя воедино, чтобы объяснить свою огромную правоту смотрящим на него и слушающим его.
Из деревни он ушёл, а город не полюбил. Юность закончилась, а зрелость не пришла. Сила ещё есть, но сердечная усталость всё настойчивее. И праздник этот треклятый, непрестанный — тоже от усталости. Слава есть, но словно подворованная у кого-то.
Он, как пишут за кордоном, советский поэт — ну, точно не антисоветский, — но его костерят на главных печатных площадях советской прессы. Как с этим мириться? Как на это смотреть? Не послать ли эту советскую власть к чёрту, раз так?
Он гордится своей независимостью, как и все собратья-имажинисты, однако, когда бы сложилось по-другому, был бы рад вниманию и опеке государства. Но ведь не складывается!
Он так или иначе дерзит власти за невнимание и минимум почёта — но с лёгкостью пользуется материальными благами, идущими из кремлёвских запасников в пречистенский дом.
Он легко расстался с казённой Церковью, которую давно разлюбил, но не расставался с Христом; крайне значимо, что Гале Бениславской он подарил Библию: он точно не атеист и совсем недавно писал: «Наша вера не погасла». Но если всё-таки погаснет? Тогда как?
Он растерял своих детей и живёт с женщиной, которая своих — похоронила.
Он полюбил её. Но в Константиново такую никогда не привезёшь. И даже непонятно, какими словами говорить про неё матери с отцом. Потому что у матери и Айседоры разница в возрасте всего два года. Никакой, по сути, разницы. Это что ж такое?
Показать мог бы, скажем, Галю Бениславскую, которую легко поманил и столь же легко, как бы походя, не задумавшись ни на миг, отставил.
Он обожает собрата Толю, поэтического забавника и остроумца, давшего ему множество важнейших советов и человеческих, и стихотворных, но помнит огромную правоту Клюева: и поэтическую, и крестьянскую, и религиозную.
А что общего между Мариенгофом и Клюевым? Да ничего. Только он, Есенин, общий.
Наконец, он по-прежнему жутко влюблён в поэзию, и отнюдь не только в свою; но как же его распирает от чувства собственного — чаще всего реального, но иногда мнимого — превосходства над собратьями по перу.
Ему хочется по-мальчишески их всех заломать, положить на лопатки, усесться сверху победителем.
Новый, 1922 год Есенин начинает встречать в Доме печати, среди других литераторов, но заявится, конечно, в компании Мариенгофа.
Будут там прохаживаться и шёпотом друг другу на ухо острить по поводу всех присутствующих.
Из числа самых известных в Дом печати забредут Маяковский и Каменский.
Есенин, нарываясь на скандал, исполнит свои литературные частушки: «Ах, сыпь! Ах, жарь! / Маяковский бездарь».
Каменского тоже не забыл:
Квас сухарный, квас янтарный,
Бочка старо-новая.
У Васятки, у Каменского
Голова дубовая.
Маяковский с Каменским отреагируют с ироничным безразличием.
Каменский был добродушен, а Маяковский шутить умел лучше Есенина.
Приберёг свои шутки на потом.
После Дома печати идут на Пречистенку: Изадора, Ирма, шампанское рекой…
Но что удивительно: после Нового года Есенин снова приболеет — вполне возможно, на фоне непрестанного пьянства, — и болеть уйдёт в Богословский.
Будет там отлёживаться под трезвым Толиным присмотром, хотя на Пречистенке у него огромный собственный кабинет на втором этаже.
Айседора начнёт посещать его, приносить еду в свёртке (мама же!) и апельсины (зимой! в Советской России! наверняка специальный запрос в Кремль сделала). Гладить Патрика — то есть Серёжу — по голове и звать его домой.
— Выздоровею — приду, Изадора. Толя смотрит за мной. Всё хорошо! Иди. Приду.
К середине января вернулся.
* * *
Изадора его любит (подарила ему дорогущие золотые часы).
Толя его любит (пишет ему прекрасные, полные мрачных предчувствий стихи о дружбе: «Какая тяжесть!..»).
Остальные друзья любят: и великий Конёнков (сделал восхитительный бюст Есенина и подарил ему), и даже Мейерхольд (по-прежнему собирается ставить «Пугачёва»).
И Зина Райх любит. Есенин между тем, всякий раз спьяну, начинает заходить, чаще всего ночами, к ним с Мейерхольдом, громыхать в дверь и требовать показать детей. Пока не поднимут и не покажут, не унимался. До того как Райх сошлась с Мейерхольдом, дети у него подобного интереса не вызывали.
Зина прощает ему и это.
Даже Анна Изряднова, в одиночку растящая уже семилетнего Юру, видевшего отца разве что пару раз мельком, и та — любит.
И Надя Вольпин, знающая о нём всё вышеперечисленное, любит — хотя мало ли вокруг поэтов, ухаживающих за ней! Замышляет родить от него ребёнка, но не знает, как подступиться теперь.
А как любит Николай Клюев! В январе пишет ответное письмо: «Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню».
И далее: «Серёженька, душа моя у твоих ног. Не пинай её! За твоё доброе слово я готов пощадить даже Мариенгофа».
А Галя Бениславская? 1 января пишет в дневнике (первая мысль наступившего 1922 года): «Хотела бы я знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подать вида, больше того — можно разыграть счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но всё-таки, если любишь так по-настоящему — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую».
И, несмотря на это, клянётся сама себе: «…буду любить, буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения».
Проходит месяц, и в последний январский день появляется ещё одна запись, о том же: «Когда он „провожал“ тогда ночью, пауки ползали, тихо, нежно, тепло. Проводил, забыл, а я не хочу забывать. Ведь Есенин один».
Есенин вновь лежит на Пречистенке, потягивает своё вино, запивая коньяком, и даже выступать периодически отказывается, что на него вообще не похоже.
Когда тебя любят все, а тебя не хватает даже на то, чтобы себя любить, — тоже плохо.
Стихи не пишутся.
В первые дни февраля Мариенгоф и Кусиков, наконец, добиваются своего — заручаются согласием Есенина на поездку в южную сторону.
Неофициальная версия — закупиться разнообразным товаром для «Стойла…» с последующей продажей и пополнением имажинистской кассы.
Дружеская версия — соблазнили Персией: «Серёжа, что ты киснешь в Москве? Стихи не идут, а надо, чтобы шли. Увидишь Персию — напишешь такое, что никому не снилось».
Вроде кивнул: хорошо, еду, а то Изадора совсем укатает.
Несмотря на подаренные золотые часы (которые Есенин безо всякого повода демонстрировал знакомым и незнакомым), его отношения со временем оставались своеобразными, есенинскими. Это не он должен был поспевать за временем, а время должно было его дожидаться. Доставая часы, на стрелки он не смотрел, не имел такой привычки. Разве что золотой крышкой солнышко ловил.
На свой поезд Есенин опоздал: салон-вагон уехал без него.
Собрался уже вернуться на Пречистенку, допивать своё недопитое и не двигаться с места, но Мариенгоф и Кусиков вцепились в него железной хваткой: всё равно езжай. Нагоняй поезд.
Принудили, в конце концов, уехать.
Спустя неделю Есенин пишет Мариенгофу: «Чёрт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту историю».
Купе ему досталось дрянное, вытрясло всю душу. В Ростове-на-Дону — слякоть и несусветная грязь.
Явился к Нине Грацианской — той самой, неземной красоты — в дом её родителей на Никольской.
Она, конечно, обрадовалась — но и только: гармонист и пролетарский поэт Вася Казин, которого Есенин в своё время пытался направить к ней сватом, сделал ей официальное предложение и добился взаимности на всех уровнях — и у неё самой, и у её родителей.
Дойдёт до того, что Казин обратился к наркому Куйбышеву с просьбой вернуть отцу Нины, врачу-венерологу Осипу Гербстману, его частную клинику. И вернут! Вот сколько весили тогда просьбы молодых, но многообещающих (а Казин был самым многообещающим) пролетарских поэтов.
Есенину тут ожидать было совершенно нечего; переночевав у Гербстманов, поцеловав Нину в гладкую ароматную щёку и мысленно обозвав Васю пролетарским прохиндеем, он покатил дальше, на Тифлис.
Нина запомнит и запишет потом, что у Есенина был совершенный разлад в личной жизни.
Вместо персидских стихов ему приходит в голову совсем другая идея.
Написать ещё одну драматическую поэму.
В прошлую поездку в направлении Ростова-на-Дону он сочинил едва ли не половину «Пугачёва»; может, и в этот раз поэтический фарт сложится? Даже название придумал — «Страна негодяев».
Есенинскому настроению такой взгляд на родное отечество соответствовал.
Главными действующими лицами поэмы изначально должны были стать Ленин и Махно.
Заявка!
Признавая огромность Ленина, поэт, кажется, хотел посредством поэмы прокричать вождю свою, крестьянскую, разгульную, анархистскую правду. И на роль ретранслятора этой правды предназначался Махно.
Впервые явившие себя в «маленькой поэме» 1919 года «Кобыльи корабли» сложные, никак не однозначные чувства Есенина по отношению к большевизму достигнут наивысшего развития именно в этой поэме.
Если с женщинами разобраться невозможно, то хотя бы родине все счета выложить.
* * *
Догнав наконец Коробова, Есенин по неизвестной причине разругался с ним вдрызг.
Разбушевавшись, Есенин последовательно перебьёт все стёкла в салон-вагоне, который так долго служил ему приютом и рабочим кабинетом, и будет наутро спроважен Коробовым обратно.
Это первая есенинская выходка подобного толка; впоследствии их будет очень много.
С Персией повстречаться не удалось. Работа над поэмой застопорилась.
К 9 февраля Есенин уже был в Москве.
Ещё в пути поймал себя на мысли, что соскучился по Айседоре.
Хочет её видеть. Быть с ней.
«Она имеет надо мной дьявольскую власть!» — горько признается одной знакомой в том феврале.
Айседора без Есенина впала в депрессию, несколько дней ничего не ела, Шнейдер её выхаживал, еле заставил подняться на ноги и приняться за дела.
Возвращение Есенина, вызвавшее у Дункан невиданный восторг, совпало с её отъездом в Петроград.
Есенин поёживался от грусти — опять одному оставаться. Толя весь растворился в своей жизни с Никритиной, толку от него мало; «Страна негодяев» не пишется. Чем себя занять? — Нечем.
Отправился провожать Изадору на Николаевский вокзал.
Пока ждали поезда, Айседора чертила для Есенина на листке роль хора в древнегреческом театре.
Казалось бы, к чему? Она была умная женщина.
По центру нарисовала кружок, написала под ним «Поэт» и провела множество линий от кружка к зрителям.
— Мы будем выступать вместе, — сказала Есенину. — Ты заменишь древнегреческий хор.
Есенин просиял.
Выяснилось, что поезд задерживается до двух часов ночи; но Айседора только обрадовалась: лишние два часа с её ангелом.
Видя его в отличном настроении, шепнула Шнейдеру:
— Уговорите Езенин ехать вместе в Петроград.
Но Шнейдер и так видел, что Есенин в отличном настроении.
— Не надо его уговаривать, — сказал громко. — Сергей Александрович, едемте?
Тот радостно согласился.
Сразу стало шумно и задорно. Айседора вдруг явила свой новый талант — карикатуриста, начав рисовать ловкие и смешные шаржи на всех подряд и на Серёжу, конечно, тоже. Он хохотал больше всех.
Наконец прибыл поезд.
В Петрограде заселились в гостинице «Англетер».
Во всём этом будто бы имеется дешёвая мистика. Но мистики никакой нет — так, обычная жизнь, она иногда, под настроение, рифмует.
Гостиница была ледяной. Комната едва прогревалась до пяти градусов.
Шнейдер пожаловался директору. Их переселили. В новом номере оказалось немногим теплее.
Гуляя по Невскому, зашли в комиссионный, увидели там высокую электропечь, стоила она миллион рублей. Обесцененные нули никого не должны пугать: Есенин только что продал в Государственное издательство «Пугачёва» за десять миллионов и столько же переправил в Вытегру Клюеву, жаловавшемуся в письме, что совсем обнищал.
И вот уже электропечь греет их номер, причём весьма успешно.
Шнейдер вспоминает, что Есенин, погревшись у электропечи, вдруг ушёл и вернулся через какое-то время с массивной наполовину нефритовой, наполовину металлической чернильницей, купленной в той же комиссионке.
Сразу постеснялся, а в гостинице поразмыслил и понял, что жить без неё не может.
Чернильница эта — из того же разряда, что цилиндры, трости. Она как бы приближала Есенина к Пушкину, к вечности.
Улицы имени имажинистов — из того же смыслового ряда.
Дункан весьма скоро поняла: лучший способ держать Сергея при себе — это не целовать его каждую минуту и даже не привечать его разномастных и шумных друзей, нет.
А поставить его в центр вместо целого хора и провести от него линии к тысячам и тысячам зрителей, слушателей, почитателей.
Пока у него есть надежда на всё это, он никуда не денется.
В ту зиму Есенин искренне верил в огромное богатство Изадоры, её зарубежные счета и роскошные особняки, а значит, и возможности.
* * *
В феврале Есенин сочинит стихотворение: «Всё живое особой метой…».
Это в нём Есенин рассказывает, как, будучи худощавым и низкорослым мальчишкой, приходил домой с разбитым носом и цедил маме: «Ничего! Я споткнулся о камень…»
А теперь, став поэтом, но сохранив характер «забияки и сорванца», вышел на новый круг: если били в лицо, «то теперь вся в крови душа». И не маме уже приходится говорить, а «в чужой и хохочущий сброд» всё те же слова: «Ничего! Я споткнулся о камень, / Это к завтраму всё заживёт».
Есенин не боялся быть смешным, но точно не хотел этого.
Он хотел удачи — а удача сплошь и рядом сопровождалась снисходительной издёвкой, равнодушием государства, яростной завистью коллег, критическим гаем.
Как бы так удачу сохранить, а от остального понемногу избавиться? — вот о чём задумывался Есенин.
Потому что — больно же. Бьют в самое больное.
Эти люди, что над ним смеются, — они думают, что он шутит, кривляется, что он актёр. А он ведь всерьёз. Как бы им сказать об этом?
Может, не столько сам Есенин виноват в такой своей репутации, сколько его окружение?
Такая мысль не то чтобы исподволь закрадывалась — ему это со всех сторон подсказывали.
Беда была только в том, что подсказывали чаще всего не верные друзья, а очередные лукавые доброжелатели, желающие присосаться к его дару и к его нарастающей славе.
Но об этом Есенин пока не думал.
Думал, что пора что-то изменить.
Когда Мариенгоф вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего написал в феврале: «Какая тяжесть! / Тяжесть! / Тяжесть! / Как будто в головы / разлука / нам разливает медь. / Тебе и мне…» — ничто вроде бы не предвещало распада их дружбы. Не было между ними, прожившими под одной крышей три года, ни одной размолвки.
Но Мариенгоф на то и друг, чтобы чувствовать заранее.
Если раньше, ссорясь с Изадорой, Есенин бежал к Толе в Богословский, принося маленький свёрток с бельём и уверенно восклицая: «Изадора — всё. Сказал ей: адью!» — то теперь искал себе какие-то другие пристанища.
То к скульптору Конёнкову закатится и живёт у него трое суток. То к давней знакомой, одесской поэтессе Елизавете Стырской попросится ночевать: ничего личного, она уверенно замужем за сатириком Эмилем Кротким.
В марте скажет ей: «А как быть с имажинизмом, я хорошенько не знаю, я разочаровался… Только не говори Мариенгофу, он рассердится».
Не хотел Толю сердить — дорожил им; но искал уже чего-то иного.
Проблема была в том, что искать приходилось в уже оставленном: то ли к своей крестьянской компании вернуться, то ли в «скифство».
(На самом деле не хотелось ни туда, ни сюда.)
В том же марте в письме Иванову-Разумнику Есенин напишет: «До чёртиков надоело вертеться с моей пустозвонной братией».
Принимать эти слова как есенинский вердикт имажинизму можно только помня, что подобные же вердикты Есенин ранее выносил и по поводу «скифства», и по поводу крестьянских поэтов.
Достаточно сказать, что в том же письме Есенин всмятку раздавливает Клюева: «Сей вытегорский подвижник хочет всё быть календарным святителем вместо поэта, поэтому-то у него так плохо всё и выходит».
Есенин, давайте признаем, не только иной раз с тремя женщинами кряду хороводил — он и с поэтическими товарищами вполне мог поступать точно так же: с утра обещал кому-то дружбу и тепло, а к вечеру перемывал ему кости. И ведь не врал! Ни с женщинами, ни с друзьями! Что он, Клюева не любил или Мариенгофа? Любил и того и другого. Одного — любовью, схожей с сыновней, ученической; второго — безусловной братской: другого такого брата у него не было.
Но разве он, при всей своей любви, слабостей их не видел? Видел отлично.
Где же тут ложь?
С Изадорой, Галей и остальными — точно такая же история.
О распаде и школы имажинистов, и целого свитка имажинистских дружб в марте 1922-го говорить ещё рано, но первая трещинка, предвещавшая многое, уже обозначилась.
Письма и деньги Клюеву, о котором он три года даже не вспоминал; обращение к Иванову-Разумнику, которому последний раз пробовал писать год назад, да и то письмо не отравил… Орешина в гости позвал: «Петя, скучаю, приезжай из своего Саратова, не побрезгуй имажинистом». Это всё вещи одного порядка.
«Эпоха Есенина и Мариенгофа», похоже, отменялась.
Другой вот только не имелось.
Основной причиной происходящего стало, как иные предполагают, не вдруг явившееся Есенину осознание того, что ему не по пути с имажинистами, так как он — поэт с чувством родины, а они — невесть кто. Но с чувством родины как минимум у Кусикова всё было в порядке, и у Мариенгофа это чувство в стихах, не без есенинского влияния, проявлялось всё острее. И все претензии к имажинистам о недостатке органики в их поэзии Есенин произнёс ещё два года назад.
И тем более не знакомство с Айседорой и открывающиеся перспективы влияли на Есенина: имажинисты ему на пути к мировой славе помехой не являлись — скорее, подспорьем.
Думается, более всего повлияла на него в феврале-марте критика, из статьи в статью, из журнала в журнал, из газеты в газету повторяющая одно и то же: Есенин, уйди от имажинистов.
Особенно болезненно это воспринималось сейчас, после выхода «Пугачёва».
Ничего лучше «Пугачёва» он еще не сочинил; поначалу даже верил, что его едва ли не канонизируют за написанное, — но получил совершенно иное.
Петроградский журнал «Вестник литературы» за февраль: «Стих „Пугачёва“ вял и неуклюж, образы громоздки и надуманны. В одних автор повторяет себя, в других заметно постороннее влияние Мариенгофа и Шершеневича… Влияние имажинистов сказывается и в общей структуре „Пугачёва“, и в образах, и в нецензурных словечках, одно из которых даже напечатано с большой буквы».
(Характерно, что Шершеневич и Мариенгоф, в отличие от Есенина, табуированной лексики избегали — это как раз Есенин учил русскую поэзию «матом ругаться». Но кто ж мог предположить такое в голубоглазом Леле? Валим всё на этих чертей.)
Следом выходит еженедельник «Экран» (№ 22): «Все герои и даже сам Пугачёв кажутся эпизодическими лицами, фантомами, возникающими из тьмы, уходящими в неё, но не бороздящими толщу сознания и бытия ни волею своею, ни действием. Они марионетки — и даже не в руках судьбы; они марионетки автора, пожелавшего стать хозяином героического балагана. <…> Но Есенин большой и темпераментный поэт… и это даёт уверенность, что Есенин преодолеет, когда захочет, свой „лиризм“ и выберется из имажинистской трясины».
(Как будто это имажинисты сделали Есенина неугомонным даже при написании драмы лириком, а не от природы он таковым являлся.)
Ещё через неделю Есенину доставляют сдвоенныйномер журнала «Культура и жизнь» (№ 2–3): «Из образа Пугачёва то и дело выглядывает чьё-то постороннее кривляющееся лицо. „Имажизированы“ и испорчены не только Пугачёв, но и другие действующие лица. <…> Только окончательный разрыв с „художественными приёмами“ бездарного Мариенгофа и Шершеневича спасёт поэта…»
Сложно было всё это вынести непредвзято, равнодушно, внеэмоционально.
Не было ни одной рецензии, где разумный критик спокойно написал бы: «„Пугачёв“ — великая поэма; влияние Мариенгофа и Шершеневича на неё очевидно, но раз поэма великая — им только в ножки можно поклониться, что помогли ей появиться на свет».
Нет, куда там.
Россия — страна мрачная, консервативная, здесь вообще декадентов и модернистов недолюбливают, якобы ценят ясность и простоту. «Миргородские нравы» — так это называл Есенин. «Поэзия, — писал он, — наравне с вином и блинами расценивается».
В голодном 1921 году имажинисты тем более раздражали своей нездешностью, нарочитостью, навязчивостью, непонятностью. На всё это накладывался ещё и квазибольшевистский флёр: по мнению околопартийных литературных самозваных заправил, имажинистские шарлатаны пишут о глубоко чуждых пролетариату ценностях и наверняка замышляют контрреволюцию.
Есенину нужно было как-то высвобождаться от злого пригляда — и вместе с тем не угодить в ловушку одиночества. И в личном смысле, и в творческом, тем более что у Есенина это переплеталось, как мало у кого. Без своей боевой фаланги за плечами он категорически не мог существовать и завет отца про стаю не забывал никогда.
Ведь только что, в феврале, вышел очередной имажинистский сборник «Конский сад. Вся банда». Грузинов, Есенин, Ивнев, Кусиков, Мариенгоф, Ройзман, Шершеневич, Эрдман — взамен перечисленных имён должны были возникнуть новые. А где взять?
Уехать бы отсюда ко всем чертям. Может, всё как-то само образуется.
* * *
Вообще говоря, Айседора никуда не собиралась.
В Москве её всё устраивало. Она только-только набрала свою школу. Она всё ещё мечтала иметь не 25 учениц, а тысячу.
В сущности, она ничего ещё не успела сделать.
Совсем недавно она говорила Лизе Стырской: «Русские необыкновенные люди. Россия необыкновенная страна. Русская революция — самая великая революция на земле. Я хочу жить и умереть в России. Я хочу быть русской».
Она и русский язык уже выучила и бегло, хотя и с удивительными ошибками, говорила. Есенин просил не поправлять её — ему почему-то нравилась её ломаная речь.
Она согласилась отправиться за границу из-за него.
И говорила теперь: «Я поеду с ним в Европу и в Америку, я сделаю его знаменитым на весь мир! Весь мир склонится пред Есениным и мною».
Если и грустно немного, то за тех учениц, 25 маленьких девочек, которых совсем недавно напуганные русские матери привели за озябшие ручки в особняк на Пречистенке, чтобы там их обучили танцу и новой райской жизни. И подкормили заодно.
И тут один русский поэт умыкнул их добрую учительницу в дальние дали.
Школу, на счастье, не распустили — занятия теперь должна была проводить Ирма.
Что ни говори, советское правительство было крайне благосклонно к своей гостье.
Никаких условий по исполнению контракта не выставляло. Да и контракта никакого не было.
Собираясь на американские гастроли, Айседора обещала выбить приглашение в США для всех своих двадцати пяти учениц. Такие намерения делают ей честь.
17 марта 1922 года Есенин пишет заявление на имя наркома Луначарского:
«Прошу Вашего ходатайства перед Наркоминделом о выдаче мне заграничного паспорта для поездки на трёхмесячный срок в Берлин по делу издания книг: своих и примыкающей ко мне группы поэтов».
Про имажинистов Есенин благоразумно умалчивает, чтобы наркома лишний раз не злить. Более того, Есенин прямо предлагает «свои услуги по выполнению могущих быть на меня возложенных поручений Народного Комиссариата по просвещению».
Запишите меня в штатные большевистские агитаторы, я советский поэт, и я готов. Что до прежних разногласий с действующей властью — есть смысл считать их с сегодняшнего дня несущественными.
«В случае Вашего согласия, — пишет Есенин, — прошу снабдить меня соответствующими документами».
Подруга Дункан Мэри Дести, наблюдавшая в те дни имажинистов в особняке на Пречистенке, констатировала: «Они по любому поводу поносили правительство и вообще вели себя так, словно они на Монмартре», — и тут же очень точно добавляла: «Это были избалованные дети большевиков».
Со стороны такие вещи особенно заметны.
Если присмотреться, никакой политики во всех имажинистских выходках, конечно же, не было: все их «мобилизации», переименования улиц и сборники под названием «ВЧК» — не более чем «хулиганка», эпатаж, забавы.
Перед нами — не последовательные нонконформисты, а уверенные в себе литераторы, требующие исключительного внимания власти, с завидным постоянством при помощи высокопоставленных знакомых уходящие от разнообразных и более чем заслуженных проблем, то шантажирующие Луначарского эмиграцией, то прямо предлагающие взять их на работу.
Если кто-то пожелает усмотреть здесь двуличие Есенина, то для этого нет ни малейших оснований.
Есенин, памятуя о пушкинских заветах, мог сколько угодно ругать своё советское отечество, но вовсе не собирался позволять делать это кому-либо другому.
При всех своих эскападах и «крестьянском уклоне» Есенин оставался — здесь это слово уместно — государственником и старался не путать отдельные загибы и перегибы власти с государством как таковым.
Причём именно с большевистским государством. Никакого другого у него не было.
И то, что в марте Есенин возобновляет работу над «Страной негодяев» и, более того, над монологами Махно, сути дела не меняет. Пушкин тоже оды взошедшему на трон государю и послания декабристам во глубину сибирских руд сочинял, по сути, одновременно.
3 апреля постановлением комиссии по рассмотрению заграничных командировок Есенину разрешили выехать на три месяца в Берлин.
14 апреля у Айседоры умерла в Париже мать, но на похороны она не поехала — была полностью погружена в сборы с Есениным и ничего откладывать не пожелала.
18 апреля Дункан отправляет телеграмму в Нью-Йорк импресарио Соломону Юроку: «Предлагаю турне на 12 недель или дольше я Ирма великий русский поэт Есенин».
Запросила минимум 1200 долларов за каждое представление, расходы на проезд за счёт принимающей стороны и оркестр.
Можно предположить, что и выступать ей хотелось не так сильно, как раньше, — не тот возраст уже, не та форма, — но нужно было показать Америке своего ангела, своего гения. На что только не пойдёшь ради этого.
Никаких миллионов у Айседоры, по большому счёту, не имелось: она надеялась на продажу некоторой недвижимости и деньги, которые заработает на гастролях — очень, надо сказать, трудоёмких: предполагалось давать по четыре выступления в неделю.
Юрок ответил в тот же день: 40 тысяч долларов за 50 выступлений, прибывайте, шлите фотографии для рекламы.
21 апреля Есенину выписывают специальный советский мандат:
«Народный комиссариат по просвещению просит всех представителей советской власти, военных и гражданских, оказывать С. Есенину всяческое содействие».
Недвусмысленный сигнал: это свой, наш.
Теперь Есенину оставалось только жениться на Айседоре — иначе они не смогли бы въехать в пуританскую Америку; это в России великая танцовщица могла позволить себе всё что угодно.
Узнав о сборах Есенина и разнообразных его планах, безнадёжно влюблённая Галина Бениславская заболела неврастенией и попала в лечебницу. Она будет находиться там четыре месяца.
«Мне не жаль, — напишет подруге обо всём случившемся между ней и Сергеем. — Иначе я не могла».
* * *
Несусветная степень влюблённости Айседоры в Есенина проявилась в одном, прямо говоря, безобразном случае.
Готовясь к отъезду, не раз, и не два заходили к друзьям прощаться. Есенин волновался: никто в его роду никогда границ России не пересекал, а его другой континент ждёт, не чудо ли? А вдруг там люди с хвостами живут? Айседора ведь всей правды не расскажет.
В один день вместе с Елизаветой Стырской шли в гости к ней и её мужу Эмилю Кроткому.
Есенин эту пару ласково называл «мишками»: оба были маленькие, круглые и забавные.
По дороге Есенин говорит Лизе:
— Может, сначала к Толе? А потом уже к вам.
Пустозвонный Толя, не пустозвонный, а ближе человека у него не было, вот что в очередной раз выяснилось.
Решено — завернули сначала к Толе.
Застали и его, и Анну Никритину; у них в гостях сидел журналист Колпакчи.
Приготовили чай, говорили о том о сём, Айседора развлекалась тем, что украшала голову Есенина ландышами. Он мирился и не мешал ей.
Куда деваться — все хотели его приласкать.
За вполне мирным разговором Есенин переложил свою беспутную голову с плеча Айседоры — та куда-то вышла — на плечо Лизы Стырской: забавлялся, конечно.
Ожидал какого-то развития событий — и получил его.
Лиза машинально начала извлекать ландыши из есенинских волос.
Никто особого внимания на происходящее не обращал — все привыкли, что Сергуна, пока он добрый, гладят все подряд.
И здесь вернулась Айседора. Увидев происходящее, застонала от бешенства. Схватив на удивление сильными руками Лизу, рванула её вверх и, глядя в глаза, начала сыпать самыми отборными и чудовищными английскими ругательствами.
Толя, Колпакчи, Анна бросились к Айседоре — но её рук так сразу было не разжать.
Вообразите картину: Есенин вытряхивает из головы треклятые ландыши, они валяются, растоптанные, на полу, у Айседоры в ярости трясутся плечи, за одну руку её тянет поэт Мариенгоф, за другую актриса Никритина — жуть.
Лиза наконец вырвалась и выбежала в соседнюю комнату.
Поднялся Есенин и влепил Айседоре от души, с оттягом, две пощёчины.
Сам всё придумал — и сам завершил звонким аккордом.
Айседора присела и, не говоря ни слова, смотрела на Есенина умоляющими глазами: прости, прости, прости, я больше так не буду.
Великая танцовщица, новатор, богиня… А присмотреться — женщина.
«Русская любовь», — по слогам выговорила Айседора, протягивая руки к вернувшейся Лизе.
Есенин сплюнул и сел на место.
Свадьбу было не отменить.
За пару дней до неё Айседора, смущаясь, попросила Шнейдера:
— Вы не могли бы исправить? — и протянула свой паспорт.
«1877» превратилось в «1887». Подумав, решили, что это неправдоподобно, и семёрку исправили на четвёрку.
Айседоре стало 37.
Маленький подлог, а «Езенину» будет приятно.
Брак регистрировали 2 мая в Хамовническом совете неподалёку от Пречистенки.
Фамилию оба взяли двойную, стали Есенины-Дункан.
Есенин действительно был её первым официальным мужем. Первый муж и — минус семь лет: плохо ли. Страна чудес — Советская Россия.
— Теперь я Дункан! — ликовал Есенин, выйдя на улицу.
— Изадора — русская толстая жена, — хвалилась Дункан по-французски и тоже хохотала.
Созвали гостей.
Даже Лизу Стырскую уговорили прийти: три раза позвонил Сергей, три раза Айседора — вымолили прощение.
Айседора подарила ей бутылку шампанского и свой портрет, где по-русски написала «Есенина».
Чокались, кричали «горько!» — но Есенин раз за разом ставил на стол едва пригубленный бокал.
Веселились до утра. Всех желающих оставили ночевать.
Ближе к полудню поднялись и снова до самого вечера праздновали.
На удивление, в эти два дня Есенин так и не напился.
Близость отлёта так его дисциплинировала? Или усталость от алкоголя?
Клюеву в эти дни напишет, что «запойная болезнь» сделала его совершенно «издёрганным».
Обе причины верны.
* * *
7 мая Есенин и Дункан наносят последний визит к Мариенгофу в Богословский.
Толя и Анна собираются на Кавказ и в буквальном смысле сидят на чемоданах: те, переполненные вещами, не закрываются, приходится уминать собственным весом.
Есенин в шёлковом белом кашне, Изадора в клетчатом английском костюме — трезвая, безупречная пара.
Даже язвительный Мариенгоф отметил, что Дункан выглядела помолодевшей — будто Шнейдер не только в паспорте скостил ей семь лет.
Мариенгоф протянул Есенину стихи про «тяжесть, тяжесть, тяжесть», написанные загодя.
Последние строки там были в известном смысле пророческими:
…А вдруг —
При возвращении
В руке рука захолодеет
И оборвётся встречный поцелуй.
Только влюблённость ослепляет, а истинная любовь делает взгляд прозрачным и сухим.
Мариенгоф всё знал наперёд. Есенин навсегда останется самым важным и дорогим человеком в его жизни — наряду с Анной, конечно. Но Анна — это другое.
Стихи, которые Есенин принёс в этот день Мариенгофу, аналогов в его творчестве не имеют:
…Возлюбленный мой! дай мне руки —
Я по-иному не привык, —
Хочу омыть их в час разлуки
Я жёлтой пеной головы…
Не было и не будет таких стихов никому: ни женщинам, ни мужчинам.
«Ты был всех лучше для меня» — так.
По совести, на том доме, где Есенин и Мариенгоф прожили самые счастливые годы, должна висеть не только есенинская мемориальная доска, как сейчас, а их общая.
8 мая Есенин получает на руки заграничный паспорт.
9 мая забегает в Госиздат и заключает договор на издание своего избранного.
Тем временем Айседора написала завещание: «В случае моей смерти я оставляю всю мою собственность и имущество моему мужу, Сергею Есенину».
10 мая к восьми утра Есенин и Дункан прибыли в аэропорт.
Было положено летать в специальных брезентовых костюмах: Есенина обрядили в него, но Дункан надеть отказалась — красота дороже безопасности.
Провожали их Ирма, Шнейдер и целая толпа детей.
В девять утра маленький, но очень громкий самолёт «фоккер» всего с двумя пассажирами покатился по полю. Вдруг в иллюминаторе появилось бледное лицо Есенина, он стучал кулаком по стеклу.
Самолёт остановился.
Шнейдер вспомнил, что у него в руках осталась корзинка с шампанским и лимонами — молодожёнам в дорогу, — и бросился к самолёту.
Есенин опустил стекло и забрал к себе корзинку.
Самолёт взревел, взмыл, сделал круг над аэродромом и отправился по маршруту Москва — Кёнигсберг.
Ошарашенные зрелищем впервые столь близко увиденного самолёта, дети робко махали вослед.
Билеты на двоих обошлись в 100 миллионов российских рублей.
Есенин собирался вернуться через два, в крайнем случае три месяца.
Ошибся на год.
* * *
Из Кёнигсберга в Берлин — на поезде, в тот же вечер, 10 мая. В восемь утра 11 мая были на месте. Сутки в пути.
С вокзала — в самый дорогой берлинский отель «Адлон» на Унтер-ден-Линден. Там уже был снят роскошный двухкомнатный номер.
Начиналось всё ровно так, как Есенин себе и представлял.
У входа в отель стояла толпа журналистов и фотографов. Едва они вышли из машины, воздух будто лопнул и затрещал от десятков магниевых вспышек.
За минуту им задали сотню вопросов — в основном на английском.
Есенин жмурился и удивлялся. Айседора улыбалась и на ходу отвечала:
— Я люблю русский народ и намереваюсь вернуться в Россию. Тем не менее очень приятно приехать сюда, где тебя ждут горячая вода, салфетки и тепло. В России есть другое, но мы, слабые существа, так привыкли к комфорту, что нам сложно от него отказаться. И русские отнюдь не собираются отказываться от комфорта. Наоборот. Но они считают, что в комфорте должны жить все, а если его не хватает — не хватать должно всем. Мой друг Станиславский ест бобовую кашу, но это не мешает ему создавать шедевры в искусстве.
«Сколько ж тут газет и журналов? — прикидывал Есенин. — И в каждом будет мой портрет».
Это его устраивало.
Только он надеялся, что к портретам будут приложены переводы его стихов. Всем же должно быть интересно, что пишет этот русский, верно? К чему его портреты, если не давать стихов?
В номере Есенин обнаружил огромную ванну и немедленно стал её наполнять.
Купался, залив воду шампунем, вдохновлённый и счастливый.
В полдень Есенин — картуз, широкое английское пальто нараспашку, белые парусиновые ботинки — уже отправился в ближайший банк, один.
Забавное совпадение: в банке в тот же час находился русский писатель-эмигрант Глеб Алексеев. Не только Россия оказалась маленькой, но и Европа тоже.
Алексеев не обратился к Есенину с приветствием, но принялся наблюдать за ним.
Есенин сел на стул, чтоб разобраться в обстановке.
«…достал папиросу, — вспоминает Алексеев, — закурив — широким жестом отшвырнул спичку на колени сидевшей напротив дамы с птичьими крыльями на шляпе и, куря, стал выпускать дым в сторону — в жёлтое и лысое, как бильярдный шар, лицо соседа — крепкий саднящий дым махорки РСФСР, купленной только вчера в Москве».
Сосед по-немецки извинился и пересел.
Докурив, Есенин пошёл к кассе.
Безуспешно, с помощью рук и коротких русских фраз, понятных, казалось, любому, попытался что-то доказать кассирше. Показывал ей разнообразные бумаги и удостоверения. Без толку. Алексеев, что характерно, не подошёл, но продолжал подсматривать.
Нагнал Есенина только на улице. Немного прогулялись вместе.
В Берлине Есенин тут же почувствовал себя законченным большевиком — это было чем-то вроде первой психологической реакции на всё происходящее.
Алексееву ничтоже сумняшеся сообщил, что завоюет, в поэтическом смысле, Европу, и всё то, что по поводу этой Европы (уже четыре часа тут!) думает.
Алексеев, вернувшись домой, записал о Есенине: «…если завтра придут толпы и в ярости обнажённого гнева голыми кулаками разобьют Кремль и Лувр, по камушку, по брёвнышку растащат стены музеев и грязные ноги вместо портянок обернут Рафаэлем — он будет одним из первых, певец ярости восставшего дикаря и раба, и жертву, в смертной муке припавшую к облучку, дорежет — из озорства».
Алексеев, кажется, поверил Есенину и напугался.
Между тем Есенин, во-первых, именно что жалел Кремль, о чём говорил в своё время с Блоком, и Лувр тоже пожалел бы; во-вторых, на стихи пролетарского поэта Владимира Кириллова «Во имя нашего завтра сожжём Рафаэля, / Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…» реагировал издевательски, написав в заметке по этому поводу, что, когда пустая бочка катится, она громко грохочет; в-третьих, никогда и никого не убивал и не стал бы ни при каких условиях этого делать.
Лучше бы уважаемый эмигрант помог Есенину счёт открыть в банке.
В час дня Есенин, уже в обществе Дункан, был в редакции берлинского журнала «Накануне», оставил там свои стихи для публикации.
Оттуда зашли в большой книжный магазин на Мартин-Лютер-штрассе, дом 96. Познакомился с главой Русского универсального издательства, содержавшего этот магазин, и тут же предварительно договорился с ним о возможном издании в Берлине «Пугачёва».
Вернувшись в отель, Есенин затребовал себе огромное количество пудры, духов и всего остального, что способно было пениться, мылиться и пахнуть.
Айседора отвезла Есенина к лучшему берлинскому портному и оставила там.
Когда с него сняли все мерки, он заказал себе страшное количество вещей: как было замечено свидетелями, больше, чем способен был износить за целую жизнь.
Айседоре донесли об этом, но она отмахнулась:
— Он такой ребёнок, у него ничего подобного никогда в жизни не было; как я могу ругать его за это?
Патрик!
Чтобы ни в чём не отказывать своему ребёнку, Дункан немедленно сняла серьёзную часть имевшихся на её счетах накоплений, заложила свой дом в окрестностях Лондона и начала переговоры о продаже дома в Париже.
Немного отдохнув, вечером решили отпраздновать прибытие в Германию.
В Берлине жила сестра Айседоры — Элизабет Дункан. Она пришла и с интересом разглядывала Сергея. Изадора и Лиза без умолку говорили. Есенин ничего не понимал и только улыбался.
Ему пока нравилось — не столько Европа, сколько он сам внутри Европы.
Новая жизнь обещала невиданные приключения.
* * *
В Берлине, на пространстве, как мы помним, не такой уже большой Европы, уже находился выехавший на время (и оставшийся навсегда) Сандро Кусиков.
Это было отличное черкесское лыко в строку.
Сандро пошёл дальше Есенина. Если Сергей поставил целью всех раздражать своей большевистской натурой, то Кусиков туманно говорил, что находится здесь по особому поручению догадайтесь какой службы.
Между прочим, в квартиру Кусиковых в Большом Афанасьевском переулке, вернувшись с очередных секретных заданий, заселился Яков Блюмкин.
Так что то или иное поручение вполне могло иметь место, но точно не слишком особое, что-нибудь из разряда: «Сандро, посмотри, как там живут, что говорят, может, заметишь что-то необычное, например заговор».
Ладно Кусиков, с ним неизбежно встретились бы — они и так об этом договаривались заранее. Но на второй же день — на улице! — прогуливаясь с Дункан, Есенин столкнулся с женой писателя Алексея Николаевича Толстого — поэтессой Натальей Крандиевской-Толстой (это с неё Толстой писал Катю Булавину в «Хождении по мукам»).
Ещё до большевистской революции, ещё с Клюевым — ужасно давно! — Есенин заходил к ним.
Потом, уже после революции, был зван с Зиной Райх на именины к Толстому.
Теперь выехавшие в 1919 году из России Толстые жили в Берлине. Берлин — это такой маленький город, где, едва прибыв, выйдя на улицу, тут же сталкиваешься с людьми, казалось бы, давно потерянными.
Наталья шла за руку с маленьким сыном Никитой.
Есенин обрадовался встрече и представил Наталью Айседоре.
Но та, опешив, будто выпав из рассудка, смотрела на мальчика.
Никита был не просто очень хорош собой — он оказался копией того самого, погибшего в автокатастрофе Патрика.
Айседора упала перед ним на колени, совершенно потрясённая.
Еле подняли.
С Толстым увиделся в тот же вечер.
Была очередная эмигрантская вечеринка в «Доме искусств» — так именовали немецкое не самое дорогое кафе, где по субботам собирались эмигранты. Располагалось оно в западной части города на Ноллендорфплац.
Толстой только что читал свои воспоминания о Гумилёве.
Поэт из бывших символистов Николай Максимович Минский возвестил:
— Приехал Есенин!
Именно его все и ждали.
Есенин был с Айседорой и с Кусиковым.
Кусиков был напудренный и с подкрашенными губами.
Дункан — с волосами, крашенными в красный цвет, в греческой тунике с глубоким декольте и в лиловом шарфе.
Есенин — в светлом твидовом, в клетку, костюме, малиновом галстуке и светлых гетрах.
Вид у Есенина был совершенно победительный. Кусиков не без успеха изображал его телохранителя. Дункан, как было подмечено кем-то из мемуаристов, шла уверенной и лёгкой походкой женщины, которая входила и не в такие залы.
Из числа знаменитостей присутствовали: всё тот же Алексеев, писатели Алексей Ремизов, Иван Соколов-Микитов, Евгений Лундберг, Илья Эренбург.
Кто-то из числа эмигрантов вдруг, глядя на Айседору, воскликнул по-французски:
— Да здравствует Интернационал!
Она оказалась готова к этому предложению и в ту же секунду ответила:
— Chantons la! — что означало: «Споём!»
Едва успели войти: а уже скандал. Всё, как Есенин любил.
Айседора запела, кто-то подхватил — далеко не все эмигранты были антисоветчиками.
Другие, в том числе из бывших белогвардейцев, тут же взбеленились и засвистели, затопали.
Есенин, сначала пытавшийся подпевать, — слов толком не знал, — вскочил на стул и заорал:
— Думаете меня пересвистеть? — И оглушительно свистнул в четыре пальца. — Лучше нас свистеть никто не умеет. Свистну — и вам конец, — и снова засвистел.
Самый наглый из бывших рванулся было к Есенину, но на пути стоял Кусиков, уверенно и твёрдо.
— Драка? — предложил белогвардеец.
— Убери руки, — отчеканил Кусиков. — Застрелю, как щенка.
И ведь убрал руки-то, подействовало.
Это — зрелище: Айседора поёт, Есенин свистит, Кусиков стоит на месте, как заядлый дуэлянт, — давало о себе знать драгунское прошлое. Поэт Минский щурился, как кот, самим своим видом пытаясь утихомирить буйствующих. Эренбург смотрел на происходящее расширенными глазами.
Есенин перешагнул со стула на мраморный стол и вдруг начал декламировать стихи. Он лучше всех знал, что делать.
Читал, как всегда, с необычайной силой и яростным артистизмом.
Те самые, про мальчишку, который с разбитым носом возвращался домой и говорил маме: «Ничего!»
Для создавшейся ситуации — идеальные стихи.
Все притихли. Слушали.
Каждое слово было понятно и достигало всякого сердца.
Когда он закончил читать, раздались бешеные аплодисменты.
Хлопали в том числе и те, кто только что пытался его сбить с ног.
* * *
И — пошла гулять рванина.
Рязанскому мальчику, раз уж попал сюда, захотелось повидать всё.
Есенин возжелал посетить клуб для гомосексуалистов.
Мейерхольд уверял: здесь такой есть, и немецкие мужчины будут проделывать вот это самое непосредственно на сцене.
Неужели такое возможно?
Нет, точно надо посмотреть.
Кусиков куда-то потерялся по дороге, зато появился новый знакомый, молодой композитор Николай Набоков — Минский его ещё в «Доме искусств» представил.
Адрес Есенин знал только приблизительно, и они — уставшая, одутловатая, еле бредущая Айседора с откуда-то взявшимся синяком под глазом, её уже очень сильно пьяный Серёжа, которому она была не в силах отказать, и удивлённый всем происходящим композитор — битый час переходили из заведения в заведение, чтобы найти искомое.
Наконец пришли.
В битком заполненном клубе находились исключительно мужчины, и специфические их наклонности были наглядны. Все они были женственны, подкрашены и припудрены. И даже официанты — все сплошь мужчины — ходили в юбках, в белых фартучках и париках. Зрелище то ещё, для выходцев из рязанской деревни не самое привычное; но Есенин, зверовато глядя на всё это, с каким-то внутренним бешенством ликовал: ага, вы так живёте, отлично, полюбуюсь.
Набоков сказал людям на входе, что с ним пришла сама Дункан и ей необходим столик.
Все знали, кто такая Айседора; кого-то тут же пересадили на другие места.
Метрдотель лично вышел к ним и проводил к столику.
— Замечательно! Вандерфул! — кричал Есенин. — Ни разу в жизни не видал столько тёток сразу! Глядите! Глядите! Занавес поднимается. Мы как раз вовремя. Сейчас начнётся потеха. Набоков, тебе лучше не отрывать зад от стула. Так безопасней.
— Сергей, прекрати! — по-русски сказала Дункан. — Это плохо — так говорить!
Есенин заказал шампанского и водки:
— По бутылке того и другого. Мир хаб валюта.
(Наверняка Айседора выдала на мелкие расходы.)
Едва принесли напитки и разлили шампанское, Есенин тут же собственноручно долил в каждый бокал водки, причём себе щедрее всех.
(Водка с шампанским и водка с пивом были его любимыми коктейлями.)
Чокнулись. Айседора и Набоков пригубили, Есенин махнул залпом и снова налил.
Набоков неожиданно заметил, что в зале сидит писатель Гарри Кесслер. Набокова охватили нехорошие предчувствия. Ему менее всего хотелось с кем-то здороваться и общаться в таком заведении и в компании Есенина, казалось, готового в любую минуту разнести всё вокруг.
На счастье, погас свет. На сцену вышли двое мужчин, переодетых в женские баварские костюмы. Их сопровождал гном. Втроём они начали лихо исполнять баварский танец.
— Браво! Пляшите, суки! — кричал Есенин, поминутно вскакивая, хватая со стола то водку, то шампанское и отхлёбывая прямо из горла.
Не заметить его в зале было невозможно.
Кесслер оглянулся на крики блондина в светлом костюме и сразу опознал спутницу этого дикого русского: великая Айседора!
Есенин, какой бы ни был пьяный, тут же обратил внимание, что на их столик глазеют и его самого искоса разглядывают. Реакция его была мгновенной.
— Эй, что тебе надо, алте танте? — заорал он в бешенстве.
(В переводе — «старая тётка»; судя по всему, в момент ссор Есенин так обзывал Айседору, и вот два из дюжины известных ему немецких слов тут же пригодились.)
— Есенин, не задирайте его, он не хочет ничего плохого, — взмолился Набоков.
— Пусть эта тётка перестанет строить мне глазки, а то я снесу ему башку, — пообещал Есенин.
Кесслер, однако, этого не слышал и, выждав момент, появился у столика.
— Не могли бы вы представить меня мисс Дункан, — попросил он Набокова.
Есенин, впав в ярость, вскочил, сжимая кулаки. Набоков встал между ними, произнося слова умиротворения.
Кесслер сказал, что обожает танцы Дункан и не желает ничего дурного. Заказали ещё водки и шампанского, — тут же мужики в юбках, улыбаясь и кокетничая, принесли напитки. Кесслер и его спутник по милостивому приглашению Айседоры пересели за их с Есениным столик, и продолжилось шумное, дурное, крикливое безумие.
Набоков помнил только, как, оказавшись на улице, они с Есениным выводили на витрине позаимствованной у Айседоры яркой губной помадой: «Идите на…»
Только на эти три слова помады и хватило.
Но у Есенина ещё были в запасе пожелания, много.
* * *
В разговорах с белоэмигрантами Есенин настойчиво повторял: если вы думаете, что Россия ждёт вас в качестве освободителей, — ошибаетесь: вся Россия такая же, как я.
Отлично понимая, что из себя представляют большевики, Есенин себе никакого другого варианта поведения здесь не оставлял.
В конце концов, он свой выбор совершил, сочиняя «Инонию» и «Небесного барабанщика»; что ж теперь, в Берлине каяться, что был не прав? Обойдутся. Сами не правы.
Уже 16 мая в сменовеховской газете «Накануне» выходит большой материал о Есенине с вкраплениями его прямой речи.
Есенин не оставляет вариантов для разночтений:
— Я люблю Россию. Она не признает никакой власти, кроме советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадёжного мещанства.
В первой автобиографии, которую Есенин сочинит в эти дни по заказу берлинского журнала «Новая русская книга», он с вызовом напишет, что не вступил в Коммунистическую партию только потому, что чувствовал себя «гораздо левее», а заодно, раз пошло такое веселье, признается, что, едва началась революция, дезертировал из царской армии, а позже, когда мёрз в промозглом революционном Петрограде, рубил на дрова иконы. Что, съели? Плевать я хотел на ваше мнение по этому поводу! И далее остроумно подметит, имея в виду себя и собратьев-имажинистов (строчкой выше названы Кусиков и Мариенгоф): «Коммунисты нас не любят по недоразумению».
Да уж, после рассказов о радикальном левачестве, дезертирстве и явном кощунстве — не поспоришь.
Имажинистов за границей Есенин бессовестно прославлял, рассказывая журналистам, что в одной Москве их сто человек (преувеличил примерно в десять раз, зато, нагоняя количество, назвал свою Надю Вольпин и Сусанну Мар — бывшую возлюбленную Мариенгофа), что в числе имажинистов — сарты, узбеки, татары и киргизы.
Для полноты картины в имажинисты Есенин записал и Сергея Конёнкова.
На вопросы о состоянии русской поэзии Есенин в первую очередь рассказывает, что происходит у Толи и Вадима, а следом упоминает ещё троих: Клюева, Хлебникова и Василия Каменского.
Сколько бы ни ругался Есенин на своих собратьев по ремеслу, будучи в России, но в Европе неизбежно отстаивал интересы и «пустозвонной братии», и «ладожского дьячка», стремящегося стать «календарным святителем», и полусумашедшего харьковского «фокусника», и даже дубоголового Васи — всё равно ведь свой человек, его штаны, между прочим, в качестве экспоната висят на стене в «Стойле Пегаса».
Все они — «красные», свои, одним миром мазаны.
В эмигрантских кругах, далёких от сменовеховских, появлением в Берлине Есенина и всеми его речами, интервью и автобиографией были взбешены.
Газеты упрямо и вполне по-хамски упирали на возраст Айседоры и неотёсанность Есенина.
(Ему сразу вспомнился Петроград 1915–1916 годов: всё то же! всё те же!)
Газета «Голос России» старательно язвила по поводу есенинских, из интервью, слов: «Только за границей я понял…» «Но позвольте, — восклицали, пряча улыбку, авторы, — это просияние ума Есенина произошло ровно через сутки после его появления за границей!..»
С одной стороны, они, конечно, были в чём-то правы.
Но с другой стороны, они же не знали, какие места за сутки Есенин успел посетить: в России и за сотню лет исканий подобного не найти.
«Новое время» всласть оттаптывалось на явившейся паре:
«Судя по всему, что она делает, Айседора Дункан сошла с ума. Глупее и пошлее всего — её роман с большевистским „поэтом“ (читай: шутом и жалким гаером) Сергеем Есениным.
Роман этот, как я себе представляю, протекал таким образом.
Они встретились в танцульке.
Дункан взглянула на Есенина. Есенин пронзил взглядом Дункан. Дункан почесала ногою за ухом (одно из её любимых па). Есенин пришёл в неописуемый восторг и сморкнулся „наизусть“, они тут же познакомились».
Значит, шутом и жалким гаером, говорите…
Газета «Руль» сделала атаки на Дункан и Есенина серийной, сквозной темой.
В одном номере частушки:
Прилетел аэроплан
Из столицы Ленина —
Вышла в нём мадам Дункан
Замуж за Есенина.
Айседора с новым мужем
Привезла совдеп сюда…
Были времена и хуже,
Но подлее — никогда!
В следующем номере эпиграммы:
Не придумаешь фарса нелепее! —
Вот он, вывоз сырья из Совдепии,
Вот мечта обездоленных стран:
С разрешения доброго Ленина
Привезла молодого Есенина
Не совсем молодая Дункан.
(Непритязательная рифма «Ленин — Есенин» явно легла сочинителям на душу.)
Претензии «Руля» сводились примерно к следующему:
«Каковы же эти молодые пророки „вздыбленной“ России? Каков их умственный и моральный багаж? Что взяли они у революции? Чем живут, чем дышат? Почитайте их кокетливые автобиографии. Они все влюблены в себя, жеманничают, кичатся пьянством и разгулом, предательством и дезертирством» — это всё, конечно же, обращено к Есенину. Но автор, разгоняя себя, идёт много дальше: «Они воспевают „улыбки ЧК“, друг друга ласково похлопывают по плечу, величая „сентиментальными убийцами“… Умственная и моральная стойкость — пережиток, атрибут дореволюционной „плесени“. Они — жрецы революции, внуки Жордана и Теруань де Мерикур. И пусть некоторые из них — молодые краснощёкие буржуа, любящие пить по утрам ароматный шоколад, они гримируются под санкюлотов».
Во всём этом кипящем презрении при желании можно рассмотреть свою малую горькую правду.
Заметим только, что и эпиграммы, и частушки, и статьи публиковались анонимно. Видимо, авторам не слишком хотелось лично столкнуться с Кусиковым или Есениным.
Есенин всякий раз отвечал примерно следующим образом: вы, снисходительные демагоги, держали русского мужика за скотину, а после революции, так ничего и не поняв, пошли на него войной — но войну эту проиграли и сбежали сюда. Пока там строят, как умеют, новое невиданное государство, вы здесь изводитесь от злобы. Так что кто тут предатель и дезертир, надо ещё посмотреть. Теперь, когда я к вам явился, вы в качестве официантов обслуживаете не только всеевропейских сытых господ, но и меня, и другого дела у вас нет. Так что подите прочь и принесите мне шампанского с водкой. Да бегом, смотрите. И — эй, постой! — утренний ароматный шоколад я тоже буду.
Окончательной правоты, как мы с грустью осознаём, не имел в этом споре никто.
И потому обмен колкостями обещал, начавшись однажды, никогда не кончиться.
Единственное: Есенин всё-таки был здесь один такой — или почти один. А против него — все или почти все.
Местная публика, поливавшая его грязью в русскоязычных газетах, отменно поработала на то, что Есенин, вернувшись в Россию, самым резким образом и уже совсем всерьёз, а не для красного словца, «полевел».
* * *
Горький тоже был в Берлине.
Толстые, понемногу размышлявшие о возвращении в Советскую Россию, рассказали Горькому, что ждут Сергея с Айседорой в гости.
Тот попросил:
— Зовите меня на Есенина. Интересует меня он.
Встречались 17 мая, днём.
Есенин, какой бы он ни был сорвиголова, значение и огромность Горького понимал отлично.
И — трудно представить, но это так — при виде Алексея Максимовича откровенно заробел.
Толстые усадили их рядом, затевая то одну тему для беседы, то другую — они это отлично умели, — но Есенин лишь норовил поскорее запьянеть: может, станет проще.
Горький запишет: «…видно, что он — человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее — серая, поблёкла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика».
(Какой всё-таки зоркий глаз — как у хорошего врача.)
Есенину всего 27 лет, пить всерьёз он начал только полгода назад — и такие обескураживающие результаты: как у запойного пьяницы с многолетним «разгоном».
Ни одна тема за столом Есенина не интересовала — он только подливал; отсюда и обострённое внимание Горького к его рукам.
Зато Айседора ничего не стеснялась, непрестанно провозглашая тосты:
— За русски революс! За Езенин! За русски революс!
Горький хмурился. У него были слишком тяжёлые отношения с «русски революс». Получше, чем у газеты «Руль», но много хуже, чем у газеты «Накануне».
— Я буду тансеват только для русски революс! — обещала быстро пьянеющая Айседора Горькому. — Она красива, моя русски революс.
Улучив момент, Горький нагнулся к Наталье Крандиевской и шепнул:
— Эта барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру.
Для Горького революция стала крушением многих иллюзий. Но если бы Айседора соболезновала ему, говоря, какой ужас эта «русски революс», ему это не понравилось бы, пожалуй, ещё больше.
Дело было в другом: его ужасно раздражали сама Айседора и этот роман немолодой женщины с молодым, но явно нездоровым поэтом.
Айседора действительно в тот вечер танцевала, чем только ухудшила впечатление о себе.
Горький без малейшей пощады зафиксировал: «…извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, и на толстом лице её застыла ничего не говорящая улыбка».
Дункан по-прежнему могла вызывать своим танцем овации на любых мировых площадках, но Горький всё видел так.
Зато чтение Есениным стихов обезоружило и обескуражило Горького: он был потрясён.
Есенин читал монолог Хлопуши из «Пугачёва» и «Песнь о собаке» — давние, ещё 1916 года, стихи.
Но и в этом видно его безупречное психологическое чутьё: едва ли на склонного к сентиментальности Горького так подействовали бы имажинистские революционные поэмы «Кобыльи корабли» или «похабный» «Сорокоуст», — а вот Хлопуша… а вот собака, у которой отобрали и утопили щенков…
Горький плакал. Он часто плакал, да. Но здесь было отчего заплакать.
Крандиевская запомнит, что Горький с Есениным о чём-то под конец вечера, стоя в нише окна, разговорились.
О чём они могли говорить, отдалившись от всех?
О том, что исчез Ленин — перестал выступать, появляться на людях; ходили жуткие слухи, что его убили, что на очередном заседании он понёс околесицу и его увезли в сумасшедший дом. Сам Есенин с пьяных глаз как-то уверенно рассказывал, что Ленин покойник и забальзамирован, — в этом вдруг проявилась его странная прозорливость.
Горький Ленина знал лично и ещё год назад говорил близким знакомым, что того изводят страшные головные боли.
Что будет с Россией без Ленина — разве не тема?
Другая тема, напрямую касавшаяся их обоих, — крестьянство. Горький именно в то время работал над брошюрой «О русском крестьянстве», которую потом станут называть по основной мысли этой работы — «О жестокости русского народа». Горький, ссылаясь на постреволюционную прозу, говорил в своей брошюре про «глупость, дикарство и гнусненькое зверство русской деревни» и взывал: «…да погибнет она так или этак, не нужно её никому и сама она не нужна».
Он мог сверить свои ощущения, — которые, впрочем, менять не собирался, — с есенинскими.
Стал бы Есенин, годами носа не казавший в Константиново, заступаться за мужика?
Горький ничего не напишет о их разговоре.
Может, и не было никакого разговора. Молча стояли в нише и в окно смотрели.
Горький подытожит: «Был в тот вечер Есенин судорожно, истерически пьян, но на ногах держался крепко, только глаза у него как-то странно дымились, и всё время его бросало в углы, где потемней».
Отчего-то, благодаря поздним воспоминаниям Горького о той встрече, принято считать, что Алексей Максимович Есенина не то чтобы любил, но хотя бы жалел.
Едва ли это так.
Есенин его раздражал, как вообще часто раздражали живущие молодо, пьяно и настырно.
Всё это казалось ему ненужным и неопрятным, мешающим делу: какому именно делу — не важно; делу жизни.
В письме знакомой — тогда же, по тёплым следам — Горький напишет жестоко: «…спросите себя: что любит Есенин. Он силён тем, что ничего не любит. Он, как зулус, которому бы француженка сказала: ты — лучше всех мужчин на свете! Он ей поверил — ему легко верить, — он ничего не знает. Поверил, и закричал на всё, и начал всё лягать. Лягается он очень сильно, очень талантливо, а кроме того — что? Есть такая степень опьянения, когда человеку хочется ломать и сокрушать…»
Айседору при Горьком Есенин упрямо называл «стервой», толкал и унижал. Она улыбалась всё той же, не то чтобы ничего не значащей, а, скорее, всё познавшей и всё пережившей улыбкой. Что ей ещё оставалось?
Под вечер заявился Кусиков с гитарой — не играл и не пел, просто принёс инструмент.
Из дома вся компания, и Толстые тоже, отправилась в Луна-парк.
Там Есенин оживился — почти так же, как пару дней назад в клубе спедерастами.
Нашёл огромное кривое зеркало и вместе с Кусиковым кривлялся там не без самозабвения.
Забавно: почти как имажинизм.
Разглядывал немцев, которые старались попасть мячом в рот уродливой картонной маске.
Любовался, как вагонетки, полные кричащих людей, носятся по кругу и падают как бы в пропасть.
С час бродил туда и сюда, посмеиваясь, покачивая головой и высматривая заодно, где тут ещё наливают.
А то с трезвых глаз не так смешно.
— Пойдёмте вино пить, — позвал Горького, насмотревшись.
«На огромной террасе ресторана, густо усаженной весёлыми людьми, — пишет Горький, — он снова заскучал, стал рассеянным, капризным. Вино ему не понравилось:
— Кислое и пахнет жжёным пером. Спросите красного, французского.
Но и красное он пил неохотно, как бы по обязанности».
Горький устал всё это видеть и распрощался.
Есенин продолжил исполнять свои обязанности.
* * *
Проблема критически настроенных эмигрантов была ещё и в том, что их среда не обладала ни одним поэтом, равновеликим Есенину.
Цветаева приехала в Берлин примерно в те же самые дни, но она и близко не имела подобного статуса.
Остальные были мельче.
Записные сочинители эпиграмм и фельетонов могли сколько угодно обзывать Есенина «шутом», но именно его многие здесь хотели слушать, видеть, читать.
Помимо «Пугачёва» местные издатели с ходу приобрели у него ещё несколько стихотворных сборников.
(Он честно пытался впарить им ещё как минимум Мариенгофа; но те не хотели никого, кроме Есенина. Тогда он пошёл на хитрость, продав совместную с Анатолием книжку под названием «Хорошая книга стихов», — дружба не совсем остыла.)
«Имя Есенина, — констатируют мемуаристы ситуацию на германском книжном рынке, — звучало не менее громко, чем имя Р. М. Рильке, Стефана Георге и Гофмансталя».
Есенинские сборники запускали в печать, ломая издательские графики, вне серий.
Он уже заработал себе большое имя — газетным граем его было не заглушить.
Не отнимешь и очередного психологического попадания Есенина в цель: назначенный на 1 июня большой поэтический вечер он более чем разумно назвал не, скажем, «Товарищ» или «Говорят, что я большевик…», а переиначенной строчкой из «Исповеди хулигана»: «Нам хочется Вам нежно сказать».
Так Есенин незримо вёл тишайший диалог со всеми на него взирающими. Он будто бы говорил: вы поливаете меня грязью и дерзите моей женщине — ну, ничего, я, как вся Россия, большой и всепринимающий; я не сержусь и готов пожать руку каждому — приходите.
Отчаявшиеся и уставшие эмигранты — за исключением самых непримиримых — отозвались на подобное обращение. Вот ведь, мы его большевистской сволочью костерим, а он в ответ хочет нежное что-то сообщить.
Вступительное слово на вечере произнёс Алексей Толстой. К этому моменту он воспринимался за границей как открытый агент советского влияния. В связи с этим его совсем недавно исключили из берлинского Союза русских писателей и журналистов. Деятельный, сильный, упрямый и циничный Толстой знал, на что идёт.
Работа над продвижением Есенина в Берлине была в его случае не только данью любви к есенинской поэзии, но и тем самым «содействием», которого в мандате, выданном Есенину, требовал Народный комиссариат просвещения от своих тайных и явных военных и гражданских «представителей».
На вечере Есенин читал «Пугачёва», «Исповедь хулигана», лирику и — впервые — отрывки из недописанной «Страны негодяев», а именно монолог Махно:
…А когда-то, когда-то…
Весёлым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришёл в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
Я верил… я горел…
Я шёл с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое поле сольются —
Все сонмы народов,
И рас, и племён.
……………………
Пустая забава.
Одни разговоры!
Ну что же?
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики, те же воры
И вместе с революцией
Всех взяли в плен…
Сложно не расслышать здесь есенинских интонаций и собственной его боли.
Читая эти стихи, он подавал публике вполне прозрачный намёк: я призываю вас быть глубже, умнее. Я не противник Советского государства, но я понимаю в его бедах и кошмарах не меньше вашего. Не нужно огульности: будьте глубже.
Восприняли ли его посыл, поняли, к чему он?
Принимали Есенина очень тепло, не случилось ни малейшего намёка на скандал, хотя в зале сидели и бывшие военные — стопроцентные белогвардейцы. Однако Есенин надеялся напрасно: ни малейших признаков понимания.
«Руль» и «Голос России» отреагировали на вечер традиционным хамством. Первые съязвили, что Есенин поразил «покроем смокинга»; вторые задались риторическим вопросом: «Если для русской жизни стали естественными расстрелы, вши, голод и пр. — почему же в русской литературе наших дней не явиться похабным словам и лирической поэме „Все говорят, что я сволочь“?»
Это они так про «Исповедь хулигана»; остроумно-с. Расстреливали, вестимо, только большевики, их противники такого себе не позволяли ни-ког-да.
Рижская газета «Сегодня» (специально прибыл корреспондент) — туда же: «На нём смокинг — в нём он похож не на крестьянина, а на приказчика из Гостиного двора. Да и манера декламировать у него приказчичья (где ж эти господа успели послушать, как приказчики стихи читают? — 3. П.)… он теперь будет воспевать лишь преступников и бандитов. У самого у него лишь одно желание — „стать таким же негодяем“».
Писатель Георгий Гребенщиков подошёл к Есенину сразу после вечера.
Есенин устало спросил:
— Вы-то почему не в России? Ладно эти, — Есенин имел в виду разнообразное барьё. — А вы? Вы ж наш брат, Ерёма!..
Сибиряк, сельчанин из Томской губернии, сын горнорабочего и казачки, Гребенщиков вырос в бедности.
Он смолчал.
— Пойдёмте в ресторан, — предложил Есенин.
Он и с ним хотел объясниться, рассказать ему про свою правду.
«В ресторан? С тобой, большевиком? Уволь», — мысленно ответил Гребенщиков, ёжась. Подыскав более или менее вескую причину, отказался.
Но книжку свою — только что вышедший роман «Чураевы» — всё равно Есенину подарил.
У иных писателей всё примерно так: «Я вас презираю, хотя об этом вслух вам не говорю, но ужин с вами делить не стану, и тем не менее вы всё-таки меня почитайте. Вдруг поймёте, отчего я вас так презираю, но вслух об этом не говорю».
Дальше — ещё смешнее.
На книге Гребенщиков по неосмотрительности написал Есенину несколько добрых слов.
Всё-таки в давние времена, ещё в дореволюционном Петрограде, они были знакомы.
Но, подумав и прочитав в газетах реакцию на есенинское выступление, Гребенщиков пришёл в натуральное расстройство. А вдруг Есенин, этот большевик, приказчик, бандит и агитатор, расскажет, что Гребенщиков к нему так ласково обращается? Что тогда подумают самые достойные люди о Гребенщикове — что он с Есениным заодно?
Душевные метания за сутки едва не довели Гребенщикова до нервного срыва. В итоге он обратился к Есенину с письмом: «Вчера, в порыве воспоминания о Вас, о нашем знакомстве и дружбе, я подарил Вам книгу и сделал на ней, по-моему, несколько неосторожную надпись. Прошу Вас вырвать эту страницу и прислать мне её обратно, так как, пока не получу её назад, я не успокоюсь».
Есенин в ответ послал Гребенщикова в ту же сторону, которую обозначал несколько ранее помадой на витрине.
Толстой передал Гребенщикову краткий, но ёмкий ответ Есенина дословно.
* * *
В начале июня Есенин поехал за своей Изадорой по её делам: Потсдам, Любек, Лейпциг, Франкфурт-на-Майне, Веймар. Передвигались исключительно на автомобиле: пятиместный «бьюик» бесконечно вёз их куда-то. Есенина всё это страшно раздражало, смотреть он ни на что не хотел, архитектура его интересовала мало, посещение музеев быстро его утомило.
Пытался отвязаться, спрятаться, переждать где-нибудь в одном месте — Айседора закатывала истерики: боялась, что он найдёт себе здесь подругу, «шлюху», как она это называла.
Ссорились, дрались, снова мирились, снова ссорились. Ехали дальше.
Есенин затаился.
Едва вернулись в Берлин, тут же сбежал.
Сказал Кусикову, что ему больше невмоготу с этой стервой, и тот помог ему найти тихое место — один из берлинских пансионатов на Уландштрассе. Заселились туда оба.
Есенин надеялся, что скоро ему отвалят мешок денег за проданные книжки; но издатели не торопились с оплатой — и, отпраздновав побег, друзья-товарищи остались без средств к существованию.
Есенин попытался продолжить «Страну негодяев», Кусиков тоже что-то своё сочинял.
Но долго на трезвой тяге уже не жилось.
Как-то к вечеру мучительно захотелось пива. По кружечке, ну. Хоть иди и грабь кого-то.
Прикинули, у кого можно занять, и выяснилось, что, кроме Толстых, не у кого.
Есенин сам постеснялся, отправил Кусикова. Тот — душа имажинистская — пошёл: за спрос не бьют.
Толстые никогда не бедствовали и тут же выдали запрошенные 100 марок.
Кусиков похвастался: Айседору обвели, отдыхаем, сидим в тишине, пансионат уютный; смотрите, не выдавайте нас.
Друзья, однако, просчитались в силе характера Айседоры.
В течение недели они объезжала пансионат за пансионатом, все подряд.
И вот, наконец, в ночь на 18 июня нашла своего Патрика.
Сергей, уже в пижаме, играл с Кусиковым в шашки в столовой. Рядом стояла бутылка пива.
Айседора была с хлыстом.
Крандиевская оставила замечательное описание того отеля: «Вокруг них в темноте буфетов на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки вниз головами. Солидно тикали часы».
Есенин, разом осознав всё, молча поднялся и тихо, бочком, проследовал в номер.
Кусиков тоже понял, что опыт управления кавалерийским дивизионом сегодня ночью ему не поможет, и следом за другом по-черкесски, безмолвно, исчез.
В столовой раздался первый удар хлыста. Шашки вместе с доской улетели в угол. Следующий удар — бутылка пива влетела в буфет. Третий, четвёртый, пятый удар… Хрусталь, кофейники, утки — всё билось, кололось, рвалось, рушилось.
На шум явилась хозяйка.
Айседора выдохнула, неожиданно улыбнулась и спросила, где здесь комната Есенина.
Есенин покорно вышел, чуть неловко держа свёрток со своими вещами. Он был в лёгком плаще поверх пижамы.
Всё равно в машине ехать.
«Бьюик» ждал у входа.
Счёт за разгром прислали через два дня.
Он был огромен: хозяйка пансионата насчитала, как за полноценный пожар.
* * *
— Айседора, я болен, — признался Есенин.
Не то чтобы он хотел как-то оправдаться за свой побег — хотя и это тоже, — но действительно чувствовал себя прескверно.
Дункан решила ехать на фешенебельный водный курорт Висбаден и там его пролечить.
Осмотрев Есенина, доктора диагностировали неврит. Айседоре сообщили, что, если её муж не бросит пить хотя бы на два месяца, у него вскоре начнутся полноценные нервические припадки — и тогда уже будет нужна психиатрическая лечебница.
Есенин вообще был склонен к панической боязни любых болезней, поэтому в день осмотра всерьёз проникся не столько диагнозом, который по незнанию языка не понял, сколько строгостью атмосферы.
— Изадора, что у меня? Что? — выспрашивал.
Она не могла объяснить и только целовала в голову.
— Есть тут кто-нибудь русский в вашей больнице? — взывал Есенин.
Русских не было.
Ему до такой степени хотелось общения, что он за три дня написал два огромных, преисполненных небывалой нежности письма Мариенгофу и ещё три Шнейдеру.
Ну а кому ещё?
Клюеву в Вытегру, где тот сидел полуголодный? «Здравствуй, Коля, я с Айседорой в Висбадене, это Германия, лечусь от алкоголизма, ходил в клуб для педерастов, не понравилось. Хотя тебе, может, было бы интересно».
Или Гале Бениславской? «Здравствуй, Галя, я с Айседорой в Висбадене, а как ты там? Лечишься от депрессии в санатории?»
Или в Константиново? «Здравствуйте, родные, я с Айседорой, вы её не знаете, в Висбадене, это в Европе, у моря, лечусь от алкоголизма, в Берлине пел „Интернационал“ и ходил в клуб для педерастов, отец, наверное, знает, кто это, а мать — нет, и не надо. Как там наши соседи? Как посевы?»
Почему Анатолию — ясно, а Шнейдеру — потому что последние месяцы Есенин видел его почти ежедневно, и не кто иной, как «Иля Илич», был посвящён во все, даже самые интимные, события их с Айседорой жизни.
21 июня Есенин перечисляет Шнейдеру невесёлые новости:
«Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издёргала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ногу. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.
Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много заработал бы денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат её дом продал и заплатил ей всего 90 тысяч марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество её: библиотека и мебель — расхищены, на деньги в банке наложен арест».
Всё действительно было не так радужно, как Есенину казалось из России, но всё-таки и не столь плачевно: у неё действительно были недвижимость в Лондоне, Париже, Берлине и счета со многими нулями, пусть и арестованные за разнообразную налоговую халатность.
Просто дела надо было приводить в порядок, а не гоняться с хлыстом за одним русским поэтом.
В Висбадене они проживут неделю.
За пару дней Есенин немного придёт в себя.
Но здесь полноценно возникает новая проблема: они с Айседорой не в состоянии всерьёз общаться — и не по психологическим причинам, а по самым банальным, языковым.
В Москве был не только Шнейдер, но вообще множество русских, которые, если что, могли перевести с любого европейского и обратно. В Берлине их почти постоянно сопровождал Кусиков да и, опять же, появлялись всё новые русские, говорящие на нескольких языках.
А теперь, на этом курорте, где надо было решать какие-то элементарные бытовые дела — хотя бы лечить Есенина, — стала остро мешать невозможность объяснить ему, куда идти, что принимать и вообще как быть.
На девятый месяц общения они онемели!
Дункан бросилась искать в Висбадене носителей русского языка. Эмигрантов тут было мало: дорогой город.
Еле нашли, по объявлению, одну женщину.
Вспоминает Н. Радван-Рыжинская: «Получаю адрес — первоклассная гостиница в центре города. Вхожу, на диване небрежно сидит дама уже не первой молодости. Здороваюсь и начинаю урок. Ученица немного вялая, как бы не проявляет особенной охоты. Я удивлена, но продолжаю. И вдруг выясняется, что я знаю английский…»
Айседора тут же забросила занятия, перешла на английский, начала весело болтать, предложила гостье познакомить её с первым русским поэтом. Позвала Есенина — тот явился на редкость счастливый: «Господи, наконец, русский человек, хоть с кем-то можно поговорить».
Между прочим, Радван-Рыжинская отмечает, что на столе у этой замечательной пары вновь стоял, и в огромных количествах, алкоголь: коньяки, вина — её тут же усадили за стол и налили. Посреди дня!
Преподавательнице предложили гулять с ними и переводить их личные разговоры.
Несколько дней она являлась не столько давать уроки, сколько помогать Айседоре и Сергею общаться.
В последний день, вспоминает Радван-Рыжинская, они жутко ругались.
Выглядело это так.
Слева идёт Айседора и кричит ей в ухо то, что надо перевести Есенину.
Справа идёт взбешённый Есенин и кричит в ухо то, что надо перевести Айседоре.
— И скажи ей: тупая старая стерва! Точно переведи! Нет, это не точно! Меня не обманешь! Скажи, как я сказал!
Радван-Рыжинская была в ужасе.
Раскрасневшаяся Айседора предложила ей:
— Поедемте с нами в Париж. Будете нас всё время переводить друг другу.
Переводчица отказалась.
* * *
На место секретаря и переводчицы нашли другую девушку — Лолу Кинел.
29 июня Сергей и Айседора в Дюссельдорфе.
Он получает из России самые разнообразные новости.
В газетах снова пишут, что Ленин болен и пока не может работать.
В восприятии Есенина Ленин ещё не получил того значения, кое обретёт после смерти; но в любом случае, вождь воспринимался как фигура основополагающая, цементирующая наши растерзанные просторы.
Кто теперь определял чуть ли не ежемесячно менявшуюся повестку дня, когда с утра военный коммунизм, а к вечеру нэп? Когда от крестьянина то требуют учиться, как работать, то терзают его продотрядами?
Кто отдавал распоряжения, в том числе напрямую касающиеся Есенина, его товарищей и знакомых?
Ему хорошо — он пока здесь. Но придётся возвращаться — а там вводят новые законы и уставы, затрагивающие и литературу.
6 июня Советом народных комиссаров в Москве принято «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств (Главлит)».
Согласно уставу, Главлит отныне запрещал распространение произведений, во-первых, содержащих агитацию против советской власти, во-вторых, возбуждающих общественное мнение, в-третьих, содержащих порнографический характер. Кроме того, запрещались недобросовестная реклама и низкопробная бульварная пресса.
Под всё это можно было без проблем подверстать имажинизм.
У Есенина в «Сорокоусте», «Исповеди хулигана» и «Пугачёве» — основных, программных его вещах — присутствует нецензурная лексика, а это — порнография. А «Кобыльи корабли» — ещё и агитация против советской власти.
За частушку, которую он сочинил, скучая на Пречистенке, и при случае распевал, ему точно положено административное наказание:
Мой милой, что с образов,
Как святой всё кается,
Меня ебали семь разов,
Восемь полагается…
Но если её опубликовать, то и в тюрьму могут посадить.
Роспись на стенах Страстного монастыря — это и порнография, и недобросовестная реклама, и возбуждение общественного мнения. Все имажинистские «мобилизации» и прочие выходки — тоже. Само «Стойло Пегаса» одним своим существованием нарушает все законы сразу.
Более того, новейшее положение в отсутствие Есенина тут же стали применять к имажинистам.
В зиму 1921/22 года имажинистский собрат Иван Грузинов сошёлся с поэтессой Ниной Оболенской, публиковавшейся под псевдонимом Хабиас. Если у Есенина есть Вольпин, а у Мариенгофа — Сусанна Мар, почему бы и Грузинову не иметь свою личную имажинистку?
Совместно с Хабиас Грузинов выпустил в январе два сборничка стихов — «Стихетты» и «Серафические подвески». Стихи там было собраны откровенно эротические.
Вот из Грузинова:
Хабиас вела себя немногим сдержаннее Грузинова, работая в той же интонации:
Стыдно стону стенкам
Обмоткам мокро души
Стально давит коленом
Сладчайше Грузинов Иван.
Этого вполне хватило, чтобы в поэтических кругах Нина получила прозвище Графиня Похабиас.
На обложке «Стихетт» изображалась обнажённая пара: дама, готовая принять в себя кавалера. На кавалере была армейская фуражка.
Оба сборника вышли, как у имажинистов водилось, без разрешения цензурного комитета. Ещё зимой за издание этих сборников Грузинова вывели из состава Всероссийского союза поэтов на год, а Хабиас — на полгода. Но на этом дело на завершилось. В апреле Грузинова и Хабиас арестовало ОГПУ за незаконное издание сборников. 6 июня по постановлению Коллегии ГПУ Грузинов был обвинён, ни много ни мало, в «контрреволюционной деятельности». Два месяца он и его поэтическая спутница провели в Бутырской тюрьме. Отпустили их 16 июня под подписку о невыезде.
Следом проблемы начались у двух других имажинистов.
Программное стихотворение Шершеневича «Ангел катастроф», написанное в сентябре 1921 года, Есенин читал. Это была, по новым законам, стопроцентная антисоветская агитация:
…Красный кашель грозы звериной,
И о Боге мяучит кот.
Как свечка в постав пред иконой,
К стенке поставлен поэт.
На кладбищах кресты, это вехи
Заблудившимся в истинах нам.
Выщипывает рука голодухи
С подбородка Поволжья село за селом…
Ладно бы Шершеневич только написал эти стихи. Не унявшись после еле замятого давнего скандала с изданием имажинистской книжки «ВЧК» («Всё, чем каемся»), он разместил «Ангела катастроф» в совместном с Матвеем Ройзманом сборнике «МЧК» (официально расшифровывалось как «Мы, чем каемся», но все, конечно, читали: Московская чрезвычайная комиссия).
21 июня ГПУ открыло уголовные дела и на Шершеневича, и на Ройзмана. В рапорте сообщалось: «Автор книги старается возбудить читателя против существующего строя».
Все экземпляры сборника — четыре пачки — лежали на квартире Ройзмана, и в ходе обыска их конфисковали.
Заключение юрконсульта ГПУ от 26 июня гласило: «Поэты Ройзман и Шершеневич принадлежат к литературной группе „имажинистов“, наделавшей много шума своими эксцентричными выходками и смелыми приёмами поэтического творчества. В эту группу входят между прочим поэты Есенин, Кусиков, Мариенгоф. По своему социальному укладу группа „имажинистов“ может быть отнесена к левым эсерам, т. е. интеллигентам, приемлющим пролетарскую революцию, как благодатную грозу, но скорбящим о понижении культурности, о нарушении нормального жизненного уклада, о революционных жестокостях, — словом, к интеллигентам, растерявшимся и сбитым с толку…»
Надо отдать должное юрконсульту ГПУ, постаравшемуся остаться честным; но обратим внимание на то, что всю группу скопом отнесли к левым эсерам.
С политической точки зрения момент для этого был самый неподходящий.
8 июня в Москве начался процесс над членами ЦК и активистами партии эсеров. Под суд попали 34 человека. Среди обвиняемых были старые и добрые знакомые и Есенина, и всех остальных имажинистов. К эсеровскому кругу принадлежали и Иванов-Разумник, считавшийся его идеологом, и Белый, и Орешин, и Ганин. Все названные имажинисты, включая Есенина, в своё время активно публиковались в эсеровской прессе.
Судили, конечно, не за принадлежность и не за публикации в газетах, а за «использование вооружённых методов в борьбе против советской власти». И всё-таки этот процесс, широко освещавшийся в советской прессе, бросал тень на весь эсеровский круг. В этом контексте резюме юрконсульта звучало уже несколько иначе.
Умный и прозорливый Шершеневич, трезво осознавая ситуацию, в июньском номере журнала «Театральная Москва» со ссылкой на Есенина и Кусикова пытается вразумить большевистскую власть обширной и важной статьёй «Не слова, а факты».
Он пишет: «Заграничные газеты принесли нам известия о грандиозном скандале, который разыгрался в берлинском „Доме искусств“ при благосклонном участии Сергея Есенина и Александра Кусикова, двух имажинистов, представителей „отрыжки буржуазной культуры“, как их окрестили в Москве те идеологи, которые почему-то имели смелость называться „пролетарскими критиками“».
Далее Шершеневич вкратце излагает историю с пением «Интернационала» и резонно итожит: «Те самые имажинисты, которые поливались грязью в России всеми критиками, начиная от т. Меньшого и кончая Луначарским, уклонившимся от литературного третейского турнира с имажинистами, клеймились как „выродки буржуазии“, эти самые поэты выступают в Берлине с подлинным пением революции».
«Изо всех русских поэтов, попавших за границу, — утверждает Шершеневич, — заговорили фактами только имажинисты, те самые имажинисты, книги которых запрещались Госиздатом, книги которых конфисковывались. Есть два рода созидателей ценностей сегодня: одни примирились с новыми условиями жизни и приемлют их постольку, поскольку это „приемление“ освобождает от неудобств; другие, протестуя против остатков старого в новом, сами излучают это новое и находят революцию в культуре, закрепляя ею революцию бытовую».
«Излучающими» Шершеневич, естественно, считает группу имажинистов, недвусмысленно говоря: оставьте нас, наконец, в покое — левее нас тут вообще никого нет.
И как быть Есенину во всей этой круговерти, что думать?
В России — суды и унижают его товарищей в прессе; но в те же дни пражский еженедельник «Воля России» в свежем июньском номере пророчествует: «Есенин, ушедший к лаковому сапогу комиссара, проиграет», а парижская газета «Последние новости» издевается, говоря, что он, Есенин — «…примитивный человек», находящийся «вне морали и её законов».
Чем родные чекистские надсмотрщики, испугавшиеся аббревиатуры «МЧК» и пары матерных слов, отличаются от хамящих белогвардейцев?
Да ничем.
И первые, и вторые — те ещё ценители литературы.
Но всё-таки, всё-таки, мрачная Москва, Россия — хотя бы родина.
А тут — чужбина.
Есенин осознаёт это всё увереннее и злее.
Он здесь уже не один день, а почти два месяца: погулял, поездил, посмотрел.
Пишет Шнейдеру:
«Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щёки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Всё зашло в тупик. Спасёт и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы.
Нужен поход на Европу».
Ещё более жёсткое письмо уходит из Дюссельдорфа старому знакомому и партийцу Александру Сахарову.
Адресата Есенин выбирает с умом, будто бы говоря: нет, ребята, хоть вы и бьёте нашего имажинистского брата с размаху, а деваться друг от друга нам всё равно некуда.
Письмо датировано 1 июля 1922 года.
«Что сказать мне Вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?
Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешивизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Ну и ебал я их тоже с высокой лестницы».
Это только вступление!
Продолжает:
«Порой мне хочется послать всё это к ебенейшей матери и навострить лыжи обратно. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину. Ёб их проеби в распроёбу. Конечно, кой-где нас знают, кой-где есть стихи переведённые, мои и Толькины, но на кой хуй всё это, когда их никто не читает.
Сейчас на столе у меня английский журнал со стихами Анатолия, который мне даже и посылать ему не хочется.
Очень хорошее издание, а на обложке пометка: в колич. 500 экз. Это здесь самый большой тираж! Взвейтесь, кони! Неси, мой ямщик…»
Тираж в 500 экземпляров Есенина удивил — и недаром. В голодной Советской России, где денег людям не хватало даже на хлеб, он и его друзья-имажинисты продали, как мы помним, десятки тысяч книжек. Имажинисты жили на это — и неплохо жили.
Тиражи журналов в Советской России росли как на дрожжах. И вызывавшие у Есенина тоску пролетарии, и корявые крестьяне водили заскорузлыми пальцами по строчкам, пытаясь вникнуть в написанное.
На поэтические вечера не то что в Москве, а даже где-нибудь в Ростове-на-Дону, Ташкенте или Харькове набивались полные залы, причём можно было выступить не раз и не два, а десять раз кряду — и видеть горящие глаза, и слышать, как кричат: «Е! Се! Нин!»
Письмо Сахарову о делах в Европе Есенин завершил так: «Ни числа, ни месяца, / Если б был хуй большой / То лучше б на хую повеситься».
* * *
4 июля Есенин и Дункан, получив визу на въезд в Бельгию, отправляются в Кёльн.
Пробыв там день, перебираются на приморский курорт.
Оттуда пишет уже Мариенгофу, продолжая начатую в предыдущих письмах тему:
«Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая „северянинщина“ жизни, что хочется просто послать это всё к энтой матери.
Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может».
Под финал письма Есенин просит Мариенгофа не выезжать пока из России: «Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя», — то есть оставляет Толю за главного, пока его самого нет.
Имажинисты в отсутствие Есенина начали издавать свой журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», и там Мариенгоф будет публиковать их с Есениным переписку.
11 июля Сергей и Айседора отправляются в Брюссель.
Селятся, как всегда, в одном из лучших отелей — здесь это был «Метрополь».
Айседора, сколько бы злые языки в эмигрантских газетах ни называли её старухой, три дня подряд с фурором выступала в Королевском оперном театре «Ла Монне».
Есенин мог порадоваться успеху Изадоры раз, мог два, мог три, но его состояние становилось всё хуже.
Ещё в России он признался Лизе Стырской: «Почему танцы так прославляют? Допустим, я признаю, что это искусство. Возможно, как и все другие искусства; но мне это кажется смешным».
Хорошо, пусть ей аплодируют, пусть она собирает полный зал и день, и два, и три — хоть неделю; но почему, объясните, почему здесь тысячи людей идут любоваться танцами, а его поэзия не нужна и сотне человек? Да если бы только его. Вообще — чья угодно.
Есенин никак не мог взять всего этого в толк.
Во Францию их готовы были пустить только с официальным уведомлением, что они не станут проводить «красной пропаганды». А то вдруг опять начнут петь «Интернационал».
Айседора, чтобы хоть как-то успокоить своего Сергея, придумала, наконец: надо издать сборник его стихов на французском! Французы ценят поэзию, они, как русские, они поймут, давай попробуем.
Нашли переводчиков: Франца Элленса — 41-летнего, похожего на Христа, с умными, несмеющимися глазами, и его 29-летнюю миловидную жену Марию Милославскую.
13 июля Есенин посетил их в брюссельской квартире, принёс свои книжки: «Пугачёва», «Исповедь хулигана», другие — и «Разочарование» Мариенгофа.
Выпили чаю, предварительно обо всём сговорились.
На следующий день уже Элленс и Милославская навестили Сергея и Айседору в отеле и даже получили аванс за работу — тысячу франков.
— Изадора, думаешь, получится?
— Да, Есенин, да. Ты же гений!
19 июля Сергей и Айседора прибыли в Париж.
Несмотря на то что у Дункан ещё есть свой парижский особняк на рю де ла Помп, дом 103, селятся они в отеле «Крийон» на пляс де ла Конкорд, дом 10. Снова самый центр и роскошные апартаменты. Самая большая из королевских площадей — площадь Согласия.
Как выходишь — слева парк Тюильри, а за ним Лувр. Вид на Эйфелеву башню. Напротив гостиницы — Национальная ассамблея.
* * *
В Париже что-то, хотя и ненадолго, поменялось.
Есенин не обманывал Мариенгофа — пить он бросил: алкоголь не веселил и не успокаивал.
На парижских фотографиях у Есенина неожиданно отдохнувшее, светлое, очень красивое лицо.
Отчаявшись из-за полного отсутствия внимания к себе в германской поездке, здесь он временно воспрял. Перевод уже делается — будет книжка: может, не всё ещё потеряно?
Мэри Дести пишет, что в Париже у Айседоры и Есенина всё пошло на лад, эти два месяца стали радостными и умиротворёнными: «Всюду в их честь устраивались приёмы, и она была счастлива, как школьница. Сергей вёл себя ангельски и интересовался только своими стихами и работой».
Спасибо висбаденским врачам — курс лечения вкупе с заботами Айседоры о продвижении поэта Есенина на французском рынке дали блаженный перерыв в нервической и алкогольной гонке поэта.
Уже в июле в Бельгии выходит журнал «Люмпьер» («Lumpiere»), где опубликована финальная часть «маленькой поэмы» «Кобыльи корабли» в переводе Элленса — быстро работает!
Там были представлены также Маяковский, Цветаева, Мандельштам и Эренбург — нельзя не отметить отличный вкус к поэзии у бельгийских издателей. Ну что ж, иногда можно временно потесниться — и обыграть всех на следующем повороте.
В августе выходят ещё два франко-бельгийских журнала.
В «Ле диск вер» («Le Disque Vert») в переводе всё того же Элленса «Кобыльи корабли» опубликованы целиком и помещена его статья (огромная! с портретами! на десяток страниц! и презанятнейшая!) с отличным названием: «Великий современный русский поэт: Сергей Есенин».
Статья начиналась как надо: «Со времён Пушкина Россия не имела, наверное, более великого поэта, чем Есенин».
Завершалась публикация не менее ярко: «Есенин рассказывает, что отец мечтал сделать из него сельского учителя. Жизнь могла сделать из него и разбойника, но сделала величайшим современным поэтом России».
Такое даже Тольке не покажешь — обзавидуется! Клюев вообще бы утопился с тоски! Орешин взвыл бы!
В журнале «Ла батайе литерьер» («La Bataille Litteraire») был опубликован перевод стихотворения Есенина «Устал я жить в родном краю…».
Следом крупнейшая парижская газета «Юманите» («LʼHumanite») дала более чем благожелательный отклик на статью Элленса из «Le Disque Vert» и — чудеса — оценку поэме «Кобыльи корабли»: «Вещь странной мощи».
В тот же день о Есенине и его стихах благосклонно пишет газета «Эко де Пари» («LʼEcho de Paris»), а через некоторое время ещё и газета «Энтрансежан» («LʼIntransigent»): «…крестьянин смог дойти из отдалённой деревни до царского двора: поэзия в России способна на подобные чудеса».
Изадора всё-таки права. Французы и бельгийцы — это вам не какие-то там немцы.
Есенин просит секретаря Лолу Кинел: может, ты заодно возьмёшься за перевод моих стихов на английский — пока Изадора ищет переводчиков на этот язык.
Лола взмолилась:
— Ну как я могу? Первую же вашу строчку из «Песни о собаке»: «Утром в ржаном закуте…» — уже не перевести на английский ни за что. Да и зачем вам?
— Как зачем? — удивляется Есенин. — В России меня когда-нибудь прочтут двадцать, ну, может тридцать миллионов, а на английском? Вдруг и они однажды захотят русских стихов. Это же половина земного шара!
Она мучилась с переводами, читала их Айседоре, Есенин слушал и косился на свою жену: как? ну как?.. Ну переведите хотя бы прозой! У меня очень умные мысли, можно даже не в рифму!..
В августе Сергей и Айседора едут на неделю в Венецию, живут в фешенебельном отеле на острове Лидо.
В эти дни в страшном пожаре сгорел родовой есенинский дом, где Сергей провёл детство. В ближайшей округе выгорело сразу две сотни домов и построек — амбары и риги с зерном и сеном, множество изб. Настоящая трагедия обрушилась на и без того замученных есенинских родителей.
Он ничего об этом в те венецианские дни не знал.
Старался расслабиться и отдохнуть, но по большей части дожидался всяких парижских новостей: что пишут, что говорят, как его воспринимают.
Пляжный отдых — это не его.
На одном из фото — с тетрадкой и авторучкой в руках; видимо, что-то пытался в этой жаре сочинить.
На всех остальных — лицо страдающего ребёнка, будто говорящего: верните меня обратно, пожалуйста.
Разве что вечером, когда жара стихает, можно на гондоле прокатиться.
Почти как в Константинове на Оке!
Кинел пишет, как однажды, совершая с ней и Айседорой водные прогулки, Есенин развспоминался и пересказал им всю свою жизнь, с самого детства: как втайне сочинял первые стихи, убегал из школы, таскался за бабкой на богомолье; в числе прочего поведал — он больше никогда об этом не вспоминал — «об одном необыкновенно красивом, простодушном и чистом лице молодой монахини из русского монастыря».
«Голос его был мягок, — пишет Кинел, — глаза мечтательные. И было во всём его облике что-то такое, отчего душа его представлялась душой ребёнка…»
На обратном пути Есенин с Кинел начали петь русские песни. Потом Есенин попросил у гондольера весло — и сам умело повёл лодку.
Хорошая картинка: Есенин в гондоле, поёт, гребёт и правит сам, вокруг Венеция, полутьма, фонари на воде мигают.
Сам он ни о Берлине, ни о Кёльне, ни о Париже, ни о Венеции не напишет ни слова — как и не бывал.
Отменное настроение в связи с наладившимися французскими делами Есенину не мог испортить даже вполне ожидаемый гам, поднявшийся в связи с его приездом теперь уже в парижской эмигрантской прессе.
Парижское «Слово» пыталось уязвить: «…эта внешняя „культурность“ — котелок и пробор — это проявление парикмахерской цивилизации мало кого введёт в обман в культурном Париже или Брюсселе. Человек, рубящий иконы на щепки и печатно в этом признающийся, будь он трижды „самородком“, находится на столь низкой ступени культурного развития, что причислять его к числу истинно культурных людей — просто смешно».
Симптоматичный факт: французские журналы понемногу начали переводить и публиковать Есенина, а эмигрантские газеты только ругали, даже не пытаясь ознакомить несведущих читателей с автором, которого так костерили. Ни одного стихотворения не дали в печать!
Сам факт существования Есенина, прекрасного русского поэта, болезненно подрывал их уверенность, что лучшие люди России — здесь, а там — только чумазое, непотребное, навек загубленное быдло, которое неизбежно должно призвать прежних хозяев вернуться.
В этом заключена огромная трагедия. Видеть, с кем имеешь дело, и доказывать себе из последних сил, что он бандит, мерзавец, шут продажный. Как будто, если все эти обзывательства пропечатать в газете, они изменят саму действительность.
* * *
Понемногу снова начали скандалить.
Лола Кинел уволилась с должности секретаря после того, как Сергей попросил перевести своей Изадоре, что ему нужны другие женщины, например француженки.
Напоследок сказала: «Вы сволочь».
Есенин посмеялся.
Вернувшись в Париж, взяли нового секретаря — литератора А. Ветлугина (на самом деле его звали Владимир Ильич Рындзюн). Это был деятельный циник, носимый временем от белогвардейцев до сменовеховцев; его последняя на тот момент книжка имела название, много говорящее об авторе: «Записки мерзавца».
13 сентября российское генконсульство выдало Есенину и Дункан паспорта для проезда в США.
В Америку Айседора намеревалась ехать с ученицами своей московской школы, но советское правительство, подумав, отказало.
Можно, конечно, видеть в этом привычную неповоротливость бюрократической системы, можно разглядеть и целесообразный, разумный подход: отправить 25 детей на другой конец света — перелёты, переезды, стрессы. А если случатся провокации? А если кто-то из девочек заболеет? Да мало ли что…
Наверняка далеко не все родители одобряли задумку Дункан.
К тому же в Париже — правда, уже после отказа и, возможно, так отреагировав на него, — Айседора дала пару неожиданно взбалмошных и резких интервью: русские по-прежнему живут в дикости, большевики ни с чем не справляются, превращаясь в новую буржуазию, а её Есенина три раза в неделю могут брать под арест и угрожать расстрелом всего лишь за публикацию стихов.
Та часть прессы, что к большевикам была настроена неприязненно, не без удовольствия эти слова размножала и пересказывала.
Всё-таки, несмотря на месяцы совместной жизни, они так и остались людьми разных цивилизаций: Есенин, что и говорить, будучи прав во многих обобщениях, иной раз будто бы обиженно оценивал состояние культуры на Западе; Дункан, в свою очередь, говорила о России в традиционной европейской манере — безбожно сгущая краски.
Расстрелом Есенину точно никто не угрожал.
Айседора могла бы преподнести более сложную картину советской действительности, рассказав, что ей дали в безвозмездное пользование особняк эмигрировавшей балерины; что её саму, сопровождающих и, главное, учениц содержит на свои средства далеко не самое обеспеченное государство; что продукты на их стол идут с кремлёвских складов; что Есенин с его товарищами, которым якобы угрожают расстрелом, издают, зачастую мошенническим путём, десятки наименований своих книг, торгуют ими в собственных магазинах, владеют собственными кафе и разъезжают по гастролям практически в личном салон-вагоне, за что во Франции давно бы действительно сели в тюрьму, а в Советской России этого почему-то не происходит. Но тогда пришлось бы долго объясняться по каждому из перечисленных поводов, и, по совести говоря, картина для французского читателя запуталась бы ещё больше.
Может, только так, как говорила Айседора, и надо было говорить.
Для продвижения Есенина на французском рынке такие широкие мазки были вполне кстати: скорее раскупайте его стихи, пока не расстреляли!
За два дня до отъезда Есенина и Дункан в США, 23 сентября, в Париже вышла книжка Есенина «Исповедь хулигана».
Это было его первое зарубежное издание.
Издательство «J. Povolosky & С°», перевод Франца Элленса и Марии Милославской.
Отличное предисловие — всё того же Элленса:
«Его поэзия кажется возделанной, словно самые лучшие земли; но некоторые её фрагменты, на первый взгляд выглядящие дикими, похожи на русские степи, в которых столько людских следов — добрых, ужасных и скорбных — следовало друг за другом. К тому же у Есенина собственный язык, где сошлось вместе сложное и простое, язык очень лаконичный, без ненужных прикрас, полный страсти и энергии. Его стих — как будто слепок с натуры, но зачастую он походит на классический и охотно развёртывается вширь подобно александрийскому. Над восемью песнями „Пугачёва“ до конца поэмы словно веет дух Гомера».
В сборник, помимо «маленькой поэмы», давшей ему название и открывающей его, вошли «Пугачёв», «Кобыльи корабли» и шесть стихотворений: «Песнь о собаке», «Всё живое особой метой…»,«Устал я жить в родном краю…», «Закружилась листва золотая…», «Песнь о хлебе» и «Дождик мокрыми мётлами чистит…», получившее название «Хулиган».
Это был праздник — первый видимый радостный результат всей поездки.
Ещё не всемирная слава, но хоть что-то…
Есенин внимательно рассматривал французские буквы.
Забавно: «Pougatcheff».
Даже пробовал читать: «Oh! fatigue, comme les pieds me fond mal! / La route hennit dans lʼespace inquietant…»
Это ведь тоже он. Слова совсем чужие — а он. Не чудо ли?
В пандан французской книжке «Исповедь хулигана» белградская эмигрантская газета «Русское дело» опубликовала злую, но в чём-то даже уморительную пародию на недавнюю, в Берлине написанную автобиографию Есенина, а заодно и на статьи Элленса, где он так трогательно писал о сложном детстве переводимого им поэта и о его, к счастью, несложившейся судьбе разбойника.
Согласно белградским эмигрантам, Есенин рассказывает о себе так: «Я удивительно рано развился и жульничать начал в таком возрасте, в котором другие об этом ещё и не помышляют…»
«Любимым моим занятием в детстве и отрочестве было — расквашивать носы и выдирать волосьё у ребятишек, которые оказывались слабее меня…»
«Высшее образование получил в церковно-приходской школе. Там же возымел страсть к писательству: исписывал стены и заборы очень уж полюбившимися мне крепкими словами. Лих был в этом отношении. Признаться, и теперь не могу видеть равнодушно чистой стены или забора…»
«Кроме Блока и Городецкого, никто не хотел признать моего таланта. Тогда я разыскал себе аудиторию, и высококультурную, и умеющую тонко чувствовать: проститутки на бульваре и шарманщики или форточники…»
«В большевистской революции я принял самое горячее участие. Шапку бобровую купил за „спасибо“ у одного буржуя. Пальто на меху. Часы золотые…»
Дальше в пародии говорится про «шестидесятилетнюю» Дункан с «брюхом, как у беременной воблы» — и это уже не так забавно.
Странно всё-таки, что именно эти люди всерьёз считали Есенина хамом.
* * *
25 сентября Есенин и Дункан на океанском пароходе «Париж» («Paris») отплыли в США.
Несколько раз с удовольствием сфотографировались в самом начале пути.
На фотографиях Есенин совершенно трезвый. Пароход всё-таки — надо иметь к нему уважение.
Айседора для пяти фотографий успевает пять раз переодеться. Большие шляпы, меха, в руках розы. Обширные платья, скрывающие крупное тело и большую грудь.
Сергей — в светлом наглаженном костюме, отличных ботинках на каблучках. У Дункан — либо небольшой каблук, либо обувь без каблука; она была выше его и не хотела лишний раз подчёркивать разницу в росте.
Ей 45. В в наше время женщины в этом возрасте, с её доходами, могут выглядеть сногсшибательно, но тогда так ещё никто не умел — индустрия не позволяла. Она действительно выглядит на 50. Но и Есенин — не на 27. Он вообще менялся стремительно, а с 1921-го каждый год у него будет идти за пять. Сейчас, в сентябре 1922-го, ему можно было дать все тридцать пять.
Пароход Есенин безуспешно пытался описать в очерке «Железный Миргород»: «…я хотел сказать — как слон, но это превосходит слона примерно в 10 тысяч раз. Эта громадина сама — образ. Образ без всякого подобия».
«Когда я вошёл в корабельный ресторан, который площадью немного побольше нашего Большого театра, ко мне подошёл мой спутник и сказал, что меня просят в нашу кабину.
Я шёл через громадные залы специальных библиотек, шёл через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошёл через танцевальный зал, и минут через пять чрез огромнейший коридор спутник подвёл меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в двадцать чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше».
«С этого момента я разлюбил нищую Россию.
Милостивые государи!
С того дня я ещё больше влюбился в коммунистическое строительство».
Команды и персонала на пароходе «Париж» было порядка восьмисот человек.
На пароходе также имелись концертные залы, своя газета, «улица» магазинов, бары и бассейны; для ресторана держали живую скотину, так что Есенин, заскучав, мог ходить в гости к своим любимым коровам. Тема для кинематографа: Сергей в недрах гиганта «Париж» нашёл белолобую Зорьку, обнимает её и плачет. А вечером ест бифштекс и осознаёт, что это Зорька и есть.
Плыли шесть дней.
Несколько раз — благо пространство позволяло — сбегал от Айседоры и шлялся по пароходу до самого вечера. Но она всё равно его находила.
Умеренно выпивали в компании с Ветлугиным. Под ревнивым взглядом Айседоры с чуть кривой константиновской ухмылкой наблюдал, как танцуют фокстрот.
До драк и скандалов дело не доходило: опасался, что его за дурное поведения ссадят на какой-нибудь необитаемый остров, и кукуй там.
По прибытии их, ко всеобщему удивлению, не выпустили на берег, а велели проследовать на пункт проверки Эллис-Айленд, именуемый также Островом слёз: многим отправившимся за счастьем предстояло на этом острове развернуться и вернуться восвояси, так и не ступив на американскую землю.
Делали так не со всеми — лишь с теми, кто оказывался под подозрением.
Есенин и Дункан, явившиеся из большевистской России, уже этим фактом вызывали вопросы; но ситуация была отягощена ещё и тем, что два месяца назад, уже после их выезда из России, в США вышел закон, по которому американка, вышедшая замуж за иностранца, автоматически лишалась гражданства.
У закона, впрочем, имелись свои юридические лакуны, и в этом предстояло разобраться.
Указание о их остановке на Эллис-Айленде дал американский министр юстиции.
Самым унизительным было, что на острове их собрались препроводить в помещение для иммигрантов.
— Я туда не пойду ночевать, — сразу объявила Дункан. — Лучше я сразу развернусь и уеду во Францию. Я американская гражданка.
— И я не пойду, — согласился Есенин.
Капитан парохода месье Мора с удовольствием пригласил Айседору, Сергея и Ветлугина переночевать на борту.
Сбежались журналисты. Сначала набились в каюту, где Айседора в своей манере полулежала на кушетке, а Есенин, почти как в первый раз, сидел подле неё на полу, и она гладила его по голове, время от времени говоря по-французски: «Успокойся, всё хорошо».
Потом все вышли на палубу, где Дункан задали множество различных, традиционно пустых вопросов. Есенин улыбался и молчал, чуть щурясь от фотовспышек.
Существует киносъёмка нескольких минут того дня. В Есенине чувствуется лёгкая остранённость, приглядка: ну-ну, скоро поймём, кто вы такие, — но вместе с тем уже и определённая привычка к вниманию. Он не скован, вполне органично позирует.
Впрочем, он сделал одну ошибку: достав сигару и закурив, стал очень глубоко, по-русски, затягиваться. Сигары не курят «в себя» — по крайней мере с такой силой.
Репортёры писали: «Его одежда из простого серого твида не отличалась от одежды обычного американского бизнесмена. Хотя Есенин не знает английского, он, склонившись над своей женой, одобрительно улыбался всему, что она говорила репортёрам. Казалось, что супруги искренне влюблены друг в друга…»
Айседора, стоявшая рядом с ним, была в белой шляпе, коричневом шерстяном пальто, по вороту и рукавам отделанном белым мехом, в красных сафьяновых русских сапожках. Она походила не столько на его жену, сколько на опекуншу, тётушку.
Предусмотрительно взяв с собой в сумочку французскую книжку Есенина, Айседора при первом же вопросе о муже сообщила:
— Это самый великий русский поэт. Он имажинист. Вы все узнаете его… Нет, я никогда не видела ни Ленина, ни Троцкого. И мой муж тоже. Он не политик. Он гений.
Когда Есенина спросили, кто его читатели, он перечислил: лучше всего понимают сочинённые им стихи бандиты, нищие, собаки, коровы и другие домашние животные.
«Выглядит он самым жизнерадостным большевиком из тех, кто когда-либо пересекал Атлантику…» — напишут журналисты.
Следующим утром отправились на Эллис-Айленд.
Есенин, завидев статую Свободы, поднялся, снял шляпу, отвесил лёгкий поклон и произнёс:
— Восхищаюсь тобой, старая девушка; но обстоятельства мешают нам познакомиться поближе.
Фраза тут же ушла в американские газеты. Но по версии самого Есенина фраза звучала так: «Бедная, старая девушка, ты поставлена тут ради курьёза!»
Видимо, Ветлугин, переводя его слова репортёрам, смягчил сказанное.
Самым безапелляционным образом был досмотрен весь их багаж — все 20 чемоданов; досмотр занял несколько часов, проверке подверглось даже нижнее бельё.
Если бы американцы снимали фильм о том, как Айседора въезжает в Советскую Россию, они бы не преминули показать, как дегенеративные красноармейцы, кривя в улыбках небритые лица, перетряхивают и разглядывают на свет её трусы. Но в России её так не проверяли. Её так проверяли на родине.
Книги Есенина на русском языке и его рукописи сначала рассматривали с лупой, а затем забрали для отдельного филологического изучения с переводчиком.
Подверглись досмотру все оркестровые и фортепьянные ноты, причём с Айседоры требовали объяснений по поводу содержания партитур.
Опрос на Эллис-Айленд длился два часа и временами проходил на грани лёгкого абсурда. Спросили в числе прочего о том, что Айседора и Сергей думают по поводу французской революции.
Айседора поклялась, что ей, как обозначено в паспорте, 38 лет, — и это был опасный момент.
Есенин на вопрос, какие у него политические убеждения, долго выкручивался и сошёлся с американским чиновником на том, что признаёт народную власть.
Пообещал, что они не будут проводить большевистскую агитацию и петь «Интернационал» в публичных местах.
Наконец, провозгласив «Невиновны!», им дали разрешение на въезд.
— Мне никогда не приходило в голову, что люди могут задавать такие невероятные вопросы, — сойдя на американскую землю, первым делом сообщила журналистам Айседора.
К этому моменту уже десятки газет опубликовали информацию о их прибытии и бессчётное количество фотографий: это же скандал — знаменитую танцовщицу и её очень миловидного русского мужа не пускают. Американцы такое любят.
Кто-то даже предположил, что Дункан нарочно это устроила, чтобы иметь отличную прессу.
Заявление, которое Есенин и Ветлугин написали ещё в пути, было опубликовано на первых страницах газет «Нью-Йорк таймс» («The New York Times»), «Нью-Йорк геральд» («The New York Herald»), «Нью-Йорк трибюн» («The New York Tribun»):
«Мы — представители молодой России. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга».
И далее: «Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка — наша последняя, но великая надежда».
(В Лондоне, Есенин, кстати, не был.)
* * *
Разместились в отеле «Уолдорф-Астория»: из окон вид на площадь у 34-й авеню.
Им притащили ворох газет, Есенин разглядывал свои портреты: а хорош! — и просил Ветлугина скорее переводить: что там обо мне? про Изадору не надо.
«Нью-Йорк уорлд» («The New York World») писала: «…парень мальчишеского вида, который, однако же, подошёл бы любой футбольной команде как прекрасный полузащитник, — ростом 5 футов 10 дюймов, с белокурой, хорошо посаженной головой на широких плечах, с узкими бёдрами и ногами, способными покрыть сто ярдов примерно за десять секунд».
В остальных газетах также не было и намёка на хоть какой-то интерес к его поэзии.
Одно издание на непонятных основаниях назвало Есенина… украинским поэтом.
Реакция эмигрантских изданий в Америке ничем не отличалась от реакции европейских.
«Новое русское слово» в первый же день впроброс написало про «есенинский перегар чернозёмного навоза»; он это запомнит — пару лет спустя пригодится в одном стихотворении.
Настроение как-то сразу испортилось.
Есенинский день рождения отметили вяло, втроём с Ветлугиным.
Если в Париже Есенин хоть как-то обжился, выучив название и номер особняка, куда его должен был возвратить таксист, то в Нью-Йорке поначалу всего опасался: выйдет из отеля, дойдёт до угла улицы — и назад, в бар. В баре всё понятно.
На третий день явился иммигрировавший в США футурист Давид Бурлюк в компании литератора, издателя левого еженедельника «Новый мир» Мориса Мендельсона.
Разговор совсем не клеился. Один из учителей Маяковского, Бурлюк раза три, с неожиданным для него подобострастием, спросил, что бы Есенин хотел увидеть «в своеобразнейшем городе Нью-Йорке». В конце концов Есенин разозлился и сказал, что ничего он тут не хочет видеть, плевать он хотел на всё это своеобразие.
Бурлюк, что удивительно, не обиделся и через пару дней во всё том же «Новом русском слове» поместил очень благожелательный материал с пересказом биографии Есенина, фото и анонсом выступлений Дункан.
Первое же интервью, которое Есенин в Америке даст русскоязычной прессе, показывает его человеком независимым и не старающимся никому понравиться, а уж тем более эмигрантам.
— Русским писателям при большевиках жилось неплохо, — скажет Есенин. — Лучше других. Их не трогали. Они могли работать. Даже — ругать правительство. Но они испугались, запищали, убежали за границу…
— Но Гумилёв расстрелян, — напомнили ему.
— Он держал себя очень вызывающе, — ответил Есенин. — Всюду кричал: я монархист. У него на квартире собирались контрреволюционеры, были найдены бомбы.
Уже 7-го числа Дункан дала первый, триумфальный, концерт в Карнеги-холле: четыре тысячи зрителей, по окончании выступления — получасовые овации.
Есенин не без страдания смотрел на всё это, ожидая, когда же настанет его черёд получить толику славы.
В какой-то момент Дункан вывела его на сцену.
— У Америки есть всё, чего нет в России, — сказала, — но в России есть вещи, которых американец не имеет, — намекая на своего мужа — в русских высоких сапогах, в русской рубашке, подкрашенного, с длиннейшим шарфом (сама наряжала!).
Есенин был представлен как русский Уолт Уитмен.
Находчиво; но зачем Америке чужой Уитмен, когда есть свой?
На следующий день «Нью-Йорк таймс» вскользь упомянула, что публике был представлен муж Дункан, «молодой поэт Юсенин». И ещё три раза повторили: «Юсенин, Юсенин, Юсенин». Они ведь писали о нём за пару дней до этой публикации — но уже забыли даже фамилию.
Айседора выступала ещё 11 и 14 октября, при аншлаге, но Есенина уже не выводила.
Публика приветствовала её, крича, ликуя и неистовствуя.
Америка явственно показывала, что здесь она была истинной звездой, а не стареющей забавной тётушкой.
Её муж, вернувшись в номер, собрал все газеты со своими портретами — про полузащитника, Юсенина в шарфе и т. д., и т. п. — и старательно разодрал в клочки.
* * *
После Нью-Йорка Айседора выступала в Бостоне, в Симфони-холле.
В первый же день Есенин открыл окно гримёрки, выставил на улицу красный флаг (где только нашёл?) и начал кричать: «Да здравствует большевизм!» — пока не собрал толпу.
Читал в окно ничего не понимающей толпе стихи и в перерывах проклинал буржуазию.
Организаторы концерта на всякий случай вызвали конную полицию.
Айседора, с отменным успехом исполнив свою программу (пока Есенин продолжал «догоняться» шампанским и размахивать красным флагом в окне гримёрки), выступила со сцены с яростной речью.
У неё был безусловный талант политического оратора.
— Я красная, — кричала, — как и мой красный шарф! Это цвет жизни, энергии! Вы ранее были страстными. Не будьте пассивными! Вы, должно быть, читали Максима Горького. Он сказал, что люди делятся на красных, серых и чёрных. Чёрные люди — вроде бывшего кайзера или экс-царя; это люди, которые любят господствовать и несут террор. Красные — это те, кто радуется свободе и прогрессу духа. Серые люди похожи на эти стены, на оформление этого зала. Посмотрите на эти статуи наверху! Они ненастоящие. Разбейте их!
Здесь начали по специально поданному сигналу опускать занавес; но она продолжала взывать, порицать, призывать.
Молодёжь бешено хлопала в восторге; почтенные пары в редком раздражении покидали зал.
На второй день всё повторилось в усиленном варианте.
Есенин заранее подыскал себе переводчика: пусть Айседора там пляшет, у него будет своё выступление; снова выставил красный флаг в большое окно гримёрки, созвал прохожих и приступил к проповеди.
Мэри Дести свидетельствует, что собралась «огромная толпа».
Есенин сообщил собравшимся: раз Бостон известен как центр культуры и образования, «его жители должны познакомиться с идеалами и платформой молодой России».
И знакомил их с идеалами, не забывая время от времени размахивать красным флагом.
Айседора тем временем выступила на сцене в каком-то чрезмерно минималистичном наряде — фактически полуголой.
Для Америки той поры всё это было слишком: полуобнажённая танцовщица с огненным шарфом, буянящий поэт с красным флагом.
25 октября нью-йоркская газета «Русский голос» сообщала:
«Министерства труда, юстиции и иностранных дел собирают сведения об изъявлении известной танцовщицей Айседорой Дункан большевистских взглядов, что будто бы имело место при её выступлении в Бостоне.
Чины названных министерств заявляют, что хотя и находят „непристойным“ выступление танцовщицы в „чрезмерно обнажённом виде“, они бессильны бороться с этим; но если она ведёт „красную пропаганду“ — её быстро выдворят на Эллис-Айленд для обратной её высылки в Россию».
Следующим городом, где должна была выступать Айседора, был Чикаго.
Юрок умолял, чтобы Айседора и Сергей больше не вели себя подобным образом, — иначе катастрофа: все выступления отменят, последуют колоссальные убытки, суды и разорение.
В Чикаго Дункан и Есенина встречали десятки фотографов и репортёров.
Айседора будто бы через силу объяснялась:
— Я говорила, что красная в художественном смысле, это во-первых. А во-вторых, обнажённой я не могу быть, я даже не в состоянии раздеться на сцене: платье закрепляется поверх плеч и вокруг бёдер эластичным бинтом.
Есенина никто ни о чём не спрашивал.
Американскую консервативную публику её объяснения не устроили; голоса, требовавшие её высылки вместе с футболистом Юсениным, звучали всё настойчивее.
* * *
Они, похоже, несколько испугались.
Для начала: у Дункан и Есенина было очень мало денег.
Жили только на то, что Айседора получала за выступления.
Но так как жили по-прежнему на широкую ногу, этого едва хватало.
Нужно было поумерить пыл, а то, глядишь, действительно вышлют.
В Чикаго всё прошло благопристойно, но на бис Айседора не вышла.
По возвращении из турне Есенин временно завязал с алкоголем, попытался успокоиться и осмотреться.
Решил провернуть то же, что удалось во Франции: издать свой сборник.
Ещё в 1921 году здесь вышла антология «Modern Russian Poetry» — «Современная русская поэзия», собранная и переведённая Авраамом Ярмолинским и его женой Бабеттой Дейч, — там были и есенинские стихи.
Во Франции тоже были муж с женой — Франц Элленс и Мария Милославская, и они постарались на славу. Отчего бы и здесь не договориться о том же?
Сначала Есенин вышел на издателей и от них узнал адрес Ярмолинского.
1 ноября Есенин написал Ярмолинскому.
Книжек своих у Есенина уже не осталось — все раздал в Берлине и в Париже; но он по памяти записал в тетрадку те стихи, которые посчитал лучшими: «Исповедь хулигана», «Кобыльи корабли», «Песнь о собаке», «Корова», «Закружилась листва золотая…».
Они встретились с Ярмолинским в гостинице «Уолдорф-Астория». Есенин вкратце изложил суть предложения, передал тетрадку.
Ярмолинский поулыбался, покивал, ушёл.
Два имени, соединённые на обложке, — собственное и есенинское — Ярмолинскому нисколько не нравились. Жена Ярмолинского тоже была против: связываться с большевиками — к чему?
Они ничего не стали делать.
В те дни Есенину предложила дать выступление нью-йоркская левая газета «Русский голос», даже аванс заплатили — 50 долларов.
Он согласился: чего же не выступить, деньги опять же.
Рассказал про это, через Ветлугина, Айседоре — и та едва ли не взмолилась: не надо, прошу. Юрок ещё подключился: мол, лично верну 50 долларов, только давайте уж без коммунистической пропаганды, иначе всё пропало.
Есенину пришлось отказаться от предложения выступить, пояснив, что с коммунистами у него несколько более сложные отношения, чем может показаться.
В итоге — ни сборника, ни выступления.
Никому ничего не докажешь, не объяснишь.
Мир не любит сложностей.
Ты принимаешь либо эти правила игры, либо те. Либо проваливай.
* * *
Есенин оказался совершенно московским человеком. Более московского поэта, чем он, ещё поискать.
В треугольнике между Богословским, Тверской и Пречистенкой — заключалось главное его счастье, весь смысл его существования: куда бы он ни ехал, ему хотелось вернуться домой — и это не Константиново, а Москва.
О ком именно Есенин больше всего тосковал в США и за кого нёс наибольшую ответственность, догадаться просто: из Нью-Йорка он переправил в Россию спецпайки по трём адресам: сестре Кате (само собой, на всю есенинскую семью), Зинаиде Райх (обида за Мейерхольда поутихла, а дети есть дети, да и Зина — её из сердца не выгонишь) и Анатолию Мариенгофу (если пожелает, поделится с кем-либо из ближнего имажинистского круга, но вообще — на его усмотрение).
Вот то, что Есенин нажил к двадцати семи годам: своя семья, давным-давно не виденная; другая семья, брошенная; в известном смысле, третья семья — только надо уточнить, что Анатолий теперь женился и их прежнего быта в Богословском уже не вернуть.
А четвёртая семья — тут: Изадора, глаза б её не видели, и отель «Уолдорф-Астория» в качестве дома. И десятки чемоданов, набитых галстуками, брюками, манжетами, сорочками и штиблетами.
На что всё это похоже? На собранный урожай славы или на сиротство?
12 ноября трезвый и тоскующий Есенин пишет в отеле очередное письмо Мариенгофу. Европу он уже описал ему, теперь пришёл черёд Америки: скоро полтора месяца жизни здесь, можно делать выводы.
«Милый мой Толя!
Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке».
«В чикагские „сто тысяч улиц“ можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире…»
Говоря про «сто тысяч улиц», Есенин переиначивает Маяковского, писавшего: «В Чикаго / 14 тысяч улиц…» Забавно, что в те же дни Маяковский находится в европейском турне и каждую встречу начинает с рассказа про ничтожных имажинистов — ничтожных до такой степени, что даже смолчать о них нет сил.
«Раньше, — продолжает Есенин, — подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, „заграница“, а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно…»
Констатирует: певица Иза Кремер, выехавшая из России ещё в 1919 году, здесь важнее, весомее и нужнее любого русского поэта — факт печальный, но непреложный.
«…на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя эта штука душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова». (Аксёнов, напомним, — литератор, что на имажинистских встречах был высмеян Есениным за эту самую бороду.)
«Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только не здесь, не здесь» — таков есенинский вывод.
Вот, собственно, и всё.
Дым, о котором он пишет, — и пресловутый, метафорический дым отечества, и самый что ни есть реальный, от печек и буржуек, которым, казалось бы, «наелись» навсегда в годы военного коммунизма; но вот же, даже по нему возникла ностальгия.
Ну и совсем настежь, откровенное, почти любовное:
«Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя… Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой… В голове у меня одна Москва и Москва.
Даже стыдно, что так по-чеховски».
За весь полуторагодовой зарубежный вояж, помимо нескольких кусков «Страны негодяев», Есенин напишет всего четыре стихотворения, и в двух из них будет упомянута Москва.
Более того, они станут основой цикла «Москва кабацкая».
Первое: «Я обманывать себя не стану…»:
…Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку…
Надо было уехать из России на другой конец земли, чтобы написать это, безупречно расслышав новую чудесную стихотворную манеру:
…Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
И во втором, куда более печальном, — «Да! Теперь решено. Без возврата…» — снова возникают две эти темы: животные и Москва:
…Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Поразительно ведь: лирический герой этих стихов будто бы находится в Москве, оттуда ведя своё повествование, в то время как сам Есенин пребывает в другой точке земного шара.
Сочиняя, создавал себе иллюзию, что он там, дома.
Другой особенностью этих стихотворений стала та самая, осмысленно оставленная со времён первых «настоящих» стихов, «неслыханная простота»: Есенин избирает нарочито разговорный язык, понятный каждому русскому человеку, достигая при этом потрясающего эффекта: он пишет почти прозой, стихи эти можно пересказать, их смысл на поверхности, образный ряд минимизирован (никакого имажинизма!) — но при этом они восхитительно легки: примерно как та самая, вошедшая в его стихи, походка.
Недаром позже в разговорах Есенина появится это выражение: «поэтическая походка».
Если и была нужна ему заграница, то вот для этого: найти новую интонацию и укрепиться в ней.
* * *
15 ноября 1922 года Есенин и Айседора собрались на очередные концерты в Индианаполис.
Афиши уже были развешаны, но мэр Индианаполиса Лью Шенк заявил, что не допустит приезда танцовщицы, которая на глазах у зрителей срывает с себя красное платье и размахивает им.
«Я понимаю в искусстве не меньше всякого другого в Америке, — сказал мэр. — Единственное, что есть артистического в женщине, — это её скромность».
Импресарио Юрок, давно уже проклявший всю эту затею с гастролями Дункан, лично звонил мэру и с превеликим трудом, под самые твёрдые гарантии безупречного поведения Дункан, уговорил его снять запрет.
Но Айседора запомнила слова мэра.
Есенин посмеивался: и эти люди говорят, что в России попирается свобода!
Едва прибыв в Индианаполис, Есенин принялся за своё. Разогревшись в пути шампанским, первую большевистскую речь произнёс прямо на вокзальной платформе.
Хорошо, что никто из столпившихся репортёров его не понял.
По приказу мэра к Айседоре и Сергею приставили четверых полисменов, предварительно самым тщательным образом проинструктировав их. Эти ребята должны были вынести Дункан со сцены, едва она начнёт раздеваться или петь «Интернационал».
Есенин безуспешно пытался угостить полисменов шампанским и строил им уморительные гримасы.
В «Железном Миргороде» потом подметит: «…американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами» — и выскажет предположение, что это наши еврейские эмигранты, завладевшие американской мануфактурой, переодели копов таким образом из ностальгии.
Забавно, но местный антрепренёр оказался на редкость весёлым и циничным парнем и во всём происходящем видел только плюсы.
Айседора, выступив с привычным успехом, под занавес разразилась очередной речью о великой Советской России и коммунизме, который неизбежно победит всемирную пошлость.
Наутро репортёры сообщили Дункан и Есенину, что им навсегда запрещён въезд в Индианаполис.
В газетах написали, что новость эта была воспринята парой «равнодушно».
22 ноября Айседора выступала в Луисвилле, а в последних числах месяца они уже были в Мемфисе.
Южные штаты США — территория по-своему поэтичная, своеобразная, удивительная, как и любая другая географическая точка мира, — не вызовут в Есенине ни малейшего отклика.
Он ведь всё это видел: равнины, прерии, ветряки, бензоколонки, негритянские повозки, огромное солнечное пространство — то, что позже станет достоянием колоссального пласта мировой культуры и отпечатается в сознании бессчётного количества людей, — и забудет навсегда.
Посмотришь на Мемфис, посмотришь на Есенина — ничего общего!
Но он же где-то там ходил, смотрел, искал, где, с этим их чёртовым сухим законом, выпить.
Во всё том же очерке «Железный Миргород» две трети текста посвящено приезду и Нью-Йорку — это первая неделя его пребывания в США, а дальше расплывается — на одну страничку — почти неразличимое пятно: Америка.
Вроде была, а вроде и нет.
На пятый день жизни в Мемфисе Айседора, Есенин и Ветлугин укатили за город пообедать.
Всё-таки раздобыли алкоголь и как следует набрались.
С какого-то момента это превратилось в традицию: пьяный Есенин — неизбежный скандал.
Досталось и Дункан, и Ветлугину; они разозлились и, оставив Есенина, умчались в Мемфис.
У Есенина при себе — ни гроша. Начался проливной дождь.
Делать нечего — спросил у какого-то негра: где тут, чёрт, ваш Мемфис?
Туда вон, говорят, иди. Прямо.
Есенин шёл весь вечер и всю ночь. Несколько раз падал.
Вернулся в отель в грязи даже не по колено, а по грудь.
Нет, это всё-таки картина: юг США, пригород Мемфиса, ночь, по дороге идёт поэт Есенин из рязанской деревни Константиново. В окно смотрит ещё совсем юный отец Элвиса Пресли и думает: о боже, кто это? Какой страшный дядя!
Есенина отмыли, отстирали, отогрели и 6 декабря из Мемфиса поехали в Детройт — там ещё концерт, — а оттуда в Кливленд.
Журналисты Кливленда поставили своеобразный рекорд в привычных уже американских благоглупостях, написав, что Есенин обратился за получением американского гражданства, потому что хочет стать американцем.
При этом назвали его: «Serge Esenin».
В «Железном Миргороде» он припомнит: «…толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают».
В Кливленде на выступление Дункан в Паблик-холле пришли девять тысяч человек.
После Кливленда были Балтимор и Филадельфия.
Перед одним из выступлений Есенин с Айседорой так налились шампанским, что она во время танца ударилась о рояль и тут же, к недоумению публики, ушла со сцены.
В каком-то из этих городов Есенин, пребывая в разгорячённом состоянии, выбежал на трассу и остановил движение. Он самозабвенно размахивал посреди шоссе руками, пародируя полицейского, пока не явились настоящие полицейские и всё это не прекратили.
В другом городке, пока Дункан выступала, в гримёрку вломились неизвестные и избили не успевшего толком отреагировать Есенина. Видимо, попало и за «большевистскую пропаганду», и за полуголые танцы. В полицию обращаться не стали.
Но именно после этого Есенин попросил Айседору купить ему браунинг.
В США, если пересчитать, Есенин посетил городов едва ли не больше, чем в России.
Ни одного города он никогда даже не упомянет.
* * *
В декабре были ещё Толидо и канадский Торонто.
Не заметив и там ничего особенного, кроме «равнин с жиденькими лесами» и «маленьких деревянных селений негров» — и то ровно потому, что всё это напомнило ему Россию, — Есенин с компанией вернулся в Нью-Йорк.
На следующий день Соломон Юрок был разбужен в три часа ночи телефонным звонком — на том конце провода Айседора истошно кричала в трубку: «Приезжай срочно, он меня убивает!»
Когда Юрок приехал, оба, без сил, спали в одной постели; только портье глядел многозначительно и печально.
Утром пришлось сменить отель.
Потом схожие ситуации повторялись ещё несколько раз.
Директор школы Дункан в Нью-Йорке Макс Мерц рассказывал, что Айседора периодически пряталась у друзей, пока Есенин не протрезвеет, — пьяный, он её неизменно бил.
«Она была в смертной тоске, — пишет Мерц, — как загнанный охотниками зверь. Я поговорил с ней по душам и посоветовал не мириться со столь неподобающим обращением».
Если бы Айседора пошла на поводу у Мерца, Есенин вполне мог бы сесть в американскую тюрьму: такой поворот сюжета вовсе не столь фантастичен, как может показаться.
Но она отреагировала иначе.
«Знаешь, — сказала Дункан Мерцу, — Есенин всего лишь русский мужик, а русскому мужику свойственно напиваться по субботам и поколачивать свою жену!»
Мерц пожал плечами: как знаешь.
Под Новый год Есенин написал своей американской жене трогательную, без знаков препинания, записку: «Milaya Izadora Ia ne mogu bolhce Hochu domoi».
* * *
Слово «домой» появится в первом варианте ещё одного классического стихотворения Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», написанного в ту же зиму, накануне 1923 года.
Изначально там были слова:
…Защити меня, влага нежная.
Май мой синий, июнь голубой.
Одолели нас люди заезжие,
А своих не пускают домой…
Россия захвачена какой-то чужеродной силой — «заезжими людьми»; откуда они «заехали», можно догадаться, если воспринимать стихи буквально. Скажем, Лев Давидович Троцкий приехал непосредственно из США, а заметное количество его соратников прибыли из черты оседлости и теперь устанавливали свои правила — так, по крайней мере, иной раз мог думать Есенин.
Можно, конечно, трактовать «заезжих людей» в сугубо метафорическом ключе — как неких «немцев» или извечную «Орду»; в этом тоже есть смысл, но, скорее, удаляющий, а не приближающий разгадку сказанного Есениным.
Впоследствии он всё-таки уберёт эту строфу — не столько оттого, что снял проблему «заезжих» людей, сколько из нежелания ассоциировать себя с эмиграцией, которой путь домой был закрыт.
Себя он «своим» на родине ощущал, а вот их — нет.
Поэтому если в первом варианте стихотворение могло читаться как эмигрантское, то в окончательном действие происходит в каком-то условном недо- или полубытии.
Итак, стихотворение описывает некую пьянку на самом человеческом дне:
…Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча…
Лирический герой стихотворения, делая то же самое («…И я сам, опустясь головою, / Заливаю глаза вином…»), смотрит на эту компанию всё-таки со стороны.
Поэтому «пьют, дерутся и плачут», а не «пьём, дерёмся и плачем».
Эту компанию он отлично понимает, хотя попал туда будто поневоле.
Ему тоже жалко — белых ли, красных ли — тех, кто наивно, горячо поверил в некую идеальную правду и сгинул на этом пути.
Но жальче всех всё-таки поверивших в революцию и раздавленных ею:
…Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге…
Махновщина эта, впрочем, заранее обречена на неудачу, и Есенин это отлично знает: «…Не с того ль так чадит мертвячиной / Над пропащею этой гульбой…»
Но иной парадокс заключён в том, что, несмотря на заведомую гибельность этой пьяной своры, никакой переделке она не подлежит и победить её нельзя:
…Нет! таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Явленное здесь скифство перешло на какой-то новый, запредельный уровень: скифов этих не убить ровным счётом потому, что они и так уже мёртвые, оттого и бесшабашные; что вы можете им, сгнившим и распавшимся, сделать теперь?
Знаменательно, что много позже та же самая компания переселится сначала в песню Владимира Высоцкого «Что за дом притих, / Погружён во мрак…», а следом в песню Александра Башлачёва «Мельница».
Тему полумёртвой гурьбы, по-чёрному пьющей, с ножом за голенищем, Есенин как бы передал по наследству — и наследство было принято.
Однако тему «заезжих людей» Есенину придётся разрабатывать в одиночку.
* * *
13 и 15 января 1923 года Айседора Дункан дала два последних больших американских концерта — в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, под музыку Чайковского и Скрябина.
Есенин оба раза сидел за кулисами — он столько видел её выступлений, что больше смотреть уже не мог.
По окончании концерта Дункан сказала репортёрам, что они уезжают в Россию и никогда больше в Америку не вернутся.
Есенину здесь точно делать было нечего: с точки зрения поэтического продвижения его путешествие было совершенно бессмысленным. Буквально в каждом своём интервью — а их были десятки, если не сотни — Дункан говорила, что он гений, что он велик, что он удивителен, что через 50 лет он будет самым известным поэтом в мире. В сущности, если мерить тиражами и переводами, сравнивая с поэтами первой половины XX века, Дункан не слишком погрешила против истины. Но никто ни разу не попросил даже пару строф для перевода, хотя бы подстрочного. Ни одна американская газета за всё это время не обратилась к нему — подумать только — не то что за интервью, но даже за комментарием. Есенин в Америке никого категорически не интересовал.
После новогодних праздников они никуда не ехали, почти ни с кем не встречались. Но в этом хотя бы была польза для русской поэзии: Есенин вчерне завершил «Страну негодяев».
Потом он будет не раз к ней возвращаться, пытаться что-то дописать, додумать, но в итоге так и не опубликует. Тем не менее это совершенно состоявшийся и новаторский текст.
Критика, ругавшая «Пугачёва» за отсутствие эпичности и развития, за похожесть всех персонажей, помимо бунтаря Емельяна, который, в свою очередь, будто списан с самого Есенина, изъясняющегося имажинистским языком, была не права хотя бы потому, что великие тексты — сами по себе канон и в уподоблении чему-либо не нуждаются.
Да, сюжет минимизирован; да, действия почти нет; да, Пугачёв — имажинист. Ну и что?
Драма эта всё равно бесподобно хороша, и если театру сложно работать с ней — это проблемы исключительно театра. Пусть ищет другие формы, раз имеет дело с гениальной поэзией.
Однако, сочиняя новую драму, Есенин, так или иначе, критике внял.
Во-первых, это текст, уже совсем слабо маркированный имажинизмом. Образный и метафорический ряд минимален и строго подчинён интересам самой драмы.
Во-вторых, персонажи. Даже эпизодические — скажем, дворяне Щербатов и Платов — даны выпукло и зримо. Подобное изображение офицеров из «бывших» — не «лучшими людьми России», а расхлябанными, склонными к дешёвой лирике, всё проигравшими алкоголиками, — со временем станет каноном в советской литературе, а между тем в 1922 году, когда Есенин их придумал, Булгаков, скажем, ещё даже не начал писать «Бег».
Есенин просто наблюдал этих персонажей в Берлине — и сразу их запомнил, и отлично даже не спародировал, а зафиксировал.
Прописанность характеров тем более касается главных героев: сочувствующего коммунистам Замарашкина, бандита Номаха, комиссара Чекистова, комиссара Рассветова: за каждым стоит важнейший типаж эпохи.
При всём том «Страна негодяев» — вещица на дюжину страничек. У автора практически не было пространства для раскрытия характеров. Есенину никогда не хватало терпения на большие вещи; широко замахнувшись, он почти всякий раз вскоре старался холст свернуть. Это касается и «Пугачёва», и написанных позже «Поэмы о 36» и «Песни о великом походе». Но безусловно гармоничной и безупречной в этом смысле станет, конечно же, «Анна Снегина».
Однако Есенин и не писал «Страну негодяев» как историческое эпохальное полотно, где все концы с концами должны сойтись, а герои обязаны пройти положенное развитие вплоть до катарсиса. Тут другое: половина действия драмы происходит в едущих по России тряских вагонах и на ледяных железнодорожных участках — перед нами высвеченные фонарём железнодорожника фрагменты Гражданской войны. «Страна негодяев» замечательно кинематографична (здесь не мешает учесть, что кинематографа в нынешнем виде Есенин знать не мог): из этих резко возникающих и столь же резко обрывающихся сцен создаётся вполне цельное представление о происходящем в стране.
С какого-то времени стало общим местом видеть альтер эго Есенина в образе Номаха. В пользу этого подхода говорят и давняя симпатия Есенина к Махно, и финальный монолог Махно о том, как «до костей весь пропахший / Степной травой», он явился в город, поверил в революцию, но был жестоко обижен и разочарован; и тот факт, что в константиновской его юности сам Есенин был прозван Серёга Монах.
Между тем, если подходить непредвзято, легко заметить, что все основные персонажи драмы так или иначе говорят словами Есенина, а если точнее — показывают разные и сложные стороны его отношения к революции и всему сопутствующему ей.
Поднимая вопрос о есенинских отражениях, начинать стоит не с Номаха, а с Замарашкина. Потому что Есенин, конечно, слишком далёк от деятельного участника событий Номаха, зато близок к тому самому приглядывающемуся, «сочувствующему» большевикам Замарашки ну. На поверхности лежит и смысл фамилии, данной этому персонажу: марающий, к примеру, бумагу, то есть сочинитель.
Именно Замарашкин, а не Номах иронически высмеивает Чекистова, в образе которого, как традиционно считается, просматривается Троцкий, что, вообще говоря, не так, ибо отношение Есенина к Троцкому много сложнее. Но если брать шире, в Чекистове, безусловно, виден человек «заезжий», едко презирающий страну, с которой приходится иметь дело:
…Нет бездарней и лицемерней.
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живёт он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить!
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…
На эти слова Чекистова Замарашкин отвечает:
…Слушай, Чекистов!..
С каких это пор Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И чёрт с тобой, что ты жил
За границей…
Всё равно в Могилёветвой дом…
Есенин здесь дал типичный разговор условного «либерала» и условного «патриота» на сотню лет вперёд, а заодно высмеял привычку людей из «местечек» в тогдашней не только политической, но и литературной среде брать громкие псевдонимы; впрочем, почти в той же мере эта привычка была распространена и среди русских коммунистов и поэтов.
Чекистов отвечает Замарашкину, что явился в Россию не как еврей, а как укротитель дураков, — и это мы тоже слышали не раз:
…Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век нищими
И строили храмы Божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие…
Замарашкин ему в ответ: «Чёрт-те что ты городишь, Чекистов!»
Чекистов уходит. Появляется Номах — Замарашкин и с ним знаком.
Номаху, иронизирующему над Чекистовым, Замарашкин говорит:
…я вас обоих
Слушаю неохотно.
У меня есть своя голова.
Я только всему свидетель…
В Замарашкине отражена именно есенинская позиция — он не с Чекистовым, но и не с Номахом. Он сочувствует коммунистам и служит им, но и Номаху говорит: «В час несчастья с тобой на свете / Моя помощь к твоим услугам».
Ему жаль Номаха, он уважает того за бешеный, авантюрный характер, но отлично понимает при этом, что не только Чекистов не укоренён в русском пространстве, но и Номах тоже.
Вослед оголтелому западничеству Чекистова и Номах восклицает: «А я — гражданин вселенной, / Я живу, как я сам хочу!»
Отношение Номаха к народу не многим лучше, чем у Чекистова: «Все вы стадо! / Стадо! Стадо!»
Замарашкин слушает это иногда с раздражением, а порой даже с некоторой симпатией; но его собственная правда всё равно иная.
В Чекистове и Номахе слишком велико личностное, амбициозное, человеческое; в Замарашкине этого нет вовсе.
Во время разговора выясняется, что у Номаха имеется цель: ограбить поезд, везущий золотой запас.
«Я хочу сделать для бедных праздник», — говорит Номах.
«Они сделают его сами», — отвечает Замарашкин, единственный, на фоне двух этих проходимцев, адвокат народа.
«Они сделают его через 1000 лет», — предрекает Номах.
«И то хорошо», — отвечает Замарашкин.
Он, как мы видим, спокойнее и мудрее обоих своих собеседников.
Этим разговором на железнодорожном переезде положено начало развитию сюжета.
Номах в драке отнимает у Замарашкина красный фонарь, останавливает поезд, грабит и уходит с золотом.
Дальше Есенин с отменным мастерством описывает розыск Номаха. Появляются новые персонажи — комиссары Рассветов и Чарин; возникает тема возможного предательства (коллизия в известном смысле отсылает нас к советскому истерну «Свой среди чужих, чужой среди своих», разве что Замарашкин свой среди большевиков и чужой среди бандитов в куда более глубоком смысле, чем чекист Шилов, сыгранный Юрием Богатырёвым в фильме Никиты Михалкова).
Есенин завершает драму бегством Номаха за границу — вот так сделал праздник «для бедных»!
Остаётся ложное ощущение незаконченности сюжета.
Но он и не должен быть закончен! Он только на этой точке и может быть завершён.
Есть противоречия среди коммунистов: между склонным к авантюризму Чекистовым и железным прагматиком Рассветовым, видящим в народе и стране необычайный потенциал: «Но Россия… вот это глыба… / Лишь бы только Советская власть!..»
Есть сбежавший Номах.
И есть миллионы мужиков, ещё не принявших правды большевизма, о чём опять же предельно точно говорит Рассветов:
…Дело совсем не в Номахе,
А в тех, что попали за борт.
Нашей верёвки и плахи
Ни один не боится чёрт.
Страна негодует на нас.
В стране ещё дикие нравы.
Здесь каждый Аким и Фанас
Бредит имперской славой…
Иначе говоря, бунт, начатый и поддержанный такими людьми, как Емельян Пугачёв или тот же Номах, теперь должен быть преобразован в огромную безжалостную стройку великого будущего. И если для этого придётся сломать хребет «Акиму и Фанасу», — что ж поделаешь, иного выхода не оставлено.
Согласен ли Есенин с Рассветовым?
Однозначного ответа нет; но мы видим, насколько «говорящую» фамилию автор ему дал.
Важно, что, когда Есенин начал работу над поэмой — ещё в России, во время очередной поездки в Ростов-на-Дону, — никакого Рассветова там не было, а главным действующим лицом был Номах.
Образ Рассветова Есенину подсказал его давний знакомый, поэт Вениамин Левин.
Они несколько раз пересекались в Москве, с 1918-го по 1920-й; будущая жена Левина, Евфалия, работала вместе с Зинаидой Райх и дружила с ней.
Потом Вениамин и Евфалия уехали на Дальний Восток — там тогда была Дальневосточная республика, — где прожили два года.
Председателем правительства и министром иностранных дел ДВР был Александр Михайлович Краснощёков, а Евфалия работала ответственным секретарём на правительственных конференциях ДВР.
Краснощёков был харизматичный тип и видный большевик: с должности главы ДВР он вернулся в Москву, где стал наркомом финансов РСФСР, членом Президиума ВСНХ и председателем правления Промбанка.
Но в контексте поэмы более всего важна деталь из биографии Краснощёкова: с 1902 года по 1917-й он жил в США.
Как и есенинский персонаж — чекист Рассветов.
Это Рассветов, сначала рассказав о своём невольном опыте разнообразного мошенничества в американскую его бытность, произносит в «Стране негодяев» антиамериканские монологи:
…На цилиндры, шапо и кепи
Дождик акций свистит и льёт.
Вот где вам мировые цепи,
Вот где вам мировое жульё.
Если хочешь здесь душу выржать.
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она — Мировая Биржа!
Вот они — подлецы всех стран!..
Несложно заметить, что и в монологе Рассветова зрима есенинская тень. Слова Рассветова о душе, которую можно только по-жеребячьи «выржать», прямиком отсылают нас к письму Есенина, в котором он объясняет Мариенгофу, что в России душу меряют на пуды, а в США иметь её просто неприлично, и добавляет прекрасное: «С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки».
Об Америке Есенин скажет: «Это большая Марьина Роща», — имея в виду московский район обитания фальшивомонетчиков и прочих мошенников.
В известном смысле Рассветов является антиподом Чекистову: если для второго европейский идеал — лучшее, что можно было бы пожелать России, то для первого западный образец, при всём его зримом технологическом превосходстве, неприемлем именно с моральной точки зрения.
Коммунисты вроде Рассветова могут давить и даже убивать. «…Лишь только клизму / Мы поставим стальную стране…» — обещает он; но подобные ему точно пришли не затем, чтоб построить здесь ещё одну «Марьину Рощу».
Но и правда Рассветова, понятная уму Есенина (и Замарашкина), не может быть им (ими) в полной мере разделена.
Так и мечется Есенин — Замарашкин меж всеми этими правдами.
Понимая всё это, утверждать тождество Есенина и Номаха — такая же манипуляция, как ставить знак равенства между позицией Рассветова и есенинским отношением к революции.
Той же зимой Есенин напишет из США весьма эмоциональное письмо Кусикову, где в числе прочего заявит: «Теперь, когда от революции остались только хуй да трубка, теперь, когда там жмут руки и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать».
И далее: «Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал».
Осталось сравнить слова Есенина и признание Номаха: «Пришли те же жулики, те же воры / И вместе с революцией / Всех взяли в плен…» — и заключить: идентичны!
Секундочку!
Если идти этим путём — опираться на сказанное Есениным при самых разных обстоятельствах, — можно прийти к выводам совершенно неожиданным.
Берём очерк «Железный Миргород», написанный Есениным в том же 1923 году:
«Вспомнил… после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за „Русь“ как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию».
Что это? Да не что иное, как монологи Чекистова, только в прозе.
«Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой, — пишет Есенин в очерке. — … стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость».
«…лучше, — пишет Есенин дальше, — фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных, искалеченных людей про „Лазаря“. Убирайтесь к чёртовой матери с вашим Богом и с вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил „до ветру“ в чужой огород».
Да перед нами прямая цитата из Чекистова!
Кто же тогда на фоне всех этих персонажей Есенин?
Свидетель, выслушавший всех и чёрным по белому всё записавший.
И если перед нами та самая страна негодяев, что вынесена в заглавие драмы, значит, негодяй — каждый из перечисленных персонажей: и Рассветов с его «стальной клизмой», и Номах с его самолюбием и склонностью к театральным эффектам, и Чекистов с вечной своей брезгливостью, и Замарашкин, никак не решающийся принять чью-то сторону.
И неменьшие подлецы, согласно той же драме, решают дела в Соединённых Штатах, отчего-то считающих себя центром мира. И это ещё одна, не менее масштабная, страна негодяев.
Многим хочется, чтобы Есенин работал на подтверждение их — и только их — правоты.
Но Есенин на то и всенародный поэт, чтобы его не подшивали к своим сиюминутным убеждениям все подряд.
Он и есть все мы.
* * *
26 января Есенина пригласил в гости еврейский поэт Мани Лейб Брагинский.
Мани Лейб перевёл несколько стихотворений Есенина на иврит — хоть какое-то внимание здесь, в этих Штатах!
К тому моменту они уже познакомились; более того, жена Мани Лейба, Рашель, испытывала к Есенину самые дружеские чувства.
Не то чтобы Есенину очень хотелось оказаться в большой и сугубо еврейской компании — он в силу самых разных причин не чувствовал себя там в комплиментарной среде; даже поведение Авраама Ярмолинского, последовательно игнорировавшего предложения о сотрудничестве, было в понимании Есенина симптоматичным.
