КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Огонь сильнее мрака [Анатолий Герасименко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Огонь сильнее мрака

История первая. Погибель

Война оставила много следов на этой земле. Склоны холмов были покрыты круглыми ямами, заросшими можжевельником, а в низинах такие ямы превратились в маленькие болотца, затянутые ряской и воняющие мертвечиной. Тощие осины задирали к небу сучья, усеянные чахлыми листьями. Стоял жаркий Мейтам, цвели травы, но их аромат не мог перебить запаха гари, что шел от земли. Этот запах был очень слабым, за годы он выветрился, стал тенью запаха, эхом от запаха, но проникал в поры на коже, пропитывал одежду, заползал в волосы, и от него некуда было деваться. Когда-то здесь устроили большое сражение, бились насмерть, так что земля дымилась от магии, словно подожженный торф. Деревья, что стояли здесь прежде, сгорели в сражении, и теперь на пепелище осмеливались расти лишь тонкие, уродливые осины да неприхотливый можжевельник. Звери погибли или разбежались, а те, кто вернулся и остался здесь жить, мутировали. Мутации были диковинными: в траве мелькали создания, похожие на помесь мыши с пауком. Пушистые и хвостатые, они резво бегали на длинных лапах, тонких, как тростинки.Впрочем, мышь с паучьими ногами – не самое страшное, что может появиться в таком месте.

Джон Репейник бродил по холмам уже два часа. Один-единственный раз ему встретился человек, бездомный оборванец, который, вроде бы, знал, куда идти.«Отсель четыре лида на север, добрый человек, а там и зарядная башня будет. Она высокая, башня-то, далече видать. Реку перейдете, на какой башня, да по старой дороге к западу пару лидов пройдете – вот и Дуббинг». Репейник прошел, если считать «отсель», уже не четыре лида, а все шесть или семь, причем взбирался на каждый встречный холм и глядел по сторонам, но никакой башни не увидел. Не было видно и реки: вокруг стояли одинаковые холмы, невысокие, изрытые воронками и утыканные редкими деревьями. Джон успел сотню раз проклясть собственное решение вернуться с задания пешком. Тогда, утром, это казалось прекрасной мыслью. Глуповатый деревенский шериф вызвал столичного сыщика из-за пустяковой кражи, вора Джон вычислил ровно за три часа. Поскольку занятий до вечера не предвиделось, Репейник счел, что вернуться в Дуббинг сможет на своих двоих. У него был путеводитель, купленный утром на причале для дирижаблей. Час назад Джон решил свериться с картой и впервые раскрыл путеводитель – увесистую книжку, отпечатанную на хорошей бумаге, с отличными гравюрами и подробными описаниями таверн. Пролистав до конца, Джон выяснил, что карта прилагалась отдельно. Джону её забыли продать.

Солнце клонилось к западу. Репейник поправил заплечный мешок и зашагал быстрее. «Если дотемна не дойду, – подумал он, – придется ночевать под открытым небом. Нехорошо». Ему как-то довелось спать посреди большого поля, хранившего следы войны, и опыт повторять не хотелось. Джон на всю жизнь запомнил сны, что ему тогда снились. В этих снах его звали не Джон Репейник, а как-то иначе, потому что был он не человеком, а богом. Одним из тех, кто пришли три тысячи лет назад, поделили землю меж собой, а потом однажды стали врагами и развязали войну. Всю ночь Джон бился с противниками – тремя другими богами и их войском. Обрушивал на вражьи головы ледяной шторм, поливал воинов кипящим дождем, метал в них молнии, но врагов было слишком много, и они схватили его – бога, которым был Джон. Они вырыли яму посреди поля, бросили в яму бога, которым был Джон, и зарыли его живьем. Бог, которым был Джон, кричал, пока не умер, и только тогда Джон смог, наконец, проснуться…

Репейник заметил, чтоосины вокруг стали попадаться выше и крепче, а кусты можжевельника росли всё гуще, образуя порой маленькие рощицы. Неуловимо изменился воздух, наполнился влажным, горьковато-сладким благоуханием, как всегда бывает, когда подходишь к реке или озеру. Джон, оскальзываясь и распугивая паучьих мышей, взобрался на очередной холм и увидел в низине по правую руку от себя серебряную полоску воды. «Ага», – удовлетворенно пробурчал он и взял курс на реку. Вскоре он стоял на пологом берегу, глядя на воду и гадая, куда ему идти: вверх по течению или вниз? Оборванец говорил, что от башни нужно идти к западу. Но никакой башни поблизости не наблюдалось. «Была не была», – пробормотал Джон и достал из кармана медяк. Медяк был старый, зеленый от времени, но профиль Прекрасной Хальдер, выбитый на лицевой стороне, блестел, отполированный тысячами прикосновений. Особенно ярко сиял нос богини. Джон порылся в заплечном мешке и извлек на белый свет краюху хлеба, завернутую в тряпицу. От краюхи он оторвал корочку, спрятал оставшийся хлеб обратно в мешок и немного повозился, вдавливая в корку монету. При этом он бубнил под нос стихи, которым его в детстве учила мать. Когда монета нагрелась и стала едва уловимо дрожать, Джон присел на корточки и осторожно положил хлебную корку на поверхность воды.

Корка проплыла немного по течению, замедлила ход и, на миг остановившись, тронулась обратно, сначала медленно, словно бы нехотя, а затем все больше и больше набирая скорость. Джон удовлетворённо хмыкнул и почесал отросшую щетину. Сделав несколько шагов, он выловил корку, вынул монету, которая уже не дрожала, но все еще была теплой, и бросил хлеб обратно в воду. Для еды тот все равно уже не годился, слишком уж фонил, да и размок основательно. Монета на первый взгляд была обычным старым медяком, но её можно было сделать компасом, который притягивался к источникам волшебной энергии. Вообще-то, говоря языком закона, монета была «устройством, приводимым в действие природной магией», а, следовательно, за пользование таким устройством Джон рисковал угодить в тюрьму на пару лет, если, конечно, его бы за этим застали. Но, пока его никто не застукал, монета оставалась всего лишь нумизматической редкостью, ценной безделушкой. Теперь медяк вернулся в карман, краюху доедали рыбы, а у Джона появился надежный ориентир. Репейник сделал ставку на то, что сильней всего должна излучать старая зарядная башня, обычное место концентрации чар. Так оно и вышло: не пройдя и четверть лида, он увидел на другом берегу обломок хрустального шпиля.

Глядя на башню, верней, на то, что от неё осталось, Джон понял, почему не смог заметить её раньше. Башня когда-то и вправду была высокой, но война и время сделали свое дело. Покрытый резьбой прозрачный шпиль, некогда росший до самых облаков, теперь был обломан почти у самого основания: из земли торчал лишь закопченный пень чуть выше двух ре. Хрустальное тело башни лежало в густой траве, изломившись, тускло блестя в лучах заходящего солнца. Округлая, похожая на луковицу вершина чудом уцелела, и от неё во все стороны вились обрывки проводов – будто всклокоченные волосы. Возле подножия навсегда застыли две древние машины, ржавые, причудливых форм. Видно, местные жители приволокли их сюда в последней, тщетной надежде зарядить, да так и бросили.

Джон не спеша прошелся кругом в поисках старой дороги, которая когда-то, до войны лежала тут, ведя от одной деревни к другой. Башни, тогда ещё высокие и крепкие, гудящие от магии, стояли по сторонам этой дороги, чтобы путник мог в любой момент подзарядить кристаллы мобиля и продолжить поездку. После войны зарядные станции осиротели: боги погибли, и некому стало наполнять башни волшебной энергией. Хрустальные шпили валялись, разбитые, на земле, деревни вымирали, дороги приходили в запустение. Так случилось и здесь. Трава повсюду была густой, высокой, и цепкие метелки лепились к штанам Джона, но он упорно ходил, глядя под ноги, пока не заметил в траве заросшую колею. «К западу пару лидов пройдете – вот и Дуббинг», – вспомнил он и потянулся, разминая затекшую спину. Вот странно: если город так близко, то отчего не слышно пыхтенья двигателей и грохота фабричных машин? Должно быть, рядом – сонный пригород, где живут клерки со своими семьями. Ездят на работу утренним поездом, собственные мобили им не по карману… Да, но железной дороги тоже не слыхать. И дыма не видно.

На солнце наползла темная вечерняя туча. Сразу похолодало. Репейник поёжился и решительно зашагал на закат.


Деревня была обнесена высоким частоколом. Джон долго шел вдоль плотно пригнанных друг к другу сосновых кольев, пока не набрел на ворота. Перед воротами стояли два здоровяка. Здоровяки были совершенно одинаковые, оба высокие, плечистые, одетые в черные робы. И оба держали в руках железные ломы. Тот, кто стоял слева, задумчиво водил концом лома в пыли, выводя абстрактные узоры. Его напарник развлекался, крутя ломом в воздухе, словно мастер палочного боя. Делал это он неправильно, но эффектно. Неправильно – оттого, что не вращал всей кистью, а старался вертеть тяжелую железяку, будто щеголь – тросточку, между пальцами. Эффектно – оттого, что это у него получалось. Увидев Джона, он радостно осклабился, воткнул лом в землю и шагнул вперед.

– Покой вам, добрый человек, – произнес он басом. – Чего забыли в наших местах?

– Покой, – ответил Джон, задирая голову. – А не скажете, ребята, в какой стороне Дуббинг?

Здоровяк почесал в затылке.

– Дуббинг-то вона где, – сказал он, взмахнув ручищей в направлении солнца, которое уже наполовину скрылось за холмами. – Да только топать вам до него у-у-у сколько... верно, Малк?

Напарник с важностью засопел и кивнул.

– Десять лидов, – произнес он авторитетно. – Не то все двенадцать. Полночи ходу. А вы кто будете-то, господин хороший?

Первый сразу подобрался и выпрямился.

– Во, и правда, – сказал он, хмурясь. – Кто таков, откуда?

Джон вздохнул. Десять лидов. Не то двенадцать. Оборванец, похоже, был не в ладах с глазомером.

– Я сыщик, – устало сказал он. – Островная Гильдия. Бумагу показать?

Детина засмеялся. Глядя на него, заржал и второй.

– Бумагу нам не надо, – сказал первый, – мы грамоте не обучены. Верно, Малк?

Второй кивнул.

– Грамота нам без надобности, – сказал он. – Читать у нас только это… вывеску на кабаке можно. Окромя неё, никаких документов в селе не имеется. А что на вывеске написано, мы и так знаем.

Они опять заржали, из вежливости прикрывая рты. Репейник терпеливо ждал. Он знал, как выглядит – заросший щетиной мужик с револьвером на поясе, крепко сбитый и широкоплечий. Встречалось очень мало людей, которые хотели бы с ним ссориться. Здоровяки – это он понимал – ссориться тоже не хотели. Просто им было смертельно скучно на посту, а тут в кои-то веки появился собеседник, вот они и развлекались. Как умели. Поэтому Репейник ждал, сунув руки в карманы и заодно прикидывая, сколько он сможет прошагать в кромешной темноте по холмам, прежде чем попадет ногой в яму и сломает голень.

– Это вот Малк, – отсмеявшись, сказал первый детина и показал на второго, – братец мой меньшой. Чуть попозже из мамки вылез. Ну, а я – Пер, старшой. Близнецы мы. А деревня наша Марволайн называется.

– И деревня, и река местная, – вставил Малк. – Одинаково зовутся. Марволайн.

– Я Джон, – сказал Джон. – Слушай, Пер, а трактир в вашей деревне имеется? Мне бы переночевать.

Братья переглянулись.

– Не, трактира нету, кабак только, – задумчиво протянул Малк. – Да вы заходите, может, и пустит кто на ночлег.

– Э! – сказал вдруг Пер. – Слышь, Малк? Староста как раз искал кого-нить, чтобы… это самое…

– Точно! – просиял Малк. – Вы, господин сыщик, заходите, – заговорил он, делая неуклюже приглашающие жесты, – Пер вас аккурат к старосте заведет. У него, у старосты, для вас дельце найдется.

– Какое дельце? – без энтузиазма спросил Джон. Судя по всему, придется в качестве платы за ночлег распутывать сельский детектив. Коня у старосты увел кто-то, не иначе. Нити расследования ведут к конюху, но, похоже, ключница чего-то не договаривает…

– Малк, – сказал Пер, – стукни-ка, чтоб открыли. Я гостю дорогу покажу, а ты постой тут один пока.

Второй детина постучал ломом о створку ворот, украшенную резным изображением какого-то чудища с клешнями и змеиным хвостом. Изнутри отозвались:

– Чего?

– Отпирай, – велел Малк. – Свои.

Заскрипев, створка ворот отошла, так, что получился зазор, в который можно было просунуть голову. Наружу выглянула бородатая физиономия со свернутым набок носом.

– Кого нелегкая принесла? – спросила физиономия.

– Сыщик, – буркнул Пер. – До старосты. Отворяй, сказано.

Обладатель физиономии, крякнув, потянул на себя створку, зазор еще немного расширился, и Пер протиснулся внутрь. Репейник последовал за ним.

Ему открылась улица, прямая и длинная. По сторонам улицы стояли неуклюжие, но на вид крепкие дома, почти все – двухэтажные, из серого грубого камня. Здесь и там, будто лоскутья грязной паутины, виднелись развешанные для просушки рыбачьи сети. Лаяли собаки. Где-то далеко мычал теленок. Словом, это была обыкновенная благополучная деревня. У самых ворот стоял уже знакомый мужик со свернутым набок носом. В руках у него был большой топор, зазубренный и безнадёжно ржавый.

Ворота захлопнулись.

– Запереть не забудь, – крикнул снаружи Малк.

– Не учи учёного, – отозвался Пер и задвинул ворота здоровенным брусом. Обернувшись, он подмигнул Репейнику.

– К старосте поведешь? – спросил Пера мужик с топором.

– К нему, – нараспев отозвался детина. – Пойдемте, добрый человек.

Они зашагали по дороге. Деревня была немаленькой. На лавочках перед домами сидели старики, взирая на окружающий мир с черепашьим спокойствием. Дважды Репейнику попались на глаза лавки, в одной торговали хозяйственной утварью и рыбачьей снастью, в другой – немудрёными лекарствами, равно пригодными, чтобы пользовать как домашнюю скотину, так и её хозяев. Вдалеке слышались звонкие удары железа о железо вперемешку с гулким уханьем парового молота – работала кузница. Навстречу пылило стадо коров, возвращавшихся с выпаса, их вел скрюченный от старости пастух в выгоревшей на солнце робе. Прошли мимо две женщины с мотыгами – они были заняты разговором и не ответили, когда Пер с ними поздоровался. Только одна из них, помоложе, скользнула по Джону быстрым и отчего-то недобрым взглядом.

Пер шаркал ножищами, поднимая клубы пыли, то и дело кряхтел и постоянно сморкался в два пальца. Было ясно, что ему не терпелось начать разговор, но он держался: видно, староста запретил своим подопечным болтать с приезжими.

– Частокол-то когда обновляли? – спросил Репейник.

Пер радостно встрепенулся:

– Два года тому. Опять скоро менять надо, ведь гниёт, падла, по низу гниёт. Уж как смолили, обжигали, даже химию сыпали какую-то в землю. А всё одно, пять годков минует, ну, много – шесть, и всё снова-здорово. Места здесь поганые, земля бешеная. Ну, оно понятно, после войны-то.

Репейник покивал, соглашаясь.

– Леса у вас немного в округе, – заметил он, – а на частокол его, поди, не напасёшься. Покупаете?

Пер махнул рукой.

– Куплять-то не купляем, – ответил он, – куплять – это дорого сильно… Не, у нас бор недалече. Там рубим, потом сюда возим.

– В здешних краях крупный зверь не водится, – заметил Джон. – Неужели без частокола не обойтись? Или разбойников боитесь?

Пер ухмыльнулся и крутанул ломом:

– Разбойников никогда туточки не видал.

– Ну и зачем тогда с частоколом возиться? – удивился Репейник. – Поставили бы обычный забор, можжевельник высадили – вот вам и готова изгородь.

– Да толку-то с изгороди, она ж низкая, а это отродье как ломанётся… – с жаром начал Пер, но тут же осекся и покосился с испугом на Репейника. «Ух ты, – подумал Джон. – Похоже, интересные дела у них творятся. Отродье, против которого нужен частокол – это любопытно». Он остановился. Пер, шаркнув ножищами и подняв облако пыли, тоже притормозил, и тогда Джон коснулся руки Пера. Всего на секунду…

ну всё теперь шериф с меня шкуру спустит как батя ремнем по жопе чашку разбил

…всего на мгновение…

вот меня понесло дурака а этот хер городской тоже хорош привязался дурак а он хуже ярмарка по полю шуты скачут

…похлопал по плечу…

частокол частокол ишь вырядился пушка напоказ вышел бы против меня я бы те показал частокол зачем нам частокол

…задержал руку…

надо было сразу врать против волков и все тут а теперь как ему не расскажешь про эту тварь не расскажешь все равно узнает все равно про волков врать зубы острые

…отдернул, разрывая контакт...

вот гад что делать-то задавлю порву ненавижу кровь на земле зубы

…но успел понять, что угадал.

Сложно выудить что-то понятное из мутного потока, который несется в чужой голове. У каждого человека есть проторенные дорожки в собственном уме, своя, как говорят доктора в Дуббинге, ассоциативная матрица. Да еще эмоции, всегда эмоции, любая мысль окрашена в желание, ненависть, страх, надежду, восторг… От чужих эмоций у Репейника начиналась мигрень. Чем ярче были чувства у того, кого читал Джон, тем быстрей начинался приступ мигрени, и тем сильней была боль. Вот и сейчас – заломило в затылке, расперло виски, стукнуло в темя. Репейник поморщился. Пер мрачно косился на него. Ну да, конечно. Хер городской, вырядился, пушка напоказ, а теперь еще зачем-то пальцем тычет. Однако как он боится этого своего шерифа, похоже, суров у них шериф… А ведь не коня увели у старосты, все намного серьезней. Репейник остановился, быстро огляделся и, глядя прямо в мрачные глаза детины, сказал негромко:

– Порядок, Пер. Я ведь всё знаю. Слухи уже до Дуббинга дошли.

Пер недоверчиво повёл головой, а Джон прибавил:

– Шерифу ни слова не скажу.

– Не скажете? – буркнул Пер.

– Чтоб мне сгореть, – сказал Джон и улыбнулся. Пер тоже заулыбался, сначала неуверенно, а потом расплылся в улыбке и от души хлопнул Репейника по плечу.

да не нормально свой не выдаст зря я его так а как же он всё знает выходит кто-то сболтал

Контакт на этот раз вышел совсем недолгим, но Репейнику хватило и мгновения, чтобы сообразить: он взял правильный тон. «Главное, не давать больше ко мне прикасаться, – подумал он сквозь волны мигрени, – а то свалюсь прямо здесь. До чего легко у деревенских настроение меняется, о боги мертвые… Так, надо разыгрывать осведомленность».

– Давно это в последний раз было? – деловито спросил Джон. Полезно держать наготове такие вопросы, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие, но исподволь побуждающие собеседника рассказывать всё, что он знает.

– Месяц прошел, – хрипло, понизив голос, сказал Пер. – Как раз ночь темная случилась, безлунная. Она ж не любит свет-то, днем ни в жизнь не покажется. Ну, и луну тоже того… не очень.

Репейник кивнул, подбадривая.

– А мы все спали, – продолжал Пер уже громче, – тогда Клаут на воротах стоял, а все спали. Он стоял-то не один, с ним Люку положено было дежурить, да Люк принявши был с вечера, ну, это… разморило его. В канаве отдыхал. Клаут все зенки проглядел, а не заметил, как она подкралась. Во-от… А Люк-то принявши был, его и разморило… Она, значит, подкралась…

– И конец Клауту? – подхватил Репейник. Пер удивленно на него глянул:

– Да нет, Клаута она заворожила, а потом его отпустило, под утро уже, правда, но отпустило. Да вы ж его сам видали, он с топором у ворот щас был. Клаут теперича боится снаружи-то стоять. Говорит, у него, как это, фибия, вот. А Люку хуже пришлось, – Пер замолчал и сочувственно помотал головой.

– А что с Люком стало? – спросил Репейник.

– Выгнал его шериф со службы, – убитым голосом сказал Пер. – Сказал – за преступную халатность. За пьянку, то бишь.

Повисло молчание. Правда, ненадолго.

– Во-от, – протянул Пер, глядя куда-то вдаль. – Стало быть, пошла она тогда по деревне, и прямиком к старому Хьюгу. Порося в хлеву схватила, живого. Тот, конечно, визг поднял, тут-то все в деревне и проснулись. Вышли на улицу. Нашли её в хлеву. Она как зашипит, как зубищи выставит! А потом удрала, как пришла, прямо по улице, через ворота. С поросём подмышкой. И ни одна душа ей дорогу не заступила. Ну, это с ихних слов. Пока мы с Малком добежали, её уже и след простыл. Тут бы Люку с Клаутом подоспеть, да вишь ты, Люк-то принявши был с вечера, а Клаута она как раз заворожила…

– Значит, деревенские её видели? Что ж не стреляли? – спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер говорит «она», и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить «завороженному» Клауту. – У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?

Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.

– Знаете чего, добрый человек, – сказал он мрачно, – я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сванси. Отсюда лидов двадцать будет на закат. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сванси затопило, так все и разъехались кто куда. Марволайн-то знаете, что на местном наречии значит? Погибель. Ага. Самое верное название. Погибельная река. Разлилась с какого-то перепугу – и всё, пропало Сванси. Под воду ушло. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну, а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Так и сказал, вот не сойти с места, ежели вру. Сказал, мол, недалече деревня есть – он про эту деревню-то, значит. Ну, и переехали.

Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.

– Во-от, – продолжал Пер, – Так я вам скажу, народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь – не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а тварюгу эту – пристрелить, и вся недолга, верно?

– Пожалуй, – задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь… Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.

– Какая хоть из себя она? – спросил Репейник. – Как выглядит? Ты её видел?

Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.

– Видел, конечно, да только всё ночью, впотьмах, – признался он. – Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся – страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать – волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие – что сама махонькая, с пол-ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то наоборот, глазьев нет, слепая… Ну, про одно точно не наврали.

– Это про что? – безнадежно спросил Репейник.

Пер ухмыльнулся.

– Что сиськи у ней.

***

Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, в глуши – ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны, и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котёл для отопления. Ужин подали прямо сюда, в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол – суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка. Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал. В руке Джон держал стакан с самогоном.

– Местные вас будут ненавидеть, – сказал староста. – Местные почему-то не хотят её трогать.

Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.

– От неё одни беды, – говорил Гатс, изучая дно своего стакана. – Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днём – пожалуйста, днём она прячется. А ночь – её время.

Он оказался на редкость сговорчивым, этот усатый дядька. Как только они покончили с супом и принялись за жаркое, Гатс стал рассказывать Джону о деле. Не спеша, подробно, без лишних эмоций. Мигрень шла на убыль, Джону всегда помогало спиртное. Староста говорил, Джон слушал.

– Русалка, – говорил Гатс. – Проклятая русалка, молодая, злющая и на редкость умная. Обычно мутаморфы все придурковатые, как жрать захотят – так и лезут к людям. При этом не разбирают, на кого напали – на ребенка, на бабу или на мужика с обрезом, прут напролом, пока заряд картечи в брюхо не схватят… А наша монстра – не из таких, нет. Осторожная, стерва. Живет в реке, видели, как ныряла с берега в воду. Пару раз и мне на неё взглянуть довелось. Долговязая, ростом почти с меня. Волосы чёрные. Бегает вдвое быстрее любого из деревенских. Клыкастая. Овец режет влёгкую, сверху прыгает, обхватывает руками, зубами до горла дотягивается и раздирает. Приходит в деревню раз в два-три месяца. Всегда ночью. Забирает скотину мелкую, несколько раз людей не досчитались. Хотя обычно с людьми не связывается. Если кто встретится на пути – она что-то такое делает, что человека парализует. Вот Клаут – как её увидел, так и лежал бревном до утра. Да… Так-то похожа на обычную девку. Фигурка… в общем, всё при ней. Знаете, как в сказках говорится, что русалки, мол, молодых парней чарами к себе завлекают? Так вот, этой никаких чар не надо, любой парень за ней пойдет. Особенно если в потёмках. И если она рот зубастый раскрывать не будет.

Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.

– Я одного в толк не возьму, – сказал он. – Вы её видели. Знаете её повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете – выйдет, пожалуй, награда от губернатора. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?

Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.

– Я ведь не убивец, – сказал он. – Я – сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков – что-то вроде полицейских на вольных хлебах. По части, гм… сложных проблем.

Староста кивнул.

– Еду, куда начальство направит, – продолжал Репейник, – распутываю то, что не может распутать местная полиция. Здесь, гляжу, все уже распутано, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон – лбы здоровенные... Не понимаю, зачем нужен именно я.

Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали – передумали.

– Положение очень сложное, – сказал староста, помолчав. – Давайте-ка налью еще на два пальца, и расскажу подробно. Идёт?

Репейник пожал плечами и подставил стакан. Плеснулся самогон, золотистый и пахучий; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные «светом божественным», теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи – так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.

– Дело тут вот в чем, – сказал Гатс. – Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них – вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведётся рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадёт. Такой вот бред. Я вам запросто всё рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб её поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется – застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. «Рыба пропадет, рыба». Пробовал с шерифом поговорить –шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх… – староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.

– Нечисто здесь, – сказал он, – нюхом чую. Деревенские – народ грубый, в сказки не верит. Чтобы какую-то ублюдочную девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер – на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм – здоровый бугай, драчун. Если началась драка в кабаке, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся – ну, фингал кому поставят или зуб выбьют – а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьёт, нет. А вот покалечить кого – всегда готов. Самое гнусное, что на говнюка никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать – а там все уже кончилось, и виноватых не найти. Только на полу кто-нибудь валяется, и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.

Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал:

– Всё потому, что старший Гриднер, Майрон его имя – глава рыбацкой общины. Сети новые купить? Только если папаша Гриднер разрешит. Бот с паровым мотором? Папаша Майрон не одобряет, потому – не будем. У Дэвиса сын подрос, берем в дело? Берем, Гриднер сказал – хоть толку от него и мало, но пусть делу поучится пацан. Старый Дотерс пьяный в воду полез, утонул, вдове помочь надо, по сколько скидываемся? Ни по сколько, папаша Майрон не велел, сказал, мол, не хрен за пьяницу выходить было, сама виновата, пусть теперь и выкручивается…

Репейник хмыкнул:

– Прямо как гильдейский шеф.

– То-то и оно! – с жаром сказал Гатс. – Только ведь деревенская община – не чета городской гильдии. Шеф вертит, как хочет, рабочими, да и мастерами-подмастерьями, потому что владеет всем, что ни есть в цеху. Машины, сырьё, уголь, даже вода в котлах – всё его! Вот и решает, кого наградить, кого наказать, за кого заступиться, или наоборот, кого выпороть прилюдно. Ну, он в своем праве, это и в законе прописано. А Гриднер – такой же рыбак, как и остальные деревенские, разве что чуть побогаче их. В толк не возьму, отчего все так его боятся. Даже шериф не трогает Гриднеров.

Репейник поболтал остатки в стакане.

– Я понял, – сказал он. – Вы думаете, Гриднер не разрешает деревенским убить русалку. И хотите знать, почему. Так?

Староста закряхтел.

– Вообще, я в любом случае изведу эту погань, – пообещал он. – На той неделе разослал письма окрестным егерям. Но, во-первых, они столько берут, что я без штанов останусь. А, во-вторых, меньше, чем втроём, идти не хотят. И тут как раз вы подвернулись. Сыщик. Очень прекрасно, потому что для меня важно не только прикончить монстру, но ещё – понять, отчего все за неё заступаются.

Джон поднял брови:

– Боитесь их?

Староста сгорбился и кивнул.

– И правильно делаете, – заключил Репейник. – И не станете её убивать, пока деревенские против. А убить её вам ой как надо. Потому что хищная дрянь в поднадзорной деревне – это, как ни крути, пятно на всю карьеру. Вас ведь не местные выбирали?

Староста махнул рукой:

– Какое там… Назначили из метрополии. Вот… уже пятый месяц сижу в провинции. А что, так заметно?

Джон пожал плечами:

– Мне – заметно.

Они выпили.

– Вы ведь и сам того… нездешний, верно? – с хитрецой спросил Гатс. – Репейник – очень уж редкая для наших мест фамилия.

– В точку, – ответил Джон. – Фамилия от матери досталась. У меня мать родилась на Материке, под владычеством Ведлета. Там до сих пор принято брать материнскую фамилию. Меня даже не Джонован зовут, я, вообще-то, Ивван.

– У вас мать была из Твердыни Ведлета? Как же вы здесь очутились? – поднял брови староста.

– Известно как, – поморщился Джон. – Война, эмиграция… В общем, отец у меня местный, на свет я появился здесь, в Энландрии. А теперь и бога такого нет – Ведлета.

– Да-а, – глубокомысленно произнес Гатс. – Ну, за мир!

– За мир, – согласился Джон.

Они выпили еще. Помолчали.

– А больше всего, – сказал вдруг негромко Репейник, – вам хочется, чтобы приезжий сыщик пристрелил вашу «монстру». Сам. По-тихому. И так же по-тихому уехал. Верно?

Староста молчал, грызя ус. Джон усмехнулся. Читать мысли легко. Но еще легче – угадывать.

– И тогда вас, разумеется, простят, – сказал он. – Позлятся, поворчат, конечно. Но вы их сможете убедить, что и в мыслях не держали убить девчонку. Что я превысил полномочия, ослушался ваших указаний, в общем, сорвался. И вас простят. Народ в деревнях крутой, но отходчивый…

Гатс покрутил стакан в больших костистых руках.

– Всё верно, – буркнул он. – Была у меня такая мысль. Что скажете? Берётесь?

Репейник задумался. Положение складывалось затруднительное. Он не любил, когда его принимали за наемного головореза. Сыщик – это тот, кто может поймать преступника, используя только свой мозг. Ну, может, еще немного руки, ноги и револьвер. Дело сыщика – ловить людей и отдавать их под суд. А сейчас ему предлагали выследить и убить несчастную девчонку-ублюдка. Проклятье, да и сам Репейник был ублюдком!

Зачем нужны принципы?

Чтобы выходить из затруднительных положений. Когда не можешь решить, что делать, посоветуйся с принципами. Это такие маленькие правила, которые ты сам для себя устанавливаешь и обещаешь никогда не нарушать. У Джона принципы были. Не причиняй добра без нужды. Не помогай, если не просят. Не лезь с советами. Не торопись поднять упавшего – может, ему хорошо там, внизу… Проще говоря: мир – сам по себе, ты – сам по себе. Но, если все же вступил с миром в сговор, если стал должен кому-то, или если тебе сделали добро, не дожидаясь добра от тебя – то долги надо платить.

Джон осушил стакан и стукнул им по столу. Что сделал староста для Джона? Приютил на ночь, накрыл ужин, налил выпить. Если бы не Гатс, лежать бы сейчас сыщику под кустом на земле, фонящей от старой магии, и ждать, что из темноты полезет какая-нибудь мутировавшая пакость. Да хоть та же русалка.

– Посмотрю, что можно сделать, – сказал Репейник.


В книжках пишут, что хорошему следователю нужен острый ум, меткий глаз и исключительная наблюдательность. В действительности, хорошему следователю надобна прежде всего железная задница – чтобы сидеть в библиотечном архиве с рассвета до заката, или сидеть в кустах перед чужим домом с заката до рассвета, или сидеть в кабаке с заката до заката, ожидая, что подкупленный бармен мигнет: вот он, тот, кого ищешь, пришел, бери... Еще сыщику надо иметь крепкие кулаки. И, конечно, обаяние, море обаяния, иначе никто с тобой не станет разговаривать.

– Утро доброе, госпожа!

– Ага.

– Не уделите минутку?

– Некогда мне. Спешу.

– Давайте тогда провожу. По дороге и поговорить можно.

– Ишь чего удумал, провожаться. А люди что скажут? Что спуталась с городским?

– Да отчего сразу спуталась? Неужто и пройтись рядом нельзя?

– От вас одного только и жди. Раз пройдётеся, другой пройдётеся, а потом баба с пузом, а его поминай как звали.

– Ну хоть вёдра дайте. Нести помогу.

– А ну не трожь… Оставь, сказала!

Ленни узнает вздует как тогда вздул кровь на полу кровь на столе трёшь трёшь не оттереть не увидал бы кто а этот тоже хорош все хороши валят подол задирают потом в живот ногами не скажу ни слова не скажу ни про стариков ни про что шериф страшный запретил

­­– Прощайте, сударыня.

В Гильдии Репейник стоял на хорошем счету. Чтобы узнать правду, ему не надо было часами допрашивать подозреваемых и свидетелей. Хватало легкого, секундного касания. С этим связывались всего три небольших трудности. Во-первых, на службе часто болела голова. Во-вторых, дикая мешанина в чужих мыслях позволяла узнать правду, но далеко не всегда ту, что нужно, и никогда – всю целиком. А, в-третьих, приходилось скрывать свои умения не только от тех, кого допрашивал, но и от начальства, и от коллег. Ублюдкам место в цирке или в виварии, а уж никак не в Островной Гильдии Сыщиков.

– Покой тебе, дедуля! Утро-то погожее нынче, а?

– Ступай, куда шёл…

– Может, перекинемся словечком?

– Ступай, говорят.

– Вот у меня тоже дедуля был, всё, помню, со мной, мальцом побалакать любил.

– Сту-пай! Кхе-кхе… Кха! Кххха!!

– Вот и закашлялись уже. Дайте-ка по спине постучу.

стоит тут солнышко загородил говнюк как раз спину разломило как танцевал молодой был теперь старый помирать скоро всем помирать все помрут и ты говнюк помрешь и старики те помрут как я может пораньше еще а я жить буду только шериф бы не пришел боюсь родители старики про стариков не говорить да пошли вы всех переживу

– Ладно, дед, будь здоров. Не кашляй.

После войны, которая едва не привела мир к гибели, собранные наспех правительства раз и навсегда постановили: «новая жизнь – без богов и волшебства». Потом, разумеется, издали сотню указов, закреплявших право на боевую магию за армиями, право на магию связи – за высшими чиновниками; стали выдавать лицензии на врачебную магию... Словом, власти поделили скудное наследие богов между самыми богатыми и сильными, а простому люду достались лишь законы да налоги. Пользоваться магией в любом виде было запрещено. За это полагалась тюрьма или рудники. Так что обычному сыщику не стоило признаваться, что с помощью собственных природных чар он вытягивает из людей сокровенные мысли.

– День добрый, человече! Покой тебе.

– И тебе, что ли.

– Время найдётся для разговора?

– Время – деньги.

– Ишь ты. И сколько твоё время стоит?

– Десять форинов.

– Пять.

– Десять.

– Шесть.

– Десять.

– Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?

– Увижу форины – узнаешь. Десять.

– Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?

– Не-а. Десять.

– Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.

– Давай. Эх!

– Ох! Держи!

– Уй-й!

жмот гад жмот гад

– Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?

жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьёт наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету

– Не болит, не болит. Пусти руку-то… Э! А деньги?

– Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твоё. Бывай.

– Ну и пошел нахер.

– Чего сказал-то?

– Ничего, ничего…

Люди всегда любили деньги, ведь деньги, в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый серебряный форин, что ходил до войны по рукам в Энландрии, когда-то родился в ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хальдер. Теперь Хальдер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон – об этом помнили немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приёмов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.

– Покой, добрый человек! Ну и жара нынче, верно? Я говорю – жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище…

– Руку нахрен убрал.

всё оторву растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью шериф не велел щас в клочья мясо мухи

– РУКУ НАХРЕН УБРАЛ!!!

– Ухожу-ухожу. Ушел. Всё.

«Старики, – думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. – Родители. Шериф не велел. Ну и суров же у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?» Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел ему отвечать. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем с украдкой. «Родители, – думал Джон. – Старики». Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут крылось не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе было мучительно вспоминать. Что ж, в таком случае стоило искать человека, лишенного стыда, глухого к сожалению и не помнившего своих грехов. Если верить словам старосты, такой человек в деревне имелся.

***

Ворота Гриднера были сделаны из листового железа и выкрашены в бледно-зеленый цвет. На воротах не виднелось ни заклепочных узоров, которыми так любят украшать свои поделки деревенские мастера, ни легкомысленных прорезных окошек в форме сердец, ромбиков или крестов. Только зеленая краска, чтобы не ржавело железо. Весьма практично.

– Хозяин! – крикнул Джон в десятый раз. – Эй, хозяин!

Из-за забора глухо и лениво гавкнула собака. Так продолжалось уже четверть часа: Джон звал хозяина, собака гавкала в ответ, и потревоженная тишина вновь утверждалась в своих правах. Солнце стояло высоко. Было жарко. Джон вытащил револьвер и постучал рукоятью по воротам, отчего получился громкий, звонкий и наглый звук. Но всё равно никто не отозвался. Только собака бухнула ещё пару раз, словно для порядка, и затихла.

– Холера, – пробурчал Джон. Он спрятал револьвер и смерил взглядом забор. Забор был высокий, на пол-ре выше Джона, но при желании можно было ухватиться за край, подтянуться и перепрыгнуть на ту сторону. Однако такое действие однозначно стало бы нарушением закона. А закон тут, в глуши, каждый понимал, хоть и по-своему, но очень просто, и всегда в свою пользу. Особенно это касалось таких людей, как Гриднер.

– Хозяин! – крикнул Джон уже без всякой надежды. В этот раз не отозвалась даже собака. Репейник вытер лоб. Он не особо надеялся, что Гриднер выйдет на зов и с разгона поведет доверительную беседу, но попробовать стоило. Впрочем, могло статься, что хозяин пошел на реку и сейчас, например, конопатит лодку. Или чинит сеть. Или просто ловит рыбу на удочку…

Джон вдруг почувствовал, что сзади кто-то есть. Не близко, но и не далеко, шагах в семи. Когда подошел – неизвестно. Репейник проклял жару, собственную беспечность, вчерашний самогон и как можно спокойней повернулся. Он верно оценил расстояние: в семи-восьми ре от него стоял, расставив ноги и скрестив руки на груди, невысокий полноватый мужчина лет сорока с виду. На нем были сапоги с узкими мысками, штаны из воловьей кожи и черная рубашка, пропотевшая подмышками. Грудь мужчины украшал шерифский значок: скрещенные дубинки под весами.На поясе болталась кобура с тяжелым револьвером. Словом, незнакомец выглядел так, как положено выглядеть настоящему шерифу, сторожевому псу закона.

Джон таких людей не любил.

Судя по взгляду мужчины, этобыло взаимно.

– Покой вам, господин шериф, – сказал Джон.

Шериф кивнул. Седые волосы его топорщились ёжиком, над ремнём нависало солидного размера брюшко.

– Островной Гильдии сыщик Джонован Репейник, – представился Джон.

– Знаю, – сказал шериф. Голос у него оказался взгляду под стать, колючий и полный отвращения ко всему миру. – Доложили.

Возникла пауза, которую ни один из собеседников не спешил прерывать. Джониспытывал знакомое многим чувство, похожее на зуд, когда затянувшееся молчание хочется нарушить фразой вроде «погода нынче хорошая», или «давеча видел на Главной площади лимузин с золотым котлом», или «наши-то вчера продули, паршивцы». Но он молчал, потому что не хотел выглядеть дураком. Что чувствовал в это время шериф, оставалось неизвестным, но он тоже не раскрывал рта.

Так прошла минута или около того.

«Ну и хрен с тобой», – решил Джон. Он нарочито медленно полез в карман, достал портсигар и извлек самокрутку. Шериф пристально следил за его руками, словно ждал, что портсигар может выстрелить. Чиркнув спичкой о ноготь пальца, Джон закурил, пыхнул дымом, и посмотрел шерифу в глаза.

Цыкнув зубом, толстяк сплюнул на землю. Некоторое время он изучал плевок, затем растер сапогом и произнес, не поднимая взгляда:

– Ты лучше уезжай. Сразу уезжай, пока живой. Никто с тобой разговаривать не будет, ничего не узнаешь. Полезешь к монстре – она тебя задерет, и поминай, как звали. Уезжай.

– Простите, – сказал Репейник, – как вас зовут?

– Бернард моя фамилия, – ответил толстяк. – Мэттел Бернард, понял? Теперь доволен? Всё, можешь валить.

– Спасибо за совет, господин Бернард, – вежливо сказал Джон, – но я, пожалуй, останусь. Осмотрюсь, порыбачу.

Бернард кивнул и опять сплюнул.

– Порыбачь, – сказал он. – Мешать не буду.

Он развернулся и пошел прочь.

– Богам на том свете привет передавай, – бросил он через плечо, – после рыбалки-то.

Репейник глубоко затянулся, так, что затрещал влажный табак в самокрутке. Вот как. Никто разговаривать, значит, не будет. Репейник затянулся еще раз (уже больше для куража, чем для удовольствия), выпустил дым и бросил сигарету.

Он догнал шерифа в три прыжка. У того, несмотря на брюхо и возраст, оказалась неплохая реакция: успел крутануться вокруг оси и выставить левую руку, одновременно правой нашаривая у пояса рукоять оружия. Джон в последний миг изменил траекторию, уклонился влево и выбросил ладонь в сторону, загребая широким движением шерифское горло. Ногой он сделал подсечку. Бернард тяжело грохнулся оземь, стукнувшись при падении затылком. Репейник навалился, уперся коленом в грудь противника. Шериф замахал было кулаками, но стих, потому что Джон сунул ему револьвер под нижнюю челюсть.

– Слушай сюда, мудила, – сказал Репейник. – Я уеду, когда надо будет, ясно? И тварюге вашей башку оторву. А если ты со мной еще раз так заговоришь, то я и твою голову прихвачу. И ни хрена мне за это не будет. Потому что я – гильдейский сыщик, а тут у вас – деревня сраная. Понял?

Шериф судорожно заперхал: ствол револьвера намял ему кадык.