Но встречаться всё равно было не с кем — Нью-Йорк в этом смысле был не так богат русскоговорящими людьми, как Берлин или Париж, — по той простой причине, что белая эмиграция ещё не успела туда добраться. И он откликнулся на предложение.
Взял Изадору и, спонтанно, Вениамина Левина, заехавшего к нему в отель поговорить о том о сём. Тот поначалу отнекивался: во-первых, его никто не звал; во-вторых, он не знал Мани Лейба; в-третьих, был без жены — в общем, его приход нарушил бы сразу ряд приличий. Есенин отмахнулся: я тебя зову — значит, ты идёшь. Кусиков в такой ситуации даже не задумался бы.
Есенин приоделся: пиджачная пара, весь такой франт. Айседора тоже вышла из своей комнаты королевой — меховое манто поверх туники. Один Левин оказался в будничном — ещё один предлог, чтобы избежать визита; но деваться было уже некуда, перечить Есенину не представлялось возможным.
Мани Лейб жил в Бронксе, на последнем этаже шестиэтажного дома без лифта.
Народа там собралось очень много, и выглядело всё почти так же, как, скажем, на вечеринках в студии Якулова, когда каждый гость приносил что-то с собой: хлеб, колбасу, пирожные, вино.
«Сам Мани Лейб, — пишет Левин, — высокий, тонкий, бледный, симпатичный, несомненно, даровитый поэт, и жена его Рашель, тоже поэтесса, встретили гостей добродушно и радостно».
Гости, к успокоению Левина, были одеты просто, вели себя вполне раскованно. Единственное, что сразу стало ясно: народ собрался посмотреть на Айседору и Сергея.
Есенин, признаёт в своих воспоминаниях Вениамин Левин, догадался, что попал на «зрелище».
У «зрелища» были некоторые, с позволения сказать, отягчающие обстоятельства.
Многие из присутствующих, будучи выходцами из Польши, Белоруссии или Литвы, не слишком хорошо говорили и понимали по-русски и поэтому много общались на идише.
Есенин и так был мнителен, а на фоне пьянства и ностальгического невроза подозрительность только усилилась.
В США он не раз уводил Айседору с приёмов, заподозрив, что о нём неуважительно говорят за спиной, и уже дома через Ветлугина начинал изводить её: «Я слышал, там повторяли: „Есенин, Есенин“, — и смеялись! Что они говорили, сука? Отвечай немедленно!»
Отдельные личности из числа собравшихся — и это признаёт даже Левин, — тут же предоставили Есенину поводы для подозрений.
Мужчины сгрудились вокруг Изадоры и начали её веселить — кажется, с чрезмерным старанием.
Тем временем Рашель, весьма быстро пройдя стадии первого знакомства, уже обнимала Есенина за шею и что-то ласково ему говорила на очень плохом русском.
Есенин косился на Изадору и её новоявленных ухажёров. Изадора косилась на Есенина и Рашель.
Левин: «Я слышал фразочки некоторых дам:
— Старуха-то, старуха-то — ревнует!..»
Есенина попросили прочесть стихи.
Он начал с монолога Хлопуши из «Пугачёва».
Левин пишет, что читал он отлично, но, кажется, многие либо не до конца поняли, о чём шла речь, либо не вполне оценили.
Есенин не был удовлетворён реакцией слушателей — он привык, что его встречают иначе.
Левин, желая исправить неловкость ситуации, сказал, что сам готов читать Есенина. Вы не против, друзья?
Никто не был против, и Левин прочёл «Товарища» — достаточно объёмный текст, к тому же революционного толка. Но далеко не все собравшиеся разделяли «левые» взгляды.
Реакция была ещё более прохладной. Кто-то, конечно, аплодировал, но иные сидели с нарочито скучающими лицами.
Есенина уже подвешивало происходящее, и он неожиданно предложил почитать из нового, никем не слышанного.
И прочёл тот самый диалог Чекистова и Замарашкина, когда Чекистов начинает:
…Мать твою в эт-твою!
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь…
«Народ», заметим, «ваш».
Замарашкин, как мы помним, отвечает Чекистову, что он не иностранец, а «настоящий жид», у которого фамилия Лейбман и дом в Могилёве.
Это был прямой выпад против собравшихся, происходивших частью из тех же краёв. Есенин отлично понимал, что делает.
Чекистов в ответ произносит монолог про уборные и храмы, который завершается следующим образом:
…Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
Бедный! Бедный Замарашкин…
В этой есенинской выходке слышится не только оскорбление — хотя оскорбление в первую очередь, — но и что-то вроде просьбы о помощи, даже жалобы: мол, зачем же мы так друг с другом, дорогие мои?
Конечно, собравшиеся не имели ни малейшего отношения к тем «заезжим» людям, что творили в России самые разные, не всегда благие дела.
Есенин жестоко обобщал, сделав и гостей Мани Лейба, и самого хозяина, и его жену свидетелями российских недопониманий.
Но так же обобщал и его персонаж Чекистов:
…Дьявол нас, знать, занёс
К этой грязной мордве
И вонючим черемисам!..
Причём под «мордвой» и «черемисами» Чекистов имел в виду не представителей конкретных народностей, а вообще всех «скифов» и «азиатов» — в противовес себе, «европейцу» из Могилёва. Поэтому у Чекистова народ всегда «ваш» и страна «твоя», то есть Замарашкина, а дьявол занёс в эту «вашу» страну «нас» — Чекистова и подобных ему.
«Вряд ли, — пишет Левин, — этот диалог был полностью понят всеми или даже меньшинством слушателей. Одно мне было ясно, что несколько фраз, где было слово „жид“, вызвало неприятное раздражение».
Всё это не могло не обернуться скандалом.
* * *
В Москве евреев даже зрительно стало куда больше, чем до революции.
С евреями приходилось сталкиваться постоянно: то во властных кабинетах, то на чекистских допросах. Эмоции от этих встреч копились весьма разнообразные.
Чем больнее разочаровывали некоторые итоги революции, тем сильнее казалось, что саму эту революцию и право на великое преображение у русского мужика кто-то украл.
Но кто?
Ещё до отъезда за границу Есенин говорил Ивневу о людях во власти, равнодушных ко всему русскому.
Если верить пересказу Ивнева, сбивчивая речь Есенина звучала примерно так:
— Интернационал тут ни при чем: всё-таки это политическое понятие. Равнодушие ко всему русскому — результат размышлений холодного ума над мировыми вопросами. Холодный ум — первый враг человека. Ум должен быть горячим, как сердце истинного патриота… Я поэт России, а Россия огромна. Очень многие, для которых Россия только географическая карта, меня не любят.
Парадоксальный момент: юдофобские настроения Есенина (едва ли это можно назвать взглядами) подогревали не столько даже крестьянские поэты, хотя и они тоже, но, как ни странно, друзья-имажинисты — тот же Анатолий Мариенгоф.
В своих мемуарах Мариенгоф с явным удовольствием вспоминает один диспут, где Маяковский, оппонируя присутствующему критику, говорит: «Товарищ Коган тут заметил…» — на что критик пытается возразить: «Я не Коган!» Но Маяковский будто не слышит и через минуту снова повторяет: «Товарищ Коган сказал…» Его снова пытаются поправить: «Я не Коган!» — а Маяковский басовито цедит по слогам: «Все вы… Коганы!»
И это говорит великий интернационалист, воспитанный Бриками!
В зале присутствовали Есенин, Мариенгоф и Шершеневич — и в кои-то веки остались очень довольны Маяковским. Мариенгоф объясняет это так: «Критиков мы не любили».
Ну да, ну да, мы так и поняли.
До такой степени не любили «критиков» из разряда «все-вы-коганы», что Мариенгоф об этом вспомнил спустя несколько десятилетий — во время работы над книгой «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»!
«Критики» тут, конечно же, всего лишь показатель симптома. Сам вопрос, увы, стоит несколько шире. Мариенгоф ликовал, что хоть кто-то рискнул в глаза высказать «им», присутствующим на всех уровнях и этажах новой советской иерархии, в каждом наркомате, в большинстве газет.
Вопрос был в те годы болезнен до такой степени, что носители еврейской крови Мариенгоф и Шершеневич — впрочем, ни в коей мере таковыми себя не считавшие — разделяли ксенофобские настроения части русского населения в целом и литературного сообщества в частности.
Известно сложное отношение к еврейскому вопросу Блока, в меньшей степени — Брюсова; но поразительно, что даже у Зинаиды Гиппиус (немки по отцу и русской по матери), до революции обвинявшей Блока в «черносотенстве», после прихода ко власти большевиков в дневниках появляются разнообразные «жидочки», чувствующие себя, как считала Гиппиус, хозяевами и тем самым приводившие её в бешенство.
Есенин, маниакально отслеживающий всё, что о нём пишется, с какой-то поры не мог не заметить, что слишком часто оттаптываются на нём обладатели не совсем русских фамилий.
В газете «Дело народа» (№ 21 за 1918 год) Соломон Альгрен, цитируя есенинские строчки «Пою и взываю: / Господи, отелись!», иронически именовал это «адамантами и перлами поэта Есенина» и призывал: «Господи! Угомони!»
В журнале «Вестник шанявцев» (№ 5 за тот же год) Николай Янчевский, говоря о Есенине и его крестьянских сотоварищах, язвил: «…стихи их не народные, а „под народ“, и не для народа, а для любителей „пейзан“ даже в революции». И далее, приводя несколько строк Есенина, ставил беспощадный диагноз: «…бескрылые в своём пафосе, они прибегают к торжественному „штилю“ и износившейся поэтической бутафории… звоном фальшивой монеты звучит их тусклый стих».
В журнале «Пролетарская культура» (№ 6 за 1919 год) Павел Лебедев-Полянский отчитывал Есенина за поэму «Преображение»: «Ни один серьёзный и последовательный коммунист не сможет примириться с желаниями автора „Преображения“; коммунист не ищет „голубого покоя“, он горит огнём красного энтузиазма и творчества…» — и продолжал: «Возможно, что любители такой „изысканной“ поэзии кривляющихся интеллигентов есть; но рабочему классу она совершенно не нужна. В нашем трудном, но великом творчестве новой жизни она только мешает…»
И, подумать только, какой высокомерный тон брали!
В журнале «Жизнь искусства» (№ 451 за 1919 год) Александр Беленсон (настоящая фамилия Бейлес), набрав подходящих цитат из Есенина и обыгрывая самоназвание «банда имажинистов», иронизировал: «…вот примерный „порядок дня“ пришедшего в революционный мир великого поэта: зачислиться в банду подобного коллектива, флиртовать с коровами, затем коварно вступить в брак с овцой и закусить всё это половиной собственной ноги, другую — великодушно пожертвовать истощённым блокадой читателям. Такое поведение смело и ярко, но вряд ли своевременно».
В журнале «Вестник литературы» (№ 9 за 1920 год) Виктор Ирецкий (на самом деле — Гликман) печалился о тех же имажинистах: «В их душах, безмятежно пребывающих вне времени и пространства… пламенеет всё же необычная для нашей годины любовь к шутовским бубенцам и проявляется она в литературном бесчинстве… Особенно это раздражает у Сергея Есенина».
К тому же вал нарастал: большинство выходцев из «местечек» вдруг ощутили именно себя носителями истинно пролетарской и коммунистической идеологии, с лично присвоенным правом делить сочинителей на чистых и нечистых.
Вольно или невольно Есенин стал видеть за этим не столько излишний критический жар отдельных персонажей, сколько национальную черту: чрезмерное самомнение, осложнённое будто бы врождённой склонностью к сарказму.
В саратовском журнале «Саррабис» (№ 3 за 1921 год) Всеволод Архангельский, перечислив имена Есенина, Мариенгофа и Шершеневича, ставил на место сразу всю компанию имажинистов: «Спросите: какие поэты имажинисты: революционные по духу или же нет? Ясно: нет. Воспитанные распадающейся культурой, утомлённые войной, они явили открыто свою душу-мумию». И резюмировал: «Конечно, они не великие, и не будет среди них выдающихся».
Даже на «выдающихся» не потянут мумии эти!
В журнале «Театральная Москва» (№ 23 за 1922 год) Владимир Блюм, говоря о «Пугачёве», припечатывал: «…Есенин не удерживается, чтоб не всучить тому или иному персонажу тот или другой свой — увы, наштампованный — образ» — и выносил неизбежный вердикт: «Революционность — довольно примитивная, в стиле есенинском».
Терпеть не мог всех имажинистов разом и конкретно Есенина поэт и критик Георгий Шенгели. В первой книге петроградского альманаха «Утренники» за 1922 год он писал, вспоминая Достоевского: «…литератор Кармазинов лебезил перед Верховенским, теперь Ивановы-Разумники превозносят Есениных. Бесы… Взглянуть на образцово импотентного „Пугачёва“. Нуль. Ни исторической правды (она, конечно, необязательна), ни правды психологической (тоже), ни логики положений, ни убедительности парадокса, — ничего». И призывал: «Не пора ли отрезвиться? Не пора ли приклеить голым королям фиговые листки общественного невнимания?»
Имелись в виду те самые фиговые листки, которые Шенгели — на самом деле хороший поэт — увы, носил сам, но явно желал передарить Есенину и компании.
Вдвойне неприятно, что и отзывы, доходившие с той — эмигрантской — стороны, были столь же обидные. Только если здесь новоявленные литературные специалисты обвиняли Есенина, что он со своей поэзией чужд пролетариату, то из-за границы потешались над его продажной революционностью.
Даже Илья Эренбург, позже кардинально изменивший отношение к стихам Есенина, в полтавском журнале «Ипокрена» (№ 4 за 1919 год) писал: «…пробовал изобразить социальный переворот как угодную Господу жертву молодой поэт Сергей Есенин. К сожалению, его стихи напоминают сильно издания кустарного магазина, где народный дух давно подменён сомнительным „стилем“».
Николай Бережанский в рижской газете «Сегодня» (№ 5 за 1920 год) издевался: «…поэтам помельче, вроде Есенина, нужны особенные дерзания, чтобы попасть на казённый кошт. Когда я читаю его „Товарища Инонию“ — диссертацию на получение привилегированного пайка, мне кажется, дело происходило так: — Что, Сергей Есенин, хочешь получить паёк с шоколадом? Ну, валяй, покажи, „что ты могишь?“ — „Я сегодня снёсся, как курица, / Золотым словесным яйцом…“ — Слабо, Есенин, нельзя ли позабористее? Могишь? — „До Египта раскорячу ноги… / Коленом придавлю экватор“… — Нельзя ли поновей да позабористей? — „Тело, Христово тело / Выплёвываю изо рта…“ — Во-во, валяй, попал в самую точку. Жарь, братец, жарь!»
В пражской газете «Воля России» (№ 119) Михаил Слоним утверждал: «…стремление во что бы то ни стало освятить мистическим преображением кровь и грязь свершающегося, желание под грубой корой событий увидеть божественный смысл доводит… до безвкусных и вымученных произведений, вроде поэмы о „товарище“. <…> Поэты, полные веры в богоносность русского народа, хотят выдать российскую голгофу за всемирное воскресение и покрыть туманно-мистическими пророчествами ужасы и безумие коммунистической действительности. <…> Всё поэтическое искание Есенина, например, сводится к сомнительным словообразованиям или к нарочито-грубоватому стилю „под народ“. Непонятно, почему его так соблазняют такие образы: „Над тучами, как корова, хвост задрала заря“»…
Непонятно ему. А Есенину было непонятно, почему все они позволяют себе так с ним — первым русским поэтом — разговаривать.
* * *
Что касается США, то с какого-то момента Есенин вообще никого, кроме евреев, там толком не видел.
В очерке «Железный Миргород» будет фрагмент, который при публикации вырежут: «Для русского уха и глаза вообще Америка, и главным образом Нью-Йорк — немного с кровью Одессы и западных областей (Есенин имеет в виду западные области России: Украину и Белоруссию. — 3. П.). В Нью-Йорке евреи осели довольно прочно и имеют жаргонную культуру, которая ширится всё больше и больше».
Нет никаких оснований предполагать, что Есенина так уж сильно раздражали еврейский театр или еврейская музыкальность; но в целом всё это наложило определённый отпечаток на его усталость от Америки.
На самой Америке он сорваться толком не мог — они тут всё равно русский язык не понимали, — но хотя бы на местных евреях отыгрался.
Не снимая вины с Есенина, стоит заметить, что некоторые из гостей Мани Лейба вполне осознанно пошли на скандал.
Левин слышал, как несколько человек из компании договаривались напоить Есенина — и едва ли только по причине необычайного гостеприимства.
— Иди ещё ему подлей, — слышал Левин.
Ну и подливали.
В какой-то момент Есенин грубо схватил Дункан за тунику, так что ткань затрещала.
По версии журналиста Рувена Айзланда, Айседора как раз переодевалась, чтоб развлечь гостей танцем.
Левин бросился ей на помощь:
— Сергей, что ты делаешь?
— Болван, ты не знаешь, за кого заступаешься, — крикнул Есенин. — За блядь!
— Да, за блядь! — повторила Айседора. — Серьожа, я блядь!
Есенин рванулся ответить ей действием; возможно, даже успел ударить по лицу.
Эффект, которого кое-кто старательно добивался, был достигнут.
Их разняли, Айседору увели в другую комнату.
Есенина пробовали успокоить и подливали снова.
С каждой минутой он становился всё ожесточённее.
То ли ему показалось, что Айседора уехала, то ли кто-то нарочно сказал.
Есенин тут же кинулся за ней — прочь из квартиры, по лестнице.
Мани Лейб и ещё пара человек бросились вслед.
Согласно одним воспоминаниям, его догнали на втором этаже. Согласно другим — на улице, далеко от дома, спустя час — и то лишь потому, что убегающего, всмятку пьяного Есенина перехватил полицейский. Подоспевшим еврейским товарищам пришлось объяснять: вот, человек из России, перепил. Полицейский оказался ирландцем — и подобное состояние за прегрешение не считал.
Есенина бережно привели под руки обратно.
Левин, прилюдно названный болваном, к тому моменту уже уехал.
Через час Есенин, опрокинув ещё бокал-другой, достиг состояния полной невменяемости и снова решил сбежать.
Слишком много ироничных лиц.
Его опять поймали, на этот раз куда быстрее, и обратно притащили силой.
В квартире Есенин попытался пробиться к окну и броситься с шестого этажа.
Никому этот план не понравился.
На него навалились.
— Распинайте меня, распинайте! — кричал Есенин.
— Надо связать его! — предложил кто-то.
Пытался отбиваться, предлагал любому из присутствующих сойтись с ним один на один:
— Здесь любят бокс — так давайте бокс!
Навалились сразу втроём или впятером; другие метались в поисках верёвок — подвернулись бельевые, — а Есенин брыкался, матерясь…
Едко пахло потом, алкоголем, злостью, обидой.
Явилась Айседора и объясняла всем, что Есенину нужно лить на голову холодную воду, — тогда он успокоится.
Айзланд уверял, что Есенин выкрикивал имя Троцкого — в том смысле, что, мол, все вы сволочи, а ваш Троцкий особенно. Ярмолинский пишет, что всё было иначе: Есенин грозил собравшимся, что нажалуется Троцкому и тот всех накажет.
Поначалу Есенин лежал на полу, но Рашель испугалась, что он простудится.
Связанного Есенина переложили на диван.
Картина, конечно, та ещё: несколько десятков раскрасневшихся евреев и спелёнутый рязанский поэт с красными глазами, в разорванной одежде.
Прошло некоторое время. Люди отдышались.
— Развяжите меня, — взмолился, что твой Пугачёв. — Ну развяжите же!..
Никто не решался.
— Жиды! — снова закричал Есенин. — Жиды проклятые!
Подошёл Мани Лейб, наклонился к нему:
— Серёжа, не надо. Ты же знаешь: это оскорбление.
Есенин задумался, помолчал.
Потом, повернувшись на бок, упрямо повторил:
— Жид!
Мани Лейб предупредил:
— Серёжа, если ты не перестанешь, я дам тебе пощёчину!
Есенин, конечно, не перестал и повторил заветное слово ещё раз.
Мани Лейб залепил ему пощёчину.
Есенин — за неимением другого варианта ответа — плюнул в Мани Лейба.
Что делать дальше, теперь было совсем непонятно.
Сбросить его с шестого этажа?
Вынести связанного на улицу и положить возле подъезда — может, кто заберёт?
Воцарилась мрачная тишина.
Есенин заплакал.
Потом тихо попросил:
— Развяжите, я, правда, уйду.
Вызвали такси.
Машина подъехала — только тогда развязали. Он тут же выбежал из квартиры.
Дункан то ли осталась ночевать у Мани Лейба, то ли уехала в другую гостиницу.
Есенин проснулся в чудовищном состоянии — и физическом, и психическом. Хотелось удавиться.
Рядом с утра был только Ветлугин.
* * *
Часам к десяти в гостиницу явился Левин.
На самом деле он вовсе не собирался прощать Есенина и тем более успокаивать, но Айседора — доброе материнское сердце! — позвонила ему и попросила прийти.
Есенин лежал на кровати без сил, вымотанный и бледный.
Левин одним своим видом дал понять: случившееся вчера не было сном.
С этим надо было что-то делать, но что?
Есенин, постепенно осознавая весь кошмар случившегося, решил объяснить всё… эпилептическим припадком.
Поминутно закрывая глаза и громко глотая воду из стакана — Ветлугин ухаживал, — рассказал Левину душещипательную историю: якобы его деда однажды так пороли на конюшне, что с ним приключилась падучая. Затем падучая передалась внуку.
Левин совершенно искренне в это поверил.
Даже руками всплеснул: вот всё и объяснилось!
Он очень не хотел, чтобы Есенин оказался антисемитом.
Его можно понять.
У некоторых сознание устроено так, что они просто не в состоянии предположить какие-то иные мотивации для раздражения, помимо связанных с болезнью, а лучше даже с распадом личности.
Между тем Есенин, косясь на Левина, излагал самые последние доводы:
— Какой я антисемит! Да у меня дети от еврейки!
Левин кивал головой и радовался.
К полудню, нежданные, пришли Мани Лейб и Рашель.
Наметилось хоть какое-то примирение.
Брагинские, однако, давали понять, что простить готовы, но не прочь были бы получить и ещё какие-то убедительные объяснения, помимо наследственной падучей.
Извиниться Есенин был не прочь, но продумать иное объяснение не сумел. Он бы предпочёл, чтобы его просто простили и забыли о случившемся, как о мороке и наваждении.
Но Брагинские оказались к этому не готовы.
Мани Лейб вывел Левина из номера и сказал, что скандал вовсе не закончился, но, напротив, только разгорается: среди гостей были журналисты и писатели, представители еврейского ПЕН-клуба, политические активисты; в общем, тему было не замолчать.
К обеду о случившемся знали все еврейские круги Нью-Йорка.
К вечеру Есенин осознал масштабы происходящего.
Репутация его и без того оставляла желать лучшего, но тут произошёл просто крах.
Айседора так и не появлялась, чтобы его успокоить: она отдавала себя отчёт, что на её реноме брошена мрачная тень.
Если бы Есенин попал в любую другую компанию — тех же самых ирландцев, китайцев или даже индейцев — и, напившись, проклял их всех до седьмого колена, — подобной реакции не было бы, всё осталось бы внутри. Тут же всё было иначе.
Левин напишет, что инцидент был немедленно широко освещён в прессе и это сделало дальнейшее пребывание Дункан и Есенина в Штатах невозможным.
Тут наблюдается лёгкая аберрация памяти.
Турне Дункан и так завершилось.
2 февраля генеральное консульство Франции выдало им разрешение на въезд — запрос был подан ещё до происшествия в Бронксе. Они в любом случае уехали бы в феврале. Но финальный аккорд поездки в Америку получился запоминающимся.
Что касается прессы, то было несколько кратких заметок в американских газетах, но писалось там по большей части о том, что, будучи на вечеринке в Бронксе, Есенин ударил Дункан, поставив ей синяк.
Разве что выходившая на идише газета «Der Tog» упомянула о некоем «погроме», который учинил Есенин «еврейским товарищам-поэтам», но тоже без особенных подробностей. Поневоле оценишь есенинскую силу — один поколотил 20 человек, в основном мужчин!
Левин зафиксировал в мемуарах не столько реальный скандал, сколько радикальное изменение отношения к Есенину и Дункан в определённой среде.
Сила этой среды имела значение куда большее, чем газетная ругань.
Есенин не просто превратился в нерукопожатного — его стали воспринимать, как прокажённого.
Свои вопросы появились к Айседоре Дункан. От неё требовалась определённая реакция: публичное осуждение Есенина или личное покаяние в том, что вовремя не разглядела в нём наклонностей погромщика. Иначе и её карьера оказывалась под вопросом.
Дункан — и это делает ей честь — извиняться за мужа не стала.
Но пока была возможность хоть как-то выйти из положения, надо было испробовать все способы.
Есенин пишет Мани Лейбу: «Вчера днём Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чём-то, но о чём, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий».
«…у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе, — уверял адресата Есенин, — Эдгар По в припадках разбивал целые дома».
Никакой болезни, имевшей подобные симптомы, не было ни у По, ни у Мюссе; может, это придумал Ветлугин, утешая Есенина, а тот с радостью уцепился за литературные аналоги.
«Душа моя в этом невинна, — писал Есенин, — а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слёзы».
Письмо завершалось покаянно: «…передайте всем мою просьбу простить меня».
Левин заходил к Есенину каждый день.
Искренне благодарный за такое сочувствие, специально для него Есенин переписал злосчастный кусок из «Страны негодяев», дважды заменив слово «жид» на «еврей» — в одном месте в ущерб рифме со словом «жил». Пообещал, что публиковать поэму будет только в таком виде.
Что-то в этом просматривается почти детское: сейчас я сотру плохое слово, впишу хорошее — и всё поправится.
Левин несколько раз звонил Мани Лейбу, пересказывал их разговоры, молил простить Сергея.
В какой-то из дней Мани Лейб ещё раз заглянул в отель.
Вроде бы хорошо поговорили и все вопросы кое-как сгладили; но, уже расставаясь, вглядываясь напоследок в гостя, Есенин вдруг упрямо и угрожающе напомнил:
— А ты ведь меня бил.
Тот пожал плечами и ещё раз терпеливо объяснил, что иначе не мог: в их среде слово «жид» является оскорблением.
— Я тебе книгу подарю, — помолчав, сказал Есенин.
Присутствовавший Левин выдохнул: слава богу, скандал не повторится.
Есенин вручил Левину и Мани Лейбу по книжке. Более или менее тепло распрощались.
Гости вышли на улицу и раскрыли каждый свой экземпляр, чтобы прочесть автографы. У Левина было обычное дружеское напутствие: «Вениамину Менделеевичу с любовью». Брагинскому Есенин с нажимом выдавил: «Жиду Мани Лейбу».
* * *
Месть Айседоре не заставила себя ждать.
2 февраля, на пятый день после скандала, у Дункан был прощальный вечер в Лексингтон-театре.
Многие месяцы имя её не сходило с первых страниц американских газет.
В этот раз ни одна — ни одна! — газета не дала анонса её последнего на американской земле выступления.
3 февраля Есенин и Дункан покидали США на пароходе «Джордж Вашингтон».
Никаких денег она не заработала — чтобы оплатить проезд, взяла в долг у бывшего мужа Париса Зингера.
Да, в каждом городе Дункан собирала многотысячные залы, но с финансовой точки зрения эффект оказался нулевым: всё ушло на жизнь с Есениным, на оплату перебитой посуды и поломанной мебели в отелях; особая статья расходов — контрабандный алкоголь.
Завидев сбежавшихся на причал репортёров, Дункан не стала стесняться в выражениях.
Для начала обрушилась на сухой закон:
— Некоторые из спиртных напитков, которые я здесь пила, могли бы убить слона. Это могло убить и меня, если бы я осталась здесь подольше.
На вопрос о синяке, поставленном ей мужем в Бронксе, спокойно отвечала:
— Это ложь, шитая белыми нитками. Я не знаю, где находится Бронкс. Я ни разу в жизни там не была.
В целом впечатления и планы свелись к следующему:
— В России мы получили свободу. Американский народ не знает, что это такое. Единственное американское искусство — это рекламные вывески. Мой муж и я — революционеры. Каждый художник должен быть революционером. Лучше свобода, чёрный хлеб и водка в России, чем жизнь при вашем капитализме!
На вопрос, когда её снова ждать в Америке, Дункан отрезала:
— Я никогда сюда не вернусь!
Все приведённые фразы ушли в американские газеты. После Бронкса терять ей было нечего.
И вряд ли Есенин думал про Америку как-то иначе.
Но теперь, когда все иллюзии касательно поэтического продвижения на Западе разрушились, куда острее встал вопрос: как его встретят на родине?
Через пару дней, уже в пути, глядя на океан, Есенин напишет известное письмо Кусикову:
«Об Америке расскажу позже. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской».
Эти нехитрые каламбуры стоит расшифровать.
Есенин и Кусиков имели общего знакомого — писателя Николая Николаевича Захарова-Мэнского. Приятели были уверены, что он педераст. Есенин к тому же обыграл его фамилию, дав отсылку к австрийскому писателю Захер-Мазоху, чьё имя легло в основу понятия «мазохизм».
Их общей знакомой — и, похоже, объектом для лёгкой иронии — была поэтесса Нина Яковлевна Серпинская. Есенин знал её ещё до революции — по салону Любови Столицы; в имажинистские годы выступал с ней на одной сцене, подписал ей пару своих сборников, причём один из них — «с нежностью», что даёт основания предполагать некий элемент ухаживания; впрочем, в данном случае дело не в этом.
Если грубо расшифровать портрет Соединённых Штатов, набросанный в есенинским письме, то выглядит он примерно так: Америка — азиатчина, где правят бал сексуальные и этнические меньшинства и царит, может, по-своему привлекательная, но, увы, бесталанная пошлость.
Ниже, переходя к разговору о приближающемся возвращении на родину, Есенин сетует: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих…»
И далее: «Слушай, душа моя! Ведь и раньше ещё, там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь — теперь злое уныние находит на меня».
В свете скандала, только что имевшего место в Соединённых Штатах, письмо Есенина, безусловно, несёт дополнительные коннотации — не определяющие, но достаточные, чтобы их учитывать.
За спиной Бронкс, впереди — куда деваться — Москва.
Как вышло, что он, истинный певец большевистского переворота, воспринятого им как путь к преображению, теперь, заходя в «кабинеты», чувствует себя приблудной сиротой? А ради чего тогда всё, если вместо преображения — снисходительность новых хозяев и злое уныние внутри?
* * *
10 февраля пароход «Джордж Вашингтон» сделал остановку в английском порту Плимут — этим знакомство Есенина с Англией и ограничилось.
На другой день Сергей и Айседора сошли на французскую землю в порту Шербур.
12 февраля они уже были в Париже и вновь остановились в знакомом фешенебельном отеле «Крийон» — дом Айседоры на рю де ла Помп был сдан на полгода одной богатой американке.
Как и в прошлый раз — репортёры, фотовспышки. «Как дорога?» «Как дела?»
Дункан была настроена безжалостно:
— Я потратила четыре месяца жизни на поездку в Америку. Это была мука. К моему мужу в Америке относились хуже, чем когда-либо в России. Американцы похожи на стаю волков. Америку основали шайка бандитов, авантюристы, пуритане и первопроходцы. Теперь всем заправляют только бандиты. Американцы за деньги сделают что угодно. Америка мне больше неродина.
— Но в России большевизм, — сказали ей.
— Америка с её ку-клукс-кланами — последняя страна, которая вправе говорить о большевизме.
Есенина ни о чём не спрашивали, но он всецело разделял пафос жены.
На пароходе они как-то сблизились и успокоились.
Сухой закон в плавании действовал так же, как на американской земле, им едва удавалось пробавляться палёным виски, который, увы, можно было достать и на пароходе — втридорога.
На следующий день она заказала в отеле прекрасный обед на четверых — компанию составили её подруги Мэри Дести и мадам Говард Перч.
Есенин просил шампанского, но Айседора твёрдо решила ограничиться только лёгким вином.
Он читал стихи, вставал перед Дункан на колени; она гладила его голову.
Пара эта выглядела бесподобно.
— О, посмотрите, — сияя, говорила Айседора своим подругам, — как он прекрасен! Он просто ангел.
Есенин поминутно куда-то убегал — то за папиросами, то за спичками, то ещё за чем-то, хотя Дункан говорила, что официант всё принесёт.
Всё это время Сергей оставался весёлым и обходительным, только глаза горели всё ярче.
Наконец ушёл и не явился вовсе.
Подождав, Дункан вызвала служанку Жанну. Та рассказала, что Есенин всякий раз, когда покидал ресторан, заказывал шампанского, а после исчез.
Ужин Айседора и её подруги заканчивали втроём. Без ангела.
Он вернулся ночью.
О возвращении его возвестил грохот в холле: он кричал и падал. Вставал и снова кричал.
Айседора немедленно догадалась, что сейчас начнётся.
Мэри Дести сообразила это ещё быстрее и увлекла подругу в свою комнату.
Есенин, не застав Айседору в номере, разбил графином огромное зеркало, перевернул стол и начал потрошить вещи жены.
Вдруг догадался, что она может прятаться у Дести.
Рванулся туда. Дверь была заперта.
«Ага, сука, спряталась! Я доберусь до тебя!»
Начал выбивать дверь.
Между тем Есенин перепутал номер и рвался в покои американского миллионера, который, в свою очередь, не хотел открывать.
То, что из номера, где, по его мнению, пряталась Айседора, раздавался мужской голос, выкрикивающий англо-американские ругательства, приводило поэта в ещё большее исступление.
Айседора, на своё счастье, к тому моменту уже сбежала, попросив портье присмотреть за недавно вернувшимся русским господином.
Взяла такси и помчалась за доктором.
Портье, держа данное ей слово, явился на шум и попытался утихомирить гостя, но тут же получил сильнейший удар в лицо.
Окровавленный, он вернулся к стойке и вызвал тройной наряд полиции.
Явились шестеро человек.
Завидя их, Есенин отступил в свой номер.
Полицейские ворвались следом.
Он сообщил, что убьёт их всех, одного за другим. Опрокинул на их пути шкаф. Затем, мощно размахнувшись, высадил туалетным столиком окно.
В номер ворвался февральский ветер, взметнулись шторы.
Теперь можно было в это окно выкидывать полицейских. Или, если что, выпрыгнуть самому.
Привлечённые шумом и падением дорогого туалетного столика из окна первоклассного парижского отеля, где периодически останавливаются коронованные особы, внизу собрались прохожие.
Ждать пришлось недолго: следом за туалетным столиком из окна вылетела кушетка.
Полицейские, преодолевая препятствия, кинулись на Есенина и в недолгой схватке победили его.
— Стихи! — кричал Есенин. — Мне нужно забрать мои стихи!
Поэта скрутили и увезли в ближайший комиссариат.
Со времён французской революции отель «Крийон» не помнил ничего подобного.
Через час в участок явилась Айседора в сопровождении доктора Жюля Маркуса.
Чтобы дать доктору возможность осмотреть Есенина, его должны были держать несколько человек.
Он продолжал бесноваться и требовал вернуть ему портфель, в котором лежали рукописи.
Спустя какое-то время Жюль вышел к Айседоре и сокрушённо сказал, что отпускать Есенина категорически нельзя:
— Ваш муж — психически нездоровый человек, явно нуждающийся в лечении.
Только психиатрическая клиника — никаких таблеток, припарок и ванн.
Психбольница!
Айседора схватилась за голову.
— Нет, — сказала она. — Ни за что.
Есенина оставили ночевать в камере.
В четыре часа утра Айседора, совершенно обессиленная, вернулась в «Крийон».
Управляющий, невзирая на отсутствие господина из России, сразу же попросил её собрать вещи и съехать, а также порекомендовал передать мужу, чтобы он никогда более не показывался в их отеле.
Дункан пошла в свой разгромленный номер с выбитым окном — собирать разбросанные и растоптанные вещи.
«…о, посмотрите, как он прекрасен…»
* * *
Из участка Есенин мог уехать прямо в тюрьму — или в лечебницу.
Айседоре, чтобы вытащить мужа, пришлось подключить самых влиятельных друзей.
Его готовы были отпустить только при одном условии: господин Есенин должен немедленно покинуть Францию.
Пришлось согласиться.
Следующие сутки выдались непростые: пришлось срочно выправлять ему все необходимые бумаги и покупать билеты в Берлин.
Пресса тем временем уже выпускала новость за новостью: Айседора Дункан мало того что приехала из США с огромными синяками (здесь журналисты врали), но была снова жестоко избита своим спутником сразу по прибытии и теперь отлёживается в одной из версальских гостиниц, скрывая своё местоположение (последнее утверждение было правдой).
Провожать Есенина Айседора не явилась — отправила, с самыми широкими полномочиями, Жанну.
Та на авто подъехала к зданию комиссариата.
Заранее уведомленные полицейские с невозмутимыми лицами открыли клетку и выпустили Рязань голубоглазую на волю.
— Жанна, где Изадора?
— Она переехала в другую гостиницу и к вам не приедет!
— А куда же тогда мы едем?
— Мы, Сергей Александрович, сейчас заберём ваш багаж из отеля «Крийон» и сразу направимся в Берлин, я и вы!
В отеле ждали дюжина роскошных чемоданов, переполненных бесчисленными подарками от Айседоры, и тот самый пухлый кожаный портфель, который якобы потерялся. Есенин раскрыл его — там в полной сохранности лежали рукописи.
Однако наличных денег Дункан ему не оставила.
Боялась, что он опять напьётся, а отправленная приглядывать за ним Жанна не справится и его ссадят с поезда. Да и, осознавая, что сама живёт в долг, начала экономить на всём. Итак счёт из «Крийона» выглядел так, словно Есенин сжёг его целиком.
Протрезвевший Есенин всё равно пребывал в отличном настроении.
Свобода! Изадоры нет!
За месяцы схваток у этой пары сложился особый паритет: когда он пьяный, — побеждал он, когда трезвый — она.
Есенин с самого утра мучился в участке, что придётся опять извиняться. А здесь такой приятный поворот событий. И впереди Берлин. А в Берлине Кусиков.
Вездесущие американские корреспонденты поймали Есенина на вечернем перроне.
Он не без удовольствия дал им интервью — наконец-то разговаривают с ним, а не с Дункан.
— Я еду в Россию повидать двух моих детей от прежней жены, — сияя, сказал Есенин. — Я не видел их с тех пор, как Айседора увезла меня из моей России. Меня обуревают отцовские чувства. Я еду в Москву обнять своих отпрысков. Я всё же отец.
— Это Дункан отправила вас в Россию? — не унимались журналисты.
— Да, Айседора — она посылает меня домой, — нехотя согласился Есенин, но тут же лукаво улыбнулся. — Но моя жена, между нами, присоединится ко мне в Москве. Я её знаю. Сейчас она сердится, но это пройдёт.
— Вы воссоединитесь?
— Нет, я не буду жить с ней даже за все деньги, которые есть в Америке. Как только я приеду в Москву, я подам на развод. Я был дураком. Я женился на Айседоре ради её денег и возможности попутешествовать. Но удовольствия от путешествия я не получил. Я увидел, что Америка — это страна, где не уважают искусство, где господствует один тупой материализм. Американцы думают, что они замечательный народ, потому что они богаты; но я предпочитаю бедность в России.
Его спросили о дебоше в отеле. Есенин пожал плечами:
— А!.. Это моя жена устроила в гостинице торжество в честь возвращения во Францию из вашей дикой Америки. Меня вдруг охватила жажда самовыражения. Что поделаешь?
— Но вы нарушили правила приличия…
— Правила приличия, да?.. Поломал мебель?.. Но правила — их ведь и надо нарушать. А мебель — подумаешь! Давайте я вам лучше стихи почитаю.
Едва ли разумно ханжески осуждать Есенина за то, что он «хулиган» и «дебошир»; но сложно на заметить, что с некоторого времени в его манерах начало просматриваться типичное поведение алкоголика: высокая вариативность представлений о допустимом и склонность к защитной иронии там, где раньше неизбежно возникало хоть какое-то подобие раскаяния.
В каком-то смысле Дункан разбаловала его — как безрассудно любящая и оттого очень плохая мать.
* * *
16 февраля Есенин в сопровождении Жанны прибыл в Берлин.
Номер в отеле «Адлон», естественно, был уже снят и оплачен Айседорой.
Всё сразу пошло именно так, как он задумал.
Жанна проводила Есенина до гостиницы, разобрала его вещи, убедилась, что всё в порядке, и в тот же день, согласно распоряжением Айседоры, отправилась обратно в Париж.
Теперь за ним никакого пригляду!
Явился Кусиков с какими-то весёлыми девками, принесли вина — сразу стало очень хорошо, лучше не придумать.
Журналистов Есенин принял в первый же вечер, выйдя из ванной с мокрым полотенцем на голове.
Сказал, что, если Изадора приедет за ним в Москву, он сбежит в Сибирь.
Если она и там его найдёт, он удавится — только бы не жить с этой мегерой.
Заодно соврал, что украл все её деньги. Кажется, он играл в какого-то героя из русской классики.
Назвал жизнь с Айседорой адом и похвастал, что впервые со дня свадьбы чувствует себя человеком бодрым и свободным.
Ещё сообщил, что он гений, а Дункан только мнит себя гениальной.
Непонятно только, на что он собирался жить.
Во время интервью, сидя на стуле, вдруг потерял сознание (впрочем, корреспондент утверждал, что Есенин имитировал обморок, но едва ли это соответствовало действительности).
Девушки бросились к поэту и перенесли его на кровать.
Дальнейшие ответы Есенин давал, положив голову на колени одной девушки и рассеянно поглаживаю вторую, сидевшую подле.
В это же время в Париже Айседора, милосердная душа, рассказывала американским журналистам, что буйство Есенина в отеле объясняется его контузией на войне и переизбытком контрабандного американского алкоголя в крови.
Во втором случае с Дункан не поспоришь: Есенин, безусловно, посадил печень в затяжном американском вояже. Во время сухого закона там погибли, потеряли рассудок или ослепли тысячи людей, употреблявших запрещённый алкоголь.
У Есенина были очень высокие шансы уже в Америке стать инвалидом.
Дункан даже отправила открытое письмо в газету «Нью-Йорк геральд», где посетовала на то, что в каждом американском городе, «куда бы мы ни попадали», Есенину из-под полы продавали алкоголь «сотни продавцов».
Главный посыл письма содержался, впрочем, не в этом.
«Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий, — писала Дункан, — но поистине молодой поэт, который с восемнадцати лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слёз, нежели насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной».
«Все матери»! Не жёны, а матери, да.
Но даже Дункан, с её сильнейшим материнским инстинктом, отчаялась бороться с его «падучими» и «рецидивами» и в очередной беседе, уже с французскими журналистами, горестно признала:
— Сергей любит прах под моими ногами. Когда он буйствует и готов убить меня, тогда он любит меня намного больше. Он самый достойный любви мальчик в мире, но в то же время — жертва судьбы; как все гении, он надломлен; я потеряла надежду когда-либо его вылечить… Я совершила ужасную ошибку, вывезя Есенина из России.
Днём позже в её версальский отель привезли свежую прессу с сообщениями о том, что Есенин успел наговорить на парижском перроне и в берлинском отеле.
Прочитав признание Есенина, что он женился на ней только ради денег, Дункан опешила.
Однако даже на эти хамские заявления окончательная её реакция была тоже не столько женской, сколь материнской: спустя час Дункан направила Кусикову телеграмму, где отчеканила:
«Необходимо, чтобы Есенин написал в „Chicago Tribune“ опровержение интервью, где говорится, что он никогда не любил меня, а оставался со мной из-за моего общественного положения, — такая статья показывает его в плохом свете».
Как будто для Есенина имела теперь хоть какое-то значение его репутация за пределами России — будь то Париж, Берлин или все Соединённые Штаты вместе взятые, включая район Бронкс.
В интервью, данном вечером того же дня, Айседора опровергла информацию, что Есенин украл у неё деньги: этот падший ангел только и делает, что наговаривает на себя.
Кроме того, Дункан потребовала, чтобы её освидетельствовал врач и сделал официальное уведомление, что на ней нет следов побоев.
Врач освидетельствовал и объявил, что следов нет.
Вот видите, сказала Дункан, а вы пишете, что он меня бил. А он не бил.
Происходящее ударило рикошетом и совсем невиновного человека — служанку Жанну.
К тому моменту, когда Жанна вернулась в Париж, Айседора внимательно изучила счёт из отеля «Крийон», пытаясь осознать причину столь внушительного количества нулей, и среди разбитых зеркал, графинов, тарелок, стаканов, переломанных шкафов, столиков и кушеток неожиданно обнаружила пропавшие — причём из номера Жанны — кружева и покрывала.
Что же получается? Дрянная девчонка решила, пользуясь безобразным скандалом, поживиться! Но управляющий отелем будет думать, что это её мальчик Есенин таскает кружева из гостиниц!
Айседора устроила Жанне жуткий разнос. Та рыдала и клялась, что не виновата, а кружева и покрывала видела в есенинских вещах, разбирая их в Берлине.
Дункан: «Ты лжёшь!»
Жанна тут же отбила телеграмму Кусикову: «Подтвердите, что покрывала и кружева у Есенина».
Зачем он их забрал из гостиницы, неясно. Из хулиганской вредности или на память? Матери в подарок? Что-то же надо из европейских стран привезти.
* * *
Эйфория по поводу желанного одиночества закончилась так же стремительно, как началась.
Видевшие Есенина в февральском Берлине запомнили его «худым», «бледным», «каким-то раздавленным».
Тогда он написал самые тяжёлые, самые злые стихи из «Москвы кабацкой».
Одно — обращение к женщине:
Сыпь, гармоника! Скука… скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной…
Второе — обращение к мужчине:
Пой же, пой, на проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг…
При Есенине почти неотлучно находился Кусиков.
Если первые стихи часто считаются посвящёнными Дункан, то касательно стихов о «единственном друге» Кусиков не сомневался: про него.
В одной из рукописных версий этого стихотворения действительно есть четверостишие, где Кусиков назван по имени:
Пой, Сандро, навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рать.
Пусть целует она другого,
Изжитая, красивая блядь.
Есенин часто читал его в Берлине, и Кусиков, пожалуй, был счастлив оттого, что упомянут в жутких исповедальных строчках. Такой чести мало кто удостаивался.
Именно в тот период Кусиков, наконец, «дорвался» до Есенина: в Москве ему вечно мешал Мариенгоф, в прошлый берлинский заезд друга почти постоянно стерегла и стреножила Айседора. И только сейчас стало ясно, как этот армянский черкес втайне ревновал Есенина.
Ещё несколько лет назад Кусиков всерьёз надеялся стать великим поэтом, но теперь, кажется, догадался, что звёзд ему на этом пути не достать. Зато появилась возможность претендовать на место первого есенинского друга и телохранителя — тоже немало.
Закончив цикл «Москва кабацкая», Есенин первоначально посвятит его целиком именно Кусикову как самому близкому на тот период человеку.
Вместе с тем конкретных стихов о «единственном друге» это посвящение, по большому счёту, не касается.
И первое стихотворение, и второе — архетипические.
Когда Есенин желал посвятить стихи конкретным людям — как в случае с Клюевым («Теперь любовь моя не та…»), Мариенгофом («Прощание с Мариенгофом») или Лидией Кашиной («Зелёная причёска…»), — ему ничего не мешало.
Здесь же он, напротив, строфу с упоминанием Сандро убрал.
Если звучит имя Сандро, — значит, и стихи на конкретную тему, с конкретным адресатом; обязательно найдутся желающие порассуждать, какая именно «блядь» имеется в виду… Есенину всё это было не нужно.
Он хотел, чтобы стихи эти были о жизни вообще, а не постылых мытарствах в Берлине.
Позже по тем же причинам Есенин уберёт и посвящения Кусикову по всему «кабацкому» циклу.
Но если говорить о влиянии реальных событий на появление названных стихов, то нелепо отрицать очевидное. Говоря: «До печёнок меня замучила / Со всех сторон», — Есенин, безусловно обращается к женщине, схожей с Дункан до степени смешения, хотя и не пил с ней в московских кабаках да к тому же под гармонику. А когда он просит друга, играющего ему на гитаре: «Только знаешь, пошли их на хер…» — это вполне могло быть дословным, в один из берлинских вечеров, обращением к Сандро.
На что верный Сандро, естественно, тут же ответил:
— Слышали, нет, куры? Встали и пошли вон отсюда.
Кусиков очень хотел стать для Есенина самым близким. Кто же виноват, что не получилось?
* * *
Есенин тогда будто бы залип в Берлине.
Можно было уже двинуть домой — но где итоги этой поездки? Чем похвастаться?
Недописанным циклом «Москва кабацкая» и недоделанной «Страной негодяев»?
А как же всемирная слава?
Он хотел возвратиться в силе, в богатстве — а вместо этого у него из достижений имелись французская книжица и дюжина чемоданов с барахлом, при этом ни рубля в кармане.
Деньги ему понемногу начала присылать Айседора. Без неё бы — загнулся.
Кусиков ещё подзуживал:
— А тебя, Сергей, вообще в Россию могут не пустить, имей в виду.
— Как, Сандро?
— А вот так, Сергей. Пока нас там не было, порядки настали новые. Заправляют совсем другие люди.
Жена Мариенгофа с раздражением вспоминала, что это была постоянная привычка Кусикова: приносить всем дурные, часто надуманные вести, портить настроение — для какого-то неведомого внутреннего удовлетворения.
У Есенина — голова кругом шла от всего этого.
Однажды не выдержал и написал Айседоре примирительную телеграмму.
Та промолчала.
На фоне пережитого Айседора слегла с хронической простудой и никак не могла оклематься.
Такого позора она не переживала за всю свою карьеру. Есенин извалял её имя в грязи на двух континентах и едва ли хоть сколько-нибудь переживал о содеянном.
Да ещё долги. Вояж с Есениным испепелил весь её бюджет.
Ко всему прочему, из газет Дункан узнала, что её лишили американского гражданства и всех прав на территории Штатов. Формальным поводом был брак с иностранцем, но истинные причины — совсем иные: она рассказала всей Америке, что Советская Россия — хорошая страна, а Штаты — отвратительная.
В сущности, это демократия: у Айседоры было право говорить, что хочет; у Америки — отвечать ей, как пожелает.
Скандал никак не затихал: в один из дней пришла новость из США, что их секретарь Ветлугин посажен в тюрьму за вымогательство: шантажировал какого-то еврея.
И, естественно, в каждой заметке о Ветлугине снова упоминались Дункан и Есенин.
Как назло. Всё как назло!
Последним, кого она хотела бы видеть в эти дни, был её Сергей…
Иногда, если просили, Есенин читал в Берлине стихи. То здесь, то там. Больше, в сущности, он ничего не умел.
Если бы Есенин остался в эмиграции, он никогда не смог бы найти себе хоть какую-то работу. Русские шли либо в таксисты, либо на завод; но он, с таким бешеным характером, вряд ли был способен научиться водить машину или простоять хотя бы смену у станка. Даже для журналистики он был слишком необязателен.
Только поэзия.
Однажды на чтении перед немецкими издателями выяснилось, что он забыл «Пугачёва», — пришлось читать с листа. До зимы 1923 года с Есениным ничего подобного не случалось. Он помнил каждую свою строку и читал на память в любом состоянии.
Что-то надломилось в нём.
Читая очередную новость о себе, мог рассуждать примерно так: раз вам не нужны мои стихи, а интересуют только мои пьянки и склоки — что ж, я буду заворачивать стихи и всякое своё появление на людях в подобающую обёртку.
Может, так хотя бы пару интервью возьмёте.
Есенину стоило бы догадаться: изначальная игра и бравада становятся натурой.
Впрочем, в таком подходе имелся определённый резон: скажем, в прибалтийских странах Есенина начали активно переводить именно после возвращения из США — по той элементарной причине, что местная пресса перепечатывала новости о их с Айседорой скандалах. Переводчики вскоре заинтересовались поэтом, о котором наперебой писали десятки мировых изданий.
Следом начали переводить и в Польше.
Но Центральная Европа совсем не торопилась.
В марте Есенин выступал на вечере Объединения российских студентов в Германии в числе многих иных, но на правах мастера — самым последним.
Происходило всё в германском аэроклубе.
Есенин, вспоминает писатель Роман Гуль (пензенский знакомый Мариенгофа, белогвардеец, участник Ледового похода, в эмиграции ставший масоном), оделся во всё чёрное: «…в смокинге, в лакированных туфлях, — с колышущимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны».
Есенин, будто нарочно, читал подряд все свои «матерные» стихи — и старые, и новые: и «Сорокуст», и про «паршивую суку», и про «пошли их на хер»…
Публика разделилась: кто-то аплодировал, кто-то кривился и презирал.
Когда все уже расселись за столы угощаться, Есенин, заслышав оркестр, вдруг выдал трепака и, хотя был пьян, Гуль признаёт, танцевал отлично — «как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом».
Из зала прокричали — то ли от восторга, то ли с затаённым злорадством, в надежде, что рухнет здесь и подохнет: «А вприсядку?»
Да пожалуйста — можем и так. Здоровье ещё не всё пропил.
«Есенин шёл присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов».
По окончании вечера Гуль нашёл Есенина спящим — причём сидя на столе, поджав под себя ноги, среди грязной посуды.
Рядом с ним стоял недопитый графин с водкой.
Подошёл писатель Глеб Алексеев — тот самый, язвительно наблюдавший за Есениным в прошлый приезд.
Они растолкали Есенина.
Тот очнулся и сразу сообщил, что ему негде ночевать.
Алексеев пригласил Есенина к себе. Гуль пошёл их провожать.
— Знаешь, я ведь ничего не люблю, — признался ему Есенин по пути. — Ничего…
Некоторое время молчал, перебирая в голове, что именно не любит, но вдруг вспомнил:
— Только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. Топнет ножкой и кричит: я — Есенина!.. Вот какая дочь… Мне бы к детям, в Россию. А я вот мотаюсь. Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети.
Подумал — и добавил:
— И мать свою люблю.
Помолчал, ещё придумал:
— И революцию. Очень люблю революцию.
С этим, судя по всему, можно было жить, и Гуль высказал удивление, что же он тогда не любит, раз такой длинный список любовей.
— Не хочу в Россию, пока ей правит Лейба Бронштейн, — вдруг объявил Есенин.
Алексеев, доселе молчавший, вздрогнул и озадаченно поинтересовался:
— Серёжа, ты что… антисемит?
(Настоящая фамилия Алексеева была Чарноцкий, по происхождению он был поляк.)
— Я — антисемит? Да я тебя, Глеб, зарежу за это! — почти прорычал Есенин.
Роман Гуль, даром, что литовец, успел обрадоваться этому ответу; но Есенин тут же добавил раздумчиво:
— …и тебя, Глеб, зарежу… и какого-нибудь еврея заодно.
— Серёжа, у тебя ведь и сын есть? — поспешил Гуль перевести разговор.
— Есть… Но он чёрный. Жид. Сына я не люблю, — ответил Есенин.
* * *
На одной из прогулок Есенина с Кусиковым занесло к издателю Зиновию Исаевичу Гржебину, к тому времени выпустившему в Берлине отличный том есенинского избранного — в России ничего подобного ещё не выходило.
История не сохранила ни малейшего намёка на то, что именно послужило причиной конфликта, но и там случился отменный скандал.
Скорее всего, Есенин, мыкавшийся без денег, узнал, что книга продаётся хорошо.
В очередной час, когда захотелось продолжить праздник, а средства взять было не у кого, Есенин предложил навестить издателя Гржебина (на самом деле его звали Зелик Шиев).
И пошло-поехало:
— Зелик, вы мне должны!
— Сергей Александрович, ну как же я вам должен? Вот взгляните на договор!
— К чёрту ваш договор…
И так далее, вплоть до Лейбы Бронштейна и обещания кого-нибудь зарезать.
Полетела ли кушетка в окно, не важно, но Гржебин посчитал нужным написать самому Горькому:
«Если бы к Вам заявился Есенин, я бы очень просил Вас не принимать его. Он был у меня с Кусиковым, устроил скандал, по Вашему адресу позволил себе такую гнусность и вообще вёл себя так возмутительно, что дело чуть ли не до драки дошло. Лично я ликвидировал с ним все денежные и литературные дела».
Раз Гржебин посчитал нужным Алексея Максимовича предупредить, вполне возможно, что в пылу ссоры Есенин проговорился, что поедет к Горькому в Италию.
29 марта Есенину и Кусикову устроили большой, на двоих, поэтический вечер в зале консерватории Клиндворта — Шарвенки на Люцовштрассе, дом 76.
Был полный аншлаг, публика стояла в проходах, сидела на полу.
Первым, естественно, выступал Кусиков — отчитал своё с умеренным успехом, но все ждали Есенина.
Гуль был и на этом вечере, вспоминал потом: «Есенин вышел на сцену, качаясь, со стаканом вина в руке, плеща из него во все стороны. С эстрады говорил несуразности, хохотал, ругал публику».
Кто-то из зала крикнул, чтобы он пошёл умыться.
«Идите сами», — сказал Есенин.
Выбрав себе на первом ряду какую-то известную даму, Есенин отчего-то начал разговаривать исключительно с ней, причём в совершенно хамском тоне.
Всё могло закончиться дракой, кто-то уже бросился к сцене, чтобы вывести выступающего, но Есенин вдруг — цитируем Гуля — «бросил об пол стакан и, вставшей с мест, кричащей на него публике, стал читать „Исповедь хулигана“».
Чтение завершилось овацией.
Чтобы дать Есенину время прийти в себя, снова вышел читать Кусиков. Ему послушно внимали, но косились на кулисы: скоро ли вернётся Есенин?
Он вернулся. На этот раз с папиросой в зубах и кружкой пива.
Сообщил публике, что перед ними стоит хозяин русской поэзии.
В который раз повторил, что Маяковский бездарен и, более того, подражает Демьяну Бедному.
— Зато он из непьющих! — не согласился кто-то из зала.
Есенин поморщился:
— Каждому своё, но я отвечаю за культуру духа.
Подразумевалось: в любом состоянии отвечает, даже в таком.
— Вы клоун или поэт?
— Потом с тобой поговорю.
Объявил, что он большевик, что левее большевиков, что большевики дойдут до Ла-Манша, а те в эмиграции, что большевиков не любят, — ничтожные люди.
Сказал, что иным он и не мог быть: всех его предков пороли на конюшне: деда пороли и бабку тоже.
— Жалко, тебя не пороли! — крикнул кто-то из зала.
Есенин прищурился, но отвечать поленился.
Перешёл к стихам, предварительно спросив, не огорчит ли присутствующих здесь дам, что со сцены прозвучат не самые приличные слова.
В ответ раздались аплодисменты.
Начал «Москву кабацкую». Постоянно забывал и пропускал строчки, злился на себя на это, но читать не бросал — каждое стихотворение, как невод, тянул до конца.
«Пей со мной, паршивая сука…»
Кто-то из пришедших, услышав нецензурную лексику, всё-таки покинул зал: разве можно в стихах допускать подобное?!
Большинство осталось.
Это было очередное выступление Есенина, когда при большом скоплении народа ему начинала отказывать память.
Конфуза не случилось — отчитал положенное количество времени, справился, но до триумфа в этот раз недотянул.
Хлопали, казалось бы, дружно, однако при этом переглядывались в некотором недоумении.
Особая выдержка нужна была, чтобы это слушать и воспринимать: выходит на сцену сильно пьяный человек, читает, явно переигрывая, не различая в опьянении полутонов и теряя точность интонации… Но вместе с тем большинство понемногу осознавало, какая болезненная подлинность за всем этим таится.
* * *
1 апреля в одном из русских ресторанов на Мотцштрассе Есенина случайно встретил литератор Николай Оцуп.
Вспоминал:
«Из обеденного зала вышел, чуть-чуть спотыкаясь, средних лет человек. Я с трудом узнал Есенина. У него были припухшие глаза и затёкшее лицо. Руки его дрожали. <…>
Он остановился на пороге и стал звать швейцара. Тот явился на зов.
— Послушай, швейцар, у меня шуба была.
— Так точно, была.
— Тогда посмотри, пожалуйста, нет ли у меня денег в карманах.
Швейцар подал странному клиенту богатую бобровую шубу. Тот принялся выворачивать карманы, наткнулся на бумажник, обрадовался. Встретившись со мной глазами, Есенин молодцевато выпрямился, весело со мной поздоровался и стал звать в ресторан выпить чего-нибудь. Я отговорился…»
Где-то в тот период — между Нью-Йорком, Парижем и Берлином — Есенин зацепил своего чёрного человека, как цепляют дурную болезнь, и теперь тот ходил за ним — неотвязно и занудно.
Маленькая, жуткая поэма о чёрном человеке, первая её редакция, была написана тогда же.
В Берлине у Есенина на почве всех его реальных и мнимых неврозов и падучих появилось что-то вроде мании преследования.
То, что Есенин просился ночевать к тому же Глебу Алексееву, которого мало знал и не очень любил, показательно: номер в отеле оставался за ним, и весь бесчисленный есенинский гардероб ждал его в раскрытых чемоданах.
Даже Кусиков стал от него уставать. Поначалу Есенин часто оставался у Сандро в его съёмной комнате, сидели до утра, спали кое-как, едва ли не сидя. Но потом Кусиков начинал настаивать, чтобы Сергей шёл в отель. Брал машину, сам его доставлял.
Неизбежный диалог у входа: «Сандро, зайди в номер на минутку, надо сказать тебе кое-что». — «Тут говори». — «Ну, зайди, трудно тебе, что ли?»
Заходил, ещё сидели.
«Сандро, отправь телеграмму Изадоре. Чтоб приехала». — «Я уже отправлял позавчера». — «Я тебя прошу. Ещё раз отправь. Скажи, что Сергей хочет удавиться». — «Отправлю». — «Скажи, чтоб немедленно выезжала, а то не застанет меня в живых». — «Сделаю». — «Завтра же с утра сделай». — «Сделаю». — «Давай спать не будем, дождёмся утра, и вместе пойдём и отобьём телеграмму». — «Серёж, я один схожу. Посплю два часа и схожу». — «Точно?» — «Точно». — «А может, у меня останешься? И вместе пойдём?»
Хоть укачивай Есенина, чтобы заснул.
Иногда почти так и случалось — как с ребёнком: Есенин начинает дремать, Кусиков на цыпочках выходит — и вниз по лестнице чуть ли не бегом.
В другой раз Кусиков тому же Оцупу пожаловался на Есенина: «Он теперь всё время такой. Пьёт без просыпу, нервничает, плачет. Слова ему не скажи наперекор».
Можно вообразить, как, в очередной раз дурно, комковато выспавшись в отеле, Есенин поднимался с первым шумом на улице, принимал ванну, причёсывался и долго, разборчиво, с раздражением, разбрасывая вещи — всё равно горничная придёт, — выбирал, что сегодня надеть.
Стремление ежедневно выглядеть идеальным образом — одно из немногого, что его дисциплинировало.
Впрочем, запомнившаяся Оцупу бобровая шуба в едва ли морозном берлинском апреле — определённо перебор.
Так и ходил Есенин по Берлину нараспашку, похожий то ли на русского боярина, то ли на нью-йоркского сутенёра.
Беспризорный, сирота, мученик — искал людей, потому что одиночество могло закончиться катастрофически.
Первую рюмку опрокидывал один — в баре при отеле или в ближайшем ресторанчике, где его уже знали. Мир разом теплел, оттаивал, появлялись цвета, надежды, запахи.
Заказывал ещё рюмку, искал в карманах папиросы. Закуривал.
Выпивал вторую.
Вдруг вспомнив, начинал разыскивать во внутренних карманах фотографию детей. Была ведь, чёрт, точно же брал, как же так?
А, вот, в бумажнике. Блондинка и этот… нагулянный.
Ну, ничего. Всё равно я человек — у меня есть дети. Они меня ждут.
Минут десять после этого сохранялось хорошее настроение.
* * *
«Isadora browning darling Sergey libich moja darling scurry scurry» — такую телеграмму отправил Есенин Айседоре утром 2 апреля.
«Айседора, твой дорогой Сергей застрелится из браунинга. Если любишь, моя дорогая, приезжай скорей, скорей».
На фоне многочисленных телеграмм, которые он отправил ей к тому дню, эта поразила Айседору полной беззащитностью. Как будто погибший ребёнок позвал.
Только ребёнок и может так о себе говорить: я твой дорогой, любимый — неужели не спасёшь? Разве что слова «мама» не хватало в телеграмме.
С момента их встречи прошло ровно полтора года. Остаётся только поразиться, что за полтора года постоянного общения с Айседорой через разнообразных переводчиков и без них, а также неизбежных контактов с управляющими гостиницами, барменами, официантами и полисменами Есенин ухитрился не выучить и пары осмысленных фраз на английском или французском. Тоже своего рода талант.
Но в случае с телеграммой его тотальное нежелание постигать чужую речь точно сыграло в его пользу.
Полтора месяца не желавшая видеть Сергея Дункан в буквальном смысле сорвалась с места, хотя всё ещё болела.
Через минуту после прочтения телеграммы сообщила: полдня на сборы, завтра выезд.
Между прочим, никаких денег с тех пор у неё так и не появилось.
Что ж, и это не проблема для любящей женщины.
Айседора заложила любимейшие свои картины Эжена Каррьера, хотя ничего из всего, что имела, не ценила так высоко, — и получила от ростовщика 60 тысяч франков и машину с шофёром.
Позвала Мэри Дести, уже насмотревшуюся на Есенина впрок.
— Мэри, если ты настоящий друг, будь со мной. Мысль, что он убьёт себя, сводит меня с ума. Молю тебя, Мэри.
— Воля твоя, значит, едем! — говорила та, с удивлением обнаружив, что Айседора выздоровела за считаные минуты: исчезли разом и температура, и вялость, и головокружение, и мигрень.
— Ехать будем без остановок, — сообщила явившемуся водителю, лично загрузив чемоданы.
Но приключения только начинались.
Доехав до Страсбурга, машина сломалась.
Это меня не остановит, решила Айседора; тем более что она теперь имела при себе некое количество франков.
Она нашла другой автомобиль, хотя её требование, чтобы машина обязательно была с открытым верхом, усложнило поиски.
После гибели детей в Сене у неё появилась привычка всегда, даже в холодную погоду, передвигаться в открытых машинах.
Поспешно закидали чемоданы.
— Быстрей, мистер, быстрей, — потребовала Айседора, усаживаясь. — Мы и так уже потеряли много времени. Гоните!
Водитель рванул с места и тут же врезался в перила моста.
Капот вдребезги, дым. Водитель в ужасе.
— Айседора! — просила Мэри. — Надо остановиться, всё равно скоро ночь! Давай хотя бы переночуем!
Айседора оставалась спокойна: у неё дело — она обязана спасти сына.
— Да, — решила она. — А утром я найду третью машину.
Утром удача, отвернувшаяся вчера, сама отыскала их: во время завтрака за соседним столом оказался молодой мужчина — гонщик и поклонник таланта Айседоры. Он был счастлив помочь ей — довезти до Лейпцига, где жил сам.
Компания понеслась дальше.
В пути были целые сутки.
В Лейпциг прибыли к утру.
Дункан была настроена немедленно двигаться дальше.
— Айседора, — взмолилась Мэри. — Давай немного поспим. Сергей должен увидеть тебя красивой.
Только это могло повлиять на Айседору. Они сняли номер в отеле. Айседора проспала три часа и в полдень подняла Мэри:
— Пора выезжать, вставай.
Она уже взяла другую машину.
В Берлин к отелю «Адлон» Дункан и Дести подкатили в десять вечера.
Водитель едва не был загнан в пути.
Есенин и Кусиков уже стояли на улице. Они дежурили целый день — то вместе, то по очереди.
А вдруг Айседора приедет, не застанет их на улице и тут же умчится обратно?
Есенин буквально запрыгнул в машину к Айседоре, как сделал бы ребёнок: не дожидаться же, когда откроются эти чёртовы двери.
Самое поразительное, что и Кусиков сделал то же самое — впрыгнул на заднее сиденье, только с другой стороны.
Есенин, обнявшись с Дункан, стоял в машине. Они выглядели так, словно искали друг друга целую жизнь.
Кусиков, в свою очередь, целовал Мэри Дести. Ура! Он освобождён! Он, наконец, сможет спать и не пить столько изо дня в день, изо дня в день! Он и не чаял уже спастись, но спасение — вот оно, примчалось.
Ещё полночи не спали: тут же уселись ужинать, обсуждать планы.
Есенин держал руку Айседоры и неотрывно смотрел на неё.
Все были счастливы — даже официанты.
Наскоро, но твёрдо решили, как быть.
Первое: вернуться в Париж и продать дом на рю де ла Помп, 103. Американку, которая там живёт, выгнать. Больше никаких дел с американцами. Пусть едет в свою Америку.
— Пусть проваливает, — согласился Сергей.
Второе: продав дом, немедленно вернуться в Москву.
— В Москву! — просиял Сергей. — Да!
— А в Москве, — уверенно говорила Дункан, — я возобновлю все дела со своей школой. У меня будет лучшая школа танцев. А ты будешь работать.
— А я буду писать стихи, — сказал Есенин.
— Лучшие на свете стихи, Серьожа. Ты гений. Ты моя любовь.
— Сандро, ты с нами? — спросил Есенин.
— Я с вами, брат. Конечно, брат.
Лучше просто не бывает.
Пожалуй, с той первой прогулки Сергея и Айседоры на извозчике — по дороге от Якулова к Пречистенке — это была самая чудесная их ночь.
На следующий день, 5 апреля, Дункан, Дести, Есенин и Кусиков выехали на автомобиле в Париж.
По дороге Есенин вспомнил, что оставил в Берлине какие-то деньги, но они решили не возвращаться.
Тем более что у Сандро было три тысячи франков — вся его наличность.
Айседора предложила Кусикову отдать деньги ей — в Париже она всё вернёт, — и он с удовольствием согласился: чего гулять на свои, если можно на чужие.
Весёлая компания остановилась в Веймаре, чтобы посетить музеи Гёте и Листа.
Он был так покладист! Ему всё нравилось.
Их замечательный весенний путь от Берлина до Парижа занял десять дней.
Есенину въезд был запрещён, но Айседора сообщила консулу, что везёт психически больного мужа в лечебницу на освидетельствование, а второй мужчина в машине — санитар, который связывает его во время припадков.
Больной улыбался во всё румяное и довольное лицо.
Кусиков уже давно вошёл в роль санитара.
* * *
Париж, увы, оказался им не рад.
Когда они вернулись, денег не осталось совсем.
Айседора заранее забронировала номер в отеле «Уэстминстер». Принимавший заказ клерк оформил номер на миссис и мистера Есениных, но к моменту их появления управляющий понял, что это Дункан и её муж.
Когда Есенин попросил шампанского, а Дункан — завтрак, он отказался их кормить и попросил немедленно покинуть отель.
Если бы шампанское успели подать, клерк увидел бы, как выпадают кушетки из окон.
Когда Есенин в 1923 году напишет в стихах: «От Москвы по парижскую рвань / Моё имя наводит ужас, / Как заборная, громкая брань», — это не будет поэтическим преувеличением.
Кусикову тоже намекнули, чтобы убирался. Но ведь свои деньги он отдал Айседоре! А затем они их прогуляли, пока ехали! И что ему теперь делать?
Айседора вызвала на помощь Дести.
Когда та приехала, Дункан ругалась на улице с водителем, который вёз их последние четыре дня: тот требовал немедленной оплаты, но расплатиться было нечем.
Мэри пошла к управляющему, умоляя оставить эту пару переночевать, но тот был неумолим.
Дести дала управляющему расписку, что оплатит номер сама, и заказала номер для Айседоры и Сергея в отеле «Мадрид» в Булонском лесу.
Водителю выписал чек — две тысячи франков — секретарь Дункан.
Перегрузили багаж в такси и двинулись в «Мадрид». Унизительно, но что делать.
По дороге остановились пообедать в отеле «Карлтон», где, по мнению Айседоры, отлично кормили.
Прекрасно отобедали и посчитали конфликт в отеле «Уэстминстер» недоразумением.
Всё шло на лад.
Успокоившиеся и сытые, уже к вечеру они заявились в «Мадрид».
Отель был закрыт.
Стучали, кричали, звонили.
Наконец явился швейцар и угрюмо сообщил, что номеров нет, а бронь аннулирована.
Видимо, управляющий из отеля «Уэстминстер» из корпоративной солидарности позвонил коллеге в «Мадрид»: сейчас к вам заявятся люди, которые бьют портье, колотят графинами старинные зеркала, дерутся с полицией и, выезжая, увозят покрывала и кружева.
Анекдотичность ситуации состояла в том, что управляющий отелем «Уэстминстер» в качестве залога взял с выезжающей пары как раз кружева! С высокой вероятностью, те самые, что Есенин вывез из отеля «Крийон».
Выручила их снова Дести — позвонила в отель «Континенталь», где последние недели жила Айседора, и спросила, свободен ли её номер.
Да, сказали на том конце провода, пусть приезжает.
О Есенине Мэри благоразумно умолчала.
Подобно ворам, они заселились ночью.
Утром управляющий уже знал, что Дункан явилась с мужем. С тем самым.
Их разбудили стуком в дверь и, отказав в завтраке, потребовали немедленно выехать.
«Иначе вызовем полицию!»
Айседора едва упросила управляющего не выбрасывать на улицу их багаж.
В десять утра можно было бы наблюдать Айседору, Сергея и Сандро, в задумчивости сидящих возле отеля «Континенталь».
Иные немало заплатили бы, чтобы только поглядеть на эту компанию бездомных; но в то утро желающих не обнаружилось.
— Сандро, а чего ты без гитары? — спросил Сергей. — Сейчас бы ты сыграл, я бы спел, Изадора станцевала бы. На завтрак, глядишь, и набрали бы.
Вновь явилась Дести.
Они взяли такси и направились к ростовщику — сдавать то, что ещё осталось у Айседоры.
Через час они снова были на какой-то срок обеспечены деньгами.
Через два часа направили свои стопы в отель «Карлтон» — и, о чудо, управляющий, отлично видя, кто перед ним,заселил их.
Не веря своему счастью, они съездили за багажом в «Континенталь» и вернулись в благословенное место.
Ночь прошла спокойно.
На другое утро Дести решила проведать Айседору и Сергея, опасаясь снова застать их на улице.
Нет, возле отеля никого не было.
Едва Дести зашла в «Карлтон», её позвал управляющий.
«Всё, — подумала Дести. — Всё. И здесь то же самое».
Между тем тут было совершенно иное! Управляющий доверительно сообщил, что вечером в отеле состоится большое празднество и для них было бы великой честью присутствие Айседоры.
— О, — безупречно сыграла Мэри, — Айседора никогда не позволяет себе подобных вещей. Она не любит шумных компаний и ужинает только со своим спутником!
— Не могли бы вы её уговорить? — взмолился управляющий.
Дести поднялась в номер к Айседоре и, хохоча, рассказала о состоявшемся внизу разговоре.
Да, это было забавно: их, как последних нищих, гнали с каждого порога — а здесь, напротив, умоляют снизойти и показаться лучшим гостям.
Вечером Айседора, Мэри и Сергей пришли на праздник.
Всё шло чинно: их чествовали и угощали, они купались во всеобщем внимании.
В разгар праздника один из гостей попросил Айседору станцевать с ним.
Отказаться, учитывая всю гостиничную предысторию, было бы с её стороны непозволительно, — и она согласилась, погладив руку Сергея, чтобы тот не ревновал.
Едва она поднялась, Есенин крикнул:
— Ещё шампанского!
Айседора танцевала с мужчиной танго — выглядело это блистательно; они сорвали громкие аплодисменты.
Кое-как привыкший к «античным», «метафорическим» танцам Айседоры, Есенин увидел её совсем иной: внешне сдержанное танго было преисполнено внутренней бешеной сексуальности — и эта сексуальность клокотала в ней.
К тому же Есенин, умевший исполнить русскую плясовую, понял, что танцевать так, как этот господин, он, увы не сумеет никогда.
Дункан, даже танцуя, видела, что Есенин, заливая своё бешенство, стремительно напивается. Финал вечера становился в равной степени очевиден и непредсказуем.
Ведя себя как ни в чём не бывало, чтобы, боже упаси, не разозлить Есенина, Айседора сказала ему, что поднимается наверх, и ласково позвала:
— Пойдём со мной, Серьожа!
Тот махнул головой:
— Нет. Нет. Иди одна. Нет.
— Хорошо, Серьожа, приходи, я тебя жду.
Предупредив метрдотеля, что её муж болен и пить ему нельзя, поэтому лучше его деликатно препроводить в номер, Айседора поднялась наверх и застыла в тоскливом ожидании.
«Только бы всё прошло спокойно, только бы всё прошло спокойно, только бы всё…»
Раздался грохот.
Грохот приближался.
Такое ощущение, что с первого этажа, наверх, по всем лестницам, поднималось стадо рогатого скота.
Наконец открылась дверь.
Как минимум сразу три метрдотеля пытались втолкнуть в номер Есенина.
Тот упирался и кричал:
— Шампанского! А я сказал — шампанского! Иначе я вас, мать вашу…
— Господи, дайте ему шампанского, сколько он пожелает! — взмолилась Айседора.
Метрдотели оставили Есенина и бросились за шампанским.
Через минуту всё было: три бутылки в трёх ведёрках, лёд.
Но Есенина была уже не остановить:
— Ты, сука, с этим… танго, сука… я тебе поверил, а ты…
Начался скандал.
Есенин по старой привычке потащил Дункан по полу, схватил пальто и выбежал прочь, грохнув дверью.
На выходе показал швейцару пальцами:
— Денег, денег мне дай! Money, да! Я верну! Вот молодец!
И пропал.
К утру, когда Есенин вернулся, их попросили сегодня же оставить «Карлтон».
— И деньги, кстати, верните швейцару.
* * *
С Кусиковым совсем нехорошо получилось.
Есенина, едва ли не бездыханного, мало что осознающего, перевезли в очередной отель. С горем пополам сняли «Резервуар» в Версале: в самом Париже желающих их приютить больше не было.
Про Кусикова при этих передвижениях забыли вовсе.
Ему была проплачена одна ночь в отеле.
Утром он проснулся — а ему говорят:
— Выметайтесь отсюда и вы, господин.
Кусиков кинулся в номер к Есенину — а там уже прибираются.
Он вниз:
— А где эти жильцы — Сергей, Айседора?
Ни портье, ни управляющий понятия не имели, куда съехали миссис Дункан и мистер Есенин. Даже знать об этом не желали.
Ситуация отягощалась тем, что вещи Кусикова были в общем с Есениным и Дункан багаже и они то ли увезли его чемодан, то ли оставили здесь с несколькими своими в качестве залога.
В любом случае Кусикова к вещам не подпустили.
Он оказался в незнакомом городе без денег, лишённый даже смены белья.
Весь день Кусиков, голодный, метался пешком вдоль и поперёк Парижа, пытаясь разыскать хоть каких-то знакомых. Чёрт, в каких кабаках они собираются?
Никого не нашёл. Следующую ночь ему пришлось провести на бульваре. Новый опыт, вполне поэтичный, хотя всё-таки прохладно.
На второй день, через каких-то дальних знакомых нашёл Константина Бальмонта. Тот чувствовал себя в Париже уверенно: снимал четырёхкомнатную квартиру на улице Беллани, неподалёку от Латинского квартала, за 600 франков в месяц, периодически читал в Сорбонне лекции, дружил с французскими классиками и постоянно издавался.
В том же 1923-м его наряду с Буниным и Горьким выдвигали на Нобелевскую премию, все трое не прошли — и тем не менее его статус это повысило.
Бальмонт, однако, помнил, что в голодном 1919 году в имажинистском издательстве «Чихи-пихи», руководимом по большей части Кусиковым, вышел коллективный сборник «Жемчужный коврик», где, помимо кусиковских стихов, было 15 его собственных и он даже что-то получил с продажи тиража, так что чувствовал себя почти должником.
Кусиков был симпатичен Бальмонту до такой степени, что тот посвятил ему в разные годы четыре стихотворения и ещё одно — его сестре, что позволяет предположить, что мэтр заходил к семье Кусиковых в гости.
Следующую ночь Кусиков на полном основании провёл у Бальмонта. Поделился ближайшими планами: если встречу Есенина, разобью ему лицо. Только сначала нужно забрать у Дункан три тысячи франков.
На третий день Кусиков обнаружил других хороших знакомых, занял у них две тысячи франков, съехал от Бальмонта в дешёвый отель, разыскал брата Айседоры Раймонда, и тот — о удача! — сообщил ему адрес версальской гостиницы.
Как прошла встреча Есенина и Кусикова, имеющиеся источники умалчивают; скорее всего, Есенин столь искренне обрадовался Сандро, что тот был вынужден немедленно его простить.
Есенина не любили только не знавшие его лично завистливые поэты, французские полисмены, слишком советские и слишком антисоветские критики, друзья Дункан и гости Мани Лейба. Остальные — женщины, родня, товарищи, собутыльники — так или иначе смирялись со всем, что он делал. Нечеловеческая сила обаяния была в нём.
В процессе не самых приятных переговоров секретарь Дункан за неделю, пока она с Сергеем жила в «Резервуаре», добился, чтобы американка, снимавшая дом на рю де ла Помп, съехала. Ей пообещали немалые отступные.
Кусиков жаловался знакомым: три тысячи Айседора возвращать ему пока не желает, но сама, вдвоём с Есениным, его не позвав, пропивает по 800 франков за вечер.
Мэри Дести, наблюдавшая за жизнью Айседоры и Сергея, констатировала: Есенин, на невиданных запасах терпения не натворивший ничего в «Резервуаре», оказавшись в доме Дункан, немедленно принялся за старое.
Новый знакомый Есенина, художник Борис Григорьев, пришедший работать над его портретом, с удивлением отметил, что прежде чем усесться позировать, Есенин опустошил целую бутылку коньяку. А день только начинался.
При Айседоре едва ли не еженощно дежурили то её брат Раймонд, то Мэри Дести, то сразу оба, в то время как Есенин, толкаясь во все двери и крича что-то обидное, колобродил по всему огромному дому. Накрепко от него запершись, Дункан, Дести и Раймонд спали в одной комнате на кушетках.
Друзья Айседоры не раз предлагали ей сдать буйного мужа в полицию или лечебницу. Та стояла на своём: «Протрезвеет и вновь будет ангел, вот увидите».
Но ведь надо было ещё дождаться, чтобы протрезвел.
«Как-то ночью, — пишет Дести, — он выпрыгнул в окно, рыбкой вылетев головой вперёд и разбив стекло, но даже не поцарапался».
24 апреля Айседора, кое-как выведшая Есенина из запоя, повела его в театр.
Исхитрившись, он сбежал до конца представления.
Его занесло в кафе на Монмартре.
Как водится, заказал себе шампанского.
Официант, оказавшийся русским, узнал Есенина.
— Поздравляю, — сказал доверительно, — что вы оставили, наконец, проклятую Советскую Россию. Видите, до чего нас большевики довели. А я ведь бывший гвардейский полковник.
Заслышав русскую речь, подошёл ещё один официант. Оказалось: тоже из белогвардейских полковников.
Есенин осмотрел их и захохотал.
— Официанты? Бывшие полковники? Оба? Ах, какая грусть. Пла-акать можно! А подайте-ка мне ещё шампанского, я вам скажу кое-что!
Ему принесли, и он, не вставая, торжественно сообщил:
— Знаете что, дворяне? Никакую Советскую Россию я не оставлял! Я был и есть мужик и советский поэт Есенин. И провозглашаю этот тост за советскую власть!
Оскорблённые официанты оставили его. Дорожа своей работой, они были не вправе даже ответить.
На есенинское несчастье в кафе заявились ещё двое русских — знакомые официантов и тоже, увы, бывшие белогвардейцы.
Официанты поведали товарищам о выходке Есенина.
Он по бросаемым на него взглядам сразу догадался, к чему идёт дело.
Когда двое пришедших направились к нему, схватил со стола вилку, начал отбиваться; но силы оказались неравны — как несложно догадаться, к тому моменту Есенин был чертовски пьян.
Его выволокли на улицу и начали от души охаживать.
В себя пришёл, сидя на тротуаре.
Ухо, проткнутое отнятой у него вилкой, кровоточило. Пропали перчатки, кепи и один башмак. Смокинг был в парижской весенней грязи.
А могли бы и убить.
В том парижском апреле Есенин написал два стихотворения, оба — шедевры.
Первое: «Эта улица мне знакома…» — с волшебными строчками:
…Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилёг к плетню.
Держат липы в зелёных лапах
Птичий гомон и щебетню…
Удивительные эти лапы потом перенесёт в свои стихи великий наследник Есенина Павел Васильев — у него на лапах будут стоять — не поверите — цветы.
Остаётся только удивляться, как из французского далёка Есенин увидел и навек запечатлел константиновский пейзаж.
Второе:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист…
Никакой поэтической позы в этих стихах не просматривается. Он эту славу не столько выдумал ради образа, сколько нёс на себе, как крест. Есенин признаётся:
…Дар поэта — ласкать и корябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрною жабой
Я хотел на земле повенчать…
И эта романсовая «роковая печать» могла бы вызвать недоумение и скепсис, если бы и она не была истинной.
Роковая печать стояла на его сердце.
…Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились,
Значит, ангелы жили в ней…
И в этих есенинских ангелов верила не только всепрощающая Айседора, но и многие, многие иные.
Смог бы Есенин написать эти любимые целым народом стихи, если бы не вёл изо дня в день такую жизнь? Наверняка солгал бы каким-нибудь неловким, выдуманным, слишком поэтическим словом — и никогда тысячи и тысячи русских людей не стали бы их повторять на память как удивительную поэтическую молитву.
* * *
На очередном витке — тело хотя и 27-летнее, а загнанное — Есенин приостановился. Скорее всего, неудачная драка с белогвардейцами так подействовала.
К ним в гости наведались есенинские переводчики Франц Элленс и Мария Милославская и сообщили, что тираж его сборника на французском почти продан.
Это был какой-никакой успех.
Значит, его всё-таки читают во Франции! Люди, способные оценить его поэзию за пределами России, всё-таки существуют!
Пусть их тысяча человек — но это тысяча французов. Открытие.
Стоило полтора года разъезжать, чтобы, наконец, обрести хоть какую-то надежду.
— Хочу, — говорит Айседоре, — большой поэтический вечер. И чтоб не для эмигрантов, а для местных людей. Чтоб никаких русских там не было вообще. Потому что важно понять: а слышат ли здесь?
— Конечно, май дарлинг, конечно. Давай сделаем так: сначала ты расскажешь о себе — французы ценят обстоятельность, порядок, подход, — переводчик бережно донесёт твою речь собравшимся. Затем твои стихи будут читать французские артисты. Затем ты прочтёшь на русском — ты настоящий артист: даже не понимая языка, они оценят. Все узнают, что ты гений.
Это был удивительный план. Начали подготовку к выступлению.
Выбор площадки был очевиден: брат Айседоры Раймонд Дункан был хозяином небольшого театра.
Сразу предупредил сестру:
— Айседора, одно условие: твой Есенин должен быть трезв.
— Я знаю, Раймонд, я знаю, прекрати. Посмотри на него! Посмотри, как он волнуется! Он не будет пить до самого выступления. Он принесёт театру успех. Ты останешься доволен.
Договорились с артистами театра «Комеди Франсез», что они будут читать стихи Есенина по-французски.
Вечер состоялся 13 мая.
Зал был полон.
Минимум три четверти публики — французы. Замечательно, что явилось заметное количество местных американцев: антиреклама, которую Есенину устроили в американской прессе, всё-таки сыграла свою роль. Его запомнили даже эти, максимально далёкие от поэзии, господа. Впору было возвращаться в Америку с чтениями.
Самую малую часть публики составляли русские.
Каждое появление Есенина на публике в Париже и в Берлине отражено сразу в нескольких источниках: видно, что плюс-минус одни и те же люди перемещались с вечера на вечер. Но это майское выступление из числа известных эмигрантов посетил и рассказал о нём только писатель Михаил Осоргин.
Объяснения просты: объявления печатали только на французском, билеты стоили дорого. Официанты, таксисты и русскоговорящие рабочие французских заводов попасть сюда имели мало шансов.
Французы традиционно сдержанны в проявлении своих чувств, но даже учитывая это, можно признать: вечер прошёл успешно.
Одет Есенин был в очень шедший ему светло-серый двубортный костюм с мягким воротником и белые гетры.
Осоргин пишет: «Я увидел не мечтательного юношу, неистово жестикулирующего, декламируя свои стихи на уютной сцене театра Раймонда Дункана, а подлинного скифа в стеснительном костюме парижского бульвардье».
Есенин был кристально трезв, очень спокоен, немного говорил о себе, ругал США, вызвав тем самым тоскливое подмыкивание у части американской публики и скрытое удовлетворение французских слушателей; отлично прочитал «Исповедь хулигана» и несколько стихотворений.
С излишней, может быть, аффектацией выступали французские артисты; но и это собравшиеся оценили более чем благосклонно.
История сохранила имя главной выступавшей: Луиза Лара из «Комеди Франсез» — седая, в годах, актриса.
В газетах потом писали: «Пафос молодого поэта, представшего в светлом ареоле русых кудрей, с лицом, достойным кисти Рафаэля, произвёл прекрасное впечатление на аудиторию».
В числе слушателей была французская писательница Жизель Валлери. Впечатления её были столь сильны, что сразу после есенинского вечера она написала стихи «Муж танцовщицы» — надо сказать, отличные.
В ближайшем номере газеты «Комедия» («Comoedia», № 3806 от 19 мая) стихи были опубликованы.
Жизель определённо влюбилась в русского варвара.
…это романтический хулиган,
Бегущий к Парнасу.
Хулиган, сравнивающий себя с ветром,
Который веял над древним Римом.
И, вдали от озлобленных предубеждений,
Счастливый, что он больше не раб
Тяжёлого прошлого, этот молодой славянин
Приосанивается в своей серой «тройке».
Из-под пенно-кудрявых волос
Сверкают небольшие, но яркие глаза
С угрозой, неотразимой и бешеной, —
Блеск клинка, ничем не притуплённого.
У него — крепкая грудь,
Которая как будто раздаётся, когда
Отрывистые и отчётливо произнесённые им стихи
Набирают свой могучий подъём.
И когда он мечет эти стихи, —
Голова высоко поднята, а одна нога чуть согнута, —
Его отчаянная безотчётная удаль
Выражается в разнообразных ритмах.
Тогда, будто Гермес Трисмегист,
Он оживляет неодушевлённые
Предметы… Тайные гармонии!
Цветущее волшебство Имажиста!
У Цереры он по уши окунается
В высокие травы
Рядом с золотистыми трупами снопов,
Уложенных на скошенных полях.
«Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
Обречён я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
Я желал этой муки
И кричу: „Эхо, скорее,
Повтори мой московский крик,
Ибо сам я им измолоченный!“»
Так говорит, белокурый и дикий,
Тот, кого знаменитая босоножка
Удостоила чести быть на её ложе
В её простосердечных объятиях…
После вечера был приём в доме Айседоры: французские артисты, поэты, ценители искусств — и ни одного русского.
Есенин был солнечный, весенний, ясный. Его обожали.
В конце мая в «Русском книгоиздательстве в Париже J. Povolozky & С°» вышло повторное издание сборника «Исповедь хулигана» на французском языке.
Одновременно в первом номере только что начавшего выходить в Гренобле журнала «Тентэтив» («Tentative») был опубликован французский перевод стихотворения «Разбуди меня завтра рано…». Стихи сопровождали иллюстрации художника Жоржа Жимеля.
Франция оказалась самой приветливой к нему как к поэту; а что не столь приветливы были управляющие гостиницами, так на то были веские причины.
* * *
Денег у них по-прежнему было совсем чуть-чуть.
Мэри Дести вспоминает, что однажды в мае целую неделю Сергей и Айседора питались на деньги их кухарки, кормившей великую пару в долг.
Когда прибылям поступать неоткуда, сразу повсюду обнаруживаются жуткие прорехи, которые нечем латать.
Отовсюду повылезали кредиторы. Вдруг выяснилось, что, уезжая в Америку, Айседора забыла оплатить работу портного, одевавшего Есенина; в другом месте её Серьожа набрал мужской косметики — и там тоже висел навязчивый счёт на круглую сумму; даже водителю, доставившему их в Париж в финальной части долгой дороги из Берлина, ещё не покрыли трудовые расходы.
На 27 мая Айседора назначила своё выступление во дворце Трокадеро.
Импресарио она так и не нашла, и всем занимались её брат Раймонд и секретарь Джо Милуорд.
В самом начале выступления Дункан объявила со сцены:
— Меня называют большевичкой. Но я была в России и не знаю, что такое большевизм. Ленин — идеалист. Он строит новую жизнь — то, к чему и я давно стремлюсь.
Опыт большевистской агитации в США, закончившийся лишением гражданства, научил её многому. Продолжение этой темы во Франции, хотя и в смягчённом варианте, объясняется просто: Дункан всё сильнее верила в то, что говорила, и Есенин её никогда не переубеждал.
После концерта дома у Айседоры снова состоялась вечеринка.
В этот раз чествовали не Есенина, а Дункан, поэтому он принял лишнего и, к удовольствию Айседоры, скоро ушёл спать.
Дело было за полночь; на пианино играли сонату Бетховена, когда вдруг на лестнице второго этажа объявился всклокоченный и остервенелый Есенин.
Лучшие люди Парижа, наслаждавшиеся классической музыкой, обратили взоры к нему и услышали, что они (цитируем мемуариста) — «банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло».
— Вы разбудили меня! — орал Есенин, подыскивая подходящий предмет, чтобы бросить в этих людей.
Мемуарист не очень хорошо знал русский язык и, судя по всему, в словосочетании «свиное пойло» услышал что-то созвучное с «войной», а посему ошибочно определил это как «солдатский суп»; в свою очередь таинственные «половики для саней» были, безусловно, обычными «ссаными тряпками».
Да, так назвал Есенин гостей Айседоры.
Необходимый предмет был им обнаружен: огромный канделябр.
Есенин схватил его и запустил в огромное зеркало — будто бы репетируя финальную сцену «Чёрного человека».
Зеркало с грохотом осыпалось.
Французские мужчины, даром что богема — музыканты, журналисты, танцоры, — не растерялись и бросились на русского поэта.
Его скрутили. Связанный, он продолжал страшно обзываться и поносить французскую нацию.
Кто-то вызвал полицию. Явились четыре ажана на велосипедах.
Связанного Есенина, стараясь не задевать головой о двери, вынесли и только на улице ослабили путы.
Высвободив руки и ноги, Есенин на удивление покладисто пробормотал:
— Полиция — хорош. Идти с вами!
Как часто бывает с русскими, ему казалось, что ломаная русская речь будет понятнее этим недотёпам.
Его доставили в ближайший комиссариат и, оформив как дебошира, оставили там ночевать.
На этот раз близкие Айседоры не дали себя переубедить и настояли, чтобы Есенина отправили на освидетельствование в психиатрическую лечебницу.
Утром Айседора и её товарищи забрали озадаченного происходящим Есенина из комиссариата и повезли в самое дорогое частное заведение Парижа подобного типа — клинику «Maison de Santé».
— Айседора, скажи мне, куда мы едем.
— Серьожа, успокойся. Всё будет хорошо.
Знаменательно, что в «Maison de Santé» тогда же лечился французский классик, эротоман, много писавший о проститутках, поэт Пьер Луис.
Ему было 53 года, жить ему оставалось на полгода меньше, чем Есенину. Про «паршивую суку» Пьер понял бы, про «я читаю стихи проституткам» — тем более.
Вообразите себе картину: Пьер Луис сидит на скамеечке, к нему тихо подсаживается Сергей Есенин.
«Я Сергей, сава». — «Я Пьер, мерси».
Есенин рассказал бы ему про «Москву кабацкую», а тот — про свою книжку «Женщина и паяц». Есенин сказал бы:
— Да, я, кажется, знаю, о чём она.
Неплохой сюжет, скажем, для картины.
— Я хотела бы, чтобы моего мужа осмотрели сегодня же, — попросила Дункан встретившего её управляющего клиникой.
— Конечно, — ответил он. — Но вам придётся немного подождать — профессор Пьер Жане занят.
Жане был светило! Его воспринимали как безусловного мэтра французской психологии и психиатрии.
Он поговорил сначала с Айседорой.
Затем провёл осмотр Сергея Есенина, попросив Дункан подождать в коридоре.
Всё это время Дункан не находила себе места.
Как она вернётся в Россию? Что она скажет советским вождям? Анатолию Мариенгофу? Иле Иличу?
«Айседора, как прошла поездка? Где Есенин?» — «Поездка прошла очень успешно! Есенин в парижской психбольнице!»
Пьер Жане вышел с улыбкой.
— Что? — охнула Айседора.
— Ваш муж здоров, — ласково ответил мэтр.
— Вот видите! — ликуя, воскликнула Дункан, обращаясь сразу и к брату, и к секретарю, и к своим подругам, не оставившим её и в этот час.
Те, насколько смогли, состроили в меру обрадованные физиономии. Да-да, они всё видят. Они всё видели. Но так как это были всего лишь французы, никаких статей о «погроме» наутро не появилось, и шлейфа от этой истории не осталось никакого. Иногда пьяная драка — всего лишь пьяная драка.
Есенина выписали в тот же день.
Пьер Луис остался без товарища.
Будучи удовлетворены вердиктом французского психиатра, зададимся, наконец, и мы вопросом: а был ли Есенин на тот момент в какой-то степени нездоров психически?
Кажется, нет.
Сам тип его поведения — с матерщиной, дебошами, драками и битьём женщины — не был, признаем очевидное, аномальным в крестьянской или мещанской среде России того времени. В русской классике более чем достаточно примеров, иллюстрирующих это нехитрое утверждение.
Да, отец Есенина никогда не отличался ничем подобным, но был, по крестьянским меркам, как раз исключением: селяне считали его едва ли не за больного: не пьёт, не куражится, не дерётся — потерянный какой-то. Остальные мужики традиционно колотили друг друга до полусмерти, пропивали всё до копейки, гоняли жён, пугали детей, а потом страдали и каялись с похмелья.
Есенин среди этого рос.
Такая манера, перенесённая в парижскую среду, выглядела — о да — диковато, осложнённая к тому же обоюдной болезненной ревностью; но, опять же, душевная болезнь тут ни при чём.
И Айседора с её ирландской кровью, рождённая народом, тоже имевшим привычку крепко пить и яростно драться, отдавала себе в этом отчёт.
В конце концов, Есенин оказался ей куда более родным и понятным, чем все предыдущие любовники — как правило, юноши из хороших еврейских семей.
Другое дело, что есенинский алкоголизм развивался стремительно. Организм его явно не был предназначен для таких доз спиртного. И его припадки бешенства, и всё более разрастающаяся мнительность были побочными проявлениями воздействия алкоголя.
Пить ему не надо было вовсе.
Но что бы тогда Есенин делал в Париже?
Оперу посещал?
Такой Есенин будто бы и не был предусмотрен мирозданием. Хотя…
* * *
Трудно поверить, но некоторое время он даже брал уроки французского.
Могла возникнуть идея ещё немного пожить в Париже, пока не найдётся достаточное количество денег.
— Серьожа, ты выучишь французский, войдёшь в круг местных литераторов, будешь читать им свои стихи на французском — они полюбят тебя!
Есть о чём задуматься!
Будущий предводитель сюрреалистов Андре Бретон был на год моложе Есенина, так же, как он, окончил церковную школу и тоже служил санитаром в Первую мировую. От есенинского имажинизма до сюрреализма путь не слишком далёк. Наконец, Бретон был леваком.
Другой сюрреалист, Поль Элюар, ровесник Есенина, опять же служил санитаром; его первая книжка стихов, как и у Есенина, вышла в 1916 году, он тоже имел коммунистические убеждения и к тому же был женат на русской, Елене Дьяконовой — той самой Гала, что уйдёт от него к Сальвадору Дали.
Третий будущий сюрреалист, а пока дадаист, очередной санитар Первой мировой и коммунист Луи Арагон был на два года моложе Есенина.
Они все могли бы сойтись. Такие странные переклички в биографиях — уже повод задуматься.
Вообще в 1923 году в Париже жили многие, с кем рядом Есенина вообразить крайне сложно; но эти люди вполне могли столкнуться плечами.
В январе 1923 года с одним молодым, пятью годами моложе Есенина, лётчиком произошла первая авиакатастрофа, в результате которой он получил черепно-мозговую травму. В марте его комиссовали. Лётчик переселился в Париж и занялся литературой. Его звали Антуан де Сент-Экзюпери.
Есенину было 27 лет, Экзюпери — 22; можно усадить их рядом в каком-нибудь французском кафе.
Могли сидеть и не обращать друг на друга внимания.
Тогда же в Париже живёт молодой, четырьмя годами моложе Есенина, журналист и писатель, которого никто всерьёз не принимает. Он приехал из Америки, его зовут Эрнест Хемингуэй.
Есенина выносят бывшие белогвардейцы из кафе на Монмартре, Хэм туда заходит и думает: а он выстоял бы против этих двоих? Может, заступиться за битого?
Здесь же, в припаркованном автомобиле, сидит Гайто Газданов, таксист, ещё один бывший белогвардеец и будущий большой писатель, и медленно курит дешёвую сигарету.
Эти ребята — и Эрнест, и Гайто — уже умели говорить по-французски, а Есенин нет.
На какое-то время он даже загорелся идеей выучить язык.
К нему приходила репетитор, женщина средних лет, Габриэль Мармион.
Между ними завязались дружеские отношения. Редчайший, на самом деле, случай, когда Есенин с женщиной начал дружить. Наверное, сыграло свою роль одиночество в Париже.
Она волновалась и заботилась о нём. Несколько раз она вглядывалась в его лицо чуть дольше, чем надо, но, может быть, это объясняется необходимостью следить за артикуляцией ученика.
Однажды Габриэль спросила, не хочет ли он уехать.
— Куда? — лукаво сощурившись, поинтересовался Есенин. — С тобой?
Та оскорбилась — но, как истинная француженка, сдержанно, с достоинством.
Он ей, увы, действительно нравился.
Нравился ужасно, нестерпимо, судьбоносно. И каким бы ребёнком ни выглядел Есенин, он видел куда больше, чем могло показаться наблюдавшим за ним.
Расстались как ни в чём не бывало.
Мармион попросила Айседору сообщать ей обо всех новостях и отбыла в Нормандию.
Финал фантазий об умиротворённой — и, увы, невозможной — жизни в Париже наступил уже в начале июня.
3-го числа Дункан дала ещё один концерт во дворце Трокадеро. Публики пришло куда меньше, что вполне объяснимо: предыдущее выступление состоялось только что. Тем не менее, посчитав прибыль, охнули.
Они и так едва сводили концы с концами, а перспективы оказывались ещё печальнее.
Явственно подступала необходимость собираться в сторону Советской России как можно скорее.
Чтобы как-то жить, начали продавать старинную мебель Дункан.
Всё это было, конечно же, печально — каждую вещь она когда-то, в пору невиданной славы и богатства, находила, обустраивая своё жильё, и приобретала за баснословные деньги, а теперь спускала в разы дешевле, без всякого учёта исторической и художественной ценности, просто как крепкие столы, стулья, шкафы и этажерки.
Есенину до этих трат не было ни малейшего дела, а сама Айседора ради него и не этим могла поступиться.
Жизнь с Есениным её, в сущности, разорила.
Единственное — дом она, поддавшись уговорам брата и подруг, всё-таки решила не продавать — иначе, потеряв американское гражданство, и во Франции становилась бездомной.
Любой конфликт с вождями Советской России — и хоть по миру иди.
К тому же не прекращались удары по её репутации.
16 июня во французской газете «Эклейр» («L’Eclair») была опубликована статья Дмитрия Мережковского «Когда Россия возродится… „Ленин — ангел!“».
На отличном французском Мережковский учил жителей этой страны об опасностях симпатий к Советской России и заигрывания «с русской шайкой несчастных негодяев».
«…французское „большевикофильство“, — писал Мережковский, — имеет по большей части комический характер, как, например, симпатии к Айседоре Дункан и её мужу, мужику Есенину».
Мужику! Недаром ещё юный Есенин чувствовал их пренебрежение.
«Я, — продолжает Мережковский через губу, — видел этого Есенина во время войны. Тогда это был восемнадцатилетний парень, только что приехавший из деревни».
(Двадцатилетний и приехавший, как мы помним, из Москвы.)
«Сейчас его большевизм проявляется в непрерывном пьянстве и скандалах, за которые его вместе с супругой выслали из Америки, а потом и из Франции после того, как он однажды ночью в отеле „Крийон“ пытался вломиться в номер одного американского миллиардера. Но из Берлина верная Айседора (которую её юный супруг колотит каждый день) всё же добилась разрешения вернуться в Париж, где она усталыми ногами всё ещё пытается забавлять публику Трокадеро своими танцами с приправой пропаганды и со сцены призывает публику, сложив руки на груди, как на молитву, повторять за ней: „Ленин — ангел!“».
Завершалась статья Мережковского словами: «Надеюсь, что Айседора Дункан не приедет в Париж, чтоб его отравить».
В смысле: отравить большевистской пропагандой.
Перед нами в некотором смысле литературный донос, где автор аккуратно собрал и, смакуя, выложил на всеобщее обозрение все прегрешения «мужика» и его битой супруги с «усталыми ногами». Цель Мережковского была очевидна: максимально дискредитировать Дункан в глазах политических и, конечно же, культурных элит и добиться скорейшего выдворения этой пары из Франции.
Ибо едва ли Мережковский не знал, что Дункан и Есенин в Париже. Если даже Кусиков по-прежнему находился там и кого только не обошёл из числа эмигрантских литераторов с рассказами о своих злоключениях, а тот же Осоргин посещал есенинский поэтический вечер в театре Раймонда Дункана.
Аналогичные «указующие» статьи в советской прессе о хулиганстве тех или иных литераторов стоили некоторым советским классикам посмертной репутации; однако в случае с Мережковским общепринятый подход, конечно, другой: ну это же его позиция.
Пришедшая в чрезвычайное расстройство Дункан немедленно направила в редакцию «Эклейр» открытое письмо, где старательно, пункт за пунктом, опровергала Мережковского.
Мы, утверждала она, не были изгнаны из Америки (что по факту, конечно, так).
Мы, продолжала она, не были изгнаны из Франции, а «преспокойно живём у себя в доме» (что было правдой, но не всей).
Есенин, настаивала Айседора, не бьёт меня. А Мережковского от наказания за враньё «спасает его преклонный возраст», иначе мой муж надрал бы ему уши. (Есенин действительно разозлился и кричал: «Старый, старый, был бы моложе, он ответил бы мне за свои оскорбления!»)
«Г-н Мережковский, — чеканила Дункан, — пишет, что во время спектакля в Трокадеро я назвала Ленина ангелом. Говоря правду, я назвала ангелом Есенина, потому что люблю его. Я не говорила о Ленине, а если бы говорила, то сказала бы: „Он гений“».
Далее Айседора снова возвращалась к своему мужу, явно заботясь о его репутации больше, чем о собственной. Цитируя статью о Есенине во французской газете «Ла нувель ревю» («La Nouvelle Revue»), где он был назван «величайшим поэтом России» и «явлением природы», Дункан возвышала голос: «Вот кого Мережковский обзывает „пьяным мужиком“!»
Однако, понимая, что о реальном поведении Есенина в Париже знают, увы, слишком многие, Дункан забирала шире: «Эдгар Аллан По, слава американской литературы, был алкоголиком. А Поль Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский и Гоголь, умерший в сумасшедшем доме? Вполне понимаю, что г-н Мережковский был бы не у места среди таких гениев, так как талант всегда меркнет вблизи гения».
В «Эклейр» ответ Дункан к публикации не приняли.
Всё указывало на то, что из Парижа пора уезжать.
* * *
За время жизни в Париже Есенин так ни с кем толком и не сошёлся: каждый из мемуаристов, наблюдавших его, оставил в лучшем случае удивлённые, но чаще тягостные воспоминания о мимолётных встречах с ним.
Сколько-нибудь последовательного общения знакомство с Есениным даже не предполагало.
Во второй половине июня заходил поэт Владимир Познер.
«Есенин, — пишет он, — сидел за столом, бледный и, очевидно, навеселе».
Дело происходило в приёмной дома Дункан: Есенин общался с каким-то просителем из русских эмигрантов. Многие всерьёз верили, что у этой пары полные чемоданы главных мировых валют.
Есенин слушал просителя и, как бывает с нетрезвыми и желающими ещё выпить людьми, суетился, искал папиросы и попутно объяснял Познеру:
— Для талантливого человека палец о палец не ударил бы: талант сам пробьётся. Но эти…
Тут же, оборачиваясь на кого-то из прислуги, отдавал распоряжение:
— Ну, найдите же ему работу!
И, возвращаясь к Познеру, доверительно сообщал ему о засилье жидов в России, спустя секунду поясняя:
— Вы не думайте, я жидов очень люблю, мои лучшие друзья — жиды. Это же не обидно… Что, и у вас нет папирос? Надо послать за папиросами. Но у меня нет денег. Горничная! Дайте вы денег!
Горничная в ответ произнесла: «Хорошо» (Познер подметил: тем же тоном, каким «отвечают детям, требующим луну») — и не двинулась с места.
Кто-то играл на пианино.
— Скажите ей, чтобы она перестала, — потребовал Есенин. — Она мне мешает. Весь день вот так.
— Хорошо, — ответила горничная с той же интонацией.
«С ним обращаются, как с ребёнком, — писал Познер. — Кажется, что иначе и нельзя. У него такой нерешительный, неуверенный вид. Если его хорошенько встряхнуть, он развалится на составные части».
Есенин увёл горничную в соседнюю комнату и шёпотом начал выпрашивать у неё 100 франков; она не давала.
— Ладно, тогда пятьдесят. Дай, пожалуйста, пятьдесят. Всего пятьдесят!
Послышался шелест купюр.
Есенин отправил кого-то за покупками, а сам пропал непонятно куда.
Появилась Айседора и спросила Познера печально:
— Скажите, а все русские поэты пьют? А где он? Вы не могли бы за ним сходить в его комнату на втором этаже? У него браунинг, он грозится убить меня.
Познер попытался найти Есенина, но не смог.
Все кинулись искать Есенина: прислуга, Айседора и Познер по второму кругу.
Побежали на улицу — там стоял полицейский. Спросили, не видел ли он Есенина. Полицейский, кажется, давно уже знал, кто такой Есенин, но признался, что сегодня его не видел.
Наконец Есенин нашёлся. Он был на кухне — поправлял здоровье.
Спустя час Познера шёпотом попросила прислуга:
— Уходите, ему пора спать.
В конце концов Есенин так замучил Дункан, что она решила отправить его в Лондон или в Берлин, чтобы он побыл где-то на расстоянии.
Но проделывать в одиночестве даже половину пути Есенин не хотел. А если он потеряется — что тогда?
— Я найду тебе сопровождающих, Серьожа, — молила Айседора.
— Нет, с твоими друзьями я не хочу. Я хочу с тобой. Почему мы не можем вместе?
— Я доделаю все дела и нагоню тебя. И вместе полетим в Москву.
Терпение её было безграничным.
* * *
19 июня Габриэль Мармион прислала из Нормандии в Париж Есенину удивительное письмо.
Начало было более чем деловитое, в стиле «не подумайте ничего такого, это всего лишь забота преданного друга».
«Меня уверяли перед моим отъездом, что прилагаются все старания для получения виз для Вас и что Вы уедете на этой неделе. Так ли это? Я узнала в субботу, что Лондон отказывает в транзитной визе, это идиотство, не непреодолимое препятствие. А. оставила мне несколько строк, что она хочет Вас отправить в путь с друзьями».
Далее интонация становится чуть более личной:
«Прошлую субботу выражение Вашего лица мне показалось таким жалостно-болезненным, что я пожелала Вам ещё горячей вернуться на милую Вашу родину».
Теперь к главному — к тому, о чём она неотступно думала все эти дни в Нормандии:
«Вы знаете сами, дорогой господин Есенин, какой заботливостью я Вас окружила, и что низко было предположить, что в моём образе действий крылось другое чувство. Мой идеал не сходится с человеком, который Вы есть; кроме того, Вы умеете иногда становиться достаточно неприятным, чтобы заставить забыть, что Вы — очаровательное существо. Но предо мной был только поэт, только мозг, гибель которого я чувствую, спасти который я хотела; это поэта я хотела вырвать из злополучного для Вас бытия, которым является обстановка, в которой Вы пребываете в Париже и везде в Европе, с тех пор как Вы уехали из России».
Только поэт, только поэт, только поэт… Так уговаривают себя.
«Как я буду счастлива, когда мне напишут, что Вы, наконец, уехали. Не мне Вам на это указывать. Однако я подчёркиваю, что для приписываемых мне чувств к Вам странно пожелать это расставание навсегда. Ибо в самом деле я Вас никогда не увижу больше».
Что думают женщины, когда пишут письма, где из строки в строку настойчиво уверяют адресата: не было никакой любви, — и прогнозируют вечную невстречу? Конечно же, они думают, что в ответ придёт короткое письмо: «Прекрати это всё. Напиши адрес, где ты в Нормандии. Я приеду». Но, кажется, Габриэль была достаточно мудрой, чтоб догадаться о невозможности такого ответа.
«Вы мне обещали прислать Вашу первую книгу или поэму по возвращении. Это будет одна из моих самых прекрасных радостей…»
Явно пропущено: лучше бы ты приехал сам, сам, сам…
«…если Вы об этом не забудете. Она будет по-русски, но я дам её перевести — и пойму, потому что понимаю и люблю русскую душу, — как люблю балованное дитя».
Тебя, Сергей. Я тебя люблю.
Письмо завершалось словами: «Если бы память обо мне могла достаточно долго сохраниться у Вас, чтобы удержать Вас, когда Вы снова склонитесь выкинуть сумасшедшее коленце, если бы я обладала какой-то душевной силой, которая внедрила бы в Вас только одну мудрость: не пить больше, — я считала бы себя благословлённой богами».
Поразительно, но почти в те же дни ещё одна девушка, тоже с французской кровью — Галина Бениславская — бродила по Рязани и жаловалась подруге, что забыла фотографию Есенина и его «Пугачёва», с которыми не расставалась никогда; места, где, быть может, проходил человек, которого она продолжала безнадёжно любить, тоже заставляли её чувствовать себя благословлённой.
Иные неглупые мужи не могли подчас разглядеть в Есенине такое, что, безусловно, чувствовали несколько женщин, сносивших его алкоголизм, его измены, его грубость, его слабость и, наконец, полную обречённость своего чувства к нему.
* * *
11 июля префектура Парижа выдала Есенину удостоверение личности № 2005 для проезда в Германию. В тот же день он выехал в Берлин. До железнодорожного вокзала его провожали Айседора и Мэри Дести.
Усадив Есенина в поезд и помахав в окно отъезжающего вагона, Дункан выдохнула:
— Слава богу, это закончилось.
«Впервые за много дней она спокойно спала ночь», — вспоминала Дести.
На другой день, 12-го, Дункан уехала из своего ставшего внезапно почти безмолвным особняка по разнообразным и неотложным делам. Надо было слишком многое успеть, пока Есенина не посадили за что-нибудь в берлинскую тюрьму.
Вернувшись к обеду, Дункан, будто пронзённая чем-то, встала у входа.
Не двигаясь с места несколько секунд, она горестно, шёпотом призналась служанке:
— Господи, у меня галлюцинации. Я снова слышу его голос… О, как же я устала.
Служанка подняла на неё молящие глаза:
— Мадемуазель Дункан, это не галлюцинации.
Дункан выронила сумочку и схватилась за косяк.
— Он вернулся, — сказала служанка.
Вина, впрочем, была не его.
Дункан, отправляя мужа в Берлин, могла бы догадаться, что путь туда лежит через Бельгию, а следовательно, Есенину понадобится ещё и бельгийская виза.
Его просто высадили из поезда на границе Бельгии.
Более того, он сам нашёл дорогу домой.
И теперь уже праздновал возвращение.
Давний есенинский знакомый, поэт Константин Ляндау, спустя несколько дней в каких-то гостях познакомился с Айседорой. Спросил, как его старыйдруг Сергей, где он.
Не совсем трезвая, та спокойно ответила:
— Он меня бил. Он день и ночь пьёт с проститутками.
Помолчала и снова повторила ту же фразу.
Посоветовала прийти завтра вечером в особняк на рю де ла Помп — может быть, Есенин соблаговолит вернуться.
Ляндау зашёл на следующий день.
«Прямо передо мной у противоположной стены, — вспоминал он, — в окружении бесчисленных пустых бутылок от шампанского, расставленных в два или даже в три ряда, я увидел широкий диван и как-то криво лежащего на нём Сергея Есенина».
Не в силах подняться навстречу приятелю, Есенин махнул ему рукой.
Глаза его, вспомнит Ляндау, «лихорадочно блестели, а исходившее из самой глубины горячечное возбуждение предвещало опасные вспышки ярости».
Поговорили о том о сём, перебрали судьбы знакомых.
Ляндау прочитал Есенину свои стихи. Есенин лениво сказал в ответ:
— Очень мило… — и потянулся к шампанскому.
24 июля, справив все необходимые визы, Айседора и Сергей выехали из Парижа в Берлин, вдвоём.
30 июля поезд доставил их из Берлина в Ригу.
2 августа они отправились по железной дороге из Риги в Москву.
3 августа прибыли.
Их зарубежное путешествие завершилось без человеческих жертв, что само по себе стоит воспринимать как безусловную удачу.
За год с лишним Есенин, помимо первых версий «Чёрного человека» и «Страны негодяев», написал всего восемь стихотворений.
Если мерить в тех самых чертях, что загнездились в душе, или в литрах спиртного и помнить о надорвавшейся печени — адова была поездка.
Но если всё здоровьем измерять — быть может, вообще не стоит задумываться о поэзии.
Глава пятая
«Чтобы ярче гореть…» 1923–1924
В Москве их встречали Ирма Дункан и Илья Ильич Шнейдер.
Есенин был в лайковых перчатках, в костюме, с тростью с костяным набалдашником: ему важно было показать, что вернулся не прежний константиновский Серёжа, а принц заморский.
Сойдя с поезда, Дункан сказала Шнейдеру — перейдя на немецкий из опаски, что английский или французский Есенин всё-таки сможет понять:
— Я привезла этого ребёнка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним…
Она обманывала или, вернее, уговаривала себя.
В первые дни на родине Есенин, к удивлению Айседоры, стремительно изменится.
Станет собранным, деловым, своеобразно ловким — в общем, таким, каким умел быть до заграницы и каким его знали ближайшие друзья.
Первым делом Есенин сделает две вещи: посетит своих детей и свяжется с Мариенгофом.
Если совсем по порядку, то так.
Они завезли багаж на Пречистенку, но даже не стали отдыхать после поезда — Есенину не терпелось вырваться в Москву, показать себя, насмотреться на оставленные им улицы и переулки: помнит ли каждая собака его лёгкую походку…
Для начала едут с Айседорой, Ирмой и Шнейдером в «Стойло Пегаса».
Там Есенин забирает часть денег, причитающихся ему как одному из учредителей.
Деньги не помешают.
Совершенно случайно встретил в «Стойле…» Рюрика Ивнева — обрадовался, как самому дорогому: после этих путешествий любое русское или, если угодно, советское лицо казалось прекрасным, родным.
В «Стойле…» Есенин обедать отказывается — что ты! европеец! к другой кухне привык! — спрашивает: какой у нас теперь самый лучший ресторан? Да всё тот же, говорят, — «Эрмитаж».
Значит, едем в «Эрмитаж».
Сто вопросов к Рюрику: как сам, как все, что нового, как Вадим, где Толя?
Мариенгоф — в Крыму, с женой и маленьким сыном Кириллом.
По дороге Есенин заскочит на телеграф и переправит Мариенгофу в Крым 100 рублей: сюрприз. Пусть догадается, от кого.
На другой день пошлёт ему телеграмму: «Приехал приезжай Есенин». Он даже не собирался спокойно дожидаться его из Крыма, а намеревался перезапустить их крепчайшую дружбу немедленно.
С телеграфа направится в дом Мейерхольда.
Он ведь действительно ждал этого дня, воображал его себе. И вот всё происходит наяву: ему нет ещё и двадцати восьми, он — первый русский поэт, он написал небывалые стихи, а какие напишет ещё! — и он идёт к своим детям.
Как ни странно, дочка Таня запомнила этот день и описала его:
«Я находилась в своём естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно это означало, что матери не было дома — она не стала бы меня переодевать.
Помню изумление, с которым наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего. <…>
Старуха, очевидно, знала, что у хозяйских детей есть родной отец, но не подозревала, что он так юн и красив. <…>
Глаза одновременно весёлые и грустные. Он рассматривал меня, кого-то при этом слушая, не улыбался. Но мне было хорошо и от того, как он на меня смотрел, и от того, как он выглядел».
Заглянул к Юре Изряднову: ему уже восемь лет, большой пацан.
Он был сильно похож на мать: удлинённое лицо, большие, совсем не есенинские губы, не такой симпатичный, как Есенин, — но в глазах… в повадках… да, было его.
Расскажет Анне, его матери, что уже был у Райх — там тоже отпрыски, дочка и другой сын, сильно подросли.
Никаких подарков никому из детей не привез.
Но именно после этого нежданного заезда первого своего и навсегда единственного мужа, хотя и не расписанного, Анна Изряднова неожиданно появится во дворе Райх и вроде бы случайно с ней познакомится.
Вскоре их — Райх, Изрядновой и Есенина — дети начнут встречаться, вместе играть.
Понять Изряднову можно: мальчик растёт один — а у него, между прочим, есть сестрёнка и братик. Если бы Райх оставалась женой Есенина, это могло Анну остановить: зачем ей врываться в чужую семью? Но так как он и Зинаиду оставил, это как бы уравнивало их.
Во всём этом есть серьёзная и сердечная логика матери и жены, так, в сущности, и не ставшей бывшей. Все жёны Есенина проживут с ним, даже после его смерти, всю свою жизнь.
* * *
Советское правительство школу Айседоры не забросило, хотя имело на это веские обоснования: уезжала на несколько месяцев, пропала едва ли не насовсем. Девочки уже и забыли, как она выглядит.
Тем не менее на лето, чтобы ученицы не маялись в городе, власти предоставили им дом отдыха — бывший помещичий дом в Литвинове. Ирма проводила там занятия.
Туда, сразу после визита Есенина к детям, они с Айседорой и направились.
Она десять раз обещала себе, что расстанется с этим несносным ангелом; он тысячу раз клялся, что бросит её немедленно, — и ничего подобного.
Машина по дороге сломалась, оставшуюся часть пути пришлось добираться пешком по бездорожью и в полной темноте.
Уже опасались потеряться, но вдруг увидели свет факелов и шум.
Обеспокоенные ожиданием, дети пошли искать их — конечно же, под руководством директора дома отдыха.
Во всём этом есть что-то символическое — после долгих скитаний, едва не потерявшись посреди русского поля, увидеть при огнях совершенно счастливые детские лица.
Девочки несли красное знамя.
Ученицы, облепив приехавших, с восторгом разглядывали Айседору и Сергея и вдруг — в этом не было ни грана почти неизбежно подозреваемой сегодня пошлости — хором запели «Интернационал».
Тронута была не только Айседора, едва сдержавшая слёзы, но, кажется, и Есенин.
Наутро дети не дали им толком выспаться — разбудили и позвали на показ того, чему за полтора года научились.
Шнейдер напишет, как «взволнованно смотрела Айседора на танцующих детей» и «по-детски радовался Есенин, хлопая руками по коленкам и заливаясь удивлённым смехом».
Они жили там несколько дней в радости и, придётся заметить, в трезвости — умиротворённые и несколько даже удивлённые тем, что всё так хорошо.
Есенин часто читал стихи, причём неважно кому — Ирме, Шнейдеру, персоналу дома отдыха; дети запомнили его, читавшего где-то посреди парка: он словно возвращал себе ощущение голоса, звучащего в родном пространстве.
Голос звенел.
Неужели и впредь всё будет так же?
Дело ведь не совсем в том, что Есенину некуда было идти и негде жить; в конце концов он мог как-то выведать, где Толя оставил ключи от Богословского, и переехать туда. Нет, он осмысленно остался с Айседорой, словно пробуя: может, всё-таки получится?
На второй день своего пребывания в Литвинове Есенин сообщил Шнейдеру, что собирается вступить в Коммунистическую партию.
Сказал: «Вступлю обязательно».
В этом намерении просматривается его не просто жизненная, но и поэтическая стратегия.
Это было безусловным итогом его поездки по заграницам.
…Через пару дней начались дожди, и Сергей с Айседорой вернулись на Пречистенку.
Разбирать бесконечные чемоданы.
* * *
Первыми, с кем Есенин стал встречаться, вернувшись в Москву, были, естественно, друзья-имажинисты. Одновременно он вплотную занялся восстановлением отношений с крестьянскими сотоварищами.
Есенин желал выстроить новую партию: блок имажинистов и крестьянских поэтов.
Зачем выбирать из кого-то, если можно всех потащить за собой?
Ивнева, ещё когда сидели в «Эрмитаже», позвали в гости — и теперь он являлся на Пречистенку едва ли не ежедневно. Айседора забавно называла его «Риурик». До поездки она с ним не встречалась, и теперь он ей понравился. «Риурик» не пил и Есенину не предлагал. Он был тактичный, чуть женственный и непохожий, скажем, на этого чудовищного Сандро Кусикова, «санитара». Наконец, в отличие от Мариенгофа, в котором всегда чувствовался ироничный взгляд, Рюрик был настроен к Айседоре добродушно.
Но Рюрик, каким бы милым он ни был, — для Есенина не тот боец, с которым можно идти в атаку. Этот при первой опасности отступит, а потом как ни в чём не бывало вернётся. На него и обижаться было за это невозможно. Рюрик был не совсем, с позволения сказать, мужчиной; и хотя Есенин к этой теме ещё со времён своей петроградской юности относился в целом спокойно, всё же к числу ближайших своих товарищей Ивнева никогда не причислял. Есть он — и есть. Нет — и ладно.
Шершеневич на тот момент переживал бурный роман с актрисой Юлией Дижур и если и встречался с Есениным, то мельком. Да и не было у Есенина к Шершеневичу никакой душевной тяги — только ровное уважение.
Зато куда ближе, чем прежде, Есенин сойдётся с Иваном Грузиновым.
Человек с «обычным», не очень подвижным лицом, не столь «шампанский», как Толя и Вадим, без, казалось бы, ярко акцентированных личностных качеств, флегматичный, прозванный Иваном Тишайшим, — и, тем не менее, автор десятка любопытных стихов (но куда большего количества надуманных), Грузинов написал одну небезынтересную работу по теории имажинизма. Впрочем, в смысле филологического интеллекта звёзд с неба не хватал, зато любил Есенина, был именно ему, из всей тройки, безоговорочно предан. Грузинов и тогда уже воспринимался Есениным как младший товарищ, хотя был на два года его старше. Участвовал в Первой мировой, воевал, но, впрочем, ничем не выдавал своего прошлого, никогда о нём не говоря и в стихи его не допуская.
Наконец Есенин с радостью узнаёт: Ширяевец перебрался в Москву.
Поблизости оказался сильный собрат — и это уже меняло картину.
Надо было писать Клюеву ещё одно примирительное письмо, разыскивать Орешина и Клычкова — и заново сбивать банду из старых коней.
Вообразить только: впереди — Есенин, слева за ним вослед — Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев, Грузинов, толпы «имажинисточек» и «имажинят», а справа — дьячок смиренный, Александр, Петя, Сергей, иные селяне…
Какой тут Маяковский сравнится!
Знаменательно, что, будучи осведомлён если не о всех, то о части жестоких выпадов крестьянских собратьев по поводу имажинистской истории, Есенин, при всей его в этом смысле чувствительности, а порой и злопамятности, обиды на них не держал.
Между прочим, Есенин, случайно узнав, что одна из критических статей о нём, написанная ещё до начала имажинистской истории и опубликованная под псевдонимом, принадлежала перу Шершеневича, затаил обиду на Вадима навсегда. А тут крестьянская братия его рвала за штанину, малевала на воротах обидные слова — и ничего. Мариенгоф — и тот в своё время удивлялся, как Есенин раз за разом спускал Орешину такие злобные выходки, за которые другого бил бы смертным боем.
Есенин разузнал адрес Ширяевца, примчался к нему. Тот жил в общежитии Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, дом 25. Полюбовались друг на друга, и Есенин тут же выложил ему задуманное.
Хочу, сказал едва ли не заговорщическим шёпотом, свой журнал.
— А как же «Гостиница для путешествующих в прекрасном»? — не без сарказма спросил Ширяевец.
Есенин отмахнулся: это не совсем то; имажинистский журнал — частная история, а он хочет делать общероссийский, но с заходом от деревни. И с этой идеей он, Есенин, хочет идти… к Троцкому.
— Название? — спросил Ширяевец.
— «Вольнодумец»!
— Не позволят.
— Тогда: «Россияне».
Есенин отчего-то был уверен, что всё сложится, что за ним пойдут и крестьянские собратья, и тем более имажинисты. И банда у него будет ого-го! Всем «лефам» и Пролеткультам нос утрут.
Ширяевец — может, и без желанного Есенину жара — идею с журналом одобрил. А давай. А попробуем.
Тогда же в Москву вернулся другой давний есенинский знакомый — Василий Наседкин. Тоже свой человек: из уфимских крестьян, отвоевал, демобилизовался, учился теперь на Высших литературно-художественных курсах, которыми руководил Брюсов.
Есенин и его решил подтягивать на свою орбиту.
Отдельной темой в есенинском случае было высмотреть, кто объявился из поэтической молодёжи, чтобы вовремя выхватить из пролетарских или лефовских лап.
Некоторое время Есенин был очарован яркой работой молодого пролетарского поэта Василия Казина, тоже своего знакомца. Но ещё за границей, прочитав его первую книжку, с раздражением отписал Мариенгофу, что надежды не оправдались. (И, увы, угадал — Казину предстоит долгая жизнь, он переживёт большинство своих современников, но больше никогда не дотянется до уровня нескольких первых своих стихотворений, поразивших в начале 1920-х не только Есенина, но и Маяковского.)
В Питере появилось целое сообщество молодых имажинистов; несколько, едва Есенин вернулся из Европы, даже прибыли в Москву — знакомиться с ним. Коротко пообщались: вроде хорошие ребята, но многое в них было настояно на браваде, а не на природном даре; к тому же, судя по фамилиям и по слишком симпатичным лицам, парни подобрались будто с вечеринки Мани Лейба.
Зато в те же августовские дни откуда ни возьмись появился другой персонаж — молодой поэт Иван Приблудный (на самом деле его звали Яков Петрович Овчаренко).
Приблудный был на десять лет моложе Есенина. Родился в селе Безгиново Старобельского уезда Харьковской губернии. Донбасский, словом.
Врал, что вырос сиротой; действительно, рано потерял мать, но отец имелся, равно как и другая многочисленная родня, его не оставившая.
Более того, он будет потом на голубом глазу рассказывать, что с десяти до тринадцати лет — цитируем — «объехал почти всю Европу, часть Азии, часть Африки и всю Северную Америку, причём был во всех уголках Италии»: «Три раза меня за границей усыновляли, и три раза я убегал…»
В этой истории не было ни слова правды.
Стихи сочинял с детства и не стеснялся читать их всем близким и любым случайным знакомым.
Вообще мало чего стеснялся.
В 1920 году, пятнадцатилетним пацаном, записался добровольцем в Красную армию и отслужил своё ездовым у дивизионного чекиста, оказавшегося ценителем поэзии.
Утверждал, что в бою получил ранение польской пикой в голову.
Во время прорывного наступления армии Тухачевского в советско-польской войне угодил в плен и мог бы, как и десятки тысяч красноармейцев, сгинуть в лагерях, однако как-то выбрался — но вот об этом как раз не распространялся.
Показывал шрамы на спине — уверял, что поляки пороли плетьми. Кто знает, может, так и было.
Приблудный появился в Москве, ещё когда Есенин был за границей — в 1922 году, и тоже поступил на брюсовские литературные курсы, где познакомился с Наседкиным и, естественно, мечтал, чтобы тот свёл его с кумиром, запропавшим где-то в америках.
Впрочем, 9 июля 1923-го Приблудного отчислили за многочисленные дисциплинарные прегрешения.
Едва Есенин появился, Приблудный вцепился в Наседкина: веди к нему немедля!
Встретились. Ваня, — который Яков, но Есенин будет звать его по псевдониму — был озорной, юморной. Отлично читал Тараса Шевченко. Крепкий, коренастый, круглолицый, симпатичный. Типаж — близкий к есенинскому. У него таких товарищей не имелось вовсе.
Это не два нерусских циркуля — Анатолий и Вадим; не дьячок Клюев; не Сандро — хитрый армянин, рядящийся в горца; не Ширяевец, всю жизнь проработавший в конторе и действительно похожий на делопроизводителя; не Петька Орешин, которого в толпе не отличишь от водопроводчика или каменщика, как, впрочем, и Наседкина Васю, — а в кои-то веки родственный, яркий, запоминающийся.
И стихи, хотя пока и на «троечку», обнадёживали: собственный голос пробивался, не манерный, живой, поначалу нехитрый:
Ой ты, старая песня-погудка,
Где вы, радости ранних лет:
На баштане поникшая будка,
И у будки столетний дед…
Дедко, встав, поплетётся межами
Завершить свой недолгий обход;
Сзади я… и собачкой за нами
Полосатый и ловкий кот…
Украинство своё подчёркивал настойчиво и постоянно, расценивая это как часть поэтической стратегии; достаточно сказать, что подготовленный к публикации ещё до приезда Есенина сборник его стихов назывался «Гость с Украины».
Публиковаться начал как раз в 1923-м, и подобранный псевдоним оказался не случайным: хитрый и необычайно одарённый, этот хохол действительно будто приблудился к Есенину. Вести себя он будет соответственно — как тот самый, прожжённый, жизнью потрёпанный полосатый кот: то преданно и почти подобострастно, то лукаво и с подлецой.
О своих путешествиях по Северной Америке и по Италии Приблудный Есенину, конечно, не говорил — Есенин-то как раз там был, насмотрелся до оскомины и запросто мог поймать на вранье, — но заливал про что-нибудь другое, лишь бы поскорее понравиться, зацепиться.
Есенин не мог не оценить как минимум искреннего антиурбанистического поэтического пафоса Приблудного: хоть кому-то ещё жалко жеребёнка.
Приблудный потом расскажет Бениславской, что Есенина «любил, как может любить человек гонимый и никогда никого не любивший»: «Я иногда просто холодел, замечая, как много, до жути много в нас общего с ним».
И характерное, сродни кусиковскому: «В первые недели нашего необычайного романа я готов был за него с кем угодно драться…»
Чуть ли не с первой встречи Приблудный начал всерьёз претендовать на место главного есенинского друга, хотя едва ли имел на это хоть какие-то весомые основания.
Но Есенин всё-таки посчитал: этот пригодится.
В конце концов, у него, как ни странно, не было ещё ни одного ученика. При такой-то известности! А он хотел, чтобы были. Приблудный на роль ученика подходил.
Есенин сразу пообещает ему помочь с изданием сборника «Гость с Украины» и, от невиданных щедрот, разрешит кормиться за его счёт в «Стойле Пегаса».
Вести себя Есенин будет поначалу в традициях своего деда: мол, вернулся с великих заработков и денег не считаю. Хотя мы знаем, что сам за душой не имел ни-че-го.
В материальном смысле он обладал одной наследственной чертой: умея иногда разово что-то выхватить, никогда не мог этим распорядиться, скопить, достичь хоть какой-то основательности.
Вся его пресловутая «хитреца», многажды отмеченная современниками, была короткого действия — не стратегического, а сиюминутного, в сущности, мальчишеского.
* * *
Когда и в связи с чем у Есенина могло сформироваться негативное отношение к Троцкому, учитывая, что в целом он всё-таки чувствовал себя поэтом Советской России?
Тогда, когда Троцкий занимался созданием Красной армии?
Едва ли — хотя бы потому, что Есенин отлично отдавал себе отчёт: в случае поражения большевиков он, автор многочисленных поэм, воспевающих революцию, рискует быть в лучшем случае выпоротым, а в более реальном — повешенным как пропагандист.
Мог ли Есенин возлагать на Троцкого вину за то насилие, что все эти дикие и хилые годы творили в деревне большевики?
Мог — но едва ли большую, чем на Ленина, до недавнего времени руководившего государством, а значит, отвечавшего за все ключевые решения.
Мог ли винить Троцкого в массовом терроре? Но Троцкий не имел никакого отношения к ЧК. А по поводу Феликса Дзержинского Есенин никогда ничего не говорил.
Но что же тогда так повлияло на Есенина в определённый момент — на переломе 1922–1923 годов?
Думаем, ответ стоит искать в той сфере, которая Есенина касалась напрямую: в культурной политике молодого Советского государства.
Отъезд Есенина за границу буквально совпал с началом знакомства большевистских вождей — в обязательном порядке и не всегда по своей воле — с литературой того времени.
Если смотреть по датам, то вот: Есенин вылетел с Дункан из Москвы в мае 1922-го, и тогда же на уровне Политбюро ЦК РКП(б) было решено: «Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда некоммунистических изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочек всех некоммунистических изданий».
29 июня 1922 года комфракция Всероссийского союза просвещения обращается в ЦК партии с требованием отставки Луначарского с поста наркома просвещения и замены его на… Троцкого.
30 июня Троцкий передаёт в Политбюро письмо «О молодых писателях, художниках и пр.», где пишет: «Мы несомненно рискуем растерять молодых поэтов, художников и пр., тяготеющих к нам. Никакого или почти никакого внимания к ним нет, вернее сказать, внимание к отдельным лицам проявляется случайно отдельными советскими работниками или чисто кустарным путём. В материальном смысле мы даже наиболее даровитых и революционных толкаем к буржуазным или враждебным нам издательствам, где эти молодые поэты вынуждены равняться на форму, т. е. скрывать своим симпатии к нам».
Троцкий уверяет, что советская цензура должна иметь «педагогический уклон»: «Очень важно установить (через посредство редакций или другим путём) личные связи между отдельными партийными товарищами, интересующимися вопросами литературы, и этими молодыми поэтами и пр.».
3 июля Сталин пишет письмо «Всем членам Политбюро» на ту же тему: «Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе — наша задача. Я думаю, что наиболее целесообразной формой этого сплочения была бы организация самостоятельного, скажем, „Общества развития русской культуры“ или чего-нибудь в этом роде. Пытаться пристегнуть молодых писателей к цензурному комитету или какому-нибудь „казённому“ учреждению — значит оттолкнуть поэтов от себя и расстроить дело».
Сталин и Троцкий сходятся в том, что необходимо материально поддержать литераторов в той или иной приемлемой форме; но, заметим, Сталин выступает с куда более демократических позиций и даже в название организации, объединяющей литераторов, предлагает внести определение «русский», а не «советский».
6 июля на заседании Политбюро принимаются предложения Троцкого, с учётом оговорок Сталина: «…наметить в предварительном порядке создание художественного издательства (при государственной субсидии), которое в общем и целом находилось бы под контролем Госиздата, но имело бы беспартийный характер и давало бы вполне достаточный простор для всяких художественных течений и школ, развивающихся в общесоветском направлении».
11 июля, согласно решению Политбюро, проходит заседание Комиссии по организации писателей и поэтов в самостоятельное общество, которая постановляет:
«В общество привлечь:
а) старых писателей, примкнувшим к нам в первый период революции (Брюсов, Городецкий, Горький и т. д.),
б) пролетарских писателей (Ассоциация пролетарских писателей, Петербургский и Московский Пролеткульт),
в) футуристов (Маяковский, Асеев, Бобров и т. д.),
г) имажинистов (Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Кусиков и т. д.),
д) Серапионовых братьев (Всеволод Иванов, Шагинян, Никитин, Тихонов, Полонская и т. д.),
е) группу колеблющихся, политически неоформленных из талантливой молодёжи (Борис Пильняк, Зощенко и т. д.),
ж) сменовеховцев (А. Толстой, Адрианов и проч.)».
Имажинисты, как видим, занимают одну из центральных позиций в литературном ландшафте тех лет; но, стоит заметить, крестьянские писатели даже не упомянуты — что, конечно, диковато в стране с 80 процентами крестьянского населения.
В августе Троцкий принимает Маяковского и Пастернака; последний Львом Давидовичем откровенно очарован. Одновременно Троцкий вступает в переписку с Городецким и Воронским, задавая им конкретные вопросы о состоянии литературы.
Троцкий запрашивает Госиздат: «Ведётся ли какой-либо учёт, что читает рабочий, в частности, каких беллетристов и пр.? Производились ли какие-либо анкеты на эту темы? Есть ли, в частности, данные о том, как читаются футуристы? Как относятся рабочие к Маяковскому?»
23 августа Пришвин запишет в дневнике: «…все наркоматы занимаются литературой. Даются громадные средства на литературу. Время садического совокупления власти с литературой».
Ничего «садического», впрочем, не было.
1 сентября Главный художественный комитет Наркомпроса РСФСР утверждает список деятелей для получения академического обеспечения — проще говоря, пайка. И Есенин — внимание — попадает в число избранных наряду с Демьяном Бедным, Маяковским, Пастернаком, Вересаевым, Пильняком, тем же Пришвиным (который от «садического» пайка, естественно, не отказался — и в этом виден определённый исторический казус), наконец, Шмелёвым и Зайцевым, которые вскоре покинут Россию и будут впоследствии восприниматься как категорические противники советской власти, каковыми, как мы видим, в 1922 году вовсе не считались.
Нынешние представления о принявших и не принявших большевиков на самом деле куда более шаткие, чем может показаться, более того — при иных раскладах они могли быть взаимозаменяемы: скажем, Пастернака представим в эмиграции, а Бальмонта — в качестве советского поэта, славящего пролетариат. Пришвин же, не сходя с места, перейдёт с радикального внутреннего неприятия большевиков на глубоко осмысленные просоветские позиции.
Так в 1922 году, завершив Гражданскую войну, большевики начали борьбу за каждое конкретное весомое писательское имя, раздавая свои немного чёрствые пряники.
Более того, члены Политбюро, ЦК, правительства начинают выступать в качестве литературных критиков, рецензентов и, конечно же, самых внимательных читателей.
Разгорается спор вокруг Пильняка, и Политбюро в приказном порядке обязывает Михаила Калинина (председателя ВЦИК — то есть формально главу государства), Алексея Рыкова (заместителя председателя Совнаркома — по факту, с учётом того, что председатель Совнаркома Ленин болел, руководителя правительства), Льва Каменева (главу Моссовета — проще говоря, столичного градоначальника) и Вячеслава Молотова (секретаря ЦК ВКП(б) и, значит, первого зама Сталина — генерального секретаря ЦК) читать Пильняка.
Не менее бурная полемика возникает вокруг есенинского товарища, крестьянского писателя Алексея Чапыгина.
1 октября в газете «Правда» начинается публикация статьи Троцкого «Внеоктябрьская литература», где уже во вводной части упомянуты наши персонажи:
«Между буржуазным искусством, которое изживает себя в перепевах или в молчании, и новым искусством, которого ещё нет, создаётся переходное искусство, более или менее органически связанное с революцией, но не являющееся в то же время искусством революции. 1) Борис Пильняк; 2) Всеволод Иванов; 3) Николай Тихонов и „Серапионовы братья“; 4) Есенин с группой имажинистов; 5) отчасти Клюев — были бы невозможны — все вместе и каждый в отдельности — без революции».
В продолжении статьи, опубликованной в номере «Правды» от 5 октября, Троцкий выказывает уже детальное знакомство с есенинским творчеством и даже ситуацией вокруг него:
«Ещё недавно — Клюев затеял стихотворную перебранку с Есениным, который решил надеть фрак и цилиндр, о чём и сообщил в стихах. Клюев увидел в этом измену мужицкому корню и бранчливо мылил младшему голову — ни дать ни взять богатый братан, выговаривающий брательнику, который вздумал жениться на городской шлюхе…»
И ниже, в отдельном разделе «Есенин», Троцкий продолжает:
«Есенин (и вся группа имажинистов — Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков) стоит где-то на пересечении линий Клюева и Маяковского. Корни у Есенина деревенские, но не такие глубокие, как у Клюева… Клюев же целиком сложился в довоенные годы и если на войну и революцию откликался, то в пределах очень замкнутого своего консерватизма. Есенин не только моложе, но и гибче, пластичнее, открытее влияниям и возможностям. Уже и мужицкая его подоплёка не та, что у Клюева: у Есенина нет клюевской солидности, угрюмой и напыщенной степенности. Есенин хвалится тем, что озорник и хулиган. Правда, озорство его, даже чисто литературное („Исповедь хулигана“), не столь уж страшно. Но несомненно, что Есенин отразил на себе предреволюционный и революционный дух крестьянской молодёжи, которую расшатка деревенского уклада толкала к озорству и к бесшабашности».
Троцкий выступает в качестве снисходительного отца, явственно охолаживающего многочисленных околобольшевистских критиков, видевших в есенинском хулиганстве едва ли не контрреволюцию, и, более того, буквально намечает Есенину путь к видоизменению, говоря о «новых возможностях», открытых ему.
Один из советских вождей, Троцкий неожиданно являет себя в качестве вдумчивого и весьма неглупого литературного критика, говоря: «Город сказался на Есенине резче и острее, чем на Клюеве. Тут точка приложения для несомненных влияний футуризма. Есенин динамичнее, поскольку нервнее, гибче, восприимчивее к новому. Но имажинизм идёт наперекор динамике. Самодовлеющее значение образа покупается за счёт целого: части расчленяются и застывают».
Далее Троцкий разбирает «Пугачёва» (сетуя, как и многие иные критики, что Пугачёв и его соратники — «все сплошь имажинисты»), но в финале будто подаёт поэту персональный пас: «…Есенин ещё впереди. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков. Это в порядке вещей и никого не пугает. Сейчас для Есенина, поэта, от которого — хоть он и левее нас, грешных, — всё-таки попахивает средневековьем, начались „годы странствия“. Воротится он не тем, что уехал».
Прозорливость Троцкого сложно не оценить: бил в точку.
В чём же тогда было дело?
А в том, что за границей «Правду» никто не выписывал и содержание статьи дошло до Есенина в красочных, но не всегда адекватных пересказах, как и события, происходящие на родине вокруг литературы. Особенно в этом смысле, судя по всему, постарался Кусиков — без всяких разумных причин, а просто чтобы Есенина растревожить, а то и задержать в Европе. Ведь одно дело, когда Кусиков в одиночку пытается застолбить за собой какие-то позиции хоть в Берлине, хоть в Париже, а другое — когда они с Есениным начнут творить дела на пару.
И вот Кусиков твердил, подначивал: в России у Ленина очередной инсульт, и теперь Троцкий точно придёт к власти; в России Троцкий занялся литературой; в России имажинистов таскают на допросы; в России заставят писателей ходить строем. Троцкий в «Правде» расчихвостил твоего «Пугачёва»; он пишет, что ты пребываешь в средневековье… Подумай, Сергей, поду-у-май!
Но, вернувшись в Россию, Есенин статью Троцкого, наконец, прочитал.
Был и впечатлён и раздосадован одновременно. Но впечатлён — больше.
Вождь практически предлагал ему, русскому поэту, разговор. Чем не пушкинская коллизия, когда поэт и царь друг на друга смотрят и друг другу внимают?
Есенин пас принял: раз ему предлагают «возможности», наверняка зная, что он вернётся другим, надо посмотреть, что это за возможности. Разве от такого отказываются?
Надо было найти способ попасть к Троцкому. Просто заходить в секретариат с улицы Есенин не хотел. Решил дождаться Мариенгофа и посоветоваться.
* * *
Неделя с Айседорой без ссор — это слишком много. 10-го они первый раз поругались. Инициатором, как обычно, выступил Есенин.
Причина ссоры неизвестна, но едва ли она важна. В любом случае Айседора, пишет Шнейдер, была всерьёз обижена. Сложно даже представить себе, какие поступки Есенин должен был совершить, чтобы обидеть эту долготерпеливую женщину.
Всё шло к распаду, но никак не распадалось.
На следующий день возвращается Мариенгоф — никого роднее у Есенина на этот момент поблизости нет.
Есенин читает ему «Чёрного человека»: вот, смотри, Толя, кого я привёз с чужбины, со мной теперь живёт — чёрненький, лохматенький, кривляется, спать мешает…
Мариенгоф вглядывается в Есенина: вроде бы и тот Сергей, и не тот.
«Встречный поцелуй», как в тех самых стихах Мариенгофа, ещё не «захолодел», но какие-то тени стали различимы.
Начали делиться новостями и обсуждать планы.
Есенин не скрыл от Мариенгофа идею журнала «Россияне»: это не против имажинизма, а больше имажинизма; в конце концов мы все — россияне.
Мариенгоф мог понять так: Сергей будет брать под себя крестьянское крыло, а он, Анатолий, окажется старшим по имажинизму — отчего бы и нет?
Нужен Троцкий, сказал Есенин; как до него дойти?
— А Блюмкин в Москву вернулся со своих очередных заданий, — ответил Мариенгоф, — и работает у Троцкого. Надо через Блюмкина попробовать.
На этом и порешили.
Есенин признаётся, что не хочет больше жить с Айседорой.
Мариенгоф зовёт его в Богословский.
Есенин быстро забрал с Пречистенки самое необходимое — и вот уже вроде как переехал.
Хотя сразу было понятно: всё это долгих перспектив иметь не могло.
Вот если бы Мариенгоф развёлся…
Но Толя влюбился накрепко.
Он так всю жизнь и проживёт, обожая двух людей — Сергея и свою Анну — и размышляя о них больше, чем о ком бы то ни было.
Но едва ли было возможно в августе 1923-го вернуть ту форму существования, когда они, Есенин и Мариенгоф, юные, весёлые, бесстрашные и полные сил, покоряли Москву и будто бы само отчаянно сопротивлявшееся бытие мяли, гнули под себя.
Вместо этого сразу же получилось что-то совсем иное.
Да, Никритина и виду не подала: будем жить вчетвером, отлично.
Однако квартирка маленькая. Кирка всё покрикивает да пошумливает.
Анна приветливая, но… зачем она тут вообще?
Она, кстати, тоже понимала, что, если так дальше дело пойдёт, Серёжа может увести у неё мужа.
Никритина, умная и любящая Анатолия, никогда бы не позволила себе встать между друзьями и конфликтовать на этом поле: себе дороже. Рассудила она вполне по-женски: Айседоры нет — значит, кто-то должен немедленно её заменить. Это отвлечёт Есенина.
Перебрав всех своих знакомых актрис Камерного театра, Никритина остановила выбор на Августе Миклашевской.
Та сейчас была одна.
У неё был ребёнок, с отцом которого она уже рассталась.
Кажется, Миклашевская продолжала любить этого мужчину, но Сергей — он же сумеет затмить кого угодно.
Всё может получиться.
Вечером Миклашевская в числе нескольких актёров и актрис уже была в гостях у Мариенгофов.
Посидели, поболтали, разошлись, но Есенин зацепился за неё — как он сам говорил, «поцарапался о женщину».
Сложно было не поцарапаться: Миклашевскую считали едва ли не первой красавицей Москвы, взаимности от неё добивались очень многие.
Но Есенин — он ведь не «многие», он — один.
Вытерпев в Богословском три ночи, Есенин затосковал и решил сменить обстановку.
Он ведь никогда толком не жил со своими детьми и, в сущности, не мог взять в толк, почему этому орущему кульку уделяется так много внимания. Последний раз он столько времени с ребёнком проводил в десятилетнем возрасте — когда родилась сестра Катя; ему и тогда уже подобный досуг не пришёлся по душе.
13 августа Есенин вдруг появляется на Пречистенке.
Айседора всерьёз собралась подлечиться от нервных перегрузок в Кисловодске. Заодно выступить там и в окрестностях, подзаработать.
Шнейдеру сказала, что с Есениным больше дела иметь не желает.
Когда Есенин зашёл в дом, она спряталась в одной из комнат, закрыв дверь.
Там, правда, оставался другой вход — и, не без иронии предположим, Айседора об этом знала.
Естественно, Есенин, толкнувшись в закрытую дверь, явился с другой стороны.
Айседора сидела на диване.
Он, неслышно ступая, оказался у неё за спиной и прошептал:
— Я тебя очень люблю, Изадора…
Естественно, они помирились.
Через час уже сидели за столом и строили общие планы.
Айседора и Ирма едут в Кисловодск — сегодня же, потому что билеты куплены и сдавать их нет резона.
А «Иля Илич» и Есенин выезжают через три дня.
И всё будет прекрасно. Это вам не Калифорния — это места, где Пушкин бывал и Лермонтов лечился. Туда, туда, там солнце и поэзия!
— Только одно условие, — сказала Дункан. — Три дня ты ночуешь здесь, на Пречистенке.
Она резонно опасалась, что Есенин сойдётся с бывшими своими подружками.
— Да. Обещаю. Клянусь.
В 23.15 Есенин и Шнейдер посадили Айседору на поезд Москва — Минеральные Воды.
Есенин даже не собирался её обманывать. Вместе со Шнейдером они приехали обратно, легли спать, даже по рюмочке не опрокинув.
* * *
Поднявшись утром, Есенин приступил к работе над очерком «Железный Миргород»; в его планах было написать целую серию текстов про Америку.
Он собирался подробно объяснить тот переворот, что случился с ним в путешествии.
Очерк его был прямым ответом на статью Троцкого — и сигналом Троцкому: я окончательно на стороне большевиков, я с вами, хотя нам есть о чём поговорить и я далеко не со всем согласен…
«Железный Миргород» начинается так: «Я не читал прошлогодней статьи Л. Д. Троцкого о современном искусстве, когда был за границей. Она попалась мне только теперь, когда я вернулся домой».
Обратите внимание на это «попалась»: я не бросился немедленно искать, что обо мне говорит большевистский вождь.
«Прочёл о себе и грустно улыбнулся. Мне нравится гений этого человека, но видите ли?.. Видите ли?..»
Здесь Есенин опускает всё то, с чем он у Троцкого не согласен, — и более к этому не возвращается, считая унизительным для поэта подробно объясняться и доказывать поэтическую свою правоту. Пусть сам додумывает.
Переходит дальше:
«Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, что был.
Да, я вернулся не тем».
В очерке, написанном легко и пластично, следует отметить несколько ключевых пунктов.
Первый: «…я очень ясно почувствовал, что исповедуемый мною и моими друзьями „имажинизм“ иссякаем».
Он пишет, что почувствовал это на пароходе, пересекающем Атлантический океан. Но когда за плечами целая жизнь в имажинизме, пароход, конечно, ни при чём.
Необычайно обогативший Есенина имажинизм не то чтобы полностью обнулился как школа к лету 1923 года, но точно исчерпал себя как единственный способ существования в советской литературе. Вот это Есенин понял наверняка.
Однако, заявляя о конечности имажинизма, Есенин не сдаёт свои, в том числе имажинистские, позиции любым оппонентам, но, напротив, атакует.
Сначала Есенин говорит, что «разлюбил нищую Россию» и только печаль испытывает, думая о мужике, живущем в одной избе с поросятами и телками (здесь вполне различим лёгкий кивок в сторону собратьев по крестьянской литературе).
Далее Есенин обозначает всех тех, кто ему чужд, самым решительным образом: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! <…> Милые, глупые, смешные российские доморощенные урбанисты и электрофикаторы в поэзии! Ваши „кузницы“ и ваши „лефы“, как Тула перед Берлином или Парижем».
Таким образом, Есенин вновь претендует на центральное место в поэзии.
Давая фору оппонентам и соглашаясь, что имажинизм не универсален, Есенин вместе с тем настаивает на отсутствии серьёзных перспектив у всех остальных действующих поэтических школ.
И, наконец, самое главное.
Заявив, что он «влюбился в коммунистическое строительство», Есенин поясняет: «Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах — я близок им умом, и надеюсь, что буду, быть может, близок в своём творчестве».
«Быть может» тут симптоматично. Есенин как бы говорит: я, как видите, готов работать с вами, но ещё посмотрю, что вы, большевики, на этот раз скажете мне в ответ. Потому что имя моё весит очень много. И вы должны отдавать себе отчёт, с кем имеете дело, товарищи коммунисты.
И вы, товарищ Троцкий, не сумевший оценить высокого романтизма по-настоящему революционной поэмы «Пугачёв», тоже об этом подумайте.
На последней страничке «Железного Миргорода» Есенин неожиданно высокого оценит стихи Мани Лейба, назвав его одним из крупнейших поэтов современности, — и это, конечно, тоже не случайно (при всём том, что Есенин нисколько не лукавил — Мани Лейб был действительно сильный поэт).
С одной стороны, Есенин явно по-человечески раскаивается за учинённое на квартире у Брагинского.
С другой — он как бы намекает всем слышавшим, быть может, даже из числа советских вождей — о том скандале: если вам сказали, что я антисемит, имейте в виду — нет.
Троцкий, читая очерк, абзац про Мани Лейба не мог не заметить.
Есенин был неплохим стратегом.
15 августа он несёт первую часть очерка «Железный Миргород» в газету «Известия».
Через пять дней Есенина вызовут к Троцкому.
Мог ли редактор «Известий» переправить Троцкому очерк одного из виднейших русских поэтов — учитывая, что Троцкий упомянут в первом же абзаце?
Конечно, мог.
Троцкий сигнал получил. Первую часть очерка прочитал и велел попридержать публикацию.
* * *
Когда придёт пора собираться в Кисловодск, Есенин твёрдо скажет Шнейдеру, что не едет.
Соберёт оставшиеся чемоданы и увезёт в Богословский. В этом видны его определённая честность и щепетильность.
Он вполне мог бы оставаться на Пречистенке, пока нет ни Айседоры, ни Ирмы, ни Шнейдера: плохо ли — один, с прислугой, в особняке?
Но Есенин не собирался ни жить с Айседорой, ни тем более хранить ей верность.
С давней поры, ещё до отъезда, у Есенина оставались две подружки, с которыми он был близок какмужчина: Галя Бениславская и Надя Вольпин.
И женщины, с которым близок не был: Лидия Кашина и Женя Лившиц.
О каждой из названных он помнил и каждой по-своему дорожил.
Первой он начал искать Надю.
Несколько раз спрашивал Сусанну Мар: а куда вы дели Вольпин, где она?
Вольпин отдыхала в Дмитрове, но в середине месяца появилась.
Мар сразу ей рассказала: ищет.
Последний раз Есенин и Вольпин виделись перед самым его отъездом за границу: сидели на московской крыше (Надя привела), любовались на город, она подзуживала, показывая вниз:
— Если вас это повеселит, могу спрыгнуть вниз.
(Она оставалась к нему на «вы», он к ней обращался на «ты».)
Есенин отвёл её от края. Спросил ревниво:
— Будешь меня ждать?
Сам же и ответил:
— Знаю, будешь.
Вольпин обиделась: она должна хранить верность, пока он с другой женщиной уезжает невесть на сколько в чужие края.
Верность не хранила — но никого, способного всерьёз затмить или даже оспорить Есенина, у неё не было.
Они встретились в какой-то редакции едва ли не на следующий день после её возвращения из Дмитрова: Вольпин постаралась поскорее попасться Есенину на глаза.
Он обрадовался.
— Голодная? Пошли обедать?
Направились в «Стойло Пегаса» — там было то ли застолье, то ли заседание, то ли чествование вернувшегося Есенина лучшими друзьями.
Сидели: естественно, Толя и его Никритина, Сусанна Мар, Иван Грузинов, Иван Приблудный и, немного неожиданно, Сергей Клычков.
За столом Есенин вёл себя с Надей как со своей: держал, гладил, прижимал и… дерзил.
Пил при этом на удивление мало: Москва и предстоящая работа — всё это его серьёзно дисциплинировало.
В какой-то момент, когда большинство гостей разошлись, беседа пошла о женщинах.
В их кругу слухи распространяются быстро — все уже знали, что Никритина приводила к Есенину Миклашевскую; кто-то поставил ему на вид: аккуратнее, она известная красавица, а все красавицы капризны; хотя тебе, Сергей, везёт с интересными женщинами…
— Миклашевская интересна где угодно, только не в постели, — скажет Есенин и тем самым обманет всех присутствующих: с Миклашевской у него ничего не было. Но, кажется, он одновременно и злил Надю своей вульгарностью, и добивался её немедленной взаимности — Есенину показалось, что та встретила его холодновато.
— Ну и бог с ней, с Миклашевской, — ответили Есенину. — Вот какой персик с тобой рядом.
— Это персик я уже раздавил, — мрачно сообщит Есенин.
— Персик раздавить недолго, — не оскорбляясь, ответит Вольпин, — а вы косточку разгрызите.
Есенин засмеялся и обнял её, поясняя не столько кому-то из оставшихся за столом, сколько себе:
— Ершистая. Невинность отобрал — а нежности избыть к тебе не могу.
Оставили «Стойло…», пошли гулять — и очутились у Нади на Волхонке.
Всё, казалось бы, закружилось по новой.
Отчего-то Надя, уже ночью, спросила Есенина, сколько он ещё собирается прожить.
Есенин серьёзно ответил: десять лет.
Она засмеялась: вы перед отъездом тоже говорили, что десять; сейчас должно остаться восемь.
Есенин вдруг задумался.
Надя поспешила перевести разговор на другое.
Он перебил, напомнил ей прошлую встречу на крыше и спросил:
— Ждала?
— Вы мне не дали права на верность, — ответила Вольпин.
Утром, уходя, он сказал ей:
— Расти большая.
Считается, Есенин не простил ей измены, но едва ли он до такой степени был в этом смысле упрям. Никто не обязан ждать его полтора года, тем более безо всяких надежд на что-то большее.
Просто с Надей не получилось так, как хотелось: сердце не вздрогнуло и не откликнулось.
Надя как Надя. Пополнела только.
Неверность была поводом, чтобы не давать каких-либо надежд.
Ещё некоторое время они по инерции будут встречаться.
Вольпин вскоре забеременеет.
* * *
43-летний Троцкий занимал важнейшие в государстве посты — был членом ЦК ВКП(б) и Политбюро, народным комиссаром по военным и морским делам, председателем Реввоенсовета.
В советских учреждениях висели, как правило, два портрета: Ленина и Троцкого.
Новый тяжёлый инсульт, случившийся в марте 1923-го, окончательно выбил Ленина из политической жизни, и теперь в партии медленно разворачивалась борьба за первенство, на которое претендовал, с одной стороны, Троцкий, а с другой — секретарь ЦК ВКП(б) Сталин, поддерживаемый Зиновьевым и Каменевым.
Блюмкин — успевший повоевать в Персии, из которой большевики пытались создать очередную советскую республику, а затем, в несколько заездов, боровшийся в Сибири, с «бандитизмом», за которым зачастую скрывались местные повстанцы, не признавшие большевистскую власть либо разочаровавшиеся в ней, — вернулся в Москву и был принят на работу в военный секретариат Троцкого.
Блюмкин был, что называется, чиновник по особым поручениям.
В феврале он готовил юбилейную московскую выставку о Красной армии, где Троцкий занимал, вполне по праву, ключевое место. В апреле написал для «Огонька» большой очерк «День Троцкого», опубликовав его под псевдонимом Я. Сущевский.
При всём том, что Блюмкин достиг заметных высот и как разведчик, и как большевистский аппаратчик, он оставался всё таким же романтиком, влюблённым в революцию и в поэзию и, помимо этого, склонным к браваде.
Мариенгоф ли его нашёл, Есенин ли или оба сразу, но он получил просьбу о встрече с Троцким, пообещал всё устроить — и не соврал.
21 августа их вызвали.
Сразу три мемуариста запомнят, как взволнованный и бледный Есенин торопился помыть перед встречей голову. Что ж, это показатель.
На беду, Мариенгоф едва ли не в тот самый день слёг с простудой, и Блюмкин запретил ему приходить, так что Есенин отправился на встречу один.
Впрочем, и любопытство Троцкого было, конечно же, направлено именно на Есенина — Мариенгоф для него оставался одним из заметных имажинистов, но не более того.
Блюмкин тоже присутствовал — как помощник Троцкого, знающий визитёра лично и литературе не чуждый.
Содержание разговора в деталях неизвестно, но предположить, о чём шла речь, несложно.
Троцкий поинтересуется: как там дела за границей? Есенин более или менее удачно объяснит, почему ему не понравились ни Европа, ни Америка. Скажет, что только Советскую Россию видит теперь местом приложения своих творческих сил.
— Чем мы можем помочь, Сергей Александрович? — спросит Троцкий.
В отсутствие Мариенгофа Есенин немного переиграет задумку и начнёт говорить по большей части как представитель крестьянских поэтов, на которых, действительно, большевистские вожди внимания не обращали вовсе.
— Сергей Александрович, вы имеете в виду Клюева? — спросит Троцкий.
— Клюева, Ширяевца, Орешина, Сергея Клычкова, — перечислит Есенин.
— И в чём конкретно проблема?
— У крестьянских писателей нет своего издательства и нет своего журнала.
— Так создайте журнал. Вы уже думали об этом?
— Да, я хочу издавать журнал. Под названием «Россияне».
— Прекрасно, давайте это сделаем.
Троцкий предложил Есенину невиданные условия.
Есенин предоставит список редакционной коллегии — и ему тут же выделят необходимые средства на издание журнала. Публиковать в своём журнале Есенин будет всех, кого пожелает, и тексты отбирать собственноручно, без всякой партийной опеки.
Но, уточнил Троцкий, выделенные средства, естественно, будут подотчётными, и политическая ответственность — тоже на Есенине.
— Что скажете, Сергей Александрович? — спросит Троцкий.
Есенин неожиданно ответит:
— Нет, так не пойдёт.
Троцкий пожмёт плечами:
— Ну, подумайте ещё.
Они обсудили всякие литературные новости, Есенин подарил вождю номер имажинистского журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» — тот в ответ открыл стол и показал, что у него этот журнал уже есть.
В журнале была опубликована «Поэма без шляпы» Мариенгофа, где он прощался с революцией.
— Передайте Анатолию Борисовичу, что он слишком рано прощается с революцией, — сказал Троцкий. — Она ещё не кончилась. И вряд ли когда-нибудь кончится. Потому что революция — это движение. А движение — это жизнь.
Пожав друг другу руки и улыбаясь, Есенин и Троцкий расстались.
В приёмной Блюмкин едва не набросился на Сергея:
— Какого чёрта ты отказался от журнала? Я всё тебе устроил — и что ты сделал?
Есенин объяснил, что не хочет отвечать за деньги. Что однажды, сразу после революции, во время существования «Трудовой артели художников слова», имел с Клычковым и Орешиным финансовые дела — и опыт оказался неудачным.
Однако объяснения эти не кажутся вполне убедительными.
Троцкий, объективно говоря, не мог предложить Есенину ни неподотчётных денег, ни полной политической свободы в журнале.
Сам Есенин будет потом говорить то одним знакомым, то другим, что не захотел получать «бубнового туза» на спину.
Но зачем тогда было вообще затеваться с этим журналом?
Есенин надеялся, что ему дадут команду партийных администраторов, ловко считающих убыль и прибыль, ставку государственного работника, но при этом не станут лезть в творческую часть?
В таком случае Есенин выступил как редкий идеалист: вы мне дайте всё, а я послужу вам своей крестьянской, а заодно имажинистской верой и правдой — но ровно до той границы, куда вера моя простирается.
Такой вариант был исключен, и даже обсуждать тут нечего.
Пожалуй, главная ошибка этой встречи заключается в том, что Есенин пришёл на неё без Мариенгофа. Всё могло бы обернуться несколько — или совсем — иначе. Был бы у Есенина свой журнал. И никаких «бубновых тузов» никто ему на спину не навесил бы. В худшем случае закрылись бы «Россияне» через пару номеров.
Итогом общения поэта и вождя станет разве что явственное изменение отношения к Троцкому. С тех пор ни одного свидетельства о хоть сколько-нибудь негативной оценке Есениным Троцкого больше не появится.
Сразу после той встречи Есенин признается Рюрику Ивневу, что Троцким «очарован», о чём Ивнев в тот же день сделает соответствующую запись в дневнике.
Знакомый Есенина, писатель Семён Борисов, подтверждает: в последние годы жизни Есенин относился к Троцкому «с большим уважением, доходящим до почитания».
Вскоре имя Троцкого появится в двух есенинских поэмах в панегирическом контексте.
Товарищ и с определённого момента родственник Есенина, поэт Василий Наседкин, человек честный и к выдумкам вовсе не склонный, констатировал: «Идеальным, законченным типом человека Есенин считал Троцкого».
В последнем случае, правда, очевидно созвучие с известным утверждением Якова Блюмкина: «Троцкий — это самый совершенный человек нашего времени».
Скорее всего, Есенин слышал это высказывание от самого Блюмкина, но при случае повторил услышанное Наседкину как собственную мысль.
Литератору Олегу Леонидову Есенин сказал, что видел Троцкого несколько раз — вероятнее всего хвастался, хотя можно предположить, что они встречались ещё раз. Сути это не меняет: Леонидов, видевший Есенина в те дни, писал, что после разговоров с Троцким «Есенин уходил оттуда спокойным, довольным, мечтая стать „государственным“ национальным поэтом и, отчасти посмеиваясь, а отчасти серьёзно, называл себя государственной собственностью».
Что же всё-таки сказал Троцкий Есенину? Не он ли и поименовал его в разговоре «государственностью собственностью»? Словосочетание не из есенинского словаря.
Должен ведь был Троцкий сказать что-то такое, подействовавшее столь серьёзно.
О России и русском народе тоже заходил разговор? Наверняка же заходил.
В этом разговоре есть только одна оговорка: продолжив работу над поэмой «Страна негодяев», ничего в образе Чекистова Есенин исправлять не станет.
Но Троцкий, как мы помним, не имел никакого отношения к ЧК. Тогда об этом знали все.
Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.
А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно.
Петроградской ЧК, расстрелявшей Гумилёва, руководил С. А. Мессинг. Тайное, подспудное возмущение общественности делом «Петроградской боевой организации Таганцева», по которому были арестованы 833 человека, и вообще деятельностью Петроградской ЧК носило столь явный антисемитский подтекст, что это дошло до ВЦИК и в том же 1921 году на место Мессинга из Москвы прислали русского чекиста Семёнова.
Всеукраинскую ЧК в годы Гражданской войны возглавлял Семён Шварц. (Время действия «Страны негодяев» — годы Гражданской, а основное место действия — Украина.)
В конце концов, Есенин мог срисовать Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний.
Намерениям выстроить некую конспирологию на теме взаимоотношений Троцкого и Есенина более всего мешают Троцкий и Есенин.
Троцкому со всей очевидностью нравились стихи Есенина.
Имея не вполне реализованные литературные амбиции и безусловное желание зафиксировать своё имя в истории, Троцкий явно ставил цель расположить к себе Есенина.
Более того, у Троцкого это получилось.
На Есенина магически подействовала несомненная харизма умного, умеющего нравиться Троцкого, о чём, как мы видим, говорят многочисленные есенинские высказывания.
Всякая попытка представить иную и тем более противоположную ситуацию находится в зоне рискованных предположений и откровенных домыслов.
Первая часть очерка «Железный Миргород» будет опубликована на следующий же день после встречи — 22 августа — в газете «Известия ЦИК СССР и ВЦИК». Она займёт всю первую страницу — как важнейший государственный текст!
Редактор «Известий», наконец, получил «добро» на публикацию?
Фрагмент очерка Есенина о необходимости перестроить храмы в отхожие места, начинающийся со слов: «…убирайтесь с вашим Богом и вашими церквями», — кто-то из вёрстки вычеркнул. В стране, развёртывавшей под руководством Троцкого масштабную антицерковную кампанию.
Любопытно, кто это сделал?
* * *
Вечером 21 августа у Есенина был большой концерт в Политехническом музее.
Решение о нём было принято достаточно спонтанно: ещё 15-го числа Есенин собирался отправиться вслед за Дункан в Кисловодск; значит, афиши появились за считаные дни до мероприятия.
Рюрик Ивнев пишет: «…народ устремился к Политехническому музею. Здание музея стало походить на осаждённую крепость. Отряды конной милиции едва могли сдерживать напор толпы. Люди, имевшие билеты, с величайшим трудом пробирались сквозь толпу, чтобы попасть в подъезд, плотно забитый жаждущими попасть на вечер, но не успевшими приобрести билеты».
Есенин довольно озирал эту колоссальную массу народа, немного растерявшуюся милицию на конях и думал: да какая, к чёрту, Америка, какие европейские ценители поэзии? Вот где живёт поэзия — здесь.
Выступление в Политехническом показывало: несмотря на то, что Есенин всего неделю назад писал о конечности имажинизма, он по-прежнему считал себя именно имажинистом. На сцену вышли кое-как оклемавшийся ради такого случая Мариенгоф, Шершеневич и Рюрик Ивнев. Произошло нечто вроде театрального действия — они встречали и приветствовали вернувшегося из далёких странствий собрата, причём с таким видом, словно встретили его только что, на сцене.
Мариенгоф произнёс краткое приветствие от имени имажинистов; Шершеневич рассказал, что в отсутствие Есенина литература «поросла Пильняком»; Ивнев вспомнил о первых встречах с Есениным.
Негласный имажинистский закон, согласно которому в случае ключевых представлений на сцену должны выходить не больше четырёх человек, продолжал действовать: в данном случае вновь примкнувший к имажинистам Ивнев оттеснил Ивана Грузинова, с затаённой грустью оставшегося за кулисами.
Если этот расклад перевести в область военной иерархии, то Есенин, Мариенгоф и Шершеневич давно присвоили себе маршальские звания, Ивневу и Кусикову, так и быть, дали по генеральскому, а Грузинов остался в полковниках. Дальше уже шли многочисленные поручики, которых на одну сцену с мэтрами либо вообще не выпускали, либо выпускали в особых случаях. Требуя от власти демократического отношения к себе, внутри своего ордена имажинисты щепетильностью не страдали: в их рядах каждый знал своё место.
Однако если до 1922 года зрительский успех Есенина, Шершеневича и Мариенгофа был хотя бы отчасти сопоставим — Толя и Вадим тоже в лучшие годы собирали зал Политехнического на своих сольных вечерах, — то здесь даже визуально разница стала слишком ощутимой.
Зал бурлил, трепетал, подрагивал, ожидая его — и только его.
Есенина встретили очень долгой овацией.
Он уезжал на Запад знаменитым поэтом, а вернулся настоящей звездой.
Если два года назад имажинисты ещё могли позволить себе стоять рядом с ним на сцене как собратья, претендующие на равное положение, то теперь начинали вызывать у значительной части публики нетерпение: уходите, пожалуйста, пусть будет Есенин, один.
В былые годы публику привлекал шум вокруг пресловутого имажинизма, а теперь шум вокруг самого имени Есенина перекрывал разом все имажинистские скандалы и выходки.
Это не умаляет одарённости имажинистов, просто масштаб изменился. Если бы Есенин позвал приветствовать его со сцены Ширяевца или Орешина, реакция была бы ещё хуже — в зале просто не поняли бы, что это за люди: осветители? управляющие Политехническим? может, из жилищной конторы?
Есенин, остававшийся внешне спокойным, оказавшись на сцене один, вдруг разволновался. С таким-то опытом выступлений!
Первой частью вечера должен был стать его доклад о поездке. В сущности, он мог пересказать только что написанный очерк — но даже с этим был не в состоянии справиться.
С минуту он просто не мог начать говорить и стоял, озадаченно глядя на публику.
Публика в ожидании смотрела на него: может, так задумано и это театральная пауза?
Есенин успел, наверное, обругать себя за слишком затянувшуюся трезвость: оказалось, это состояние имеет неожиданные минусы.
Или встреча с Троцким так дорого обошлась его нервной системе?
Наконец заговорил.
Но устная речь никак не складывалась воедино, всё путалось: Париж, Берлин, Берлин, Париж… Зачем-то несколько раз обругал «Леф». И всё время на язык лезли эти чемоданы — Есенин и раз, и два, и три упомянул про их с Айседорой огромный багаж, сам уже понимая, что происходит какая-то ерунда.
Паузы между фразами становились всё длиннее.
В зале раздались смешки.
Там сидела Галя Бениславская и едва не умирала от жалости: ну что же он, что же он…
Озадаченный Иван Приблудный не мог понять: и это наш хвалёный Есенин?..
За сценой криво ухмылялся, вытирая болезненный пот, Мариенгоф: ну, Сергуня, разгоняйся…
Есенин оставил Европу в покое и решил перейти к Нью-Йорку. Кажется, про Нью-Йорк он помнил больше. Итак, пароход. Итак, 15 чемоданов. Приехали. В Чикаго на улицах видел стадо коров.
В зале кто-то не выдержал и спросил ледяным голосом:
— И это все ваши впечатления?
Есенин вдруг засмеялся и махнул рукой:
— Да, зачем это всё… Я лучше стихами, правда?
Едва он начал читать, всё изменилось.
После каждого стихотворения публика неистовствовала.
Есенин прочитал «Москву кабацкую», отрывки из «Страны негодяев».
Затем вышли имажинисты, сначала трое старших — Толя, Вадим, Рюрик, следом трое младших — Грузинов, Ройзман, Эрдман. Читали своё — их перетерпели и дождались возвращения Есенина.
«…явью был триумф, — пишет Ивнев, — небывалый триумф поэта, покорившего зал своими стихами».
«Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина всё новых и новых стихов. И он читал, пока не охрип. Тогда он провёл рукой по горлу, сопровождая этот жест улыбкой…»
* * *
В августе Мариенгоф пишет Есенину новое посвящение:
И нас сотрут, как золотую пыль,
И каменной покроют тишиной.
Как Пушкин с Дельвигом дружили,
Так дружим мы теперь с тобой…
Анатолий втайне печалился, что жизнь их не склеивается так ловко, как в прежние времена.
Есенин предложит Мариенгофу:
— А давай, Толя, вместе купим большую квартиру!
Жить один Есенин не хотел категорически, а с кем ещё тогда селиться, как не с Толей.
Подразумевалось, что и Никритина с Кирой будет где-то там… в дальних комнатах.
Мариенгоф ответил:
— Конечно, давай.
Но надо отыскать огромный мешок денег или принудить советскую власть расщедриться на предоставление жилья поэтам.
В этих невесёлых размышлениях Есенин предпринимает вторую, после Нади Вольпин, на этот раз почти невольную попытку возобновить давно оставленные отношения — с Галей Бениславской.
У Гали, в отсутствие Есенина пережившей тяжелейший нервный срыв и понемногу пришедшей в себя, на тот момент сложились отношения с Сергеем Покровским — женатым, имеющим двоих детей.
Покровский и Бениславская вместе работали в редакции газеты «Беднота», он — сотрудником, она — помощником секретаря.
Покровскому было около сорока лет, он родился в Рязани и в юности писал стихи. Чувство его к Галине было серьёзно, страстно, огромно.
Покровский знал о прежних отношениях Сергея и Гали — влюбился в неё ещё до отъезда Есенина за границу и, по сути, занял освободившееся место.
Едва стало известно, что Есенин вернулся, Галя написала Покровскому записку: «Узел затягивается ещё туже».
Покровский, безусловно, не желал возобновления романа своей любимой женщины с Есениным. Он стремился попасть на тот самый вечер в Политехническом (как будто его присутствие остерегло бы Галю от неминуемого!), но не смог из-за работы.
Предчувствия Покровского оказались верны.
Через пару дней Есенин обратился к Гале с какой-то просьбой — она и во время его зарубежной поездки периодически снимала суммы с есенинского счёта в «Стойле Пегаса» на разные его дела и распоряжалась теми рукописями, что оставались у неё. Они мельком встретились и договорились, что Есенин придёт в гости в коммунальную квартиру, где она снимала комнату в доме на углу Большой Никитской и Брюсовского (ныне — Брюсова) переулка с видом на Москву-реку, на седьмом этаже.
Заглянул сначала один — и долго, с видимым удовольствием, болтал с Галей и жившей с ней в одной комнате Аней Назаровой, — весело рассказывая про свои приключения в дальних странах.
На следующий день явился вдвоём с Ваней Приблудным, представив его как нового и очень талантливого поэта.
Приблудный читал много своих стихов и девушек очаровал. Есенин, что удивительно, к его маленькому успеху не ревновал — напротив, гордился Иваном.
Засидевшись, они с Приблудным остались ночевать: легли на полу.
Проснувшись утром, Есенин спросил у Гали:
— А давай я к тебе перееду?
(Назарова собиралась вскоре съехать.)
Галя ответила:
— Конечно, Сергей.
Дом был ведомственным, в нём жили сотрудники газет «Правда», «Известия» и «Беднота». В коммунальной квартире вместе с Галей проживали ещё четыре человека, работавшие в разных редакциях.
Есенин сразу спросил, не ставит ли он Галю в неудобное положение своими ночёвками.
Она спокойно ответила:
— Нет.
С 27 августа Есенин периодически являлся туда спать, но вещи ещё не перевозил — едва ли в той комнатушке было место для есенинских чемоданов. Да и Назарова пока не съехала.
На разных стенах в комнате Бениславской висели два портрета — Есенина и второго Сергея — Покровского.
— Это кто? — поинтересовался Есенин.
Галя — девушка безупречно честная и с великим достоинством — спокойно ответила: человек, с которым близка.
Есенин кивнул и ничего не сказал.
Так и спал — под чужим портретом.
Поначалу Сергей и Галина близких отношений не возобновляли: он заявлялся к ней как к другу. Ему показалось, что здесь, даже под фотографическим приглядом любовника Бениславской, ночевать всё-таки проще, чем с родным Толей — но при чужой семье, в Богословском.
* * *
Целуя Галю в щёку и покидая утром комнату в Брюсовском, Есенин шёл обедать, кормить неотвязного Приблудного, потом отправлял Ваню гулять куда глаза глядят и направлялся к Миклашевской.
Встречал её после репетиций; куда-то шли, иногда ужинали вместе, но по большей части гуляли.
Он давно уже ни за кем так не ухаживал.
Она казалось задумчивой, спокойной, почти ласковой — но нельзя было даже подумать о том, что к ней можно прикоснуться.
Сам не заметив, Есенин всерьёз влюбился.
Говорил ей: «Я с вами, как гимназист».
Его удивляла её последовательная недоступность; но странным образом всё это ещё и радовало — казалось каким-то таинственным, по-настоящему поэтичным.
Ничего лучшего после периода, ознаменовавшегося стихами «Пей со мной, паршивая сука…», и придумать было нельзя.
В том августе к Есенину придут строчки: «Что ж так имя твоё звенит, / Словно августовская прохлада…»
Вскоре напишется целый цикл чудесных чувственных стихов, который получат название «Любовь хулигана».
Миклашевская его будто укротила, смирила.
Есенин при ней, словно воспроизводя её настрой, вёл себя тише, мягче, говорил чуть слышно.
Раз зашли в студию Сергея Конёнкова.
К удивлению хозяина и вопреки уже сложившимся традициям, Есенин там не балагурил, не шумел и тем более не требовал вина.
Конёнков всё косился: не заболел ли наш Серёжа?
(Когда приводил Зинаиду или Айседору, всё было иначе.)
На следующей прогулке Есенин с Миклашевской заглянули в недавно открытый кабачок «Нерыдай».
Застали там группу молодых артистов, что вскоре станут цветом советского театра, а следом и кинематографа: 22-летний играющий в труппе Мейерхольда Игорь Ильинский — будущий Серафим Огурцов из рязановской «Карнавальной ночи», 23-летний Михаил Жаров из того же театра — будущий Жиган из «Путёвки в жизнь» и киномилиционер Анискин, 21-летняя Рина Зелёная — певица и актриса петроградского «Балаганчика» и будущая знаменитая миссис Хадсон из «Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона».
Все трое уже прославились комедийными, напористыми, эксцентричными театральными ролями, но при Есенине стихли и смотрели на него во все глаза. Он был очарователен, остроумен, светел и смешлив. Необычная компания провела вместе пару часов, все остались без ума от Есенина.
Если бы всем этим людям, включая Миклашевскую, сообщили, что́ этот поэт вытворял совсем недавно в мировых столицах, едва ли они поверили бы.
Спустя пару дней ужинали в отдельном кабинете ресторана «Медведь» с Толей и Никритиной. Миклашевская пошла к уличному телефону позвонить кому-то, Есенин вдруг резко отправился за ней, словно решившись на что-то.
У него уже могло возникнуть чувство, что его неотразимость поставлена под серьёзное сомнение. На самом деле он никогда всерьёз не чувствовал себя Дон Жуаном.
Конечно же, Айседора — мировая известность, ну да. Но с ней всё ясно. Безусловно, и Вольпин, и Бениславская хороши собой. В них можно влюбиться. И тем не менее…
Да, его Зина свела с ума целого Мейерхольда. И Ганин тоже по ней сох.
Зато Мариенгоф в ней вообще ничего не находил.
Но вот появилась возле Есенина женщина безоговорочно великолепная — даже Мариенгоф не мог найти причины иронизировать над Миклашевской, — и тут же Есенин обнаружил, что ему для победы чего-то недостаёт.
Он был уверен, что возьмёт стихами, ибо что может быть лучше стихов? Но Миклашевская, безусловно, очарованная Есениным — иначе зачем она с ним гуляла изо дня в день? — могла рассуждать иначе.
Примерно так.
Вот Сергей — он был женат на Зинаиде Райх, и у них родились двое детей. Теперь Райх жена Мейерхольда, и дети живут с другим отцом. А Есенин женился на Айседоре Дункан и до сих пор является её мужем. Но кто тогда я, Августа Миклашевская? Просто подвернулась ему на пути? А у него ведь, даром что знаменитый поэт, ни крыши над головой, ни денег — одна скандальная слава. Но красивый, конечно. Золотоголовый, влюблённый… и что с ним делать потом? Как с ним жить? Таким красивым. Таким поэтом.
Возле телефонной будки Есенин попытался её обнять, привлечь к себе.
Она мягко, но неумолимо убрала его руки.
Ни она не произнесла ни слова, ни он.
Есенин вернулся за стол. Сидел притихший, не прикасаясь ни к еде, ни к вину.
Толя посмотрел на него внимательно и чуть иронично. Всё сразу понял.
* * *
В остальном всё, казалось бы, складывалось отлично.
Нужно было только найти крышу над головой, чтобы не ютиться у Гали; остальные пути казались открытыми.
Количество его читателей и поклонников стремительно возросло.
Чем бы ни завершилась встреча с Троцким, всё равно она дала твёрдое ощущение, что он, Есенин, может с полным основанием обращаться к вождям.
Наконец, в России, даже с учётом некоторых прежних прегрешений, у Есенина всё-таки не было репутации дебошира, антисемита и скандалиста.
Про есенинское хулиганство люди знали только из его стихов. Но стихи эти пока ещё могли казаться игрой, позой и, как в статье Троцкого, воспринимались с теплом и пониманием.
И вдруг — совершенная неожиданность: публикация в «Правде» от 28 августа.
Не смертельная, но ужасно обидная: фельетон Иосифа Оршера «Сергей Есенин в Америке: Личные воспоминания. Напечатано на правах декрета в „Известиях ЦИКа СССР и РСФСР“».
Оршер пародировал язвительно:
«Наш пароход (почти вдвое длиннее Тверской с Ямскими и впятеро шире Ходынки) ещё не успел подойти к берегу, как около ста тысяч человек с записными книжками и фотографическими аппаратами бросились с американского берега в воду и поплыли к нам навстречу.
Это были фотографы и репортёры.
Карабкаясь на пароход, точно желая взять его приступом, они кричали:
— Где здесь мистер-товарищ Есенин, величайший поэт, которого не было со дня сотворения мира и не будет до скончания его?
Толкая и топя друг друга, фотографы и репортёры влезли на палубу. Я вышел к ним, и они ахнули от восторга, увидев моё телосложение.
Фотографы попросили меня отогнуть немножко от моей лебединой шеи дорогие кружева моего матинэ. Я это сделал, и они были ослеплены белизной моих плеч и классической правильностью моих форм.
Палуба огласилась криками:
— Венера Милосская!
— Фрина!
Все в один голос решили, что при царском правительстве московские купчики ни за что не выпустили бы из России такого красавца.
Фотографы стали снимать меня… Меня удивило, что они фотографировали почти исключительно мои ботинки, брюки и другие части моего туалета.
Когда я обратил внимание на это обстоятельство, они сказали:
— Мы снимаем лучшее, что у вас есть. Наши издатели никогда нам не простят, если будем им давать мелочи и всякую чепуху.
Репортёры стали спрашивать, почему я так скоро оставил Европу. Я им ответил:
— Европа слишком мала, чтобы вместить в себя мой талант и мои чемоданы.
Они записали этот ответ, который единодушно был признан гениальным».
И в таком духе — целая страница. Дались им эти чемоданы.
Особенно неприятно, что завершался фельетон упоминанием Троцкого:
«Из Америки я решил вернуться в Россию. Оказывается, тут ещё РСФСР и даже СССР. Что же, пусть…
В какой-то газете я прочитал большой фельетон о литературе за подписью какого-то не известного мне Л. Троцкого…
Надо будет сообщить ему, чтобы он зашёл ко мне в „Известия“. Думаю поощрить „этого человека“. В „этом человеке“, кажется, что-то есть».
То есть Есенин, по мнению автора публикации, не только сам опростоволосился, но и наркома выставил в комическом свете.
Во фразу «…мне нравится гений этого человека» Есенина ткнули лицом.
К тому же люди в «Правде» явно уже были осведомлены о их встрече.
За фельетоном просматривались какие-то политические реалии, Есенину не до конца понятные: Троцкий, на которого он готов был ставить, уже терял прежние позиции и превращался в объект внутрипартийных насмешек.
Слишком многие партийцы не могли простить Троцкому его оглушительной известности и высокомерных замашек.
Оршер не только ставил на место Есенина, но и умело вставлял шпильку, казалось бы, всесильному вождю.
Едва ли Есенин мог об этом догадываться.
Но в любом случае такого юмора в свой адрес он не признавал категорически.
Ладно бы ещё злобные фельетоны о нём в эмигрантской прессе: Есенин презирал белогвардейцев, те презирали и ненавидели его — они были квиты.
Но здесь-то — его страна!
Очерк «Железный Миргород» сочинялся с самыми лучшими намерениями.
Есенин был уверен, что его явный поворот в сторону «коммунистического строительства» должен быть оценён совсем другим образом. А его каким-то петрушкой выставили!
И где — в «Правде»!
Редактировал «Правду» один из главных ленинских сподвижников Николай Бухарин.
«Правду» каждое утро читали и Троцкий, и Ленин, и Зиновьев, и Каменев, и все остальные вожди.
Что он, русский поэт Сергей Есенин, сделал этому Оршеру?..
Впоследствии один из мемуаристов вспомнит, что посоветовал Есенину писать прозу, ведь очерк «Железный Миргород» получился просто замечательным, на что тот сморщился и сказал: нет-нет-нет, больше никакой прозы, никогда.
Согласно другим воспоминаниям, Есенин в ответ на столь же высокую оценку очерка сделал равнодушное лицо и спросил: «А что, он был напечатан? Нет, я не видел…» Всё он, конечно, видел, но точно не хотел обсуждать: вдруг следом зайдёт речь о пародии?
Продолжения «Железного Миргорода» — а он был, напомним, задуман как серия очерков — не будет.
Обозлится и раздумает. Никакого вам продолжения, обойдётесь.
* * *
За время отсутствия Есенина первый советский «толстый» журнал «Красная новь», созданный в своё время при прямом участии Ленина, Крупской и Горького, занял в периодике ведущее место.
Редактором его стал Александр Константинович Воронский — именно он задумал и пробил журнал.
Родившийся в 1884 году в семье священника, учившийся в семинарии и исключённый из неё, Воронский был профессиональным революционером. Во время Гражданской войны заслуженный подпольщик и пропагандист стал членом ВЦИК. С 1910-х годов писал под псевдонимом фельетоны и литературную критику, позже начал пробовать себя в прозе.
После утверждения в России большевистской власти Воронский осознал, что литература интересует его куда больше политической карьеры.
Трёхсотстраничный, издающийся тиражом от семи до двадцати пяти тысяч экземпляров, очень популярный в библиотеках журнал стремительно вобрал в себя всё лучшее, что появлялось в советской литературе.
Со статьями в «Красной нови» выступали Ленин, Бухарин, Луначарский, Радек, Пятаков, Фрунзе.
Журнал открыл Всеволода Иванова с «партизанскими» повестями, ставшего первой явившейся в постоктябрьское время литературной величиной. Есенин немедленно обратил на этого писателя самое благосклонное внимание.
В журнале были разделы библиографии, критики, науки, политики и экономики.
«Красная новь» выглядела основательно, солидно.
Следом Воронский организовал и возглавил издательство «Круг» — в некотором роде филиал «Красной нови».
Кроме того, он редактировал литературную серию, выпускаемую Главполитпросветом, работал редактором в беллетристической секции Госиздата и соредактором Николая Бухарина по журналу «Прожектор» — адаптированному для масс подобию «Красной нови».
К 1923 году Воронский являлся ведущим советским литературным чиновником.
В июньском номере «Прожектора» за 1923 год был помещён шарж «Пленарное заседание российской литературы».
Среди десятков писателей выделялись три самые крупные фигуры, как бы определяющие вершины литературной иерархии: Горький, Воронский и Маяковский.
Над ними в виде солнца присутствовал Демьян Бедный. Левее одиноко восседал Брюсов. Есенин, в разы меньше Маяковского, пролетал мимо на аэроплане, как бы отдельный от всего литературного процесса и пока неясно куда стремящийся.
Больше никто из имажинистов изображён не был, из числа крестьянских поэтов представлены только Клычков и Орешин, в то время как пролетарских нарисовали целый выводок. Наличествовали в более или менее карикатурном виде Ахматова, Михаил Кузмин, Мандельштам, Пастернак, Корней Чуковский, Эренбург, а также Бальмонт, Белый, Бунин, Гиппиус и Мережковский, сгрудившиеся под столом, за которым восседал Воронский и на котором тяжеловесно сидел Маяковский.
Есенин с шаржем ревниво ознакомился и определённые выводы сделал: шарж более или менее точно отражал иерархию советской литературы и, что не менее важно, представление о ней и Бухарина, и самого Воронского.
Аэроплан надо было приземлять — это раз. А два — не изменяя себе, разрастаться в глазах и Воронского, и советских вождей до уровня Маяковского, ревность к которому Есенин испытывал всё сильнее.
Есенину пришла пора легализоваться, причём сразу на самых веских основаниях — не в качестве почти случайного «попутчика», как Троцкий называл литераторов, симпатизирующих большевикам, но большевиками не являющихся, а в качестве полноценного товарища, напарника.
У Есенина, наконец, вышел сборник избранных стихов в Госиздате. Характерно, что он не включил туда ключевые имажинистские «маленькие поэмы» — «Кобыльи корабли», «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст». Появление книги в главном издательстве страны априори возвышало Есенина над друзьями-имажинистами, «проверку» Госиздатом не прошедшими.
В советской прессе, не считая «Правды», его уже время от времени именовали без пяти минут «классиком».
Но какой он «классик» с этим смехотворным аэропланом и с подобными фельетонами?
В конце августа Есенин приходит в редакцию «Красной нови» — знакомиться с главным редактором.
Невысокий, не по годам седой человек в пенсне и чёрной косоворотке — Воронский. Очень умный, очень наблюдательный, пристально вглядывающийся в Есенина.
Он тщательно собирался на эту встречу; все мемуаристы отметят его внешний вид: лайковые перчатки (в августе!), трость и светло-серое лёгкое пальто, которое Есенин носил на сгибе локтя.
Воронский напишет:
«Есенин рассказал, что он недавно возвратился из-за границы, побывал в Берлине, в Париже и за океаном, но когда я стал допытываться, что же он видел и вынес оттуда, то скоро убедился, что делиться своими впечатлениями он не хочет, или не умеет, или ему не о чем говорить…
Тогда же запомнилась его улыбка. Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределённая, рассеянная, „лунная“.
Казался он вежливым, смиренным, спокойным, рассудительным и проникновенно тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Я не заметил в нём никакой рисовки, но в его обличьи теплилось подчиняющее обаяние, покоряющее и покорное, согласное и упорное, размягчённое и твёрдое.
Прощаясь, он заметил:
— Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю — вы коммунист. Я — тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и петь под дудочку не буду…»
31-го числа по приглашению Воронского Есенин приходит на дружескую вечеринку артели писателей «Круг».
Фотография с вечеринки позволяет увидеть на первом плане его весёлое, чуть вспотевшее, явно не очень трезвое лицо. На фоне остальных суровых советских писателей, в основном пролетарского происхождения, очевидна есенинская привычка вести себя раскрепощённо.
Заручившись поддержкой Воронского, Есенин вышел с предложением создать при артели «Круг» автономную секцию «крестьянских» сочинителей.
С подачи Есенина крестьянских поэтов начнут самым активным образом публиковать в альманахах, выпускаемых «Кругом».
Есенин не оставлял желания структурировать крестьянское направление в поэзии под своим руководством. Он последовательно вёл торг: я приду сам и приведу к вам не самых последних поэтов — и традиционалистов, и модернистов, но вы, наконец, начнёте со мной считаться.
* * *
Дункан каждый день слала ему телеграммы: «дарлинг, навеки люблю, твоя Изадора» и всё такое. К ней Есенин точно уже не хотел, но, странное дело, у него никак не хватало решимости оборвать всё разом.
Наконец 29 августа отправил ей ответную телеграмму: «Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе. С Пречистенки я съехал сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом. Дела мои блестящи. Очень много не ожидал. Был у Троцкого».
С одной стороны, он её благодарит, с другой — прямо сообщает, что съехал, жить с ней не собирается. Одновременно ему хочется, чтобы Дункан за него порадовалась: «дела», «Троцкий» — и вместе с тем оставила его в покое, догадавшись сама, что всё кончено.
Свои отношения с Дункан Есенин обсуждал с Галей и скоро осознал, что теперь самый близкий его человек — она.
Да и живёт он по большей части у неё, на полу.
Он вдруг оказался бездомным поэтом — на то, чтобы снять хорошую квартиру, денег у него не было, несмотря на открывающиеся перспективы.
Ситуацию усугублялась тем, что во время его пребывания за границей в Москву переехала учиться и работать Катя Есенина. Он не просто помогал сестре, а с определённых пор её содержал.
Ведомственное жильё было бы очень кстати.
На мысль о получении квартиры от государства неизбежно наталкивало само проживание у Бениславской: если сотрудникам государственных газет предоставили целый дом, неужели нельзя что-нибудь подыскать первому поэту страны?
Галя и Аня Назарова уже раздумывали, куда обратиться, чтобы мечту сделать явью.
Однажды всплыло имя одного из большевистских вождей — Калинина.
Михаил Иванович Калинин уже тогда воспринимался в народе как добрый дедушка, хотя ему было всего 57 лет. Крестьянин Тверской губернии, впервые арестованный ещё в 1899 году, Калинин всю сознательную жизнь был профессиональным революционером. Неоднократно, хоть всякий раз и ненадолго, попадал в тюрьму, бежал из-под ареста.
Несмотря на свой благообразный и «мягкий» вид, он, безусловно, являлся человеком смелым: участвовал в событиях 1905 года, в Февральскую революцию руководил разоружением охраны и захватом Финляндского вокзала, разрабатывал с Лениным и малым числом соратников Октябрьское восстание — совещания проходили в его квартире.
Калинин был избран председателем ВЦИК после смерти Якова Свердлова в 1919 году. Тогда же Троцкий, в своё время отказавшийся от этой должности (он сказал Ленину, что еврей не может быть главойправительства в России), дал Калинину прозвище «всероссийский староста».
Прозвище прижилось.
О Калинине говорили: помогает людям. К нему действительно очень многие обращались по разным бытовым вопросам.
В сентябре 1922 года на очередной дружеской попойке Есенин познакомился с изучающим советскую жизнь американским журналистом Альбертом Рисом Вильямсом.
Вильямс вспоминал, как Есенин завёл разговор о том, что ему нужна квартира, и тут же объявил, что собирается просить о помощи всероссийского старосту.
Вильямс как раз пытался пробиться к председателю ВЦИК на разговор и знал, что тот уехал в кратковременный отпуск в родную деревню Верхняя Троица Тверской губернии, о чём тут же сказал Есенину. Есенин заявил, что отпуск не помеха, потому что Калинин будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, даже если этот Пушкин не станет дожидаться его в Москве, а явится прямо в деревню.
Потом Есенин оглядел Вильямса и предложил:
— А поедем вместе! Ты же, Альберт, хотел увидеть Михаила Ивановича Калинина, верно? Вот и едем.
Если бы события не закрутились с такой скоростью, на другой день Есенин мог передумать; но Вильямс был лёгок на подъём и согласился. Есенин тут же взял из кассы «Стойла Пегаса» тысячу рублей, и они направились на вокзал.
Ночью уже были в Твери.
Сняли какую-то комнату — Альберту Есенин предоставил кровать, сам улёгся на полу — ему уже было привычно.
Американец ещё спал, когда Есенин явился откуда-то на разукрашенной тройке — он лихачил.
К полудню прибыли в Верхнюю Троицу.
Спросили: где тут Михаил Иванович проживает? — А вон там.
Калинин лежал под веялкой, привезённой им в подарок селянам, которая на другой день сломалась, и чинил её. В 1890-х он до ареста и высылки четыре года работал токарем на Путиловском заводе, а в 1902-м ещё год — в ревельских железнодорожных мастерских, пока за революционную агитацию не был посажен в петербургскую тюрьму «Кресты».
В общем, дедушка умел не только заниматься большевистской пропагандой, но и работать руками.
При появлении гостей он так и остался под веялкой, из-под которой были видны только его ноги; отлично подготовленный номер «прибытие поэта» оказался несколько скомкан.
Разве что стоявшие вокруг мужики, благоговейно смотревшие на ноги председателя ВЦИК, ненадолго отвлеклись на приехавших — может, тоже из начальства?
Учитывая, что Калинин так и не двинулся с места, стало ясно, что это начальство — пожиже.
Пришлось подождать, пока всероссийский староста закончит свои дела.
Выбравшись, наконец, из-под веялки, Калинин небрежно поздоровался с гостями, никак не отреагировав ни на «поэт Сергей Есенин», ни на «американский журналист Альберт Рис Вильямс», и спустя минуту снова ковырялся в механизме.
Приехал в недельный отпуск, но даже в родной деревне его на третий день уже отыскали какие-то визитёры, да ещё и на тройке, хорошо хоть без цыган.
Покончив с ремонтом, Калинин позвал свою мать: ну-ка, посмотри!
Только когда веялка была опробована, Есенина и Вильямса позвали в дом, к столу.
Подали картошку и отварное мясо.
Сергею и Альберту дали отдельные миски, а сам Калинин с матерью и ещё каким-то родственником ели деревянными ложками из общего чугунка.
Едва мать вышла, Калинин им подмигнул:
— Если не буду есть из общей посуды, мать скажет, что зазнался.
Завязался разговор про веялку и её назначение. Есенин сказал, что механизация уничтожит старый деревенский уклад. Калинин скривился:
— Какая чепуха!
Явился председатель сельсовета; стали вспоминать, как Михаил Иванович давным-давно, сбежав из-под очередного ареста, прятался в родной деревне.
После обеда Калинин и председатель ушли в лес по грибы, а Есенин отправился гулять по деревне.
Его часто угощали вином: всё-таки председатель ВЦИК позвал этого красивого парня обедать — значит, он достойный человек.
Есенин крепко выпил, но оставался на ногах и сначала что-то пел с деревенскими, а потом стал читать им стихи.
Селяне на стихи реагировали добродушно.
Вернулся Калинин, тоже послушал и, к превеликому удивлению Есенина, сначала раз, а потом и второй закончил с ним по памяти какие-то его строчки.
Пренебрежение было начальственной игрой! Недаром Политбюро обязывало виднейших большевиков знакомиться с новинками литературы: всё знали.
А Есенин, должно быть, уже успел подумать, что Троцкий — это да, а у Калинина одни веялки на уме, хоть и свой брат крестьянин.
Захмелевший, Есенин стал общаться с Калининым почти запанибрата, доказывая, что его стихи, вплоть до «Москвы кабацкой», и есть отражение настроений крестьянства.
Калинин был настроен миролюбиво и отвечал Есенину, что печалиться о прошлом и тосковать о насущном дело бессмысленное: надо строить новую деревню.
— А читать стихи в «Стойле Пегаса», идеализируя деревенскую отсталость, — это не выход. Вот бы ты, Сергей, лучше вернулся в деревню и сочинил новые стихи о строительстве и всех изменениях, что ждут крестьян. Это бы принесло пользу и тебе, и твоей поэзии, и России.
Есенин так и не успел найти минуту для разговора про жильё — Калинин сбил с темы, сказав:
— Ты послужи сначала, мил человек, и лучше съезжай из Москвы обратно в своё Константиново. Тогда и будешь крестьянский поэт.
Настроение у Есенина всё равно осталось самым замечательным.
На обратной дороге он похохатывал:
— Альберт, вот послушаюсь я Михаила Ивановича и уеду в деревню. Какие заголовки появятся! «Поэт Есенин оставил город и стал отшельником!»
В Москве Есенин расписал ближайшим товарищам встречу с ещё одним вождём в совершенно неожиданных красках. Появилась версия, что он застал Калинина молотящим рожь. — «Умеешь?» — спросил Есенина Михаил Иванович. — «А то, я ж крестьянский!» В итоге они в два цепа молотили до вечера, отирая пот и поглядывая друг на друга, — два селянина, не забывшие прежних навыков.
Ничего этого не было.
* * *
15 сентября Есенина пригласила на день рождения Аня Назарова.
Хотя что значит «пригласила»? Они всё равно жили вместе. С утра сказала: вечером будем праздновать.
Есенин, как всегда, ушёл в «Стойло Пегаса»; там его, как обычно, встретил Иван Приблудный, и они начали выпивать — всё равно скоро на день рождения идти.
Сначала понемногу, потом помногу.
Приблудный — он молодой, держался крепко, а Есенин начал пьянеть и приходить понемногу в то состояние, которое было для него характерно в зарубежных приключениях.
Несколько раз отправлял швейцара на Страстной за цветами для Ани; Приблудный потом рассказывал, что цветов был «целый воз».
Вечерело; давно уже пора было идти к Назаровой и Бениславской, но Есенин дожидался сестру Катю, чтобы передать ей деньги из кассы кафе.
Мог, конечно, оставить их в «Стойле…», как уже не раз делал; но ему хотелось отдать лично.
Решив, что пора уже забрать у кассира причитающуюся ему часть выручки, Есенин из «ложи», где сидел с Приблудным, пошёл с бутылкой пива в руке в сторону кассы. Спустя минуту раздался грохот.
Есенин, скорее всего случайно, толкнул кого-то и облил пивом; на него огрызнулись, он сразу взбеленился: кафе его, а тут кто-то стоит у него на пути. Началась потасовка — в ход пошла сначала бутылка пива, следом Есенин схватил стул…
Полетела посуда.
Буфетчица — ей же за всё это отвечать потом — бросилась на улицу к дежурному дворнику.
У всех дворников тогда были свистки, чтобы сигнализировать о происшествиях. Раздались две трели. Неподалёку оказался участковый надзиратель — не прошло и минуты, как он был уже возле «Стойла…».
Ещё с улицы он увидел поваленные столы и стулья и услышал отборную ругань.
Едва войдя в кафе, участковый столкнулся с Есениным. Тот ещё с парижских загулов запомнил: если пришли люди в мундирах, ночевать придётся в мрачном и холодном помещении, пока не придёт Айседора. Но Айседора лечилась в Кисловодске.
— Ага, явились! — закричал Есенин.
Участковый был последовательно назван «сволочью», «жандармом», «взяточником», «хамом» и «мерзавцем». В момент, когда он схватил Есенина за руку, пытаясь вывести на улицу, тот сообщил блюстителю порядка, что Троцкий и Калинин вышибут его с работы, едва узнают о случившемся.
То, что Есенин неправ, было очевидно всем — и персоналу кафе, и оставшимся посетителям, и даже Приблудному. Последний, судя по всему, вмешиваться в скандал побоялся, тем более что сам порядочно заложил за воротник и его дружеское пособничество могло быть расценено превратно.
Есенина препроводили в отделение в Леонтьевском переулке.
Забрав оставшуюся в «ложе» есенинскую шляпу, Приблудный поплёлся в Брюсовский. Там за накрытым столом сидели Галя и Аня, дожидаясь дорогих гостей. Несколько путаясь в словах, он рассказал о случившемся.
Подруги моментально развернули небывалую активность.
Они сообщили о случившемся сразу нескольким друзьям и знакомым Есенина. Первому, конечно же, Мариенгофу — тот немедленно направился в отделение.
Бесстрашные и находчивые девушки упросили ближайших соседей по коммуналке пойти на обман. В отделении раздался звонок, и мужской голос сообщил дежурному, что звонят из Моссовета, а говорит с ними секретарь Моссовета Павлов. Уточнив, что Есенин находится именно в этом участке, секретарь Павлов потребовал немедленно освободить его.
Милиция приняла к сведению указание товарища Павлова. Дежурный по отделению тут же перезвонил в Моссовет и коротко изложил ситуацию, попросив подробнее проинформировать о полномочиях товарища Павлова. Ему ответили, что разберутся и перезвонят.
Тем временем в отделении уже появился Мариенгоф в сопровождении двух соседок Гали и Ани — Надежды Грандовой и Елены Кононенко.
Они тоже потребовали освободить Есенина. Им отказали в категорической форме, пояснив, что задержанный находится в крайней степени алкогольного опьянения и к тому же очень возбуждён, продолжая оскорблять всех подряд сотрудников милиции.
Кононенко попросила допустить её к телефонному аппарату и набрала номер Калинина. Когда тот взял трубку, Кононенко обратилась к нему с просьбой о заступничестве. Калинин, разузнав у дежурного подробности, сказал, что задержание произошло на законных основаниях и отпускать никого не надо.
Спустя пять минут в участок перезвонили из Моссовета и сообщили, что хотя товарищ Павлов и работает там, но его в данный момент на рабочем месте нет и поэтому звонить он не мог.
Есенин остался ночевать в отделении и до утра успел пообщаться со всеми находившимися там сотрудниками милиции.
Милиционер Дорошенко: «Гр. Есенин позволил себе нанести оскорбление по адресу Советской Р[абоче]-Кр[естьянской] милиции, называя всех находившихся „сволочью“ и другими скверными словами».
Милиционер Каптелин: «Гр. Есенин, будучи в отделении милиции, говорил по адресу находившихся „жулики“, „паразиты“ и т. д.».
Милиционер Найбур: «Гр. Есенин обзывал сотрудников милиции старыми жандармами, мерзавцами, а также позволял и другие нескромные вещи».
В пять утра невыспавшегося, всклокоченного, но протрезвевшего Есенина наконец допросили и с его слов записали: «У меня вышел крупный разговор с одним из посетителей „Стойла Пегаса“, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция, и я был отправлен в отделение. Виновным себя в нанесении оскорбления представителям милиции не признаю, виновным в хулиганстве признаю, в сопротивлении власти виновным себя не признаю. Виновным в оскорблении представ[ителей] власти при исполнении служебных обязанностей не признаю. Больше показать ничего не могу».
Явилась Галя Бениславская, удостоверила личность задержанного и дала ему гребешок, чтобы причесался.
Есенина выпустили под подписку о невыезде.
Выспавшись, он был вежлив и очарователен.
— Вот если бы вы вчера таким же были, — с печалью сказал дежурный.
— А разве я вчера был хуже? — удивился Есенин.
Милиционеры переглянулись и дружно засмеялись — все эти сволочи, мерзавцы, хамы и жандармы.
Тем же утром 16 сентября в газете «Известия» вышла вторая часть очерка «Железный Миргород», принесённая в редакцию ещё до появления издевательского фельетона. Одновременно в «Правде» была опубликована статья Троцкого «Партийная политика в искусстве», где он написал: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадёжность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его „Голым годом“, серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского, Есенина, — так что же, собственно, останется, кроме ещё не оплаченных векселей на будущую пролетарскую литературу?»
Троцкий прямо объявил, что никаких толковых пролетариев в литературе, сколько бы они ни хорохорились, так и не появилось; зато в Советской России есть три ведущих поэта.
Это Николай Тихонов. Это Маяковский. Это Есенин.
Первому было 27 лет, второму 30, третьему ещё не исполнилось 28.
Сентябрьское утро; один из главных поэтов огромной страны, жмурясь на солнышке, помятый и улыбающийся, выходит из отделения в сопровождении любящей его брюнетки. С крылечка им делают ручкой милиционеры. Пара идёт по улице, Галя чуть поддерживает Сергея, они проходят мимо лотка, где продают две главные государственные газеты: в одной этот поэт клянёт капиталистический Запад, во второй — большевистский вождь, со всеми неизбежными оговорками, славословит поэта.
Жизнь во всей полноте.
* * *
В квартире с Галей и Аней проживали соседи: журналистка Софья Семёновна Виноградская, студентка факультета общественных наук Московского университета — очень заметная и очень умная девушка, будущий прозаик и автор известной в советские времена книжки «Рассказы о Ленине»; 28-летний Михаил Семёнович Грандов — заместитель ответственного редактора газеты «Беднота» — непосредственный начальник Бениславской; родственница Михаила Семёновича Надежда Дмитриевна Грандова — та самая, что приходила в отделение; Елена Викторовна Кононенко, гражданская жена Грандова — та, что звонила Калинину.
Кононенко знала Есенина с 1919 года — в ту пору она ещё писала стихи под псевдонимом Гамсун, что вызвало у него недоумение: «Зачем Гамсун-то, когда такая хорошая собственная фамилия?» Сначала она полюбила Есенина как поэта; его появление в коммуналке обострило её чувства к нему, в том числе и как к мужчине.
Вскоре Грандов это заметил.
Человеческая мозаика: Есенин, сбежавший от Дункан, прячется у Бенилавской, но постоянно получает телеграммы Айседоры и советуется с Галей, какой ответ написать. Тут же сияющими глазами смотрит на него Кононенко. Здесь же мрачно взирает на неё Грандов. Рядом Надежда и Софья пытаются помочь всем и каждому, но Сергею особенно.
Вместе с ними проживает бывшая любовница Шершеневича, приятельница Есенина и лучшая подруга Гали Аня Назарова. А ещё там периодически появляется сотрудник «Бедноты» Сергей Покровский — женатый человек, сходящий с ума по Бениславской и намеревающийся убить Есенина, если Галя не одумается. Периодически вместе с Есениным заходит Приблудный и остаётся ночевать, заигрывая сразу со всеми девушками.
Всё это в совокупности называется «коммунальная квартира № 27».
Софья Виноградская вспоминала: «…те квартиры, где живал Есенин, знали всё, кроме покоя. И не то чтобы он шумом своим заполнял всю квартиру, — он квартиру и её обитателей приводил в движение, заставлял их вести общую с ним жизнь. Там, где он бывал, всё жило им».
Назарова описывает ситуацию ещё более красочно: «На Никитской кино, где фарс, комедия и драма так перемешались, что отделить их бывает порой не только трудно, но и невозможно. Одни бросаются под паровоз, оставляя две дюжины писем и взбаламутя пол-Москвы, а потом через день… приезжают обратно „живыми“… Другие… присылают корзины цветов, не говоря, что это они, а на следующий день цветы… бесследно исчезают… Третьи приходят с шампанским, а уходят… унося в кармане модных брюк последний покой одних и ласку, любовь и даже душу других… А четвёртые придут… увидят… задумаются… и ничего не скажут… От этого им будет ещё больней, и эта невозможность получить желанное станет ещё сильней и тягостней… ну а что будет, когда распутается этот узел… сказать нельзя, потому что это жизнь! В кино из 100–95 раз можно предсказать развязку, на Никитской из 1000 — один…»
Нет никакой возможности разобраться, что в записи Назаровой относилось к Есенину, что к Покровскому, что к Грандову, а что к Приблудному. Наверное, это и ни к чему.
* * *
Кто-кто, а Грандов точно угодил в этот хоровод против своей воли.
Есенина он по-человечески любил, называл его не иначе как «родной», значение его как поэта осознавал. Дружеская близость с ним ему льстила. Слышал рассказы Есенина и о Троцком, и о Калинине. Скорее всего, это он позвонил в отделение от имени секретаря Моссовета Павлова.
Но вскоре Грандову стало ясно: добром для него всё это не закончится.
Через несколько дней случилась ещё одна неприятность.
Сергей Покровский пришёл в «Стойло Пегаса», нашёл Есенина и выхватил бритву.
Его быстро скрутили и бритву отобрали. Есенин попросил не вызывать милицию. Покровский ушёл сам.
Но Грандов узнал, что его сотрудник ходил к его жильцу с целью убить.
И какую весть ждать следующей?
С какого-то края всё это должно было посыпаться.
Оглянуться не успеешь, думал Грандов, как самого отправят на Соловки за то, что выдал себя за высокое должностное лицо, Лена станет любовницей Есенина, пьяного Есенина переедет трамвай, Галя примет яд, в Брюсовский придёт потерявший рассудок Покровский и перережет оставшихся жильцов, а жуликоватый Приблудный, которого уже несколько раз подозревали в присвоении мелких вещей, вынесет всё, что ещё не вынес.
Нужно было срочно подыскать Есенину отдельное жильё.
Не столько из любви к Есенину, сколько из чувства самосохранения Грандов после совещания с Галей, Аней, Леной, Надей и Софьей написал — на бланке газеты «Беднота»! — заявление в Президиум ВЦИК, с копиями в секретариат Троцкого и Воронскому.
Оно гласило: «В Россию возвратился из-за границы поэт Сергей Есенин. Творчество его хорошо известно т. т. Троцкому и Воронскому, которые, насколько я понимаю, видят в Есенине одну из тех крупнейших фигур современной литературы, мимо которых республика не может проходить равнодушно, а тем более сознательно их игнорировать. Задача республики в отношении таких, как Есенин, при всей романтической расплывчатости их миросозерцания, но при несомненном тяготении к пролетарской революции и её конечным целям, в том, чтобы окружать их тем минимумом внимания, без которого они становятся печальными и нелепыми жертвами житейских тисков и — в большинстве случаев — скатываются на опустошительную дорожку идейной апатии. Нечто подобное, по моему глубокому убеждению, грозит теперь Сергею Есенину. К этому убеждению привели меня личное знакомство и личные встречи с ним. Есенин с самого дня возвращения в Москву скитается, как бездомный, по квартирам знакомых, где ищет себе ночлега. Находя ночлег, он не находит, однако, необходимых условий для работы. А работать ему сейчас хочется, как никогда».
Выдайте, пожалуйста, поэту Есенину трёхкомнатную квартиру с кухней, попросил Грандов.
Есенину об этом письме ничего не сообщили — не хотели напрасно обнадёживать, зато надеялись сделать замечательный сюрприз.
Воронский не ответил, что объяснимо: во-первых, потому что не имел никакого отношения к ведомственному жилью; во-вторых, Есенина узнал совсем недавно, в то время как в «Красной нови» публиковались сотни литераторов и, при всём уважении к Есенину, некоторые из них были сопоставимы с ним по величине дара, а настроены к советской власти куда лояльнее. Но главное — подавляющее большинство их тоже находились в стеснённых жилищных обстоятельствах.
Троцкий, нарком по военным делам, к распределению жилья отношения не имел тоже, но письму дал ход, переправив его в Моссовет с настойчивой рекомендацией: «Дать квартиру ввиду особой нуждаемости».
Из секретариата Троцкого позвонили Михаилу Грандову, извинились, что не могут помочь сами, и отчитались о том, что сделали.
Троцкий, как видим, не только как политик возлагал на Есенина самые серьёзные надежды, но и по-человечески относился к нему, можно сказать, тепло.
Из Моссовета документы переправили в Московское управление имуществом, начертав: «По возможности просьбу удовлетворить».
Из ВЦИК письмо Грандова также оперативно переслали в Моссовет с визой: «Направляем по назначению для исполнения».
Окрылённая Анна Назарова направилась в Управление имуществом.
Впрочем, обрадовалась она преждевременно.
Чиновник по фамилии Попов, встретивший её там, задал вполне резонный вопрос: если Есенин женат на Айседоре Дункан, которой предоставлен целый двухэтажный особняк, отчего он не живёт с женой, а просит себе огромную отдельную квартиру?
Назаровой пришлось сознаться, что они расстаются, и ещё раз напомнить, что Есенин — поэт, которому необходимы условия для работы.
— До чего же вы наивны, — перебил её Попов. — Вы знаете, сколько в Москве поэтов? И что теперь мне делать?
Он мог бы ещё сказать ей, к примеру, что в огромных очередях на жильё стоят и самые настоящие герои Гражданской войны, и погорельцы, и многодетные, и покалеченные, — но не стал.
Собрав предоставленные бумаги — письмо Грандова, ходатайства ВЦИК, Моссовета, секретариата Троцкого, — Попов всё это размашисто завизировал: «В Краснопресненское РУНИ. Из имеющейся площади — в очередь — удовлетворить просьбу Есенина», — и бухнул печать.
Никаких справок, в том числе о разводе с Дункан, собирать не приказали и даже не попросили показать самого Есенина — есть ли он вообще, не улетел ли опять в Америку. Ничего такого: вот вам подпись и печать, и уйдите с глаз долой.
Назарова была уверена, что квартиру Есенину предоставят немедленно; но его действительно поставили на очередь, и жилплощади нужно было какое-то время дожидаться.
Начиная с середины 1920-х власть постепенно предоставляла жильё подавляющему большинству виднейших советских литераторов. Если бы кто-то из числа есенинских знакомых и подруг продолжил присматривать за тем, как движется очередь, — была бы и у него квартира.
Но Назарова, разозлившись, что всё идёт так медленно, той же осенью перестала ходить в районное управление недвижимым имуществом, а больше этим никто не занимался.
* * *
В первые постреволюционные годы Есенин и Маяковский виделись и даже пикировались множество раз. У Маяковского это получалось несколько лучше: он был остроумнее, снисходительнее и выше ростом. Хотя и Есенин позиций не сдавал, добирая своё напором, константиновской удалью, пересвистом.
Соревнование их основывалось на вождистских задатках обоих: Маяковский вёл за собой футуристов и затем созданный им Левый фронт с поэтами Николаем Асеевым, Сергеем Третьяковым, а также теоретиками и художниками. Есенин — имажинистов, среди которых, как мы помним, были свои теоретики и художники, и только что созванных на очередной сбор крестьянских собратьев.
Перебранки и перестрелки между группами, стоявшими за Маяковским и Есениным, не прекращались годами. Имажинисты пинали «футурьё» в каждом своём манифесте, литературном обзоре или публичном выступлении. Маяковский, разъезжая по Европе буквально вослед за Есениным, позиционировал себя именно как футуриста и не забывал всякий раз посетовать на бездарность «имажинят», основных своих неприятелей.
Друг Маяковского Сергей Юткевич вспоминал, как, пародируя «Стойло Пегаса», он придумал панно-вывеску с надписью «Конюшня пунцовой кобылы» и довел номер до полного абсурда, обрядив артиста Виталия Жемчужного, читавшего нечто околоимажинистское, в разделённый по вертикали костюм: с одной стороны — половина цилиндра, половина сюртучной пары и лакированный ботинок, с другой — лапоть, онуча, кафтан, взъерошенный кудрявый парик. «Словом, „синтез“ Мариенгофа с Есениным», — пишет Юткевич; хотя вполне можно сказать, что это синтез Есенина образца 1916 года и образца 1921-го.
Маяковский хохотал до колик.
Но, как ни удивительно, скрытые переклички в поведении Маяковского и Есенина обнаруживаются постоянно: и в жизни, и в литературе.
За границей Маяковский стремительно превратился в того ещё щёголя, закупая под руководством своей возлюбленной Лили Брик галстуки, штиблеты и рубашки и посещая лучших портных Берлина и Лондона. Впервые он выехал за границу одновременно с Есениным — в мае 1922 года, возвратился раньше, в декабре того же года, не только набравшимся впечатлений, но и удивительным франтом — таким же, каким вскоре вернётся его конкурент.
Два очерка о зарубежных впечатлениях — «Париж (Записки Людогуся)» и «Осенний салон» — Маяковский отнёс в газету «Известия».
Вернувшийся спустя несколько месяцев Есенин наверняка об этом узнал и осмысленно забрался на эту ступеньку: а чем я хуже? и я хочу в «Известия»!
Маяковский по возвращении читал в Политехническом лекции «Что делает Берлин?» и «Что делает Париж?».
Лиля Брик, стоявшая за сценой, жутко сердилась, что Маяковский пересказывает услышанное от других — сам он за границей сидел либо в ресторане, либо в гостинице. Никого не напоминает?..
На концерты Маяковского в Политехническом всё равно ломились толпы поклонников; была вызвана конная милиция, едва справившаяся с ажиотажем.
Об этом ажиотаже Есенин, конечно же, прослышал. И повторил.
Да, лекции у Есенина не задались — тут повторение за Маяковским отрикошетило по нему самому, потому что пересказывать с чужих слов он не умел. Но и у Маяковского на самом деле всё прошло не так уж гладко.
Несмотря на успех лекции о Берлине, Лиля Брик дома буквально высмеяла Маяковского за его россказни: лучше б ты комсомольцам поведал, как в покер играл ночи напролёт!
На Маяковского это подействовало почти так же, как на Есенина пародийный фельетон в «Правде».
В итоге и Есенин, как мы помним, сразу отказался от продолжения работы над серией очерков «Железный Миргород», лишь бы фельетонист Оршер больше не поднимал его на смех, и Маяковский сделал ровно то же самое: разом закрыл тему, а уже написанный для «Известий» очерк «Сегодняшний Берлин» со стыда отправил в провинциальную прессу — чтобы Лиля не прочла.
Вернувшийся Маяковский усомнился в действенности футуризма — да-да, опять похожи — и обратился в Агитпроп с просьбой разрешить ему издание журнала «Леф». Его очень раздражало наличие своего журнала у имажинистов. В январе 1923-го Маяковский получил положительный ответ.
В свою очередь, появление журнала «Леф» сподвигло Есенина идти к Троцкому и просить за свой, личный журнал: если у Маяковского есть, почему нет у меня?
К середине 1923-го московские импресарио, увидев, какие толпы идут на Маяковского и на Есенина, начали предлагать им парный вечер, чтобы зрители выбрали лучшего или просто послушали обоих.
Но к прямому столкновению Есенин и Маяковский не стремились.
Оба были заинтересованы в прилюдной победе, а в такой схватке ничто её не гарантировало.
Чем чаще Есенин говорил и писал о «бездарности» Маяковского, тем заметнее была его озабоченность растущим влиянием и популярностью главного конкурента.
Когда Есенин сочинял «Товарища», «Инонию» и «Небесного барабанщика», он был уверен, что станет первым поэтом новой России, левее которого и быть никого не может.
«Товарища» по-прежнему читали на всех эстрадах Страны Советов, текст этой «маленькой поэмы» неизменно входил в постоянные переиздания сборника «Чтец-декламатор», предназначенного как раз для подобных выступлений где угодно, от воинских частей до университетов и школ. Но «Левый марш» Маяковского всё равно звучал чаще и, пожалуй, убедительнее. Там, к примеру, ничего не было про Христа — и молодых пролетариев это радовало.
Именно это соперничество вскоре станет одной из причин — правда, не единственной и не главной — радикального возврата Есенина на явно просоветские позиции.
Пусть Маяковский и словом не обмолвился, что его как-то задевало или озадачивало противостояние с Есениным; но он отчётливо видел, что Есенин — и более никто — с лёгкостью берёт те рубежи, за которые сам он, упираясь, воевал годами: переполненные залы, раскупаемые книжки, огромное внутрилитературное влияние. В конце концов, несмотря на то, что «Левый марш» звучал лучше «Товарища», пролетарские поэты по-прежнему куда чаще подражали Есенину, чем ему.
Кроме того, Маяковский, конечно же, видел, как желторотое юношество и лучезарные советские девушки обожают есенинскую лирику.
Едва ли по этой причине — хотя кто его знает? — в 1922–1923 годах Маяковский, после пятилетнего перерыва, вернулся в область чувственной лирики, написав две поэмы — «Люблю» и «Про это».
В литературном смысле — уже вне всяких намёков на возможные заимствования — Маяковского и Есенина роднят навязчивый мотив самоубийства, столь же навязчивая тема присутствия двойника и неотступная мука ревности.
Вскоре добавится и ещё одна, не основная, но характерная в обоих случаях тема любви к сёстрам — на фоне возрастающего чувства одиночества.
Два поэта пытались разрешить возникающие вопросы — и в творчестве, и в жизни — радикально разным образом; но в психологическом смысле они безусловно и несколько даже пародийно отражались друг в друге.
Только Маяковский писал марши (в самом широком смысле) всё лучше, а лирику — всё… не то чтобы хуже, но вымученнее; Есенин же — почти наоборот: лирику писал всё лучше, а с маршевого строя постоянно сбивался.
Едва ли в 1923 году Маяковский думал, что уступает Есенину в лирике, но всё-таки, якобы равнодушно пожимая плечами, иной раз втайне отмечал, что пронзительная «Москва кабацкая» действует на многих читателей куда сильнее его революционных поэм.
И главное, не мог не замечать, как растёт есенинское мастерство: всё более пластичным и убедительным становится стих, где внешняя простота скрывает сильнейшее внутреннее напряжение.
Наконец, нельзя не констатировать: как бы ни старались Сергей Александрович и Владимир Владимирович приглянуться и пригодиться большевистской власти, их обоих по-прежнему воспринимали в лучшем случае «попутчиками».
В 1921 году видный журналист Лев Сосновский писал в «Правде»: «Надеемся, что скоро на скамье подсудимых будет сидеть маяковщина».
После публикации стихотворения «Прозаседавшиеся» в «Известиях», в марте 1922 года, когда Маяковского публично похвалил Ленин, это несколько повысило его ставки.
Но по-прежнему, когда Маяковский предлагал себя власти в качестве агитатора и предводителя «левого искусства», ему давали понять, что ему лучше держаться несколько поодаль от атакующих фаланг.
Что же касается Есенина, то о нём Ленин никак не высказался.
Троцкий, упомянув Маяковского и Есенина как главных поэтов современности, несколько уравнял их положение.
Пожалуй, некоторая разница между ними была в том, что Маяковский по-прежнему желал стать главным поэтом масс и площадей, чтобы с его стихом на устах маршировали огромные колонны и строчки его были начертаны на самых больших плакатах.
Для этого он и создал «Леф».
А Есенин хотел всенародной любви и растворения в прекрасной русской песне. Чтобы его пели и над этой песней плакали.
Для этого он придумал журнал «Россияне», пытаясь за советским сохранить самое родное и сердечное.
Они являли собой словно бы смыкающиеся части разломанного кем-то сознания нации.
В конечном итоге оба получили, что хотели, но в полной мере — только посмертно.
Единственный их совместный вечер случился 1 октября 1923 года на Поварской, дом 52, известном как дом Ростовых из романа Льва Толстого «Война и мир». В 1923-м там располагался Всероссийский литературно-художественный институт.
Учащаяся литературная молодёжь уже тогда делилась на поклонников Маяковского и Есенина. Как ни удивительно, это противостояние остаётся актуальным уже столетие, нисколько не состарив обоих. Но тогда у студентов была возможность, хотя бы обманом, пригласить обоих.
Позвав Маяковского, комсомольская организация института не сообщила ему, что зовёт и Есенина.
С Есениным проделали тот же трюк.
Вдобавок к этим двоим присутствовал ещё и ректор института Валерий Яковлевич Брюсов.
Маяковский пришёл за полчаса до мероприятия, Есенин — на полчаса опоздал.
Никто из них до самого начала выступления так и не понял, что им предстоит.
Наконец конферансье — студент Фридман — первым вызвал Есенина.
Есенин уже заметил Маяковского, сидевшего крайним справа в первом ряду, но значения этому не придал: Маяковский бывал на десятках выступлений имажинистской братии.
Есенин начал с лирики последнего периода: «Заметался пожар голубой…»
Но едва он закончил первое стихотворение, Фридман объявил Маяковского.
В сущности, студенческий розыгрыш удался.
Теперь Есенину глупо было уходить — это вызвало бы неизбежные насмешки Маяковского: ага, сбежал — что ж, почитаем без него.
В отличие от Есенина, уже догадавшийся обо всём Маяковский сразу сделал убойный выпад, прочитав «Левый марш».
И хотя Есенина приняли с нежнейшим восторгом, по децибелам Маяковский тут же его обыграл: ему не просто аплодировали, а рукоплескали с рёвом и гиканьем.
Пока он читал, пред Есениным встал выбор, чем ответить.
Тряхнуть стариной — и всё-таки дать «Товарища»? Или монолог Рассветова из «Страны негодяев»?
Но, поразмыслив, он разыграл, в сущности, ту же стратегию, что и Маяковский.
Тот ведь мог в ответ на лирику Есенина прочесть отрывок из «Люблю» или из давней лирики. Но нет же — сыграл на контрасте.
Значит, и ему стоило идти поперёк, а не вослед. Причём ответить сильнейшим ударом.
Когда Фридман, переждав овации после «Левого марша», вызвал Есенина, тот не стал брать криком — хотя голос и у него был поставлен отлично, — а начал почти шёпотом, заставив зал смолкнуть и, замерев, прислушиваться: «Пой же, пой. На проклятой гитаре / Пальцы пляшут твои в полукруг».
Это был не только с артистической точки зрения переход в другой регистр, но и тематически — почти издевательский сдвиг в сторону: у вас тут левый марш, и вы, весь зал, хором кричите: «Левой! Левой! Левой!» — ну, ничего, я вам задам другую музыку.
…Не гляди на её запястья
И с плечей её льющийся шёлк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашёл…
Хотя в зале собрались многочисленные комсомольцы, но они тоже понимали, о чём идёт речь.
Зал, ещё не знавший этих стихов, застыл в ожидании нежнейшего завершения мелодии, а она всё длилась:
…Льётся дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Какие всё-таки красивые стихи! И вдруг следом:
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
По залу прошёл электрический разряд.
А как вы хотели, товарищи комсомольцы? Хотели переиграть меня, чтоб я вам на потеху бодался с этой каланчой, а вы наслаждались ощущением лёгкого скандала? Нет уж, я сам по себе самый отменный скандал.
…Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком…
Комсомольцы косились на комсомолок. Комсомолки медленно пунцовели.
…Так чего ж мне её ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь — простыня да кровать.
Наша жизнь — поцелуй да в омут…
Таких стихов студенты не читали ни в одной книжке. Это было что-то немыслимое. Внешне казавшееся похабным, оно таковым вовсе не было, но, напротив, прокалывало в самое сердце.
В финальной строфе голос Есенина окреп и стал почти бешеным:
…Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хер…
Не умру я, мой друг, никогда.
Зал онемел.
Онемение это стоило точно не меньше, чем грохот после Маяковского.
Потом, конечно, все или почти все закричали, захлопали, загрохотали.
Задачу Есенин поставил Маяковскому наисложнейшую.
Что он читал сразу после Есенина, никто из присутствующих не записал.
Что Есенин читал вслед за Маяковским, тоже забылось.
Соревнование длилось два часа.
Наверняка и у Маяковского дошла очередь до лирики, и у Есенина до «Преображения».
Присутствующие запомнили Брюсова, с неким почти уже остервенением аплодирующего то первому, то второму. Поэзию, как выяснилось, было на кого оставить. Жить Брюсову оставалось чуть больше года.
Было бы любопытно, если бы после окончания этого концерта осипшие, чуть вспотевшие Есенин, Маяковский, а с ними Брюсов и глава комсомольской организации института, молодой поэт Джек Алтаузен, пошли в ближайший ресторан, чтобы сказать друг другу: «Ну что мы делим? Из-за чего мы ссоримся?»
Никто никуда не пошёл.
Совместный вечер ни в малейшей степени не примирил Есенина и Маяковского.
Противостояние двух столь разных близнецов продолжилось.
* * *
Незадолго до своего двадцать восьмого дня рождения Есенин, словно забыв об отказе иметь когда-либо дело с прозой, пишет любопытный фрагмент:
«Я очень здоровый и поэтому ясно осознаю, что мир болен. У здорового с больным произошло столкновение, отсюда произошёл весь тот взрыв, который газеты называют скандалом.
В сущности, ничего особенного нет. История вся зависит от меня. Дело в том, что я нарушил спокойствие мира.
Обыкновенно в этом мире позволяется так. Первое: если ты мужчина и тебе 25 или 27 лет, то ты можешь жениться на женщине 20 или 22 лет. Если ты до супружества имел дело с такой-то и такой-то, то женщина твоя должна быть абсолютно „честной“, обладающая той плевой, которая называется „невинностью“. Второе: если ты родился бедным, то работай в поле сохой или иди на фабрику. Если ты родился богатым, то расширяй своё дело и жми рабочих.
Этих человеческих законов можно привести без числа.
Когда я был маленьким, эти законы меня очень удручали, а когда я вырос, я оскорбился и написал письмо всему человечеству. „М[илостивые] Г[осудари], эти договоры вы писали без меня, моей подписи нет на вашей бумаге. Посылаю вас к чёрту“.
Один мой друг испугался того, что произведения его никогда не будут поняты, потому что он вообразил, что человечество остановилось в своём развитии. Я человек оригинальный. Я не люблю захватывать чужие мысли. Но эта мысль удивительно похожа на то, что я думаю. Я не хочу этим оскорбить ни одного человека. „Каждого люблю я выше неба“, — как говорит один поэт, но сегодня в растворённое окно моё дует тёплый весенний ветер. Сегодня я вытащил из гардероба моё весеннее пальто. Залез в карман и нашёл там женские перчатки…
Некоторые гадают по рукам, а я гадаю по перчаткам. Я всматриваюсь в линии сердца и говорю: теперь она любит другого.
Это ничего, любезные мои читатели, мне 27 лет — завтра или послезавтра мне будет 28. Я хочу сказать, что ей было около 45 лет.
Я хочу сказать, что за белые пряди, спадающие с её лба, я не взял бы золота волос самой красивейшей девушки.
Фамилия моя древнерусская — Есенин. Если перевести её на сегодняшний портовый язык и выискать корень, то это будет — осень.
Осень! Осень! Я кровью люблю это слово. Это слово — моё имя и моя любовь.
Я люблю её, ту, чьи перчатки сейчас держу в руках, — вся осень».
В Есенине, как мы вновь видим, жила настоящая прозаическая хватка.
Не было только усидчивости. Но он вполне бы мог создать цикл миниатюр в прозе, когда бы нашёл подходящую форму и имел желание довести до конца эту работу.
Интонационно этот набросок перекликается с повествовательной манерой лучшей прозы тех лет, в первую очередь «Серапионовых братьев», если конкретно — рассказов Всеволода Иванова, или написанной чуть ранее книги «Zoo, или Письма не о любви» Виктора Шкловского, или первых вещей Валентина Катаева, Юрия Олеши, Ильи Ильфа.
Едва ли этот текст сто́ит воспринимать как личную есенинскую исповедь: несмотря на то, что автор называет свою фамилию, перед нами фактически стихи в прозе, предполагающие дистанцию между лирическим героем и сочинителем.
Но опосредованно здесь, конечно, слышится эхо его раздумий.
Например, как же всё-таки его угораздило связаться с женщиной, настолько старше его?
Он до сих пор не знает, как родителям на глаза показаться. Есенин, между прочим, не был в Константинове… с 1920 года! А уже 1923-й к закату шёл.
Дункан в этом фрагменте из конкретной женщины, которая никакого «другого» не любила и даже не собиралась, превращалась в осень, причём не просто в одно из времён года, а в личную есенинскую осень, становясь частью его самого, растворяясь даже в самой фамилии рассказчика.
Должно быть, в перевезённом с Пречистенки в Брюсовский европейском пальто, которое Есенин заново примерил, — подступал октябрь — действительно невесть откуда нашлись перчатки Дункан, и с минуту он их разглядывал, стоя в коридоре у зеркала, пока Галя не окликнула из комнаты: что ты там нашёл?
— Я? Да ничего… Так… Давай подарим Ане Назаровой перчатки! У неё вроде нет.
* * *
В самом конце сентября Есенин, собрав ещё оставшиеся на Пречистенке вещи, наконец перебрался к Бениславской и ко всей замечательной коммунальной компании.
Галя оформила ему прописку в своей комнатке.
Навела порядок в его одежде — постирала, подшила, разложила.
Потом начала разбирать накопившиеся у Есенина рукописи и вырезки из газет.
Есенин не мог на всё это надивиться.
Айседора его, конечно, любила, но даже если бы умела читать по-русски, никогда не стала бы разбирать его архивов — и вообще… Всё было по-другому.
Вскоре Бениславская наняла домработницу, чтобы Есенин всегда был одет, как он любит, с иголочки: с белейшими манжетами, ароматными платками и в сияющих ботинках; и чтобы у него была возможность завтракать дома, а не в «Стойле Пегаса», где его всегда могли поймать и уманить собутыльники.
Стихи его заняли свои места в отдельных папках, во всём образовался порядок, и появилась очень приятная мысль о возможности собрания сочинений: если Госиздат пошёл на то, чтобы выпустить его избранное, чего бы ему не издать, скажем, его трёхтомник?
Маяковский задохнётся от зависти.
Все статьи и упоминания оЕсенине, маниакально собираемые им, Галя систематизировала, вклеив каждую заметку в тетрадку на отдельный листок.
В последние сентябрьские дни Есенин напишет Мариенгофу: «Галя моя жена».
Даст понять, что в любых издательских, семейных и прочих делах, связанных со «Стойлом Пегаса», журналом «Гостиница для путешествующих в прекрасном», и вообще в чём угодно она теперь главная, первая, неоспоримая.
Мариенгоф примет это спокойно и с пониманием.
4 октября Есенин пышно отпраздновал в «Стойле…» свой день рождения, делая из этого уже не просто встречу ближайших друзей, а литературное событие: помимо имажинистов и крестьянских товарищей, позвал Бориса Пильняка — пожалуй, самого знаменитого на тот момент советского писателя новейшего поколения.
Были Мариенгоф, Шершеневич, Грузинов, Ширяевец, Ганин, Приблудный, очень близкий Есенину крестьянский писатель Иван Касаткин и все постояльцы коммунальной квартиры 27.
Галя всё продумала, рассчитала и проследила, чтобы праздник прошёл безупречно.
Оставалась только одна неразрешимая и нервирующая проблема: Дункан.
В отношении к ней Есенин, увы, последователен: последние полтора месяца он у неё не был.
Только что он писал про «белые пряди, спадающие с её лба».
Порой у него даже возникала мысль вернуться на Пречистенку.
Через минуту сам себя переубеждал: нет-нет, никогда.
И тем не менее никак не мог решиться предложить ей развод.
В первую октябрьскую неделю собрался с духом и составил телеграмму:
«Я говорил ещё в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же».
Показал Гале Бениславской. Та говорит: если расстаёшься — зачем пишешь, что любишь её?
Есенин сократил телеграмму: «Я люблю другую женат и счастлив».
Бениславской сказал, что отправил, — но обманул: выкинул этот листок, не дойдя до телеграфа.
Он втайне и боялся Айседоры, и жалел её.
У Гали были свои резоны. Не то чтобы она хотела «завоевать», «присвоить» Есенина — кажется, у неё хватало ума понять, что их отношения не имеют хоть сколько-нибудь долгих перспектив, — однако помочь ему она точно хотела.
Получив очередную телеграмму от Айседоры, он взмолился: Галя, подскажи, что делать.
Она сочинила — это было 9 октября — собственную телеграмму:
«Писем Есенину больше не шлите он со мной к вам не придет никогда не вернётся надо считаться. Галина Бениславская».
Есенина эта телеграмма очень рассмешила: стиль её был так не похож на обычную, предельно тактичную, Галину манеру выражаться.
Да, сказал, отправляй немедленно.
Так она и сделала.
Шнейдер, бывший при Дункан, поначалу вообще решил полученную из Москвы телеграмму спрятать, показав только Ирме.
Дункан со своим отличным чутьём всё равно о чём-то догадалась и весь день была необычайно встревожена.
Спустя день Ирма уговорила Шнейдера ознакомить Айседору со странным посланием. Скрепя сердце он принёс телеграмму, сразу пояснив, что даже не знает эту Бениславскую.
Айседора сделала вид, что приняла известие спокойно.
Ответ, который она придумала к вечеру, был преисполнен меткой иронии, завуалированной под наивность: «Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы письма телеграммы на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю. Изадора».
Получив телеграмму, Есенин некоторое время веселился и хохотал; но через час-другой задор поиссяк.
К следующему дню он затосковал — подходило время возвращения Дункан.
Есенин отдавал себе отчёт: если Изадора его найдёт, он просто не справится.
Она скажет: «Патрик, домой!» — и придётся, не глядя в глаза Бениславской, собирать чемоданы и послушно тащиться на Пречистенку.
Ни Галя, ни Лена, ни Аня — никто из здешних обитательниц Изадору не победит.
Грандов явление Дункан не переживёт.
Как-то вечером, вспоминала Бениславская, к ним в гости зашла Катя Есенина: «…по обыкновению начав с пустяков, она в середине разговора ввернула, что завтра приезжает в Москву Дункан».
Волнение Есенина разом переросло в панику.
Ко всему этому 11 октября 1923 года народный суд Краснопресненского района вынес постановление о привлечении Есенина к уголовной ответственности за хулиганство по статьям 176 и 86 Уголовного кодекса РСФСР — в связи с последней дракой в «Стойле Пегаса» и его поведением в милиции.
Не зная, что делать, он курил одну папиросу за другой, стоя у окна.
Уголовное дело, вот ведь. И Дункан… Да, чёрт побери.
Дункан его пугала даже больше. Чего он только не вытворял — всегда штрафами обходились.
И здесь как-нибудь выкрутимся.
Но от Айседоры он совсем не чувствовал себя защищённым, ведь в телеграмме, которую отправила Бениславская, был обратный адрес.
Встреча неизбежна.
И здесь его осенило.
За пару дней до всех этих событий Есенину пришло письмо от Клюева. Прослышав, что «соколик» вернулся из Европы, смиренный Николай сочинил очередное слёзное, в его излюбленной причитающей манере, послание о том, как пребывает на краю голодной гибели, лишённый пригляда, хлеба и крова.
«Хочу ещё раз посмотреть своего Серёженьку, чтоб спокойней умереть».
Срочно нужно отправляться в Петроград, вот что!
Дункан приедет — а его нет.
Понятно, что в Петрограде навсегда не останешься.
Значит, Клюева надо вывезти из Петрограда и поселить здесь, в Брюсовском, в коммуналке.
Клюев — он хитрый, он ведун, он сплетёт тут такую паутину, что даже Айседора, когда заявится сюда, запутается в ней, залипнет и обессилит.
Только вот неясно, куда его тут деть.
Грандов будет против. Ему нравится жить с Леной. Он не захочет жить с Леной и с Клюевым.
К Виноградской? Софья будет против. Она — порядочная студентка университета, зачем ей бородатый пожилой мужчина в комнате?
Сюда, в их комнату? Но они и так едва помещаются с Галей и Аней.
Есенин бросился в соседнюю квартиру к ещё одной имажинистке и Галиной подруге Яне Козловской.
— Яна, уступи комнату Клюеву! Прошу! Ему негде жить, и он умирает с голоду! А он мой учитель! И он великий поэт!
Козловская, конечно же, была в недоумении. Она очень любила Есенина, но ей тоже надо было где-то ночевать.
Однако под бешеным его напором, замешенным на очаровании, нетерпении, мольбе, — уступила.
— Хорошо, Серёжа, разберусь. Привози своего учителя.
Отец Козловской был членом коллегии Наркомюста, председателем Малого Совнаркома и проживал в Кремле. Видимо, он мог помочь с жильём дочери, обитающей на общих правах в коммуналке.
Есенин сам — сам! — бросился в паспортный отдел оформить Клюеву временную прописку.
Ночью перед выездом играл с Мариенгофом и Приблудным в карты: а вдруг Дункан раньше приедет?
Утром 13 октября забежал в Брюсовский, Галю не застал, оставил ей записку и укатил в Петроград в компании Приблудного, Иосифа Аксельрода и Александра Сахарова.
Билеты купил Сахаров, потому что Есенин был на мели.
Чтобы иметь в кармане хоть какую-то мелочь, он занял 20 рублей у швейцара «Стойла Пегаса».
* * *
Пока Есенина не было, Галя решила обо всём написать своему прежнему возлюбленному Сергею Покровскому, с которым они неизбежно продолжали видеться на работе, но никак не могли объясниться.
«Мой Серёжа, мой родной, мой бесконечно дорогой Серёжа, — писала Бениславская. — Как грустно, как больно, но это так. — Твоей я уж больше никогда не буду».
Получив письмо, Покровский целую ночь ходил вокруг дома в Брюсовском.
Передал Гале отчаянную записку: «…могу жить лишь тобой».
Она тут же написала ответ, увещевая: «…надо овладеть собой. Всё равно, „Есенин свистнет“, и я пойду за ним; из-за него я смогу сделать то, что никто бы меня не заставил, — себя забыть совсем. И обо всём, что я могу потерять из-за этого, я сумею не жалеть. Этого, я знаю, ты не понимаешь и не поймёшь. И при всём том мне от него абсолютно ничего не надо, вот так, специально для меня. А люблю я его очень. Говорят, женщина больше всего в мире любит своего ребёнка, — я бы ребёнка не могла любить, как его».
Покровский так и не оставит её в покое.
Спустя некоторое время напишет ей провидческую записку о приснившемся ему сне.
В этом сне Бениславская застрелилась.
* * *
Адрес Есенин знал, и с вокзала все заявились сразу к Николаю.
Есенин был взволнован: всё-таки не виделись с 1917 года!
По-настоящему боялся застать старика в нищете.
И очень хотел, чтобы Клюев понравился его товарищам: всю дорогу расписывал, какой он хороший, умный, удивительный. При этом выпивали, конечно.
О своём внешнем виде Есенин позаботился: хотелось Клюеву показать, чего нажил. Одет был в соболью шапку и шубу на меху, всегда распахнутую — октябрь всё-таки, — а под шубой сатиновая рубашка.
Клюева застал в отлично обставленной и тёплой квартире.
Сразу стало ясно: Николай Александрович умыт, причёсан, наряжен, сыт, а панику навёл по давней устоявшейся привычке. За скромность — не кормят.
С какой целью Клюев вводил ученика в заблуждение, он открыл как-то своему знакомому: «…пришло мне на ум написать Есенину, потому как раньше я был наслышан о его достатках немалых, женитьбе богатой и лёгкой жизни».
Есенина, при 20 рублях в кармане и занятых деньгах на проезд, всё это не рассердило и даже не рассмешило — махнул рукой, мысленно назвав учителя «чудаком». Столько лет не виделись — и что же теперь, матом его покрыть?
Их встречу Клюев описал в своей манере: «…слышу, позади меня стоит кто-то и городским панельным голосом на меня, как на лошадь, нукает: „Ну, ну!“ Обернулся я, не признал человечину: стоит передо мной стрюцкий, от каких я на питерских улицах в сторону шарахаюсь. Лицо у него не осеннее и духом от него тянет погибельным, нос порошком, как у ночной девки, до бела присыпан, и губы краской подведены. <…> Поликовался я с ним, как с прокажённым; чую, парень клятву преступил, зыбке своей изменил, над матерью-землёй надругался, и змей пёстрый с крысьей головой около шеи его обвился, кровь из горла его пьёт…»
В реальности Клюев вёл себя подобострастно, Есениным и его компанией восхищался, а взгляд его был медов и неотрывен.
После Клюева Есенин, как задумал ещё в Москве, зашёл к давнему приятелю, режиссёру Виктору Шимановскому, на Центральную агитстудию Политпросвета. Не оставлял надежды когда-нибудь увидеть «Пугачёва» на сцене — и Шимановский вроде бы выказывал готовность его поставить.
На читке, в числе прочих, был поэт Всеволод Рождественский, который записал: «На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны.
Меня поразили тяжёлые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки возле рта. Раньше этого не было. Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживлённо рассказывал что-нибудь о своих заграничных странствиях».
Несмотря на вид, в описании которого сошлись Клюев и Рождественский, читал Есенин по-прежнему превосходно.
Актёры были поражены и вдохновлены. Шимановский загорелся ещё больше, тем более что у него был уникальный претендент на главную роль — некто Георгий Орлов, курский крестьянин, явившийся в Петроград и поразивший всех своим актёрским даром. (Через несколько лет он станет солистом Театра оперы и балета имени Кирова.)
Однако с «Пугачёвым» и в Петрограде ничего не выйдет.
Спустя четыре дня, 17 октября, Есенин и Приблудный, забрав Клюева, вернулись в Москву.
* * *
Приехала Айседора или ещё нет, Есенину было уже не важно: Клюев рядом.
Теперь Есенину ужасно хотелось похвастаться Клюевым и Бениславской, и Мариенгофу.
Может быть, даже — поймал себя на мысли — Изадоре. Родной же человек.
Но было и по-настоящему важное дело, завязанное на Клюева.
В общежитии Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, дом 25, жили теперь как нарочно собравшиеся в одном месте Клычков, Орешин, Ширяевец, Ганин, Пимен Карпов. Пришла пора двинуть крестьянский фронт: Есенин во главе, а Клюев — в роли легализующего есенинское первенство старейшины и советчика.
Грузинову Есенин по секрету сообщил накануне отъезда, что хочет Клюева поставить ещё и председателем Ассоциации вольнодумцев. То есть он собирался инкорпорировать учителя в имажинистскую структуру!
Есенин представлял Клюева таким, каким он был в 1916 году: собранным, деловым, деятельным, готовым на соперничество хоть с Григорием Распутиным и вхожим в любые дома. Но Клюев с тех пор поизносился характером и уже чересчур заигрался в юродство.
Путешествие из Петрограда в Москву Клюев описывал в той же интонации: он, наивный человек, оказывается посреди удушающего духовного смрада и терпит всё это, обливаясь незримыми слезами вечного горюна.
В поезде, согласно Клюеву, Есенин «лакал винища до рассветок», при этом «проезжающих материл» и «грозил Гепеу» — не в том смысле, что чекистам угрожал, но, напротив, всех пугал своими связями в этой конторе, ссылаясь на то, что он «знаменитее всех в России, поэтому может дрызгать, лаять и материть всякого».
От вокзала до дома в Брюсовском Есенин «всякие срамные слова орал» уже из пролётки.
В коммуналке их «встретили… девки, штук пять или шесть, без лика женского, бессовестные. Одна, в розовых чулках, есенинской насадкой оказалась».
Слово «насадка» означает: та, кого насаживают. Имел в виду Клюев, конечно же, Бениславскую.
Между тем встретили их Яна Козловская, уступившая гостю свою комнату, Аня Назарова, Софья Виноградская и Елена Кононенко, неразличимые на лица только для Клюева.
Заранее науськанные Есениным, они накрыли стол и всячески выказывали гостю приятие и сердечность.
Через час пришла Катя Есенина. Поздоровалась со всеми и тут же в лёгком недоумении вышла на кухню.
Первое своё впечатление от гостя она описала сама: «…толстобрюхий дядя, похожий на попа-расстригу. На нём была ситцевая синяя, в цветочках, рубаха с заплатой на весь живот. На мясистом лице небольшие бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок».
Бениславская, а потом и Назарова потихоньку вышли следом за Катей на кухню.
Озадаченная Катя спрашивает:
— Это что за противный старик сидит?
На неё тут же зашикали:
— Ты что, ты что, это же Клюев, тот самый, не вздумай при нём мины строить — Сергей ужасно рассердится.
Гале с Аней, что удивительно, Клюев понравился: необычный говор, помесь северных наречий с церковными выражениями, меткие наблюдения, особые манеры — это по-особенному подкупало.
Катя пожала плечами: разве не видно — препоганый же.
Но часом позже, когда Клюев начал читать стихи, поражены были все.
Катя, даром что родная сестра великого поэта, призналась, что в присутствии Клюева почувствовала себя «совсем мизерной».
Неоспоримый поэтический дар его способен был затмить очень многое.
Сергей оглядывал всех собравшихся: ну? Я же вам говорил! То-то же!
До самой ночи читали по очереди стихи. Приблудный тоже был тут и остался ночевать.
Ни о чём не подозревая, он далеко за полночь, чтобы не стеснять Есенина и Галю, ушёл за Клюевым в оставленную Козловской комнату.
Ночью Клюев полез к Приблудному.
Приблудный, от природы здоровый молодой малоросс, Клюева поднял и бросил об пол.
Приблудный устраивать скандал не стал.
Потряс кулаком перед лицом Клюева и снова улёгся спать.
* * *
Теперь в «Стойле Пегаса» постоянно заседали, варьируя состав, Есенин, Клюев, Ганин и Орешин, Ширяевец, Карпов и Клычков и др.
Если заходил Мариенгоф, Клюев с деланым подобострастием восклицал, прицокивая: «Олень! Олень!» С удовольствием там обедал и ко всему ласково приглядывался: надо же, разрисовано всё стихами, эстрада есть.
Позже Клюев расписывал «Стойло…» как предбанник ада: «С полночи полнится верхнее стойло копытной нечистой силой. Гниющие девки с бульваров и при них кавалеры от 13-ти лет и до проседи пёсьей. Старухи с внучатами, гимназисты с papá. Червонец за внучку, за мальчика два».
Обман: имажинисты давно вели дела так, чтобы не иметь проблем с органами, и вход в «Стойло Пегаса» гулящим девкам был закрыт. Что же до продажных мальчиков — их разве что Клюев мог разглядеть в табачном дыму.
В рассказах своих он забыл о многих не менее важных вещах.
Есенин водил его по своим лучшим знакомым — будто повторяя всё то, что Клюев делал для него самого в давние годы, и показывая ему: видишь, я благодарен, я не забыл.
Вдвоём они посетили концерт казахской и киргизской музыки. Есенину так понравилось, что он настаивал: именно эта музыка точнее всего передает суть его последних стихов.
Помимо заседаний в «Стойле…», Есенин не раз приводил учителя и крестьянских сотоварищей в мастерскую Сергея Конёнкова, где продолжались разговоры.
Отдельные беседы вели в гостях у писателя Ивана Касаткина, куда Есенин пришёл опять же вдвоём с Клюевым.
После долгих переговоров порешили на том, что пришло время официально объединить всех крестьянских собратьев в единую организацию и назвать её «Ватага».
Совместно сочинили послание в ЦК РКП(б):
«Нижеподписавшиеся, группа поэтов и писателей, вышедших из недр трудового крестьянства, с самого начала Октябрьской революции деливших свою судьбу с судьбами революционного крестьянства и советской власти, настоящим поднимаем вопрос ЦК РКП об уделении со стороны рабоче-крестьянской власти внимания к нашим творческим достижениям».
Изначально в письме содержалась прямая просьба к большевистскому руководству выдать каждому из подписавших по 50 червонцев; но потом посчитали, что это перебор, и вычеркнули.
Помимо Есенина, Клюева, Карпова, Касаткина, Клычкова, Орешина, Ширяевца, письмо подписали ещё Алексей Чапыгин и Павел Радимов.
25 октября в Доме учёных на Пречистенке, дом 16, назначили «Вечер русского стиля», где выступили трое — Есенин, Клюев и Ганин.
Привыкшая к имажинистам публика была несколько озадачена явлением двух кому-то вообще неизвестных, а кем-то подзабытых поэтов.
Но, на удивление, всё прошло успешно.
Единственное — мемуаристы отметили, что Есенин во время выступления стоял на сцене с папироской в руке, не прекращая курить ни на минуту, и часто громкими глотками пил воду из графина.
Понемногу он стал возвращаться в привычное предъевропейское и европейское состояние: пить в постоянном режиме, изо дня в день.
Клюев же либо вообще не прикасался к алкоголю, либо мог позволить себе едва-едва пригубить. С трезвых глаз многое казалось ему из ряда вон выходящим. Но многое, увы, таковым и было.
Впрочем, когда Есенин однажды по пьяному делу затеял потасовку со своим старым имажинистским другом Борисом Глубоковским, Клюев в ужасе убежал в Брюсовский и там сообщил ошарашенным девушкам, что идёт страшное побоище. Едва ли кто живой останется, уверял Клюев: один из дерущихся уже покалечен, второй серьёзно побит, и оба продолжают рвать друг друга на куски.
Галя и кто-то из подруг уже одевались, чтобы спасти хоть кого-то, но навстречу им уже объявились Есенин, Глубоковский и компания — помирившиеся, весёлые и даже не поцарапанные.
* * *
Мариенгоф настаивал, что настоящее охлаждение взаимоотношений с имажинистами (вернее было бы сказать: с ним, Анатолием) началось у Есенина именно в это время.
Крестьянские собратья тянули Есенина в свою сторону, уверенные, что он их приподнимет, сделает удачливее.
Имажинисты смотрели на это почти спокойно и противодействовать не старались — в силу самых разных причин.
Для начала: это Есенин, перечить ему себе дороже, пусть забавляется; надоест — вернётся.
В глубине души ни Мариенгоф, ни Шершеневич не верили, что из этого хоть что-то получится.
К тому же Мариенгоф слишком много времени стал уделять личной жизни, а Шершеневич и братья Эрдманы — затеянному ими театру (будущему Театру на Таганке, между прочим).
Грузинов готов был поддерживать Есенина в любых начинаниях — лишь бы позвал, тем более что Мариенгоф с Шершеневичем всерьёз его никогда не воспринимали. Ивнев же всегда ходил своими маршрутами, стараясь ни с кем не ссориться.
Едва ли есть основания рассуждать о том, что для Есенина настала пора разочарований, — он просто пытался каким-то особым, хитрым образом перезапрячь литературные упряжки, чтобы рвануть с места и понестись.
Цену своим крестьянским сотоварищам он знал не хуже, чем имажинистам, — и поэтическую, и человеческую.
Той осенью Есенин часто приходил в комендантскую общежития, где обитали крестьянские поэты: всегда посреди ночи, таща на себе корзину с пивом. Вызывал Орешина, Клычкова, Ганина и всякий раз, не уставая от повторения шутки, пел им, на них же самих и намекая:
Вспомню, вспомню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два сыну говорила:
— Не водись с ворами!
Но если касательно этих поэтов шутка не имела никакой реальной подоплёки, кроме есенинского иронического скепсиса, то Иван Приблудный в финале октября был заподозрен в краже из коммунальной квартиры 14 тысяч рублей и ряда есенинских вещей — золотой ручки, платков и прочих мелочей, привезённых из европ и америк.
Когда Бениславская призвала его к ответу, тот сказал, что ручку и платок получил в подарок от пьяного Есенина, «навязавшего» ему всё это, а 14 тысяч — подлый навет и ничего более.
История с деньгами так и осталась бы тайной, если бы впоследствии в присутствии Приблудного с завидным постоянством не пропадали купюры, книжки, тетрадки, ручки и прочие интересные блестящие штуки.
Есенин будет лупить Приблудного смертным боем — и всякий раз прощать.
Неизвестно, спустил бы он нечто подобное Анатолию, Вадиму или, скажем, Сандро.
Если охватывать шире, стоит заметить, что попытка Есенина соединить две столь разнородные поэтические колонны, состоявшие из людей, которые в его отсутствие и здороваться друг с другом не стали бы, вовсе не являлась такой бесперспективной и даже диковатой.
Ещё в 1921 году Сергей Городецкий в рецензии на поэму «Пугачёв» написал, что имажинизм — не более чем «литературное развитие всегда стремившегося к изобразительности деревенского языка», то есть почти впроброс предположил, что на самом деле никакого противоречия между имажинизмом и крестьянской поэзией нет.
Весной 1922 года в эмигрантском журнале «Новая русская книга» независимо от Городецкого о том же самом написал Роман Гуль: «О Есенине часто говорят: „Какой же он имажинист!“ Многие критики пытаются отделить Есенина от имажинизма как поэтического направления. Думаю обратное: „имажинизм“ — органическая стихия Есенина, создавшего это направление… У имажиниста Есенина „цвет“ почти побеждает всё. У поющего рязанского поэта в руках ещё и кисть… И о чём бы он ни запел — о полях, о лесах ли, о любви, ветре, о вечере, — всегда великолепны узорные песни молодого гусляра».
Наконец, только что, в 1923 году, на ту же тему убедительно высказался ещё один неожиданный «литературный критик» — Лев Троцкий: «Неправильно говорят, будто избыточная образность имажинистов вытекает из индивидуальных склонностей Есенина. На самом деле мы ту же черту находим и у Клюева. Его стих отягощён образностью ещё более замкнутой и неподвижной. В основе своей это не индивидуальная, а крестьянская эстетика. Поэзия повторяющихся форм жизни мало подвижна в своих основах и ищет путей в сгущенной образности».
Пока наиболее ретивые пытались оттащить Есенина то от имажинистов, то от «мужиковствующих», самые наблюдательные, поразмыслив, пришли к тому, что это одна и та же поляна, просто засеянная чуть иначе.
Есенин был имажинистом и крестьянским поэтом, и противоречия в этом не наблюдалось.
Он был шире всех своих товарищей — он был огромен.
Он в равной степени не желал быть только имажинистом и восприниматься только как крестьянский поэт.
Имажинисты — с ними всё ясно: «кривляются».
А крестьянские поэты… По этому поводу точнее всего подметил Эммануил Герман, написавший о Есенине: «Кольцовым быть не хотел. Помнил, что Кольцов говорил о Пушкине „они“».
Есенин хотел говорить Пушкину «ты».
Этим вещам Есенин мечтал научить своих собратьев.
Одних — быть органичнее, услышать кровоток земли.
Вторых — выморить в себе затаённое — не крестьянское, а холопское.
И если отступить от привычного разделения на первых и вторых, вдруг открывается совсем иная картина.
«Мужикослов» Ширяевца вполне мог быть опубликован в имажинистских сборниках. Перенасыщенные образами и метафорами стихи Клюева — тем более.
Алексей Ганин имажинистом не стал лишь по недосмотру, в силу зацикленности на своей «вологодскоски», а также настойчивого антисемитизма.
В свою очередь Ивнев, Грузинов и Кусиков — вполне себе «крестьянские», то есть традиционалистские поэты, особенно когда писали о «природе».
И если они кому-то кажутся вычурными, так редко кто мог быть столь же вычурным, как Клюев.
Едва ли не главный есенинский наследник — соразмерный ему гений русской поэзии Павел Васильев — воспринял наследие не встреченного им учителя из рук имажиниста Ивнева и «крестьянина» Клычкова, с которыми общался и дружил. Буйная Васильевская поэтика апеллирует в равной степени и к народному началу, и к модернистскому — и к «Радунице», и к «Исповеди хулигана».
Есенин — не путаник. Есенин — великий поэтический примиритель.
* * *
Айседора вернулась в Москву на следующий день после приезда Есенина, Клюева и Приблудного.
К удивлению «Или Илича» Шнейдера, искать мужа она не стала, выглядела крайне сдержанной, полностью погрузилась в дела школы и в подготовку к новым выступлениям.
Ирландская мать обиделась! Патрик не должен был так поступать — позволять какой-то девке высказываться за него. Некоторые вещи даже детям не прощают.
По крайней мере, пока дети не явятся сами просить прощения.
И Есенин — явился.
Шнейдер вспоминал:
«Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказной огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зёрна:
„От Сергея Есенина“.
Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно поэтому „театральные“ корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.
После 6-й симфонии и антракта, когда уже шёл „Славянский марш“, я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный „глазок“ такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:
— Я Дункан!
Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.
— Это к вам? — спросил один из милиционеров.
Я утвердительно кивнул головой, а Есенин ещё раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:
— Я — Дункан!»
Прошедший сквозь милицейский кордон Есенин тут же признается Шнейдеру:
— Хочу немедленно посмотреть на Изадору!
Шнейдер, понимая, что реакция её на Есенина может быть непредсказуемой, взял с него клятвенное слово, что тот не станет делать Дункан никаких знаков из-за кулис.
Есенин кивнул: да; в смысле — нет, не буду.
«Мы встали в первой кулисе, — пишет Шнейдер, — он — впереди, прижавшись ко мне, я — положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.
Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шёпот:
— Издаро-о-ора! Издаро-о-ора!
Заглянув ему в лицо, я увидел сияющие глаза и вытянутые трубочкой губы:
— Издаро-о-о…
— Сергей Александрович! Вы же обещали!
— Не буду, не буду…»
Только когда раздались финальные аплодисменты, Дункан заметила Есенина и бросилась к нему.
На поклон Айседора уже не вышла.
Нацеловавшись, отправились ужинать на Пречистенку.
На улице Есенина ждала сестра Катя — её взяли тоже.
Собрались ещё какие-то гости. Всё шло замечательно — почти как два года назад.
Дальнейшее развитие событий два свидетеля излагают по-разному.
Версия Шнейдера.
Есенин попросил Катю спеть — та исполнила тоненьким голоском народную рязанскую песню, все аплодировали. Он уговаривал спеть ещё, но сестра отказалась.
Какое-то время спустя Айседора тихо попросила Есенина не пить больше. Он вскочил, обвёл всех бешеным взглядом и, заметив свой деревянный бюст работы Конёнкова, схватил его и выбежал на улицу.
Катя — за ним.
Одна из юных учениц Дункан, Кира Хачатурова, рассказывала иначе.
Когда Катя начала петь, Айседора встала и резко вышла из комнаты.
Есенин мрачно заметил:
— Не понравилось хозяйке, ушла.
Мама Киры, выйдя в коридор, увидела, как Дункан ходит по нему, схватившись за голову и повторяя по-английски: «Боже мой! Боже мой!»
После этого, попрощавшись со всеми гостями за руку, Есенин забрал свой бюст и вышел.
Какая-то размолвка между Сергеем и Айседорой, не видимая чужому глазу, всё-таки случилась.
Вернувшись в Брюсовский к Бениславской, Есенин соврал, что даже на выступление к Дункан не зашёл; зато на два голоса с Катей расписал, как ловко они умыкнули бюст — из дома, куда он якобы и не собирался.
Получалось из рассказа, что он явился туда, чтобы забрать бюст и забыть этот адрес.
Но и это оказалось неправдой.
* * *
Есенин, как и собирался, через день-другой привёз на Пречистенку Клюева: вот, Изадора, полюбуйся — мой учитель и друг.
Она приняла учителя и друга со всей щедростью; но Клюеву в тот день всё равно что-то не понравилось — может, по старой памяти приревновал Сергея?
Клюев вернулся в Брюсовский. Есенин остался ночевать у Дункан.
К полудню следующего дня Сергей и Айседора приехали в «Стойло Пегаса».
Бениславская, зашедшая за деньгами в кассу, застала их там.
Она опишет эту встречу: «Сажусь на диванчик у кассы почти напротив их столика. Дункан обернулась, внимательно посмотрела. С. А. тоже пристальным долгим взглядом посмотрел, как бы что-то объясняя. Ничего не понимаю. Решила всё предоставить естественному ходу вещей. Минут через 15 в кассе появляются деньги. Получаю и собираюсь уходить. С. А. направляется ко мне, здоровается и сдержанным, глухим голосом, как бы стараясь убедить и заставить понять что-то, — то, что сейчас некогда и невозможно объяснять, — говорит полушёпотом: „Галя, ничего, понимаете, ничего не изменилось. Так надо. Я скоро приду. И деньги берите здесь, как всегда. И вообще всё по-прежнему“».
Галя сразу же догадалась, что Есенин вновь изменяет ей с Айседорой, но виду не подала.
Ко всему этому она была вполне готова и, говоря Покровскому о своей всепрощающей любви к Есенину, не обманывала.
Хотя что значит «изменяет» — женой-то его оставалась Дункан. Здесь сразу и не разберёшься, кто кому и с кем изменял.
В конце октября — начале ноября Есенин, заезжая на Пречистенку ночевать, оставался там на несколько дней.
Клюев, вскоре поняв, что там кормят лучше и стелют мягче, из комнаты в коммуналке перебрался в особняк Дункан.
(А что Серёжа спит по соседству с этой старой бабой — так Серёжа всё равно уже в аду: перетерпится.)
2 ноября Клюев, отправляя в Петроград открытку с фотографией Дункан, написал на обороте: «Я ей нравлюсь и гощу у неё по-царски».
Но при этом тут же нажаловался: «…живу в непробудном кабаке, пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льётся рекой, и люди кругом бескрестные, злые и неоправданные. Не знаю, как я вырвусь из этого ужаса».
Как будто его за пояс держали.
Отношения Есенина и Дункан завершались, странным образом зеркально отразив начало их романа.
Тогда Есенин по инерции ещё встречался с Бениславской, но постепенно оставил её совсем и перебрался на Пречистенку, где устроил свой поэтический штаб — с постоянной сменой гостей и неизменными возлияниями.
Теперь Есенин, по инерции встречаясь с Айседорой, всё чаще вспоминал о Бениславской.
Что же касается штаба, то совещания с крестьянскими поэтами становились всё реже и бессмысленнее.
А потом учитель отбыл.
Мариенгоф съязвит, что Клюев дождался, когда Есенин сошьёт ему дорогие шевровые сапоги, и втихомолку, ни с кем не попрощавшись, уехал в Петроград.
Это не совсем правда: Клюев заранее просил Приблудного отправить петроградскому знакомому телеграмму с просьбой подготовить ему комнату для житья.
Есенин о его предстоящем отъезде знал. Но смысл удерживать Клюева иссяк.
«Ватага», не успев собраться, расклеилась.
Причин было несколько, но главная проста: государство не было готово ставить на крестьянскую литературу и поддерживать есенинских собратьев не спешило.
А без государственного пригляда держаться им было не на чем.
Можно прийти к Серёже — выпить и покушать, но при чём тут литература?
У имажинистов пока ещё было своё кафе и, значит, какие-никакие доходы, а в кафе была эстрада, где всегда можно выступить; а ещё у них был журнал, оставались возможности издавать книжки и даже продавать их.
А у крестьянских поэтов — только хорошие стихи, чувство великой родовой солидарности и по койке в общежитии.
После отъезда Клюева, случившегося 7 ноября, Есенин ещё несколько раз по старой памяти, обычно пьяный, будет называть извозчику Пречистенку вместо Брюсовского.
Катя Есенина признается много позже, что Галя брала её с собой и они вдвоём мёрзли возле особняка Дункан в надежде перехватить Сергея.
Унизительно? Галю это не унижало.
Иногда это удавалось, и Есенин послушно ехал с ними. Иногда — нет: они ждали, застывая в ноябрьской ночной Москве, а Есенин приехал раньше и без чувств лежал у Айседоры.
Но однажды утром, в середине ноября, без прощальных сцен и ругани, он ушёл с Пречистенки и больше не появился там никогда.
* * *
Осенью 1923 года Ветлугин — тот самый, бывший их с Айседорой секретарь, успевший съездить в Европу, напишет ему с парохода, вновь направляющегося в Штаты, симптоматичное письмо:
«Ты ушёл в Москву (“творчество”), а я еду в ненавистную тебе Америку (мечтал об юдоли Мак-Дональда).
Мне моё имя — строка из паспорта, тебе — надпись на монументах. Мою смерть отметят в приходо-расходной книге крематория, твоя воспламенит Когана, если он тебя переживёт (а “он” всех переживёт)».
Коган, которого в качестве имени нарицательного использовал на диспуте Маяковский, появился и здесь: «он».
Очевидно, что разговоры на тему конкретного Когана — и вообще об этом — Есенин с Ветлугиным вели не раз.
Есенин всю осень нет-нет да появлялся, всегда нетрезвый, под окнами Всероссийского литературно-художественного института, заранее зная, где Коган читает лекции, и начинал, размахивая цилиндром, читать стихи.
Студенты, естественно, бросали занятия — Есенин пришёл! — и срывались на улицу. Коган оставался в аудитории один.
Возмущённый, он шёл искать Брюсова, чтобы нажаловаться; но тот, приняв Когана в первый раз и пообещав на Есенина воздействовать, в следующий раз прятался, наблюдая за происходящим на улице из потайного места и посмеиваясь.
Брюсов, видимо, полагал, что лекции Когана студенты и так послушают, а Есенин — это практические занятия.
Есенинские настроения подогрел Клюев — Бениславская и Назарова не раз заставали их на кухне за обсуждением, так сказать, «Когана», — им, правоверным советским девушкам, исповедующим интернационализм, это совсем не нравилось; но Клюев, когда хотел, умел высказываться на скользкие темы так, что зацепиться было не за что: вроде всё ясно — а ни одного крамольного слова не произнесено, и никакую мысль за хвост не поймаешь.
Другие есенинские приятели и тем более он сам такой щепетильностью не отличались.
20 ноября Есенин, Клычков, Орешин и Ганин сидели в пивной на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара, дом 28.
Обсуждали то да сё, и разговор почти неизбежно коснулся еврейской темы.
На беду рядом оказался некий гражданин, гревший уши, слушая чужую беседу.
Ганин кивнул Есенину: потише, слушают.
На что Есенин ответил достаточно громко:
— Плесните ему пивом в ухо.
Человек поднялся и покинул пивную.
Звали его Марк Родкин, он работал комендантом и ответственным контролёром Московского совета производственных объединений. В Москву приехал из Виленской губернии.
Он вернулся через несколько минут с милиционером и потребовал задержать Есенина, что и было сделано.
Вслед за товарищем пошли Клычков, Орешин и Ганин — не бросать же его одного.
Поначалу было даже весело.
В 47-м отделении милиции поэты, косясь на Родкина, картавым хором исполняли песню: «Вышли мы все из на’ода, дети семьи т’удовой…» — и хохотали.
Милиционеру по фамилии Абрамович песня тоже не понравилась.
Вскоре Родкин уже давал показания:
«20 ноября в 7 час[ов] веч[ера], возвращаясь домой со службы, я зашёл в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбуждённому их состоянию и по несдержанному поведению, я понял, что они сидят здесь довольно долго и что они до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива. Но вместе с тем было видно, что они были далеко не столько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчёт в своих действиях. Они вели между собой разговор о Советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я однако мог заключить, что двое из этих граждан не только нелояльно относятся к соввласти, но определённо враждебно.
Спустя минут 5 музыка перестала играть. Один из этих четырёх граждан встал со своего места и приблизительно на 1 минуту куда-то вышел. Возвращаясь на своё место и проходя мимо моего стула, я инстинктивно почувствовал, что он обратил на меня особое внимание. Усевшись на своё место, гражданин этот стал переглядываться со своими сотоварищами, желая обратить их внимание на меня. Сотоварищи, очевидно, поняли его. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях „нашей России“ виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилия жидов необходимы особые меры как погромы и массовые избиения. Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громко стали шуметь и ругать паршивых жидов… Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании чёрной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают „их Троцкий и Каменев“. Такое же оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил заявить в отделение милиции для составления протокола».
* * *
Автор многочисленных книг и публикаций по еврейскому вопросу, участник Белого движения, сионист, эмигрант Даниил Пасманик констатировал тогда: «Мы должны признать, что многие евреи собственными действиями вызывают настроение обострённого антисемитизма. <…> Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, — все эти фармацевты, приказчики, коммивояжёры, недоучившиеся студенты, бывшие экстерны и вообще полуинтеллигенты, — действительно причиняют много зла России и еврейству».
В партии большевиков ещё в 1922 году евреи составляли всего 5,2 процента. Однако при выборах членов ЦК на XI съезде партии, прошедшем в том же году, представители еврейства получили 26 процентов мест: это был заметный фактор.
Проблема вдруг возникших в Центральной России антисемитских настроений была столь остра, что в 1923 году Комиссариат внутренних дел создал специальную комиссию по изучению вопроса.
Во время Гражданской войны с антисемитами боролись самым жёстким образом. Постановление, принятое Советом народных комиссаров ещё 27 июля 1918-го, гласило: «Принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона».
Проще говоря, за подобный разговор («ведение погромной агитации») вполне могли расстрелять. Когда Марк Родкин в своих показаниях упоминал о призывах к погромам, он, вполне возможно, знал, что́ делает.
Однако в редакцию Уголовного кодекса 1922 года это постановление не вошло.
Теперь большевистская власть числила антисемитизм по разряду «общественно-бытовых извращений», наподобие алкоголизма.
В то же время данный случай, при умелой подаче, можно было подвести под статью 59–7 УК «Пропаганда или агитация, направленные к возбуждению национальной или религиозной вражды или розни». И это уже грозило тюремным сроком.
Есенин, трезвея, начал перебирать, чьей помощью он мог бы воспользоваться сегодня.
Калинину уже звонили, и кончилось это плохо. Блюмкину вряд ли стоит звонить: и он, и его начальник могут неоднозначно расценить случившееся.
То ли Есенину, то ли кому-то из сотоварищей пришла мысль: а если Демьяну Бедному позвонить? Свой человек — русский, Ефим Придворов по паспорту, — поэт, но влияния настолько огромного, что живёт в Кремле.
Есенин попросил телефонный аппарат — ему предоставили.
Бедный в своей кремлёвской квартире взял трубку.
Есенин представился и попросил помочь. Бедный попросил изложить суть дела.
— Один еврей четверых русских арестовал, — посмеялся Есенин и вкратце описал, как всё было.
Когда трубку вернули дежурному, Бедный сказал, что заступаться за этих граждан не считает нужным и советует действовать строго по закону.
В своих показаниях Есенин настаивал: «…во время разговоров про литературу упоминали частично т. т. Троцкого и Каменева и говорили относительно их только с хорошей стороны, то, что они-то нас и поддерживают».
Клычков: «Называть тов. Троцкого и Каменева жидами не называли, а наоборот говорили, что эти люди вышли из своей национальности», — проще говоря, приоритеты русской революции и государственности поставили выше любых национальных интересов.
Орешин: «О тов. Троцком и Каменеве говорили, что под их покровительством только может расцветать русская литература».
Ганин: «Об оскорблении т. т. Троцкого и Каменева мы все четверо не думали. Лично я даже доброволец Красного фронта с 1918 жертвовал жизнью, благодаря вдохновенного указания вождей т. т. Троцкого и Каменева призывающих всех рабочих на защиту пролетарских интересов…»
Милиционер Абрамович, слушавший поэтов уже в отделении, излагал в своём докладе содержание их разговоров: «Помню, что говорили онипримерно следующее: „Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейских семей, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов…“»
Общую направленность разговора все четверо не отрицали.
Есенин: «О евреях в разговоре поминали только, что они в русской литературе не хозяева и понимают в таковой в тысячу раз хуже, чем в чёрной бирже, где большой процент евреев обитает как специалисты. Когда милиционер по предложению неизвестного гражданина предложил нам идти и мы, расплатившись, последовали за милиционером в отделение милиции, идя в отделение милиции, неизвестный гр-н назвал нас: „мужичьё“, „русские хамы“. И вот, когда была нарушена интернациональная черта национальности словами этого гражданина, мы, некоторые из товарищей, назвали его жидовской мордой».
Клычков: «…в долгой дружеской беседе относительно советской власти ничего не говорили, и говорили, что роль евреев в литературе уже как на чёрной бирже и ничего не ожидается от последней».
Орешин: «…мы говорили о евреях в русском творчестве, в литературе, что они выразить русскую душу не могут так, как это может русский писатель».
Ганин вообще будет отрицать разговор о евреях. Судя по всему, показания они давали, не сговорившись, и по этой причине, хотя и смягчив краски, в целом изложили всё честно.
Троцкий рассматривался компанией как один из возможных покровителей. Едва ли они испытывали к нему особые симпатии и разделяли опубликованные есенинские слова о гениальности Троцкого; однако других серьёзных симпатизантов из числа партийной верхушки пока не просматривалось.
Родкин сам признался, что разговор за грохотом оркестра едва слышал. Общий контекст беседы носил ксенофобский характер, затем его лично оскорбили; в отместку он досочинил самые острые детали, чтобы выглядеть максимально убедительным.
В два часа ночи Клычков, работавший помощником главного редактора «Красной нови», позвонил Воронскому. Узнав, в чём дело, Воронский положил трубку.
К утру всех четверых отпустили под подписку о невыезде.
В 47-м отделении милиции могли оформить происшествие как банальную «хулиганку», но, позвонив в вышестоящую инстанцию, получили иное указание.
Материалы дела ушли в секретный отдел ГПУ. Рассмотрение дела было поручено сотруднику ГПУ Абраму Славатинскому. Кстати, тоже поэту.
Впрочем, нельзя исключать, что Родкин был профессиональным осведомителем и в данном случае выполнял свою работу, подслушивая разговоры в пивной, а значит, никуда, кроме ГПУ, это дело и не могло уйти.
Что удивляет в этой истории: 21 ноября около полудня поэты разошлись по домам. В утреннем номере «Рабочей газеты» от 22 ноября уже был опубликован безапелляционный фельетон Льва Сосновского.
* * *
Статья Сосновского называлась «Испорченный праздник».
Он писал:
«20 ноября Всероссийский союз поэтов праздновал своё пятилетие. Получил приглашение на праздник и я. Мне отпраздновать по разным причинам не удалось.
Так как я не поэт, а просто газетчик, то перенёс это лишение сравнительно легко».
До чего важная информация! Оцените скромность автора!
«А вот каково было четырём настоящим поэтам вместо юбилейного праздника попасть в милицейскую каталажку!
Дело было так. Вечером, 20 ноября, около 10 часов, звонят по телефону к Демьяну Бедному. Говорит известный поэт Есенин. Думали, зовёт на праздник. Оказывается, совсем напротив. Есенин звонит из 47 отделения советской милиции. Говорит подчёркнуто развязно и фамильярно.
— Послушай… скажи тут, чтобы нас освободили…
— Кого нас?
— Меня, Орешина, Клычкова и Ганина.
— Почему вы в милицию попали?
— Да, понимаешь, сидели в пивной… Ну, заговорили о жидах, понимаешь… Везде жиды… И в литературе жиды… Ну, тут привязался к нам какой-то жидок… Арестовали…
— М-да… Очень не-хо-рошо…
— Понятно, нехорошо: один жид четырёх русских в милицию привёл.
Демьян Бедный попросил к телефону дежурного по милиции т. Ардарова, а затем того гражданина, что пригласил поэтов в милицию, и сказал им:
— Я этим прохвостам не заступник. Поступайте по закону!»
Сосновский, как видим, знает всё в мельчайших подробностях.
«Оказалось, что в какой-то пивной, подготавливаясь к юбилейному заседанию советских поэтов, Есенин, Орешин, Клычков и Ганин вели мирный разговор о жидовской власти, о засилии жидов, называя достаточно известные всем имена. Сидевший за соседним столом гражданин возмутился и потребовал составления протокола. Одному милиционеру не удалось свести поэтический квартет в милицию. Потребовался второй милиционер.
В милиции поэты вели себя так, как в незабвенные времена держались деятели союза истинно русских людей или палаты Михаила архангела. По освидетельствованию, поэты оказались в состоянии лишь лёгкого опьянения. Оно и понятно, ведь впереди предстояло юбилейное заседание Всероссийского союза поэтов, где Есенин, Орешин и компания должны были играть первую скрипку. Этим самым разрешаются и вопросы о вменяемости и о сознательном произнесении черносотенных речей».
Привет Союзу поэтов: недосмотрели? А вас предупреждали! И эти люди у вас — за главных.
«Разумеется, знаменитых поэтов попросили провести юбилейную ночь в милицейском участке, а наутро дело пошло своим чередом. Протрезвившийся Есенин продолжал разглагольствовать по Пуришкевичу».
А это кто уже успел подслушать?
«О дальнейших последствиях этой истории читающая публика узнает в своё время».
Сосновский ведёт себя так, будто не только вина уже доказана, но и содержание обвинительного заключения ему известно.
«Лично меня саморазоблачение наших поэтических „попутчиков“ очень мало поразило. Я думаю, что, если поскрести ещё кое-кого из „попутчиков“, то под советской шкурой обнаружится далеко не советское естество».
Наверное, и список тех, кого надо поскрести, уже готов.
«Очень интересно узнать, какие же литературные двери откроются перед этими советскими альфонсиками после их выхода из милиции и как велико долготерпение тех, кто с „попутчиками“ этого сорта безусловно возится в стремлении их переделать».
Сосновский посылает сразу два чётких сигнала. Первый — всем издательствам, литературным журналам и газетам: только попробуйте опубликовать хоть кого-то из числа этих антисоветчиков и черносотенцев — партия сразу поймёт, что вы с ними заодно. Второй — самым высоким ответственным товарищам в лице Троцкого, Луначарского или Воронского, которые никак не могут понять, что этих «попутчиков» надо не пестовать, а судить.
Автор явно получает удовольствие от своей роли.
«Могу сказать наверняка, что через несколько дней мы прочтём в белогвардейских заграничных газетах сочувственные слова по адресу „уличённых жидами мальчиков“.
Недаром Есенин в последней книжке „Красной нови“ писал в своём стихотворении (цитирую на память):
Почему зовусь я шарлатаном,
Почему зовусь я скандалистом…
Теперь всем ясно, почему. И почему не только шарлатанами и скандалистами, но ещё и крепче зовут Есенина и Кº».
Как крепче?
Да «контрой»! «Контрой» их зовут.
В тот же день газета «Рабочая Москва» (№ 262), черпая информацию явно из того же источника, примерно в тех же выражениях ещё раз расписала всю историю и резюмировала: «Делу будет дан судебный ход. Так кончился их пир бедою. А мы получили удовольствие узнать подлинные мысли четырёх „попутчиков“, ибо что у трезвого „попутчика“ на уме, то у пьяных Есениных и Орешиных на языке».
Крупнейшие советские издания — «Известия» и «Правда» — тут же объявили бойкот всем четырём авторам, но, конечно же, в первую очередь Есенину — потому что остальных там всё равно не публиковали.
Фельетон Сосновского вскоре перепечатают — вдруг кто-то пропустил, не заметил, не обратил внимания — в газете «Саратовские известия» (№ 271 от 28 ноября), в газете «Последние новости» (№ 52 от 3 декабря), в журнале «Жизнь искусства» (№ 48 от 4 декабря).
Лев Семёнович Сосновский был не просто одним из ведущих советских журналистов, постоянно публиковавшимся в газете «Правда» и в журнале «На посту». Он был членом Президиума ВЦИК и ответственным редактором газеты «Беднота» — той самой, где работали или сотрудничали Галина Бениславская, её бывший возлюбленный Сергей Покровский, Михаил Грандов и прочие жильцы коммуналки № 27. Сам дом на углу Большой Никитской и Брюсовского, как мы помним, был ведомственным: это руководство, в том числе газеты «Беднота», решало, кому там жить.
Наконец, Сосновский не просто дружил с Демьяном Бедным, но как бывший работник Агитпропа ЦК консультировал его в литературной работе, в зависимости от политической ситуации ставя перед ним творческие задачи. Более того, Сосновский редактировал первое многотомное собрание сочинений Бедного.
* * *
1923 год ознаменовался началом внутрипартийной борьбы за власть между Троцким и группировкой Сталина.
События начали разворачиваться именно той осенью — и в сфере политической, и, неизбежно, в сфере литературной.
Первый удар Троцкому был нанесён в ходе сентябрьского пленума ЦК, где было продавлено решение об изменении состава Реввоенсовета, до тех пор считавшегося главной опорой Троцкого. Теперь в Реввоенсовет вошли пять членов ЦК, в том числе Сталин и два его человека — командующий Московским военным округом Ворошилов и первый секретарь Закавказского крайкома партии Орджоникидзе.
Сталин получил возможность лично и через своих людей контролировать РВС. Троцкий был взбешён настолько, что покинул заседание пленума, попытавшись на выходе хлопнуть дверью. Но дверь была слишком массивной и мягко поплыла; жест не получился, обернувшись конфузом.
В октябре Троцкий сделал ответный шаг, направив членам Центрального комитета и Центральной контрольной комиссии РКП(б) письмо, где критиковал нездоровый внутрипартийный режим и порочный способ подбора кадров Сталиным. Так он инициировал крупную внутрипартийную дискуссию, всколыхнув в числе прочего амбиции большевиков, неудовлетворённых текущим кадровым раскладом.
Прямым последствием письма Троцкого стало «Заявление 46-ти», где виднейшие партийцы сетовали, что РКП(б) распадается на недосягаемых иерархов и массу, «мирян».
Под этим письмом стояли подписи начальника Политуправления Красной армии В. А. Антонова-Овсеенко, заведующего агитпропотделом ЦК РКП(б) А. С. Бубнова, наркома почт и телеграфов СССР И. Н. Смирнова, редактора журналов «Красная новь» и «Прожектор» Воронского и, наконец, другого видного деятеля печатной сферы — того самого Сосновского.
Обстановка накалилась. Родился термин «троцкизм».
«Дело четырёх поэтов» возникло для одних как нельзя кстати, а для других — не вовремя.
Но и его попытались использовать во внутрипартийной борьбе — причём, пожалуй, неожиданным для его инициаторов образом.
Сосновский, подписавший «Заявление 46-ти», выступал против узурпации власти Сталиным. Тем не менее придавать этому определяющее значение не стоит. Троцкий, конечно же, не давал Сосновскому распоряжений сочинять этот фельетон, тем более что Сосновский ему никак не подчинялся, а играл свою игру, претендуя на первые позиции в идеологической сфере.
Советская литература на глазах становилась делом государственным, ставки максимально повышались. Издатели журналов, сочинители, критики, теоретики поняли, что отныне они не просто сочиняют, теоретизируют и критикуют, но делают это под прямым контролем вождей, которые буквально обязаны были всё это читать и, более того, делать для себя те или иные выводы.
Главенство в литературе становилось одновременно главенством политическим, управленческим, иерархическим.
Завершившаяся на территории бывшей Российской империи Гражданская война теперь переходила в область словесности.
Сочиняя свой фельетон, Сосновский, казалось бы, ставил целью наказать распоясавшихся поэтов, посмевших оскорбить Троцкого и Каменева.
Но ударял этот фельетон более всего по Троцкому.
Заодно — и этого Сосновский даже не скрывал — перепадало и Воронскому, чья «Красная новь» была во всеуслышание названа пристанищем антисоветчиков и антисемитов.
Сосновский работал в журнале «На посту». «Напостовцы» претендовали на первенство в советской литературе, самым жёстким образом критикуя Воронского и «Красную новь», пригревшую «попутчиков».
Троцкий своими последними статьями спутал карты пролетарским идеологам, «напостовцам» и конкретно Сосновскому.
Книга Троцкого «Литература и революция» была опубликована в том самом ноябре 1923-го, причём в издательстве «Красная новь».
В книге Троцкий утверждал: «Есть области, где партия руководит непосредственно и повелительно. Есть области, где она контролирует и содействует. Есть области, где она только содействует. Есть, наконец, области, где она только ориентируется. Область искусства не такая, где партия призвана командовать. Она может и должна ограждать, содействовать и лишь косвенно — руководить. Она может и должна оказывать условный кредит своего доверия разным художественным группировкам, искренно стремящимся ближе подойти к революции, чтобы помочь ее художественному оформлению. И уж во всяком случае партия не может стать и не станет на позицию литературного кружка, борющегося, отчасти просто конкурирующего с другими литературными кружками».
«Напостовцы» были крайне раздражены таким подходом. Как это партия «не может стать» на позиции «литературного кружка», борющегося с другими литературными кружками? Значит, футуристы Маяковского, имажинисты и крестьяне Есенина уравнены в правах с нами — пролетариатом?
Нет, отвечал Троцкий, не уравнены, потому что у них пока куда больше достижений.
«Суть-то вся в том, — писал Троцкий, — что в дореволюционную эпоху и в первый период революции пролетарские поэты относились к стихосложению не как к искусству, имеющему свои законы, а как к одному из способов пожаловаться на тяжкую участь или проявить свои революционные настроения. К поэзии как искусству и мастерству пролетарские поэты подошли лишь за последние годы, когда ослабело напряжение гражданской войны. Тут-то и оказалось, что в сфере искусства пролетариат не создал ещё культурной среды, а у буржуазной интеллигенции такая среда, хорошая или худая, есть. Не в том суть, что партия, или верхи её, „недостаточно помогли“, а в том, что низы художественно не подготовлены; искусство же, как и наука, требует подготовки. Своя политическая культура у нашего пролетариата есть — в размерах, достаточных для обеспечения его диктатуры, — а художественной нет».
«Тем и опасны, — продолжал Троцкий, — такие термины, как „пролетарская литература“, „пролетарская культура“, что они фиктивно вдвигают культурное будущее в узкие рамки нынешнего дня, фальсифицируют перспективы, нарушают пропорции, искажают масштабы и культивируют опаснейшее кружковое высокомерие».
Он назвал пролетарских идеологов и поэтов «высокомерными». Высокомерными фальсификаторами.
Во всей книге ни один пролетарский сочинитель не был удостоен хотя бы минимального внимания Троцкого.
Зато в центральном её разделе первым из поэтов идёт Николай Клюев, о котором Троцкий периодически пишет в почти панегирическом тоне:
«Клюев хороший стихотворный хозяин, наделённый избытком: у него везде резьба, киноварь, синель, позолота, коньки и более того: парча, атлас, серебро и всякие драгоценные камни. И всё это блестит и играет на солнце, а если поразмыслить, то и солнце его же, клюевское, ибо на свете заправски существует лишь он, Клюев, его талант, земля его под ногами и солнце над головой. <…>
Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина, и поёт ей много своих песен. Но его революция без политической динамики, без исторической перспективы. Для Клюева это ярмарка или пышная свадьба, куда собираются с разных мест, опьяняются брагой и песней, объятиями и пляской, а затем возвращаются ко двору: своя земля под ногами и своё солнце над головой. Для других — республика, а для Клюева — Русь; для иных — социализм, а для него — Китеж-град. И он обещает через революцию рай, но рай этот только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство; пшеничный, медвяный рай: птица певчая на узорчатом крыльце и солнце, светящееся в яшмах и алмазах. Не без сомнения допускает Клюев в мужицкий рай радио, и плечистый магнит, и электричество: и тут же оказывается, что электричество — это исполинский вол из мужицкой Калевалы и что меж рогов у него — яственный стол».
Далее идут отдельные, публиковавшиеся в газетах, главки о Есенине, Маяковском, Всеволоде Иванове. По поводу всех названных Троцкий щедр на комплименты, хотя и совершает неизменные оговорки, что эти литераторы ещё не перешли полностью на сторону Октября.
«Между буржуазным искусством, — писал Троцкий, — которое изживает себя в перепевах или в молчании, и новым искусством, которого ещё нет, создаётся переходное искусство, более или менее органически связанное с революцией, но не являющееся в то же время искусством революции. Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Николай Тихонов и „серапионовы братья“, Есенин с группой имажинистов, отчасти Клюев были бы невозможны — все вместе и каждый в отдельности — без революции. Они это сами знают и не отрицают этого, не чувствуют потребности отрицать, а некоторые даже и провозглашают со всей настоятельностью. Это не литературные службисты…»
Но кто тогда эти самые «службисты»? — задавались вопросом и «напостовцы», и товарищ Сосновский.
Как обычно, Троцкого волновал исключительно результат.
Создавая Красную армию, он тут же воспользовался помощью военспецов «из бывших», многие из которых, будучи дворянами, построили стремительную карьеру под управлением Троцкого.
В литературе он пользовался той же стратегией.
В финале книги Троцкий ставил на вид: «Организаторы похода против попутчиков — похода без достаточной заботы о перспективах и пропорциях — избрали одной из мишеней также и… тов. Воронского, редактора „Красной нови“ и руководителя издательством „Круг“, в качестве потатчика и почти соучастника. Мы думаем, что тов. Воронский выполняет — по поручению партии — большую литературно-культурную работу и что, право же, куда легче в статейке — с птичьего дуазо — декретировать коммунистическое искусство, чем участвовать в кропотливой его подготовке».
Троцкий — вождь! — сообщал всем претендующим на главенство в идеологической и литературной работе, что их могут выпихнуть прочь за профнепригодность.
* * *
Есть известное высказывание Троцкого: «Я не еврей, я революционер!»
Троцкий с детства предпочитал говорить на русском и украинском, а не на идише.
Как марксист он был сторонником ассимиляции евреев.
Именно по настоянию Троцкого был фактически ликвидирован Бунд — еврейская национальная коммунистическая ячейка. Троцкий запретил им входить в состав РСДРП(б) на правах отдельной фракции, заставив либо становиться обычными членами партии на общих основаниях, либо самораспускаться.
Еврейский вопрос для Троцкого не играл никакой весомой роли.
Да, он брал деньги от еврейских банкиров на революцию в Россию, но деньги в те годы брали все и от всех: Ленин, Колчак, Деникин и т. д.
Каждый «инвестор» имел свои интересы; но едва ли банкиры, спонсировавшие Троцкого, желали, чтобы он создал на их средства Красную армию, отвоевавшую основные земли империи.
Если даже у него и имелись какие-то конкретные обязательства — что опять же сомнительно, — со временем они были отброшены: какие могут быть долги у людей, стоящих во главе огромного государства с двухсотмиллионным населением, сильнейшей армией и самой большой в мире территорией?
Это вовсе не значит, что Троцкий стал русским патриотом. Но он значительно быстрее большинства виднейших большевиков осознал роль национального патриотизма и немедленно начал играть на этом. Вопрос, насколько искренне, сразу отложим за полной его бессмысленностью: Троцкий был практик, совершающий огромный эксперимент. Такое понятие, как «искренность», для него не имело никакого значения. У него была цель.