– Говори, почему Гриднер русалку убить не дает, – велел Репейник. Бернард молчал, кривился и делал слабые попытки выбраться из-под Джона. Репейнику, в общем, не так важен был ответ: свободной от револьвера рукой он держал шерифа за волосы. Пальцы касались грязной кожи Бернарда, а под кожей, совсем рядом, были мысли.

Обычно в человеческой голове уживаются одновременно несколько мыслей. Они перетекают друг в друга, сливаются, исчезают и возникают снова, уже неуловимо изменившись. Это похоже на реку, в которой нет раздельных потоков, а есть только одно, общее течение. Но так бывает, когда человек спокоен. От страха или другого сильного переживания мысли делятся на несколько слоев. Верхний, самый активный – сплошь эмоции вперемешку с инстинктами. Остальные слои гораздо полезней, потому что эмоций лишены напрочь и оттого являют собой очень логичные, подчас блестящие построения. Иногда приходится слышать что-то вроде: «Когда гребаную дверь заклинило, я от страха чуть в штаны не наложил, думал, всё, конец пришел, и тут словно озарило: да ведь сверху воздуховод есть, по нему проползти – минутное дело…» Все эти счастливые озарения – результат чистой работы мозга, освобожденной от эмоций. Нижние мыслительные слои. Главное – успеть их услышать до того, как будет поздно.

У шерифа в голове было три слоя.

плохо больно опасно плохо больно опасно убьет убьет

сказать придется не скажу придется не скажу без штанов пустят обсмеют не скажу Сэмми убьет городской страшней а Сэмми убьет

только бы к родителям не пошел только бы не к родителям всё из-за них всё они виноваты

Джон потерял терпение и решил идти ва-банк.

– Где родители? – рявкнул он. Шериф выпучил глаза,но ничего не сказал. Джон крепче вдавил револьвер ему в шею и повторил: – Родители где? Какой дом, какая улица? Сам ведь узнаю…

– Восьмой номер, в начале Главной! – прохрипел Бернард, со страхом глядя на Джона. – Восьмой дом! Отпусти, ты!

откуда узнал откуда неважно вот пусть сами и расскажут паскуды Сэмми вас придавит тварь в реке давно пора пусть сами расколются я скажу ничего не знал ничего не говорил ОТКУДА УЗНАЛ

Репейник отпустил его волосы, убрал револьвер и встал. Шериф, кряхтя, поднялся и стал отряхиваться.

– Премного благодарен за сотрудничество, – сказал Джон. – С вами приятно иметь дело.

– Пошел ты, – буркнул шериф. Он похлопал по карману: там, где до драки был значок, теперь зияла прореха. Бернард подобрал с земли пыльную железку и, по-детски выпятив нижнюю губу, пристроил значок на место. Затем он потер грудь в том месте, куда упиралось Джоново колено, и пошел прочь. На ходу он прихрамывал.

Репейник огляделся. Вокруг никого не было. Все-таки в этих провинциальных командировках есть свои плюсы. Вздумай Джон где-нибудь в Дуббинге напасть посреди улицы на констебля, валялся бы уже на нарах, закованный в наручники. А тут – тишь да гладь. Впрочем, в тихом омуте демоны водятся.

– И русалки, – пробормотал Репейник. У него болела голова.


До восьмого номера в начале Главной он дошел без приключений. Дом окружала живая изгородь – сплошная колючая стена дикой ежевики. В изгороди притаилась незаметная маленькая калитка меж двух давно не крашенных столбов. На обоих столбах было скупо вырезано какое-то древнее существо с клешнями и хвостом, такое же, как на главных деревенских воротах. Калитка была не заперта, и Джон, толкнув её, очутился в зеленом ежевичном коридоре. Сверху нависали шпалеры, и колючие плети заползали на них, образуя сводчатый потолок. Репейник прошел до конца этого коридора и вышел во двор. Первым делом он обнаружил подле себя покосившуюся будку, из которой, потягиваясь, вылез здоровенный лохматый пёс без цепи. Он подошел к Репейнику и со слабой надеждой на угощение вильнул хвостом. Репейник потрепал пса по лобастой башке, почесал за ухом, огладил свалявшуюся шерсть на боках. От непривычной ласки пёс разнежился было, замахал шибче хвостом, но вспомнил, что он при исполнении, и с деланным равнодушием отстранился. Джон пожалел, что в кармане не завалялось сухаря. Он любил животных. Их мысли и эмоции были закрыты для сыщика, он мог читать только в людских головах. Потому и не чувствовал боли, когда гладил обидчивых недотрог-кошек или валял по земле добродушных псов, разметавших по воздуху лапы. За любое же прикосновение к человеку приходилось расплачиваться мигренью. От этого могла немного помочь привычка носить, не снимая, перчатки. От этого неплохо спасала профессия сыщика – любой человек инстинктивно старается держаться от сыщика подальше. Но лучше всего от мигреней помогало одиночество…

Кто-то зашаркал ногами, закашлял, сплюнул. Из-за кустов выдвинулся старик, сухопарый и долговязый; выше пояса он был гол, на впалой загорелой груди пробивался редкий сивый волос. Глаза, приобретшие от возраста чайный оттенок, неотрывно смотрели на Джона.

– Покой, – сказал Репейник. Старик кивнул. Джон знал, что надо первому начать разговор, знал и то, с чего полагается начинать такие разговоры. Но он совершенно растерял все заготовленные фразы. К тому же, мешала сосредоточиться боль в голове. Старик смотрел на него, солнце жарило с безоблачного неба, и ужасно хотелось пить.

– У вас воды не будет? – спросил вдруг Джон. – Жажда замучила.

Старик опять кивнул. Шаркая ногами в раздрызганных ботинках, он развернулся и скрылся в доме. Репейник окинул взглядом двор. Здесь жили плохо. Не бедно – потому что сновали под ногами серенькие куры, висел над колодцем, тускло светя медью, паровой насос, да и дом был двухэтажный, каменный – а просто неустроенно, грязно. Наличники лет двадцать никто не красил, кладка вокруг колодца местами обвалилась, труба на крыше стояла косо и была чёрной от жирной копоти. Сорная трава подбиралась к самому дому, огород зарос бурьяном. Создавалось впечатление, что хозяева делали всё через силу, нехотя.

Пёс утратил к Джону интерес, зевнул с прискуливанием, развернулся и побрел, не оглядываясь, прочь. Скрипнула на несмазанных петлях дверь. Репейник обернулся: старик шел к нему с кружкой воды. «Спасибо», – сказал Джон, принял кружку и залпом выпил, ощутив затхлый вкус. Вода, однако, была холодная, и от этого стало легче голове.

– Пойдем уж, сыщик, – сказал хозяин. – Потолкуем, раз пришёл.

Репейник вслед за стариком перешагнул порог дома. Внутри царил полумрак, было душно, воздух пах лекарствами и прелыми тряпками. Из тесной прихожей вышли в кухню, просторную, с большим столом и целым взводом узких высоких шкафчиков вдоль стены. Здесь было так же темно, как в прихожей: маленькое окно закрывала плотная занавеска, сквозь которую дневной свет проникал, словно испачкавшись и оттого потускнев. За столом, в углу кто-то сидел – привалившись к стене, почти не шевелясь, бледный, как призрак. «Покой вам», – сказал Репейник. Призрак не отреагировал.

– Глухая она, – буркнул хозяин. Репейник разглядел, что это женщина, старуха в головном платке. – Давно оглохла. А может, что и слышит, да не отвечает никогда.

Старик примостился за столом, кивнул Джону: садись, мол, рядом. По идее, Репейнику полагалось устроиться напротив хозяина, потому что предстояла не дружеская беседа, а какой-никакой, но допрос; однако сидеть на кухне больше было негде. Поколебавшись, Джон опустился на скамью подле старика, почти соприкоснувшись с ним локтями.

– Мне таить нечего, – произнес старик и замолчал. Потом он положил руки на стол, и пальцы засуетились, совершая мелкую, бесполезную работу: подбирали и отбрасывали крошки, разравнивали скатерть, колупали засохшее пятно.

Репейник сказал:

– Меня зовут Джон.

– Знаю, – откликнулся старик. – Рассказали уже.

В который раз Репейник подивился скорости распространения деревенских слухов.

– Корден, – вдруг сказал старик решительно и внятно. – Робарт Корден, так меня звать. Ну, а это Вилиан, – он махнул рукой в сторону женщины. Та не пошевельнулась, и Репейник заметил, что рука старика дрожит.

– Рад знакомству, господин Корден, – сказал Джон.

Старик кивнул, нахмурив брови.

– Роб и Вили, – сказал он и ещё несколько раз кивнул. – Роб и Вили Кордены, тут нас все знают.

Затем он с силой провел по коленям трясущимися ладонями, взглянул на Джона и произнес:

– А дочку мы назвали Джилена. Джил…

Он снова замолчал, отвернувшись от Джона и гладя колени. Репейник ждал. Корден встал, прошаркал в дальний угол, раскрыл с душераздирающим скрипом один из шкафчиков. Туго звякнуло стекло, послышались судорожные редкие глотки, потом шкаф еще раз скрипнул, закрываясь, и Корден вернулся за стол. Сев, он длинно выдохнул, и по кухне поплыл запах виски.

Репейник ждал.

Старик начал рассказывать. Поначалу он то и дело замолкал, но Джон не понукал его, и Корден, откашлявшись, продолжал рассказ, сбивчивый, нескладный, полный временной путаницы, смутных привязок к местным событиям и логических провалов. Примерно через час перед Джоном сложилась вся история.


Давным-давно, лет сто назад, в реке Марволайн пропала рыба, прежде ловившаяся в огромном изобилии. Пропала вся, напрочь: рыбаки день за днем выбирали из сетей только водоросли да ил, в руки им не попадалось ни пескарика, ни крошечной уклейки. Исчезли даже мальки, рыба словно растворилась в воде. Поначалу надеялись, что добыча вернется, думали на погоду, на жаркое лето, но жара кончилась, пошли дожди, а ничего не изменилось. Тогда решили, что дело в колдовстве (всё было еще до войны). Выписали для очищения вод монаха из монастыря Хальдер, монах целую неделю бродил по берегу и пел заклинания, обмахиваясь амулетами – не помогло. Под конец подумали на старенького бобыля-знахаря, дескать, наводит порчу, и прогнали его вон из деревни, со скандалом и побоями, но и это ничего не изменило. Неделя шла за неделей, лето перевалило за середину и катилось к Лунассу, а рыба все не возвращалась. Зимние припасы давно подъели, и люди потихоньку начали голодать.

Но это было пустяком по сравнению с тем, что их ждало осенью. В первых числах Фомхайра в деревню приезжали сборщики подати – взимали дань, причитавшуюся богине. Обычно из деревни в метрополию уходил воз, доверху полный копченой рыбой, да не абы какой рыбой, а самой жирной и крупной, сборщики мелочь не брали. Теперь же по всем коптильням едва можно было наскрести на треть такого воза, да и то – всё прошлогоднее, с душком. Время тогда было суровым, законы – лютыми. Деревня, не выполнившая оброк, переходила в распоряжение Прекрасной Хальдер со всеми жителями. Людей могли согнать на работы, увести за тридевять земель, даже, по слухам, сдать на опыты в один из монастырей (куда, опять же, по слухам, частенько наведывалась сама Прекрасная). Нет, дань нужно было платить вовремя. Положение складывалось отчаянное.

На исходе Лунасса один из рыбаков обронил: река на нас осерчала, видно, много у неё брали, а отдавать и не подумали ни разу. Надо её умилостивить, поднести что-нибудь в дар. Сказал он это в кругу рыбаков, но, как всегда, нашелся кто-то болтливый, разнес по всей деревне, и люди начали шептаться: что, если правда? Вдруг и впрямь реке нужна от нас жертва? Вдруг надо делиться самым дорогим? Слова витали в воздухе, то и дело заходил разговор о жертве, и чем дальше, тем больше об этом говорили. Говорили днем, копаясь в скудных огородиках, говорили ночью при свете лучины, говорили, вставая спозаранку, чтобы проверить закинутые с вечера сети – впустую, все впустую, как вчера, позавчера, как месяц назад. Говорили в кабаке, напиваясь плохим виски, говорили, постепенно стервенея и озлобляясь.

И озлобились однажды до того, что высыпали спьяну на улицу, ночью, с фонарями. Сами не зная зачем, повалили на реку – девять мужиков, растрёпанные, страшные, с ножами в сапогах. Ходили, ломясь кустами, по берегу, орали неразборчиво, пока не наткнулись на Лиз Каттнер, деревенскую дурочку. Девчонка с младенчества была не в себе, не разговаривала, а только мычала да ухала, зимой и летом бегала в одной и той же рубашке и частенько гуляла по ночам. Вот и в ту ночь она расхаживала по берегу под луной, собирая плавник. Услышав пьяную компанию, Лиз, вместо того чтобы убежать подобру-поздорову, вышла к мужикам навстречу, что-то курлыча и протягивая им собранные ветви. Рыбаки отобрали у Лиз плавник и забросили сухие ветки обратно в реку, а когда девушка заплакала, повалили её наземь, сорвали одежду и по очереди изнасиловали. Натешившись, оставили на берегу, полумертвую, и засобирались обратно в деревню, но вдруг один из рыбаков – его фамилия была Гриднер – закричал: «В реку! В реку её! Жертва будет, давно ж хотели, братцы!» Потом взвалил девчонку на плечо и пошел с ношей в воду. Остальные стояли в пьяном оцепенении и глядели, как он заходит все дальше от берега. Не то думали, что Гриднер только куражится, не то просто ждали, что произойдет. А произошло вот что: пройдя с полсотни шагов, Гриднер оступился – вроде бы – и упал в воду. Вместе с девушкой. Он долго барахтался, взбивал пену, ревел и кашлял, но в итоге выбрался на берег. Один.

После чего все разбежались по домам.

Гриднер погиб первым. Спустя неделю – сумасшедшие, радостные семь дней, когда река кипела от рыбы, а сети не выдерживали, рвались под весом сотен бьющихся серебристых тел – спустя неделю Гриднера поутру нашли мертвым на Главной улице. Напали на него, видимо, когда он возвращался из кабака домой. У трупа не хватало гениталий и головы, и еще он был основательно выпотрошен. Подумали на волков (хотя волков в тех местах отродясь не водилось), стали запирать ставни на ночь, но страха еще не было: всех переполняло счастье от того, что рыба, наконец, вернулась. Через три дня нашли еще двоих – один лежал на пороге собственного дома, другой нашелся в собственном же хлеву. Частично. Волки тут были явно не при чем, и тогда люди испугались. Испугавшись, начали вспоминать и сопоставлять факты, делать выводы и строить догадки. Вспомнили, что десять дней тому назад была шумная пьянка. Вспомнили, что в ту же ночь утонула Лиз Каттнер. Пошли по домам, стали спрашивать тех, кто был с Гриднером. Парни вначале отмалчивались, но им набили морды, и они признались.

Конечно, в наши дни их бы выдали шерифу, и дело с концом. Но при богине в деревнях шерифов не держали, люди обычно сами судили преступников. Так вышло и в тот раз: собрались перед домом старосты, поговорили, раскинули умом. Подумали – и не стали ничего делать. Все-таки главным было то, что рыба вернулась. Рыба означала жизнь, поэтому все остальное значило очень мало. Тем более что Лиз была сиротой, и после неё не осталось ни братьев, ни родителей. Никто не требовал отомстить за слабоумную. Кроме того, она сама теперь за себя мстила: до конца осени из оставшихся шестерых рыбаков не дожил никто. Пятерых нашли так же, как и Гриднера, безголовыми и с отгрызенным хозяйством, а шестой от страха повесился сам. Пожалуй, он поступил разумно, выбрав легкую смерть.

Однако люди ошиблись, думая, что Лиз будет мстить только своим обидчикам. На реке начали пропадать рыбаки. Поначалу не часто, раз в полгода или того реже, и было похоже, что люди просто тонули. Вышел на рыбалку в одиночку, зазевался или просто выпил лишнего – и вот уже лодку прибивает к берегу без хозяина, а самого хозяина ищут-ищут, да так и не могут найти. Что ж, бывает, течение все-таки сильное. Но с годами русалка стала забывать об осторожности. То в иле находили обглоданную руку (неужели щуки постарались?), то на берегу валялась окровавленная одежда (разбойники, что ли, зарезали, а потом кинули в воду?), да и сами пропажи людей случались все чаще и чаще. Мужики перестали выходить на реку по одному, промышляли все вместе, одной командой. Тогда Лиз начала выслеживать одиноких припозднившихся путников, шедших вдоль реки. Не найдя себе человеческой жертвы, резала овец и коз. Не может быть, чтобы для пропитания ей не хватало рыбы, которой река кишела, так что убийства русалка совершала не из-за голода. Как бы то ни было, в один прекрасный день Лиз пробралась в деревню, подкралась к игравшим детям, схватила зазевавшегося мальчишку и, держа его в охапке, побежала обратно к реке, чтобы без помех сожрать добычу под водой. Навстречу ей совершенно случайно попался отец мальчика, который возвращался в деревню с охоты и нес за плечом заряженное ружье. Он выстрелил дуплетом и снес русалке пол-головы. Мальчик остался невредим, если не считать нескольких дробин, которые застряли у него в курточке.

На следующий день рыбы снова не стало. Река опустела, словно за ночь кто-то увел из неё всех окуней, щук, сомов, угрей и сазанов. Люди собрались на совет. Много было споров и пересудов, много крику и ругани, но пришлось все же сойтись в одном: река требовала новой жертвы. «Кинем жребий, – выкрикнул кто-то, – жребий надо кинуть девкам!» Никто не решился возразить: как-то само собой все согласились, что, раз первой данью реке была девушка, и река приняла её благосклонно, то и вторую жертву следовало найти женского пола. Рыбака, который крикнул про жребий, звали Эрл Гриднер, и он приходился покойному Гриднеру племянником. Наломали лучинок – сотню коротеньких, одну сделали подлинней – смешали в шапке, и Гриднер-младший обнес этой шапкой каждый двор, где жила молодая девчонка. Длинная лучинка выпала юной Милли Неммет. Девочке не было и пятнадцати, она начала кричать, её схватили. Отец полез в драку, но получил дрыном по голове и упал без сознания. Визжащую Милли связали, на руках пронесли до реки и бросили в воду.

Рыба опять появилась. Никакой радости это не принесло: жители Марволайна ждали мести. Но вышло всё не так, как в прошлый раз. Эрл Гриднер был осторожен, не выходил из дому после наступления темноты и старался не оставаться в одиночестве. Да и Милли оказалась гораздо спокойней своей предшественницы. Почти шестьдесят лет она прожила после того, как её предали реке, и за это время пропала всего дюжина человек, да и то неясно было – не то их вправду загрызла русалка, не то сами утонули. Вдобавок, шла война, люди гибли часто и запросто. Правда, на каждое полнолуние сам Гриднер с вечера приводил к реке овцу, привязывал к столбику и оставлял скотину на ночь. Наутро веревку находили аккуратно перегрызенной, а от овцы ничего не оставалось. Милли точно смирилась с долей, приняла участь, приготовленную ей деревенскими, и жила, будто настоящая хозяйка реки, принимая дань от Гриднера и не выказывая желания мести. Так продолжалось очень долго, пока однажды Милли не нашли на берегу – уже окончательно мертвую. Сразу было видно, что она умерла от старости: бледную кожу посекло морщинами, груди походили на вывернутые обвисшие карманы, на голове почти не осталось волос, а страшные зубы выпали. Век русалок не длинней обычного человеческого.

Естественно, сети в тот день оказались пустыми. Люди собрались у старосты, обсудили положение. Обсудив, принесли труп Милли к дому Гриднеров. На порог выполз, опираясь на палку, старый Эрл, посмотрел на мертвую и, ни слова не говоря, скрылся в доме. Вскоре на улицу вышел его сын, Майрон. В руках у Гриднера-младшего была широкополая рыбацкая шляпа. На глазах у всех Майрон положил шляпу на землю, достал из кармана большой коробок спичек и высыпал в тулью. У последней спички он отломил головку и смешал, обезглавленную, с остальными. «Пойдемте», – сказал он, взял шляпу и, неся её перед собой, вышел за ворота. Потоптавшись, люди потянулись за ним.

Спичка без головки досталась семье Корденов.

– Я, когда они пришли, сразу почуял, что беде быть, – закончил старик. – Открыл, а снаружи – толпа, человек двадцать. И Майрон, сволочь, шапку мне протягивает. Хотел, стало быть, чтобы я сам жребий вытащил за Джил.

– И вы её отдали, – утвердительно сказал Джон.

– Отдал! – крикнул Корден, обжегши Репейника злым взглядом. – Отдал, – повторил он тише. – А что я поделать мог, нет, ты скажи, что я мог поделать? Против Майрона – что я мог? Да против него никто бы не пошел, перед ними, перед Гриднерами, еще с первой девки все на задних лапках ходят…

Корден замолчал, уставившись под стол. Побелевшими руками он сжимал скамью – справа и слева от себя, и Джон чувствовал, как скамья мелко, чуть заметно дрожит вместе со стариком.

– Вот бы Хальдер-матушка сейчас жива была, – сказал вдруг Корден. – Тогда, при ней, все легче обходилось. В храм, бывало, сходишь – и легче. Ты молодой, ты тех времен не застал.

Репейник молчал. Он знал, как бывало. Мать рассказывала.

– В храм придешь, – бубнил Корден, – к алтарю очередь выстоишь в воскресный день… А, как черед подойдет, то руку на алтарь ложишь. И каждый-то раз она, богинюшка, снисходила. И так хорошо было…

За время рассказа старик раз десять ходил к заветному шкафчику и прикладывался к бутылке. Сейчас он был основательно пьян.

– На колени встанешь, на алтарь положишь руку… – бормотал он. – И чуешь – вот, вот она, рядом с тобой, богинюшка! И хорошо тебе так, как – ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе – будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали. Бывало, идешь до дому с-храма, а ноги-то от счастья и не держат. Эх…

– Ноги-то не держали оттого, – хмуро возразил Репейник, – что Хальдер из вас силы сосала. Оттого и мощь её происходила. Вы же знаете.

Старик понурился, обмяк. Походы в храм к Хальдер Прекрасной были для людей сродни наркотику. Наслаждение, которое они получали, коснувшись алтаря богини, делало жизнь легкой и наполненной смыслом. Смыслом ждать очередного сеанса Благодати – еженедельного ритуала, во время которого Хальдер забирала у людей нечто незримое, возвращая долг сладкими грезами. Это незримое было как-то связано с жизненной силой человека, потому что прикосновение к алтарю делало взрослого мужчину слабей ребенка – на полдня. Но взамен люди получали блаженство. А слабость… что ж, можно и потерпеть. Или вовсе не замечать, как в случае с Корденом. Так было и с Ведлетом, и с любым из богов, разделивших власть над человечеством. В народе любили Хальдер. Еще бы. Родную дочь убийцам отдал, потом к алтарю сходил – грусть-печаль как рукой сняло бы. А нет богини – и совесть тут как тут, мучает.

Джон решил вернуть разговор в прежнее русло.

– Вы так слушаетесь Гриднера, – проговорил он. – Выходит, их семейка во всем виновата. Не было бы Гриднеров – не было бы русалок, ни одной.

– Не было бы в реке рыбы, – поправил старик устало. – Люди, сам знаешь, как: хорошее помнят, о плохом забывают. Добрые они, люди-то, – он помедлил, махнул рукой, встал и ушел в угол. Снова звякнуло и забулькало.

– Джил из всех самая сильная, – сообщил Корден, возвращаясь, и Джон отметил, что старик произнес эти слова почти с гордостью. – Джил зачаровывать умеет. Глянет на кого – тот падает, где стоял.

Он тяжело опустился на скамью, задев Джона. Джон почесал в затылке.

– Господин Корден, – сказал он, – я так понимаю, вы знали, что дочь станет ублюдком. Вы… нет, погодите, дайте я скажу. Вы отдали её Гриднеру и компании, потому что у вас не было выхода – допустим…

– Я ведь не на смерть её отдавал! – вырвалось у старика. – Она ведь живая, ну… просто…

– Просто претерпела магическую трансформацию, – терпеливо закончил Репейник. – Понимаю. До недавнего времени ей ничего не грозило, так?

Старик кивнул.

– Но из метрополии приехал новый староста, ему всё это не нравится, – продолжал Репейник, – и так вышло, что он попросил меня… разобраться со всей историей.

Старик опять кивнул, но уже еле заметно. Джон поудобней устроился на жесткой скамье. Момент настал.

– Мне вовсе не обязательно убивать Джилену, – сказал Репейник, и Корден, медленно повернув голову, уставился на него, а сыщик продолжал: – Мне достаточно её поймать и увезти в безопасное место.

– В зверинец, стало быть – хрипло сказал Корден. Репейник прикрыл глаза, напряг память и процитировал:

– «Мутаморф, чье изменение несет магическую природу, проходит обследование о сознательности». Это – обязательная процедура, – он помедлил, чтобы до старика дошел смысл сказанного, и прибавил: – Иными словами, если я увезу Джил в метрополию, там прежде всего определят, насколько она человек. Если она все еще разумна, значит, у неё есть шансы пройти лечение.

– А если нет? – спросил Корден. – Тогда – в зверинец, на потеху господам?

Репейник вздохнул. «Что ж, пряник я ему показал, – подумал он. – Теперь черед кнута».

– Вам видней, – сказал он. – Вы лучше знаете, как она живет и на что способна. Но если сомневаетесь, то могу уехать. А вместо меня приедут егеря. Вы же понимаете, староста не успокоится.

Корден молчал, молчал долго. Репейник решил уже, что не дождется ответа, но вдруг из того угла, где сидела старуха-призрак, послышался шорох. Старик поднял голову и посмотрел на жену. Вили Корден открыла рот, сипло выдохнула, зашамкала челюстями и, не в силах заговорить, принялась махать рукой, одновременно кивая и притопывая обутыми в драные шлепанцы ногами.

Корден перевел взгляд на Репейника.

– Мы согласны, – сказал он. – Что делать-то надо, сынок?


***

Реки и леса всегда считались местом обитания волшебных существ, не обладавших значительной силой: таргов и кунтаргов. Тарги отличались от людей на вид – могли иметь заросшие шерстью лапы или птичью голову на плечах – но все понимали человеческую речь. При этом свой замысловатый облик они переменить не могли, по какой причине им и нужно было прятаться в лесах. Кунтарги, напротив, умели перевоплощаться, так что всегда принимали людской облик перед встречей с человеком, но отчего-то при этом тоже хоронились по глухим чащобам или обитали на дне водоемов. Поговаривали, что им тяжело или даже отвратительно примерять на себя людскую форму; истинный же облик они имеют до такой степени чудовищный, что можно свихнуться, если встретить кунтарга как есть, настоящего… Тарг, встретив человека, всегда старался над ним подшутить, выкинуть какой-нибудь фокус и вообще нагадить. Кунтарги, напротив, были при встрече радушны, охотно вступали в беседу, и, обладая быстрым умом, можно было узнать у кунтарга что-нибудь полезное или даже вступить с ним в союз. Также в речных водах и в чащобе жили всякого рода мутаморфы – несчастные создания, перерожденные, изуродованные магией люди или животные. Мутаморфы почти никогда не обладали разумом, так что их нельзя было отнести к таргам, чьи дикие выходки все же объяснялись с точки зрения рассудка, хоть и весьма извращенного. Тем более такие существа не имели ничего общего с кунтаргами, мастерами игр и перевоплощений.

Хоть это и было запрещено со времен Прекрасной Хальдер, кое-где таргам и кунтаргам молились и приносили жертвы (верней, кунтаргам молились, а таргам – приносили жертвы). Но даже самому темному крестьянину никогда не пришло бы в голову поклоняться мутаморфу, и в этом отношении население деревни Марволайн было, пожалуй, уникальным. Встреча с русалкой, как и с любым другим перевоплощённым существом, не сулила ничего хорошего, поэтому, будь ты в лесу или рядом с рекой, стоило держать ухо востро и удирать при малейшей опасности. Исключительно осторожным следовало быть, пробираясь через лесное болото. И – омуты, хуже всего были омуты. Рядом с омутом днем отваживались появляться только самые храбрые или самые глупые, а ночью подойти к омуту мог разве что самоубийца, решивший свести счеты с жизнью напоказ: эффектно и болезненно.

Репейник не считал себя особо храбрым, о своих умственных способностях был мнения сдержанного, но высокого (кого попало не берут в Гильдию), а мыслей о самоубийстве у него не появлялось никогда. Кроме того, он знал, что случаи, когда мутаморфы сохраняли разум после превращения, были очень редки, и «обследование о сознательности» – не более чем формальность. Рычащее, привязанное к каталке существо привозили к фельдшеру. Тот, перекрикивая рев подопечного, задавал несколько вопросов («помнишь ли свое имя, сколько пальцев показываю, кивни, если меня понял») и, качая головой, делал знак увезти чудовище обратно в клетку. Да и какой разум мог остаться у бедняги, вытерпевшего муки превращения и прожившего не один десяток лет в лесу?

Впрочем, были еще ублюдки. Те, чья метаморфоза была скрытой, невеликой, вроде чтения мыслей или умения дышать водой, а в остальном – в обличье, в повседневной жизни, в чувствах и чаяниях – они оставались людьми. Людьми второго сорта, уродами, изгоями. Оттого они скрывали свою натуру и жили осторожной, чаще всего одинокой жизнью. Джон знал, каково это – родиться ублюдком. Именно поэтому он был здесь, на берегу омута, ночью, и собирался поймать русалку. Живьем.

Сыщик лежал в кустах, выставив между веток духовую трубку. В трубке, совсем близко с губами, притаился маленький дротик, смазанный усыпляющим ядом. Если такой дротик попадал в человека, тот терял сознание через пять секунд. В среднем. Пять секунд – это очень, очень много, за это время можно успеть натворить кучу дел, например, убить того, кто стрелял дротиком. Поэтому из духовых трубок обычно «плевались», надежно спрятавшись в засаде. Репейник тщательно подготовил засаду: он выбрал самый большой и густой куст лещины на берегу, лег на заботливо расстеленную дерюжку, намазал лицо и шею какой-то дрянью от комаров. Ветка перед лицом Джона делала развилку, и он пристроил на эту развилку трубку, чтобы было удобней целиться. Необычное оружие Репейник приобрел по случаю, с месяц назад. Зашел в оружейную лавку прикупить револьверных патронов, засмотрелся на витрины – и вышел из лавки, крутя в руках желтую латунную трубку, похожую на флейту, только без дырочек. Собираясь вчерашним утром на задание, сложил диковину в заплечный мешок – словно по наитию. Теперь он гадал, к добру было это наитие, или к худу. На случай промаха Репейник положил рядом с собой еще два дротика, хотя они были, пожалуй, лишними. Если русалка поймет, откуда стреляли, и если то, что про неё говорили – правда, у Джона просто не будет времени на второй раз.

На берегу сидели Кордены, Роб и Вили. Старик обнимал жену за плечи и вглядывался в темную воду. Пепельно-серая в лунном свете голова старухи упала на грудь – Вили спала. Ночь была светлая, порой веял легкий бриз, и тогда вода в реке мерцала, отражая и разбрызгивая лунное сияние. Орали сверчки. Репейник ждал. От куста, где он прятался, до четы Корденов было примерно десять ре. Дальше сажать их было нельзя – Джон бы промахнулся, ближе тоже не стоило – его могла почуять русалка. План был таков:

1. Роб и Вили должны сидеть на берегу, дожидаясь, пока к ним выйдет из воды дочь.

2. Как только она появится, Кордены встают и отходят к берегу, стараясь не заслонять Джону сектор обстрела.

3. В этот момент Репейник стреляет, изо всех сил стараясь попасть.

4. Если он все-таки не попадет,

5. или если сонный яд не подействует на «монстру»,

6. Кордены должны попытаться заманить русалку в яму, которую Джон вырыл рядом с кустами. Яма не очень большая, где-то три ре в глубину – дальше копать Джон не стал, и так последние полчаса провозился по колено в воде. Сейчас яму прикрывают сломанные ветки, наспех засыпанные землей, а под ними спрятан кусок рыбацкой сети. Это плохая ловушка, особенно если учесть, что предназначается она для существа, которое силой и ловкостью превосходит любого атлета, но Джон приготовил её только для того, чтобы оглушить русалку падением, сбить с толку и замедлить движения сетью, а дальше он надеется

7. подоспеть с очередным дротиком (см. пункт 3).

8. Или, если всё пойдет плохо – с револьвером.

Разумеется, русалка могла и не выйти к родителям, но Джон был уверен, что она выйдет. Рассказ старика убедил сыщика в том, что он подозревал с самого начала. Джил хотела мести. Но мстить она собиралась не Гриднеру – тот всего лишь возглавил деревенских жителей – и даже не самим деревенским, а тому, кто отдал её в жертву. Родителям. Отец сам открыл ворота убийцам Джил, вытащил за неё жребий и позволил совершиться жертвоприношению. Ясное дело, русалка винила во всем только Кордена. Его – и мать, оставшуюся безучастной.

Ночь продолжалась.

Луна стояла высоко, и на круглом её лице было написано усталое презрение.

Сверчки верещали так, будто от этого зависела их жизнь.

Джон соскучился и замерз. Трубка оставила во рту кислый привкус латуни, под ребром бугрилась кочка – намял бока, а ведь когда ложился, казалось, было ровно. Над ухом зудели комары. Джон заворочался, сунул под мышки озябшие ладони и увидел, как старик Корден клюнул носом. «Не придет, – подумал Репейник. – Вся ночь насмарку. Завтра буду спать до обеда. Не придет…»

От безделья он снова принялся обдумывать рассказ Кордена. История, которую изложил старый Роб, выходила печальной, но уж больно логичной, складной.Так бывает со всеми преданиями, которые передаются из поколения в поколение, шлифуясь в устах рассказчиков, сперва теряя лишние детали, потом теряя то, что кажется лишним, а потом и вовсе меняясь до неузнаваемости. Легенда о злой реке и несчастных девчонках, принесенных ей в жертву, по мнению Джона, как раз начала терять весьма важные подробности. Допустим, Корден не врёт, думал Репейник, и Джил действительно может управлять рыбьими стаями, хотя раньше про таких способных к магии русалок Джон не слыхал – редкостью было найти мутаморфа, который сохранял хотя бы слабую искру рассудка, а уж занятия магией были явно не для русалок. Допустим также, что в этой богами проклятой деревеньке каждая девка, которую бросают в воду, становится Очень Могущественной Русалкой, этакой владычицей омута, повелительницей карасей.

Но при этом остаётся странным вот какой момент. Почему уходит рыба? Неужели извилистая речушка Марволайн, она же – Погибель, обладает разумом и способна влиять на поведение живых существ, да ещё требует при этом кровавых жертв? Обычно реки так себя не ведут. Обычно реки занимаются простыми, мирными вещами: текут, впадают в моря, разливаются весной и мелеют летом. Правда, при этом они несут в себе сырую магию, очень много сырой магии в виде заряженных песчинок. Погибель-Марволайн была по этой части большой мастерицей – река так и дышала волшебной энергией. Но даже если собрать вместе очень много заряженных магией песчинок, получится всего лишь заряженная магией гора песку. Не обладающая разумом и не алчущая жертв…

У самого берега раздался всплеск. Репейник встрепенулсяи стал жадно вглядываться в темноту. Старый Корден встал во весь рост, его жена подалась вперед, приставив зачем-то ладонь к глазам. Джон изо всех сил напрягал слух, но слышал только, как колотится сердце – даже сверчки затихли, только один, самый настырный, выводил неподалеку переливчатую трель. Больше никаких звуков ночь не издавала, и ничто не спешило появиться из черной блестящей воды. Прошелестел ветерок, чуть взъерошил траву и стих. «Должно быть, рыба плеснула», – подумал Репейник, переводя дух. Роб Корден, упершись в колени, медленно опустился на землю, Вили все так же глядела в темноту. «А может, это она приходила, – размышлял Джон, – но поняла, что дело нечисто, и не стала вылезать. Да, так и было, пожалуй. Бриз-то с берега на воду тянет, она вполне могла меня учуять». Он машинально потянул носом, но уловил только запах реки: холодная вода, тина и аромат кувшинок. Запах был резким, свежим. «Странно, – подумал Джон, – Бриз-то с берега на воду… а так сильно пахнет». Запах тины стал ещё сильней, и тут Репейник понял, почему замолчали сверчки.

Он рванулся влево, оттолкнувшись руками от земли. Туда, где он только что лежал, обрушилось нечто тёмное, перекатилось, ломая ветки, и бросилось на Джона. Репейник увернулся, вскочил, опять увернулся, потянулся за револьвером, но тут же получил сокрушительный удар по руке, и рука, онемев, повисла. Янтарём сверкнули в темноте горящие, как у кошки, глаза. Джон почувствовал головокружение, резкое до тошноты, по рукам и ногам разлилась мгновенная слабость, и все тело словно пронзили тысячи мелких иголок. Луна сделала кульбит, земля с хрустом ударила в затылок; Джон понял, что упал. Сверху его придавила живая быстрая плоть. Запах кувшинок ударил в нос, Репейник снова увидел горящие глаза и успел ощутить на горле дыхание русалки. «Конец?» – с недоверием подумал Джон. В следующее мгновение он удивился, потому что вместо боли почувствовал толчок и сразу – легкость: прижимавшая тяжесть исчезла.

Сыщик с огромным трудом повернул голову и увидел, что русалка, распластавшись по земле, отползает к ближайшим кустам, а за ней идет Корден. Старик почти наступал на Джил и все время порывался её пнуть. Видимо, один раз это ему удалось – в тот самый момент, когда русалка собиралась перегрызть Джону горло. «Пошла, пошла», – выдыхал Корден. Джил мотала головой, сверкала кошачьими глазищами и тихонько скулила. Вдруг она замерла, съежившись и прикрывая голову руками. Корден от неожиданности пошатнулся и чуть не упал. Они больше не двигались: Джил лежала, свернувшись клубком, старик застыл над ней, словно манекен, облитый лунным светом. Джону казалось, что время течет медленно, как расплавленный воск. Он едва мог шевелить головой, так что приходилось косить глазами, отчего противно ныло в глазницах. Репейник видел, что Джил оставалась неподвижной, только ходуном ходили бока. Потом краем глаза Джон уловил движение – к русалке шла Вили Корден. Не в силах пошевелиться, он смотрел, как ковыляет старуха к Джил. Как опускается рядом. Как гладит русалку по мокрым спутанным волосам. Потом старик сел подле жены и сделал руками неловкое движение, словно хотел то ли отогнать Вили от Джил, то ли обнять их обеих. Он так и сидел, не решаясь опустить руки, когда русалка вскочила, в несколько прыжков подлетела к реке и с разбегу прыгнула в воду, подняв огромный фонтан.

«А бегает все еще по-человечьи», – подумал Джон. На этом месте ему, по всем правилам, полагалось потерять сознание, но сознания он не потерял. Роб подхватил его подмышки, Вили взялась за ноги, и сразу же боль разломила изнутри череп.

девонька моя девонька страшенная какая стала не совладать в коняшку играл куклу сшила лоскутки старые нянчил как мы теперь чуть не убила зубы холодно ей трава сырая за что наказание девонька моя

Если бы Репейник мог, он бы закричал. Ну, или хотя бы застонал. Боль колотилась между висками, в ушах колыхался звон, к горлу подкатывало. Джон тихо сипел, чувствуя, как редкие слезы катятся из углов глаз по вискам.Кордены тащили парализованного сыщика прочь от реки, не зная, что повинны в его муке. Хуже всего была, однако, не сама мигрень, а несмолкаемый поток мыслей, дуэт сознаний Роба и Вили.

в садик гуляла от осинки к осинке ходить училась молоком пахнет солнышко светит почему у всех как у людей одни мы так за что зубы кожа белая жаба глаза горят темно в омуте сом под корягой девонька моя

Чтобы хоть как-то отвлечься, Джон пытался думать своё. «Ошибся, – думал он с трудом, – ошибся. Не хотела она мстить родителям. Наоборот. Очень давно простила, еще тогда, когда они её выдали толпе». Было еще что-то важное, какая-то ценная мысль вертелась на границе сознания, и Джон никак не мог ухватить её, словно назойливого, но верткого комара. «Бегает по-человечески... Нет, не то, это неважно, она и дышать может по-человечески, это совсем не признак того, что уцелел разум. Еще, дальше… Ну и силища у неё, а крадется совсем незаметно. Все-таки в ней больше от зверя, чем от человека… верней, от рыбы, да, от хищной рыбы. Этакая двуногая акула. Монстра... Боги мертвые, как больно. Не отвлекаться. Монстра – проворная, бесшумная. Хотя родителей – поди ж ты – помнит и, похоже, до сих пор любит. Что ж, брошенные дети из приютов редко ищутродителей, чтобы отомстить. Чаще они взамен начинают мстить всему остальному миру. Так и Джил…»

ручки тянула поиграй поиграй где теперь не знали какие счастливые были вернуть нельзя веснушки да родинки как песня старая ждали ведь дождались косу заплетала на лавку лезла смеялась как сидит теперь ночью зверь рычит убьет девонька моя

В этот момент старик Корден споткнулся, неловко загреб ногами, оступился и выпустил из рук воротник сыщика. Джон крепко приложился головой оземь – второй раз за ночь. «М!» – сказал он и порадовался, что наконец слушается голос. «Эх-ма, – закряхтел Корден, – виноват, господин сыщик…» Он поднял Джона с земли, и старики понесли Репейника дальше. Боль схватила голову с новой силой. Обидно, подумал Джон, ведь в первый раз так удачно грохнулся – ничего не болело, а тут на тебе… Ценная мысль, улетевшая было, вернулась и по-комариному запищала над ухом. Так, так, стоп. Первый раз… Не болело… А теперь – болит… Неважно, что теперь; важно, что первый раз не болело, вот, вот… почему не болело… вот.

Поймал.