Уже в речи 1918 года «Значение взятия Казани» Троцкий говорил: «Нас обвиняют в том, что мы плохие патриоты. Да, товарищи, пока во главе нашей страны стояли буржуа, помещики-бюрократы, которые гнали серую скотину, русских солдат, проливать свою кровь за их интересы, мы были плохими патриотами их барышей, их прибылей, ибо всегда были патриотами рабочего класса. Но теперь в нашей стране господствуют рабочий класс и крестьянская беднота. Это ныне другая страна, на почве которой, пропитанной насилием, рабством, потом многих поколений, впервые во всемирной истории поднялся во весь рост рабочий класс и сказал: „Я здесь хозяин, и нет другого хозяина, кроме меня“. И к этой России у нас есть самое пламенное чувство, и за неё мы все готовы свои головы сложить и кровь свою пролить до последней капли».
Троцкий настаивал, что в России произошла не просто революция, а именно русская национальная революция — со всеми неизбежными плюсами и минусами.
«Октябрьская революция глубоко национальна, — писал он в книге „Литература и революция“, — но это не только стихия, это также и академия нации. Искусству революции надо пройти через эту академию. И это очень трудный курс. По крестьянской основе своей русская революция — уже в силу своих необъятных пространств и культурной чересполосицы — самая хаотическая и бесформенная из всех революций. Но по руководству своему, по методу ориентировки, по своей организации, по целям своим и задачам — она самая „правильная“, самая продуманная и законченная из революций. В сочетании этих двух крайностей душа нашей революции, её внутренний облик».
Троцкий утверждал, что большевики как сила прогрессивная и несущая народу освобождение истинно патриотичны, и не без ловкости подводил под это историческую базу.
Он писал: «Варвар Пётр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему. Декабристы национальнее официальной государственности Николая I с её крепостным мужиком, казённой иконой и штатным тараканом. Большевизм национальнее монархической и иной эмиграции, Будённый национальнее Врангеля, что бы ни говорили идеологи, мистики и поэты национальных экскрементов».
Именно Троцкий был предвестником «русского поворота», который случится в Советской России спустя десятилетие с лишним.
В этом смысле Троцкий — «сталинист». Или, формулируя иначе, есть смысл говорить о «троцкисте» Сталине, ибо в 1930-е годы он наверняка помнил, чьи идеологические наработки, без ссылки на первоисточник, были взяты им на вооружение.
* * *
Ещё не прочтя книгу «Литература и революция» целиком, Есенин, сразу по возвращении из Америки, знакомится с её отдельными главами, публиковавшимися в советской прессе.
Говоря о «гении» Троцкого, Есенин вовсе не пытался, как может показаться, подольститься к власти.
Посыл Троцкого слишком очевиден, чтобы его не разглядеть.
Поэт Иннокентий Оксёнов записал после одной из встреч с Есениным, что, при всей сложности отношения к еврейству, «Троцкого, однако, Сергей любит, потому что Троцкий „националист“». Слово «националист» Оксёнов поставил в кавычки, потому что так сам Есенин определял Троцкого.
Троцкий, считая пролетарскую литературу аморфной и несостоятельной, собирался группировать вокруг себя «попутчиков».
Есенин и трое его друзей, увы, подкинули и политическим, и, главное, литературным противникам Троцкого и Воронского отличные козыри, которыми те не преминули воспользоваться.
Редактор Госиздата РСФСР Иван Евдокимов 22 ноября записал в дневнике: «Воронского было жалко сегодня: он прямо и открыто говорил Клычкову: „Хороши“. И негодующе заявлял ему: „Вы и меня не постеснялись затянуть. В два часа ночи звонили ко мне и просили освободить из участка“. В общем, ему было сказано, что оставаться в „Красной нови“ ему будет нельзя. Клычков сегодня страшно страдал, лицо его менялось через каждые десять минут».
В тот же день Есенин набрасывает черновик письма Троцкому:
«Мне больно за всю историю, которую подняли из мелкого литературного карьеризма т. Сосновский и Демьян Бедный.
Никаких оправданий у меня нет самого. Лично я знаю, что этим только хотят подвести других „попутчиков“…»
Письмо Есенин не отправил.
Но он вполне осознавал, что сейчас начнётся и в кого полетят камни.
До этого скандала только однажды форпост пролетарской литературы «На посту» позволил себе усомниться в литературоведческих раскладах Троцкого. В октябрьском номере критик и писатель Александр Зонин, не называя имени Троцкого, сетовал: «Без Пильняка, Вс. Иванова, Елиз. Полонской, Есенина и ещё некоторых разного калибра попутчиков, оказывается у нас в литературе пустое место», — и дальше не знал, что сказать, потому что портрет человека в пенсне наверняка висел у него за плечом.
Но в ноябрьском, вышедшем в самом конце месяца, номере журнала его редактор Г. Лелевич (настоящее имя Лабори Гилелевич Калмансон) уже повышал голос: «…вопрос о пропорциях внутри внимания партии к литературным вопросам вполне современен. Пильняки, Ахматовы, Есенины, Всеволоды Ивановы и т. д. неоднократно популяризировались со страниц „Правды“ (не говоря уж об акафистах в „Красной нови“ и т. д.), а что, кроме щелчков и „ударов оглоблей“, встречала на страницах „Правды“ пролетарская литература?»
«Удар оглоблей» — прямая цитата из той части книги Троцкого, где он разбирает пролетарскую поэзию.
В первых числах декабря, наряду с перепечатками фельетона Сосновского, начали подлаивать провинциальные советские газеты, прямо называя Есенина «черносотенцем».
Давнишний знакомый Есенина Владимир Воскресенский, видевшийся с ним в те дни, писал, что Есенин «был и взволнован, и огорчён этой неприятностью, хотя бравировал и старался не показать, что она его трогает».
Стоит отдать должное выдержке Есенина.
Он не сдаётся, но, напротив, загорается идеей провести десятилетний юбилей своей литературной работы. Притом юбилей проводить рано: первая его публикация — стихотворение «Берёза» — состоялась в январском номере журнала «Мирок» за 1914-й. Но дело не в датах.
Есенин задумал обратиться в Совнарком с просьбой выдать ему на проведение литературного юбилея не менее десяти тысяч рублей, чтобы посмотреть на реакцию партийцев. И, при любых раскладах, провести юбилей, чтобы увидеть, кто явится, а кто испугается иметь дело с «черносотенцем».
Реализовать всё это в тех условиях было практически невозможно.
Писатель Андрей Соболь в те дни писал Николаю Никитину о деле «четырёх поэтов»: «Кажется, ущемляют их здорово. А, по-моему, напрасно. Они вроде стрелочников. Инженеры воровали, а стрелочник виноват. Они под хмельком сказали то, о чём трезво думают 75 процентов нашей братии».
Поддержка, оказанная коллегами по ремеслу четверым поэтам, хотя и не выносилась в публичную сферу, внезапно приобрела массовый характер.
2 декабря прошло собрание руководителей и представителей Всероссийского союза поэтов, Всероссийского союза писателей, Московского цеха поэтов, обществ «Литературный особняк», «Звено», «Рабочая весна», поэтов-конструктивистов, неоклассиков, имажинистов, Общества любителей российской словесности и вынесло совместное заключение, что «опубликование в печати опорочивающих сведений, основанных на непроверенных данных, является весьма прискорбным фактом», а «применение же мер бойкота до выяснения степени и характера виновности представляет собой явление противуобщественное».
То есть писатели на совместном совещании поставили на вид «Правде» и «Известиям», что бойкотировать стыдно!
Ассоциации пролетарских писателей и «Кузницы» в числе участвовавших в заседании организаций не было — вернее, они отказались подписать обращение. Но оказались в меньшинстве.
Сигнал был услышан властью: литературная общественность не считает разумной позицию Сосновского и компании.
Товарищеский суд назначили на 10 декабря.
В ожидании суда Есенин начинает статью «Россияне», пытаясь собрать воедино всё, что думает по поводу происходящего.
В явном раздражении он пишет:
«Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в котором мы живём.
Тяжёлое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть не перед искусством.
Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы.
— Рр-а-сходись, — мол, — так твою так-то! Где это написано, чтоб собирались по вечерам и песни пели?!
Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоённые тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора.
Сие относится к тому типу, который часто подписывается фамилией Сосновский.
Маленький картофельный журналисток, пользуясь поблажками милостивых вождей пролетариата и имеющий столь же близкое отношение к литературе, как звезда небесная к подошве его сапога, трубит почти около семи лет всё об одном и том же, что русская современная литература контрреволюционна и что личности попутчиков подлежат весьма большому сомнению. Частенько ему, как Видоку Фиглярину, удаётся натолкнуться на тот или иной факт, компрометирующий некоторые личности, но где же он нашёл хоть один факт, компрометирующий так называемых попутчиков?»
Задаваясь последним вопросом, Есенин готов взять вину на себя (да, Сосновскому «удаётся натолкнуться на тот или иной факт, компрометирующий некоторые личности») и пытается вывести из-под удара всех остальных истинных собратьев по перу (где Сосновский «нашёл хоть один факт, компрометирующий так называемых попутчиков?»).
Эпитеты, которыми снабжён в этой заметке Сосновский, требуют расшифровки.
Назвав его «картофельным», Есенин намекнул на то, что помимо литературных тем Сосновский освещает ещё и вопросы сельского хозяйства, в частности, не так давно он писал о строительстве «картофелетёрочного завода».
Видок Фиглярин — русский литератор Фаддей Булгарин, имевший репутацию доносчика; прозвище Фиглярин навесил ему поэт Пётр Вяземский, а Пушкин присоединил к нему имя известного французского сыщика Эжена Франсуа Видока, намекая на связь Булгарина с полицией.
Заметку Есенин бросил на полуслове.
Всё равно ведь никто это не опубликует, кроме «Гостиницы для путешествующих в прекрасном». Но публиковаться там — только имажинистов подставлять.
* * *
Товарищеский суд выглядел событием государственного масштаба.
Происходило всё в Доме печати.
Председательствовал Демьян Бедный.
Комиссия по разбору дела состояла из семи человек.
Возглавлял её ректор Московского института журналистики Константин Новицкий. Остальные: руководитель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей Александр Аросев, председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР Платон Керженцев, два советских чиновника при культуре поменьше рангом — Николай Иванов-Грамен и Валериан Плетнёв, поэт и большевик Владимир Нарбут из акмеистов (с ним Есенин был шапочно знаком), писатель Иван Касаткин, единственный его близкий товарищ в составе комиссии.
Сосновский выступал в качестве общественного обвинителя. Помогал ему партийный деятель и цензор Борис Волин.
Защитником был критик Вячеслав Полонский.
В качестве свидетелей заявились: пролетарский поэт Михаил Герасимов, много и хорошо писавший о Есенине критик Василий Львов-Рогачевский, Анатолий Мариенгоф, Андрей Сахаров, Андрей Соболь, искусствовед Абрам Эфрос.
Суд должен был выяснить два вопроса: подтверждается ли факт антисемитских выходок обвиняемых поэтов и верно ли Сосновский изобразил произошедшее в своём фельетоне.
Зал не вместил всех желающих: набились битком, стояли вдоль стен, дышать скоро стало нечем.
Сосновский был настроен всё так же решительно.
Именно он изложил суть дела:
— Этот мелкий, как будто, случай на самом деле показывает, что мы имеем дело с весьма опасной для общества болезнью. Эта гниль тем более опасна, что носители её являются сотрудниками наших журналов и газет, что по ним некоторые будут судить о всей нашей литературе. Есенин, например, который слывёт революционным поэтом, устраивал скандалы также и за границей. Известны антисемитские выходки Есенина и в Америке.
То, что Америку подошьют к последнему скандалу, было для Есенина неожиданностью. Но Сосновский понимал, что делает: от разового случая ещё можно отругаться, но если мы видим «рецидивиста», то снисхождения к нему быть не может.
Обвинитель продолжал:
— Мы не можем терпеть, чтобы по Есенину судили о литературе Советской России. Уже сейчас можно сказать, что, каков бы ни был приговор суда, кое-что должно измениться в отношении наших органов к тем из своих сотрудников, которые недостаточно связаны с революцией и которые умеют зачастую скрывать свои истинные настроения под удобной маской «приятия» революции.
Демьян Бедный предоставил слово обвиняемым, добавив от себя:
— Антисемиты проклятые, писателями ещё считаются, вам не место в Доме печати!
Есенин, Клычков, Орешин и Ганин поочерёдно, хотя и без задора, опровергли все основные обвинения.
Демьян Бедный не унимался и требовал:
— Если вы антисемиты — имейте мужество в этом признаться!
Пришло время выступать свидетелям.
Львов-Рогачевский утверждал, что в произведениях обвиняемых не только отсутствует антисемитизм, но можно обнаружить любовь к еврейскому народу.
Эфрос сказал, что в течение нескольких лет близко дружил с Клычковым и Орешиным и никаких признаков антисемитизма в их поведении не наблюдал, хотя как еврей был к этому всегда чуток.
Соболь, хотя и не был евреем, говорил примерно о том же: обвиняемых знал, антисемитизма не заметил: если же возвращаться к этому конкретному скандалу, то и жалеть нельзя, и не жалеть нельзя. Он несколько раз повторил эту формулу.
Есенин нервно барабанил пальцами по колену и вглядывался в зал: чего и от кого ждать?
Сахаров заявил, что Есенин, да, дебоширит и пьянствует порой (зря не сказал, что сам с ним не раз пил), однако за долгие годы он не слышал от него ни одного антисемитского высказывания.
Герасимов поведал, что Орешин и Клычков с первых дней революции честно работали в Пролеткульте, и, зная их очень близко, он не мог заподозрить их ни в чём таком.
Разве что за Ганина заступиться было некому — главные его московские друзья сидели вместе с ним на скамье подсудимых.
Защитник Вячеслав Полонский резюмировал всё сказанное свидетелями и заявил, что судить обвиняемых можно за пьянство и дебоширство, но вовсе не за то, что им предъявляет сторона обвинения.
Здесь Сосновский и компания, что называется, извлекли из рукава свой козырь.
Оказалось, что в зале находятся некие американские товарищи, которые готовы подтвердить, что и в Штатах Есенин вёл себя подобным образом.
Им предоставили слово.
Они не без блеска отработали положенное: да, всем известно, что Есенин устроил дебош в гостях у еврейского поэта, при большом скоплении людей выкрикивал антисемитские ругательства.
На это нужно было как-то отвечать.
Слово предоставили Мариенгофу.
— Есенин в этом году совершенно спился, — сокрушённо объявил он, — Есенин близок к белой горячке. Есенин не может быть судим как нормальный человек.
Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.
Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось.
Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправданий произошедшему.
Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, а от всех его крестьянских друзей — сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в «Известия», чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, не дошли.
Наконец, предоставили слово Есенину как главному обвиняемому.
Тот признался, что да, скандалил и дебоширил и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Париже, — но так он шёл к «обретению в себе человека». Что же касается антисемитизма — нет, нет и ещё раз нет.
Разбирательство длилось до двух часов ночи!
Закончилось всё лучше, чем можно было предположить.
На следующий день «Известия ЦИК СССР и ВЦИК Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов» писали:
«Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему рядом с ними гр. Родкину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание.
Обсудив вопрос о статье тов. Сосновского в № 246 „Рабочей газеты“, суд признал, что тов. Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот случай для нападок на некоторые из существующих литературных группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счётов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжёлый период революции, должны иметь возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу.
Приговор принят товарищеским судом единогласно».
Это стало безусловной победой «попутчиков» и поражением их оппонентов.
Уголовного продолжения дело не получило.
Но дальше началась следующая карточная партия, в которой очень важно проследить за руками играющих.
* * *
В те же самые дни продолжало нарастать противостояние Сталина и Троцкого.
8 декабря Троцкий написал письмо партийцам «Новый курс», где требовал замены «оказёнившейся и обюрократившейся части партаппарата свежими силами, тесно связанными с жизнью коллектива».
«Новый курс, — писал Троцкий, — должен начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию».
Троцкий явственно ощущал потерю своих позиций, хотя до краха было ещё далеко.
Несколькими днями позже газета «Правда» начинает ответную атаку на Троцкого. Редактором «Правды» был, напомним, Николай Бухарин — в недалёком будущем один из самых оголтелых критиков Есенина, а на тот момент влиятельнейший партиец, после переговоров вошедший в антитроцкистскую коалицию.
Бухарин — безусловно, после согласования со Сталиным — публикует в «Правде» свою передовицу «Наша партия и оппортунизм». Партийным оппортунистом выставлен в статье Троцкий. Это был первый удар такой силы по Троцкому в советской прессе.
15 декабря в «Правде» Сталин публикует статью «О дискуссии…», где продолжается, хотя и в более мягкой форме, критическое рассмотрение деятельности Троцкого и других «диссидентов».
В последнем номере журнала «Красный перец» за 1923 год появляется ехидная карикатура на Троцкого, который изображён одновременно как парикмахер и доктор. Мальчик, прислуживающий Троцкому, — Воронский. В кресле сидит подстриженный Борис Пильняк. Обращаясь к Пильняку, Троцкий говорит: «Пожалуйста, ваше попутчество, готово!..» — а Воронскому приказывает: «Мальчик, зови чумазых кровь пускать!» Под «чумазыми» подразумеваются стоящие в очереди преисполненные ужаса руководители профильных пролетарских изданий «На посту» (угадывается его редактор Г. Лелевич), «Кузница», «Зори» и дылда с журналом «Леф».
Таким образом, Троцкий и Воронский — вождь и виднейший большевик с огромным стажем! — изображены обслуживающим персоналом «попутчиков».
Кто-то же позволил напечатать такую карикатуру! Кто?
В том же месяце в журнале «Зори» за подписью Б. В. В. публикуются пародии на четырёх поэтов.
Пародия на Есенина звучит так:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях досчатый мост.
За бутылкой сидел в харчевне,
Разнося евреев в лоск.
Всё живое особой метой
Отмечается с давних пор.
Коли не был бы я юдофобом,
То наверно был мошенник и вор.
Уныло — сидеть в милиции,
С похмелья стихи строча…
Кругом — суровые лица
Пророчат мой двенадцатый час.
Не менее любопытна пародия на Ганина:
Нам не счесть прорешин, не собрать клочков…
Где ты, Пётр Орешин? Где, Сергей Клычков?
Где ж и ты, Есенин? Опустел Парнас…
Ах! порой осенней хоронили нас…
Был я прежде — Ганин, сеял красный гром,
Нынче опоганен песней про погром!..
Мой Пегас крылатый почернел, издох…
Запевай, ребята: «Бей жи…» гм! Это самое…
«Живей в набат!»
Одновременно в «Рабочей газете» идёт своя, инициированная Сосновским и компанией, волна публикаций по делу четырёх поэтов.
Сначала даётся обобщающий материал под характерным названием «Дело не только четырёх поэтов» — причём «не только» подчёркнуто, чтобы читатель догадался: речь идёт о куда большем количестве «попутчиков» и, более того, их партийных друзьях.
Автор, подписавшийся «Слушатель», возмущается:
«…поэты вместо того, чтобы отмежеваться от Есенина и искренно раскаяться на суде, наоборот солидаризовались и вели себя вызывающе… Не менее показательно, что под развращающее влияние литературной богемы подпадают и некоторые из наших партийных товарищей, которые выступали на суде защитниками Есенина и в пример его юдофильских настроений приводили такой сногсшибательный довод:
— Помилуйте, какой же Есенин антисемит, когда у него было чуть ли не восемь любовниц евреек.
„Дело четырёх поэтов“ вскрыло нам язву, которуюнужно раз и навсегда вылечить или отсечь».
18 декабря в той же газете публикуется записка Бориса Волина под заголовком «Прав ли суд?» с призывом к пролетарским поэтам и рабочим корреспондентам высказаться и, желательно, осудить — и суд, и «попутчиков».
19, 20 и 22 декабря газета даёт правильно организованные отклики под симптоматичными названиями: «Один выход — тачка» (в смысле: тюрьма и исправительные работы), «Им нет места в нашей семье!», «Сосновский прав — суд не прав», «Суд не прав!», «Поэтов на суд рабкоров», «Под народный суд!», «Есенина выделить!», «В семье не без урода», «Мы требуем пересмотра» и т. д., и т. п.
Ни одно известное имя под этими откликами не значится — всё-таки недаром все эти годы имажинисты обхаживали молодых пишущих пролетариев; тем не менее ощущение массовости было создано.
Но самое удивительное, что 30 декабря после широкой обработки мелким калибром к делу подключается газета «Правда».
В этот день виднейший партийный журналист Михаил Кольцов (настоящее имя — Михаил Ефимович Фридлянд) публикует статью «Не надо богемы»:
«Славянофилов из „Базара“ с икрой, с севрюгами, с разговорами о национальной душе и еврейском засилье тоже на старом месте не найти! Но если вы очень хотите — они отыщутся…
Недавно закончился с большим шумом и помпой товарищеский суд по „делу четырёх поэтов“ о хулиганских и антисемитских выходках в пивной.
На суде было очень тяжело. Совсем девятьсот восьмой год. Четверо подсудимых, из них один — крупнейший и талантливейший художник, слава нашей страны, засосанный богемой по уши, — кокетливо объясняющие, что поэт, как птица, поёт и поэтому за слово „жид“ не ответственен; свидетели из милиции, обязательные еврейские интеллигенты, из самых лучших чувств берущие под свою защиту антисемитов (намёк на Эфроса и Мариенгофа. — 3. П.); толки о роли еврейства в русской литературе, тени Петра Струве и Трубецкого, в зале витающие; дамы-поклонницы и семеро журналистов-большевиков, вынужденных в давно остывшей и ныне подогретой редакционно-неврастенической каше разбираться…
Конечно, педагогические способы борьбы в духе идейного поощрения трезвости тут мало помогут.
Надо сделать другое. Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена — уже всем ясно. В мюнхенский пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение „Россияне“. Давайте будем грубы и нечутки, заявим, что всё это одно и то же…»
Кольцов, походя признав уже якобы потерянный талант Есенина, невозмутимо объявляет его и компанию, ни много ни мало, фашистами.
И фашистов этих, настаивает Кольцов, необходимо отлучить от советской литературы.
Удивительна здесь несомненная осведомлённость автора о том, что Есенин собирается издавать журнал крестьянских поэтов «Россияне».
Знает ли Кольцов, что Есенин обсуждал этот проект с Троцким и получил одобрение?
Это возможно, хотя и не столь важно.
Важно, что через 20 дней после суда газета «Правда», активно ведущая антитроцкистскую компанию, возвращается к этой истории и снова бьёт по четверым «попутчикам».
То, что эту статью Кольцову заказал Бухарин, — сомнений не вызывает.
Идти дальше и предполагать, что и в данном случае Бухарин мог обсуждать со Сталиным этот вопрос, куда более мелкий, чем передовица о Троцком, вряд ли стоит.
Однако общая атакующая направленность «Правды» в том декабре слишком очевидна, чтобы её не заметить.
Суммируя публикации, можно вывести общую логическую линию: Троцкий — Воронский поддерживают «попутчиков» и пренебрежительны к пролетарской литературе; товарищ Троцкий ошибается не только в сфере политической, но и в литературной, потому что без правильного партийного присмотра в среде «попутчиков» иногда растёт не только контрреволюция, но и фашизм.
Незакрытое «дело четырёх поэтов» так и висело до 1927 года. По сути, ГПУ держало поэтов на крючке, чтобы в случае необходимости — скажем, их перехода в число активной оппозиции, например «троцкистской» — привлечь их к суду.
Закроют дело, когда двух его фигурантов уже не будет в живых.
* * *
Во внутрипартийных склоках Есенин по объективным причинам разобраться не мог и, скорее всего, даже не пытался.
Вымотало его это происшествие самым серьёзным образом.
Вскоре после товарищеского суда, 13 декабря, ещё не зная, будет ли его дело передано в уголовный суд или закрыто, Есенин ложится на лечение в санаторий — на Большой Полянке, дом 52.
Ему выделили большую угловую комнату, с четырьмя окнами, выходящими во двор.
Его ежедневно посещали сестра Катя, Галя Бениславская, Аня Назарова, заглядывал Рюрик Ивнев.
Именно тогда Ивнев впервые заметил у Есенина что-то вроде начинающейся мании преследования. Когда они сели у окна, взволнованный Есенин сказал, что немедленно надо выбрать другое место.
Только когда они ушли вглубь комнаты, он успокоился.
Поймав удивлённый взгляд Рюрика, ответил: «Ты не знаешь, сколько у меня врагов. Кинут камень — а попадут в тебя».
Враги — точнее, активные недоброжелатели — у Есенина, конечно, были — как раз тогда в «Рабочей газете» день за днём публиковали «письма» науськанных пролетариев; но всё-таки едва ли кому-то из внутреннего двора санатория пришло бы в голову бросать камнем в окно второго этажа.
Это характеризует лишь состояние его крайней нервной развинченности.
Ко всему, Катя доложила, что Райх собирается поменять фамилию Тане и Косте — они ведь оставались Есениными — и публично об этом говорит.
Сколько бы сама Зинаида ни доказывала, что она русская с немецкой кровью, но и на неё этот скандал повлиял до такой степени, что она захотела спрятать детей от позора.
Есенин садится за письмо ей.
«…мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей… Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях».
Есенин и не думал предлагать сменить фамилию Косте, каким бы чернявым он ни был.
Подумал-подумал — и письмо не отправил. Пусть сама… как хочет.
Под Новый год напишет стихотворение «Я усталым таким ещё не был…»:
…Я устал себя мучить без цели,
И с улыбкою странной лица
Полюбил я носить в лёгком теле
Тихий свет и покой мертвеца…
С этим настроением встретит наступивший 1924-й прямо в санатории — а где ещё?
В тихие январские дни, разглядывая снежный дворик, играя по вечерам в шашки с разнообразным санаторным людом, листая принесённые книжки, Есенин неизбежно подводил промежуточные жизненные итоги.
Тот запал, что был у него по возвращении из странствий, за минувшие месяцы выдохся.
Закончилась Дункан, а Миклашевская так и не началась.
Зашла на днях Надя Вольпин и объявила, что беременна. Спросила, что он думает по этому поводу.
Есенин явственно дал понять, что не будет с ней жить никогда.
В том, что ребёнок от него, усомнился, но ей не сказал — а вдруг всё-таки его?
Надя предположила возможность аборта. Есенин ответил, что ей будет сложно растить дитя, но…
— Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя.
Хоть так. И она оставила ребёнка.
Есенин попросил Бениславскую не сообщать Вольпин адрес его санатория. Бениславская ничего ей не говорила, но та сама разыскала санаторий; заходила несколько раз, но — поразительная всё-таки девушка! — вела себя так, словно никакой беременности нет, и тему эту больше не поднимала.
Ну и он не вспоминал.
Радовало хотя бы то, что Вольпин, в отличие от Райх, его не стесняется.
Вот до какой степени вывозили в грязи его имя!
Потеряно было многое — а новое о себе даже не намекало.
Затея с крестьянской «Ватагой» скисла в самом начале.
Клюев как появился, так и пропал.
С имажинистами отношения остывали на глазах — хотя в режим противостояния ещё не перешли.
Единственное, что позабавило: 14 января очередной импресарио предложит Есенину творческий вечер «на троих»: он, Маяковский и… Демьян Бедный.
— На троих — нет, — ответит Есенин.
В санатории будет находиться безвылазно до 19 января.
У столь длительного пребывания там была и вполне прозаическая причина: в коммуналку № 27, к подчинённым Льва Сосновского, Есенина никак не тянуло.
А жить ему всё равно было негде.
* * *
Незримая для Есенина политическая ситуация менялась если не по дням, то от недели к неделе точно.
В декабре заболел гриппом и слёг Троцкий.
Сталин не без успеха демонстрировал лукавую готовность к диалогу с захворавшим Троцким и дал добро на публикацию в «Правде» нескольких его статей.
Ленин давно уже был парализован.
В партийной верхушке открыто обсуждалось, как именно нужно хоронить Ленина.
Сталин выступал за бальзамирование и помещение Ленина в специально построенный мавзолей. Троцкой был категорически против — с позиций, что называется, традиционалистских. Ленина он по-настоящему любил, считал сталинскую затею кощунственной.
И вдруг, в конце декабря, Ленин начал выходить из паралича! Просматривать газеты!
Если бы он в полном смысле слова ожил, заговорил и, более того, принял во внутрипартийной борьбе сторону Троцкого, это стало бы крахом всех комбинаций, которые Сталин успел выстроить.
Отступать было уже нельзя.
8 января в «Правде» было опубликовано официальное заявление о серьёзной болезни Троцкого, в связи с которой ему необходим как минимум двухмесячный отпуск.
Опытные партийцы расценили это как первый шаг к отставке Троцкого со всех постов.
16–18 января была проведена XIII конференция РКП(б), в которой Троцкий не участвовал.
В заключительном слове, 17 января, Сталин вновь атаковал отсутствующего Троцкого, заявив, что тот создал оппозицию и совершает «антипартийные акты».
18 января Троцкий, не став отвечать, отбыл в Сухум на лечение.
19 января Есенин ушёл из санатория развеяться: сколько можно сидеть на одном месте?
В компании Ганина принял на грудь и тут же устроил скандал в кафе «Домино» — со всеми, увы, привычными атрибутами: дракой, антисемитскими выкриками и пререканием с явившейся милицией.
Из показаний свидетелей: «Не говоря ни слова, Есенин и Ганин начали бить швейцара и, продолжая толкать и бить присутствующих, добрались до сцены, где начали бить конферансье. Пришедший милиционер просил всех разойтись, но Есенин начал бить по лицу милиционера; последний при помощи дворника усадил его на извозчика и отправил в отделение. Он, Есенин, всё же бил опять дворника и милиционера. Подбежавший второй милиционер… получил от Есенина несколько ударов по лицу. Затем Есенин начал бить и дворников на протяжении всей дороги, Есенин кричал: „жиды продают Россию“ и т. д.».
Его доставили в 46-е отделение милиции, оставили ночевать, утром 20-го числа допросили.
После допроса выпустили под подписку о невыезде.
Есенин вернулся в санаторий в растрёпанных чувствах: куда теперь бежать, где прятаться?
Информация о его загуле в «Домино» тут же ушла ко всем заинтересованным товарищам — от Сосновского до чинов ГПУ.
Всё было готово, чтобы перезапустить кромешную атаку на Есенина, склеив три уже назревших уголовных дела в одно…
21 января умер Ленин.
О Есенине тут же напрочь забыли.
Есенин? «Попутчики»? Очередное хулиганство?
Потом, после, не до этого.
Всё, что ещё в декабре волновало многих и многих, являясь поводом для разнообразных манипуляций, разом потеряло смысл.
Тут бы понять, кто завтра окажется у власти.
Тем более что Троцкий даже не стал прерывать поездку в Сухум и не присутствовал на похоронах.
26 января Есенин приходит в Дом Советов и несколько часов стоит у гроба Ленина, неотрывно глядя на мёртвого вождя.
27 января он выписывается из санатория.
Глава шестая
«Быть настоящим, а не сводным сыном…» 1924–1925
Ленин станет для Есенина такой же фигурой, как Пётр Великий для Пушкина.
Воплощением государственности, которая однажды по строгому пересчёту окажется более весомой, чем всё эмоциональное, ранимое, ломкое, нарочитое, дерзкое — в общем, человеческое.
Ты, слабый человек, уйдёшь, — твою песню, если она окажется честной, споют, — но даже для песни необходимо пространство, обжитое людьми, говорящими на твоём языке.
Необходимо отечество, ведо́мое титаном.
Стоя у гроба, Есенин задумает огромную поэму.
Он сумрачен, но вместе с тем будто зачарован происходящим: этой колоссальной массой людей, идущих проститься с вождём мирового пролетариата, этой мёртвой головой — лобастой, кажущейся огромной.
Он уверен, что у него получится великолепная поэма.
Герои всё те же, что были изначально задуманы в драме «Страна негодяев»: Ленин, Махно, мужики, большевики, повстанцы.
Но там получилось что-то другое, Ленин туда и вовсе не вместился.
Есть смысл углубиться в тему заново.
Надо только собрать воедино раздробленную на режущие осколки правду.
Создаётся ложное, но очень сильное впечатление, что после такой трагедии, как смерть Ленина, всё будет честнее, прозрачнее.
Никто не сможет вести себя подло.
Впрочем, некоторое время это чувство будет находить подтверждение.
Почти обрушившаяся жизнь Есенина вдруг резко идёт на лад.
Есенин возвращается к Бениславской — и никто в коммунальной квартире не говорит, что ему тут не место.
Обещает Миклашевской, что напишет, помимо самых лучших посвящённых ей стихов, ещё и монографию о ней — она, кажется, тронута и взгляд её многообещающ.
В первых числах февраля сдаёт Воронскому рукопись книги «Стихи (1920–1924)» — Галя помогла всё собрать, расставить в правильном порядке. Спустя несколько дней Воронский передаёт: книга принята к публикации.
Никаких тебе бойкотов, ни малейших препон.
В первом номере журнала «Красная новь» за 1924 год Воронский пишет огромную статью о Есенине, где много сетует на есенинскую душевную дисгармонию, на его религиозность и тягу к пугачёвщине. Главное, однако, не это. Воронский, сколько бы оговорок ни делал, чётко заявляет: «Есенин — чрезвычайно одарённый поэт, такой, каких у нас в России можно счесть по пальцам одной руки». Статья эта является продуманным, весомым и убедительным ответом и Воронского, и стоящего за его спиной Троцкого — недаром их вместе, парой, рисуют на карикатурах — всем на свете сосновским и кольцовым.
В те же дни Есенин с Ганиным заходят в редакцию «Красной нови» и знакомятся с редактором Госиздата Иваном Евдокимовым. Тот, совсем недавно писавший в дневнике о натуральной человеческой катастрофе, приключившейся с четырьмя поэтами, Есениным очарован — вскоре они становятся близкими приятелями.
7 февраля у него неожиданным образом появляется ещё один товарищ — из самых партийных верхов. В Москву делегатом на II Всесоюзный съезд Советов приезжает секретарь ЦК компартии Азербайджана и по совместительству редактор газеты «Бакинский рабочий» — в 25 лет! — Пётр Чагин (настоящая фамилия — Болдовкин).
Увиделись с ним на каких-то артистических посиделках — Есенин теперь благодаря Миклашевской знал всех артистов и был вхож в эти круги.
С Чагиным проговорили весь вечер.
Тот на другой день возвращался в Азербайджан. Так бы и ограничилось всё разовой встречей, если бы не случайность.
«Рано утром, — вспоминает Чагин, — меня в гостинице разбудил энергичный стук в дверь. В неожиданном раннем посетителе я узнал Сергея Есенина. Застенчиво улыбаясь, он сказал:
— Простите, но, кажется, мы вчера с вами перепутали калоши.
Оказалось, действительно так и было».
Есенин вполне мог бы Чагина не искать и не будить, а так и ходить себе преспокойно в его калошах, раз уж подошли по размеру; но за этой застенчивостью видно весёлое лукавство, замешенное на любопытстве: он всерьёз хотел дружить с самыми настоящими большевиками.
Раз у них был такой вождь, как Ленин, — что-то в них должно быть.
Одно дело — пользуясь именем, добиваться приёмов у Каменева, Куйбышева и Троцкого; совсем другое — запросто разговаривать, встречаться и знаться с ними, как в своё время с Толей или, скажем, с Ширяевцем.
Обменялись калошами. Здравый смысл велит в такую минуту прощаться: человек, в конце концов, не выспался, а ему в дорогу собираться. Но… «…Есенин не торопился после этого уходить, а я старался удержать его, — признаётся Чагин. — Он остался и проводил меня на вокзал. Завязалась большая дружба».
Чагин располагал к себе. И выглядел, как настоящий русский большевик с плаката: крепкий, волосы зачёсаны назад, круглое, породистое, пожалуй, даже красивое лицо, нижняя челюсть по-волевому чуть выпирает. И при этом — весь такой молочный, пышущий здоровьем, родной, как брат.
Договорились, что Есенин приедет к нему в гости в Азербайджан.
А две недели назад ещё думал, что теперь ни одна цековская сволочь и руки ему не пожмёт! А всё иначе, всё наоборот: он — советский поэт, его привечают, любят, зовут.
На следующий день, 9-го, Есенину снова едва не испортили настроение.
В «Стойле Пегаса» подошёл какой-то тип — как позже выяснилось, некто Семён Майзель, двадцати семи лет от роду, — и спросил:
— Так вы против жидов или нет?
Недолго думая Есенин послал его по матушке.
Ну а как иначе: только новую жизнь начал, а тут опять!
Немедленно появились милиционеры — то ли они теперь постоянно возле «Стойла…» гуляли, то ли этот тип, из числа на всю голову возбуждённых Сосновским, заранее привёл их с собой.
Но в 46-м отделении, где Есенин понемногу становился привычным постояльцем, его, коротко допросив, тут же отпустили.
Даже если кто-то хотел провокации — она не удалась.
* * *
Обольщение чередой удач и ярких встреч всё равно весьма скоро завершилось, и виной тому никак не сторонние силы, а банальное есенинское пьянство.
Он вновь начинает каждый день пить: всё же хорошо, о чём беспокоиться.
Здоровья накопил в санатории, трать — не хочу.
Один раз где-то зацепил Надю Вольпин и пришёл с ней к Бениславской.
Лежал там сильно пьяный, а все эти женщины суетились вокруг: Бениславская, Виноградская, Назарова; Надя спокойно на всё это смотрела и никуда не уходила.
Дункан только не хватало для полноты картины.
В другой раз, когда Есенин возвращался на извозчике в коммуналку, снова пьяней вина, с него сорвало ветром шляпу.
Выскочил, побежал за ней, на обледеневшем тротуаре поскользнулся и согнутой в локте рукой засадил в подвальне окно сапожной мастерской. Неловко начал подниматься и распахал осколками левую руку — поначалу даже не понял, насколько сильно.
Дома начали промывать. Оказалось, порезана вена: в умывальнике плавали куски кожи и мяса, кровь хлестала так, что не могли унять.
Повезли поскорее в Шереметевскую больницу.
Есенина положили на операционный стол.
Поначалу боялись, что он не сможет владеть рукой, но всё обошлось.
Есенинский врач Григорий Герштейн относился к нему самым трепетным образом.
По одному из уголовных есенинских дел в больницу пришла милиция — спрашивали, когда пациент будет выписан. Герштейн пожал плечами: сложная операция, не знаю.
На самом деле выписать мог в тот же день.
Герштейн поделился с Бениславской невесёлыми новостями: нашего Сергея Александровича уже поджидают.
Галя попросила подержать Есенина в больнице как можно дольше, и он пошёл навстречу.
Есенин пролежал в Шереметевской больнице две недели.
Подружился там с поранившим ногу беспризорником. Беспризорник знал на память новейший городской фольклор и отлично его исполнял.
Целыми днями Есенин возился с этим пацаном.
Галя заходила ежедневно. С ней — новая ласковая знакомая Анна Берзинь, в девичестве Фоломеева, по батюшке Абрамовна, стоить заметить, дочь псковских крестьян — имя Абрам, из святцев, было распространено в народной среде.
Фамилию свою, наверняка тронувшую Есенина созвучием с берёзкой, Анна получила от мужа — красного латыша, коменданта Московского Кремля в октябрьские дни 1917 года и героического участника Гражданской войны. Сама Анна в те годы служила политработником в Красной армии. Ко времени знакомства с Есениным она уже развелась.
26-летняя милейшая журналистка, публиковавшаяся под псевдонимом Ферапонт Ложкин, имевшая серьёзные связи в «напостовской» среде, Берзинь была влюблена в Есенина и, безусловно, имела на него свои виды. Удивительно, но Галя нисколько не перечила.
Аня постепенно оказалась в числе главных его «женских» друзей.
Понемногу Берзинь начала вникать в есенинские издательские дела и помогать Гале разбираться со всем этим. Если Бениславская сумела упорядочить есенинские архивы, то Берзинь профессионально занималась издательской деятельностью: вскоре она станет редактором отдела массовой литературы Госиздата.
Анна умела быть заботливой и внимательной, но могла быть и волевой, жёсткой, настойчивой: бывший красноармейский политработник, да. Поставленная речь, прямой взгляд — и при этом крупная, видная, красивая: Псковщина постаралась.
Удивительно, как хотели помогать Есенину все эти чудесные, абсолютно советские девушки. Подсознательно чувствовали в нём, за всем его пьянством, ангельскую природу?
Чего не скажешь о несчастном Михаиле Грандове.
* * *
В своё время Грандов не стал препятствовать прописке Есенина в их коммуналке. С тех пор он постоянно, с небольшими перерывами, терпел появление нетрезвого Есенина в компании его бесконечных друзей. Эти друзья без умолку читали стихи, пили и громко пели. Находили где-то гармонистов и балалаечников, и те играли.
Любимая женщина Грандова, Леночка, невзирая ни на что, продолжала любить этого алкоголика и антисемита. Его тут все любили: и постоянно проживающие, и время от времени заходящие.
Недавно раздался звонок в дверь, и на пороге объявилась огромная, в каком-то немыслимом хитоне, ярко накрашенная женщина, которую он сразу опознал по виденным ранее фотографиям. Это была Дункан. Она спросила, дома ли Есенин. Ответили, что его нет. Тогда Дункан села прямо на пол и, глядя перед собой невидящими глазами, ногтями разодрала на себе чулки. Посидела десять минут, выпила воды и ушла. В разодранных чулках.
Периодически у подъезда возникал Покровский. Вроде как прогуливается, а глаза невменяемые. Кто знает — может, при нём бритва или нож, или даже топорик за поясом!
Это вообще что такое? Жизнь внутри романа Достоевского?
Уважаемый Лев Семёнович Сосновский, непосредственный начальник Грандова, в любой момент может поинтересоваться: а не вошли ли и вы, Михаил, в есенинскую юдофобскую банду, раз так крепко уживаетесь с ним под одной крышей?
Наконец, в дом стали с завидным постоянством наведываться милиционеры и спрашивать, где Есенин. Скучают они, что ли, без него…
Может, они ещё обыскивать станут их коммуналку?
Сейчас Есенин вернётся из больницы со своей отказавшейся слушаться рукой, и Лена будет кормить его с ложечки, а Галя бегать за пивом.
Обе при этом будут врать приходящей милиции, что Есенина дома нет.
Терпение Грандова истощилось.
Он объявил Бениславской, что Есенин должен немедленно выписаться и исчезнуть отсюда раз и навсегда.
— Я вас предупреждаю, — чеканил Грандов, — что если Есенин будет жить у вас и дальше, то я подам заявление в ЦК, чтобы его выслали за пределы РСФСР как вредный элемент. Я его таковым считаю, и, если подам заявление, его вышлют.
Бениславская — кто бы мог подумать — ледяным тоном ответила:
— Не забывайте, Михаил, что я не остановлюсь ни перед чем и приму все меры, чтобы дискредитировать и ваше заявление, и вас лично.
Грандов, ничего подобного не ожидавший, онемел.
Спустя какое-то время, взяв себя в руки, пошёл к Софье Виноградской и Яне Козловской и предложил им написать совместное заявление о выселении Есенина. Те отказались.
Но Бениславская отлично понимала, что Грандов теперь не успокоится.
Вскоре узнала, что тот предпринимает усилия, чтобы её уволили из газеты «Беднота».
Сил на противостояние с ним у Гали не имелось. Она была просто любящая женщина.
Чтобы хоть как-то разрешить ситуацию, Бениславская сообщила Грандову, что выписала Есенина.
Тот молча кивнул. Внутри клокотало бешенство.
* * *
Мало того что Есенину некуда было возвращаться — теперь ещё и милиция его ждала.
Выручила Анна Берзинь — Есенин в полушутку всегда называл её по отчеству — Анной Абрамовной. У неё был товарищ Илья Вардин — так подписывался советский партийный критик и журналист Илларион Виссарионович Мгеладзе.
Он представлял журнал «На посту» и влиятельную литературную группу «Октябрь», претендующую на право говорить от имени революции и Октября 1917-го.
В журнале «На посту» работал, как мы помним, не только Сосновский, но и другой активный участник дела о есенинской юдофобии Борис Волин — «ещё более кретинистый», чем Сосновский, написал о нём однажды Есенин.
Казалось бы, что делать Есенину в этой компании?
Расчёт Берзинь был прост и по-человечески понятен: как истинно советский человек и своеобразный дипломат она была убеждена, что «попутчику» и прекрасному поэту Есенину нет никакой необходимости постоянно пребывать в состоянии войны с «напостовцами». Надо их подружить. Там же не все такие, как Сосновский и Волин. Там много умных и дельных коммунистов.
Самим «напостовцам» для усиления тоже нужен один из первых, если не первый, советский поэт — Есенин.
Вардин, во-первых, собирался Есенина перевоспитать и поставить на ровные советские рельсы, а во-вторых, хотел, уведя его, ослабить своего основного литературного неприятеля — Воронского.
Воронский же писал про Есенина как про крупнейшего, но погибающего поэта, которого надо спасти. Ну вот, пока он пишет, что надо спасти, — они уже спасут.
Несколько раз Берзинь обговаривала с Есениным возможность общения с Вардиным.
Есенин подумал и сказал, что не против: пусть они со мной возятся, а я посмотрю.
И они тут же показали свои возможности.
9 марта Есенина выписали из Шереметевской больницы, и тут же он, совершенно здоровый, лёг… в Кремлёвскую больницу.
Устроили это Вардин и Берзинь.
В Кремлёвку и милиционерам, и есенинским собутыльникам путь был закрыт. Да и самому ему выйти тоже было не просто.
Берзинь принесла ему множество книг и всё необходимое для работы.
Есенин вернулся к поэзии.
Там он напишет «Годы молодые с забубённой славой…».
Начнёт большую статью о литераторах-попутчиках, называя шестерых, по его мнению, крупнейших писателей, пришедших с революцией: Борис Пильняк, Вячеслав Шишков, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Исаак Бабель и Николай Никитин; в больнице он прочитал все основные прозаические новинки — всерьёз наверстывал упущенное.
20 марта, после выписки, он… заселяется к Вардину. Женатому, между прочим, человеку.
Вот как сильно большевики хотели заняться перековкой Есенина: даже жить с ним были готовы.
Нового своего товарища — и, насколько это возможно в есенинском случае, наставника — он будет оценивать тепло и трезво: «Вардин ко мне очень хорош и очень внимателен. Он чудный, простой и сердечный человек. Всё, что он делает в литературной политике, он делает как честный коммунист. Одна беда, что коммунизм он любит больше литературы».
Зато Вардин, хотя бы временно, навёл порядок во времяпрепровождении поэта.
Бениславская была очень довольна, что всё так устроилось и Есенину не придётся драться с Грандовым. Позже она вспоминала, что Вардин попросил составить ему список всех, кто действует на поэта тлетворно, — проще говоря, с кем он чаще всего пьёт.
Что и было сделано.
С видимым восхищением Бениславская рассказывала, как Вардин — тэ-э-экс, ну-ка посмотрим, есть ли вы у нас в списочке… ага! есть! — «со своей кавказской прямотой как хозяин квартиры легко выставлял всех литературных собутыльников Есенина и прощелыг».
Зато познакомил его с двумя на тот момент ведущими молодыми «напостовскими» авторами: писателем Юрием Либединским и поэтом Александром Безыменским.
Позавчера эти люди были готовы рвать друг друга на части — а теперь сидели на кухне и пили чай.
Удивительно, но вместе с Есениным Вардин через несколько дней заселил и Приблудного — под клятвенное обещание, что тот в его отсутствие будет следить, чтобы Есенин не пил.
Получалось с переменным успехом. В один из дней Есенин сбежал и двое суток гулял с Всеволодом Ивановым. Зашли в Малый театр, как бы в шутку засунули режиссёра, не сумевшего назвать пять современных пьес, под диван; забрались к актрисам в гримёрку, всех там, хохоча, переполошили, как наседок в курятнике… В итоге приехала милиция.
В отделение, правда, не повели, но протокол о хулиганстве составили — прямо в театре.
Во время подписания протокола в комнату случайно зашёл один из артистов и был несколько удивлён, увидев милиционера и незнакомого хорошо одетого человека — Есенина.
— А вы что сделали для революции? — строго спросил артиста Есенин.
Тот испуганно выскочил.
Приблудный получил от Вардина выговор за недосмотр.
Любопытно, что, пока Есенин жил у Вардина, тот работал над статьёй «Воронщину необходимо ликвидировать: О политике и литературе».
«Воронщина должна быть ликвидирована раз и навсегда, — чеканил Вардин. — Этого повелительно требуют интересы партии и революции».
Почему?
«…Воронский фактически стал орудием в деле укрепления позиций буржуазии».
Что касается Есенина, то, согласно Вардину, его нужно обучить пролетарской идеологии «хотя бы в размере уездной совпартшколы».
Тогда из Есенина будет толк.
Ощущение, что Есенин жил и работал среди большевиков, которые готовы были затоптать его за некую непростительную, известную ему правду, — не всегда точное.
Есенин жил и работал среди большевиков, которые готовы были передушить друг друга за разное понимание большевистской правды, а нужного им поэта позвать в свидетели.
Когда в своё время Есенина перетягивали от царского двора к прогрессивным кругам (с одной стороны — полковник Ломан, с другой — Софья Чацкина), были хотя бы различимы полюса.
Здесь же ему было куда сложнее.
* * *
12 апреля Есенин в компании Приблудного уехал на собственное выступление — в бывший в Петроград, после смерти Ленина переименованный в Ленинград.
Поселился в гостинице «Европейская».
Концерт был назначен на 14 апреля — в зале бывшей городской думы.
Места скупили подчистую, и по округе бродили огорчённые люди, спрашивая лишний билетик.
Ну и — привычная история.
За 40 минут до выступления устроители бросились искать Есенина.
Обнаружили его в пивной, в составе огромной компании. Это были ленинградские имажинисты: Вольф Эрлих, Семён Полоцкий, Иван Афанасьев-Соловьёв, Григорий Шмерельсон, Владимир Ричиотти — плюс Приблудный.
Организаторы начали умолять Есенина немедленно пойти вместе с ними, но тот отмахнулся, сказав ледяным тоном:
— Приду. Не беспокойтесь. Всё будет в порядке.
Молодая имажинистская поросль смотрела на Есенина, как на небожителя, и он не мог уронить лицо — да особенно и не играл.
К месту выступления Есенин явился с часовым опозданием и, как показалось организаторам выступления, в совершенно непотребном виде.
Зал битком, люди волнуются.
Есенина начали отпаивать сельтерской.
Не очень спеша, он умылся, причесался и приобрёл человеческий вид.
Вышел на сцену и, гримасничая, словно от боли, начал заявленную в афише лекцию «О мерзости и прочем в литературе».
Сказал, что в революцию первыми пришли двое — он и Блок. В сущности, это так.
Можно было больше ничего и не говорить, но он попытался что-то объяснить.
Терял мысль, что-то вспоминал, снова бросал.
Он хотел сказать: никто не имеет права трогать меня. Я — первый поэт революции, я и Блок; я — главный поэт в России после смерти Блока. А все открывающие на меня рот — никто.
Но это было бы слишком прямолинейно, и он бродил за своей ломкой мыслью то туда, то сюда.
И ему, и публике всё это быстро надоело. «Прекратите! Читайте стихи!» — закричали из зала. И Есенин легко согласился.
Поначалу сбивался, забывал то конец, то начало стихотворения; публика смеялась, пшикала и посвистывала, человек пять в раздражении ушли. Но, минута за минутой, Есенин собрался — и всё изменилось.
С опозданием пришёл на вечер Володя Чернявский — ближайший друг из давнего прошлого, крёстный отец есенинской дочки Тани.
Он застал финал первой части концерта.
Чернявский вспоминает:
«Его упрямые жесты рукой, держащей погасшую папироску, знакомые, резкие, завершающие движения его золотой головы ни на минуту не казались актёрскими, но придавали ему вид воистину поющего, осеннего поэта.
Необыкновенно хорошо прочёл он свои „Годы молодые…“: от прежнего молодецкого размаха первых выкриков особенной нежной скорбью притушились последние строки:
…„Эх, ты, златоглавый!..
Отравил ты сам себя горькою отравой!
Мы не знаем, твой конец близок ли, далёк ли.
Синие твои глаза… в ка-ба-ках… промокли!“
На этом, угловато махнув рукой, он сошёл со скамьи и, не глядя на публику, быстро прикурил от чьей-то папиросы. По-видимому, вино взяло своё, он устал и читать до новой волны возбуждения уже не мог. Ему рукоплескали шумно, восторженно».
Объявили перерыв.
Чернявский продолжает:
«В артистическую комнату ломились многие, меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Его охраняли, как знаменитого артиста. Недавнее настроение скандала ещё висело в воздухе. Наконец, когда я, отчаявшись и решив ждать у дверей его выхода, в третий раз прокричал, что я его старый друг, меня впустили. Я увидел Сергея посреди большой комнаты, у стола с бутылкой и стаканами…
С моргающей улыбкой, неуверенный, я ли это, он взглянул на меня и пошёл мне навстречу с протянутыми руками. Мы долго не умели ничего сказать, кроме: ну, какой ты? Покажись! Вот ты какой! — но, казалось, что шести лет разлуки не было…»
В гримёрке сидели Приблудный; вся толпа ленинградских имажинистов, перебравшийся в Ленинград давний приятель Александр Сахаров, ещё один старый товарищ и видный большевик Георгий Устинов.
В зале остался Клюев — всё равно не пьёт, а только приглядывается. И ещё там, страдая от духоты, сидела не так давно переехавшая в Ленинград беременная на восьмом месяце Надя Вольпин.
После антракта Есенин, взбодрившийся и уверенный, вновь появился на сцене.
Поэт Владимир Пяст, слышавший Есенина в тот день и вместе со всеми пребывавший в брезгливом ужасе от начала выступления, к самому финалу нашёл определение человеку, стоящему на сцене: чародей.
Пяст вспоминал, как на третий час концерта люди поднялись и сгрудились возле эстрады, словно желая вобрать Есенина в себя, растворить: «…широко раскрытыми неподвижными глазами глядели слушатели на певца и ловили каждый его звук. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не мог уже выжать больше ни звука из своих уст, — толпа схватила его на руки и понесла, с шумными восклицаниями хвалы, — вон из зала, по лестнице вниз, до улицы».
* * *
Ленинград одарил ощущением, что можно перезапустить жизнь — всю, целиком.
Несколько дней Есенин не расставался с молодыми имажинистами — очаровательными, весёлыми, влюблёнными в него.
В сущности, до тех пор в любых поэтических компаниях — хоть имажинистских, хоть крестьянских — Есенин был на равных правах с остальными, а когда так или иначе настаивал на своём безоговорочном первенстве, это первенство оспаривалось — редко когда прямым образом, чаще гримасой или пожатием плечами. Ни Клычков, ни Шершеневич не смотрели на Есенина снизу вверх. А эти — смотрели.
25-летнего Володю Ричиотти звали на самом деле Леонид Осипович Турутович, и он являл собой героический тип. Родился в семье рабочего и прачки, отца его насмерть запороли жандармы — будущему поэту было тогда семь лет; с двенадцати — водился с большевиками, распространял «Правду». В октябре 1917 года, служа кочегаром на корабле «Нептун», участвовал в штурме Зимнего дворца. В ноябре 1918-го участвовал в Ледовом походе Балтийского флота: будучи юнгой на корабле «Агитатор», с пятью товарищами — без командиров! — провёл судно через льды Финского залива в Петроград. Всю Гражданскую воевал, был дважды ранен. Теперь работал в ленинградском порту, учился на рабфаке университета, писал стихи, безбожно подражая одновременно Шершеневичу, Есенину и Мариенгофу. Пробовал себя в прозе. Активно издавался. Основная работа по продвижению имажинизма в Питере лежала на Ричиотти — он был самый пробивной и упрямый.
Есенин с ним близко сойдётся, но ещё ближе — с Эрлихом.
22-летний Вольф Иосифович Эрлих родился и вырос в Симбирске в еврейской семье: отец провизор, мать домохозяйка. Учился в Казанском университете на медицинском, затем на историко-филологическом факультете. В Гражданскую служил в Красной армии — эпизодически участвовал в боях за Симбирск в сентябре 1918 года, затем как образованный был назначен секретарём педагогической лаборатории Главного политического управления просвещения Ревкома Татарской АССР. В 1920 году проходил курс всевобуча в 1-м пехотном Казанском территориальном полку. С литературно-художественного отделения факультета общественных наук Петроградского университета его отчислили за неуспеваемость. В отличие от Ричиотти, Эрлих не издал ещё ни одной книжки, но тем не менее удерживал весомые позиции в петроградском «Ордене воинствующих имажинистов».
Есенину Эрлих очень понравился, а тот в Есенина влюбился. Сестра Эрлиха, Мирра, вспоминала: «Мы с мамой не узнавали Вольфа, когда рядом с ним был Есенин. Брат забывал обо всём».
Видным петроградским имажинистом был и Григорий Бенедиктович Шмерельсон, двадцати трёх лет, происходивший из Витебской губернии, учившийся на филолога в Нижегородском университете и публиковавшийся с 1917 года. В 1921-м Шмерельсон перебрался из Нижнего в Петроград, работал в Северо-Западном управлении водного транспорта.
Из старших имажинистов Шмерельсон тяготел и к Есенину, и к Шершеневичу — с последним они уже задумали совместный сборник «ШиШ», который вскоре будет опубликован.
В их компании Есенин колесил по Ленинграду.
Его видели то здесь, то там.
С кем-то подрался на концерте Утёсова и Рины Зелёной.
Затем прорвался к Рине в гримёрку, чтобы извиниться; та простила. Кажется, он раздумывал: а не подкатить ли к этой миленькой, остроносенькой? Она смотрела на него со смесью любопытства, уважения и страха. Но, пожалуй, Маяковский ей нравился больше.
Ещё несколько раз виделся с Надей Вольпин. Велел:
— Смотри, чтобы ребёнок был светлый!
Надя ответила в том смысле, что какого хочет, такого и родит, не его дело.
— Ребёнок будет мой, а не твой.
Он согласно кивнул: не мой, а твой, Надя.
Мельком встречался с писателями Александром Грином и Михаилом Зощенко. Есенину очень нравились рассказы Зощенко, и он приглядывался к этому всегда серьёзному и красивому человеку.
С Володей Чернявским Есенин проговорил, один на один, до самого утра.
Тот запомнил и записал:
«…На Москву он был, видимо, сердит. Тамошняя скандальная слава не удовлетворяла его. Московских собратьев… защищал, но не без улыбки. У него, за исключением редких, жестоких и часто несправедливых минут, все в его личном кругу были „хорошие люди“. И теперь, не меньше, чем в юности, он казался заворожённым этой щемящей нежностью к людям, этой рассеянной слепотой, уживающейся с зоркостью резкого ума. В жизни его дружба и товарищество продолжали занимать почётное место, они поддерживали и облегчали его…
С женщинами, говорил он, ему по-прежнему трудно было оставаться подолгу. Он разочаровывался постоянно и любил периоды, когда удавалось жить „без них“…»
Есенин переехал из «Европейской» к Сахарову на Гагаринскую, дом 12.
Тот жил с женой и двумя детьми, но спокойно переносил бесконечные есенинские встречи с друзьями, пьянки, песни и переговоры.
Есенин прикидывал: Сахаров — надёжный друг, целая банда молодых имажинистов кружит подле, и Приблудный сюда переберётся, и старый товарищ и собрат Чапыгин тут.
Чем не компания?
Клюев опять же.
И местные — Коля Тихонов, Сева Рождественский — давние есенинские знакомые и неплохие поэты; ведь и с ними можно попытаться что-то выстроить вместе.
И какая-то женщина всё равно должна появиться здесь, совсем новая.
Без женщины жить сложно, но и вообразить, что есть такая женщина на свете, которую можно выносить изо дня в день, трудно.
Должна же где-то быть.
* * *
Антисемитские скандалы к Есенину будто бы липли.
Рок какой-то.
Он явно не искал подобных приключений и совершенно осмысленно пытался избавиться от славы, которую заработал в Нью-Йорке и закрепил в Москве.
И вот опять.
Казалось бы, гуляет по Питеру с молодым призывом имажинистов, и почти все они — молодые черноглазые евреи; встречается с бывшей подружкой, беременной от него (Сахаров до сих пор строит планы, что Надя и Серёжа поселятся вместе), — она тоже еврейка; ну как ещё доказать свои в этом вопросе широту и здоровую рассудительность?
И тут Есенина заносит в очередной раз в такие гости, где ему лучше бы не бывать.
Уже после революции артист Александринского театра и драматург Николай Николаевич Ходотов организовал в своей квартире на Невском проспекте, дом 60, масонскую ложу.
В «Записках» актёра и театрального педагога Юрия Юрьева путь Ходотова от стихийного социалиста предреволюционных времён до держателя салона в 1920-е годы так или иначе просматривается:
«В силу своих сценических данных Ходотов в короткое время обрёл очень выгодное для того времени амплуа и стал играть преимущественно молодых людей „с синими воротничками“, то есть учащихся, произносящих обличительные тирады. Студенческая галёрка, чуткая к ноткам всякого протеста, восторженно отзывалась на эти тирады и невольно ассоциировала их с личностью самого Ходотова. Благодаря этому обстоятельству за ним утвердилось мнение как об актере-общественнике, что привело его в соприкосновение с революционными группами тогдашней интеллигенции, с передовым студенчеством и как будто даже снекоторыми социал-демократическими кругами.
Будучи человеком экспансивным, Ходотов уверовал в свою миссию актёра-общественника, в сущности случайно попав на эту зарубку. Симпатии его были на стороне прогрессивного движения, как у большинства тогдашней интеллигенции, — это бесспорно. И нет сомнения, что он делал это вполне искренне. Но серьёзной, твёрдой подготовки для такого рода деятельности в нём не наблюдалось. <…> Революционность его была весьма поверхностна и подвергалась серьёзным колебаниям в силу инертности его характера. Вот, скажем, он сейчас среди студенческой молодёжи, для которой устраивает всевозможные концерты, и потом тут же вместе с ними распевает революционные песни, а на другой день он не прочь побывать в великосветских салонах, где он мелодекламировал под аккомпанемент Е. Б. Вильбушевича. Недаром всегда остроумная Савина окрестила Ходотова кличкой „социалиста его величества“… И все его противоречия — без всякого злого умысла, не преднамеренно, а просто так, по наитию. Ему нравилось играть в политику, к которой он, несомненно, тяготел, и в это время он был бесконечно искренен, так же искренен, как и в своих ролях на сцене, воображая, что он и на самом деле — политический деятель…»
Это был распространённый психологический тип одарённого человека, становящегося масоном просто в силу того, что любит всё значительное и таинственное.
Забавный факт: до революции Ходотов заработал звание заслуженного артиста императорских театров, а при советской власти стал заслуженным артистом РСФСР.
Открытая им в Ленинграде ложа выглядела, как ночной клуб для избранных.
Собирались в одиннадцать вечера по определённым дням.
Из известных лиц там бывали виднейший режиссёр, драматург, музыкант Николай Евреинов, к тому времени уже несколько лет увлечённый масонством, а впоследствии ставший участником нескольких французских лож; поэт Владимир Пяст, артист Леонид Утёсов, писатели Николай Никитин, Михаил Зощенко и Михаил Слонимский.
Кое-кто из присутствующих ещё не был «посвящён», но правом входа уже обладал.
Как и в любую другую ложу, попасть на заседание можно было только по рекомендации одного из «каменщиков». Хотя Есенин лично знал всех названных, не очень ясно, кто именно его порекомендовал, тем более учитывая есенинскую репутацию.
Но в ночь на 23 апреля его позвали.
Едва ли им двигало что-то помимо любопытства.
Имажинисты знали, что в разное время в масонские ложи входили многие их поэтические предшественники — от Чаадаева и Дениса Давыдова до Пушкина и Петра Вяземского. Впрочем, зачем так далеко ходить: накануне революции старшие их товарищи Брюсов и Белый состояли в московской ложе «Люцифер».
Имажинисты и сами немного забавлялись этим — исключительно на уровне атрибутики: отгороженный диванчик в «Стойле Пегаса» именовался «ложей». Возглавлял их поэтическую банду Верховный совет Ордена имажинистов, члены которого, в том числе Есенин, именовались Верховными мастерами Ордена имажинистов. У Есенина имелась чернильница с масонским символом — черепом Адама.
Где-то здесь все масонские забавы имажинистов и завершались.
Всерьёз «вольными каменщиками» имажинистов никто никогда не считал.
Масонская ложа, как известно, представляет собой союз «братьев», подавших прошение в Великую ложу для официального открытия и получивших патент. У имажинистов никакого патента не было. У Ходотова — был.
Однако возможное вовлечение Есенина в круг посвящённых закончилось, едва начавшись.
В положенное время и даже более или менее трезвый, он явился, раскланялся, но не успел перекинуться и парой слов, как кто-то налетел со спины с криком: «Это ты везде кричишь про „жидов“, Есенин? Получай!»
Его сбили с ног; он вырвался, поднялся… Началась дичайшая, с визгом, кутерьма.
Есенина выдворили.
Кажется, он снова кричал примерно то же, что и в компании Мани Лейба.
Как и в Нью-Йорке, свидетелей было слишком много, и к следующему полудню о случившемся говорила вся артистическая и литературная среда Ленинграда.
Однако, в отличие от Нью-Йорка, тут подоплёка была не столь невинной; скандал скоро докатился до разнообразных органов надзора — и, несмотря на то, что на дворе был ещё вполне вегетарианский 1924 год, для Ходотова и компании всё это могло закончиться не самым лучшим образом.
Заседание с мимолётным участием Есенина стало последним днём этой ложи.
Входившие в неё «вольные каменщики» никогда более с этой целью и в данном составе не собирались.
В прессу случившееся, конечно, не попало.
По вполне понятным причинам советские писатели Слонимский, Зощенко, Никитин и советский артист Утёсов никогда в жизни не вспоминали того вечера.
Эрлих, зашедший в гости к Есенину на следующее утро, застал старшего друга обескураженным и злым.
Есенин только повторял:
— Сволочь! Со спины напал! Сволочь!..
Эрлиха как есенинского приятеля со всех сторон выспрашивали, что именно случилось, как всё произошло, но тот и сам не знал. Есенин так и не раскрыл никаких подробностей.
Пару дней спустя заглянул поэт Иннокентий Оксёнов, осведомлённый о скандале.
В дневнике Оксёнов записал суть есенинского монолога: «Говорил о „расчленении“ России, о своих чувствах „великороса-завоевателя“, делавшего революцию».
Никаких пояснений Оксёнов не даёт, но и так очевидно, что это — есенинское послесловие к недавнему «делу четырёх поэтов».
Оксёнов вспоминает, что Есенин рвался прочесть вслух что-то из Языкова, но книжку не нашли.
Догадаться, что́ именно, несложно. Это известные языковские стихи «К ненашим», обращённые к антихристианским, русофобствующим группам радикальных западников из числа аристократии и разночинцев:
…Надежда, сила, крепость наша —
Ничто вам! Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!..
Днём позже Есенин зашёл в редакцию недавно открывшегося в Ленинграде журнала «Звезда». Предложил новые стихи редактору Ивану Майскому. Но тот, вот удивление, не взял.
Сказал: когда напишете поэму, тогда приносите.
Может, всё это было совпадением, а может, нет.
На три дня Есенин ушёл в загул и к Сахарову ночевать не возвращался.
Только собрался всерьёз переезжать — и уже расхотел. Что Москва, что Ленинград — разницы никакой.
Отправленный в Москву за есенинскими вещами Григорий Шмерельсон при помощи Бениславской собирал его сундук, чтобы доставить в Ленинград, но Есенин уже затосковал: надо съезжать отсюда.
Родов Нади Вольпин, которые вот-вот должны были произойти, ждать не стал.
7 мая Есенин сорвался в Москву и по приезде поселился… у Бениславской.
Какие обещания они дали Грандову, неизвестно.
12 мая Надя Вольпин родила сына и назвала его Александром. Сын родился русым — как заказывали.
Спустя почти полгода Есенин спросит у Сахарова:
— Похож на меня?
Тот ответит:
— Вылитый, как ты на детских фотографиях.
Есенин подумает и скажет:
— Так и должно было случиться. Эта женщина меня очень любила.
* * *
15 мая 1924 года внезапно умер — по основной версии, от менингита — Александр Ширяевец.
Среди ближнего круга есенинских друзей это была первая смерть.
При всём уважении Есенина к Блоку назвать их друзьями сложно. Говорить о дружбе с Гумилёвым нет совсем никаких оснований.
Но Ширяевец…
Есенин настаивал, что причина смерти Ширяевца другая: он отравился особым волжским корнем — покончил жизнь самоубийством.
Действительно, патологоанатом в графе «Диагноз» напротив фамилии Ширяевца поставил красным карандашом большой вопросительный знак.
Но никаких веских причин говорить о самоубийстве тоже не обнаружилось.
В есенинской уверенности отразилось что-то, его самого тяготившее и медленно настигавшее.
Искать в этой теме литературную подоплёку — что есенинский товарищ был загнан в угол ортодоксальной критикой — безусловное упрощение.
Да, «мужиковствующую» поэзию Ширяевца иной раз третировали; достаточно вспомнить, что его великую поэму «Мужикослов» в издёвку именовали за глаза «Мужик ослов», а опубликовали только со второй попытки прорыва сквозь цензурные рогатки.
Но и драматизировать здесь особенно нечего. Доставалось тогда всем: и Маяковскому, и Шершеневичу с Мариенгофом, и Пастернаку, и даже пролетарским поэтам, которых сам Троцкий в упор не видел — и не только он.
Важное, однако, состоит в том, что в стране, едва вышедшей из Гражданской войны, все вышеназванные худо-бедно жили за счёт своих стихов, больше нигде не работая; содержали семьи, посещали — как минимум — пивные, одевались и обувались. И, главное, издавались — конечно, не за свой счёт, а получая иной раз вполне увесистые, по тем временам, гонорары.
В 1923 году у Ширяевца вышло сразу три поэтических сборника: вышеназванный «Мужикослов», «Волшебное кольцо» и «Узоры». Ещё один, «Раздолье» — только что, в начале 1924-го. Поэму «Палач», сразу же принятую к публикации в главном советском журнале «Красная новь», Ширяевец готовил к отдельному изданию. Он, как и все поэты в то время, находился в сложном процессе принятия-отталкивания новейшей действительности. Ширяевец не был советским поэтом в том смысле, в каком это понимали демагоги при власти, но не был и во фронде. Как и все его крестьянские собратья, Ширяевец отстаивал русского крестьянина и его правду.
Его положение в литературе было достаточно устойчивым и никак не маргинальным. В литературном мире его имя было известно и воспринималось всерьёз.
К есенинским затеям Ширяевец относился с интересом, но хвостом за ним, как Приблудный, не крутился — приглядывался, знал себе цену, шёл ровной дорогой, которую сам себе прокладывал.
Более всего Есенина поразила обрушительная скоротечность смерти Ширяевца. Он ведь видел его за пять дней до смерти, потому и был потрясён: только что живой — и сразу мёртвый — разве так бывает?
Не может же смерть без каких-то предварительных кружений взять и клюнуть в голову!
Так быстро можно только самому собраться и уйти!
И причина ухода вовсе не должна быть социально вычерчена и очевидна. Сама по себе жизнь — вполне достаточная причина, чтобы умереть.
Уход Ширяевца показывает, как по-настоящему сердечно и честно Есенин любил своих друзей.
Поэт Иван Старцев вспоминает, что Есенин, придя к нему, разрыдался со словами: «Боже мой, какой ужас! Ширяевец умер!»
И минуту спустя добавил: «Пора и мне собираться».
В свете того, что Есенин был уверен в самоубийстве товарища, слова его приобретают совсем иной смысл.
Есенин лично занимался организацией похорон Ширяевца — вплоть до выбора гроба.
(И здесь будто о себе думал, к своим похоронам приглядывался: а как будет у меня?)
В Наркомпросе, с криком и руганью, выбил оркестр — как для видного большевистского деятеля.
На похороны сам пригласил священника (и это ещё раз обнулило все есенинские выходки по росписи стен Страстного монастыря и мнимое его богохульство).
На прощании, устроенном в Доме Герцена — особняке, отданном Всероссийскому союзу писателей, — Есенин увидел Приблудного и вдруг закричал: «Ты! Ты! Почему ты не пришёл к нему, когда было нужно? Чего ты на похороны явился?»
Это был не только о Ширяевце крик, но и о себе тоже. И смысл его прост: когда я наемся таблеток или полезу в петлю — тебя тоже рядом не окажется?
Во время погребения священник с некоторым сомнением спросил у Есенина:
— А почему гроб красный, сынок?
В смысле: что ж вы, большевики, никак не уймётесь, готовы и мёртвых чуть ли не в знамёнах хоронить.
— Покойный был крестьянин, — ответил Есенин. — А у крестьян весна красная и солнце красное. И гроб красный.
Едва Ширяевца похоронили, над свежей могилой вдруг запел соловей.
Есенин, которого в те дни все запомнили разбитым горем и взвинченным, вдруг на минуту просветлел — стоял, улыбаясь, выискивая глазами, где этот соловей, пославший чудесную весть о разлуке и неизбежной встрече.
Во время поминок Есенин на память прочёл весь — немалого объёма — «Мужикослов»:
…Тихо… тихо…
А сердце всё мечется, мечется,
Всё торчу у окна,
Не сплю…
И мерещится:
Не луна —
Салтычиха,
Салтычиха
Мне бросает на шею петлю!..
Могила Ширяевца на Ваганьковском кладбище станет местом постоянных посещений Есенина.
Неожиданно, в любое время дня и ночи, он будет срываться и ехать туда, подолгу сидеть на могиле и плакать.
Однажды не сможет найти могилы — переполошит всех, доказывая, что Ширяевца вырыли, выкрали, перенесли.
Но в следующий раз могила снова обнаружится, и всё пойдёт по-прежнему: неожиданные приезды, слёзы, обещания — скоро приду, Саша, скоро.
В «Мужикослове» различимы интонации «Чёрного человека».
Достаточно перечитать вышеприведённую строфу, чтобы понять, что она органично могла оказаться в «Чёрном человеке».
Вопрос, кто на кого повлиял, — спорный.
Вполне возможно, Есенин читал Ширяевцу первый вариант «Чёрного человека», когда тот писал «Мужикослов».
Но допустим и обратный вариант: это Ширяевец, не зная есенинской поэмы, читал ему «Мужикослов», и Есенин услышал у Ширяевца то, что было ему нужно.
* * *
В Ленинграде в присутствии и Клюева, и молодых имажинистов, и публики Есенин скажет:
— Меня называют то крестьянским поэтом, то имажинистом. Я не крестьянский поэт и не имажинист. Я просто поэт.
Есенин дозрел до этих слов, до этого публичного отрыва от всех.
Прежние привязанности почти безболезненно осыпались.
Имажинистских (в поэтическом смысле) стихов Есенин не писал уже пару лет, всё больше склоняясь к прозрачности и простоте (справедливости ради заметим: то же самое происходило и с Шершеневичем, и с Мариенгофом, и с Ивневым, и с Грузиновым, и с Кусиковым).
Есенин отдалялся от имажинизма не в силу исчерпанности школы — хотя брать ему оттуда действительно было уже нечего, — а в силу исчерпанности дружбы или, шире, молодости.
Если ещё точнее, он отдалялся не столько от школы имажинизма, сколько от компании главных имажинистов.
Имажинизм же Есенин воспринимал как багаж, который вроде и не нужен — все вещи из этого сундука он уж износил, — но мог пригодиться в литературной торговле.
На тот момент имажинизм был знаменитой торговой маркой, и так просто дарить её Мариенгофу, Шершеневичу и тем более выехавшему из России Кусикову у Есенина не было никакого резона.
Ещё в начале 1924 года у Есенина возникла мысль переформатировать имажинистскую группу.
Тогда он предложил Ивневу такой вариант: во главе имажинистов встанут Есенин, Рюрик и Грузинов, отодвинув Мариенгофа и Шершеневича.
Ивнев отшутился, что школы нужно организовывать до двадцати пяти лет, а взрослые люди — ему на тот момент было 32 года — в таком качестве выглядят смешно.
На самом же деле Ивнев не видел никаких причин ссориться с Толей и Вадимом. В сущности, можно только оценить его товарищеские качества.
Нет так нет, пожал плечами Есенин, но своей идеи не оставил.
По возвращении из Ленинграда в Москву из имажинистов общался только с Иваном Грузиновым.
Мариенгоф и Шершеневич отсутствовали в его жизни, хотя оба находились в Москве.
Грузинов с Есениным виделись в тот период постоянно и стали по-товарищески близки.
Похоже, Есенин предложил Грузинову то же самое, что ранее Ивневу: задвинуть Толю и Вадима. И тот согласился.
Терять ему было нечего, а так он из второго имажинистского ряда разом перешагивал в первый.
Ленинградских имажинистов Есенин надеялся увлечь за собой — там только Шмерельсон был завязан на Шершеневича, но и с ним был шанс договориться.
Эрлиху Есенин о своих планах шепнул. Эрлих передал Ричиотти. Оба сообщили о происходящем Шмерельсону. Никто из них даже не подумал предпочесть Есенина другим столпам имажинизма — молча ждали разрешения ситуации.
Эрлих, Ричиотти и Шмерельсон могли вообразить, что Есенин переедет в Ленинград и они станут подле него, разом превратившись из затрапезных начинающих поэтов в имажинистских вождей. От таких перспектив могло дыхание перехватить.
Рюрик Ивнев тоже никуда не делся бы, заявился бы однажды как ни в чём не бывало.
Оставались Матвей Ройзман и Николай Эрдман, оба хорошие ребята — Эрдмана Есенин вообще считал самым сильным и многообещающим из молодых, — но эти сами определились бы.
Если смотреть с этой стороны, то в поступках Есенина можно разглядеть коварство: он готовил переворот.
Но если точку обзора сместить к Мариенгофу и Шершеневичу, то надо признать: к ним тоже имелись обоснованные претензии.
Осознавая масштаб таланта своего товарища, они не могли игнорировать того факта, что Есенин теперь строил горизонтальные и вертикальные связи в литературе, вообще не сообразуясь с их мнением, однако настаивал, что его собственное мнение в любой имажинистской затее должно оставаться определяющим.
Раздор с Шершеневичем и Мариенгофом, а заодно и с Кусиковым случился не в форме какой-то одной драматической сцены, а, как обычно в жизни бывает, вследствие длительно накопленного взаимного раздражения.
В начале года Шершеневич писал Кусикову: «Сергей? Ну, о нём говорить не приходится. Он совершенно спился, пишет плохие стихи, скандалит…» — и далее, рассказывая, что вскоре они с Мариенгофом выпустят третий номер «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», спокойно сообщал, что в литературной борьбе «приходится настолько дипломатично держать» свою линию, что они решили не предоставлять Есенину и Ивневу возможности для полемических высказываний — ни в форме статей, ни в виде интервью.
Ещё раз: они не дали возможности товарищам, в том числе Сергею, высказаться!
О чём могли быть высказывания Ивнева и Есенина?
Скорее всего, на самую актуальную тему того периода: «попутчики» и власть. Причём в те дни Есенин определённо принял бы сторону Воронского и атаковал пролетарских писателей.
Казалось бы, Мариенгоф и Шершеневич сами делали то же: ругались с критикой, отстаивали право художника на внепартийность.
Так да не так: проблема в том, что их явственно выпихивали из литературного контекста. Есенин мог отстаивать «попутчиков», потому что его числили как «попутчика»; Ивнев мог отстаивать партийную линию, как он её видел, потому что сам вечно кружил возле партийных кабинетов; а Мариенгофа и Шершеневича в этой игре вообще не было.
А они тоже хотели быть!
И со своей колокольни рассуждали, пожалуй, даже стратегически верно: нельзя делать из «Гостиницы…» бастион для прикрытия журнала «Красная новь» — у имажинистов своя игра. Анатолий и Вадим ещё верили, что заставят государство считаться с собой. Не просто с собой лично, а со всей их школой… С их правдой, наконец!
Но Есенин отказ предоставить ему место для публикации в «Гостинице…» мог понять и совсем иначе. В тот момент, когда Шершеневич сочинял письмо Кусикову, только-только затих скандал вокруг «четырёх поэтов». Имя Есенина полощут в самых крупных советских газетах — а два товарища не дают ему слова в имажинистском журнале. Стихи — пожалуйста, а в прозе — не надо.
Есенин мог задаться беспощадным вопросом: может, Вадим, сын своей еврейской мамы, и Толя, сын своего еврейского отца, — испугались? Застеснялись товарища?
А Ивневу не дают статей публиковать просто за компанию, для прикрытия, чтобы не одному Сергею отказывать, а то их мотивация станет слишком заметной?
Забавно, что Шершеневич пишет Кусикову примерно в те же дни, когда Есенин предлагает Ивневу заново расставить фигуры на имажинистской шахматной доске. Никто ещё явно не обозначил своих позиций, но ситуация назрела одновременно с обеих сторон.
То, что сопровождавший Есенина антисемитский флёр Шершеневича задевал, ясно из другого его письма Кусикову, тремя неделями позже: «О Сергее. Он вышел из санатория и опять наскандалил. Хорошо раз, но два — это уже скучно и ненужно. Снова еврейские речи, жандармы и прочие шалости человека, который думает, что ему всё сходит с рук. Мне очень жаль Серёжу, но принципиальной глупости я не люблю!»
Это, между прочим, пишет тот самый Шершеневич, который с завидным постоянством хотел назвать сборник своих стихов то «МЧК», то «ВЧК», испытывая при этом определённые проблемы с органами, но считая это вовсе не собственной «принципиальной глупостью», а, видимо, чем-то вроде блистательного умения постоянно дразнить гусей.
Ещё через месяц, уже в третьем письме, адресованном Сандро, Вадим резюмирует по поводу Есенина: «…мы с ним не видимся и, право, о нём как о человеке давно пора перестать говорить и думать».
Характерно, что примерно тогда же Кусиков сообщает в письме Матвею Ройзману: «…О Есенине я не говорю только потому, что он слишком много говорит обо мне невероятного, небывалого и до ногтей предательски-лживого. Проще говоря, этот озлобленный человек делает специфически есенинские штучки».
Меньше всего хотелось бы выступать третейским судьёй бывших друзей и поэтов, однако неизбежно придётся констатировать: в таком виде Орден имажинистов существовать точно не мог.
В апреле Есенин направил товарищам-имажинистам открытое письмо, что отказывается публиковаться в «Гостинице…», используя при этом, что и говорить, сомнительную аргументацию: «…капризно заявляю, почему Мариенгоф напечатал себя на первой странице, а не меня».
Никаких других доводов приведено не было.
Объективных и очевидных причин для ссоры Есенина и Мариенгофа — нет.
Иногда звучит утверждение, что, пока Есенин был за границей, Мариенгоф должен был передавать его сестре Кате долю с продаж в книжной лавке, но жадничал, и вернувшийся Есенин с ним вдрызг разругался. Об этом, к примеру, писал в мемуарах Матвей Ройзман. Но и он признавался, что имажинисты с введением нэпа начали беднеть, книжная лавка обанкротилась, Мариенгоф делился с Катей, чем мог, сам при этом едва сводя концы с концами. В письмах Есенину за границу, взяв иронический тон делопроизводителя, Мариенгоф отчитывался: «Есенинские родственники тоже в порядке и здравии. Магазинские дивиденды получают полностью. Катюшу встречал два раза».
Более того: если бы они поругались из-за этих денег, то следующие полгода не общались бы самым тёплым образом. Есенин, как мы помним, несколько месяцев после возвращения носился с идеей приобрести на двоих с Мариенгофом квартиру, о чём сообщал каждому встречному. Так что Катя и книжная лавка точно ни при чём.
Самой весомой причиной их ссоры стало банкротство «Стойла Пегаса», которое Мариенгоф затеял, пока Есенин куролесил в Ленинграде с молодыми имажинистами.
2 мая Сахаров напишет из Ленинграда Бениславской, что в ликвидации «Стойла Пегаса» Есенин подозревает Мариенгофа, собравшегося за границу и изыскивающего средства на вояж.
Спустя пару дней Есенин пишет Гале о том же: «Со „Стойлом“ дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я или Вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах — опасней, так что напрасно радуетесь закрытию. А где мои деньги?»
За давностью лет в ситуации разобраться не так просто. Тем не менее очевидно, что лучшие дни «Стойла…» давно миновали. Поэтические концерты проводились там крайне редко. Сам Есенин в кафе постоянно обедал, но не выступал. Публики стало в разы меньше, в том числе и потому, что в Москве открылось множество иных заведений.
То, что Мариенгоф что-то утаил от Есенина, документально никак не подтверждено — тема эта как появляется в начале мая, так потом и затихает без каких-либо проверок бухгалтерской документации. Наскоблить с этой сделки явно было нечего: скорее всего, «Стойло Пегаса» начало работать в убыток и не могло содержать персонал.
За пару недель до этого скандала в парижской газете вышла большая статья Михаила Осоргина про имажинистов, звучавшая как эпитафия:
«Была в Москве кучка мальчиков, способных, бойких, беззастенчивых любителей скандалов и рекламы: Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Ивнев, Грузинов и др. Ломали язык, эпатировали буржуев, искали рукоплесканий, иногда давали и что-то дельное. Подвизались, главным образом, на подмостках „Стойла Пегаса“, в Москве на Тверской.
Ссорились и с Луначарским, и с тогдашней чекой. Особого подвига в этом не было, но всё же нельзя не поставить этим мальчикам на плюс, что они, хоть и меньше рискуя, делали то, на что другие не решались: не желали сдаваться и отстаивали по-своему право писателя говорить, что ему хочется».
Осоргин никогда не сказал бы об этом, но виднейшие деятели эмиграции — и он сам, и Владислав Ходасевич, и Константин Бальмонт, и Борис Зайцев — тогда, в годы Гражданской войны, жили в Москве, и кто-то из них вполне легально работал в советских учреждениях, а кто-то писал просоветские стихи; в общем, никакой борьбы с большевистской диктатурой за художественную свободу они и не думали вести, а боролись-то как раз имажинисты.
В том числе и поэтому Есенин, Кусиков — как, впрочем, и Маяковский, — а чуть позже и Мариенгоф так спокойно появлялись и выступали в парижских или берлинских заведениях: лицом к лицу встретившись с большинством эмигрировавших собратьев по ремеслу, они не рисковали быть пристыженными за то, что поддержали бесовскую власть, тогда как долг всякого русского — не иметь с этой властью никакого дела. Если бы им подобное высказали, — в ответ можно было бы расхохотаться и спросить: а сами-то вы где были, голубчики? Ведь не в ставке Колчака, не с Миллером и не с Деникиным! Пока ваша «белая идея» пыталась отстоять Архангельск, Владивосток и Крым, вы в Москве побирались при наркоматах!
Маяковский хотя бы агитационные плакаты рисовал и «Левый марш» сочинил, Есенин — революционные поэмы одну за другой выдавал, Мариенгоф не отставал, Кусиков так вообще воевал в начале Гражданской. А вы что совершили во имя своей правоты? Да ничего. В лучшем случае ждали, затаившись, когда всё закончится.
Но, говорит Осоргин, время шло, имажинисты становились старше и спокойнее, а теперь и «„Стойло Пегаса“ пришло в упадок: нэп его съел».
И — всё. Конец истории.
Без толку искать противоречия между Мариенгофом и Есениным, ведь всё было ясно различимо даже из Парижа.
* * *
В Константинове Есенин не был почти три года — и вот, наконец, на фоне распада всего того, чего наживал да не нажил, решился съездить. В компании Сахарова.
Разговор — даже с учётом того, что отчитываться перед старыми родителями он был не особо обязан, — всё равно предстоял не самый простой.
— Сергей, а где твоя жена?
— Была одна, да к другому ушла. Была вторая, да сам сбежал.
— А твоя сестра Катя, Сергей, говорит про какую-то Галю, про какую-то Надю, про какую-то Анну, про какую-то Августу — кто они все?
— Да никто. Никто.
— Сергей, а где твои дети?
— В Москве. И не только.
— Сергей, а где твои братья-имажинисты, с которыми кров делил?
— И те далече.
— Сергей, а кафе, где ты кормился и с которого ты Кате помогал, — оно хотя б осталось?
— И его нет.
— Сергей, а правда ли, что ты пьёшь, потом сидишь в околотках, потом опять пьёшь, а потом лечишься в санаториях и больницах от пьянства — в свои 28 лет?
— Наговаривают.
— Сергей, а где твой дом, есть ли где тебе переночевать?
— А дом мой — вот Сашка Сахаров, друг закадычный, я его с собой привёз.
Есенин опасался оказаться в деревне один.
Сахарова он тащил не для того, чтобы показать ему рязанские раздолья и чудесный вид с берега на Оку, но чтобы ответ не держать перед отцом и матерью.
Родители, конечно, были рады. Все ахнули: сын, сыночек, ненаглядный.
Мать бросилась ставить самовар.
У самовара просидели до вечера.
Отец всё подступался к разговору о московских новостях. Сын в ответ: папаша, давай про деревню — что тут у вас?
Так про деревню и беседовали.
К вечеру мать засуетилась: где ж уложить гостя?
Кроме как на сеновале, негде.
Но не отправит же Есенин партийного друга одного на сеновал, чтобы самому в доме остаться. И чтобы мать, дождавшись своей очереди, начала шёпотом его пытать.
Конечно, не отправит. Оба ушли на сеновал.
Приехали Есенин и Сахаров в Константиново 30 или 31 мая.
Едва ли не на второй день по приезде Есенин, преисполненный впечатлений, пишет новую «маленькую поэму». Она датируется 1 июня. Назовёт её сначала «На родине», потом переименует в «Возвращение на родину».
«Маленьких поэм» Есенин не сочинял с 1920 года, но отныне элегическое, в пушкинской интонации, размышление в форме большого стихотворения станет одним из самых излюбленных его жанров.
Есенин пишет теперь в первую очередь не для того, чтобы поделиться сильнейшей, почти музыкальной эмоцией, но чтобы негромко, вполголоса, поразмыслить.
Он именно что думает стихами. Задаётся вопросами отнюдь не риторическими, а самыми простыми, человеческими.
Лирический герой сообщает, что не был в родной деревне восемь лет, получается — с 1916 года; уезжал из той, прежней, деревни, а возвращается в советскую.
На улице у встречного старика спрашивает, где живёт Есенина Татьяна.
Старик в ответ: «Добро, мой внук, / Добро, что не узнал ты деда!..»
В доме у сестёр рассказчик видит портрет Ленина, вырезанный из календаря. Сёстры-комсомолки все иконы из горницы повыкидывали. Дед на них сердит и молиться ходит в лес — осинам.
…Ах, милый край!
Не тот ты стал,
Не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний.
Чем мать и дед грустней и безнадежней,
Тем веселей сестры смеётся рот…
(Попадись в иные времена на глаза педанту-критику словосочетание «смеётся рот» — выпотрошил бы автора за незнание русского языка; но Есенин — гений, умеющий создавать конструкции, дающие идеальную зрительную картину, пусть и с нарушением филологических канонов.)
Отца в этом стихотворении нет.
В жизни был, а в стихах — отсутствует.
И в этих, и во всех последующих «маленьких поэмах» о деревне тоже.
Только однажды, в «маленькой поэме» «Письмо от матери», выяснится, что отец всё-таки присутствует за кадром: мать просит привезти ему из Москвы «порты».
Можно вообразить себе, как печальный, стареющий Александр Никитич читал всё новые и новые стихи сына: вот дед появился, вот Татьяна — жена, вот Шурка… даже собака — и та есть. Вот ещё одно: снова Татьяна, Шурка, дед… Да что ж такое?!
И вот дождался — «…отцу купи порты».
Пока сына нет, без портов отец ходит по деревне. Ну, хорошо. И на том спасибо…
Есенин с Сахаровым пробыли в Константинове три дня и на четвёртый уехали в Москву.
* * *
Есенин обещал ранее съездить в Тверь на вечер памяти Ширяевца и слово сдержал.
9 июня в компании Клычкова, Орешина и тверского поэта Власова-Окского они отбыли туда.
Первое выступление было в городском парке, на открытой летней эстраде.
Безупречно одетый Есенин с тростью, в макинтоше, в серой шляпе появился на сцене, поражая всех своим видом, — на этот раз, спасибо Ширяевцу, трезвый как стёклышко; немного поговорил о вреде любых — хоть крестьянских, хоть имажинистских — группировок — и начал читать.
Сначала — посвящение Ширяевцу:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать…
Присутствовавший в зале композитор Сигизмунд Кац, будущий автор многочисленных советских песен, рассказывал позже о реакции публики: «Что творилось… Аплодисменты, возгласы „браво!“, „бис!“, „ещё раз, просим!“. Многие украдкой вытирали слёзы и с нежностью смотрели на поэта. <…> Выступление поэта закончилось „Письмом к матери“, вызвавшим бурную овацию многочисленной аудитории. Долго не отпускали Есенина со сцены. Он не кланялся, как другие поэты, стоял молча, немного ссутулясь, и вдруг, подняв руки, произнёс:
— После „Письма к матери“ я больше никогда ничего не читаю. До свидания! — и скрылся за кулисами».
Вечером того же дня было ещё одно выступление — в местном кинотеатре «Гигант». Есенин вышел первым — встретили овацией: выяснилось, что и в Твери его знают не хуже, чем в столицах. Он отчитал положенное и ушёл; но желание услышать его вновь было столь очевидным, что после всех остальных поэтов, включая многочисленных местных, Есенину пришлось выходить ещё раз и завершать концерт уже третьим за день выступлением.
Под конец, как бывало уже не раз, публика сорвалась с мест, сгрудилась вокруг сцены и стояла совершенно заворожённая.
Не отпускали, пока голос не пропал.
Заехав на четыре дня в Москву, порешав издательские дела, Есенин снова собрался в Ленинград — а куда ещё?
Чёрт бы с этими масонами — зато там новые славные друзья и публика, которая ещё не так близко знакома, как московская.
И снова по тому же кругу: заселился у Сахарова; имажинисты хороводят вокруг; визиты к Николаю Клюеву в его комнатку на Герцена, привычные подтрунивания друг над другом; Чапыгин, Зощенко, питерские издатели, редакции журналов…
Огромной компанией навестили в Детском (бывшем Царском) Селе — наконец-то, столько лет прошло! — Иванова-Разумника.
С Есениным в тот раз были Всеволод Рождественский, Эрлих, Ричиотти, прочие имажиниствующие юноши, неизменно приезжающий вслед за Есениным из Москвы Приблудный, которого тот с позволения Сахарова подселил в свою комнату.
Ещё в поезде разогрелись до пылающего состояния, вывалились из поезда на ходу, производя неимоверный шум по всей платформе при помощи впрок накупленных китайских трещоток.
Вообразите себе: идут человек восемь поэтов, все потные, все пьяные, все молодые — и трещат трещотками: тогда это наверняка никому не нравилось (сотню лет спустя стояла бы очередь от Питера до этой платформы, чтобы с ними сфотографироваться).
Ближе к дому родоначальника «скифства» Есенин всю компанию выстроил в два ряда, трещотки отобрал и приказал вести себя с максимальным почтением.
…Отработав программу, снова ушли в загул. Где-то в ночи, не в силах распознавать ни друг друга, ни предметы, ни очертания мира, все расползлись в разные стороны.
Эрлих: «Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его, наконец, на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком…»
К июлю Есенин временно осознал, что такой загул в очередной раз завершится госпитализацией, и попытался сбавить обороты.
Когда его пригласили в санаторий Дома учёных в Детском Селе, он, как недавно в Твери, снова явился в состоянии почти прозрачном.
Перед выступлением его провели в артистическую комнату, где стол был уставлен разноцветными бутылками. Завидев это, Есенин в бешенстве развернулся — «За кого меня принимают?» — и вышел прочь. Еле нагнали и с трудом уговорили возвратиться.
Сошлись на том, что он только поест клубники, но сердиться за такие представления о его досуге не станет.
Читал в тот день по большей части не любовную лирику — всё-таки полный зал учёных людей, — а стихи о России, в том числе и «Возвращение на родину», и «Я последний поэт деревни…», и «Письмо к матери».
«Молча, затаив дыхание, полные внимания и очей, и душ — слушали последнего русского крестьянского поэта Сергея Есенина молодые и старые русские учёные, научные сотрудники, доценты, профессора и академики. Успех был огромный. На глазах у многих были слёзы», — писал философ, церковный историк, врач-психиатр Иван Андреев. Возникает ощущение, что он сговорился с композитором Кацем, а тот — с поэтом Пястом, а тот — с артистом Чернявским, а тот — с десятками иных мемуаристов, потому что все они воспроизводят одну и ту же картину.
Староста санатория — бывшая рязанская помещица, а теперь учёный — Ольга Шевелёва по завершении вечера вдруг вышла на сцену и открылась:
— Серёжа, а я ведь тоже рязанская! Ты знаешь наши рязанские песни? Давай споём вместе!
И ещё час, к ликованию собравшихся, Есенин и Шевелёва пели.
Но даже после этого Есенин ничего, кроме чая, пить не стал.
С ним был Приблудный, томился и косился на старшего собрата; но Есенин так и не «развязал».
Оба ушли трезвые, только Есенин умиротворённый, а Приблудный — в лёгкой печали.
…Через час они ушли в загул.
Утром, в праздном похмельном одиночестве мотаясь туда-сюда, Есенин наткнулся на фотоателье, разбудил фотографа, жившего там же, заставил подняться, пойти с ним и сфотографировать его рядом с Пушкиным — с изваянием в Детском Селе.
Вскоре откуда-то появились имажинисты и тоже сфотографировались с Пушкиным и Есениным.
Следом сбежались местные студенты, причём некоторые из них отчего-то были в трусах, и в свою очередь сфотографировались с Пушкиным, Есениным и имажинистами.
Одна из этих фотографий сохранилась. Есенин на ней явно под градусом, но хотя бы одет и даже с тростью, в то время как ещё двое позируют натурально без штанов.
И, конечно же, вскоре пошли слухи, что это он, Есенин, голый фотографировался с Пушкиным!
Между тем когда фотограф предложил Есенину рядом с Пушкиным сесть на лавочку, тот ответил: «В присутствии Пушкина я могу только стоять».
И не сел.
* * *
Тема «есенинских собутыльников», которые якобы затянули его в пропасть, постоянно возникает, но если попытаться понять, кто, собственно, имеется в виду, неизбежно возникнут сложности.
То, что Мариенгоф, Шершеневич и даже Кусиков этими собутыльниками не были, мы уже выяснили. Напомним: даже Кусиков — и тот страдал от есенинских загулов, ритм которых выдержать был не в состоянии.
Иван Грузинов — не из породы алкоголиков и балагуров.
Матвей Ройзман и Николай Эрдман — отнюдь не пьяницы.
Рюрик Ивнев — тем более.
Может, его знакомые большевики спаивали?
Блюмкин, Устинов, Сахаров?
Ни в одних мемуарах о Блюмкине алкоголь вообще не упоминается. С Устиновым наливались пару раз, да, и вообще Георгий стал с какой-то поры до зелья хмельного падок; но и он, и Сахаров были людьми партийными, работавшими так, как большевикам в те годы полагалось: если партия прикажет — собирались за три часа и отбывали куда ей угодно для исполнения партийного задания. Спиться с такими — шансов нет. К тому же оба были семейными.
О Воронском с Вардиным в этом контексте неприлично даже речь заводить: они — в известном смысле фанатики, человеческие слабости сведены к минимуму.
Переходим к «мужиковствующим».
Ширяевец почти не пил.
Клюев, как мы помним, долгое время тоже почти не употреблял, хотя в 1924 году и он поддался общему настроению. Ахматова вспоминала, как в июле к ней в гости заявились Есенин и Клюев, причём последний был пьян настолько, что лёг поперёк кровати и уснул. То есть иногда всё-таки принимал, но споить Серёжу мог едва ли.
Клычков, Орешин и Ганин — да, были не прочь опрокинуть рюмку, тем более за счёт Есенина; но время, проведённое с ними, было невелико: Есенин от них быстро уставал. Была близость творческая, мужичья, но душевная возникала крайне редко.
Следуем дальше: Приблудный. Да, Ваня, он же Яков Овчаренко, был человек молодой, удалой, к тому же хохловатый и вороватый. Но Есенин его любил и в обществе преданного ординарца нуждался.
Бывало, накричит на него, один раз пивной кружкой шарахнул Приблудного по голове, того унесли на носилках; но через неделю они снова были вместе.
Ваня, что ли, задурил наивного Серёжу?
Ну конечно, это не так.
Серёжа в 19 лет лавировал между Городецким, Блоком и Мережковскими — и справлялся, в 23 года не менее успешно манипулировал имажинистскими связями и эсеровскими знакомствами, а накануне 29-летия вдруг стал наивен.
Ничего тут от наивности нет: Приблудный был единственным поэтом, о котором можно было сказать: вот ученик Есенина. Более того, с какого-то момента: достойный ученик.
Это потом, после есенинской смерти, достойные его ученики будут исчисляться десятками — так или иначе ему будут наследовать и Павел Васильев, и Твардовский, и Исаковский, и Борис Корнилов; но в 1924 году ничего подобного не наблюдалось.
Есенин даже спросил однажды у Вольфа Эрлиха, может ли тот назвать себя его учеником. Эрлих честно ответил: нет.
Но другом Вольф был преданным — и к пьянству, опять же, не особо склонным.
И Приблудного, и Эрлиха Есенин подтягивал к себе по собственному почину: оба молодые, от них можно задором подпитаться; преданные и даже красивые — тоже немаловажно.
Есенин сам был подтянутый, видный — и с тех пор, как сбежал от Клюева, друзей подбирал себе под стать. Посмотрите на есенинские фотографии: вы никогда не увидите его в компании непонятных, неопрятных стариков или каких-нибудь обрюзгших персонажей — напротив, с ним всегда соседствует наглядная мужская стать: Есенин и Мариенгоф, Есенин и молодой симпатяга Всеволод Иванов, Есенин и молодой красавец Василий Казин, Есенин и молодой красавец Чагин, Есенин и молодой красавец Леонид Леонов…
Есенин и ленинградские имажинисты, наконец.
Этих, пожалуй, чаще других подозревают в спаивании Есенина. Смешно, ей-богу.
Когда ленинградские имажинисты ездили в Москву, никто не замечал, что они спаивают Шершеневича или Мариенгофа, — просто потому, что никакой возможности для этого не представлялось.
Есенин сам был инициатором этого времяпрепровождения — в нём неизменно просыпались черты его константиновского деда, возвращавшегося с заработков и устраивавшего праздник всей улице на несколько дней, пока все с ног не свалятся, а бабка не спрячет ещё не пропитые деньги. Может, деда тоже спаивала константиновская улица?
Ни Эрлих, ни Ричиотти, ни Шмерельсон в 1924 году и предположить не могли, что имеют дело с человеком, имеющим суицидальные наклонности, который весь заграничный вояж пил так, что это уже напоминало медленное самоубийство, и посадил и печень, и почки, и все остальные органы, и выжег мозг. Ведь только жестоко пьющий человек понимает смысл уже написанной к тому времени строчки: «…осыпает мозги алкоголь».
Нет, отличные, бравые, смелые, добрые эти ребята — Эрлих, Ричиотти, Шмерельсон и прочие, и даже Приблудный — были уверены, что имеют дело с таким же молодым бодливым быком, как они, разве что на пять — семь лет старше, разве что опытнее, разве что известнее.
А большинство тех, кто потом непонятно на кого кивал, уверяя, что Есенина споили, зачастую сами хотели оказаться в той же компании.
Вон Всеволода Рождественского, интеллигентнейшего человека, который проживёт огромную жизньпризнанного советского поэта, позвали — и он вместе со всей компанией пил из горла все подряд напитки вперемешку, трещал трещотками и ходил на руках.
И все остальные, кто попадал в есенинскую орбиту, делали то же самое.
Всеволод Иванов, — никакой не пьяница, а крепкий сибирский мужичок, который тоже проживёт немалую жизнь признанного советского писателя, — то в одном, то в другом письме этого года хвастается: пил с Есениным, опять пил с Есениным, пил и куролесил с Есениным, пил и Есенину не уступал.
А Валентин Катаев, будущий советский классик? Та же история!
А споил-то кто? Имя назовите!
Да никто.
Просто не было уже никого, кто посмел бы ему отказать.
Может, в давние времена мог бы Клюев — но его понизили в правах.
Точно мог бы Мариенгоф — но его отлучили за реальные или мнимые прегрешения.
Есенина любили, и ему завидовали — и, может быть, кто-то из перечисленных втайне ждал, что всё ещё крепкий к алкоголю, неутомимый, безоглядный, буйный поэт однажды споткнётся, упадёт, чтобы увидеть его лежащим и на правах — наконец-то — сильного подать ему руку: вставай, что же ты…
А то ведь какое сердце надо иметь, чтобы вечно наблюдать, как Есенина обожают толпы, как с трудом терпят, пока читаешь ты, и снова зовут своего Серёжу, и сползаются к сцене, и опять тащат его куда-то на руках — куда? Куда они собирались его нести?
Легко ли было Клычкову, на самом деле сильному поэту? Легко ли было Петру Орешину? Шершеневичу и Кусикову? — Точно было тяжело.
Клюев вообще страдал.
Но все и любили — или старались любить, — и мучились.
Есенин, желая помочь товарищам — самому старшему и самому младшему, — организовал в этот заезд в Ленинград выступление «на троих»: он, Клюев и Приблудный. Аудитория была студенческая — открытая, гуттаперчевая: только силу покажи — и гни её, как хочешь. Но студенты послушали Клюева, послушали Приблудного и честно взмолились: пусть эти двое больше не читают — лучше вы, Сергей Александрович. Лучше только вы.
Что́ Есенин мог сделать после такого вечера?
Стол накрыть — и Николая накормить, а Ивана напоить, чтобы хоть как-то подсластить им жизнь.
С утра проснулся — голова набок. Позвонил имажинистам: приходите лечить, дети мои.
В итоге, вспоминает добрый друг и точно не собутыльник Володя Чернявский, когда бы ни зашёл к Сергею — вечный кабак.
Но у Чернявского — семья, только что родился ребёнок.
Он всякий свободный час и с каждым лишним рублём бежит к своему чаду.
А у Есенина? Вот только что Надя Вольпин родила, а он боится идти посмотреть на сына.
А вдруг увижу и полюблю?
В итоге Есенин идёт провожать Чернявского и просит: дай я к тебе зайду, посмотрю на твоего ребёнка!
Тот с сомнением ссылался на то, что жена уже спит и дитя спит, — давай в другой раз. А сам не верил, что Есенину вообще может быть интересен семейный быт. Думал: из дружеских чувств просится, чтобы приятное сделать.
А он просился, чтобы для себя понять: ничего ведь страшного не случится — сейчас на этого гляну, а потом, может, и к своему схожу — не съест же он меня.
Но раз Чернявский к себе не пустил, пойду домой. Хотя что там, дома, делать одному? Захвачу Ричиотти, он отлично играет на баяне, песен с ним попоём, пивом запьём.
Допился в Ленинграде тем летом до того, что с пьяных глаз полез верхом на встреченную где-то лошадь: я же деревенский, я вам покажу.
И в Ленинграде всё закончилось точно так же, как раньше в цирке: упал, разбил лицо, ушиб грудную клетку, повредил позвоночник.
Позвоночник пришлось вправлять.
Гале Бениславской жаловался в письме, что стало тяжело дышать.
Воспринял падение с лошади как знак свыше: парень, остановись, а то в другой раз, как дети Айседоры, с моста свалишься — и поминай как звали.
Есенин, пользуясь случаем, сбежал в Сестрорецк — там у знакомых жильё освободилось.
Посидел там день, два, три — трезвый.
Писал, читал, отсыпался. Просох, прояснился.
И вскоре заскучал: ну сколько можно писать, сколько можно читать?
Стал раздумывать, кого зазвать.
Если явятся имажинисты — они юные, им море по колено, — опять начнётся.
Приблудный — тоже пьянка неизбежная.
Клычков, Орешин? Тяжело с ними.
У Чернявского семья, театр.
Вдруг вспомнил: а Вася Казин? Солнечный, молодой, непьющий. Вот его!
И написал Казину письмо: приезжай, Вася.
Даром что первый сборник его стихов разругал.
Это ничего. У Эрлиха вон вообще пока ни одного хорошего стихотворения нет, разве что склад ума поэтический, обнадёживающий.
А у Васи хотя бы десяток отличных стихов есть.
* * *
Казин, хотя и горд был, что его позвал сам Есенин, вырваться не смог.
Из Сестрорецка Есенин вернулся в Ленинград.
Главой Ленинградского отделения Госиздата работал Илья Ионов (настоящая фамилия — Бернштейн) — пятидесяти семи лет, в прошлом профессиональный революционер. Харизматик, одесский еврей, в 1908 году по обвинению в принадлежности к военно-боевой организации Санкт-Петербургского комитета РСДРП был приговорён к восьми годам каторги и отбывал её в каторжных тюрьмах, в том числе в Шлиссельбургской крепости. Так и просидел до Февральской революции. Теперь он был высокопоставленным партийным функционером — членом Центральной контрольной комиссии РКП(б), а также автором двух никем не замеченных книжек стихов, шурином главы Ленинграда Григория Зиновьева и председателем Ленинградского общества политкаторжан.
Они познакомились и начали — насколько это возможно, учитывая разницу в возрасте, статусе и убеждениях, — приятельствовать.
Есенина всегда тянуло к большевистским лидерам — тут была особая смесь любопытства и восторга, и обиды, и даже в какой-то степени затаённой неприязни, от которой он явно хотел избавиться, и — куда без него — крестьянского лукавства: сейчас я с вами сойдусь, а вы меня прокатите на своём большевистском горбу.
В случае Ионова-Бернштейна нельзя не отметить и того, что Есенина непреодолимо тянуло к представителям этого древнего, поразительного народа.
Испытывая перманентное раздражение по поводу своих насыщенных и непростых русско-еврейских контактов, Есенин в то же самое время нацеленно стремился сойтись, сдружиться, объясниться с кем-то, способным ответить на накопившиеся вопросы. Должны же все эти противоречия иметь хоть какое-то объяснение!
Не Эрлиху же держать ответ. Эрлиха Есенин очень любил, но что этот юнец мог объяснить? Души в нём было с избытком, а ума — не больше, чем у Приблудного.
Ионов для этих целей подходил.
К тому же он купил у Есенина собрание стихов — книга под имажинистским названием «Ржаной путь» находилась в стадии подготовки.
В качестве предисловия к сборнику Есенин пишет программное стихотворение, многое в его взглядах объясняющее:
Издатель славный! В этой книге
Я новым чувствам предаюсь,
Учусь постигнуть в каждом миге
Коммуной вздыбленную Русь…
Можно, конечно же, впав в излишнюю филологичность, напомнить, что прилагательное «вздыбленный» в буквальном смысле может означать «висящий на дыбе», «пытаемый». Но всё это от лукавого; торжественные эти стихи говорят совсем о другом: я, поэт Сергей Есенин, хочу разделить с вами, большевиками, наш общий праздник обновления жизни; волею судеб мне пришлось на несколько лет выпасть из всех этих процессов, но я готов вернуться и наверстать упущенное.
Эрлих вспоминает, что в начавшийся, наконец, трезвый период Есенин ежедневно сидел у Ионова в Госиздате с трёх до пяти часов вечера. Ионов много рассказывал о своём заключении, о Шлиссельбургской крепости, о ссылке сначала в Нарым, а затем в село Тутура Верхоленского уезда Иркутской губернии. Неизбежно выплывали истории из жизни иных каторжников царских времён. Понемногу на основе этих рассказов у Есенина вызревал замысел «Поэмы о 36».
С тех пор как Ленин умер, Есенин был внутренне готов к созданию советских вещей — уже не той «космической» формы, характерной для его поэтики 1917–1918 годов, а реалистических, повествовательных, имеющих прямое отношению к тому, что на самом деле происходило. Нужен был только сюжет — и вот, кажется, нашёлся.
* * *
13 июля состоялось ещё одно удивительное путешествие из разряда: ах, нам бы в тот день в ту компанию.
Всероссийский союз писателей зафрахтовал пароход для путешествия из Ленинграда в Петергоф. Билеты на рейс продавались — по всему городу висели афиши.
Главными выступающими значились вернувшийся из эмиграции Алексей Николаевич Толстой и Сергей Есенин.
Помимо них присутствовали и символист Владимир Пяст, и Всеволод Рождественский, и вся есенинская свита — Иван Приблудный, которому тоже предоставили право выступить, и компания имажинистов.
С утра на готовом отчалить пароходе уже собралась публика, все литераторы прибыли — не было, как обычно, только Есенина.
Толстый и важный администратор в необычайном волнении носился туда-сюда по палубе, высматривая кудрявую голову, — и, наконец, с облегчением обнаружил Есенина в сопровождении друзей, тащивших ящик пива.
Впрочем, когда Есенину, уже усевшемуся на палубе, кто-то из сотоварищей — скорее всего, Приблудный — поднёс открытую бутылку, тот отреагировал неожиданно:
— Пошёл вон, пока я тобой палубу не вытер…
И когда тот безропотно удалился, резюмировал сам для себя:
— Как можно пить в такое утро…
Было солнечно, хорошо.
Мемуаристы один за другим повторяют: несмотря на то, что Толстой своими сатирическими рассказами довёл слушателей до гомерического хохота, выступавший уже под вечер, но всё ещё трезвый Есенин сразу отыграл своё — публика ликовала, плакала и обожала.
Свой кус славы выхватил и Приблудный, нисколько не обидевшийся на прилюдное унижение: и читал своё на этот раз с успехом, и, пытаясь Есенину угодить, после выступления веселил народ, став на этот вечер, что называется, душой компании. Готов был на всё что угодно, лишь бы Есенин взъерошил ему волосы, за ухом почесал, простил, приголубил.
Простил, приголубил — тот взвился ещё пуще: неизвестно, чему смеялись больше — рассказам Толстого или шуткам Приблудного.
Но в какой-то момент Есенин утомился этим весельем и пропал.
Бросились искать; никто, кроме Всеволода Рождественского, не нашёл.
Есенин был в матросском кубрике и пел, подыгрывая себе на баяне, собственные стихи на собственную музыку.
Кажется, он уже догадался, что, положенные на мелодию, стихи становятся доходчивее и проще достигают сердец тех, кто к чтению не привык.
Матросы, свободные от вахты, благоговейно слушали Есенина.
Уже зная, что он в состоянии покорить людей, любящих и понимающих поэзию, Есенин остро хотел быть обожаемым людьми, книг не читающими, — а таковых всегда большинство.
Рождественский пишет, что в промежутках между куплетами Есенин замечательно импровизировал на баяне, поражая мастерством владения инструментом.
Тальянку Есенин освоил ещё в Константинове, а затем при случае доучивался, взяв в руки баян.
Есть несколько свидетельств, что он и гитарой немного владел.
Судя по всему, история примерно такая же: ещё в Константинове он в какой-то мере освоил балалайку, выучив элементарные переборы и поняв принцип игры на струнных, а потом, где мог, подглядывал, как это делается.
Мелодии для своих стихов Есенин, скорее всего, строил на основе каких-то народных песен.
Известно, что как минимум три своих стихотворения Есенин положил на музыку и время от времени пел.
На пароходе он исполнял «Не жалею, не зову, не плачу…».
Существовал есенинский мелодический вариант стихотворения «Годы молодые с забубённой славой…».
Мелодию к стихотворению «Вечер чёрные брови насопил» Есенин придумал вместе с сёстрами Катей и Шурой.
Есенин-исполнитель и Есенин-композитор — темы необычайно волнующие, но, увы, не имеющие никаких перспектив раскрытия.
Не велись граммофонные записи ни его игры на баяне, ни пения; мелодии сочинённых им на свои стихи песен не были зафиксированы на нотном стане.
Мы знаем только, что у него был приятный хрипловатый тенор; и пение его, и сами песни неизменно нравились всем, кто их слышал.
Тогда, на пароходе, из матросского кубрика его с баяном вызвали на палубу, и он там устроил целый концерт.
И вообразить невозможно: Есенин — поющий, бард с баяном.
* * *
В двадцатых числах июля Клюев засобирался в свою Вытегру.
Купил билет на пароход, отходящий рано утром.
Есенин обещал его проводить. Но ещё с вечера начали выпивать: Приблудный, Чапыгин, поэт Игорь Марков, ещё кто-то.
Чапыгин в ночи начал волноваться, что Есенин зальётся через край и они не смогут на прощание обнять крестьянского собрата Николая Алексеевича. Однако Есенин оставался на ногах. Ещё часа в три ночи они отправились на пристань у Литейного моста искать пароход и дожидаться его отплытия.
Когда разыскали, уже рассвело.
Явился, наконец, Клюев.
Перенёсшая всю ночь на ногах компания понемногу редела, Приблудный — и тот куда-то запропал (потом стало ясно, куда); но Есенин был всё ещё странно бодр.
До отплытия ещё оставалось время, и они втроём — Есенин, Клюев, Чапыгин — пошли к Летнему саду.
Разыскали буфет на Летней пристани.
Чапыгин был уже не в состоянии пить, а Есенин в состоянии. Заказал пива.
Посидев немного, Чапыгин ушёл, Есенин остался с Клюевым — и, на удивление, пить перестал.
В последнее время, оставаясь со старшим своим товарищем в малой компании, Есенин демонстративно отказывался читать стихи: Клюев над ними неизменно насмехался; но здесь всё пошло иначе.
Что-то, видимо, вспомнилось из прошлой — или уже позапрошлой? — петербургской жизни.
Есенин почувствовал, что в отсутствие его свиты Клюев отмяк, успокоился.
Есенин читал ему из написанного в последнее время — Клюев делал точные и умные замечания, и было видно, что он искренне рад хорошим стихам младшего брата.
Расстались нежно.
Вернувшись домой, лёг, наконец, спать.
Проснувшись, увидел, что Приблудного нет — уехал.
Последние недели Есенин дописывал поэму «Песнь о великом походе», сидел без денег, и Приблудный назанимал у всех подряд — под скорый есенинский гонорар. Сумма собралась изрядная. Что-то досталось и Есенину, остальное Приблудный держал при себе, чтобы старший товарищ в разгульном настроении всё не спустил.
Как выяснилось, в честь своего скорого отбытия в Москву Приблудный на эти деньги сшил себе костюм.
Утром, нарядившись в обновку, он понял, что к костюму совсем не идут его поношенные ботинки.
Снял их и недолго думая обулся в есенинские, заграничные.
Посмотрел в зеркало — и ахнул: жених! посол в Монреале! всероссийский денди!
Всё равно у Серёжи ещё одна пара есть.
Есенин ранее писал Бениславской, что Мариенгоф — вор хуже Приблудного, но теперь передумал — написал ей, что вор Приблудный хуже Мариенгофа, и потребовал заодно, чтоб она с Приблудного вытрясла три червонца за ботинки: ношенные Ваней он принимать обратно не желал.
Успокоившись, перечитал рукопись «Песни о великом походе» — и понёс Ивану Майскому в журнал «Звезда».
«Песнь о великом походе» — первая из цикла больших есенинских вещей безусловно просоветской направленности.
Есенин явно поставил себе цель вернуть имя первого революционного поэта России.
Майский должен был оценить. И денег дать.
* * *
Поэма написана в новой для Есенина будто бы чуть пританцовывающей манере — на стыке скоморошьего сказа и частушки.
Заломив картуз, рассказчик, начав с нескольких картин времён Петра Великого, переходит к дням революции, повествуя, какими он увидел центральные события Гражданской войны.
«…Как под Питером
Рать Юденича!»
Что же делать нам
Всем теперича?..
Есенин имел в виду осеннее, 1919 года, наступление Юденича на Петроград.
Помимо него, Есенин упоминает иные, не менее пугающие события: казачьи восстания на Дону, наступление Деникина.
…Пот и кровь струит
С лиц встревоженных.
Бьют и бьют людей
В куртках кожаных…
Под людьми в кожаных куртках подразумеваются, само собой, большевики. Поражение и погибель их, казалось бы, неизбежны. Но…
…Ой ты, атамане!
Не вожак, а соцкий.
А на что ж у коммунаров
Есть товарищ Троцкий?..
Помимо Троцкого, в поэме упомянуты организатор обороны Петрограда Григорий Зиновьев (напомним, зять того самого Ионова, которому Есенин собирается отнести эту поэму для отдельного издания), Фрунзе, Будённый.
(Потом Фрунзе пришлось заменить на Ворошилова по причине следования фактам: в событиях на Дону Фрунзе не участвовал.)
Никаких двойных смыслов в поэме не обнаружишь, сколько ни ищи; автор самым безусловным и панегирическим образом на большевистской стороне:
…Ах, яблочко,
Цвета милого!
Бьют Деникина,
Бьют Корнилова.
Цветочек мой!
Цветочек маковый!
Ты скорей, адмирал,
Отколчакивай…
В «Песни о великом походе» есть несколько удачно придуманных кусков, однако она не относится ни к числу безусловных есенинских шедевров, ни к числу канонических текстов советской литературы.
Вместе с тем нельзя не отметить лёгкость, с которой Есенин пользуется новой поэтической манерой, и воздействие этой манеры на написанные впоследствии многочисленные баллады и поэмы революционного толка.
К середине 1924 года свод поэтических текстов о Гражданской был ещё невелик — мифология эта едва начала создаваться; можно лишь удивиться, как точно Есенин наметил дорожку, по которой стоило идти: это нарочито разудалая, под перепляс «Яблочка», интонация, готовая в любой миг обернуться то ли предсмертной истерикой, то ли принятием смерти, подвигом и победой.
Николай Асеев — сильный поэт и критик, жгуче завидовавший Есенину, — позже отметит одну немаловажную вещь, заявив, что эта поэма отравлена «устряловщиной».
Николай Устрялов — известный публицист той поры, в недавнем прошлом бывший в стане белогвардейцев, придумал термин «национал-большевизм». Смысл казавшегося парадоксальным определения был прост: большевики, по общему мнению, начали свою деятельность как разрушители империи, но, подчёркивал Устрялов, поневоле втянулись в работу по её воссозданию, став, в самом широком смысле, русскими националистами.
Асеев настаивал, что в есенинской поэме слишком чувствуется желание автора срифмовать большевистский задор с дубинкой, которой Пётр I в начале поэмы околачивает глупого дьяка.
Что ж, скорее всего, Асеев был прав.
Майский поэму прочитал в присутствии Есенина и воскликнул: «Берём! В ближайший номер!»
Внутренне ликовал: не к Воронскому в «Красную новь» такую вещь принесли, не к пролетариям в «Октябрь», а к нему!
Есенин сразу выпросил себе гонорар за поэму.
Тогда в журналах платили за публикации гонорары — и преогромные.
Многократно поблагодарив Майского за отзывчивость, Есенин на радостях исчез.
* * *
…Спустя сутки в редакции неожиданно появился неизвестный человек сомнительной наружности, явно не имевший к литературе никакого отношения, и хрипло спросил:
— Как мне повидать товарища Майского?
Несколько озадаченный Майский подумал, что зря в редакции нет охраны, но признался:
— Это я.
Гость передал ему записку.
В записке Есенин попросил немедленно выслать ему с этим самым человеком 100 рублей.
— Где человек, передавший вам записку? — спросил Майский.
Тот пожал плечами:
— Там…
Отдавать невесть кому такие большие деньги было бы глупо. Проклиная всё на свете, Майский выбрал самого крупного и здорового сотрудника и велел незнакомцу вести их к автору записки.
Как и следовало ожидать, тот находился в натуральном подпольном нэпманском притоне — тёмном помещении с золотыми разводами на стенах и плюшевой мебелью.
Есенин был в белых кальсонах, тапочках на босу ногу и пёстрой, судя по всему, с чужого плеча, рубашке.
Он бросился к Майскому:
— Иван Михайлович, выручайте!
Тут же появилась хозяйка в сопровождении охранника — ещё более внушительного, чем сопровождавший Майского сотрудник «Звезды». Более того, у самой хозяйки были огромные мужские руки.
Она ласково попросила уплатить за Серёжку некий «долг чести».
Майский отдал 100 рублей.
Есенину выдали пиджак с короткими рукавами значительно меньшего размера.
Майский на извозчике отвёз Есенина в этом пиджаке, кальсонах и тапочках домой.
Гонорар за поэму о великих событиях Гражданской войны был спущен за сутки на неведомые развлечения, Есенин ещё и остался должен Майскому.
Чужие костюм, рубашка, тапочки — всё-таки неожиданные приобретения в память о «великом походе».
Ботинок теперь у него не было никаких — одни увёз Приблудный, другие остались в притоне.
31 июля Есенин скоропостижно выехал в Москву в компании Эрлиха — как-то незаметно тот стал ему самым близким другом.
В Ленинграде многие удивились: куда так скоро?
Объяснение было самое банальное: Приблудный назанимал денег, Есенин должен был вернуть всё с гонорара, но отдавать оказалось нечем.
Более того, и в Москве денег взять было негде.
Одно спасение — Берзинь.
Есенин уже ехал в поезде, а она, думая, что он ещё в Ленинграде, в очередной раз писала ему:
«До Москвы доходят слухи, что пьёте и что разбились!!! Не знаю, насколько верно то и другое.
Черкните пару строк. Очень хочу видеть, хоть не самого, а только почерк.
Если написать трудно или не хочется, то не принуждайте себя к этому. В Москве всё по-старому. Все сплетничают, пьют, влюбляются и т. д.
Я никого не люблю, живу смиренной вдовицей…
Ну, целую Ваш загривок».
Конечно же, это письмо любящей и с тёплой улыбкой тоскующей женщины, знающей, что ждать ей нечего…
Есенин с Эрлихом сразу бросились к ней: Аня должна была что-то придумать, спасти.
Первым делом Есенин прочёл ей «Песнь о великом походе».
Берзинь всплеснула руками: надо публиковать поэму в «Октябре»!
(Подумала: уроки Вардина не прошли даром! Вот блистательный результат!)
О том, что поэма продана в «Звезду», Есенин ей сообщать не стал.
Продавать поэму сразу в два журнала было совершенно недопустимо, но жить ему было совсем не на что.
По сути, он совершил подлог.
Дополнительные краски этой истории придаёт тот факт, что Есенин до сих пор считался человеком Воронского и безусловно дорожил отношениями с «Красной новью». Деятели же «Октября» воевали с Воронским свирепо, разве что четвертовать не призывали.
Передавая поэму в «Октябрь», Есенин не просто вводил в заблуждение сразу две крупнейшие редакции, но и ставил свои отношения с Воронским на грань разрыва.
А-а-а, ну и… чёрт с ним, — решил Есенин, — и ответил Берзинь: да, отдаю, пусть публикуют, но гонорар сразу.
Нужен был только текст; читал Есенин по памяти, а рукопись осталась у Майского.
Надо было срочно записать.
Эрлих, обладавший уникальной памятью, сел за стол и тут же, пока Сергей и Аня болтали и выходили покурить, записал поэму, не сделав ни одной ошибки.
Она была в его голове целиком.
* * *
В Москве Есенин тут же помирился с Приблудным, но ботинки у него всё равно из принципа не взял — так и ходил в шлёпанцах, к удивлению прохожих.
Первым делом устроил скандал с писателями в ресторане Дома Герцена. Ему запретили вход на месяц.
Провёл день с Исааком Бабелем, с которым уже был знаком, но на этот раз крепко сдружился и предложил разделить главенство в русской литературе: поэтическая корона — Есенину, прозаическая — Бабелю; тот посмеивался и на корону не соглашался.
Забежал в Госиздат договориться об издании новой поэтической книжки.
Больше в столице делать было нечего, да и не хотелось ему тут находиться. И 6 августа Есенин снова сорвался в Константиново, прихватив с собой Приблудного и сестру Катю.
Деревня, от которой он долгое время внутренне пытался отвязаться, раздражаясь из-за амплуа крестьянского поэта, наконец, возвращала своё влияние на него.
Там после всех революционных переломов и раздоров начала устраиваться жизнь.
В прошлый приезд отец Есенина, в годы Гражданской костеривший большевиков на чём свет стоит, вдруг сказал: «Знаешь, Сергей, а советская власть нам по нраву. Она очень подходит мужику».
Ситуация как бы повернулась на 180 градусов: в 1917 и 1918 годах Есенин с отцом ругался, чуть ли не «контрой» его называл, а сейчас отец понял что-то такое, о чём самое время было подумать Есенину.
Родня всплеснула руками: то по три года не показывается, а то зачастил. И друзья такие хорошие.
И Сахаров в прошлый раз им понравился: степенный, круглолицый, а глаза умные; и этот, приблудившийся, — тоже хороший парень: телосложение бычье, по улице идёт сначала, как положено, на ногах, потом — раз! — и дальше так же легко движется на руках.
Приблудный снова замечательно читал стихи на украинском, всех забавлял, крестьянский труд понимал.
Но, конечно, немного странный: ночью встанет, уйдёт — и до утра гуляет где-то.
Хорошо хоть не в чужих ботинках возвращался, не на чужой лошади.
Ну а Серёжа наш — не странный разве? Уж страннее не сыщешь.
В этот приезд Есенин прожил в Константинове две недели: последний раз так долго он пробыл едва ли не десять лет назад, когда приезжал с Лёней Каннегисером.
Мать, быть может, разглядывая явившегося под утро Ваню, вспомнила и спросила:
— А помнишь, у тебя товарищ был? Лёня? Тоже вместе приезжали. Он-то где? Чем занят?
Есенин привёз с собой сундук книг и множество разных удочек.
Сундук — для работы, удочки — для отдыха.
Поселился в амбаре, но Приблудного с собой не взял: будет мешать работать.
Материальный вопрос встал как никогда остро. Нужна была ещё одна поэма, и Есенин давно её придумал — о каторжниках, по рассказам Ионова.
В окончательном варианте она будет называться «Поэма о 36», но первоначальное название было «26. Баллада».
Смысл названия следующий: в общих камерах Шлиссельбурга помещались десять-пятнадцать заключённых, но иной раз набивали и по 25. Если больше — тесно становилось невмоготу, приходилось спать по очереди.
Но вскоре Есенин возьмётся за написание большого стихотворения памяти двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных английскими интервентами, и, дабы избежать путаницы в названиях, заменит в поэме о заключённых Шлиссельбурга цифру 26 на 36: число расстрелянных комиссаров все знают, а сколько там народа умещалось в общих камерах — деталь малоизвестная.
В сущности, Есенин был прав: никому и в голову не приходило придираться к названию поэмы по причине исторического несоответствия.
Итак, перед нами полная камера участников событий 1905 года.
…Их было тридцать
Шесть.
В камере негде
Сесть.
В окнах бурунный
Вспург.
Крепко стоит
Шлиссельбург.
Море поёт ему
Песнь.
Пятерых из этих тридцати шести комендант крепости рассадил по одиночкам, а тридцать один арестант отправился на каторгу в Сибирь.
Много в России
Троп.
Что ни тропа —
То гроб.
Что ни верста —
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.
Ещё по дороге один из заключённых сбежал из поезда, выпилив решётку.
Из тех пятерых, что сидели в Шлиссельбурге в одиночках, одному тоже удалось сбежать:
…Раз при нагрузке
Дров
Он поскользнулся
В ров…
Смотрят, уж он
На льду.
Что-то кричит
На ходу.
Крикнул — и будь
Здоров.
Через какое-то время беглецы вновь встретились за решёткой: пятого поймал посланный вдогонку конвой, 31-го сдал жандармам за награду жадный сибиряк.
В 1917-м и эти сбежавшие, и те 34, что своё, как Ионов, досидели, отомстили за всё:
…Их было тридцать
Шесть.
В каждом кипела
Месть.
И каждый в октябрьский
Звон
Пошёл на влюблённых
В трон,
Чтоб навсегда их
Сместь…
С точки зрения элементарной логики нужно было, наверное, назвать поэму «Двое из тридцати шести» или где-то её докрутить, додумать, доделать, потому что представляет она собой, по сути, большое лирическое стихотворение. Для поэмы у этого текста слишком приблизительная сюжетная завязка, еле различимая кульминация и совсем простая развязка.
Смысл поэмы помещается в одну фразу: в 1905 году посадили, в Шлиссельбурге было мрачно, в Сибири холодно, но в 1917-м — воля пришла.
Однако сделано это всё ловко, мастеровито, сам ритм поэмы замечательно передаёт тяжёлый шаг человека, идущего сквозь пургу под ружьями конвоя. Придираться никто не стал.
Большевики, действительно не вылезавшие из ссылок и тюрем, заждались, чтобы кто-нибудь заговорил о них не в слезливой народнической манере, где неизменно чередуются «тяжёлая неволя», «истомившаяся грудь» и прочий «кандальный звон», а новым убедительным языком XX века.
Вот вам, пожалуйста.
Есенин мог бы и ещё лучше сделать, когда б не эта западня с продажей предыдущей поэмы сразу в два журнала, которая, конечно, подспудно мучила его.
Говорят, что поэт не должен быть сытым.
Скажем, в том же Ленинграде жил есенинский хороший знакомый Николай Тихонов, который, выпустив в начале 1920-х первые два сборника стихов «Орда» и «Брага», сразу занял место на поэтическом пьедестале Страны Советов подле Есенина и Маяковского. Следом его повлекло вверх по литературно-чиновничьей лестнице. Тихонов к тому времени уже заселился в большую квартиру, уставил её мебелью, начал давать обеды. Казалось бы, что в том дурного: он, участник Первой мировой, гусар, воевавший в Гражданскую, обладатель огромного таланта, главный ученик Гумилёва, заслужил приличные условия для работы. Но вскоре он перестал писать хорошие стихи, навсегда лишившись поэтического дара.
Если говорить о поэмах Есенина, «Пугачёв» определённо был его удачей. В 1921 году им с Мариенгофом приходилось непросто: крутились как белки в колесе. Но у них была книжная лавка, было «Стойло Пегаса», обеспечивавшие постоянный, ежедневный доход. Есенин мог работать над поэмой, точно зная, что через неделю не останется без брюк, без обеда, без жилья.
Сейчас же — ничего подобного. С закрытием всех имажинистских проектов он жил от гонорара до гонорара. А ведь на нём ещё были заботы о сестре Кате, а скоро должна была переехать в Москву и Шура. До проработки ли тут всех сюжетных линий «Поэмы о 36»?
Написал, прочёл вслух — по мелодии получилось идеально; ну и того достаточно.
В разгар работы над поэмой, затосковав от мужского одиночества, он вдруг напишет Анне Берзинь:
«Ночи у нас бывают чудные, лунные и, как ни странно при близкой осени, безросые. Но все они проходят без любви, и мне остаётся вспоминать только прошлое.
А как Вы?»
Это, как ни крути, было предложение встретиться. Но своеобразное, в духе Есенина, поданное так, чтобы можно было в любую минуту отшутиться: нет-нет, Аня, я ничего вам не предлагал, напрасно вы так подумали.
* * *
В последние дни августа 1924 года Есенин подошёл к финалу своей личной имажинистской истории.
Если отсчитывать от времени его знакомства с молодым имажинистом Мариенгофом в самом начале сентября 1918-го, прошло полных шесть лет.
С какого-то момента Есенин только и ждал повода, чтобы подвести черту; и оставленная им компания этот повод предоставила.
В очередном номере журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» было помещено объявление о выходе в сентябре журнала «Вольнодумец» под коллективной редакцией имажинистов.
Есенин считал «Вольнодумец» собственным проектом и объявление расценил как выпад лично против него.
Мариенгоф и Шершеневич решили иначе: он эту идею обсуждал с ними, и они вправе считать себя её соавторами.
Конечно, давая объявление, они наверняка знали, что Есенин обидится.
Значит, было желание его задеть.
В этом можно увидеть элементарную человеческую зависть.
А можно разглядеть иное — вполне объяснимое.
И Шершеневич, и Мариенгоф тоже очень, очень хотели стать участниками большой литературы. Они тоже мечтали публиковаться в «Красной нови». Им тоже хотелось, чтобы Вардин перетягивал их у Воронского. Их хвалёная независимость им самим давно надоела.
Однако за Есенина борьба шла, а за них — нет.
Умная девушка Катя Есенина писала брату: «Помни, что ты козырная карта, которая решает участь игроков».
Но Вадим и Анатолий не без оснований могли считать, что в Есенине в том виде, в котором он теперь выставлялся на торги, их огромный вклад. Они его создавали! Ну, или как минимум шагали с ним плечо к плечу!
Но теперь им не то что доли — даже комиссионных со сделки не доставалось.
Есенин оторвался от земли и полетел, а они, Шершеневич и Мариенгоф, сидели на берегу — два грифа, издающие печальные каркающие звуки и бессмысленно вздымающие крылья.
Дар их был безусловен, но на этот небосвод они взлететь не могли.
Что-то здесь было то ли с земным притяжением, то ли с атмосферой.
Словно в этом особенном небе могли летать только гении.
В таком обиженном состоянии не то что «Вольнодумец» своруешь — будешь, как Приблудный, ботинки красть. Даже не затем, чтобы поносить, а так — размахнувшись, в реку забросить.
И идти потом по набережной, вытирая слёзы кулаком.
Впрочем, едва ли Есенин был обязан понимать все эти психологические мотивы. Литература — дело суровое.
В то лето, месяцем раньше, говоря о поэзии с Ричиотти, Есенин сказал, что выигрывает благодаря своему выдержанному характеру.
Ричиотти — боец, матрос, настоящий герой — улыбался и чуть подтрунивал: да ладно, Сергей, какая у тебя выдержка, что ты говоришь?
Есенин даже не обижался, но снова ему повторял: именно выдержка и спокойствие, умение пройти сквозь хулу и хвалу — да-да, как у Пушкина, добро и зло приемля равнодушно и с дураками не споря.
Ричиотти так и не поверил — молодой, и взрослел медленно. А Есенин, будто заранее зная свой срок, за год брал столько, сколько иные за десятилетие не в состоянии осознать.
24 августа Есенин пишет секретарю Ассоциации вольнодумцев Матвею Ройзману снисходительное и чуть брезгливое письмо:
«Всякое заимствование чужого названия или чужого образа называется заимствованием открыто. То, что выдаётся за своё, называется в литературе плагиатом.
Я очень рад, что мы разошлись. Но где у вас задница, где голова, понять трудно».
И далее в форме приказа с лёгким привкусом угрозы продолжает: «Уберите с ваших дел общее название „Ассоциация Вольнодумцев“, живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться».
Последующие события сестра Катя описывает как проходные, почти случайные: зашёл Грузинов, стал что-то рассказывать о кознях, которые замышляют Мариенгоф и Шершеневич в связи с есенинским письмом; в ответ Сергей, чуть ли не позёвывая, отвечает:
— Скучно всё это… Пошли бы они к чёрту.
И, будто бы в шутку, предлагает Ивану имажинистскую группу распустить.
Тот сразу соглашается.
31 августа в газете «Правда» появляется письмо:
«Мы, создатели имажинизма, доводим до общего сведения, что группа „имажинистов“ в доселе известном составе объявляется нами распущенной.
Сергей Есенин, Иван Грузинов».
Удар этот был куда сильнее, чем попытка выпустить «Вольнодумец», на который ни у Мариенгофа с Шершеневичем, ни у Есенина на самом деле не было ни сил, ни средств.
Но у Есенина была другая, с позволения сказать, крыша — и не только советские маститые журналы, но и, к примеру, Госиздат, который только что купил у него для отдельного издания «Поэму о 36» и вот-вот купит, несмотря на одновременную публикацию в Лениздате, ещё и «Песнь о великом походе» (по рублю за строку! наивысшая ставка! только у Маяковского такая же! 612 строк — 612 рублей!) и в котором Есенин рассчитывал издать собрание своих сочинений.
А имажинистов Госиздат и не думал издавать! По рублю за строку им не платил! И даже по копейке не заплатил бы! Их туда и на пушечный выстрел не подпускали. Имажинистское сообщество оставалось единственным местом обитания Анатолия и Вадима, ну и Матвея Ройзмана тоже. Не гостиницей для путешествующих в прекрасном, а плавучей хибарой, которую они столько лет возводили.
В те же дни по инициативе Есенина было учреждено общество «Современная Россия». Устав общества, список членов и протокол собрания от 27 августа, то есть между написанием письма Ройзману и публикацией заявления в «Правде», были переданы в Народный комиссариат внутренних дел РСФСР.
В состав «Современной России» Есенин вписал Грузинова, художника Георгия Якулова — старейшего имажиниста, близкого к имажинистам с самых первых дней критика Бориса Глубоковского и филолога Алексея Топоркова — того самого, что читал в «Стойле Пегаса» лекции о бордельной лирике Блока. Наряду с ними — Петра Орешина, поэта Константина Большакова и несколько беллетристов второго ряда. Главное — при создании этого достаточно невнятного литературного сообщества Есенин преследовал вполне определённую цель: разделение и разрушение школы имажинизма.
Ничего спонтанного, с позёвыванием и как бы в шутку, в истории с роспуском имажинистов не было.
Напротив, имела место жёсткая стратегия. Та самая выдержка, о которой он говорил Ричиотти.
Мотиваций у Есенина было несколько.
Написав две очевидно просоветские поэмы, Есенин, образно говоря, не столько менял, сколько подправлял курс, и на этом пути имажинизм ему стал совсем не нужен.
Но он абсолютно не хотел, чтобы имажинизм существовал без него.
Школа появилась вместе с ним и с его уходом должна умереть. Мало ли что учинит эта компания? Им — дурная реклама, а тень по-прежнему будет падать на него.
Какие-то мелкие, накопившиеся за последний год обиды на Толю и Вадима играли здесь куда меньшую роль.
Всё определяла политика.
Личная есенинская политика — безжалостная, как и любая другая.
* * *
После публикации письма Есенина и Грузинова в «Правде» Катя Есенина напишет Гале Бениславской, отдыхавшей в Крыму: «…Мариенгоф сбесился». На другой же день он принёс в газету опровержение.
К неудаче Мариенгофа, в «Правде» работала Софья Виноградская — та самая, из коммунальной квартиры 27. Она разместила опровержение в подвале, петитом, сразу после объявления «Заразные болезни в Москве».
Опровержение гласило: «Нас просят сообщить… что основная московская группа имажинистов остаётся без перемен в следующем составе: Рюрик Ивнев, А. Мариенгоф, А. Кусиков, М. Ройзман, В. Шершеневич, Н. и Б. Эрдман и Афанасьев-Соловьёв».
Кроме Есенина и Грузинова, в списке нет Якулова.
Забавно, что там присутствует имя Ивана Афанасьева-Соловьёва — пожалуй, самого слабого из ленинградских имажинистов, откровенного эпигона Мариенгофа, активно издававшегося в той самой «Гостинице…».
Афанасьев-Соловьёв в ленинградских загулах Есенина почти не участвовал, и это многое объясняет.
Поскольку речь идёт об «основной московской группе», то зачем добавлена его фамилия? Для полноты картины? Но если он попал в список, почему там нет Ричиотти, Шмерельсона, Эрлиха и Полоцкого?
Кажется, ответ очевиден: они бы не подписали.
Старания Мариенгофа были в целом напрасны.
А вот объявление Есенина, подкреплённое подписью Грузинова, вес имело.
Все причастные к литературному процессу выдохнули: наконец-то!
Даже если кто-то и увидел новое объявление, то мог только пожать плечами: пустое всё это — умерли, так и не возвращайтесь.
Всей компанией они не могли перевесить одного есенинского имени.
После выхода Есенина имажинизм так и не удалось по-настоящему реанимировать.
Чтобы окончательно его добить, не понадобилось даже общество «Современная Россия», тем более что в его создание Есенин никакого серьёзного смысла не вкладывал. Едва сдав бумаги в наркомат, он тут же засобирался в поездку, на этот раз не в Ленинград — с этим городом в очередной раз всё стало ясно, — а на Кавказ.
Там ждал Чагин, там были дела у Вардина; но причина была, конечно, не только в этом.
Есенин хотел сбежать и верил, что Кавказ для него станет тем же, чем стал для Пушкина и Лермонтова. Правда, он там уже был, горы видел, ничего от их созерцания не почувствовал, но предпочёл об этом забыть.
Анне Берзинь написал, что уезжает на два года, — сам себя так настраивал.
С Берзинь у него ничего так и не случилось.
Галю оставлял без жалости. Ждала из зарубежного турне — будет ждать и с Кавказа.
* * *
3 сентября поездом № 12 Есенин и Вардин отбыли по маршруту Москва — Баку.
8-го числа прибыли в Баку и сразу же выехали в Тифлис.
9-го уже были там. Интересно, что всего за три дня до приезда Есенина Тифлис после десятидневного визита покинул Маяковский.
Вардина с Есениным встречали журналист Николай Стор и два секретаря Ассоциации пролетарских писателей Грузии — Бенито Буачидзе и Платон Кикодзе.
— Знакомьтесь, — сказал Вардин. — Я привёз доброго поэта. Принимайте в свою компанию…
На извозчиках все сразу поехали в редакцию газеты «Заря Востока».
Там встретили по-грузински: ласково, тепло, с размахом.
Редактора звали Михаил Лившиц.
Вардин уговорил Есенина прочесть «Песнь о великом походе», хозяева тоже поддержали. В редакторском кабинете всю и прочитал. В ответ — предложение тут же опубликовать поэму в газете.
Есенин о скорой публикации в двух московских журналах снова умалчивает.
Семь бед — один ответ. Всё равно он вернётся в большую Россию только через два года, а гонорар дадут прямо сейчас. Жизнь определённо шла на лад.
Из редакции поехали домой к грузинскому поэту Тициану Табидзе; жил он, что знаменательно, там, где когда-то стоял дом грузинского классика Александра Чавчавадзе, тестя Александра Грибоедова.
Там уже ждал ещё один поэт — Шалва Абхаидзе.
С обоими, особенно с Табидзе, тут же сошлись характерами и по-настоящему подружились.
И — закрутилась очередная карусель.
Оба поэта принадлежали к литературной группе «Голубые роги», образовавшейся ещё в 1916 году и поначалу имевшей символистский уклон.
Вскоре компания расширилась: появились ещё трипоэта — Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Валериан Гаприндашвили.
— Сергей, что хочешь увидеть, куда тебя свозить? Хочешь на гору Мтацминда — поклониться могиле Грибоедова? И серные бани — знаешь, что такое, был там?
Конечно, хочет. Грузия, особенно поначалу, кажется бесконечным праздником: хочется всего.
Значит — на гору, потом в ресторан.
Потом в серные бани, потом в духан.
Потом прогулка по городу, с заходом в несколько духанов.
Потом в редакцию «Зари Востока» — посмотреть вёрстку «Песни о великом походе», обняться с Лившицем — и снова к самому лучшему духанщику.
16 сентября в клубе совработников Тифлиса состоялся первый в Грузии поэтический вечер Есенина.
Открыл его Вардин с докладом «Современная литература и идеологический фронт», рассказав, в числе прочего, как Есенин порвал с богемой.
Выступление предполагало возможность обмена мнениями, поэтому после первого, «лирического» отделения вдруг объявились ретивые критики, причём сразу трое, поочерёдно отчитавшие Есенина за упадочничество.
К диспутам тот был привычен и лучший ответ знал заранее: стихи.
Даже не пытаясь оправдываться, взял и выдал уже написанный к тому времени большой фрагмент поэмы «Гуляй-поле» — о Ленине:
…Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс…
Это действительно сильные стихи, являющие искренние размышления Есенина о феномене вождя, почти лишённые риторической трескотни, характерной для советской ленинианы.
Мемуаристы с иронией отмечали, что критиканы, даже не догадывавшиеся, что у Есенина есть такие стихи, аплодировали громче всех.
Дальше пошёл элегический цикл, начавшийся «маленькой поэмой» «Возвращение на родину» и завершившийся «Песнью о собаке» и «Письмом к матери».
Финал был предопределён, как будто его прописал незримый сценарист: несколько сотен человек под конец выступления сорвались с мест, сгрудились вокруг сцены — и лишь благодаря великой силе гостеприимства не решились взять его на руки.
Ещё один фурор!
* * *
19 сентября Есенин прибыл из Тифлиса в Баку и остановился в гостинице «Новая Европа».
В Баку его уже заждался Чагин.
Встретились как старые добрые товарищи — в редакции газеты «Бакинский рабочий».
Чагин посетовал: 20 сентября — день памяти двадцати шести бакинских комиссаров; приехал бы Есенин раньше — может быть, успел бы написать стихи об этом.
Есенин говорит:
— А напишу. Дай мне все материалы о них и место для работы.
Чагин выдал кипу статей и предоставил свой кабинет. За ночь Есенин написал «Балладу о 26».
Утром Чагин приехал — а всё готово.
Не шедевр мировой поэзии, но советской героической лирики — чёткий образец.
…«Джапаридзе!
Иль я ослеп?
Посмотри:
У рабочих хлеб.
Нефть как чёрная
Кровь земли.
Паровозы кругом…
Корабли…
И во все корабли,
В поезда
Вбита красная наша
Звезда».
Джапаридзе в ответ:
«Да, есть.
Это очень приятная
Весть.
Значит, крепко рабочий
Класс
Держит в цепких руках
Кавказ.
Ночь, как дыню,
Катит луну.
Море в берег
Струит волну.
Вот в такую же ночь
И туман
Расстрелял нас
Отряд англичан»…
Говорящие убитые комиссары, кто простреленный, кто зарубленный, — тот ещё сюжет; но в 1924 году он ещё не имел оттенка тривиальности, который может почувствоваться сегодня.
Можно воспринимать эти стихи как дань поэта для занесения его имени в советские литературные святцы; однако здесь присутствует особый мотив: погружаясь в эту тематику, он сам, кажется, заражался верой в то, что говорит и пишет.
У Есенина потом будут с тайной приглядкой переспрашивать, ловя его во хмелю, как он относится к своим советским вещам. Он неизменно будет отвечать: это всерьёз, и я их ценю.
Безусловно, с точки зрения поэтического мастерства «Баллада о 26» не может сравниться с «Исповедью хулигана» или «Сорокоустом». Но тут иное: он чувствовал душевное обязательство строкой и словом вложиться в ту правду, за которую погибли люди.
Они умирали — а он развлекался в Москве с имажинистами и рассекал по России в салон-вагоне. Не сказать, чтобы Есенин раскаивался в своём образе жизни тех лет, но и не гордился.
Долг возвращал охотно, с внутренней сердечной мотивацией.
Увы, с комиссарами, на самом деле элементарно не справившимися в 1918 году с руководством Бакинской коммуной, всё оказалось сложнее, чем в советском каноне. Что, спрашивается, они делали под Красноводском, если они бакинские комиссары? А ничего — оставили город, попали в западню, были вывезены и убиты.