Когда Джил атаковала Репейника, она навалилась на него всем телом. При таком тесном контакте он должен был прочесть её без остатка, влезть в чужой разум, пропитаться всем, что там было – яростью, страхом, жаждой горячего мяса. Но, когда он лежал, придавленный русалкой, то не почувствовал ничего. Ни единой мысли, ни единой эмоции. Как в случае с Корденовским псом, как в любом случае, когда он прикасался к животному.

Потому что у Джил больше не было человеческих мыслей.

В этот момент боль внезапно отступила, а звездное небо перестало раскачиваться: Кордены положили Репейника наземь. Они ушли, не простившись, не сказав ни слова. Спустя четверть часа паралич начал проходить, и сыщик смог повернуть голову. Выяснилось, что его принесли к дому старосты. Джон лежал у калитки, в полной темноте, облепленный комарьем, и у него болел ушибленный затылок, но это была обычная, почти приятная боль, поскольку она означала возвращение к жизни. Потом начала болеть спина, отбитая при падении, и рука, по которой ударила русалка. Когда у Репейника заболели ноги, он кое-как встал, отворил калитку и побрел к дому.

Старосте он решил пока ничего не говорить.

***

Джон спал. Ему снилась Имонна. Во сне она была юной и прекрасной, и он сам был юным и прекрасным, и весь мир вокруг был им под стать. Имонна убегала от него, смеясь, по бескрайнему зеленому лугу: до самого горизонта кругом – никого и ничего, кроме изумрудной травы и золотого солнца. Он бежал за Имонной вслед, тянул пальцы, но в последний момент она ускользала, а платье на ней колыхалось от встречного ветра. Так продолжалось очень долго, ведь во сне можно бегать, не уставая, но в конце концов Имонна остановилась и обернулась. Он встал перед ней, и тогда она протянула руку, и он взял её ладонь в свои ладони, а потом притянул к себе и обнял, а она вздохнула легко и сладко. И не было никакой боли, он гладил Имонну по обнаженной спине, она всегда любила платья, открытые сзади, он чуть отстранился, посмотрел Имонне в глаза и сказал: «Я люблю тебя, карамелька», а она засмеялась от счастья, ей всегда нравилось, когда он её так называл, и она сказала, «Я тоже тебя люблю, сыщик», тогда он тоже засмеялся, хотя ему не очень нравилось, когда она его так называла, потому что тогда он только еще собирался вступить в Гильдию и волновался, что не возьмут, но это все стало неважно, потому что они снова оказались вдвоем, а боли не было

Джон открыл глаза. Ему редко снился этот сон. Боль была всегда, все тридцать лет его жизни. Только в детстве получалось её терпеть и даже не замечать порой, особенно, когда обнимала мама – она редко его обнимала, говорила, что Репейники происходят из благородного сословия, а у дворян не принято давать волю чувствам... Отец – потомственный рабочий, трудяга, взявший в жены красавицу-беженку из Твердыни Ведлета – над всем этим открыто смеялся, но обнимал Джона еще реже матери. Чаще он Джона порол. Впрочем, порка была ерундой по сравнению с мигренями. Мигрени усилились, когда у Репейника начал ломаться голос и расти волосы в паху. Касание чужой плоти стало вызывать такую отдачу, что стоило огромных трудов не скрипеть зубами и не жмурить глаза, пока виски сдавливала тупая неумолимая сила. Джон стал нелюдимым, сторонился довольных жизнью сверстников, отчего получил обидное прозвище «барчук». Его стали поколачивать, и пришлось отвечать. Он научился драться по-взрослому, жестоко. Мальчишки облепляли его, наносили слабые, неумелые удары, они даже нос Джону расквасить как следует не могли, но голова раскалывалась от каждого их касания, и приходилось обрывать драку быстрыми, короткими ударами – одному в горло, другому по яйцам, третьему по глазам. Однажды он сломал однокласснику руку. Джона вызвали к директору, был скандал, и дома отец выпорол пряжкой от ремня, но зато потом на целых две недели Джона отстранили от занятий, и он наслаждался этим нежданным отдыхом: две недели взаперти, в одиночестве, когда ни одна живая душа тебя не коснется…

А потом он встретил Имонну.

Проблема, размышлял Репейник, глядя в низкий, серый от плохой известки потолок, проблема была вовсе не в сексе. Это тогда казалось: как же так, беда, я хочу женщину, она готова мне отдаться, но вместо наслаждения получается одна мука... Таблетки вполне спасали, да и к запрещенным средствам можно было прибегнуть, благо он тогда уже в венторский патруль хаживал и знал, где чем торгуют. Амулет-болеутолитель стоил четыре форина, и хватало его на десять-двенадцать раз. Отличная, испытанная вещь. Правда, удовольствие он тоже притушивал, но в итоге выходило вполне сносно. Проблема была в другом: как любой женщине, Имонне хотелось обычного женского счастья. Обычного – значит, надежного. И в то время как Джон носился с постельными трудностями, искал способы, как удовлетворить молодую жену и не сдохнуть при этом от боли – в это самое время молодая жена думала кое-что своё. Да что там: мало кто согласился бы жить с ублюдком. Имонна была девушкой просвещенной, из хорошей семьи и с образованием, так что в простонародные бредни, конечно не верила: мол, ублюдки богами прокляты, да от них зараза идет, да черный глаз у них… Нет, просто девчонка поняла, что её судьба – всю жизнь таиться от властей, от людей, ждать ночного стука в дверь. И ей такая судьба, по зрелом размышлении, не понравилась.

…Конечно, она меня любила. Иначе не вышла бы замуж, ведь с самого начала знала, кто я такой, и про мигрени тоже, и про чтение мыслей. Уж я-то читал Имонну каждый день по десятку раз. Точно могу вспомнить момент, когда она в меня влюбилась (от влюбленного человека отдача меньше всего), отчетливо помню, как она боялась потерять девственность (в ту ночь я сам чуть с ума не сошел, женский страх пробивает любой болеутолитель), легко вспоминаю, как мы впервые по-настоящему поссорились, и отлично помню день, когда она подумала: «Больше не могу». Правильно, что я не стал её держать, заключил Джон. Этой мыслью каждый раз заканчивались воспоминания об Имонне, и ни разу от этой правильности ему не стало легче. Не стало легче и теперь.

Проклятый сон, подумал Репейник. Он заметил, что стискивает зубы, и разжал челюсти. Все, что есть в жизни хорошего, для меня плохо. Как там пословица? «Что одному хлеб, то другому погибель». Погибель... Марволайн. Ну и название. А пословица – точно про меня. То, что для вас хорошо, для меня плохо. Обнимайтесь, крепко жмите руки, любитесь. А мне – одна мигрень вместо дружбы и женской ласки. Зато и всё, что для вас хреново, для меня оборачивается пользой. Сыщик зарабатывает там, где кого-нибудь убили или ограбили. Что ж, всё верно. Всем погибель – мне хлеб. Вы топите девчонок в реке – я распутываю дело. И Хальдер мёртвая свидетель, распутаю до конца.

Раздался стук в дверь.

– Да, – сказал Джон.

– Господин сыщик, – невнятно послышалось из-за двери, – староста велели сказать, что, ежели вы проснулись, то спускайтесь снедать, обед на столе уж.

– Иду, – сказал Джон. Он встал, с удовлетворением отметил, что вчерашний паралич совершенно исчез, и только шишка на затылке напоминала о приключении. Умыться бы… Он хотел было крикнуть прислугу, чтобы подали таз с водой, но вовремя заметил два тускло блестевших крана, торчавших из стены. Ниже висела жестяная раковина. Репейник пустил из обоих кранов воду: левый давал холодную, из правого лился почти кипяток. Заткнув сливное отверстие заботливо приготовленной резиновой пробкой, Джон смешал в раковине холодную воду с горячей и, пофыркивая для бодрости, умылся. Рядом на стене висело полотенце, расшитое узорами, в которых угадывалось уже знакомое существо с клешнями – вероятно, местный фольклорный персонаж. Полотенчико-то домотканое, смекнул Джон, растирая заросшую физиономию. За такое в Дуббинге хорошие деньги бы дали... Он оделся, подпоясался и некоторое время гадал, надеть кобуру с револьвером или идти так. Поразмыслив, он пришел к выводу, что являться вооруженным к хозяйскому столу – дурной тон, оставил кобуру висеть в изголовье кровати, оглядел себя напоследок в мутное зеркало и спустился вниз.

Внизу его ждал накрытый стол: три тарелки, три ложки, одна большая кастрюля. Два из трех стульев вокруг стола уже были заняты. Староста Гатс сидел, по обыкновению сгорбившись, и крошил хлеб в миску с дымящимся рагу. На Джона, вошедшего в комнату, он глянул мельком и тут же отвернулся. Напротив старосты, откинувшись назад, сидел грузный пожилой мужчина, напрочь заросший бородой. Борода у него была густого, курчавого волоса, пегая от проседей, и на голове волосы тоже были пегие, стриженные под горшок, так что вся голова походила на комок шерсти. Из этого комка пристально и неприветливо смотрели на Джона черные блестящие глаза.

– Покой, – сказал Джон, занимая свободный стул. Грузный мужчина кивнул, все так же глядя на Джона. Репейник подвинул к себе кастрюлю и принялся накладывать рагу в тарелку. Пахло вкусно. Он был голоден. Староста, не поднимая головы, сказал:

– Джонован Репейник, сыщик Островной Гильдии. Майрон Гриднер, старшина рыбацкой общины. Будьте знакомы.

– Очень рад, – сказал Репейник, закрыл кастрюлю и начал есть.

– Я тоже, – сказал Гриднер. У него оказался глубокий, низкий голос. Гриднер, не таясь, изучал Джона, пока тот жевал мясо с овощами. Было совершенно ясно, что старшина рыбацкой общины пришел на обед к Гатсу не для того, чтобы отведать изысканного рагу.Он пришел взглянуть на сыщика из Дуббинга, а, возможно, и поговорить. Что ж, пришёл – так говори. Жирноватое рагу они тут делают, ну да ничего, зато вот перца вдоволь, люблю такое… Репейник при всеобщем молчании опустошил миску и потянулся за добавкой.

– Вчера рыбку ловить ходили, господин сыщик? – спросил Гриднер. Джон от неожиданности упустил ложку в кастрюлю и принялся её оттуда выуживать. – Ночью клёв хороший, – продолжал Гриднер, – особенно если на живца ловите.

Джон достал, наконец, ложку, положил её в тарелку и облизал пальцы.

– Не повезло, – сказал он. – С пустыми руками вернулся.

Гриднер хмыкнул.

– С пустыми руками – это как раз повезло, – заметил он. – Кому у нас на рыбалке не везёт, того в закрытом гробу хоронят…

Болтун старик, подумал Джон. Ох, болтун… Или все-таки не он? А кто тогда? Не старуха же, она ведь немая. Или подглядели? Да нет, я бы заметил. Хотя много ли заметишь, когда тебя волокут, точно бревно, а сам и пальцем пошевелить не в состоянии. Однако неприятный тип этот Гриднер.

– Господин Майрон, – сказал он, улыбаясь, – я, знаете ли, не рыбак. (Гриднер криво ухмыльнулся). У меня другая работа. Я всякий сброд ловлю да из револьвера стреляю. В моём деле главное – выяснить, в кого стрелять. (Ухмылка Гриднера начала таять). Потому я более к охоте привычен, не к рыбалке. И если вы со мной поохотиться решите, – продолжал он, вставая и глядя на старшину сверху вниз, – то, думаю, не повезет уже вам. Так-то.

Гриднер смотрел на него с ненавистью. Джон улыбнулся еще шире.

– Господин Гатс, – обратился он к старосте, – на пару слов.

Староста покорно встал из-за стола; к своему рагу он так и не притронулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в комнату, где ночевал Джон. Сыщик плотно закрыл дверь.

– Вы извините, – сдавленным шепотом заговорил Гатс. – Он сам приперся, у меня не было выхода…

– Ерунда, – махнул рукой Джон. – Это он пугает.

Староста поднял скрюченный палец:

– Вы его не знаете. А я знаю. Страшный человек.

– Разве это страшный? – поднял брови Джон. – По-моему, обычный мужик. Толстый. Монстра ваша – вот та страшная.

– Видели? – спросил Гатс.

– Мельком, – признался Джон, – но достаточно. Послушайте, Гатс, мне нужен динамит.

Староста округлил глаза.

– Зачем?

– Сами подумайте, – усмехнулся Репейник.

Староста нахмурился.

– Так мы не договаривались, – возразил он. – Я думал, вы тогда все поняли: по-тихому пристрелить, по-тихому уехать… Положение сложное, понимать же надо.

– Ситуация изменилась, – терпеливо сказал Джон. – Я видел русалку. Её бесполезно выслеживать в одиночку. Был бы толк, если хоть кто-то из местных согласился бы мне помочь. А местные, как видите, обещают меня похоронить.

– Положение… – начал Гатс, но Репейник перебил:

– Она слишком быстрая, чтобы ходить на неё одному. Слишком быстрая и к тому же парализует взглядом. Что мне прикажете – с закрытыми глазами стрелять?

Гатс прошелся по комнате, нервно потер ладони.

– Ну, это ясно, – сказал он. – Но одно дело, если бы вы… Если бы она… Ну, словом – исчезла. Так, незаметно, без видимых причин… И совсем другое – взрывы, шум, грохот.

– Послушайте, – сказал Репейник, теряя остатки терпения, – ну что вы такое говорите. Как это – без причин, если меня, считай, вся деревня видела? Все подряд знают, что у нас с вами сговор. Понятно будет, что русалку убил именно я, именно по вашему слову. Какая, к Хальдер, разница, как я это сделаю: пристрелю её или взорву? Она же как рыба. Рыбу глушат динамитом. Скажете, нет?

Староста открыл было рот, намереваясь ответить, но тут с улицы донесся дикий вопль. Кричала женщина: «Ай, а-ай, держите, держи-ите!» Гатс и Репейник, переглянувшись, бросились вниз. Пробегая через гостиную, Джон заметил, что Гриднера там уже не было. Дверь оказалась нараспашку, Репейник успел выскочить раньше Гатса. На улице он первым делом увидел кричавшую женщину: растрепанная молодая крестьянка бежала по дороге, босая, с залитым слезами лицом. Увидев Репейника, она замахала рукой по направлению к реке и крикнула:

– Туда! Туда потащила! Скорей, ой-ой, лишенько…

Репейник припустил вниз по улице. Хлопали калитки, выбегали со дворов люди и присоединялись к погоне. Некоторые даже что-то кричали, вроде «ого-го-го» или «ату её, ребята!» Но бежали они как-то не слишком быстро, словно больше для порядка, и сильно от Джона отставали, так что получалось все равно, что Джон бежит в одиночку. Ему пришла в голову мысль, что единственный шанс обогнать русалку – срезать дорогу и подстеречь Джил у омута. Правда, она могла направляться вовсе не к омуту, и тогда догонять её было бесполезно, а если Репейник даже догонит Джил, то револьвер-то остался в доме старосты, и что, собственно, он собрался с нею делать без оружия? Но Джон все-таки повернул, перепрыгнул невысокий забор, пробежал, чиня разор капусте, по чьим-то грядкам, перемахнул еще пару заборов, спасся рывком от заходящейся лаем собаки, угодил ногой в корыто с помоями, форсировал перелаз – и оказался прямёхонько у частокола. Тут он растерялся, потому что про частокол успел забыть. «Пропало дело», – подумал Джон и вдруг увидел между брёвнами узкую брешь, через которую, очевидно, и проникла в деревню русалка, теперь или в прошлый раз. Джон, обдирая бока, протиснулся сквозь брешь. Перед ним между холмов был распадок, в распадке лежала дорога, а в конце дороги сверкал небесным зеркалом омут. Репейник побежал по дороге. Через несколько минут он, задыхаясь, вылетел на берег омута и здесь остановился, как вкопанный.

Из-под земли у самых его ног летели куски дерна, вырванные с корнем пучки травы и обломки сучьев. Словно проснулся гейзер, фонтанирующий мусором. Откуда-то снизу доносился приглушенный детский писк и яростное рычание. «Она попала в мою ловушку», – подумал Репейник, и, несмотря на то, что ситуация была угрожающей, едва не расхохотался. Жалкая ловчая яма, которую он выкопал прошлой ночью и наспех забросал ветками, все-таки сослужила ему службу. Джил не заметила ловушку и сейчас тратила последние силы, чтобы выбраться из сети. Эге, смекнул Джон, да это мы на том самом месте… Он метнулся к знакомым кустам. Точно, вот она, дерюжка моя. А вот и пукалка. Он поднял оброненную в схватке духовую трубку и как раз успел обернуться, чтобы увидеть Джил.

Русалка выбралась из ямы и, тяжело дыша, стояла в трех шагах напротив Репейника. На руках у неё заходился плачем младенец в грязных, наполовину размотавшихся пеленках. Сама Джил была совершенно голой, если не считать болтавшихся на плечах обрывков сетей. Выглядела она, как обычная девушка лет шестнадцати. Высокого роста, под бледной кожей при каждом движении перекатываются крепкие мускулы. На голове – короткие спутанные волосы, странного цвета, черные с прозеленью. Груди небольшие, аккуратные, с маленькими сосками, а бедра – узкие, как у мальчика. Все это Джон успел рассмотреть за один вздох, а потом Джил выставила вперед руку и зашипела, широко открывая рот. На верхней челюсти у неё росли клыки, острые, тонкие и загнутые назад, словно у хищной рыбы. От русалки сильно пахло тиной и кувшинками. Джону давно пора было упасть без движения, как в прошлый раз, но он отчего-то все не падал. Руки сами поднесли трубку к губам, и Джон плюнул, целясь Джил прямо в грудь, молясь всем мертвым богам разом, чтобы дротик был на месте, не вывалился из трубки той злополучной ночью…

Дротик оказался на месте. В тот момент, когда Джон выстрелил, Джил уже начала уходить вправо, так что оперенная игла вонзилась ей в левое плечо (поздней Джон задавался вопросом: что, если заряд получил бы младенец?) Русалка взвизгнула, завертелась, пытаясь дотянуться до торчащего из плеча дротика. Ребенок шмякнулся на траву, отчаянно вопя. Джил потрясла головой, сверкнула глазами и, шатаясь, побежала к воде. Джон упал на колени, нашарил в траве еще один дротик, зарядил, плюнул русалке вслед, но та уже прыгнула в воду и, переламываясь в поясе, нырнула на глубину, так что Джон, разумеется, промахнулся.

На этом все закончилось.

По гладкой поверхности омута шли круги. Орал ребенок. Топоча, подбегали самые резвые из деревенских. С воем подлетела мать ребенка, подняла дитя, прижала, заплакала уже от облегчения. Остальные обступили её – хлопали по спине, гомонили. Кто-то грозил кулаком омуту. На Джона никто не глядел. Он встал, спрятал трубку в рукав и побрел прочь.

У частокола его нагнал Гатс. Староста тяжело дышал, лицо его побагровело, глаза были по-рыбьи выпучены.

– Ну? – буркнул Репейник. – Говорили, только ночью ходит…

– Дам, – одними губами шепнул Гатс. – Воля ваша. Дам.

– И капсюли, – попросил Репейник.

– И капсюли, – согласился Гатс. – Само собой.


Если врага нельзя победить в открытом бою, человек чести должен этому врагу сдаться. Или же, напротив, презреть опасность, броситься в бой и, овеяв себя славой, погибнуть. Так учили людей боги. Много крови – алой людской и белой божественной – пролилось из-за таких речей. Репейник родился уже после войны, поэтому знал, к чему приводит честная, с позволения сказать, тактика боя. Он помнил историю последней битвы за Энландрию, когда Прекрасная Хальдер выступила с сорока тысячами людей против стотысячной армии Ведлета. Треть энландриийского войска погибла почти сразу от потоков кислоты, излившихся из насланных Ведлетом туч. Говорят, поганый ливень растворял металл с той же легкостью, что и плоть. Шлемы на мертвецах невозможно было отодрать от черепов – все спеклось в единую массу. Еще двадцать тысяч полегло, когда раненная, обожженная кислотой Хальдер метнула в строй противника заклятие огненного вихря.

Это был мощный, поистине божественный торнадо диаметром в полсотни ре и высотой не меньше пяти сотен, но вся его сила обрушилась на самих островитян, когда Ведлет сотворил встречный шторм, отогнавший вихрь обратно на войска Хальдер. Там, где шел пламенный смерч, почва сгорала, а камень плавился и превращался в стекло, и навстречу вихрю поднимались волны расплавленного кварца. Поднявшись, они застывали навечно, словно памятники морским волнам. Когда торнадо стих, и с неба посыпался пепел, вонявший горелым мясом, Хальдер послала вперед последние батальоны, чтобы те отвлекли на себя войско Ведлета. Это могло дать ей передышку – полчаса или около того – чтобы сотворить новое заклинание. Впрочем, силы почти покинули богиню: для полного восстановления ей нужно было вернуться в свою обитель, лечь на ложе, связанное с рассыпанными по Островам храмовыми алтарями, и примерно сутки вытягивать энергию из приникших к алтарям людей.

Но кое-что она еще могла. На своих последних воинов Хальдер накинула чары берсерков, и они вонзились в строй Ведлетовых бойцов, как нож в беззащитное тело. Островитяне полегли все до единого, унесши с собой втрое больше врагов. Тогда рассвирепевший Ведлет принял боевую форму и в облике крылатого змея полетел к Хальдер, чтобы прикончить её лично. Тут-то и вмешался в битву Каипора из Прикании. Слабый темнокожий бог вместе со своим немногочисленным войском – несколько сотен дикарей, вооруженных древними ружьями – укрылся в холмах неподалеку и выжидал, когда противники ослабеют настолько, что их можно будет победить обоих разом. Увидев, что Ведлет мчится на битву с Хальдер, Каипора пришпорил огромного верхового кабана и, улюлюкая, рванул к месту схватки. Что произошло дальше, никто не знает, но, когда три бога встретились, сверкнула вспышка, и ударная волна сровняла ближайшие холмы.

После того как дым улегся, уцелевшие люди подобрались к эпицентру взрыва и нашли на дне глубокой воронки троих мертвецов. Хальдер перед кончиной, подобно Ведлету, приняла божественный облик, и теперь гигантская мертвая птица с опаленными перьями держала в когтях мертвого крылатого змея с обгоревшей чешуей. Кто-то – не то Хальдер, не то Ведлет – успел перекусить Каипору пополам, и верхняя его часть валялась в десятке ре поодаль, а нижнюю часть, похрюкивая, обгладывал Каипорин кабан, непостижимым образом уцелевший. Кабана добили мортирным залпом, богов похоронили, и войска Ведлета на пару с дикарями потянулись было грабить окрестные деревни, но из грабежа ничего не вышло, поскольку и те, и другие хватанули огромную дозу чар. К ночи все дикари перемерли в страшных мучениях, а ведлетовцы, носившие броню, выжили, но морфировали в мелких тварей.

И, быть может, думал Репейник хмуро, те самые мыши, которых я видел третьего дня, приходятся ведлетовским бойцам внуками и правнуками. Поскольку я и сам происхожу с материка, некоторые из мышей, пожалуй, могут быть моими родичами. Уйти, что ли, в холмы. Стану вождем мышей по праву крови, дрессировать буду… А что? Они ребята спокойные, домовитые. Уж всяко получше некоторых людей. Мыши, к примеру, никогда не совершают жертвоприношений. Мыши, опять же, к примеру, не станут добровольно питать собственными жизнями воинственных богов. Мышам, тоже к примеру, не взбредет в головы собраться вдевятером, напиться и пойти искать, кого бы трахнуть и утопить… Вот это последнее, подумал Репейник, осторожно разворачивая сверток с динамитными шашками, вот это, пожалуй, слишком круто. Бросить изнасилованную девушку в воду? Оставить тонуть в омуте? Зачем такие зверства? Она все равно была дурочка, да еще немая, и вряд ли кому рассказала бы о том, что случилось. Нет, народ у нас в деревнях, конечно, грубый, но не жестокий. Чтобы мужики утопили беззащитную девчонку, хоть и по пьяни – это перебор. Странно всё это. Может, Корден в своей легенде о злой реке чего-то недоговаривает? Или просто не знает?

Джон заметил, что вот уже минуту изо всех сил стискивает зубы, сплюнул, взял первую шашку и осторожно наживил блестящий капсюль. Сыщик не собирался вступать с «монстрой» в честную битву и овеивать себя посмертной славой. Равно же в его планы не входило сдаваться русалке. И насчет злой реки у него были кое-какие соображения. Верней, не соображения даже, так – догадки, но эти догадки нуждались в проверке, и как раз для такой проверки он выпросил у старосты динамит. Капсюли были медными, очень дорогими. Водонепроницаемыми. Шнур староста тоже дал отменный: покрытый желтым лаком, он горел со скоростью полтора ре в секунду, и, подобно капсюлям, не боялся воды. Накануне Джон налил полный умывальник, погрузил в него шнур с капсюлем и, оставив над водой самый кончик, запалил. Через мгновение из раковины плеснуло водой, а с нижнего этажа донесся задушенный вопль. Оказалось, староста Гатс в это самое время сел по нужде на стульчак, а Джон напрочь забыл, что энергия распространяется по заполненным водой трубам почти без потерь…

Динамит, в отличие от капсюлей, был полным дерьмом: опилки, пропитанные гремучим студнем, в оболочке из серого картона. Репейнику пришлось заворачивать каждую шашку в три слоя вощеной бумаги и накрепко перевязывать, чтобы внутрь не попала вода. Эту конструкцию он, понятное дело, испытать в раковине не мог, поэтому оставалось только надеяться, что взорвется хотя бы половина зарядов. Завернутые в бумагу шашки он выкладывал рядком на берег. Те лежали, как спеленатые младенцы в родильном доме, а запальные шнуры вились по песку, словно неимоверно длинные пуповины. Когда была готова последняя шашка, Репейник принялся забрасывать динамит в воду. Держа в левой руке свернутый кольцами шнур, Джон несильно размахивался, и шашка улетала в омут, а шнур, по-змеиному шелестя, разматывался ей вслед. Булькнув, шашка уходила на дно. Джон следил, чтобы не утянула за собой весь шнур: омут был глубоким, а берег – крутым. Солнце припекало, ветер утих, и Джон даже начал посвистывать сквозь зубы. Подводный взрыв убьет девчонку, какой бы ловкой и быстрой она ни была. Что ж, всё по старой пословице. Русалке – погибель, а мне, как ни крути – хлеб. Староста-то денег отвалит, и немало. Эх, успеть бы ноги унести от местных...

Позади зашуршала листва, треснула ветка. Джон оглянулся и увидел, что из-за кустов лещины выходят люди. Они были хмурыми и молчаливыми, и каждый держал в руках что-нибудь опасное. Кто-то нёс топор, кто-то – вилы, но у большинства были остроги, выкованные из железных прутьев. Несколько человек пришли с ружьями, и, когда Джон вынул револьвер, все разом вскинули стволы к плечу. Револьвер пришлось спрятать. Джон огляделся в поисках пути к бегству, но деревенские окружили его полукольцом, и это полукольцо сжималось. Репейник сделал несколько шагов назад и почувствовал, как под пятками осыпается край обрывистого берега.

***

Среди деревенских возникло движение, несколько человек расступились, и вперед вышел Гриднер. За его спиной, возвышаясь на голову, маячил похожий на него парень: такая же борода, такие же волосы горшком, такие же маленькие сволочные глазки. «Сэмми», – понял Репейник. Гриднер-младший снял с плеча огромную винтовку и прицелился Джону прямо в лоб. Гриднер-старший посмотрел на Джона, набычась, и вдруг ухмыльнулся. Ухмылка вышла прегадкая. Джон подумал, что надо бы попробовать договориться, но тут Гриднер повернулся к нему спиной и закричал, обращаясь к деревенским:

– Это что ж деется, мужики? А?!

Мужики глухо заворчали.

– Сыскарь городской нашу монстру подорвать решил! – продолжал, надсаживаясь, Гриднер. Репейнику очень захотелось влепить ему пулю в бедро, но Сэмми по-прежнему целился в Джона из винтовки. Мужики ворчали, кто-то махал в воздухе острогой.

– А ну, чего с ним делать будем? – выкрикнул Гриднер. – А ну! А ну, решать надо!

– Решать! – донесся из толпы пронзительный выкрик, и сразу же подхватили в несколько голосов: – Решать! Ре-шать!

«Ах ты ж Хальдер твою мать, – подумал Джон – Ладно, все равно терять нечего...»

– Я все знаю, Майрон, – сказал он громко. – Завязывай про монстру трепаться. Не в ней дело.

Все затихли. Гриднер обернулся и внимательно посмотрел на Джона, взвешивая про себя какие-то соображения.

– Хрен с ним, ребята, – произнёс он вдруг. – Кончай его.

В следующий миг Репейник сделал с места сальто назад, пролетел головой вниз два ре, отделявшие его от поверхности омута, и ушел в воду. Уши залило водой, он ничего не видел и не слышал, только греб и греб, отчаянно стараясь уйти на глубину, туда, где не достанут пули и остроги. Вокруг была зеленая мгла, потом что-то темное и длинное пронеслось над плечом и ушло вглубь. «Вилы метнули», – понял Репейник. Донырнув до дна, он стал перебирать руками, как в детстве, когда соревновались, кто проплывет под водой дальше всех. Два десятка ре, думал сыщик. Лучше – больше. Потом вынырнуть

(воздух)

вынырнуть в стороне от людей и, пока те не опомнились, вскарабкаться на берег. Потом

(воздух!)

отстрелять барабан револьвера в толпу – патроны хорошие, намокнуть за пару минут не должны. Потом

(ВОЗДУХ!!)

броситься бежать и бежать, пока

(ВОЗДУХ!!!)

пока хватит

(ПОКА ХВАТИТ ВОЗДУХА!!!)

Цветные круги застили глаза. Больше Джон терпеть не мог. Оттолкнулся от илистого, вязкого дна, свечкой пошел вверх. Вынырнул с фырканьем, как морж. Из окружения вырваться ему удалось, толпа гомонила даже не в двадцати – в тридцати ре слева, и пока Джона никто не заметил. Но берег здесь был крутым и высоким. Кашляя и плюясь, Джон схватился за кусты, нависшие над водой, и принялся подтягиваться. Он успел мельком удивиться, что никто из деревенских не бежит к нему с вилами, и тут рванули заряды.

Шашки взорвались одновременно: сдетонировали друг от друга. Раздался чавкающий гром, посреди омута вспучилась зеленая гора с пенным навершием. Гора за доли секунды выросла, превратилась в чешуйчато блестящую стену, а потом стена с ревом понеслась на Репейника. Джон набрал воздуха в саднившие легкие, зажмурился и схватился за кусты что было сил. В следующий миг волна страшно ударила его, скрутила и потащила куда-то, мотая, как щенок тряпку. Кусты, за которые держался Джон, вырвало из земли. Потом его стало затягивать в омут, и Репейник замолотил руками. Кожу предплечья ожгло нечто грубое и твердое. «Дерево», – понял Джон и ухватился за это дерево руками и ногами. Волна выбила из сыщика дух, он не выдержал и вдохнул пену напополам с песком – словно кислоты набрал в легкие. Закашлялся. Вода отхлынула, Джон отпустил дерево и в изнеможении повалился на землю. Кашляя и протирая глаза, он огляделся.

Вокруг лежали деревенские. Кто-то был неподвижен, кто-то барахтался, пытаясь встать. Слышался знакомый голос: «Ай, братцы! Ай, братцы!» Звуки были глухими, словно Джон надел шапку с ушами. Репейник пригляделся и увидел поодаль шерифа Бернарда. Тот лежал, согнув в коленях ноги, и обеими руками держался за железный стержень, торчавший из груди: в кутерьме шериф напоролся на чью-то острогу. «Зачем он вообще здесь? – тупо подумал Джон. – Сидел бы дома, цел бы остался». К шерифу подошел мокрый и оборванный человек, в котором Джон, сморгнув воду, признал Майрона Гриднера.

– На хрена?! – проревел Гриднер. Шериф простонал что-то и перевернулся на бок, пытаясь встать, но Майрон ударом ноги опрокинул его на спину. Бернард завизжал. – На хрена ты их взорвал?! – еще громче крикнул Гриднер и пнул шерифа по голове. Бернард судорожно вскинул руку, Майрон ударил еще. Рука упала, шериф перестал шевелиться – только слабо покачивалась застрявшая в груди острога. Майрон огляделся. «Пора уходить», – запоздало подумал Джон и попробовал подняться, но в этот момент его что-то сильно толкнуло в плечо, и он опять повалился навзничь.

Сверху на Репейника смотрел Гриднер-младший. Сэмми был на удивление сух и невредим. Он сморщил губы, превратив лицо в отвратительную жестокую дулю, и всадил носок ботинка Репейнику в бок. У Джона отшибло дыхание. Захотелось сказать, что так нечестно, надо дать человеку подышать иногда, а то сначала нырял, потом волна, а теперь еще и бьют. Но воздуха для слов не было, так что Джон полез за револьвером. Револьвера тоже не оказалось. Джон попробовал откатиться в сторону, но Сэмми наступил ему ногой на грудь и прицелился из винтовки. Над Джоном склонился еще один человек. Он закрыл собой солнце, и вместо лица Репейник видел только черный силуэт. Потом силуэт заговорил.

– Мудила шериф, – сказал Гриднер-старший. – Хотели же все нормально сделать. Ну вот на кой хрен было запалы жечь?

– Чё, это Мэттел запалил? – удивился Сэмми. – Хотел несчастный случай устроить, поди…

– Несчастный, на хер, случай, – с ненавистью прорычал Майрон. – Сколько людей положил. А если монстру убил?

– Да пес с ней, – безразлично сказал Сэмми. – Новую найдем. Сейчас главное, чтобы сам не пришел.

Старший Гриднер вздрогнул:

– Да уж.

Сэмми оглянулся, одновременно всей тяжестью наступая Джону на грудь. Голову схватило кольцо боли. «Даже сквозь подошву», – мельком удивился Джон и прочел:

дерьмово вышло дерьмово страшно сейчас вылезет скорей убегать надо раскроется не раскроется главное живыми уйти папаша дурак убегать говнюка городского в расход и бежать пусть жрет трупы жрет трупы жрет

– А и придёт – невелика беда, – задумчиво бормотал Майрон, – пусть все поглядят, кому дань платим…

– Папаша, давайте драпать, – озвучил Сэмми собственные мысли. – Не ровен час, вылезет да поймает.

Репейник приготовился к рывку.

Гриднер-старший отхаркался и сплюнул на песок.

– И то верно, – сказал он. – Кончай сыскаря да пошли скорей.

Джон собрался с силами, и вдруг кто-то из лежавших на берегу людей ужасно заорал. Оба Гриднера как по команде обернулись, тоже заорали и побежали прочь, оставив Джона валяться живым на земле.

Репейник поднял голову и уставился на то, что появилось посреди омута.

Невообразимое, огромное, оно вырастало из вспененной воды. Выпрямляясь, подпирая головой небеса, оно рычало и свистело. Хлестал змеиный хвост, выстреливали толстые клешни, а наверху виднелась голова – почти человеческая, но с торчащими сабельными зубищами. И оно быстро двигалось к берегу.

Это был тарг. Очень большой, старый, злой тарг. Неплохо знакомый Джону по изображениям на воротах, на столбах и на домотканом полотенце.

Репейник, шатаясь, поднялся на ноги. «А верно я догадался, – подумал он с неуместным восторгом, – дело совсем не в Джил. Вернее, в Джил тоже, но она – не главная… Ай да я!» Из положения стоя тарг уже не казался таким гигантским: над водой чудище высилось где-то на пять ре. Но этих пяти ре хватало с избытком. Тарг был страшен, он походил на помесь скорпиона с удавом. Джон спокойно – будто смотрел театральную пьесу – проследил, как тарг переплыл омут. Как, вспахивая песок, выбрался на берег. Как схватил одного из деревенских, пытавшегося отползти в сторону, и разорвал клешнями – вдоль. Из порванного туловища вывалились мокрые потроха. Будто сквозь вату, Джон слышал крики бегущих врассыпную людей. Тарг склонился, обнюхал жирные клочья на песке и вдруг, изогнув шею, взглянул прямо на Джона.

Репейник опомнился и побежал. Рядом неслись деревенские, еще несколько минут назад хотевшие его убить – осталось их немного, с дюжину человек. Справа и слева поднимались холмы; взбираться по ним значило тратить время. Впереди была дорога, по которой накануне Репейник бежал, преследуя русалку с украденным ребенком. «Скоро частокол, – думал Джон. – Если дыру не заделали, то есть шанс. Если заделали…»

Додумать он не успел. Раздался влажный треск, будто выплеснули чан с помоями. Бежавший слева от Джона мужик дико заорал и упал. Джон рискнул обернуться. Мужик катался по земле, раздирая лицо ногтями. Одежда на нем дымилась, кожа стала, будто у недожаренной курицы: красно-серая и в волдырях. Краем глаза Джон заметил тарга и наддал ходу. Через минуту обернулся еще раз. Тарг был очень близко: резво пер по дороге, опершись на хвост и помогая себе клешнями. Перед ним, опережая чудище на какой-то десяток шагов, неслись люди. Внезапно тарг зашипел, по-жабьи раздулся и изверг из пасти слизистый комок, который пролетел по воздуху и ударил в землю совсем рядом с Джоном. Раздался уже знакомый всплеск, на руку сыщика рикошетом брызнула слизь. Репейник невольно вскрикнул: слизь обжигала почище кипятка. Джон стряхнул жгучие капли и припустил еще быстрей, хотя всего пару секунд назад думал, что это невозможно. Впереди, наконец, замаячил частокол.

«Только бы все не полезли в щель», – подумал Джон. Но опасения были напрасными. Про щель в заборе, похоже, знал он один. Дорога здесь поворачивала, шла вдоль частокола и выводила к воротам. Туда-то и побежали деревенские. Джон подскочил к лазейке, продрался между бревнами, пробежал по чьему-то огороду, споткнулся и упал лицом прямо в рыхлую землю. Он тут же вскочил и хотел бежать дальше, но передумал. Погоня свернула, можно было присесть на корточки и отдышаться. Вдалеке слышалась ругань и удары по дереву: ушлые Пер и Малк закрыли ворота перед носом у людей. Потом все закричали разом, общий крик перекрыло шипение тарга. Часто-часто заплескало, крики перешли в визг. Надсадно скрипнуло дерево: тарг ломал ворота.

«Вот и ладненько, – подумал Репейник, все еще тяжело дыша. – Дальше сами. А мне пора сваливать».

Над ухом раздался сочный щелчок. В лоб уперся холодный ствол ружья.

– Ну-ка, вставай, паря, – громко сказал стариковский голос.

Репейник очень медленно встал.

– Руки, – велели ему.

Репейник послушно сцепил руки за головой. Перед ним стоял седой, как горная вершина, дед в овчинной безрукавке и самодельных опорках. В руках дед сжимал древнюю, еще времен войны, винтовку системы Шлиха. У «шлиховок» был недостаток, из-за которого винтовки быстро сняли с вооружения: всего пять патронов в магазине. Но этот недостаток компенсировался огромным калибром.

– Пшел, – громко сказал дед и повел стволом в сторону.

Вдалеке громыхнуло: ворота сдались под напором чудовища. Громко и бранно заорали люди. Жахнуло несколько выстрелов.

– Дедуля, – сказал Джон и шмыгнул носом. – Опомнись.

– Пшел, – еще громче сказал старик. Он отступил назад и вдруг без всякого предупреждения выстрелил Джону под ноги. Брызнуло пылью. Репейник аж подпрыгнул.

– Дедуля, – выдохнул он, – не надо, а?

Тарг зашипел и снова заплескал кислотой – еще далеко, но, как показалось Репейнику, гораздо ближе. Кто-то кричал. Что-то с грохотом рухнуло.

– Пшел, – повторил дед, не меняя выражения лица. Тут до сыщика дошло, что старик глух, как пень. Вздохнув, Джон побрел туда, куда указывал ствол винтовки. Дед плелся следом, невнятно бурча в бороду. Он явно получил фронтовую закалку и шел, соблюдая дистанцию, так что развернуться и быстро отнять у него оружие представлялось делом рискованным. Они миновали грядки, знакомые Джону по вчерашней беготне, прошли мимо будки с собакой (пес на этот раз не казал и носа наружу, а только скулил изнутри – боялся звуков разрушения), шагнули через перелаз и, наконец, вышли на главную улицу.

На улице был тарг.

Тарг разносил деревню.

Он плевался кислотой и бил толстенным хвостом. Он хватался за стрехи и сворачивал крыши. Он запускал клешни в окна домов и вытаскивал наружу орущих людей. Повсюду на земле валялись трупы – целиком и частями, и тарг, переползая улицу, проехался хвостом по мертвецу, давя того в разноцветную кашу. Дед за спиной Джона охнул. Репейник обернулся. Старик, опустив винтовку, во все глаза глядел на гигантскую тварь. Джон шагнул к нему и точным движением выхватил из рук «шлиховку». Старик не сопротивлялся. Он стоял неподвижно, как суслик, увидевший кобру.

– Прячься, дурак, – бесполезно сказал Джон глухому деду и, пригибаясь, метнулся к ближайшему штакетнику. Под штакетником в неудобной для живого позе лежал староста. Кажется, он еще дышал. Джон присел рядом, потрогал пульс на шее. Пульс обнаружился.

больно больно откуда это откуда больно жить жить

Тарг в это время был на противоположной стороне дороги – он только что повалил забор, окружавший дом Гриднера, и теперь подступал к самому дому. Изнутри долетело несколько винтовочных хлопков. Тарг взревел и хлестнул по окнам бронированным концом хвоста. Брызнуло стекло. В доме кто-то завопил, еще пару раз хлопнуло. Свистнул пар, тарг зашипел совсем уж яростно – видно, задел паровую батарею, и та, взорвавшись, его обожгла. Репейник облизнул губы, сплюнул и приложил «шлиховку» к плечу. Чудище стояло на хвосте, спиной к Репейнику. Спину эту покрывали чешуи, толстые, как черепица, на вид абсолютно непробиваемые. Джон несколько раз глубоко вздохнул и начал целиться.

Он целился, пока тарг с рёвом тащил что-то через окно. Целился, когда в оконном проеме показался окровавленный Майрон Гриднер. Целился, пока чудище било Майроном по земле, держа его за голову, и потом, когда голова оторвалась, а тело, кувыркаясь, точно брошенная кукла, перелетело через дом. Целился, пока тарг ловил Сэмми, визжащего, зигзагами бегающего по двору. И только когда Сэмми был пойман, с брызгами раздавлен и отброшен в сторону – только после этого тарг, наконец, обернулся и посмотрел на Джона, а Джон разглядел его глаза, небольшие и совершенно человеческие, и выстрелил.

Отдача была – как молотком в плечо. Из головы монстра вылетела темная струя. Тарг повалился навзничь, хвост его туго сжался, будто перекрученный канат, и заплясал по улице, выбивая тучи песка. Репейник бросился прочь. По дороге он схватил за рукав все так же стоявшего деда и уволок его за собой. Дед спотыкался, с привизгиванием дышал и охал, а, когда Джон отбежал на безопасное расстояние и остановился, старик проворно спрятался за его спиной.

Тарг выгнулся, затрепетал, крупно содрогнулся несколько раз и замер. Стало совсем тихо.

Репейник постоял какое-то время, глядя на поверженное страшилище. Внутри огромного тела гулко бурчали газы. Голова осталась почти целой, потому что Джон попал не в глаза, а ниже. Из развороченной пасти текла черная кровь вперемешку со слизью. Репейника передернуло. Он разрядил «шлиховку», сунул винтовку ничего не соображающему деду и подошел к старосте. Тот открыл глаза и часто-часто моргал.

– Гатс, – позвал Джон, опустившись на корточки.

Староста приподнялся на локтях и, застонав, опять лег ничком.

– Ноги, – сквозь зубы сказал он, – ноги... эта сволочь перебила...

Джон оглянулся.

– Надо вас домой, – сказал он. – Хватайтесь за шею.

Староста помотал головой.

– И без вас отнесут. Джон, ступайте лучше, пока… пока никто не опомнился. Застрелятведь. Под шумок.

Джон усмехнулся.

– Кишка тонка. И потом, если вас увидят здесь, тоже ничего хорошего... В общем, безопасней дома будет. Хватайтесь.

Староста пожевал губами.

– Ладно. Но чтобы потом сразу – прочь. Ясно?

– Ясно, ясно…

Гатс обхватил Джона за шею, Репейник, крякнув, поднялся и пошел вниз по улице, таща старосту на спине. Людей нигде видно не было.

парень молодец не бросил жить буду ходить только бы ходить ноги мои ногиоткуда тварь полезла что за тварь страшенная динамит хреновый дал виноват сам ноги наказание

– Вам для этого... динамит был? – спросил над ухом староста. – Чтобы... тварь оглушить?

– Вообще-то, я хотел его убить, – пропыхтел Джон. Мигрень отчего-то не спешила наваливаться в полную силу, лишь тукала в висок, словно клювом. – Откуда же я знал, что он такой здоровый.

– Как... догадались?

Репейник подумал. Глаза заливало потом, думалось плохо.

– Интуиция, – буркнул он.

– А-а, – разочарованно протянул староста и тут же взвыл от боли.

– Ну… еще ни хрена не складывалось, – просипел Джон. – Река эта ваша слишком злая. Русалки слишком умные. Все, как одна. Так не бывает от… уф… простых мутаций. – Он взвалил сползающего Гатса повыше на плечи. – Мутаморфы – они как звери обычно. А здесь – как дрессированные звери. Вот я и подумал: кто-то их дрессирует. Всех. Кто-то превращает девчонок в русалок. И дрессирует. Ох, м-мать! – Джон споткнулся и едва не упал. – Ф-фух. Не мутации. Понимаете? Они заколдованы были. Как в сказке. Поэтому такие умные. Не река злая. Кто-то в реке. Злой. Оттого и мужики тогда озверели. Он, видно, на них… действовал. Как-то.

Джон выдохся и замолчал. Голова болела все сильней. Староста думал про ноги, и одновременно – про то, что сказал Репейник. Это было невыносимо.

– Ничего не понял, – слабым голосом произнес, наконец, Гатс. – Какие мужики? Какая река? Почему злая? И какие русалки? Это что получается – кроме нашей, еще есть?

– Были, – кашлянул Джон. – Вы… не разговаривайте… берегите силы.

Вскоре они добрались до дома старосты. Джон, изловчившись, открыл калитку, при этом удерживая Гатса на спине и следя за его ногами. Когда Репейник вошел в дом, там обнаружилась толстая служанка, насмерть перепуганная. Вдвоем они уложили старосту на диван, и Джон обессилено повалился в кресло. Гатс прикрикнул на служанку, чтобы опомнилась, и велел бежать за аптекарем – коли жив ещё. После того как она, причитая и хлопая себя по бедрам, ушла, Гатс сказал:

– Я ведь вам денег должен. За работу.

– Ничего вы мне не должны, – сказал Джон, размазывая пот по шее. – Я же не убил русалку. Правда, теперь это и не требуется. Наверное.

– Почему? – спросил Гатс. Джон подумал.

– Это не река злая, – сказал он. – И не русалка.

– А кто тогда злой? – жалобно простонал староста. – Этот… монстр?

Джон пожал плечами.

– Люди, – сказал он. – Как обычно.


Револьвер лежал на берегу, наполовину зарывшись в песок. Джон поднял его, кое-как вытряхнул грязь, вытер оружие полой куртки и засунул в кобуру. Солнце стояло ещё высоко, и, если поторопиться, до заката можно было успеть в Дуббинг. Репейник обшарил куртку и порадовался: монета с профилем Прекрасной Хальдер была при нём, осталась в застегнутом кармане. Кроме того, староста все-таки заставил взять немного денег – на обратную дорогу и чуть-чуть сверх того. Джон дал себе слово в Дуббинге прежде всего купить ружейного масла и как следует почистить револьвер. С этой мыслью он зашагал между холмов, оставляя позади деревню Марволайн, её чудовищ и её мертвецов.

Солнце ласково припекало голову. Куртка почти высохла. Джон был жив. Все три этих факта радовали до крайности. Репейник шагал, бодро шмыгая носом и сочиняя в уме рапорт начальству. Рапорт выходил путанным. Джон прошел вдоль реки около двух лидов и сочинил рапорт почти до конца, а потом кусты у края старой дороги зашуршали, и оттуда вышла Джил.

Репейник тут же остановился, вынул из мокрой кобуры револьвер с мокрыми патронами и прицелился в русалку.

Джил не делала попыток приблизиться. Она стояла перед Джоном и смотрела ему в глаза. Пахло кувшинками.

Прошло секунд десять.

– Ну, – сказал Джон деловито, – я стреляю, что ли.

Джил открыла рот и сказала:

– Не стреляй.

У неё был обычный женский голос, только очень хриплый.

Джон сделал вид, что не удивлен.

– Поди ж ты, – сказал он. – А чего раньше молчала?

Джил повела головой, не отводя от Репейника взгляд.

– Мне с ними больше нельзя, – сказала она. – Можно с тобой?

Репейник перестал делать вид, что не удивлен, и спросил:

– Чего?

Джил понурилась и переступила с ноги на ногу.

– Нельзя мне с ними больше, – повторила она.

Джон почесал затылок левой рукой. В правой по-прежнему был револьвер.

– А ну, выкладывай всё, – велел он.

Джил кашлянула.

– Я в воду только, – сказала она. – А то я ж без ничего.

Джон кивнул. Джил спустилась к реке и улеглась на мелководье, выставив только голову.

– Иди поближе, – позвала она. – Не съем.

Джон спустился следом. Присев на кочку, он вытянул ноги, положил револьвер на колено и произнес:

– Рассказывай. Ты ему столько лет служила, должна много знать.

Джил сморгнула.

– Да что рассказывать-то, – буркнула она. – Был Хозяин. Пришел в реку из моря. Тогда, давно. Рыбу пугнул. Всю, чтоб ушла. Потом спать лёг, надолго.

– Спать? – нахмурился Джон.

– Он почти всё время спал, – объяснила Джил. – Старый уже был... И тогда тоже спал. Устал плыть. Потом, как проснулся, к берегу подошел. Там как раз рыбачил кто-то.

– Гриднер? – предположил Репейник. Джил покачала головой.

– Не знаю. Хозяин ему явился. Велел, чтоб девчонку в реку бросили. Тот пошел, сказал всем – мол, река сердитая, жертва нужна. Ну, потом… принёс девчонку.

– Гриднер, – кивнул Джон. – С тех пор и повелось, значит. Избранный род. Уход и кормление, – он сплюнул. Вот почему река стала злой, жадной до девичьей крови. Достаточно было одного наглого тарга, который не побоялся людей, и одного человечка, который с ним договорился. Как хорошо мы это умеем, подумал Джон с отвращением, так здорово умеем договариваться – с таргами, с гриднерами… с собственной совестью.

– Наверное, – сказала Джил. – Которые от того пошли, от первого. Гри… Гриднеры. Они к реке ходили, овец привязывали. Кормили…

– Так это не для вас были овцы, – догадался Репейник. – И скотину вы драли тоже не для себя. Ему носили.

Джил кивнула.

– Я только рыбу ем, – гордо сообщила она. – Вкусно.

– А людей? – ехидно спросил Джон. – Вкусно?

Джил сверкнула глазищами:

– То для него. Я ж сказала – рыбу ем. А он не ест. И сегодня для него… в деревню пошла. Хозяин голодный был. Только не нашла ничего. Искала, искала всё утро. Впустую. Скотина в поле. Детишек… – она замялась, – детишек не стала брать. Потом слышу – бахнуло. И Хозяин на берег выходит. Страшно было. Спряталась. Тебя потом нашла, увидела, как ты Хозяина убил.

Репейник кивнул.

– Я сначала думала, – продолжала Джил, – ты плохой. А ты не плохой.

Джон не нашелся, что сказать.

– Еще думала, что папу с мамой убить хотел, – говорила Джил. – Тогда, на берегу. Ночью. Потом поняла, что не хотел.

Джон оторопел.

– Так ты поэтому на меня бросилась? – спросил он неуверенно. – Решила, что я…

Джил потупилась. Джон представил: русалка наблюдает за его первой вылазкой. Вот чужой человек ночью приводит на берег родителей (зачем?) вот копает яму (зачем? для них?) вот усаживает их рядом с ямой на землю, а сам ложится и целится из страшной трубки (куда целится? в них?) Тут кто угодно обманулся бы.

– Ладно, – сказал он и прочистил горло. – Ладно. Слушай… А не хочешь теперь к старикам своим вернуться? Они тебя, знаешь, ждут… Или от реки уйти не можешь?

– Уйти могу, – вяло сказала русалка. – Хозяина ты убил, теперь свободная. Пока он жив был – уйти не могла, почуял бы. Проснулся бы и вернул. А теперь – всё.

– Пробовала, что ли, уйти? – спросил Репейник.

– Пробовала. Много раз.

– Ну, дела. Так что ж – раз теперь свободная, может, вернешься?

Джил покачала головой.

– Мне к людям хода нет. Там теперь все знают... что рыбу – не я. Убьют.

Репейник задумчиво кивнул. Да, Гриднеры мертвы, тарг мертв, бояться некого. Судя по резьбе на воротах и вышивке на полотенце, многие деревенские были в курсе, кто на самом деле управлял рекой. И впрямь ведь убьют.

– А я-то здесь при чем? – спросил он. – Ты же, вроде, умная. Должна понимать, кто я такой, и чем занимаюсь.

– Ты не плохой, – убежденно сказал Джил. – Хозяина убил, а папу и маму – нет. И этого, усатого нёс. Он ходить не мог, Хозяин ноги сломал. А ты нёс. И сейчас... Когда вышла к тебе, хотел стрелять. Но не стал.

Репейник повертел в руках револьвер с безнадежно промокшими патронами.

– Допустим, – сказал он. – А если бы все-таки выстрелил? Ты почему меня не… – он смешался, пытаясь подобрать слово, – …не обездвижила?

Вдруг Джил что-то сделала со своим лицом. Дрогнул подбородок, растянулась верхняя губа, обнажая щучьи зубы, в уголках глаз собрались морщинки. Репейник с изумлением понял, что Джил улыбается.

– Я только один раз могу, – сказала она. – Кого увижу, того один раз только. Потом… ну, больше не могу.

«Ах вон оно что, – подумал Репейник. – Вот почему она меня не парализовала, когда попалась в ловушку».

– Можно с тобой? – спросила Джил снова.

Джон молчал.

Зачем нужны принципы?

Чтобы выходить из затруднительных положений.

Вот оно, затруднительное положение, сыщик. Что станешь делать с девчонкой-ублюдком, которая просит о помощи? Везти её в Дуббинг? Но мир – сам по себе, ты – сам по себе. Только попробуй сделать кому-нибудь добро – тебе же выйдет боком. Что будет потом, когда Джил предстанет перед судебными экспертами? А ведь придется предстать, она убила несколько человек, и поди докажи, что её заставил охотиться тарг. Возможно, русалку ждет вовсе не реабилитация – это простаку Кордену будешь заливать про добрых врачей из метрополии – а приговор и рудники. На рудниках же с ублюдками разговор короткий. Выходит, лучше бы ей не соваться в Дуббинг, да и вообще в города. А если сунется, то придется жить в тайне. Значит, кому-то надо её опекать, помогать скрываться, попросту кормить. Или – выправлять поддельные документы, сочинять легенду. Кто этим займется? Сыщик, у которого даже друзей-то нет, одни сослуживцы? Нет, в город ей путь заказан. Останется здесь, уйдет в леса. Поселится в болоте, станет на лягушек охотиться…

Он заметил, что стискивает зубы, и перестал.

Как хорошо мы умеем договариваться – даже с собственными принципами.

– Ладно, – сказал Джон. – Что-нибудь придумаем. Пошли.

Джил подалась из воды. Сыщик напрягся. Русалка медленно протянула руку.

– Я… – начала она и замолчала, вспоминая слово, а потом закончила: – Спасибо.

На запястье Джона легла девичья ладонь. Репейник опустил глаза. У Джил были длинные пальцы с обломанными ногтями, и вблизи под кожей просвечивали синеватые жилки. Он ощущал, как рука Джил, вначале холодная, теплеет, греясь от его руки. Еще он ощущал, как бьется пульс русалки. А больше ничего не ощущал.

Ни чужих мыслей.

Ни чувств.

Ни боли.

«Быть того не может, – подумал Джон. – Ни один человек… Быть того не может».

– Сколько будет два и еще два? – спросил он быстро.

Джил широко раскрыла глаза.

– Четыре, – сказала она и прибавила с легкой обидой: – Ты не гляди, что я деревенская, я в школу ходила… – она помедлила, – до того, как…

Она замолчала и убрала руку. Солнце поднялось высоко и жарило вовсю, птицы в кустах шумно делили территорию, в реке неподалеку плескалась рыба, совершенно не смущаясь близким присутствием двух разумных существ.

Репейник встал, снял куртку и протянул её Джил.

– Вылазь, – сказал он. – Сейчас это накинешь, а в городе купим что-нибудь по размеру.



Конец первой истории

История вторая. Сомниум

– Стой, где стоишь. И руки покажи.

Джон медленно поднял ладони. Голос доносился из маленькой кабинки в углу. Здесь, в здании старой фабрики, было полно таких кабинок – крошечных закутков, выгороженных листовым железом, призванных защитить укрывшегося внутри рабочего от брызжущих химикатов, летящих искр или еще какой-нибудь производственной дряни. Кабинка была ветхой, как и всё вокруг. На уровне пояса в ржавых железных листах было проделано окошко размером с ладонь. Из окошка на Репейника глядел ствол ружья.

– Пушку на пол. На пол, живей! Дулом к себе!

Джон вытянул револьвер из кобуры и, присев, осторожно положил на грязный решетчатый пол. В отверстия решетки была видна рябая от ветра речная вода – далеко внизу. Заброшенная фабрика стояла на берегу Линни, один из корпусов вдавался в реку и нависал над водой, опираясь на покосившиеся замшелые сваи. Сюда-то и велено было придти Джону.

– Руки за голову и подходи. Только не быстро. Скажу, когда хватит. Пошел, сука-вошь!

Репейник сделал несколько шагов, не отрывая взгляда от ружья. Ноги хрустели по ржавчине, под далеким потолком ворковали голуби. Пахло гнилью, птичьим пометом, и наносил временами сквозняк какую-то слабую, но удивительно мерзкую вонь, будто где-то рядом лежала груда удобрений. Глупо было идти сюда, и вдвойне глупо – одному. Но другого выхода не оставалось. «Старый завод што в пригароде близ Тартейна. В шесть часов. Прихади без никого. ПС Я все про тебя Знаю». Записка ждала его под дверью.

– Стоять! Теперь поговорим.

Джон остановился.

– Руки можно опустить? – спросил он, не повышая голоса.

Из кабинки донесся смешок – высокий, сиплый.

– Можно. Можешь хоть в жопу себе засунуть. Но учти, вся эта решетка под тобой – сбросовый люк. Сюда раньше дерьмо всякое свозили со всего завода. Отходы, сука-вошь, производства. (Джон опустил руки). Раз в неделю внизу становилась баржа. Люк открывался, отходы – в баржу. Быстро и легко. Чтобы люк открыть, надо рычаг потянуть. А рычаг у меня здесь, в будке. До сих пор работает. Дерну – враз искупаешься, – голос в кабинке заржал.

– Откуда ты всё это знаешь? – спросил Джон спокойно. – Работал здесь?

В кабинке глухо выругались. Ствол ружья нервно мотнулся.

– Хватит языком чесать, – сказал со злостью голос. – Слушай сюда, сука-вошь. Я в курсе, кто ты есть. Будешь мне платить, или об этом узнают у тебя на службе. Понял?

– Понял, – кивнул Джон. – И кто я есть?

– Ублюдок ты. Погаными чарами порченый. Мамка тебя в порченом брюхе носила. И ублюдка выносила. Дитя войны, сука-вошь. Все верно, или я где ошибся?

Джон стиснул зубы.

– Не ошибся, – сказал он. – И что?

– Да ничего, – ответил голос с деланным равнодушием. – Поговорили, расходимся. Ты – по своим делам, я – по своим. Мне на почту надо, письмо отправить. Парламентский проспект, девяносто четыре, Бену Донахью лично в руки. Дорогой господин Донахью, сука-вошь! Точно знаю, что в вашей Гильдии завелся поганый ублюдок, звать его Джонован Репейник. Читает мысли с помощью своего ублюдочного нюха. Делайте с ним чего хотите, мое дело – сказать правду. Со всяким уважением, подписи нет.

Джон молчал. В десятке ре внизу плескала вода. Голуби под крышей заходились от страсти.

– Ну так как? – спросил голос деловито. – Чё решил? Да, забыл самое главное-то. Ты, поди, уже мечтаешь меня грохнуть. Так не мечтай особо. Я ж письмо в трех екзеплярах написал. Один екзепляр всегда с собой ношу, другой – дома лежит. А третий – у человечка верного. Ежели со мной чего стрясется, тот человечек мигом письмо куда надо направит. Смекаешь?

Джон полез в карман.

– А ну руки! – заорали из кабинки. Ствол ружья бешено задергался.

– Я за куревом, – сказал Джон. Неспешно достав портсигар и спички, он закурил и выпустил дым в направлении кабинки.

– Ружье-то опусти, – посоветовал он. – Все равно ведь стрелять не будешь.

– Это почему, сука-вошь?!

Джон спрятал портсигар.

– А смысл? Убьешь меня – денег не получишь.

– Я еще те копыто прострелить могу! – пригрозил голос. Джон покачал головой:

– Рискованно. Здесь на лид вокруг никого нет, помощи ждать неоткуда. Пока доползу до людей – истеку кровью. И опять же – не получишь денег. Можешь, правда, сам мне перевязку сделать… – он затянулся, – но это как-то не стильно.

– Щас искупаешься, – сказал голос. – Рычаг дерну, и искупнёшься, сука-вошь. Последний раз спрошу: платить будешь?

– Сколько? – спросил Джон.

– Косой каждый месяц.

Джон усмехнулся.

– Мне в месяц сотню форинов платят. Если дело раскрою – еще премия, двести. Тысячу ну никак не наберу.

– А мне до балды! – заорал голос. – Достал ты меня, сука-вошь! Умный до хера? Через неделю сюда косой принесешь! Через неделю, день в день! В это же время! Иначе письмо твой шеф получит! Всё!

Что-то заскрежетало, решетчатый пол дрогнул, косо ушел из-под ног. Джон взмахнул руками, провалился и через секунду оглушительно хлопнулся об воду – ногами и животом. Хлебнул полный рот. Слепо барахтаясь, вынырнул на поверхность, закашлялся…

Открыл глаза. Воспоминание никак не отвязывалось, крутилось в голове раз за разом, точно картинки, бегущие по кругу в волшебном фонаре. Это случилось вчера вечером. Без пятнадцати шесть кэб привёз его в Тартейн, на самую окраину города, туда, где у реки стоял полуразрушенный завод. Через четверть часа Джон поднялся на второй этаж заводского корпуса и ступил на сбросовый люк. Еще десять минут заняли переговоры – и вынужденное купание в Линни. Выбравшись на берег и поглядев наверх, Репейник увидел, как огромный люк медленно, рывками закрывается. Сквозь натужный скрип дряхлого механизма слышалось хихиканье – правда, может, так только казалось. Джон помчался ко входу в корпус, взлетел по лестнице, добежал до кабинки, рванул на себя ржавые листы металла. Внутри никого не было, лишь торчал из пола кривой рычаг, тот самый, открывающий люк.

Затем были бесплодные поиски в насквозь продуваемом, ветхом здании, и равнодушное курлыканье голубей под крышей, и ледяная одежда, липшая к телу. Все напрасно: проклятый вымогатель исчез. Джон поехал домой. Приехав, с порога, шлепая ботинками, прошел в ванную, открыл кран и потом целый час отмокал в горячей воде, погрузившись по самый нос, лишь изредка высовывая руку, чтобы приложиться к стоявшей на полочке бутылке. Выйдя из ванной и натягивая халат, он сообразил, что револьвер остался на речном дне. Это оказалось последней каплей. Уронив халат, Джон стучал в стену кулаком и рычал невнятные ругательства, пока не пришла домой Джил – усталая, вымокшая под дождем до нитки. Поглядев, как она вытирает мокрые волосы мокрым же полотенцем, он решил, что ничего ей рассказывать не станет. И без того было тошно.

«Что же теперь делать», – подумал Джон. Всю ночь, временами проваливаясь в сон, он рассчитывал план действий, но ничего толкового придумать не смог. Шантажиста надо было выследить. Узнать, кто он, где обитает, как зарабатывает на жизнь. Вломиться к нему домой, запугать, так, чтоб обделался. Пригрозить: отправишь письмо – убью, выпущу кишки, закопаю живьем. Словом, поговорить с гадёнышем на его же языке. Но сначала выследить. А сделать это ох как непросто. Единственная зацепка – шантажист был хорошо знаком с устройством завода: наверняка знал, что будет, если потянуть за рычаг сброса, легко сумел уйти после того, как окунул Джона в реку, не заблудился в заводских коридорах и переходах. Скорей всего, говнюк работал там до того, как предприятие закрыли. Что можно сделать, если искать в этом направлении? Найти владельцев завода – раз. Выйти на мастеров каждого цеха – два. Выпросить у мастеров списки рабочих, учеников, подмастерьев, уборщиков... Инженеров? Вряд ли злоумышленник был инженером – специалист не будет опускаться до вымогательства. Хотя как знать, как знать… Пьянство или курение опия могут сделать с человеком что угодно. Так что да, инженеров тоже надо проверить. Это три.

Ну, и остается сущий пустяк: найти каждого по списку и встретиться лично, потому что единственный способ опознать шантажиста – услышать его голос. На заводе работало, навскидку, человек триста. Ерунда, за год управлюсь. Джон горько усмехнулся, глядя в серый потолок. А пока я этого упыря не найду, придется все-таки ему платить. Так что поиски лучше начинать прямо сегодня. Это плохо, ведь именно сегодня Донахью велел прийти всем на совещание, ровно в полдень…

Джон вскочил с кровати. Совещание! Часы показывали одиннадцать двадцать. Репейник заметался по квартире, на ходу ныряя в рубашку, застегивая непослушные пуговицы и собирая с пола урожай вчерашних носков. Если тотчас выскочить из дому и мгновенно поймать кэб, то оставшегося времени как раз хватит на дорогу. Боги мертвые, что ж так заспался… Однако немудрено – после всех приключений. А где Джил? Джил!.. Ах да, уже ведь поздно: наверное, ушла спозаранку, и будить не стала. Бумажник, бумажник! Куда подевался этот грёбаный кошелек? Вчера его на столик выкладывал, весь мокрый. Там еще десять форинов было. И жетон, вот что главное, жетон мой! Без жетона я ведь не сыщик, я без него просто частное лицо... Проклятье, опаздываю. Ну где!.. Ладно, потом найду, мелочь в кармане есть – на кэб хватит… Одевшись, он машинально похлопал по бедру, проверяя на месте ли револьвер. Револьвера, конечно, не было. Джон выбранился, хлопнул дверью и сбежал вниз.

На улице оказалось солнечно и ветрено. Как назло, набережная словно вымерла, только вдалеке, у перекрестка с улицей Кинси, попыхивал дымом мобиль. Джон закурил, поднял воротник и принялся ждать кэб. Ждать пришлось долго. Сначала по набережной не спеша проехала роскошная, в черном лаке карета с бархатными занавесками, потом, бок о бок, точно соревнуясь – два сверкающих медными котлами мобиля, затем проволоклись одна за другой три фермерские телеги, запряженные сонными битюгами. Ветер трепал битюгам гривы, играл с клочьями сена на мостовой. Джон докуривал вторую самокрутку, когда подлетел, наконец, кэб. Узнав адрес, кучер нагло запросил два форина: понял, видно, что пассажир опаздывает. Джон, скрипнув зубами, согласился. Десять минут тряской, дерганой езды в прокуренной коляске. Кучерское «тпрр», стук по крыше, расплата – прощайте, два форина. Парламентский проспект, девяносто четыре: трехэтажный серый дом с мраморными колоннами, узкими окнами и железной крышей. Над входом – гипсовый барельеф, недрёманное око в лавровом венце (по простому – «глазунья»). У входа – коляска, с виду не из дорогих, но с ухоженной рыжей лошадью. «Должно быть, клиент приехал к кому-то, – подумал Джон. – Ранняя пташка...» Он поднялся на ступени и с усилием распахнул тяжелую, басом скрипнувшую дверь.

Первый этаж Гильдии занимали учебные классы (налево), столовая (направо) и большой тренировочный зал (тоже направо). Из зала доносились выкрики и многоногий топот – с утра пораньше муштровали новичков.Джон кивнул дежурному вентору, стоявшему у входа и, стараясь как можно тише ступать по устланной потертым малиновым ковром лестнице, поднялся на второй этаж. Здесь были кабинеты сыщиков, располагавшиеся по сторонам широкого коридора, а в дальнем конце этого коридора чернела обитая кожей дверь общего зала. Джон торопливо прошел к чернокожаной двери, смахнул с плаща соринку и деликатно постучал. Ответа не последовало. Джон заглянул внутрь. Стулья были аккуратно придвинуты к длинному ореховому столу, кресло Донахью пустовало. «Воздух чистый, – заметил Джон, – значит, еще не совещались». После собраний в зале обычно дым стоял коромыслом, некурящих в Гильдии не водилось. Забрезжила слабая надежда, что всё отменили. Джон чуть расслабился. Сейчас можно пойти в кабинет, снять плащ, усесться за стол и как следует подумать. Подумать, во-первых, о поисках вымогателя, Хальдер его мать, а во-вторых, прикинуть, откуда можно срочно взять тысячу форинов...

– Покой, Джонован, – раздался над самым ухом ворчливый голос. – Рано ты сегодня.

Джон тихонько выдохнул через нос.

– И вам покой, мастер, – сказал он, оборачиваясь. – Опоздал, виноват.

Перед ним, уперев руки в пояс, стоял Донахью – толстый, приземистый, с крупным сломанным носом. Маленькие глазки, как всегда, смотрели печально и немного вяло. Обманчиво вяло.

– Да мелочи, ерунда, – сказал Донахью горько. – Полпервого всего.

Джон почесал затылок.

– Совещание было уже? – спросил он.

– Нет, – сказал Донахью. – Отменил. Пойдем ко мне.

Он развернулся на месте и, прихрамывая, зашагал к лестнице. Джон последовал за ним. «Странно, – думал он. – Неужели грядёт втык? Что-то непохоже на Индюка – втык из-за опоздания. Ладно, дело житейское... Вот тысяча форинов – это дело не житейское… А тут – ерунда». Приноравливая шаг к неспешной поступи Донахью, он взошел на третий этаж. Планировка здесь была такая же, как и на втором – коридор с дверями кабинетов – но сразу чувствовался начальственный дух. Вдоль стен стояли глубокие кресла для посетителей, по углам торчали кадушки с фикусами, под потолком висели убийственно тяжелые люстры, на дверях красовались золотые таблички. Впрочем, начальства здесь было всего трое человек – казначей, старший сыщик да мастер-вентор. Казначей – Пибоди Понс – походил на осенний борщевик: такой же высокий, высохший и с большой головой. Его бухгалтеры занимали половину здешних кабинетов. На ленч они ходили вместе, садились в столовой тесным кружком и, прихлебывая суп, рассказывали друг другу скучные бухгалтерские анекдоты. Мастер-вентором была госпожа Немит, крупная тетка, зимой и летом щеголявшая в толстой кожаной куртке и таких же штанах. Венторы её побаивались: лучшим средством убеждения мастер Немит считала крепкую оплеуху. В прошлом она трижды брала золото на всеостровных женских соревнованиях по кулачному бою, так что желающих спорить с ней находилось немного. Ну, а старшим сыщиком был Бен Донахью по прозвищу Индюк.

Донахью распахнул дверь кабинета и сделал короткий приглашающий жест, пропуская Джона вперёд. Репейник шагнул через порог. В кабинете старшего сыщика было на что посмотреть. Дальнюю стену украшал полный яматский доспех. Над красным лакированным шлемом крест-накрест располагались мечи – один длинный, другой короткий. Донахью обожал всё восточное. Он каждый день зажигал в кабинете благовонные палочки, и даже сейчас Джон улавливал в воздухе смолистый терпкий дух, хотя никаких палочек не видел. На трёх стенах кабинета красовались совершенно одинаковые свитки, изображавшие восход солнца. Самой же интересной вещью в комнате была ширма у окна. На полупрозрачной желтой бумаге виднелись контуры множества человечков. Человечки претерпевали различные муки – кого живьем сжигали на костре, кого резали на части, кого били плетьми. Там и сям между ними сновали деловитые палачи, покрытые шерстью и увенчанные рогами. Над всем этим располагались несколько размашистых закорючек, которые, по словам Донахью, складывались в слова «Милосердие Озаряющей Небеса».

Если таково было милосердие яматской покойной богини, то вообразить её гнев представлялось затруднительным. Джон помнил из курса истории, что нрав Оцуру был крут, а законы – нелепы и противоречивы; помнил и то, что, когда она погибла, тысячи её подданных от горя покончили с собой. Зачем Донахью понадобилась эта ширма, Джон не знал. Впрочем, несчастные человечки были изображены с таким тщанием, что каждый раз, их рассматривая, Джон подмечал новые подробности. Очень увлекательное занятие, особенно когда тебя, скажем, Индюк пилит за превышение служебных полномочий или перерасход казенных средств, а ты в это время вдруг замечаешь, что в левом верхнем углу ширмы какого-то бедолагу по-настоящему пилят пилой. Милосердие Озаряющей Небеса. Н-да… Тысяча форинов, вот проклятье.

Сейчас Джон не стал ничего разглядывать, потому что в кабинете оказался посетитель. Даже когда этот грузный мужчина сидел за столом, становилось ясно, как он огромен. Жирные плечи были толщиной с бедро Джона, шея оплывала складками над крахмальным воротничком, сорочка рискованно натягивалась на куполе живота. При виде Джона посетитель скривил лицо, оперся на подлокотники кресла и, сделав несколько раскачивающих рывков, встал во весь рост. Переваливаясь на носорожьих ногах, подошел к Джону и подал ему руку. Сыщик пожал протянутую ладонь, холодную и липкую, точно гроздь винограда.

Тяжело плохо больно ремень проклятый все худые кругом сыщики тоже мать пирожки пудинги расти сынок расти вырос твой сынок что за утро все гаже и гаже Найвел сопляк поймаю три шкуры сдеру с тебя с девки твоей девка дрянь виновата девки всегда виноваты все виноваты

– Знакомьтесь, – сказал Донахью. – Это вот Джонован Репейник, один из наших лучших следователей. Работает быстро, дело свое знает.

– Питтен Мэллори, – сказал посетитель, отдуваясь. – Из Министерства обороны. Безопасное Хранилище Раритетов – слыхали?

– Слышал, – кивнул Джон, потирая занывший висок. «Вот чья коляска у входа была, – подумал он.– Ну конечно: служебная, оттого и небогатая, но зато лошадь в полном порядке». Питтен Мэллори моргнул заплывшими глазами, дернул уголком маленького рта:

– Я там канцлер.

«Большая шишка, – отметил Джон. – Значит, Индюк вызвал меня не для втыка. Что ж, может, премия будет побольше обычной. Весьма кстати».

– Присаживайтесь, – предложил Донахью. Он подождал, пока Мэллори, пыхтя, займет прежнее место, сел сам и сложил перед собой руки домиком. За круглым столом оставалось одно свободное кресло. Джон скинул плащ, повесил его на спинку и тоже уселся.

– Сперва хотелось бы предупредить, – сказал Донахью, разглядывая собственные пальцы. – То, что сейчас мы услышим, должны услышать только мы. Я понятно выражаюсь?

Он глянул на Джона. Джон несколько раз кивнул. Понятней некуда. Шишка из Министерства. Строжайшая секретность. Любопытное дело, похоже, намечается.

– Начинайте, господин Мэллори, – произнес Донахью, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Мэллори откашлялся и несколько раз с усилием моргнул.

– Да, – сказал он, – да... Начну. Как уже говорил, я занимаю должность канцлера Хранилища. Ну, знаете – старинные устройства, магическая энергетика... Раритеты, одним словом. Такой один раритет сегодня утром исчез. Вот. Думаю, не просто исчез, а украли его. И украл, по всей видимости, мой собственный племянник.

Голос у него был тонкий, задыхающийся. Джон помолчал, ожидая продолжения. Донахью потер руки.

– Так, понятно, – сказал он нетерпеливо. – А подробнее? Что за раритет? Почему думаете на племянника? Как всё случилось?

***

Мэллори опять сморгнул – похоже, у него был нервный тик – и, весь перекосившись, вытащил из жилетного кармана мятый платок. Утер с лица пот, затолкал платок под рукав, шмыгнул носом и заговорил:

– Ох, ладно. Буду по порядку. Пришел я сегодня на службу в полвосьмого. Вначале всё, как обычно – пропуски выписывал, бумаги разбирал, почту... В девять прибегает ко мне хранитель из БХР. Это такая, между нами, непыльная должность: сидит, знаете ли, человечек в Хранилище и выдаёт раритеты. Кому надо получить вещичку на руки – тот приходит и говорит инвентарный нумер. Хранитель отпирает помещение, заходит внутрь, берет раритет, выдает просителю. Обязательно пишет расписку – мол, нумер такой-то выдан такому-то – и заносит фамилию в журнал. Вот и нынче с утра пришли в Хранилище за шка... за одной штуковиной. Хранитель глянул запись в журнале – порядок, на месте должна быть штуковина. Пошел в Хранилище, смотрит – а штуковины-то и нет. Ясно дело, его чуть удар не хватил. Понесся ко мне. Так мол и так, прошляпили раритет. Я себе думаю: положеньице! Не иначе, кто-то слямзил для личных целей! И тут же ко мне стучится Финн Хитчмен – это Найвела, племянника моего, шеф. Дескать, Найвел пропал, не пришел на службу. Не знаю ли я, мол, где мой родич пропадать изволит? Тут-то меня как ударило: он! Он это, точно! Еще повезло, что сразу заметили пропажу, так бы и не знал сейчас ничего.

Мэллори вновь утерся платком.

– Я ведь оттого к вам и пришел, а не в полицию. В полиции ведь как? Дело сразу заведут, объявят розыск. Найвела поймают, закуют в кандалы. Тюрьма, каторга, дело-то государственной важности. А все ж родная кровь. Просто дурной еще. Ну, и огласка... У них в полиции дежурят газетчики, сенсации вынюхивают. Ославят на всю Энландрию. Место потеряю, репутации конец. В общем, выручайте.

Он отдулся и с мольбой посмотрел на Джона. Джон украдкой взглянул на Донахью. Тот еле уловимо покачал головой, указал глазами на Мэллори: твоё, мол, расследование, ты и допрашивай, я тут для важности сижу. Джон прочистил горло.

– Что из себя представляет раритет? – спросил он. – Как выглядит, чем ценен? Название есть?

– «Шкатулка глупца», – произнес Мэллори. – Так инженеры его прозвали. Вообще, он у нас проходит как инвентарный нумер пятьсот шестнадцатый, но так, неофициально – «Шкатулка глупца».

– Это на самом деле шкатулка?

– Да, ящик такой, из металла, обит кожей. Четыре ладони в длину, три в ширину, – Мэллори показал руками. – Не слишком большой, за пазухой унести можно.

– А почему – «глупца»? Что она... ну, какое у неё назначение?

Мэллори снова вытащил платок и промокнул лицо.

– Знаете, – понизив голос, сказал он, – об этом давайте после поговорим. Вы ведь глянете, так сказать, место преступления? Съездите со мной?

– Конечно, – сказал Джон. – Сейчас же и поедем, если можно.

– Отчего же нельзя! И даже не можно, а нужно. Я, видите ли, заинтересован в том, чтобы... как можно скорее найти. Пока о пропаже знаем только мы с хранителем, а уж как все вскроется – такой скандал будет!

Джон кивнул.

– Понимаю.

– Вот там и расскажу подробно. Потому как режим секретности. Нынче, так сказать, у стен уши вырастают...

– Ну, на этот счет не извольте волноваться, – сказал Донахью. – В моем кабинете прослушки быть не может.

Мэллори заморгал.

– О, нет-нет-нет, господин Донахью. Вы просто не были у нас в БХР. Поработали бы на моей должности – всякого бы насмотрелись. Старые технологии, знаете ли, они такие вещи позволяли делать, что диву даешься. Подслушивать из-за угла! С расстояния! Да еще подсматривать! И ведь эти технологии кое-кто нынче использует, причем не только военные ведомства. Увы, не только. Так что... – он развел ручищами. – Извините, но вся информация – исключительно в стенах Хранилища.

Донахью уязвленно хмыкнул.

– Как скажете.

– Насчет племянника, – напомнил Джон. – Как, говорите, его зовут?

– Найвел. Найвел Мэллори, сын моего покойного брата. Молодой еще, зимой исполнилось двадцать три года. Работает в Научтехе, живет на Ран-авеню, там до службы ехать недалеко, я сам ему снял квартиру...

– Простите, – прервал Джон, – где работает?

– Научтех. Оборонная научно-техническая лаборатория, если полностью, – объяснил Мэллори. – Смежное ведомство с нашим. Когда опочил мой брат Винсен, Найвел как раз кончал университет. Ну, я в министерстве не последний человек, замолвил словечко. Найвела и взяли в лабораторию. Он, вроде как, оправдал ожидания, хорошо работал... Шеф его хвалил все время, говорил – перспективный молодой ученый. Да оно и неудивительно. Найвел, кроме работы, считайте, никакой жизни не имеет, день-деньской возится с приборами. Любит науку пуще жизни. – Мэллори невесело хмыкнул и дернул ртом. – Оправдал ожидания. Да уж.

Джон почесал затылок. Найвел сопляк поймаю три шкуры сдеру…

– Портрет у вас при себе?

– А как же! – спохватился Мэллори и, выковыряв из недр костюма бумажник, отдал сыщику маленькую гравюру. Найвел Мэллори был красавцем: большие глаза, яркий капризный рот, геройский подбородок. Волосы – длинные, до плеч. В общем, такого юношу легко найти в толпе.

– Значит, вы полагаете, что именно племянник украл раритет, – сказал Джон. – А откуда, собственно, такая уверенность?

Мэллори помялся.

– Дело вот в чём, – сказал он. – Туда довольно сложно проникнуть, в БХР. У хранителя есть тревожная кнопка на случай насильственного вторжения. Ну, сами понимаете, не в игрушки играем, а вдруг шпионы, вдруг война... В общем, в случае чего, такой кнопкой двери хранилища мгновенно блокируются, и одновременно идет сигнал охране. А уж отомкнуть двери могу только я. Имеются два комплекта магических ключей. Один всегда при мне, другой лежит в сейфе. Только этими ключами и можно отпереть блокированную дверь.

– То есть, дверь контролируете, в конечном счете, вы? – уточнил Джон. Мэллори, сопя, грустно улыбнулся:

– Ну, я же все-таки начальник всего этого безобразия. Порой что-то там ломается, или наоборот, начинает работать. Приходится спешно посылать уборочную команду. У нас есть такие ребята, их обычно набирают из каторжан и держат про запас. Интересно, что каждый раз они новые... Так вот, когда случается какой-нибудь аврал, дверь блокируется изнутри, хранитель её открыть не может. Могу только я – опять-таки, своими ключами. Они вообще всё открывают, и сигнализацию отключают, естественно. Об этом знают не так много людей, но Найвел знал. А мы с ним вчера сидели за ленчем, и он еще прислонился ко мне этак по-родственному. Думаю, как раз тогда и украл ключи.

– А когда вы заметили пропажу?

– Утром, – горестно признался Мэллори. – Только когда прибежал хранитель, тогда я за карман и схватился. И, конечно, ключей уже не было. Прохлопал, старый болван...