Недаром позже, в сталинские времена, бакинских комиссаров мягким движением выведут из числа общепризнанных революционных героев. Трагедию их отрицать не станут, но пафос вокруг этой истории притушат. В одной когорте с Чапаевым, Котовским, Щорсом бакинским комиссарам места не будет.
Но Есенин о том знать не мог, равно как и Маяковский, и Асеев, тоже внёсшие свой вклад в создание новейшей революционной мифологии о бакинских пусть не героических, но трагически погибших комиссарах.
* * *
Из гостиницы Есенин переехал к Чагину.
С какого-то времени его стали мучить жесточайшие приступы хандры.
Иногда до рассвета Есенин ходил по комнате, читая на память стихи и прозу.
Чьё-либо присутствие в такие ночи было обязательным.
К тому же и первое, ещё московское, и второе, здешнее впечатления от Чагина только усилились: он был сильный, добрый, весенний. Настоящий большевик, как они были задуманы, — жаль, далеко не все соответствовали замыслу.
Объяснение особенному чагинскому характеру вскоре обнаружилось — оказывается, и этот несгибаемый боец, секретарь ЦК компартии Азербайджана… писал стихи! Кажется, временами даже получше, чем Ионов, но всё равно, увы, из чужих слов собранные. Одно Есенину даже нравилось:
…Так — солнце, юг, благоуханье роз
И кипарисы, и узор магнолий.
Очарованье вечера. — И боли
В груди нет прежней… А наутро пёс
У ног завоет. Вынесут с постели…
Ах, где ты, где? Жива ли в самом деле?
Чагин публикует новые стихи Есенина в «Бакинском рабочем», платит ему по максимальной гонорарной ставке — рубль за строчку.
Учитывая, что в «Балладе о 26» строчки очень короткие, выходили весьма ощутимые по тем временам суммы.
Чагин отказался публиковать только посвящённые ему «Стансы» — новую «маленькую поэму»:
…Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
Быть настоящим,
А не сводным сыном
В великих штатах СССР.
Я из Москвы надолго убежал:
С милицией я ладить
Не в сноровке,
За всякий мой пивной скандал
Они меня держали
В тигулёвке.
……………………
Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку.
Мелькают города,
Как буквы на бумаге.
Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
В стихию промыслов
Нас посвящает Чагин…
Редчайший для Есенина случай — упоминание в стихах реального человека и товарища не из поэтической среды.
Чагин казался ему самым достойным проводником в марксизм и вообще во всю эту большевистскую науку. И даже отказ публиковать «Стансы» только укреплял симпатию (Чагин пожал плечами и сказал, что не может во вверенной ему газете дать стихи о самом себе — нескромно для большевика; тем более что эти стихи ухватят с превеликим интересом в любом другом журнале).
Есенин наконец вылез из долгов и даже получил возможность возобновить помощь родне.
Ему самому деньги тут были почти не нужны: поили, кормили, повсюду возили и веселили.
На двух фотографиях с Чагиным, сделанных тогда, Есенин — заметно поправившийся, круглолицый.
С Чагиным Есенин договорился, чтобы тот брал к публикации стихи ещё двух поэтов — Орешина и Казина — и тоже платил им по рублю за строку.
Почему не просил, к примеру, за молодых ленинградских товарищей — Эрлиха и Ричиотти?
Увы, они ещё недотягивали до нужного уровня.
Приблудный время от времени писал крепкие стихи, Грузинов иногда бывал интересен, безусловным мастером являлся Сергей Клычков; но тут надо учесть, что «Бакинский рабочий» предполагал наличие в стихах «советской» ноты, а таковых ни Приблудный, ни Грузинов, ни Клычков не сочиняли.
Так что и этих пришлось отмести.
Удивительное дело: столько лет в литературе, такое количество друзей и подруг, а оглянешься — и руку протянуть некому. Только Пете, который годами злобился на Серёжу, и Васе, который хоть и был ласковым пролетарским телятей, но дистанцию от Есенина всё-таки держал. Зато как на баяне играл! Есенин так не умел…
И Есенин, как ни кривился по поводу некоторой ограниченности Орешина и недостаточной поэтической хватки Казина, вёл себя в данном случае по-товарищески и широко.
В Баку Есенин познакомился со скульптором Сергеем Эрьзей — и постоянно бывал у него в мастерской, как когда-то у Конёнкова, который к тому времени, увы, уехал в далёкую Америку.
Несколько раз Есенин катался на парусной лодке по Бакинской бухте, читая свои стихи лодочникам.
Вскоре у него появляется новый дружок — Василий Рутинов. Есенин будет звать его Васькой.
Примерно тот же типаж, что и Приблудный, и возраста того же, в районе двадцати, — с одной разницей: Васька стихов не писал, в поэзии не разбирался и даже представления о месте Есенина в этих иерархиях не имел. Однако по каким-то незримым признакам выбрал себе Есенина в качестве кого-то вроде хозяина и начал повсюду его сопровождать.
При этом — не пил! Ничего, кроме нарзана.
Есенин спит с утра — Васька явится, разбудит и напомнит о назначенной встрече. И до места доведёт.
Если на столе появится вино, сорок раз напомнит Есенину, что сегодня после обеда, а потом ещё вечером новые знакомства, чтения, прочее — надо, Сергей Александрович, потерпеть.
Когда, устав терпеть, Есенин напьётся, Васька его, в хлам пьяного, доставляет, куда скажет. Или сам догадывается, сели Есенин уже не может говорить.
Во времена юности Есенин нуждался в наставнике — эту роль исполняли попеременно Клюев и Городецкий; входя в масть, он начал искать друга и, перебрав Каннегисера, Клычкова, Орешина, остановился на Мариенгофе.
В заграничной поездке ему нужен был уже не столько равный товарищ, сколько сопровождающий, присматривающий за ним, надёжный; Кусиков вполне справлялся, хотя мнил себя, конечно, не прислугой есенинской, а именно другом, ровней. Вернувшись в Россию, познакомившись с Приблудным и Эрлихом, Есенин утвердился в необходимости постоянно иметь при себе такого человека.
Уважая Чагина как замечательного приятеля и — невзирая на возраст — своего рода наставника, Есенин неизбежно норовил хоть иногда сбежать и провести время в беспечном разгуле, но чтобы, если папироса во рту, Васька тут же разыскал бы огонь, если стакан пустой — долил бы, когда надо, а когда не надо — спрятал стакан и отвлёк разговором.
Васька и денег особо не просил — Есенин сам ему подкидывал, но так, в меру: всё равно то извозчику надо заплатить, то за пивом сбегать, то ваксу для обуви купить. Разве что сдача при нём оставалась.
Чистейшего служенья образец.
Куда он потом делся, как прожил жизнь и понял ли с годами, кому служил и помогал, никто не знает.
* * *
7 октября Есенин вернулся из Баку в Тифлис и, что удивительно, притащил за собой Ваську.
Заселились в гостиницу.
Первый путь уже проторен — в «Зарю Востока».
Редактор Михаил Лившиц очень скоро начал относиться к Есенину самым нежнейшим образом, что в первую очередь выражалось в активном, по первой же просьбе, авансировании. Отыграться ли надо, опохмелиться — Лившиц не оставлял без помощи.
В газете работал Николай Вержбицкий — частый собеседник и собутыльник Есенина той поры.
Если в «Стансах» Есенин всерьёз и нежно упоминал Чагина, то об этой редакции сочинил целое — правда, шуточное — стихотворение, так и называвшееся: «Заря Востока»:
Так грустно на земле,
Как будто бы в квартире,
В которой год не мыли, не мели.
Какую-то хреновину в сём мире
Большевики нарочно завели.
…………………………
Ирония! Вези меня! Вези!
Рязанским мужиком прищуривая око,
Куда ни заверни, все сходятся стези
В редакции «Заря Востока».
Приятно видеть вас, товарищ Лившиц,
Как в озеро, смотреть вам в добрые глаза,
Но, в гранки мокрые вцепившись,
Засекретарился у вас Кара-Мурза.
………………………
Вержбицкий Коля!
Тоже друг хороший, —
Отдашь стихи, а он их в самый зад,
Под объявления, где тресты да галоши,
Как будто я галошам друг и брат…
10 октября в редакции Есенин узнал о смерти Брюсова, случившейся днём раньше.
Это известие подействовало на него почти так же обескураживающе, как смерть Ширяевца.
Поэты умирают. Это всякий раз было открытием.
Никогда, казалось бы, не был увлечён стихами Брюсова. Но здесь было иное: Есенин, при всей своей ставке на удачу и убеждённости, что первый поэт России именно он, всё равно воспринимал поэзию как место обитания людей одной породы, родственников по великому несчастью, и при известии о каждой смерти словно бы отчасти умирал, сходил на нет сам.
Тем более что Брюсов всегда к Есенину относился ласково — без этой мережковско-соллогубовской снисходительности и даже без блоковской отстранённости.
Вдруг выяснилось, что с Брюсовым связан огромный московский кусок жизни. И вся эта разнообразная деятельность во Всероссийском союзе поэтов. И частое брюсовское присутствие на имажинистских бдениях. И эти, как правило нетрезвые, походы Есенина к стенам руководимого Валерием Яковлевичем Всероссийского литературно-художественного института с чтением стихов и умным, чуть лукавым взглядом Брюсова из окна.
Между прочим, после того самого антисемитского скандала в пивной в институте прошло собрание всех студентов, на котором обсуждалось «дело четырёх поэтов». Десять выступавших юношей и девушек разве что не требовали распять провинившихся. В поддержку выступила только студентка Зельда Гельман, сказавшая, что Есенин не с евреями борется, а с нэпманами и судить его никто не вправе. В любом случае перевес был один к десяти. Заключительное слово взял Брюсов… и поддержал Гельман.
Знал ли об этом Есенин, нет? Мог и знать.
В тот же день, 10 октября, в редакции, Есенин напишет короткую статью памяти Брюсова:
«Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха. <…> После смерти Блока это такая утрата, что её и выразить невозможно.
Брюсов был в искусстве новатором.
В то время, когда в литературных вкусах было сплошное слюнтяйство, вплоть до горьких слёз над Надсоном, он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым:
О закрой свои бледные ноги.
Много есть у него прекраснейших стихов, на которых мы воспитывались.
Брюсов первый раздвинул рамки рифмы и первый культивировал ассонанс.
Утрата тяжела ещё более потому, что он всегда приветствовал всё молодое и свежее в поэзии».
Обращает на себя внимание, что текст этот, безусловно, написан… имажинистом.
Сила имажинистской инерции в случае Есенина была столь велика, что, даже распустив это движение, он по-прежнему думал и писал о поэзии с имажинистских позиций.
Когда Есенин говорит, что Брюсов первым едко выступил против шаблонности блистательным своим одностишием, он имеет в виду, что следом были они — Толя, Вадим и Сергей, рассказавший о том, что хотел бы помочиться на луну из окна.
Про рамки рифмы и ассонанс — о том же и к тому же: Брюсов начал, они разработали.
И говоря, что Брюсов «приветствовал всё молодое и свежее», Есенин помнил, что приветствовал он — их.
Лившиц, против обыкновения, статью не взял, сказав, что Сергей поэт — пусть лучше стихи напишет.
Есенин обозлился — тоже мне: «пусть напишет». Разве стихи пишутся по заказу?!
Но спустя два часа — при этом помянув Брюсова рюмкой, другой, третьей, — сочинил бесхитростные, но очень сердечные строки:
…Вот умер Брюсов,
Но помрём и мы, —
Не выпросить нам дней
Из нищенской сумы.
Но крепко вцапались
Мы в нищую суму.
Валерий Яклевич!
Мир праху твоему!
* * *
К концу октября изначальный задор и очарованность Кавказом начали у Есенина понемногу сходить на нет.
Побродив, покутив, объездив все тифлисские пригороды, выпив ведро-другое вина и насытившись грузинской кухней, Есенин, в очевидном утомлении и в прозрачной, усталой трезвости пишет Бениславской: «Одно утешенье нашёл себе, играть в биллиард».
Игроком Есенин был никаким.
Бесхитростно признаётся Бениславской: «Проигрываю всё время».
Пытался взять своё в картах — в этом деле вроде бы получше был подготовлен. Раз выиграл целую тысячу, но в следующий — тысячу двести проиграл и совсем захандрил.
Проигрывать Есенин не умел — и сердился всерьёз, долго.
«Какая-то полоса невезения, — писал. — Дороговизна здесь ужасная. Хуже, чем в Москве. Живу в отелях. Каждый день обходится в 20–25 руб. Гости, гости, гости, хоть бы кто меня спас от них. Главное, мешают работать».
Бениславской успокоить его было нечем — она сообщала, что история с «Песней о великом походе», отданной в два разных журнала, так и не сошла сама по себе на нет, злобятся на него слишком многие, а что предпринять в связи с этим, неясно.
Есенин подумал и снова решил не суетиться — переживут.
У него был план двинуть из Тифлиса в Батум — оттуда пришло письмо старого товарища Льва Повицкого. А из Батума — в Персию.
В те дни понемногу начали сочиняться стихи из цикла «Персидские мотивы».
Улеглась моя былая рана —
Пьяный бред не гложет сердце мне,
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане…
В Тегеране Есенин к тому моменту не бывал — и никогда не побывает, Персии не увидит. Наконец, первые стихи этого цикла, написанные с чувственной, почти на грани эротики, силой, явятся Есенину в тот момент, когда рядом вообще не будет ни одной женщины.
Едва ли Есенин добивался такого эффекта.
Он-то как раз хотел и Персию увидеть, и новую подругу себе найти.
Но что-то не получалось.
Попытался вызвать Берзинь, предложив ехать вместе в Тегеран.
Отправил ей телеграмму и два письма.
Она, к великому удивлению Есенина, не ответила ни на одно из посланий.
Во всех делах Есенина она по-прежнему участвовала и проявляла необычайное тщание. Сложно определить, кто теперь делал для него больше — она или Галя; но быть его женщиной Берзинь расхотела.
В его жизни она появилась очарованной и влюблённой, но с какого-то момента определила для себя: Есенину буду служить как поэту, но делить с ним постель — не буду.
Что ж, сильная позиция.
* * *
В последние дни октября Есенин снова запил.
Вардин тогда познакомил его с молодым комсомольским поэтом и журналистом Михаилом Юриным.
Тот, хоть и представлял пролетарскую поэзию и, как все пролетарии, Есенина за глаза костерил, при виде живого оппонента и к тому же известнейшего поэта в стране остолбенел и потерял дар речи.
Тот позвал его на другой день в гостиницу — поговорить.
Выяснилось, что у Юрина есть стихи с весьма симптоматичным упоминанием Есенина:
Мой век — не тот, к чему таить,
Покрой есенинский мне узок…
Удивительным образом это Есенина вовсе не задело, более того, эти строчки он похвалил.
Юрин старался каждый день попадаться Есенину на глаза, проводить с ним побольше времени; тот был не против — всё равно скучно.
Как-то Юрин явился к нему в гостиницу под предлогом возвращения сборника Александра Безыменского «Комсомолия», который Есенин у него безапелляционно отобрал накануне.
Постучался.
Из-за двери — хриплый голос:
— Можно, чёрт побери!
Вошёл. «Комсомолия» лежит возле кровати раскрытая, на ней бутылка, рюмка, недоеденная рыба. Есенин, похоже, сделал это нарочно: почитал — и решил, что лучшего применения подобной поэзии не сыскать.
Сам хозяин в крайней степени опьянения стоял возле рукомойника и поливал голову водой.
Юрин, отдадим ему должное, начал выговаривать Есенину не за замурзанную книгу, а за то, что он так беспощадно губит свой дар.
Есенин, отжимая мокрые волосы руками, слушал, иногда кривя лицо, потом велел шёпотом:
— Лучше стихи почитай.
Юрин начал читать.
Есенин в такт размахивал рукой.
Юрин рассказывает:
«…он подошёл ко мне вплотную и неожиданно выпалил:
— Ты русский?
— Да, русский.
— Любишь русских?
Я пожал плечами и нерешительно ответил:
— Смотря кто эти русские.
Но Есенин настойчиво требовал прямого ответа:
— Нет, скажи, любишь русских?
— Русского рабочего люблю, — ответил я опять уклончиво.
Есенина, очевидно, вполне удовлетворил мой ответ, и он, обернувшись к кровати и показывая пальцем на „Комсомолию“, хриплым, пропитым голосом проговорил:
— А чего же вы в „Комсомолию“ насажали одних жидов?
Уничтоженный и поражённый таким оборотом речи, я стоял как вкопанный и молчал. Мне захотелось поскорее отделаться от него и не заглядывать сюда никогда. А Есенин, как ни в чём не бывало, развивал передо мной свою крестьянскую философию.
— А вот я не люблю рабочего. Я — мужик. Если я из окна увижу, что по улице идёт буржуй, я скажу рабочему: пойдём, набьём ему морду, а когда мы побьём буржуя, я скажу рабочему: иди, я тебя не люблю…»
Едва представилась возможность, Юрин ушёл.
Когда они увиделись в следующий раз, было заметно, что Есенин потерял к нему всякий интерес.
Выйдя из очередного загула, Есенин съехал из гостиницы и снял себе комнату у Коли Вержбицкого на окраине Тифлиса, на Коджорской улице, дом 15, никому, кроме Вардина и Васьки, нового своего адреса не сообщив.
Успокоился и вернулся к работе.
Балкон квартиры выходил в сад. Под балконом росла алыча и был разбит цветник.
Почти Персия.
Из гостей принимал только художника Илью Рыженко.
Сам тоже заходил к нему и мог часами смотреть эскизы и рыться в папках с рисунками.
В первых числах ноября на квартире Вержбицкого он напишет «маленькую поэму» «Русь уходящая»:
Мы многое ещё не сознаём,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые По-старому поём,
Как нас учили бабушки и деды.
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении весёлом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом…
Раскол, упомянутый Есениным, конечно, имел место не только и не столько в стране, сколько в нём самом. За комсомолом хочется — но точно не за «Комсомолией» Безыменского. Отчего же ленинскую победу — которую когда-то принял всем сердцем, а теперь вновь вернул в себе ощущение её величия, — присваивают какие-то другие, вздорные люди?
Зацепка за этническое у Есенина — при нередких, но, как правило, нетрезвых отсылках к этой теме — имела характер почти нервический.
В конце концов, даже автор «Комсомолии» был русский. И Демьян Бедный, вызывавший у Есенина всё более настойчивую неприязнь и не раз упоминаемый в его стихах, всегда в негативном контексте, — тоже русский.
А милейший Лившиц, тут же взявший «Русь уходящую» в печать и заплативший Есенину по высшему разряду, — не русский. И Вардин тоже.
Самым простым образом есенинскую претензию можно рискнуть переложить прозой так: отчего я, русский человек, чувствую здесь себя, будто я у кого-то в гостях?
* * *
Тема беспризорности, выросшая из полусиротского ощущения ребёнка, воспитывавшегося практически без отца и в сложных отношениях с надолго пропадавшей матерью, в последние годы жизни становится для Есенина одной из важнейших.
Скажут сейчас: а как же «Письмо к матери» — классические стихи, которыми Есенин часто завершал свои выступления?
Увы, сам Есенин не раз говорил, что стихи эти написаны не о матери, а о бабушке — это её облик виден в стихах, это она в старомодном шушуне выходила на дорогу.
Мать в этих стихах — поэтическая форма, а не конкретное лицо.
Об отсутствии как в есенинских стихотворениях, так и в его автобиографиях фигуры отца мы уже не раз говорили.
Вся эта перманентная бравада на тему «я — мужик» оснований не имела никаких, помимо факта рождения в селе.
Есенин, по совести, должен бы иначе говорить: вы тут пролетарии, буржуи, большевики, белогвардейцы — а я беспризорник, которого в комсомол за поведение не берут, да я и не стремлюсь, разве что хочу пробежаться за вашей колонной, посвистеть вам вслед с лёгкой завистью.
Чувство беспризорности, потерянности стало главным в его мироощущении, когда одежды деревенского пастушка, революционного пророка, московского озорного гуляки, поэта-имажиниста, помотавшегося по европам франта — рассыпались.
Первый подступ к теме случился ещё в 1923 году, когда было написано стихотворение «Папиросники»:
Улицы печальные,
Сугробы да мороз.
Сорванцы отчаянные
С лотками папирос.
Грязных улиц странники
В забаве злой игры,
Все они — карманники,
Весёлые воры.
Тех площадь — на Никитской,
А этих — на Тверской.
Стоят с тоскливым свистом
Они там день-деньской…
Обратите внимание, как совпадают эпитеты, которыми Есенин наделяет московских беспутных детей, с теми, что ранее он применял к самому себе.
«Странники» отсылают к строчке «Я странник убогий…» из одноимённого стихотворения 1915 года и, если брать шире, вообще к мотиву странничества, характерному для Есенина: вспомним стихи 1918 года «Я одену тебя побирушкой…» («Я странник усталый, / Равнодушный к житейским потерям»), или написанное в том же году «Я покинул родимый дом…», или сочинённое в 1922-м «Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные поля».
«Сорванцы» возвращают к «забияке и сорванцу» из стихотворения того же 1922 года «Всё живое особой метой…».
«Воры» — к строчкам того же стихотворения: «Если не был бы я поэтом, / То, наверно, был мошенник и вор».
Даже разделение площадей между беспризорниками, подряжающимися торговать папиросами, — вполне себе имажинистское: вспомним, как поэты решали, какую улицу в честь кого они будут переименовывать: ту — в честь Сандро, эту — Толе, а самую центровую — Сергею.
В «маленькой поэме» «Русь советская», положившей начало новому, элегическому, «пушкинскому» периоду в есенинском творчестве, он пишет:
…А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев…
Здесь снова возникает тема странничества и бродяжничества — но, само собой, на другом уровне: когда человек не мигрирует с Никитской на Тверскую, а готовится к путешествию по совсем иным маршрутам.
В ноябре 1924 года Есенин пишет ещё одну «маленькую поэму» — «Русь бесприютная», будто сводя воедино всё сказанное ранее и подводя итог:
Товарищи, сегодня в горе я,
Проснулась боль
В угасшем скандалисте!
Мне вспомнилась
Печальная история —
История об Оливере Твисте…
Наверняка ведь читал знаменитый роман Диккенса, очень давно — ещё в Константинове или в Спас-Клепиках.
…Мальчишки лет семи-восьми
Снуют средь штатов без призора.
Бестелыми корявыми костьми
Они нам знак
Тяжёлого укора…
«Штатами» Есенин уже не в первый раз называл регионы Советского Союза. Писал он эти стихи в Грузии — чем не штат?
И, наконец, самое главное:
…Я тоже рос
Несчастный и худой,
Средь жидких,
Тягостных рассветов.
Но если б встали все
Мальчишки чередой,
То были б тысячи
Прекраснейших поэтов.
В них Пушкин,
Лермонтов,
Кольцов,
И наш Некрасов в них,
В них я,
В них даже Троцкий,
Ленин и Бухарин.
Не потому ль мой грустью
Веет стих,
Глядя на их
Невымытые хари,
…………………..
Я только им пою,
Ночующим в котлах,
Пою для них,
Кто спит порой в сортире.
О, пусть они
Хотя б прочтут в стихах,
Что есть за них
Обиженные в мире.
Если брать шире, то даже дружба с Приблудным, который самым наглым образом обворовывал старшего товарища, имеет, как ни удивительно, те же истоки. Юный, едва вышедший из подросткового возраста Приблудный был для Есенина тем же беспризорником; им он, по сути, и являлся: ни кола ни двора, ни совести, с родителями неясность, зато дед имеется. И у Есенина был дед. А ведь из Приблудного может вырасти поэт настоящий! Разве за такое нельзя простить сворованные ботинки?
Ну и Васька, которого Есенин таскал за собой, воспринимался, естественно, не столько прислугой, сколько одним из этих сорванцов, не погибшим в детстве и кое-как доросшим до юноши. А может, и тайной заменой собственного сына — ведь где-то росли трое есенинских отпрысков, и старшему было девять лет; конечно, он о них помнил и мучился этой памятью.
Многие знакомые Есенина тех лет, свидетели этого кавказского путешествия, отмечали, с какой страстью и радостью он возился с местными мальчишками, грузинскими или азербайджанскими: на улице увидит компанию и часа на три с ними пропадёт. В этом смысле Есенин был истинным интернационалистом — не видел никаких различий между тифлисскими детьми и рязанскими: все свои, все родные.
Коля Вержбицкий записал удивительную историю, открывающую Есенина с новой и неожиданной стороны, — о их совместном походе к беспризорникам:
«Есенин оделся как обычно: ярко начищенные жёлтые туфли, новая серая шляпа, хороший, только что отглаженный серый костюм. Он даже сунул в верхний левый карман какую-то цветную батистовую тряпочку.
Я не видел смысла в этом принаряживании и говорил:
— Украшайся, украшайся! Смотри, как бы „пацаны“ не встретили тебя свистом и камнями. Ведь они могут принять тебя за барина, за буржуя!
— Не беспокойся! — отвечал мне Сергей, делая аккуратный пробор на голове, как раз посредине. — Поверь мне, что не всегда так бывает, что „по платью встречают“.
Когда мы пришли в коллектор, Есенин смело распахнул двери и быстрым шагом вошёл в довольно грязное и неуютное помещение. Можно было подумать, что он уже не раз здесь бывал и всё ему хорошо знакомо.
Он сразу направился к широким и тоже не очень чистым нарам, на которых сидели и лежали полуголые, выпачканные угольной пылью, завшивевшие мальчишки в возрасте от шести до пятнадцати лет.
Я внимательно следил за каждым движением, за каждым жестом Есенина.
Он с серьёзным деловым выражением лица сделал повелительное движение рукой, чтобы ему освободили место на нарах, прочно уселся, снял шляпу, велел положить её на подоконник, подобрал одну ногу под себя и принял позу, которая удивительно напоминала обычную позу беспризорника: одновременно развязную и напряжённую.
Сразу началась оживлённая беседа. Она велась почти в товарищеском тоне.
Есенин начал с того, что очень правдиво рассказал, как он сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашёл в себе силы расстаться с бродяжничеством, подыскал работу, выучился грамоте и вот теперь — пишет стихи, их печатают, и он неплохо зарабатывает.
Кончив свой от начала до конца выдуманный рассказ, Есенин вытащил из кармана пачку дорогих папирос и стал угощать, однако не всех, а по какому-то своему выбору и без всякой навязчивости.
— А ты какие пишешь стихи? — спросил один мальчик. — Про любовь?
— Да, и про любовь, — ответил Есенин. — И про геройские дела… разные».
Вержбицкий глазам своим не верил: франтоватый поэт с лёгкостью растворился в этой среде, рассказывая, что советская власть не оставит их — поможет, вырастит, даст заботу и работу.
Есенин легко пользовался жаргоном — и не походил на своего, а был своим: Вержбицкий почти угадал: это был далеко не первый есенинский визит в подобные учреждения.
Всё это, конечно же, напоминает какие-то истории в духе Франциска Ассизского — с той только разницей, что ранее приходили к падшим и брошенным с проповедью о Христе, а Есенин — с рассказом о Ленине и большевиках, которые обязательно спасут: и, к слову, по совести говоря, в этом конкретном смысле, не обманул.
В тот приход беспризорники спели гостям несколько тоскливых или юмористических уличных песенок; Есенин пожал всем руки — и под крики «А приходите ещё!» отбыл до следующего раза.
В те же дни, как гласит журнал приёмов Закавказского ЦИК, Есенин посещал главу местных большевиков Миху Цхакая по вопросам обустройства и решения проблем местных беспризорных. Никто его об этом не просил и на такую деятельность не уполномочивал.
Исключительно по собственному почину этим занимался.
Позже Есенин откроет свои планы Вержбицкому: «…напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял».
Вержбицкий потом признает: «Это была его неутомимая, горестная тема».
Воронский даёт ещё более любопытное свидетельство: он видел пять — семь листочков прозаической повести Есенина о беспризорниках.
Повесть не была закончена. Листочки потерялись.
* * *
10 ноября Есенин в сопровождении грузинских поэтов Табидзе и Яшвили заглянул в местную столовую. Все были в подпитии, а Есенин — самый пьяный. Их пробовали не пустить; реакция Есенина была привычной, хотя и подзабытой на Кавказе: он тут же запустил куда-то стулом и снова настоятельно потребовал вина.
Вина не принесли. Есенин успел до прихода милиции перевернуть несколько столов.
Все свидетели сходились в том, что буйство учинил гость из России; его-то и увели в участок.
Вскоре благодаря грузинской солидарности Есенина вытащили на волю. Порой наличие кумовства во благо — всюду были свои, Демьяну Бедному звонить не надо.
С грузинскими поэтами Есенин чувствовал себя на редкость хорошо и свободно. Потом они вспоминали о нём с исключительной сердечностью. Есенин же до такой степени к ним проникся, что написал «маленькую поэму» «Поэтам Грузии». Чернил под рукой не было — записал кровью, нацеженной из небольшого нанесённого себе пореза:
…Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в разговорах…
Есенин всё чаще становился сентиментальным, будто примерял одежды умиротворённой зрелости, переходящей во всепрощающую старость, которых, знал, всё равно не дождётся.
Есенин не только встречался с признанными мастерами, но и по случаю приятельствовал с молодыми грузинскими поэтами.
Один из них, Симон Чиковани, вспоминал, как Есенин в компании художника Константина Соколова заявился среди ночи в гости. Симон снимал комнату на двоих с поэтом Николаем Шенгелая.
«Неожиданное появление Есенина повергло нас, хозяев, в смятение. Мы растерянно засуетились, не зная, куда предложить гостям сесть — то ли на кровать, то ли на подоконник, — но гости были в прекрасном расположении духа, явно навеселе, по-видимому только что с какого-то пиршества, и не замечали нашей растерянности. Наконец Колю Шенгелая осенило, и он начал читать стихи гостя:
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как вечер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе…
И я с облегчением подхватил эстафету:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист…
Есенин и удивился, и обрадовался страшно…»
16 ноября Есенин дал ещё одно выступление — в зале Совпрофа.
Симон Чиковани пишет: «Вечер собрал огромную аудиторию. Среди слушателей были грузинские поэты всех поколений. Мы сидели вместе — Николай Шенгелая, Давид Гачечиладзе и автор этих заметок. Выйдя на сцену, Есенин обвёл глазами зал и, заметив нас, улыбнулся. Он начал прямо со стихов. Читал тихо и даже робко. Постепенно как бы свыкся с аудиторией, и голос его зазвучал свободнее и сильнее. Чтение поэта было лишено каких бы то ни было декламационных эффектов, и оно больше походило на доверительную исповедь или задушевную беседу со слушателями, чем на артистическое выступление. Читая, он порой проводил рукой по своим золотистым волосам, и тогда лицо его светилось ещё большим обаянием. Он мастерски владел разговорной интонацией. Мне даже показалось, что он не обращал особого внимания на ритм и мелодику стиха, что было для нас весьма неожиданным. Читал он искренне, с подлинным вдохновением, и я всё больше проникался чувством, что присутствую на поэтической исповеди, а не на чтении-декламации стихов».
Выступление, как и в прошлый раз, произвело настоящий фурор.
Для полноты картины — ещё одна грузинская зарисовка.
Весь день гуляли в компании Леонидзе, Табидзе и Яшвили и не смогли разлучиться даже с наступлением ночи.
Легли за полночь — Табидзе в кресле, Яшвили, Леонидзе и Есенин на ковре.
Без подушек и одеял, естественно.
Леонидзе вспоминает: «Под утро Есенин начал во сне плакать. Мы стали его будить, но безуспешно».
Здесь Леонидзе тактично умалчивает, что Есенин был нетрезв до такой степени, что не смог очнуться; ну и они были настолько… утомлены, что, немного поворочав русского друга, свалились спать дальше.
Утром, когда все наконец проснулись, Леонидзе спрашивает:
— Брат, зачем плакал? Сон, что ли, видел дурной?
Есенин опять едва не в слёзы:
— Да, приснились мои сёстры, Катя и Шура, которая только что переехала из деревни в Москву. Я один о них забочусь. А как они сейчас там живут, не знаю. Во сне приснилось, что просят помощи, руки ко мне протягивают.
— Сейчас же найдём денег! — сказал Паоло Яшвили.
И ведь не обманули: всей компанией отправились в редакцию «Зари Востока» и там дружно уламывали Лившица купить у Есенина книжицу стихов и опубликовать её.
Для Лившица, партийца и журналиста, «дело четырёх поэтов» секретом быть не могло, но значения, видимо, не имело. Он в очередной раз сдался.
Тут же был получен аванс, в основном — 200 рублей — отправленный в Москву сёстрам; но, кажется, друзья себе оставили немного — на ещё один вечер, переходящий в ночь, чтобы не расставаться.
— Серёжа, только уговор!
— Да?
— Не переворачивай больше столы и не бросай в людей стулья, брат, просим тебя!
* * *
6 декабря Есенина начали провожать в Батум, ну и, как водится, допровожались до такой степени, что он поехал на следующий день — не один, а в компании Коли Вержбицкого и Кости Соколова.
8 декабря были на месте и заселились в гостинице «Ной».
Трёх- или сколько там — дневное пьянство обернулось тем, что Есенин подхватил в пути, на сквозняках, какую-то заразу, затемпературил и запаниковал.
Объявил всем, что у него цинга, и приготовился умирать.
Врач, за которым сломя голову сбегал Вержбицкий, диагностировал лёгкую ангину.
На другой день, 9-го, пришёл Лев Повицкий, работавший в местной газете «Трудовой Батум», принёс статью, которую написал и опубликовал к приезду товарища.
Называлась она торжественно: «Сергей Есенин: К приезду в Батум» — и являла собой натуральный, на целую страницу, панегирик: «Глубокая образность, сочность и крепость слова, мастерское владение изощрённой формой слова, с одной стороны, черты социальной утопии и поток тончайшего лиризма — с другой выдвинули Есенина на одно из первых мест в рядах современных художников слова».
Всё это сразу же подняло Есенину настроение.
«…вечером, — пишет Вержбицкий, — Есенин как ни в чём не бывало встал с постели и заявил о своём желании есть».
В компании Повицкого они сели пить чай и есть бублики с мёдом.
На другой день Есенин познакомился с жившей в той же гостинице симпатичной, разбитной, неглупой и лёгкой на подъём барышней — Ольгой Кобцовой.
Между ними завязался не роман — так, романчик; впрочем, они успели дважды сфотографироваться вместе — просто фотограф оказался поблизости; но для Есенина это всё равно кое-что значило.
Более того: эту фотографию он отправил сестре Кате в Москву, не объяснив, правда, кто это вместе с ним: пусть погадают. Наверняка ведь покажут Гале и, главное, Берзинь — эта пусть особенно погадает и помучается.
11 декабря Есенин собрал вещи и, в своей манере, съехал из гостиницы к Повицкому.
Всё продолжилось с того же самого места.
Сам Повицкий вспоминал: «…приезд Есенина в Батум вызвал всеобщее внимание. Его останавливали на улицах, знакомились, приглашали в ресторан. Как всегда и везде, и здесь сказалась теневая сторона его популярности. Он по целым дням был окружён компанией весёлых собутыльников».
В конце концов Повицкий, по просьбе самого Есенина, принял радикальные меры: уходя на работу, запирал его в квартире.
Он сидел там один до трёх часов дня.
Только когда Повицкий возвращался, Есенин оказывался на воле. Они шли обедать.
Вечера Есенин проводил, как ему заблагорассудится.
Когда иные задаются вопросом, как же Есенин ухитрялся пить и при этом так много написать стихов и поэм, ответ лежит примерно в этой плоскости: так вот и писал, иногда оставаясь трезвым до обеда, а дальше — как пойдёт.
В десятых числах декабря Есенин приступает к работе над самой большой своей и самой гармоничнойпоэмой — «Анна Снегина».
Уже к середине декабря понимает это и сообщает в письме Чагину: эта вещь, по его мнению, «лучше всего, что я написал».
В эти же дни он знакомится с молодой армянкой Шаганэ Тальян. Она работала учительницей в местной школе и входила в группу молодёжи, постоянно собиравшейся у Повицкого.
Стихи «Шаганэ ты моя, Шаганэ» известны миллионам и много раз положены на музыку. Парадокс, однако, в том, что очарован был Есенин не столько ею, сколько её младшей сестрой Катей. Шаганэ была красива, а Катя вообще казалась неземным созданием.
Но когда Есенин решит написать стихи — уже на третий день знакомства с обеими сёстрами, — он всё-таки использует имя Шаганэ, имея при этом в виду всё-таки её сестру.
У него же «Персидские мотивы» — ну какая там может быть Катя? Да и у Блока в «Двенадцати» уже была Катя…
Никаких отношений у Есенина не сложится ни со старшей сестрой, ни с младшей — только лёгкая, головокружительная приязнь. Как раз на шедевр хватило.
Никаких женщин ему, кажется, всерьёз и не надо было.
Уехавшие обратно Соколов и Вержбицкий, не сговариваясь, спрашивали его в письмах об Ольге Кобцовой.
Но вся эта история как завертелась скоро, так и прошла стремительно. Будь у Есенина бурный роман с перспективой, едва ли позволил бы запирать себя в доме.
Вскоре он лениво ответил Вержбицкому, что вернул Ольгу «её кошке»: «С ней ей уютней. Нам она не ко двору».
Добившись искомого волнения Берзинь — та написала письмо с вопросом, верны ли слухи, что Есенин женился, — он успокаивающе ответил и ей: нет-нет, не женился, просто сидел с одной «надоедливой девчонкой» в ресторане, вот и заметили меня там; но сейчас она изгнана.
* * *
Прошла всего неделя работы над «Анной Снегиной», написались только первые стихи из цикла «Персидские мотивы» — а он сам был обескуражен результатом.
Настроение снова изменилось в самую лучшую сторону. Бениславской в письме от 17 декабря сообщает:
«Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянет в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.
На днях высылаю Вам почтой 2 ящика мандарин. Мы с Лёвой едим их прямо с деревьев. Уже декабрь, а вчера мы рвали малину».
В следующем письме — ещё более важное: «Я чувствую себя просветлённым, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия».
И, наконец, далее — о личном: «Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечерами с Лёвой ходим в театр или ресторан. Он приучил меня пить чай, и мы вдвоём с ним выпиваем только 2 бутылки вина в день. За обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная. За стеной кто-то грустно насилует рояль, да Мишка лезет целоваться. Это собака Лёвина».
В конце декабря в Батуме вдруг выпал снег — подобное там случается редко.
Есенин придумал покатать на санях Шаганэ и Катю — сам сел на козлы, сам управлялся с лошадями.
Оглушительно свистел — кони, никогда не слышавшие подобного звука, пригибали головы и неслись ещё быстрее. Счастлив был необычайно.
Две прекрасные армянки ездили на санях впервые в жизни.
Красивый кадр: Батум, женские чуть взволнованные, раскрасневшиеся глазастые лица — и заливающийся смехом Есенин. Едва ли не последний раз в жизни он был по-настоящему счастлив и доволен собой.
Под Новый год у него сразу в нескольких издательствах вышли тощие книжечки стихов.
К финалу 1924 года Есенин по количеству продаваемых книг вышел на первое место среди живущих в России поэтов. Второе занимал Маяковский, а третье — комсомольский кумир Александр Безыменский.
В большем количестве, чем есенинские, продавались книги Блока. Но это поражение не было обидным.
В предновогодних письмах Гале Бениславской, Берзинь и сёстрам Есенин интересовался только Приблудным и Эрлихом: почти всех остальных друзей растерял — и не очень печалился.
О жёнах и Августе Миклашевской не расспрашивал.
Да и они о нём, наверное, тоже.
Дункан, наконец, поняла, что он оторвался от неё совсем, навсегда, и уехала в Берлин.
Там в первые дни января дала интервью, где рассказала: «Мой муж в настоящий момент на Кавказе, куда поехал, чтобы сделаться разбойником. Он предполагает написать поэму о жизни бандитов, а потому решил сам заняться бандитизмом, чтобы подробно познакомиться с этой средой. Но это всё меня мало касается, ибо я предполагаю с ним развестись. Я бы это сделала ещё в России, но там правительственные учреждения открыты только днём, а мой муж всегда днём спит, а ночью пьянствует. Я так и не смогла получить развода…»
* * *
Закончивший 1924 год элегический снегопад в первые же дни 1925-го обернулся в Батуме природной катастрофой.
Совершенно немыслимый в этих местах, ударил пятнадцатиградусный мороз, разом убивший на побережье все цитрусовые деревья и ягодные кусты. Ни мандаринов, ни малины.
Огромной силы, сногсшибательные ветры. Трёхметровые, ледяные волны докатывались до самого дома Повицкого, стоящего неподалёку от набережной.
Весь Батум занесло снегом так, что передвигаться стало сложно. В городе появились волки, в поисках пропитания бегали по улицам.
Есенина и это приводило в восторг: снегопад, буря, волки — таких картин даже Айседора в Берлине придумать не могла.
Телеграфное сообщение в Батуме прекратилось. Железная дорога встала.
Света не было. Грелись, топя печи.
Ко всему, случилось ещё и землетрясение.
В эти дни Есенин, умиротворённый, при свечах, в накинутой на плечи шубе, писал летние, источающие рязанскую маревную негу картины «Анны Снегиной».
20 января 1925 года он завершает поэму.
Тут же пишет Бениславской, чтобы передала Вардину: у него «оч. хорошая» поэма в тысячу строк. Судя по всему, изначально «Анна Снегина» была больше объёмом, потому что в окончательном варианте там 782 строки.
Есенин явно вошёл в удовольствие: писать и получать за это по высшим расценкам.
Сделал вещь — и тут же вознаграждён; отправил деньги сёстрам, пошёл в ресторан, купил себе, скажем, шляпу — плохо ли?
И опять за поэму.
Никогда и нигде он не писал так много, как в Грузии. Кавказ всё-таки взял его в оборот.
Видимо, чтобы полностью раскрыть константинов-скую, рязанскую, русскую тему, нужна была хорошая дистанция — и что-то ещё: ветер? волны? волки?
«Анна Снегина» — в эпическом смысле — есенинская вершина, главная его большая вещь, по-пушкински стройная, продуманная, своя, в отличие от «Песни о великом походе» и «Поэме о 36», для написания которых Есенину был нужен импульс извне.
Любопытно, что социальный зачин «Анны Снегиной» идентичен сюжетному зачину написанного в том же году романа Леонида Леонова «Барсуки».
Выросший в московской купеческой семье и даже послуживший в Белой армии Леонов к большевизму — впрочем, как и к человечеству вообще — относился с некоторым скепсисом, хотя прятал его настолько глубоко, что вырос в одного из главных советских бонз. В «Барсуках» Гражданская война начинается с конфликта между двумя деревнями — одна называется Воры, другая — Гусаки. Начав делить спорный луг, мужики костерят друг друга на чём свет стоит — они явно готовы к склоке, переходящей в кровавую драку; и тут как раз подоспевает революция. Не разобравшись, большевики отдают луг Гусакам; в итоге эта деревня поддерживает красных, а обиженные таким решением жители Воров — белых.
У Есенина в конфликте пребывают сёла Радово и Криуша.
Радово до революции жило хорошо, крепко, крестьяне имели «по праздникам мясо и квас». Люди там были ухватистые, послушные властям и жадноватые: радовский возница бессовестно требует у главного героя — поэта Сергея — несусветную плату.
Криуша, напротив, жила бедно:
…Житьё у них было плохое —
Почти вся деревня вскачь
Пахала одной сохою
На паре заезженных кляч…
Криушинские мужики рубили украдкой радовский лес.
Незадолго до революции радовские застают криушинских за самоуправством в их лесу. Случается драка. Криушинский заводила Прон Оглоблин топором убивает старшину, и его отправляют на каторгу.
Февральская революция освобождает Оглоблина. Вскоре этот «булдыжник, драчун, грубиян» становится первым на деревне смутьяном.
Криушинские мужики — главные проводники стихийного большевизма в этих местах.
Поэт Сергей, согласно поэме, вырос в зажиточной семье — местные называют её двор кулацким. Но криушинские крестьяне относятся к Сергею хорошо: «…мы тебя не порочим. / Ты — свойский, мужицкий, наш…»
Когда собравшиеся на сходку криушинские мужики спрашивают у Сергея: «Кто такое Ленин?» — звучит ответ: «Он — вы».
Ленин и есть народ, проводник мужицкой правды, причём не радовской, а криушинской.
Действие поэмы начинается в апреле 1917-го — едва ли тогда в деревнях Черноземья кто-то знал само имя Ленин; но в контексте поэмы это значения не имеет.
Есенин даёт расклад, объясняя тот выбор, который вскоре сделает русский мужик.
Выбор опасный, в чём-то болезненный, но единственно возможный для мужика.
В Рязанской области, неподалёку от Константинова, действительно есть деревня Криуша; но название, конечно, выбрано Есениным не случайно: в нём слышится некая кривизна — в противовес благостному Радову.
Ленин с его правдой должен вытащить эту телегу с вечно кривой дороги.
Сочиняя свою поэму, Есенин «Барсуков» не читал: к началу 1925-го роман Леонова был написан, но пока не издан. В свою очередь Леонов, с Есениным на тот момент ещё не знакомый, тем более не знал, что коллизия в «Барсуках» схожа с описанной в «Анне Снегиной».
Перед нами случайное, но знаковое совпадение: создаётся ощущение, что грядущая Гражданская война сводится к бессмысленным, почти низменным мужицким сварам.
Но заходить слишком далеко, рассуждая подобным образом, вовсе не стоит.
«Анна Снегина», конечно же, не антисоветская поэма.
В известном смысле перед нами анти-«Пугачёв», анти-«Гуляй-поле». Да, в годы Гражданской войны Есенин, возмущённый порой зверским поведением новой власти по отношению к крестьянству, склонялся к некоей «мужицкой» правде — в противовес комиссарской.
Но к 1925 году в сознании Есенина многое изменилось.
Криушинская пугачёвщина, она же махновщина, не столь поэтична, как может показаться издалека.
Чтобы урезонить жадно желающих земельного передела мужиков, возглавляемых к тому же каторжником Оглоблиным, нужна огромная, беспощадная воля. И это ленинская воля и никакая иная. Ленин — плоть от плоти народной, но видит дальше.
Сергей из поэмы говорит мужикам то же, что реальный Есенин говорил беспризорникам в Тифлисе: Ленин спасёт вас, мои корявые, мои злые, мои родные.
Важно, что фраза «Он — вы» произносится еле слышно — так, чтобы мужики сами притихли, прислушались, перестали кричать.
Эта негромкая, не ораторская интонация отражает и сердечную тоску по поводу болезненности всего происходящего, и внутреннюю, пусть и безрадостную, убеждённость, что иного пути нет.
В конце концов, поэт Сергей — «свойский, мужицкий», а значит, неизбежно примет крестьянскую сторону.
Резонный вопрос: отчего же он всё-таки выбирает сторону криушинских, а не радовских — зажиточных — мужиков?
Радовские всю свою дореволюционную жизнь жили с одним убеждением: «Раз — власти, на то они власти, / А мы лишь простой народ».
Это одновременно и сытое, и душевно забитое, полурабское сознание нисколько не близко ни Есенину, ни его персонажу.
К тому же взгляды Сергея из «Анны Снегиной» радикально переломила война, когда «прохвосты и дармоеды» сгоняли на фронт «сермяжную рать»: «Я понял, что я — игрушка, / В тылу же купцы да знать…»
Сергей даже не пытается подробно изложить причины, по которым он столь определённо против и царской власти, и явившегося ей на смену Керенского. Для него очевидно, что этот порядок вещей неприемлем. Знать ведёт бессмысленную войну за свои барыши — какое к ней может быть отношение?
Вопрос лишь в том, насколько органично и бескровно приживётся в деревне новая власть.
Здесь вступает любовная тема.
Когда-то, будучи юношей, Сергей ухаживал за молодой помещицей Анной, но она не ответила ему взаимностью.
Теперь Анна — жена молодого офицера, воюющего где-то на фронтах Первой мировой.
Узнав, что в деревню вернулся её прежний воздыхатель, ставший знаменитым поэтом, Анна сама приезжает к Сергею.
Что характерно, Сергей живёт у мельника. Да, он когда-то здесь вырос, но с тех пор все его близкие сошли на нет.
Между Анной и Сергеем завязываются душевные, многообещающие отношения.
Одновременно Оглоблин втягивает Сергея в раздел криушинцами помещичьих земель.
Важно заметить, что Сергей ласково зовёт Оглоблина Прошей — ему нет дела до оглоблинского каторжного прошлого. Его правду Сергей разделяет, невзирая ни на что.
Оглоблин пишет в записке Сергею, что он для него «самый близкий», а следом предлагает идти к барыне и потребовать отдать без выкупа землю криушинским крестьянам.
И Сергей идёт! К женщине, с которой только что проговорил всю ночь и которую снова готов полюбить.
Являются они не вовремя: Снегина только что получила известие о гибели мужа на фронте.
В бешенстве она обзывает дезертира Сергея «трусом».
Визитёры уходят в кабак.
Едва начавшийся роман со Снегиной обрывается. Лето Сергей проводит, ходя на охоту. За этим занятием поэт пропустил ещё одну революцию.
На мельницу к нему является Прон: «Дружище! / С великим счастьем! / Настал ожидаемый час!»
Брат Оглоблина, лентяй и трепло Лабутя, первым едет описывать снегинский дом.
Анна всё это воспринимает совершенно равнодушно.
Сергей вскоре уезжает в Петроград — и отсутствует в деревне шесть лет, то есть до 1925 года.
Мельник снова зовёт его в гости.
У него сюрприз для Сергея — письмо от Анны, давно уже эмигрировавшей:
«Я часто хожу на пристань,
И то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов всё пристальней
На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна»…
В «Анне Снегиной» Есенину удалось всё.
И действие — с безупречно прописанным, продуманным сюжетом.
И картины революционного переустройства — начинающиеся с раздора и разора, но обернувшиеся тем, что спустя шесть лет о Советской России можно сказать: «Теперь там достигли силы». И, значит, Ленин был прав.
И характеры поданы легко, но ёмко — от эпизодического возницы и добрейшего мельника до братьев Оглоблиных: буйного, но не за себя ратующего Проши и никчёмного, тут же присосавшегося к большевикам Лабути, спрятавшегося в соломе, когда явились белые и увели на расстрел брата.
И, конечно же, удивителен образ Анны Снегиной, предвещающий, заметим, другой классический текст — повесть Леонида Леонова «Evgenia Ivanovna», написанную с безусловной оглядкой на есенинскую поэму и вышедшую почти 40 лет спустя.
У Леонова молодая женщина схожей со Снегиной судьбы оказывается за границей. Мыкается и тоскует там, мечтая вернуться в Советскую Россию, но отчего-то не решается на это и в конце концов умирает.
«Дорога моя ясна…»
Именно здесь, читая поэму, можно разрыдаться.
* * *
9 января на Первом всесоюзном совещании пролетарских писателей о Есенине говорили куда больше, чем о любом правоверном большевистском поэте. Споры стояли — до искр!
Тональность задал Воронский, которого за пособничество «попутчикам» явственно отжимали от руководства «Красной новью».
То, что Есенин отдал «Песнь о великом походе» его конкурентам в журнале «Октябрь», Воронского задело; но он был слишком умён, чтобы выказывать обиду напрямую.
Воронский решил иначе: я тебя, хитрый рязанский кулак, выведу на чистую воду!
В своём докладе на совещании Воронский, посмеиваясь, издевался над пролетарскими деятелями:
— Есенин вас обманывает! Он помахал перед вами именами Ленина и Маркса — вы и рады, тут же раскрыли ему объятия. А он, если присмотреться, валяет дурака!
В словах Воронского одновременно и сквозила некоторая правда, и таилась большая ложь.
Лирику или, скажем, «Пугачёва» Есенин писал с куда большей страстью, чем просоветские свои вещи; но после опротивевших навсегда европ и америк, после провала в создании крестьянской группы, после роспуска имажинизма сомневаться в осмысленности его поворота уже не приходилось. Ему, беспризорнику, идти было больше некуда.
Когда он в компании Вержбицкого рассказывал чумазым детям, что советская власть их не бросит, он ведь и с самим собой разговаривал.
«Дядя большевик, отучи меня пьянствовать и умирать — я тебе песню спою!»
Рядовые пролетарии явно испугались, что их стройные ряды разбили вчерашней богемой в лице Есенина. Как бы они ни хорохорились, но иерархию никто не отменял; их сочинения, помещённые рядом даже с не лучшей поэмой Есенина, просто обнулялись.
Соревноваться они могли только в своём кругу. Там, где появлялся Есенин, соревнования не выходило — он безоговорочно становился главным.
Лучше, чтобы его вообще не было.
Один за другим представители молодой пролетарской поросли требовали изгнать Есенина из их изданий.
Семёну Родову, читавшему доклад от имени правления Всероссийской ассоциации пролетарских писателей, пришлось напомнить участникам совещания, что поэма Есенина заняла семь — всего семь! — из более чем тысячи страниц «Октября». Чего вы так всполошились? Пусть будет!
Недовольные всё равно фыркали и пожимали плечами: если он будет — даже на семи страницах — тогда со временем никого больше не будет…
Примерно так и случилось.
Пролетарская революция была великим деянием, но от пролетарской литературы и прочей комсомолии не осталось практически ничего.
* * *
На Кавказе Есенин впервые обретает статус государственный, впоследствии в целом характерный для главных советских поэтов. Пожалуй, только для советских и характерный.
Объяснение тому достаточно банальное: большевики творили новейшую мифологию, которая должна была в кратчайшие сроки сравняться со всей предыдущей мифологией, в том числе с Церковью, и даже перевесить её.
Большевикам нужны была своя песня, свой сказ, своя притча, чтобы их герои и победы стали национальными.
А значит, всерьёз были нужны поэты.
Большевики не мимикрировали под исторических персонажей — они чувствовали себя вершителями истории и желали быть немедленно, почти фотографически, запечатлёнными. Не столько собственного тщеславия ради, столько для рывка вперёд и выше.
Для Есенина государственный статус означал не только возможность публиковаться в центральных большевистских большетиражных изданиях, получая за это более чем весомые гонорары, на которые он мог жить сам и содержать двух сестёр в Москве, но и вовлечённость в саму среду большевистского руководства.
Это были уже не походы к Луначарскому, Каменеву, Калинину или Троцкому с теми или иными просьбами. Его стали звать в их круг как равного — и он чувствовал там себя вполне комфортно.
В середине февраля случайные свидетели наблюдают весёлого Есенина, приехавшего из Батума в Сухум: компанию ему составляют председатель ЦИК Абхазии С. Чанба, нарком земледелия Абхазской АССР В. Агрба, военный комиссар Абхазии К. Инал-Ипа.
Начальство возится с Есениным как с национальным советским достоянием. Они вместе проводят время в Доме отдыха имени Серго Орджоникидзе.
18 февраля из Батума Есенин возвращается в Тифлис.
Что-то внутри подсказывает: нажился, хватит Кавказа — последний загул с абхазским начальством вполне насытил впечатлениями.
К тому же выясняется, что Лившиц отбыл по делам в Москву, а значит, на авансы и гонорары рассчитывать не приходится. Более того, и Чагин из Баку тоже уехал в столицу.
В Персию, правда, Есенин так и не съездил; но «Персидские мотивы» и так понемногу пишутся, значит, Персия может подождать.
Зато «Анна Снегина» лежит в чемодане — жаром пышет от свежести.
25 февраля из Тифлиса Есенин отбывает в Баку. Там самое высокое начальство приобретает ему самый дорогой билет; он усаживается в вагон первого класса в компании одного видного бакинского большевика и руководителя первого уровня и — домой!
1 марта в Москве на Курском вокзале его встречали, вне себя от радости, Галя Бениславская, Катя Есенина и ухаживающий за ней давний знакомый — поэт Василий Наседкин.
Сразу едут к Бениславской — на угол Никитской и Брюсовского, в дом 2, всё в ту же квартиру 27.
Есенин вернулся счастливый, довольный и даже живот наел, в 29 лет. Абхазские начальники — они такие: откормят на месяц вперёд.
С лёту Есенин начинает вникать в литературные дела. Сколько тут всего произошло, пока его не было! Едва ли не больше, чем за время зарубежной поездки.
Имажинисты — погибали.
Журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» закрыли.
Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев, Ройзман выпустили на четверых сборник «Имажинисты», реакции на который не было никакой.
Даже Эрлих — и тот сказал лениво: «Плохие стихи на хорошей бумаге».
Это была последняя имажинистская антология.
От шумной их популярности осталась только лёгкая дымка.
В открывшиеся за минувший год советские журналы — «Октябрь», «Звезду» и, наконец, «Новый мир» — потоком шли рукописи; книжек, поэтических и прозаических, год от года выходило всё больше; удержаться на этих волнах бывшим есенинским собратьям было невозможно. Вчерашние держатели акций разом обратились в старообразных, озадаченных персонажей.
Сшибки в литературном мире достигли необычайной остроты.
Первое, январское, Всесоюзное совещание пролетарских писателей завершилось резолюцией Вардина, в которой, во-первых, утверждался «принцип гегемонии» пролетарской литературы, а во-вторых, — это немыслимо! — не только Воронский, но и Лев Давидович Троцкий были объявлены наиболее последовательными противниками пролетарской культуры.
В заключительном слове на этом совещании Демьян Бедный победоносно заключил: «Теперь „воронщина“ слиняла. Слинял и т. Троцкий, наиболее красочный защитник совсем не красных положений: под тонким огненно-красным навозом оказался розовато-меньшевистский грунт».
Это до чего же надо было Троцкому дожить: сочинитель частушек и эпиграмм прилюдно вытирал о него ноги, а целый зал пролетарских писателей хохотал и аплодировал!
Все они запомнили накрепко, какую иерархию предлагал Троцкий: Есенину и Клюеву там место было, а им нет.
Теперь Троцкому во всеуслышание мстили.
Любой, кто высказывает мнение, что Троцкий не мог простить Есенину намёк на него в «Стране негодяев» (которую Лев Давидович просто не читал, потому что эти куски не публиковались), просто не понимает литературной ситуации 1925 года.
У Троцкого с избытком хватало явных и злых врагов в литературном мире.
Есенину было неясно одно — зря или не зря он дважды за последнее время упоминал имя Троцкого в стихах. Вчера Лев Давидович был вождь и хозяин России, а сегодня выяснилось, что на него намазан тонкий слой огненно-красного навоза, а под навозом — обычный меньшевик.
Кто-то же в Кремле посоветовал Демьяну Бедному так говорить. Или он сам догадался?
* * *
Казалось бы, сильной позицией для Есенина было то, что он, как мало кому удавалось, ухитрился сесть сразу на две табуретки — оставался своим и для «Красной нови», где мог публиковаться по-прежнему, и для «Октября».
Но какие передряги происходили в его отсутствие!
В январе 1925 года имя Воронского ни в качестве редактора, ни в каком ином в журнале «Красная новь» уже не значилось. «Красную новь» захватили «напостовцы», и Вардин в их числе.
Бениславская рассказала Есенину, что Орешин необычайно радовался смене власти в «Красной нови». Воронский мало денег платил, а эти будут много, отчего-то был уверен Пётр.
Есенин, несмотря на то, что с Вардиным не просто дружил, а даже жил под одной крышей, всем этим новостям не радовался. Он-то был поумнее Орешина и осознавал: если в литературе будет править одна партия, тогда вообще не спрячешься, пространство для манёвра исчезнет.
Воронский в феврале зашёл в ряд партийных кабинетов — и, казалось бы, проигранное сражение началось снова.
Во второй половине февраля вдруг была создана комиссия Политбюро ЦК РКП(б) «О пролетарских писателях» (Варейкис, Бухарин, Луначарский, Фрунзе).
Комиссия самым стремительным образом указала пролетарским литературным гегемонам их место: «напостовцам» устроили жесточайшую — пока словесную — трёпку; Воронского вернули в «Красную новь», а Вардина оттуда выгнали и вслед сказали, что и «На посту» тоже закроют.
Как минимум одно объяснение этому есть: с Воронским дружил Фрунзе — они до революции вместе сидели в тюрьме. Фрунзе был не просто главным военачальником Гражданской войны, но и влиятельнейшим большевиком, не так давно сменившим Троцкого на должности председателя Реввоенсовета. Наконец, Фрунзе был внимательным читателем и ценителем поэзии.
Уже на другой день по приезде Есенина, 2 марта, к нему явился Вардин, побитый и несчастный. Таким его Есенин точно не ожидал увидеть!
Это ведь к нему Есенин приходил лечиться — а теперь всё наоборот: непримиримый, неутомимый Вардин едва ли не защиты искал у Сергея.
На словах Есенин мог ему посочувствовать, но что думал про себя?
Например, вот что.
Оказывается — и это поразительно! — у большевиков есть явное стремление к удержанию равновесия в мире литературы.
Значит, не всё у большевиков, как шоссе, закатано в асфальт: вчерашние сильные мира сего сегодня могут быть разом превращены в прах, обрушены и с политических высот, и с литературных.
Это было открытие!
3 марта, на следующий день после встречи Есенина с Вардиным, на очередном совещании комиссии по пролетарским деятелям Фрунзе отчеканил:
— Товарищ Вардин неправ, когда говорит, что «Красная новь» своей деятельностью содействовала отходу «попутчиков» от пролетарского лагеря. Я знаю, что отпугивает «попутчиков» от нас не «Красная новь», а скорее та тактика и те методы, которые пропагандируются журналом «На посту»!
Перед Есениным не стоял вопрос, с большевиками он или нет. Он и так был с ними и очередные взносы в виде нескольких поэм и баллад сделал.
Вопрос стоял другой: с кем из большевиков ему быть?
Например, товарищ Сталин — он на чьей стороне? Вардина, Демьяна Бедного и тех партийных товарищей, кто за ними стоял? Или на стороне Воронского?
Однако на стороне Воронского не только Фрунзе, но и Троцкий.
А у товарища Сталина с товарищем Троцким крайне сложные отношения.
И как тогда выглядит расклад сил? Кто может разгадать эту загадку?
Это в Баку и в Сухуме просто — там всё большевистское начальство относится к Есенину, как к сыну.
А здесь, в Москве?
* * *
Не успел толком обжиться — вызывают в ЧК.
Стал вспоминать: по какому такому делу? — но определиться не смог.
Уже на месте выяснилось: арестовали Ганина.
После пивного «дела четырёх поэтов» они толком не виделись, но один неприятный разговор всё-таки был.
Ганин большевиков не любил всё злей и злей; дошёл до того, что, сам неудачник, собрал вокруг себя ещё больших литературных неудачников; вместе они строили какие-то дичайшие планы свержения советского ига.
В организацию входили художники Пётр и Николай Чекрыгины — братья двадцати трёх и двадцати двух лет, литераторы Виктор Дворянский, Владимир Галанов, Григорий Никитин, Александр Потеряхин, профессор Сергей Головин, несколько молодых крестьян и ещё один близкий знакомый Есенина по имажинистским временам Борис Глубоковский — бывший артист, бывший критик, а на тот момент журналист.
Собирались они с августа 1924 года, периодически обсуждая — всерьёз или по нерастраченному дурному задору, — как совершить переворот: диверсии ли нужны, террор или что-то иное.
Ничего конкретного не готовили, зато заранее определились с составом правительства, составив списки будущих министров, куда Ганин внёс и Есенина.
С этим списком правительства Ганин явился к Есенину — то ли похвастаться проделанной работой, то ли оповестить, то ли спросить разрешения.
Есенин взбесился: велел своё имя из списков вычеркнуть и с такой ерундой больше к нему не обращаться.
Ордер на арест Ганина был подписан 1 ноября Генрихом Ягодой, на тот момент заместителем председателя ОГПУ.
Дело на Ганина открыли 13 ноября.
Вели дело два следователя: Словутинский и Агранов.
При обыске у Ганина нашли бумаги, где тезисно прописывались основания для создания организации и ближайшие планы.
Там говорилось:
«…Россия — это могущественное государство, обладающее неизбывными естественными богатствами и творческими силами народа, — вот уже несколько лет находится в состоянии смертельной агонии. Ясный дух русского народа предательски умерщвлён. Святыни его растоптаны, богатства разграблены. Всякий, кто не потерял ещё голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведёт счёт великим бедствиям и страданиям народа. <…>
Но как это случилось, что Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние?
…Вполне отвечая за свои слова перед судом всех честно мыслящих людей и перед судом истории, мы категорически утверждаем, что в лице господствующей в России РКП мы имеем не столько политическую партию, сколько воинствующую секту изуверов-человеконенавистников, напоминающую, если не по форме своих ритуалов, то по сути своей этики и губительной деятельности, средневековые секты сатанистов и дьяволопоклонников. За всеми словами о коммунизме, о свободе, равенстве и братстве народов таятся смерть и разрушения. <…>
Для того, чтобы раз и навсегда покончить с так называемой РКП, сектой изуверов-человеконенавистников, необходимо:
1) …путём повседневных систематических разоблачений (речи, воззвания и прокламации) дискредитировать в глазах рабочих масс не только России, но и всего мира деятельность современного Советского правительства…
2) …выдвинуть новые принципы государственности, общественности, личных прав человека. В противовес коммунистической ереси мы должны рассматривать историю не как борьбу классов, а как постоянное самоусовершенствование в борьбе за культурные блага. <…>
6) Не предрешая заранее, какой общественный строй должен быть в государстве Российском, а выдвигая со своей стороны идею Великого Земского Собора, мы всё же должны зорко смотреть, чтобы тайные враждебные силы раз и навсегда потеряли охоту грабежа и бесчинства народа в целом и не помешали бы в дальнейшем развернуть в России её ещё не исчатые силы на путь духовного и экономического творчества…»
Ганину показали эти бумаги, спросили: что это?
Сказал, что наброски для романа.
Никто, конечно, не поверил.
В ходе следствия Ганин дал показания:
«…к политической работе я никогда себя не готовил. Я хотел исключительно работать в художественно-литературной области. Мной не написано ни одной социально-политической книги. Ни к какой политической партии я никогда не принадлежал. Но гражданином я был всегда или, по крайней мере, стремился им быть, ибо стремился всегда по мере моих сил и способностей помогать трудовому народу, крестьянам и рабочим вырваться из того социально-экономического гнёта, в котором они находились, в котором находился и я. <…>
Я приехал сюда, в Москву, как в центр научной и литературной работы. <…>
Но приезд мой оказался для меня роковым… я оказался в крайне отчаянном положении: без работы, без комнаты, без денег. И так продолжалось до дня ареста. Питался я большей частью в кафе Союза поэтов „Домино“. Позднее — „Альказар“ и „Стойло Пегаса“. А ночевал — где застигнет ночь.
Таким образом, моя конспиративность есть не более как хроническое безденежье и отсутствие комнаты. <…>
Я окончательно остался на мели, во власти всяких случайностей. Вечера до глубокой ночи проводил в кафе, пивных, а ночевать уходил к моему бывшему другу поэту Есенину, в дом „Правды“ по Брюсовскому переулку, где познакомился с его тогдашней женой Галей. <…>
В доме „Правды“ после процесса (по „делу четырёх поэтов“. — 3. П.) ночевать было нельзя. <…>
В день ареста (накануне я получил семьдесят рублей в Хлебопродукте жалованья)… ходил покупать пальто на Смоленский рынок. <…>
Тут вы меня спрашиваете о фашизме, о Национальном комитете, о заговоре к вооруженному захвату власти, о терроре, просто об агитации и об агитации посредством печатных прокламаций. <…>
Объединяя случайный материал, повторяя собранные мной из официальных изданий, из случайных фраз и белогвардейских листовок для моей работы „тезисы“, я полагал, что не делаю особых преступлений. В этих „тезисах“ я не выразил никакой государственной тайны, потому что никакой тайны я не знаю. Это то, что изо дня в день обсуждается официальной прессой, и то, что повторяет образованная и необразованная чернь России и Европы. <…>
О существовании национального комитета, о существовании типографского шрифта, оружия или взрывчатых веществ я не знаю. И никто мне об этом не говорил.
Что касается лично меня, то в этом направлении я не предпринимал ни одного делово-конкретного и вообще никакого шага. <…>
Примите мое раскаяние и, если можно, оставьте мне жизнь».
На допросе Есенину сообщили, что Ганин создал «Орден русских фашистов».
Он, пожав плечами, сказал, что ничего про «Орден…» не знает.
— Вас не пытались вовлечь, Сергей Александрович?
— Нет, не пытались.
— А что Ганин — он ваш товарищ?
— Да, товарищ.
— Хороший товарищ?
— Товарищ ничего, а поэт — херовый, — ответил Есенин.
В общем, ничего от него не добились.
Скорее всего, ему действительно нечего было сказать.
Кроме разве что того, что его сестра Катя успела уже, дура, с Ганиным сойтись, прожить с ним какое-то время и разойтись. Но разве это имеет отношение к делу?
* * *
От всего этого сразу стало на душе противно и треморно, немедленно захотелось уехать куда-нибудь подальше. Глубоковского ведь тоже взяли.
Выкинул Ганин этот чёртов список правительства или нет?
Надо бы съехать, пока не поздно, — чтобы не достали.
Где не достанут? Правильно, за кордоном.
Сразу ужасно захотелось в Париж.
Как хорошо было в Париже. Отель «Крийон», кушетки, кружева, приветливые портье…
Их с Айседорой брак по-прежнему не был расторгнут. Можно было бы заодно развестись; потом отметить вместе. Брата позвать, Мэри Дести, кто там ещё его помнит и скучает по нему…
Есенин пошёл по наркомовским кабинетам: отпустите в поездку!
Там мягко ответили: Сергей Александрович, да не надо вам пока туда — такие поэмы начали писать хорошие, зачем вам Париж?
Решил: ну и чёрт с вами, сейчас накопившиеся дела быстренько разгребу — и обратно на Кавказ: не Париж, так Персия — она тоже за кордоном.
Не сказать чтобы Есенин был сильно напуган, но лишние дни в Москве оставаться не собирался.
Однако самые разные дела остановили.
5 марта в Москву приехала мать.
Теперь, когда обе дочери перебрались в Москву, в Константинове стало одиноко.
К тому же если сына не застать в короткий московский заезд, он опять может рвануть на Восток или на Запад, так что его потом год, а то и все три не увидишь.
Наконец, в Москве теперь жил единоутробный брат Сергея — её внебрачный сын; но о том, что Татьяна Фёдоровна едет и к нему тоже, никому не сообщалось.
Внуков бы ещё посмотреть — но это ж надо просить Сергея, чтобы устроил: целая забота.
Сам Есенин, подходя к порогу тридцати лет, которые в его случае по замотанности, количеству пережитого, выпитого, наезженного по миру равнялись сорока годам, а то и дважды по сорок, вроде бы научился быть к матери чуть теплее, чуть ближе.
Они ведь, признаться, никогда не обнимались, никакой материнской ласки он не терпел; вообразить, что Сергей лежит головой на коленях у Татьяны Фёдоровны, а она материнской рукой чешет его кудри, нельзя ни при каких обстоятельствах.
Количество детских обид на мать оставалось прежним; просто острота их подразмылась, поубавилась: дело прошлое, чего уж теперь — другой матери нет.
Он ей обрадовался.
Бессемейный человек, одиночка — он вдруг поймал редкое удовольствие, когда они все уселись за общий стол: мать, Катя, Шурка, Галя… Мать всё к ней приглядывалась — знала, что она помогает и дочерям, и Сергею, и приятная очень женщина. Но у сына-то с ней чего? Которая теперь у него в жёнах? Зина с детьми или эта — никогда её не видела — Изадора? Хоть бы она уехала к себе в Америку и не возвращалась никогда.
Татьяна Фёдоровна сама теперь знала наверняка, что в детстве сыну многого недодала, и причины, по которым он избегал родного дома годами, тоже ей были ясны, хотя вслух она никогда бы их не признала.
Жизнь была сложная.
Те проблемы, которые они с мужем недоразрешили, теперь перешли к Сергею — и выглядели ещё катастрофичнее: ни дома, ни угла, и полная неразбериха с жёнами, и оставленные на других неведомых мужей дети.
Но когда собрались возле самовара — компанию составил Вася Наседкин, которого Сергей для полноты картины представил как давно уже родного и близкого человека, — ощущение создалось необычное: всё-таки семья.
Мать украдкой переводила взгляд с Гали на Василия: знала, что он ухаживает за Катей. Ну, вроде ничего мужик, крепкий, серьёзный.
И потом на Сергея, конечно.
Говорят, что он выпивает; да, глаза потускнели, волос не по годам поредел; но после Кавказа всё равно выглядел хорошо — и, главное, шутил, радовался сёстрам, рассказывал что-то про поездку.
С того приезда Татьяны Фёдоровны осталась фотография: красивый сын и внимательная мать, которая слушает, как он читает стихи, «Анну Снегину». Память у неё была — как у него: схватывала на слух. После одного прочтения Татьяна Фёдоровна запоминала стихи целиком, а из «Анны Снегиной» выхватила и теперь знала на память большие фрагменты.
Поэма ей понравилась.
Немножко по-своему пересказал Сергей, но всё равно похоже: и на константиновский их быт, и на Лидию Кашину, и на него самого.
Только мельника никакого не было — а была она, мать, и был их отчий дом, которому в поэме места не нашлось. Ну, может, так положено. Сергею видней.
Идиллия продлилась недолго: спустя несколько дней Есенин узнал, что мать навещала и его брата.
Казалось бы, никакой трагедии в том нет — сын всё-таки, как не повидаться.
Но какая-то муть со дна души всё равно поднялась.
Она же ему помогала! А с чего она могла помочь? Только с его, Сергея, денег!
Ведь три тысячи рублей передавал недавно!
Значит, он горбатится, а мать отнимает у сестёр и сует этому — здоровому детине, который сам может заработать!
Обозлился на мать самым чудовищным образом.
И корни этой обиды старые, и побеги разрослись во все стороны, в какие и сам не ожидал.
То, что Есенин едва признавал своего сына от Изрядновой Юрия; то, как издевался над Райх в случае с Костей — тоже своим; то, что на Сашу, от Вольпин, даже смотреть не пошёл — это всё детское, константиновское наследство.
Мать, когда забеременела на стороне, с отцом в то время не жила, в плотском смысле, совсем.
Когда б жила хоть изредка, если бы хоть как-то совпало по срокам — возможно, родила бы пацана, и был бы у Сергея законный брат, и отец всю жизнь бы его воспитывал и знать не знал, что в дураках ходит.
Когда Сергей об этом думал, то зверел, его физически мутило от обиды — и на мать, и на женскую породу вообще.
Смириться с этим не смог никогда.
* * *
На далёкий путь требовались большие деньги — надо было взять их где-то сразу большим куском.
Начал, наконец, конкретно обсуждать выход собрания сочинений в Госиздате, надеясь выторговать десять тысяч рублей.
Ещё продал «Анну Снегину» частному издателю Израилю Берлину — за тысячу рублей.
При средней зарплате даже по Москве в несколько десятков рублей — небывалые суммы.
Есенин задумался: а не купить ли сёстрам квартиру? (Не себе, а сёстрам! Чтобы девочки его рязанские сиротами не были! А он уж как-нибудь у сестёр спрячется.)
Обещанные деньги и полученная тысяча вскружили голову. И — пошли друзья сплошной чередой.
Наседкин — само собой.
Ещё из прежних Пётр Орешин, Иван Касаткин зачастили, из недавних Бабель, Всеволод Иванов и Борис Пильняк вновь оказались рядом. Пильняк познакомил с актёром Василием Качаловым, близко сошлись с ним; стихотворение про качаловского Джима Есенин напишет едва ли не на второй день после знакомства. Ещё заходил к Воронскому, читал «Анну Снегину» в большой литературной компании, но когда предложили обсудить, отрезал: «Вам учить меня нечему. Вы сами все учитесь у меня», — и был прав. Из молодых и новых — наконец, объявился Леонид Леонов, которого Есенин ранее читал и ценил: крепкий парень, очень одарённый; хотя и купчик — себе на уме, подзакрытый и не очень пьющий, но на язык ловкий — красочно говорит, едко.
Литераторам, артистам, музыкантам нравилось дружить с Есениным — что-то в нём было открытое, человеческое, славное; с ним неизбежно становилось весело, шумно, радостно: много вина, много песен. Постоянно находил каких-то знатоков русской народной, плясунов; всех принуждал слушать, любоваться, удивляться, сам подпевал, сам плясал…
С Есениным праздник не прекращался.
Но все названные и многие не поименованные после этого праздника возвращались к себе отлёживаться, отпаиваться водичкой и чайком, а у него один праздник сменялся следующим, день — новым, а третий день — очередным. Смотришь — через неделю Сергея хоть выжимай: пьян насквозь, и глаза не узнают никого.
Галя периодически запирала его и даже к телефону не разрешала подходить.
Сидел дня по два, по три, пока не возвращался в сознание.
Раскаивался, обещал и себе, и ей: всё, больше не будет, надоело.
Но хватало на день, на два, на три.
В трезвые дни опять затеялся разговор о журнале.
Название «Вольнодумец» теперь уже точно не годилось, нужно было придумывать что-то исконно русское.
Перебрали с Васей Наседкиным: «Новая пашня», «Загорье», «Стремнины», выбрали — «Поляне».
Прозу должны были тянуть всё те же: Пильняк, Иванов, Бабель, Леонов, Касаткин; с поэзиейоказалось сложнее — надо было сбивать новый свой круг, а из кого? Из молодых поставил на трёх Василиев: Казин, Александровский — тоже из пролетарской молодёжи, но хватка вроде есть; ну и Наседкин, само собой.
Из старшего поколения, так и быть, Орешин. И Павел Радимов.
Поразмыслив, Есенин сам себе признался: журналом он лично заниматься не станет. Возиться с чужими рукописями, когда он и свои-то в порядок годами не может привести, — нет, невозможно.
А Наседкин для этого подходил: поэт умеренной силы, звёзд с неба не хватает, зато для редактора — идеальный случай: редактор не должен быть очень талантливым, у него тогда голова о другом болит; а этот — аккуратист, упрямец, с амбициями, и биография подходящая — всю Гражданскую провёл в боях и погонях.
Для веса ему — редколлегия: сам Есенин, Всеволод Иванов и Павел Радимов.
С более или менее продуманной идеей пошли вдвоём в Госиздат к заведующему отделом художественной литературы Николаю Накорякову, изложили пожелания; тот выслушал благосклонно и внимательно.
Но идею надо было двигать дальше, серьёзнее: заручаться поддержкой в самых верхах — не Троцкого, так Бухарина или Фрунзе, или ещё кого-то, а хоть бы и Сталина.
В который раз вспоминались имажинисты: ах, с ними всё-таки было проще — они тащили весь этот быт на себе; а тут всё надо было самому. У Васи хватки, может, и хватало бы, но его же не знал никто.
За всеми заботами волнение о деле Ганина поутихло.
День не взяли, два не взяли — значит, всё-таки нет этого списка правительства в бумагах.
* * *
Повстречался с Зиной Райх и навестил детей — подросли. Подарков не привёз.
С Миклашевской виделся — результат всё тот же: никакой.
Возвращался в смутной надежде, что здесь кто-то ждёт, как-то всё поменяется… Ждала, между тем, одна Галя — но её он не хотел.
В этот заезд прямым текстом сообщил ей:
— Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг. Но я не люблю вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной. У вас мужской характер и мужское мышление.
Галя на несколько секунд закрыла глаза (чтобы не брызнули слёзы), а посмотрела на него уже успокоившись, со всем внутри справившись:
— Сергей Александрович, я ничего от вас не требую и никак не посягаю на вашу свободу.
В тот же вечер нашла возможность разыскать своего прежнего любовника Сергея Покровского, пошла с ним гулять. Покровский был вне себя от счастья. Галя по большей части молчала и на его слова, не слыша их, улыбалась.
— Вы слышите, Галя? — переспрашивал он время от времени.
Та кивала, как будто слова долетали с запозданием в полминуты.
Ситуацию, сама того не осознавая, качнула Катя Есенина.
В те дни она познакомилась с питерской поэтессой Марией Шкапской.
Как-то Шкапская позвонила Кате:
— Можно зайти к вам в гости с одной подружкой?
Катя выбежала в соседнюю комнату: там за столом сидели Наседкин, Галя и Сергей, причём последний был уже хорошо под хмельком. Сказал:
— С подружкой — это хорошо.
Подружка — звали её Софья — оказалась внучкой Льва Николаевича Толстого.
Кроме того, как будто дедушки Толстого ей мало, она была без пяти минут женой Бориса Пильняка — многие наблюдали их бурный, с Достоевскими страстями и перехлёстом, роман.
Толстая была моложе Есенина на пять лет, ровесница века: в марте 1925-го ей было 25 лет.
Она была дочерью Андрея Львовича Толстого и Ольги Константиновны Дитерихс — свояченицы известного толстовца Владимира Черткова.
До Пильняка Софья уже успела побывать замужем: ещё в 1921 году вышла за Сергея Михайловича Сухотина, тоже сына известного толстовца: всё вокруг было перепутано со всемирной бородой.
Впрочем, первый муж сам по себе был любопытной личностью: в декабре 1916 года он вместе с великим князем Дмитрием Павловичем, князем Феликсом Юсуповым и Владимиром Пуришкевичем убил Распутина.
Старец, однако, даже убиенный смог отомстить — в 1922 году Сухотина разбил паралич.
Отношения между ним и Софьей к тому моменту уже были, судя по всему, дурные — они расстались; проблема, однако, была в том, что она успела забеременеть.
Родила дочку. Парализованного Сухотина вывезли за границу.
Они даже не успели официально развестись.
Есенин всех этих подробностей не знал.
В былые времена его остановил бы сам факт наличия у Софьи мужчины, да ещё и его близкого приятеля Пильняка: Есенин, что называется, не пил из чужой посуды.
Но годы брали своё: после Айседоры, которая как раз намеревалась исправить своё финансовое положение публикацией тысячи любовных писем, хорошо хоть не от тысячи адресатов, уже смешно было рассуждать на эти темы.
Приходу Толстой Есенин обрадовался. На дочке Шаляпина он уже собирался жениться, а этот вариант показался ещё более привлекательным.
Толстая не была красавицей, но явственно имела и женское очарование, и силу характера. Она показалась внимательной, по-хорошему сдержанной, совсем не пафосной. Женственной, наконец.
Есенин, разогретый алкоголем, бросился за ней ухаживать. Галя Бениславская реагировала на это со спокойствием давно приговорённой.
За полночь Есенин вдруг протрезвел и отправился Софью провожать.
Прогуляли и проговорили несколько часов.
Даже поцеловать не пытался.
Не то чтобы незримый Пильняк мешал — а так, повзрослел, никуда уже не торопился.
На другой день сообщил Гале и Кате:
— У Пильняка её отобью.
Через четыре дня Есенин закатился к ней в Померанцев переулок, дом 3, квартира 8 — ночью, в компании с Приблудным, оба пьяные вдрызг; остались ночевать.
Она безропотно их приняла, ночью допоила до нужной стадии, утром накормила, начистила, сама сходила за пивом.
Тут как раз заявился Пильняк. С одной стороны, главный русский советский поэт Есенин, со своим луганским Санчо Пансой, с другой — на тот момент главный русский советский писатель Пильняк, а посредине — внучка титана.
Есенин снисходительно кивнул Пильняку:
— Ты её люби. Я всю ночь тут спал, а между нами ничего не было. Она тебе верна.
Сам тем временем прикинул: такая же, как Галя, — безропотная, покладистая, всё стерпит.
Надо в жёны взять. Пусть будет ещё и такая жена, в числе других.
Что до Пильняка — обойдётся.
На радостях всех позвал в Грузию:
— Там такие друзья, такое солнце! Поедем?
К тому моменту уже успел уговорить Качалова и Бабеля с Ивановым, а Эрлиху написал отдельное письмо: «…буду ждать тебя на Кавказе, милый Вова».
Пильняк согласился для виду, кивнул, а сам смотрел на Толстую.
Толстая кивнула Есенину и смотрела на Есенина, мимо Пильняка.
Она влюбилась. Всерьёз и навсегда.
Только не знала, что делать. Как всё разорвать.
Есенин почувствовал, что влюбилась, и разорвать помогал.
Начал звонить ей каждый день: приходи туда, я там буду; пойдём вместе вот туда, там забавно; а сейчас чем занята? давай я приеду.
Беззастенчиво уничтожал её связь с Пильняком.
Софья еле-еле, слабо-слабо, из последних сил сопротивлялась.
— Я не могу прийти. Устала.
— Можете. Приходите. Жду.
Толстая — не Миклашевская; с ней не чувствовал себя, как гимназист: настаивал, повелевал, осознавая её податливость.
Сразу знала: Есенину не нужна. Но что поделаешь, когда сердце желает только одного — быть с ним.
* * *
Однажды Есенин встретил Бениславскую с Покровским в театре.
Вечером, уже дома, посмеиваясь над её смущением, сказал:
— Да ладно, Галя, всё нормально, я ж вам не муж.
Но она всё равно была вне себя от нахлынувших дурных — и верных! — предчувствий.
Есенин даже такой измены — женщины, которую не любил, с которой не делил постель и которой ничего не давал, кроме возможности за собой ухаживать, — не прощал.
Сразу же поговорил с Катей и Шурой — обе жили у Бениславской:
— У Гали своя жизнь, вам надо съехать, я дам денег на другое жильё.
Катя спорить не стала — брату перечить было нельзя, он её содержал; но с Галей они с Шурой жили душа в душу.
Если размышлять по совести, чего тут было больше — заботы о Бениславской или того же самого чувства, что руководило Есениным, когда он, уходя, доламывал школу имажинизма, чтобы там и травы не росло, — есть ощущение, что больше было всё-таки второго.
Он знал своё имя: Есенин.
Был убеждён, что мир кружится вокруг него и всякий любящий его имеет право на рай.
Вполне возможно, что Есенин был прав.
Он же никого не принуждал любить себя.
Но если кто-то выбрал любить — пусть любит.
У него уже была мать, которая любила сразу двоих сыновей и какого-то, в отсутствие мужа, неизвестного мужчину. Зачем Есенину было переживать те же самые эмоции? Ему и детских вполне хватило.
Галя бросилась — незримыми движениями, как умеют только женщины — всё исправлять, подшивать, застирывать, заглаживать.
Надо было дать ему понять, что всё это было ненужным, случайным и есть только он, он, он, ничего и никого кроме него.
Вскоре, письмом, он объяснится с ней подробнее: «…сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я всё равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдёте на службу, а я не поверю. Я вообще могу тогда отпускать Вас от себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить».
…Доделывал то, что слабый его отец ни разу, никогда в жизни не сделал!
Таская за волосы Изадору, пугая приступами бешенства то Зину, то Галю, выказывал то, чего отец не совершил когда-то.
А вообще катитесь все к чёрту, а я — назад в Персию.
Все начинания Есенин в очередной раз забросил.
Ни один из дюжины когда-либо задуманных Есениным проектов — от журналов до литературных объединений — никогда не был воплощён в жизнь. Кроме тех — да, — что с имажинистами.
26 марта Есенин устраивает на квартире у Бениславской прощальную вечеринку по случаю отъезда в Баку.
Троих баянистов пригласил.
Все трое были мастера — играли так, что захватывало дух.
Компанию подобрал, чтобы под стать музыке была.
Галя, само собой. Но и Берзинь. Эти друг с другом вполне сходились, потому что обе жили вне его и делить им было нечего.
Разве что у Гали была смертная тоска, а у Анны Абрамовны — совсем не было, она давно приспособилась любить Есенина на расстоянии, женскую душу в это не вкладывая, а только человеческое чувство.
Софья Толстая и… Пильняк. А что, пусть будут вместе. Они ведь ещё пара.
Вася Наседкин — теперь он всегда рядом. Катя Есенина при нём.
Мария Шкапская.
Заходили и приходили ещё всякие, но мельком — они ломали всю эту то ли трагедию, то ли комедию; мешали.
Есенин выпивал с приходящими и снова веселился, наблюдая.
Иногда, пока ещё был в силах, начинал танцевать.
Софья смотрела на него, едва сдерживая восторг: он так плясал, так плясал — как полубог, как бог, и испитое лицо становилось невыразимо красивым.
Напляшется — и головой к ней на колени, и лежит, смотрит снизу. И слова говорит самые ласковые, самые небывалые — как тут не растаять.
(Потом напишет Марии Шкапской — как будто та сама не видела всего: «…и так всю ночь. Но ни разу ни одного нехорошего жеста, ни одного поцелуя. А ведь пьяный и желающий».)
Пильняк смотрел на всё это и даже слышал, когда баяны на миг стихали, что там ей Сергей говорил… Хотя это не столько по его губам, сколько по её лицу можно было прочесть. Пильняк это лицо видел при самых разных обстоятельствах и понимал его даже под самую громкую музыку.
Выбор у него был: уйти, устроить драку с Есениным или…
Он выбрал «или»: подсел к Берзинь и начал усиленно за ней ухаживать — та была не против, реагировала спокойно и легко.
В какой-то момент Есенин предложил выпить за Пильняка. Все ведь понимали, что происходит, опасались, что беда может случиться в любой миг, а посему тост встретили с облегчением.
Есенин сказал о Пильняке самое доброе — и тот оказался рад всё это услышать.
Выпили. Ещё через десять минут свой тост за Есенина провозгласил уже Пильняк.
И Есенин был доволен не меньше.
Так и просидели до утра, никто ни с кем не подрался и целоваться в уборную не ушёл.
Есенин заснул.
По лестнице Толстая спускалась под руку с Пильняком.
Шли молча.
Толстая определила: «как с похорон».
Что-то в этом было предсказательное, провидческое.
На улице так же молча расстались.
27 марта Есенин ей позвонил, наговорил нежностей — и укатил с Вардиным в Баку.
Оставил одну. Могла бы обидеться, но не обиделась.
Ей ещё предстояли сцены с Пильняком. Сказала, что ничего с Есениным не было, разве что совсем немножко, почти случайно, целовались. Пильняк ответил: «Ты душой мне с ним изменила».
Был прав.
30-го числа, в день, когда Есенин обнимался в Баку с Чагиным, во внутренней тюрьме ВЧК по делу «Ордена русских фашистов» расстреляли Алексея Ганина и шестерых его сообщников.
Бориса Глубоковского и ещё шестерых осуждённых по тому же делу отправили в Соловецкие лагеря.
* * *
По дороге, в поезде, у Есенина украли пальто с частью денег — в Баку он оказался почти на мели.
Ещё в пути, на апрельских сквозняках без пальто, застудился.
Чагин повёл его в больницу. Диагностировали воспаление надкостницы.
Начал лечиться.
И хотя врачи ничего смертельного у него не нашли, себя он зачем-то убедил, что у него туберкулёз, и вскоре отписал Кате: «…скоротечный или не скоротечный, не знаю… Кашляю. Кашляю с кровью».
Это «кашляю с кровью», не имевшее места в действительности, на самом деле предельно точно передавало его ощущение от жизни.
Гале, в очередной раз совсем её не стесняясь, велел в письме позвонить Толстой и передать просьбу писать ему.
Чтобы грело слабое, болезненное чувство, что хоть кому-то нужен. Даже ненужной Толстой.
Про Катю с Шурой пишет Гале в том же письме: «У меня ведь была сестра (умершая) Ольга, лучше их в 1000 раз…»
Ольга умерла в два с половиной годика, он был тогда совсем маленьким, а потому едва ли хорошо её помнил. Но тут другое — Есенин показывает, что и сёстрами, которых любил, как мало кого ещё, не удовлетворён: то хитрят, то глупят, не поймёшь, чего хотят.
Катю свою с какого-то момента Есенин называл не иначе как «паразит» и грозил её оставить без помощи — за беспардонное поведение.
А ведь так ждал её, так ею восхищался поначалу.
У Чагина была маленькая дочурка Роза, которой нравилось называть себя Гелия.
Она запомнила, как Есенин играл с ней, купался в бассейне — укладывал на автомобильную камеру, а сам кружил возле. Научил её плавать. Ещё была игра в телефонный разговор: он звонил некоей Гелии Николаевне, она брала трубку, и они переговаривались.
Вроде бы умильно, а присмотришься, вслушаешься — жуть.
Вдалеке от собственной дочери возится в бассейне с чужой и каждую минуту помнит: у него там своя, которая растёт без отца. У Есенина сердце надрывалось от этих игр.
Ходил со скуки на заседания местного литкружка.
Как-то к нему подошёл кузнец, старик Ковалёв.
— Хорошо читаешь, сынок, — говорит. — Хорошие стихи. Но что ж грустные такие? Что у тебя на сердце? Смотри, как люди живут, — у них весна круглогодняя.
— А я не вижу её, папаша, — вдруг ответил Есенин.
— Ты, сынок, шире смотри, мир велик.
— Шире, говоришь? — переспросил Есенин и отрезал: — Не могу.
— Помахал бы сорок пять лет кувалдой, как я, может, и смог бы, — мягко сказал старик.
— И то правда, — согласился Есенин тихо и через минуту ушёл.
Скорее всего, тогда и узнал про Ганина.
В это время в Баку оказался Воронский, сопровождавший Фрунзе в поездке, и Есенин виделся с ним. Воронский мог сказать, или Чагин по своим каналам разведал — и шепнул после обеда: «И ещё, Серёж… Наверное, тебе надо знать…»
— Что, Пётр?
Что Ганин — милый, глупый, хороший Ганин, с которым ездили вместе на Соловки, у которого отобрал невесту, как сейчас у Пильняка, — расстрелян.
Спустили курок, и влетела пуля в затылок Алексея, и он завалился на бок с удивлённым лицом.
Разве так можно?
Гумилёв был настоящим офицером, настоящим воином, настоящим заговорщиком — а этот кто? Мечтатель, фельдшер, дурак-дурачина…
Пусть дурак, пусть поэт не самый лучший, пусть с юности свихнутый на еврейской теме — но стрелять-то зачем в этого дурака? Неужели они действительно были в силах заниматься диверсиями — все эти малоумки?
И Боря Глубоковский с ними — а сколько выпито с Борей! Его тоже закопали в землю?..
А он, Есенин, даже заступиться за них не попробовал.
Понятно, что шансов не было никаких.
Один Троцкий мог помочь, но кто теперь был Троцкий… И не стал бы он ничего делать.
Блюмкин находился в командировке. Да и он бы не стал.
И как теперь советские стихи сочинять — после всего случившегося?
«Я не вижу весны, папаша».
Создавший в 1924 году бо́льшую часть «Анны Снегиной», «Песнь о великом походе», «Поэму о 36» и «Балладу о 26», «Стансы» и «Капитана Земли» — о Ленине, за весь оставшийся ему 1925-й Есенин не напишет больше ни одной советской вещи.
Как отрежет эту тему.
В те дни в разговоре с журналистом «Бакинского рабочего» Евсеем Гурвичем Есенин вдруг обронит:
— Помяни мои слова: и я, и Маяковский — оба покончим с собой.
Знакомые запомнили: Есенин в те дни беспричинно — как им казалось — плакал.
Выглядел не в своей обычной манере, безобразно: мало того что пальто с чужого плеча, но отчего-то и ботинки тоже не по размеру, чёрный шарф, в который он кутался всё время, тоже не его; шарф, как живой, выползал и дразнил торчащим на сторону языком.
В один из дней Есенин вдруг идёт купаться в море.
В таком состоянии — с воспалением надкостницы и с убеждённостью, что у него туберкулёз, мёрзнущий в пальто и шарфе — и купаться!
Раздевается — и ныряет.
Потом Софья Толстая обронит (откуда-то знала):
— Он тогда хотел утопиться.
Воронский описывает Есенина на другой день после купания: «Мы расстались на набережной. Небо было свинцовое. С моря дул резкий и холодный ветер, поднимая над городом едкую пыль. Немотно, как древний страж веков, стояла Девичья башня. Море скалилось, показывая белые клыки, и гул прибоя был бездушен и неуютен. Есенин стоял, рассеянно улыбался и мял в руках шляпу. Пальтишко распахнулось и неуклюже свисало, веки были воспалены…»
Воронский пишет так, словно знал о недавней попытке самоубийства.
Природа вокруг — и та подтверждала.
Но Воронский, естественно, ничего не знал. Просто он, во-первых, очень любил Есенина, хотя вмешиваться в его судьбу не считал себя вправе. А во-вторых, он был взрослым, мудрым человеком: в тюрьмах сидел, многое повидал, в том числе и приговорённых.
«Вся его фигура казалась обречённой и совсем не нужной здесь, — пишет Воронский. — Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго и что он догорает…»
За несколько дней до этого купания Есенин посвятил Гелии стихи:
Голубая да весёлая страна.
Честь моя за песню продана.
Ветер с моря, тише дуй и вей —
Слышишь, розу кличет соловей?
……………………………….
Дорогая Гелия, прости.
Много роз бывает на пути,
Много роз склоняется и гнётся,
Но одна лишь сердцем улыбнётся…
Это же прощальные стихи, предсмертные.
Только, жаль, слабые получились — будто не кровью, а какой-то бесцветной жидкостью написанные.
С такими стихами и уходить-то в мир иной грех.
Да и в море топиться оказалось неудобно: противно, солёно, сыро. Тьфу.
Надо как-то иначе. И чтобы стихи другие написались: лучше и точнее.
* * *
Есенин не раздумал — отложил.
О чём через несколько дней прямо сообщит в новых стихах:
…Оглядись спокойным взором,
Посмотри: во мгле сырой
Месяц, словно жёлтый ворон,
Кружит, вьётся над землёй.
Ну, целуй же! Так хочу я.
Песню тлен пропел и мне.
Видно, смерть мою почуял
Тот, кто вьётся в вышине…
Но если бы он только один это чувствовал!
Мария Шкапская едва ли не в тот же день, когда сочинялось это стихотворение, писала Софье Толстой: «Есенина как человека — нужно всё-таки бежать, потому что это уже нечто окончательно и бесповоротно погибшее, — не в моральном смысле, а вообще в человеческом (это, повторим, не постфактум дописано, не после смерти уже, а при живом Есенине, о попытке самоубийства которого Шкапская знать не могла. — 3. П.). Потому что уже продана душа чёрту, уже за талант отдан человек, — это как страшный нарост, нарыв, который всё сглодал и всё загубил».
Но умереть — это целая работа, с которой так просто не справиться, ещё постараться надо.
Как-то Есенин заявился с балалайкой к своему товарищу, скульптору Сергею Эрьзе, и целый вечер пел как заведённый частушки.
Его просили стихи читать — он в ответ только головой крутил и снова пел, и удивлял своим владением трёхструнным инструментом.
На другой день им с Эрьзей похмеляться было нечем, и они явились к Чагину (с балалайкой) — просить гонорар.
Чагин говорит:
— Денег в кассе нет, друзья мои, уходите.
Ах так? Тоже мне друг.
Два Сергея спустились под окна редакции.
Есенин уселся с балалайкой и начал петь частушки, и Эрьзя бегал вокруг со шляпой в протянутой руке и собирал подаяние.
В какой-то момент сотрудники позвали Чагина к окну. Глянул — и ахнул.
Послал за этими скоморохами секретаря, срочно.
Те, ухмыляясь, явились.
— Нате вам гонорар и пропадите пропадом.
Пропали, причём с концами.
Чагин отправил людей на розыски ненаглядного гостя. Вернулись ни с чем.
Нервы у Чагина были на взводе: приехал известный советский поэт — и куда делся? Выкрали?
Кто-то говорит: да они с Эрьзей мигрируют из селения в селение, изучают, так сказать, быт местных народов.
Через три дня оба вернулись, загорелые и пропитые насквозь.
Непонятно только, чего в этом больше — душевного веселья или того самого, Бабелем однажды подмеченного, предгибельного восторга.
Сойдёмся на том, что Есенина начало отпускать.
Решил ещё пожить.
Так Пушкин пережил казнь декабристов: ушёл в жуткий загул с Петром Вяземским. Потом очнулся и начал жить в своём отечестве.
…Кажется, Пушкин устремления своих товарищей разделял всё-таки больше, чем Есенин — затеи Ганина.
* * *
Первомайский праздник Есенин встречает в компании высшего начальства Азербайджана: секретари ЦК, высшие хозяйственные чины, военачальники.
Сначала было огромное шествие — общегородская демонстрация, а следом народные гуляния.
Всё это время начальство было с народом. Но всё ж таки окончательное празднование в своём кругу случилось на некотором отдалении — иначе желающих выпить с ними оказалось бы слишком много.
Чагин запомнит Есенина весёлым, довольным, разбитным, всем большевистским руководителям нравящимся.
Уже вечером Есенина везут на дачу Сергея Мироновича Кирова в Мардакянах, под Баку.
Киров встречает гостя самым радушным образом.
Есенин читает какие-то советские вещи, потом «Персидские мотивы» — и говорит, что цикл ещё не окончен.
Киров очарован стихами и выговаривает Чагину:
— Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзии Персии в Баку? Смотри, как написал! Как будто был в Персии! В Персию мы бы не пустили его — там опасно, мы боимся за его жизнь. Но ведь мы же тебе поручили создать ему иллюзию! Так создай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт! Да какой!
Здесь обращает на себя внимание фраза (переданная самим Чагиным): «…мы же тебе поручили».
Значит, большевистское руководство на самом высоком уровне было осведомлено о жизни Есенина на Кавказе и требовало создания для него максимально благоприятной обстановки.
Впрочем, что тут удивительного?
Неужели, не согласовав ни с кем, Лившиц в Тифлисе или Чагин в Баку стали бы в промышленных объёмах публиковать Есенина в главных печатных изданиях республик, платя ему небывалые гонорары и, более того, предоставляя ему все имеющиеся возможности для выступлений, поездок, встреч и отдыха?
Даже то самое пальто, хотя и не по размеру, Есенину выдал Азербайджанский совнарком из фонда Фрунзе.
Тогда ведь пальто — не то что нынче — целое имущество.
У самого видного начальства зачастую имелось тогда по одному пальто, по одному костюму, по одной паре обуви на сезон.
Есенин заботы эти видел и, насколько мог, невзирая на клубящуюся боль в сердце, ценил.
Что касается Кирова — встречей с ним был по-настоящему тронут.
Каменев выслушивал, Калинин сажал за свой стол, Троцкий осмысленно располагал к себе, Киров оказался просто душа-человек.
* * *
6 мая Чагин снова поместил Есенина в больницу Союза водников имени Никифора Рогова на обследование.
После писем Есенина в Москву о развивающемся туберкулёзе поползли слухи, что он едва ли доберётся в родные края живым. Но оказалось, что почти всё в порядке, имеются излечимые простудные явления в правом лёгком, на исправление которых были брошены лучшие медицинские силы республики.
Из больницы, спустя две недели, Есенина встречали азербайджанские поэты — со всеми вытекающими.
Ночью случайные свидетели могли наблюдать через распахнутое окно первого этажа весьма своеобразную картину: Есенин со стеком в руках слушает стихи местных сочинителей и, если ему не нравится слом ритма или музыкальный строй, бьёт провинившегося стеком по голове.
Дошло до того, что, получив очередной и на редкость болезненный удар, кто-то бросился на Есенина с кулаками; на помощь к восставшему пришли остальные, накопившие обиды, и Есенина едва не выкинули в окно.
С трудом остановились в самый последний момент.
Остыв, побратались и продолжили праздник.
На следующий день в Баку МХАТ давал спектакль «Царь Фёдор Иоаннович» с Качаловым в главной роли.
Есенин — естественно, налившийся до бровей, — отправился к своему товарищу, причём не в зрительный зал, а сразу за кулисы.
По дороге столкнулся со сторожем, который отстоял вход и Есенина не пустил.
Качалову, однако, доложили, что у служебного входа его ждёт человек, который не только сторожа называет «сукиным сыном», но и всех, кто появляется из дверей, тоже, и если выйдет Качалов, то и его наверняка.
Качалов прямо в царском одеянии выскочил на улицу — там сидел Есенин, отчего-то с четырьмя розами, которые явно сорвал где-то по дороге; все пальцы кровоточили.
Две розы он подарил Качалову, а ещё две — Константину Станиславскому, с которым Качалов спешно познакомил его за кулисами, а сам убежал на сцену.
Когда Качалов вернулся, Есенин почти без голоса читал Станиславскому стихи.
Тот с расширенными глазами слушал.
24 мая Есенин написал:
…Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму…
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму.
25 мая — как обычно, скоропалительно — уехал.
Провожать его на вокзал пришло множество людей.
Очевидцы пишут: Есенина целовали столько товарищей и подруг, что в какой-то момент начало казаться, будто его целуют все, находящиеся на перроне.
С ангелами положено прощаться, если они улетают.
С ним двинулся в Москву двоюродный брат Чагина Василий Болдовкин.
Тем же поездом возвращалась с гастролей целая труппа артистов. Они потянули Есенина в вагон-ресторан. Болдовкин пытался его отстоять, но удавалось недолго.
Спустя полсуток Есенина принесли вусмерть готового.
Вроде бы уложили его, наконец, спать; но он просыпался, искал собеседника и начинал сыпать шутками, экспромтами и шарадами — лишь бы его не оставляли.
С трудом, со второй попытки, под утро успокоили.
Болдовкин и самые заботливые из артистов тихо вышли и сели в соседнем купе обсуждать: что же с нашим ангелом делать, как его уберечь от бесконечного веселья?
Тут вдруг резкий рывок поезда… Первая же догадка оказывается верной: Есенин встал — ему что-то примнилось — и сорвал стоп-кран.
Прибежали проводники, кондукторы, начальник поезда.
Есенин сразу же больно ударил себя кулаком в грудь: я.
Переспрашивали: зачем, зачем? Объяснения всякий раз придумывал новые.
Сначала говорит: подумал, что сосед по купе Болдовкин выпал из дверей.
Потом признался, что впал в панику, уверенный, что едет в никуда, один, и все его забыли.
Есенину выписали штраф в 50 рублей.
Поезд из Баку шёл тогда через Харьков.
В Харькове к Есенину явилась с визитом целая паровозная бригада.
Он, осознавая, что пришли по его душу, сразу говорит:
— Я знаю, знаю: штраф с меня. Денег нет, но я заплачу сразу же, как вернусь.
Ему в ответ самый старший:
— Нет-нет, не беспокойтесь. Я машинист. Я узнал, что виновником происшествия был поэт Сергей Есенин. Я читаю вас. Вот — я принёс протокол. Порвите. Я нагоню утерянное время.
Есенин смущённо разорвал протокол.
В оставшиеся до Москвы дни — не выпил ни капли.
* * *
Николай Накоряков из Госиздата, к которому Есенин некоторое время назад обращался с идеей то ли журнала, то ли альманаха, согласовал вопрос у партийного руководства и наложил на его прошение резолюцию: давайте издадим один номер — а там посмотрим: если хорошо получится — мы не против.
Если бы Есенин хоть сколько-нибудь последовательно хотел, он мог бы издавать свой журнал, занять место между Воронским и Лелевичем. Редакторы журналов тогда определяли очень и очень многое, должность соответствовала статусу государственного чиновника.
Внимание вождей он и так имел, но мог претендовать на ещё большее.
Чуть позже у Есенина была бы, как, скажем, у Николая Тихонова, отдельная квартира.
Заботливая жена — любая на выбор из предложенных, разбирающая его рукописи, ласковая, лишённая ревности, пребывающая в мире со всеми предыдущими жёнами и обожающая его детей, брачных и внебрачных, — тоже могла быть.
Плюс к тому — слава земная, переходящая в почитание; переиздания стихов тиражом в сотни тысяч экземпляров; более или менее устойчивое положение между пролетарскими ортодоксами и «попутчиками»; изучение — при жизни — в школах и университетах…
Что ещё? Поездки за границу? И они тоже.
Отдых на лучших советских и несоветских морях? Безусловно.
Ничего не забыли?..
Всё было бы. Всё.
Правда, тогда это был бы не Есенин.
Но только не надо говорить, что ему не давали. Ему именно что давали, а он не брал.
Там, где сразу не давали, надо было совсем немного поднажать — и дали бы.
Но у него ни на что не было сил.
С какого-то момента он мог жить только нетрезвым. Он еле переползал из дня в день.
Наседкин встречал Есенина на вокзале: «Он похудел ещё больше и был совершенно безголосый. Да и во всём остальном уже не походил на прежнего Есенина. Одетый скромно, он смахивал на человека, только что выбежавшего из драки, словно был побит, помят».
Выдержав в поезде три дня трезвости, Есенин тут же, с медленным разгоном, пошёл на новый бешеный виток.
Началось всё на квартире Бениславской: Галя, сестра Катя, Болдовкин.
Есенин непрестанно что-то рассказывал и всех веселил. Так и сидели бы спокойно до вечера, но спустя час-другой ему уже захотелось на простор.
Захватив Болдовкина, идёт к Всеволоду Иванову — тот получил квартиру, и Есенина это смешит: разве у пишущего человека может быть квартира? Сочинитель должен быть беспризорным!
Одно оправдание находит Есенин Иванову: квартира совершенно пуста, из мебели — только свёрнутый ковёр в углу.
Немного веселится с Ивановым и далее спешит в «Красную новь».
Там встречает Казина, Клычкова и Касаткина.
Ещё немного веселится в их компании.
Вечером Есенин в гостинице «Националь» — читает стихи Воронскому, Лидии Сейфуллиной, прозаику Валериану Правдухину и множеству других, которых Болдовкин, сопровождавший поэта на каждую встречу, уже не в силах запомнить и различить.
На другой день — всё по новой.
Теперь с самого утра: Сашка Сахаров, Вася Наседкин и бакинский поэт Костя Муран.
Все вместе идут к Берзинь в Гнездниковский переулок.
Там внизу можно сначала поиграть на бильярде, а потом обрадовать её своим появлением.
Так и делают.
Память Болдовкина едва поспевает за сменой декораций: «Мы у Георгия Якулова. Граммофон наигрывает модные в то время фокстроты, Сергей танцует — с кем? С фокстерьером Якулова!»
Следующий день зафиксировал литератор Николай Ашукин, заглянувший в коммуналку № 27 в компании ещё двух сочинителей — Семёна Борисова и Павла Сухотина: «…Сначала всё шло мирно и весело. Вина было мало, но Есенин был уже „сильно на взводе“. Он прочитал новые стихи. В разговоре со мной хорошо отозвался о моих стихах и сказал: „Ты очень робкий, а я вот нахал…“ Рассказывал много о пьянстве Блока. Потом в цилиндре плясал вместе с сёстрами русскую. Истерически обиделся на жену (Бениславскую), которая будто бы спрятала бутылку вина. Лихо сквернословил. Разбил всю посуду, сдёрнул со стола скатерть и ушёл из дому со всей компанией. Я с Есениным был впервые и решил в этот раз испытать всё до конца. Пошли. Стучались в дверь кабачка „Эльдорадо“ на Тверском бульваре; кто-то из компании хвастался, что „его там знают и пустят“. Однако не пустили. Было 4 часа утра. Взяли извозчиков, поехали в чайную на Тверскую-Ямскую. Ещё рано: чайная закрыта. Стали ждать открытия. Около толпятся торговцы пирогами, яблоками и из-под полы водкой. Есенин купил бутылку водки и пирогов. Пили, сидя в пролётке. Стаканчик был предоставлен торговцем. К открытию чайной собралась „Москва кабацкая“. Какие-то личности обнимали и целовали Есенина. С нами в пролётку сел какой-то тип в синей блузе, называл он себя рабочим. Есенин, в упор посмотрев на него, объявил, что он сыщик. Тип мгновенно исчез, может быть, от смущения, а не потому, что Есенин отгадал, кто он. Открытия чайной мы не дождались. Есенин с приятелем поехал на извозчике, а я решил идти пешком. Иду по Тверской. Вероятно, Есенин на извозчике куда-то заезжал, может быть, в другую чайную, так как я прошёл половину Тверской, когда увидел его. Я окликнул Есенина. Извозчик остановился. Есенин заливался слезами. Мы обнялись и простились. Первая мысль, которая мелькнула у меня после этой несуразной, непутёвой ночи: как тяжело добыты Есениным его кабацкие стихи, какая горькая у него жизнь!»
Пьянство давно уже не было для него отдохновением.
Оно было адской, на износ, работой.
Ни одной большой вещи в этом году написано не было.
Несколько раз он рассказывал знакомым, что задумал и скоро напишет роман. Но никакого романа написать Есенин был не в состоянии.
Всего в 1925 году им будет создано 58 стихотворений и три «маленькие поэмы» — по сути, тоже стихотворения.
61 вещь. По одному стихотворению в шесть дней. На стихотворение у него уходило полчаса-час. Раз в шесть дней находил на это время.
Нет ни малейших оснований утверждать, что подобная работоспособность исключает совершенно очевидный, суицидальный есенинский алкоголизм.
Действительно, были годы — скажем, в имажинистский период, — когда Есенин писал меньше, чем в 1925-м. Но тогда он работал больше: торговал в книжной лавке на Никитской, постоянно выступал в «Стойле Пегаса», занимался изданием книжиц — своих и товарищей по ремеслу, решал множество разнообразных дел, не имея никаких помощниц вроде Бениславской и Берзинь.
Теперь, имея возможность публиковать стихи в советских газетах по высшей гонорарной ставке, он не работал больше нигде, последовательно добивая себя на получаемые со стихов рубли.
…Гоняет себя по всей Москве, пьёт чёрт знает что чёрт знает с кем, а ранним утром сидит на мостовой и рыдает — это что вообще, вы понимаете?
Это человек сам с собой прощается, вот что.
* * *
В первые дни июня к Есенину явилась целая делегация из Константинова — звать на свадьбу двоюродного брата Александра Ерошина.
Братьев своих Есенин толком не знал: они и в детстве-то не очень дружили, а сейчас — взрослые мужики, что у них общего? Ничего.
Ну, родня и родня, невидаль какая; тут родных детей не видишь — а к братьям будь добр явиться да ещё улыбайся там, как будто всем рад.
Есенин отказывался: не хочу, некогда, не поеду.
Но там, в Константинове, родственники, видимо, целую сходку провели и совместно решили: надо заманить нашего знаменитого Серёжу — будет на свадьбе украшением; так что, пока согласия не даст, не возвращаться.
Уговоры длились двое суток.
Под вечер второго дня Есенин сдался: ладно, приеду. Только не один. С друзьями. С лучшими друзьями.
Заручившись многократно и на все лады повторенным клятвенным обещанием, делегаты отбыли.
7 июня на Казанский вокзал выдвинулись те, кто на уговорах присутствовал, а значит, нёс за есенинское решение личную ответственность: Галина Бениславская, Василий Наседкин и, само собой, Катя Есенина; а также те, кто Есенина в многодневном загуле не оставлял: Василий Болдовкин, Константин Муран, Александр Сахаров, Иван Старцев…
Сидели в пивной, пили пиво с раками и сушками — подавала симпатичная девушка Лёля.
Всем присутствующим она понравилась, и они ей, видимо, тоже.
Кто-то — кажется, Старцев — предложил:
— Лёля, бросьте вы эту работу, поехали с нами. Да?
— Да, — сказала Лёля, сняла фартук и оставила пивную навсегда.
К вокзалу явился ещё и… гармонист, — его специально нашёл и вызвал Есенин.
Получилась уже готовая свадьба, которая зачем-то двинулась в сторону другой свадьбы.
Запас горькой, впрок закупленной Есениным за несколько дней до отъезда, был огромен.
Всю дорогу шумели, пили, слушали гармонь.
У Наседкина был звонкий голос, отличный слух; Есенин обожал, когда он пел.
Хорошо было.
В Константинове начался сущий ужас.
Есенин всё время был не просто пьян, а безобразно пьян.
Без конца задирался и пытался то с тем, то с другим устроить драку.
Друзья вскоре обессилели, пытаясь урезонить Серёжу. Оставалась одна Бениславская, — но и та уже не справлялась, тем более что при первой же возможности Есенин сбегал, прятался и вдруг объявлялся в совершенно неожиданном месте, с новой затеей, втрое хуже прежних.
Когда его гнали со двора, начинал с улицы бить окна.
Родня прокляла тот день, когда им взбрело в голову пригласить его.
На него смотрели, как на бесноватого.
Обескураженный отец повторял, глядя на сына:
— Боже мой, Боже мой! Вскую оставил мя еси?
Одна константиновская бабушка спросила:
— Серёжа, что ж ты так пьёшь?
Будто протрезвев на секунду, он вдруг ответил:
— Смерти ищу.
В первую ночь Есенин в полном одиночестве ходил по деревне и орал матерные частушки.
Бениславская, измученная до остервенения, до полуобморока, прикладываясь поспать, но тут же за ней прибегали: Галя, хоть вы помогите, это просто невозможно…
Быть может — хотя она не призналась в этом никогда, — ей нравилось, что константиновские воспринимали её как его жену.
Хоть здесь. Хоть так.
В первые же сутки истерзав всех, ни на минуту не успокаиваясь, под утро, с рассветом, Есенин надел платье и чулки сестры Кати и ушёл в таком виде неизвестно куда.
Галя застала Есенина в полдень, в сопровождении гармониста, ведущего по улице целую колонну девок и пацанвы.
Есенин танцевал в своём наряде.
С него постоянно спадали сандалии.
Татьяна Фёдоровна шла возле сына и два раза в минуту присаживалась, чтобы застегнуть одну из сандалий; при этом свободной ногой Есенин продолжал танцевать; ну и петь тоже не прекращал.
Видимо, мироздание в материнских глазах продолжало держаться только на сандальной застёжке — со всем остальным справиться было уже нельзя.
В какой-то момент Есенин обнаружил перед собой мать и, не выбирая слов, высказал ей всё, что надумал про неё.
Мать смолчала.
В тот день всякий раз, когда мать попадалась на глаза, он порывался её избить.
Узнав, что друг его детства, племянник священника Клавдий Воронцов, лежит при смерти, Есенин, как был в платье и сандалиях, поспешил туда: надо ж с другом проститься, а то не по-людски выходит.
И вот Клавдий лежит на полпути в иной мир — и тут, всем на радость, Серёжка, а за ним гармонист; а на Серёжке чулки, и платье треснуло на боку, и сандалии пристукивают по половицам…
Гармонист сам сбежал, Сергея еле выгнали.
На другой стороне улицы его стоически ждала Бениславская, принесла штаны и рубаху.
Галю уже ничто не способно было удивить.
Есенин посмотрел налево, посмотрел направо — чем бы ещё себя развлечь? где окна не битые, где невеста не целованная, где скотина не пуганая? — но обнаружил только Оку вдалеке.
Понял, что надо искупаться, он же тот ещё пловец — вон как в Баку поплавал.
— Пойдём, — позвал Галю.
— Сергей Александрович, вы же сами говорите, у вас чахотка. Вам нельзя купаться.
— Как раз мне можно купаться.
Спустились к реке.
С того берега на пароме везли лошадей.
— Поедем на кашинский хутор, Галь? На лошадях? — спросил Есенин.
Та пожала плечами: всё лучше, чем купаться; поехали.
Бениславская рассказывает: «…взяли лошадей. Я пустила галопом; оглядываюсь: С. А. трусит на своей лошади, и видно, удовольствие это небольшое. Подождала. „Знаешь, на ней очень больно ехать“. Предложила поймать из табуна другую…»
Галя, будучи отличной наездницей, должно быть, просто не верила, что Есенин — чего бы он там о себе ни рассказывал — совсем не умеет ездить верхом.
На счастье, другую лошадь Есенину поймать не удалось.
«Наконец, — рассказывает дальше Бениславская, — встретили конюха на осёдланной лошади, забрали у него и поехали. Но через пять минут С. А. слезает, чтобы напиться воды, а потом вдруг ложится на землю: ему худо стало, от тряски, очевидно. Попросил, чтобы я сошла с лошади к нему, и лёг ко мне на колени головой. Начался дождь, земля совершенно сырая, С. А. почти не одет. Я чувствую, что беда. Начинаю подзадоривать его: „Ну, скис, как баба, вставай и сейчас же садись на лошадь, как не стыдно“. С. А. открывает глаза и вдруг с такой обидой и болью, как будто я невесть что сказала: „И ты, и ты ничего не понимаешь. Не надо, не буду на твоих коленях. Вот она родная, всё поймёт“, — и ложится головой на землю…»
* * *
9 июня Есенин возвращался в Москву.
Бениславская даже не поехала с ним — осталась в Константинове, чтобы немного прийти в себя.
Всю дорогу Наседкин выговаривал ему:
— Серёжа, ну, брат, я всё понимаю, но это уже никуда не годится. Ты хоть помнишь, что вытворял?
Есенин, как водится у стремительно спивающихся людей, выдумывал оправдательные причины своему поведению — одну другой нелепее.
В его раскладах выходило, что константиновскаяродня сама виновата: без конца тянут с него деньги, а больше им ничего не надо; но раз так — никакого другого отношения к себе эти люди не заслуживают.
Наседкин в ответ:
— Да они тебя ждут, как благую весть, смотрят, как на солнце, и жмурятся.
Есенин заходил с другой стороны; здесь получалось, что во всём виноваты друзья. Зачем Старцев и Сахаров зацепили эту Лёлю? Разве место гулящей девке у него на родине?
Да, вёл себя дурно — но от обиды на товарищей.
Наседкин вздыхал и внимательно смотрел на Сергея: взрослый же человек, перестал бы.
В конце концов Есенин сам сказал:
— Да. Надоело. Возьму в жёны Толстую. Остепенюсь. Будут семья, крыша над головой. Перестану пить.
Едва ли он сам хоть минуту всерьёз верил в такую возможность, но ведь и выбора не было — либо умереть сейчас же, либо протянуть хоть сколько-нибудь ещё.
Но даже до дня свадьбы добраться оказалось проблемой.
Адрес Бениславской знала уйма народа. Надо было найти место, где бы Есенина никто не обнаружил, и заодно вытянуть Есенина из Галиных рук.
— Переезжай ко мне, — позвал Наседкин. — С Галей тебе нечего делать.
— Она одна меня любит.
— Она тебе изменяет.
— С кем?
— Много с кем. С Ионовым изменила, когда он приезжал.
— Врёшь!
— Нет. Правда.
Пока не было Гали, снарядили подводу, забрали из Брюсовского все вещи и перевезли в комнату Наседкина — тот жил у Никитских Ворот.
Правду или нет сказал Наседкин Есенину, значения не имеет.
Вопрос другой: зачем он это сказал?
Наседкин собирался жениться на Кате и, вероятно, считал, что на правах будущего родственника должен иметь на Есенина и его дела большее влияние, чем Бениславская.
Вся родня знала, что чемодан с есенинскими рукописями хранится у Гали, — а это, между прочим, целое состояние.
Родня могла задаться, к примеру, и таким вопросом: огромные деньги, которые Есенин вот-вот должен был получить за собрание сочинений, где будут хранится? Вариантов было два: либо они будут пропиты, либо Галя отберёт их и спрячет.
Но по какому праву Гале отбирать эти деньги? Она ведь ему даже не жена.
Родственники могли решить, что всё должно остаться в их, семейных, руках.
Узнав о Галиной — скорее всего, мнимой — измене, Есенин был вне себя от ревности.
Четыре дня — удивлённый Наседкин сосчитал — не пил.
Ждал Бениславскую, чтобы высказать ей всё.
Узнав, что вернулась, 13 июня, приняв на грудь для задора, явился в Брюсовский.
О содержании разговора обескураженная Галя днём позже отписала Кате Есениной:
«Из его слов я поняла, что изменяла ему направо и налево с его же друзьями, в том числе и с Ионовым, но главное, что, изменяя, я называла себя тем, с кем изменяла, женою Есенина — трепала фамилию».
Бениславская даже не пыталась оправдаться — в том числе потому, что Катя давно у неё жила и должна была знать, что сказанное Есениным — вздор.
Между тем, выясняя с Галей отношения, Есенин сослался не только на Наседкина, но и… на сестру Шуру! Которая, между прочим, тоже с какого-то момента жила у Бениславской.
Это Шура сообщила матери об изменах Бениславской, а Наседкин сказанное ею подтвердил.
В то время как Бениславская бегала по всей деревне за пьяным Сергеем, переодетым в женское платье, семья обсуждала её неверность.
Катя наверняка знала о разговоре, но либо никак не участвовала, либо Наседкин умолчал о её роли.
Во всяком случае Есенин в разговоре с Бениславской на Катю не ссылался.
В ответ на всё сказанное Есениным Бениславская отрезала:
— Нам не о чем больше с тобой разговаривать.
Он ушёл.
Галя написала Кате: «…всю эту дикость, проявленную в отношении меня за несуществующие преступления, я не могу простить».
В тот же день к Бениславской явился Наседкин и попросил ключи от чемоданов с рукописями.
Сами чемоданы они уже вывезли, но ломать замки не хотели.
Наседкину Галя ключи не дала.
Ещё двумя днями позже за ключами приехал сам Есенин.
Бениславской не было. Она оставила ему записку и ключи.
Прочитав записку и забрав ключи, Есенин вышел в коридор и вслух сказал — Софья Виноградская слышала из своей комнаты:
— Если меня не любит Галя, больше меня никто уже не любит.
* * *
С несколькими приятелями Есенин держал в том июне совет: жениться или нет?
И, если жениться — на Толстой или на Шаляпиной?
Никакой Шаляпиной на самом деле давно уже не было, но ему нравилась сама по себе эта забава.
Ещё в пору имажинизма Есенин играл в одну механическую игру: собирал сотни карточек с написанными на них словами и, поворошив копилку, извлекал оттуда две — в надежде, что спонтанно совпавшие существительные могут дать неожиданный образ, сравнение, метафору.
Здесь было ровно то же самое, только карточек было всего две и надо было выбрать наугад: вдруг выйдет нечто неожиданное, яркое?
Ту, имажинистскую механическую игру Есенин вскоре забросил: стало ясно, что сознание справляется с поэтической задачей много лучше.
Здесь на сознание не было ни малейшей надежды: он никого не любил, и фарту взяться было неоткуда, даже если бы фамилий было не две, а дюжина.
Однако в Госиздате, где Есенин появлялся чаще всего, в связи с подготовкой собрания стихов, заметили: целых две недели подряд он был — по крайней мере днём — трезвым, ходил в белом костюме, говорил о скорой свадьбе.
У большинства знавших Есенина всё это вызывало весьма смутные чувства в диапазоне от сарказма до грустной иронии — всякий разумный человек понимал, что ничем хорошим это не закончится.
Дурные предчувствия получили до обидного скорое подтверждение: вот уже Есенин опять нечеловечески пьян, белый костюм порван и грязен; растирая слёзы кулаком, кричит: к чёрту все эти свадьбы, всех этих жён!
Днём позже с Толстой помирился. Но на что она вообще надеялась, едва ли можно понять.
Как совладать с этим, как Айседора говорила, «ребёнком»? Представляла себе, что, подобно своей полной тёзке, будет служить этому, в стремительно редеющих и сереющих кудрях, константиновскому Льву Николаевичу?
Здесь побег предполагался куда более скорый.
И финал побега — не менее беспощадный.
12 июня Есенин случайно встречается с Бабелем. Тот день спустя в письме знакомой рассказывает: «Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьёт горькую, пьёт с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел».
В июне, материнским сердцем чувствуя худое, вдруг явилась из Константинова Татьяна Фёдоровна.
Сразу пошла в дом Толстой, зная от дочерей, что Сергей хороводится уже с этой, а не с отставленной Галей.
Пыталась вразумить его, но закончилось всё очень скоро: через 20 минут Есенин выгнал мать прочь.
Она поехала в Марьину Рощу к гадалке, которая якобы заговаривала пьянство.
Ну а что ещё могла мать, рязанская крестьянка? Она точно знала, что алкоголь его убьёт.
Известен случай: в юности Есенин как-то перепил — и стал умирать. На счастье, рядом оказалась Татьяна Фёдоровна. Схватив бутылку, она начала бить умирающего сына по пяткам. Через минуту у него изо рта пошла пенистая дурная жидкость. Ещё через минуту он пришёл в себя.
В следующий раз, знала мать, её рядом не окажется.
* * *
17 июня долгие переговоры с Госиздатом, наконец, завершились.
Есенин заключил договор на собрание сочинений: десять тысяч строк, по рублю за строку, аванс две тысячи, далее — по тысяче рублей в месяц. Выплаты завершились бы только в марте 1926 года.
Теперь Есенин мог вообще ни о чём не беспокоиться — работать и жить размеренной, более чем обеспеченной жизнью.
Средняя советская зарплата по стране составляла тогда 46 рублей. Квалифицированный инженер получал 200 рублей, директор завода — 300; это были самые высокие оклады. Для партийных работников был установлен максимум в 175 рублей, больше которого управленцы партаппарата получать не имели права.
Так Советское государство обходилось с поэтом Есениным: как иногда пишут, со света сживало.
Собрания сочинений купили только у двух поэтов; второй — Маяковский. Никто иной — ни Клюев, ни Пастернак, ни Ахматова — и мечтать о таком не посмел бы; пролетарским сочинителям подобное вообще не грозило. Разве что Демьян Бедный выпускал многотомные собрания — но на то он и Демьян.
23 июня Толстая подала на развод с пребывающим за границей Сухотиным.
Путь свободен: пожалуйте жениться, Сергей Александрович!
В тот же день Есенин, и так ночевавший у Толстой через день, перевёз вещи от Наседкина к ней.
Дом в Померанцевом переулке — чудесное место в центре Москвы, с удобным балконом — покуривай себе да любуйся на храм.
Правда, в четырёхкомнатной квартире обитали ещё несколько человек: домработница Марфуша, жена двоюродного брата Софьи с двумя маленькими детьми и двоюродная тётка.
Но Есенину всё это было не в новинку: в Ленинграде он жил у Сахарова, в Баку у Чагина, в Тифлисе у Вержбицкого — и везде были маленькие дети, а периодически и другие родственники; о коммунальной квартире в Брюсовском и говорить нечего — там вообще все вповалку.
Хотел бы жить с Толстой — уж точно никакие её тётки, к тому же редко выходившие из своих комнат, ему бы не помешали.
Он себя через силу убедил: хочет.
Пошёл как-то гулять с Толстой; встреченная цыганка предложила ему погадать. — Ну, погадай.
У цыганки был попугай — он извлекал из кошёлки на свой выбор те или иные сюрпризы.
Есенину досталось кольцо.
Есенин засмеялся: ну, значит, точно пора жениться.
Тут же подарил кольцо Софье.
Ценности в нём не было никакой — медь; более того, оно вскоре почернело.
Есенин воспринял это как дурную примету, а Толстая — нет.
Отмыла, отскоблила. Оно было великовато — ужала. Надела между двух других, золотых.
Носила потом много-много лет, когда Есенина уже не было на свете.
30 июня приехал из Ленинграда милый друг Эрлих.
1 июля отправились покупать обручальные кольца, но, запомнил Эрлих, «почему-то купили полотно на сорочки».
Вернулись домой и курили на балконе.
Эрлих вспоминал:
«Перед нами закат, непривычно багровый и страшный. На лице Есенина полубезумная и почти торжествующая улыбка. Он говорит, не вынимая изо рта папиросы:
— Видал ужас?.. Это — мой закат… Ну, пошли! Соня ждёт».
Толстая в это время сидит в комнате и пишет письмо другу, делясь радостью по поводу того, что в середине июля выходит замуж.
«Мой жених поэт Сергей Есенин, — сообщает она. — Я очень счастлива и очень люблю».
В ту же ночь, уложив невесту спать, Есенин пишет стихи:
Вижу сон. Дорога чёрная.
Белый конь. Стопа упорная.
И на этом на коне
Едет милая ко мне.
Едет, едет милая,
Только не любимая…
* * *
7 июля Есенин и Софья отправились — по вольной программе — на прогулку: в Госиздат забежать, где продолжало готовиться собрание сочинений Есенина, которое никак невозможно было собрать воедино; Берзинь навестить, потом Эрлиха забрать, — ну и в ресторан, а куда же?
В Госиздате Евдокимов говорит:
— Ну, Серёж, ну, посмотри — это ж не пойми что, а не собрание: обрывки, вырезки, клочки — как мы будем это издавать?
Есенин, улыбаясь в своей манере — и смущённо, и чуть лукаво, — поперебирал листочки и отвечает:
— Давай потом, Евдокимыч? Обязательно всё сделаю, но… потом.
Он всё время спешил куда-то. Ему всё время казалось, что в новом месте будет интереснее, чем в прежнем.
В квартире Берзинь застали писателя Юрия Либединского и общую знакомую по имени Като — прелестную юную армянку, за которой Есенин как-то, на очередном жизненном вираже, приударил, но не нагнал.
Като спала.
Софья о чём-то говорила с Аней, Сергей — с Либединским, причём громко.
Есенину шепнули: может, выйдем на кухню, а то Като разбудим.
Вместо этого Есенин, подмигнув всем — смотрите, как забавно будет, — подошёл на цыпочках к постели, поцеловал Като в губы, вернулся к портьере, у которой все стояли, и как ни в чём не бывало продолжил разговор.
Като поднялась и, чуть румяная от волнения, посмотрела по сторонам: кто это сделал? Её только что поцеловали?..
Но почему все спокойно разговаривают?
Есенину было весело.
Быть может, Либединский тоже чуть-чуть развеселился. Но остальные?..
Спустя какое-то время Есенин и Софья ушли.
Едва выйдя на улицу, рассорились в дым: долго кричали друг на друга, едва не подрались.
Кажется, даже не из-за сцены с Като.
Толстая вернулась домой, Есенин — отправился дальше, шёпотом ругаясь самыми последними словами.
Но, конечно, вскоре опять развеселился: придумал, как себя развлечь.
Он вернулся обратно к Берзинь — с неясными целями, но, скорее всего, поговорить о поэтических своих стратегиях.
Толстая сразу простила Есенина и ждала весь день, что он вот-вот явится.
Явился в компании Эрлиха только к ночи, когда она уже спала.
Разбуженная, вышла поздороваться к ним на кухню: посмотрела — пьяные, пьют — и ушла досыпать, ожидая, что утром поговорят.
Но той же ночью Есенин снова ушёл.
Толстая, веря, что он всё равно вернётся, оставила на столе записку: «Сергей, дорогой мой, приходи скорей. Жду тебя очень, очень. Так ужасно грустно».
Есенин пришёл за полночь, но уже в компании Приблудного.
Под утро между Есениным и его Ваней произошла драка — точнее, Есенин, взбесившись из-за чего-то, начал избивать Приблудного, а тот — могучий юноша — терпел и только прикрывал лицо.
В полдень Есенин и Толстая, наконец, в очередной раз выяснили отношения.
После негромкого — дом полон тёток, а Есенин уже трезв — скандала он опять ушёл.
Днём Толстая записала в дневнике два таинственных слова: «Разговор, измена».
Выше этой записи — ещё две строки текста, которые, кажется, объяснили бы, о чём речь.
Но Толстая, написав эти две строки, тут же тщательно их вымарала.
Ничего не разобрать.
Да и надо ли?
Вечером 9 июля Есенин уезжает в Константиново. Больше некуда.
Провожает его Эрлих.
На вокзале Есенин напишет две записки: Соне и Берзинь. Попросит Эрлиха, передавая их:
— Скажи Берзинь на словах, что я ей верю, очень верю. Но слушаться никого не буду.
Потом добавит по поводу Толстой:
— Я ей всё объяснил.
Что?..
Адресованная ей записка только всё запутывает: «Дорогая Соня, я должен уехать к своим. Привет Вам, любовь и целование».
Любовь? Целование? Привет?..
Это всё?
* * *
В этот константиновский заезд Есенин сделал попытку если не собрать себя, то хотя бы не продолжать бесконечный загул.
Хорошо, что не взял Приблудного и не позвал Эрлиха. Совсем не пил.
Впрочем, и денег не было.
Покатав туда-сюда в голове мысль, у кого бы попросить, скоро понял: выбор минимален.
Можно у Берзинь — но не очень удобно.
К Сахарову не хочется обращаться.
Не Чагину же писать.
У Эрлиха ещё можно было бы — так у него точно нет.
Так что… кроме как у Толстой, особенно и не у кого.
Что бы там между ним и Софьей ни случилось, Есенин был уверен: она его простит, уже простила.
Так ведь было всегда. За пьянство, за брошенных детей, за драки, за измены, за грубость, за бессонницы его прощали все женщины: Изряднова, Райх, Вольпин, Бениславская, Дункан… И Толстая, невзирая на фамилию, попала в те же незримые силки.
Отправил ей телеграмму.
Она тут же переслала 30 рублей: «Сергей, милый, посылаем пока немного денег — сколько есть. Через три дня пришлём ещё. Очень надеюсь, что тебе там хорошо. Пришли хоть несколько слов».
Ходил с отцом на сенокос, вдвоём.
Съездил на два дня с рыбацкой артелью далеко по реке. 20 лет ничего подобного в его жизни не было.
Даже мать немного успокоилась: может, не сопьётся всё-таки?
Отдохнул, похорошел, загорел.
Только константиновский знакомый, соученик Есенина Сергей Соколов запишет: «…было немного странно смотреть на этого до глубины души русского человека, шагающего в модном заграничном костюме по пыльной деревенской дороге».
Быть может, Есенин так пытался вернуть себе уважение земляков?
Словно говоря: я именно тот, о котором вы все слышали. Мальчишка, который выбрался из местной среды, долетел до самой Америки и вернулся обратно, чтобы у всех на глазах пройтись нарядным по большаку. А тот, что недавно в женском платье и в сандалиях плясал, — не я. И ещё, милые, милые крестьяне, я понял, что я другой, не такой, как вы. Так что можете не посмеиваться в окошко над моим заграничным костюмом.
В тот заезд Есенин сочинил два прекрасных стихотворения, где обо всём сказано просто и беспощадно.
Первое: «Каждый труд благослови удача…»
…Коростели свищут… коростели.
Потому так и светлы всегда
Те, что в жизни сердцем опростели
Под весёлой ношею труда…
Они опростели — и на сенокосе, и в рыбачьей артели, — а он нет. Он уже не растворялся среди них. Раньше, может, смог бы, в позапрошлой жизни. В этой — нет.
…Только я забыл, что я крестьянин,
И теперь рассказываю сам,
Соглядатай праздный, я ль не странен
Дорогим мне пашням и лесам…
Он же буквально цитирует Соколова с его замечанием о странном человеке в европейском костюме. «Соглядатаем» себя назвал. Чужаком.
А дальше ещё страшнее:
…Словно жаль кому-то и кого-то,
Словно кто-то к родине отвык,
И с того, поднявшись над болотом,
В душу плачут чибис и кулик.
Есенин беспощадно ломает грамматику («к родине отвык», «в душу плачут») — и тем самым достигает какого-то болезненного, пронзительного, точнейшего эффекта.
Ладно бы ещё, как в прошлых стихах, чуждыми казались ему деревенские комсомольцы, поющие агитки Бедного Демьяна, — это полбеды! Он с пашнями и лесами уже не чувствует родства: они ль его отринули, сам ли он отвык, — но всё есть, как оно есть.
Смертная тоска на сердце.
Та же тема развивается в следующем стихотворении «Видно, так заведено навеки…».
Оно — о Софье Толстой и о том кольце, которое вынул ему попугай.
Как в бреду, Есенину мнится, что Толстая это кольцо уже передарила кому-то, другому мужчине.
…Может быть, целуясь до рассвета,
Он тебя расспрашивает сам,
Как смешного, глупого поэта
Привела ты к чувственным стихам.
Ну и что ж! Пройдёт и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.
Есенин никак не может себе объяснить: отчего эта мука, откуда, почему?
Накручивает себе трагическое ощущение: ему изменили, над ним издевается другой мужчина — хуже, чем он подшутил над своим товарищем Пильняком. Хотя втайне знает: нет этого ничего, обожает его Соня, последние 30 рублей выслала и ещё ищет, сама перезанимает — лишь бы он тут пошёл на лад, перестал так страдать сердцем.
Жизни он край видит — вот откуда мука.
Никакие попугаи тут ни при чём.
15 июля 1925 года отправляет Софье Толстой ответную телеграмму: «Чувствую хорошо скоро увижу люблю — Сергей».
Письмо с того света будто. Если нитка с бусами оборвётся и бусы на каменный пол посыплются — такой же звук будет, как от этих неживых слов.
16 июля Есенин возвращается из Константинова в Москву.
Сразу идёт в «Красную новь» и читает там два новых стихотворения.
Василий Наседкин запишет о стихах: «…мне послышались новые, бодрые нотки».
«Бодрые нотки»? Когда в таких стихах слышатся бодрые нотки, надо креститься.
Скелет костьми гремит, а в ответ: ну что, бодренько так. Трам-трам. Можно даже станцевать.
В день возвращения Есенина в Москву мать Софьи Ольга Константиновна пишет ей: «Я могу примириться и относиться к случившемуся, как к большому кресту и испытанию, выпавшему тебе и мне. Тебя я буду всегда любить, сердце моё полно ужаса и жалости к тебе, недоумения — как ты можешь связывать свою жизнь с пьяным, хотя бы и добрым человеком».
Что могла ответить Соня? — «мама, зато он гений»? Так? Или как?
Мать пишет: «Неужели ты не нашла лучшей цели в жизни, высшего смысла её, как только стать женой пьяницы, хотя бы и модного поэта?»
И далее: «Бедная, бедная ты моя девочка. Моё сердце разрывается и от горя, и от ужаса за тебя, и от возмущения и отвращения».
Сама Соня вспомнит, каким был Есенин по возвращении: «…ложились спать в нехорошем друг к другу чувстве».
Он не хотел её.
* * *
И тем не менее от планов своих они не отказываются: свадьба.
А потом, решили, на Кавказ, к Чагину, к Тициану Табидзе, к Яшвили, к грузинам, к азербайджанцам, к абхазам — к друзьям, к братьям.
Там, может, станет полегче.
Там чёрная жизнь вдруг допустит в себя золото, и прояснеет, и станет солнечней, проще.
Есенин составляет список тех, кого хотел бы видеть на свадьбе. Или, вернее, кого надо не забыть позвать, потому что в списке нет Сахарова, Наседкина, Ивана Касаткина и Эрлиха — они само собой подразумевались.
Зато есть Воронский — как без него?
Неожиданный гость — Виссарион Казанский, финансист и счетовод из «Красной нови». Не раз выручал Есенина авансом и мог пригодиться впоследствии.
Ещё одно новое имя — Виктор Шкловский. Замечательный критик, умнейший тип с романной биографией: тоже из эсеров, воевал в Первую мировую, воевал за красных, воевал против красных, опасаясь преследования как эсер, ушёл по льду залива в Финляндию, жил в Германии, не прижился там, вернулся обратно. Он никогда не был не то что есенинским другом, но даже приятелем, однако в тот год они несколько раз виделись, разговаривали. Он Есенину понравился. Кроме того, Шкловский представлял «Леф», и с литературной точки зрения это был хороший шаг — таким оригинальным образом расположить к себе оппонентов.
Из писателей: Всеволод Иванов. Либединский — этот из «напостовцев», и смысл приглашения почти такой же, как в случае Шкловского; однако с Либединским по-человечески у Есенина были чуть более близкие отношения.
(Сахаров дописал на том же листке, рядом: Бабель.)
Из поэтов: Ваня Грузинов, Казин.
(Толстая дописала: Орешин и Клычков.)
Ещё пианист и музыковед Марк Мейчик и актёр МХАТа Виктор Ключарев.
Но Василия Качалова — отчего-то нет. Тоже, быть может, предполагался, как несколько самых близких товарищей?
Приблудного после последней драки могли не звать вполне осмысленно.
Не было, что характерно, Вардина; но его сложно было позвать вместе с Воронским.
Не было Клюева. Не было никого, кроме Вани Грузинова, из имажинистов — ни Ройзмана, ни Эрдмана, ни даже ленинградских. Не вписана никакая родня.
Мейерхольда тоже нет — ему же пришлось бы с Райх явиться.
Зато в числе приглашённых женского пола — Анна Абрамовна Берзинь и… Като. Чтобы было кого в губы поцеловать в очередь с супругой.
Сбоку приписаны ещё два женских имени: Соня и Яна. То есть Софья Виноградская и Яна Козловская.
Обе были ему настоящими друзьями, помощницами и спасительницами.
Бениславская не предполагалась. Но её и не было в Москве.
24 июля Есенин устроил мальчишник.
Были почти все из числа приглашённых на свадьбу мужчин.
Есенину старались не давать вина.
Он согласился пить воду.
Чокался со всеми водой — но, почти всерьёз играя, морщился, как от водки, и, торопясь, закусывал.
Никакого праздника не получалось. Он был мрачен.
В какой-то момент взял гитару и спел: «Есть одна хорошая песня у соловушки…»
Про песню панихидную по его головушке.
Впечатления были настолько сильными, что друзья бросились его целовать, гладить, обнимать.
Потом вдруг исчез — все подумали, что сбежал с праздника.
Хозяйка дома тихо нашла Либединского и шепнула: он в соседней комнате, тебя зовёт.
Либединский прошёл туда.
Есенин рыдал.
— Что с тобой? — не понял Либединский.
Его позвали не как самого близкого, а как самого чужого в этой компании.
Что скажут близкие, Есенин и так знал.
Но, может, этот нашёл бы другие слова — такая была надежда.
— Ничего не выйдет, — повторял Есенин, задыхаясь от плача.
— Из чего? — ошарашенный, переспрашивал Либединский.
Что должен был ответить Есенин? «Из моей жизни»? Он ведь об этом рыдал.
Но разве так скажешь?
— Из этой чёртовой свадьбы.
— Так не женись, — простодушно сказал Либединский.
Никакого разговора не получалось. И не могло получиться.
Но всё равно поговорили.
— Так надо, — повторял Есенин. — Так надо.
Вытер слёзы. Вышли к гостям.
* * *
25 июля 1925 года Есенин и Толстая выехали на Кавказ.
Проезжая Таганрог, Софья пишет матери:
«Мама, дорогая, второй день к концу. Москва кажется дьявольским, кошмарным сном. Будущее в тумане. А настоящее удивительное — так тихо, тихо, спокойно и дружно. Едим, спим и оба безумно счастливы отдыхом. Никакого пьянства, никаких разговоров, огорчений — всё, как в хорошем сне…»
Это ж надо довести до такого невесту: полтора дня не пил — и она уже вне себя от радости.
28 июля прибыли в Баку и вечером того же дня отправились на дачу Чагина в Мардакяны.
Чагин за рулём автомобиля.
У Софьи определённо имелся если не в широком смысле литературный, то как минимум эпистолярный дар: «Это 50 вёрст. Ехали ночью. У меня всё, как во сне, осталось. Сперва Баку — узкие, узкие улицы, плоские крыши, специфическая южная ночная толпа. Потом окраины, заводы, фабрики, рабочие посёлки и… промысла. Огромные нефтяные озёра и вышки. Лес вышек. Всюду огни, стук черпалок и лёгкие стройные силуэты вышек. Это сказочно красиво. Я думаю, что глаза всех русских художников плохо выбирают темы. И сколько их, вышек! Ужас! А потом огромная каменистая, голая, выжженная степь. Даль неоглядная, тишина, торжественность библейские, и медленно тянутся в город персидские тележки с фруктами… И все они расписаны разными красками и удивительными рисунками».
Доехали — и ахнули: дом с огромным садом, бассейнами и фонтанами.
Наверняка вся эта роскошь до революции принадлежала какому-то местному беку.
Толстая: «…удивительные Мардакяны — это оазис среди степи. Какие-то персидские вельможи когда-то искусственно его устроили. Теперь это маленькое местечко, вокзал узкоколейки, лавочки, бульвар, всё грошовое и крошечное. Старинная, прекрасная мечеть и всюду изумительная персидская архитектура».
Она пишет, что их сад — «самый лучший» в селении, что каждая клумба — как маленькое поле: астры, гвоздики, георгины, гортензии и т. д., и т. п.
По пути к даче — аллея огромных старых кипарисов.
Почти полная иллюзия Персии — Чагин выполнил-таки партийное поручение Кирова.
Начался отдых.
Играли в крокет, читали книги. Есенин много работал.
Ездили на пляж — три версты на узкоколейке.
Первое время Есенин был нежен и обходителен. «…подарил мне, — хвалилась Толстая матери, — резиновый чепчик для головы, жёлтый с украшениями, и он мне страшно идёт».
«Изредка в кино ходим — серые каменные стены, песок, скамейки, и небо открытое, и экран. Ужасно мне нравится».
Местная публика с характерным удивлением комментировала происходящее на экране — и эти реплики умиляли Сергея и Софью куда больше, чем сюжет фильма; чтобы не показаться грубыми, они хохотали в кулаки и вытирали слёзы.
Толстая сияла: вот! Вот ради чего она выходит за него замуж! Ради всего этого!
«Когда хотим вести светский образ жизни — идём на вокзал, покупаем газеты и журналы и пьём пиво. У нашего дома муравьи переселяются, и мы сидим над ними часами. У моего Сергея две прекрасные черты — любовь к детям и к животным».
Когда Есенин начинал скучать, он выезжал в Баку — Толстая его отпускала.
Два дня там пьянствовал в чёрную голову и возвращался отлёживаться.
Она за ним ухаживала. С ними время от времени жила жена Чагина Клара — помогала Софье вернуть жениха к жизни.
Чагин писал из Баку: «Дружище Сергей, крепись и дальше. Набедокурено довольно — хватит».
Через день-другой Есенин возвращался к письменному столу.
По утрам их будили сотни воробьёв. Стихи «Море голосов воробьиных…» — об этом.
Толстая признаётся: через неделю-другую они заскучали.
Особенно Сергей.
Что при этом было у Есенина на душе, едва ли не поймёшь до конца по письмам Толстой, тем более обращённым к матери, которой надо было доказать, что её выбор верен и надёжен.
А вот по стихам, написанным в те дни, кажется, можно.
Написал — и пошёл в крокет играть, да?
Или что пошёл делать?
В компании местных бакинских журналистов под руководством Чагина Есенин закатился как-то к общим знакомым на дачу в Бузовнах.
Пили, пели — всё, как обычно, хлебосольно и душевно. Но Есенин был чем-то раздражён до крайней степени.
«Глупое сердце, не бейся…»
Не хотел обратно в Мардакяны, к невесте?
Что-то ещё мучило?
Думаем, ничего конкретного.
Взвинчен был всей своей жизнью целиком.
«Глупое сердце, не бейся…»
В какой-то момент Есенин резко бросился к веранде.
Дело происходило на верхнем этаже дачи — внизу было булыжное покрытие.
Если бы не убился, то наверняка жутко изуродовался бы.
Наперерез ему бросилась Клара Чагина.
Успела, повисла на нём. Подбежали другие — оттащили Есенина, успокоили, отпоили водой.
Потом дали немного вина.
Переглядывались: стоит его вести домой, нет? Может, в больницу?
Он уже улыбался. Всех успокаивал. Просил Толстой ничего не говорить.