– Так, – сказал Джон. – Подведем итоги. Вчера вы встретились за ленчем с племянником. Ключи еще были при вас. Во время ленча он, возможно, украл ключи от Хранилища. Затем в неустановленное время – вечером или ночью – он проник в БХР и взял раритет, шкатулку. На службу с утра не явился. Верно?

– Все правильно, – подтвердил Мэллори.

– Расскажите подробнее про вчерашний ленч с Найвелом, – попросил Джон. – О чем говорили, как он себя вел.

Мэллори сморгнул.

– Так, – сказал он, – так... Значит, я пошел в «Три сосны», туда все министерские ходят. Только сел, смотрю – Найвел. Позвал его за свой столик. Заказали, ждем. Разговорились. О чем говорили... Так, сначала о ерунде, о погоде... А! Да! Говорили об этой его пассии, о Ширлейл.

– Ширлейл? У Найвела есть невеста? – переспросил Джон.

Мэллори дернул ртом:

– Девчонка, работает вместе с ним. Ассистентка, хочет выбиться в люди. Ну, я-то вижу, как она работает. Так и смотрит, кого окрутить. Без роду, без племени, а туда же. Знала, куда устроиться: в Научтехе все сплошь люди из хороших семей, доброго сословия...

«Мэллори, точно, – вспомнил Джон. – Старинная аристократическая фамилия. А парень, значит, влюбился в девушку из простых. Дядюшка, ясное дело, против. Девка дрянь виновата, как же».

– Кто её родители? – спросил он.

Питтен Мэллори поморщился.

– Работяги какие-то. Вроде бы, померли оба лет пять тому назад. Найвел – парень мягкий, видать, пожалел сиротку. Она его и решила охомутать. Он уже, видите ли, задумал жениться на ней. Ну, а я, понятное дело, такого допустить не могу. Решил действовать круто. Тогда, за ленчем, сказал ему – мол, если будет свадьба, наследство перепишу, без гроша оставлю. Он мне – да и пожалуйста. Представьте, до чего дошел! Из-за первой попавшейся юбки готов плюнуть на собственное происхождение! Я вижу: не пронять. Говорю – женишься, так места лишу, всё сделаю, чтоб тебя из лаборатории выгнали! Тут он разозлился, видать, задел я его за живое. Да... Я погорячился, он вспылил. Впрочем, потом извинения принес. «Вы, говорит, дядюшка, единственный мой близкий человек, как же нам врагами жить?» И полез обниматься. Я еще растрогался, дурень. А он, похоже, ключи тогда и спёр.

– Почему всё-таки вы уверены, что это именно он? – спросил Донахью.

– Да дело в ней, в Ширлейл! – с досадой сказал Мэллори. – Он, похоже, накрепко себе в голову вбил проклятую девчонку и женитьбу. Вот и решил украсть шкатулку, чтобы с ней отправиться в Со...

Он осекся. Джон вежливо улыбнулся:

– Мне кажется, будет очень полезно для следствия, если вы в общих чертах объясните, что это за шкатулка.

Мэллори крепко моргнул и скривил рот.

– А, пропади она, секретность, – сказал он. – Шкатулка, если верить архивам, открывает дверь в другой мир. И не просто другой, а такой, где всё будет так, как хочет её владелец. Мир мечты, так сказать. Только она не работает вот уж сколько лет, ей требуется огромный заряд чар, а где его взять в наши-то времена?

Джон покачал головой:

– И вы думаете...

– Думаю, паршивец Найвел всё-таки нашел способ её зарядить, – проворчал Мэллори. – Он ведь у меня способный. Ну, и хочет сбежать со своей девкой туда, где... Где всё станет по нему. Не знаю, может, там меня не будет, чтобы ему помешать. А может, я там – дурак дураком и женитьбу позволю.

Джон потер переносицу. «Мир мечты, поди ж ты, – подумал он. – Я лично согласен и на такой мир, где не требуют за неделю достать тысячу форинов. Мир, в котором я жил до вчерашнего вечера». Он перекинул ногу на ногу и сказал:

– Вашим сотрудникам уже много лет не удавалось заставить шкатулку работать. Найвел рассчитывает, что сделает это в одиночку. Как полагаете, есть у него реальные шансы? Если да, то сколько времени он потратит на запуск?

Мэллори сложил перед собой толстые ладони.

– Прошу вас, – сказал он умоляюще. – Я и так много наговорил. Поедемте в Хранилище, господин сыщик. Там сможете почитать документацию, посмотрите чертежи, да и само место.

– Да, разумеется, – Джон встал и взял плащ. Донахью тоже встал. Мэллори одержал победу над силой тяжести и, отдуваясь, вытер лицо платком.

– Удачи, – сказал Донахью и значительно посмотрел на Джона. Джон еле заметно кивнул. Не извольте беспокоиться, мастер, все сделаем в лучшем виде, сидите дальше в кабинете и глядите на яматские свитки с закатом...

– Спасибо, – сказал Мэллори. – Покой вам.

– Покой, – отозвался Донахью. Выйдя из-за стола, он открыл дверь. Мэллори повернулся боком, но все-таки задел косяк животом. Они вышли на лестницу

– Вы идите, Дж... Джонован, правильно?

– Можно просто Джон, – сказал Репейник.

– Идите, Джон, – смущенно закончил Мэллори. – Я спускаюсь долго. Сидячая работа, чтоб её...

Джон хотел было возразить, что, мол, ничего страшного, вместе спустимся, но тут Мэллори взялся обеими руками за перила, поставил ногу на верхнюю ступень и принялся нашаривать носком следующую. Вид у него был жалкий донельзя, и Джон решил, что канцлеру БХР будет лучше одному проделать унизительный путь вниз.

– Тогда встретимся перед входом? – неловко спросил он.

– Да-да, – пропыхтел Мэллори, успевший преодолеть три ступеньки. На его сорочке спереди расплывалось тёмное пятно пота. Джон пошел вниз, хлопая по карманам плаща в поисках курева.

На первом этаже стоял гомон: из зала только что выпустили венторов, и они толпились вокруг тренера, могучего парня со шрамом на бритой голове. Гильдии нужны были новые кадры, адуббингской молодежи нужен был верный заработок. Кто-то после выучки ехал работать в провинцию, кто-то оставался здесь же, но всем платили одинаково, восемьдесят форинов в месяц – по нынешним временам, совсем неплохо.

Гильдию основали сразу после войны, в смутное время, когда Дуббинг полон был мародеров, добрая треть домов лежала в руинах, и каждую ночь в городе что-то горело. Полицейских не хватало – многих перебили в уличных стычках, ещё больше констеблей просто разбежались по домам. Солдаты, лишившись командования, бестолково слонялись по городу и потихоньку грабили продуктовые лавки. Тогда-то самые храбрые из горожан и начали ходить в патрули: собирались по дюжине человек, вооруженные кто чем, ловили бандитов, гоняли мародеров, разнимали драки. Командовал ими бывший армейский полковник Сигил Вентор – от его фамилии пошло название патрульных. Позже, когда всё стало налаживаться, и полицейским вновь начали платить жалованье, оставшиеся не у дел венторы не спешили возвращаться к прошлой, мирной жизни. Они основали Гильдию Недрёманного Ока, нечто вроде дополнительной полиции. В патрули они, конечно, уже не ходили, но брались за сложные расследования и раскрыли немало дел. В народе их помнили и доверяли им больше, чем грубым, вечно занятым и спешащим констеблям. Пошли заказы, появились деньги. Ну, а спустя пару десятков лет молодой, энергичный мастер-вентор Бен Донахью предложил открыть небольшие филиалы в Шерфилде и Ноксмилле, да заодно переименовать организацию, чтобы было короче и понятней.

Так появилась Гильдия Сыщиков – крепкие, серьезные ребята, способные не только выслеживать, но, в случае нужды, драться и стрелять. Впрочем, драться приходилось больше новичкам, которых по традиции называли венторами; право носить револьвер и заниматься сыском они получали, только если сдавали экзамен на следователя. Сейчас в Дуббингском отделении Гильдии обучались две дюжины новобранцев, и среди них была Джил.

Джон поискал глазами русалку. Она стояла, повернувшись спиной к Джону – слушала тренера вместе с остальными. Репейник вышел на улицу и закурил, пряча лицо за воротником плаща. Через минуту дверь скрипнула, Джил выскользнула наружу и встала рядом, ёжась от ветра. На ней был спортивный костюм: мешковатая шерстяная блуза и такие же штаны.

– Утречко, – сказала она. Джон кивнул, сплюнув табачную крошку.

– Кошелек нашёл? – спросила Джил. Репейник, не понимая, посмотрел на неё.

– Я со стола кошелек взяла, – объяснила русалка. – На дорогу не хватало. Положила на шкафчик. В прихожей. Нашёл?

Джон вздохнул. Оглянувшись, попросил:

– Зубы покажи.

Джил открыла рот, демонстрируя подпиленные, но уже начавшие отрастать клыки. Джон присмотрелся, тронул её подбородок. Джил послушно запрокинула голову.

– Закрывай, – велел Джон. – На той неделе снова пилить будем.

Джил сомкнула челюсти с еле слышным влажным звуком.

– Насчет кошелька, – сказала она. – Я будить не хотела. Ты ж полночи ворочался. Не спал. Случилось чего?

– Нет, – буркнул Джон. Джил сунула руки подмышки.

– Ладно, я побежала. Дует.

Джон кивнул. Джил потянулась к нему, поцеловала в щеку и, шагнув прочь, потянула на себя дверь. Входить, однако, не стала, а, посторонившись и держа дверь открытой, ждала выходящего. Джон, докуривая, наблюдал, как Мэллори, сопя, хватаясь за протянутую руку Джил и бормоча извинения вперемежку с благодарностями, преодолевает дверной проем.

– Уф-ф, – сказал он, вперевалку подходя к Джону, – уф-ф.

– Туда? – спросил Джон, кивком указывая на экипаж. Мэллори, отдуваясь, утвердительно мотнул головой:

– Кон... торский. Сади... тесь.

Тут же возник неизвестно откуда кучер, проворно влез на козлы. Джон помог Мэллори забраться в коляску (тяжело плохо больно за что), сел сам, и лошадь, послушная чмоканью возницы, медленно взяла с места. Мэллори пыхтел и вытирал лицо платком. Джон рассеянно глядел в окно на Парламентский проспект. Хотелось есть – он так и не позавтракал. «Надо искать гада поскорей, – думал он. – Никаких денег не хватит платить. А как найду... Надо еще придумать, кстати – что говорить, как угрожать. Бить я его буду, вот что. Долго, ногами. Может быть, даже рукояткой ре... Холера, я ж револьвер утопил. Хальдер мертвая, под хвост траханная, еще и револьвер где-то искать новый…» Есть хотелось все сильней. День начинался паршиво.

***

Министерство обороны Энландрии помещалось в огромном круглом здании посреди Дуббинга. От земли до самой крыши тянулись стволы массивных колонн, ничего наверху не подпиравших, и казалось, что это – гигантские пушки, нацеленные в небо на случай нападения вероятного противника. Впрочем, не исключено, что так оно и было. Министерство считалось учреждением предельно секретным, работали там и с новейшим оружием, и с древним, оставшимся со времен богов. Стены, облицованные мрачным серым гранитом, были сплошными, без единого окна – дабы пресечь в корне саму мысль о подглядывании, подслушивании и прочем шпионаже. Внутрь здания вел единственный вход с набережной Линни. Стальные двери толщиной в ладонь открывались на удивление быстро и бесшумно – в этом Джон убедился, когда Мэллори вывалился из экипажа и позвонил, глядя в стеклянный глазок слева от входа. Створки дверей разъехались, пропустили канцлера с сыщиком и сомкнулись за спинами вошедших, не издав ни звука. Джон и Мэллори очутились в крошечном тамбуре, где стояли навытяжку два вооруженных боевыми жезлами охранника. Позади них были еще одни двери, точно такие же, как снаружи. Мэллори что-то сказал охранникам, те глянули на Джона и один кивнул, а другой нажал за спиной незаметную кнопку. Вновь разошлись створки, и Джон оказался в самом секретном ведомстве Островной республики.

Мэллори, переваливаясь на толстых ногах, повел Джона по нескончаемым полутемным коридорам. Порой он останавливался, чтобы перекинуться словом со встречными. Те косились на Репейника, разговаривали вполголоса, помахивали зажатыми в руках бумагами. Мэллори выслушивал, повелительно отвечал, делал короткий жест толстой ладонью, и путь по лабиринту коридоров продолжался. Изнутри Министерство походило на самую обычную бюрократическую контору: выкрашенные в зеленый цвет стены, корявый древний паркет на полу, запах лежалой бумаги из-за дверей кабинетов, бережливо прикрученные, вполсилы тлеющие газовые рожки под потолком. Туда-сюда сновали деловитые клерки, упакованные в чёрные одинаковые костюмы. Пройдя очередным тоскливо-зеленым коридором, Мэллори свернул на лестничную площадку и вызвал лифт. Огромная кабина понесла их вниз, да так резво, что пол ушел из-под ног, и засосало под ложечкой. Секунд через десять с рокочущим скрежетом лифт остановился. Они вышли.

Здесь было светло и просторно. Яркий газовый свет заливал большую полукруглую комнату с множеством дверей, на которых вместо ручек красовались массивные вентили. Посреди комнаты за конторкой сидел крошечный старичок с пёрышком седых волос на темени. При виде Мэллори он вскочил и вытянулся по струнке. Канцлер небрежно кивнул ему и сказал:

– Мы в четвертый зал, Гудлав.

– Как изволите, – сладко заулыбался старичок, не решаясь опуститься на место. Мэллори прошествовал к одной из дверей, налег на вентиль, с натугой повернул. Раздалось тихое шипение, металлическая плита подалась внутрь и в сторону.

– А теперь – ключи, – пропыхтел канцлер. – Запасные принес...

И двумя пальцами выловил из кармана связку диковинных черных цилиндриков. Они туго звякали, ударяясь друг о друга, на гладких блестящих боках посверкивали крохотные искры. Мэллори стал по очереди вкладывать ключи в незаметное отверстие под вентилем, надавливал, утапливая до отказа. Вдруг что-то звонко щелкнуло, и дверь исчезла. Джон отступил на шаг от неожиданности. Перед ним зиял узкий темный ход, из которого дул странно пахнувший сквозняк.

– Прошу, – сказал Мэллори и протиснулся в открывшийся коридор. Джон последовал за ним. Огромным туловом канцлер загораживал весь проход, тяжелое дыхание эхом отражалось от стен – звук был, как в бочке. Потом коридор закончился, Мэллори посторонился, освобождая Джону путь. Джон шагнул вперед и на мгновение застыл.

Далеко впереди тянулись ряды высоченных, до потолка шкафов со множеством нумерованных ящиков. Больше всего это место походило на камеру хранения большого вокзала – очень большого. Сверху лился слабый, тусклый свет: неясно было, откуда он здесь, под землёй, и его было слишком мало, чтобы рассеять темноту огромного хранилища. Мэллори побрёл вперед, трогая ящики, и Джон шёл следом, глядя по сторонам. Он видел много странного. Странным был ящик номер восемнадцать: серая краска на дверце съёжилась и почернела, обнажив пятнами ржавое железо, словно изнутри бушевал огонь. Дверцы соседних шкафов при этом выглядели нормально. Странным казался и номер сорок четвертый, покрытый тонкой слюдяной пленкой инея. Ящик сто пятнадцать был разъеден какой-то страшной кислотой, металл превратился в ажурное кружево, точно палый осенний лист. Двести девяностый тускло сверкал в полутьме, и, когда Джон приблизился, то увидел собственное искаженное отражение в зеркальной поверхности дверцы. Но больше всего Джону запомнился номер триста сорок четвертый, из которого доносилось тихое женское пение, замолкшее, когда Мэллори, не глядя, постучал по ящику пальцем.

И – запахи, запахи. Пахло то противно и скучно – плесенью, то резко и пугающе – раскаленным железом, то нежно и оттого неуместно – фиалками. Порой накатывал откуда-то кислый дух, как от пикулей, а один раз вдруг невыносимо завоняло козлом, так что Джон невольно кашлянул и задержал дыхание.

Безопасное Хранилище Раритетов называлось так потому, что сюда привозили со всех краев Энландрии старинные, редкие магические устройства, порой – с остаточным зарядом, порой – после попытки использования, порой – в мешке с трупом того, кто предпринял эту попытку. Каждый присланный раритет вносили в реестр, составляли подробное описание замеченных свойств и возможностей, а затем приносили сюда, вниз, для Безопасного Хранения (то есть, в ящике, и чтобы никто не трогал). Впрочем, в Министерстве держали ученых, занимавшихся исследованием таких устройств. Это были фанатики, помешанные на древней магии и не оставлявшие надежды вернуть славные времена, когда энергия передавалась по проводам, а не по паровым трубам. Они проводили дни и ночи в архивах, корпели над старинными хрониками, выискивали малейшие упоминания о раритетах – что-то вроде «барон Уллен, бунтовщиков завидев, катить велел на двор Огнежог, каковой Хальдер-владычица ему заповедала на живота охранение. Кнехты Запалы взвели, на подлую Толпу жерло изладили, засим трижды Замки поворотили да Ключи в Запалы вложили. И ту бысть великий Бум». Подобная находка становилась темой для детального исследования. Огнежог извлекали из хранилища, везли на полигон, а затем добровольцы силились повторить то, что удалось кнехтам барона Уллена – взводили запалы, воротили замки и вкладывали ключи на свой страх и риск. Исследования были крайне опасными, так что роль добровольцев отводилась, по традиции, «особому персоналу», набранному из числа осужденных каторжников. В случае успеха добровольца ждала официальная амнистия. В случае провала – она же, но посмертная.

Мэллори вдруг исчез: только что маячил впереди темным пятном, а теперь, стоило Джону засмотреться на очередной диковинный ящик – пропал, как не было. Через пару шагов стало ясно: не исчез, просто свернул в боковой проход между шкафами. Джон нагнал канцлера, а тот пошел медленней, стал присматриваться к номерам ящиков, шевелить губами.

– Вот, – провозгласил он, останавливаясь. – Пришли. Ох, тяжко…

Мэллори распахнул дверцу – та оказалась незапертой – и облокотился на шкаф, опустив голову. Плечи его обвисли, дыхание было сиплым, в груди свистело и клохтало, словно работал паровой двигатель – работал медленно, шумно, с трудом. Несколько раз он яростно моргнул обоими глазами. Джон заглянул в ящик. Там было пусто, лишь белела на дне стопка бумаг – не слишком толстая.

– Докумен… тация, – выдохнул Мэллори. – Все, что… осталось.

– Храните описания вместе с раритетами? – Джон взял бумаги.

Мэллори неопределенно помахал рукой.

– Когда условия позволяют… тогда вместе. Так проще. С некоторыми образцами… проблемы. Температура, влажность. Трансмутации. Ну, вы видели. (Джон вспомнил зеркальный ящик и кивнул). На такие раритеты документация лежит в архиве. Надо поработать с образцами – сначала топаешь в архив, это в другом крыле. Потом – сюда… Морока. Но со шкатулкой такого не было. Лежала себе, ничего с ней не делалось. И бумаги всегда здесь же были. Всё вместе хранить – беготни меньше.

«Беготни меньше. Эх, толстяк несчастный». Джон поднял бумаги к глазам. В полумраке буквы виднелись еле-еле, сливались в неразличимые закорючки. «Немного же я начитаю», – подумал Джон хмуро.

– Ах да, – спохватился Мэллори. – Свет!

Он хлопнул в ладоши. Под далеким потолком замерцало, разгораясь, голубоватое свечение. Джон задрал голову, прищурился. Глаза резануло, замельтешили синие пятна, но он сумел разглядеть прозрачную колбу, наполненную сапфировым огнем.

– Это же…

– «Свет божественный», – гордо подтвердил Мэллори. – Стараемся не жечь понапрасну, экономим. Но – сумели, да.

Джон из-под руки всматривался в магическую лампу.

– А как же она без башен обходится?

– У нас свои методы, – уклончиво сказал Мэллори, но, не удержавшись, похвастался: – Ученые наладили накопитель. Забирает чары из воздуха, копит заряд помаленьку.

– Неплохо, – Джон покачал головой. – Прямо скачок прогресса.

– Ну, на самом деле не такой уж скачок. Для серьёзных целей все равно слишком мало. Накопленный заряд не удержать, все время утекает. Но лампочки работают. Правда, не все сразу. Так, одну-две включаем, не больше. Для Хранилища лучше «света божественного» ничего не придумаешь – ни тебе пожаров, ни газа. Еще провели сюда дневной свет по зеркальным ходам с поверхности, но, сами видите, освещения категорически не хватает, блуждаем в потемках...

Мэллори помялся и добавил:

– К накопителю-то Найвел руку приложил. Талантливый, стервец, что и говорить.

Джон в последний раз бросил взгляд на колбу под потолком – когда еще увидишь довоенную лампу в действии! – и вернулся к документам. В голубом свете бумага казалась похожей на серую кожу мертвеца, а буквы стали иссиня-черными, словно ядовитые мухи. Мигая слезящимися глазами, Джон принялся читать.

Инвентарный нумер 516, «Шкатулка глупца». Безопасен, особых условий содержания не требует. Имеет вид шкатулки, снаружи обитой толстою Кожею, по углам окованной Сталью. Первичные обмеры показали длину в четыре ладони и три четверти, ширину в три ладони и три шестнадцатых, в вышину пол-ладони. Упомянутые показатели за наблюдаемое время (пять с половиной лет) таковыми и остались, оттого можно произвести Выводы, что раритет не обладает выраженной способностью к Метаморфозам. Крышка искусно украшена Тисненым рисунком, представляющим Владычицу Хальдер (ныне покойную) в виде нечеловеческом, сиречь пернатом. Поверху нанесён Божественный Девиз. Особо следует отметить, что рисунок вызвал изрядный интерес Академии Искусств (см. в архиве БХР апелляцию Академии об отзыве ИН-516 в Национальный Музей. Апелляция от восьмого числа Фомхайра Сорок Четвертого года Нового Времени, рассмотрена Верховным судом пятнадцатого числа Самайна того же года, отклонена пятого числа Ноллайга того же года, арх. 516-5А). Снутри шкатулки, если отворить крышку, видимы батареи чаронакопительных Кристаллов, а также рукояти, кнопки и рычаги, очевидно, назначенные к Управлению раритетом. Без малого всю нутряную часть крышки занимает Линза в оправе белого металла. Линза с избоку полупрозрачна, спереди темна, поглощает наставленный в неё свет, и что под ней находится, неразличимо глазу. Шкатулка затворяется на простую Защёлку без секрета и может быть открыта с малым усилием.

Согласно Легенде, излагаемой в Хрониках Ноксмилльского Монастыря (арх. 516-9М), ИН-516, будучи приведен в рабочие условия, испускает из линзы яркий Свет, опричь же сгущается некая Субстанция, имеющая как бы вид дыма или тумана. Персона, совершающая магическую процедуру, будучи окружена тем туманом, попадает в «Сомниум» – иной мир, обликом и законами схожий с нашим, привычным Бытием, за исключением нескольких отличий. Отличия касаются тех Объектов и Лиц, присутствие, отсутствие или состояние которых служило бы личному благоденствию оперирующей Персоны. К примеру, покойные близкие Родственники персоны окажутся в «Сомниуме» живыми и невредимыми. Лицо, не отвечавшее взаимностью на Любовные притязания персоны, в «Сомниуме» станет выказывать знаки романтической привязанности. Желаемые чины, красота, богатства будут представлены паче чаяния, а недуги пройдут бесследно. Сам ИН-516 попадает в «Сомниум» вместе с персоной. Управление раритета позволяет в любой миг вернуться к обыденному бытию. К каким последствиям ведет истечение заряда на раритете, неизвестно.

По настоящее время ИН-516 никоим образом не проявил ни действий, схожих с вышеизложенными, ни тяготения к таковым. Основная и, полагаем, единственная причина того – полное истощение Кристаллов, питающих механизмы прибора. Попытки восполнить заряд остались тщетными, ибо ИН-516, как отмечено в Хрониках, требует от зарядных устройств значительной мощности. В бытность Владычицы Хальдер правительницей Энландрийских островов, раритет брал магическую энергию с зарядных башен. Сотрудники Хитчмен и Мэллори в исследовательских целях подключали ИН-516 к Накопительному Генератору Чар, что состоит в распоряжении Оборонной Научно-технической лаборатории Министерства (см. протокол Испытаний 516-54-1, 516-54-2, 516-54-3), но это не возымело результата ввиду слабости магических импульсов, производимых Генератором. По нынешний день не представляется возможным привести ИН-516 в рабочее состояние, поскольку не в силах современной технологии создать потребный для этого импульс чар.

Перевернув лист, Джон убедился, что описание кончилось. Дальше шли протоколы опытов, какие-то служебные записки, чертежи – главным образом, внутренних частей шкатулки. На последнем листе обнаружился простой рисунок карандашом, изображавший, по-видимому, общий вид пропавшего раритета. ИН-516 с закрытой крышкой походил не на шкатулку, а, скорей, на небольшой чемоданчик – прямоугольный, обтянутый кожей саквояж, с каким ходят адвокаты. Джон сложил листы, пригнулся, засунул голову в ящик, где хранилась волшебная диковина, и тщательно его изучил. Ни волоска, ни пылинки – ящик был пуст особенной, зияющей пустотой места, где совсем недавно лежала ценная вещь. Осматривать его было совершенно бессмысленно. Конечно, вокруг незримым узором лежали сотни отпечатков пальцев, и, будь у Джона при себе графитовый порошок, кисточка и бумага, он мог бы их снять… но он и так знал, чьи отпечатки найдет: Питтена Мэллори, его племянника и ещё двух-трех инженеров – словом, тех, кто имел доступ к нумеру пятьсот шестнадцатому и много-много раз открывал ящик. Необязательно с целью воровства.

«Сомниум, – подумал Джон. – Мир мечты. Мир, где не надо прятаться, где никто не следит за тобой и не вымогает деньги. Мир без боли …» Вслух он сказал:

– Интересный аппарат. На самом деле работал?

– В монастырских хрониках пишут, что работал.

– Что это за хроники?

– Монастырские, – повторил Мэллори. – Покойная Хальдер не зря держала монахов на довольствии. Была большая община в Ноксмилле, они там много чего насоздавали за триста лет. Оттуда у нас очень интересные образцы, очень! Но самой хитрой вещичкой, конечно, была шкатулка… – канцлер сипло крякнул, досадуя.

– И много людей ей пользовались? – спросил Джон. – Это же весьма соблазнительно: уйти в мир, где всё по-твоему.

– Неизвестно, – Мэллори покачал головой. – Сведений мало, испытаний – никаких.

– А почему всё-таки «шкатулка глупца»?

Мэллори заморгал, развел тяжелыми руками. Кончики пальцев мелко тряслись – то ли от нервов, то ли от усталости.

– Может, кто-то не очень смышленый когда-то её включил. И получил явно не тот результат, который ждал.

– Ладно, – сказал Джон, – ладно. Слушайте, господин Мэллори, мне нужна хоть какая-нибудь зацепка. Тут ловить нечего: ясно, что раритет лежал на месте, а потом его спёрли. Даже если допустить, что вы неправы… (Мэллори выпучил глаза). Нет-нет, погодите, я же не сказал, что вы неправы, я сказал – если допустить; так вот, даже если это не ваш племянник умыкнул шкатулку, то в любом случае надо допросить охрану на входе. Узнать, когда Найвела видели в последний раз выходящим, и...

– Нет-нет! – воскликнул Мэллори. – Что вы, они ведь доложат начальству! За меня возьмется служба безопасности, это... это настоящие псы, цепные псы! Я вас заклинаю не трогать охрану, Джонован.

Джон скрипнул зубами.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда хотя бы надо задать пару вопросов... не знаю... тому, кто с ним работал. Его шефу, например. Это возможно? Он-то в курсе, что Найвел не пришел на службу.

– Это уж точно, – уныло кивнул Мэллори. – Хитчмен с утра его обыскался. Ко мне дважды заходил.

– А о пропаже раритета шеф что-нибудь знает?

– Помилуйте, как можно!

– Хорошо. Значит, сейчас пойду к нему и постараюсь что-нибудь выведать. И ещё одно. Не подскажете адрес Найвела и – как его невесту зовут? Ширлейл?

– Найвел живет на Ран-авеню, двести пять, – с готовностью отозвался канцлер. – Я там уже побывал, первым делом съездил. У меня свой ключ есть – как-никак, сам ему квартиру снял. Отпер, зашел. Никого нет, и беспорядок страшный. Сразу видно – сбежал.

Джон представил, как, должно быть, вольготно живется юноше, к которому домой в любой момент может нагрянуть дядя-канцлер.

– Ключ не одолжите? – попросил он. – Под расписку, если что.

– Да какие там расписки… – простонал Мэллори. Он долго, мучительно шарил в тугом брючном кармане, затем вынул бренчащую связку, отделил от неё медный ключ и вручил Джону. Мельком оглядев бородку (двусторонняя система вырезов, на пятикулачковую личину – управился бы отмычкой минуты за три, но так проще) Джон спрятал ключ и напомнил:

– Еще хорошо бы глянуть квартиру девушки, Ширлейл. Не знаете адреса?

Мэллори опять моргнул и наморщил нос.

– Ни малейшего понятия, где она живет. Найвел не рассказывал, а сам я собирался нанять сыщика, чтоб за ней последить, да так и не нанял. Хотя… вот он, сыщик, передо мной! – Мэллори вымученно, сипло засмеялся, но смех его перешел в стон. – Ох, времечко настало. Вы уж найдите их поскорей, Джонован, а?

Джон задумчиво кивнул:

– Постараюсь. А что насчет друзей Найвела? У молодого человека должен быть хотя бы один верный друг. Ваш племянник мог посвятить товарища в свои планы. Ведь рискованное предприятие он задумал, могла понадобиться помощь.

Мэллори замотал щеками.

– Нет-нет, такого друга я не знаю. Думаю, и нет его. Найвел всегда был нелюдим. Вечно с книжкой, что-то читал, опыты ставил… Да и сейчас у него вся жизнь – на работе. И друзья там же – если их так назвать. Ведь по двенадцать, по четырнадцать часов в лаборатории сидит! У него и женщин-то не было, пока эта вертихвостка не объявилась – там же, кстати, он её встретил, в лаборатории. Так что, Джонован, вам в любом случае дорога в Научтех. Это на третьем этаже, я провожу.

– Пойдёмте, – согласился Джон. – Хитчмен, говорите, шефа зовут?

– Финн Хитчмен, да-да, – покивал Мэллори. – Кстати, если Найвел о ком и говорил, как о друге, так это о нём. У них… доверительные отношения.

– Отлично, – сказал Джон. – Тогда не будем терять время.

– Я уже и так почти всё потерял, – жалобно откликнулся канцлер и моргнул два раза.

***

Оборонная научно-техническая лаборатория занимала весь третий этаж. Клерки в черных костюмах здесь не водились: сотрудники Наутчеха не обременяли себя деловой одеждой, предпочитая сюртукам обычные куртки с глубокими карманами. Впрочем, многие носили лабораторные халаты – когда-то белые, а теперь застиранные, обвисшие и приобретшие цвет кухонной тряпки. В куртках щеголяли бородатые дородные мужи – инженеры, ученые, начальники лабораторий; владельцами халатов были лаборанты и ассистенты, бесправные юные создания, только-только успевшие защитить шедевр в техническом училище. Взлохмаченные, худые, лаборанты сломя голову носились по коридорам и, завидев Мэллори, испуганно кланялись, бормоча «господин канцлер». Джону они тоже кланялись – на всякий случай. Все двери на этаже были нараспашку, из лабораторий несло едкими запахами, кто-то отчаянно ругался, кто-то хохотал. Стены покрывал сверкающий белый кафель – никакой зеленой краски, никакого уныния. И здесь были окна, чистые, прозрачные, огромные. Выглянув наружу, Джон увидел внизу маленький уютный сквер, со всех сторон окруженный высокими стенами Министерства. «Так вот оно что, – сообразил Джон. – Все-таки есть окна в здании, просто они во двор выходят».

В одной из светлых комнат устроили курилку – оттуда валил дым и доносились спорящие голоса, высокие и очень похожие на женские. Проходя мимо, Репейник заглянул в прокуренную каморку и обнаружил двух девушек, смоливших папиросы и о чем-то препиравшихся. Одна была пухленькая и темноволосая, другая – тощая, в рыжих кудряшках. Мельком взглянув на Джона, они продолжали спорить. Тощая говорила: «я тебе клянусь, триста двадцать, ну может триста тридцать, и пора тигель остужать», а пухленькая, надув губы, отвечала: «надо было расширительную камеру ставить». Джон удивляться не стал – вспомнил, что, по словам Мэллори, Найвел встретил свою Ширлейл именно в лаборатории. Время такое, философски рассудил он, женщины в науку идут.

Мэллори, скривившись, посмотрел в сторону курилки, засопел носом, но ничего не сказал, продолжал идти, загребая руками воздух. А с другой стороны, подумал Джон, когда оно было другим, это время? Уж точно не на моей памяти. Что-то там из истории было про парламент, и что равноправие полов от этого произошло... Да, точно, всё началось, когда Хальдер учредила парламент. То ли испугалась беспорядков в соседней Твердыне, то ли действительно решила маленько отойти от дел. Парламент, выборы, представители сословий, совещательный орган и все такое. Поди ж ты, помню еще. Ну, а потом появилась эта активистка, Белла Кинистер. «Если женщина достойна войти в храм Богини, то достойна войти и в парламент». Добилась-таки аудиенции у Хальдер, ненормальная тетка. Впрочем, говорят, Кинистер первая в Энландрии штаны прилюдно стала носить, после такого к Владычице на прием заявиться, должно быть, не так уж и страшно. Подумаешь, огненным смерчем тебя испепелят... А никакого огненного смерча – Владычица взяла да и согласилась на равноправие. По-женски, видно, поболтали с Беллой. И стали дамы ходить на выборы. В штанах, если приспичит. А что, удобно же. Потом – война, после войны мужиков осталось мало, женщинам волей-неволей пришлось и у станков работать, и машины чинить, и больных врачевать. Мало-помалу привыкли все. Теперь вот у нас в Гильдии госпожа Немит, двести фунтов боевого веса... а здесь – девчонки науку потихоньку осваивают. Правда, что-то пока не слышал я о великих ученых женского пола. Хотя об ученых мужского пола я тоже не много слышал, чего уж там.

Словно угадав его мысли, Мэллори пренебрежительно бросил через плечо:

– Девки. Так и тянет их сюда. Как медом намазано.

Джон кашлянул.

– К знаниям стремятся? – нейтрально предположил он.

Мэллори издал смешок, прозвучавший как свист:

– Замуж они стремятся. У здешних инженеров заработок будь здоров. Женихи нарасхват.

Джон хмыкнул:

– Чтобы в Министерство на работу попасть, нужно, по меньшей мере, училище закончить, и неплохое. А туда сызмальства поступать надо. Дальний у них прицел получается, замуж-то. С самого детства.

– У баб, – пропыхтел Мэллори, – вся жизнь на одно нацелена. Да они здесь выше старшего ассистента не поднимаются. Лет пять-шесть отработают… и рожать.

– И не возвращаются?

– Возвращаются, – нехотя признал Мэллори, – но не все. Оттого их и на работу берут неважно… Все, привел я вас. Уф. Ох.

Они стояли у входа в большой зал, уставленный широкими железными столами, на которых громоздились химические приборы, штативы, счетные машины и какие-то совсем уж непонятного назначения конструкции из стекла и меди. За ближайшим столом сидел лаборант, бледный длинноволосый парень в защитных очках-консервах. Руки его, облаченные в каучуковые перчатки, были погружены в шестеренки разобранного зубчатого механизма. Что-то звякало и тонко шипело. За спиной лаборанта стоял высокий мужчина лет сорока.

– Ну куда ты, куда ты лезешь, – говорил он брезгливо. – Ты смотри, куда лезешь, сейчас сломается.

Мэллори откашлялся – так мог бы кашлять паровоз.

– Господин Хитчмен, – сказал он.

Мужчина поднял голову. У него была мужественная челюсть, идеально прямой нос и могучий лоб. Волосы он зачесывал назад – стильно и демократично. Джону он сразу не понравился.

– Тут по поводу Найвела, – отдуваясь, сказал Мэллори. – Я, можно сказать, решился обратиться… Розыск…

– Джонован Репейник, – сказал Джон, понимая, что пора брать беседу на себя. – Островная Гильдия сыщиков.

Хитчмен сдержанно улыбнулся.

– Зачем же сразу в розыск? – спросил он. – Парень загулял, с кем не бывает.

– Дома нет его, – объяснил Мэллори. – И беспорядок… в квартире… И вообще…

Начальник лаборатории задумчиво щелкнул языком:

– Понимаю. Беспокоитесь. Ну что ж, родственные чувства… С другой стороны, может, и правильно, что обратились. Найвел – ценный сотрудник, нельзя терять из виду. И совершенно верно, что не в полицию. Очень хорошо.

На Джона он не смотрел. Мэллори с несчастным видом кивал в такт его словам. Лицо канцлера от долгой ходьбы приобрело свекольный оттенок, по тугим щекам катились бусины пота. «О боги, – подумал Джон, – да его, чего доброго, сейчас удар хватит». Мэллори с трудом расстегнул ворот сорочки и, вцепившись обеими руками в ближайший стол, грузно опустился на скамью, заскрипевшую под его весом.

– Вам дурно? – обеспокоился Хитчмен.

– Пустяки, – еле слышно пролепетал толстяк, – отдышусь только…

– Антуан! – властно сказал Хитчмен лаборанту. – Воды принеси господину канцлеру!

Длинноволосый, как был, в очках и перчатках, вылетел в коридор.

– Пустяки, пустяки, – повторил Мэллори. – Разговаривайте…

Он закрыл глаза и откинулся на спинку скамьи. Хитчмен сделал Джону знак рукой: мол, отойдем. Джон бросил взгляд на Мэллори – тот, вроде бы, помирать не собирался, щеки его медленно возвращались к обычному для толстяков младенческому цвету. Хитчмен отошел к окну, подождал, пока Джон приблизится, и отрывисто произнес:

– Слушаю.

Лицо его теперь выражало усталое нетерпение.

– Вы начальник Найвела Мэллори? – спросил Джон.

– Да, он сотрудник лаборатории. Сегодня не пришел на службу.

– Вчера с ним виделись? (Хитчмен кивнул). Ничего в его поведении необычного не было?

– Нет… пожалуй, нет. Впрочем, он отпросился уйти пораньше. Был в отличном настроении. Шутил, смеялся.

«Пораньше – значит, с вечера готовился, – подумал Джон. – Сбежать в этот Сомниум он решил не вдруг, планировал заранее. Но – шутил? Смеялся? Перед рискованным экспериментом?»

– Он не нервничал? Не было признаков, что его что-то гнетет? Может, за весельем хотел скрыть тревогу?

Хитчмен пожал плечами:

– Да не сказал бы.

Он сунул руки в карманы и принялся разглядывать носки штиблет. Штиблеты были новенькие, блестящие, без единой царапинки – словом, загляденье.

– К Найвелу заходил кто-нибудь посторонний? – продолжал Репейник.

Хитчмен снова пожал плечами:

– Посторонних здесь не бывает. Это секретное учреждение.

«Да, глупо прозвучало, – подумал Джон с досадой. – А ты и доволен, господин секретный начальник. Ну ничего, я тебя еще разговорю. Что-то плохо на вопросы отвечаешь, темнишь».

– Я имею в виду – не из вашей лаборатории, – сказал он.

– Заглядывала Ширли Койл. Она вообще часто его навещает. Но она не посторонняя. Ассистентка доктора Боннерли.

– Вы слышали, о чем Найвел говорил с нею?

Хитчмен тонко усмехнулся:

– Подслушивать – не моё занятие, господин сыщик.

«Ах ты говнюк, – подумал Джон. – Ну, поиграли, и хватит». Он расплылся в широкой улыбке и поднял руки, будто сдаваясь на милость победителя.

– Ну конечно, конечно! Подслушивать – это вовсе не то, чем должен заниматься уважающий себя человек. Благодарю за беседу, вы очень помогли.

– Не за что, – сказал Хитчмен. – Старался быть полезным.

Джон протянул руку, и Хитчмен крепко её пожал.

ищет ищет только бы не нашел жирдяй о щенке печется мамочка папочка все в могиле пьяный в канаве утонет хоть бы так и вышло этот ищет ну ищи ищи сразу видно дурень рубаха пестрая руки дырявые привел дядюшка сыщика

Хитчмен ослабил хватку, но Репейник сдавил его пальцы, удерживая. В левом виске проснулась колючая боль.

щенок дело сделал теперь мешает повезло так повезло может убили жизнь или кошелек может пошел с девкой в парк миловаться там бродяги камни палки кровь на траве все равно если живой подождать надо и всё этот ищет хрен тебе а не помощь слова не скажу руку пусти

Хитчмен нахмурился и потянул ладонь к себе. Джон не отпускал. Голова болела все сильней.

что делает что делает руку пусти пусти руку меня подозревает боги боги нет не виноват тюрьма судьи парики молоток кандалы не виноват только хотел имя мое имя на обложке без щенка без него пусти руку щенок сволочь пропал и я пропаду вот тебе и везение в жопу такое везение руку пусти

– Что… – выдохнул Хитчмен, силясь высвободить пальцы. Джон подержал его еще секунду

башни проклятые башни щенок полез на гибель пошел башни смерть огонь жарит пусти руку имя на обложке страшно не хочу не виноват не хочу пусти пусти пусти

и отпустил.

Хитчмен отшатнулся. Джон подступил к нему, встал близко – глаза в глаза. Висок пульсировал, будто под черепом бился горячий камень.

– Все-то я про тебя знаю, Финн, – сказал Джон тихо. – И про книгу, и про то, кто её написал. И кто на обложке будет.

Хитчмен приоткрыл рот. У него мелко подрагивала верхняя губа.

– Погодите, – прохрипел он, но Джон перебил:

– Думаешь чистеньким остаться? Мальчишка всё сделал, а ты на нем выедешь? А мальчишку, чтоб права не качал – в расход? И сыщику – ни слова, да? Ну да ничего, в камере расскажешь. В камере все говорят.

Джон говорил негромко, почти шептал, так чтобы слышал только Хитчмен, но, оглянувшись, он увидел, что Мэллори смотрит на них и, кажется, вот-вот встанет со скамьи. К счастью, в этот момент прибежал длинноволосый Антуан, заплясал возле канцлера, протягивая стакан с водой. Джон повернулся обратно к Хитчмену.

– Так как? – спросил он. – Есть что сказать?

Хитчмен заморгал (Джон на мгновение подумал, что тот заразился тиком от Мэллори), стиснул руки и сипло произнес:

– Прошу ко мне в кабинет.

– Другое дело, – кивнул Джон. Они зашагали к выходу.

– Вы куда? – спросил Мэллори с удивлением.

– Мы на пару минут, господин канцлер! – в голос сказал Хитчмен. – Как самочувствие?

– Нормально, – протянул толстяк. – А что, собственно…

– Конфиденциальная информация, – театральным шепотом сообщил Джон. – Потом объясню.

– А-а, – разочарованно сказал Мэллори. Джон нагнал Хитчмена – тот успел выйти в коридор – и пошел бок о бок с ним. Левую часть головы волнами заливала боль. Очень хотелось вернуться домой, задернуть шторы, лечь на диван и закрыть глаза. И чтобы Джил принесла большой стакан ледяной воды, а потом легла рядом. Но надо было работать... Они свернули за угол, Хитчмен открыл ключом выкрашенную белой краской дверь. Внутри обнаружилась маленькая комната с обширным столом, застекленным шкафом и парой уютных, разлапистых кресел. Джон без приглашения занял ближайшее кресло. За спиной послышался щелчок запираемой двери.

– Ну? – спросил Джон. Хитчмен сел напротив и побарабанил по столу пальцами.

– Я не виноват, – сказал он. Джон хмыкнул:

– Это на суде пусть решают.

– Но я правда… – Хитчмен достал сигареты, закурил. – Послушайте, господин сыщик, я… Я и в мыслях не держал ничего дурного. Против Найвела. Понятия не имею, где он сейчас. Уж не знаю, что вам наплели… Мы с ним давно работаем над одной темой. И добились успехов. Ну хорошо – он добился, да. Очень талантливый мальчик. Но, поймите, в науке одного таланта мало! Нужны связи, деньги, умение заключать, м-м… выгодные сделки. Боги мёртвые, да знаете, скольких таких молодых и талантливых зарубили в самом начале карьеры?

Он говорил быстро, размахивал сигаретой. Джон молча следил за ним из глубины кресла, подперев рукой ноющий висок.

– Без меня, – продолжал Хитчмен, – Найвелу бы ничего не удалось. Ему бы ни денег не дали, ни помещения, ни оборудования! Это все я, я выбил. И любой – любой! – кто говорит, что я вроде как выезжал за его счет… Он просто не знает, в каких мы были отношениях. Мы, можно сказать, на короткой ноге… Разговаривали обо всём, он со мной делился… Да я Найвелу был как старший брат! Когда…

– Скажите, Финн, – перебил Джон, – а отчего вы говорите – «были», «был»?

Хитчмен осекся и в ужасе посмотрел на Репейника. С сигареты, зажатой в пальцах, упал на полированный стол комочек пепла.

– Я… Я нечаянно…

Джон помассировал висок кончиками пальцев. Как всегда, это помогло – на пару секунд.

– Расскажите о теме проекта. Над чем вы с Найвелом работали?

Хитчмен присосался к окурку, с чмоканьем втянул дым и, обжигаясь, затушил сигарету в пепельнице.

– Это сложно объяснить неспециалисту.

– А вы попроще. Я весь внимание.

Хитчмен страдальчески наморщил лоб.

– Н-ну… Как же это… Видите ли, есть определенные завихрения магического поля… близ определенных раритетов. И эти завихрения, они, м-м… распространяются неоднородно, так что есть максимумы и м-минимумы… Так вот, Найвел промерил напряженности, составил графики, и начала вырисовываться очень интересная картина…

– Какие раритеты? – спросил Джон. Хитчмен подался вперед:

– Простите?

– Назовите инвентарные номера раритетов. Без описания. Только номера.

Хитчмен сглотнул.

– Двести третий. Шестьдесят седьмой и шестьдесят восьмой. Триста пятьдесят четвертый… н-нет, пятый. И… сейчас… и восемьдесят первый, да первый. А что?

– Да так, – сказал Джон. – Любопытно было, сможете ли без запинки перечислить объекты исследований. Вы же, как-никак, соавтор работы. Имя на обложке, все дела.

Хитчмен угрюмо смотрел в стол.

«Шкатулкой они не занимались, – подумал Джон. – Про пятьсот шестнадцатый ни слова. Это, наверное, личная разработка Найвела. Возможно, Хитчмен про Сомниум ничего не знает. Жаль, жаль. Такой ценный свидетель, так охотно идет на сотрудничество…»

– Ну хорошо, – сказал Джон, прервав молчание. – Допустим, я вам верю. Допустим, вы действительно не собирались устранять своего подчиненного. Просто повезло. Завершив важное, фундаментальное исследование, Найвел вдруг исчез, а вы подумали – это же отличный шанс присвоить себе все права! На титульном листе отчета будет не два автора, а всего один. Выполненная в одиночку работа такого уровня – это, думаю, тянет на… на что тянет, Финн? Что вам светит? Повышение? Премия? Своя кафедра в Ганнварском университете?

Хитчмен не ответил. Он крутил большими пальцами, сцепив кисти рук на столе.

– Да вот неприятность, – продолжал Джон, – Питтен Мэллори, оказывается, переживает за племянника и сразу нанял для поисков сыщика. Приходит этакий тип из Гильдии и начинает вопросы задавать. Но… вы ему просто ничего не скажете. Пускай побегает. Авось и не найдет парня. Дуббинг – город большой, люди каждый день исчезают. Пошел, скажем, человек в парк – а там бродяги…

Хитчмен вытаращил глаза.

– Не нравится мне, что вы, Финн, молчите, – добавил Репейник, любуясь произведённым эффектом. – Сильно похоже, что тянете время. Не думаю, что вы уж совсем плохого мнения о Гильдии: найду я вашего мальчишку, дайте только срок. Неделя-другая – и готово. Но что, если у меня нет недели? Что, если Найвел лежит где-нибудь один, раненный, при смерти? Тогда надо искать быстро, потому что через неделю я найду только труп. А это очень для вас удобно. Имя на обложке, кафедра в Ганнваре. Но преподавать вы там не будете – вы будете дробить камни на каторге. Это я устрою.

Джон оперся на подлокотники и встал. «Перебор, – подумал он. – Ничего я не устрою без улик и свидетельских показаний. Одна надежда, что этот головастик испугается. Ну же, давай, бойся!»

– Чего вы хотите? – глухо спросил Хитчмен.

Джон посмотрел на него сверху вниз. Головастик все-таки испугался, и это было чудесно.

– Не помешал бы подробный отчёт о том, что вчера делал и говорил Мэллори-младший. В котором часу ушёл со службы, как был одет. Особенно интересен разговор с Ширлейл: говорили долго или перекинулись парой слов, не ругались ли, не спорили? Можно было заметить очень многое, даже не зная, о чём беседа. Но главное – ваши догадки. Вот скажите честно: куда он мог деться? Наверняка ведь есть предположения. Тем более, – Джон усмехнулся, – вы ему были как старший брат. Можно сказать, на короткой ноге.

Хитчмен потянул из пачки вторую сигарету. Уронил пачку, но поднимать не стал.

– Садитесь, пожалуйста, – прошелестел он.

Джон опустился в кресло. Хитчмен зажег сигарету.

– Так, – он затянулся, втягивая щеки, – так… Значит, пришел Найвел вовремя, полвосьмого. Одет… Одет был как обычно, куртка-штаны. Всегда так ходит. Первые два часа мы не виделись, я выступал на совещании. Потом вернулся в лабораторию. Найвел возился с приборами, делал серию измерений. Я рассказал новости с совещания, мы чуть-чуть побеседовали. О чем говорили, о чем мы говорили... Да ни о чем, так, ерунда. Погоду ругали, над Антуаном потешались – это новенький, растяпа, каких поискать. Потом Найвел словно вспомнил о чём-то, попросился уйти пораньше. Я не возражал. Он вернулся к работе, я тоже кое-что поделал, глянул результаты замеров. Тут Ширли забежала, вроде ей спиртовка понадобилась. Ну, я-то знаю, что у них с Найвелом шуры-муры, какая там спиртовка. Они в сторонку отошли, пошептались. Никаких ссор, обнимашки-поцелуйчики. Что-то краем уха слышал, мол, «в пять, на вокзале». Потом Ширли упорхнула. Без спиртовки. Найвел сходил на ленч, поработал еще пару часов и тоже ушел. Всё.

Он слабо усмехнулся:

– Видите, мне особо нечего рассказывать.

– Догадки, Финн, – мягко напомнил Репейник. – Вы хорошо его знали. Наверняка лучше,чем предмет исследований. Чем увлекался? Какие планы строил? Где любил бывать? Ведь явно что-то скрываете.

Хитчмен угрюмо поглядел на Джона и вдруг спросил:

– Он всё-таки взял пятьсот шестнадцатый, да?

«Знает», – подумал Джон. Вслух он предпочел ничего не говорить. Хитчмен смотрел все так же мрачно, держа на отлёте дымящуюся сигарету. Потом криво улыбнулся, словно услыхал старый, несмешной анекдот.

– Да, – сказал он. – Всё ясно. Щенок спёр шкатулку. Смело, ничего не скажешь. Ну что ж, давайте начистоту. У Найвела был… есть пунктик – зарядные башни. Это помимо основной темы работы – так сказать, личный интерес. Ещё в университете начал ими увлекаться. Пропадал в библиотеках, искал древние архивы. Ходил в походы к обломкам старых башен. Где-нибудь в глуши такие лежат в руинах, никому не нужные, да бурьяном зарастают. Найвел искал входы в узловые камеры – это подвалы под каждой башней. Спускался, изучал.

– Разве он этого не мог делать в Дуббинге?

– В городе все камеры заперты. Чтобы открыть – надо выписывать специальное разрешение. Да кто ж ему выпишет.

Джон поднял брови:

– Он же сотрудник Минобороны. Уж кто-то, а Найвел, по-моему, имел все возможности…

– Да ничего не делается просто так! – почти выкрикнул Хитчмен. – Он здесь ноль без палочки. Все гранты, все разрешения – это я выбивал. Сумел вот выпросить средства на эксперименты с магическим полем. Это было перспективно, важно, интересно… шишкам в администрации. А то, что Найвел бредил своими дурацкими башнями – это вообще никого не волновало, никогда! Постарше станет – будет делать, что хочет. А пока…

– А пока расскажите про башни, – попросил Джон. – Подробней.

Хитчмен махнул рукой. Сигарета при этом описала дымный полукруг.

– Не знаю я подробностей. Просто мальчишка думал, что из каких-то башен можно добыть остаточный заряд. Чтобы заряжать раритеты. Но это безумие, вообще говоря, потому что, во-первых, магическое поле такого напряжения опасно. Лезть в механизмы – чистое самоубийство, может случиться взрыв, запуститься метаморфоза, да что угодно! А во-вторых, от такого предприятия мало толку. Ну, получится разрядить башню-другую – хватит энергии на несколько раритетов, и всё. Эксперимент себя не окупит.

Он поперхнулся и закашлялся. Кашлял долго, хватался за грудь, сгибался над столом. Джон спросил:

– И Найвел решил зарядить пятьсот шестнадцатый от такой башни?

– Не знаю, – прохрипел Хитчмен, вытирая покрасневшие от кашля глаза. – Но скорей всего, да.

– Чистое самоубийство, – повторил Джон. – Понятно теперь, отчего вы хотели тянуть время… И что теперь? Парень ходит от башни к башне, пытаясь их запустить?

Хитчмен замотал головой:

– Для такого не каждая годится. Он говорил, что, наоборот, подходящих очень мало, прямо-таки единицы.

– Какие именно, не сказал?

– Нет, – Хитчмен загасил вторую сигарету рядом с изломанным трупиком первой. – Он вообще не любил распространяться на этот счет. Почему – неизвестно.

– Действительно, – отозвался Джон. – С чего бы ему вам не доверять.

Он встал. Хитчмен тоже поднялся.

– Больше сказать нечего, – буркнул он. Джон прищурился. По-хорошему стоило бы схватить паршивца за руку и прочесть еще разок – не утаил ли чего – но голова только-только начала утихать, да и подозрительно бы смотрелось такое хватание…

– Ладно, верю, – сказал он. Хитчмен еле слышно вздохнул.

– Хотите его рабочее место осмотреть?

«Вот это я понимаю – помощь расследованию! – восхитился про себя Джон. – С самого начала бы так».

– Пойдёмте, – сказал он.

***

Дом номер двести пять по Ран-авеню оказался невысоким, всего в два этажа, и очень старым – на вид ему можно было дать лет триста. Глубокие трещины ползли по серой штукатурке от фундамента до самой крыши, стекла ослепли от вековой грязи, нижние окна сровнялись с тротуаром, а из распахнутой двери единственного подъезда несло, как из склепа – гнилью и разрытой землей. Даже неказистая четырехэтажка, где обитал Джон, рядом с двести пятым смотрелась бы фешенебельными апартаментами. Стоя перед домом, Репейник сверился с блокнотом. Все верно, Найвел Мэллори жил именно здесь. Что ж, по крайней мере отсюда до Министерства можно дойти за десять минут. Удобно – если тебе двадцать три, своих денег вечно не хватает, а родной дядюшка жаден, как паук. Комнаты здесь, наверное, дешевле некуда… Что ж, посмотрим, как живет молодой перспективный ученый.

Вообще, что-то не сходится, думал Джон, поднимаясь на второй этаж по щербатым ступеням. Очень странно, что Мэллори-младший для своих целей выбрал такой необычный и рискованный способ. Неужели нельзя было подождать с женитьбой? Питтен, вроде бы, человек не злой, о племяннике заботится – снял же квартиру какую-никакую, да и на хорошее место пристроил. Жениться запрещает? Ну и жил бы Найвел со своей Ширлейл без свадьбы потихоньку вдвоем. Нынче времена свободные. Мы ведь с Джил как-то живем, и ничего. Глядишь, со временем Питтен смирился бы с будущей невесткой. Или помер бы попросту. Вон как задыхается, бедолага, ему до апоплексического удара недалеко. Кроме того, не такие уж страшные кары дядюшка сулит. Ну, наследства не будет, ну, с работы погонят. Так ведь Найвел – молодой да перспективный, такого везде примут на хорошее жалованье. Неохота, конечно, уходить с насиженного места в этом Научтехе, но ведь куда рискованней – красть уникальный прибор, запускать на свой страх и риск магическую реакцию. Что-то здесь не так.

Замок проворчал неразборчиво, дверь открылась с жалобным стоном. Джон переступил порог, тихо закрыл за собой и принюхался. Пахло горелой бумагой. Квартира Найвела оказалась неожиданно просторной, к тому же недавно здесь сделали ремонт. Новенький паркет сверкал от мастики, стены и даже полоток оклеили веселенькими обоями, да не бумажными, а дорогими, тканевыми с узором. Из прихожей широкий коридор вел в гостиную, дальше виднелась распахнутая дверь спальни, и там всю дальнюю стену занимал камин. Джон подумал, что был несправедлив к Мэллори-старшему. Не дешевую халупу он снял племяннику, а очень даже приличное жилье: просто дом подыскал с виду неказистый, и оттого выгодный по цене. Парень устроился с комфортом. В такой большой квартире должно быть полным-полно следов – мелочей, которыми любой человек окружает себя, вроде каминных безделушек, гравюр на стенах, памятных сувениров из путешествий, докторских визиток, записок-напоминалок самому себе и прочего жизненного багажа, который немало может сказать о человеке.

Джон медленно прошелся по комнатам, вертя головой, стараясь разыскать хоть что-то, способное дать намек, куда же делся племянник канцлера. Но ничего не было – ни безделушек, ни гравюр. Лишь висела на стенах пара рисунков, верней, набросков карандашом, явно сделанных одной рукой: девушка, светловолосая, красивая, со смеющимися распахнутыми глазами. «Ширлейл, – решил Джон. – А рисовал, верно, сам Найвел. Талантлив, ничего не скажешь». Ни визиток, ни записок тем более не нашлось. Ящики стола были пусты, у подножия этажерки лавиной застыли осыпавшиеся книги. Запах горелой бумаги сильней всего ощущался в спальне, здесь же обнаружилась и его причина: серая рыхлая горка в камине. Джон поворошил кочергой пепел, но нашел уцелевшим только уголок листа с неузнаваемыми буквами. Остальное была сплошная труха, легкими облачками взлетавшая в воздух при малейшем касании. Джон вздохнул и, поставив кочергу в угол, отряхнул руки. Найвел сжег все документы. Торопился – забыл открыть вьюшку, задымил, верно, всю комнату, до сих пор пахнет – но спалил всё, что могло выдать его планы. Замёл следы.

Присев рядом с этажеркой, Репейник какое-то время рылся в книгах: листал ветхие страницы, тряс, ухвативши за корешок, разворачивал вклеенные схемы. Всё напрасно – ни одной посторонней бумажки. Только библиотечная карточка выпала из пузатого справочника. «Невезуха», – пробормотал Джон. Он чувствовал себя гончим псом, взявшим след, но встретившим на пути реку, где все запахи обрывались. То же самое было полчаса назад в Научтехе, когда Хитчмен показал Джону рабочее место Найвела. Чистый стол, потрепанный арифмометр, испещрённый цифрами лабораторный журнал – и ни одной личной вещи, ни единой записки. Видно, придется ехать в полицейский участок, узнавать у служивых адрес Ширлейл. Может, хоть там удастся найти зацепку. Паршиво, что надо впутывать полицию. Не любят они нашего брата, хлеб, мол, у них отнимаем, дорогу переходим. Просто так адрес ни за что не скажут, устроят допрос – зачем, да что случилось, да не скрываю ли убийство, да не фальшивый ли у меня жетон… Полдня с ними потеряю, к тому же подведу Мэллори-старшего. Он ведь не хотел, чтобы делом занимались констебли. Да, невезуха…

Джон приблизился к стене, где висел портрет девушки. Найвел рисовал сильными, яркими линиями, умело штриховал светотень. Должно быть, брал уроки, и не один год. Джон снял картину. Сверху рамка запылилась, бумага отзывалась на прикосновения ломким шорохом – простая, дешевая. Похоже, листок взяли не из альбома для рисования. Да, точно: вот и еле видная борозда от сгиба идет поперек нарисованного лица Ширлейл. Джон представил, как Найвел сидит, задумавшись, за столом, вертит в пальцах карандаш, которым только что писал формулы, и рука сама выводит на случайно подвернувшемся листке силуэт… Лирика, подумал Репейник. Впрочем, это важно. Ну-ка, глянем внимательней. Должно же мне хоть раз повезти за сегодняшний день... Он повернул рисунок и издал хищный возглас: на обороте виднелись слова.

Найвел!

Получила вашу Записку. Очень рада предложению. Никогда не бывала в Ковентской опере, хотя живу в Дуббинге уж три года. Давайте вы зайдете за мной в половине седьмого. Мой адрес – Темброк-лэйн, двадцать три – десять. Буду Ждать.

Ширли.

«Темброк-лэйн, двадцать три – десять, – подумал Джон. – Одна из первых записок, которыми обменивались влюбленные. Найвел пригласил девчонку в оперу, девчонка согласилась. Записку он, разумеется, сохранил. Отчего принялся рисовать на обороте – уже неважно. Скорей всего, и впрямь – пришло вдохновение, попался под руку листок… Темброк-лэйн, двадцать три – десять. Ну, там, надеюсь, ещё раз повезёт». Он аккуратно повесил портрет обратно на стену, спустился на улицу и поймал кэб.

Темброк-лэйн нельзя было назвать трущобами, но место это в городе не любили. Здесь селились те, чей доход не позволял подыскать жилье подальше от морского порта и от красильной фабрики Майерса. Из порта расползались к ночи по окрестным улицам пьяные матросы – орали песни, ссорились, дрались, задирали прохожих и пытались увлечь за собой каждую встречную женщину, независимо от её возраста и телосложения. Соседство красильной фабрики было ещё хуже. Она смердела, грохотала и лила в реку сложные химические отходы, причем делала всё это круглосуточно. Если бы не упомянутые обстоятельства, Темброк-лэйн, наверное, была бы уютной тихой улицей, населенной зажиточными горожанами. А так получился мрачный вонючий квартал с опасными подворотнями.

Морща нос от фабричных запахов, Джон взбежал по лестнице двадцать третьего дома. Обычный доходный дом, таких в Дуббинге за последние годы построили, наверное, больше сотни. Вот и десятая квартира. Для верности постучав и выждав пару минут, Джон бережно вставил в замок отмычку и стал орудовать сложно изогнутым крючком. Три щелчка, поворот – дверь поддалась нажиму, впустив Репейника в жилище Ширли Койл. Квартира была пуста. Крадучись, замирая при каждом звуке, доносившемся с лестницы, Джон прошел в тесную комнатку. Здесь жила девушка, это было ясно с первого взгляда. Кружева на занавесках, скатерть в горошек на столе, батарея цветочных горшков на подоконнике, но главное – трюмо с высоким, в рост зеркалом.

Зеркало, хоть и потемнело от бед, увиденных за прожитые годы, оставалось все еще ясным, почти без пятен на амальгаме. Мельком глянув на свое отражение – побриться опять забыл, да и стрижка не помешала бы, волосы уже падают на лоб – Репейник склонился над ящиками трюмо. Гребни, шкатулки, флаконы, ещё флаконы, баночки с кремом, пудреница, опять гребни, снова флаконы, вата, булавки... Вот! Маленькая книжечка в сафьяновой обложке. Раскрываться книжка отказалась, створки переплёта держала фантазийная застежка из позеленевшей латуни. Заперто; вот и крошечная скважина для крошечного ключа. Ключ, разумеется, спрятан в очень надежном месте, под подушкой или наверху шкафа. Джон снисходительно хмыкнул, нажал ладонью на корешок, и книжка, звякнув ослабшим замком, покорно раскрылась. Женские секреты – хрупкая вещь. Перелистав в начало, Джон нашел на первой странице разрисованную цветными карандашами надпись:

Ширлейл Элисия Койл

Мой

ДНЕВНИК

Читать дневники, принадлежащие другим людям, нехорошо. Но ещё хуже оставить в беде молодого отчаянного парня, который сейчас, может быть, рискует жизнью из-за Ширлейл Элисии – да и она сама, возможно, в опасности. Поэтому Джон, не стесняя себя, уселся на застеленную фиолетовым покрывалом кровать и стал просматривать записи. Написано было много, с полсотни листов.

Дорогой Дневник! Сердечно тебя приветствую и обещаю записывать всё, что со мною происходит, Точно и Правдиво. Ведь для юной девицы столь Важно следить за собою и оглядываться на прожитые годы, чтоб усваивать опыт и не повторять Ошибок, кои…

…была ко мне очень добра. Она посоветовала лучше поискать жилье на Темброк-лэйн. Там, по её словам, цены вдвое ниже, хоть и воздух с непривычки может показаться немного странным…

…и Как же я Рада получить эту должность. О, кабы все они видели меня сегодня, добившуя (зачеркнуто) добившуюся исполнения желаний! Они бы со злости языки проглотили! Ах, Маменька, как бы ты за меня радовалась. Ужасно, ужасно, что мы больше никогда не увидимся. И Папенька – он бы гордился своей Дочерью сейчас…

…оказалось, что молодой господин Мэллори нисколечко не похож на своего Злого дядю. Он такой душка, что просто сил нет. Его зовут Найвел… Ой, Дневник, я, кажется напишу сейчас что-то Очень Неприличное. Его зовут Найвел, у него голубые глаза и руки такие белые и сильные на вид… Ну вот, написала. Стыжусь ли я себя? Ни капли не стыжусь! В наш Просвещенный век женщина должна (зачеркнуто) имеет право…

…а потом мы целых полчаса болтали, как старые приятели! Неужели и он ко мне Неравнодушен?...

Джон приноровился читать стройный девичий почерк и листал страницы всё быстрей. В основном, Ширли писала о своём возлюбленном. Это было как раз то, что надеялся найти Джон – информация о Найвеле, много информации – но, к сожалению, невозможно построить следствие на описании голубых глаз, бездонных, как море, и каштановых локонов, блестящих, как шелк. Куда полезней было бы прочитать, например, о том, что Мэллори-младший предложил невесте сбежать в мир мечты, а на следующей странице найти план бегства – с расписанием действий, картой местности и схемой работы ИН-516.

…Н. пригласил меня в Ковентскую оперу. Начало в семь, и я решила, что прилично будет, если он за мною зайдет…

…О, какой он остроумный! И так стесняется иногда. Пожалуй, это хорошо, когда мужчина стесняется при даме. Не люблю развязных…

…Нынче он так смотрел, что не осталось сомнений. О, только бы поскорей разрешилось, только бы поскорей всё разрешилось!...

…нашел какое-то удивительное Место под городом. Там сохранились довоенные постройки – а он ведь без ума от всех этих руин! Согласилась поехать с ним, и оказалось, верно, довольно интересно. Н. такой умница, столько знает о тех временах! Постоянно рассказывал что-то. Каюсь, я все ждала, пока он меня догадается Поцеловать, так что слушала плохо. Знаешь что, Дневник? Я, наверное, не дождусь (зачеркнуто) сама его поцелую!

Джон заложил страницу пальцем, расправил плечи и потер затекшую шею. Все эти любовные истории порядком его раздражали. Интересно, когда Ширли находила время столько писать? С утра до вечера крутилась в Научтехе, после службы встречалась с ухажером. Ночами, что ли, не спала? И ведь пишет так гладко, сразу видно – образованная девица. Он представил на минуту, что Джил ведет дневник, и усмехнулся. Да, это был бы очень короткий дневник.

…подарил такие милые-милые сережки…

…но этот его дядя все портит! Мне кажется порой, что он меня Ненавидит. Хотелось бы знать, за что…

…Ура! Ура!! Он сказал это, он наконец это Сказал!! Я так счастлива, дорогой Дневник, я так Счастлива!!!!

…теперь понимаю. А ведь Патти говорила, целоваться – неземное блаженство. Я-то раньше думала, что это довольно глупое занятие. Ох, я сама была глупая! Одно дело – целоваться с (густо зачеркнуто). И совсем другое – поцелуи Н.…

На лестнице послышался какой-то шум. Джон поднял голову и с минуту вслушивался – кто-то спускался с верхнего этажа, бубня, сморкаясь и шаркая. Когда шаги затихли, и дверь внизу глухо бахнула, выпуская неведомого шаркуна, Джон тихонько вздохнул. Записки почти кончились, а ничего полезного узнать так и не удалось. Что ж, придется идти в полицию. Ладно, так и быть. Только сперва дочитаю – всё равно две страницы осталось всего.

...Сегодня было довольно скучно. Гуляли с Н. в Минерал-парке. На мне была та самая пелеринка из лебяжьего пуха – Патти дала поносить. Мы гуляли, я развлекала Н. беседой, а он отчего-то был рассеян, молчал и только порой улыбался. Обратно шли мимо западных ворот, очень Красивых, там рядом площадь Тоунстед. Посреди площади ещё стоит одна из этих старых зарядных Башен, страшно высокая. Н. вдруг оживился, схватил меня за руку и, указывая на шпиль, проговорил: «Смотри, смотри! Как же она прекрасна! Может быть, всё, чего я хочу...» – и не закончил. Снова замолчал и до конца прогулки не проронил ни Слова. Он иногда бывает таким странным (зачеркнуто) грустным, но он очень душка!

Джон сощурился и внимательно перечитал запись. Площадь Тоунстед, значит?.. Есть там башня, а как же. Старая, высокая. «Не каждая годится… подходящих очень мало», – вспомнились слова Хитчмена. Дуббингские зарядные башни славились филигранной, искрящейся на солнце резьбой хрустальных стволов. Когда страна вылезла из послевоенного кризиса, уцелевшие после бомбардировок и беспорядков шпили были взяты под охрану; с верхушек срезали бесполезные провода, подножия окружили чугунными оградами, и башни объявили памятниками архитектуры. Тонкие, полупрозрачные, они тянулись в небо, словно гигантские одуванчики – высотой в сотню ре, обхватом чуть толще мужского торса. Самой красивой в городе считалась Тоунстедская башня, древняя, с большим куполом. Неужели она – одна из «подходящих»? Неспроста ведь Найвел так волновался, когда её увидел.

Джон сунул дневник за пазуху и вышел из комнатушки. Когда он уже взялся за ручку входной двери, то вновь услыхал шаги на лестнице и замер, пережидая. Взгляд его при этом блуждал по крохотной прихожей. Да, заработок у Ширли был невелик. Висело на вешалке твидовое пальто, ютились на низкой полке две пары туфель – чистеньких, лаковых, но уже основательно ношенных. Наверху гардероба, под потолком лежал потрепанный жизнью саквояж, а рядом красовалась непромокаемая дорожная сумка. «Странно, – подумал Джон, – вещи все по местам. Ширли явно не собиралась в дорогу, тем более – в опасное путешествие. Похоже, наша парочка всё-таки решилась на бегство внезапно. И времени на подготовку у них не было. Интересно, зачем такая спешка?» На лестнице опять стало тихо. Джон вышел, огляделся и бесшумно затворил дверь. Нужно было спешить.

Когда он подъехал к площади Тоунстед, пробило четыре часа. Ветер унялся, солнце загородилось бледными облаками и скупо роняло на город послеполуденные лучи. Расплатившись, Джон вылез из кэба и пару минут постоял, разглядывая площадь. Тоунстедская башня слыла одним из символов Дуббинга – вместе с Большим собором Хальдер, Замком Керстон и оперой. Башню знали лучше всего, может быть, потому, что, в отличие от собора, замка и оперы, она идеально вписывалась в вертикальный открыточный листок. Тонкий столб из резного хрусталя поднимался, казалось, под самые облака и там, наверху, расцветал ажурным куполом. Когда шел дождь, купол одевался призрачным ореолом из подсвеченных брызг, а в солнечную погоду бросал радужные отблески на мостовую и стены окрестных домов. Сейчас купол сиял ровным матовым светом – огромный, совершенный, неколебимый в поднебесье. Хальдер Прекрасная не жалела волшебной энергии для подданных. Конечно, все знали, что богиня питала башни той же силой, которую выкачивала из людей, приходивших к её алтарям. Но как, должно быть, здорово было колесить по стране на лёгком, скоростном мобиле: чуть замедлит бег – правь к любому шпилю, заряди и езжай дальше. А волшебные лампы – без газа, без керосина, яркие! А скорые поезда! Эх, да что там…

Джон медленно шагал вокруг площади, вглядываясь в лица прохожих. Люди шли мимо, не обращая на сыщика внимания. Франты в клетчатом твиде и вонючие, хлопающие разбитыми башмаками оборванцы. Дородные матери семейств в необъятных пелеринах и курсистки с бантами на талиях. Мастеровые в куртках нараспашку и бледные, с огромными зрачками поэты, кутающие горла в бесконечной длины шарфы. Лакеи, разносчики, прачки, констебли, мальчишки, адвокаты, фонарщики – на Тоунстед было людно. На другой стороне площади виднелись распахнутые ворота в Минерал-парк, и оттуда слышалась механическая карусельная музыка. Джон свернул, уступил дорогу паровому мобилю. Подошел ближе к башне. Подножие исполинского одуванчика было окружено решёткой, у самой земли виднелась небольшая пристройка – то был вход в подвал, в узловую камеру, о каких говорил Хитчмен. Джон принюхался: откуда-то доносился странный запах. Пахло, как пахнет в слесарных мастерских – раскаленным железом, металлом, который жгли и плавили. Дверь в подвал неожиданно распахнулась, изнутри выбежал человек. Ссутулившись, обернулся: взметнулись длинные, до плеч волосы. «Это же Найвел», – подумал Джон, а в следующее мгновение раздался оглушительный взрыв, и Джона швырнуло наземь.

Нашарив ладонями мостовую, он подобрался и хотел было встать, но над головой полетели какие-то ошметки, и пришлось закрыть голову руками. Закричали люди, глухо, как сквозь подушку, а потом грохнуло снова, и прямо у Джона перед носом приземлился кровавый мохнатый обрубок, в котором угадывалась лошадиная нога. Джон все-таки поднялся и сделал, шатаясь, пару шагов прочь. Вовремя: то место, где он только что лежал, словно бы взорвалось. Шваркнули осколки. В ушах звенело. Он пригнулся и побежал. Наперерез Джону ковыляла, подняв юбки, тётка с растрепанными волосами. Она хромала, по рукам её текла кровь. Поравнявшись с Репейником, тётка подняла голову и заорала без звука, глядя куда-то высоко. Джон обернулся и увидел, как медленно и величаво на площадь падает башня, как её тонкий одуванчиковый стебель крошится, складывается, брызгает сверкающими отломками. Джон попятился, краем глаза уловил какое-то огромное движение. Успел повернуть голову, увидел, как рушится на парковые ворота купол – в распухающих клубах пыли и в мишуре белых разрядов. Потом купол взорвался. На площади будто возникло второе солнце, на миг высветив бегущих людей, опрокинутые мобили, лошадиные трупы. Длинные тени протянулись и пропали, Джона подняло в воздух, развернуло и бросило так, что он перекатился через себя. По спине простучала щебенка. Что-то упало совсем рядом. Больше ничего не происходило, и Джон понял, что остался жив.

Он встал и переступил с ноги на ногу. Как ни странно, всё было цело, только ныли ушибленные ребра, и по-прежнему стояла в ушах звенящая тишина. У ног Джона шевелилось что-то живое, придавленное куском стержня башни. Репейник взялся, поднатужился, оттащил горячий хрусталь и уставился на то, что лежало перед ним. Это была лошадь – по крайней мере, частично. Окровавленная голова билась о камни, шея изгибалась, дергались передние ноги, а дальше лошадь кончалась, и начиналась рыба. Вместо крупа у лошади рос толстый, как бревно, чешуйчатый хвост, кончавшийся развесистым плавником. Из-под плавника торчала обросшая чешуёй задняя нога с копытом. «Пристрелить, – лихорадочно пронеслось в голове, – чтоб не мучилась… Пристрелить…» Джон стал хлопать себя по бокам, забыв, что утопил револьвер в реке, но тут животное дернуло несколько раз головой, будто согласно кивая, и затихло.

Репейник кашлянул – пыль стояла в воздухе так густо, что была похожа на туман – и побрел прочь. Ему навстречу попался отряд констеблей; неподалеку бежали, разматывая на ходу шланг, пожарные. Кто-то стонал, кто-то ругался, поминая дурными словами богов. Пару раз пришлось обогнуть раскуроченные мобили: один был разбит вдребезги, все его детали превратились в золото – даже каучуковые шины. В сторонке над кем-то склонились доктора. Подойдя ближе, Джон увидел, что это был еще один мутаморф, только уже не лошадь, а человек. Руки и ноги его превратились в корявые сучья, покрытые зелеными листочками. Человек хрипел, доктора бранились меж собой, и Джон поспешил отойти. При этом он оступился и едва не упал: часть мостовой покрылась шерстью и мерно колыхалась, словно дыша. Похоже, в башне действительно хранился огромный заряд магической энергии. И Найвел сумел его высвободить.

Джон немного постоял, сжимая голову руками. Слух не спешил возвращаться, звуки доносились будто издалека. «Надо искать, – тупо подумал Джон. – Искать… Голова только пройдет...» Найвел и Ширли могли быть уже далеко, а могли лежать здесь, раздавленные хрустальными осколками или превращенные в чудовищ. «Надо искать», – подумал Джон с ожесточением. Он был весь в пыли, болели при каждом вздохе ребра, горели ссадины на ладонях.

Когда звон под черепом утих, и раздававшиеся вокруг крики стали нестерпимо громкими, он отправился на поиски.

***

– …Вашего племянника не было ни среди мертвых, ни среди раненых. Ширли я тоже не нашел. Видимо, они успели убежать до того, как обрушилась башня. – Джон потер ушибленный бок. – Я сегодня же продолжу следствие.

Питтен задыхался. Лицо его было красное и мокрое, как давленный томат.

– Если надо... денег… – пропыхтел он, – то дам… сколько…

Джон пожал плечами:

– Пока дополнительных расходов не предвидится. Что мне нужно – так это сведения о башнях. Он ищет что-то особое. Хитчмен сказал, пригодных для зарядки башен мало, поэтому Найвел, скорей всего, управится очень скоро.

– Управится? – натужно выдохнул Питтен.

Репейник сжал губы.

– Или ему удастся зарядить шкатулку, или он погибнет вместе с Ширли. Вот что я имел в виду. В любом случае, времени в обрез. Нужно понять, что было особенного в Тоунстедской башне, и как можно быстрей.

Мэллори-старший тонко застонал.

– У нас нет специалиста… по таким вещам, – с мукой сказал он. – Найвел, пожалуй, был… единственным.

– Тогда придется разбираться самостоятельно, – сказал Джон.

Они сидели у Мэллори в кабинете. Здесь все было огромным: монументальный стол с тяжелыми бюрократическими тумбами, бронированный шкаф до потолка, роскошные кресла, мерку для которых, очевидно, снимали с владельца кабинета – кресла могли вместить быка. Джон не стал заезжать домой, взял кэб сразу до Министерства. По приезде сначала пришлось толковать с охранниками: они держали Репейника на прицеле все время, пока переговаривались по слуховой трубе с Мэллори. Когда Джон поднялся в кабинет господина канцлера, то рухнул в кресло, не снимая плаща. При этом в воздух поднялось облако известковой пыли. В другое время Джону было бы стыдно за испачканную мебель, но не сейчас. Бок болел. Хотелось есть. Револьвер лежал на дне Линни. Вместо поисков вымогателя пришлось разыскивать какого-то проклятого юнца, который сбежал вместе с проклятой девчонкой. Всё было плохо.

«Вентора мне надо, – подумал он вскользь. – Буду гадёныша ловить – один не управлюсь. Заеду в Гильдию, возьму кого-нибудь. Хотя что это я – кого-нибудь… Возьму Джил».

– Разбираться самостоятельно? – переспросил Мэллори в ужасе.

Джон потряс головой. О чем это он? Ах да...

– Раз нет специалиста, больше ничего не остаётся, – сказал он с нажимом. – Авось сумеем что-нибудь придумать. Есть у вас какие-нибудь материалы по башням? Справочники?

– Попробую провести вас в архив, – выдавил Мэллори. – Там, помнится, что-то было. Только придется халат накинуть, – он мельком глянул на пыльного Джона и отвёл глаза. – Правила…

– Да, – сказал Джон. – Да, конечно.

Они спустились на лифте в архив, где архивариус выдал Джону лабораторный халат. Архивариус – его звали Лирелл, Аугус Лирелл – оказался нестарым еще мужчиной, совершенно лысым, в странного вида очках, левое стекло которых было обычным, прозрачным, а правое, темное, полностью закрывало глаз. Мэллори о чем-то долго с ним шептался, а Джон разглядывал бесконечные кипы бумаг, что лежали на бесконечных полках, уходивших вглубь бесконечного зала. Архивариус наговорился с канцлером и, взмахнув рукой, повел Джона вдоль полок. Было холодно, грязноватый свет брезжил из окошек-бойниц с матовыми стеклами. Репейник успел пройти изрядно далеко, прежде чем сообразил, что Мэллори с ними нет. «Ах ты ж», – проворчал Джон. Он понимал, что толстяк и без того успел набегаться за день, что помощи от него в любом случае было бы мало – но всё равно почувствовал раздражение. Бросил меня, бюрократ жирный. Ну и ладно, без тебя обойдусь.

– Здесь, – вдруг сказал звучным басом Лирелл и остановился.

– Что здесь? – спросил Джон. Архивариус поглядел на него, откинув голову. Правую руку он держал глубоко в кармане.

– Вы, добрый человек, зарядными станциями интересовались?

– В изве… ну да, – признал Джон.

– Так вот она, полка с данными по станциям. Выносить нельзя. Читать – прямо здесь. У вас допуск-то имеется?

– Имеется, – легко соврал Джон.

– Ну и ладно, – так же легко согласился Лирелл. – Читайте. А я пойду. Дорогу найдете?

– Найду. Прямо, затем... тоже прямо.

– Покричите, если что, – снисходительно посоветовал архивариус и, чуть скособочившись, удалился. Джон остался наедине с длинной полкой, забитой папками. Наугад вытащив одну и раскрыв, он прочел:

Зарядно-распределительное устройство 306

Расп. 52015' СШ 209' ВД

Осн. в 432 г. до Н. В.

Выс. 64 р, обхв. ¾ р, обхв. куп. 20 ½ р

Глуб. залегания шахты 5 ¼ р

Остат. фон 78 Сп.

Описана д-ром фил. по маг. техн. Р.Пондлтоном

Отн. к безнкп. устр. маг. хар-ра. Имеет призем. участок РПД, снабж. центр. осевой констр. (тип С). Механ. пит. предполож. возвр. рода, классиф. 456 (по Тентону). Конвергенция НП-парам., со значит. экстрем. по нисход. оси., кардиоидн. искр., опис. след. набором формул...

Дальше по бумаге ползли бесконечные уравнения. Джон осторожно заглянул на следующую страницу, узнал, что Купольн. магич. конд-р оборуд. инерц. упр., разрядно-генер. класса 2, при порогов. знач. давления чар более 500 Нп (Кастермилл), закрыл папку и аккуратно поставил её на место, проворчав под нос: «умники гребаные». Следующие полчаса жизни он потратил на то, чтобы понять, в каком порядке лежат материалы. Выяснилось, что ученые мужи во главу угла ставили местонахождение башен: папки были сгруппированы по городам и графствам. После упорных розысков удалось найти досье на разрушенную в результате эксперимента Найвела Тоунстедскую башню.