…И разом вся эта мардакянская идиллия если не рушится, то приобретает какое-то иное, чуть более сложное, больное звучание…
Приехала бы за Толстой машина, она выбежала бы встречать своего милого Сергея — а там почерневший от случившегося Чагин: мало того что друг погиб, теперь от Кирова и вообще от партийного руководства, будет та-а-акой нагоняй: голову снимут.
Выходит Чагин навстречу и — она уже догадывается, она как-то поняла — тихо говорит:
— Софья Андреевна, Сергей погиб. Бросился из окна. Надо собираться. Надо решать, где похороны…
Обошлось.
* * *
26 августа Есенин, ничего не сообщив Толстой, сбежал из Мардакян.
Уехал уже пьяный, по дороге ещё догонялся.
Добравшись в Баку к утру следующего дня, Есенин первым делом повздорил с бакинским милиционером.
Милиционер сделал ему замечание — не пить? не петь? — Есенин не отреагировал — милиционер его толкнул — Есенин в ответ залепил ему пощёчину — милиционер дунул в свисток — прибежал второй милиционер.
Препроводили в отделение; пугал всех приездом начальства и крыл по матушке. Немного побили, без нанесения тяжких телесных, и посадили в общую камеру.
Чтобы вытащить поэта из участка, подключились Чагин и множество иного местного руководства, большевистского и журналистского.
Явились ходоки в отделение.
Есенин, всё ещё сильно пьяный, кричал им из-за решётки: «Они меня били! Били!»
Милиционерам пригрозили: ещё раз распустите руки — сами сядете.
Те вняли.
Есенина перевели из общей камеры в одиночную и, по просьбе Чагина, продержали до полного протрезвления.
Всё это время в отделении сидел специальный человек от Чагина, следя, чтобы Есенина больше никто не обижал.
Когда протрезвел — выпустили, никаких бумаг не составляя.
Есенин в компании нескольких местных товарищей отпраздновал возвращение из участка.
На следующий день, 28-го, дождавшись, когда Чагин уйдёт на работу, он пошёл на улицу, предположительно за пивом. Увидел собачку и, поскольку любил животных, решил забрать с собой.
На беду, у собачки вдруг обнаружилась хозяйка — и подняла крик: животное воруют.
Есенин ответил: твоя — не твоя, не важно; в любом случае я пойду с этой собачкой гулять.
И пошёл.
На шум сбежалась милиция.
Есенин добычи не уступал. Рвали друг у друга из рук напуганного пёсика, веселили народ. Собаку вернули хозяйке. Есенин оказался в том же отделении, откуда вышел накануне.
Вызванная Чагиным, приехала Толстая — совсем не обиженная, а только изнывающая от жалости к своему несчастному жениху, «страшно милому и страшно грустному» — таким она увидела его в отделении.
Провела там возле него 14 часов, пока товарищи и приятели уже во второй раз добивались освобождения Сергея.
Освободили его только 29-го — и они тут же с Толстой вернулись в Мардакяны.
Чагин, добрейшая душа (другой партиец уже попросил бы съехать такого гостя, чтобы «не порочил»), 30-го пишет ему:
«Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику (среди неё есть, между прочим, партийцы) дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. <…> Удержись хоть на этот раз. Пощади Софью Андреевну…»
Когда месяц назад Есенин и Толстая прибыли сюда, они были уверены, что путешествие их продлится несколько месяцев: дальше будет то ли Крым, то ли даже Байкал и точно — Грузия…
Устали от отдыха так, как будто в поле проработали весь этот месяц.
Начали собираться обратно.
Накануне отъезда Чагин отпаивал Есенина водичкой из кастальского источника.
— Смотри, до чего ржавый жёлоб, — заметил Есенин, поднимая лицо от воды. — Вот такой же проржавевший жёлоб и я. Через меня вода течёт почище этой родниковой. А сам я — ржавый. Хуже этого жёлоба.
3 сентября Сергей и Софья выехали в Москву.
Дорога Есенину всегда давалась сложно.
К финалу пути у Толстой кончились силы сдерживать Есенина.
Уже будучи под Тулой, Есенин отправился в вагон-ресторан, где, судя по сохранившемуся счёту, выпил очередную бутылку портвейна.
Возвращаясь обратно, Есенин неожиданно для самого себя задержался возле купе дипломатического курьера Альфреда Рога — и, видимо, захотел его навестить.
С этой целью Есенин настойчиво постучал в дверь.
Скорей всего, дипломатический курьер Рога не понравился Есенину несколько раньше — иначе с чего бы он выбрал именно это купе?
Дипломатический курьер Рога, приоткрыв дверь, попросил оставить его в покое, на что Есенин ответил энергично составленной речью, содержавшей прямую угрозу лишить курьера здоровья, а возможно, и жизни. Заодно «жидом» назвал. Причём не по адресу — тот был латыш.
На звук голосов явился сосед дипкурьера, некий Юрий Левит, оказавшийся членом Моссовета и начальником отдела благоустройства Москвы. Он попытался то ли сгладить конфликт, то ли поставить Есенина на место и тоже, на этот раз верно, был определён по национальности и послан по матушке.
Милиция. Задержание. Протокол.
Три скандала за неделю — даже по есенинским меркам перебор.
По итогам этого происшествия Наркомат иностранных дел подал заявление на Есенина.
Возбудили очередное уголовное дело.
В августовском номере журнала «Бурав» было опубликовано бестолковое, но, в свете всего происходящего и грядущего, страшное стихотворение, посвящённое Есенину.
Автор — молодой поэт Яков Городской (забавно, что его настоящая фамилия была Блюмкин). Место написания — лагеря военных сборов.
Проклёван солнцем хмурый день осенний.
Предсмертно запевает стая мух,
Бубнит мне в уши твой мотив, Есенин,
И всё-таки тебя я не пойму.
……………………………………
Прём напролом, проклятое тревожа,
Узором новым алое расшив.
Кудрявый, златоглавый мой Серёжа,
Здесь, в лагере, тебя б заели вши.
……………………………………..
Глотну воды из боевой баклаги.
Усну с мечтой о мировой пурге.
Спокойной ночи, полнокровной, лагерь!
Спокойной смерти, немощный Сергей!..
Есенин был подписан на все публикации о нём и упоминания его имени.
Вернувшись в Москву, он это прочтёт.
* * *
Сразу по возвращении Есенин попросил Бениславскую подыскать ему квартиру.
Он её простил, а простила ли она — ему не было никакого дела.
«Найди квартиру, Галь, хорошо? Квартиру и санаторий».
Приехать с персидской дачи, с кипарисами и бассейном, — и направиться лечиться…
Галя — только и ждавшая, когда он, наконец, её окликнет, — бросилась хлопотать в Мосздрав.
Обегала там сотню кабинетов, со всеми договорилась, истратила всё своё обаяние, истоптала ноги.
Есенин съездил, посмотрел предоставленный ему Надеждинский санаторий и говорит: не хочу. Раздумал.
Он снова стал периодически ночевать у Бениславской. Без всяких притязаний, на которые у него едва ли остались силы.
Но знала бы об этом бедная Толстая!
«Трезвый он не заходит, забывает, — записывала Бениславская в дневнике. — Напьётся — сейчас же [звонит] 58–36, с ночёвкой. В чём дело? Или у пьяного прорывается, и ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо».
Оба варианта неверны: и видеть Бениславскую не хочется, и Толстая не сказать чтобы противна — просто нужно место, где ты ничего не должен изображать.
Бениславская сама об этом знает, отвечая на собственные вопросы: «Не хочется к Толстой, ну а сюда так просто, как домой; привык, что я не ругаю его пьяного и т. д. Была бы комната, поехал бы туда».
Где бы ни ночевал Есенин, Толстая так и не отказывалась выйти за него замуж. Она была с ним счастлива! С любым.
Она принудила свою мать заниматься пропиской Есенина — ещё не ставшего её мужем — в их квартире.
Мать всё лето безрезультатно ходила по кабинетам, из-за этих забот так и не выбравшись отдохнуть на юг, и писала дочери слезные письма, повторяя из раза в раз, по кругу: скажи, что с ним? Говорят, у него туберкулёз? Говорят, он совсем спился? Дочка! Девочка! Ты не передумаешь?
«…вчера поздно вечером, — писала Ольга Константиновна дочери, — я шла домой, когда встретила одну нашу жилицу, которая сказала мне, что видела, как к нам пронесли совершенно пьяного господина, и спрашивала — кто же это у нас поселился?»
Мучения матери дочку не волновали.
На интерес жилиц дочка не реагировала.
Передумывать дочка не желала.
«Соня, — просила мать, — ради бога, умоляю тебя, воздержись от решительного шага и, наоборот, при первой же возможности отвези его, хотя бы пьяного, в лечебницу. Как тебе не противно иметь дело с таким! Ты, не имевшая жалости ни к кому, даже к больному мужу, вдруг начинаешь служить почти первому встречному — пьяному, только потому, что ты влюблена в него чувственно!»
Берзинь как-то спросила Софью Толстую:
— Вы уверены, что справитесь?
Та ответила:
— Да, я уверена, что со мной он сможет вернуться к жизни.
— Отчего ж он через день по ночам звонит по номеру 58–36? — могла спросить Бениславская.
А могла и не спросить.
Если к Айседоре Галя ещё ревновала Есенина, то сейчас уже ни к кому.
Предсмертных не ревнуют. Мёртвых тем более.
Мёртвые принадлежат всем.
Но Соня всё-таки была уверена, что ей.
18 сентября в Москве по адресу Успенский переулок, дом 3, был зарегистрирован брак Сергея Есенина и Софьи Толстой, взявшей фамилию мужа.
* * *
По поводу свадьбы Софье, теперь уже Есениной, писала поэтесса Мария Шкапская:
«Сонюшка, родненькая моя.
Я до сих пор не знала о Вашем замужестве. Что ж, деточка, в женщине всегда есть жажда мученичества. Знаю, что будет Вам трудно, но ведь и Вы не принадлежите к числу тех, кто выбирает себе лёгкие дороги в жизни. Как же только Борис Андреевич?»
Шкапская имела в виду Пильняка.
Какое здесь всё, с позволения сказать, «женское» — всё это якобы сострадание, а на самом деле нанесение нескольких ощутимых уколов подряд — даром что Шкапская была прекрасной и поистине религиозной поэтессой. И всё равно слышится: что, Сонечка моя, мученичества захотелось? а Пильняка бросила? и как он там — лучше, чем парализованный Сухотин? Расскажи мне. Расскажи, как твой Сергей пьёт и валяется, а Пильняк рыдает. И тогда моё — твоей вернейшей подруги — чувство будет удовлетворено.
Между тем первые три дня семейной жизни — мы уже не иронизируем — Есенин даже не пил.
Свадьбу они решили не собирать. Отметили едва ли не вдвоём.
Никаких гостей на следующий день, и через день, и на третий тоже — не ждали, не звали.
Бывали Катя и Шура Есенины, Василий Наседкин, продолжавший ухаживать за Катей, — да, пожалуй, и всё; играли в буриме, в шарады, в шашки.
Вечерами выходили в ресторан, но и там Есенин изо всех сил сдерживал себя: вот у меня семья, вот я муж, вот мой быт.
Сходил в Госиздат, забрал ворох своих рукописей, так и не приведённых в порядок, и вместе с Соней занялся ими, понемногу собирая желанный свой трёхтомник: в первом томике стихи, во втором — «маленькие поэмы», в третьем — большие поэмы.
Именно тогда, впопыхах, на глаз, Есенин расставил даты, не имевшие никакого отношения к действительности: «Хороша была Танюша…», «Выткался на озере…», «Матушка в купальницу по лесу бродила…», «Дымом половодье…» и ряд других стихотворений, написанных в 1914–1916 годах, были датированы 1910–1912-м.
Директор Госиздата Евдокимов это заметил и несколько раз просил датировку поправить. Есенин обещал, но руки так и не дошли.
Были забыты и не вошли в собрание многочисленные стихотворные шедевры — от ранних антологических «Берёзы» и «Черёмухи» до ряда важнейших предреволюционных стихов, таких как «Гаснут красные крылья заката…», «Наша вера не погасла…», «Не в моего ты Бога верила…» и «Закружилась пряжа снежистого льна…».
Выпала одна из лучших «маленьких поэм» «Сельский часослов»; затерялся ряд поздних сильнейших стихов: «Грубым даётся радость…», «Папиросники», «Воспоминание», «Неуютная жидкая лунность…», «Я иду долиной. На затылке кепи…».
Впрочем, ряд важнейших текстов Есенин мог выбросить осмысленно: скажем, «маленькую поэму» «Исус-младенец» — за очевидную религиозность, чудесное стихотворение «Прощание с Мариенгофом» — потому что о Мариенгофе не хотел вспоминать так нежно, а посвящённую Ленину «маленькую поэму» «Капитан Земли» — по той причине, что её обругал Чагин.
Наконец, «Чёрный человек», по объёму совершенно очевидно являющийся «маленькой поэмой», будет перенесён в третий том, к «настоящим» поэмам. Но и здесь очевиден замысел Есенина: по форме это большое стихотворение, а по сути — финал всего.
Василий Наседкин вспоминает, что любимой песней Есенина в ту осень была «Прощай, жизнь, радость моя…».
На четвёртый день Есенин понял, что от семейной жизни пора отдохнуть, и снова махнул в Константиново.
Жену — показать родителям — не взял.
Чегопоказывать-то.
Жена как жена. Прежних не видели, и эту незачем.
Через два дня вернулся.
* * *
В конце сентября Есенина снова видят в симптоматичной компании: Приблудный, Орешин. Ну и всё ясно.
Никто уже не понимал, что с ним делать.
Собрался консилиум подруг, друзей (без двоих вышеупомянутых), сестёр, бывших и действующих жён: пытались решить, как быть.
Как хотя бы уговорить его полечиться?
Нужно было снова искать такое место, чтобы не сбежал. Чтобы Ваня Приблудный не смог его навестить. Или, точнее, чтобы Есенин не сумел разыскать Ваню.
Тюрьма?
Что ещё, кроме тюрьмы?
Кто-то вдруг вспомнил, как Есенина выправляли за границей, в Германии, где доктор впервые его напугал: прекратите пить, а то умрёте.
И Есенин тогда на некоторое время остепенился. Сам про это говорил. Может, в Германию?
Там строго. Там немцы. Они ни капли спиртного не дадут. От них не убежишь. Да и куда он там денется — языка не знает, дорог не знает, ни одного знакомого поблизости нет.
Идея всем понравилась.
Убеждали друг друга: обратимся к советскому правительству, объясним ситуацию. Блока не начали вовремя лечить — умер. Сейчас и этот умрёт. С кем останетесь?
К Есенину с разных сторон стали подходить самые близкие: а может, поедешь? Серёж, пожалуйста. Отдохнёшь, поработаешь.
Даже Воронский подключился.
Евдокимов вспоминает:
«Как-то в октябре он горько и жалобно кричал на диванчике:
— Евдокимыч, я не хочу за границу! Меня хотят отправить лечиться к немцам! А мне противно! Я не хочу! На кой чёрт! Ну их к ебеням немцев! Тьфу! Скучно там, скучно! Был я за границей — тошнит от заграницы! Я не могу без России! Я сдохну там! Я буду волноваться! Мне надо в деревню, в Рязанскую губернию, под Москву куда-нибудь, в санаторий. Ну их к хуям! Этот немецкий порядок аккурат-вокурат мне противен!»
Но на другой день сам подумал: а может, и правда? Только не в Германию, а к этим… К гондолам.
3 октября, в день своего рождения, с ночи начавший пить Есенин сбежал от Сонечки и отправился к Миклашевской.
Раз Толстую видеть не хочется совсем — сейчас уговорим Августу.
Миклашевскую разбудила напуганная прислуга. Было восемь часов утра.
Она вышла.
Он был в цилиндре, сдвинутом на затылок, в одной лайковой перчатке (вторую где-то потерял), в туфлях на босу ногу — франт.
— Я пришёл вас поздравить — у меня день рождения. Поедемте вместе в Италию!
Она пожала плечами. Почему не в Австралию?..
Чтобы не приглашать его в дом, оделась и вышла с ним на улицу.
Прошлись немного молча.
Нет, и эта не спасёт. Хорошо, что не согласилась. Она бы возненавидела его ещё по дороге в Италию. Если бы его не ссадили с поезда. В Европе штрафом за сорванный стоп-кран не отделаешься.
Доведя Миклашевскую до цветочного магазина, Есенин купил ей корзину хризантем и, сняв цилиндр, откланялся:
— Простите за шум!
И пошёл своей дорогой. Из-под брюк были видны безжалостно голые ноги.
Есенину исполнилось 30 лет.
Прогуляв два дня, в ночь на 5 октября Есенин надиктует Софье Толстой сразу семь стихотворений о зиме.
(Зима подступала! Холод мертвящий! Последний цикл Есенина, стремительно написанный в тёплом октябре 1925 года, — зимний, белый, ледяной.)
Снежная равнина, белая луна.
Саваном покрыта наша сторона.
И берёзы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
* * *
В конце октября Есенин отпустил себя на волю.
Сначала поднял руку на Софью Толстую, «…разбил всё лицо» — запись в дневнике прозаика Николая Ашукина.
Быстро разошлись слухи.
Сонечка пару дней сидела дома.
Потом вышла как ни в чём не бывало. Ну слухи и слухи, тоже мне.
Это же не просто ребёнок — это больной ребёнок.
Внутренне, себе не признаваясь, знала: ребёнок при смерти. Вы будете сердиться на то, что умирающий ребёнок поднял на вас руку? Вот и она не стала.
В последние дни октября с новым своим дружком, замечательным писателем Валентином Катаевым, Есенин решил зайти к Николаю Асееву.
Тянуло к оппонентам.
Асеев был на тот момент сильным поэтом, на своём фланге — вторым после Маяковского, и к тому же критиком. Причём Есенина чаще ругал.
Но всё равно интересно. А с кем ещё поговорить? Поговорить — не с кем.
Асеева дома не застали — открыла жена, Ксения Синякова.
Были пьяные — и Сергей, и Валентин, — но в меру.
Спросили, можно ли подождать Николая.
— Конечно, подождите.
Есенин сидел с виду тихий, даже застенчивый, хотя внутри уже поднималось: ах, вот как всё-таки можно жить сочинителю. Собственная квартира на девятом этаже, тишайшая миловидная жена, скатерти, салфетки; этот самый Асеев, наверное, сейчас трезвый придёт, и ему чаю нальют, и чашка будет на блюдечке. И сушки к чаю подадут.
Есенин мог иметь всё это и даже больше — злился, что иметь не в состоянии.
Прождали Асеева четыре часа.
Хмель у Есенина выветрился, и он попросил разрешения сбегать за вином.
— Конечно, конечно, — ни о чём не подозревая, разрешила жена Асеева.
Вернулся с бутылкой белого.
Выпили с Катаевым стакан-другой.
Есенин всё искал повода придраться к чему-то, но не мог найти.
Попросил носовой платок, хотя вполне мог бы высморкаться в уборной.
Но это же его тема: «Буду громко сморкаться в руку / И во всём дурака валять».
Жена Асеева дала ему свой маленький женский платок.
Есенин хмыкнул, спрятал его в карман и, размеренным движением загнув скатерть на столе, высморкался в неё.
Катаев — участник Первой мировой, неоднократно награждённый за храбрость, затем белый, затем красный офицер — говорит:
— Мы в гостях у моего друга, я тебе вынужден дать пощёчину.
Есенин вскочил и принял боксёрскую стойку.
Катаев тоже поднялся и мигом снёс Есенина с ног, тут же оседлав его, лежащего на полу.
Со стола полетела вся посуда.
Жена Асеева завизжала. Спустя полминуты визг их кое-как остановил.
Есенин, вытирая кровь, поднялся и спокойно пояснил:
— Это ничего. Это мы боксом честно дрались.
Да-да: «Ничего, я споткнулся о камень, / Это к завтрому всё заживёт».
— Уходите немедленно! — потребовала Ксения.
— Да-да, мы на лестнице подождём, — согласились оба.
На лестнице они продолжили драку. Есенин покатился по ступеням, сильно поранив ногу.
Асееву, правда, потом рассказал, что Катаев подговорил маляров, делавших в подъезде ремонт, и те били его всей компанией.
— И ногу, — уверял Есенин, — располосовали стамеской. Чуть не убили.
А вот если бы один на один — он бы Катаева побил.
Пару дней спустя Есенин продолжил счёт на кулачки с русской литературой — на этот раз встретив Пастернака.
Этот Есенина раздражал всегда. Он видел, что перед ним мастер — но совершенно чужой и весь какой-то ненужный, лишний.
Зато Пастернак Есенина обожал.
Дело было в редакции «Красной нови».
Завидев Пастернака, Есенин стал самым навязчивым и наглым образом задираться, крича, что даже Маяковский больше его и талантливее, а сам Пастернак — сорняк, выросший посреди русской поэзии.
Пастернак не то чтобы ответил грубостью, а просто не согласился, за что, по одним воспоминаниям, немедленно получил в челюсть, а по другим — едва не получил, успев перехватить руку Есенина.
Пастернак был, во-первых, высоким, во-вторых — трезвым.
Подбежали Воронский и Казин, начали их разнимать.
Еле-еле развели по углам.
Есенин из своего угла продолжал кричать и браниться.
Пастернак молчал и раздувал красивые лошадиные ноздри.
Эта короткая даже не драка, а стычка потом в пересказах дополнялась самыми оглушительными подробностями, и все они липовые.
Уставший, раздёрганный, измученный человек бросился на здорового — вот и вся история.
Первому — умирать, второму — жить.
Есенин будто догадывался, что первым поэтом Советской России после него будет Маяковский, а после смерти Маяковского первым, и на официальном уровне тоже, станет Пастернак.
Этих двоих не терпел особенно.
Потому что: я умру — а они чего? Какое право имеют? Пусть знают своё место.
* * *
25 октября большевистский чиновник Христиан Раковский пишет председателю ОГПУ СССР Дзержинскому:
«Дорогой Феликс Эдмундович!
Прошу Вас оказать нам содействие — Воронскому и мне, — чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина — несомненно, самого талантливого в нашем Союзе.
Он находится в очень развитой стадии туберкулёза (захвачены и оба лёгкие, температура по вечерам и пр.). Найти, куда его послать на лечение, нетрудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он, вследствие своего хулиганского характера и пьянства, не поддаётся никакому врачебному воздействию.
Мы решили, что единственное ещё остаётся средство заставить его лечиться — это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать… Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много ещё мог дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду. <…>
Желаю Вам здоровья».
Дзержинский, как практически всё советское партийное руководство, о Есенине знал давно.
Ещё в разгар имажинистских дел Дзержинский с явной симпатией к Есенину расспрашивал о нём имажиниста Матвея Ройзмана.
На письме Раковского он наложил резолюцию, адресованную управляющему делами ОГПУ Вениамину Герсону: «М. б., Вы могли бы заняться?»
Герсон тут же начал заниматься: лично звонил Есенину, потом отправил посыльного его разыскать, что, прямо говоря, было непросто.
По поводу скандала в поезде с дипкурьером Рога к Есенину постоянно приходили участковые, и он старался лишний раз дома не появляться.
Пока люди Дзержинского пытались разыскать Есенина, тот встретился с Луначарским — в надежде на его помощь в избавлении от очередного уголовного дела.
— Что поделаешь, знаю, что этот дипкурьер — милый человек. — говорил Есенин Луначарскому. — Я считаю, что я сам — неплохой человек. Но когда я пьян, я ничего не понимаю, я не помню, что говорил. А ведь уже был один судебный процесс, и меня ославили на всю Россию антисемитом.
«Лицо у него было искажённое, бледное и бесконечно искреннее», — запишет Луначарский. Скупо пообещает изучить вопрос, разобраться. Но уже на следующий день, нарушая профессиональную этику, напишет судье Владимиру Липкину:
«На Вашем рассмотрении имеется дело о „хулиганском поведении“ в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьёт, а пьяный перестаёт быть вменяемым. Конечно, его близкие позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились. Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в которой он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас поэтому дело, если это возможно, прекратить».
О том же попросил судью Вардин.
28 октября Есенина — по приказу Дзержинского? или и на этот раз хватило стараний Берзинь и Вардина? — находят, доставляют в «кремлёвскую» больницу, где его осматривают лучшие врачи.
Дочь Воронского по всем этим поводам писала: «…после смерти Есенина в литературных, а ещё больше не в литературных кругах приходилось слышать, что к Есенину будто бы „не сумели подойти“, недостаточно окружили его вниманием и заботой. Отец все эти разговоры опровергал. Есенину прощали все его пьяные дебоши, хулиганские скандалы, чего не простили бы другому поэту. Отец рассказывал мне, что за поступками и стихами Есенина пристально следили многие члены правительства, мрачные ноты в его творчестве всех волновали и тревожили».
О том же сразу после смерти Есенина скажет Демьян Бедный: «Такое ему спускали: ахнуть можно. Меня десять раз из партии выгнали бы… А его холили вот, берегли… Преступник, одним словом, — пропил, дьявол, такое дарование».
В конце концов Есенин встретился с Дзержинским: нашли, пригласили, привезли.
Глава ОГПУ спросил:
— Как это вы так живёте?
— Как? — переспросил Есенин.
— Незащищённым!
Смысл тут прост: если вам нужно, товарищ Есенин, мы вас защитим, мы поможем; вы — достояние республики.
* * *
Травили ли Есенина в советской печати?
Поругивали, да.
О нём периодически писали без должного уважения — особенно ретивые приверженцы нового строя, лучше всех знающие, «как надо».
В журнале «Жизнь искусства», причём в двух номерах подряд, 34-м и 35-м за 1925 год, Гайк Адонц разбирал поэзию Есенина: «Современность требует от своих поэтов яркой, определённой идеологии. Узкие рамки личных переживаний не могут теперь претендовать на какую-либо значимость. А Есенин за эти рамки не выходит и, вероятно, не может выйти. Его кажущееся буйство, его творческое „хулиганство“, как он любит выражаться, в сущности не что иное, как самая монотонная, сладенькая лирика, расцвеченная нарочито грубыми словечками и преднамеренно резкими, отталкивающими образами. <…> Картины Великой Русской Революции Есенин не дал, даже отрывочной, эскизной… Нарочито скоморошеский тон, не крепкий, не пролетарский, а какой-то низкопробно-эстрадный подход к темам…»
Валерий Друзин в «Красной газете» (№ 160 за 1925 год) издевался: «Когда-то кн[язь] П. Вяземский сказал про одного плодовитого писателя: „Помилуйте, да разве он пишет. — Его слабит чернилами“. Пожалуй, симптомы этой болезни можно заметить и у Есенина. За последний год им было написано несуразно много, и написанное большой ценностью не отличается».
Но зарубежные издания писали о Есенин не многим лучше.
В парижском журнале «Современные записки» (книга XXV) Михаил Цетлин печалился: «Политика, увы, заползает в такую чуждую ей область, как стихи. И вот Есенин в своей новой поэме „Анна Снегина“ тщится отразить и революцию, и отношение к ней крестьянства… Есенин добросовестно исполняет задания дружественной критики: стать новым Некрасовым… Но всё же „Анна Снегина“ — не поэма, а маленький лирический пустячок, растянутый на сотни строк…»
В парижской газете «Звено» (№ 140 за 1925 год) Георгий Адамович в который уже раз язвил: «Кессель не знает „ничего более простого, более волнующего и чистого“, чем некоторые стихи Есенина. Мне искренне жаль его». В том же году Адамович печатно называл Есенина «дряблым, вялым, приторным, слащавым стихотворцем».
Парижская газета «Возрождение» (№ 132 за 1925 год) опубликовала огромную статью Ивана Бунина «Инония и Китеж» с оглушительной критикой Есенина: «…хвастливые вирши, — прибавьте к ним заборную орфографию, — случайно попавшие мне на глаза недавно и принадлежащие некоему „крестьянину“ Есенину, далеко не случайны. Сколько пишется теперь подобных! И какая символическая фигура этот советский хулиган, и сколь многим теперешним „болванам“, возвещающим России „новую эру“, он именно чета, и сколь он прав, что тут действительно стоит роковой вопрос: под знаком старой или так называемой новой „эры“ быть России и обязательно ли подлинный русский человек есть „обдор“, азиат, дикарь или нет? Теперь всё больше входит в моду отвечать на этот вопрос, что да, обязательно. И московские „рожи“, не довольствуясь тем, что они и от рождения рожи, из кожи вон лезут, чтоб стать рожами сугубыми, архирожами».
«При всей своей ничтожности современный советский стихотворец, — писал Бунин именно о Есенине, словно брезгуя само имя его называть, — говорю ещё раз, очень показателен: он не одинок, и целые идеологии строятся теперь на пафосе, родственном его „пафосу“, так как он, плут, отлично знает, что говорит, когда говорит, что в его налитых самогоном глазах „прозрений дивных свет“. При всей своей нарочитости и заражённости литературщиной, он кровное дитя своего времени и духа его. При всей своей разновидности, он может быть взят за одну скобку, как кость от кости того „киргиза“, — как знаменательно, что и Ленин был „рожа“, монгол! — который ныне есть хозяин дня. Он и буянит, и хвастается, и молится истинно по-киргизски: „Господи, отелись!“».
До такой злобы, как у Ивана Алексеевича, приправленной к тому же ксенофобией и социофобией в одном флаконе, «напостовские» критики взъярить себя не могли.
Если утверждать, что Есенина «затравили», то можно приводить в подтверждение и советскую, и антисоветскую прессу. Затравили — сразу все.
Но это, увы, будет ложная картина, потому что хорошего, умного, тонкого о нём писали не меньше, а больше.
Как ни удивительно, для Зинаиды Гиппиус за пределами России Есенин был постоянным поводом для серьёзных и отнюдь не всегда ругательных размышлений.
Михаил Слоним Есенина почитал, как мало кого. Ходасевич Есенина любил — хотя лучшее и самое точное про него написал уже после его смерти.
Что касается советской критики, то отдельные навязчивые голоса не должны заслонять главного: все основные советские издания, от «Красной нови» до «Октября», и все ведущие литературные критики Советской России писали о Есенине как о сильнейшем поэте современности. Эта точка зрения — а не отдельные критические выкрики — была магистральной, основной.
«Есенин, конечно, неправ в том, что он не нужен народу, — утверждал Абрам Лежнёв в первой книге журнала „Современник“ за 1925 год. — Один из талантливых русских поэтов, притом поэт, оказывающий огромное влияние на литературную молодёжь, он оставляет и оставит заметный след в русской литературе, а этим самым и в русской культуре. А это значит, что он не может быть безразличен „родному народу“. Но, конечно, очень хорошо, что Есенин оглянулся на себя и на „Советскую Русь“, произвёл переоценку ценностей. Он увидел эту „Советскую Русь“ не такой, какой себе представлял, но относится к новому не враждебно, а с пониманием и сочувствием… Он „приемлет всё“ и „готов“ „отдать всю душу октябрю и маю“. Правда, „лиры милой“ он пока не отдаёт, оставляя её для „нежных песен“, которые она поёт ему одному, только поэту, наедине. Но если Есенин пойдёт и дальше по тому пути, на который он ступил, то сумеет преодолеть и эту застенчивость интимной лирики, и отдать „октябрям и маям“ вместе с „душой“ и „лиру“».
По факту Есенина признавали советским классиком, не требуя, а всего лишь рекомендуя чуть серьёзнее и осмысленнее «полеветь».
Да и то согласны были подождать ещё.
Только ему больше нечего было им сообщить. Он всё сказал.
* * *
Наставала пора прощаться — и всё делать в последний раз. Как-то рано утром нагрянул к Анне Изрядновой: срочно решил сжечь какие-то рукописи.
Такое ощущение, что уже начал подчищать итоги жизни — чтобы ничего лишнего не осталось.
Две начатые повести (по несколько страничек о собственном детстве и о беспризорниках), наброски к поэме о беспризорниках, фрагменты про Махно из «Гуляй-поля» — всё это исчезло бесследно.
Но ведь было же! И, судя по всему, хранилось в доме Толстой.
Для того и собрался часов в шесть утра, когда Соня ещё спала и помешать не смогла бы.
Там жечь не стал — проснулась бы, начала ругаться, мешать. Ко всем рукописям Есенина Толстая относилась как к святыням.
Если бы пошёл к Бениславской — была бы та же история: не дала бы жечь.
Изряднова отреагировала просто:
— Зачем тебе печь топить? Пироги печь собрался?
— Растопи, говорю.
— Ругаться не будешь, как в прошлый раз?
— Не буду. Растопи скорей.
Всё сжёг и успокоился.
Стали чай пить. Сын ещё спал; с полминуты смотрел на него.
Изряднова спросила:
— Разбудить?
Он быстро ответил:
— Нет.
И сразу ушёл.
Изряднова подумала: даже не хочет поговорить.
А у него не было на это сил.
Тогда же заходил к Мейерхольдам.
Все запомнили, что на детей едва посмотрел — будто бы не до них.
Всё не так: ему было до них — и больше ни до кого; просто, если взять ребёнка на руки, на колени посадить, можно какой-нибудь смертной немочью заразить — и погубить навсегда.
После детей пришла пора самых давних друзей.
В самом конце октября пришёл к Мариенгофу — сам.
Василий Наседкин запишет:
«Есенин сказал мне:
— Я помирился с Мариенгофом. Был у него… Он не плохой.
Последние два слова он произнёс так, как будто прощал что-то».
Всего одна запись в три строчки — и такая судьба за всем этим, такое прошлое: оглянешься назад — и бредут два юных, весёлых — вся жизнь впереди! — с Тверской к себе в Богословский. Вперёд посмотришь — там снег пошёл.
Под самый закат жизни Есенина его отец, до той поры жалостливый, но чаще тихий, молчаливый, потерянный какой-то, вдруг разразился письмом, каких раньше не писал никогда:
«Милый и дорогой Серёжа, до нас часто доходят слухи очень плачевные — ты никак не можешь бросить свою пагубную для тебя привычку. Твои годы ещё очень молодые. Тебе нужно пожить ещё много на свете. У тебя есть и ум, и знаменитый талант, и ты можешь прожить во всём удовольствии. На всё у тебя хватит. Через чего ты сам себя убиваешь, чего у тебя не хватает, да я знаю многих, которые пили эту смертельную чашу. Они пили от неудачи в жизни, от семейных неприятностей и многих других неудач…
Если б ты сам себя видел в пьяном виде и посмотрел бы на себя, что ты творишь и что с тобой делается, то ты наплакался бы сам на себя, поэтому прошу тебя, ради Бога, брось ты этот дурной напиток. Если бы ты не пил, то наверняка бы не жил так, как живёшь всё это время. У тебя была бы роскошная квартира и имел бы не менее двух прислуг, жил бы настоящим барином, и нам бы около тебя жилось бы гораздо лучше и покойней, а то сам ты мучаешься, убиваешь свою жизнь, и нам приходится страдать через этот несчастный напиток…»
Что мог бы ответить Есенин отцу? Что? «Бедные, бедные крестьяне…»
Ой, папаша, родной.
«Не менее двух прислуг».
Отец так любит, так любит — но можно прочесть и сразу пойти удавиться, не готовиться к этому так старательно.
В последние дни октября Есенин пишет завещание в пользу Кати Есениной.
Встречается с Грузиновым и спрашивает, может ли тот написать ему некролог.
Грузинов то ли поёживается, то ли посмеивается:
— Зачем?
Есенин отшучивается:
— Я спрячусь, скроюсь. Вернусь через две недели. Посмотрим, кто враг, кто друг. Напишешь?
— Нет.
У него уже заготовлены написанные 27 октября стихи:
Цветы мне говорят — прощай.
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Её лицо и отчий край.
Любимые, ну что ж! Ну что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь,
Как ласку новую приемлю…
2 ноября Есенин звонит Бениславской.
(Разговор она тут же запишет.)
— Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.
— Зачем?
— Я уезжаю.
— Уезжаете? Куда?
— Ну это… Приезжайте. Соня приедет.
— Знаете, я не люблю таких проводов.
— Мне нужно многое сказать вам.
— Можно было заехать ко мне.
— Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.
— Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймёте.
— Ничего. Вы поймёте тоже.
Когда Бениславская это фиксировала в дневнике, она, конечно, не знала, что это разговор двух самоубийц. Между тем обречённость двух говорящих сквозит в каждом слове.
3 ноября Есенин уже в Ленинграде, селится у сахаровского знакомого, в его же доме на углу Французской набережной.
Зовут знакомого Иван Уваров.
Первый день — пил, второй день — пил.
Александру, сыну от Нади Вольпин, соседи по этажу спустя годы рассказали, что Есенин приходил в отсутствие матери посмотреть на своего ребёнка.
Шестой этаж без лифта. Нянька пустила.
На третий день Есенин пропал.
Уваров, которому Сахаров велел Есенина беречь, бросился искать пропащего поэта.
Выбежал к Неве, метался там, вглядывался в лица. Наконец видит: навстречу в одном костюме — а погода ледяная, пронизывающая, воздух со вкусом снега — идёт Есенин.
— Что с тобой, Серёжа?!
Спокойно ответил:
— Хотел утопиться в Неве. — И, помолчав, добавил: — Холодно.
Глава седьмая
«Откуда взялась эта боль…» 1925-й: финал
Умереть — не такое простое дело, как иногда кажется.
Может, прощальные стихи о цветах опять показались Есенину не самыми точными.
Нужно ещё лучше сочинить, точнее.
Эти — пока ещё жалостливые, человеческие.
А надо, чтобы от человека ничего уже не осталось.
Помимо финального стихотворения Есенин к тому моменту всё уже написал.
Нужно спокойно отдавать себе в этом отчёт.
У Есенина было органическое, природное понимание нужного и лишнего.
Это о Пушкине, о Лермонтове можно говорить, что могли бы больше, не успели.
Вообразить, что мог ещё сделать Есенин, нельзя.
Никакой прозы Есенин не мог написать: у него и раньше не хватало на это терпения, а теперь и сил уже не было. Да и зачем ему было становиться средним прозаиком, если он гениальный поэт?
Разработал и закрыл крестьянскую тему.
Разработал и закрыл «космическую» или, иначе, мессианскую тему.
Разработал и закрыл имажинистскую школу.
Разработал и закрыл для себя, ещё в начале 1925-го, советскую, революционную тему. Месяц жил у Чагина на даче, месяц Чагин его уговаривал написать что-нибудь гражданское, хоть бы и про урожай, — ни строчки не написал.
Персидскую, кавказскую тему Есенин тоже для себя разработал и закрыл.
Элегическую, пушкинскую тему возвращения — разработал до конца и закрыл.
Он сделал столько, сколько мог, «больших» поэм; когда говорят о «необычайной работоспособности» Есенина в последние годы, совершают нехитрый подлог, объединяя 1924-й и 1925-й. Между тем и все «большие» поэмы последнего периода («Поэму о 36», «Песню о великом походе», «Анну Снегину»), и почти все «маленькие» за то же время (семнадцать из двадцати) он сочинил в 1924 году. В 1925-м этот последний, предсмертный выплеск сошёл на нет: за исключением «Сказки о пастушонке Пете…», которую, право слово, к шедеврам не отнесёшь, сочинялись чаще всего короткие лирические стихи.
В последний год жизни Есенин не то что не приступил ни к одной поэме — даже не задумал ни одной серьёзной вещи. Он только сократил «Чёрного человека», написанного ещё в 1923 году.
Всё.
Обещал в Госиздате пятисотстрочную поэму «Пармён Крямин» — но это же всё умственные вариации на тему Прона Оглоблина — одного из главных героев «Анны Снегиной». Он даже не приступал к ней. Он сразу читал написанное хоть кому-нибудь, но о «Пармёне Крямине» не слышали ни Бениславская, ни Толстая, ни Берзинь.
Обещал что-то в очередной раз то Евдокимову, то Воронскому. На самом деле Есенин только себя уговаривал, что он — напи-и-ишет, он ещё сможет!
Алкоголики так себя ведут.
У Есенина в работе не было ровным счётом ничего.
Всё, что имелось, он, оставив надежду завершить, отнёс к Изрядновой в печь.
Выдав последний зимний цикл — на ледяной, декабрьской ноте закончил.
Что ему нужно было сделать ещё?
Он же не Тихонов Николай, не Всеволод Рождественский, чтобы со временем превратиться в уставшую, выхолощенную самопародию.
Он не такой живучий, как Пастернак, — у Есенина и старт более ранний, и рывок более быстрый, и надрыв более жёсткий, и финал — им самим предопределённый.
Ну ответьте же себе честно: куда ещё надо было отправиться Есенину на своём поэтическом пути?
Ещё раз жениться — и написать стихи о жене?
Влюбиться в очередную актрису и посвятить ей стихи про имя, свистящее, как ноябрь?
Сочинить поэму о Будённом?
Поселиться в деревне и выдать цикл жизнерадостных стихов о рыбаках?
«Маленькой поэмой» о первом тракторе на деревне всех удивить?
Переквалифицироваться в детского поэта — и соревноваться с Корнеем Чуковским?
Начать писать эпиграммы на пролетарских поэтов и «напостовцев»?
Открыть свой курс в Литературном институте?
От всего перечисленного, когда это применяется к Есенину, веет тошнотворной тоской.
Он не мог уйти ни в драму, ни в сценарную работу, как ушли, скажем, Шершеневич и Мариенгоф.
Он не мог, как Ходасевич, засесть за биографию если не Державина, так, к примеру, Аполлона Григорьева, Петра Вяземского или кого там — Льва Мея (в последний год жизни увлёкся этим замечательным поэтом).
Он не мог уйти в частную жизнь — никого не любил.
Он не мог уехать ни за границу, ни на Байкал, ни в Сибирь — никуда.
В монастырь не мог уйти.
Выбора он себе не оставил.
Между прочим, в Ленинграде никаких дел у него не было — вообще.
Он поехал туда умирать — подальше от дома.
В Ленинграде прохладно, ветрено; там всё не так быстро разлагается, как в Москве.
Но в этот раз не сложилось.
Что ж делать-то?
Ну, встретился с Клюевым. А с кем же ещё, после Мариенгофа?
Клюев сказал после посещения Есенина: «…одна шкура осталась от человека».
Человека уже не было, человек уже умер, но ещё болтался на сквозняках, как стираное-перестираное, обледеневшее бельё.
Зашёл в гости к супругам Устиновым — с Георгием был знаком ещё со времён Гражданской, когда собирался вступить в партию.
Устиновы жили в гостинице «Англетер» на Исаакиевской площади.
Той самой, где когда-то Есенин с Дункан останавливался.
Не то чтобы он присмотрел себе место и осознанно решил: сюда приеду в другой раз, в «Англетер».
Но на самой последней страничке подсознания, в уголке, бесцветным карандашом галочку поставил.
Ангелы какие-то в этом названии слышатся: тело, литера, глотка, терра.
* * *
6 ноября Есенин вернулся в Москву.
По возвращении снова пошёл к Асееву.
Есенина преследует что-то вроде навязчивой идеи: раздать все долги, со всеми проститься, перед всеми извиниться.
Асеев вспоминает: «…он имел вид усталый и несчастный».
Поздоровался неожиданным образом — протянул руку и грустно представился:
— Свидригайлов.
«…улыбнулся… собрав складку на лбу, виновато и нежно сказал:
— Я должен к тебе приехать извиниться. Я так опозорил себя перед твоей женой. Я приеду, скажу ей, что мне очень плохо последнее время! Когда можно приехать?
Я ответил ему, что лучше бы не приезжать извиняться, так как дело ведь кончится опять скандалом.
Он посмотрел на меня, сжал зубы и сказал:
— Ты не думай! У меня воля есть. Я приеду трезвый. Со своей женой! И не буду ничего пить. Ты мне не давай. Хорошо? Или вот что: пить мне всё равно нужно. Так ты давай мне воду. Ладно? А ругаться я не буду. Вот хочешь, просижу с тобой весь день и ни разу не выругаюсь?
В хриплом полушёпоте его были ноты упрямства, прерываемого отчаянием».
Асеев согласился, и Есенин немедленно повёл его в пивную.
Кажется, с Есениным был Приблудный.
Асеев признаёт: за всё время их общения — говорили о поэзии — Есенин действительно совсем не ругался матом, словно что-то доказывая не только ему, но и себе; более того, с пяти кружек пива не очень даже захмелел.
Впрочем, замечает Асеев, сразу после расставания Есенин устроил шумную драку — прилюдно избил того самого своего спутника.
Так что к жене Асеева он так и не попал.
Все наблюдавшие в тот ноябрь быт Сергея и Софьи с печалью признают: скандалы не прекращались ни на день.
Через день Есенин уходил из дома и ночевал у друзей.
Чаще всего у художника Георгия Якулова.
Круг тех дней: Василий Наседкин, Иван Касаткин, Павел Радимов.
Даже с Пильняком встретился однажды — и скандала не случилось.
То ли вид у Есенина такой был, что Пильняку становилось его жальче, чем себя. То ли у Пильняка чувство к Толстой выгорело. То ли и то и другое.
На очередном круге есенинских метаний по Москве Виктор Шкловский застал его рыдающим на Тверской.
— Пушкин, за что ты меня погубил? — повторял Есенин.
К 20 ноября стало ясно, что ни заступничество Луначарского, ни письмо Вардина своей роли не сыграли — судья Липкин твёрдо решил наказать Есенина за дебош у дверей купе дипкурьера Рога.
Родственники уговорили Есенина лечь в психиатрическую лечебницу: невменяемых не судят.
Сёстры, Соня, Берзинь выдохнули — ну хоть таким образом его урезонить.
Может, хорошо, что он этого Рога последними словами покрыл.
За несколько дней до лечебницы Есенин ещё раз заходил к Мариенгофу — с бутылкой шампанского.
Мариенгоф пить не хотел — утро, и Есенин выпил всё сам.
Ухнув стаканом об стол, вдруг заметил на стене ковёр с большими красными и жёлтыми цветами.
Мариенгоф:
«Есенин остановил на них взгляд. Зловеще ползли секунды, и ещё зловещей расползались есенинские зрачки, пожирая радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А чёрные дыры зрачков — страшным, голым безумием.
Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и, подавая её мне, прохрипел на ухо:
— Вытри им носы!
— Сережа, это ковёр… ковёр… а это цветы…
Чёрные дыры сверкнули ненавистью:
— А!.. трусишь!..
Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
— Размозжу… в кровь… носы… в кровь… размозжу…
Я взял салфетку и стал водить ею по ковру — вытирая красные и жёлтые рожи, сморкая бредовые носы».
Поэт Владимир Кириллов, в те же дни встретивший Есенина в столовой Союза писателей, вспоминает, как тот «с каким-то ожесточением пил стаканами водку» и в какой-то момент потерял сознание.
Господи! Сознание потерял!
«…отнесли его на руках в одну из комнат и уложили на диван».
Кириллов продолжает:
«На следующий день я опять его встретил в этой же столовой. У Есенина был мрачный и болезненный вид, но был он совершенно трезвый. Он увлёк меня в один мало освещённый и безлюдный уголок столовой и тихим охрипшим голосом стал говорить о себе:
— Я устал, я очень устал, я конченый человек.
— Ты отдохни, перестань пить, и всё пройдёт.
— Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто».
24 или 25 ноября Есенина последний раз видел Сергей Городецкий — столкнулись на Тверской. Городецкий записал без обиняков: «Вид у него был скверный».
И вдруг в те же дни Есенин начинает составлять план журнала, который хочет выпустить.
Наверняка Сонечка, чтобы отвлечь его от очередной прогулки в город, которая могла невесть чем кончиться, напомнила:
— Серёжа, а журнал? Помнишь, говорил, что хочешь журнал свой?
— Да, журнал.
— Давай составим план. Не ходи пока никуда.
— План?
Достали чистую бумагу, карандаши, чтобы записывать всё.
Развеселился, как в детстве.
Какая хорошая игра!
Итак, что будет в журнале?
Стихи Есенина, Наседкина, Грузинова. Статья Есенина и статья Грузинова. Репродукции картин Петра Кончаловского. Статья Дмитрия Кончаловского о современной живописи.
…Это всё ничего не значило.
Журнал он не смог выпустить и в куда более благоприятные годы, при полном способствовании тогда ещё всесильного Троцкого и при разрешении Накорякова. Эти мечтания не столько говорят о возможных перспективах Есенина, сколько вопиют об отсутствии всяких перспектив.
Какой, боже мой, журнал?
Какая статья Есенина?
Последнюю опубликованную статью Есенин написал в 1921 году!
Что за отдел поэзии такой — из Грузинова и Наседкина?
А что там ещё, в этом отделе?
Софья Толстая сидела с Есениным, как самая терпеливая няня, счастливая, что хоть на час его отвлекла; высчитывала расходы на типографию, на бумагу…
Он смеялся, потирал руки.
Так неизлечимо больным рассказывают, что следующим летом они поедут куда-нибудь в горы.
Сама Толстая тем временем писала Волошиным в Коктебель, прямо признаваясь, что приехать к ним они с Есениным никак не могут, потому что ничего, кроме пьянства и скандалов, Волошины не увидят.
Хоть что-то она уже понимала.
Зашёл к ним в гости Юрий Либединский; пока Софья была рядом, говорили про деревню, про колхозы. Есенин казался заинтересованным, переспрашивал, вглядывался в собеседника.
Но едва она отошла, тут же пожаловался:
— Борода надоела.
— Какая борода? — не понял Либединский.
— Какая-какая. Смотри. Раз борода, — и показал на большой портрет Льва Толстого. — Два борода, — показал на групповое фото семьи Толстых. — Три! Четыре! Пять! Шесть!.. С велосипедом! Верхом! С сохой! Надоело!
Либединский: «Я ушёл в предчувствии беды».
* * *
Последнее публичное выступление Есенина было в Доме печати.
Мероприятие значилось как вечер современной поэзии, поэтому выступавших было много, и ему пришлось дожидаться своей очереди.
После первого отделения его видели в фойе.
Вспоминает литературовед Евгений Балабанович: «…он сел на первый попавшийся стул чуть ли не в центре фойе. Меня поразило лицо поэта. Это был преждевременно постаревший, очень усталый человек. На лице резко обозначились морщины, и самое лицо было серым, одутловатым. Есенин казался глубоко ушедшим в себя. Он точно не видел окружающих. Мимо поэта ходила публика, но Есенин ни на кого не обращал внимания, и к нему никто не смел подойти».
Грузинов добавляет: «Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдётся… Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот».
Когда Есенин стал читать последнее стихотворение — «Синий туман, снеговое раздолье…», — он остановился перед последними строфами и замолчал.
Он будто разучился говорить.
Ему надо было произнести вслух вот это:
…Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей не радей, —
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас, —
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
Есенин смотрел поверх зала.
Зал смотрел на него.
Все молчали.
Он собрался с силами и еле слышно дочитал.
Публика бешено аплодировала.
Есенин, не оглядываясь, ушёл за кулисы.
Грузинов констатирует: «Он прощался с эстрадой».
26 ноября Есенин лёг на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета по адресу: Божениновский переулок, дом 9.
Накануне заходил к Миклашевской. Просил, чтобы навещала его.
Та ни разу не пришла.
Потом, уже после его смерти, сказала: думала, будет Толстая.
И правильно думала.
Какой с Миклашевской может быть спрос?
Заходила Толстая, сёстры заходили, Наседкин.
Мариенгоф с Никритиной были — перебесившийся от своих обид Анатолий понял, что лучше друга у него не было и вряд ли будет.
Никритина записала, что у Есенина навязчивые мысли о самоубийстве.
О самоубийстве вообще.
Он сидел и рассуждал, что есть такие больные люди, которые себя убивают.
Мариенгоф и Никритина осторожно поддерживали разговор.
28 ноября в клинике Есенин пишет стихотворение «Клён ты мой опавший…» — про то, как сам себе он казался клёном, «только не опавшим», каким он стал, «а вовсю зелёным».
В последний день ноября три тома собрания сочинений Есенина уходят в печать.
* * *
2 декабря, в очередной приход Софьи, Есенин предлагает ей развестись.
Два с половиной месяца уже прожили — ну сколько можно! Долго! Очень долго!
Кое-как Софья уговорила его подождать, подумать, не спешить.
Дома рыдала.
Надеялась: успокоится, всмотрится в неё, поймёт, как она любит его; пожалеет, наконец.
Он протянул ещё два дня.
5-го опять вдрызг разругались — с его подачи.
Он бешено винил её во всём.
Получалось, что это она упекла его сюда.
А в клинике всё время горит свет!
В его одноместной палате всё время открыты двери!
Все приходящие в больницу проходят мимо его палаты и смотрят на него!
Все!
И она — чужая, ненужная, влюблённая и за это ещё более презираемая — тоже смотрит и смотрит своими влюблёнными толстовскими глазами!
Недавно ещё кричавший Евдокимову, что за границу не поедет ни за что, теперь Есенин снова передумал: надо уезжать отсюда. За границу! Надо уезжать, твердил он.
Там в палатах не горит свет, там закрыты двери, там никто на него не станет смотреть, там нет этой постылой жены, а есть какая-то другая, которая его ждет, жалеет, любит.
После «Клёна…» Есенин пишет в клинике ещё несколько стихотворений, все любовные, и все не о Софье. А если о ней — то вот так:
Толстая безропотно, с истинно христианским терпением всё это сносила, не высказав ни единого упрёка.
Но ещё через день, когда он при посторонних кричал на неё, не выбирая слов, написала, кусая губы, записку: «Сергей, ты можешь быть совсем спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».
Даже здесь, в этой записке, была надежда, что он её окликнет, позовёт.
Прислал ответное письмо: мол, прости, прости, мне тоже без тебя плохо.
Это всё, что нужно было её сердцу для абсолютного счастья.
Но у Есенина уже новые планы — к чёрту весь этот брак, к чёрту.
За границу всё равно не пустят. Тогда… Кавказ?
Нет, Ленинград, решено.
Он ждёт, этот город.
7 декабря Эрлиху приходит телеграмма: «Немедленно найди 2–3 комнаты, 20 числах переезжаю жить Ленинград телеграфируй — Есенин».
Перед нами очевидная болезненная попытка второй раз войти в одну реку.
Сначала возникает заграница.
Потому что помнил, с каким чувством вылетал туда и как там, пусть всего несколько раз, особенно в самом начале, было хорошо, свободно, одиноко. А как пели «Интернационал»! Как ходили к лучшим портным! Как в ванну забрался — а там пены столько, что можно всю Тверскую вымыть.
А помылся, свистнул — и Кусиков появился. Надоел Кусиков — убежал от него.
О том, что за границей он проживал, прожигал, тратил налево и направо деньги Айседоры, Есенин не думал.
О том, что там нет никакого Евдокимыча, никакого Воронского, никакого Чагина, никакого Кирова, никакого Дзержинского, никакого Луначарского, никакой треклятой советской власти, которая платит по рублю за строку, думать не желал.
Или Кавказ?
Как хорошо было на Кавказе!
Особенно в тот раз, когда впервые приехал к Чагину.
Там эти чудесные грузинские поэты, «Голубые роги», коровьи глаза Тициана Табидзе, невозможные застолья, вино, от которого не пьянеешь…
И Абхазия! И Азербайджан! И Персия зовущая!
То, что в следующий раз он где-то там пытался утопиться, а потом, в другой заезд, ещё и с веранды бросался оземь — это не важно, это второстепенное, третьестепенное.
А Ленинград, Петроград, Петербург?
Это ж было совсем недавно, позавчера! Надо только оглянуться!
Он был такой юный, такой красивый, такой свежий.
От него константиновским лугом пахло, яблоком, Яблочным Спасом.
Надо снова туда собираться.
9 декабря, вдруг потеплевший к жене, Есенин пишет ей записку: «Соня! Пожалуйста, пришли мне книжку Б.».
По свидетельству Софьи Толстой, последние книги, которые читал в своей жизни Есенин, — это два томика стихов Блока.
…А то ведь явишься к Александру Александровичу — и на память не процитируешь, чем ему обязан, чему научился у него.
Есенин, пришло время признаться, научился у Блока очень многому.
Это ничего, гений у гения может поучиться, им можно.
Например, научился графике.
(До той поры Есенин чаще работал акварелью или маслом.)
Поэма «Двенадцать» сделана, конечно, в графике, отточенным карандашом, в чёрно-белой гамме: «Гуляет ветер, порхает снег, / Идут двенадцать человек. / Винтовок чёрные ремни, / Кругом огни, огни, огни…»
Графикой сделаны и поздние революционные вещи Есенина — и «Баллада о 26», и «Поэма о 36» с их точёными линиями и резкими углами, в том числе ритмическими.
Равно как и частушечный, раёшный, скомороший перепляс есенинский «Песни о великом походе», безусловно, будет апеллировать всё к той же поэме «Двенадцать».
Есенин научится у Блока городской музыке.
«Москва кабацкая» — это, конечно же, цикл романсов (хотя там гармонист «пальцы льёт волной»). Это — Блок с его кабаками и вконец опустившимися незнакомками («Излюбили тебя, измызгали…» — а с Блоком, тварь такая, ещё таинственной была, ещё надушенной, туманной).
«Чёрный человек» — тоже, безусловно, Блок (интонационно — «Да, я мёртв», а смыслово — частая у Блока тема двойников).
Наконец, главное.
Последние годы, при всём непрестанном пьяном мандраже и гонке куда-то, в чём-то главном — в стихах, во взгляде — Есенина всякий раз, когда он бывал трезвым хотя бы час, характеризовала стоическая предсмертная несуетность.
Столь же несуетно в преддверии смерти вели себя и Пушкин, и Лермонтов; но они были сотню лет назад, а Блок — только что, почти на глазах.
Он показал, как это делается.
Связь Есенина и Блока была незримой, но неотвязной.
Блок будто бы проводил Есенина через всю его жизнь.
В своё время Блок встретил его из Москвы — «чистого, звонкого, голосистого» (блоковские эпитеты).
Теперь приходила пора встретить его снова: без чистоты, без звона, без голоса.
Это ничего. Это жизнь. Это смерть.
* * *
18 декабря Толстая в очередной раз пришла навестить Есенина, принесла ему домашние угощения, постиранное бельё.
Он отказался к ней выходить.
Подождала час.
Не вышел.
Возвратившись домой, она решает покончить жизнь самоубийством.
Пишет прощальное письмо:
«Я думала сделать это, ничего вам не объясняя, пусть бы вы думали, что это минута ненормальности, но зная, что вас замучают вопросы, сомненья, догадки и вы будете больше мучаться, чем если я скажу вам всю правду. Да, мама, я ухожу… я встретила Сергея. И я поняла, что это очень большое и роковое. Это не было ни чувственностью, ни страстью. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Я знаю, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. И незаметно построила и для себя. Я всю себя отдала ему. Я совсем оглохла и ослепла, и есть только он один. Теперь я ему больше не нужна, и у меня ничего не остаётся. И самое страшное, у меня нет сил искать.
Если вы любите меня и если после смерти моей моя просьба вам дорога, то я прошу вас ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чём не винить. Что от того, что он пил и пьяным мучил меня. Он любил меня, и любовь его всё покрывала. И я была счастлива, безумно счастлива. Умирая, благодарю его и за всё его прощаю…»
Написав это, Толстая задумалась — а как это делается?
Верёвкой? В ванной? Ножом можно? Это удобно?
Измучившись, свернулась на кровати и снова рыдала.
Позвонили в дверь.
Принесли записку от Есенина.
Бросилась — всё лицо красное; раскрыла, замирая сердцем…
Там было написано: «Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю и поэтому нецелесообразно платить лишние деньги, тем более повышенно».
Всё это как-то разом её отрезвило.
Не то чтобы она, стеная, стала повторять: «Боже, какое ничтожество! Какой подонок! Какой идиот!» — нет.
Просто эта записка парадоксальным образом вернула ей рациональное сознание.
Пошла, выпила воды. Целый стакан, большими глотками.
— Да, действительно, ведь я его прописала.
Да, надо выписать.
К чему платить лишние деньги.
Пусть будут лишние деньги.
Пусть будут.
* * *
От Эрлиха пришла ответная телеграмма: «Приезжай ко мне — устрою».
Надо было срочно сматываться отсюда.
Всё равно ведь эти сволочи, работающие на дипломатического курьера Рога, доберутся до него.
Или Толстая опять придёт, будет рыдать.
Заявились недавно посыльные от Зины Райх — требовали денег на содержание детей. Если точнее — на содержание Тани. Знали, что, если упомянуть Костю, Есенин взбесится и будет орать про чужого ребёнка.
Всем надо только денег.
Родители недавно писали — им тоже надо денег.
Матери — на другого сына, наверняка.
И сёстрам надо денег.
Сначала Есенин уговорил отпустить его с врачом в Госиздат — по делам.
Отпустили.
Пришёл к Евдокимову и попросил никогда, никому, ни при каких условиях его денег не выдавать.
Вернулся с врачом обратно.
Но покоя всё не было.
19 декабря Есенин из клиники сбежал.
Оказалось, всё просто. Переоделся для прогулки. Смешался с толпой посетителей, выходящих за ворота, — и вот уже свободен.
Хорошо, когда ты не псих, а просто прикидываешься.
Просто прикидываешься.
Просто прикидываешься.
Из месяца в месяц…
Первым делом в ближайшей пивной с огромным удовольствием наелся капусты с пивом и отправился… правильно, к Мариенгофу.
Теперь у него опять был, можно сказать, друг: изломанный, как старая игрушка, найденная где-то за шкафом; в сущности, ненужный. Но… он такой один: можно сказать, из детства.
Прятаться Есенин решил у него.
В больнице объявили тревогу: пропал поэт, за него такие люди просили — и нет его. Позор.
Бросились искать.
Попросили помочь Матвея Ройзмана.
Тот обзвонил всех, у кого были телефоны, — Есенина нигде не было.
Но Ройзман уже догадывался, где Сергей может скрываться. Он же помирился с Толей…
Есенина вернули в больницу.
20 декабря его пришла навестить Берзинь.
Отведя её в свой кабинет, врач Александр Яковлевич Аронсон спокойно сообщил:
— Сергей Александрович неизлечимо болен, и нет никакой надежды, что он поправится.
Она трижды переспросила.
Аронсон трижды повторил: надежды нет.
В истории болезни у Есенина значилось: белая горячка и алкогольный галлюциноз.
Матвей Ройзман вспоминал, что Аронсон в разговоре с ним назвал диагноз: «ярко выраженная меланхолия». Сегодня это называется маниакально-депрессивным психозом или биполярным расстройством личности.
21 декабря Есенин вновь самовольно покинул клинику.
Через пару часов уже был полноценно пьян.
Напившись, снова заявился к Евдокимову — тот вспоминает: «…злой, крикливый», — и уже не на словах, а в письменной форме затребовал никому его денег больше не отдавать.
От десяти тысяч рублей — колоссальной суммы гонорара за собрание сочинений — оставалось всё меньше.
Есенин ухитрился в кратчайшие сроки прогулять по тем временам целое состояние.
Вечером того же дня его видели в двух местах.
Сначала на заседании правления Союза писателей.
Поэт Семён Фомин: «…в 11 часов вечера в Доме Герцена я читал свои стихи. Неожиданно вошёл расстроенный чем-то, удручённый Есенин. Сел у входа, послушал минут пять, несколько раз пытался что-то сказать».
Сказать ничего не получалось. Есенина увели.
Писатель Семён Борисов: «В клубе, внизу, я нашёл Есенина. Он сидел за столом, уронив на руки взлохмаченную голову. Когда я подошёл, он поднял на меня голову, и более жуткого, истерзанного, измученного человеческого лица я не видел… Глаза были совершенно красные, веки опухшие, щёки совершенно втянулись, кожа была грязно-жёлтого цвета. Безумным блуждающим взором посмотрел он на меня…»
По дороге в Померанцев переулок Есенин с кем-то подрался и попал в милицию.
Отпустили без протокола.
* * *
По большому счёту есть два варианта реакции современников на отъезд Есенина в Ленинград.
Первая — чуть ироническая — от Василия Наседкина, как бы пересказывающего планы Есенина: «В Ленинграде он, возможно, женится, только на простой и чистой девушке. Через Ионова устроит свой двухнедельный журнал, будет редактировать, будет работать».
Никакого журнала «через Ионова» быть не могло в принципе — Ионов таких вещей не решал. О «простой и чистой девушке» умолчим: кому здесь нужна ирония…
Вторая — удивлённая и горькая — от Воронского: «Перед отъездом в Ленинград я спрашивал его по телефону, зачем он едет туда, но внятного ответа не получил. Правда, он был нетрезв».
Самая спокойная, констатирующая факт, реакция у Анны Изрядновой: «Видела его незадолго до смерти. Сказал, что пришёл проститься. На мой вопрос: „Что? Почему?“ — говорит: „Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное умру“».
Попросил её беречь и не баловать сына.
В ночь на 23 декабря Есенин ещё раз появился в Доме Герцена.
Застал компанию литераторов. За столом сидели издатель Сергей Поляков, сын коменданта Дома Герцена Константин Свирский, поэт Евгений Сокол.
Есенин опять был пьян; когда наливал себе вино — руки сильно дрожали.
Однако внимательно всех оглядывал.
Выглядел, как всегда в последнее время — чудовищно.
Что-то говорил — о себе, о Ширяевце, о поэзии; потом задал один вопрос:
— Умру — жалеть будете?
Когда ресторан стал закрываться, потащил Сокола с собой — благо, тот оказался соседом по переулку и ему несложно было зайти.
— А как жена? — спросил Сокол.
— Никак, — сказал Есенин. — Мы разводимся… Пойдём.
Было нужно, чтобы кто-то находился рядом. Чтобы не ложиться к Соне в кровать. Чтобы не повеситься раньше времени. Чтобы не воткнуть себе нож в горло на кухне.
Сидели за столом, ощущения были тягостные, еле двигался.
Иногда надолго замолкали, Есенин даже, кажется, задрёмывал — Сокол поднимался, чтобы тихо уйти; но хозяин тут же встряхивал головой, поднимался, усаживал гости:
— Ещё посиди, ещё. Что ты хочешь? Если устал — ляг вот здесь на диван…
— Серёж, у меня дом рядом.
— Нет-нет, побудь здесь. Ещё немножко.
Сокол еле-еле уговорил отпустить его в шесть утра.
— Постой здесь, — попросил Есенин, когда Сокол уже обулся.
Вдруг выяснилось, что в доме спит сестра Есенина Шура.
Есенин разбудил её, вывел, полусонную, на кухню и только тогда сказал Соколу:
— Иди. Привет.
Около девяти проснулась Софья.
Увидев, как она прошла из комнаты в ванную, Есенин тут же оделся и ушёл из дома.
Проспавший урывками в лучшем случае часа полтора, он отправился в Госиздат — забирать очередную часть гонорара.
Евдокимов сказал, что деньги будут только после обеда.
В очередной раз обсудили верстающееся собрание сочинений. Евдокимов пообещал выслать гранки. Спросил, будет ли автобиография.
Есенин отмахнулся:
— Я писал автобиографии… Всё ложь, Евдокимыч, ложь!.. Любил, страдал, пьянствовал… Обо мне напишут ещё!.. Напи-ишут!
Кажется, эта фраза ему понравилась самому, и за этот день он повторил её ещё то ли дважды, то ли трижды.
В Госиздате работал писатель Александр Тарасов-Родионов; Есенин сообщил и ему, утащив в пивную:
— Обо мне напи-ишут! Ой, напишут!..
Третьим, кто услышал этот рефрен, вроде бы оказался Василий Казин, хотя, возможно, пересказывал со слов Евдокимова.
Дождавшись, наконец, открытия кассы Госиздата, Есенин пристроился в очередь, где уже стояли в числе прочих Пильняк, поэты Герасимов и Кириллов.
«Я заметил, — вспомнит Кириллов о Есенине, — что он чрезвычайно возбуждён, глаза лихорадочно блестят, движения резкие и неестественные. Я намеренно не подходил к нему, зная, что говорить с ним будет и трудно, и неприятно. Но Есенин сам увидел…»
Евдокимов:
«Он обнял попеременно Пильняка, Герасимова, меня, расцеловались… Я шутливо толкнул его в спину „для пути“.
— Жди письма, — сказал, уходя, Есенин и, свесив голову на грудь, заковылял к выходу пьяными нетвёрдыми шагами».
— Ну, прощайте, — сказал всем, оглянувшись.
Напротив Камерного театра — судьба подгадала, чтобы не расстались, не простившись, — встретил Мариенгофа.
Тот, сидя на скамейке, ждал свою Никритину.
Помолчали минуту.
Предполагается, что в пространстве звучала незримая музыка; но нет — ничего не звучало. Было холодно и неприятно.
— Пойду с ним попрощаюсь, — сказал Есенин.
— С кем, Серёж? — спросил Мариенгоф, ёжась.
— С Пушкиным.
Они кивнули друг другу. Не целоваться же!.
В пять вечера Есенин вернулся в Померанцев.
Ходил туда-сюда злой, собирал вещи, не глядя в глаза Софье и даже с Шурой не общаясь.
Софья несколько раз порывалась помочь.
— Давай я, — шёпотом.
Сквозь зубы:
— Отойди.
Через 15 минут зашёл Наседкин, на днях расписавшийся с Катей Есениной.
Есенин выписал ему чек на 750 рублей и продолжил собираться, путаясь и по десять раз перепроверяя какие-то вещи: взял, не взял.
Наседкин запомнил, что Есенин говорил несуразности и был почти невменяем.
Так и напишет: «Почти невменяем».
Сестра Шура: «Сказав всем сквозь зубы „до свидания“, Сергей вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь».
Вещи, видимо, помог снести Наседкин.
Большой дорожный кожаный чемодан с одеждой. Брезентовый чемодан с рукописями, перепиской, бельём и туалетными принадлежностями. Маленький тёмно-коричневый чемодан с обувью. Средних размеров кожаный чёрный чемодан со всем подряд.
Шура и Софья выбежали на балкон.
Есенин грузил вещи на извозчика и наверх смотреть не хотел.
Сестра почему-то крикнула:
— Прощай!
Он, наконец, запрокинул голову и улыбнулся.
Уселся, пихнул извозчика в спину.
У него был ещё большой запас времени.
В другой раз Есенин отправился бы в привокзальную пивную и засел там.
Но не в этот.
Сначала заехал в квартиру Мейерхольда.
Всеволода и Зины, слава богу, не было.
Домработница еле узнала Есенина, поначалу вообще не хотела впускать.
Последнюю встречу дочь запомнила.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он ей.
«…сел, не раздеваясь, прямо на пол, на низенькую ступеньку в дверях. Я прислонилась к противоположному косяку. Мне стало страшно, и я почти не помню, что он говорил, к тому же его слова казались какими-то лишними, например, он спросил: „Знаешь ли, кто я тебе?“
Я думала только об одном — он уезжает и поднимется сейчас, а я убегу туда — в тёмную дверь кабинета.
И вот я бросилась в темноту. Он быстро меня догнал, схватил, но тут же отпустил и очень осторожно поцеловал руку».
Оставив дочь, пошёл прощаться с Костей.
Костя был в детской комнате. У него был диатез, и он держал руки над медицинской лампой.
Есенин посмотрел на него несколько секунд молча и вышел, ничего не сказав.
Последним, с кем Есенин простился в тот день, был художник Георгий Якулов.
Встреча у Айседоры случилась здесь, у него в мастерской. Надо было навестить это место, тот самый диван погладить, где впервые прилёг к ней на колени.
К тому же последнее время Георгий часто пускал Есенина на ночлег. Как не обнять такого товарища в последний раз?
Обнял.
* * *
Случайно совпало, что Александр Сахаров ехал в Ленинград тем же поездом, но в другом вагоне. Встретились на платформе, поговорили о чём-то, разошлись.
Уже в Ленинграде бросился искать Есенина на платформе, надеясь, что тот поедет к нему.
Но тот — пропал.
Оказывается, сразу направился к Эрлиху.
Поезд прибыл в 10.40. В половине двенадцатого уже был у Эрлиха: улица Бассейная, дом 29/33, квартира 8.
Эрлиха не было дома, но Есенина впустила предупреждённая домработница.
Есенин оставил свои вещи и записку: «Вова, я поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Фёдорова. Жду тебя там».
Ресторан Фёдорова был на Малой Садовой, дом 8.
Есенин приехал туда. Ресторан оказался закрыт.
Делать нечего — поехал в «Англетер» к Устиновым.
Спросил у портье, здесь ли живёт Устинов.
— Живёт. Его номер 130.
— Я знаю, — ответил Есенин. — Свободные номера есть?
Номер был. Пятый. Именно в нём останавливались с Айседорой в 1922-м. Снова совпадение.
Зачем он заселился, если оставил вещи у Эрлиха?
А чего ему было делать? Вдруг Эрлих пропадёт до самого вечера? Гулять по Ленинграду, пока тот не явится?
Отдыхать не стал — где-то раздобыл четыре полубутылки шампанского и тут же поднялся этажом выше, к Устиновым.
— Пойдёмте ко мне!
Был возбуждён, улыбался, говорил больше всех.
Впрочем, даже это не ввело Устинова в заблуждение — он уже знал о стремительных переменах в есенинском настроении.
В своём номере Есенин рассказал Георгию и его жене Елизавете, что развёлся с Толстой, что с концами перебрался сюда, что у него большие планы.
Пил в основном сам.
Днём отправил Эрлиху записку с посыльным: «Вова! Захвати вещи ко мне в гостиницу».
Жить у Эрлиха передумал. Ему тут понравилось.
Уже к часу приехал Эрлих.
Посидели совсем немного.
Эрлих:
— Поедем ко мне на Бассейную, хоть в гости.
Есенин:
— С Жоржем хочу побыть, мы старые друзья. С ним, с Лизой. На Бассейную их сложно будет привезти. Тут буду. Сам приходи. Здесь просторней.
Днём Есенин с Устиновой съездили за продуктами — приближались праздники.
По дороге рассказывал, что сестра Катя вышла замуж, и смеялся, что сам от этих проблем избавлен навсегда — он был уже трижды женат, а больше по закону нельзя.
Есенин купил гуся, коньяка, шампанского, закусок, разного вина.
Вечером, после четырёх, снова все собрались: Эрлих, Устиновы, их знакомый — журналист Дмитрий Ушаков, старинный друг Гриша Колобов, тот самый, у которого был свой салон-вагон, его жена.
Просидели до одиннадцати.
Есенин говорил о Пушкине («Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был большим профессионалом, чем мы») и о Ходасевиче («Вот дьявол! Он моё слово украл! Я всю жизнь искал это слово, а он нашёл! Жидколягая!»).
Постепенно стали расходиться. Когда остались Устинов и Эрлих, Есенин читал новые стихи и «Чёрного человека».
Устинов пишет, что впечатление было «тягостным».
Гусь, ещё не приготовленный, лежит в углу, на столе вино, закуски — и звучат строчки о человеке, утратившем не просто синь очей во мгле, а себя самого.
Эрлих остался ночевать с Есениным.
Когда уже потушили свет, Есенин говорил о двух вещах: о журнале, который хочет издавать, и о смерти.
Заснули не очень поздно.
* * *
Есенин проснулся в пять утра.
Эрлих ещё спал.
Пошёл к Устиновым в красном халате, поднял их. Проснулись, не стали ругаться.
Поговорили часок.
Упросили Есенина ещё отдохнуть.
Он вернулся к себе, растолкал Эрлиха.
Было шесть утра.
— Слушай, Вова, поехали к Клюеву.
— Поедем.
— Верно поедем?
— Да. Только я адреса не помню.
— Пустяки. Я помню.
Помолчав, добавил:
— Ссоримся с ним всякий раз. И всё равно хочу его видеть. Он мой учитель. Люблю его.
До девяти пролежали в кроватях, глядя в окно.
Зима: светало медленно.
Рассвет был синий, потом становился всё голубее и голубее.
Есенин вдруг обрадовался:
— Ага, значит, я прав. Помнишь, у меня: «Синий свет! Свет такой синий…»
Часа через два пришли выспавшиеся Устиновы; вместе позавтракали, напились чаю.
Есенин выпил пару бокалов вина.
Закупленный алкоголь достаточно быстро заканчивался.
В начале десятого отправились с Эрлихом на Большую Морскую — через рынок.
Надо было что-то купить в подарок, соответствующее случаю.
Сначала купили огромный хлеб деревенский, свежевыпеченный.
Но Есенин этим не удовлетворился.
Искал ещё что-нибудь подходящее и вдруг увидел петуха, живого.
Вот что надо Клюеву! Пусть учится кукарекать.
Эрлих нёс хлеб, Есенин петуха и всю дорогу с ним разговаривал.
Петух то вздрагивал крыльями, рвался на свободу, то начинал засыпать и смеживать глаза от усталости.
— Эй! Не умирай! — будил его Есенин.
Дул в голову. Петух просыпался.
Клюев жил в 45-м доме, но Есенин всё-таки забыл адрес.
Искали очень долго.
Заходили в каждый двор.
Постучали в десятки дверей.
— Нет тут никакого Клюева, — ответили им дюжину-другую раз.
— Как нет… — ругался Есенин. — Вот дьяволы.
Зачем-то показывал открывавшим петуха, переспрашивая:
— Точно не знаете? А соседа по фамилии Клюев нет у вас? Поэт. С усами. Нет?
От них, как от сумасшедших, отмахивались. Захлопывали дверь.
Эрлих, соскрёбывая с хлеба крошки, бросал их в рот и задумчиво катал языком. Вкусно…
Есенин вставлял башмак в проём приоткрывшейся двери и просовывал петуха:
— Петь, скажи им!
Поначалу было весело, потом стало надоедать.
Петух тоже устал.
Эрлих был за то, чтобы оставить поиски до другого раза, но Есенин не сдавался.
— Точно не знаете Клюева? И стихов его не читали? Зачем вы живёте тогда…
Всё могло окончиться дракой, но Эрлих, наконец, увидел телефонную будку и, позвонив кому-то, узнал точный адрес.
Клюев ещё спал — подняли с постели.
Вглядывался в гостей то ли довольно, то ли недовольно — за усами, за прищуром и не разберёшь.
— Мой учитель, — представлял Есенин Эрлиху Клюева с таким видом, словно они виделись впервые и эту фразу Есенин не успел с утра повторить дюжину раз.
— Держи петуха, Коля.
Клюев с некоторым сомнением — не шутят ли? — но и с радостью принял петушка, а следом и хлеб.
Стоял так, с хлебом и с петухом, посреди комнаты.
Есенин сразу же, без перехода, доставая папиросы и кивая на дорогие иконы в углу, поинтересовался:
— Николай, можно я от лампадки прикурю?
Клюев совершенно серьёзно в ответ:
— Что ты, Серёженька! Это материнское благословение. На вот спички.
Подать спички мешали подарки. Аккуратно, одной рукой, положив хлеб, Клюев подал коробок.
Есенин потряс коробок возле уха, но открывать его и прикуривать не стал.
Ждал, улыбаясь.
Клюев кивнул и отправился было умываться, но развернулся — куда с петухом-то.
Поискал, куда его деть.
Бережно поставил на пол.
Петух застыл, как неживой.
Клюев, кряхтя, разогнулся и ушёл.
— Давай пошутим, Володь, — предложил Есенин. — Потушим лампадку? Клянусь тебе, он не заметит.
— Не надо, Серёж, — не поверил Эрлих. — Обидится.
— Клянусь тебе, не заметит, — не унимался, посмеиваясь Есенин.
Он нисколько не верил в нарочитую клюевскую религиозность. Он слишком хорошо его знал.
Задул лампадку.
Клюев вернулся через пять минут и впрямь ничего не заметил: первым делом посмотрел на петуха — не пропал ли.
В комнате Клюева делать всё равно было нечего: ни закусить, ни выпить. Решили в «Англетер» вернуться: там всё-таки гусь, и бутылка-другая вина ещё оставалась.
Вместе с ними решил пойти художник Павел Мансуров, живший в соседней комнате.
Он потом вспомнил, как они с петухом и хлебом шли по Морской: на мостовой сплошные лужи, компания их обходит. Внешне — вполне весёлое шествие так или иначе приятелей.
Навстречу шла женщина с ребёнком.
Ребёнок увидел Есенина и диким голосом закричал.
Мать напугалась, наклонилась к ребёнку:
— Господи, милый, что с тобой, что ты увидел?..
Все это заметили, только Есенин, даже не скосившись на ребёнка, спокойно прошёл мимо.
Не так, словно не увидел его, а словно знал, отчего тот кричит.
* * *
Уже в гостинице Есенин лукавым шёпотом сообщил Клюеву:
— Коль, а я ведь от лампадки прикурил…
Тот начал истово креститься, косясь на Есенина, как на чёрта.
Есенин лишь посмеивался.
Через минуту Клюев, как и следовало ожидать, успокоился и забыл о происшествии.
Сидели за столом и обсуждали что-то окололитературное.
Клюев ел конфеты.
Мансуров — сига.
Есенин щёлкал фисташки и посматривал на всех задумчиво.
Пришла Елизавета Устинова, какое-то время с ними посидела, потом ушла по своим домашним делам.
Есенин в который раз сообщил:
— Николай. Ты мой учитель. Слушай.
И снова прочёл «Чёрного человека».
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь…
Учитель смолчал.
Есенин тогда прочитал ещё несколько: «Клён ты мой опавший…», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Цветы мне говорят — прощай…».
Закончил — и никто, пока не произнёс вердикт Клюев, не смел заговорить.
Клюев молчал.
Есенин, не выдержав, спросил:
— Нравятся мои стихи? Говори, Николай.
Тот вкрадчивым голосом произнёс:
— Я думаю, Серёженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. Барышни будут под подушкой эту книжечку держать.
Клюев постарался сделать больно — и сделал.
Правда, угадал — если отсечь его недобрую иронию — будущность стихов Есенина: они действительно станут настольным чтением для тысяч и тысяч русских людей.
Но Есенин знал, о чём Клюев: о том, что он сентиментален, мелок, хлипок и предназначен для незрелого ума, которому потворствует.
Просидев с полминуты со сжатыми зубами, Есенин вдруг поднялся.
Все разом догадались, что Клюеву сейчас не сносить головы. Мансуров и Эрлих вскочили и прикрыли его.
Тот за их плечами по-бабьи охал и призывал всех святых.
— Пошёл вон отсюда! — велел Есенин.
— Что ты, Серёженька, что ты, — молил Клюев. — Я же люблю! Я же любя…
Эрлих налил Есенину полный стакан пива — дворник притащил, пока они сидели.
Есенин выпил.
Минут через пять все успокоились, но Клюев всё равно на всякий случай отсел подальше.
Ещё час-другой посидели, опять кого-то посылали за пивом. Есенин, отсчитывая деньги, видел, как мало у него остаётся. А ещё вчера было много… Куда делись?
Полчетвёртого Клюев ушёл.
— Серёженька, я приду к девяти.
— Приходи, Коля, — попросил совершенно успокоившийся Есенин.
Едва Клюев вышел, Есенин спокойно вслед ему сказал, обращаясь к Мансурову (Эрлих и так об этом знал):
— Ты не знаешь, какая стерва этот Коленька…
И тут же, мысленно отмахнувшись от разговора о Клюеве, перешёл на другое:
— Клюев — это ерунда. А вот что Ганина убили — не ерунда.
И Есенин не первый раз уже за эти дни рассказал, как его вызывали в ЧК, спрашивали про Алексея, что он за товарищ, а Есенин ответил: товарищ — ничего, стихи — дерьмо.
Его мучило это: как будто, если бы он сказал, что и товарищ отличный, и поэт замечательный, Ганина не тронули бы.
(Случай этот с Ганиным — будто репетиция разговора, который спустя десятилетие с лишним состоится между Сталиным и Пастернаком, но на этот раз о Мандельштаме.)
Мансуров ушёл, остался Эрлих, и ему Есенин, словно в продолжение темы, досказал сокровенное:
— Если б я был белогвардейцем, мне было бы легче.
(То есть всё было бы ясно: вот мы — за отринутую Русь святую, а против нас — красная бесовщина.)
— Но то, что я здесь — не случайно, — продолжал Есенин. — Я здесь, потому что должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь.
(То есть самое сложное — остаться среди своего народа, когда народ совершил такой выбор; но иного пути нет. Я, Есенин, призвал эту революцию как один из русских мужиков, и я тащу на себе все её прегрешения. Сбросить, уехать и оттуда издеваться над собственным народом было бы легче. Но кто тогда понесёт этот крест? Кровь диктовала выбор, русская кровь.)
— Поэтому я не ропщу, — говорил Есенин. — Но если б я был белогвардейцем, мне было бы проще. Я бы всё понимал. Им и понимать-то, в сущности, нечего. А вот здесь… Я ничего не понимаю! Разучился понимать…
Это всё было не только в продолжение разговора о Ганине, но, пожалуй, даже в продолжение разговора о Клюеве.
Ведь отчего Клюев так завидовал, так ревновал? Отчего так завидовал и ревновал Орешин?
Оттого, что они, мужики, первыми приняли революцию, возжелали её как свою, долгожданную, ненаглядную. А революция плюнула мужикам в доверчивые очи.
И Клюеву, который только что целую книгу накатал — «Ленин», — тоже плюнула. Его и из РКП(б) исключили, пусть и за дело.
И Орешин мыкается даже не на вторых ролях, а на третьих.
А думают, что Есенин — на первых. Вместе с Демьяном Бедным и безыменскими.
Мужики — и Клюев, и Орешин, и, самое страшное, Ганин тоже — мечтали, что революция про них и для них, а она — для кого?
И всё-таки, как ни выворачивай эту мысль, эту боль, выхода нет.
Белогвардейство, по Есенину, подлость. Он так и сказал Эрлиху: подлость.
А к этой — советской — России себя подшить толком не получается.
То нитка рвётся, то игла калёная — больно…
Клюев после смерти Есенина расскажет, что в тот вечер ещё раз был у него.
Якобы зашёл к нему, в пропахший пьянством номер, оглядел эти столы, уставленные бутылками, и, догадавшись обо всём по глазам своего соколика, сказал:
— Делай, что задумал, и скорей.
После чего сразу ушёл.
Почти наверняка не было этого ничего, потом сочинил.
…А вдруг было?
Может, Эрлих пошёл искать очередную порцию пива или папирос и тут тихо, как знал, заявился Клюев и всё это произнёс?
И когда Эрлих вернулся, Есенин ничего ему не сообщил, а поскорей, залпом, выпил пива и упросил Эрлиха ещё раз остаться ночевать.
Ему и так было невыносимо, а после визита Клюева сердце совсем захолодело.
Петух ещё бродил по комнате.
— Володя, говори что-нибудь.
— Что сказать, Серёжа?
Накрошили петуху хлеба — он нехотя поклевал. Уходил подальше от окна — там дуло.
Прятался в углу и затаивался, как приговорённый.
* * *
26 декабря Есенин снова поднялся до шести утра.
Чтобы как-то от себя самого избавиться, надо было двигаться, шевелиться — только не молчать, не думать, не застывать на месте.
То ли сам, то ли Эрлих по его просьбе ещё вчера звонил кому-то из местных: Ионову, Тихонову, Сейфуллиной… Никого не могли застать.
Есенин просил всем говорить, что он здесь, что ждёт…
Эрлих то ли говорил, то ли нет; в любом случае никто не являлся, не приходил, не отзванивался. Праздники!
С трудом дождавшись рассвета, Есенин растолкал Эрлиха:
— Пойдём куда-нибудь. Кого-нибудь найдём.
Эрлих потягивался. Лежал с закрытыми глазами.
— Куда, Серёж? Кого?
— Ну кто тут ещё есть. Пойдём к Илье Садофьеву.
(На тот момент Садофьев был председателем Ленинградского отделения Союза поэтов.)
— К Илье так к Илье. Только он спит, наверное.
Уговорил Есенина немного подождать. Чаю попить, в конце концов.
Елизавета Устинова уже привыкла, что Есенин встаёт ни свет ни заря; в семь кипел самовар, гуся она ещё вчера забрала — приготовила.
Есенин торопил Эрлиха: пойдём всё-таки, хватит лежать. И позовём Садофьева на гуся. И вина купим. И петуха ему подарим.
Поэтический петух: из рук в руки. Председателю Ленинградского отделения Союза поэтов — от первого русского поэта.
С осовевшим от усталости и холода петухом пошли к Садофьеву.
Вопреки словам Эрлиха, его уже с утра не было.
Вернулись ни с чем. По дороге, едва ли не на последние есенинские деньги, с трудом раздобыли шампанского и пива.
Эрлих был уже еле живой от недосыпа — отправился домой, но сказал, что по делам. Может, и были дела.
Есенин спустился к портье и велел никого к нему не пускать.
Елизавета Устинова накрывала в его номере на стол — обедать; поинтересовалась, отчего он никого не хочет видеть.
— Кто-нибудь из Москвы явится… Не хочу.
Кого он боялся увидеть? Соню?
Но портье ведь не отличал москвичей от местных. Если бы кто-то явился, кого он ещё вчера ждал — из ленинградских, — их бы тоже не пустили. Никого, кроме Эрлиха — его указание не касалось.
Опустив голову, Есенин ходил по номеру. Жареный гусь, живой петух, жена товарища (сам Устинов на работе).
Когда тяжесть становилась невыносимой, наливал себе шампанского. Жадно, как воду, глотал.
— Серёжа, зачем ты пьёшь? — спросила Елизавета. — Раньше так не пил. Теперь всё время пьёшь.
— Ах, тётя! — Она была на два года моложе Есенина, но он называл её тётей. — Если б ты знала, как я прожил эти годы… Ску-учно мне! А выпью — и людей люблю. И себя. Жизнь — дешёвая штука. А я в ней — «божья дудка».
Ещё потом сказал:
— Трачу и не пополняю. Нечем.
К вечеру появился Ушаков.
С ним разговаривал о деревне.
Рассказал, посмеиваясь, как в последний заезд в Константиново председатель попросил его написать какую-то казённую бумагу, а он ответил: я ж не умею.
— И какой ты писатель после этого? — изумился председатель.
Пока говорил, было смешно; потом сразу почернел:
— Стихов моих никто в деревне не понимает. Они им не нужны. Неужели я совсем конченый человек?
Пришёл Устинов.
Поели гуся.
Спокойно расстались.
— Серёж, приходи, как проснёшься, — сказала Елизавета.
Ночевал один.
Ходил по комнате, сделал сотни шагов.
Петух просыпался, переступал в страхе в углу. Снова засыпал.
Встряхивал крыльями, чтобы закукарекать, — и не мог: голос пропал.
Есенин сел возле него, погладил.
Голова беззащитная, шея слабая — свернуть проще простого.
Кажется, петух это тоже понимал.
На столе ещё полгуся осталось…
Попробовал лечь. Не раздевался.
Ночью покрывался то горячим потом, то ледяным, метался по кровати. Не проспал и получаса.
Вся одежда пахла человеком, плотью, усталостью, алкоголем.
Встал. Сидел у окна. Ждал солнца.
Под утро придумал, наконец, стихи.
Начал искать чернила — нет.
Сделал, морщась скорее от брезгливости, чем от боли, надрез на кисти левой руки. Нацедил крови.
Было совсем не страшно.
Записал:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
Нацеженное кончилось, сделал ещё надрез.
…До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей —
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Вот теперь, наконец, всё получилось.
* * *
27-го, в воскресенье, Эрлих пришёл рано.
Есенин ругался: решил вымыться в ванной, а в нагревательной колонке не оказалось воды.
— Она бы взорвалась!
На шум пришла Устинова.
— Сергунь, ну как она взорвётся?
— Как-как. Взорвётся!
— Она может только распаяться.
— Тётя, глупости говоришь. Обязательно взорваться должна. Что ты в технике понимаешь!
— Я-то как раз понимаю. А вот ты…
— А я знаю!
Еле успокоился.
Согрели воду.
Эрлих побрил Есенина.
Есенин побрил Эрлиха.
Елизавета тем временем приготовила завтрак.
Перед завтраком Есенин похвастался: показал всем три длинных пореза на левой руке.
— Это что ещё такое? — в ужасе спросила Устинова. Есенин, посмеиваясь, объяснил, что иначе забыл бы стихи. А так — записал.
Она разозлилась:
— Ещё раз такое повторится — считай, что мы не знакомы!
— А я тебе говорю, тётя Лиза, что, если опять не будет чернил, я снова разрежу руку.
— Чернила будут! Но если тебе взбредёт в голову писать по ночам, можешь и до утра подождать!
— Что я, бухгалтер, что ли, чтоб откладывать на завтра? Есенин скандалил для вида. Ему нравилось, что он всех удивил и раззадорил.
Чуть позже вернулся в прежнее состояние.
Разглядывая левую руку, говорил Эрлиху:
— А знаешь, я ведь скоро стану сухоруким…
Вытянул руку и попытался пошевелить пальцами.
— Видишь? Еле шевелятся… Пропала рученька. А впрочем — как говорят? — снявши голову, по волосам…
И растрепал свои волосы — поредевшие и давно ставшие из золотых серыми.
Написанное ночью стихотворение передал Эрлиху. Устинова, занимавшаяся чаем, сделала движение:
— Можно прочитаю?
Есенин остановил её:
— Потом… Потом прочитаете.
До обеда сидели с Эрлихом. Потом пришли Устинов с Ушаковым.
Устинова разогрела гуся, накрыла на стол.
Есенин был весёлый и переругивался с Устиновой:
— Тётя Лиза, что ты меня кормишь? Ты мне куски мяса подкладываешь, а я хочу косточку гусиную сосать.
Написал Эрлиху доверенность на получение 620 рублей, пришедших из Москвы.
Он всё для себя уже решил.
Но все эти малые дела — побрился, гуся поел, поручил Эрлиху деньги получить — как бы отдаляли неминуемое.
Всё это было уже не нужно; но втайне желалось, чтобы вдруг обнаружилась лазейка, норк и там можно было бы спрятаться и пересидеть.
Главное — стихи.
Нужно было, чтобы Эрлих их прочёл.
Чтобы прочёл и всё понял. Остался ночевать. Как-то помог сдвинуть эту жизнь.
Чтобы она ещё немножко куда-нибудь доехала, ковыляя колесом.
До ближайшей ямки.
Хоть чуть-чуть.
Посидев, Устиновы и Ушаков ушли в свои номера, а Эрлих по делам.
Нежданно заглянул Корней Чуковский: он собирал ответы литераторов на анкету о Некрасове и узнал от Эрлиха, что Есенин здесь. Есенин говорит: отвечу, оставляй анкету.
Минуты три поговорили и расстались. Они были едва знакомы.
Опустив шторы, Есенин попытался отоспаться за бессонную ночь.
Ночью страшно спать — а днём ничего.
Днём ещё можно.
Если совсем немножко…
Вроде задремал.
Проснулся в ужасном состоянии.
Словно что-то чувствуя, снова зашёл Устинов.
Есенин сидел в темноте.
Георгий сел рядом — и Есенин в буквальном смысле уселся к нему на колени, обнял за шею и стал шептать, что не может жить, не может жить, не может жить.
Устинов, даром что старый большевик и в тюрьме за революционную деятельность сидел, мало того что литературу знал и умел понимать, так ещё и пил запоями, и гулял по бабам — до такой степени, что в 1924-м его исключили из партии. Теперь он пытался восстановиться: только что, 22 декабря, на заседании партколлегии слушалось его заявление. Еле вернул себе Елизавету, с ним в полной мере настрадавшуюся. В общем, он Есенина мог понять; Есенин это знал и тянулся к нему именно поэтому.
Не было бы Устинова — может, нашёл бы себе иное пристанище. Может, у Эрлиха остался бы. Но что этот Эрлих понимает? Ребёнок ещё.
И потом — у Эрлиха дома разве удавишься?
* * *
Есенин долго расспрашивал Устинова, как тот вышел из своих передряг.
Тот расспросил Есенина о его любовях.
Есенин расплакался.
Устинов, как мог, успокаивал его.
Потом записал: «Есенин был совершенно трезв».
Трезвость эта, впрочем, могла быть обманчивой: после многодневного запоя случается вдруг такой день, когда человек с полностью ошпаренным мозгом и отравленными внутренностями вдруг приобретает необычайную ясность сознания, будто организм вбрасывает последние ресурсы, чтобы восстановить равновесие.
На самом деле это пик запоя, сползти с которого — адский труд.
Внутри этой обманчивой трезвости таятся неслыханные кошмары и бурлит чёрное в душе.
Постучалась Елизавета. Устинов поднялся и включил свет.
Елизавета с некоторым сомнением посмотрела на заплаканное лицо Есенина.
Вскоре пришёл Ушаков.
За ним Эрлих.
Просидели впятером часов до шести вечера.
Есенин так больше и не развеселился, тем не менее много разговаривал, рассказывал о Райх — какая она лживая и вероломная, и сына родила не от него.
Всем было немного неудобно от таких подробностей.
Елизавета, найдя повод, ушла, а Есенин, пересев на стул, снова прочитал «Чёрного человека».
Устинов запишет: «Тяжесть не проходила, а как-то усиливалась, усиливалась до того, что уже трудно было её выносить. Что-то невыразимо мрачное охватило душу, хотелось что-то немедленно сделать, но — что?»
Вернулась Елизавета.
Устинов честно признается, что находиться с Есениным в одной комнате было крайне тяжело для психики. Он придумал какой-то повод уйти. За мужем поднялась Елизавета.
Договорились, что встретятся ещё раз попозже вечером.
После них заглянул, если верить его воспоминаниям, поэт Лазарь Берман; застал Есенина спящим на кушетке. Засиживаться не стал. Проводив его, Эрлих и Ушаков ещё немного посидели.
Потом и они ушли.
Ушаков — к себе. Эрлиху нужно было с утра есенинские деньги получить, а почта была возле его дома.
Есенин остался один.
Чтение «Чёрного человека» имело, пусть и не совсем осознанно, тот же смысл, что и передача стихов Эрлиху.
Словно шептал: спасите, слышите? Спасите, пожалуйста.
Даже дверь не закрывал.
Через полчаса снова зашла Елизавета — проведать его.
Есенин спал на кушетке.
Устинов в тот вечер больше видеться с Есениным не захотел. Его можно понять: слёзы эти, откровения жесточайшие — ну кошмар же. Сам еле выбрался…
Потом объяснял, что к нему зашёл писатель Сергей Семёнов, заговорились.
Но… Могли бы и с Семёновым зайти. Нет?
Есенин проснулся, едва Елизавета закрыла дверь.
Часов в восемь вернулся Эрлих — забыл портфель с есенинской доверенностью.
Есенин сидел за столом, накинув шубу, — и в номере было прохладно, и сам он, едва переставал выпивать, чувствовал похмельный озноб.
На столе была раскрытая папка со стихами.
Простился с Эрлихом совершенно спокойно.
Сказал, усмехаясь, что сейчас пойдёт и разбудит Устинова.
Была последняя надежда, что Эрлих уже прочитал стихи и пришёл, чтобы остаться ночевать. А тот про стихи забыл.
Потом говорил, что прочёл только на следующий день.
Наверное, так.
Хотя, может, прочёл в тот же вечер, придя домой, — но отмахнулся: мало ли у Есенина прощальных стихов? Ну, вот ещё одно. Что теперь, всё бросить и мчаться к нему?..
Оставшись один, Есенин послал коридорного за пивом.
Тот принёс шесть бутылок.
Есенин до полуночи выпил три.
Легче не стало.
Около десяти вечера спустился к портье и снова попросил никого к себе не пускать.
Одно непонятно: куда петух делся? Кто его забрал?
* * *
Закрыл дверь изнутри, оставив ключ в замке.
В ночь на 28 декабря так и не ложился.
У потолка проходила труба парового отопления.
Он её заметил в первый же день.
Труба была высоко.
Есенин придвинул туда стол.
Выстроил себе пирамиду изподходящей мебели.
Снял с чемодана верёвку.
Перед тем как повеситься, сделал неглубокий надрез локтевого сухожилия правой руки.
Вчера на левой пробовал — ничего, терпимо. Тем более после трёх бутылок пива и всего выпитого с утра, вчера, позавчера…
Хуже, чем на душе, всё равно ничего нет.
Порезал — то ли чтобы наверняка, от общего остервенения и торопясь поскорей сбежать; то ли хотел ещё что-то написать и не стал, раздумал.
Рука кровоточила, но не сильно.
Чертыхаясь, полез наверх, уверенный в себе, как ребёнок.
Кружилась голова, тошнило.
Надо было торопиться.
Забрался, перекинул верёвку через трубу, затянул.
Другой конец — на шею.
Толкнулся ногами.
Услышал грохот.
Всё.
Говорят, что он буквально удавил себя, удерживая рукой конец верёвки, хотя мог в любой миг сбросить её. Неправда.
Человек, попавший в петлю, тут же теряет координацию.
Чего бы Есенин ни захотел за миг до потери сознания — добить себя или освободить, — всё равно ничего не смог бы сделать.
Потом Сергей Клычков расскажет поэту Павлу Васильеву, что Есенин хотел пошутить: ожидая, что к нему вот-вот зайдёт Устинов или Эрлих, имитировал самоубийство — в надежде, что спасут.
Нет, не имитировал и спасения уже не ждал.
Он убил себя около четырёх утра. Никто к нему в это время прийти не мог.
Он знал, что хотел сделать, — и сделал.
Здесь можно было бы остановиться.
Но то, что происходит с человеком после смерти, не многим уступает тому, что случилось с ним при жизни.
Вопрос: человеку лучше знать об этом или, напротив, не знать никогда?
* * *
В июле 1912 года семнадцатилетний Есенин пишет Бальзамовой: «Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить — или — не жить?»
В октябре 1913-го — ей же: «Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится ещё, — я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мёртвую, пёструю и холодную мостовую».
«Исповедь самоубийцы» Есенин сочинил примерно в то же самое время: «Не мог я жить среди людей, / Холодный яд в душе моей. / И то, чем жил и чем любил, / Я сам безумно отравил».
Можно было бы отмахнуться от этих стихов: подростки часто взрослеют через суицидальные темы. Но…
Есенин написал:
На тот же размер сочинено девятью годами позже «Глупое сердце, не бейся…»; тон стал помягче, но смысл остался прежним.
Ещё одно стихотворение 1916 года «День ушёл, убавилась черта…» — своеобразная и беспощадная баллада о расставании человека с самим собой:
…С каждым днём я становлюсь чужим
И себе, и жизнь кому велела.
Где-то в поле чистом, у межи,
Оторвал я тень свою от тела.
Неодетая она ушла,
Взяв мои изогнутые плечи.
Где-нибудь она теперь далече
И другого нежно обняла.
Может быть, склоняйся к нему,
Про меня она совсем забыла
И, вперившись в призрачную тьму,
Складки губ и рта переменила.
Но живёт по звуку прежних лет,
Что, как эхо, бродит за горами.
Я целую синими губами
Чёрной тенью тиснутый портрет.
Это он целует собственный портрет в траурной окаёмке! С собой прощается!
Откровенно прощальное стихотворение того же года — «Прощай, родная пуща…»:
…Сияй ты, день погожий,
А я хочу грустить.
За голенищем ножик
Мне больше не носить.
Под брюхом жеребёнка
В глухую ночь не спать
И радостию звонкой
Лесов не оглашать.
И не избегнуть бури,
Не миновать утрат,
Чтоб прозвенеть в лазури
Кольцом незримых врат.
Он на тот свет собрался! Кольцом врат в лазури звенеть: «Загубивших душу пускаете?»
В 1917-м Есенин, повторяя слова Христа накануне распятия: «Или, Или! лама савахфани?» («Боже, Боже! зачем ты меня оставил?»), — прямо просит Господа не держать его на земле:
Тяжелейшее настроение Есенина 1915–1917 годов внешне почти никак не выражалось: выступал себе в Петрограде, желанной славы вкусил, «Радуницу», первую свою книжку, готовил к печати (как в 1925-м готовил к выходу первое собрание своих стихов).
Но по обвальному количеству суицидальных стихов видно, насколько непереносима была ему жизнь как таковая.
И не надо искать этому банальных человеческих причин.
Просто непереносима, и всё.
Навязчивые эти настроения были отчасти прерваны двумя революциями 1917-го.
Ещё неизвестно, пережил бы этот год Есенин, если бы не февралисты, а затем большевики.
На несколько лет он сменил тональность: умирать некогда — пришла пора пророчествовать.
Он пророчествовал и ликовал. Отвлёкся от себя.
Знаменательно, что схожая история имела место с Маяковским: в 1916 году он собирается поставить «точку пули в самом конце», предпринимает первую попытку самоубийства… и тут переворот, Октябрь, левый марш — другая история началась; отсрочку получил.
Пророчества Есенина не спешили сбываться немедленно: красный конь пылил и копытил землю, но никак не вывозил мир на иную колею.
В 1919 году его снова могли бы захлестнуть прежние настроения.
Но в 1919-м явился имажинизм, наглые и азартные друзья — с ними стало позадорнее.
Хотя всё-таки прорывалось — чёрные чувства, стоявшие при дверях, никогда не оставляли насовсем:
Двойное повторение «друг мой, друг мой» отсюда перейдёт в поэму «Чёрный человек», а следом обращение «друг мой» явится в написанных кровью стихах. Это всё — одна мелодия.
Она нарастала.
На смену имажинизму, без перерыва, прилетела Айседора, а вместе с ней — замечательные мечты о мировой славе.
Когда обрушилось и это, в полной мере и совсем беспощадно вернулись прежние настроения, наложившиеся к тому же на пьянство, расстройство психики, общую опустошённость, стремительно пропитое здоровье.
И эта интонация — повзрослевшая, помудревшая, но неизменная — по сути, вернулась в полную силу:
Последние годы из стихотворения в стихотворение Есенин поёт «песню панихидную» по своей «головушке». Минимум раз в полгода сочиняет прощальные стихи — и несколько раз откладывает свой выход за пределы жизни, что не отменяет его упрямой нацеленности.
Но даже после таких строк кто-то ухитряется на честном глазу доказывать: Есенин собирался жить, собирался работать, у него были планы…
Какие планы, о чём вы?
За 15 лет Есенин сочиняет целую антологию текстов о своей преждевременной, от собственных рук, смерти, о своих похоронах. В его поэтической жизни не было года, когда бы он хоть строкой о том не обмолвился. Но в конце концов вдруг появляются удивительные люди, которые зачем-то пытаются доказать, что поразительные, пронзительные стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» он не сочинял.
Да здоровы ли они?
Может быть, досужий человек, прошедший самым краешком русской поэзии, думает, что подобное поведение в целом характерно для неё и там каждый второй имеет дурную привычку предсказывать собственный суицид?
Нет, не имеет.
Этой темы нет ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Тютчева, ни у Блока. Ну так они и не думали совершать последнее насилие над собой.
И у Клюева этой темы нет, и у Клычкова, и у Ширяевца не найдёшь.
Потому что их судьба такого выхода не предполагала.
Если русский поэт не собирается сводить счёты с жизнью, он об этом не треплет языком попусту.
Маяковский писал — и совершил над собой то, что обещал.
Когда Есенин сказал своему знакомому: помяни моё слово, мы с Маяковским сведём счёты с жизнью, — он, в сущности, говорил не как человек, заглянувший за край неведомого, а как читатель, знающий, что в русской поэзии слов на ветер не бросают.
Он писал это о себе и знал наверняка, что его ждёт.
Есенин не лгун.
* * *
Если с добавлением скучной прозы, то вот какой декабрьский пересчёт случился.
Сбежать некуда — нет такой страны на земле.
Жены нет.
Софья Толстая? Нет, только не она… Больше никогда. Миклашевская — не открылась, не далась; пожалеет об этом.
Бениславская? Не люблю Галю.
Райх? Нет никакой Райх.
Никакой простой и чистой девушки не предусмотрено. Откуда ей взяться?
Дети? Детей, в сущности, тоже нет.
Есть, но нет.
Георгий от Изрядновой — чужой; отца не знает совсем.
Александр от Вольпин — вырастет.
Костя вообще прижитый на стороне — так думал Есенин и распалял себя до последней стадии остервенения.
Перед смертью разглядывал карточку, где дочь и сын. Костю оторвал, смял, отбросил.
Отец висит под потолком; на полу сын — родной, кровный — лежит порванный и смятый, как чужой.
Никакого крестьянского поэтического братства нет.
Клюев — змей.
Приблудный — жулик, каких поискать. Все руки об него отбил. Как по мостовой, бьёшь по нему — а ему хоть бы что.
Был родной Ширяевец, но и тот ушёл.
Про Ганина лучше вообще не вспоминать.
Имажинизма тем более нет — умер, и говорить о нём незачем.
А так верил когда-то, так верил!
Шершеневич — как на другой планете живёт; нет Шершеневича.
Якулов есть… ну, он и без Есенина проживёт, у художников свои радости.
Конёнков ведь тоже где-то есть — на другой стороне земли.
В общении с Толей ничего уже не приладится, не приживётся. Мёртвая ткань: кровь не течёт там, где раньше бурлила.
Молодые ленинградские имажинисты не интересуют; за все четыре дня даже не позвал их — ни одного.
Разве это его гвардия? Подражатели, никто как поэт яйца выеденного не стоит.
Эрлих? Сам разберётся.
Грузинов? Ну, Ваня… Хороший Ваня, только летает низко.
И Вася Наседкин хороший. Но летает ещё ниже.
И Казин замечательный.
Только всё это не друзья.
Это люди, которые вокруг. Надо — они есть. Нет их — и не надо.
Писатели? Бабель, Иванов, Катаев, Леонов? Всё не то.
У всех своя игра. Все прут вверх, буровят тулово литературы. У всех свои амбиции величиной с небосвод. Приятели они, а не сердечные товарищи.
Чагин хороший. Но Чагин далеко. Чагин партиец, положительный. Пусть живёт своей положительной партийной жизнью. Мира ему.
Устинов? Спать лёг Устинов, добрый человек. Спит.
Радости от пьянства нет. Если есть, то на час, а потом, едва перестанешь пить, в сто раз хуже.
Деньги, казалось бы, должны быть, но даже денег почти всегда нет.
Да и что делать-то с деньгами?
Костюм новый купить? Галстук? Вон целый чемодан.
Или квартиру, как у Асеева? И чего там — как петух, стоять на одной ноге в углу?
Здоровья нет.
Сил нет.
Мать? Таскает деньги прижитому сыну, врёт отцу; и ему, законному сыну, тоже врёт. Всю жизнь врёт.
Отец? Мечтает о прислуге для своего Сергея: добрый, верный папаша.
Сёстры? Переживут.
Остальная константиновская родня — загребущие души, только б денег выклянчить.
Глаза бы их не видели всех.
К самому крестьянству как таковому в последние годы Есенин испытывал жесточайшее чувство отторжения и постоянно об этом говорил.
Зарубежной славы нет и быть не может.
Слава, которая в России имеется, больше уже не станет. Российской славы может быть только меньше. Здесь девять десятых страны читать не умеют, какая им поэзия?
«Не нужен» — дважды повторил в двух «маленьких поэмах»: и про чувства к нему женщины (женщины как таковой), и про чувства народа.
Это ощущение ненужности — основополагающее.
Есенин был самым известным, самым любимым читающими людьми в России 1925 года — но не признавал этого.
Ему не хватало любви. Сколько бы её ни было — никогда бы не хватило.
В конкретном Ленинграде тоже никому не нужен. Хоть спускайся к портье просить, чтобы никто не зашёл, хоть не спускайся — никто не идёт. За четыре дня один Чуковский явился! Ну не смех ли?
Здесь первым не станешь. Здесь свои главари: Садофьев, Коля Тихонов…
На поклон не поспешат.
Нечего тут делать. Все надежды — блеф. Сам себя обманывал.
Себе не нужен больше всего. От себя устал смертельно, навсегда.
Что ещё?
Стихи пишутся иногда, но чаще всего — не больше восьми строк. Сам об этом говорил в последние дни кому-то из гостей. И всё об одном и том же, всё об одном и том же, всё об одном и том же пишутся стихи. В последние дни делал наброски. Они сохранились:
…Берёза, как в метель с зелёным рукавом,
Хотя печалится, но не по мне живом.
Скажи мне, милая, когда она печалится?
Кругом весна, и жизнь моя кончается…
…Это страшная жертва, но не страшнее любой другой. Прости, Господи…
* * *
Устиновы проснулись в девять.
Успели порадоваться, что Сергей спит и больше не колобродит по этажам.
Самовар они вчера оставили у него — и Елизавета пошла забрать самовар, чаю приготовить.
Было где-то без четверти десять.
Долго стучалась.
К десяти подошёл Эрлих.
Устинова вызвала коменданта гостиницы Василия Назарова.
Тот открыл дверь отмычкой.
От дверей ничего не было видно.
В номер зашли Устинова и Эрлих.
Эрлих бросил на кушетку свою верхнюю одежду и портфель.
Назаров, стоявший у дверей и видящий, что ничего не происходит, а гости спокойно раздеваются и ходят по номеру, развернулся и отправился по своим делам.
Устинова успела подойти к дивану, потом к кровати.
Где он? Ушёл?..
Большой номер, высота потолков — 352 сантиметра; Есенин висел ближе к правому углу.
Наконец, увидела тело Есенина в петле — и вскрикнула.
Только тогда всё увидел и Эрлих.
Назаров в показаниях скажет, что из пятого номера его вызвали уже через две минуты, может, чуть меньше.
Вернулся обратно.
Устинова побежала за мужем.
Назаров всех вывел из номера и позвонил в милицию.
Эрлих набрал номер Ильи Садофьева. Потом дозвонился в Госиздат.
Новость понеслась по Ленинграду. Это был шок для всех.
В номер явился участковый Николай Горбов.
Затем фотограф Моисей Соломонович Наппельбаум с сыном Лёвой.
Постель не была тронута: в ту ночь Есенин даже не ложился.
На стуле лежала снятая Есениным шуба.
На столе — опасная бритва. На полу — разорванная фотография Кости, которую поначалу никто не заметил.
Чемоданы с вещами раскрыты.
Горбов попросил Лёву Наппельбаума помочь снять труп. Отец Лёвы вообще не переносил всё связанное со смертью, ему и так было худо, поэтому взял сына с собой. У сына нервы были покрепче.
Горбов залез на стремянку. Лёва стоял на столе.
Горбов составляет акт: «…труп висел под самым потолком, и ноги от пола были около 1,5 метров, около места, где обнаружен был повесившийся, лежала опрокинутая тумба, а канделябр, стоящий над ней, лежал на полу. При снятии трупа с верёвки и при осмотре его было обнуружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную белую рубашку, чёрные носки и чёрные лакированные туфли».
Эти туфли особенно врезались в память и Лёве Наппельбауму, и многим другим, явившимся чуть позже. Труп в лакированной обуви. Обожжённый лоб, невыносимая скорбь на мёртвом лице, порезанные руки — и сияющие туфли смотрят в разные стороны.
Вскоре подошли поэт Всеволод Рождественский и критик Павел Медведев.
Акт был дописан в их присутствии.
Затем Горбов сделал опись вещей в номере.
Опросил Назарова, Устиновых, Эрлиха.
В районе обеда появляются литераторы Иннокентий Оксёнов и Михаил Слонимский — тот при виде Есенина, не стыдясь, заплакал.
Следом — художники Исаак Бродский, Василий Сварог, поэты Василий Князев, Илья Садофьев, Борис Соловьёв, писатели Борис Лавренёв, Николай Браун и Сергей Семёнов, секретарь Ленинградского отделения Всероссийского союза поэтов Михаил Фроман.
Бродский и Сварог делают рисунки мёртвого Есенина.
Последним пришёл писатель Николай Никитин.
Около четырёх часов труп вынесут чёрным ходом и перевезут на дровнях в покойницкую Обуховской больницы по адресу: набережная Фонтанки, дом 106.
Поэт Василий Князев поедет туда и пробудет там всю ночь.
Вскоре он напишет стихотворение о последних спутниках Есенина. Тоже мёртвых.
Стихотворение документально: подросток Александр Беляев действительно пытался вскочить на ходу на подножку трамвая и погиб в один день с Есениным.
Князев — сам? или помогли? — раздел Есенина, взяв его вещи: для будущего музея.
Тем временем администрация гостиницы выставила счёт на шесть рублей за простыню, в которой Есенина увезли.
Счёт был на имя Есенина. Простынёй воспользовался, а денег не оставил.
* * *
В акте патолого-анатомического вскрытия тела было записано:
«На основании вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведённой сдавливанием дыхательных путей через повешение. Тёмно-фиолетовый цвет нижних конечностей и точечные на них кровоподтёки указывают на то, что покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время.
Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и как поверхностные, влияния на смерть не имели.
Суд. мед. эксперт Гиляревский».
Когда Клюеву сообщили страшную весть, он, не вздрогнув, ответил: «Этого и нужно было ждать».
Когда о смерти мужа сообщили Софье Толстой, она, пишут бывшие рядом, «страшно закричала».
Потом взяла себя в руки и стала тут же собираться в Ленинград.
Наседкин отправил в Константиново две, с небольшим интервалом во времени, телеграммы. Первую — что Сергей «болен». Во второй — почти правду: «С Сергеем несчастье выезжайте Москвы немедленно».
Сёстры вспомнят, что мать их долго будила в то утро, а они никак не хотели просыпаться, потому что день обещал только ужас, ужас и ужас.
Из московских литераторов одними из первых узнали обо всём Воронский и Леонид Леонов.
Когда Леонову звонили и переспрашивали, правда ли это, он коротко отвечал, что Есенин «удавился». Использовал именно это жестокое и физиологичное слово, в леоновском стиле.
30 декабря с шести вечера в течение двух с половиной часов в помещении Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей проходила гражданская панихида по Есенину.
Пришли Илья Ионов, Василий Каменский, имажинист Семён Полоцкий, поэтесса Елизавета Полонская, ленинградские писатели Вячеслав Шишков, Константин Федин и Михаил Козаков, филолог Борис Эйхенбаум.
К тому времени приехали из Москвы и тоже были на панихиде Грузинов, Наседкин и Приблудный.
С ними — Толстая.
В углу сидел Николай Тихонов и смотрел перед собой невидящими глазами.
Подошедшего к нему за комментарием журналиста Тихонов молча оттолкнул.
Из воспоминаний литератора Павла Лукницкого: «…Около 7 часов явился скульптор (Золотаревский) со своими мастерами. Гроб перенесли во вторую комнату. Поставили на стол. Публику попросили остаться… Низенький, коренастый, безволосый мастер, в переднике, засучил рукава и занялся своим делом. Улыбался очень весело и болтал со своим помощником. Беззастенчиво потыкал пальцем в лицо — примериваясь к нему… Когда энергичным движением руки мастер бросил на лицо Есенина мягкую расползающуюся массу гипса — Софья Андреевна заплакала…»
О том же Николай Тихонов: «…все стали смотреть куда-то в сторону. Казалось, что так и останется серый бугор вместо прекрасных черт человеческого лица. В комнате стояла тишина, будто в ней никого не было».
После снятия гипсовой маски гроб вернули в большую комнату.
Там были Эрлих и Клюев.
Многие заметили и запомнили, как мучительно переживал Эрлих. Он стоял отдельно от всех у стены. Подошёл, только когда его позвали: было решено сфотографировать гроб и самых близких возле.
Фотограф вдруг сказал, что служил вместе с Есениным в армии и они приятельствовали.
Когда Клюев стоял у гроба, по щекам его непрестанно текли слёзы.
Прощаясь, долго что-то шептал Есенину, а потом спрятал ему на груди, под пиджаком, образок.
Толстая больше не плакала. Смотрела спокойно. Цена этому спокойствию известна не нам.
Народу было много больше, чем помещение могло вместить. Подолгу ждали очереди, чтобы зайти.
Выносили гроб Браун, Тихонов, Садофьев, Ионов, Каменский.
Толстая с несколькими близкими товарищами Есенина приняла решение хоронить его в Москве.
Гроб пронесли по Фонтанке, по Невскому — к железнодорожному вокзалу (тогда он назывался Октябрьским).
Провожали Есенина более пятисот человек.
К поезду был прицеплен специальный товарный вагон.
Над гробом совершенно ненужные речи произнесли Ионов и Садофьев, а актриса Эльга Каминская прочла стихи из «Москвы кабацкой» — про бандитов и проституток.
Пока это безобразие творилось, Софья Толстая отошла и ждала поодаль.
Вагон был грязный. Гроб прибили к полу, чтобы не катался туда-сюда.
* * *
Советское правительство приняло решение хоронить Есенина за государственный счёт.
На похороны выделили две тысячи рублей.
Поезд в Москву прибыл 30 декабря в три часа дня.
Гроб встречали: мать, сёстры, Зинаида Райх — временами будто бы теряющая от горя рассудок, Всеволод Мейерхольд, Пётр Орешин, Вадим Шершеневич, писатели Исаак Бабель, Всеволод Иванов, Иван Касаткин, Борис Пильняк, Андрей Соболь; ещё всякий другой народ — много.
В том же поезде приехали Толстая, Наседкин, Ионов, Садофьев.
Водрузили гроб на катафалк и пошли к Дому печати на Никитском бульваре.
За гробом шли сначала более трёх тысяч человек, а пришли уже все пять.
Выяснилось, что любовь к нему — огромна.
Шершеневич: «…около моста с катафалком поравнялся какой-то бродяга, вышедший из ночлежного дома, и спросил, кого везут».
Ответили.
«…бродяга упал на снег и плакал, как мальчик. Давно уже проехала процессия, а бродяга всё лежал и плакал… Потом оказалось, что этот человек несколько раз проводил с Сергеем ночи в каких-то притонах».
На фасаде Дома печати вывесили огромное полотнище: «Тело великого национального поэта Сергея Есенина покоится здесь».
Очередь к гробу была от Дома печати до Арбатских Ворот.
Люди шли с пяти вечера и всю ночь, не было никаких перерывов.
Есть фотография прощания, где возле гроба стоят мать, Катя Есенина, Райх, Мейерхольд, Берзинь, Софья Виноградская, Василий Наседкин, Мариенгоф и Никритина, Пильняк, Всеволод Иванов, Георгий Якулов. Почти все, кто и должен быть.
Появилась Эйгес: «Я подошла совсем близко и взглянула в его лицо. Глубокая, широкая складка лежала поперёк всего лба. Выражение было такое, как будто он силился что-то понять и не мог…»
Приехала мать Софьи Толстой Ольга Константиновна: «Его мне было жалко только как погибшего человека, и уже давно погибшего. Но когда я подошла к гробу и взглянула на него, то сердце моё совершенно смягчилось, и я не могла удержать слёз. У него было чудное лицо (несмотря на то, что какие-то мокрые и прилизанные волосы очень меняли сходство), такое грустное, скорбное и милое, что я вдруг увидела его душу и поняла, что, несмотря на всё, в нём была хорошая, живая душа. Я пошла искать Соню и встретилась с ней в другой комнате. Она бросилась ко мне со словами: „Мамочка, прости ему!“ — и обхватила меня. Я могла только плакать, посадила её около себя, она положила свою горемычную головку ко мне на колени, и мы долго так сидели, и я гладила её голову и спину. Она не рыдала, а как-то замерла».
В почётном карауле перестояло множество и близкого, и постороннего народа: пролетарские поэты Герасимов, Казин, Кириллов, крестьянские поэты Клычков, Наседкин, Орешин. И Мейерхольд. И Пильняк тоже. «Что, Серёжа, увёл мою подругу? Видишь, что теперь… Что теперь? Ни тебе, ни мне».
Всё перепуталось.
У гроба Василий Качалов прочитал «Письмо к матери».
Таня Есенина, дочка, читала что-то из Пушкина.
Многие плакали навзрыд.
Был писатель Константин Паустовский, записал: «Он лежал, как уснувший мальчик. Звуки женских рыданий казались слишком громкими и неуместными — они могли его разбудить. А будить его было нельзя — так безмятежно и крепко он спал, намаявшись в житейской бестолочи, в беспорядке своей быстрой славы…»
Городецкий сделал рисунок «Есенин на смертном одре»: Сергей Митрофанович встретил и проводил.
В последнем почётном карауле встали старейший крестьянский поэт Спиридон Дрожжин, Садофьев, председатель Общества любителей русской словесности Сакулин и… президент Академии художественных наук Пётр Коган, который в своё время от всей души трепал Есенина и которому Есенин не раз срывал занятия во Всероссийском литературно-художественном институте. Справедливости ради скажем: Коган в последние годы писал о Есенине в доброжелательных и выдержанных тонах и дар его признавал безусловно.
В одиннадцатом часу утра 31 декабря гроб вынесли — процессия пошла по Москве.
Сделали остановку у памятника Пушкину на Тверском бульваре: гроб на некоторое время поставили у самого постамента, а затем обнесли вокруг памятника.
Следом был Дом Герцена, где поэт Владимир Кириллов сказал слово — топорное, неповоротливое, квадратное, как все его стихи. Но было слышно, что ему и вправду больно.
Затем — Камерный театр. Гроб встречала вся артистическая труппа.
Оттуда — на Ваганьковское кладбище.
Мейерхольд нёс на руках есенинского сына Костю.
У самого гроба, возле разверстой могилы, среди прочих стояли Изряднова, Райх, Вольпин, Толстая. Три женщины, матери его детей, и одна, матерью стать не успевшая.
Таня Есенина: «Когда гроб стали опускать в могилу, мать так закричала, что мы с Костей вцепились в неё с двух сторон и тоже закричали».
Оказалось, что на похоронах был когда-то прижитый есенинской матерью Александр. Фамилия его была Разгуляев. Мог бы с единоутробным братом фамилией поменяться — тому бы подошла.
Он попытался что-то сказать, но упал на уже засыпанную могилу и разрыдался.
Его подняли, спросили, кто такой, откуда.
Он ответил, что всю жизнь ждал Сергея. Своего брата. Надеялся, что тот заметит его, подружится с ним, даст образование, вытащит в жизнь, в люди…
А брат вместо этого взял и убил себя.
Галя Бениславская лечилась в санатории «Дмитровская Гора». О похоронах Есенина узнала слишком поздно и на кладбище не успела.
* * *
В самоубийстве Есенина не сомневался никто.
Такого человека в 1925 году в России и за её пределами не было.
По крайней мере, сведений об этом никаких.
Два главных его — во всю жизнь — друга вскоре произнесли своё слово.
Клюев сочинил великие стихи, Мариенгоф — не великие, но сути это не меняет.
У Клюева в 1926 году напишется «Плач о Есенине» — он всё там объяснил.
…Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стёжка.
Следом за твоими лаковыми башмаками
Увязалась поджарая дохлая кошка.
Ни крестом от неё, ни перстом, ни мукой,
Женился ли, умер — она у глотки,
Вот и острупел ты весёлой скукой
В кабацком буруне топить свои лодки!
Ты скажи, моё дитятко удатное,
Кого ты сплохался-спужался,
Что во тёмную могилушку собрался?!..
Клюев прожил ещё более десяти лет. Языком своим неуёмным, фантазийным говорил такое, что не стоило бы говорить никогда. Однако в чём не усомнился ни разу — так это в самоубийстве своего ученика, соколика, любимого.
Анатолий Мариенгоф написал в том же 1926 году «Не раз судьбу пытали мы вопросом…»:
…Рядили так.
И никогда бы
Я не поверил тёмным снам.
Но жизнь, Серёжа, гаже бабы,
Что шляется в ночи по хахалям.
На бабу плеть,
По морде сапогом.
А что на жизнь? — какая есть расправа?
Ты в рожу ей плевал стихом
И мстишь теперь ей
Долговечной славой.
Кто по шагам узнает лесть?
Ах, в ночь декабрьскую не она ли
Пришла к тебе
И, обещая утолить печали,
Верёвку укрепила на трубе…
Мариенгоф проживёт ещё долго.
Никогда не усомнится ни в чём.
Когда, уже под занавес жизни, начнёт мемуары «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», там будет глава «Почему Есенин сделал это».
И все иные друзья, товарищи, приятели рассказали, что знали и думали.
Сергей Городецкий написал о ветре Северной столицы:
Марина Цветаева спустя пять лет написала великие стихи, посвящённые сразу двум самоубийцам — Маяковскому и Есенину. Те в её стихах переговариваются. Маяковский ругается: зачем ты повесился из-за водки? Есенин отругивается: из-за бабы, как ты, — ещё хуже.
Но сохранились и цветаевские черновики — наброски к стихам памяти Есенина, сделанные в январе 1926-го:
Брат по песенной беде —
Я завидую тебе.
Пусть хоть так она исполнится —
Помереть в отдельной комнате! —
Скольких лет моих? лет ста?
Каждодневная мечта.
* * *
И не жалость: мало жил,
И не горечь: мало дал.
Много жил — кто в наши жил
Дни: всё дал, — кто песню дал;
Жить (конечно, не новей
Смерти!) жилам вопреки.
Для чего-нибудь да есть
Потолочные крюки.
Она так написала — и так совершила над собой.
Это русская поэзия. Здесь за слово отвечают. Здесь не паясничают.
* * *
Мать Есенина Татьяна Фёдоровна хотела отслужить панихиду по сыну, ещё когда гроб стоял в Доме печати, но её отговорили: всё-таки правительство оплачивает похороны, нехорошо — оскорбятся коммунисты; ещё подумают, что на их деньги попа наняли.
Три панихиды отслужили уже после похорон: в Москве, в Ленинграде и в храме во имя Казанской иконы Божией Матери в Константинове, где Есенина крестили.
Кому-то из священников, может, не сказали, что покойный наложил на себя руки; кого-то, может, уговорили.
Не раз замечено, что многие и многие матери, особенно деревенские, зная о грехе ребёнка, наложившего на себя руки, всё равно стараются заказать службы как по почившему естественной смертью. Словно бы такой материнской невинной и скорбной хитростью пытаются обмануть Бога: вдруг не заметит, вдруг не спросит ничего с её чада.
20 июня 1926 года поклонник есенинского творчества славист Андрей Дурново приехал в Константиново и записал за Татьяной Фёдоровной единственное из известных нам её стихотворений:
Тяжело в душе держать;
Я хочу вам рассказать,
Какой видела я сон,
Как явился ко мне он.
Появился ко мне сын,
Многим был он семьянин;
Он во сне ко мне явился,
Со мной духом поделился.
Он склонился на плечо,
Горькоплакал, горячо:
«Прости, мама, — виноват!
Что я сделал — сам не рад!»
На головке большой шрам,
Мучит рана, помер сам.
Все мои члены дрожали,
Из очей слезы бежали:
«Милый мой Серёжа,
На тебя была моя надёжа,
На тебя я надеялась,
А тебе от работы подеялось.
Э, милый, дорогой,
Жаль расстаться мне с тобой,
Светик милый, светик белый,
Ты [покинул?] скоро нас.
Нам идти к тебе что рано,
Но ты приди ещё хоть раз.
Хочет сердце разорваться,
В глазах туманится слезой.
И прошу: полюбоваться
Дай последний раз тобой».
Сергей был, Сергея нет,
Всем живущим шлёт привет.
Привет вам, живущие.
* * *
То, что Есенин покончил жизнь самоубийством, было очевидно для всей его родни, для всех его коллег по ремеслу, для приятелей и товарищей, для наблюдавших за ним и любивших его поэзию, для вождей, наконец.
Никто из милиционеров, врачей, судмедэкспертов, фотографов, работавших в тот день, никогда письменно не зафиксировал никаких своих сомнений. При их жизни ни один их знакомый в разговорах с ними никаких сомнений не слышал и не записал.
В самоубийстве Есенина не сомневались Анна Изряднова, Зинаида Райх, Екатерина Эйгес, Надежда Вольпин, Галина Бениславская, Айседора Дункан, Софья Толстая.
Не сомневались его сёстры Катя и Шура.
В самоубийстве Есенина не сомневались позже и дети его: Георгий Есенин, Татьяна Есенина, Константин Есенин, Александр Есенин.
В самоубийстве Есенина не сомневались Александр Сахаров и Пётр Чагин, видевшие его во всех состояниях, — покойный с ними подолгу жил.
В самоубийстве Есенина не сомневались жившие в России Николай Асеев, Исаак Бабель, Андрей Белый, Николай Вержбицкий, Софья Виноградская, Максимилиан Волошин, Александр Воронский, Иван Евдокимов, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Иван Касаткин, Василий Качалов, Георгий Колобов, Алексей Кручёных, Юрий Либединский, Сусанна Мар, Августа Миклашевская, Михаил Мурашёв, Василий Наседкин, Николай Никитин, Юрий Олеша, Надежда Павлович, Лев Повицкий, Иван Приблудный, Павел Радимов, Елизавета Стырская, Шаганэ Тальян, Николай Тихонов, Елизавета Полонская, Владимир Пяст, Иван Старцев, Алексей Чапыгин, Владимир Чернявский, Мария Шкапская, Илья Шнейдер, Николай Эрдман, Георгий Якулов…
Сколько с каждым и с каждой из перечисленных было прожито, пройдено, выпито, спето!
Алексей Толстой и Наталья Крандиевская-Толстая — тоже не сомневались.
В самоубийстве Есенина не сомневались жившие за пределами России Георгий Адамович, Юрий Анненков, Давид Бурлюк, Александр Ветлугин, Георгий Гребенщиков, Роман Гуль, Зинаида Гиппиус, Сергей Конёнков, Александр Кусиков, Вениамин Левин, Константин Ляндау, Михаил Осоргин, Игорь Северянин, Владислав Ходасевич…
Знаете, когда впервые — по крайней мере, публично — усомнились в России?
Примерно шесть десятилетий спустя.
Ещё раз перечитайте — это важно; а то вдруг пробежали глазами, не обратили внимания, не поняли, что написано.
Шесть десятилетий спустя.
Когда существенно померкли воспоминания о есенинской жизни, о его пьянстве, скандалах, разводах, муках, брошенных детях, страстях, маниакальных припадках и хронических суицидальных настроениях.
Перед нами — один из нелепых казусов в истории русской словесности.
Первым из числа известных людей тему, что Есенина могли убить, — поднял писатель Василий Иванович Белов.
Василия Белова автор этих строк видел однажды.
Василию Ивановичу вручали одну премию.
Выйдя на сцену с ответным словом, он, хитро улыбаясь, сказал:
— Меня тут организаторы попросили, чтоб я о евреях не говорил…
Хороший человек был Василий Иванович.
Сильнейший писатель. Чудесный деревенский мужичок.
Со своими древесными жучками и сверчками, стрекотавшими свои затейливые песенки в его душе.
Так что давайте ещё раз.
Мать Есенина — не сомневалась в том, что сын наложил на себя руки.
Сын к ней во сне пришёл и о том сообщил.
Женщины, родившие от него детей, видевшие мужа и любимого во всех состояниях, от самых возвышенных или интимных до самых чёрных и безобразных, — не сомневались.
Великие духовидцы, лично знавшие Есенина, наблюдавшие за ним кто год-другой, а кто все полтора десятилетия его поэтического пути — Максим Горький, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Леонид Леонов, Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Николай Клюев, — не сомневались.
Нет и никогда.
А Василий Иванович Белов, человек сознания косматого, буреломного, клубящегося, усомнился.
Взял и сказал однажды: а Есенина-то могли удавить.
Что-то взбрело ему. Шепнул кто-то лукавый на вологодское его ухо.
С того и пошло у нас.
* * *
Первые кухонные разговоры на эту тему впервые были зафиксированы в середине 1970-х.
О них упоминает английский литературовед Гордон Маквей в книге 1976 года «Есенин. Жизнь». Написавший глубочайшее исследование жизни поэта, встречавшийся с огромным количеством людей, знавших и помнивших Есенина, сам Маквей в самоубийстве не сомневался никогда. Однако в финале своей работы Маквей упоминает о встречах в Советском Союзе с несколькими людьми, говорившими ему, что Есенин был убит.
Маквей отметил, что всерьёз этих высказываний не воспринял, потому что самовозгорание подобных версий происходит практически всегда, когда вдруг умирают значимые люди.
За границей тему убийства Есенина могли бы спокойно запустить в медийное поле, причём не без выгоды, — если бы для того имелись хоть малейшие основания. Но как раз там спустя полвека после смерти Есенина не циркулировали даже мельчайшие слухи.
Задымилось, начало разгораться только в конце 1980-х. Василий Иванович Белов ласково подул — пламя занялось, поползло. Спустя десятилетие уже треск стоял: пылало так, что ресницы опаливало.
Ныне, отойдя на несколько шагов от пепелища, можно обобщить услышанное.
Сторонники, как правило, просто абсурдных, зато крайне навязчивых версий убийства Есенина делятся на несколько основных типов.
Люди глубоко и безоглядно религиозные, которые любят Есенина и от всей души хотят, чтобы он попал в рай.
Люди политически ангажированные, а если точнее — маниакальные антисоветчики, которые годами коллекционируют прегрешения советской власти, собирая и неустанно складируя и реальное, и мнимое. В их обширных концепциях, помимо всего прочего, развесистого и витиеватого, Есенин ненавидел советскую власть и втайне боролся с ней не на жизнь, а на смерть.
Люди с иными известными убеждениями, но складирующие уже не столько (или не только) преступления советской власти, но случаи иудейских преступлений против человечности и конкретно против русского народа. В этом контексте Есенин выступает в качестве ритуальной жертвы, наряду, скажем, с Николаем II.
Следующий тип — женщины, откровенно влюблённые в Есенина и охраняющие его имя от злых наветов. Их Серёжа должен быть хорошим. А кто против, тому глаз вырвем. В данном случае в качестве людей, погубивших Есенина, могут дополнительно выступать отдельные его спутницы или их разные, зачастую неожиданные комбинации. Кто-то специализируется на неприязни к Берзинь, кто-то — к Бениславской; кому-то не нравятся все еврейские подружки сразу: от них порча пошла и печаль.
Случаются также причудливые смешения всех перечисленных вариантов.
Наконец, имеются литературные профессионалы, отчасти ставшие заложниками когда-то выдвинутой версии. Яркий пример — отец и сын Куняевы, в душе, думается, допускающие, что Есенин покончил жизнь самоубийством, но не могущие уже отказаться от итогов своих многолетних розысков. Столько сил потрачено! Что же теперь — заново начинать?
Порой в убийство Есенина верят образованные и психически уравновешенные люди, просто не очень подробно знающие его биографию и только в общих чертах знакомые с его поэзией. Помня «Персидские мотивы», «Песнь о собаке» и «Письмо к матери», Есенина полюбить легко, но предположить некоторые вещи действительно сложно.
Тем более что концепции «убийства» Есенина, как и всякая иная маниакальная деятельность, в первом приближении могут даже показаться убедительными.
Даром что эти концепции на каждом шагу противоречат даже друг другу — как, скажем, и работы представителей антишолоховедения.
Разница, впрочем, состоит в том, что антишолоховедение стало пристанищем профессиональных русофобов, а есенинское dead-фэнтези — пристанищем профессиональных русофилов.
Если их и объединяет что-то, так это попытка выстроить литературную иерархию в угоду своим нехитрым убеждениям.
Два самых, во всех смыслах, русских гения минувшего столетия служат неизбежным подспорьем в их работе.
Есенин и Шолохов — заложники неоконченной Гражданской войны.
* * *
Авторы версий убийства Есенина традиционно сердятся на мемуаристов, видевших Есенина живым, особенно если в их воспоминаниях поэт выведен не вполне каноническим образом: позволяет себе выпивать, скандалить и вообще вести себя непотребно.
Проблема только в том, что подобных воспоминаний десятки; они составляют самую весомую часть в мемуарной есениане.
Чтобы сразу же нивелировать хоть какую-то значимость этих воспоминаний, из раза в раз используется один и тот же нехитрый филологический ход, когда фамилии авторов перечисляются во множественном числе: «…все эти Мариенгофы, грузиновы, оксёновы, эрлихи, гули быстро поняли, что, разоблачая Есенина…»
Сьюэлл Стокс в книге «Айседора Дункан: Интимный портрет», изданной в 1928 году, приводит её слова: «Есенин всегда угрожал нам, что покончит с собой. На одной вечеринке, которую я устроила в Париже, он пытался повеситься».
…и все эти дункан.
Ахматова, вспоминая встречу с Клюевым и Есениным в июле 1924 года, рассказывала: «Я гуляла у Лебяжьей канавки с нашим сенбернаром и встретила их. Есенин был пьяный. Они захотели зайти. Принесли с собой вино, и Есенин пил. Тогда Есенин был уже человек конченый».
…и все эти ахматовы.
11 ноября 1924 года живописец Константин Соколов пишет в письме о Есенине: «…больно, больно до слёз, что он сознательно губит свою душу, именно не знавшую ни ласки, ни покою. Вот так сгорают и отравляют себя… Помочь и спасти его я не в силах…»
…и все эти Соколовы.
В октябре 1925 года Всеволод Иванов пишет Горькому в Сорренто: «…Серёжа Есенин пьёт немилосердно. Изо дня в день. Ко всему у него чахотка, и бог знает, что с ним будет месяца через три-четыре».
Чахотку Есенин придумал — но в остальном диагноз точнейший.
Иванов даже дату предсказал. Многие отлично понимали: конец близок, Есенин — не жилец.
Многие — в смысле все эти ивановы.
Василий Наседкин вспоминал одну из последних встреч: «Вид у него был ужасный. Передо мной сидел мученик. „Сергей, так ведь недалеко до конца“. Он устало, но как о чём-то решённом, проговорил: „Да… Я ищу гибели“. Немного помолчав, так же устало и тихо добавил: „Надоело всё“».
…и все эти наседкины.
Всеволод Рождественский — не в мемуарах, написанных 20 лет спустя, а в письме Мануйлову от 29 декабря 1925 году признаётся: «Есенина я видел пять недель назад тому в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обречённым. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветающий лён удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы».
…и все эти рождественские.
Николай Сардановский, приятель константиновского детства Есенина, наблюдавший его в поздние заезды на малую родину, 1 января 1926 года пишет своей знакомой: «…к чему было так паясничать? Ведь получается сплошной абсурд. Человек пьёт без просыпа, публично ругает всех матерщиной, лупит отца с матерью чем ни попадя, ежемесячно меняет жён, проживает свой громаднейший заработок на пьянство и шикарнейшие костюмы, а тут напевают: „разлад города с деревней“, „письмо к матери“, „врос корнями в деревню“…»
….и сардановские все.
Владимир Маяковский по поводу смерти Есенина констатировал: «…сразу этот конец показался мне совершенно естественным и логичным».
И чуть подробнее: «Последняя встреча с ним произвела на меня тяжёлое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно державшейся, уцепившись за русую прядь. От него… несло перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина».
…и маяковские все.
Александр Воронский в 1926 году вспоминал о Есенине:
«…опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошёл и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Всё лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок.
— У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я всё им отдал, понимаешь, всё. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И всё это отступилось от меня».
…и все эти воронские. Даром что Воронскому Есенин посвятил главную свою поэму — «Анну Снегину».
Дмитрий Фурманов в 1925 году, 30 декабря, тоже по свежим, смертным следам пишет: «…в Госиздате встречались мы почти каждую неделю, а то и чаще бывало: пьян всё был Серёжа, каждоразно пьян. Как-то жена его сказала, что жить Серёже врачи сказали… 6 месяцев — это было месяца три назад! Может, он потому теперь и кончил? Стоит ли де ждать? Будут болтать много о „кризисе сознания“, но это всё будет вполовину чепуха по отношению к Серёже, — у него всё это проще».
…и все фурмановы тоже.
И вообще все эти все.
Они только мешают своими воспоминаниями.
* * *
В нашей стране всерьёз разработать эту тему первым взялся полковник милиции в отставке Эдуард Хлысталов.
В 1994 году, после ряда интервью и публикаций в прессе, Хлысталов выпустил книгу «13 уголовных дел Сергея Есенина».
В самом её начале он вспоминает, как в 1942 году случайно оказался на Ваганьковском кладбище и увидел могилу Есенина:
«Меня словно током ударило. В свои десять лет я отлично знал, кто такой Есенин. Его стихи запрещены, за них можно быстро на Колыму угодить.
Совсем недавно мой отец играл по воскресеньям на гармошке и тихо, чтоб не было слышно за дверью, напевал песни на стихи Есенина. Они всегда были грустными, он рукавом стирал с лица слёзы. Наверное, кто-то из соседей расслышал слова, и однажды ночью к нам по деревянной лестнице на второй этаж пришли трое молчаливых мужчин. Всё перевернули, сняли со стены берданку, увели отца. Мать побегала у ворот московских тюрем, но ничего не узнала и не добилась. Он сгинул навсегда».
И дальше: «…я ненавидел поэта, принёсшего нашей семье столько горя».
Мы сразу же видим некоторую, при всём уважении к бесследно пропавшему отцу, мифологизацию событий.
За стихи Есенина, к счастью, никого на Колыму не отправляли.
Иначе на этих основаниях пришлось бы посадить в лагеря сотни тысяч людей.
В сталинские годы книги Есенина мало того что никогда не были под официальным запретом, но ещё и переиздавались многотысячными тиражами. Да, в 1929 году едва открывшийся музей Есенина закрыли. Да, на некоторое время официальная советская филология отказала Есенину в праве занять место, равное занимаемому Маяковским. В ряде учебных пособий настойчиво сетовали на его упадочничество. Тем не менее достаточно просто посмотреть перечень изданий его стихов (без учёта посмертного собрания сочинений — тоже, впрочем, никогда не запрещавшегося), чтобы, мягко говоря, усомниться в истинности сказанного.
Книга Сергея Есенина «Стихи и поэмы». Обложка работы Бориса Титова. Выходные данные: Москва — Ленинград, Госиздат, 1927 год. Мягкая обложка. 152 страницы. Тираж десять тысяч экземпляров.
«Стихотворения». Вступительная статья А. Ефремина. Москва, Московское товарищество писателей, 1933 год. Твёрдый переплёт, 400 страниц. Тираж 10 200 экземпляров.
«Стихотворения». Под редакцией В. Казина. Вступительная статья Д. Горбова. Переплёт художника Б. Дехтерёва. Москва, Гослитиздат, 1934 год. Твёрдый переплёт, 374 страницы. Тираж 15 тысяч экземпляров.
«Стихотворения». Вступительная статья и редакция А. Дымшица. Ленинградское отделение издательства «Советский писатель», 1940 год. Твёрдый переплёт, 420 страниц. С портретом. Тираж десять тысяч экземпляров.
«Стихотворения». Составители В. Казин и В. Перцов. Москва, Гослитиздат, 1943 год. Твёрдый переплёт, 576 страниц. Тираж 25 тысяч экземпляров.
«Избранные стихотворения». Под редакцией и со вступительной статьёй В. Казанского. Рига, издательство «Культура», 1944 год. Мягкий переплёт, 208 страниц. С портретом. Тираж пять тысяч экземпляров.
«Избранное». Сборник составлен С. А. Толстой-Есениной. Москва, Гослитиздат, 1946 год. Твёрдый переплёт, 480 страниц. С портретом. Тираж 57 тысяч экземпляров.
«Избранное». Составление и примечания П. И. Чагина. Портрет работы художника А. Яр-Кравченко. Москва, Гослитиздат, 1952 год. Твёрдый переплёт, 272 страницы. Тираж 75 тысяч экземпляров.
«Стихотворения». Вступительная статья К. Зелинского. Подготовка текста и примечания П. И. Чагина. Ленинградское отделение издательства «Советский писатель», 1953 год. Твёрдый переплёт, 392 страницы. С портретом. Тираж 20 тысяч экземпляров.
Десять переизданий есенинских стихов, общим тиражом более двухсот тысяч экземпляров, безусловно, не могли соответствовать колоссальному, многомиллионному читательскому спросу на его поэзию в те годы. Но при чём тут Колыма?
Какие-то соседи, какая-то гармошка, — к чему это всё?
Понятно к чему.
Авторский пафос прозрачен.
По мнению Хлысталова, кто-то в недрах большевистской власти сначала поставил цель загубить Есенина. Для этого за ним по пятам постоянно ходили специальные люди, которые впутывали его в уголовщину. Большинство есенинских уголовных дел было, по мнению автора, сфальсифицировано или сложилось в результате провокаций.
Затем поэта убили.
Следом стали ссылать на Колыму всех, кто его читал или, запираясь в комнате, пел.
В начале 1990-х на постсоветского гражданина столь обескураживающая информация могла подействовать всерьёз. Как — у Сергея Есенина, чьи стихи все проходили в школе, было 13 уголовных дел?! Кошмар!
Сегодня о фальсификации любого из есенинских дел ни один специалист всерьёз не упоминает.
Сколько бы Есенина ни задерживали, ни у кого из бывших с ним в одной компании, ни у него самого ни разу не возникло сомнений в правомерности происходящего.
Всякий раз всем, включая Есенина, было понятно, за что его ведут в отделение.
Если задержанный за убийство Урицкого Леонид Каннегисер ничего о Есенине не говорит, то Есенина и не трогают.
Если Есенин, Мариенгоф и Колобов были причастны к посещению салона Зои Шатовой, то задержали всех троих.
Если Есенин в очередной раз поскандалил в «Стойле Пегаса», а Приблудный в драке не участвовал, задержали только Есенина.
Если с друзьями-поэтами обсуждали евреев и, что скрывать, хватили через край, хотя и не без некоторых на то оснований, — задержали, а затем завели дело на всех четверых.
Если задержанные по делу «Ордена русских фашистов» есенинские друзья Алексей Ганин и Борис Глубоковский о Есенине не говорят — его опрашивают и отпускают.
Собравшимся обнаружить тайную подоплёку в задержаниях Есенина и подозревающим некий «заказ» органов надзора придётся подверстать к ним ещё и неоднократные задержания Есенина, скажем, в Париже.
Поселится Есенин в отель «Крийон», а там миллионер из Америки — на самом деле переодетый чекист. И начинает этот миллионер провоцировать Есенина. Так было?
Или всё-таки сам Есенин в невменяемом состоянии выбивал к нему дверь?
Бывшие белогвардейцы Есенина, пьяного, били и выбрасывали из кабака — или тоже чекисты?
Зайдёт Есенин в тифлисскую столовую, а чекистские прихвостни Табидзе и Яшвили начинают стульями кидаться — так было? Или всё-таки Есенин сам это делал, а Табидзе и Яшвили никакие не чекисты?
При честном подходе за большинством есенинских скандалов обнаружить тайный смысл невозможно.
Зато возможно, повторимся, увидеть обратное: необычайную и трогательную щепетильность советской власти по отношению к Есенину. На самых законных основаниях его могли бы посадить. И не раз.
* * *
Хлысталов первым, рассматривая посмертную фотографию Есенина, задался несколькими вопросами: что за вмятина у него на лбу, что за порезы на руках, почему не видно странгуляционной борозды на шее?
Далее в работе Хлысталова начинаются обычные манипуляции, характерные вообще для всех последующих сочинений подобного толка: «На втором снимке — поэт лежит в гробу. Рядом стоят мать, сёстры, жена Софья Толстая. Лица у всех напуганы».
Поди ж ты, напуганы. Никак, Троцкий напугал. Обычно ж у гроба стоят, расслабившись. А тут вон что…
Сестра, кстати, там одна — Катя.
Следующая цитата.
«Начальник секретно-оперативного отдела МЧК был 29-летний С. Мессинг, лысый, невысокого роста человек, с недобрым взглядом и болезненными мешками под глазами. Он-то и вызвал оперативника, который завёл на Есенина и его окружение „разработку“ — секретное дело. Стряпались, обычно, такие дела по трафарету — оперативник подыскивал тайного агента или нескольких постоянных посетителей кафе „Домино“ и собирал в „разработку“ их доносы. Кто что сказал, кто и чем недоволен. Затем агенты провоцировали „фигурантов“ на разговоры, поили их водкой, полученной для этой цели у чекистов. Выбрав момент, чекисты однажды всех арестовывали как контрреволюционеров».
Читать интересно. Но вот незадача: перед нами — фантазии взрослого, взволнованного человека. Мессинг никакого оперативника в связи с Есениным не вызывал, никакого секретного дела на Есенина и его окружение никто и никогда не заводил, никакой водки в связи с этим никакие чекисты не выдавали, никакого момента для всеобщего ареста в «Домино», равно как и в «Стойле Пегаса», никто не выбирал.
Ничего этого не было.
По крайней мере, документов, подтверждающих хоть что-то из написанного в данном пассаже Хлысталова, не обнаружено.
Он всё это придумал.
Следуем дальше.
«Дело по выезду С. Есенина за границу в архивах МИД РФ отсутствует. Оно кем-то похищено или уничтожено. Это обстоятельство не позволило выявить чрезвычайно важные подробности, связанные с поездкой, а ведь известно, что Есенин был за границей „под колпаком“».
Известно, что Есенин за границей ни под каким колпаком не был.
Равно как ни под какими колпаками не находились и выезжавшие примерно в те же годы Белый, Маяковский или Мариенгоф. Ни одного донесения о поведении Есенина за границей никто до сих пор в глаза не видел. Ни в каких архивах ничего подобного не выявлено. Да и ничего интересного, в сущности, сообщить было нельзя, не считая того, что носиться без всякой системы за Есениным и Дункан из гостиницы в гостиницу, из ресторана в кабак, из страны в страну — никакой разведки не хватит. Целый отдел надо было бы задействовать. Если бы следили всерьёз, испугались бы в Россию обратно запускать.
Никаких дел в связи с пребыванием Есенина за границей не заводилось. Исключительно поэтому их нельзя ни похитить, ни уничтожить.
Но, впрочем, фантазировать на эту тему никто не запретит.
Примерно вот так: «Не всем пришлась по вкусу известность поэта. Ряд литераторов и критиков не скрывали к нему ненависти. Открыто плели искусные интриги, распространяли сплетни, анекдоты, небылицы. Поэта объявили антисемитом. Этот клеветнический шабаш находил поддержку у официальных лиц и потому, что он верноподданнических стихов не писал, агиток не сочинял, отличаясь от собратьев по перу завидной непокорностью властям».
Ненависти к Есенину не скрывал, к примеру, Иван Алексеевич Бунин. Просоветских стихов Есенин написал великое множество, дав серьёзную фору многим своим современникам.
«Клеветнического шабаша» вокруг Есенина не было. Да, ругали иной раз; ну а кого не ругают? Никакие официальные лица никогда конкретно против Есенина публично не выступали. Непокорности властям Есенин проявить не мог — ни Троцкий, ни Киров, ни Дзержинский, ни Луначарский ни о чём никогда его не просили. Помощь предлагали, а чтобы просить — нет.
* * *
Хлысталов первым подцепил к делу Есенина Якова Блюмкина: ещё не знал толком, что с ним делать, но дорожку последователям проторил.
Первым написал, что Бениславская в пору общения с Есениным была сотрудницей ВЧК. Первым заявил, что сотрудником ГПУ и, более того, «непосредственным участником многочисленных расстрелов мирных граждан» был управляющий гостиницей «Англетер» Василий Назаров.
Он также намекнул, что поэт Лазарь Берман, заходивший в последний вечер к Есенину, был агентом ГПУ и провокатором, причастным к аресту Николая Гумилёва.
Далее — к деталям, в которых, как известно, прячется дьявол.
Хлысталов настаивал, что акт милиционера Николая Горбова «составлен на крайне низком профессиональном уровне»:
«Горбов — обязан был составить не акт. Акты составляются на списание сгнившего товара. По уголовным делам расследуют и составляют протоколы в строго установленной форме».
«Кто-то из современников утверждал, что лицо мёртвого поэта было обожжено трубой отопления. Возможно ли это вообще?» — задавался Хлысталов вопросом.
И далее: «Как самоубийца мог завязать верёвку? И где он мог её достать? Ведь она, по моим расчётам, должна быть не менее 2–2,5 метров длины. Чтобы завязать верёвку на такой высоте, самоубийце нужно было встать на какой-то предмет выше полутора метров. Но таких предметов рядом не было!»
«Прислав юридически малограмотного Н. Горбова для проведения дознания, больше власти ничего не делали. Они выжидали. Газетчики объявили о самоубийстве Есенина, должностные лица молчали… И никто не обратил внимания на гневные слова Бориса Лавренёва в адрес тех, кто всё сделал, чтобы так трагически закончилась жизнь великого сына России: „…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнажённую правду и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, чёрная кровь которых не смоет кровавого пятна на рубашке замученного поэта“. Но и мужественный Лавренёв не решился назвать палачей Есенина».
Ближе к финалу Эдуард Хлысталов начинает бить козырями.
Приводится удивительный рассказ художника Василия Сварога, якобы разоткровенничавшегося в 1927 году:
Эрлих подсыпал Есенину снотворное.
Некий дворник услышал шум в номере Есенина и позвонил Назарову; затем дворник пропал.
Есенина задушили удавкой, когда он лежал на диване.
Потом ударили наганом.
Потом закатали в ковёр и хотели спустить с балкона.
Сняли с Есенина пиджак, сунули ценные вещи в карманы, чтобы унести.
Повесили Есенина на трубе.
В номере остался Эрлих, чтобы что-то проверить и положить на видное место «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
Бедный Эрлих! Ему достанется особенно.
«У меня, — продолжает Хлысталов, — есть письменное свидетельство хирурга из Тульской области. Он отбывал срок по 58-й статье в Норильске. Санитар рассказывал ему, что когда-то работал в ЧК — ГПУ шифровальщиком. После гибели Есенина из Центра он получил шифротелеграмму, в которой оперативным работникам предлагалось распространять слух, что Есенин был английским шпионом и покончил жизнь самоубийством, боясь ответственности за своё предательство».
Ещё одно «свидетельство» — рассказ жены врача «скорой помощи» Казимира Марковича Дубровского, на котором мы подробнее остановимся ниже.
Казалось бы, такое количество свидетельств — как тут устоять официальной версии гибели поэта?
* * *
С подачи Эдуарда Хлысталова вал разоблачительных и, как правило, глубоко безответственных публикаций на все эти темы прокатился по доброй сотне изданий.
Хлысталова пересказывали и дополняли самым вдохновенным образом.
Каждый бежал к огню со своим полешком.
В силу того, что совокупный тираж этих изданий составил десятки миллионов экземпляров, изложенные ими версии на какое-то время стали в известном смысле частью национального сознания.
Эффект был усилен появлением ряда документальных фильмов, манипуляционных до степени почти уже бесстыдной, и как минимум двух любопытных — но опять же, увы, не с точки зрения исторической достоверности — художественных: полнометражной художественной кинокартины и телесериала.
Голоса судебных, медицинских, криминальных специалистов и профессиональных исследователей жизни Есенина, потративших на это, без преувеличения, всю сознательную жизнь, на таком фоне были практически не слышны.
Помощник генерального прокурора Российской Федерации М. Б. Катышев весь букет версий с минимальными разночтениями объединил:
«Убийцы проникли в занимаемый С. А. Есениным 5-й номер гостиницы „Интернационал“ (бывшая „Англетер“) в г. Ленинграде поздно вечером 27-го или в ночь на 28 декабря 1925 г. с помощью знакомых С. А. Есенина, которым он мог открыть дверь, либо — скрытно, используя специальные инструменты для открывания и закрывания дверного замка при вставленном в него с внутренней стороны ключе. С целью убийства или подавления сопротивления Есенину был нанесён сильный удар тяжёлым металлическим предметом (рукояткой револьвера, утюгом и др.) над переносицей с переломом костей черепа, перерезаны вены и сухожилия правой руки, нанесены резаные раны левой руки, причинена тяжёлая травма глаз, отчего один вытек, был сильно избит ногами. Рана (пробоина) под правым глазом, возможно, возникла от выстрела. Есенин мог быть также задушен без повешения: руками, удавкой, подушкой, пиджаком. В целях имитации самоубийства труп Есенина был подвешен на верёвке или ремне, привязанных за трубу парового отопления под высоким потолком гостиничного номера, куда бы Есенин не смог дотянуться самостоятельно».
С точки зрения человеческой, социальной, идеологической описываемая картина обычно сводится к следующим постулатам.
Есенин был хорошим русским парнем; порой выпивал, но потому, что Русь любил, а большевиков — нет. Особенно не любил еврейских большевиков и всяких сомнительных поэтов вроде зализанного Мариенгофа. Вообще Есенин презирал своих друзей-имажинистов, но долго не мог, хотя очень хотел, отвязаться от них. Дружить он хотел только с крестьянами, но ему мешали.
Очень Ганина любил, но того убили.
Все советские стихи Есенин написал, чтобы от него отстали. Но большевики никак не отставали, потому что знали: однажды он в лицо им скажет правду, и весь их бесовской строй посыплется.
За Есениным следили приставленные к нему чекистки (например, Бениславская и Берзинь), Вольф Эрлих, служивший в ГПУ, а также другие сексоты (список варьируется до бесконечности).
Троцкий очень боялся публикации поэмы «Страна негодяев» и готов был пойти на убийство, лишь бы этого не произошло.
Сталин мог бы Есенина спасти, но был занят тогда борьбой с троцкистами.
(Вариант: Сталину Есенин мешал, потому что был слишком известен и дружил с троцкистами. Поэтому Сталин был готов пойти на убийство.)
В любом случае Есенин был полон сил и ничем не болел. В Ленинград ехал с огромными планами. Денег у него было достаточно. Суицида ничто не предвещало.
Но, выждав момент, Есенина загубили.
Умные люди всегда понимали, что Есенин был убит, но говорить об этом не могли. Все, кто собирался сказать, тут же отправлялись на Колыму или попадали под трамвай.
Версии, в общих чертах воспроизводящие друг друга, выходили отдельными книгами с навязчивой периодичностью, хотя всерьёз добавить авторам было, в сущности, уже нечего.
Тем не менее усилия предпринимались.
* * *
Наталья Сидорина в книге «Златоглавый», изданной в 1995 году, впервые договорилась до того, что, вспоминая стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», усомнилась в есенинском авторстве: «…за несколько дней до гибели Есенина в ОГПУ изучали его почерк…»
Откуда сведения, даже не спросим. Оттуда.
Яков Блюмкин, прозрачно намекает Сидорина, «сумел подделать не только подпись Дзержинского, чтобы проникнуть к немецкому послу Мирбаху, но даже ухитрился написать в мае 1925 года на Лубянке предсмертное письмо Бориса Савинкова».
Никакого письма за Савинкова Блюмкин не писал.
Сидорина часто ссылается на дневники секретаря комиссии по похоронам Есенина Павла Лукницкого, где, увы, есть только одна строчка, могущая служить подтверждением её версии: «…один глаз навыкате, другой — вытек».
Между тем во время работы специально созданной комиссии Всероссийского писательского Есенинского комитета по выяснению обстоятельств смерти Есенина старший прокурор Генеральной прокуратуры Российской Федерации Н. Н. Дедов встречался с вдовой Лукницкого.
«При моей встрече с В. Лукницкой и её сыном С. Лукницким в их квартире, — рассказывал Дедов, — они пояснили, что Павел Лукницкий при жизни не высказывал сомнений в самоубийстве С. А. Есенина и каких-либо сведений об этом у них не имеется».
Справка, подготовленная Дедовым, гласит: «Сын Лукницкого, бывший работник прокуратуры СССР, МВД СССР, литератор, сообщил, что отец много рассказывал дома о С. Есенине, и, если бы он сомневался в самоубийстве, непременно рассказал бы ему».
Что касается глаза — Павлу Лукницкому всё это явно примнилось. Такой зрительный эффект могла создать деформация одной половины лица, вошедшей в соприкосновение с трубой.
Мёртвого Есенина видели даже не сотни, а тысячи людей, и никто ни о чём подобном не вспоминал.
В акте судмедэксперта Гиляревского написано о «зрачках» Есенина; следовательно, наличествовали оба глаза.
Ну и что, мало ли что там написано.
Финальные доводы в книге Сидориной поэтичны.
«Посмеем ли мы крикнуть, как закричала Зинаида Райх на похоронах Есенина?
„Серёжа! Ведь никто ничего не знает…“
Значит, она знала, и кто-то ещё знал или догадывался, а другие либо не знали, стоя в толпе, либо не смели знать, побывав в „Интернационале“ у тела поэта. Вот и об этих словах Зинаиды Райх на могиле Есенина, которые требовали хоть какого-то объяснения, никто не посмел рассказать в своих мемуарах. Они остались в неопубликованных воспоминаниях Натальи Петровны Приблудной, написанных в 70-е годы.
Вокруг Есенина много таинственных, неожиданных смертей. И опрометчивая Зинаида Райх, и неукротимая Изадора Дункан погибли насильственной смертью».
Сидорина пишет об этом всерьёз.
«Изадору провожали двое: Мэри Дести, в будущем автор мемуаров, и некто Иван, „русский паренёк, который, как считалось, работал ежедневно над фильмом о великой танцовщице“».
Читатель понимает: это Иван устроил трагическую смерть Айседоры.
Вернулся в Кремль и доложил: правду о смерти Есенина не узнает никто.
— Ступай-ка, Иван, в отпуск.
Шагнул Иван — и провалился в прикрытый ковром люк: бах!
«Не менее загадочна, — уверяет Сидорина, — и смерть Зинаиды Райх» (случившаяся, напомним, в 1939 году).
Дотянулись-таки и до неё. До этого 14 лет никак не получалось.
Разорванную фотографию Кости на полу в «Англетере» Наталья Сидорина видит деталью «инсценировки».
И поясняет: «Я не утверждаю, что все детали инсценировки были заранее хорошо продуманы. Видимо, допускался и некий экспромт, и дальнейшая обработка сюжета в свидетельских показаниях, статейках, очерках, книгах».
То есть в дело были вовлечены десятки людей, а то и сотни.
«Мистификация века». Так Сидорина и пишет.
Если и можно с ней согласиться, то исключительно в этом.
* * *
Неожиданный ход сделал, с позволения сказать, исследователь Виктор Кузнецов в книге «Есенин: Казнь после убийства», вышедшей в 2005 году.
Кузнецов разыскивал, но не смог найти ни одного документа, подтверждающего оформление Есенина в качестве постояльца «Англетера». В связи с этим он сделал вывод, что Есенин в гостиницу «Англетер» вообще не заселялся.
Согласно его версии, всё происходило следующим образом.
Как мы помним, в поезде Есенин повздорил с дипкурьером Альфредом Рога. Возбудили уголовное дело. Заступничество Луначарского и Вардина не помогло.
Кузнецов уверяет: «Кто-то более всесильный настаивал на экзекуции смутьяна. Наверняка такое административное давление оказал Лев Троцкий…»
Троцкий, по мнению Кузнецова, знал об антисоветских взглядах Есенина. Об этом ему рассказал сын Лев, с которым была в связи сотрудница ЧК Галина Бениславская.
«Галина, как известно, страдала психическим расстройством, нередко без меры употребляла алкоголь».
«Однажды вечером, ложась спать, Галина увидела, что Екатерина Есенина, сестра поэта… почему-то страшно волнуется и дрожит. Скоро девочка призналась — брат предупредил её: не болтай лишнего — их заботливая хозяйка — чекистка».
Люди Троцкого неотступно следили за Есениным, «ведь он уклонялся от явки в московский суд».
Кузнецов: «Зачем Есенин почти за два месяца до своей смерти примчался в Ленинград?.. Отбросим оговорки, всякие „но“ и „однако“: поэт явно наводил мосты для побега в Великобританию…»
«Когда Есенин приехал в город на Неве, троцкистские холуи его сразу же арестовали…»
«Нога поэта не ступала в „Англетер“, все заявления на сей счёт оказались на поверку лживыми. Мы уверены, что он находился в арестантской (проспект Майорова, 8/23), где его четверо суток допрашивали, возможно, пытали, а затем убили и притащили мёртвое тело в гостиницу…»
Застрелил Есенина Николай Леонидович Леонтьев, чекист. Работал в паре с Яковом Блюмкиным.
Блюмкин, согласно Кузнецову, написал стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
(Важный факт: на листке внизу нарисована морда свиньи. Это символ того, что Есенина обрекли на заклание. То есть сначала Блюмкин написал, подделав почерк Есенина, стихи, а потом изобразил свинью. Правда, никаких стихов, кроме этого, Блюмкин не писал; но разве такая мелочь остановит исследователя Кузнецова?)
По завершении дела немедленно шифрограммой известили Троцкого.
Так как в шифрограмме была названа истинная дата убийства — 27 декабря (а не 28-е, как во всех официальных документах), Троцкий в своей статье памяти Есенина назвал дату из шифрограммы, не заметив, что спалился.
Тем временем всем причастным следовало скрыть последствия убийства поэта.
Список вовлечённых в убийство Есенина — самая затейливая часть данного повествования.
Попробуем никого не забыть.
«Руководил „дьяволиадой“ начальник Секретной особой части (СОЧ) ленинградского ГПУ Иван Леонтьевич Леонов».
Следующий — Георгий Алексеевич Гольцикер, глава Активно-секретного отделения уголовного розыска.
Кузнецов: «Это, скорей всего, он направлял в „Англетер“ 5-ю бригаду агентов АСО УГРО…»
«Скорей всего», ну-ну.
«…почему „делом Есенина“ занималось Активно-секретное отделение УГРО, а не местное ГПУ?» — сам себя спрашивает Кузнецов.
И отвечает: «Полагаем, в структуре АСО существовали специальные группы, предназначенные для „особых поручений“».
«Полагаем».
Следующий — Леонид Станиславович Петржак: «…исполняя обязанность начальника Губернского уголовного розыска, вместе с Г. А. Гольцикером… высылал в „Англетер“ 5-ю бригаду агентов во главе с инспектором-орденоносцем П. П. Громовым… Петржак, по-видимому, отвечал за первую, очень важную стадию операции: задать изначально надёжный и ложный ход возможного последующего — уже официального — расследования».
Сама гостиница «Англетер», согласно Кузнецову, принадлежала к ведомству ГПУ.
Заведующим гостиницей был, как мы помним, Василий Михайлович Назаров (1896–1942), по мнению Кузнецова, служащий ГПУ.
Здесь у Кузнецова появляется на руках невиданный козырь.
Дело в том, что в 1995 году он встречался со вдовой Назарова Антониной Львовной.
И спустя 70 лет после случившегося в «Англетере» она вспомнила, что 27 декабря муж вечером видел хмельного Есенина в компании партийного товарища по фамилии Петров, который угощал Есенина пивом.
В 23 часа её муж был разбужен телефонным звонком. Его вызвали на работу. Вернувшись, он сообщил, что повесился Есенин.
(Не убит, подчёркиваем, а повесился.)
Так как, согласно концепции Кузнецова, Есенина в «Англетере» вообще не было и он никак не мог быть хмельным, потому что его к тому времени уже четыре дня били и пытали, первый пункт Кузнецов отметает, уверяя, что рассказ про хмельного Есенина Назаров сочинил для жены. (Зачем сочинил, не спрашиваем. Мало ли?)
Надо сказать, что Назарова в 1925 году, по собственному признанию, поэзии Есенина не знала, а открыла её лет на тридцать позже. То есть в 1925 году Есенин интереса у неё вызвать не мог — ну Есенин и Есенин.
Тем не менее запомнила.
Взрослые люди, конечно, понимают, что можно перепутать даже события недельной давности, десятилетней — тем более, а про 70 лет даже говорить как-то совестно.
Тем не менее рассказ вдовы Назарова — один из пяти «фактов», на которых держатся все концепции убийства Есенина, включая кузнецовскую.
В результате архивных разысканий Кузнецов обнаружил в Ленинграде 1925 года некоего Павла Петровича Петрова (Макаревича), работавшего в кинематографической сфере и, по его мнению, являвшегося «оперативно-секретным агентом ГПУ», также причастным к убийству Есенина: «Человек именно его профессиональных знаний и конспиративного опыта и выступил режиссёром „постановки“».
Следуем дальше.
Сотрудник милиции Николай Михайлович Горбов, вызванный в «Англетер», согласно Кузнецову, «настрочил фальшивку».
Он «поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников».
В «Англетер» вызывали «скорую помощь».
Приезжал дежурный врач, присланный ещё одним участником «дьяволицы» — Меером Абрамовичем Месселем.
Именно Мессель возглавлял тогда ленинградскую службу «скорой помощи».
Как выяснил Кузнецов, в Гражданскую войну Мессель служил начальником санитарной части в войсках ГПУ. Так что… сами понимаете.
«Его вполне можно назвать чекистом в белом халате. Такой служака наверняка имел связь с начальником Секретной оперативной части (СОЧ) ГПУ И. Л. Леоновым и по его сигналу (или чьему-то другому) отправил в „Англетер“ своих людей».
То есть приехали как минимум врач и медбрат.
Как мы видим, есть уже девять соучастников преступления.
Движемся вслед за автором, не отстаём.
Теперь пришёл черёд людей, которые якобы были (на самом деле — не были) в эти дни в гостинице «Англетер».
Вольф Эрлих.
«…мы не сомневаемся: свою чекистскую службу он начал спервого университетского курса».
«Мы не сомневаемся» — и точка.
А воспоминания Эрлиха о Есенине и последних четырёх днях его жизни?
«…в 1926 году поместил в сборнике воспоминаний о поэте письмо-статейку „Четыре дня“, написанную, конечно же, по приказу».
То есть перед нами фальшивка, фантазия.
«Эрлих оформлял „Свидетельство о смерти“ Есенина в ЗАГСе Московско-Нарвского района. Документ подписала заведующая столом учёта Клавдия Николаевна Трифонова. <…> Трифонова совершила несомненный подлог, к её личности будет нелишне приглядеться».
Но на Трифоновой даже останавливаться не будем — некогда.
«Возглавлявший партийную организацию Московско-Нарвского района Даниилян Арутюнович Саркис (1898–1937), ярый сторонник Троцкого… был уволен со своего поста 18 января 1926 года. Очевидно, перед увольнением он срочно санкционировал субботнюю фальсификацию со справкой о смерти поэта… Вскоре после этого Саркиса выслали из Ленинграда».
Георгий Устинов?
Старый большевик, какой с него спрос.
«Избран на роль лжеопекуна Есенина в „Англетере“, так как был удобной фигурой для создания нужного мифа»; «Устинов — слепой фанатик и честолюбец»; «Устинов не мог возражать против использования своего имени во всей этой грязной истории — его, дисциплинированного партийного борца, особенно и не спрашивали».
Его жена Елизавета, также написавшая воспоминания?
Статьи за Устинова и «тётю Лизу», согласно Кузнецову, сочинила Алла Яковлевна Рубинштейн (1892–1936) — журналистка, ответственный секретарь ленинградской «Красной газеты». Возможно, никакой Устиновой вообще не было — её придумали для полноты картины.
А Рубинштейн, цитируем Кузнецова, «сделали главной подметальщицей кровавых „англетеровских“ следов».
В 1932 году Устинов якобы решил всё рассказать о смерти Есенина, но его (как Дункан и Райх в книге Сидориной) тут же убрали. Если быть точным — нашли повешенным. Официальная версия: повесился. Но Кузнецов уверен: повесили.
Как это обычно происходит, представляете?
— А что там у нас со свидетелями убийства Есенина? Никто не собирается проговориться?
— Устинов завтра собирается всё рассказать.
— Давайте его повесим. Инсценировочка, как мы любим. Если кто-то ещё соберётся проговориться — докладывайте.
Это не всё, подождите.
Илья Ионов в «Англетере» не был, но с этим старым каторжником и так всё ясно.
Ионов, согласно Кузнецову, «пригрел в Госиздате многих из тех, кто заметал следы убийства Есенина».
Николай Клюев?
Цитируем Кузнецова: «Поэт Николай Клюев никогда не писал и не говорил о своём декабрьском посещении Есенина».
(Много раз говорил; но это маловажные, докучливые детали.)
В любом случае Кузнецов признаёт, что Клюев точно пытался попасть к Есенину в «Англетер» (где Есенина «не было») и мог о чём-то догадаться.
Как же заставили молчать Клюева?
А просто.
Илья Ионов предоставил Клюеву дешёвую (2 рубля 75 копеек в месяц) квартиру — ту самую, где его нашёл Есенин (по версии Кузнецова, ничего этого не было — ни визита, ни Мансурова, ни петуха).
«Ионов вполне мог попросить квартиранта помалкивать о „тайне „Англетера““. Подвести своего благодетеля Клюев не мог».
Лазарь Берман?
Сейчас разберёмся.
В 1918 году Берман был арестован ВЧК, но отпущен. Кузнецов именует поэта на ласковый манер — Зоря: «…с той-то поры Зоря превратился в профессионального осведомителя. Вряд ли ошибёмся, если предположим, что в 1921 году его „внедрили“ секретарём Союза поэтов и он подслушивал и подглядывал за Блоком, Гумилёвым и другими, выполняя роль провокатора».
Вряд ли, вряд ли ошибётесь.
Берман тянет за собой ещё одного заговорщика и негодяя — Илью Садофьева.
Якобы Берман пошёл к Есенину вторично, 28 декабря, но встретил Садофьева, который сообщил ему: «Удавился!»
Что у нас за Садофьев такой, смотрим.
Известно что.
«Преданно служил большевикам во время Гражданской войны, по косвенным данным — комиссарил, не исключено — с чекистским мандатом. Не случайно, вернувшись в Петроград, занял редакторское кресло в „Красной газете“».
«По косвенным», значит. Значит, «не исключено». «Не случайно», значит.
Можно было остановиться на Садофьеве — заговор и так уже по количеству вовлечённых выглядит покруче декабристского восстания, — но нет, рано.
Автор объявляет: «Расширим ещё круг лиц, скрывающих „тайну „Англетера““».
«Речь идёт об уроженце Грузии, коммунальном работнике Ипполите Павловиче Цкирия».
Этот, согласно Кузнецову, ведал домами, принадлежавшими ГПУ. Таким, очевидно, был и дом-призрак по проспекту Майорова, 8/23, где, напомним, «пытали и убили» Есенина.
Цкирия и Назаров вынимали Есенина из петли, пишет Кузнецов.
Заговор расползается, как опара в квашне.
Ещё была уборщица, которая знала эту тайну.
Кузнецов и её вычислил.
«Сегодня с большой долей определённости можно сказать, какая именно бывшая уборщица „Англетера“ доживала свои дни в деревне. Долгий и сложный анализ показал: это Варвара Владимировна Васильева, 1906 года рождения».
И далее: «Есть основания считать её чекистской крестницей Вольфа Эрлиха, тем более одно время она была его ближайшей соседкой по дому на улице Некрасова…»
Всё совпало! Соседкой же была!
«Следующий подозрительный тип — литератор М. А. Фроман (подписал фальшивый акт милиционера Горбова). Ближайшим молодым приятелем Фромана в 1925 году был… Вольф Эрлих, причём настолько близким, что у них имелась общая, „коммунальная“, касса».
Всё ясно. Уводите. Кто там ещё?
Секретарь похоронной комиссии Сергея Есенина Павел Лукницкий.
Кузнецов уточняет: «Сексот ГПУ Павел Лукницкий».
И сразу дальше: «Почему в числе понятых при подписании ложного милицейского протокола оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский? К его личному архиву давно не подпускают, сведения о нём из 1925 года крайне противоречивые».
«Среди его молодых приятелей — Павел Лукницкий и Вольф Эрлих (опять та же компания) — с ним он любил путешествовать…»
«За неизвестные нам заслуги бесплатно учился при Институте истории искусств (пл. Воровского, 5, напротив „Англетера“)».
Сексотом его Кузнецов не назвал и даже в ЧК не определил: но ясно, что с Рождественским дело нечисто. Ну как же, ведь «бесплатно учился».
«Павел Николаевич Медведев (1891–1938), критик, литературовед, педагог, действительно близко приятельствовал с В. Рождественским (и с Фроманом, и с Эрлихом)».
«Любые попытки получить о Медведеве хоть какую-нибудь информацию в архивах Москвы и Петербурга натыкались на глухую стену насторожённости и отчуждения… Пришлось идти долгим „кружным“ путём».
«С 1922 по 1926 год педагогика и литературно-критические штудии использовались Павлом Николаевичем Медведевым как удобные ширмы при выполнении им обязанностей штатного петроградско-ленинградского сотрудника ЧК — ГПУ… Общительный, в меру начитанный, говорливый, он вдохновлял красноармейскую молодёжь на карательные расстрелы…»
Вот в чём дело: Медведев был главой комсомольской организации 3-го полка войск ГПУ. Не штатным сотрудником ГПУ, а военнообязанным административного штата. В комсомольской организации работал как общественник.
В любом случае он пока единственный из всех перечисленных — подчёркиваем, единственный, — у кого имелась хоть какая-то связь с ГПУ.
Тем не менее Кузнецов продолжает: «Можно допустить, что он проводил в качестве „эксперта“ официальное оформление псевдоесенинского послания „До свиданья, друг мой, до свиданья…“, поступившего от Эрлиха через Г. Е. Горбачёва».
А это кто такой?
«Ещё один персонаж, имевший хотя и косвенное, но немаловажное отношение к тайне „Англетера“ — критик-публицист, партийный деятель — комиссар, затем педагог Георгий Ефимович Горбачёв (1897–1942)».
В чём провинился? В ЧК служил? Ответ Кузнецова: «Задубелый троцкист».
В историю также были втянуты ещё несколько известных людей. Загибаем пальцы, если ещё остались.
Писатель Николай Александрович Брыкин (1895–1979) — сочинил «явно заказной» репортаж о самоубийстве Есенина.
Кузнецов: «…весьма угодил авантюристам и обеспечил себе в будущем чуть ли не ежегодные огромные тиражи».
Ещё: писатель Михаил Васильевич Борисоглебский (1896–1942) — представитель Московского отделения Союза писателей на похоронных мероприятиях в Ленинграде.
Кузнецов: «…мог знать какую-то правду о закулисной стороне посмертного пути поэта… следовало бы уточнить, верно ли, что Борисоглебский одно время возглавлял клуб Военно-технической академии РККА…»
Ещё писатель Николай Валерьянович Баршев (1887–1938), организовавший предоставление вагона для перевозки тела Есенина в Москву.
Кузнецов: «…какая-то полезная для нас информация, несомненно, у него имелась… мог знать немало о подоплёке преступления на проспекте Майорова, 10/24. Хорошо бы проследить и другие его связи, троцкистские…»
Ещё: писатель Николай Николаевич Никитин (1895–1963) — автор воспоминаний о Есенине. Лживых, конечно же. Кузнецов: «Никитин был секретным агентом ГПУ».
«Никитин приятельствовал с другими сексотами ГПУ — например, с Василием Князевым».
Так что ещё и поэт Василий Васильевич Князев (1887–1938).
Кузнецов: «Князев выполнял роль цепного пса у трупа Есенина. Цель палачей и их порученца в морге Обуховской больницы — не допустить к осмотру тела поэта ни одного человека, ибо, повторяем, сразу обнаружились бы страшные побои и — не исключено — отсутствие следов судмедэкспертного вскрытия. Поставленную перед ним кощунственную задачу негодяй выполнил — не случайно в 1926 году его печатали как никогда обильно. Иуда щедро получал свои заработанные на крови серебреники. Другого объяснения странного дежурства в мертвецкой стихотворца-зиновьевца трудно найти».
Чекиста никак нельзя было приставить в мертвецкую. УГРО, загс и ГПУ совместно работали над инсценировкой, но завалящего милиционера не нашли. Поэтому литератора послали: иди, Вася, сторожи.
Ещё: писатель Сергей Александрович Семёнов (1893–1942), якобы тоже бывший в «Англетере». Кузнецов раскопал, что Семёнов в Гражданскую был комиссаром на Южном и Сибирском фронтах, так что всё ясно.
Обычно Семёнов жил в деревне.
Кузнецов: «Не исключено: его могли срочно вызвать в город для „дачи показаний“. По этому поводу хранил молчание».
Как это было?
Думаем, так.
Звонок Семёнову: «Сергей, ты? Приезжай, мы тут поэта удавили, готовим огромную инсценировку, человек на сто. Надо подтвердить, что ты в „Англетер“ приходил».
Семёнов отвечает: «Конечно. Отлично. А то я в деревне засиделся без работы. За что хоть его?» — «Да как обычно: контра…»
Кто там ещё остался?
Художник Павел Андреевич Мансуров, тоже сочинивший липовые мемуары — как Кузнецов выражается, «погребальные выдумки».
Собрали их с Эрлихом, Устиновыми, прочими и велели: главное, ничего не перепутайте — и чтоб подостовернее: гусь жареный, петух живой, застолья, чтение «Чёрного человека», прогулки, пиво, самовар и тому подобное. Чтоб всё точно по ролям.
Кузнецов: «…нисколько не удивимся, если станет известно, что Мансуров являлся крупной фигурой советской разведки за рубежом…»
«Нисколько не удивимся».
Ну и, наконец: «…последний знакомец Есенина, якобы посещавший 5-й номер „Англетера“, — Григорий Романович Колобов».
Тот самый — закадычный друг, катавший Есенина в собственном салон-вагоне.
Кузнецов: «Проверяем — чекист».
Э-э, документик бы! Хоть одним глазком посмотреть.
Нет, в другой раз покажут. Не сегодня.
Кузнецов: «Как видим, напущенный Эрлихом туман в 5-м номере окончательно рассеялся. Все „названные“ им гости оказались мифическими!»
Видим, как же.
Кузнецов: «После появления в „Правде“ (19 января) статьи Троцкого о кончине Есенина заведующий столом дознания 2-го отделения ЛГМ Вергей сочинил „отходную“ бумагу».
Ещё Иван Васильевич Вергей появился. Какой он по счёту в списке вовлечённых?
Не важно. Не последний. Вот ещё один.
Следователь Давид Ильич Бродский (Гилевич).
Кузнецов: «Следователь нарсуда Бродский и шагу не ступил к правде, да ему, вероятно, и не позволили».
Вопрос не в том, кто способен поверить в подобное, потому что есть те, кто верит.
Давайте выскажемся аккуратно: ничто из написанного в книге Кузнецова на данный момент не имеет документальных подтверждений.
Никаких.
Это просто бесконечный ряд допущений.
Вот ещё одно на посошок.
Кузнецов пишет, что Галина Бениславская и Вольф Эрлих работали в паре. Впрочем, этого ему мало.
«…не исключено — находились в интимных отношениях, что для сторонницы „свободной любви“ дело обычное».
Бениславская, остававшаяся девственницей до двадцати трёх лет, — «сторонница свободной любви».
«Не исключено».
Что тут делать? Расплакаться? Рассмеяться?
Какая реакция предусмотрена в таких случаях?
Что предпринимают для посмертной защиты достоинства женщины, отдавшей всю свою совсем короткую жизнь служению Есенину?
Но ведь, как мы видим, далеко не одной Бениславской досталось.
Автор перечисляет десятки имён и всем раздаёт чудовищные характеристики.
Господи, эти люди умерли — за что их так?
Представьте на минуту, что это ваши родители. И вы читаете, что они причастны к убийству. И потом, впроброс: «Обычный служака. Привык молчать».
А автор что привык делать — говорить?
Лежат люди в земле, у иных и могил не найдёшь, а о них пишут несусветные вещи.
Из самых лучших побуждений пишут.
«Ищут правду». «Смывают с Есенина клеймо самоубийцы».
Руководствуются исключительно благими побуждениями.
…А теперь к делу.
В ответ на запрос Министерство внутренних дел дало официальный ответ: гостиница «Англетер» не подчинялась ОГПУ.
Наконец, уже после написания Кузнецовым книги, были обнаружены выставленные администрацией гостиницы счета на оплату проживания Есенина в пятом номере с 24 по 29 декабря на общую сумму 27 рублей 6 копеек.
Напомним, что именно отсутствие документов о пребывании Есенина в гостинице стало основанием для создания этой нездоровой версии.
Вся работа насмарку.
* * *
Вольным пересказом Виктора Кузнецова с целыми позаимствованными (без ссылок) фрагментами являются две фактически идентичные по содержанию книги журналиста Геннадия Смолина: «Крестный путь Сергея Есенина» (2016) и «Тайна гостиницы „Англетер“, или Меморандум сыщика Хлысталова» (2017).
К существующей уже картине Смолин добавил беллетристическое описание допроса Сергея Есенина, арестованного ещё по дороге в Ленинград.
Допрос проводил Яков Блюмкин.
Что же искали у Есенина? Почему его допрашивал в поезде Блюмкин? Зачем его пытали четыре дня?
Чтобы ответить на этот вопрос, Смолин берёт на вооружение версию биографов Есенина Станислава и Сергея Куняевых.
В основу их версии «убийства» положены воспоминания писателя Александра Тарасова-Родионова, видевшегося с Есениным накануне отъезда в Ленинград.
«В среду, 23 декабря, — писал Тарасов-Родионов, — стоял серый пасмурный день оттепели. Я сидел, занимаясь своей редакционной работой в отделе художественной литературы Госиздата. Была половина одиннадцатого, когда из соседней комнаты я услышал хрипловатый голос Есенина… предупредив в отделе, что скоро вернусь, пошёл за Есениным. Он подождал, пока я оделся, и мы вышли на улицу. Было мокро. Напротив Госиздата ожидал извозчик, которому Есенин велел ещё подождать. И, перейдя с угла на угол, мы спустились в полуподвал пивной на углу Софийки и Рождественки, наискось от Госиздата. В пивной было сумрачно и пусто».
За кружкой пива Есенин начал откровенничать: «Должно быть, меня считают за пустого дурака, который не осознаёт своего таланта и не понимает, что только благодаря Советской власти он расцвёл. Я за Советскую власть, без Советов я ничего. Ну, скажи на милость, что бы представлял я из себя, если бы не случилось Октябрьской революции? Поэта блядей и сутенёров, бардачного подпевалу?»
Так как «антисоветские» настроения Есенина являются, в сущности, базисом версий о его убийстве, этот фрагмент воспоминаний Тарасова-Родионова обычно опускается — мешает.
В том же разговоре с Тарасовым-Родионовым Есенин признаётся: «Я очень люблю Троцкого, хотя он кое-что пишет очень неверно. Но я его, кацо, уверяю тебя, очень люблю».
Учитывая, что Есенин после возвращения из заграницы об этом говорил многократно самым разным людям, к тому же, как мы помним, упоминал вождя в стихах и даже в анкетах на литературные темы — к примеру, летом 1925-го писал, что ему «близки наши литературные критики тов. Троцкий и тов. Воронский», сомневаться в его искренности не приходится.
Но далее, наконец, произносится самое главное.
Диалог, который является ключевым как минимум для половины рассматриваемых концепций есенинского убийства.
Есенин продолжает: «А вот Каменева, понимаешь ты, не люблю. Полувождь. А ты знаешь, когда Михаил отрёкся от престола, он ему благодарственную телеграмму залепил за это самое… Ты думаешь, что [если] я беспартийный, то я ничего не вижу и не знаю. Телеграмма-то эта, где он… она, друг милый, у меня».
Тарасов-Родионов удивлён:
— А ты мне её покажешь?
Далее дословно цитируем воспоминания Тарасова-Родионова.
«— Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.
— Нет, бучи я поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть её, и больше ничего.
— Даёшь слово?
— Даю слово.
— Хорошо, тогда я тебе её дам.
— Но когда же ты мне её дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?
— О, нет, я не так глуп, чтобы хранить её у себя. Она спрятана у одного надёжного моего друга, и о ней никто не знает, только он да я. А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него… Или нет, я скажу ему, и он передаст её тебе.
— Даёшь слово?
— Ну, честное слово, кацо. Я не обманываю тебя.
— Идёт, жду».
Из всего набора весьма сомнительных доводов, которыми оперируют сторонники версии убийства Есенина, телеграмма — самый любопытный.
* * *
Речь в разговоре с Тарасовым-Родионовым шла о приветственной телеграмме «первому гражданину свободной России», которую Лев Каменев якобы отправил в марте 1917 года из Ачинска, где находился в ссылке, великому князю Михаилу — в знак приветствия в связи с отречением от престола.
По трезвому размышлению ничего катастрофического в этой телеграмме нет — ну радуется большевик, что монархия самоустранилась и путь к власти свободен.
Однако царизм к 1925 году воспринимался как абсолютное, объективное зло. В неоконченной поэме «Гуляй-поле» Есенин так и пишет: «Монархия! Зловещий смрад!»
Любая связь с представителями царской фамилии — тем более приветственные телеграммы великим князьям — воспринималась как компромат.
Ситуацию усугубляло то, что в те же декабрьские дни в Москве проходил XIV съезд ВКП(б), где блок генерального секретаря ЦК Сталина вступил в прямое противостояние с объединившимися Зиновьевым и Каменевым.
На том съезде история с телеграммой не всплывёт, но годом позже, в декабре 1926-го, на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна произойдёт знаменательная перепалка.
Сталин во всеуслышание объявит:
— Дело происходило в городе Ачинске в 1917 году, после Февральской революции, где я был ссыльным вместе с товарищем Каменевым. Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с товарищем Каменевым послали на имя Михаила Романова…
Каменев с места выкрикнул:
— Признайся, что лжёшь, признайся, что лжёшь!
Но Сталин продолжал:
— Телеграмма на имя Романова как первого гражданина России была послана несколькими купцами и товарищем Каменевым. Я узнал на другой день об этом от самого Каменева, который зашёл ко мне и сказал, что допустил глупость.
Безусловно, телеграмма не могла быть главным козырем во внутрипартийном противостоянии; тем не менее при помощи этого факта Каменева морально добивали.
Возникает вопрос: откуда вообще Есенин узнал об этой телеграмме?
Дело в том, что скандал с телеграммой — никакая не тайна.
На том же заседании Сталин обещал собрать подписи большевиков, знающих, что это правда.
В ситуацию были вовлечены многие. Разговоры на эту тему давно шли на самых разных уровнях и этажах.
Немудрено: ещё в 1917 году казус с телеграммой Каменева освещали во многих антибольшевистских газетах. Более того, уже тогда «Правда» была вынуждена выступать с опровержением. Тоже мне секрет.
К 1925 году Есенин давно отвык следить за политической борьбой — в последние годы его никто и никогда не видел с газетой в руках. Но в 1917-м он самым серьёзным образом наблюдал за всем происходящим и уже тогда дружил с заведующим редакцией «Правды» Устиновым, бывал в редакции и, естественно, читал «Правду» — он же чуть в партию не вступил.
Имажинисты ходили к главе Моссовета Каменеву, так что, однажды узнав о телеграмме — прочитав про неё в газете — вряд ли могли о ней забыть. В конце концов, Каменев не какой-то рядовой большевик, исчезнувший из поля зрения, а один из вождей.
О телеграмме Есенин мог слышать и от Чагина — человека Кирова, которого Сталин на тот момент практически подготовил к управлению Ленинградом.
А мог — за кавказскими столами, где заседало партийное руководство и куда звало Есенина разделить с ними трапезу.
Услышал — и в нетрезвом задоре подурачил Тарасова-Родионова веселья ради.
То, что Сергей Александрович порой забавлялся подобным образом, известно.
Причём не только в пьяном виде, но и в трезвом тоже.
Все мемуаристы, видевшие его в тот день, отметили: Есенин был во хмелю.
В десять утра он зовёт Тарасова-Родионова в пивную не опохмеляться: Есенин уже пришёл поддатый, о чём Тарасов-Родионов честно сообщает.
Поэт именно блефовал.
Никакой телеграммы ни у него, ни у его друзей не было.
Что, великий князь Михаил отдал ему эту телеграмму в 1917 году?
Или кто?
Чтобы вообразить себе ситуацию, при которой некие заговорщики решили передать телеграмму Есенину, фантазию надо иметь богатую.
«У кого бы спрятать документ? Чтоб — надёжно?»
«А вот Серёге давай передадим — наш человек».
Серёге, который: а) не имеет дома; б) пьёт в чёрную голову; в) раз в месяц попадает в пьяный скандал с задержанием и досмотром; г) не в состоянии навести порядок даже в собственных рукописях, которые хранятся сразу у нескольких его женщин; д) раз в квартал становится фигурантом очередного уголовного дела, в рамках которого его постоянно ищут участковые в любой из квартир, где он останавливается, — и так далее, длиной во весь алфавит.
А «надёжный человек», у которого телеграмма хранится, — не иначе, Приблудный.
Два кремня.
* * *
Тем не менее Тарасов-Родионов мог рассказу в пивной поверить. Судя по его мемуарам, если не поверил, то как минимум заинтересовался.
Если заинтересовался — мог кому-то доложить?
Ну, наверное.
Но если бы доложил, едва ли стал бы описывать это в своих воспоминаниях, правда? Тарасов-Родионов первым догадался бы, что с есенинским суицидом что-то не так, и почувствовал бы за собой очевидную вину. Если донёс — к чему ещё и рассказывать об этом, что за достоевщина?..
Но допустим — просто допустим, — что всё-таки кому-то передал эту информацию. Устно.
(Никаких подтверждений передачи информации Тарасовым-Родионовым нет: мы, увы, сами продолжаем плодить домыслы.)
Так кому Тарасов-Родионов мог её передать?
Здесь возникает дилемма.
Мы уже писали, что в глазах авторов версий есенинской гибели она должна была иметь оттенок почти ритуальный. Было бы идеально, если бы убийство поэта заказал Троцкий.
Увы, Троцкого к этой истории подшить никак не получается.
Во-первых, он к тому моменту потерял все свои посты и не принадлежал ни к одной из группировок, в том числе и потому, что Зиновьев и Каменев в своё время приложили все усилия, чтобы поломать его политическую карьеру. На пленуме ЦК в январе 1925 года Зиновьев и Каменев требовали исключить Троцкого из партии.
К Троцкому в рассматриваемых нами специфических работах о Есенине часто применяется эпитет «всесильный»; но на описываемый момент это было категорически не так. С января 1925-го (то есть без малого год) Троцкий уже не нарком по военным и морским делам СССР и не председатель Реввоенсовета. Грубо говоря, он просто носитель своей фамилии, обрушившийся в партийной иерархии. Он оставался членом Политбюро, но ему уже было объявлено, что в случае нарушения им партийных решений ЦК его тут же исключит. Только в мае 1925 года Троцкий получил три, прямо скажем, совершенно издевательских должности — председателя Главного концессионного комитета, начальника электротехнического управления и председателя научно-технического отдела ВСНХ. Так Троцкого перевели в прямое подчинение Дзержинскому.
Приказ провернуть такое дело Троцкий не мог отдать никому — у него не имелось таких людей; всё посыпалось бы на первом же этапе.
Во-вторых, Троцкий точно не стал бы, даже если бы имел возможность, спасать Каменева, организовывая охоту на по-человечески симпатичного ему Есенина. Все источники, которые могли по легальным и нелегальным каналам приносить Троцкому известия об отношении к нему Есенина, сходились бы в одном: поэт, прямо скажем, очарован вождём. Пытающиеся доказать обратное должны в таком случае признать: Есенин с середины 1923 года последовательно врал — в «Железном Миргороде», в стихах, в поэмах, в анкетах. Два с половиной года подряд!
Причём врал ещё и без особой выгоды: Троцкий, как уже говорилось, на глазах терял былое влияние.
Раз за разом слыша, сколь тепло Есенин о нём отзывается, Троцкий мог испытывать к нему исключительно благодарность: многие товарищи уже бесстыдно отвернулись, а этот сочинитель — нет.
Якова Блюмкина лепят к мнимому убийству Есенина, конечно же, не случайно — до какого-то момента он был человеком Троцкого.
В известном художественном сериале о Есенине именно Блюмкин изображён в качестве ночного визитёра в гостиницу «Англетер». Тысячи и тысячи зрителей убеждены теперь в его причастности к смерти любимого поэта.
Между тем специалистам известно, что всё это — безосновательный навет.
Блюмкин на тот момент, как мы помним, работал в системе О ГПУ и подчинялся Дзержинскому. Дзержинский ориентировался на Сталина.
Ещё в середине 1925 года по заданию ОГПУ Блюмкин был приставлен к Троцкому с вполне недвусмысленными целями: присматривать и докладывать.
Троцкий объезжал предприятия с инспекцией качества продуктов (достойная работа для «всесильного вождя»!), а Блюмкин следовал за ним в составе дополнительной спец-комиссии ОГПУ.
Работавший сотрудником аппарата ЦК ВКП(б) помощник Сталина, впоследствии перебежчик Борис Бажанов вспоминал: «…как ни наивен был Троцкий, но функции Блюмкина в комиссии были для него совершенно ясны».
Известно, что на одном из хозяйственных заседаний Блюмкин пытался выступить, но Троцкий его оборвал: «Вам, партийное око, слова не давали!» — причём, явно издеваясь, назвал его «товарищем Блюмкисом».
«Из комиссии Блюмкин вышел ярым врагом Троцкого», — пишет Бажанов.
К ноябрю 1925 году Блюмкин получил пост начальника отдела в Наркомате торговли, занимая там одновременно с десяток разных должностей.
6 ноября Блюмкин был отправлен в командировку на Украину, где возглавил межведомственную комиссию по промышленным делам из представителей Наркомата внешней и внутренней торговли, ВСНХ, Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции и др.
Комиссия выехала на Украину на два месяца. То есть до 1926 года.
Это — факты.
Существует справка Центрального архива Министерства безопасности Российской Федерации, где чёрным по белому прописано:
«Документами, подтверждающими версию о „преследовании С. Есенина Я. Блюмкиным по заданию ГПУ“ ЦА МБ РФ не располагает».
Кроме того:
«Архив Министерства не располагает материалами, подтверждающими нахождение Я. Г. Блюмкина в Ленинграде в период, предшествующий самоубийству поэта (ноябрь-декабрь 1925 года)».
На этом надо поставить точку — хотя бы потому, что обвинять человека в причастности к преступлению, не имея для этого вообще никаких оснований, а руководствуясь лишь собственной фантазией, — это, для начала, по-человечески некрасиво, а кроме того, унизительно для всякого исследователя, дорожащего своей репутацией.
* * *
Другая версия: погоня за Есениным была организована по инициативе самого Льва Каменева, отправившего злополучную телеграмму.
Но Каменев управлял Москвой, а не Ленинградом, и тоже терял свои позиции.
18 декабря 1925 года он был переведён из членов Политбюро ЦК ВКП(б) в кандидаты. Никакого клана за ним не стояло. Кроме того, Каменев являлся по типу человеком не радикальным, в известном смысле «буржуазным». Подобных методов он никогда не практиковал.
Запустить эту бредовую карусель, описанную в представленных нами версиях, Каменев был просто не в состоянии: с чего бы ленинградская милиция, ленинградские судмедэксперты, ленинградские литераторы стали играть в эту дурацкую игру?
В подобном случае и так, очень мягко говоря, шаткая версия усложняется до полного абсурда.
Усложнённый вариант: теряющий власть Каменев просит Зиновьева, чтобы его люди отобрали у Есенина телеграмму. И Зиновьев бросается Каменева спасать.
Тоже сомнительно (зачем Зиновьеву впутываться в дело с позорной телеграммой?), но допустим.
Зиновьев пока ещё, хотя и последние дни, сидит на Ленинграде; так чего ему огород городить? Прислал бы к Есенину милиционеров, они перетрясли бы его вещи — делов-то.
Не нашли бы ничего в есенинских чемоданах, отвезли бы его в арестантскую на каких-нибудь спонтанных основаниях. Там и договорились бы: «Сергей Александрович, отдайте листочек, вам не надо».
Но если бы события пошли по описанному конспирологами сценарию, то, учитывая последующий запуск репрессивной машины, сожравшей многих фигурантов мнимого есенинского убийства, эта информация, конечно, тут же выплыла бы.
Читаем воспоминания Чагина:
«В конце декабря я приехал в Москву на Четырнадцатый съезд партии. В перерыве между заседаниями Киров спросил меня, не встречался ли я с Есениным в Москве, как и что с ним. Сообщаю Миронычу: по моим сведеньям, Есенин уехал в Ленинград.
„Ну что ж, — говорит Сергей Миронович Киров, — продолжим шефство над ним в Ленинграде. Через несколько дней будем там“.
Недоумеваю, но из дальнейшего разговора узнаю: состоялось решение ЦК — Кирова посылают в Ленинград первым секретарём губкома партии».
Киров вступал в управление Ленинградом! Киров, который Есенина очень любил!
Если бы при нём хоть одна мышь пискнула о том, что поэта загубили, там всё вверх дном перевернули бы.
Не тогда, так потом — хоть однажды, но что-то во всех этих многосоставных конструкциях сломалось бы, заискрило.
В 1930 году попал под суд, а затем сел Николай Горбов, составлявший протокол в «Англетере». Сам он считал, что упекли его за критику милицейского и партийного руководства. Чего ж не рассказал всей правды? Отомстил бы обидчикам.
В 1936, 1937, 1938, 1939-м на чьих угодно допросах — или в чьих угодно доносах — хоть намёком, но выявилась бы вдруг «страшная истина».
В протоколах допросов самого Григория Зиновьева, например. Он уж в чём только не признался!
Или в протоколах допросов репрессированного поэта Василия Князева, репрессированного критика (и «чекиста») Павла Медведева, да того же несчастного Эрлиха, взятого в 1937-м. Там целая очередь из якобы причастных и впоследствии репрессированных, которые могли «расколоться», попытаться быть полезными следствию. Не сами ведь убивали поэта, вот и нашли бы возможность потянуть время, продлив следствие по собственному делу.
Во времена, когда лепили — вдохновенно, умело — ирреальные заговоры, неужели не использовали бы в своих целях заговор реальный?
Конечно, использовали бы.
Просто его не было.
Наконец, в версии, по которой за всем стоит Зиновьев, увы, недостаёт одного звена.
В ней писатель Александр Тарасов-Родионов должен быть человеком Каменева или Зиновьева.
И тут авторов концепции подстерегает обидная закавыка.
* * *
Тарасов-Родионов родился в мелкопоместной семье дворян Черниговской губернии. Был членом партии большевиков с 1905 года. Участвовал в Первой мировой, к 1916 году дослужился до офицера, но при этом занимался партийной работой, в связи с чем в июле 1917-го был арестован как агитатор. Находясь в Петропавловской крепости, написал покаянное письмо на имя секретаря министра юстиции Временного правительства: «Я виноват и глубоко виноват в том, что был большевиком».
Октябрьская революция вернула его в большевистские ряды.
25 октября он участвовал в захвате Зимнего дворца и здания Центрального банка.
Тарасова-Родионова можно увидеть на групповой фотографии Военной организации ЦК РСДРП(б) 1917 года.
Однако история с покаянием вскрылась, и в 1918 году его исключили из партии, оставив возможность искупить вину службой.
В 1918–1919 годах Тарасов-Родионов работал в армейском трибунале на Царицынском фронте.
В итоге в 1919 году по инициативе Сталина Петроградский комитет партии восстановил Тарасова-Родионова в РСДРП(б). Причём Сталин лично за него поручился.
В 1920 году Тарасов-Родионов участвовал в советско-польской войне.
Высшая его командная должность — начальник штаба армии.
Позже Сталин перевёл Тарасова-Родионова в Москву. Более того, обсуждалась возможность назначения его на должность секретаря Сталина.
В 1921 году Тарасова-Родионова снова исключили — за неверную информацию о партийном стаже (без учёта исключения в 1918 году), но в 1925-м опять восстановили.
В том же году отдельным изданием была опубликована повесть Тарасова-Родионова «Шоколад», изменения в которой были в буквальном смысле согласованы со Сталиным.
Тарасов-Родионов не был человеком ни Каменева, ни Зиновьева, ни Троцкого.
Если он и мог на кого-то надеяться в 1925 году, то лишь на своего руководителя и благодетеля, генерального секретаря ЦК.
Когда бы ему пришло в голову доложить хоть кому-то о разговоре с Есениным, он, естественно, пошёл бы к Сталину.
В декабре 1925 года пресловутая телеграмма Сталину не помешала бы.
Не то чтобы всё было завязано на неё — к тому моменту Сталин уже одержал победу на съезде и без телеграммы, — но пригодилась бы.
Однако, как только мы принимаем такой вариант, версия с ночным визитом неизвестных к Есенину становится совсем смехотворной.
Зачем Сталину такие сложности, раз ему было подконтрольно ОГПУ?
Накануне XIV съезда партии Дзержинский сказал Надежде Крупской о блоке Зиновьева и Каменева: «Это современный Кронштадт». То есть это — предатели. Феликс Эдмундович отработал бы любую задачу по сталинскому приказу.
Есенина в рамках его последнего уголовного дела можно было взять под арест и, убедительно побеседовав с ним, телеграмму забрать. Или узнать имя товарища, у которого она пылится в закрытом ящике стола.
Есенин — знаменитый поэт. Даже так: самый знаменитый поэт. Сталин очень долгое время относился к литераторам с повышенным вниманием, явственно нуждаясь в их поддержке.
Ольга Ивинская утверждала, что в конце 1924-го — начале 1925 года имела место встреча Сталина с Есениным, Маяковским и Пастернаком. Ивинская настаивает, что об этом ей несколько раз говорил сам Пастернак. В реальности этой встречи есть сомнения, однако для общей картины штрих всё равно немаловажный.
Лично товарищ Дзержинский с Есениным самым тёплым образом и поговорил бы.
Что-что, а спасать Каменева ценой своей жизни Есенин точно не стал бы.
К тому же, если бы Сталин затеял дурацкое представление с имитацией самоубийства — в городе, который полон людьми Зиновьева, — никакая милиция не стала бы покрывать это безобразие. Всё сразу вскрылось бы, и у Зиновьева на съезде разом появились бы на руках отменные козыри.
Но Сталин не отдавал подобных приказов.
Почему?
Разумный ответ один.
Сталин вообще ничего об этом не знал. Тарасов-Родионов никому не сообщал о разговоре. Написав воспоминания, отдал их на хранение Ивану Евдокимову и этим ограничился.
Никакой кровавой бани для русского поэта в Ленинграде не устраивали.
Никаких шизофренических инсценировок.
* * *
В числе первых пришедших в «Англетер» после самоубийства Есенина был поэт Николай Леопольдович Браун (1902–1975).
Его сын, тоже сочинитель, автор песен, отсидевший при советской власти десять лет по статье 70 УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти»), спустя 21 год после смерти отца вдруг со ссылкой на него сообщил в издании «Новости Петербурга» (№ 10 за 2006 год) страшные подробности смерти Есенина.
Погиб Есенин, согласно Брауну-младшему, явно ознакомившемуся с другими версиями убийства поэта, в результате пыток при допросе.
Из личных открытий Николая Брауна стоит отметить несколько.
«Не случайно Сергей Есенин перед отъездом из Москвы в Ленинград дома у своей бывшей жены Анны Изрядновой сжигал бумаги в кухонной плите. Среди них наверняка были и переданные ему Ганиным для распространения за рубежом, в частности, в Италии».
(Фантазия в чистом виде. К тому же жёг не в кухонной плите.)
«Чем и как был пробит лоб Есенина? Такой вопрос возникает при взгляде на одну из посмертных масок, где в проломе над переносьем две дыры. В ЧК имелись для этой цели молотки с острыми концами-клювами».
(Да-да. Все об этом знают.)
«Браун с Лавренёвым категорически отказались подписаться под протоколом, где говорилось, что Есенин покончил с собой».
(В пятом номере гостиницы «Англетер» находились более десяти человек, но никто не отметил этого отказа, не рассказал ни жёнам, ни друзьям, не проговорился в дневнике, пока 71 год спустя всё не «вскрылось».)
«Протокол был составлен даже на первый взгляд неумело, примитивно. Но под ним уже стояли подписи сотрудников ОГПУ Вольфа Эрлиха и Павла Медведева».
(В книжке Кузнецова вообще почти все — «сотрудники».)
«У отца была замечательная память. Но он намеренно не писал воспоминаний, не хотел даже слышать об этом».
Воспоминания отца между тем есть.
Сын об этом знает, но уверяет, что отец написал только то, что «могло быть опубликовано в советской печати».
Мемуары Брауна-старшего были написаны за год до смерти и опубликованы в журнале «Москва» (№ 10 за 1974 год). Никакого отношения к версии сына они не имеют.
Браун-старший вспоминал: «Часов в 11 утра раздался телефонный звонок. Взволнованный голос критика П. Н. Медведева сообщил страшную весть: в номере гостиницы „Англетер“ покончил с собой Сергей Есенин».
Зачем Браун пишет про «взволнованный» голос сотрудника ОГПУ? Мог бы намекнуть, сказав, что голос был на удивление спокойным.
«Вместе с Лавренёвым мы поспешили туда.
В номере гостиницы, справа от входной двери, на полу, рядом с диваном, лежал неживой Есенин.
Белая шёлковая рубаха была заправлена в брюки, подпоясанные ремнём.
Золотистые волосы его были откинуты назад. Одна рука, правая, в приподнятом, скрюченном состоянии находилась у самого горла. Левый рукав рубахи был закатан. На руке были заметны следы надрезов — Есенин не раз писал кровью».
Зачем уточняет про то, что надрезы Есенин делал с целью использовать кровь вместо чернил? Знал же «правду» — Есенина пытали.
Браун-старший перечисляет поимённо десятерых литераторов, находившихся в номере, излагает увиденное и свои выводы:
«…судя по всему, Есенин поставил в левом переднем углу стол, на него столик, стул, дотянулся до изгиба у потолка тонкой трубы парового отопления, зацепил за неё верёвку от чемодана и в решительную минуту оттолкнул из-под ног установленную им опору.
Рука, застывшая у горла, свидетельствовала о том, что в какое-то последнее мгновение Есенин пытался освободиться от душившей его петли, но это было уже невозможно. Мы долго выпрямляли застывшую руку, приводя её в обычное положение.
На лбу Есенина, у переносицы, были два вдавленных, выжженных следа от тонкой горячей трубы отопления, к которой он, по-видимому, прикоснулся, когда всё было кончено».
Из текста со всей очевидностью явствует, что Браун — старший нисколько не сомневался в самоубийстве Есенина. Ни одного даже малейшего намёка на сомнения его текст не содержит.
Далее Браун-старший пишет про Эрлиха («сотрудника ОГПУ», чья подпись уже стояла под протоколом, который Браун якобы не стал подписывать).
«…Эрлих сокрушался о том, что после запрещения Есенина прочитать записку тут же, в момент её передачи, он, по возвращении домой, сразу же не прочитал её. А поздно ночью, уже к утру, он проснулся как от внезапного толчка, вспомнил о записке, вскочил с постели, потянулся к пиджаку, и тут только, прочитав записку, ахнул, немедленно оделся, выбежал на улицу. Транспорт уже не работал. По пути встретился извозчик, довёз до гостиницы… Эрлих стучался в номер, разбудил Устиновых. Но уже было поздно…»
Вывод Брауна-старшего: «Всё это я считаю себя обязанным сказать, чтобы восстановить истину, чтобы отвести попытку вольно или невольно бросить тень на честное имя поэта Вольфа Эрлиха, доброго и бескорыстного друга Сергея Есенина…»
Собственно, всё.
Зачем Браун-младший публично несёт околесицу, каждым своим словом противореча сказанному его собственным отцом, вопрос философский.
* * *
Литератор Юлия Беломлинская изложила иную версию. Благосклонности Есенина всю жизнь добивались несколько его приятелей с нетрадиционными гендерными предпочтениями: как началось в юности, так и не закончилось никогда. В ночь его самоубийства из-за этого случилась драка. Короче, убили и после убийства повесили.
Читаешь — и пугаешься. Одна беда: доказательств — ноль.
Версия Дмитрия Доброва: конфликт Есенина с ленинградскими ответственными работниками, имеющими «чёрный» бизнес.
Конфликт начался в ресторане. Есенин пригрозил, что нажалуется на них Кирову. Те решили нового начальства не дожидаться. Избили, убили, а после убийства повесили.
Эта версия, конечно, избавляет Зиновьева и Сталина от необходимости, имея все технические и организационные возможности, совершать несусветные глупости. Но, по совести, и она тоже завиральная и ни на чём не основанная.
Ну, предположим, Есенин с кем-то поссорился в ресторане. А с кем конкретно? А где этот ресторан? А где свидетели? А почему в ресторане, а не на ипподроме? не в цирке? не втеатре?
Валерий Мешков, автор вышедшей в 2013 году брошюры «Убийство Есенина — преступление государства», железной хваткой вцепился в фотографа Моисея Наппельбаума: «Очевидно, что к этому делу он был допущен как человек „политически надёжный“ и проверенный ГПУ».
Рассмотрев фотографии Наппельбаума, Мешков увидел вот что: «…заметно явное повреждение волосяного покрова правой брови, в результате она выглядит гораздо уже и короче левой брови. Не исключено, что волосы могли просто обгореть в результате выстрела в упор, а под правой бровью — входное отверстие пули».
Кто-то может объяснить, зачем вызывать известного фотографа, который фотографирует Есенина, якобы с раной на лице и фотографии не ретуширует, когда можно прислать своего фотографа из милиции, который подкрасит, подмажет и сделает карточку мёртвого Есенина в лучшем виде?
Ответ Мешкова: потому что Наппельбаум лично для Сталина фотографировал — и уже Сталин принимал решение, убийство это или самоубийство.
Даже как-то неудобно всё это пересказывать. Сталин на съезде, ему срочно доставляют снимки: «Иосиф Виссарионович, вот взгляните, надо принять решение по фальсификации. Фальсифицируем?»
Господи, господи.
На самом деле Наппельбаума позвали, потому что умер известный поэт. Четыре года назад Наппельбаум так же фотографировал мёртвого Блока. И это единственные фотографии мёртвых литераторов среди его работ.
Всё остальное в книжке Мешкова никакой критики не выдерживает.
У Есенина ужасная рана в районе брови — вполне возможно, дырка от выстрела в упор; при этом в комнате — толпа писателей, художников, сын Наппельбаума. Ну и что? Они ж ничего не заметят. Или заметят, но смолчат.
Так, что ли?
То есть ни участник Гражданской войны Борис Лавренёв, ни участник Первой мировой Михаил Слонимский, которых в ОГПУ никто пока не определял, не скажут: «Товарищ милиционер, вы с ума сошли? Какое повешение? Его застрелили!» — или: «Его забили молотком!»
Как вы это себе представляете? Просто объясните — как?
Далее Мешков утверждает, что Есенин вообще не висел в петле; все видевшие его повешенным, конечно же, лгут.
У предыдущих конспирологов хотя бы повешение было — а тут и его нет.
Давайте тихо спросим: зачем тогда Горбову сочинять протокол о повешении, если его просто могли прислать с револьвером, который он аккуратно вложил бы в руку Есенина и написал бы, что тот застрелился?
Да ни за чем; надоели вы со своими вопросами.
В книжке Татьяны Андреевой «Как был убит Сергей Есенин» (2016) слежку за поэтом с 1921 года, по приказу Сталина, вела Анна Берзинь (не шутка!). Сотрудником ГПУ был врач Александр Яковлевич Аронсон, лечивший Есенина в московской психиатрической клинике (не шутка!). В Ленинград 23 декабря Есенин выехал в одном вагоне с Кировым (не шутка!). В Ленинграде жил не в «Англетере», а на квартире Эрлиха (не шутка!). Николай Клюев в 1923 году был завербован ГПУ, чтобы следить за Есениным (не шутка!). В убийстве Есенина также участвовал писатель Всеволод Иванов, по приказу Сталина срочно выехавший в Ленинград (не шутка!). В ночь на 28 декабря Есенин спал в квартире Эрлиха; его сначала ударили ломом, а потом застрелили (не шутка!). Выстрел произвёл бывший муж Анны, Оскар Берзинь (не шутка!).
Потом труп отвезли в «Англетер». Андреева, правда, забывает, что нужно было привезти ещё чемоданы — четыре штуки, разложить их там… Всего сразу не учтёшь, когда такую сложную версию сочиняешь.
У Эрлиха в папочке уже лежало припасённое для этого случая стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», написанное, правда, Есениным, но ещё по дороге в Ленинград и не кровью, а красными чернилами.
Дальше — слабонервных просим отвернуться — цитата: «Эрлих решил обвести стихотворение, написанное красными чернилами, кровью Сергея Есенина и представить его как „предсмертную записку“. Далее Эрлих обводил букву за буквой этого стихотворения, каждый раз макая перо в огромную рану на правом предплечье Есенина. Кровь ещё не успела свернуться, и Эрлиху удалось обвести всё стихотворение. В верхней части листа, над стихотворением, упала капля крови, и Эрлих пером превратил её в свой символ — морду волка».
Воспоминания за Ушакова, Устиновых и многих других написал тоже Эрлих.
Показания за Елизавету Устинову дала Ида Наппельбаум, работавшая с Эрлихом в связке.
Петров, который ранее уже фигурировал в книге Виктора Кузнецова, — это Всеволод Иванов. Есенин его очень любил и почитал за первого прозаика Советской России, а он вот так. Сергей Миронович Киров, по мнению Андреевой, был «ключевой фигурой в деле убийства поэта».
(Не шутка, не шутка, не шутка!)
Доказательства? Пусть их ищут те, кто не желает верить в эту стройную картину.
Но если бы всех авторов версий «убийства» усадили в одну комнату, они бы подрались. У них ничего не сходится.
Каждая версия существует исключительно сама по себе.
Едва сопоставляешь с ближайшей соседней — сразу друг другу мешают.
Только реальности, в которой русский поэт Есенин, увы, повесился, не мешает ничто.
* * *
Пройдёмся по ключевым пунктам.
В ряде случаев будут приведены заключения участников комиссии по выяснению обстоятельств смерти поэта, состоявшей из ряда судебно-медицинских экспертов Министерства здравоохранения, работавшей, ни много ни мало, в течение четырёх лет.
Итак…
Пишут, что за Есениным постоянно шла слежка; с целью дестабилизировать поэта фабриковались уголовные дела — правда ли это?
Справка Центрального архива Министерства безопасности Российской Федерации гласит: «Появившиеся в печати утверждения о „сотнях документов“ в отношении Есенина, якобы „хранящихся в архивах бывшего КГБ“, не соответствуют действительности. В Центральном архиве МБ РФ хранятся два архивных уголовных дела на С. Есенина».
Доступ к этим делам открыт: они читаны-перечитаны. Ничего, подтверждающего конспирологические версии, в материалах этих дел не обнаружено.
Досье на Есенина?
Справка Центрального архива МБ РФ констатирует: никакого «досье» на Есенина, никаких оперативных материалов на поэта, собранных по итогам многолетней слежки и «прослушки», нет.
Следующий вопрос.
Чем на самом деле болел Есенин?
Изучив все имеющиеся документы (заключение профессора П. Б. Ганнушкина от 29 марта 1924 года, историю болезни от 5 декабря 1925-го, воспоминания современников), доктор-психоневролог с тридцатилетним стажем С. М. Субботина дала официальное заключение: «Полагаю, что в числе причин, приведших Сергея Александровича к трагедии 28 декабря 1925 года в „Англетере“, основная: его болезнь, а именно — психопатия, осложнённая в последние годы жизни поэта алкоголизмом».
Следующий вопрос.
«Подделанные» прощальные стихи Есенина — что думать по этому поводу?
Блюмкину или Эрлиху не было никакой необходимости сочинять стихи за Есенина.
Заговорщики могли всего одну фразу написать на листке: «Ухожу из жизни добровольно. Простите. Сергей Есенин».
Графологическая экспертиза подтвердила: стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» написано Есениным собственноручно. Методом микроспектрального анализа установлено, что написано оно кровью.
Неглубокого пореза на руке достаточно, чтобы нацедить крови не только для написания двух четверостиший, но даже более длинного стихотворения. (Приведём точные данные: Есенину понадобилось 0,2 миллилитра крови.)
Есенин и раньше использовал кровь вместо чернил. Нездоровая привычка, но что поделаешь.
Чтобы убедиться, что перед нами действительно есенинские стихи, достаточно иметь здравый смысл и минимальное уважение к имени поэта.
В его авторстве не сомневались ни Горький, ни Маяковский, ни Цветаева — абсолютные величины русской и мировой литературы.
Следующий вопрос.
Какое же это предсмертное стихотворение, если он потом целый день не вешался?
Такой же вопрос, кстати, задают и по поводу предсмертной записки Маяковского: написал — и два дня в кармане носил? Непорядок.
Это взрослые люди пишут. Взрослые серьёзные люди.
Если предсмертное — написал и сразу должен был повеситься…
Порой возникает ощущение, что разговариваешь с упрямыми, капризными детьми.
Следующий вопрос.
Если Есенин ехал умирать, зачем он вёз с собой чемоданы?
Самый большой есенинский чемодан вообще был как сундук, на гроб похож.
У Марины Цветаевой тоже был чемодан — и что?
…Посмотрел на эти бесконечные разноцветные галстуки — и всё понял.
Следующий вопрос.
Почему из 150 человек, живших в гостинице «Англетер», никто не оставил о Есенине ни строчки воспоминаний?
Надо ли всерьёз отвечать, что Есенина не обязаны были узнавать в лицо? Тем более что он выходил из номера считаные разы и мог элементарно никого не встретить.
О нём оставили воспоминания практически все, кто навещал его в гостинице «Англетер». Попытки представить эти воспоминания творчеством «чекистов» отдают идиотизмом. Никто не стал бы городить огород с целым сводом мемуаров.
Следующий вопрос.
Почему он был в лакированных ботинках? Это же неуместно!
Во-первых, в номере было прохладно: в восемь вечера Эрлих застал Есенина в накинутой на плечи шубе.
Во-вторых, Есенин достаточно долго жил в Европе, где очень часто ходят по дому в уличной обуви: у Айседоры в парижском особняке Есенин снимал ботинки, только когда спать ложился: в спальне на втором этаже. И то не всегда…
Есенинские лакированные ботинки — это, в конце концов, хороший вкус. Вешаться в носках? Отвратительно.
Следующий вопрос.
Почему верёвка на вертикальной трубе не сползла вниз?
Труба (вернее — две трубы, прямая и обратная) вверху имела поперечный изгиб, к которому была прикреплена верёвка.
Кроме того, трубы не были совершенно гладкими. На фотографиях видно, что на расстоянии примерно полутора метров от пола обе трубы удлинены посредством ввинчивания по нарезке. В результате на месте их соединения образуется укреплённое поперечной скобой утолщение — два кольца, диаметр которых минимум на полсантиметра превышает диаметр самой трубы.
Следующий вопрос.
Способен ли был Есенин дотянуться до трубы при высоте потолка 352 сантиметра?
Ответ: да, способен.
Приводим заключение комиссии по выяснению обстоятельств смерти поэта в составе судебно-медицинского эксперта высшей категории С. Никитина, судебно-медицинского эксперта 1-й категории И. Демидова в присутствии прокурора-криминалиста Генеральной прокуратуры РФ В. Соловьёва:
«Человек ростом 168 см при наличии подставки высотой 150 см может прочно закрепить витую (пеньковую, хлопчатобумажную, шёлковую) верёвку диаметром 0,6–1,0 см на вертикальной гладкой (окрашенной масляной краской) трубе диаметром 3,7 см на высоте 358 см».
Следующий вопрос.
Были ли в номере подставки высотой 150 сантиметров?
Да, были, причём несколько: маленький столик и стул (табуретка), тумба и даже огромный есенинский чемодан, который можно было поставить и вертикально, и горизонтально.
Куда сложнее было бы справиться нескольким людям, которым взбрело бы в голову повесить Есенина в этом номере. Отдельные конспирологи настаивают, что Есенина вешали ещё живого (иначе в их концепциях концы с концами никак не сходятся) и при этом были задействованы минимум три человека. Но так у них не получилось бы: надо было наставить на стол множество предметов мебели разной величины и устроить натуральный эквилибр.
Следующий вопрос.
Способна ли тонкая труба выдержать вес человеческого тела?
Прокурор-криминалист Генеральной прокуратуры Российской Федерации В. Н. Соловьёв, работавший в составе комиссии по выяснению обстоятельств смерти Есенина, констатирует: «Возникали большие сомнения, можно ли прикрепить к вертикальной трубе парового отопления верёвку таким образом, чтобы она удержала тело мужчины. Много раз меняли виды верёвки, типы узлов. Верёвка уверенно держала и 70, и 100, и 120 килограммов…»
Следующие вопросы.
Являлись ли журналист Георгий Устинов и поэт Вольф Эрлих сотрудниками ОГПУ? Как относиться к домыслам об участии Эрлиха в «инсценировке»?
В последний вечер Эрлих, выйдя от Есенина, сразу пошёл в гости к Михаилу Фроману, где был уже в районе девяти вечера. До двух часов ночи он сидел за дружеским столом в компании Лавренёва, Баршева, Спасского, Моисея Наппельбаума, Иды Наппельбаум, ещё нескольких человек. Ночевал у Фромана.
За столом Эрлих, как пишут мемуаристы, вёл себя весело и рассказывал всякие по-доброму смешные и забавные истории про Есенина.
Чтобы объяснить такое небывалое спокойствие, авторы версий друг за другом пишут об Эрлихе как о хладнокровном — да простит нас покойный — оборотне.
Между тем во всех воспоминаниях современников Эрлих фигурирует как открытый и добрый парень, до самой своей смерти гордившийся дружбой с Есениным.
Как правило, никто из знавших его ничего, кроме хорошего, о нём не говорит.
Николай Тихонов: «…Эрлих, встретившись первый раз с Есениным, так был им взволнован и потрясён, что с того дня стал сближаться с ним, и наконец это сближение закончилось большой и настоящей дружбой… Я знал его в комнатах, где спорят о стихах, или рассказывают разные истории, или поют народные песни, до которых он был большой охотник. Я знал его за дружеским столом, на лыжной прогулке, в ладожских лесах, в приневских болотах, на жарких писательских собраниях. Но лучше всего я его помню среди снегов Кавказа — весёлого, маленького, с огромным мешком за плечами, загорелого до черноты, смертельно уставшего и всё же смеющегося, с восторженным лицом смотрящего на всё необыкновенное вокруг себя… он оказался добрым товарищем. С ним можно было не опасаться трудностей горного путешествия…»
Матвей Ройзман: «Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей».
Безусловно, в последние два года жизни Есенина Эрлих был самым близким его товарищем. Все это отлично знали.
Галина Бениславская 16 июля 1925 года писала Есенину: «Из твоих друзей — очень умный, тонкий и хороший — Эрлих».
Сам Есенин подписал ему одну из своих книг так:
«Милому Вове и поэту Эрлиху с любовью очень большой».
Всё дурное про Эрлиха сочинили спустя полвека после его смерти. Буквально — из головы. Из ниоткуда. Для пущей убедительности.
И теперь Эрлих — чекист. Всех координировал.
А чего ж он, раз такой чекист и всё готовил, комнату не нашёл для Есенина, хотя тот об этом его просил, ещё находясь в психиатрической лечебнице?
Эх, люди…
Справка Центрального архива Министерства безопасности Российской Федерации: «Проведённой проверкой установлено, что Эрлих В. И. и Устинов Г. Ф. по учётам сотрудников органов госбезопасности Управления кадров МБ РФ в картотеке сотрудников ОГПУ — НКВД Государственного архива РФ (бывший ЦГАОР СССР) не значатся. Эрлих, по имеющимся сведениям, проходил службу в пограничной охране».
На сегодняшний день нет никаких хоть сколько-нибудь весомых оснований подозревать Вольфа Эрлиха в чём бы то ни было.
Возникает неловкое чувство, когда вроде бы верующие люди огульно, с использованием несусветных оскорблений, набрасываются на человека, расстрелянного в 35 лет и не способного защитить свою честь.
Они действительно думают, что таким образом спасают Есенина?
В 1928 году Эрлих написал стихи:
Спи, мой тихий! Спи, мой мальчик!
Спит мой старший брат.
Жил в лесу, был ростом с пальчик.
Не придёт назад.
Видно, думал — смерть нарядней,
Чем наш путь земной?
Ты, что день, то ненаглядней,
Лебедёнок мой!
Посмотри, плывут карнизы
Грудой лебедей,
Вьётся дым табачно-сизый
В комнате моей.
Скоро ль лебеди взовьются?
Что-то гладь и тишь.
Может, хочешь повернуться?
Может, закричишь?
На Ваганькове берёзки,
Клён да белый мех.
Что тебе наш ветер жёсткий
И колючий снег?
Там, в стране чудесно-белой,
Тополя шумят…
Спи, мой лебедь!
Спи, мой смелый!
Спи, мой старший брат!
* * *
По трезвом размышлении нельзя взять в толк, к чему вообще Есенина нужно было тянуть на четырёхметровую высоту.
Он мог перерезать себе вены в ванной. Мог с крыши прыгнуть. Мало ли на свете несчастных случаев или куда менее затратных способов самоубийства.
Нет, надо выбрать самый сложный.
Согласно некоторым версиям, труп принесли завёрнутым в ковёр.
(Гостиница! Гостиница, полная жильцов!)
Хотели бы убить — бросили бы в Неву. Или клиент угодил бы под машину: пьяный, что взять? Так хоть один водитель был бы в деле, а не половина Ленинграда.
Зачем эта комедия с вовлечением нескольких десятков людей, которых принудили писать воспоминания, подделывать документы, доставать липовые справки, расширяя, расширяя, расширяя круг вовлечённых?
Да ни за чем.
Вопиющая неприятность для авторов версий: есенинский номер был заперт изнутри.
Убийцы должны были в таком случае уйти через окно — но оно было закрыто.
Что же предлагают конспирологи?
О, это любопытно.
Нам говорят, что есть такие специальные отмычки, которые позволяют запирать дверь так, чтобы ключ оставался внутри.
Здесь есть взрослые люди, способные этому поверить?
Значит, в комнате прибираться толком не стали — каждый второй автор версий пишет, что убийцы «торопились» (на полу, к примеру, остался лежать канделябр); но поковыряться с отмычкой не поленились.
Шум же стоял! Драка! А в гостинице, повторяем, 150 человек находятся! Есть партийцы, которые вообще там постоянно живут! Какие, к чёрту, отмычки — захлопнули бы дверь и унесли ноги поскорей.
Именно невозможность незаметно устроить погром в номере в ночное время заставляет авторов версий «переселять» Есенина то в призрачную тюрьму по соседству, то вообще к Эрлиху домой.
Но жил он всё-таки в «Англетере», и с этим обстоятельством ничего не поделаешь.
Никто не слышал ни драки, ни погрома, ни тем более выстрела Есенину в лицо по одной опять же элементарной причине: не было ни драки, ни погрома, не выстрелов.
Толкнулся ногами — упал один или два предмета. Шум — на одно мгновение.
Сосед за стеной вздрогнул и перевернулся на другой бок.
* * *
Почему на место происшествия приехал обычный милиционер?
Комментирует старший прокурор Генеральной прокуратуры Российской Федерации Н. Н. Дедов: «Когда поступает сообщение о самоубийстве или обнаруживается труп умершего в парке, то на место преступления выезжает не полковник милиции, не старший следователь, а выезжает тот, кто обслуживает этот участок. Были ли основания направлять в гостиницу крупного специалиста? Я думаю, не было. Потому что вряд ли работники милиции Ленинграда воспринимали Есенина как выдающуюся личность. То есть всё шло обычным порядком».
Часто пишут о том, что акт о смерти Есенина написан с вопиющими нарушениями.
Да, действительно, там не указано время начала и окончания осмотра; не описана верёвка, не отмечено, как именно она была прикреплена к трубе, не измерена высота тумбы.
Горбов работал в милиции около двух лет — не самый серьёзный срок. В наши дни сотрудники, проработавшие в органах менее трёх лет, вообще не допускаются к выполнению подобных заданий. Но тогда время было другое: милиция создавалась практически с нуля, люди с многолетним опытом службы были наперечёт.
Тем не менее Н. Н. Дедов констатирует: «Сама процедура: как проведено дознание, как вынесено решение — соответствует закону, действовавшему в то время: Уголовно-процессуальному кодексу 1922 года».
И, конечно же, ошибки Горбова как раз ничего не доказывают.
Потому что — где тут логика заговорщиков?
«Безграмотного милиционера пришлём, чтоб тяп-ляп всё сделал».
Мощный замысел.
Если бы Горбов выполнял чей-то тайный приказ, он никогда бы не позволил к обеду набиться в комнату толпе народа.
Приехали бы нужные товарищи, выставили бы пост у дверей — и всё. Привезли бы своих понятых, оформили бы так, что комар носу не подточит.
Вместо этого Эрлих звонит Фроману; Фроман, женатый на дочери Наппельбаума Иде, звонит тестю, чтобы приехал сделать фотографии для истории; тот не хочет ехать до такой степени, что является с сыном Лёвой. Странно, что ещё тёща Фромана не пришла. Тоже мне заговорщики.
Горбов просит Лёву помочь ему снять повешенного. Он же может заметить что-нибудь! Или Лёва тоже чекист?
Почему его забыли авторы версий? Как так — все чекисты, а Лёва нет?
Да никак!
Горбову до Лёвы нет никакого дела: «Чего стоишь, малой, помоги лучше».
Наппельбаум фотографирует, Бродский и Сварог рисуют, писатели глазеют, подходят всё новые и новые зрители.
Такое было бы возможно только в двух случаях.
Либо все они — сексоты.
Либо никто ничего не скрывает. Потому что скрывать нечего, никто в этом не заинтересован, и никто таких приказов не отдавал.
Авторы версий вывернулись: специально запустили столько народа, чтобы все улики затоптали.
Ну да, ну да.
Вообще-то все вышеназванные есенинские знакомые подходили вдвоём-втроём в течение нескольких часов.
Любой из пришедших — в комнате, где реально была бы драка, — мог обнаружить что-нибудь непотребное: выбитый есенинский зуб, якобы вытекший глаз, след от сапога размером вдвое больше, чем есенинские ботинки, оброненную убийцами улику: перчатку, спички, партбилет — да что угодно.
Намеренное разрешение впустить художников и писателей — это, иного слова не придумаешь, чепуха.
Горбову было всё равно: он делал свою работу и ни о чём не переживал.
Комиссия, изучавшая обстоятельства смерти Есенина, перечислив ошибки Горбова, бесстрастно объявила: «Отмеченные дефекты существенного значения для решения вопроса о причине наступления смерти не имели».
Время начала и окончания осмотра мы и так знаем, тумба отображена на фотографии, верёвку видели все находившиеся в номере, а какой именно узел на ней был завязан — ну, какой-то, что нам с того?
Если бы действительно надо было что-то скрыть, Горбов не описывал бы в протоколе синяк на лице Есенина, порезы, царапины — вот где могли крыться проблемы. А он время забыл обозначить и верёвку описать…
Та же самая история с эпизодом, когда тело Есенина загрузили, чтобы в сопровождении другого милиционера отвезти в Обуховку. Все милиционеры, как мы знаем из рассмотренных версий, получили задание скрыть обстоятельства смерти поэта.
Но тут к дровням подошла неизвестная женщина и попросила:
— Покажите мне его.
Молодой милиционер тут же открыл мёртвое лицо.
Дальше, как вспоминает мемуарист, «милиционер весело вспрыгнул на дровни», а «извозчик так же весело тронул».
Ну да: удавили поэта, возят его с место на место, показывают лицо (якобы со следами побоев, а то и пыток) и весело вспрыгивают на дровни. Вообще не волнуются. Каждый день так делают. Хоть и юный милиционер, а посмотри, какая сволочь уже. Выдержка!
Или всё-таки авторы версий чего-то не понимают?
* * *
К акту, составленному А. Г. Гиляревским в Обуховке, имелось не меньшее количество претензий: нарушение порядка оформления, технические ошибки и прочее.
К примеру, один из авторов версий уверял, что подобные экспертизы должны были проводить минимум три специалиста.
Гиляревскому, выпускнику Санкт-Петербургской медицинской академии, в декабре 1925 года было 70 лет. Судя по всему, он имел достаточный опыт.
Уже в наши дни акт был внимательно проанализирован.
Профессор, завкафедрой судебной медицины Московского государственного медико-стоматологического университета, доктор медицинских наук Б. С. Свадковский сделал следующее заключение:
«1. Судебно-медицинское исследование тела С. А. Есенина было произведено судебно-медицинским экспертом А. Г. Гиляревским на основании отношения органов дознания, которые предоставили в распоряжение эксперта и материалы своего дознания. Такое оформление производства судебно-медицинской экспертизы практиковалось как в 20-е годы, так и значительно позднее, между тем как согласно уголовно-процессуальному закону экспертиза должна производиться только по постановлению судебно-следственных органов. Судебно-медицинская экспертиза в случае смерти С. А. Есенина относится к так называемой „первичной экспертизе“, которая обычно выполняется одним экспертом, а не тремя.
2. Акт судебно-медицинского исследования тела С. А. Есенина по построению, порядку изложения, терминологии в основном не оставляет сомнений в профессиональных познаниях эксперта А. Г. Гиляревского, а само исследование соответствует „Временному постановлению для медицинских экспертов о порядке производства исследования трупов“ (утв. НКЗ 05.05.1919). Несмотря на отдельные дефекты экспертного документа, особенно отчётливо выявляемые с точки зрения современной судебной медицины (отсутствие сведений об условиях, в которых производилось исследование, предварительных сведений, отдельных деталей трупных явлений, точной характеристики некоторых повреждений, отсутствуют также описания подъязычной кости, щитовидной железы и надпочечников и некоторые др.), заключение эксперта соответствует описательной части акта, и установленная причина смерти: „смерть Есенина последовала от асфиксии, произведённой сдавлением дыхательных путей через повешение“, — с судебно-медицинской точки зрения вполне достоверна и не вызывает каких-либо принципиальных сомнений или замечаний».
Чтобы не возникло сомнений в непредвзятости вердикта Б. С. Свадковского, акт был передан на проверку ещё нескольким экспертам: члену-корреспонденту Академии медицинских наук, директору НИИ судебной медицины профессору А. П. Громову и доктору медицинских наук, генерал-майору медицинской службы профессору В. В. Томилину. Они пришли к идентичным выводам.
Отдельные противоречия в акте Гиляревского, впрочем, всё-таки имеются.
Так, он пишет, что ноздри у мёртвого Есенина были свободны, в то время как на посмертных фотографиях явственно заметно, что они забиты предположительно рвотной массой и имелся, скорее всего, пищевой потёк изо рта.
Вероятно, кто-то сердобольный вытер Есенину лицо за те шесть часов, пока Горбов оформлял свои протоколы. Никто наверняка не знал, что этого делать нельзя.
Николай Браун, напомним, рассказывал, как он и ещё несколько писателей выпрямляли руку Есенина. Вот тогда и могли вытереть лицо.
И, наконец, последний спорный момент.
Часть акта Гиляревского была повреждена, и некоторое время её не могли восстановить.
Пока восстанавливали, появилась версия, что у Есенина была пробита лобная кость, причём часть мозга вытекла, а часть застряла в ноздрях.
Жуткая картина — которую, правда, тоже никто из зрителей, несколько часов толпившихся в пятом номере, не отметил.
Уже после всех этих «открытий» повреждённая часть акта А. Г. Гиляревского была восстановлена. В этой части акта значится: «кости черепа целы», «мозг весит 1920 грамм».
Значит, никто череп не пробивал. Ничего никуда не вытекало — есенинский мозг остался в его голове.
Чего о некоторых авторах версий с уверенностью не скажешь.
Наличие же рвотных масс (а не мозгового вещества) в носу и во рту напрочь, со стопроцентной точностью, исключает удар пистолетом, молотком, утюгом, ломом, выстрел в голову — при них рвоты быть не могло.
Подтверждает это только одно: человек удавился.
* * *
Но как всё-таки объяснить рану на лбу, якобы видную на фотографии?
Едва появились эти слухи, дочь Есенина Татьяна выступила с открытым письмом:
«Главным документом, подтверждающим, что произошло именно убийство, считается одна из фотографий Есенина в гробу… На лбу у покойного большое тёмное пятно, которое и воспринимают как след от удара, размозжившего череп.
Склоняясь над гробом вместе с матерью, я не видела следов ранения, лоб был чистый. Никогда не слышала, чтобы взрослые их видели. Авторы статей не сочли нужным задаться вопросом, как же могло получиться, что страшный след от раны — большое тёмное пятно — не замечено ни родными, ни друзьями, ни многими сотнями людей в Москве и Ленинграде, видевшими вблизи лицо покойного поэта».
В том случае, если бы у Есенина на лице была рана от удара тяжёлым предметом или отверстие во лбу от пулевого ранения, в число заговорщиков должен был попасть и скульптор Золотаревский, делавший посмертную маску (мы помним, в каком непринуждённом настроении тот исполнял свою работу).
Судебно-медицинский эксперт высшей квалификационной категории Э. И. Хомякова, исследовавшая гипсовую маску Есенина, констатирует: «Каких-либо морфологических признаков, характерных для действия острых, рубящих, колото-режущих и огнестрельных орудий, на представленной гипсовой маске не выявлено».
Не выявлено, извините.
Следом Бюро судебно-медицинской экспертизы Главного управления здравоохранения Московской области изучило пять посмертных масок Есенина — оригинал и четыре копии — и пришло к выводу: «Форма отображённых повреждений или следов от повреждений на лице поэта… даёт основание высказаться о том, что эти повреждения или следы от повреждений могли образоваться при контакте лица умершего… с тупым твёрдым предметом, имеющим цилиндрическую поверхность, в том числе с трубой отопления… Каких-либо отображённых следов действия колюще-режущих предметов, следов огнестрельных повреждений на посмертных масках не выявлено».
О том, что лицо Есенина было обожжено трубой, писали многие мемуаристы.
Но авторы версий и здесь нашли возможность зацепиться.
Откуда горячая труба, если Есенин вечером сидел в шубе, а утром, как отмечали мемуаристы, Горбов работал в шинели.
Прогреть огромную комнату — высота потолков три с половиной метра — в декабрьские дни крайне сложно. Ночью пустили пар, батареи могли греть час, два или три, потом нагрев остановили. Лицо, прижатое к самой батарее, за пару часов, естественно, было обожжено; комната при этом осталась едва нагретой. К утру всё окончательно выстудило. К тому же был сквозняк — входная дверь постоянно оставалась открытой.
Следующий вопрос: а как же побои и порезы на теле Есенина? Пишут, что его пытали, что его едва ли не насмерть забили и повесили в беспомощном состоянии.
Судебно-медицинский эксперт высшей квалификационной категории профессор А. В. Маслов в результате проделанной работы сделал заключение о характере повреждений на голове и теле Есенина: «Учитывая отсутствие указаний на черепно-мозговую травму, поверхностный характер резаных ран верхних конечностей, вдавление мягких тканей в лобной области само по себе и в совокупности с поверхностными резаными ранами не могли послужить конкурирующей причиной смерти или способствовать её наступлению».
Не могли.
Указанные повреждения, заключает Маслов, «относятся к лёгким телесным повреждениям».
Далее: «Резаные раны расположены в области, доступной для причинения их собственной рукой».
Авторы отдельных версий настаивают, что у Есенина были сломаны рёбра и отбита печень.
Перед нами фантазии — и ничего более.
В акте Гиляревского нет никаких указаний на это. Следов побоев не обнаруживается на посмертном фото тела Есенина, лежащего на столе раздетым после вскрытия.
В акте Гиляревского значатся только «тёмно-фиолетовый цвет нижних конечностей и точечные кровоподтёки на них» — последствие того, что Есенин достаточно долгое время провисел в петле.
Судебно-медицинский эксперт А. В. Маслов подводит итог: «Можно с уверенностью сказать, что на теле Есенина следов, характерных для борьбы и самообороны, не имеется. Отсутствуют, как установлено, и признаки черепно-мозговой травмы, и какие-либо повреждения, которые могли привести жертву в беспомощное состояние».
* * *
Пишут также, что на шее Есенина якобы отсутствовала странгуляционная борозда.
Нет, она не отсутствовала — Гиляревский в своём акте писал о «красной полосе на шее над гортанью».
Эксперт А. В. Маслов делает вывод:
«Судя по описанию, на шее поэта имелось то, что на профессиональном языке обозначается как одиночная, незамкнутая, косо восходящая снизу вверх, справо налево странгуляционная борозда.
Подобная борозда, как отмечалось, характерна для затягивания петли тяжестью тела, то есть при повешении. Особенностью такой борозды при повешении является неравномерность её глубины».
Судебно-медицинский эксперт С. А. Никитин в своё время обратил внимание на фотографию тела поэта после вскрытия: «При исследовании фотографии на секционном столе очень хорошо видна странгуляционная борозда. Причём при исследовании этой борозды мы отметили, что описание её локализации, направления точно соответствует описанной Гиляревским в акте. Кроме того, на фотографии хорошо видно то, что не отметил Гиляревский: в борозде чётко отпечатался рельеф петли. Видно, что это — витая верёвка, причём достаточно широкая, где-то около 0,8 см. Эта борозда имеет комбинированный характер, и её передние две трети представляют отпечаток верёвки, а задняя треть — это полоса, достаточно широкая, с чёткими контурами».
Никитин предполагает, что петля была изготовлена из двух предметов: верёвки, к которой привязан ремень, — как на есенинском чемодане.
Мог ли Есенин повеситься, фактически обмотав верёвку вокруг шеи, а не в «мёртвой» петле?
Маслов продолжает: «С профессиональной точки зрения петли бывают открытыми и закрытыми, и повеситься можно на любой из них».
У Есенина, пишет Гиляревский, «хрящи гортани целы». Авторы версий вопрошают: о каком самоповешении может идти речь? Ведь известно, что у повесившегося хрящи гортани под тяжестью тела сминаются, язык вываливается изо рта.
Маслов: «Далеко не в каждом случае повешения имеются повреждения хрящей гортани. Такие повреждения, напротив, наиболее часто встречаются при сдавливании шеи руками или удавлении петлёй. Тем более что петля на шее Есенина располагалась „над гортанью“. Кстати, зажатый между зубами кончик языка встречается именно при таком расположении петли — в верхней трети шеи. При подобной локализации петли хрящи гортани, как правило, не повреждаются. Петля вдавливается между гортанью и подъязычной костью, корень языка оттесняется кверху и кзади и прижимается к задней стенке глотки и мягкому нёбу, большие рожки подъязычной кости прижимаются к позвоночнику. Частота встречающихся при этом переломов подъязычной кости и щитовидного хряща колеблется в пределах от 3,4 до 15,8 %. Таким образом, в целом такой тип повреждений встречается всё же редко».
* * *
Попутно возникают мелкие вопросы.
Много пишут про разгром в номере.
Важно заметить, что никто из мемуаристов не отмечает, что в номере пытались прибраться.
Напротив, присутствующие курили, переходили с места на место, и с какого-то времени возник беспорядок.
Однако фотографии были сделаны практически в самом начале, до прихода большинства гостей.
И на этих фотографиях мы видим только упавшую за стол тумбу и канделябр, лежащий на полу.
Если злоумышленники пытались прибраться — расправить ковёр, убрать с него всё лишнее, — канделябр точно подняли бы: он мешал ходить, лежал на самом видном месте. Что угодно можно было бы не заметить — но канделябр с любой точки виден. Нет, оставили.
Почему? Да потому что там никого не было. Когда Есенин оттолкнулся и всё начало падать, канделябр тоже упал. И лежал себе.
Есенинская шуба, как он сбросил её с плеч, так и осталась на стуле. На столе видна аккуратно положенная шапка. Ковёр не задран и не сдвинут.
Ни одного признака жуткого противоборства.
Комната как комната.
Следующий вопрос: куда делись рукописи, лежавшие у Есенина в чемодане? Авторы версий называют то полную версию «Гуляй-поля», то «Пармёна Крямина», то целые повести, которые он якобы написал.
Чемодан Есенина выдали Зинаиде Райх.
Там действительно было несколько рукописей, три незавершённых наброска стихов, «Анна Снегина», напечатанная на машинке с поправками Есенина, — в общем, кипа бумаги.
Кто-то в здравом уме может вообразить себе, что убийцы разбирают рукописи и, скажем, «Гуляй-поле» забирают, а остальное оставляют? Такое ощущение, что люди никогда рукописей не видели — хотя бы в музее.
Рукопись — такая вещь, с которой самому автору зачастую сложно разобраться. Любые похитители взяли бы всё. Всё сразу.
Не было у Есенина с собой ничего нового. Иначе читал бы новое, а не «Чёрного человека» пять раз подряд.
Другой частый вопрос: куда делся пиджак Есенина?
В момент увоза тела в мертвецкую пиджака не нашли.
Напомним, когда накануне вечером Эрлих заходил за портфелем, Есенин сидел без пиджака, в накинутой на плечи шубе.
Возможно, уже тогда пиджака не было.
Предположим, заглянул Есенин днём к Устиновым и забыл пиджак у них.
Или пошёл в ресторан гостиницы «Англетер» и там случайно оставил.
Или пиджак лежал в одном из чемоданов, но никто не решился рыться в есенинских вещах — там он и затерялся.
Отсутствие пиджака не говорит ни о чём серьёзном.
Вопросами о пиджаке иногда намекают, что была драка и пиджак разорвали.
Если бы дрались — из лакированных туфель Есенин вылетел бы наверняка. А они на нём. На рубахе ни одной пуговицы не осталось бы. А они все на месте.
Отец и сын Куняевы предположили, что Есенина задушили этим самым пиджаком.
Существует также версия, что Есенина задушили подушкой.
Судебно-медицинский эксперт, профессор Медицинской академии А. В. Маслов комментирует: «Давайте прежде всего разберёмся, что же такое удушение не с обывательской, а с профессиональной точки зрения. Это — один из видов механической асфиксии. Удушение по способам препятствия дыханию подразделяется на две группы: от сдавления и от закрытия отверстий носа и рта (в данном случае — подушкой или пиджаком, как считают исследователи). Если это произошло, то должны остаться и характерные признаки, широко описанные в специальной литературе. Так, в последнем случае обнаруживается уплощение и некоторая деформация носа, губ, более бледная окраска прижатых частей лица. На слизистой оболочке губ, на дёснах возможны ссадины, кровоподтёки, порой ранки слизистой, иногда переломы зубов, а в полости рта, глотке и дыхательных путях — посторонние частицы. Однако эти признаки в акте не отмечены — ни их совокупность, ни какие-то в отдельности».
* * *
У Есенина на посмертных фото рука согнута в локте.
Считается, что это очень серьёзный довод, чуть ли не опровергающий факт самоубийства.
Всё как раз наоборот.
Если Есенина задушили подушкой или пиджаком либо застрелили, рука не осталась бы в таком положении.
Если бы его вешали живого и он пытался сопротивляться, после удушения мышцы сразу же расслабились бы и рука обвисла.
Если бы он при попытке его повесить — допустим и эту версию — цеплялся рукой за трубу, убийцы тут же выбили бы руку из-под трубы.
Согнутая рука как раз подтверждает, что Есенин был в комнате один.
Когда он вытолкнул опору из-под ног, случайно или инстинктивно схватился за трубу, согнув руку; рука, зажатая между стеной и трубой, вследствие окоченения осталась в том же положении.
В ряде версий шрамы на руке Есенина объясняются тем, что убийцы пытались распрямить согнутую руку и для этого полоснули лезвием по сухожилию.
Увы, и это допущение несостоятельно. Трупное окоченение наступает через два — четыре часа. Они что, сидели там, пока тело Есенина не окоченело, а потом стали распрямлять его руку?
Или это Горбов с утра приехал и начал незаметно для Моисея Соломоновича и Лёвы Наппельбаума кромсать труп?
Вариант, что Есенина повесили уже мёртвого и с окоченевшей рукой, отметается как противоречащий всей вышеприведённой фактуре.
Часто задаются вопросом: отчего же в таком случае рука не обожжена, как лицо?
Вопрос резонный, но не обескураживающий.
Кожа на лице всё-таки более чувствительная, чем на ладони. На лице всякая травма зримее и ярче. Ожог (покраснение) части ладони и (или) средних фаланг пальцев, к тому же полусогнутых, мог быть не столь заметен или — увы, допустимо и такое — пропущен Гиляревским.
В его акте, добавим, отсутствует и описание трупных пятен, хотя, согласно форме составления подобных документов, оно должно бы иметься.
Мы вправе считать это недостатками акта Гиляревского. Однако общей картины они не меняют и ни одну из версий не удерживают на плаву.
* * *
Теперь переходим к главным козырям версий об убийстве поэта: свидетельским показаниям и покаянным исповедям.
Из книги в книгу, из публикации в публикацию кочуют «воспоминания» художника Василия Сварога. Первым их привёл в своей книге Эдуард Хлысталов.
Но никаких воспоминаний Сварога, строго говоря, нет.
Есть материал журналиста В. Костылёва, опубликованный в газете «Вечерний Ленинград» в… 1990 году. Художника Сварога к этому времени давно не было в живых.
Откуда же взял это Костылёв?
Якобы приятель Сварога, журналист Иосиф Хейсин, рассказал молодому Костылёву в 1966 году то, что, в свою очередь, рассказал Хейсину сам Сварог в 1927-м.
При этом Хейсин (вернее, Костылёв) старательно воспроизводит в «монологе» Сварога всё то, что к 1990 году уже циркулировало в публикациях на тему насильственной смерти Есенина.
Напомним.
Сварог якобы предполагал, что Есенина опоили снотворным и ударили рукояткой нагана (неправда). Потом задушили удавкой (неправда — и опровергается легко: если Есенина сначала удушили, а потом повесили, должны быть две странгуляционные борозды, а у него одна). Потом закоченевшую руку Есенина пытались выпрямить, полоснув по ней бритвой «Gillett» (неправда). Потом Эрлих положил на стол предсмертное стихотворение (тоже неправда; причём Сварог знал, как было на самом деле).
Настоящий — не придуманный то ли Хейсиным, то ли Костылёвым, а реальный — Василий Сварог в номере «Англетера» был и произнести столько нелепостей подряд едва ли мог.
Перед нами, скорее всего, банальная мистификация, причём не очень продуманная.
Или, если вам так хочется, пересказ пересказа: история, услышанная Костылёвым за 24 года до публикации, повествующая о якобы сказанном Хейсину ещё сорока годами ранее.
Даже если предположить, что Сварог такое говорил (но почему-то за всю жизнь только Хейсину, а Хейсин — одному Костылёву), он всё равно ошибся в каждом своём утверждении.
Из разряда ещёбольших казусов — следующая история.
В разгар появления всё новых и новых версий о событиях в гостинице «Англетер» майор запаса Виктор Титаренко поведал одному развлекательному журналу, специализировавшемуся на, как они это называли, «чудесных историях», что более двадцати лет назад в посёлке Ургау Хабаровского края, в бане, слышал рассказ бывшего зэка Николая Леонидовича Леонтьева. Тот якобы сообщил ему, что лично убил Есенина по заказу Троцкого. Дело в том, что у Троцкого в Ленинграде была любовница, которую Есенин у него отбил. И Троцкий велел Есенина кастрировать. Леонтьев вместе с Блюмкиным поехал кастрировать Есенина. Начали кастрировать, но Есенин оказал сопротивление, и Леонтьев его случайно застрелил, чем Блюмкин оказался очень недоволен.
Единственное, что нас заставило пересказать эту дикую историю, — тот прискорбный факт, что в несколько видоизменённом виде она послужила сюжетной канвой для финальной сцены известного телесериала о Сергее Есенине.
Чуть более правдоподобны воспоминания врача «скорой помощи» Казимира Марковича Дубровского, который якобы рассказал некоторые подробности вызова его смены в гостиницу «Англетер» жене, а та, десятилетия спустя, решила, наконец, открыть правду в письме Эдуарду Хлысталову.
Напомним, что (в пересказе жены) Дубровский увидел в номере «Англетера» «следы борьбы и явного обыска. На теле были следы не только насилия, но и ссадины, следы побоев».
Сразу скажем, что Дубровский действительно существовал.
Правда, работал он в 1925 году не врачом, как уверяла его жена, а медбратом.
Был ли он реально в тот день в гостинице, неизвестно: никакими документами это не подтверждается.
Ну, пусть был, не жалко.
Приехал, когда в комнате уже были люди. Горбов работал, кто-то курил, фотографы ходили с места на место, на полу лежал канделябр, за столом лежала тумба, на полу — раскрытые чемоданы. Может, табуретка ещё валялась, пока не подняли. Вот тебе и «следы обыска».
Про «насилие» мы уже писали: обожжённое лицо и порезанные руки вполне могли напугать молодого медбрата.
Вернулся домой и рассказал жене об увиденном.
Жена — спустя 65 лет — начитавшись разоблачений, написала Хлысталову письмо: вот и мой муж, вот и он…
Про то, что муж врачом тогда не был, за эти годы забыла — бывает.
Письма этого, кстати, никто не видел. Мог бы полковник Хлысталов его сфотографировать и опубликовать. К этой женщине съездил бы в гости — интересно же…
Ладно, на́ слово поверим. В любом случае в этом утраченном письме ничего такого нет. Дубровский увидел ту же самую комнату, которую видели в то утро более десятка литераторов, художников, фотографов.
Ещё более анекдотична упоминавшаяся нами ссылка Хлысталова на рассказ хирурга из Тульской области (неназванного), отбывавшего срок в Норильске, которому санитар (неназванный) рассказывал о шифротелеграмме, предписывавшей оперативным работникам распространять слух, что Есенин был английским шпионом и покончил жизнь самоубийством из страха понести ответственность за предательство.
И чего ж не распространили? Все бы поверили.
И напоследок.
Приведённые в одной из брошюр о гибели Есенина «воспоминания» Зои Александровны Никитиной, жены писателя Михаила Эммануиловича Козакова, о том, как она приходила в гостиницу «Англетер», — фальшивка, придуманная автором версии и остающаяся на его совести.
* * *
Ещё одна зацепка, которую тащат из версии в версию, — статья писателя Бориса Лавренёва «Казнённый дегенератами», опубликованная уже 29 декабря 1925 года в ленинградской «Красной газете» (№ 315, вечерний выпуск).
Утверждается, что Лавренёв чуть ли не прямым текстом написал о насильственной смерти поэта и едва не назвал его убийц.
Что, конечно же, не соответствует действительности.
Взволнованный и потрясённой смертью Есенина, Лавренёв пишет эмоциональную и, в сущности, несправедливую статью о том, что поэта погубила богема — явно подразумевается его имажинистское окружение в лице Мариенгофа и Кусикова:
«Литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым, в связи с именем Есенина, упоминались и их ничтожные имена. Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни. Дегенерированные от рождения, нося в себе духовный сифилис, тление городских притонов, они оказались более выносливыми и благополучно существуют до сих пор, а Есенина сегодня уже нет. С их лёгкой руки, за ними потянулись десятки мелких хищников, и трудно даже установить, какое количество литературных сутенёров жило и пьянствовало за счёт имени и кармана Есенина, таская несчастного обезволенного поэта по всем кабакам, волоча в грязи его имя и казня его самыми гнусными моральными пытками».
Более того, в рукописном варианте статьи фамилии Мариенгофа и Кусикова были, но при публикации редакторы их сняли — потому что, конечно, перебор.
В статье Лавренёв прямо признаётся, что с Есениным не общался с 1918 года.
Именно это позволило ему делать такие скороспелые обобщения. Он, живший в Ленинграде, питался слухами и элементарно не знал ни быта Есенина и Мариенгофа в пору их обитания в Богословском переулке, ни с кем Есенин пил в 1923-м, в 1924-м и в 1925-м годах. Увы, чаще всего не с имажинистами.
Даже Ахматова, особенных симпатий к имажинистам не питавшая, заметила (цитируем дневники Лукницкого), что Лавренёв «не настолько знает имажинистов — не был близок с ними, чтоб так безапелляционно заявлять».
И добавила, что «Есенин не таковский, чтоб его приятели загубили, что он сам плодил нечисть вокруг себя, что, если б он захотел, такой обстановки не было бы».
Оставим в стороне эмоциональную сторону высказывания Ахматовой и скажем лишь, что утверждения Лавренёва действительно рисуют Есенина доверчивым деревенским пастушком, которого имажинисты практически шесть лет водили за нос.
Что, как мы помним, было не так.
Сразу понявший, кому адресованы обвинения, Мариенгоф обратился в правление Всероссийского союза писателей с просьбой или исключить его из союза, или «одёрнуть зарвавшегося клеветника Лавренёва».
Лавренёв ответил ему письменно: «Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью, и никакой союз не может предписать мне изменить моё мнение о Вас и Кусикове как о литературных шантажистах».
Пройдёт несколько лет, и Мариенгоф и Лавренёв помирятся и даже будут фотографироваться вместе; кажется, последний сам поймёт, что погорячился.
Как бы то ни было, к версиям убийства эта статья не имеет ни малейшего отношения — напротив, опровергает их.
* * *
В есенинском случае может тронуть не столько хотя бы одна из существующих версий — каждая из них осыпается либо сразу же, либо на пути к финалу, — сколько ощущение многоголосия. Кажущегося обилия слухов, доводов, сомнений. Ложного, впрочем, обилия, потому что из версии в версию кочуют одни и те же мнимые доказательства.
Человек, не бродивший в околофилологических болотах, может переспросить: разве бывает так много дыма — и без огня?
В том-то и дело, что только так и бывает.
Смерть вообще таинственна. Возле каждой смерти кормятся оголодавшие.
Смерть влечёт. Сильных — своя. Слабых — чужая.
Скажем, Пушкин.
Что гласят альтернативные версии его смерти, которых пруд пруди?
«Царский заговор с целью устранить вольнодумца». Практически как у Есенина.
На тему дуэли Пушкина написаны тома. Начиная с 1959 года пошли чередой отдельные публикации и целые книги с уточняющими или резко различающимися версиями.
Главная тема: фактически это была не дуэль, а убийство.
«Третье отделение знало о дуэли Пушкина с Дантесом, но намеренно отправило жандармов не на Чёрную речку»; «Почему на место поединка не вызвали врача и не составили подробного протокола?»; «Дантес был в нательной кольчуге»; «У Дантеса пистолет имел нарезной ствол, усиливавший убойную силу пули».
(Про Дантеса — всё неправда и легко опровергается. Сам поединок проходил в точном соответствии с условиями, подписанными секундантами.)
В одном месте пишут: «Пушкин был болен и сам написал злополучный пасквиль, чтобы спровоцировать императора». В другом: «Заговор масонов».
Одни твердят: «Пушкин искал смерти». Другие: «Пушкин был полон идей и творческих замыслов».
Напоминает Есенина? Ну, естественно.
Между прочим, «Заговор дегенератов» Лавренёва в основном пафосе своём, конечно же, родствен стихотворению Лермонтова «Смерть поэта».
Это ещё что! В недавних работах на тему дуэли Пушкина утверждается: Пушкин знал некоторые тайны Третьего отделения, и никакой Дантес его не убивал — это было заказное убийство.
А что Лермонтов?
Конечно же, перед нами ещё один царский заговор с целью устранить вольнодумца.
Организовал всё глава политической полиции Бенкендорф по приказу Николая I, который не смог простить Лермонтову стихотворение «Смерть поэта».
(Пара Блюмкин — Троцкий в этом контексте уже не кажется такой оригинальной.)
30 лет после смерти Лермонтова на любые публикации о нём был наложен строжайший запрет — лично государем.
(Запрет на есенинскую поэзию практически на те же 30 лет — в рифму.)
Версия, что Лермонтова убил стрелявший из кустов то ли казак, то ли жандарм, то ли преступник, которому пообещали помилование, впервые появилась в 1930-е годы.
Её автором выступил директор одного из лермонтовских музеев.
Убившая Лермонтова пуля, гласил акт освидетельствования тела, «попав в правый бок ниже последнего ребра», затем резко отклонилась в сторону и «вышла между пятым и шестым ребром левой стороны». Исследователь решил: траектория пули говорит о том, что убийца стрелял снизу, а значит это не Мартынов.
Исследователю, правда, не вняли — напротив, сняли с работы за профнепригодность.
Однако спустя 20 лет, в 1957 году, эту версию реанимировали и запустили в печать.
Профессионалы в недоумении пожимали плечами, но это предположение, с теми или иными изменениями, живо до сих пор.
Появляются всё новые и новые работы.
Есть версия, что в момент дуэли напали горцы, которые и убили Лермонтова.
Есть версия, что жандармерия опасалась контактов Лермонтова со ссыльными декабристами и подозревала его в создании нового заговора, ну и приняла превентивные меры…
Вот, навскидку, доводы и вопросы авторов альтернативных версий смерти Лермонтова.
«Медицинское освидетельствование тела проведено поразительно небрежно».
«Не надо быть юристом, чтобы обратить внимание на то, как халатно расследовалось дело».
«Показания убийцы Лермонтова, Мартынова, по сути, не перепроверялись».
«Почему тело Лермонтова лежало под проливным дождём ещё более трёх часов?»
«Секундант Лермонтова Васильчиков — странная фигура, явился к коменданту на следующий день после ареста Мартынова».
С пистолетами — полная путаница! Сначала «одноствольные с фестонами с серебряными скобами и с серебряною насечкою, из коих один без шомпола и без серебряной трубочки». Потом в деле появляются другие — пистолеты системы Кухенрейтера, якобы принадлежавшие Лермонтову. А у него таких не было!
«Мартынов в конце жизни попытался написать письмо-исповедь, но… раздумал».
«Рассказы Васильчикова с каждым десятилетием становились всё путанее и были направлены на то, чтобы обелить себя и очернить Лермонтова».
Похоже на цитаты из сочинений авторов альтернативных версий смерти Есенина? Похоже.
Согласно новым концепциям, в Пятигорске имелась целая группа влиятельных врагов Лермонтова во главе с одной генеральшей. Никакой дуэли не было, Мартынов и Лермонтов сидели на лошадях, разговаривали. В какой-то момент Мартынов выстрелил в Лермонтова в упор.
Дуэль потом инсценировали. Все воспоминания о ней — придумали.
Предсмертную, восхитительную фразу Лермонтова: «Стану я стрелять в этого дурака!» — тоже придумали. Что тут сложного, это же не «До свиданья, друг мой, до свиданья…» написать.
Снова сходство с ситуацией вокруг Есенина? Увы.
И тоже либо не имеет к действительности вообще никакого отношения, либо очень опосредованное — и, начавшись с отдельных разумных вопросов, завершается катастрофическими фантазиями.
Советская власть, позволившая появиться манипулятивным версиям о гибели Пушкина и Лермонтова с прямым, никак не доказуемым, вовлечением в заговоры царственных особ и жандармерии, спровоцировала своеобразную метафизическую расплату. В постсоветские годы, будто отражённые в кривом зеркале, возникли мифы, касающиеся поэтов уже нового столетия, которых на этот раз губили вожди и чекисты.
О том, что написавший предсмертную записку, находившийся в депрессии и не раз говоривший в стихах о самоубийстве Маяковский был убит, начали писать вскоре после появления первых версий есенинской насильственной смерти.
И пошло-поехало.
«У Маяковского были серьёзные планы, он не собирался прощаться с жизнью».
«Накануне поэт пообещал, что поможет делать первомайские лозунги для ЦК».
«Он хотел иметь нормальную семью, сделал предложение Веронике Полонской».
«Последнее письмо написано не Маяковским». (Как водится, назывались конкретные авторы.)
«Оригинал письма тут же забрал начальник Секретного отдела ОГПУ Я. С. Агранов».
«В Маяковского стреляли дважды».
«Видевшая поэта последней Вероника Полонская утверждала, что Маяковский лежал на спине. Однако ряд исследователей считают, что тело поэта лежало лицом вниз. Но на фотографиях, сделанных на месте происшествия, поэт снова лежит лицом вверх».
«Вбежавшие в комнату сразу после выстрела утверждали, что поэт упал ногами к двери. Те, кто пришли позже, увидели тело в другом положении, головой к двери».
«Лиля Брик не скрывала от Маяковского, что стала любовницей Агранова. Агранов подарил Маяковскому револьвер».
«Маяковский был левшой, однако пистолет перед выстрелом почему-то взял в правую руку».
Что-то не так!
Цитируем одно из «исследований»: «Дверь в комнату поэта раскрывается. На пороге — некто. Увидев в его руках оружие, Маяковский возмущённо кричит… Выстрел. Поэт падает. Убийца подходит к столу. Оставляет на нём письмо. Кладёт на пол оружие. И прячется затем в ванной или туалете. И после того, как на шум прибежали соседи, чёрным ходом попадает на лестницу».
Этот «кто-то», естественно, Агранов.
В деле Маяковского, как и в случае с Лермонтовым, действительно обнаружилась путаница с оружием.
В Музее Маяковского хранится и в следственном деле фигурирует браунинг. Изучив убившую Маяковского пулю, эксперты констатировали: «Установленные данные свидетельствуют о том, что представленная пуля является частью 7,65 мм патрона браунинга образца 1900 года».
Дальнейшая экспертиза показала, что смертельный выстрел этой пулей был произведён из маузера модели 1914 года.
Как так: выстрел был произведён из маузера, а в деле назван браунинг? Кто-то подменил оружие?
Кто? Убийца?
Как и в случае с Есениным, пришлось проводить новые экспертизы.
Выяснилось, что предсмертное письмо, конечно же, было написано самим Маяковским.
Исследование рубашки, в которой был Маяковский, — на счастье, она сохранилась — сняло все вопросы.
Экспертиза показала: «Форма и малые размеры помарок крови, расположенных ниже повреждения, и особенность их расположения по дуге свидетельствуют о том, что они возникли в результате падения мелких капель крови с небольшой высоты на рубашку в процессе перемещения вниз правой руки, обрызганной кровью, или же с оружия, находившегося в той же руке».
Эксперты констатировали: так сымитировать самоубийство нельзя. Агранову надо было наносить капли крови на рубашку из пипетки. Причём за несколько секунд, пока не вбежали люди. Кроме того, ему необходимо было достичь полного совпадения локализации капель крови и расположения следов сурьмы, что в принципе исключено.
Но разве подобные сложности останавливают новых исследователей?
Наконец, Марина Цветаева тоже «была убита».
Целые книги сочиняют на эту тему.
Сама Цветаева, как мы помним, прямо говорила в стихах о зависти к Есенину, убившему себя.
Сын Цветаевой, которого она называла Мур, писал в дневнике, что у матери навязчивые мысли о суициде.
Но разве это основание поверить в её самоубийство?
Итак, первая цитата.
«Невозможно представить Марину — обременяющую душу любимого сына отчаянными признаниями в мыслях о „самоубийстве“! А это что: „Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося её „освободить““?! Прося кого?! Мура? НКВД? Фраза — слишком нелепа, чтобы быть правдивой! Нелепа — именно потому, что умный шестнадцатилетний мальчик всеми силами пытается дать понять будущим читателям дневника, кто именно „освободил“ Марину? Потому, возможно, и заключает это слово в кавычки!»
Да-да, конечно. Намекает.
Два самых странных, по мнению авторов, обстоятельства самоубийства Цветаевой: «…не снятый Мариной кухонный фартук, в котором её и похоронили, и жареную горячую рыбу на сковородке. Поэт так уйти не может. Финал — точка, поставленная Поэтом, тем более — Женщиной. Даже если сама ушла… фартук она бы сняла. Что заставило забыть о фартуке?»
Известно что.
Пришли люди из НКВД и заставили Цветаеву сочинить предсмертные записки.
Цветаева написала сыну:
«Мурлыга!
Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь, — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».
Потом ещё две записки: знакомым по эвакуации и поэту Асееву. Всех попросила присмотреть за сыном.
Заполучив записки, люди из НКВД Цветаеву убили (она сопротивлялась), а самоубийство инсценировали.
Верите?
Фартук ведь не сняла.
А Есенин был без пиджака.
А Маяковский — вообще в бабочке. Разве так делают?
* * *
По итогам работы есенинской комиссии судебно-медицинский эксперт высшей квалификации, профессор, доктор медицинских наук Б. С. Свадковский вынужден был резюмировать: «Опубликованные ныне “версии” об убийстве поэта с последующей инсценировкой повешения, несмотря на отдельные разночтения, с судебно-медицинской точки зрения являются вульгарным, некомпетентным толкованием специальных сведений, порой фальсифицирующим результаты экспертизы».
Перед нами в известном смысле восстание дилетантов: профессорам, экспертам, учёным-медикам противостоят, как правило, журналисты.
Мало того — журналисты, в своей профессии не вполне состоявшиеся: имена их в большинстве случаев никому ни о чём не говорят.
Если попытаться взглянуть отстранённо, трудно не заметить, насколько корректно и выдержанно излагают свою позицию первые и, напротив, насколько взвинчены их оппоненты, у которых минимальная доказательная база компенсируется напором и размахом.
Никто из них, кажется, и не задумывается, что вовлечение в версию об убийстве Есенина людей, чья вина не то что не доказана, но никоим образом даже не предполагается из-за полного отсутствия и прямых, и косвенных улик, по сути, является инсценировкой.
Люди, взыскующие правды, нагребают горы лжи. Как это назвать?
Александр Есенин-Вольпин, сын поэта, доживший до времени появления версий о его убийстве, относился к ним скептически, если не сказать издевательски: «Знаю, что сейчас опять пишут о его смерти. Мне это не нравится. Он повесился, вот и всё. Намекают, что в гибели были задействованы высшие эшелоны власти. Вряд ли. Сталин тогда боролся с Троцким; я думаю, меньше всего ему было дела до моего отца. Есть версия, что от удара по лбу на лице у него была огромная кровавая блямба. А по ещё одной, новейшей, у него глаз вытек — кошмар. И чтобы после этого через семь часов он лежал в гробу — и никто ничего не заметил? Нет, так могут писать только развязные журналисты — всем сейчас сенсации нужны…»
Услышал его кто-то? Да что вы!
На заседаниях комиссии по выяснению обстоятельств смерти литературовед Юрий Прокушев говорил, что знал Софью Толстую с 1948 года, сестёр Есенина — с 1955-го; за 40 лет работы встречался и с ними, и с друзьями Есенина не десятки, а сотни раз — и никто, никогда, ни разу и словом не обмолвился об убийстве. В голову никому не приходило даже предположить такое.
Одной разорванной, лежащей на полу фотографии Кости Есенина должно было бы хватить, чтобы понять несостоятельность всех этих… не хочется уже говорить «работ» — посему скажем: галлюцинаций.
Вот ведь какие убийцы! Канделябр забыли поднять, а фотокарточку бросили, да ещё под стол ногой затолкали. Оборотень Эрлих, видимо, сидел и страдал: «…что ж так долго не замечают? Затопчут ведь сейчас».
Люди, пишущие о Есенине, зачастую элементарно не способны внимательно прочесть его стихи. Время от времени приходится читать совершенно серьёзные гадания: кого же Есенин имел в виду под «чёрным человеком» — Мариенгофа? Эрлиха? Блюмкина?
Чёрный человек — он сам.
Герой этой поэмы ведёт беседу с самим собой.
Василий Наседкин вспоминал о Есенине: «Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривавшим со своим двойником-отражением или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе».
В конце поэмы герой разбивает своё отражение тростью.
Самого себя разбивает.
Людям, которые стремятся во что бы то ни стало собрать по осколкам разбившего самого себя Есенина, склеить его, отскоблить, оправдать, можно только позавидовать.
Кажется, они действительно не знают, что «душа проходит, / Как молодость и как любовь».
Кажется, они никогда не чувствовали даже тени жуткого и беспощадного чувства богооставленности.
Но если кому-то действительно так хочется, чтобы Есенин был в раю, лучше, наверное, молиться.
Бессудным оскорблением смертной памяти его друзей и знакомых дорогу в рай не вымостишь.
* * *
Как-то в грузинском храме Святого Давида — Мамадавити — Есенину дали клубок; с ним надо было обойти вокруг церкви, не оборвав нить.
Это стало бы знаком, что жизнь ему предстоит долгая.
Но — щёлк — нить лопнула.
Он засмеялся.
В 1917 году в стихотворении «Там, где вечно дремлет тайна…» Есенин написал:
…Суждено мне изначально
Возлететь в немую тьму.
Ничего я в час прощальный
Не оставлю никому.
Но за мир твой, с выси звездной,
В тот покой, где спит гроза,
В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза.
И зажёг. И светит — умным, глупым, красивым, нелепым, счастливым, несчастным, добрым, злым… Всем.
Свет не выбирает, кому явиться.
Эпилог
Нам всё равно придётся иметь дело с человеком, который о себе всё сказал сам, а не с тем, которого мы желаем вообразить себе и домыслить.
Сначала Есенина преподносили как советского поэта, который воспел Интернационал, 7 ноября и Владимира Ильича, очень быстро порвал с богемой, с христианскими предрассудками тоже порвал, искал приюта и семьи, но немного запутался в личной жизни и чуть растерялся при виде социалистического строительства.
Потом стали вот так: крестьянский поэт, антисоветчик, немного запутавшийся христианин, ужаснувшийся социалистическому строительству и еврейскому засилью; он мог бы про это рассказать, но был затравлен супостатами.
И то и другое — не совсем Есенин. И там, и тут имеются элементы истины; но вообще это бережно выращенный гомункул. Его можно раскрасить под Есенина и пустить в мир; люди будут узнавать, удивляться: смотри, наш Серёга идёт. А это не он.
Есенин был невиданным поэтическим мастером и при этом допускал — хотя реже, чем писали неумные критики, — обидные ошибки.
Он был совершенно никчёмным семьянином и порой не самым лучшим товарищем; впрочем, друзей не предавал, все свои обиды преодолевал и навстречу шёл первым, не впадая в гордыню.
Есенин был удивительно, не по годам, мудрым человеком в жизни, прозорливцем и пророком в своей поэзии — если не говорящим с богами, то время от времени различающим неземные голоса и умеющим передавать услышанное, как никто иной.
Он мифологизировал свою биографию; но на поверку вышло, что он и так прожил удивительную жизнь, полную страстей и приключений. Мог бы рассказывать только правду — получилось бы ещё интереснее.
Он любил славу, но дар свой ценил ещё выше. Он ценил свой дар, как самая добрая мать собственное дитя; это спасло его дар, но не самого Есенина. Он считал себя заложником дара, а не наоборот. За это народ его и полюбил.
Есенин принёс себя в жертву волшебному русскому слову — в этом его светлый подвиг, сколь бы сомнительным ни казалось наше высказывание с позиций христианского канона.
Нам самим может что-то не нравиться в том Есенине, с которым мы имеем дело; но — что есть, то есть.
Кто нас, в конце концов, спрашивает, нравится нам что-то или нет?
* * *
Есенин желал воспринимать родину как земное отображение рая.
Если рать святая кликнула бы: кинь ты Русь, живи в раю, — отвечал бы: не надо, лучше дайте родину.
Стихи эти написаны человеком двадцати одного года от роду, а сила высказывания — оглушительная, истинно религиозная.
В 1915 году (стихотворение «Руси»):
Тебе одной плету венок,
Цветами сыплю стёжку серую.
О Русь, покойный уголок,
Тебя люблю, тебе и верую…
В 1924 году («Русь советская»):
…Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдёт вражда племён,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
Это об одном и том же — с разницей без малого в десятилетие. Это огромная, главная тема, величиной во всю его жизнь.
Но здесь же — постоянный контрапункт: в глубине невиданной любви к родине — навязчивая мука отторжения.
Все разговоры о том, что отторжение появилось только у позднего Есенина и касается исключительно государства, причём государства большевистского, — от лукавого.
Это не так.
Скрытый, никогда не проявившийся мотив недолюбленности матерью, настойчивый мотив недолюбленности женщиной, женой, подругой и следующий за ними мотив недолюбленности родиной — врождённая есенинская боль, с которой он как поэт явился с самого начала.
В стихах 1915 года «Занеслися залётною пташкой…» Есенин настаивает, что родина его умирает:
…В церквушке за тихой обедней
Выну за тебя просфору,
Помолюся за вздох последний
И слезу со щеки утру.
А ты из светлого рая,
В ризах белее дня,
Покрестися, как умирая,
За то, что не любила меня.
«Не любила меня!»
(Сравните: «Ты меня не любишь, не жалеешь, / Разве я немного не красив?»)
Ещё никакого Демьяна Бедного с его агитками и в помине не было, а обида уже вызрела.
В 1916 году — та же тема:
Велика ли разница с «…но некому мне шляпой поклониться, /Ни в чьих глазах не нахожу приют»? Снова никакой разницы.
В 1917 году, в стихотворении «О родина!», — ещё жёстче:
…Люблю твои пороки,
И пьянство, и разбой,
И утром на востоке
Терять себя звездой.
И всю тебя, как знаю,
Хочу измять и взять,
И горько проклинаю
За то, что ты мне мать.
«Горько проклинаю!»
Если не будешь, не хочешь меня любить — я насильно тебя заставлю это сделать.
В этих яростных настроениях снова различимы смутные тени сложных взаимоотношений — и прошлых, и будущих — не только с Россией, но и с матерью, и с жёнами, особенно с Зинаидой Райх.
Воедино слиты чувства невиданного родства, приятия и неслыханной обиды, отторжения.
В 1918 году в стихотворении «И небо и земля всё те же…» пишет:
И небо и земля всё те же,
Всё в те же воды я гляжусь,
Но вздох твой ледовитый реже,
Ложноклассическая Русь…
Причём изначально в черновике было «ложноотеческая Русь». Отечество — но ложное, обманувшее!
Почему вздох Руси ледовитый? Да потому, что она умирает. И дышит реже.
Огорчён ли поэт этим? Нет, не огорчён! Он рад, о чём в следующей строфе прямо сообщает:
…Не огражу мой тихий кров
От радости над умираньем…
Радуется умиранью — но, конечно, в надежде на воскресение и преображение родины.
Во всём этом таится традиционное, свойственное русскому человеку чувство: страна моя, отчизна моя, я люблю тебя, я так страдаю о тебе — за что же ты возишь меня лицом по своему богатому, уставленному яствами, столу?
Я же верю в тебя. А ты в кого? В кого ты веришь, счастье моё?
* * *
Надо сразу примириться с тем, что кажущиеся противоречия — не слабость поэта, а естественное пространство его обитания.
Поэзия — не таблица умножения, где сложение даёт предполагаемые ответы.
Пушкин, пишущий послание декабристам и в те же дни обращающийся с всепринимающим, обнадёживающим словом к государю, — это не просто один и тот же Пушкин, это Пушкин справедливый, объемлющий всё. За этим противоречием — на иной ступени — полное отсутствие противоречий, приятие Божьего мира.
В 1915 году в пространстве одного стихотворения Есенин пишет вещи, казалось бы, взаимоисключающие.
Первая строфа:
Наша вера не погасла,
Святы песни и псалмы.
Льётся солнечное масло
На зелёные холмы…
Далее — развитие темы:
…Верю, родина, и знаю,
Что легка твоя стопа,
Не одна ведёт нас к раю
Богомольная тропа…
Чтобы проще осознать смысл сказанного поэтом, надо всего лишь в третьей строке добавить «но»: отчизна моя, твоя поступь легка, но к раю мы идём разными тропами.
Почему разными?
Потому что поэта и русского человека Есенина не устраивает сложившееся в отчизне положение вещей. И он объясняет причину, обращаясь к своей родине:
Есенин согласен: Россия как государство огромна и удачлива. Но, говорит поэт, внутри неё уже существуют новые люди и новые идеи, предполагающие наличие новых путей для отчизны. Однако — сухой прозой излагаем поэтическую мысль — государство, слившееся с Церковью, понастроило для этих людей тюрем и заковало их в цепи, реальные или метафорические — не так уж важно.
Поэтому Есенин не приемлет такой России и такой веры (которая не погасла в нём и благость которой он в первых же строках стихотворения признал):
…Не ищи меня ты в Боге,
Не зови любить и жить…
Я пойду по той дороге
Буйну голову сложить.
Перед нами, в известном смысле, революционная клятва. Не смейте призывать меня к смирению! Даже непогасшая вера — и та не заставит меня принять несправедливость.
Мы видим: революция и христианство в есенинском случае соединились не в феврале 1917-го, а несколькими годами раньше.
В стихотворении 1916 года «Синее небо, цветная дуга…» он пишет:
…Край мой! Любимая Русь и Мордва!
Притчею мглы ты, как прежде, жива.
Нежно под трепетом ангельских крыл
Звонят кресты безымянных могил…
«Любимая Русь» жива «притчею мглы», то есть лежит во зле — это первое противоречие.
Люблю, невзирая на мглу её.
Вместе с тем над нею трепещут ангельские крылья. Но в следующей же строке являются кресты «безымянных могил» — и это второе противоречие: хранимая ангелами Русь даже мёртвых своих не в состоянии запомнить по именам!
Следуем за поэтом дальше:
…Многих ты, родина, ликом своим
Жгла и томила по шахтам сырым.
Много мечтает их, сильных и злых,
Выкусить ягоды персей твоих…
Снова, казалось бы, противоречие! У Руси — лик: Русь — икона. Но святая Русь мучает своих детей на каторжных работах. И эти дети (продолжается тема «измять и взять») мечтают совершить над ней насилие — «выкусить ягоды персей».
Но и она в долгу не останется:
…Только я верю: не выжить тому,
Кто разлюбил твой острог и тюрьму…
Вечная правда и гомон лесов
Радуют душу под звон кандалов.
Немногим позже, накануне Февральской революции, Есенин пишет стихи великим княжнам, предсказывая их смерть.
Все умрут: и они, и разлюбившие острог, и сама Русь.
И при этом есть и «вечная правда», и радость.
Не ловите поэта за руку — он не скрывается.
Он — природа. В природе ежедневно всё погибает и воскресает.
* * *
Филология советского времени, поместившая Есенина в свои святцы наряду с Блоком и Маяковским, имела на то более чем веские основания.
По объёму (но не по количеству наименований) ничего сопоставимого с разделом «советский Есенин» в его наследии нет. При подсчёте строк «революционный» цикл оказывается многократно больше «крестьянского», «кабацкого» или «персидского».
Советская власть была его личной и огромной ставкой.
Проиграл он от этого или выиграл — вопрос спорный; но ставка в любом случае была, и ответственность за неё он пронёс через всю жизнь.
Поздние попытки представить создание Есениным этих текстов чуть ли не случайностью, «вынужденной мерой» — забавные манипуляции, очень легко опровергаемые.
Советским поэтом Есенин был не в меньшей, а в большей степени, чем поздний Пушкин — монархистом.
Другой вопрос, что он был совсем не только советским поэтом; эту тему мы обсудим ниже.
Есенин принял революцию вовсе не из конъюнктурных соображений, как опять же иногда предполагают, но готовил себя к этому событию, призывал и предсказывал его.
Говоря о своде «советских» текстов Есенина, мы даже не берём во внимание те, что написаны в промежуток между Февралём и Октябрём. Хотя Есенин, признаться, до какой-то поры не очень разделял Февраль и Октябрь и видел во второй революции не противостояние первой, а её продолжение.
Тем не менее смотрим и спокойно подсчитываем, оставив эмоции в стороне.
В конце 1917 года, в ответ на Октябрьскую революцию, Есенин пишет стихотворение «О верю, верю, счастье есть!..», опубликованное уже в 1918-м:
…Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуёмный ветер!
Блажен, кто радостью отметил
Твою пастушескую грусть.
Звени, звени, златая Русь.
Люблю я ропот буйных вод
И на волне звезды сиянье.
Благословенное страданье,
Благословляющий народ.
Люблю я ропот буйных вод.
В октябре 1917 года написана революционная, религиозная «маленькая поэма» «Пришествие»:
…Холмы поют о чуде,
Про рай звенит песок.
О верю, верю — будет
Телиться твой восток!..
В ноябре 1917 года написана революционная, религиозная «маленькая поэма» «Преображение»:
…Ей, россияне!
Ловцы вселенной,
Неводом зари зачерпнувшие небо, —
Трубите в трубы.
Под плугом бури
Ревёт земля.
Рушит скалы златоклыкий
Омеж.
Новый сеятель
Бредёт по полям,
Новые зёрна
Бросает в борозды.
Светлый гость в колымаге к вам
Едет…
В первой половине 1918 года пишет «Инонию»:
…Лай колоколов над Русью грозный —
Это плачут стены Кремля.
Ныне на пики звёздные
Вздыбливаю тебя, земля!..
Следом, в том же году, сочиняет «маленькую поэму» «Иорданская голубица»:
…Братья-миряне,
Вот моя песнь.
Слышу в тумане я
Светлую весть…
Затем, тоже в 1918-м, появился яростно антибелогвардейский «Небесный барабанщик»:
…Листьями звёзды льются
В реки на наших полях.
Да здравствует революция
На земле и на небесах!..
В начале 1919-го, зимой, написана «маленькая поэма» «Пантократор»: про красного коня, который должен вывезти шар земной на колею иную.
В коротких стихах того же года Есенин резко сменит поэтическую манеру:
Здесь мотив революционного переустройства сливается с пафосом переустройства поэтического, имажинистского («продолбить новые двери»).
* * *
Для позднейшего литературоведения характерен один и тот же нехитрый трюк.
Под зачин «Есенин, конечно, знал, что…» подгоняются самые разнообразные статистические данные (о расстрелах, неурожаях, экспроприациях, высылках и т. п.), возмущавшие не столько Есенина, который вполне мог и не знать о перечисленном или относиться к этому весьма неожиданным образом, сколько автора, пишущего о Есенине. И автор же делает столь необходимый ему вывод, что всё это «не могло оставить поэта равнодушным».
Могло оставить, могло не оставить. Не стоит гадать.
До второй половины 1919 года Есенин вообще никак не выказывал своего недовольства происходящим.
Первый его текст, где действительность вдруг показана жуткой и страшной, — написанная в сентябре 1919 года «маленькая поэма» «Кобыльи корабли» о московском голоде той поры.
В целом концепция есенинского антисоветизма строится на весьма ограниченном количестве текстов.
От упомянутых «Кобыльих кораблей» — через горечь «маленькой поэмы» «Сорокоуст» о жеребёнке, проигравшем в соревновании с паровозом, — к небесспорной апологии Махно в поэме «Страна негодяев» и далее к письму Кусикову от 3 февраля 1923 года: «Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской; по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь».
Заметьте, что «ноябрь» — «скрывался и скрывается», то есть Есенин не от революции отказывается, а от того, что с ней сталось.
В марте того же 1923-го в Берлине Есенин, как мы помним, сказал Роману Гулю, что не хочет в Россию, где правит Лейба Бронштейн. В том же разговоре он, находясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения, говорит, что не любит сына Костю, потому что тот «жид».
Высказывание Есенина про Лейбу Бронштейна воспроизведено уже в дюжине книг, но надо всё-таки уточнять контекст — он, кажется, имеет значение.
Подходя к вопросу с чуть более серьёзной долей ответственности, следует сказать: Есенин искал прежде всего крестьянской революции (и христианской, что, впрочем, для него было неразделимо). Но крестьянской при ближайшем рассмотрении она оказалась менее всего.
Особенно это было заметно в развитии социальных событий.
Количество вступивших в партию крестьян «от сохи» росло примерно на три (или чуть более) процента в год; зато количество служащих, получавших партбилеты, — на все тридцать, обгоняя крестьян в десять раз. В компартию шли, в числе прочих, сотрудники управленческого аппарата царской России, бывшие члены других партий, в том числе боровшихся с большевиками.
Отсюда есенинское бешенство в письме Кусикову: что происходит? А мы? Почему мы на обочине?
Большевики и сами понимали, что с партийным строительством непорядок. Но у них не хватало специалистов, а необразованный мужик пока ещё не мог управлять страной.
Есенинские религиозные поэмы поистине прекрасны. Но как управлять такой махиной, если девять десятых населения не умеют читать чертежи, да что там — грамоте толком не обучены?
Когда вскоре начнётся миллионный призыв в большевистскую партию, 900 тысяч новых партийцев составят рабочие, а 100 тысяч — все остальные, среди которых затерялись корявые мужики с их бедами и надеждами.
Куда тут Есенину с его кобылой!
Никакой конкретики по этому поводу Есенин наверняка не знал — но ему и не надо было: всё и без того было очевидно.
Разочарование Есенина если не в большевизме как таковом, то во многих его чертах и вывихах с конца 1919 года до середины 1923-го было зримым, болезненным; но об этом советская филология умолчала.
Однако в последующих изысканиях реального Есенина просто вывернули наизнанку.
* * *
За нехваткой доводов и текстов в ход идёт «Пугачёв».
В этом случае снова включается весьма поверхностная конспирология.
У Есенина в его драматической поэме столица — Москва, в то время как в действительности при Екатерине Великой столицей был Санкт-Петербург.
Делается вывод: значит, своей поэмой Есенин намекает на новейшие времена. И описанный там бунт — это не война казачества, кочевых племён и русского простонародья против монархии, а прямая отсылка к тамбовскому антибольшевистскому восстанию.
Минуточку! Поэму «Пугачёв» Есенин начал, когда никакого восстания ещё не было.
Это во-первых.
Во-вторых, утверждать, что восстание его потрясло, значит снова допустить ничем не подтверждённоепредположение.
Между прочим, когда Есенин два с лишним года подряд сочинял свои революционные поэмы, шла Гражданская война, подавлялись восстание за восстанием — и ничего, писал себе про небесного барабанщика.
Как мы помним, «Пугачёв» — в первую очередь поэма про Пугачёва, во вторую — про самого Есенина и, наконец, отчасти про Махно, который, надо сказать, был не только анархистом, но ещё и социалистом. Реальный исторический Махно по большей части воевал за красных и лишь периодически, временно расходясь с большевиками не по идеологическим и ключевым, а по тактическим вопросам, выступал исключительно сам по себе. А вот за белую правду Махно не воевал категорически.
Однако есениноведение новейших времён доходит до степеней уже комических, предлагая в качестве прообраза Пугачёва… Колчака.
Для Есенина Колчак был объективным злом; всякие симпатии к нему исключались априори.
И никакие разочарования Есенина в итогах Октября не могли его склонить к поддержке ни либерально-буржуазной идеи, ни монархической.
Любые измышления на тему «Есенин-монархист» и «Есенин-белогвардеец» могут проходить только по разряду исторических анекдотов.
Есенин был любимцем Кирова и Фрунзе, а не Врангеля и Шкуро.
Победа Белой армии означала для него только один финал: его или торжественно повесили бы на Красной площади вместе с коммунистом Клюевым или, не очень задумываясь, пристрелили бы вместе с Мариенгофом, поставив к стенке на углу Богословского.
Что касается путаницы в «Пугачёве» относительно Москвы и Петербурга, то там это не единственная ошибка.
В драматической поэме фигурирует керосиновая лампа, которой тогда быть не могло.
Пугачёв, явившийся в Яицкий городок — уральскую казачью столицу, говорит, что пришёл «Посмотреть на золото телесное, / На родное золото славян». Казачество имело смешанное, по большей части славянское происхождение; но Пугачёв точно не стал бы так говорить среди казаков.
Между прочим, на обложке драматической поэмы вместо «Пугачёв» было набрано «Пугачов» — может, тоже намёк на что-то?
Николай Тихонов рассказывал, что, ознакомившись с «Поэмой о 36», он задал Есенину вопрос: «Сергей, а ты уверен, что в Сибири водятся шакалы?» — на что Есенин спокойно ответил: «Нет? Ну и ладно. Зато для рифмы хорошо».
Путаница со столицами в «Пугачёве» — из того же ряда. Есенин элементарно забыл, какой город был столичным в пугачёвские времена.
Потом вспомнил, но решил ничего не исправлять.
Между прочим, Есенину уже тогда критика указала и на керосиновую лампу, и на яицких «славян» — он даже не поморщился. Тоже мне ошибки!
Москва же была столицей до Петра? Была.
Ну и всё. Остальное не важно.
* * *
Даже «Страна негодяев», как мы помним, поэма амбивалентная.
Далее начиная с 1924 года пишется ещё более объёмный, чем в 1917–1919 годах, блок текстов, где после непростых размышлений принимается тяжёлая правда революции.
В сентябре 1924-го появляется «маленькая поэма» «Стансы»:
…Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
Быть настоящим,
А не сводным сыном
В великих штатах СССР.
……………………….
Я вижу всё.
И ясно понимаю,
Что эра новая —
Не фунт изюму нам,
Что имя Ленина
Шумит, как ветр по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам.
…………………………………
Я полон дум об индустрийной мощи,
Я слышу голос человечьих сил.
Довольно с нас небесных всех светил,
Нам на земле Устроить это проще.
И, самого себя
По шее гладя,
Я говорю:
«Настал наш срок,
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Чтоб разгадать
Премудрость скучных строк».
2 ноября 1924 года появляется «маленькая поэма» «Русь уходящая»:
Мы многое ещё не сознаём,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые
По-старому поём,
Как нас учили бабушки и деды.
……………………………
Я знаю, грусть не утопить в вине,
Не вылечить души пустыней и отколом.
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
И далее — общеизвестное: большие вещи 1924 года — «Песнь о великом походе», «Поэма о 36»; «Баллада о 26»; знаковый фрагмент в программной «маленькой поэме» «Письмо к женщине»:
…Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую, и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик…
Оставались ли сомнения и в этот период?
Безусловно. А кто и в какую эпоху не сомневается?
К семилетию революции в тифлисской газете «Заря Востока» были анонсированы стихи Маяковского («Октябрь»), Асеева («Новый Кремль»), Есенина («Воспоминание») и ещё нескольких поэтов.
Характерно, что все указанные в анонсах стихотворения были опубликованы, а есенинское — нет.
Почему?
Потому что оно — поэтический пересказ того самого письма Сандро Кусикову:
Теперь октябрь не тот,
Не тот октябрь теперь.
В стране, где свищет непогода,
Ревел и выл
Октябрь, как зверь,
Октябрь семнадцатого года…
Мало того что, по мнению Есенина, октябрь как символ революции поистратился, поистёрся; он ещё и первый, великий Октябрь описывает в каких-то ужасных тонах.
«Я помню жуткий / Снежный день…», «Уже все чуяли грозу. / Уже все знали что-то…»
…И началось…
Метнулись взоры,
Войной гражданскою горя,
И дымом пушечным с «Авроры»
Взошла железная заря…
Редактор «Зари Востока» Михаил Лившиц, можно предположить, прочтя это, потёр виски:
— Сергей Александрович, послушайте. Понятно, что это метафоры, и тем не менее… Почему Октябрь семнадцатого года — жуткий день, который воет, как зверь? Взоры у вас горят Гражданской войной, а заря, которая восходит, — железная? Знаете, что? Я не буду это публиковать.
Не будешь — и ладно.