Поглаживая отбитые ребра, Джон тщетно вчитывался в научную тайнопись, морщился, пытался расшифровать сокращения, но единственное, что ему открылось – то, что «безнкп.» означало «безнакопительный». Спокойно, спокойно. Башни, которые искал Найвел, могли отличаться чем-то простым, заметным непосвященному. Нечто сходное – в самых простых характеристиках, в высоте, объеме купола… Ну, или отличия лежат намного глубже, и ничего не выйдет, но попытаться все равно стоит, потому что это последняя возможность нагнать Мэллори-младшего и его невесту. Джон принялся вытаскивать бумаги охапками и сбрасывать их на пол. Вернувшийся через пару часов архивариус нашел Джона ползающим на четвереньках в лабиринте открытых папок, разложенных на сером зашарканном паркете.

– Нашли, что искали? – осведомился он с заметным безразличием.

– Почти, – невнятно отозвался Джон. Глаза его слезились, в голове жужжало от заумных сокращений («доп. технол. рецирк. по ортогон. вект.»), но он кое-что выяснил. Тоунстедская башня была самой древней в Дуббинге. Больше того, оказалось, что её возвели одной из первых в стране, и постройкой лично руководила Прекрасная Хальдер. Башен такого возраста набралась дюжина, и почти все они лежали в руинах – если, конечно, Джон верно расшифровал «в наст. вр. разруш». До нынешнего дня уцелевшими считались три штуки. Одна – в Линсе на Ноксвелл-плаза, другая – близ Кинки, на перекрестке старых торговых дорог, и третья – в Дуббинге, та, которую взорвал Найвел. Джону оставалось просмотреть каких-то два десятка папок, чтобы убедиться наверняка – больше таких старых башен в Энландрии нет. Архивариус протянул руку и взял одну из папок.

– А, – проронил он, глянув на координаты, – это которую на открытках рисуют.

Джон поглядел на него снизу вверх. Лирелл вглядывался в буквы, шевеля губами. Только сейчас Джон заметил, что архивариусу попалась злополучная Тоунстедская.

– Что-нибудь знаете о таких устройствах? – спросил Репейник.

Лирелл наморщил лоб.

– Я-то? Нет, уважаемый, я по части старой энергетики не знаток. Моя специализация – массовые военные чары... Была раньше.

Он дернул головой, темное стекло очков сухо блеснуло. Правая рука его по-прежнему была в кармане, и только сейчас Джон заметил, что карман – плоский, пустой. Да и весь рукав был пустым, начиная от самого плеча.

– Вот есть у нас один парень, смышленый, – продолжал архивариус. – Канцлеров племянник, между прочим.

– Найвел, – подсказал Джон.

– Да-да, Найвел. Он частенько после службы ко мне спускается, идет сюда и сидит до рассвета. Я ему ключи оставляю, сам ухожу домой. Верите ли – недавно пришёл утром, а он здесь. Всю ночь корпел. Усталый был тогда, но довольный. Я, говорит, кажется, открытие совершил, господин Лирелл. Какое, говорю, открытие, поделитесь, коллега. А он, счастливый весь, аж светится, отвечает: их всего три! Всего, говорит, три, представляете? И убежал сразу. Вот бы вам с ним побеседовать...

Лирелл пожевал губами и задумался, глядя в воздух. Единственный глаз его казался маленьким за толстой выпуклой линзой.

Джон принялся собирать папки.

– Уже две, – проворчал он под нос.

Лирелл кашлянул.

– Оставьте, – сказал он. – Я приберу, идите.

В кабинет Мэллори Джон заходить не стал, а спустился на улицу, вновь поймал кэб (потратив еще полтора форина – очень мило, учитывая, что предстояло собрать тысячу) и поехал в Гильдию. У него в голове зародился некоторый план, который вначале показался несбыточным, но за время поездки оформился и даже стал в известной мере привлекательным. В любом случае, нужна была помощь, в одиночку Джон бы не справился. Приехав, он взошел на второй этаж, без стука вломился к Донахью. Шеф сидел за столом и задумчиво изучал какое-то письмо, держа его в вытянутой руке. При виде Джона он нахмурился и спросил:

– Ты почему в таком виде? Грязный весь.

– Башня упала, – сказал Джон.

– Слышал, – сказал с неудовольствием Донахью. – Уже во всех газетах. Твоих рук дело?

– Нет, – сказал Джон. – Это племянник Мэллори.

Донахью удивился.

– Он же исчез. Шкатулка там еще…

– Вот именно, – подхватил Джон, садясь за стол. – Никуда он не исчез. Ездит по стране со своей невестой, ищет старые башни, пробует зарядить эту самую шкатулку. Только что потерпел неудачу на Тоунстедской площади, сейчас может направляться в Линс. Там такая же башня. И еще одна в Кинки, на пустоши. Но Линс ближе, туда на поезде можно к вечеру доехать. А Кинки – это же Айренский остров. Сперва до Гларриджа добраться, до порта, потом на паром садиться… Словом, десять к одному, что он едет в Линс. Они едут, точнее. Вдвоем с Ширлейл.

– Линс, значит, – Донахью отложил письмо, вынул из стола пачку табака и стал набивать трубку. Репейник добавил:

– На площади куча народа покалечилась. Надо бы предупредить кого следует. В Линсе.

– Гонца послать туда? – нехотя предложил Донахью, разжигая трубку. Джон качнул головой:

– Не успеет. Вот если бы отправить весточку... ну, скажем, с голубем. Мол, так и так, башню надо оцепить. Поставить констеблей вокруг – не объясняя причин особо. Надо – и всё. Сам бы отправил, да кто же мне поверит. Какой-то там сыщик...

Джон нарочито вздохнул и со значением посмотрел на начальство.

Шеф Гильдии всегда усваивал новую информацию очень быстро.

– Мне поверят, – сказал Донахью. – Тем более, у тамошнего мэра должок передо мной водится. Где, говоришь, башня у них?

– На Ноксвелл-плаза, – сказал Джон. «Однако знакомства у Индюка, – подумал он. – Мэр Линса, надо же».

– Ноксвелл-плаза, – Донахью записал на бумажке. – Сейчас налажу связь, попрошу выставить охрану. Не то что наша парочка – мышь не проскочит.

Джон покивал. Человечки с яматской ширмы глядели узкими глазками, похожими на запятые.

– Голубя отправите? – уточнил он.

– Голубя, голубя, – раздраженно отмахнулся шеф.

– Отлично, – сказал Джон с удовлетворением. – А то, знаете, пользование магическими средствами коммуникации преследуется по закону…

– Я в курсе, – резко сказал Донахью, жуя мундштук трубки. – Сказал же: голубя, почтового. Блюститель закона нашелся… п-фф… на мою голову. Что дальше? Ты продумал?

Джон поёрзал в кресле. Бок, утихший было во время поездки, заныл с новой силой.

– Дальше вот что. Вы велите оцепить Ноксвелл-плаза в Линсе. Найвел и Ширли приезжают в Линс, видят, что вокруг башни стоят констебли. Несолоно хлебавши, едут в Кинки. И я туда еду, прямо сейчас, чтоб их опередить. Приезжаю, жду влюблённую парочку, встречаю с наручниками. Все просто.

Донахью с сомнением покачал головой.

– А если Найвел в Линсе всё-таки станет пробиваться к башне с боем? Или поедет сразу в Кинки?

Джон развел руками.

– Тут уж как повезет. В любом случае, шанс у меня есть.

– Кинки. Айрен, – пробормотал Донахью. – Далеко… На пароме если плыть – часов двенадцать. Полетишь на дирижабле. Три часа – и на месте.

– Ладно, – сказал Джон, – как скажете. Мастер, мне бы денег. На дорогу и прочее.

Донахью пыхнул трубкой, кивнул и, взяв из пачки с бумагами чистый бланк, стал писать. Трубку при этом он крепко зажимал в углу рта.

– В бухгалтерию, – сказал он, закончив и протягивая бланк Джону. – Полсотни тебе выписал, больше не дам. Что останется – вернёшь.

– Спасибо, – сказал Джон.

– Вымойся только, – велел Донахью. – Иначе на дирижабль не пустят. И давай скорее, а то клиента не догонишь.

– Я мигом, – пообещал Джон. – Да, ещё вот что хотел… Неуютно как-то в одиночку его ловить. Мало ли что он в Кинки придумает. Вентор нужен.

– Так бери девчонку свою, – предложил Донахью.

– Вот я и собирался… Вы как, добро даёте?

– Даю, даю, – шеф выпустил колечко дыма. – Она у тебя способная, вчера на занятиях кому-то зубы выбила. Разошлась не на шутку.

– Да ну?

– Ну да. Пора ей в деле себя попробовать. А то силы девать некуда. Немит её вроде даже домой отправила. Чтоб остыла.

– Ладно, – сказал Джон. – Покой.

– Иди, – сказал Донахью. – А я сейчас это… голубя запущу, угу.

Джон кивнул и вышел из кабинета. Голубь – птица сильная и надежная, разве что немного медленная. Куда быстрей позволят связаться с Линсом «глазок», «эхолов» или «банши» – но они сложные, дорогие и совершенно запрещены к обращению среди частных лиц. К тому же, все эти устройства не оставляют никаких следов использования, что утяжеляет вину частного лица, запрещённо их обращающего... В общем, есть все основания полагать, что Донахью и впрямь пустит в Линс голубя. Привяжет к лапке бумажку, откроет окно, распахнет клетку и будет долго, долго следить за тающей в небе точкой. Джон ухмыльнулся. Зайдя в бухгалтерию, он получил упругую пачку форинов – новеньких, бумажных, послереформенных. Держась за бок, проковылял вниз, подозвал кэб и поехал домой.

Дома была Джил. Она вышла в прихожую встречать – обняла, прижалась, сочно поцеловала в губы. Джон замер, держа руки на её талии, думая, какое это, в сущности, огромное счастье – обнять женщину, не проникая в её мысли и не испытывая мгновенной головной боли. Он был дома. На стене деловито тикали часы, в ванной журчала вода, этажом выше приглушенно гавкала собака. В углу прихожей стоял шкафчик, и теперь Джон разглядел, что на верхней полке шкафчика действительно лежит кошелек. Джил вздохнула и отстранилась. Она была одета в простенькое домашнее платье с белым воротничком.

– Ты чего? – спросила она, оглядев запыленный плащ Джона. – Дрался?

– Хуже, – сказал Джон, сбросил плащ на пол и, пройдя в комнату, повалился на диван. – М-м-м, – сказал он с чувством.

Джил присела рядом.

– Обедать будешь? Яишню. С беконом.

Джон сглотнул.

– Буду. А ты пока собирайся. Поедем в Гларридж, оттуда на дирижабле полетим в Кинки.

– Дирижабль? – переспросила Джил, и глаза её округлились. – Правда?

– Угу.

– О, – сказала Джил, – ох.

Джон посмотрел на неё.

– Ты что, никогда… – он осекся, – а, ну, да, естественно.

«Опять, – подумал он. – Как некстати-то». Когда Джил впервые попала в Дуббинг, выяснилось, что она панически, до крупной дрожи боится техники. Собственно, выяснилось это еще до Дуббинга, в пригороде, когда они пришли на железнодорожную станцию. Русалка, завидев паровоз, принялась дергаться, хотела бежать, но поддалась уговорам Джона и позволила провести себя в вагон. Всю дорогу она провела, вцепившись обеими руками в сиденье и еле слышно стуча зубами – потом Джон обнаружил, что она оторвала от сиденья деревянную планку и сильно занозила ладони – а, сходя с поезда, зарычала в ответ на паровозный гудок. Но то были цветочки. На вокзале она первый раз в жизни увидела паровой мобиль – и вот тогда-то Джону стало не до смеха. Он не любил вспоминать этот случай. С тех пор прошло много времени, Джил привыкла к поездам, мобилям и фабричным машинам, но вот дирижабль был ей в новинку.

– Вот что, – начал Джон, – я всё понимаю, только...

Джил приложила к груди ладони.

– Мечтала, – сказала она. – Давно. Еще малой была. На дирижабле полететь.

Она потупилась, спрятав улыбку. Джон недоверчиво заглянул ей в лицо.

– Что, правда?

Джил стыдливо кивнула.

– Ну, здорово, – с облегчением проворчал Репейник и завозился, стягивая рубаху. – Вот и исполнится мечта твоя. Но учти, мы там по делу. Будем одну парочку ловить. Парень и девочка. Девочка-тосамая обычная, а вот парень… В общем, с ним могут быть проблемы. Пригодятся твои умения, как пить дать.

– А чего Индюк? Разрешил?

– Разрешил, разрешил… – Джон закряхтел, вставая. – Ты лучше скажи, кому зубы выбила.

– А, – Джил поковыряла в ухе. – То так. Случайно.

– Ну-ну.

– Я честно! Я не хотела. Прием учили. Бросок. Отрабатывали в парах. Я с Мунсом встала. Он меня бросил. А я чего-то разозлилась… И – вот.

– Разозлилась, – Джон прыгал на одной ноге, освобождаясь от штанов, – молодец, ничего не скажешь… Индюк сказал, что Немитиха тебя с занятий выгнала. Было?

Джил понурилась.

– Я ж извинялась. Два раза, – выдавила она. – Перед Мунсом и перед ней. Она вроде простила. Хотя она-то вообще непонятно за что простила. Я ведь не ей зубы выбила.

– Раз из Гильдии не поперла, значит простила... Ладно. Форму надевай, это твоя первая венторская работа. Настоящая.

– Я сейчас! Я уже! – она метнулась к шкафу. Дернула истерично взвизгнувшую дверцу. Сорвала с вешалки форму. Стащила через голову платье, нырнула в форму и встала перед ним – сияющая, растрепанная, готовая к подвигам. Джон придирчиво оглядел серую венторскую куртку – отутюженную, с аккуратными складками.

– Причешись, – сказал он. – Дубинку возьми. И наручники.

Джил помотала головой:

– Наручники – да. А палка только драться мешает. Я так. Привыкла. А ты?

– Чего – я?

– Револьвер возьмешь?

Джон скрипнул зубами.

– Обойдусь, – проворчал он. – В кого там стрелять... Нам живым паренька доставить надо.

– Ну, смотри, – сказала Джил. – А то всегда с пушкой ходишь.

– Сказал – не буду, – огрызнулся Джон. – Всё, сейчас поедем. Сполоснусь только и поем. Яичница, говоришь?

– Яишня, ага, – Джил ожесточенно чесала щеткой волосы. – На столе.

– Спасибо, – Джон отправился в ванную. Кое-как помывшись – не ванну же принимать, время торопит – он вытерся, обмотался полотенцем и встал перед зеркалом. Изогнувшись, придирчиво рассмотрел бок. Бок был обычный. Джон на пробу сделал глубокий вдох. Заболело, но не так чтобы очень. Осторожно надавил – получилось терпимо. Он надавил сильней и задавленно охнул от боли. Да, похоже, все-таки ребро треснуло. А то и не одно. Дела, подумал он с досадой. Правду говорят: зло в одиночку не ходит. И рёбра сломал, и пушку утопил, и тысячу форинов где-то добыть надо… Да что же это такое, внезапно разозлился он. Объявляется, понимаешь, какой-то хрен, сам прячется, рожу показать боится, угрожает, денег требует. Ну да ничего. Изловчусь как-нибудь и прибью гада… Джон обнаружил, что скрипит зубами, и в ярости двинул кулаком в стену. Попал косточкой, крякнул, зажал руку подмышкой, задел ребра, скорчился и в изнеможении опустился на край ванны. Н-да, добрый человек сыщик, вам в таком состоянии только вымогателей и ловить. Вам бы самому не рассыпаться. Ну-ка, Джон, вставай, иди поешь, а после оденься поприличней и двигай на вокзал.

– Слышь, – Джил бесшумно возникла на пороге, – ты чего тут?

Джон заставил себя распрямиться. Полотенце обнаружило стремление уползти.

– Нормально всё, – сказал он и вымученно улыбнулся. – Рёбра вот задело.

– Дай гляну.

– Чего там гля… А!!! Легче!!!

– Прости. Не буду. Дрался все-таки?

– По дороге расскажу, – буркнул Джон, затягивая полотенце. Джил посторонилась: он прошел на кухню, сел и, скособочившись, принялся за яичницу. Выпить мне надо, подумал он мрачно. Куплю на вокзале бутылку, сяду в поезд и напьюсь.

– Слышь, – Джил задышала над плечом, – а чего мы в Гларридж едем? У нас же причал для дирижаблей есть. В Дуббинге.

Джон прожевал полоску бекона. «Пережарила опять, – подумал он, – хрустит. Эх…»

– Нам надо на Айрен. Туда из Дуббинга ни один рейс не идёт.

– Айрен? Это остров, что ли?

Джон сконструировал на вилке комплект из яйца и бекона и отправил все это в рот.

– Остров, остров, – буркнул он. – Надо тебе учебник купить. По географии.

Джил резко выпрямилась.

– Опять чего-то не знаю?

Джон вздохнул, жуя. Джил вышла и принялась шумно натягивать сапоги. Репейник подчистил сковородку, бросил в раковину и залил водой. На сытый желудок действительность уже не казалась такой мрачной – вроде бы, стали меньше болеть рёбра, да и сил прибавилось. Осторожно потягиваясь, он вышел в коридор. Джил стояла, привалившись к стене, и старательно глядела в сторону. В гостиной Джон оделся в чистое, вместо испачканного плаща натянул куртку. Вернулся в прихожую. Джил скользнула по нему совершенно безразличным взглядом.

– Готова? – спросил он, бренча ключами.

– Угу.

– Пойдём.

Они спустились, взяли кэб и доехали до вокзала – в молчании. Джил все время смотрела в окно, Джон рассеянно думал, что стоило где-нибудь раздобыть оружие взамен утраченного... но где? Просить у Донахью глупо, Индюк обязательно заинтересуется, куда делся прежний револьвер, казённый, выданный под расписку шесть лет назад. Купить новый – так денег нет сейчас. И, похоже, не предвидится в ближайшее время, жопа проклятая, чтоб меня боги к себе забрали. Ладно, в конце концов, не каторжанина беглого едем брать, а хлюпика-ученого да нежную блондиночку. К тому же, со мной Джил – она страшней любого револьвера, дубинка ей, видишь ли, драться мешает, так привыкла... Хорошо хоть наручники взяла. Кстати, может статься, наручники-то и не понадобятся. Найвела Джил заколдует, а Ширли, пожалуй, сама пойдет.

– Приехали, – нарушила молчание Джил. – Вокзал.

На улице уже совсем стемнело. Вокзал пах дымом и креозотом, свистели маневровые паровозы, низко ревели, прощаясь с городом, поезда дальнего следования. Блестели в свете фонарей котлы, паучьими лапами ходили дышла, валил пар – такой густой, что казалось, можно набирать в ладони. Джил шла по перрону, крепко обхватив плечи руками, ежилась от гудков. В кассе Джон спросил два билета до Гларриджа. Оказалось, что поезд идет полупустой, так что мест полно. Какой желаю класс? А давайте первый, чтоб без соседей. Гулять так гулять, пока Донахью платит. Локомотив уже стоял под парами, нетерпеливо дымя короткой закопчённой трубой. Запрыгнули в дверь, отдали билеты толстому кондуктору и получили обратно – с оторванными корешками. Джил тут же ушла в купе, а Джон поинтересовался у кондуктора насчет вагона-ресторана. Повезло: оказалось, соседний, два шага пройти. А бар имеется? А как же! Спустя десять минут Джон, победно сжимая горлышко купленной бутылки, открыл дверь в купе. В этот момент пол мягко дрогнул, и станционные фонари за окном поплыли в сторону.

– Поехали, – тревожно сказала Джил. Она забралась с ногами на бархатную койку и, навалившись на столик локтями, смотрела в заоконную тьму. Джон сел рядом, отвернул крышку, поболтал бутылку.

– Поехали, – согласился он и приник к горлышку. Джил покосилась.

– А зажевать? Ничего не взял?

Джон выдохнул и покачал головой.

– У них орешки только, – объявил он и снова приложился. – К-хха... Орешки с крепким – не люблю.

Джил пригляделась к этикетке.

– Будешь? – предложил Репейник, протягивая бренди. Джил взяла, осторожно пригубила. Наморщила нос.

– Пива бы, – сказала она. Джон вздохнул, поднялся и вышел. Пока он шел через пустой вагон, тепло из желудка растеклось по всему телу. Стало лучше, намного лучше. В баре он взял две пузатых глиняных бутылочки красного эля и, покачиваясь согласно с движением поезда, вернулся в купе.

– О! – сказала Джил, увидев пиво.

– Ага, – сказал Джон. Русалка взяла бутылочку, повертела. Нахмурилась. Пробка была хитрая, с проволочной защелкой.

– Тут надо вот так, – начал было Джон, потянувшись, но Джил уже обхватила горлышко и сделала энергичное движение рукой, будто сворачивала шею петуху. Раздался треск.

– Сломала, – без сожаления произнесла Джил и отхлебнула эля. – М-м, совсем другое дело.

То, что осталось от пробки, она бросила на стол. Джон посмотрел на скрученную, лопнувшую проволоку и сделал глоток бренди. Револьвер не нужен, подумал он.

– Так что там? – спросила Джил. – За кем едем?

Джон завинтил крышку и принялся рассказывать. Начал с визита Питтена Мэллори, изобразил дородного канцлера – с подражанием голосу и ежесекундным нервным подмигиванием. Джил тихонько смеялась, отхлёбывала пиво. Джон продолжил про Министерство и про Хитчмена – как пришлось читать начальника лаборатории, как тот выкручивался и как сдался в конце концов. Джил слушала уже серьезно, кивала. Потом настала очередь портрета с запиской на обороте и дневника, найденного дома у Ширли. Перед тем, как рассказать о рухнувшей башне, Джон глотнул ещё бренди, но это не очень помогло. Джил глядела на него слабо светящимися в темноте желтыми глазами, а он, спотыкаясь через слово, говорил – о лошади, превращенной в рыбу, о человеке, превращенном непонятно во что, о паромобиле, ставшем грудой золота, и о дышащей мостовой.

– Ну, а потом в архиве копался, в Министерстве, – закончил он. – Узнал, что таких башен всего три. Одна – Тоунстедская, другая – в Линсе, и к третьей мы сейчас едем. В Линсе Донахью велел никого к башне не пускать. Так что наши влюблённые сейчас гонят туда же, куда и мы. Но сильно отстают.

– Бедный, – сказала Джил и коснулась его щеки.

– Да нормально, – бодро сказал Джон.

Рёбра всё ещё ныли и прекращать не собирались.

Джил открыла вторую бутылку эля – точно так же, как первую.

– Чудно' как-то, – сказала она, сделав глоток. – Найвел этот. Шкатулку украл. В бега пустился. Место на службе потерял. Башню обрушил. Людей сколько положил. Это всё – чтоб жениться?

– Вот-вот, – сказал Джон с некоторым удивлением. – Мне то же самое в голову пришло. Быстро соображаешь, молодец.

– Хоть и без учебника, – бросила Джил и сверкнула глазами, как рысь. Репейник принуждённо засмеялся.

Потом они занялись друг другом. В окно, вытягивая длинные шеи, заглядывали фонари, рисовали бегущие узоры на стенах. Матовая кожа Джил белела в сумраке. Койка была узкой и неудобной, Джон не знал, куда девать ноги, но потом Джил помогла ему, и стало легко. Они сотворили самую простую магию, подвластную любой паре на свете – магию, для которой не нужны боги и их машины. Затем тесно обнялись и уснули, и Джон увидел во сне, что нашел револьвер.

***

Причал для дирижаблей был устроен на окраине Гларриджа, по соседству с уродливыми кирпичными громадами мануфактур. На причале не было ничего средних размеров – только огромное и маленькое. Китовая туша воздушного корабля, невероятных размеров ангар, похожий на великанский дом, бездонная масса бледно-синего неба – и рядом крошечные человеческие фигурки. Поле, устланное зелёной стриженой травой, раскинулось до самого горизонта. Траву бороздили пересекающиеся под строгими углами бетонные дорожки. Над полем возвышались три решетчатые причальные мачты: две по краям пустовали, а у той, что посередине, ждала «Гордость Энландрии», пассажирский дирижабль на сто человек. Вместе с билетами – пятнадцать форинов каждый – Джону вручили рекламную брошюрку. Вышагивая по дорожке, Репейник изучал гравюры, изображавшие «Гордость Энландрии»: в небе, в ангаре, у мачты, на стапелях во время сборки... «Двести восемьдесят ре в длину, пятьдесят ре в обхвате, комфортабельная гондола, трехцилиндровая Машина – вот каков самый мощный Дирижабль нашей Великой страны! К услугам господ Пассажиров ресторан с традиционной кухней и салон с Роялем. Насладиться живописными Видами во время полета позволят галереи с наклонными окнами. Имеется несгораемая комната для Курения. За полетом следит капитан, штурман и двое пилотов, один из коих держит курс, другой же следит за высотою машины. Летайте дирижаблями Бритта и Компании!»

– А еще эта махина надута водородом, – проворчал Джон. «Одна искра – и все загорится, – подумал он. – Взорвёмся к богам свинячьим. Но этого, конечно, в проспекте не напишут».

– Горючим воздухом? – Джил шла рядом, во все глаза рассматривая надвигавшийся дирижабль.

– Водородом, – повторил Джон наставительно.

– Ну да. Так и сказала.

Джон вздохнул.

– Не боишься лететь?

– Не, – убежденно тряхнула головой Джил, – Было бы опасно – никто б не летал.

Джон промолчал. Серое ребристое брюхо дирижабля громоздилось над головой, закрывая полнеба. Гондола висела у самой земли, люди поднимались по трапу и показывали билеты стюарду, затянутому в тёмную ливрею с золотыми пуговицами. Дело продвигалось небыстро, перед трапом выстроилась длинная очередь. Джон, чтобы скоротать время, решил последовать примеру Джил и стал всё вокруг разглядывать. Из корпуса дирижабля выступал застекленный фонарь рубки, и было хорошо видно, как внутри капитан в чёрном кителе и чёрной фуражке, улыбаясь в бороду, что-то говорит женщине, также одетой в лётную форму – не то штурману, не то пилоту. Женщина в ответ хмурилась, качала головой, отвечала коротко. Видимо, все-таки штурман, решил Джон: пилотам надо управляться со штурвалами, стоять вахту – тяжёлая работа, мужская.

Он перевел взгляд на толпу. Публика здесь подобралась сплошь богатая. Вон тот толстяк, вроде, большой промышленник, знакомое лицо, в газетах мелькает. А вон та пара – из довоенных аристократов, недаром рожи такие породистые и кислые, привыкли за пять сотен лет на всех смотреть, как на дерьмо... Эта размалёванная дамочка с трагическим ртом и почти без лба, кажется, актриса, да, точно, видел на афишах. А тот мужчина с большим портфелем подмышкой мог бы оказаться Найвелом Мэллори – но он один, Ширли рядом нет, значит, не Найвел, можно расслабиться. Вообще, хоть и видно со спины, удивительно похож – молодой, волосы до плеч, и рост такой же, и сутулится прямо один в один... Джон помимо воли сделал шаг, потом другой. Мужчина, прижимая к груди портфель, отдал билет стюарду, выслушал какой-то вопрос, покачал головой и сделал шаг внутрь гондолы, скрываясь, уходя...

– Эй! – крикнул Джон. Найвел (конечно, Найвел) обернулся на голос. Джон побежал к нему, по привычке нашаривая у пояса несуществующий револьвер. Джил догнала, опередила, взлетела на трап. Мэллори-младшего к этому моменту уже и след простыл. Стюард заступил русалке дорогу. Джил, недолго думая, схватила его за горло. В толпе послышались возгласы, стюард помалиновел и замахал руками, но тут подбежал Джон.

– Прекрати! – зашипел он, оттаскивая Джил. Та отпустила жертву, глянула обиженно: как же так, ведь старалась... Джон вскинул ладони:

– Островная Гильдия сыщиков! Преследуем нарушителей. Приношу извинения, – это уже стюарду, – моя помощница, э-э, погорячилась...

Он попытался боком проскользнуть мимо стюарда в дверь, но тот толкнул Джона в грудь.

безбилетники сраные нахрапом берут сыщики как же сыщики держи карман нищеброды девка ненормальная жулье ворюги охрану звать

– Документы, – буркнул он сердитым, осипшим голосом. Джон, стерпев укол мигрени, вежливо улыбнулся, полез было в карман, но вспомнил, что злополучный бумажник так и остался дома, на полке шкафа в прихожей – а вместе с бумажником остался жетон. Продолжая улыбаться, Репейник достал из другого кармана билеты.

– Извольте, – сказал он мирно. – Полёт оплачен, мы занимаем каюту. Теперь можем войти?

– Не торопитесь, – угрюмо ответил стюард. – Я обязан провести инструктаж. На воздушном судне запрещено пользоваться огнём. Все предметы...

– Прошу прощения, – вставил Джон, – я знаю, что водород – горючий газ. Можно мы уже пройдем?

– Все предметы, несущие в себе нагревательные, искровые, взрывные элементы, должны быть сданы дежурному лицу, осуществляющему впуск пассажиров. То есть мне, – он хмуро покосился на Джил. – При сём составляется письменное свидетельство о приеме...

– У нас ничего нет, – теряя последнее терпение, выпалил Джон. – Вот спички только, держите и будьте здоровы. Всё?

– А оружие? Вы же сыщики, значит, оружие носите, – горько произнес стюард.

Закатив глаза, Джон распахнул полы куртки. Стюард придирчиво оглядел его бока. Бросил взгляд на Джил.

– Ей не положено, – быстро сказал Джон. – Ну как, пустишь?

– Ладно, – нехотя протянул стюард. – Бритт и Компания приветствуют вас на борту...

Джон протиснулся в дверь. Огляделся. Здесь начинался жилой отсек гондолы, вдаль уходил длинный светлый коридор. Рядом встала Джил.

– Прости, – шепнула она.

– Ничего, – сказал Джон. – Так, сторожи здесь, я пойду искать. Если попытаются выбежать наружу – хватай парня, но осторожно, у него шкатулка с собой, хрупкая. Да и сам он нам живым нужен.

Джил с серьёзным видом покивала, и Джон, вытирая пот со лба, пошёл по коридору. По левую руку тянулись большие окна, под ногами поскрипывали легкие паркетные доски, справа была обшитая белыми панелями стена. И двери кают. Каждую дверь Репейник энергично дергал и заглядывал внутрь. Большая часть кают пустовала, но кое-где Джона встречали взгляды пассажиров, недоумённые или гневные. Джон бормотал извинения и шел к следующей двери. Запертых не попадалось: замки перед взлетом открыли, чтобы уважаемая публика, занимая места, не испытывала беспокойства. Эх, подумал Джон, будь жетон с собой – показал бы капитану, глядишь, команда в поисках помогла бы. Ладно, придётся обходиться тем, что есть. Если Найвел не дурак (а он не дурак), то понимает, что прятаться на дирижабле бессмысленно. Полет длится три часа, за такое время я сладкую парочку по-любому найду. Это ведь только оболочка у «Гордости Энландрии» огромная, двести восемьдесят или сколько там ре в длину, сама гондола – сравнительно небольшая, сто мест плюс нижняя палуба... Скорей всего, Найвел и Ширли сейчас попытаются сбежать – а у входа стоит Джил, и никуда сбежать не получится. Разве только окно отроют?

Репейник шагнул к ближайшему панорамному окну. Из него было видно лётное поле, блестящая от солнца трава, очередь пассажиров – кстати, близившаяся к концу, дирижабль вот-вот должен был взлететь. Стёкла, если верить рекламному буклету, здесь стояли особо прочные, небьющиеся, во избежание разгерметизации и прочих бед. Джон вцепился в раму, попытался раскачать – тщетно, Бритт и Компания строили на совесть. Что ж, похоже, из окна влюблённым спрыгнуть не удастся. Продолжим, что ли, поиски... Коридор заканчивался, открываясь в просторный салон. Репейник оценил уютные кресла с зелёной обивкой, маленький, но под завязку набитый спиртным бар, небольшой рояль с торжественно открытой крышкой (интересно, кто на нем будет играть?) Пройдя салон насквозь, он снова оказался в коридоре. Здесь тоже были каюты, и Джон опять начал заглядывать внутрь. Третья по счету дверь оказалась запертой. «Ага», – удовлетворенно пробормотал сыщик. Деликатно стукнув по белоснежной панели, он елейным голосом произнес:

– Господа, откройте! Шампанское в номера!

После чего выждал несколько секунд, ухмыляясь и поскрёбывая отросшую щетину. За дверью послышался невнятный шум, словно кто-то поспешно спрыгнул с кровати. Женский голос приглушенно крикнул:

– Мы не заказывали!

– Подарок от капитана! – сказал Джон и отступил на шаг. Считаю до трех – и ломаю, подумал он. Ох, ребра мои, ребра. Ну, Хальдер с ними. Раз... Два...

По ту сторону двери завозились, ручка задергалась, и панель скользнула в сторону. Джон замер на одной ноге. Из-за двери выглянула девушка – симпатичная, невысокая, с распущенными черными волосами. Одной рукой она придерживала у горла воротник блузки.

– А где шампанское? – спросила она капризно.

Джон опустил ногу.

– Что там, Зизи? – спросил кто-то из глубины каюты. Джон, вытянув шею, заглянул внутрь и увидел пожилого мужчину, сидевшего на разобранной койке. Мужчина был усат, пузат, на лицо красен, и встретил Репейника свирепым взглядом.

– Ну?! – сказал он.

– Э-э, – сказал Джон, пятясь в коридор, – м-да.

– Я не поняла! – воскликнула девушка, топнув ножкой в красном лаковом сапоге. – Вы зачем тут?

Джон набрал полные легкие воздуха, и в этот миг открылась соседняя дверь. Найвел Мэллори выскочил в коридор и, раскачиваясь на бегу, понёсся по направлению к носу гондолы. В объятиях он сжимал портфель. Джон бросился следом. «А где Ширли? – мельком подумал он. – Ладно, разберемся...» Найвел оказался приличным бегуном: у него были длинные ноги, а Джон никак не мог набрать скорость из-за бока, отзывавшегося болью на каждый шаг. Они пробежали через салон, чуть не сбили с ног давешнюю престарелую актрису. «Ай!» – завизжала та, теряя из глаза монокль. Вдалеке Джон увидел белое лицо стюарда, манящий проем входного люка – но Джил уже летела навстречу огромными скачками. Найвел увидел, затормозил, схватившись за дверную ручку. Качнулся всем корпусом, открывая тугую дверь, исчез внутри каюты. Джон вбежал следом, думая, что тут-то и попался Мэллори-младший, однако внутри никого не оказалось. У дальней стены был устроен небольшой закуток, в котором нашлась ведущая вниз лестница. «Служебное помещение, – подумал Джон, – а ход – на нижнюю палубу...»

Джил, обдав воздухом, пронеслась мимо, оттолкнулась от стенки и прыгнула в лестничный проём головой вперед. Джон сбежал за ней по ступеням. Внизу было сумрачно, над головой нависали трубы, пол дрожал: работала машина. У стены громоздились приборы, и возившийся с ними человек в форме, подняв голову, крикнул: «Эй, сюда нельзя!» Джил исчезла за углом. «Сыщики», – выдохнул Джон и побежал за русалкой. Свернув за угол, он увидел, что проход оканчивается тупиком. Найвел первым добежал до глухой, забранной решеткой стены и развернулся лицом к преследователям. Лицом к Джил. Тут же он запрокинул голову, изогнулся в поясе и начал падать. Джил метнулась, подхватила. Из разжавшихся рук Найвела пополз тяжелый портфель. Джон рванулся, хрипло взревел от боли в боку, но успел поймать. «Есть!» – крикнул он. Джил, держа подмышки обмякшего юношу, раздвинула губы в улыбке.

Пол вздрогнул. Ноги у Джона потяжелели, его повело в сторону. Джил, зашипев, сделала несколько напряженных шагов, волоча Найвела, будто мешок с мукой. «Взлетаем», – понял Джон.

– Пойдём, – сказал он, перехватывая портфель за ручку. – В каюту отнесем, как оклемается – допросим.

– Девушка, – проворчала Джил, – ты говорил, девушка с ним.

Джон нагнулся и взял Найвела за ноги, ожидая взрыва мыслей и образов, но ничего не прочел. Мэллори-младший потерял сознание, в голове у него царила тишина. И это было, учитывая обстоятельства, весьма удобно.

– На девушку заказа не было, – пропыхтел Джон. Портфель бил по ногам, крутился, мешал. – Если Ширли где-то рядом, то сама придёт. Нет – ну и боги с ней.

Торопливо шаркая, они прошли мимо человека в форме. Тот проводил их раздражённым взглядом и снова уткнулся в приборы. Найвел был тяжёл, невзирая на худобу, и с Джона градом лился пот, а Джил яростно сдувала с лица прядь волос, которая всё падала и падала обратно. В коридоре обнаружилось, что все пассажиры столпились у окон и, весело галдя, прощаются с землёй. «Давай, как пьяного», – сквозь зубы прошипел Джон. Они обхватили Найвела с двух сторон, закинули его руки себе на плечи и поволокли, словно упившегося гуляку. Кто-то оглянулся, присвистнул.

– Что стряслось, господа? – спросил какой-то мужчина. Это был толстый промышленник, которого Джон приметил на входе.

– Товарищ наш летать боится, – осклабился Джон. – Перебрал малость.

Промышленник зацокал языком. Найвел висел между сыщиками: голова упала на грудь, волосы закрыли лицо.

– Разучилась пить молодежь, – посетовал толстяк. – Не летал бы, раз такие страхи...

Больше никто на них внимания не обратил. Все смотрели в окна, махали руками игрушечным зданиям Гларриджа, что оставались далеко внизу. Джон и Джил ввалились в каюту Найвела, уронили бесчувственного юношу на койку, после чего Джон опустил несносный портфель на пол и со стоном прислонился спиной к двери. Джил перевела дух и вдруг ойкнула: здесь тоже было устроено большое, во всю стену окно.

– А-ах, чудеса! – прошептала Джил. Смущенно оглянувшись на Джона, она прижалась к стеклу и стала всматриваться в панораму. Джон хмыкнул.

– Неплохо устроили, – признал он. – И развлеченье, и света достаточно...

– Ого, – перебила Джил, – вон фабрика! А речка-то, речка! Маленькая! Сверкает!

Джон усмехнулся, взял портфель и сел на свободную койку. Замки щёлкнули, раскрывая набитое тряпичным месивом нутро: Найвел собирался впопыхах, бросал вещи как попало. Под скомканной рубашкой, завернутая в синий, толстой вязки свитер, обнаружилась заветная шкатулка из БХР. Джон вытащил её, повертел в руках. Инвентарный нумер пятьсот шестнадцать с виду казался не очень магическим. Обычная дорожная шкатулка, разве что плоская, мало чего внутрь поместится. На чёрной шероховатой поверхности виднелись контуры раскинувшей крылья птицы со свирепо разинутым зубастым клювом. Сверху полукругом был выведен девиз богини: "ОГОНЬ СИЛЬНЕЕ МРАКА". Джон положил раритет на стол, поддел крышку ногтями. Джил оторвалась от созерцания видов и уставилась на то, что было внутри пятьсот шестнадцатого. Какое-то время сыщики в молчании разглядывали кнопки с загадочными символами, кривые рычажки, тусклые кристаллы и матовую серебристую линзу на обратной стороне крышки. «Мир мечты, – думал Джон. – Мир без боли...»

– Н-да, – произнес он наконец. Джил тихонько вздохнула и села рядом на койку.

– И как их сюда пустили, – заметила она. – С такой штукой. Здесь же огонь нельзя. А вдруг она это... Огнеопасная.

– Думаю, Найвел и Ширли никому не показали шкатулку, – сказал Джон, не отрывая взгляда от линзы прибора. – Ещё бы они показывать стали. «Покой вам, добрые люди, мы тут сперли волшебную хреновину, но она ничего, не взрывается» – так, что ли?

– Ну, оно конечно, – Джил запустила пальцы в прическу, поскребла голову.

– А кстати... – Джон передал ей портфель. – Глянь, что у него ещё там есть.

Джил сунула руки внутрь портфеля, брезгливо покопалась.

– Барахло всякое, – сказала она. – Одёжа. Футляр для очков. Пенал. Ученый малый, сразу видать.

– Пушки нет? – на всякий случай уточнил Джон.

– Пушки нет... Ух ты, а это что?

Джон покосился на горсть чёрных блестящих цилиндриков.

– Ключи от Хранилища. Значит, он их на самом деле спер у дяди.

– Искорки какие-то, – с интересом сказала Джил, вертя цилиндрик в пальцах. – Придумают же.

– Они волшебные, – сказал Джон. – Фонят, небось.

Джил уронила ключи в портфель, закрыла его, легко потянувшись, забросила на багажную полку и отряхнула руки.

– Вообще странно всё это, – сказала она задумчиво. – Тебя вот заставили спички отдать. Давайте, мол, ваши спички. А если обманешь?

– В смысле? – Джон посмотрел на неё, подняв брови.

– Тебе говорят – отдай спички. Или что там у тебя. Что гореть может. Ты им – не, ничего такого нет. А сам схитрил и оставил себе спички. На слово верят, доверчивые.

Джон рассмеялся.

– Ну ты придумала... Что ж теперь – обыскивать всех? Или чемоданы заставлять раскрыть при входе? Здесь ведь не таможня.

– А вдруг кто пронесёт? Спички те же. Или примус.

– Да кому это надо? – поморщился Джон. – Ты подумай. Огонь на дирижабле развести – это ж самоубийство. Кто пойдет на такое – из-за ерунды, из-за спичек?

Джил пожала плечами.

– Ну... не знаю. Кто отчаянный. Может дождаться, пока взлетят. Потом идёт к капитану: вот, мол, у меня спички. Или примус. Или вообще бомба. И делайте, что скажу.