Ленин в представлениях Есенина так и останется величайшим человеком не только в истории России, но и в истории человечества; недаром «маленькая поэма» о нём, написанная 17 января 1925 года, называется «Капитан Земли».
И несмотря на то, что после «Анны Снегиной», законченной в начале 1925-го, крупных вещей о революции не будет, в последний год есенинской жизни ещё появится большое итоговое, исповедальное стихотворение «Мой путь», где в очередной раз всё сказано и про отношение к «царщине», и про веру в нагрянувшую новь.
И, наконец, прекрасные стихи «Неуютная жидкая лунность…», подводящие итоги всего этого разговора.
Сказанное там является очевидной антитезой пафосу о жеребёнке в «Сорокоусте»:
…Мне теперь по душе иное…
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И берёзам, и тополям.
Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и всё же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь…
Перед нами в каком-то смысле есенинское политическое завещание. По духу своему — христианское, всепрощающее. Поэт говорит: я, увы, не мерило вещей; даже если наступившая эпоха выбросит меня, пусть отчизне моей будет хорошо.
Так Есенин спустя десятилетие закрыл ту тему, которую обозначил в начале своего пути, то славя свою ненаглядную родину, то проклиная её, как недобрую мать, чьей любви ему так мучительно не хватало.
* * *
Как мы видим, политические взгляды «левого» Есенина, отразившиеся в его творчестве, делятся на четыре условных этапа.
Первый приходится на 1914–1916 годы и представляет собой народничество социал-демократического толка (от «маленьких поэм» «Марфа Посадница» и «Ус» до пророческих предреволюционных стихов о красном госте).
Второй — 1917–1919 годы: христианский, «космический» социализм, с миграцией от эсеровских дружин в сторону большевизма.
Третий — 1919–1922 годы: крестьянский анархизм, махновщина, порой на грани (но никогда — за ней) антибольшевистской фронды — впрочем, при постоянном, в пору заграничного вояжа, публичном декларировании своих коммунистических убеждений.
И, наконец, четвёртый — 1923–1925 годы: весьма условная попытка усвоить коммунистическую доктрину на марксистском уровне, в целом обернувшаяся философическим и гражданским принятием свершившегося, как минимум в плане осознания того, что социализм несёт индустрию и образование крестьянских масс и потому прав.
Даже если вывести за скобки «Пугачёва», «Страну негодяев» и «Анну Снегину» с возможностью их сложной и не всегда однозначной трактовки, «советский» Есенин составляет полноценный том из минимум двадцати текстов, среди которых 12 «маленьких поэм», две большие поэмы и ряд стихотворений.
Если же взять те большие вещи, что мы вычли, которые по большинству признаков являются всё-таки просоветскими, включить ранние «маленькие поэмы» от народнической «Марфы Посадницы» до левоэсеровских «Товарища» и «Октоиха», то станет очевидным, что в целом данный свод составляет (по объёму, ещё раз повторимся) более половины всего написанного Есениным.
И это делает абсолютно бессмысленными любые попытки вывести Есенина за пределы определённой политической повестки и поместить на оппонирующую самому себе позицию.
В этом контексте своеобразным камертоном может служить отношение жесточайшего антисоветчика Ивана Алексеевича Бунина к главным советским поэтам.
После смерти Есенина он написал: «…в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина — вкруг его памятника обнесли тело Есенина, — то есть оскорбление всей русской культуре».
А после смерти Маяковского высказался: «…Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его».
Кажется, Маяковского Бунин всё-таки ненавидел больше, однако в его градации большевистских запевал Есенин стоял не сильно ниже.
Бунину вторили в эмиграции многие и многие.
Вот что писал язвительный прозаик Александр Яблоновский в рижской газете «Сегодня»: «Есенин потому и интересен, что он с головы до ног — советский. Это „советский“ гений, „советский“ характер, „советский“ темперамент и, так сказать, краса и гордость октябрьской революции».
В некрологе Есенину в парижском «Возрождении» Яблоновский добавил: «В обезьяньих лапах большевизма и советчины он чувствовал себя, как гость в публичном доме».
По поводу смерти Есенина издававшаяся на немецком языке латвийская газета «Ригаше рундшау» («Rigasche Rundschau») писала: «Большевизм сбил юношу с пути — наряду с „поэтом“ Демьяном Бедным он стал воспевать ленинское евангельское провозвестие».
В пражской газете «Трибуна» («Tribuna») о том же, но, скорее, с симпатией писал Йозеф Гостовский: «Революцию он принял потому, что она принесла освобождение русской деревне от рабства, вернула мужику его человечность. Революция его не разочаровала…»
И ещё десятки подобных откликов и некрологов, констатирующих очевидное.
Если кому-то нужен какой-то особенный, свой Есенин, то его всегда можно додумать.
Но любая интерпретация Есенина всё равно проиграет написанному им самим, его поэзии.
Если оглянуться назад из дня сегодняшнего, очевиден непреложный факт: Есенин и Маяковский — по сути своей поэты «левые». Для тех, кто «левую» идею воспринимает как заразу, это определённая проблема: через их стихи, прочитанные непредвзято, зараза будет расползаться вечно.
В то же время есть некая мистика и страшная предопределённость в том, что два главных, самых именитых поэта Советской России убили себя, равно как историческим самоубийством закончилась сама советская эпоха и порождённое большевиками государство — СССР.
* * *
Любые противоречия в есенинском мировоззрении — кажущиеся. Доходя до предела, всякое его качество оборачивается противоположностью.
Есенин, как мы помним, ненавидел войну, всю жизнь её избегал.
Он вообще никакого насилия не мог принять. Порукой тому великие его стихи о животных: «Лисица», «Корова», «Песнь о собаке». Даром, что сам вырос в деревне, где забивание скотины — часть быта.
Едва найдя свой голос, Есенин уже в 19 лет обращается к эпосу.
Мы помним «маленькие поэмы» о бунтарях — «Ус» и «Марфа Посадница». Тогда же, в 1914 году, пишется «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о чёрном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе». В 1925 году поэма была переработана, ошибочно датирована 1912 годом и получила название «Песнь о Евпатии Коловрате».
Что характерно для Есенина эпического? Тема неизбежности поражения!
Дружина Евпатия, вопреки существующему мифу, в есенинском изложении не выиграла даже первого сражения — перепилась и сразу была бита.
Василий Ус, едва выйдя в поход, «повенчался… с синей вьюгой».
Судьба Марфы, бросившей вызов царской Москве, предопределена.
Первая революционная поэма «Товарищ» — о том же: отца маленького Мартына, вышедшего с «Марсельезой» на бой, тут же застрелили. Призванный Мартыном Иисус сошёл с иконы, но и его сразила пуля.
В этом контексте вполне органично выглядит обращение вставшего на «советские рельсы» Есенина к теме бакинских комиссаров. Почему именно они? Да потому, что их всех убили!
Героика неизбежно оборачивается гибелью.
Есенин словно бы заранее решил: война — это смерть и ничего более, победить в ней нельзя.
Здесь, конечно, отражается есенинское личное. Он так думал — о себе. Что ему нельзя туда, где стреляют, режут, бьют. Что он погибнет первым и не успеет сказать своё слово.
Есенинский пафос практически всегда кажется антивоенным.
От «маленькой поэмы» «Русь», написанной как отклик на Первую мировую («Мир вам, грабли, коса и соха!») до «Анны Снегиной» («И сколько с войной несчастных…»).
Обратите внимание: в стихах Есенина встречаются две отлично сделанные зарисовки, изображающие ветеранов военных действий.
Первая, в «Анне Снегиной», где фигурирует брат Оглоблина Лабутя, просто издевательская:
…Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовней наградил.
Носил он две белых медали
С японской войны на груди.
И голосом хриплым и пьяным
Тянул, заходя в кабак:
«Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак…»
Потом, насосавшись до дури,
Взволнованно и горячо
О сдавшемся Порт-Артуре
Соседу слезил на плечо.
«Голубчик! —
Кричал он. —
Петя!
Мне больно… Не думай, что пьян.
Отвагу мою на свете
Лишь знает один Ляоян»…
Вторая зарисовка — в «Руси советской» — также с оттенком скрытой, но явственной иронии:
…Хромой красноармеец с ликом сонным,
В воспоминаниях морщиня лоб,
Рассказывает важно о Будённом,
О том, как красные отбили Перекоп.
«Уж мы его — и этак, и раз-этак, —
Буржуя энтого… которого… в Крыму…»
И клёны морщатся ушами длинных веток,
И бабы охают в немую полутьму…
В «сонном лике» косноязычного красноармейца, прямо скажем, просматривается признак некоторой недоразвитости.
О своём мнимом дезертирстве в Первую мировую Есенин писал неоднократно и с гордостью: и в поэтическом изложении («Анна Снегина»), и в автобиографиях.
С Гражданской было уже сложнее.
В какой-то момент у Есенина прорывается:
Неожиданный поворот!
«Завидую», значит?
О том же — в «Письме к женщине» (1924):
…Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ламанша…
Но так ли удивителен этот поворот?
Давайте ещё раз бесстрастно посмотрим на созданное им.
«Песнь о великом походе» (1924) — безусловно героический эпос, но с выходом в пахнущее человеком, частное, тёплое.
Ротный перед боем просит передать его сапоги жене — он, как у Есенина водится, не надеется выжить.
Но случается сражение — и что?
…Удивлённый тем,
Что остался цел,
Молча ротный наш
Сапоги надел.
И сказал: «Жене
Сапоги не враз.
Я их сам теперь
Износить горазд»…
Смерть побеждена и преодолена.
Оказывается, бывает и так.
Ленин (цитируем отрывок из неоконченной поэмы «Гуляй-поле») умер, но пришли его наследники:
…Ещё суровей и угрюмей
Они творят его дела…
В этих строчках часто (и не без оснований) видят точный портрет большевиков — не просто суровых, но угрюмых, злых, творящих (а не свершающих) дела.
Однако здесь слышится и другой подтекст: если идти смерти наперекор, то только сурово, бесстрастно, победительно — по-другому нельзя. Иначе всё закончится, как у Евпатия, Марфы, Уса, отца Мартына, бакинских комиссаров. Как закончилось у главных для Есенина, так трогавших его исторических персонажей: Разина, Пугачёва и Махно.
Но напоследок, ещё раз перечитав три этих имени, стоит всё-таки понять: будучи по сути своей миротворцем и гуманистом, Есенин вместе с тем, как мы видим, неизбежно апеллировал к фигурам внегуманистического толка, признавая именно за ними правду национального характера.
Если в этом таится противоречие — пусть так и будет.
Но, кажется, противоречия нет.
Есенин просто смотрел на мир открытыми глазами. Хочется, чтобы все были яблоками в саду. Но всё остаётся так, как есть.
* * *
Не менее любопытны этнические вопросы в контексте жизни и поэзии Есенина.
То, что он гордился своей русской кровью и почитал её за дар — очевидно.
Дальше начинаются некоторые сложности.
О есенинском антисемитизме ещё при его жизни начали сочинять анекдоты.
Один из них даже был опубликован в нью-йоркском «Грин джорнал» («The Green Journal»).
«Есенина встречают на трамвайной остановке.
— Что поделываете, Есенин?
— Трамвай подъевреиваю.
— В смысле? Поджидаете?
— Э, нет, брат, меня на этот раз не поймаешь!»
Сам он на свою неоднозначную славу реагировал с усталой гримасой, раз за разом повторяя:
— Ну какой я антисемит? У меня жёны еврейки и дети от них.
По факту жёны Есенина, официальные и гражданские, были: русская, немка, еврейка, еврейка, грузинская француженка, ирландка, русская.
Это Есенин сказал: «По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских дев, никто нас не читал».
И здесь начинается крутой замес, где концы и начала теряются.
Показательная история. 31 октября 1925 года умер нарком по военным и морским делам СССР Михаил Фрунзе.
Весть о его смерти Есенина обескуражила.
Конечно, всё это наложилось на его собственные предсмертные ощущения — и тем не менее…
Вдвоём с Воронским они пошли прощаться с Фрунзе.
На следующий день Есенина, пьяного, видели в Госиздате, где он кричал:
— Это Фрунзе дал мне пальто, когда меня обокрали на Кавказе! Это он велел дать. А теперь умер! Жалко, жалко мне его!
И тут же:
— А на место его теперь назначат ж-жи-да!.. Да!
До 1925 года «место» Фрунзе — глава Реввоенсовета. До Фрунзе этот пост занимал, как мы помним, Троцкий.
Одновременно Есенин признаётся Эрлиху:
— Знаешь, есть только один человек, которому, если он рассердится на меня и скажет: сейчас отстегаю тебя! — я тут же скажу: бей!..
— Кто?
— Троцкий.
Как всё это совместить? Видимо, никак. Надо принять: это Есенин, точка.
Блюмкин вытаскивает Есенина из-под ареста под собственное честное слово — сложно было не оценить широты этого жеста.
Но тот же Блюмкин едва не застрелил молодого актёра и приятеля Есенина Игоря Ильинского, когда тот в ресторане вздумал вытереть ботинки о портьеру; пришлось Есенину, не без риска для жизни, вступиться за Ильинского, и тот успеть сбежать.
Отношение Есенина к Блюмкину носило полуиронический характер, с элементами опасения; такие эпизоды, как с Ильинским, уважения не прибавляли. Ильинский, впрочем, сам был представитель того же народа.
Часто вспоминают тифлисскую историю, как работавший там в 1924 году по линии ОГПУ Блюмкин якобы приревновал Есенина к своей жене и едва не застрелил его прямо в ресторане.
Реальность этого эпизода под вопросом: во-первых, у Блюмкина не было жены; во-вторых, в мемуарах он фигурирует под ложной, взятой для прикрытия, фамилией, то есть нам только намекают, что это Блюмкин; в третьих, есть несостыковка по датам: в те дни Есенина в Тифлисе не было.
Однако оставим эту историю непрорисованной частью общей картины.
Административные и, самое неприятное, уголовные дела Есенина, в том числе никак не касавшиеся антисемитских скандалов, в большинстве случаев вели следователи еврейского происхождения. Сложно представить, что поэт не обращал на это внимания.
Этнически озабоченные критики изрядно попортили Есенину нервы — они действовали с завидным постоянством начиная примерно с 1916 года и до самой есенинской смерти. И не стоит скрывать, что, читая очередной пасквиль на себя, Есенин, безусловно, отмечал, что за фамилия у автора.
Когда в сегодняшних работах о Есенине маститый филолог объясняет есенинские настроения раздражением, наложившимся на «впитанную с молоком матери традиционную сельскую ксенофобию и на воспринятые в околосимволистской среде расовые теории искусства», невольно ловишь себя на мысли, что начинаешь Есенина понимать.
Традиционную сельскую ксенофобию, говорите? Расисты в лице Белого, Брюсова и Блока?
Это чудно, друзья мои, чудно.
Хочется сразу в ответ что-нибудь вслух прочесть из «Страны негодяев».
Но ведь и отличные рецензии на стихи Есенина тоже сплошь и рядом писали литераторы и критики с говорящими фамилиями. Скажем, едва ли не лучшие отзывы с завидным постоянством выдавал с какого-то момента Илья Эренбург.
Основные (хотя и не все) есенинские друзья — с еврейской кровью: Каннегисер, которому были посвящены небывалой нежности стихи; Мариенгоф, Эрлих; в меньшей степени Шершеневич, но и он тоже — и, безусловно, больше, чем, скажем, Пимен Карпов.
В последние годы он крепко сошёлся с Бабелем.
Издавали Есенина многие, но стихи «Издатель славный!..» Есенин посвятил Илье Ионову (Бернштейну) и с его подачи написал целую поэму по его рассказам.
Можно привести чуть более сложный, но не менее показательный пример: в минуты раздрая Есенина, как никто, мог успокоить Мейерхольд — и Есенин ему доверялся.
Другое дело, что Всеволод (изначально Казимир Карл Теодор) Мейерхольд (изначально Майергольд) был немец из лютеранской семьи. И отец его Эмиль Майергольд был немец, и мама Альвина Неезе тоже немка. Зачем Казимир Карл Теодор Майергольд, так сказать, евреизировал свою фамилию, вопрос любопытный; но в любом случае Есенин его немцем, как и свою Зину, точно не считал.
А вот с Орешиным по-настоящему сердечной дружбы — такой, чтобы жить под одной крышей, не расставаться, хлеб делить на двоих, — не складывалось. Между Есениным и Клычковым после непродолжительного совместного бытования в 1918 году пробежала чёрная кошка, и за последующие годы они так и не сошлись заново.
Ивана Приблудного обожал, но лицом по столу возил…
Грузинов?
Да, Грузинов был крепкий приятель.
Всеволод Иванов, пожалуй, тоже.
Писатель Иван Касаткин, поэт Василий Казин — ну да, да.
Леонид Леонов ценился им как мастер, но здесь до тёплого приятельства, как с Бабелем, дело не доходило: слишком разные характеры.
Валентин Катаев придумал дружбу с Есениным, по большей части, задним числом.
Да, Есенин обожал Сергея Конёнкова — но здесь чувство было скорее сыновнее — тот был сильно старше.
И ещё Ширяевца Есенин любил, как мало кого: по-настоящему, пожизненно. Но и у того настоящая фамилия была почему-то Абрамов.
Во всём этом раскладе антисемитизм Есенина выглядит несколько странно. Порой он словно направлен был против незримого оппонента.
Потому что большинство из тех, кто вблизи, — ласковые друзья и преданные женщины.
По количеству времени, проведённого вместе, под одной крышей (не считая матери, отца, сестёр, деда, бабок и за исключением периода обучения в Спас-Клепиках), первая пятёрка в жизни Есенина выглядит так: Мариенгоф, Дункан, Клюев, Райх, Бениславская.
Говорит это о чём-то?
Наверное, о чём-то да говорит.
Например, о том, что среди всех перечисленных русский по крови только Клюев.
Даже после ссоры с Мариенгофом Есенин ни в одном из сборников не снимал посвящений ему. В последние годы выходят подряд «Берёзовый ситец», «О России и революции», «Избранные стихи» — и в каждом посвящения Мариенгофу.
Были ли у него другие посвящения в этих книжках?
Да, ещё два: Лидии Кашиной посвящено стихотворение «Берёзка», Клюеву — стихотворение «Теперь любовь моя не та…» — о том, как Клюев, подобно мельнице, никогда не сможет взлететь.
То есть, по сути, в избранном Есенина только два — два! — посвящения: первой его любви и главному другу.
И с этим тоже ничего не поделаешь.
Из всей этой смутной истории отношений Есенина и отдельных его оппонентов если и просматривается какой-то вывод, то, рискнём предположить, простой: он, безусловно, далеко не всегда был прав, но и не он, как говорится, первый начал.
* * *
Если же рассматривать тему шире, то Есенин, безусловно, был интернационалист.
Не только потому, что обожал своих грузинских, абхазских и азербайджанских товарищей и счастлив был, что такие разные и удивительные народы живут одной семьёй.
О Кавказе Есенин сочинил несколько замечательных вещей, где в числе прочего сказал:
Это сам Есенин, вспоминал Табидзе, немного в шутку, а более всерьёз настаивал на том, что они оба несут в себе монгольское наследие.
Есенин последовательно подчёркивал азиатскую составляющую Руси и России.
В известном смысле перед нами позиция, предвещающая евразийство.
Но эта позиция не прижитая, а опять же врождённая: Есенин вошёл с ней в литературу, вослед за «русью» неизбежно вспоминая «любимую мордву» и столь же любимую «чудь».
Создаётся впечатление, что имена народов, живущих вместе с русскими и составляющих нашу политическую нацию, Есенин повторял с удовольствием, словно бы удивляясь и радуясь:
Под крестом здесь надо понимать не нательный крестик, а судьбу.
Общую судьбу.
* * *
Не менее сложная и порой болезненная тема — Есенин и Церковь, Есенин и христианство.
Тема неприятия официальной Церкви как института вовсе не является приметой Есенина «советского», но заявлена несколько ранее.
Достаточно взглянуть на поразительные есенинские стихи 1916 года «Закружилась пряжа снежистого льна…»:
Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,
Нечем нам на помин заплатить попу.
Слушай моё сердце, бедный человек,
Нам за гробом грусти не слыхать вовек.
Как помрём — без пенья, под ветряный звон
Понесут нас в церковь на мирской канон.
Некому поплакать, некому кадить,
Есть ли им охота даром приходить…
Когда в 1919-м, в пору имажинистских хулиганств, Есенин со товарищи отправился расписывать стены Страстного монастыря, это было вовсе не предательство по отношению к целому циклу христианских поэм, созданных в минувшие два года, а личный, давний, хотя и не без влияния Клюева сложившийся скепсис по отношению к Церкви «казённой».
Оказавшись в 1922 году за границей и узнав об аресте патриарха Тихона и начавшейся экспроприации церковных ценностей, Есенин отреагировал, по иным меркам, почти кощунственно: и публично, в разговорах, и письменно объявлял: «Очень не люблю патриарха Тихона и жалею, что активно не мог принять участие в отобрании церковных ценностей».
(Клюев, напомним, принимал.)
Объяснения и этой есенинской позиции имеются.
Только в 1917–1918 годах Поместным собором и патриархом Тихоном было обнародовано 16 антисоветских посланий.
Зададимся вопросом: на чьей стороне был тогда Есенин — патриарха или советской власти? Ответ очевиден. Его раздражение церковными иерархами родилось не вчера.
В период пребывания Есенина за границей в Советской России случился неурожай и начался голод. Власть обратилась к Русской православной церкви с просьбой сдать государству предметы из золота, серебра и драгоценных камней, необходимые для закупки продовольствия за рубежом. Патриарх Тихон отказался, назвав саму просьбу святотатством.
Когда ясен контекст, позиция Есенина становится если и не простительной, то как минимум объяснимой.
Свой контекст и у злых строк «маленькой поэмы» «Русь бесприютная» (1924):
…Ирония судьбы!
Мы все остро́щены.
Над старым твёрдо
Вставлен крепкий кол.
Но всё ж у нас
Монашеские общины
С «аминем» ставят
Каждый протокол.
И говорят,
Забыв о днях опасных:
«Уж как мы их…
Не в пух, а прямо в прах…
Пятнадцать штук
Я сам зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах».
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своём недлительном пути
Не приголублю
И не поцелую…
Позже этот контекст забылся, но в 1924 году ни для кого не была секретом массовая поддержка духовенством Белого движения, имевшая вполне понятные причины. Тем не менее Есенин был в другом лагере. И там, где был Есенин, отлично знали, что многие монастыри служили пристанищами белогвардейцам, у Колчака воевали сформированные при помощи духовенства «Полк Иисуса», «Полк Богородицы», «Полк Ильи Пророка», а под Царицыном — «Полк Христа Спасителя», состоявший исключительно из лиц духовного звания.
Есенин выступал не столько против Церкви и уж точно не против православия, но против того, что Христа несут на знамёнах те, кто, по мнению поэта, права на это не имел.
Он себя — себя! — видел пророком правды Христовой.
* * *
По количеству наименований (но не по объёму) Есенин имажинистский, Есенин лирический, обращённый к женщине, и даже, наконец, Есенин советский проигрывает Есенину — христианскому поэту.
Он — автор внушительного религиозного наследия: по меньшей мере сорока пяти стихотворений и «маленьких поэм» (даже исключая несколько революционных поэм 1917–1918 годов — безусловно религиозных, но вместе с тем выходящих слишком далеко за пределы канона).
Странно, что до сих пор нет отдельного издания христианской лирики Есенина.
Сочинителей, внёсших такой огромный вклад в христианскую поэзию, в русской литературе — по пальцам сосчитать. А сочинителей уровня Есенина — и того меньше.
В 1924 году, готовя первый том собрания сочинений, Есенин перечитал написанное им и сам удивился, что он — религиозный поэт.
Пришлось в предисловии объясняться: «Отрицать я в себе этого этапа не могу так же, как и всё человечество не может смыть периоды двух тысяч лет христианской культуры…» Он предлагал воспринимать свои религиозные стихи как «сказочные» — и, конечно, лукавил.
Самое замечательное, что даже критика отлично это понимала.
И советская, и эмигрантская.
Поэт и журналист протоиерей Александр Туринцев в статье «Поэзия современной России», опубликованной в Праге в журнале «Своими путями» (№ 6–7 за 1925 год) писал: «Нет, сколько бы ни извинялся Есенин… за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“, для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведён быть не может… По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремлённость, порыв к Божеству, меняется лишь внутреннее освещение…»
На свой лад ему вторил оголтелый советский критик Георгий Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (М.: Атеист, 1926): «…религиозные настроения красной (вернее, чёрной) нитью проходят через всё его творчество. Распустившись махровым цветком в питательной среде петербургского мистицизма, они видоизменяются применительно к условиям революционного момента, загоняются внутрь, приглушаются в период бурной реакции хулиганского периода и оживают в туманной, мистической форме последнего, упадочного периода. Проделать такую эволюцию и сохраниться в условиях революционной ломки, когда очень и очень многие переоценили свои былые ценности и, в частности, религиозные, они могли только в том случае, если они были не привходящие, не наносные, а глубоко коренились во всей его психике, вскормленной древней народной религиозностью…»
Всё так: «глубоко коренились в психике» и были вскормлены «народной религиозностью».
Религиозность начального этапа есенинского творчества словно бы гласит: русские — православные от природы и в природе.
На поля смотрят, как богомольцы на икону, причащаются у ручья.
Это — не совсем пантеизм, в чём Леонид Каннегисер пытался убедить Есенина.
Это обычная, органичная, спокойная уверенность, что Бог здесь, Бог везде.
Есенинское православие почти всегда бессюжетно и созерцательно.
Православное сознание для него в то время обыденно, как дыхание.
Проникновенная, тёплая, сердечная религиозность.
Пахнущая простором, полем, дрожанием огня, хлебом.
Трудом и богомольной дорогой русского человека, наконец.
В том, что, если случится пришествие Спаса, русский человек Его опознает, Есенин нисколько не сомневался.
Вспомним стихи «Шёл Господь пытать людей в Любови…» (1914), где даже нищий, встретившийся Ему на пути, делится с ним краюхой.
Более того, Господа опознаёт и жалеет даже русская природа:
Если и был Есенин счастлив по-настоящему, то в те дни, когда открылся его дар, а он ещё не придумал, что с ним делать. Дар ещё не висел на слабом человеке страшным грузом, а только обещал полёт и радость.
Так заявляется тема страшащей его богооставленности: «…может быть, пройду я мимо».
С какого-то момента в стихи Есенина приходит тема монашества. У инока меньше вероятность пропустить «тайный час».
В стремлении к монашеству есть много «поэтического», в какой-то степени игрового — но, безусловно, не только это.
Да, внешние есенинские ставки были на удачу, на «оригинальность»; но надо смотреть глубже — в конце концов, мы ведь знаем конец этого пути, огромность вложений и необъятность душевных растрат.
Кажется, можно вообразить себе Есенина монахом, равно как, скажем, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Гаршина, даже Льва Толстого. В этом есть какой-то важный признак русской литературы: её внутренняя сдержанность, обращённость к потустороннему, способность к преодолению человеческого, молитвенная собранность.
Все три фрагмента объединяет одно: растворённость монастырского, богомольного труда в природе. Везде монастырь соседствует с ширью, равнинами, полем — он и сам будто часть природы. И даже стремление к нему — «журавлиное».
Но в том же 1916-м, зимой, Есенин вдруг — в самый разгар бесконечной уже войны — пророчествует о скорых переменах:
И вновь — русский перелесок как синоним рая. Казалось бы, написавший эти стихи уже много согрешил в сознании своём («не тот я нежный отрок»), а кроток только во сне; но что-то, звучащее не отсюда, обещает иную радость.
И — радость грянула.
Одному своему товарищу Есенин как-то признался: «Школу я кончал церковно-приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть! Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы… за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал…»
Книга пророка Исаии воистину поэтична и яростна — это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык — по одному же лужку гуляем.
Цикл религиозных поэм о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии — таких как тропарь, канон, псалом, акафист.
Происходящее он воспринял как Божественное откровение.
Пророку Сергею был нужен конь, чтобы участвовать в переустройстве мира, чтобы вывести Землю на колею иную. Страж заоблачный коня спрятал — хотел уберечь от жесточайших разочарований.
«Нет, отдай».
«Ну на».
Теперь кое-кто может сказать, что Есенин был запутан нечистым, а пророчества его обернулись кошмаром.
С коня упал, голову разбил… Оглянулся — а вокруг цирк, все хохочут.
Так было? Нет?
Рискнём ответить: мы слишком малый срок прошли, чтобы быть столь уверенными.
Есенинская правота на новом повороте земной оси может высветиться и засиять.
Ничего не потеряно.
Другое дело, что златовласый юноша двадцати двух лет взял на себя груз неподъёмный.
За такую вовлечённость и чистоту неизбежно приходится платить.
Отворили ему не голубые двери дня, а жилы голубые на руке.
* * *
В том же 1917-м — когда ветры сияли и льды трещали, когда сердце колотилось и глаза были распахнуты, — откуда-то, подспудная, вновь явилась та же тема, о которой вроде бы всё высказал ранее:
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой доживу.
……………………….
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час
Он придёт бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Но, быть может, в синих клочьях дыма
Тайноводных рек
Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,
Не узнав вовек.
Не блеснёт слеза в моих ресницах,
Не вспугнёт мечту.
Только радость синей голубицей
Канет в темноту.
И опять как раньше с дикой злостью
Запоёт тоска…
Пусть хоть ветер на моём погосте
Пляшет трепака.
Перед нами — не просто повторение сюжета стихотворения трёхлетней давности, 1914 года, о том, как автор этих строф однажды пройдёт мимо, не узнав Христа. Это — расширенное и уточнённое пророчество, удивительным образом отражающее ещё не написанные, не прожитые, не задуманные стихи.
Здесь появляется тема «пьяницы и вора» (до построенной на ней «Москвы кабацкой» оставалось ещё пять лет.)
Здесь уже «свищет ветер» (классическое стихотворение 1925 года начинается с тех же слов: «Свищет ветер, серебряный ветер…»).
Автор сообщает: разлуку с Христом, богооставленность я не переживу.
Характерно, что в этих стихах он Христа проглядит оттого, что пьяный, хотя в 1917-м почти не пил, пристрастия к спиртному не имел и до начала его пьянства оставалось как минимум года четыре.
Это будто бы и не стихи, а форточка в будущее — тот самый ветер распахнул и дал всё увидеть: тоска давит, ветер танцует на неизбежном погосте.
Всё себе предсказав, Есенин как заговорённый пошёл к этому состоянию и настиг его.
В предчувствии погоста попросил как о великой милости только об одном:
Ответа не услышал.
Наверняка ответ был, но — не услышал.
Решил, что этой благодати ему не будет. Радость голубицей канула во тьму.
В одном из последних своих стихотворений — «Не гляди на меня с упрёком…», — написанном в том самом декабре 1925-го, в психбольнице, Есенин признаётся:
…Если б не было ада и рая,
Их бы выдумал сам человек…
Мы понимаем, что означают слова «если б не было…».
Они означают: ад и рай — есть.
Есенин верил в Бога до последнего своего дня.
Ему не надо было ничего выдумывать про ад и рай. Он знал.
Может, действительно лучше сложилось бы, когда б в 1916 году ушёл в монастырь?
…Но кто бы тогда все эти стихи написал?
Кто бы нас спасал, оставленных без его слова?
Без рая, о котором он рассказал, и ада, который показал?
Показал прямо на себе.
* * *
Сразу после смерти выяснилось, что его любят — все. Ну, почти.
Этому не дали продлиться долго, но поначалу всё выглядело обескураживающе.
Огромное скорбящее большинство: почти вся читающая Страна Советов, почти вся мыслящая эмиграция — горевали.
Озлобившийся Бунин, несколько эмигрантских истериков, несколько пролетарских дураков не в счёт.
Казалось бы: вздорный, богохульный, скандальный Есенин — а стал, как никто иной, фигурой примирения.
Обещал же за несколько дней до смерти: «Обо мне на-пи-и-ишут!»
Вот, пожалуйста.
30 декабря 1925 года в главной советской газете «Правда» критик Лежнёв писал: «…Есенина знали и любили десятки тысяч читателей. Вряд ли кого-то из поэтов наших дней так читали и любили, как Есенина!»
В тот же день в ленинградской «Новой вечерней газете» своё слово сказал Алексей Николаевич Толстой: «Погиб величайший поэт… Он горел во время революции и задохнулся в будни. Он ушёл от деревни, но не пришёл к городу. Последние годы его жизни были расточением гения. Он расточал себя. Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину».
В «Вечерней Москве» — поминальное слово Павла Когана: «…прибавилась новая жертва — одна из драгоценнейших жертв, которыми усеян наш трудный путь».
В «Бакинском рабочем» — кинорежиссёр Владимир Швейцер: «…умолк рязанский соловей — золотоволосый крестьянский Пушкин нашего века!»
В тот же день — в парижских «Последних новостях» — Михаил Осоргин: «…на простых и чутких струнах сердца умел играть только Сергей Есенин, и, после Блока, только его поэзия ощущалась как дар свыше, как то, за что можно простить не одно „хулиганство“».
Илья Эренбург той же зимой в Париже завершает статью в память о нём: «Одного у Есенина уже никто отнять не сможет — любви современников, любви, на которой сходились все: поэты и красноармейцы, профессора и рабфаковцы. Его любила революция, и его любила Россия».
О нём написали сразу в сотне-другой советских газет с запада до востока: тысячи и тысячи слов прощания и нежности.
Он был бы удивлён, озадачен и тронут.
В каждую газету шли мешками отклики, отзывы, сожаления.
О нём писали в Париже, в Белграде, в Берлине, в Будапеште, в Варшаве, в Лондоне, в Праге, в Риме, в Риге, в Токио, в десятках городов по всему миру — и вовсе не только разъехавшиеся по ним русские, но и представители многих и многих народов, успевшие прочесть и полюбить его стихи, переведённые к тому моменту уже на 17 языков.
Вдруг выяснилось, что любовь в России к нему — общенародная, а известность — уже мировая.
О нём писали люди всех вероисповеданий и всех социальных слоёв.
В нью-йоркской газете «Русский голос» было опубликовано письмо калифорнийских рабочих: «По Есенину скорбит не только рабочая Россия. Скорбит весь русский рабочий люд, разбросанный по всему земному шару».
В газете «Davar», издающейся на иврите в Эрец-Исраэле, в Земле обетованной, Цви Плоткин сообщил: «Железное кольцо, которое по русской легенде передаётся из поколения в поколение, перешло из рук Блока к Сергею Есенину», — хотя никакой такой легенды у нас нет.
Что же это было? Что за «братство кольца» предвидел еврейский поэт и писатель?
В журнале «30 дней» Леонид Леонов признал:
«Крупнейший из поэтов современья…
Мужик, он был одарён природой так щедро, как она одаряет только мужика…
Грустно вспоминать теперь, что все его последние стихи стояли как бы траурными шеренгами, среди которых он неуклонно подвигался к трагической развязке.
Он предсказывал конец свой в каждой своей теме, кричал об этом в каждой строчке; нужно было иметь уши, чтобы слышать. — Мы их не имели».
Художница Валентина Ходасевич в письме Горькому констатировала: «Настроение у людей, с которыми встречаюсь, неважное. Особенно у литераторов в связи со смертью Есенина. Видалась с Ник[олаем] Тихоновым, Слонимским, Тыняновым, Каменским, Асеевым, Маяковским. Все очень раздёрганные».
Про то же отписал Горькому театральный критик Павел Марков: «Смерть Есенина была воспринята всеми как что-то личное».
Иннокентий Оксёнов: «Смерть Есенина — как чудовищный сон, кошмар, от которого нельзя проснуться. Как круги по воде, расходятся и ширятся по миру отзвуки этой страшной гибели. Последствия этой смерти больше и серьёзнее, чем можно было бы думать».
Есенин словно бы не из-под себя выбил опору — из-под всех.
Спустя несколько месяцев в советской прессе началась кампания против упадочничества и есенинщины. Об этом часто вспоминают, не делая одного крайне важного уточнения: причиной её стала прокатившаяся по стране эпидемия самоубийств поклонников Есенина — молодых комсомольских поэтов и художников.
Можем вообразить себе, как один грузин, покуривая, с характерным акцентом, почти по слогам произносит: «Есенин был хороший поэт, но так дело не пойдёт. Комсомольцам надо работать, а не вешаться!»
Кампания прошла, а Есенин — остался.
Мало ли, прости господи, умирает поэтов? Мало ли их было убито — уже после ухода Есенина?
Но не только поэзия Есенина продолжается; и смерть его, горе от этой смерти — всё длится и длится.
* * *
19 января 1926 года в «Правде» был опубликован некролог, написанный Львом Троцким днём раньше. После смерти Есенина прошло двадцать с лишним дней, и он на один день спутал дату самоубийства, назвав 27-е число.
В остальном — перед нами искренняя и проникновенная статья не чуждого литературе большевистского вождя. Чуть пафосная, как и само то время. Да и Троцкий был не без высокопарности: не только демон революции, но и мушкетёр, фантазёр.
«Он ушёл сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушёл из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, не хлопнув дверью, а тихо призакрыв её рукою, на которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом».
В октябре 1926 года на пленуме ЦК Троцкий был исключён из состава Политбюро.
В октябре 1927-го он руководил демонстрациями оппозиции в Москве и Ленинграде в честь десятилетия революции. В итоге был исключён из партии.
В январе 1928-го сослан в Алма-Ату, где развил бурную деятельность, непрестанно сообщаясь со своими сторонниками.
В феврале 1929 года Троцкий был вывезен из СССР в Турцию.
Пароход, на котором он плыл, назывался «Ильич». Ранее этот пароход носил название «Император Николай II».
В Стамбуле ему дали полторы тысячи долларов от советского правительства — «на первое время». По тем временам — деньги.
Есть некая парадоксальность в фигуре Троцкого и в её восприятии.
Считается, что во второй половине 1920-х Троцкий занимал «левую» позицию и боролся против Сталина и Бухарина, занимавших позицию «правую».
При этом антиесенинская кампания была, безусловно, легализована Сталиным. Ближайший сталинский соратник той поры Николай Бухарин довёл эту историю до логического конца, опубликовав в январе 1927-го в «Правде» свои «Злые заметки» с жесточайшей критикой поэзии Есенина — «причудливой смеси из кобелей, икон, сисястых баб…» — и «российской националистической идеологии» вообще.
Если бы культурная повестка Троцкого (и Воронского) — очевидная ставка на «попутчиков» — в середине 1920-х годов победила, многое могло бы сложиться иначе.
Высока вероятность, что Есенина не ославили бы на государственном уровне как «богемного» и «кулацкого» поэта.
Возможно, Маяковский, Ахматова, Леонов, Катаев, Булгаков, Платонов, прочие пережили бы времена ортодоксальной критики и всевластия Российской ассоциации пролетарских писателей (РАППа) с меньшими нервозатратами.
Сталин путём Троцкого не пошёл, но почти всё это десятилетие балансировал между левыми ортодоксами и «попутчиками», стремясь ни с кем раньше срока не испортить отношений.
Плюс-минус десятилетие советская литература терпела управленческий раж пролетарствующих заправил, год за годом выбивавших из «попутчиков» русский дух.
До тех пор, пока в первом акте драмы не распустили РАПП, а во втором не начали в самом прямом смысле убивать многих из тех, кто присвоил себе право говорить и диктовать от имени большевистской партии.
Но не только их, не только.
* * *
Яков Блюмкин в 1926 году был командирован в Монголию по линии ОГПУ, где в числе прочего занимался поисками золота, вывезенного бароном Унгерном.
В начале 1928-го вернулся в Москву и начал контактировать с левой оппозицией.
Главным контактом Блюмкина из числа оппозиционеров был тот самый, травивший Есенина, Лев Сосновский — бывший редактор «Красной газеты», «Гудка» и «Бедноты», начальник Грандова, Бениславской и многих прочих.
Знаменательно, что главным редактором «Красной газеты» к тому времени стал есенинский друг Пётр Чагин — человек Кирова, поставленного Сталиным вместо Зиновьева главным по Ленинграду.
Сосновский предложил Блюмкину докладывать оппозиции о происходящем в ОГПУ.
Докладывать, впрочем, не пришлось — Сосновского в январе того же года выслали в Барнаул.
Одновременно Льва Каменева выслали в Калугу, Григория Зиновьева — в Казань, а бывшего редактора «Красной нови» и товарища Есенина Александра Воронского, теперь тоже члена оппозиции, — в Липецк.
Воронский и Сосновский попали под раздачу не как литераторы, а как влиятельные партийцы.
В 1924 году ни любивший Есенина и помогавший ему Воронский, ни ненавидевший Есенина и последовательно топивший его Сосновский не являлись членами одной команды, хотя находились на одном, условно «троцкистском», фланге. Спустя пять лет эстетические различия между ними стали для партийного руководства совсем не важны: они определённо являлись членами оппозиции.
Уже зная о связях Блюмкина с оппозицией, партия всё-таки решила не расставаться раньше срока с таким ценным работником, а перенаправить его активность на полезные цели.
В сентябре 1928-го Блюмкин возглавил резидентуру ОГПУ на Ближнем Востоке.
Однако судьба всё равно подкинула ему краплёную карту. В апреле 1929-го Блюмкин случайно столкнулся в Константинополе со Львом Седовым — сыном Троцкого.
Ещё через четыре дня Блюмкин встретился с Троцким и проговорил с ним четыре часа.
Блюмкин согласился отвезти в СССР несколько писем и книг с нанесёнными на страницах химической смесью тайными записками к соратникам Троцкого.
Блюмочку, как называл его новый, после имажинистов, поэтический приятель Маяковский, это и погубило.
В октябре 1929 года Блюмкин был арестован.
Блюмкин, незадолго до ареста повторявший в кругу знакомых: «Только бы жить! Хоть кошкой — но жить!» — сразу пошёл на контакт со следствием, которое вёл Яков Агранов.
Блюмкин написал большую исповедь о всех своих ошибках, связях, контактах, прегрешениях; а также отдельную записку «О поведении в кругу литературных друзей». Имя Есенина ни в одном документе не фигурирует.
Когда Блюмкину объявили приговор, он спросил: «А о том, что меня расстреляют, будет завтра опубликовано в „Правде“ и в „Известях“?»
3 ноября Блюмкин был расстрелян. В газетах об этом не написали.
Во время расстрела он срывающимся голосом запел «Интернационал». Агранов потом сам рассказывал об этом Мариенгофу.
Блюмкину было 29 лет.
Это был первый в СССР расстрел известного всей стране легендарного партийца, биографии которого была посвящена отдельная статья в только что вышедшем первом томе Большой советской энциклопедии.
Добила судьба и главного литературного «троцкиста» — Воронского.
После смерти Есенина нарицательное понятие «воронщина» и сам термин «попутчики» были синонимичными.
На новом витке противостояния левые радикалы, в частности РАПП, Воронского переиграли. Если раньше тень Троцкого за его спиной помогала удерживаться на плаву, то теперь — неизбежно тянула на дно.
В 1927 году Воронский был уволен из «Красной нови», в 1928-м — исключён из партии.
В 1930-м Воронского вернули в Москву из ссылки и назначили одним из директоров Госиздата.
В 1931 году Воронский отрёкся от «троцкизма» — политический смысл этого понятия становился всё более обширен — и был восстановлен в партии.
Он успел сочинить автобиографический роман «Бурса» и жизнеописание Гоголя.
Подвергся аресту в 1935-м. Повторно арестован 1 февраля 1937-го и 13 августа того же года расстрелян как троцкист.
Основная часть литературного наследия Воронского до сих пор не издана.
Льва Сосновского в 1934 году вернули из ссылки и тоже восстановили в партии.
23 октября 1936 года снова арестовали и 3 июля 1937-го по обвинению во вредительстве и участии в террористической троцкистской организации расстреляли.
Уехавший в Латинскую Америку Троцкий, чьим именем маркировали и давили таких разных людей, был ранен ударом ледоруба 20 августа 1940 года, а на другой день скончался в больнице Мехико. Задание по его ликвидации выполнил агент НКВД.
* * *
Два года после ухода Есенина были в жизни Клюева почти удачными. Он много публиковался в ленинградской «Красной газете» — под добрым присмотром Петра Чагина; его привечали и в «Звезде», и в «Прожекторе».
Рассказывал в стихах:
Клюев всё равно попал под антикулацкую кампанию — и с тех пор в фаворе не был.
Последняя книга стихов Клюева «Изба и поле» вышла в 1928 году.
На коллективизацию обозлился; после выхода статьи Сталина «Головокружение от успехов» публично ругался: «Этот азиат — болван, и он русских обмануть не сможет. Не купить ему больше крестьян лживыми и подлыми своими статейками. Никто уже ему не поверит».
В январе 1932 года Клюев был исключён из Союза писателей как «абсолютно чуждый по своим идейно-творческим установкам советской литературе».
Одновременно в декабре 1932-го в журнале «Земля советская» был опубликован клюевский цикл «Стихи из колхоза», прославляющий колхозную жизнь.
Едва ли не одновременно с их публикацией Клюев писал совсем иное:
Антиколхозные стихи попали куда надо. 2 февраля 1934 года Клюев был арестован. Ордер подписал Агранов.
Дело в отношении Клюева развивалось не только на основе антисоветских стихов, но и по многочисленным фактам мужеложства.
В совокупности за первое и второе получил пять лет исправительных лагерей, которые тут же были заменены ссылкой в Сибирь, в посёлок Колпашево.
Оттуда обращался к Софье Толстой с просьбой помочь выжить, а также просил поговорить с Всеволодом Ивановым и Леонидом Леоновым, набравшими к тому времени силу, вес и значимость.
В 1935 году, в ссылке, Клюев написал поэму «Кремль», где в последний раз упомянул Есенина:
…В луга с пониклою ромашкой
Рязанской ливенкой с размашкой
Ты не зови меня, Есенин!
Твой призрак морочно-весенний
Над омутом вербой сизеет
С верёвкой лунною на шее…
Последняя строчка поэмы обращена к Сталину: «Прости иль умереть вели!»
5 июня 1937 года Клюев был арестован якобы как вдохновитель контрреволюционной монархической организации и 23 октября расстрелян.
Последние дни провёл в Томской пересыльной тюрьме, где до него сидели Сталин и Киров.
* * *
Сергей Клычков до начала 1930-х годов занимал видное положение в литературе, написал несколько замечательных романов; но в итоге и он был раскритикован в пух и прах как кулацкий поэт.
Пока могли, за Клычкова заступались Воронский и Лежнёв.
В 1930 году у Клычкова появился постоянный, неотвязчивый гонитель — критик Осип Бескин, специализировавшийся на борьбе с кулацкой литературой.
В том же году вышел последний прижизненный сборник стихов Клычкова «В гостях у журавлей».
Отвечая на анкету в 1931-м, Клычков сказал: «За последние два года я почти ничего не написал: критика для меня имеет сокрушительное значение, хотя я не мимоза».
Напивался в столовой Дома писателей и принародно кричал: «Долой советскую власть!» КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога) расшифровывал как «Куда ветер жидовский дует». Коллективизацию публично проклинал.
Клычков был арестован 31 июля 1937 года.
Его обвиняли в нескольких вещах.
В том, что он в 1923–1925 годах был связан с троцкистом Воронским и выступал против революционной (читай — пролетарской) поэзии.
В том, что был связан с Львом Каменевым и состоял в «Трудовой крестьянской артели», занимавшейся антисоветской деятельностью.
Заседание Военной коллегии по делу Клычкова началось 8 октября 1937 года в 21 час 30 минут и через 25 минут завершилось. В тот же день, до полуночи, его расстреляли.
Похоронен на территории Донского монастыря.
* * *
Менее чем через три недели после смерти своего друга, в ночь на 17 января 1926 года, Пётр Орешин приладил петлю, встал на табуретку и толкнулся — хотел догнать Есенина. Жена, услышав грохот, успела спасти, вынула из петли.
Есенина не догнал никогда.
Издавался до самой смерти своей Орешин очень много: писал сказы в стихах, детские сказки; сочинял подписи к агитационным плакатам, критику, повести «Людишки» (1927), «Жизнь учит» (1928), «Злая жизнь» (1931); делал переводы с башкирского и тунгусского. Всего успел выпустить под полтысячи сборников стихов и четырёхтомное собрание сочинений.
Несколько раз Орешин был очень сильный поэт, часто — средний, очень часто — совсем плохой.
В 1935 году писал Горькому: Алексей Максимович, я написал поэму о Чапаеве (1000 строк), можно прочитать Вам лично?
Последний его сборник назывался «Под счастливым небом» и вышел в 1937 году.
18 марта 1938-го пятидесятилетний Пётр Орешин был расстрелян.
Видеть, как порой делается, некую общую заданность в убийстве крестьянских поэтов, не приходится: почти все они шли по разным статьям, каждый по своему делу.
Каждый поймал свою смерть на собственную удочку.
Впрочем, Пимен Карпов ушёл с литературных путей на обочину — и машина репрессий его миновала, дожил до 1963-го; Павел Радимов, переехавший в тихую свою подмосковную деревню, — до 1967-го.
Орешина реабилитировали в 1957 году; сразу же, в 1958-м, а следом в 1964-м и 1968-м, вышли сборники его избранных стихов и тогда же — две маленькие книжки прозы. На этом всё завершилось.
В современном литературном пространстве Орешин фактически отсутствует. Хоть сколько-нибудь толкового даже не собрания сочинений, а сборника избранного — нет.
* * *
Иван Приблудный успел выпустить две книжки: в 1926 году — «Тополь на камне», в 1931-м — «С добрым утром» (преотличную — Есенин угадал в нём дар).
Он так и оставался прежним Иваном с весьма сомнительной репутацией; но, в сущности, беззлобным.
Жил он действительно по очереди у приятелей, периодически ночевал в подъездах и на улице, но к себе на Донбасс всё равно не возвращался.
17 мая 1931 года Приблудный был арестован, три месяца находился под следствием (контрреволюции не обнаружили) и в августе того же года как социально вредный элемент выслан в Астрахань.
После трёхлетней ссылки вернулся в Москву. Зачем? Не надо было!
Удивительным образом Приблудный всей своей судьбой и фактурой предвосхитил двух самых серьёзных есенинских поэтических наследников — Бориса Корнилова и Павла Васильева, ставших знаменитыми в 1930-е. Налицо и схожесть поэтики, и — в наследство от Есенина — хулиганство, пьянство и разнообразные скандалы, и даже внешнее сходство: фотографии разложить — Приблудный, Корнилов, Васильев — как три брата. Они дружили. Роднят всех троих и безудержная склонность к мифологизации своей жизни, и ужасный конец.
За асоциальное поведение Приблудного исключили из Союза писателей.
Но всё-таки печатали: то в «Октябре», то в «Мурзилке», то ещё где-то.
Неожиданной удачей стала публикация 27 января 1936 года в «Известиях» — которые по-прежнему возглавлял Бухарин, — стихотворения «Письмо в Донбасс».
В апреле 1937-го Приблудный был арестован как активный участник антисоветской террористической организации, с 1924 года ведший антиправительственную агитацию.
В последние дни перед смертью, когда заключённым приносили бумагу для заявлений, из раза в раз писал издевательские письма на имя наркома внутренних дел Ежова. Веселил себя. Узнаётся в этом есенинский товарищ, жуликоватый, славный, смелый малый, создавший личную своеобразную поэтическую стилистику — иронический лиризм.
13 августа 1937 года 32-летний Приблудный был расстрелян в Бутырской тюрьме.
С тех пор вышли две тоненькие книжечки стихов Приблудного — в 1985-м и 1986-м.
В наши дни поэта Приблудного нет — напрочь вымело память о нём.
Когда сегодня едва ли не каждый год является на свет ещё одна вздорная книга про убийство Есенина, иной раз хочется пожелать, чтобы этот задор был перенаправлен на возвращение забытых, в угол забитых имён: от Ширяевца и Ганина до Орешина и Приблудного.
Есенин был бы куда больше благодарен за такую заботу о товарищах, чем за всю прочую докучливую суету.
* * *
Вольфа Эрлиха много печатали, в том числе «Звезда» и «Красная новь»; он становился знаменит; написал воспоминания о Есенине, имевшие успех и вызвавшие, к примеру, восхищение Пастернака; выпустил три детские книжки; переводил с армянского.
У него был роман с Милицей Нечкиной — впоследствии историком-декабристоведом, академиком, лауреатом Сталинской премии.
В августе 1936-го вместе с писателем Юрием Германом (отцом кинорежиссёра, дедом кинорежиссёра) подал заявление на вступление в ВКП(б).
Работал над сценарием культового советского фильма «Волочаевские дни».
20 июля 1937 года его арестовали в Ереване. Незадолго до этого была опубликована пятая книжка его стихов — «Необычайные свидания друзей».
24 ноября 1937 года 35-летний Эрлих был расстрелян как участник троцкистского подполья и японский шпион.
«Волочаевские дни» вышли в 1938-м без упоминания имени Эрлиха в титрах.
Вадим Шершеневич в 1926 году выпустил последний прижизненный сборник стихов «Итак итог». С тех пор выступал в качестве киносценариста и фельетониста: в 1928-м выпустил книжку «Смешно о кино», в 1930-е сочинил более полусотни либретто оперетт и музыкальных комедий.
Во второй половине 1930-х публиковать его совсем перестали. Попытки идти в ногу со временем — пьесы «Чекист Семёнов» и «Нельзя прощать (Ошибка товарища Николая)» — успехом не увенчались: цензура не пропустила.
Умер 18 мая 1942 года от кавернозного туберкулёза в Барнауле, в эвакуации. Там и похоронен.
Иван Грузинов в 1926 году выпустил последний на своём веку сборник стихов «Малиновая шаль», посвятив его Есенину. В следующем, 1927-м, были опубликованы брошюра Грузинова «Есенин разговаривает о литературе и искусстве» и фантастическая повесть в стихах «Вечность номер три», действие которой происходит в космической лаборатории, летящей на Марс.
На этом его литературная судьба закончилась.
11 июня 1927 года Грузинов был арестован.
На момент ареста ему было 33 года.
На допросе он вместо реальной даты рождения — 1893 год, 8 ноября — зачем-то называет 1886-й.
24 июня 1927 года ОГПУ выносит по его делу заключение: «Грузинов беспрерывно ведёт антисоветскую пропаганду, поддерживая тесную связь с контрреволюционным элементом, в присутствии многих лиц заявлял, что теперь большевикам скоро наступит конец».
Грузинов вины своей не признал.
Спустя десять лет с такой формулировкой обвинения он пошёл бы под расстрел, но в 1927-м его отправили на три года в ссылку в город Киренск Иркутского округа Сибирского края. В том же году, 6 ноября — к десятилетию революции и ко дню его рождения — срок сократили на четверть.
В 1928 году из Киренска Грузинов предлагал издательству «Никитинские субботники» свою новую книгу «Есенин и московская богема». К изданию её не приняли. Куда делась рукопись, неизвестно.
16 августа 1929 года постановлением ОГПУ Грузинову было запрещено жить в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе и Ростове-на-Дону.
Он переехал в Воронеж, с трехлетним запретом на выезд. Работал корректором в газете «Коммуна».
В 1933 году возвратился в Москву. Работал в типографии.
В 1939-м и 1940-м предлагал к печати два новых сборника стихов — безрезультатно.
Умер в 1942 году в Подмосковье от истощения. Дата смерти и место захоронения неизвестны.
* * *
Последняя прижизненная поэтическая книжка Мариенгофа — «Новый Мариенгоф» — вышла в 1926 году.
Писал Воронскому: почему я на обочине процесса, а не в «Красной нови»? Воронский не ответил.
В 1927 году выпустил «Роман без вранья» о своих совместных с Есениным приключениях. Книга имела серьёзный успех и получила злейшую критику. Когда Мариенгоф однажды встретит Клюева и протянет ему руку, тот спрячет руки за спину и здороваться откажется. В «Романе без вранья» Клюев описан сатирически.
В 1920-е годы Мариенгоф выпустил в Берлине два романа — «Циники» (великий) и «Бритый человек» (любопытный), после чего переквалифицировался в киносценариста и драматурга.
В 1929 году Мариенгоф и Рюрик Ивнев выступали вместе в Екатеринбурге. По старой имажинистской памяти Мариенгоф начал разносить Маяковского. Видимо, забылся и вообразил, что он по-прежнему в 1919-м, в удаче и славе. Комсомольская публика слушала-слушала, и вдруг кто-то закричал: «Бей их!» В зале нашлось множество желающих сделать это немедленно. Публика бросилась на сцену. Анатолию и Рюрику пришлось в прямом смысле бежать через чёрный ход. Кажется, смерть имажинизма случилась именно в этот день.
Мариенгоф — фигура парадоксальная, и синусоиды развития его дара малообъяснимы.
Во второй половине 1920-х и в 1930-е годы он писал много плохих стихов, которые, к счастью, никто не публиковал. Но в 1940-м вдруг выдал замечательную драму «Шут Балакирев», которую трижды переиздадут ещё при его жизни.
В том же 1940 году единственный сын Мариенгофа, шестнадцатилетний Кирилл, покончил жизнь самоубийством.
Мариенгоф написал ещё множество пьес, очень плохих, но затем вдруг сочинил бесподобные мемуары «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»: где снова появляется Есенин как один из главных персонажей — не только книги, но всей судьбы Мариенгофа.
Умер в 1962 году, в день своего рождения, в Ленинграде.
Парадокс: если его худо-бедно издавали при Сталине (три детские книжки, военные стихи, пьесы, драмы) и по инерции продолжили публиковать при Хрущёве, то при Брежневе и последующих генсеках Мариенгоф постепенно выпал из обихода, а имя его, благодаря есениноведению, радикально не принимавшему имажинистов вообще и «Роман без вранья» в частности, стало едва ли не нарицательным.
Сегодня его переиздают постоянно, хотя прозаика и мемуариста Мариенгофа знают и любят всё-таки больше, чем Мариенгофа-поэта.
Запросы в Центральный архив ФСБ о возможном сотрудничестве Мариенгофа с ОГПУ — НКВД, на которое периодически намекают, имели ожидаемый ответ: о сотрудничестве Мариенгофа и его жены Никритиной с органами нет никаких данных.
* * *
Сандро Кусиков так и остался в Париже. Жил поначалу деятельно: в 1924 году издал по-французски поэму «Фехтовальщик», создал парижское Общество друзей России. Имел в эмигрантских кругах кличку «чекист».
В 1926-м в письме советскому литератору Сергею Буланцеву, говоря о Есенине, вдруг признался: «Я никогда не был с ним близок, больше даже — я никогда его не любил ни как поэта, ни как человека…»
Пока ещё сочинял стихи — волновался: «Страшит меня одно, страшит и мучит: не забывают ли меня или не забыли ли уже в России, это одна из больших моих трагедий».
Потом поэзию забросил.
Проживал не то чтобы странно, а не совсем понятно как.
В пору немецкой оккупации форсил в Париже в одежде, стилизованной под фашистскую форму.
Чем огромнее со временем становилась есенинская слава, тем старательнее Кусиков подшивал своё имя к есенинскому. В архиве Кусикова было всего одно есенинское письмо, но Кусиков всем говорил, что писем пять; потом утверждал, что и это одно украли, хотя на самом деле оно так и лежало в архиве.
Пытался там переправить что-нибудь — и нашёл, что именно.
В письме Есенина сказано: «…теперь стало очевидно, что мы и были, и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать».
«Мы» показалось Кусикову слишком обобщённым — кто мы-то? — может, ещё и Толя с Вадимом? Слишком большая компания. И Кусиков, — как бы рукой Есенина, — переправил «мы» на «ты и я».
Вот теперь красиво. Вывод: он, Сандро, был главным в жизни Есенина. А не кто-то там ещё.
Умер в Париже 20 июля 1977 года.
Иные скажут: хорошо как — все жуткие годы пережил, не то что на родине.
Но и на родине иные их сотоварищи жили замечательно и долго.
Ровесник Есенина Всеволод Рождественский тоже прожил до 1977-го.
Ровесник Кусикова, на год моложе Есенина, Николай Тихонов — до 1979-го.
Рюрик Ивнев, старше Есенина на четыре года, а Кусикова на пять, — до 1981-го.
Василий Казин (родился в 1898-м) — до 1984-го.
Валентин Катаев (родился в 1897-м) — до 1986-го.
Леонид Леонов (родился в 1899-м) — до 1995-го.
Плюс-минус современники Есенина — а они ещё совсем недавно тут были. У меня с ними великое множество знакомых. Я им руки жал, они — Леонову, Катаеву, Казину. А те — Есенину. Всего-то три рукопожатия.
* * *
Решение о самоубийстве Бениславская приняла сразу же после его похорон.
В августе 1925 года писала Кате Есениной: «…я прекрасно знаю, что могила — это не Сергей, его нет нигде, во всём мире нет и не может быть его, так чего ж я, дура, ищу в этой могиле; чего ж я, дура, смотрю с безумной болью на карточку, чего ж я ищу в этой карточке — ведь всё равно его нет со мной, его нет вообще нигде. Зачем же возвращаться к этому, почему не уйти и не оглядываться в эту ужасную пустоту».
Она так и жила в той же комнате в Брюсовском с сестрой Есенина Шурой.
Ухаживала за рыжим щенком Серёжей — которого Есенин как-то купил у Иверских ворот и оставил у Галины, подарив ему своё имя.
Щенок поначалу был длинноухий, что давало Есенину некоторую возможность оправдать свою неразумную покупку — людям места нет в коммуналке, а он ещё щенка притащил.
Спустя несколько дней рыжий Серёжа начал скулить и драть свои уши. Тут и выяснилось, что хитрые продавцы ушки ему подшили.
Теперь имя Серёжа на Никитской можно было произнести вслух только по отношению к щенку.
Позовёшь: Серёжа! — и сердце прокалывает насквозь.
После смерти Есенина и готовясь к своей, Галя отправила собаку к друзьям в Тверскую губернию.
Там Серёжа откусил соседской корове хвост.
Пришлось, чтобы не убили, переправить Серёжу в Константиново.
Отец и мать Есенина звать щенка Серёжей отказались и переименовали в Дружка.
Дружок на цепи сидеть не хотел, а если сажали — жутко выл целыми ночами.
Выпущенный на волю, изводил всех константиновских гусей, уток, телят, прочую живность.
Однажды его застрелил местный охотник.
Галина спокойно занималась любым связанным с именем Есенина делом, написала о нём удивительные воспоминания, привела в порядок оставшуюся у неё часть его архива; много общалась с Берзинь, Райх, Миклашевской. Смерть Есенина многих породнила и сняла вопросы, чей он.
Ничей.
Только потом Аня Назарова вспомнила, что Бениславская спрашивала у медиков, как они находят сердце. Это был единственный намёк на то, что случилось позже.
3 октября 1926 года она написала завещание: «Всё на нижней полке этого шкафчика — Шурке, лично ей. И ей же — непременно самовар, пусть иногда вспоминает, как мы все с Сергеем за ним чай пили. Вообще же все мои вещи и обстановку, если это возможно (чёрт их знает, какие у нас законы для таких безродных, как я), всё тоже Шурке».
Спустя два месяца, 3 декабря, она застрелилась на могиле Есенина.
Предсмертную записку Бениславская написала на папиросной коробке.
«3.12.1926.
„Самоубилась“ здесь; хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновских на поводу.
Если финка будет воткнута после выстрела в могилу — значит, даже тогда я не жалела.
Если жаль — заброшу её далеко. 1 осечка».
Со второго раза получилось.
Финка лежала рядом. Не могла она её ни забросить, ни воткнуть.
Позвонили Райх, сказали, что Бениславская стрелялась и её отвезли в больницу.
Райх бросилась туда, даже цветы купила. «Где Бениславская?» Пожав плечами, показали роскошной даме где.
Ворвалась — а там вскрытие идёт.
Кольцо, подаренное когда-то Есениным, Бениславская никогда не снимала. Кольцо было на ней и в момент самоубийства. Галины подруги поздно вспомнят о кольце, прибегут в морг — а есенинский подарок кто-то уже содрал с пальца прямо с кожей.
(Потом его — отмытое, отскобленное — кто-то ещё носил, наверняка не зная, какую огромную историю накатало, накрутило на себя это милое, жуткое колечко.)
Её похоронили рядом с Есениным.
После его смерти она прожила 11 месяцев и 4 дня.
Теперь касательно домыслов по поводу работы Бениславской на «органы».
С ноября 1919-го по май 1922 года Бениславская работала секретарём в Особой межведомственной комиссии при ВЧК — ГПУ, занимавшейся проведением ревизий хозяйственных органов. Не в самой ВЧК, а в хозяйственной комиссии. Эта, по сути, мелкая административная работа в учреждении, занимавшемся хозяйством, никакого отношения к «службе» не имела. Иных архивных материалов, хотя бы отдалённо намекающих на её связи с органами, в Центральном архиве ФСБ России нет.
И ещё одно самоубийство в неточную рифму к Есенину и Бениславской.
Натерпевшийся с ними в той самой коммуналке Михаил Грандов 31 декабря 1925 года опубликовал в газете «Беднота» некролог. На фоне всего написанного тогда это было своеобразное сочинение: «От Есенина частенько перенималось то худое и ненужное, даже отвратительное, что было в нём… когда его почитатели „почитали“ прежде всего его кабацкую и трактирную развязность, его хулиганские повадки и замашки, начинали пить по-есенински, подражая ему в том, от чего он сам, в сущности, глубоко страдал и от чего ныла его собственная душа».
До 1929 года Грандов так и работал в газете «Беднота», затем подвизался то в журналистской, то в редакторской сфере, пока в 1949-м не получил восемь лет лагерей по 58-й статье. В 1954 году его реабилитировали и освободили за недоказанностью обвинений.
В 1957 году у Грандова случилось кровоизлияние в мозг. Речь почти потерял, но сознание было ясным. Он отлично играл в шахматы.
27 ноября попросил почитать ему Маркса. Нашли «Капитал». Он покачал головой: нет. Догадались — хочет книгу «Дочери Маркса».
Читали до той страницы, где Поль и Лаура Лафарг решили покончить с собой. Кивнул головой: хватит, спасибо.
Утром следующего дня его нашли повесившимся на батарее на брючном ремне.
* * *
В декабрьские дни 1925 года Айседора Дункан жила в Париже.
После смерти Есенина, едва пошли пересуды в прессе, она сообщила журналистам: «Между Есениным и мною никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».
Они действительно официально так и не смогли развестись. Ко всем прочим уголовным делам Есенина могло добавиться и ещё одно — он был двоежёнцем.
По закону Дункан как жена могла вступить в право наследования, но она сразу же отказалась, несмотря на крайне печальное материальное положение, подорванное к тому же именно Есениным.
Спустя какое-то время Дункан призналась Ирме:
— Я рыдала о нём много долгих часов, сколько могла… Сейчас у меня полоса сплошных невзгод, и часто посещает искушение последовать его примеру. Только я уйду в море.
Она действительно совершит попытку утопиться — после очередных своих гастролей, в Ницце.
Увидев ушедшую под воду женщину, за ней бросился один английский офицер — и спас.
Очнувшись и отплёвываясь, она не без самоиронии произнесла:
— А прекрасная была сцена для фильма…
Если так хочется сцену для фильма — судьба подыграет.
Последний концерт она даст в Париже в театре «Могадор».
14 сентября 1927 года Дункан садилась в гоночную машину.
Обернувшись к своим знакомым, весело помахала рукой и сказала:
— Прощайте, друзья мои. Я еду к славе!
Её длинный красный шарф скользнул за борт. Машина тронулась, шарф накрутился на колесо; рывок — шарф сломал ей позвоночник и порвал сонную артерию.
Умерла мгновенно.
Тут же собравшаяся толпа разорвала шарф наклочки: верёвка повешенного, говорят, приносит счастье.
Детей Дункан погубила закрытая машина, а её саму — открытая, «бугатти».
Водителем машины был её последний молодой любовник. Никакой не Иван, конечно.
На аукционе в Ницце он продал свою злосчастную машину за огромную по тем временам сумму — 200 тысяч франков.
Дункан похоронили в Париже на кладбище Пер-Лашез. За гробом шли около пяти тысяч парижан.
Венок прислало и советское правительство.
* * *
После смерти Есенина начались судебные тяжбы за права на его наследие.
Семья Есениных пыталась добиться признания отца, Александра Никитича, наследником.
Однако заявления подали и Зинаида Райх, и Анна Изряднова, и Надежда Вольпин.
Весной 1926 года московский народный суд определил наследников, опубликовав их имена в газете «Вечерняя Москва». К наследникам были отнесены родители поэта, две сестры, жена Софья Андреевна и четверо детей: Татьяна, Константин, Юрий и Александр.
Зинаида Райх, оскорблённая тем, что женой Есенина значится не она, столько всего вытерпевшая, а Софья Андреевна, снова подала иск, попытавшись доказать неправомочность признания Толстой наследницей.
В случае, если бы суд встал на её сторону, основными наследниками становились бы её дети как последней, после отказа Дункан, официальной жены Есенина.
В качестве доказательства Зинаидой Райх использовался всё тот же факт: если Есенин женился на Толстой без оформления развода с Айседорой Дункан, значит, брак с Толстой юридически неправомочен.
Суд тянулся ещё два года.
По итогам суда часть прав была отсужена.
Дети Райх, Татьяна и Константин, получили крупную сумму — часть гонорара за собрание сочинений Есенина.
Райх удалось купить на эти деньги дачу в Подмосковье, оформив её, согласно закону, на детей.
Это показывает реальный уровень доходов Есенина: даже части гонорара хватило на приобретение жилья.
* * *
Софья Толстая-Есенина отказалась от положенной ей пожизненной пенсии в пользу родителей Есенина и их младшей дочери Александры.
В той или иной форме претензии к Софье Андреевне имела не одна Зинаида Райх.
Показательно письмо её матери Ольги Константиновны одной из своих корреспонденток вскоре после смерти Есенина: «Сейчас мне одна знакомая рассказала, что Соню обвиняют, что она не создала ему „уюта“, а другие говорят, что она его выгнала. Да какой же можно было создать уют, когда он почти всё время был пьян, день превращал в ночь и наоборот, постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы, пьяные, грязные. Наша Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Всё это спало на наших кроватях и тахте, ело, пило и пользовалось деньгами Ес[енина], кот[орый] на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботков, ничего нового, всё старое, прежнее, совсем сносившееся. Он всё хотел заказать обруч[альные] кольца и подарить ей часы, да так и не собрался. Ежемесячно получая более 1000 рублей, он всё тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 мес., мне (еще с лета) около 500 руб. и т. д. Ну, да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек. Но жалко Соню. Она была так всецело предана ему и так любила его как мужа и поэта, что большей преданности нельзя найти. Просто идолопоклонство у неё было к нему…»
После смерти Есенина и до 1927 года Софья Андреевна была хранительницей Музея Есенина при Всероссийском союзе писателей. Затем музей закрыли.
Толстая была верна памяти мужа всю жизнь. В сталинские годы именно она в качестве редактора и составителя, наряду с Василием Казиным и Петром Чагиным, отвечала за выпуск время от времени публиковавшихся сборников стихов Есенина.
В течение многих лет была директором Музея Л. Н. Толстого в Москве. Замуж больше не выходила.
Когда в 1950-е годы Есенин был полноценно возвращён в литературу, книги его начали выходить уже не тысячными, а миллионными тиражами и количество его друзей стало расти астрономически, Софья Андреевна закрылась от всего этого шума, объявив: «Я по есенинским делам не принимаю».
Умерла в 1957 году.
* * *
Любимый дед Сергея Есенина Федор Андреевич Титов, не раз упомянутый в стихах и «маленьких поэмах», умер в 1927 году в возрасте восьмидесяти двух лет.
Отец, Александр Никитич, на похороны сына не попал — некому было присмотреть за хозяйством. То, что жена и две дочери оставили его дома за коровой смотреть, пока хоронят единственного сына, наверное, что-то говорит о его положении в семье.
В последние годы его отношения с женой вновь, как в самом начале, стали невыносимыми.
Соседи вспоминали: «Перед смертью три-четыре года больше лежал на печи. Пищу родители поэта готовили раздельно, у каждого был свой горшок. Ни разу не вышли на завалинку. Нигде не были вместе».
Александр Никитич Есенин умер 5 ноября 1931 года от разрыва сердца в возрасте пятидесяти восьми лет.
Что это за жизнь была такая? С женой, накануне свадьбы вытащенной на белый свет из подпола, где её собственные родители, как крепостную, держали? И никогда его не любившей?
Ради сына всё? Чтобы родился?
Мать Сергея Есенина после смерти мужа жила на пенсию и на поступления от переизданий книг сына.
С 1932 года пенсия составляла 30 рублей, но в 1940 году её увеличили до трёхсот.
В 1946 году ей продлили права на литературное наследство сына, дали пенсию союзного значения и предоставили квартиру в Москве.
Говоря в очередной раз о якобы запрете самого имени Сергея Есенина в те годы, надо учитывать подобные вещи и быть по возможности аккуратнее.
Когда в 1953 году вышел очередной есенинский том, она пришла в Книжную лавку писателей на Кузнецком Мосту и купила сразу все 200 завезённых туда экземпляров.
Костя Есенин, её внук, побежал за книгой отца, а ему говорят: да тут матушка Сергея Александровича заходила, все книги увезла на такси.
Дочка Шура ей говорит: мама, зачем?
Татьяна Фёдоровна: как зачем? Сейчас такие времена: деньги не нужны, а книжечку — подай!
Она скоро догадалась, что книги её сына — лучшая валюта в Советском Союзе: подаренный матерью поэта сборник решал любые послевоенные проблемы — хоть продовольственные, хоть хозяйственные.
Скончалась Татьяна Фёдоровна Есенина 3 июля 1955 года в возрасте восьмидесяти лет.
Единоутробный брат Есенина, прижитый его матерью вне брака, Александр Иванович Разгуляев в 1936 году сменил фамилию на Есенин.
В сущности, имел право.
* * *
Мейерхольд до такой степени обожал Райх, что усыновил есенинских детей и взял фамилию жены — официально стал Мейерхольд-Райх.
В этом видны безоглядность, небывалая очарованность и покорённость.
Есть сведения, что Райх с Есениным даже после расставания встречались — на квартире Зинаиды Гейман, подруги Райх. Более того, Мейерхольд об этом узнал.
Якобы он сказал Гейман:
— Знаю, что вы помогаете Зине встречаться с Есениным. Прошу, прекратите это: если они снова сойдутся, она будет несчастна.
В 1926-м Райх была во Франции и оттуда писала Гале Бениславской и Кате Есениной, что в Париже ей напоминает о Есенине «каждый аршин асфальта».
Мейерхольд сделал из Райх не просто известную, но временами даже хорошую актрису.
Впрочем, бывало всякое.
Игорь Ильинский, выходивший на сцену в паре с ней, устраивал на репетициях едва ли не истерики — на его взгляд, Райх ни с чем не справлялась.
Писатель Юрий Олеша жаловался, что из его пьесы Мейерхольд выбрасывал огромные куски, чтобы Райх было удобнее играть.
Мейерхольд на всё это не обращал ни малейшего внимания.
В 1928 году Мейерхольд и Райх переехали в трёхкомнатную квартиру в Брюсовском переулке — неподалёку и от Кремля, и от театра на Садовой.
Новое место жительства стало, по сути, ещё и салоном: здесь бывали весь цвет артистической и литературной Москвы, чины из ГПУ, армейские начальники — при всём том, что не только крестьянские писатели и бывшие имажинисты, но и Театр Мейерхольда находился в прицеле жесточайшей рапповской критики.
В 1928 году в письме «Ответ писателям-коммунистам из РАПП» Сталин даже был вынужден заступиться за Мейерхольда, напомнив всем, что тот, «несмотря на некоторые отрицательные черты… несомненно связан с нашей советской общественностью».
Спустя десять лет после смерти Есенина, в 1935-м, даря Гейман свою фотографию, Райх написала: «Тебе, Зинушка, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни — Сергее…»
С февраля 1936 года Мейерхольда начали жёстко прорабатывать в центральной прессе.
В декабре 1937-го председатель Комитета по делам искусств Платон Керженцев — тот самый, что в своё время председательствовал на суде о четырёх поэтах-антисемитах, — опубликовал в «Правде» статью «Чужой театр».
Это был очень дурной знак.
7 января 1938 года вышло постановление о ликвидации ГосТИМа — Государственного театра имени Мейерхольда. В постановлении было сказано, что за всё время своего существования театр так и не смог «освободиться от чуждых советскому искусству, насквозь буржуазных формалистических позиций».
20 июля 1938 года Мейерхольд был арестован и помещён во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Его обвинили в шпионаже в пользу иностранных разведок.
В ночь на 15 июля 1939 года Зинаида Райх была зверски убита в их квартире в Брюсовском. Преступники, проникшие через балкон, нанесли ей восемь ножевых ран. Райх успела выкрикнуть: «Спасите! Убивают!»
В квартире была домработница — она вбежала в комнату к Райх и бросилась к ней, лежащей на полу, спрашивая: «Что вы? Что вы?»
Неизвестный ударил домработницу по голове и выбежал из квартиры.
Сын Костя накануне уехал в Константиново к бабушке, а дочь ушла за три часа до кошмара.
История запутанная, но искать там след НКВД всё-таки странно — её и так могли забрать, не устраивая адского спектакля.
Сотрудник спецслужб, который кромсает женщину, явно сам истерически напуганный, — сюжет жуткий, но даже по тем временам чересчур своеобразный.
Следствие вынесло заключение, что имело место убийство с целью ограбления.
В семье говорили, что за месяц до убийства у Райх появился новый знакомый, который часто заходил. Был он и сразу после ухода дочери — будто проверял, все ли ушли.
Райх умерла в машине «скорой помощи» от кровопотери.
Преступников поймали и посадили.
Мейерхольд был расстрелян 2 февраля 1940 года. Похоронен в общей могиле на территории Донского монастыря. Там же, где Сергей Клычков.
* * *
Сестра Есенина Катя вышла замуж за Василия Наседкина в том самом декабре 1925 года, 19-го числа.
Ей было 20 лет, и Наседкин был её вторым, после Ганина, мужем.
Наседкин прибежал в расстроенных чувствах к Есенину в психиатрическую клинику: только расписались, ехали на извозчике с Катей, она выскочила и убежала — не смог поймать.
Есенин отмахнулся: езжай в Константиново, она там, наверное, всё наладится.
Нашёл, всё наладилось.
Наседкин выпустил в 1927 году воспоминания «Один год с Есениным» и первую книгу стихов — «Тёплый говор».
Работал редактором в журнале «Колхозник».
В 1930 году Наседкина вызвали на Лубянку. Спрашивали, как получилось, что он, член партии с 1917 года, участник Октябрьской революции в Москве, комиссар инженерного полка, помощник командира батальона при ликвидации мамонтовского прорыва, боровшийся с басмачами в Туркестане, в августе 1921-го вышел из ВКП(б).
«Из-за несогласия с её политикой на селе и в литературе», — ответил Наседкин.
В 1931-м он выпустил вторую книгу стихов — «Ветер с поля», в 1933-м — последнюю: «Стихи».
Его арестовали 26 октября 1937 года по делу о «террористической группе писателей, связанной с контрреволюционной организацией правых».
На допросах Наседкин признал, что «с 1930 по 1935 гг. был участником антисоветской группы литераторов», вдохновителем которой был Воронский:
«Собираясь вместе и обсуждая политику ВКП(б) и Советского правительства в контрреволюционном духе, мы приходили к выводу о необходимости решительной борьбы с партией. В дальнейшем мы встали на террористический путь, считали единственно оставшимся средством борьбы террор против руководителей ВКП(б) и, в первую очередь, против Сталина».
Написал покаянное письмо на имя Ежова: «Вспоминая своё прошлое, я констатирую, что на протяжении 8 лет поддерживал связи с врагами народа и сам стал врагом народа. Я старался с максимальной правдивостью и чистотой вскрыть, разоружить себя, т. к. не теряю веры, что с помощью лучших людей Советской страны смогу исправиться и честной работой искупить свою страшную вину перед народом».
На процессе, 15 марта, Наседкин вдруг заявил, что виновным себя не признаёт, показания давал под воздействием следствия, а с одним из фигурантов дела — Сергеем Клычковым — вообще не виделся уже более десяти лет.
В тот же день, 15 марта 1938 года, Василий Наседкин был расстрелян как троцкист.
Именно как троцкисты были репрессированы почти все крестьянские поэты.
Абсурдность их обвинения в троцкизме с точки зрения юридической безусловна.
Но в свете того, что Александр Воронский — человек из команды Троцкого — долгое время опекал и публиковал крестьянских сотоварищей Есенина, подоплёка этих обвинений имеет свою, пусть искривлённую, логику.
Тогда Екатерина о смерти мужа не узнала.
2 октября 1938 года её саму арестовали, во время следствия держали в Бутырской тюрьме.
Допрашивали по делу Наседкина.
Отвечала: «О его антисоветской деятельности я ничего не знаю».
Через два месяца её как «социально опасный элемент» отправили в ссылку в Рязань.
С 1938 по 1945 год проживала там. Трудилась на заводе «Рязсельмаш».
О возвращении Екатерины Есениной в столицу хлопотал Пётр Чагин.
В 1945 году глава НКВД Лаврентий Берия удовлетворил чагинский запрос.
По возвращении в Москву Екатерина работала контролёром парка культуры в Химках.
Сергей Городецкий звал её замуж — отказалась.
Пробовала сочинять стихи и рассказы. Написала любопытные и честные воспоминания о брате.
«Я любила Сергея… Но, мне казалось, он меня не любил».
В 1942 году стала нетрудоспособной и получила инвалидность второй группы.
Ждала мужа 18 лет, пока в 1956 году не получила свидетельство о его смерти.
Реабилитации Наседкина добились Софья Толстая и писатель Юрий Либединский.
Сын Екатерины и Василия, Андрей Васильевич Наседкин, старший племянник Есенина, был подающим надежды молодым виолончелистом: учился в музыкальной школе при консерватории в классе профессора Леопольда Ростроповича, отца Мстислава Ростроповича.
Когда забрали родителей, занятия пришлось оставить.
Позже окончил биологический факультет МГУ, защитил кандидатскую диссертацию, заведовал биохимической лабораторией Института туберкулёза.
Был очень похож на своего дядю Сергея Есенина. Именно с Андрея Наседкина скульптор Иван Онищенко делал знаменитые есенинские бюсты, в том числе находящийся у Дома-музея в Константинове.
Умер Андрей Васильевич на работе, в возрасте тридцати семи лет, от инфаркта.
От инфаркта умерла и его мать — в 1977-м.
Поэт Василий Наседкин сегодня забыт.
* * *
Анна Изряднова после смерти Есенина как бы случайно нашла, где живут Мейерхольд и Райх, и каким-то путём познакомилась с ними: в друзья, впрочем, не набивалась — слишком серьёзно различался социальный статус.
Зинаиду нежданное явление — как назвать? — негаданной подруги по любви и по несчастью? — обрадовало: в конце концов, Юра Изряднов — единокровный брат её Кости.
В 1928-м Райх писала Изрядновой: «Вы, Анна Романовна, единственная, которая верите и знаете меня…»
Дети — Юра, Таня и совсем ещё маленький Костя — периодически гуляли вместе, сначала на Новинском, потом в Брюсовском переулке.
Юрий рос умным, дерзким, критически настроенным ко многому. Пробовал сочинять что-то в рифму. Приблудный заходил к нему, помогал советами.
Приятельствовал с Евгением Долматовским — будущим автором текстов многих легендарных советских песен.
Вместе с Долматовским приходили к Мейерхольду — читали свои стихи. Долматовский ему понравился, а Юра — нет.
Костя запомнил, как зашедший к ним в гости Юра спорил с дедом, Николаем Андреевичем Райхом, о политике. Причём дед защищал советскую власть, а Юра нападал, критиковал.
Константин Есенин: «Матери моей не нравился скепсис Юры. Считала его влияние на меня „вредным“…»
После школы Юрий поступил в авиационный техникум.
С 1935-го — Косте шёл шестнадцатый год, а Юре двадцать первый — они начали по-настоящему дружить. То старший к младшему приезжал, то наоборот.
В июне 1935-го Юрий окончил авиационный техникум и получил направление в конструкторское бюро при Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского.
В 1936 году был командирован в Ставрополь, в ОКБ Четверикова.
Уволился оттуда сам и в 1937 году был призван в армию.
Служил рядовым в отряде истребительной авиации на Дальнем Востоке.
Там и наговорил себе на расстрельную статью.
Цитируем его дело:
«4-м отделом ГУГБ НКВД СССР разрабатывается контрреволюционная фашистско-террористическая группа, одним из активных её участников является Есенин Ю. С., резко враждебно настроенный к Советской власти.
Есенин высказывает террористические намерения против руководителей Партии и Сов. Правительства, заявляя:
„Сталин на трибуне прячется за людей, но его можно взять бомбой“.
Тут же касаясь вопроса о изыскании взрывчатого вещества, Есенин утверждает:
„Оружие дело второстепенное. Его можно достать сколько угодно, но что им делать, пострелять в воздух. Я умею делать пироксилин. Я его делал и пробовал на взрывах, щепотка в жестяной банке взрывает целое дерево. У меня есть дядя подрывник, он читает лекции в Академии по подрывному делу. Эта консультация обеспечит любой вид взрывчатого вещества“.
Подготавливая себя к совершению террористического акта, Есенин говорил, что одним из главных решающих моментов является воспитание воли: „Не вооружённость решает дело, а воля, стойкость, хитрость, затаённость, надо воспитывать в себе волю“.
При этом Есенин ссылается на ряд примеров из истории подготовки совершения террористических актов итальянской организации мафии и народовольцев. Есенин, выдвигая перед участниками группы задачу организованной борьбы с ВКП (б), заявляет:
„Нужно организованное сопротивление. Для этого не обязательно большое количество людей. В террористических выступлениях техника играет решающее значение, и когда люди очень обозлены, к ним приходят самые неожиданные изобретения, характерным примером является история бомбометания в России“.
Есенин, развивая план действия контрреволюционной организации, выдвигает двурушничество основным методом борьбы:
„Нет более верной и успешной работы на два фронта. Это означает быть всегда в курсе событий у врага. Это ориентирует, а будучи ориентированным, можно лавировать и жалить самые больные места. Из зубатовщины прямо вытекает метод так называемой „тихой сапы“. Дело не в терминологии, а в существе… Надо уметь пробираться в глубь государственных организаций, зарекомендовать себя и глушить то одного, то другого. В этих целях прекрасно могут быть использованы и коммунисты. Среди этой прослойки подавляющее большинство недовольно“.
Основой программы террористической группы Есенин выдвигает национализм: „Стержнем программы теперь должен явиться национализм. На этом большом, может быть, и нелепом чувстве можно вести за собой всю громаду серой массы. Надо учесть опыт Германии, которая делает этим национализмом чудеса“.
Фашизм и его интернационалистические стремления Есенин всячески восхваляет: „Есть уголки, где народы цветут полным цветом. Этим уголком является Германия. Единственно умной и последовательной государственной философией является философия Германии. И вполне понятно — в её основу легло гениальное учение Ницше, а не Маркса, являющееся сплошным пасом. Марксисты дискредитируют террор для того, чтобы дискредитировать его как средство борьбы против самих себя“.
Наряду с этим Есенин в крайне злобных выражениях клеветнически отзывается о тов. Сталине. Полагаю: необходим обыск и арест Есенина Ю. С.
Начальник 6-го отделения 4-го отдела ГУГБ капитан Государственной безопасности Журбенко».
Бумага датирована февралём 1937-го.
8 марта 1937 года был подписан ордер на арест Юрия Есенина.
13 апреля он был арестован в Хабаровске и доставлен в Москву.
Бывший руководитель компартии Палестины, работник Коминтерна Иосиф Бергер сидел с ним в одной камере. Рассказывал, что парень был настолько похож на отца, что, едва он вошёл в камеру, один из заключённых воскликнул:
— Есенин?!
На допросах Юрий показал: «В среде своих товарищей я высказывал контрреволюционные взгляды: русский народ зажат, Советская власть представляет собой организованную систему насилия над массами. Кучка захвативших власть эксплуатирует огромное многомиллионное население, доведя его до состояния животной жизни. Народ обманут, запуган, массы всё более и более разочаровываются в Советском строе, и для того, чтобы их подхлестнуть, ВКП(б) придумывает в качестве возбуждающего средства поочерёдно то ударничество, то стахановское движение…»
Им были названы имена товарищей, с которыми он обсуждал эти темы: Игорь Лисовский и Дмитрий Гориневский.
Обвинение Юрию Сергеевичу Есенину гласило:
«1. Распространял на протяжении ряда лет контрреволюционную клевету против партии и Советского правительства.
2. Обсуждал вопрос о совершении террористического акта против руководства партии и правительства.
3. Обсуждал вопрос о переходе границы Советского Союза с целью невозвращения в СССР».
Иосиф Бергер вспоминает: «Наконец, он сообщил нам, в чём сущность возведённых на него обвинений. Следователи ловко „вытрясли“ его, уважительно поминая отца и заставляя его поверить, что сыну Есенина не позволят сгнить в тюрьме. Им удалось заверить его, что и в Москву-то перевели в целях его уберечь. Эти беседы сопровождались отличным обедом. Его угощали папиросами „Люкс“, что его поражало и побуждало скрывать от нас подробности допросов; следователи внушали ему, что он совсем не то, что мы; ещё несколько дней — и он получит свободу».
Заседание Военной коллегии началось в 10.00. Закончилось в 10.20. Обвиняемый признал себя виновным и попросил о снисхождении. В тот же день, 13 августа 1937 года, он был расстрелян.
От Юрия Есенина ничего не осталось — ни стихов, ни писем.
Только несколько фотографий.
В 1938 году матери сообщили: «10 лет без права переписки».
Анна Романовна его ждала.
Всю войну слала посылки на фронт Косте Есенину. Что-то отправить сыну не было никакой возможности; но, может, кто-то на небесах это заметит, и о Юре тоже позаботятся.
В 1946 году она умерла, так ничего и не узнав.
В 1956 году Юрия Сергеевича Есенина реабилитировали.
Реабилитацию инициировал другой его брат — Александр Есенин-Вольпин, сын Надежды Вольпин.
* * *
В «Выписке о рождении» Константина, составленной со слов матери Зинаиды Райх, в графе о роде занятий отца было прописано: «красноармеец».
Что-то в этой неловкой хитрости Зинаиды имелось судьбоносное.
Константин Сергеевич Есенин стал героическим бойцом и офицером Великой Отечественной. Весь в отца-красноармейца.
Из зарубежных поездок Мейерхольд и Райх привозили, в числе прочего, разноцветные футбольные проспекты.
Понять, что там написано, ребёнок едва ли мог — но футболом заболел по-настоящему.
Когда американские журналисты писали, что Есенин был бы отличным спортсменом, — кажется, они кое-что понимали; по крайней мере, спортивная хватка его сыну передалась.
В 1936 году шестнадцатилетний Костя уже играл в финале юношеского первенства Москвы. Его отметили за отличные спортивные успехи.
Пошёл он, впрочем, не по спортивной линии и уж тем более не по театральной, а по строительной. Москва строилась, страна строилась — это была престижнейшая профессия.
В 1937-м он поступил в Московский инженерно-строительный институт.
У него к тому же определённо был аналитический дар в спортивной сфере.
В 1938 году на конкурсе газеты «Красный спорт» он сумел предсказать победителей четвертьфиналов, полуфиналов и финала розыгрыша Кубка СССР. Его прогноз был единственным верным — так Костя Есенин впервые появился на страницах газеты: в качестве победителя этого конкурса.
Вся эта идиллия обрушилась самым беспощадным образом: зарезанная мать, расстрелянный отчим, высланная в Рязань тётка.
Из роскошной квартиры в Брюсовском пришлось переехать в комнатку на Большой Пионерской улице: предоставило государство. Дачу, купленную на деньги отца и оформленную на него и сестру, оставили.
Подкармливала Костю и Таню Анна Романовна Изряднова, будто решившая: все есенинские дети — её.
Потом — война.
Есенин учился на четвёртом курсе и осенью 1941-го призыву ещё не подлежал, но в ноябре записался добровольцем.
Исчезнувший отчим, высланная тётя Катя, многократно раскритикованный в газетах отец не помешали выбору — или, напротив, в известном смысле помогли?
Накануне отправки на фронт отнёс чемодан с рукописями, бумагами и книгами отца на хранение Софье Андреевне Толстой. С ней он тоже поддерживал отношения, вопреки судебной тяжбе, в своё время имевшей место между его матерью и последней женой отца.
Следом зашёл попрощаться к Изрядновой. Она извлекла откуда-то коробку папирос «Сафо» с последней оставшейся папиросой. Коробку однажды оставил Есенин. Хранила её 16 лет как реликвию.
Костя: «Папироса высохла, и табак начинал высыпаться. По торжественности случая я выкурил в этот день, 5 декабря 1941 года, последнюю папиросу отца».
На войне Константин Есенин был ранен трижды (по документам) или четырежды (по его собственным рассказам).
В 1942 году служил в составе 92-й Ленинградской стрелковой дивизии на ленинградском направлении. Первое ранение — в руку — получил там.
Уже в госпитале началось сильное кровотечение, хирург велел готовить бойца к ампутации пальца, но заглянул в карту, увидел фамилию и поинтересовался: родственник?
Узнав, что сын, сказал: тогда полечим.
Лежал в Ленинградском военном госпитале. Из госпиталя, в больничном халате и тапочках, сбегал на футбольные матчи.
В 1944 году участвовал в боях на Карельском перешейке в составе штурмовой роты.
В одном из боёв погибли комроты и замполит. Младший лейтенант и комсорг Константин Есенин поднял роту в атаку. Пуля пробила ему лёгкое.
Тяжело раненного, его доставит в госпиталь медицинская сестра из другой части, а в своей он пройдёт по документам как погибший.
9 декабря 1944 года в газете «Красный Балтийский флот» выйдет очерк Ю. Саркисова и М. Курганова «У самого синего моря» о сыне Есенина.
«Когда младший лейтенант Есенин пришёл в батальон, его спросили:
— Поэт Сергей Есенин — однофамилец твой?
— Отец.
Пожалуй, младший лейтенант Есенин воевал не хуже других… Научился Есенин за время войны по вою снаряда или мины определять — надо ли залечь или можно спокойно пойти дальше… Война стала большим и обычным делом для этого безусого комсорга батальона».
Его сестра Таня Есенина, находившаяся в ташкентской эвакуации, успела получить похоронку.
На спине брата после операции остался шов длиной 17 сантиметров.
После войны Есенин смеялся: когда я прихожу к врачу, мне достаточно только снять рубашку, как мне сразу же выписывают бюллетень.
Рассказывал, что 12 раз ходил в атаку и четырежды был в рукопашной.
Что ещё несколько раз приходилось поднимать бойцов в атаку и что, поднимая, «никогда не кричал и не ругался, а говорил спокойно: „Ну что, пошли, друзья, вперёд“».
Константин Сергеевич Есенин стал кавалером трёх орденов Красной Звезды — отцу бы понравилось.
«Мир вам, грабли, коса и соха» — но… карточку бы уже не стал рвать, наверное.
После демобилизации Константин продолжил учёбу в Московском инженерно-строительном институте.
Участвовал в строительстве спортивного комплекса в Лужниках, работал референтом в Кабинете министров СССР по строительным вопросам, главным специалистом Госстроя РСФСР.
Был известным на всю страну специалистом по футбольной статистике. В результате этого своего едва ли не главного жизненного увлечения выпустил две книги: в 1968-м — «Футбол: Рекорды, парадоксы, трагедии, сенсации», в 1974-м — «Московский футбол и „Спартак“». В последние годы жизни занимал должность заместителя председателя Всесоюзной федерации футбола.
Был дважды женат, с обеими жёнами разошёлся.
Вторая жена Сицилия Марковна Есенина причин развода не скрывала: любил женщин.
На отца Константин Сергеевич действительно не слишком походил, но и на мать тоже. Назвать его красивым было нельзя; но очарование, задор, хватка — всё было наследственное, константиновское.
Всю жизнь хотел написать книгу об отце — но ограничился полутора страничками воспоминаний. Это, кстати, тоже от отца, вечно собиравшегося засесть за какой-то смиренный труд, которого, увы, характер принять был не в состоянии.
Константин Есенин дожил до 1986 года, новейших изысканий об отце не застал; но Сицилия Марковна надолго пережила бывшего мужа и всю эту карусель альтернативных версий наблюдала.
В единственном, кажется, интервью, вышедшем после нашумевшего сериала о Есенине, Сицилия Марковна сдержанно и спокойно сообщила: Константин Сергеевич был абсолютно уверен в самоубийстве отца.
* * *
Татьяна, сестра Кости, дочь Есенина и Райх, уехав в 1942-м с мужем и маленьким сыном в эвакуацию, осела там.
Такое удивительное было детство: квартира возле Кремля, любые игрушки, балетная школа, морские путешествия с матерью и отчимом, поездки с ними в Париж, гувернантки, богатейшая библиотека…
В 1936 году окончила среднюю школу. За ней ухаживал Володя Кутузов — отличный мальчик из достойной семьи. Подготовилась и в 1937-м поступила на механико-математический факультет Московского университета… но сказка уже посыпалась.
Сначала арестовали старшего брата Юру.
Следом был арестован отец жениха, видный партийный деятель Иван Иванович Кутузов. 16 августа 1937 года его расстреляли как «врага народа».
Несмотря на это, в октябре 1937-го Таня всё равно вышла замуж за своего Володю, сына «врага народа».
Дальше — по нарастающей: мать, отчим, тётя.
Допустимо ли, что, едва возникла возможность, Татьяна предпочла держаться от тех мест подальше?
Да, конечно.
Первое время в Ташкенте было очень тяжело: даже жилья себе найти не могли. Помог Алексей Николаевич Толстой. Семья Татьяны получила комнату в доме на улице Лахути.
Полвека единственная дочь Есенина — и, наверное, самый любимый его ребёнок — прожила в Ташкенте.
Из Москвы привезла привычку безжалостно курить «Беломор», папиросу за папиросой.
Работала в газете «Правда Востока» — главном партийном издании Узбекистана. Была известна как хороший — на уровне, который требовался в контексте той эпохи, — фельетонист. Подписывалась: Т. Сергеева.
В молодости была очень красива.
Вела себя с удивительным тактом и вместе с тем демократично; умела шутить, а ещё — просто потрясающе танцевала. У неё были явные балетные способности. Хотя и фокстрот тоже получался просто великолепно.
В 1962 году в журнале «Новый мир» была опубликована её повесть «Женя — чудо XX века». В отличие от брата Константина Татьяна оставила воспоминания про отца, мать, отчима — отличные, точные, умные. Потом была ещё одна повесть: «Лампа лунного света».
О ней вспоминали: «…была у этой женщины до конца её дней особая стать, лёгкая походка, изящество жестов…»
С мужем, отцом первого сына, рассталась. С отцом второго сына — не сошлась.
Другим местом работы стало издательство Министерства сельского хозяйства Узбекистана.
В 1991 году, не сходя с места, оказалась за границей.
Дети и внуки — есенинские внуки и правнуки — к тому времени уже разъехались.
5 мая 1992 года её жизнь — безропотная, странно достойная и вызывающая тихий вопрос: а почему она всё-таки не вернулась в Москву если не в 1945-м, то в 1953-м, в 1956-м?.. — завершилась.
* * *
«У отца было много женщин. Одна из них — моя мать», — говорил Александр Есенин-Вольпин.
Накануне родов Надежда Вольпин ходила в платье, на котором было изображено солнце, и говорила, что родит Христа.
Сразу скажем: её сын напишет ряд фундаментальных работ по математической логике, разработает собственную теорему в области диадических пространств, которая получит его имя — теорема Есенина-Вольпина.
Он едва не погиб при родах — не шёл родовыми путями. Собирались пробить ребёнку головку и вытягивать его из утробы по частям.
Пожилая акушерка сказала: нет, всё-таки попробуем.
Надежда Вольпин звала сына Алек. Позже все стали его так называть.
Они прожили в Ленинграде ещё восемь лет и в 1933 году вернулись в Москву.
Алек рос удивительным и очень странным.
В конце концов мать отвела его к одному известному психиатру.
Тот констатировал: «Шизоидный компонент, безусловно, наличествует, но исключительно как следствие общей одарённости, граничащей с гениальностью».
Наследственность усвоил в полной мере.
Но прежде чем он станет знаменит сам, весомое имя заработала мать — один из крупнейших советских переводчиков.
Надежда Вольпин переводила с английского, немецкого, французского, греческого, туркменского.
Бронте, Гёте, Гюго, Голсуорси, Конан Дойла, Купера, Мериме, Овидия, Стерна, Вальтера Скотта, Уэллса — десятки томов. В любом доме, где есть большая библиотека, имеются её переводы.
Была ещё раз замужем — за химиком Михаилом Волькенштейном; но брак этот относился к разряду «гостевых» — они никогда не жили вместе. К мужу она относилась иронически. Мужчина в её жизни был один.
Мемуары о Есенине «Свидание с другом» написала только в 1984 году.
Характерно, что воспоминания матери человека, ставшего не только крупнейшим математиком, но и знаменитым диссидентом, — о том, как, собственно, она его зачала, — были опубликованы в советском журнале.
Умерла 9 сентября 1998 года в возрасте девяноста восьми лет, пережив всех других женщин, любивших Есенина.
* * *
Поэтесса Надежда Павлович, в 1918 году совместно с Есениным, Клычковым и Герасимовым сочинившая киносценарий «Зовущие зори» (совсем плохой), рассказывала, как однажды, в 1930-е, увидела бегущего по парку Сашу Вольпина — и едва не впала в ступор: ей навстречу бежал юный Сергей.
Юный Вольпин был кудрявый, яркий — поражал своим видом. И не только.
Он окончил мехмат МГУ, в армию его так и не призвали как имеющего некоторые психические отклонения, которые, впрочем, не помешали ему защитить диссертацию по математике и получить направление на Украину — преподавать в Черновицком университете.
За антисоветские разговоры, сочинение и чтение стихов сомнительного содержания был задержан, в связи с неадекватным поведением на допросе отправлен на освидетельствование, признан невменяемым и помещён в ленинградскую тюремную психиатрическую больницу. Оттуда уехал в ссылку в Караганду.
В селе Долинка Карагандинской области среди портретов знаменитых репрессированных долгое время висело и его фото.
В лагере продолжать сочинять стихи.
Не играл я ребёнком с детьми,
Детство длилось, как после — тюрьма…
Но я знал, что игра — чепуха,
Надо возраста ждать и ума!
…Подрастая, я был убеждён,
Что вся правда откроется мне —
Я прославлюсь годам к тридцати
И, наверно, умру на Луне!
— Как я многого ждал! А теперь
Я не знаю, зачем я живу,
И чего я хочу от зверей,
Населяющих злую Москву!
…Женщин быстро коверкает жизнь.
В тридцать лет уже нет красоты…
А мужья их терзают и бьют
И, напившись, орут, как коты.
А ещё — они верят в прогресс,
В справедливый общественный строй;
Несогласных сажают в тюрьму,
Да и сами кончают тюрьмой.
…Очень жаль, но не дело моё
Истреблять этих мелких людей.
Лучше я совращу на их казнь
Их же собственных глупых детей!
Эти мальчики могут понять,
Что любить или верить — смешно,
Что тираны — отец их и мать,
И убить их пора бы давно!
Эти мальчики кончат петлёй,
А меня не осудит никто, —
И стихи эти будут читать
Сумасшедшие лет через сто!
Если присмотреться, то можно, что твоя Надежда Павлович, ахнуть: это же Эдуарда Лимонова стихи. Со всеми его темами: вера в свою аномальность, антисемейный бунт, скепсис по отношению к возрастным женщинам, антипрогрессизм, обещание своровать детей — и самой осмысленно-графоманской манерой.
Датировано это сочинение апрелем 1952 года.
Перед нами в известном смысле жизненная программа Вольпина.
В 1953 году он был амнистирован.
Вскоре Александр Вольпин стал редактором математического журнала, но своим поперечным убеждениям не изменил.
В 1959-м его снова арестовали — и опять поместили в ленинградскую психлечебницу.
В 1961-м переехал в Москву.
Вскоре он становится одним из крупнейших специалистов по математической логике, создав самостоятельное научное направление — ультраинтуиционизм.
Переданные за границу стихи и философские работы Вольпина вышли в 1961 году в Нью-Йорке под названием «Весенний лист». Отец даже в 17 лет не стал бы называть так свой сборник.
Долгое время работал во Всероссийском институте научной и технической информации: занимался реферированием, переводами математической литературы, написал ряд статей для «Философской энциклопедии».
5 декабря 1965 года, в День конституции, Александр Вольпин в компании будущих диссидентов, в том числе писателя Владимира Буковского, организовал на Пушкинской площади в Москве «митинг гласности». Они держали плакаты с призывом «Уважайте Советскую Конституцию» и пытались раздавать составленный Вольпиным текст «Гражданского воззвания».
Всё продолжалось не более полутора минут, и прямо с площади Вольпин уехал на допрос.
К тому времени у него давно сформировался собственный, изводивший неповоротливых советских следователей, стиль поведения на допросах. Сказывались, во-первых, опыт задержаний, во-вторых, блистательное знание советской законодательной базы, а в-третьих, наличие с детства под рукой отменной библиотеки по праву — в силу того, что один из его дедов по материнской линии работал адвокатом.
В 1968 году Вольпина снова отправили в психиатрическую больницу.
Неожиданно в ответ на это появляется коллективное открытое «Письмо 99».
Академик Пётр Новиков, члены-корреспонденты АН СССР Израиль Гельфанд, Лазарь Люстерник, Андрей Марков, Дмитрий Меньшов, Сергей Новиков, будущий гуру патриотического движения Игорь Шафаревич, 31 доктор физико-математических наук, целый выводок лауреатов Ленинских премий и другие выступили в поддержку Вольпина, потребовав прекратить его насильственную госпитализацию.
И его выпустили.
В 1968 году Вольпин напишет культовую «Памятку для тех, кому предстоят допросы», которую позже издадут во Франции.
Вольпина не без оснований называли крёстным отцом правозащитного движения в СССР.
У него потом спросят:
— С братом Костей общались?
Ответит:
— Да не особо — Костя был коммунистом.
Но к сестре Тане в Ташкент ездил. Кажется, они друг другу понравились.
О себе скажет: «Думаю, что у меня в характере многое от отца. Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я спорщик. Но самое главное — он мыслил образно, а я — точечно, предельно конкретно».
Внешнее сходство их с годами поистёрлось, но Вольпин будто являет собой гиперболизированный, разросшийся до огромной самостоятельной величины фрагмент отцовского гения.
С 1970-го он работал с Андреем Сахаровым в Комитете прав человека СССР.
Написал ряд докладов на правозащитные темы.
В марте 1972-го отчаявшиеся с ним справиться советские власти попросили Вольпина на выход: уезжайте, умоляем.
Он сам ещё в 1953 году предсказал в стихотворении «О сограждане, коровы и быки!..»:
…Побеседую с останками друзей
Из ухтинских и устьвымских лагерей, —
А когда пойдут свободно поезда,
Я уеду из России навсегда!
……………………………….
Чтоб озлобленностью мрачной и святой
Не испортить чьей-то жизни молодой,
И вдобавок, чтоб от праха моего
Хоть России не досталось ничего!
Всё это время Александр Сергеевич жил под фамилией Вольпин, анкету на выезд, естественно, заполнил на неё же, но визу ему отчего-то выдали на двойную фамилию Есенин-Вольпин.
Странный прощальный подарок от советской административной машины!
Он эмигрировал в США, работал в университете Буффало, затем — в Бостонском: неподалёку от знаменитого Симфони-холла, того самого, где Дункан, выйдя на сцену в красном шарфе, провозгласила: «Я красная! Как мой красный шарф!» — в то время как Есенин, размахивая флагом, кричал из окна гримёрки: «Да здравствует большевизм!»
Судьба любит банальные рифмы.
В США Есенин-Вольпин прежним опытом не кичился, но, напротив, отмахивался: «Да я особенно и не страдал. Два раза попадал в питерскую психушку. Да ещё два с половиной года в ссылке».
Был четыре раза женат. Детей у него не было.
Никто из детей Есенина не прожил жизнь в одном браке. Старость все встречали в одиночестве.
Последние годы Есенин-Вольпин провёл в доме престарелых под Бостоном. Получал пенсию 850 долларов.
В 1946 году он написал самоиронические и, пожалуй, провидческие стихи:
…Словно право дразнить людей
Для меня как искусство свято,
Словно ругань моя умней
Простоватых речей солдата…
…Что ж поделаешь, раз весна —
Неизбежное время года
И одна только цель ясна,
Неразумная цель — свобода!
И ругань его была не умнее солдатских речей, и цель действительно была не самая разумная; но жизнь получилась всё-таки красивая.
Плохой, но по-своему оригинальный и даже очаровательный поэт, замечательный математик, потрясающий человек, Есенин-Вольпин умер в 2016 году в возрасте девяноста двух лет.
Ичто мы видим в итоге?
Сын Сергея Есенина от русской женщины занимался авиационными разработками и погиб вследствие неразумной юношеской бравады, не успев толком раскрыться; сын от немки был отличным офицером на войне, затем стал специалистом по спортивной статистике и крупным начальником в строительной сфере; сын от еврейки — правозащитник, крупный математик и эмигрант.
Говорят, что кровь не имеет никакого значения.
Ну, наверное. Как скажете.
* * *
Сестра Есенина Шура, окончив семь классов школы, больше нигде не училась.
В мае 1929 года вышла замуж за журналиста Петра Ильина, взяв его фамилию.
Родила троих детей.
Всю жизнь помогала Есенинскому музею, передав туда множество вещей, составивших экспозицию.
Выслушала, как и сестра Катя, тысячи стихов, иногда хороших, но в основном плохих, которые читали им сотни поэтов и в Москве, и в Константинове, и в Рязани, и где угодно, словно бы через них надеясь получить благословение Есенина.
Отношения между Катей и Шурой всю жизнь были, мягко говоря, натянутые.
Ну и ладно — их дело.
Написала воспоминания о брате «Родное и близкое».
Жизнь Александры Сергеевны Есениной закончилась в 1981 году.
На Ваганьковском кладбище в изголовье у Есенина — Галина Бениславская.
Рядом — мать Татьяна Фёдоровна Есенина: помирились.
Неподалёку — Ширяевец, любимейший товарищ и крестьянский собрат.
Там же, на Ваганьковском — Городецкий, первым встретивший Есенина в Петрограде, в самом начале пути. Чагин — хранитель и друг, лучший из большевиков в есенинской жизни, ни разу не предавший его памяти, занимавшийся выпуском его сборников, когда большинство литературных друзей Есенина об этом и не думали. Рюрик Ивнев — не последний человек для Есенина: в конце концов, написал о нём пьесу, роман и добрый том воспоминаний. И женщины, в которых Есенин, как ему казалось, так нуждался и которые не откликнулись: Лидия Кашина и Августа Миклашевская.
Сестра Катя на Ваганьковском похоронена, и сестра Шура, его тихий ангел, — тоже там.
Это ей он написал:
…Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь,
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.
«Одною любовью с тобою…»
* * *
Странно, но в словах Зинаиды Гиппиус, написанных ещё при жизни Есенина, в начале 1925-го, что-то есть — уловила.
«У Есенина чисто русская — распутинская — безмерность: куда бы ноги ни поставил, катит его, как с горы… Есенин, вне своей поэзии, сам есть некий художественный образ. Его безудержность, его талантливость, ребяческая лживость и бессознательная правдивость, его способность опьяняться „свободой“, чтобы „полететь вверх пятами“ и потом в замедленном похмелье приходить в себя, — разве всё это не черты самого русского народа?»
Гиппиус просто усилила все акценты, перенасытила все краски, не сказала — а поставила на вид, будто чуть задыхаясь от личной обиды: почему я всё равно буду всего лишь Гиппиус, а ему — предела нет?
Тем не менее и про безмерность, и про безудержность, и про бессознательную правдивость, и про похмелье, и про черты народные — всё так.
Даже разрушая себя, он создавал что-то большее, чем он сам.
Пришло время как-то смиряться с очевидным.
Есенин — отражение и лучшего, и разного в нас.
Хотя кто здесь вправе сказать, что хорошо, что дурно?
Есенин вместил в себя все типы национального характера, всех братьев Карамазовых сразу: в скуфье, смиренным иноком был Алёшей, в буйстве и влюблённости — Митей, в ловком и до какого-то момента рациональном обращении со своей удачей — Иваном; даже, рисуя на Страстном монастыре кощунственные строчки: «Я кричу, сняв с Христа штаны», — поиграл в Смердякова.
Есенин последовательно использовал нецензурную лексику в письмах и, главное, в стихах. Он делал это осмысленно и последовательно и настаивал на расширении литературного языка за счёт «корявых», как он говорил, слов.
В 1923 году он писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления».
Да, нецензурная лексика встречалась даже у Пушкина, у которого, как известно, есть вообще всё; но именно Есенин начал применять как пониженные речевые обороты, так и в прямом смысле матерную брань в качестве полновластной составляющей поэтического словаря.
Перед нами, подчёркиваем, не случайные, хулиганские примеры, а последовательное отстаивание права обсценной лексики на присутствие в поэзии. Достаточно заметить, что она присутствует не только и не столько в стихах на «случай» или в частушках, а в ключевых есенинских текстах — «маленьких поэмах» «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст», драме «Пугачёв», цикле «Москва кабацкая», поэме «Анна Снегина».
Есенин считал эти слова беспризорными. И, как беспризорников, их жалел.
Поражает в Есенине, что, будучи истраченным почти до дна, пропитым до сизости, издёрганным психбольницей, замученным манией преследования, боящимся спать ночами в одиночестве, никого, казалось бы, уже не любящим, уставшим до самой уже подступающей смерти, в том самом декабре — за считаные недели до — он, едва брал перо, становился чистым, ясным, прозрачным, сознание его выхватывало удивительные, неземные ноты, собираемые из, казалось бы, самых элементарных составляющих:
Ничего сложного, простейшие рифмы и — невоспроизводимо, неповторимо, невозможно.
Безупречный слух на слово, которое он будто бы уже нехотя, запуская бесконечно усталые, порезанные, натруженные руки в быструю реку русской речи, почти не глядя вылавливал, — и оно серебрилось!
Серебрилось в его устах — даже самое корявое, грязное, отталкивающее.
А в других — снулая рыба, да и только.
Разве объяснишь такое?
Ведь какие рядом были мастера!
Наверняка Клюев, Клычков, Ширяевец думали втайне, что могут не хуже.
Ведь Приблудный верил, что сможет так же.
Ведь Мариенгоф и Шершеневич выходили на общую с ним сцену и чувствовали себе если не равными, то почти равными.
И что же?
Если измерять по любви народной и брать только мужчин (женщин Есенин всерьёз не рассматривал никогда), то соперников его из современников (Блок не в счёт — он старше) всего четверо: Маяковский, Гумилёв, Пастернак, Мандельштам.
Клюев и Ходасевич, даром что величины неменьшей, уже по большей части для специалистов.
Иногда даже диковатой выглядит эта картина: Есенин забрал огромную долю народной любви, а оставшиеся, четвертушки, краюшки, крошки делят разом все крестьянские поэты, все имажинисты, все несчастные пролетарии, все полузабытые, так толком и не вернувшиеся домой эмигранты.
Как же он угадал, как смог? Как он породнился со всем народом?
У Есенина вроде бы почти всё в лирике — про себя.
Но вдруг выясняется — про каждого.
Есенин — интуитивист, но истинный национальный мыслитель.
А ещё Есенин был очевидным противником прогресса по-американски, находя подобный цивилизационный путь тупиковым. В поиске выхода из этого тупика он возлагал надежды на нечто неизъяснимое, свойственное нашему национальному характеру — буйному, «азиатскому», но в итоге, как ему казалось, спасительному.
Есенин — всё русское разом.
Святость — и расхристанность, воинственность — и добротолюбие, нежность — и наглость, стремление к порядку — и страсть к разгрому, широкая имперская всепрощающая душа — и дерзкая привычка называть вещи своими именами, беспутство судьбы — и высокая, пожизненная, смертная ответственность за всё содеянное и сказанное.
Есенин — православный, крестьянский, имажинистский, кабацкий, советский — и как сумма всех составляющих — русский поэт.
И, наконец, Есенин — русское чудо, гений, наш праздник, наш плач, наше светлое застолье. Его место за длинным столом — в красном углу. Он для нас — надежда на рай.
* * *
Сразу после смерти Есенина на организационном собрании в Доме Герцена 1 января 1926 года было принято любопытное решение: открыть в Москве и в Ленинграде приюты для беспризорных имени Есенина.
За этим кроются куда более серьёзные смыслы, чем может показаться.
В последние два года жизни Есенин постоянно посещал — один или с друзьями — московские ночлежки.
Об этом вспоминали несколько его друзей-писателей.
Николай Никитин, описывая одно из посещений ночлежки в компании Есенина, отметил важную деталь, смысла которой, кажется, сам не понял до конца.
Едва они туда вошли, со всех сторон начинали шептать:
— Есенин!.. Есенин… Есенин…
Они, люди дна, знали его? Нет, конечно.
Просто он там был не первый раз.
Он ходил туда постоянно: таскал подарки, папиросы, конфеты, просиживал там целые часы, что твой Франциск Ассизский.
Из кого состоял контингент ночлежек?
Никитин не без брезгливости перечислял: «…всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники».
В тот раз Есенин читал им стихи — сначала «Москву кабацкую», потом — о деревне, о матери.
Никитин: «У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке словно стало светлее. Словно развеялся смрад нищеты…»
Будто не мемуары читаешь, а житие.
Конечно, он хотел проверить воздействие своих стихов на здешнюю публику. Но дело всё равно не в них.
А в чём?
Да во всё той же его теме — боязни пропустить Христа.
…Он придёт бродягой подзаборным
Нерушимый Спас…
Может, Он пришёл уже?
Надо же дать ему ту самую краюху хлеба, о которой писал в давнишних стихах. Плитку шоколада, папиросу…
Надо же, собираясь в край иной, показаться ему!
Чтобы он всё понял, чтобы не осердился ни за что.
Один есенинский — не первого круга и даже не второго — знакомый вспоминает, как Сергей, уже знаменитый поэт, оказался у него в подмосковных Люберцах.
Увидел его мать — у неё ноги отказали, она лежачая.
Знакомого и застолье Есенин забросил: обнял, расцеловал старушку, проговорил с ней весь вечер.
На следующий день договорился — о себе никогда толком договориться не мог! — чтобы её положили в лучшую больницу.
Это всё — из того же ряда, что хождения к беспризорникам на Кавказе и в московские ночлежные дома…
Валентин Катаев о Есенине: «Он верил в загробную жизнь».
За месяц до смерти Есенин бросился к сестре Шуре:
— Ты умеешь молиться? Давай вместе помолимся, прошу!
Шура напугалась — но встала с ним рядом на колени.
Есенин стоял и просил:
— Господи, прости. Господи, избави. Видишь, как я страдаю.
Потом умер.
И Василий Князев — неуёмный атеист, правоверный пролетарский поэт, работавший в поезде Троцкого агитатором и пропагандистом, написавший множество задорных стихов о православном мракобесии, — всю ночь, без всякой на то необходимости, сидел возле тела Есенина.
Всю ночь!
В покойницкой!
Как возле кого он сидел?
Как возле кого?..
Когда мёртвого Есенина одели и подготовили для прощания, неизвестный служитель покойницкой принёс иконку и вложил в руки Есенина.
Отчего-то кажется, что он вообще там не работал, этот служитель.
Что он работал в другом месте.
Сам себя и привёл — по серебристой декабрьской дороге.
Где-то есть такая реальность, такая встреча, где мать рада, отец рад, сёстры рады.
Где Александр Никитич и Татьяна Фёдоровна наконец любят друг друга.
Где хмельных и весёлых друзей не бьют и не судят.
И стихи их поют, помнят.
Где Николай и Анатолий друг другу руки подают.
Где одному приблудному поэту не надо больше ничего ни у кого втайне брать, потому что у него и так всё есть. Где другому поэту, носящему волчье имя, не вменяют в вину страшных злодеяний.
Где маловеры уверовали и были прощены.
Где все удивлены, все улыбаются.
Где расстилается Родина вокруг, которой он оказался не пасынок, а самый ненаглядный сын.
И Родина спокойно и ласково говорит: ты ребёнок мой, ты похож на меня.
И все дети похожи на тебя, говорят ему Аня, Зина, Надя.
Не надо больше карточки рвать.
И всё будет хорошо.
Или нет.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Александр Никитич и Татьяна Фёдоровна Есенины — родители поэта. 1905 г.
Дом Есениных, в котором родился Сергей. Константиново. 1900 г. (Сгорел в 1910 году)
Сергей Есенин с отцом (слева) и дядей Иваном Никитичем Есениным. 1912 г.
Фёдор Андреевич и Наталья Евтихиевна Титовы, дед и бабушка Сергея по материнской линии. Константиново. 1900-е гг.
Храм в честь Казанской иконы Божией Матери в Константинове. Конец 1920-х гг.
Отец Иоанн Смирнов. Рязань. 1900-е гг. Фото В. Срывкина
С. Есенин (отмечен стрелкой) среди учеников второклассной Спас-Клепиковской учительской школы. Около 1910 г.
Григорий Панфилов и Сергей Есенин. Фрагмент групповой фотографии выпускного класса Спас-Клепиковской учительской школы. 1911 г.
Сергей Есенин в 18 лет. Москва. 1913 г.
Мария Бальзамова и Анна Сардановская. 1914 или 1915 г.
Поэтесса Любовь Столица. Около 1916 г.
Константиновская помещица Лидия Кашина (в будущем — прототип Анны Снегиной). 1910-е гг.
Сергей Есенин в 1914 году. Москва
Сергей Есенин (в глубине в центре) и Анна Изряднова (на ближнем придвинутом стуле) на занятии кружка самообразования работников типографии «Товарищество И. Д. Сытина». Москва. 1914 г.
Сергей Есенин с (предположительно) товарищами-подпольщиками Георгием Пылаевым («Скакун») и В. Наумовым («Бегун»). Москва. Январь 1914 г.
Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского на Миусской площади. Начало XX в.
Сергей Есенин с поэтами Николаем Колоколовым и Иваном Филипченко. Москва. 1914 г.
С издателем Михаилом Мурашёвым. Петроград. 1916 г.
С поэтом Сергеем Городецким. 1915 г. Фото Н. Мурашёва
Рюрик Ивнев, Владимир Чернявский и Сергей Есенин 28 марта 1915 года на вечере современного искусства «Поэты — воинам». Петроград
Военный санитар Сергей Есенин. Художник П. Наумов. 1916 г.
Сергей Есенин (на переднем плане) среди персонала полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143 императрицы Александры Фёдоровны. Австро-Венгрия. 1916 г.
С поэтом Алексеем Ганиным. 1916 г.
Зинаида Райх с отцом Николаем Андреевичем. 1917 г.
Поэты Сергей Есенин и Николай Клюев. Петроград. 1916 г.
Поэт Пётр Орешин. 1920-е гг.
Поэт Александр Ширяевец. 1920-е гг.
Поэт Сергей Клычков. 1910-е гг.
Поэт Пимен Карпов. 1920–1930-е гг.
Поэт Павел Радимов. 1920–1930-е гг.
Лев Повицкий, Сергей Есенин и Сергей Клычков. Москва. 1918 г.
Сергей Есенин (справа) и председатель Моссовета Лев Каменев на открытии памятника Алексею Кольцову. Москва. 3 ноября 1918 г. Кадр кинохроники
Сергей Есенин. Париж. 1922 г.
Сергей Есенин. Москва. 1919 (?) г. Фото Н. Свищёва-Паолы
Георгий Якулов, Анатолий Мариенгоф и Сергей Есенин. Москва. 1919 г.
Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Александр Кусиков, Вадим Шершеневич. Москва. 1919 г.
Поэты Анатолий Мариенгоф и Сергей Есенин. Москва. Лето 1919 г.
Поэт Александр Кусиков. 1920-е гг.
Поэт Вадим Шершеневич. 1920-е гг.
Поэт Иван Грузинов. 1920-е гг.
Поэт Николай Эрдман. 1920-е гг.
Поэт Рюрик Ивнев. 1920-е гг.
Художник Георгий Якулов. 1920-е гг.
Жена Сергея Есенина — гражданская (с 1914 года) Анна Изряднова
Жена Сергея Есенина — венчанная (с августа 1917-го) Зинаида Райх (в роли Аксюши из «Леса» А. Н. Островского. 1924 г. Фото М. Наппельбаума)
Возлюбленная Сергея Есенина — поэтесса Екатерина Эйгес. 1910–1920-е гг.
Возлюбленная Сергея Есенина — поэтесса Надежда Вольпин. 1910–1920-е гг.
С супругой Айседорой Дункан (женаты с мая 1922 года). Дюссельдорф. 1922 г.
Галина Бениславская, возлюбленная и помощник Сергея Есенина
Софья Толстая-Есенина, жена поэта с сентября 1925 года
С Александром Сахаровым, членом коллегии полиграфического отдела ВСНХ, во время поездки на юг страны в салон-вагоне. Харьков. Апрель 1920 г.
Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф и Велимир Хлебников в Харькове. 1920 г.
Поэтесса Нина Грацианская (Гербстман), очаровавшая Есенина во время пребывания в Ростове-на-Дону. Около 1920 г.
Василий Казин, Сергей Есенин, Григорий Колобов и Анатолий Мариенгоф (сидят); Григорий Санников и проводник салон-вагона (стоят). Кисловодск. 1920 г.
Бюст Сергея Есенина. Скульптор С. Конёнков. 1920 г. Москва, Музей Серебряного века
С поэтессой Елизаветой Стырской. Москва. Конец 1920-го или начало 1921 г.
В день бракосочетания Сергея Есенина и Айседоры Дункан. Слева — приёмная дочь Дункан Ирма
Особняк на Пречистенке, предоставленный советской властью Айседоре Дункан. Современный вид
В «бьюике». Берлин. 1922 г.
В Париже. 1922 г.
На пляже Лидо. Венеция. 14 августа 1922 г.
На палубе парохода «Париж» по прибытии в Нью-Йорк.1 октября 1922 г.
Первый нарком просвещения РСФСР Анатолий Луначарский
Председатель Реввоенсовета РСФСР Лев Троцкий
Александр Воронский, главный редактор журнала «Красная новь»
Карикатура на Льва Троцкого в журнале «Красный перец». Декабрь 1923 г.
Актриса Августа Миклашевская. Увлечённый ею Есенин стремился завоевать её благосклонность. 1920-е гг.
Анна Берзинь, редактор отдела массовой литературы Госиздата, симпатизировавшая поэту и помогавшая в издании стихов. 1920-е гг.
Поэт за работой. 1920-е гг.
Сергей Есенин. Художник Ю. Анненков. 1923 г.
С поэтом Владимиром Казиным. Москва. Сентябрь 1923 г.
Поэты Иван Приблудный, Сергей Есенин, Владимир Ричиотти, Семён Полоцкий (первый ряд); Григорий Шмерельсон, Вольф Эрлих (второй ряд). Ленинград. Апрель 1924 г. Фото М. Наппельбаума
Поэт Иван Приблудный. 1920-е гг.
Екатерина Есенина, Вольф Эрлих и Галина Бениславская. Москва. 1924 г.
Николай Клюев, Сергей Есенин, Всеволод Иванов. Ленинград. 1924 г. Фото М. Наппельбаума
Сергей Есенин и Вольф Эрлих со студентами Сельскохозяйственного института у памятника А. С. Пушкину в Детском Селе. 1924 г.
Сергей Клычков, Иван Приблудный, Сергей Есенин, Николай Богословский. Москва. Май 1924 г.
Есенин возлагает цветы к памятнику А. С. Пушкину. Москва 6 июня 1924 г.
Сергей Есенин. 1924 г. Открытка
С Петром Чагиным, редактором газеты «Бакинский рабочий». Баку. Сентябрь 1924 г.
С художником Константином Соколовым. Тифлис. Октябрь 1924 г.
Со случайной подругой Ольгой Кобцовой. Батум. Октябрь 1924 г.
Сотрудники газеты «Заря Востока» Николай Вержбицкий и Николай Стор, Сергей Есенин, Лев Повицкий и врач Михаил Тарасенко. Батум. Декабрь 1924 г.
Есенин читает «Анну Снегину» матери Татьяне Фёдоровне. Москва. Март 1925 г.
С сестрой Екатериной на Пречистенском бульваре. Москва. 1925 г.
Василий Наседкин, Екатерина Есенина, Александра Есенина, Александр Сахаров, Сергей Есенин, Софья Толстая. Москва. 1925 г.
Александр Сахаров и Сергей Есенин с цыганками. Москва. 1925 г.
Литературный критик Пролеткульта Георгий Устинов, в конце 1925 года — сосед Есенина в гостинице «Англетер»
Вынутый из петли Есенин в пятом номере гостиницы «Англетер». 29 декабря 1925 г. Фото М. Наппельбаума
Портрет Есенина, сделанный 29 декабря 1925 года. Художник В. Сварог
Посмертная маска Есенина. Скульптор И. Золотаревский
Гражданская панихида у гроба Есенина в Ленинградском отделении Всероссийского союза писателей. На переднем плане: Николай Клюев (слева), Илья Ионов (третий слева), Илья Садофьев, Василий Наседкин, Софья Толстая, Николай Никитин, Вольф Эрлих, Василий Казин. 29 декабря 1925 г. Фото К. Буллы
Похоронная процессия у памятника Пушкину. Москва. 31 декабря 1925 г.
Многолюдное прощание с Есениным в Доме печати на Никитском бульваре. Среди родственников и друзей — мать Татьяна Фёдоровна (у гроба в чёрном платке), сестра Екатерина (с непокрытой головой рядом с матерью), Зинаида Райх (плачет на плече мужа), Всеволод Мейерхольд, Василий Наседкин (перед Мейерхольдом) и др. Москва. 31 декабря 1925 г.
Дело «О самоубийстве Есенина»
Зинаида Райх с дочерью Татьяной Есениной. Москва. 1928 (?) г.
Константин Есенин и Юрий Изряднов. Москва. 1935 г.
Костя Есенин с отчимом Всеволодом Мейерхольдом и матерью Зинаидой Райх на даче в Горенках. Конец 1930-х гг.
Александр Есенин-Вольпин с женой Викторией и матерью Надеждой Вольпин. 1980-е (?) гг.
Памятник Сергею Есенину в Рязанском кремле. Скульптор А. Кибальников. Архитектор Р. Бегунц. 1975 г. Современный вид
Могила Сергея Есенина на Ваганьковском кладбище в Москве. Рядом похоронена его мать Татьяна Фёдоровна. Скульптор А. Бичуков. 1986 г. Современный вид
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА С. А. ЕСЕНИНА
1895, 21 сентября (3 октября) — родился в селе Константиново Кузьминской волости Рязанского уезда Рязанской губернии.
1904, сентябрь — начал учёбу в Константиновском земском училище.
1909, сентябрь — начал учёбу в церковно-приходской второклассной учительской школе в Спас-Клепиках.
1912, июль — переехал в Москву.
1913, сентябрь — начал посещать вольнослушателем историко-философское отделение Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского.
1914, 21 декабря — в гражданском браке с Анной Изрядновой родился сын Юрий.
1915, начало марта — уехал в Петроград.
9 марта — познакомился с Александром Блоком.
Октябрь — познакомился с Николаем Клюевым.
1916, февраль — вышла первая книга стихов «Радуница».
Март — призван на военную службу.
22 мая — читал стихи императрице Александре Фёдоровне и великим княжнам.
1917, 4 августа — венчался с Зинаидой Райх.
1918, 28 мая — в браке с Зинаидой Райх родилась дочь Татьяна.
Начало сентября — познакомился с Анатолием Мариенгофом.
1919, 10 февраля — «Декларация» имажинистов опубликована в газете «Советская страна».
1920, 3 февраля — в браке с Зинаидой Райх родился сын Константин.
1922, 2 мая — заключил брак с Айседорой Дункан.
10 мая — выехал с Айседорой Дункан за границу.
23 сентября — в Париже вышла книга стихов «Исповедь хулигана» — первое зарубежное издание Есенина.
1923, 3 августа — возвратился с Айседорой Дункан в Москву.
21 августа — познакомился с Троцким.
1924, 15 мая — родился внебрачный сын Есенина и Надежды Вольпин — Александр.
31 августа — сделал заявление о роспуске имажинистов.
1925, 18 сентября — зарегистрирован брак с Софьей Толстой.
Ночь на 28 декабря — покончил жизнь самоубийством в Ленинграде в гостинице «Англетер».
БИБЛИОГРАФИЯ
Источники
Произведения ЕсенинаЕсенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. М.: Наука; Голос, 1995–2001.
Произведения современников ЕсенинаБлок А. А. Девушка пела в церковном хоре. М.: Эксмо, 2014 (серия «Золотая серия поэзии»).
Венок Есенину / Сост., вступ, ст., прим. С. П. Кошечкина. М.: Советская Россия, 1988.
Городецкий С. М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1974.
Грузинов И. В. Собрание сочинений / Сост., послесл., коммент. О. Демидова. М.: Водолей, 2016.
Карпов П. И. Светильник любви: Стихотворения. Проза. Драматургия / Сост., общ. ред., прим. Н. Останин. Воронеж: Издательство им. Е. А. Болохвитинова, 2017.
Клычков С. А. Собрание сочинений: В 2 т. / Сост., подг. текста, коммент. М. Никё и др.; предисл. Н. М. Солнцевой. М.: Эллис Лак, 2000.
Клюев Н. А. Красный рык: Стихи. М.: Т8 RUGRAM, 2018 (серия «Голоса»).
Клюев Н. А. Медный кит: Стихотворения / Послесл. Б. Романова. М.: Столица, 1990.
Клюев Н. А. Стихотворения и поэмы / Сост., авт. вступ, ст., прим. С. Куняев. М.: Молодая гвардия, 1991.
Комсомольские поэты двадцатых годов. Л.: Советский писатель, 1988 (серия «Библиотека поэта»).
Мариенгоф А. Б. Собрание сочинений: В 3 т. / Сост., коммент. О. Демидова. М.: Терра; Книжный клуб «Книговек», 2013.
Орешин П. В. Избранное: Стихи. М.: Московский рабочий, 1968.
О Русь, взмахни крылами: Поэты есенинского круга: Сборник / Сост. С. Ю. Куняев, С. С. Куняев; вступ, ст. С. Ю. Куняева. М.: Современник, 1987.
Последний Лель: Проза поэтов есенинского круга: Сборник / Сост., авт. вступ, ст. С. С. Куняев. М.: Современник, 1989.
Поэты-имажинисты / Сост., подг. текста, биогр. заметки и прим. Э. М. Шнейдермана. СПб.; М.: Петербургский писатель; Аграф, 1997 (серия «Библиотека поэта»).
Приблудный И. Стихотворения / Сост. и авт. вступ, ст. О. Л. Бишарев. М.: Советская Россия, 1986.
Приблудный И. У родных верб: Стихи / Предисл. О. Л. Бишарева. Донецк: Донбасс, 1985.
Русская поэзия XX века: Антология русской лирики от символизма до наших дней / Сост. И. С. Ежов, Е. И. Шамшурин. М.: Новая Москва, 1925.
Скифы: Сборник. СПб.: Лимбусс Пресс, 2018.
Слеза социализма: Дом забытых писателей / Сост. Е. Коган. СПб.; Тель-Авив: Common place, 2018.
Строфы века: Антология русской поэзии / Сост. Е. А. Евтушенко. М.: Полифакт; Итоги века, 1999.
Тихонов Н. С. Собрание сочинений: В 7 т. / Сост. В. Н. Тихонова, И. А. Чепик. М.: Художественная литература, 1986.
Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец: Избранное. М.: Терра; Книжный клуб «Книговек», 2018 (серия «Поэты в стихах и прозе»).
Эрлих В. И. Собрание стихов / Предисл. Е. Когана. М.: Водолей, 2015.
Мемуары, дневники, письма
Есенин в Константинове / Сост. Т. И. Маршкова. М.: Алгоритм, 2008.
Жизнь Есенина: Рассказывают современники / Сост. С. П. Кошечкин. М.: Правда, 1988.
Зелинский К. Л. На литературной дороге: Очерки, воспоминания, эссе. Подольск: Академия-ХХI, 2014.
Ивнев Р. Жар прожитых лет: Воспоминания, дневники, письма / Подг. текста, вступ. ст. Н. П. Леонтьева. СПб.: Искусство-СПБ, 2007.
Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост., послесл. и коммент. А. Л. Казакова. Челябинск: Южно-Уральское книжное изд-во, 1991.
Легла дорога в Константиново: Альбом / Сост., вступ. ст. С. П. Кошечкина. М.: Московский рабочий, 1985.
Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. М.: Прибой, 1927.
Маяковский В. В. По мостовой моей души: Очерки, статьи, письма / Сост., предисл., прим. Т. Ф. Прокопова. М.: ACT, 2018.
О Есенине: Стихи и проза писателей — современников поэта: Антология / Сост., вступ. ст., прим. С. П. Кошечкина. М.: Правда, 1990.
С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост., вступ. ст., коммент. А. Козловского. М.: Современная литература, 1986.
С. А. Есенин: Материалы к биографии / Сост. Н. И. Гусев, С. И. Субботин, С. В. Шумихин. М.: Историческое наследие, 1993.
Сергей Есенин глазами современников / Сост. Н. И. Шубникова-Гусева. СПб.: Росток, 2006 (серия «Неизвестный XX век»).
Сергей Есенин: Воспоминания родных / Сост. Т. Флор, Н. Есенина, С. Митрофанова. М.: Московский рабочий, 1985.
Сергей Есенин: Подлинные воспоминания современников / Сост. Е. Александрова-Зорина. М.: ACT, 2017.
Шнейдер И. И. Встречи с Есениным: Воспоминания. М.: Советская Россия, 1974.
Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь: В 3 т. / Подг. текста, предисл., коммент. Б. Я. Фрезинского. М.: ACT, 2017.
Литература
Справочники и словари
Летопись жизни и творчества С. А. Есенина: В 5 т. / Сост. М. В. Скороходова, С. И. Субботина; гл. ред. Ю. Л. Прокушев. М.: ИМЛИ РАН, 2003–2018.
Летопись литературных событий в России конца XIX — начала XX века. Вып.3 (1911 —октябрь 1917) / Ред. — сост. М. Г. Петрова. М.: ИМЛИ РАН, 2005.
Литературная жизнь России 1920-х годов: События. Отзывы современников. Библиография: В 6 т. / Сост. Л. Е. Борисовская, О. В. Быстрова, А. Ю. Галушкин (отв. ред.) и др. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 1, 2.
Русская литература XX века: Прозаики. Поэты. Драматурги: Биобиблиографический словарь: В 3 т. / Науч. ред. и сост. В. Н. Запевалов и др.; под общ. ред. Н. Н. Скатова. М.: ОЛМА-пресс; Инвест, 2005.
Русские писатели: Библиографический словарь: В 2 т. / Под ред. П. А. Николаева. М.: Просвещение, 1990.
Литература об эпохеГанин А. В. Семь «почему» российской Гражданской войны. М.: Пятый Рим, 2018.
Емельянов Ю. В. Мифы и загадки Октября 1917 года. М.: Алгоритм, 2017.
Пыжиков А. В. Корни сталинского большевизма. М.: Аргументы недели, 2015.
Литературоведение
В поисках новой идеологии: Социокультурные аспекты русского литературного процесса 1920–1930-х годов / Отв. ред. О. А. Казнина. М.: ИМЛИ РАН, 2010.
Лекманов О. А. Ключи к Серебряному веку. М.: Rosebud Publishing, 2017.
Магуайр Р. А. Красная новь: Советская литература в 1920-х гг. СПб.: Академический проект, 2004.
Марков В. Ф. Очерки истории русского имажинизма (1919–1927). М.; Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2017.
Панов М. В. Язык русской поэзии XVIII–XX веков: Курс лекций. М.: Издательский дом ЯСК, 2017.
Перелом 1917 года: Революционный контекст русской литературы: Исследования и материалы / Отв. ред. В. В. Полонский; ред. — сост. В. М. Введенская, Е. В. Глухова, М. В. Козьменко. М.: ИМЛИ РАН, 2017.
Русская литература 1920–1930-х годов: Портреты поэтов: В 2 т./ Ред. — сост. А. Г. Гачева, С. Г. Семёнова. М.: ИМЛИ РАН, 2008 (серия «История русской литературы XX в.»).
Русский имажинизм: История, теория, практика: К 110-летию со дня рождения Вадима Габриэлевича Шершеневича (1893–1942) / Ред. В. А. Дроздков, А. Н. Захаров, Т. К. Савченко. М.: ИМЛИ РАН, 2005.
Семёнова С. Г. Русская литература XIX–XX веков: От поэтики к миропониманию. М.: Академический проект; Парадигма, 2016 (серия «Технологии культуры: Классики филологии»).
Фатющенко В. И. Русская лирика революционной эпохи (1912–1922). М.: Гнозис, 2008.
Советское есениноведениеБазанов В. Г. Сергей Есенин и крестьянская Россия. Л.: Советский писатель, 1982.
Дитц В. Ф. Есенин в Петрограде — Ленинграде. Л.: Лениздат, 1990.
В мире Есенина: Сборник статей: К 90-летию со дня рождения / Сост. А. А. Михайлов, С. С. Лесневский. М.: Советский писатель, 1986.
Есенин и современность: Сборник / Под ред. М. Базанова, Ю. Прокушева. М.: Современник, 1975.
Кошечкин С. П. Весенней гулкой ранью…: Этюды-раздумья о Сергее Есенине. М.: Детская литература, 1984.
Кручёных А. Е. Чорная тайна Есенина. М.: [Издание автора], 1926.
Кручёных А. Е. Гибель Есенина (Как Есенин пришёл к самоубийству). М.: [Издание автора], 1926.
Покровский Г. Есенин — есенинщина — религия. М.: Атеист, 1929 (серия «Религия — дурман для народа»).
Прокушев Ю. Л. Сергей Есенин: Поэт. Человек. М.: Просвещение, 1973.
Прокушев Ю. Л. Юность Есенина. М.: Московский рабочий, 1963.
Савченко Т К. Сергей Есенин и его окружение. М.: Прометей; МПГУ им. В. И. Ленина, 1990.
Постсоветское есениноведениеАндреева Ю. И. Любящий Вас Сергей Есенин. М.: Алгоритм, 2014.
Грибанов Б. Т. Женщины, которые любили Есенина. М.: Вече, 2017.
Зинин С. И. Неизвестный Есенин: В плену у Бениславской. М.: Эксмо, 2010.
Карохин Л. Ф. В доме на Колпинской: Сергей Есенин у Иванова-Разумника. СПб.: Серебряный век, 2008.
Панфилов А. Д. Есенин без тайн. М.; Нижний Новгород: Центрполиграф; Нижполиграф, 2005.
Савченко Т. К. Есенин и русская литература XX века: Влияния, взаимовлияния, литературно-творческие связи. М.: Русскiй мiръ, 2014.
Сергей Есенин и его современники: Сборник научных трудов: Вып. 3 / Под ред. О. Е. Вороновой, Н. И. Шубниковой-Гусевой и др. М.; Константиново; Рязань: ИМЛИ им. Горького РАН; Государственный музей-заповедник С. А. Есенина; РГУ им. С. А. Есенина, 2015.
Сергей Есенин и искусство: Сборник научных трудов: Вып. 2 / Под ред. О. Е. Вороновой, Н. И. Шубниковой-Гусевой и др. М.; Константиново; Рязань: ИМЛИ им. Горького РАН; Государственный музей-заповедник С. А. Есенина; РГУ им. С. А. Есенина, 2014.
Сергей Есенин и русская история: Сборник трудов по материалам Международной научной конференции, посвящённой 117-летию со дня рождения С. А. Есенина и Году российской истории: Вып. 1 / Под ред. О. Е. Вороновой, Н. И. Шубниковой-Гусевой и др. М.; Константиново; Рязань: ИМЛИ им. Горького РАН; Государственный музей-заповедник С. А. Есенина; РГУ им. С. А. Есенина, 2013.
Сергей Есенин: Личность. Творчество. Эпоха: Сборник научных трудов: Вып. 4 / Под ред. О. Е. Вороновой, Н. И. Шубниковой-Гусевой и др. М.; Константиново; Рязань: ИМЛИ им. Горького РАН; Государственный музей-заповедник С. А. Есенина; РГУ им. С. А. Есенина, 2016.
Силкан Д. Сергей Есенин: Навсегда остался я поэтом. М.: ACT, 2019.
Симуш П. И. Поэтическая мудрость С. А. Есенина. М.: ИФ РАН, 2008.
Скороходов М. В. Сергей Есенин: Истоки творчества: Вопросы научной биографии. М.: ИМЛИ РАН, 2014.
Столетие Сергея Есенина: Материалы Международного симпозиума 29 сентября — 3 октября 1995 г. / Ред. — сост. А. Н. Захаров, Ю. Л. Прокушев // Есенинский сборник. Вып. 3. М.: Наследие, 1997.
Шахов В. В. От Бояна Вещего до Есенина. Липецк: ГЭЛИОН, 1995.
Шубникова-Гусева Н. И. Сергей Есенин и Галина Бениславская. СПб.: Росток, 2008.
Жизнеописания ЕсенинаЗанковская Л. В. Новый Есенин. М.: Флинта, 1997.
Куняев С. Ю., Куняев С. С. Сергей Есенин. М.: Молодая гвардия, 1995 (серия «ЖЗЛ»).
Лекманов О. А., Свердлов М. М. Сергей Есенин: Биография. М.: Астрель; CORPUS, 2011.
Марченко А. М. Есенин. Путь и беспутье. М.: Астрель, 2011.
Поликовская Л. В. Есенин: Русский поэт и хулиган. М.: Вече, 2014.
Биографии современников ЕсенинаГейзер М. М. Леонид Утёсов. М.: Молодая гвардия, 2008 (серия «ЖЗЛ»).
Голованов В. Я. Нестор Махно. М.: Молодая гвардия, 2013 (серия «ЖЗЛ»).
Данилкин Л. А. Ленин: Пантократор солнечных пылинок. М.: Молодая гвардия, 2017.
Демидов О. В. Анатолий Мариенгоф — первый денди Страны Советов. М.: ACT; Редакция Елены Шубиной, 2018 (серия «Литературные биографии»).
Демин В. Н. Андрей Белый. М.: Молодая гвардия, 2007 (серия «ЖЗЛ»).
Дроздков В. A. Dum Spiro Spero: О Вадиме Шершеневиче и не только. М.: Водолей, 2014.
Кацис Л. Ф. Владимир Маяковский: Роковой выстрел. М.: ACT, 2018 (серия «Эпоха великих людей»).
Куняев С. С. Николай Клюев. М.: Молодая гвардия, 2014 (серия «ЖЗЛ»).
Куприяновский П.В., Молчанова Н. А. Бальмонт. М.: Молодая гвардия, 2014 (серия «ЖЗЛ»).
Кушниров М. А. Мейерхольд: Драма красного Карабаса. М.: Молодая гвардия, 2018.
Матонин Е. В. Яков Блюмкин: Ошибка резидента. М.: Молодая гвардия, 2016 (серия «ЖЗЛ»).
Недошивин В. Адреса любви: Москва. Ленинград. Париж: Дома и домочадцы русской литературы. М.: ACT; Редакция Елены Шубиной, 2016 (серия «Литературные путеводители»).
Рыбас С. Ю. Сталин. М.: Молодая гвардия, 2010 (серия «ЖЗЛ»).
Старкина С. В. Велимир Хлебников. М.: Молодая гвардия, 2007 (серия «ЖЗЛ»).
Сухов В. А. Очерки о жизни и творчестве Анатолия Мариенгофа. Пенза: ПГПУ им. В. Г. Белинского, 2007.
Хорт А. Н. Радости и страдания Николая Эрдмана. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2015.
Чернявский Г. И. Лев Троцкий. М.: Молодая гвардия, 2012 (серия «ЖЗЛ»).
Шубинский В. И. Зодчий: Жизнь Николая Гумилёва. М.: ACT; CORPUS, 2014 (серия «Автор как персонаж»).
Шубинский В. И. Ходасевич: Чающий и говорящий. М.: Молодая гвардия, 2012 (серия «ЖЗЛ»).
Янгфельдт Б. «Я» для меня мало: Революция / любовь Владимира Маяковского. М.: КоЛибри, 2009 (серия «Персона»).
Версии гибели ЕсенинаАндреева Т. Как был убит Сергей Есенин: Новые неизвестные факты. М.: Маска, 2016.
Евсин И. В. Преодоление: Сергей Есенин и его путь к Богу. Рязань: Рязанская областная типография, 2014.
Кузнецов В. И. Сергей Есенин: Казнь после убийства. СПб.: Нева, 2005.
Мешков В. А. Убийство Есенина — преступление государства. Сергей Есенин: Крымские страницы. Симферополь: Бизнес-Информ, 2013.
Молева Н. М. Есенин без Дункан, или Обратная сторона солнца. М.: Астрель, 2010 (серия «Кумиры: Истории великой любви»).
Сидорина Н. К. Златоглавый: Тайна жизни и гибели Сергея Есенина. М.: Классика плюс, 1995.
Смолин Г. А. Крестный путь Сергея Есенина. М.: Сказочная дорога, 2016.
Фёдорова Е. В. Гибель С. А. Есенина — закономерность или случайность? М.: Новый ключ, 2012.
Хлысталов Э. А. 13 уголовных дел Сергея Есенина: По материалам секретных архивов и спецхранов. М.: Русланд, 1994.
Антиверсии гибели ЕсенинаМаслов А. В. Загадочная петля. Тайна последних дней Сергея Есенина. Ростов н/Д.: Феникс, 2006.
Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии / Сост. Ю. Л. Прокушев, М. В. Стахова. М.: ИМЛИ РАН, 2003.
Спецслужбы и человеческие судьбы / Сост. В. А. Ставицкий. М.: ОЛМА-пресс, 2000.
БеллетристикаБаранов В. С. Алый свет зари: Повествование о детских годах Сергея Есенина. Самара: Литфонд, 2003.
Корпус А. А. Последние дни Есенина: Неизвестный дневник поэта. Рязань: Поверенный, 2003.
Паркаев Ю. Никакая родина другая. Нижний Новгород: Книги; Нижполиграф, 2003 (серия «Нижегородские были»).
Сушко Ю. М. Дети Есенина: А разве они были? М.: Эксмо, 2012.
Трубникова Т. Ю. Танец и слово: История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина. М.: РИПОЛ классик, 2015.
Примечания
1
«На память об усопшем у могилы» (1912–1913).
(обратно)