– Например? – спросил Джон утомленно.

– Например... – Джил задумалась на секунду, потом просияла. – А, вот. Например, летите, значит, в Дуббинг. Захватил я ваш дирижабль. И там, в Дуббинге, не сажайте, а только лестницу сбросьте. Пускай по той лестнице человечек поднимется. А у человечка чтоб – мешок с деньгами. Мне. И потом летите далеко-далеко. И чтоб никто не гнался. А то взорву всех. И потом...

– Джил, – прервал Джон, – ну что ты выдумываешь. Кому в голову придет устраивать такое сложное преступление, когда можно просто ограбить ювелирную лавку? И быстрей, и жизнью рисковать не придется. Ерунду городишь.

Джил угрюмо замолчала, глядя в окно. Дирижабль набрал высоту и теперь летел к морю. Далеко внизу медленно, почти незаметно глазу плыл сосновый лес, казавшийся отсюда ковром бирюзового мха.

– Хотя вообще, может, дело и стоящее, – признал Джон спустя минуту. – Хорошо, что пока до такого никто не додумался. А то боги знают, что начнется – полицию станут кругом ставить, багаж досматривать, всех на лётном поле обыскивать... Не думаю, что почтенной публике сильно понравится досмотр. Этак народ вовсе на дирижаблях летать перестанет. И поездами ездить. С поездом ведь такое тоже можно провернуть... Как считаешь?

– Не знаю, – ответила Джил.

Джон стиснул зубы.

– Слушай, я... – начал он, но тут зашевелился на своей койке Найвел.

– О-о, – простонал он. – Что случилось...

Над ним нависла Джил.

– Я тебя стукнула по башке, – отчетливо выговорила она.

– О-о, – провыл Мэллори-младший, в ужасе глядя на Джил.

Джон присел на край его койки.

– Покой тебе, господин Найвел, – сказал он. – Я – сыщик Островной Гильдии. Звать меня Джон Репейник. Это вот – гильдейский вентор Джилена Корден. Вентор – помощник мой, стало быть, по силовым вопросам. Нас послал на розыски твой дядюшка. Очень был взволнован исчезновением любимого племянника. И еще кое-чем взволнован, – Джон глянул на столик, где лежала шкатулка. – Что ж, рад встрече... наконец.

Найвел скосил на него глаза, как раненная лань.

– К... Куда мы? Куда летим?– прохрипел он.

Джон закинул ногу на ногу.

– Пока – в Кинки, – сказал он. – Я бы попросил нас высадить пораньше, но дирижабли такого класса могут приземляться только на причалах. Сядем в чистом поле – ветер налетит, побьемся. Сам должен знать, всё-таки образованный человек. Так что... Так что у нас часа три-четыре свободного времени. Посидим втроём, поболтаем. А уж в Кинки погрузимся на паром – и обратно. К дядюшке под крылышко.

Найвел слушал, наморщив лоб и часто сглатывая. Глаза его были полны слез, но Джон решил, что это – из-за пережитого русалочьего паралича.

– Мн-не нельзя к-к дядюшке, – выдавил Найвел. – Вы не понимаете...

– Чего там не понять, – кивнул Джон. – За то, что ты устроил на Тоунстед, тебя полагается судить. Может, и будут. Но это уж как дядя решит. В уставе Гильдии есть пункт о неразглашении обстоятельств дела. Поэтому я на тебя в полицию заявлять не обязан.

Он помолчал и добавил:

– Хотя, надо признать, было бы неплохо.

Найвел испустил долгий, прерывистый вздох.

– М-мне очень жаль, – прошептал он. – Мне так жаль...

– Охотно верю, – сказал Джон с отвращением. – А где Ширлейл? Где госпожа Койл?

Найвел обвел глазами каюту.

– Ширлейл... – сказал он, – Ширли...

Он зажмурился, из-под век к вискам потянулись блестящие ниточки слез. Задрожав всем телом, Найвел со стоном выдохнул и стал хрипло дышать открытым ртом, кривя дрожащую нижнюю губу.

– Извините, – забормотал он, – извините меня...

– Что стряслось-то? – подала голос Джил.

Найвел помотал головой и, опираясь на трясущиеся руки, сел. «Разжалобить, что ли, хочет?» – сердито подумал Джон. Весело же будет, если всё оставшееся полетное время придется терпеть сопливые басни. Интересно, Джил не слишком разозлится, если оставить её на часок одну с пленником, а самому пойти выпить чего-нибудь в салоне?.. Но тут Найвел с нажимом вытер глаза, шумно потянул носом и хрипло сказал:

– Я сейчас все расскажу. С са-самого начала.

– С начала – так с начала, – согласилась Джил, выразительно посмотрев на Джона. – Мы слушаем.

– Слушаем, слушаем, – проворчал Джон, садясь обратно на свою койку. – Весь внимание...

Найвел еще раз вздохнул и принялся за рассказ. Чем дольше он говорил, тем спокойнее делалось его лицо, потому что всё, что могло случиться, уже случилось, и ничего изменить было нельзя. Он говорил, а Джон, летя над землей, глядя в окно на крошечные города и деревья, слушал его, словно Найвел был обычным попутчиком, отводящим душу в дорожной беседе. Слушать пришлось долго.

***

С детства он жил в собственном уютном мирке, куда заказан был путь остальному человечеству. Были отец и мать, которые покупали журналы и книги, была аптека на первом этаже дома, было много времени, целая вечность – после уроков каждый день оставалось по десять часов на то, чтобы выращивать кристаллы, нагревать смеси и дистиллировать растворы. В девять лет он уже знал, что медь горит в парах серы и умел серебрить фигурные пластины. В десять – придумал новый способ для получения аммиачной нити, в одиннадцать – увлекся хроматографией. В двенадцать интерес к химии стал угасать: Найвел вдруг обнаружил, что всё это время рядом с ним обитало по-настоящему волшебное царство чисел. Математика была той же химией, только идеальной. Чтобы ей заниматься, не требовалось покупать реагенты и мыть пробирки, достаточно было карандаша и листа бумаги. В течение следующих пяти лет Найвел жил математикой: оставил далеко позади школьную программу, решал матрицы, считал ряды, зачитывался учебниками так же, как его сверстники – детективными романами. Но чем глубже он погружался в числа, тем яснее видел, что никакой магии в них нет. Доказательство самой хитрой теоремы основывалось на логике и обычных, давно знакомых выкладках. Решение уравнений было сродни фокусу, цирковому трюку, когда, затаив дыхание, следишь за метаморфозами, а потом кто-то говорит: это все ловкость рук, в волшебном ящике устроено двойное дно, а над сценой висит система зеркал... Найвел жаждал подлинной магии.

Магию в Энландрии свободно могли практиковать только ученые на государственной службе, поэтому, окончив школу, Найвел поступил в Дуббингский университет. Даже здесь его ждало разочарование: простых студентов к магическим приборам не допускали, волшебством занимались профессора и аспиранты. Оставалось корпеть над учебниками и ждать, когда ректорат обратит на него внимание. Найвел поступил в семнадцать, легко сдав вступительные экзамены. Примерно в эту пору начала болеть мать – подхватила чахотку – а вскоре захворал и отец. В доме стал часто бывать дядя Питтен: помогал деньгами, приводил врачей, подолгу сидел с больными, не страшась заразиться. Много раз он, безнадежно качая головой, рассказывал об утраченных довоенных технологиях, которые когда-то могли поставить на ноги чахоточного и продлить ему жизнь. Найвел знал, что это было правдой, но могучие аппараты в монастырях ржавели и распадались в труху, лишенные энергии, а монахи-целители давно отправились вслед за богиней... Мать скончалась, когда Найвел заканчивал пятый курс; ненадолго её пережил и отец. Стоя после похорон над их могилой – светило веселое солнце, летний день был безобразно, неуместно погожим – Найвел сказал дяде, что готов. Пусть молод, пусть недоучился. Готов.

Питтен Мэллори давно обещал взять его на работу и не смог отказать теперь, в такой момент. Поступив на службу в Научтех, Найвел принялся вкалывать за троих. Утром и днём он трудился над опытами, которые поручал Хитчмен, вечера проводил в архиве. На выходных уезжал за город, осматривал развалины башен. Он нашел подлинную цель. Пользоваться мелкими артефактами, работающими от фонового атмосферного излучения? Довольствоваться жалкими остатками былого могущества? Вздор! Люди обязаны наладить сеть зарядных башен по всей стране и возродить магическую энергетику. Вместе с двумя такими же энтузиастами он собрал генератор, слабенький, ненадежный, но действующий. Найвел верил: генератор можно было доработать, нарастить мощность – и запускать в производство, тиражировать сотнями, неся во все уголки Энландрии «свет божественный». Однако на одних генераторах далеко не уедешь: нужно передавать энергию на расстояние, обеспечивать потребителя легкой и доступной магией. Без зарядных башен генераторы бесполезны. Найвел во время своих вылазок открыл пару очень любопытных эффектов и был уже близок к тому, чтобы испытать генератор в связке с башней. В этот момент ему и повстречалась Ширли.

Первый раз в жизни Найвел с изумлением обнаружил, что может быть не одинок. Более того: что может быть при этом счастлив. Раньше окружающие люди – за исключением отца с матерью – представлялись ему единой толпой, отдельные представители которой оказывались докучливее прочих (как учителя в школе) или полезней (как дядя Питтен). После смерти родителей Найвел и думать не мог о том, что кто-то из этой толпы станет ему близок. Встретив Ширли, он испытал то же, что испытал бы потерпевший кораблекрушение, обнаружив на необитаемом острове товарища по несчастью. Она тоже недавно потеряла родителей, она тоже с головой уходила в науку – может, правда, ныряла не так глубоко, как Найвел. Самое главное – Ширли была с ним и ничего не требовала взамен. Она слушала всё, что бы он ни говорил, кивая, глядя широко распахнутыми глазами. Приносила бутерброды, если он, заработавшись, пропускал ленч. Ждала после службы, не попрекая опозданиями. Утешала, если срывался очередной опыт. Ездила с ним на вылазки к башням, топала по бездорожью, карабкалась по хрустальным развалинам. И вот, когда Найвел уже готов был сделать ей предложение, обо всём узнал Питтен. И поставил перед выбором: или женитьба на Ширли, или работа в Научтехе.

Найвел так и не успел продумать все последствия дядиного ультиматума. Расстроенный, сбитый с толку, он решил съездить за город, навестить одно из своих любимых мест: разрушенный мост через Элбнуад, горную быструю речку близ Шерфилда. В последний момент пригласил Ширли, решив всё ей рассказать – вдвоём любая тягота кажется легче. Долго ехали на поезде, потом шли по заброшенной дороге к мосту. В Шерфилде при Хальдер добывали какое-то важное сырье, после войны производство свернули, заводы пришли в запустение, а мост над рекой – огромный, вантовый – остался, хоть и был изрядно побит бомбежками. В ветреную погоду тяжелые струны вантов гудели на разные лады, образуя сложный, драматичный аккорд. Когда Ширли ступила на ржавые плиты моста и прислушалась, то пришла от звуков в восторг. Найвел решил подождать с печальными новостями и устроил небольшую лекцию. Описывал старый Шерфилд, довоенные времена, о которых читал в архиве. Увлекся, махал руками, показывал башню, что стояла неподалеку. Ветер между тем усилился – хлестал по лицу, раскачивал ванты. Ширли, прячась от ураганных порывов, отошла в сторону, наступила на ржавую балку. Та подломилась, и Ширли упала с моста в воду. С высоты тридцати ре.

Найвел хотел броситься следом, но удержался, сбежал вниз, поплыл, вытащил. Ширли была уже мертва: падая, ударилась о воду, потеряла сознание и захлебнулась. Найвел долго пытался вернуть невесту к жизни, делал искусственное дыхание, клал животом себе на колено, нажимал на спину. Все было бесполезно. Он еще пару часов просидел над телом, а затем понял, что надо делать, и поехал в Дуббинг. Дальше всё было так, как описал Питтен – взлом БХР, кража пятьсот шестнадцатого, бегство. Мэллори-старший ошибся только в одном: Найвел похитил ключи от Хранилища не за ленчем. Он вернулся в Дуббинг к закрытию Министерства. Прошёл через главный вход. Прокрался к дядиному кабинету. Дождался, пока тот выйдет в сортир – двигался Питтен медленно, времени хватило, чтобы войти в кабинет, увидеть объемистый пиджак на спинке кресла, обшарить и выхватить ключи из кармана. Потом Найвел прятался в чулане, дожидаясь закрытия. Когда все ушли, спустился в Хранилище: старичок Гудлав тоже ушел, вместе со всеми, и оставалось лишь отпереть дверь ключами Питтена. Взяв шкатулку, Найвел хотел бежать, но на ночь двери Министерства запирались, и пришлось бы объясняться с охраной у входа – кто таков, почему так поздно, не шпион ли... Решил сидеть до утра. Когда пробило семь, и клерки стали штурмовать проходную, Найвел смешался с толпой и выскользнул наружу. Ему надо еще было заглянуть домой – сжечь свои заметки по башням. Любой, кому заметки попались бы на глаза, в два счета понял бы, где искать Найвела.

– Разве ты раньше никогда не задерживался допоздна? – спросил Джон. – Не думал, что выйти из Министерства ночью – такая проблема.

Найвел дернул плечом.

– Задерживался, – проронил он. – Только на всю ночь.

Он сидел, привалившись боком к стене каюты, и почти не двигался, только убирал иногда со лба волосы – машинальным, докучливым жестом.

– Значит, ты хотел уйти в Сомниум, чтобы найти Ширли, – сказал Джон. – Там она была бы живой...

Найвел только посмотрел на него красными, ввалившимися глазами. Джил вдруг подалась вперед и крепко сжала ладонь юноши. Найвел вздрогнул. Джон откашлялся.

– Ну ладно, – сказал он деловым тоном, – вот ты украл шкатулку. Хотел создать мир мечты. Только она же не работает. Ты хотел зарядить её с помощью башен? А откуда вдруг в них взялась энергия?

Найвел улыбнулся одним уголком рта:

– Много уже знаете, как погляжу... Ну, насчет энергии все довольно просто.

– Расскажешь? – предложил Репейник. – Времени хватает.

– Отчего ж не рассказать... – Найвел снова откинул со лба волосы. – Дело вот в чем. Давно-давно, когда боги принялись ставить зарядные башни, эти башни работали автономно. Не были подсоединены к сети. Богам приходилось их заряжать, так сказать, вручную, при непосредственном контакте. Чтобы не летать к башням слишком часто, боги устанавливали на них мощные конденсаторы. Которые держали заряд хотя бы неделю. Позже, когда башен стало много, протянули сеть чаропроводных кабелей. Конденсаторы на башни ставить перестали. Их, такие башни, признали убыточными. Строить – дорого, обслуживать – опасно...

Он смешался. Джон кивнул:

– Видел обслуживание твое, видел. Ну, так что дальше?

Найвел поморщился.

– Старые башни стали постепенно сносить. Заменяли новыми. К началу войны их осталось в стране всего несколько десятков. Бомбежки уничтожили почти все. Уцелели три штуки.

– А, – сказала вдруг Джил. – И каждая до сих пор хранит заряд?

Найвел посмотрел на русалку почти с уважением:

– Да. Остаточный заряд на конденсаторах. Он слабеет с годами, конечно, утекает в атмосферу, но... Он есть. В промышленном масштабе – ерундовый, не хватит даже на неделю работы какой-нибудь заводской машины. Но все-таки очень большой. Ни одна современная батарея такой импульс не выдаст.

– Вот, значит, что ты открыл на своих вылазках, – сказал Джон. Найвел, кусая губы, покачал головой:

– Я ничего не открывал. Это – известный факт, он в открытом доступе, в архиве. Просто мало кому есть дело до башен. Когда-то, сразу после войны, собралась инициативная группа, трое или четверо ученых. Они исследовали вопрос, описали результаты. А потом тему закрыли. Потому что остаточного заряда все равно хватило бы на один-два мощных раритета, не больше. Таких, как шкатулка, – он показал глазами на стол. – Зарядить разок – и все. Да и вся процедура очень рискованная. Так что – закрыли и передали в архив. Потом забыли. А я нашел.

«В открытомдоступе, – подумал Джон. – "Доп. технол. рецирк. по ортогон. вект." и тому подобное. Ну да».

– Предположим, тебе все-таки удалось бы провернуть дело с зарядкой и запустить шкатулку, – сказал он. – Но ведь она не будет работать вечно. Что станет, когда в ней кончится заряд?

Найвел отвернулся.

– Не знаю, – сказал он еле слышно. – Я просто хотел еще раз увидеть...

И замолчал. Джил, обернувшись к Джону, попросила:

– Выйдем?

Джон с сомнением покачал головой, но поднялся на ноги. «В самом деле, – подумал он, – не сбежит же он из закрытой каюты». Найвел, опустив длинные руки, глядел в стену и, похоже, никуда сбегать не собирался. Да и некуда было: разве что влезть в отдушину над багажной полкой, но там и кошка бы застряла. Джил потянула Джона за рукав, и они выглянули в коридор. Пассажиры уже разошлись – кто в каюты, кто в салон – так что можно было спокойно поговорить без лишних ушей. Джил отступила к большому панорамному окну.

– Джонни, – сказала она, – слушай. Ты главный, тебе решать. Но парню-то худо совсем. Может, дадим ему это... попробовать?

– Сходить в Сомниум?

– Да. В Сомниум.

Джон засунул руки в карманы.

– То есть, вместо того чтобы везти его к дяде, отвезем в Кинки и позволим зарядить аппарат? А если та башня тоже взорвется?

– Ты ж говорил – она на пустоши. Какие-то дороги там. Старые. Людей кругом нет.

– Людей-то нет, – возразил Джон, – да только он сам может погибнуть. И что тогда Питтену скажем?

Джил опустила голову.

– Найвел – вор, – с нажимом сказал Джон. – Эгоистичный, безответственный сопляк, укравший ценную вещь. Мало того, он еще и убийцей сделался. При взрыве в Дуббинге погибли люди... – он вспомнил человека-дерево. – Холера, да там вообще такое творилось! И это его не остановило, заметь. Купил билет, поехал к следующей башне. Говоришь – дадим попробовать, повезём в Кинки. А если в Кинки ничего не получится? Тогда что – в Линс? В центр города?

Джил посмотрела на большой палец. Поднесла ко рту, скусила заусенец.

– Жалко его, – проронила она. – И девочку тоже.

– Девочку-то как раз не вернуть, – заметил Джон. – Найвел, может, и встретит её в Сомниуме живую. И будет ему счастье. Но настоящая Ширли, из этого мира, лежит сейчас мёртвая на берегу реки. Он её даже не похоронил, бросил крысам на съедение. Сбежал в Дуббинг, спёр раритет, подставил родного дядьку, устроил взрыв. Молодец, ничего не скажешь.

Джил сунула в рот другой палец.

– Ну да, – сказала она невнятно. – Всё так. Ладно, хрен с ним.

– Не грызи ногти, – велел Джон.

Джил опустила руку.

– Покурить бы, – сказала она.

– М-да, – протянул Джон. – Покуришь тут... Хотя у них, вроде, специальная комната была.

– Сходи, глянь. Я пока с ним посижу.

Джон кивнул и отправился в салон. Спросил у бармена порцию крепкого, поинтересовался насчет курительной и получил самые подробные инструкции. За бархатной занавеской в углу был устроен воздушный шлюз – стальной округлый люк с винтовым запором, после – крохотный тамбур и еще один люк. Прежде чем его открыть, полагалось дернуть за ручку, торчавшую из стены. Джон потянул ручку, тут же заложило уши: в курительной нагнетали давление, чтобы не пускать внутрь «горючий воздух». Стены и потолок в комнате были серые, асбестовые, но на устланном ковром полу стояли вокруг крохотного столика красные бархатные кресла. На столике красовались массивные зажигалки в форме маленьких пузатых дирижаблей. Тут же был знакомый стюард, тот самый, который встречал пассажиров – видимо, здесь он следил за пожарной безопасностью. Стюард при виде Джона споткнулся о ковер, уронил пепельницу, кинулся поднимать, затоптал рассыпавшиеся окурки, испачкал форменные брюки и, выпрямившись, покосился обиженно. Репейник дружелюбно ему кивнул и занял место за столиком. Прикурив, он откинулся в кресле, хлебнул из стакана и стал думать.

Значит, Найвел у нас из хорошей семьи. Привык, значит, получать все по первому требованию. Реактивы тебе? Пожалуйста. Гувернеров для занятий химией? Сколько угодно. Хочешь магией заниматься? Без проблем, у дядюшки государственная служба. Девчонка понравилась? А вот тут – извини, дядя против. Конечно, взыграло у парнишки, устроил бедному Питтену скандал. И ведь добился бы своего, но тут, можно сказать, вмешалась судьба – девчонка возьми да и погибни. Парнишка, однако, не сдался. Даже от судьбы отказа не принял: слямзил волшебное устройство и пустился во все тяжкие. Что, люди пострадали? Ах, мне так жаль, господа, так жаль. Но, поймите («Вы не понимаете») – это же моя хотелка, мое желание! Любые жертвы оправданы, если мне охота увидеть невесту живой.

А вот я, подумал Джон. Как бы на его месте себя вел? Если бы что-нибудь такое стряслось, что хоть в петлю лезь? Предположим, у меня в руках эта самая шкатулка; и есть возможность её зарядить; и в жизни наступает полный швах, и появляется шанс убежать в другой, лучший мир. Там, где не было войны, не было магических проклятых мутаций, где будет возможность спокойно жить, может, даже работать сыщиком (если поразмыслить, мне нравится работать сыщиком), где не придется вздрагивать от боли каждый раз, когда прикасаешься к живому человеку. Где Джил – нормальная девушка, а не желтоглазое чудовище с постоянно растущими клыками. Где я не ломал ребра, не терял револьвер, не ищу тысячу форинов к концу недели.

В общем, давай признаемся, Джон Репейник: ты заслуживаешь того, чтобы уйти в Сомниум. Тридцать лет мигреней, тридцать лет страха быть раскрытым и пойманным, тридцать лет одиночества... Ну, с одиночеством в последнее время полегче, конечно... Да, кстати, русалка твоя тоже нормальную жизнь заслужила. Ей-то в сто раз хуже пришлось. Короче, Джон Репейник, смотри, какая штука: пареньку сейчас можно сказать – дескать, так и быть, пустим тебя к башне зарядить раритет. Он, натурально, зарядит, а потом у него шкатулку можно отобрать и воспользоваться. И всё. Прощай, двойная жизнь ублюдка, да здравствует идеальный Сомниум. Чтобы это случилось, нам с тобой, Джон Репейник, нужно всего-то стать дерьмом. На пару часов стать, не навсегда. Соврать юному Найвелу, украсть у него пятьсот шестнадцатый, оставить сопляка мучиться до конца жизни. Ну как? Готов стать дерьмом ради счастья? Счастливым дерьмом?

– Хальдер душу мать, – проворчал Джон, щурясь от дыма. Без всякого удовольствия докурив, он вернулся в каюту. Джил смотрела в окно, Найвел лежал с закрытыми глазами. Шкатулка покоилась на столе – плоская, изящная, с тисненой зубастой птицей.

– Ну как там? – спросила Джил.

– Необычно, – сказал Джон. – Будто в батискафе сидишь.

– В чем сидишь? – не поняла Джил.

– Не важно, – буркнул Джон, уселся за стол и тоже принялся смотреть в окно. Внизу было море, дирижабль летел над проливом. Воду рябил бриз, крошечные волны блестели под солнцем, как рыбья чешуя.

– Где мы? – безучастно спросил Найвел.

– А хрен его знает, – ответил Джон. – Где-то летим.

– Подлетаем к Айрену, – вдруг сообщила Джил. – Скоро берег увидим. Уиклоу там будет. Красивый город. Потом еще полчаса над пустошью лететь. Мейнстерская пустошь называется. Аккурат над башнями пройдем. И еще минут через сорок – Кинки.

Джон ошарашенно посмотрел на неё. Джил ответила невозмутимым взглядом. Потом ухмыльнулась.

– Ну чё? – спросила она. – Не такая уж я темная, а?

– Молодец, – кивнул Джон. – Где карту прячешь?

Джил разочарованно вздохнула и вытащила из-за пазухи цветастый, вчетверо сложенный лист.

– На, – сказала она, бросая карту на стол. – Так и знала, что выкупишь.

Джон развернул, всмотрелся.

– И правда, – заметил он. – Сейчас подлетим к острову. А, вот наш маршрут, пунктиром. Да, точно, прямо над башнями лететь будем... Откуда карта-то?

– Он дал, – кивнула Джил в сторону Найвела. – Пока ты курил. Я спросила – чего там внизу, мол. Он сказал – в портфеле карта есть.

Найвел все так же отрешенно смотрел в окно.

– Ну-ну, – казал Джон. – Так-то ты портфель обыскала. Ладно... Хорошо, что к знаниям стремишься. Курить пойдешь?

Джил обхватила себя руками.

– Не. Там, наверное, народу много. Не люблю.

– Да нет там никого.

– Потом схожу.

– Ну, как знаешь, – сказал Джон и углубился в изучение карты. Айрен был большим островом с причудливо изрезанными берегами и целым выводком мелких островков-спутников. Со скуки Джон принялся читать названия. Тут был и «Медвежий о.», и «Чистый о.», и «о. Двух Дюжин», и даже «о. Сахарная Голова». Айренцы слыли народом гордым и задиристым, вся их история была, по сути, историей мелких войн и набегов. Может быть, именно поэтому они не называли географические объекты в честь важных персон: какой-нибудь Утес Салли-Покорителя после очередного сражения мог отойти соседнему клану, и пришлось бы срочно переименовывать его в Скалу Уилла-Освободителя, а через неделю-другую он имел все шансы превратиться в Гору О'Брайана-Завоевателя. В такой кутерьме не избежать путаницы, а при дележе земель путаница – дело недопустимое. Гораздо легче назвать спорный утес, скажем, Медвежьим или там Бобровым – раз и навсегда. Может, примерно так они и рассуждали, думал Джон, читая на карте: «г. Новый Замок», «г. Пробка», «р. Дерг», «м. Крюки». А у нас – что ни деревенька, то Мандерли-Холл. Раньше, правда, хватало еще всяких Уездов Божественного Великолепия, но после войны таких не осталось, названия везде новые... Гларридж вот, к примеру – новое название. А кстати, подумал Джон.

– Слушай, Найвел, – позвал он, – а как так вышло, что мы встретились в Гларридже?

– Я из Дуббинга сначала поехал в Линс, – сказал Найвел.

– И?

– Там к башне не пускают. Констебли стоят почему-то. Оттуда уже сел на поезд в Гларридж. Время потерял.

«Ай да я», – подумал Джон. Найвел продолжал:

– Я бы еще раньше управился, только мне на Тоунстед не повезло. В узловой камере все провода под корень обрезали. Полдня бился, пока клеммы закоротил. Руками гайки откручивал.

– Да уж, – сказал Джон сухо. – На Тоунстед тебе очень даже не повезло.

Они замолчали. Джон снова принялся глядеть в окно. Облака плыли над дирижаблем, как летающие снежные крепости. Чуть ниже, вдали была видна слабая линия, где синее-синее небо встречалось с таким же морем. «Какое же человек, в сущности, мелкое существо, – думал Джон, – и какое гадкое».

– Берег, – вдруг сказала Джил. – Там домики махонькие.

Джон посмотрел туда, куда она показывала, и обнаружил, что внизу, под самой гондолой, уже показалась суша.

– А вон-вон пустошь, – сказала русалка.

«И башни», – подумал Джон, заметив вереницу тонких шпилей, похожих на торчащие из земли жемчужные булавки. Когда-то здесь проходила дорога, соединявшая Кинки – столицу Айрена – с Лоуфордом, большим морским портом на северо-востоке острова. В самом начале войны ковровая бомбардировка уничтожила Лоуфорд, оставив вместо города стеклянное поле шириной в десять лидов. Дорогу забросили, и теперь определить, где она проходила, можно было только по цепочке отключенных башен.

– Ладно, – решилась Джил. – Пойду и впрямь покурю. Авось не заругают.

– Не заругают, – отозвался Джон. – Здесь одни богачи летят, у них нравы свободные.

Джил стрельнула у него самокрутку и вышла. Стало совсем тихо. Найвел сидел с закрытыми глазами и, казалось, не дышал. Репейник долго приглядывался, силясь определить, вздымается ли грудь юноши, но ничего не заметил. Лицо у Найвела покрылось какой-то особенной, сероватой бледностью. А не отдаст ли прямо сейчас наш друг концы, с беспокойством подумал Джон. Кто его знает, какие последствия у этой парализующей магии.

– Эй, – сказал он.

Найвел открыл глаза и слабо произнес:

– Да?

«Тьфу ты», – сердито подумал Джон. Не зная, о чем спросить, он произнес:

– Отсюда видно башню твою?

Найвел отлепился от стены и посмотрел в окно.

– Видно, – сказал он после долгой паузы. – Вот она. Третья слева.

Джон всмотрелся в длинный ряд хрустальных шпилей. Третья слева башня была уже относительно близко и отличалась от прочих большой, прямо-таки громоздкой луковицей купола.

– Ага, – сказал Джон и, опять ничего не придумав, добавил: – Красивая.

Найвел поёжился.

– Холодно, – сказал он тонким голосом. – Свитер у меня в портфеле лежит. Можно достать?

В каюте действительно было прохладно, хотя «Гордость Энландрии» шла невысоко.

– Валяй, – разрешил Джон. Найвел медленно, пошатываясь, встал, закинул худые руки на полку и принялся рыться в портфеле.

– А знаете, как я взломал узловую камеру на Тоунстед? – спросил он.

– Не знаю, – рассеянно сказал Джон. – Да чего там взламывать, наверняка же простой навесной замок...

Он осекся, сообразив, что молодой ученый вряд ли был экспертом по замочной части.

– Ну что вы, какой из меня взломщик, – словно прочтя его мысли, произнёс Найвел. – Я прожег дверь термитной шашкой. Вот такой.

Он повернулся. В руках у него была блестящая короткая трубка. Джон подобрался, собираясь вскочить. «Выбить, – мелькнуло в голове, – нет, нельзя... упадет...»

– Не двигайтесь, – быстро сказал Найвел. – У неё легкая кнопка. Химический запал. Нажму – вспыхнет. Уроню – вспыхнет. Термит не потушить. Будет гореть, пока все переборки не прожжёт...

Джон стиснул челюсти. В голове мелькнуло воспоминание: подножие башни, странный, неуместный запах раскаленного металла. «Свитер ему, – подумал он. – Холодно ему...»

– Не утруждайся, – сказал он со злостью. – Я знаю, что такое термит. Интересно, откуда у тебя эта дрянь.

Найвел улыбнулся дрожащими губами. Палец на кнопке ходил ходуном.

– Купил в скобяной лавке, – сообщил он. – Утром. Отличная вещь. Прямо над нами – баллоны с водородом. Запалю – искры до потолка. Грохнет. Лично мне терять нечего. Ширли умерла... Одна надежда на шкатулку.

– Чего ты хочешь? – спросил Джон. – На что ты вообще надеешься? С дирижабля нельзя спрыгнуть.

– Спрыгнуть? – Найвел истерично хохотнул. – Сидите на месте. Никуда не выходите. Увижу – спалю.

***

Он сгрёб со стола шкатулку, прижал к груди и, пятясь, вышел из каюты. Джон тут же вскочил, бросился к двери, приник ухом. По коридору – туп-туп-туп – удаляющиеся шаги. «М-мать», – процедил Джон сквозь зубы. Как быть? Бежать к капитану, сказать, что на борту спятивший малый со смертельно опасным устройством? А дальше что? Ловить Найвела всей командой? Глупо, в случае опасности он грохнет шашку об пол – и можно забыть о планах на вечер. Да и вообще, имея под рукой такую штуку, он сможет требовать чего угодно... Стоп! Так вот что он задумал! «Потом идет к капитану. Вот, мол, у меня спички. Или примус. Или вообще бомба. И делайте, что скажу». Умница Джил, а я-то тебя на смех поднял. Джон прикинул, сколько времени прошло с ухода Найвела. Минута? Две? А сколько надо выждать, чтобы пуститься в погоню? Выйдешь слишком рано – есть риск, что засранец еще не ушел достаточно далеко. Обернется, увидит. Опоздаешь – упустишь момент, когда хоть что-то можно изменить... По коридору вновь затопали шаги – близко, совсем близко. Джон отпрянул от двери, в каюту вошла Джил.

– Ну там и надымили, – с порога выпалила она. Глянула на Джона, зыркнула по сторонам. – Где? – уже другим голосом.

– Сбежал, – угрюмо сказал Джон. – У него шашка термитная. Это такая штука, чтоб металл прожигать. Искры во все стороны, водой не зальешь. Грозился всё взорвать.

Джил облизнула губы.

– Блестящая такая?

– Да.

– Я ж... Я её видела. Когда в портфеле шарилась. Думала – пенал...

Джон посмотрел на неё, сморщив лоб.

– И чего теперь? – спросила Джил.

– Думаю, пойдет в рубку. Потребует снизиться... – Джон взъерошил волосы. – Так. Если ты его в коридоре не встретила, значит, он уже далеко. Будем искать. Идём медленно, держимся незаметно. Ловим со спины, хватаем за руки... А, сволочь, он всё равно успеет кнопку нажать... Ладно, пойдем. Будем действовать по обстоятельствам. Чтоб меня боги трахнули.

Они вышли в коридор.

– Куда? – спросила Джил почему-то шепотом. Мимо прошли двое: крупный усатый господин вел под руку миниатюрную брюнетку в красном платье и красных сапожках. Девушка посмотрела на Джона и скорчила недовольную гримасу. Зизи, совершенно некстати вспомнил Джон, её зовут Зизи.

– Туда, где мы его поймали, – скомандовал он. – Наверняка из приборного отсека можно в рубку пройти.

Они побежали трусцой, стараясь двигаться как можно тише. У Джона снова разболелся бок. Проникнув в каюту с лестницей, спустились на нижнюю палубу. У входа стоял, вцепившись в какую-то рукоятку, механик. Вид у него был нездоровый.

– Он здесь проходил? – каркнул Джон. Механик, не отпуская рукоятки, закивал.

– Как в рубку попасть? – спросила Джил. Механик ничего не ответил, только вытаращил глаза. Джон, теряя остатки терпения, подступил к нему.

– Слушай, приятель, давай соображай быстрее, – начал он, но тут сверху прохрипел искаженный трубами голос:

– Машине – стоп! Машине – стоп! Сброс давления, пар долой! Машине – стоп!!

Механик ожил, повернулся к приборам. Руки запорхали: переложил один рычаг, другой; мучительно скалясь, открутил вентиль. Над головой с клекотом зашипело, за переборкой раздался скрежет. Со всех сторон послышался треск, гондола содрогнулась. Механик взглянул на приборы и бросился наутёк.

– Где рубка? – крикнул ему в спину Джон. – Рубка где, дурак?!

Тот на бегу махнул рукой в сторону:

– Первый трап! – и скрылся за поворотом. Джон заметался.

– Сюда! – позвала Джил. Она стояла у неприметной, узкой лесенки. Рядом на стене чернели трафаретные буквы: ТРАП 1. Джон ринулся вверх по крутым ступеням, рывками подтягиваясь на поручнях. Вынырнул в какое-то светлое, залитое солнцем пространство. Заморгал, прикрываясь ладонью. Снизу толкнулась Джил, и тут же:

– Стоять! Стоять! – наперебой, сбивчивый хор голосов. Джон замер. Рубка, сплошь застеклённая, была похожа на гигантский аквариум. Пилоты, словно чёрные статуи, прикипели к огромным, с тележное колесо, штурвалам. Женщина-штурман, бледная, полноватая, жалась к стенке, теребя воротничок. Посреди рубки застыл капитан в сбившейся на затылок фуражке, а напротив него стоял Найвел Мэллори с блестящей трубкой в руках.

– Бомба, у него бомба! Бомба! – заорал Джону капитан. Найвел болезненно скривился и сказал:

– Я же просил вас сидеть в каюте... Открывайте люк, – это уже капитану. Тот вытаращил глаза:

– Скорость еще большая, господин. Опасно.

– Открывайте! – взвизгнул Найвел, поднимая руку с термитной шашкой. Капитан сделал знак штурманше. Та, спотыкаясь, просеменила вперед, в самый нос кабины, неуклюже грохнулась на колени и стала дергать утопленную в полу медную ручку. Золотистые кудряшки на затылке мелко тряслись.

– Амос, помоги! – крикнул капитан. Один из пилотов бросил штурвал, подскочил к женщине. Вдвоем они принялись трясти и раскачивать ручку. Вдруг раздался звон, люк распахнулся наружу, и в кабину хлынул ветер. «Прыгать, что ли, будет?» – оторопев, подумал Джон. Штурманша на четвереньках резво отползла в угол и там съёжилась. Пилот, придерживая на голове фуражку, отступил к штурвалу. По рубке гулял лютый сквозняк, вихрем порхали листы бумаги, волосы Найвела развевались, как живые. Джон почувствовал, как закладывает уши, захотелось сглотнуть.

– Лестницу бросайте! – крикнул Найвел сквозь шум ветра. Джон увидел, что возле люка лежит свернутая в бухту верёвочная лестница со светлыми деревянными перекладинами. Капитан замотал головой:

– Она ж длиной всего пятьдесять ре! Мы сейчас на трехстах, ничего...

– Так снижайтесь! Выпускайте газ!

– Потом будет очень сложно набрать высоту, большой риск...

– Выпускайте газ! – рявкнул Найвел, тряся над головой своей имровизированной бомбой. Капитан тоскливо огляделся: пилоты вцепились в штурвальные рукояти, кудрявая штурманша всхлипывала в углу. Махнув рукой, он подбежал к слуховой трубе и закричал:

– Носовой и кормовой баллонеты – выпуск! Идём вниз! Носовой и кормовой – выпуск! Балласт – в нос, балласт – в нос!

Отвернувшись от трубы, бросил пилоту:

– Тангаж держи, чтоб не больше десяти. А то костей не соберем...

Что-то гулко заскрипело, и Джон крепче схватился за поручни: гондола кренилась вперед. Внизу, под ногами, вполголоса ругалась Джил, которой ничего не было видно. Найвел, хватаясь свободной рукой за стену, подобрался к люку и выглянул. Ветер бил ему прямо в лицо, он щурился, но не отводил взгляда. Кивнув, встал. Повернулся к Джону:

– Выходите!

Джон вылез наружу, оперся на поручень: крен чувствовался все сильней. Следом показалась голова Джил.

– Ей нельзя! – торопливо крикнул Найвел. Джил зашипела, но осталась на месте.

– Давайте пистолет! – потребовал Мэллори-младший. Джон ухмыльнулся:

– Нет у меня пистолета, дружок.

– Что значит нет?! – проорал Найвел. – Вы же сыщик!

– Я его потерял, – заявил Джон. – Честно. Вот, смотри, – он снова, как тогда перед стюардом, развел в стороны полы куртки. Найвел, страдальчески оскалясь, посмотрел.

– У неё, значит, есть! – показал на Джил. Джон засмеялся и покрутил головой:

– Я ж говорил, она – вентор. Подмастерье, считай. Ей пушку рано, не заслужила еще.

– А-а, грёбаный... – Найвел ткнул пальцем в капитана. – Вы! У вас сейф должен быть. С оружием. Не поверю, что нет. Живо!

Капитан сморщил лицо, будто собрался плакать.

– Ну! – крикнул Найвел. Капитан, оскальзываясь на покатом полу, прошел в угол, где сидела штурманша. Отстранил её от простого деревянного, крашенного в красный цвет шкафа. Отпер ключом, достал винтовку.

– Сюда! – приказал Найвел. – Аккуратно!

Капитан, отставив руку, словно держал змею, протянул ему оружие. Найвел взял, перехватил за цевьё. «Даже не проверил, заряжена ли, – отметил про себя Джон. – Щенок».

– Сто ре до земли! – напряженно закричал тот пилот, которого звали Амосом.

– Руль на подъем! – рявкнул капитан. Склонился над трубой: – Балласт в корму, балласт в корму! Взлетаем!

– Как это взлетаем?! – Найвел распахнул побелевшие глаза. – Вниз!

Капитан умоляюще сложил руки на груди:

– Добрый человек! Не губите! Если сейчас же вверх не пойдем – грохнемся к богам собачьим! Вы лучше берите лестницу и спускайтесь. Корабль еще минуту вниз идти будет, он же здоровый, у него же инерция... Прошу вас, заклинаю: спускайтесь, ниже никак нельзя...

У него кончился воздух, последние слова вышли хрипом. Найвел застонал, взмахнул ружьем и, подбежав к люку, пинком сбросил лестницу.

– Все стоят, никто не шевелится! – скомандовал он, ставя ногу на тонкую, неверную ступеньку. – Увижу, что кто-то лезет вниз – стреляю в оболочку! Увижу, что режете веревку – тоже стреляю!

«Стреляет он, – подумал Джон. – С лестницы. Вверх. Из ружья. Одной рукой – другой-то держаться надо... Хотя дирижабль большой, может, и попадет».

Найвел обвел взглядом рубку. Переступил, скрылся в люке по пояс; по грудь; исчез полностью. Капитан опустился на пол и снял фуражку. Седые волосы его торчали вихром.

– Боги мои, – сказал он. – Боги мои, боги...

Джон подобрался к люку и, стараясь особо не высовываться, одним глазом выглянул. Увидел лохматую макушку Найвела. Лестницу мотало, винтовка цеплялась стволом за ступени, но юноша не бросал оружия, а только лез все ниже и ниже. Ветер ревел Джону в лицо, вышибал слезу. Репейник спрятался за люк, чтобы Найвел не заметил – неровен час, поднимет голову. Пальнет ведь. Нервы-то на пределе.

– Пятьдесят ре! – крикнул Амос. – Земля! Кэп...

– Машину! – зарыдала из своего угла штурманша. – Машину пускайте! Пропадём!

– Держи тангаж! – вскочил капитан. – Он машину сразу услышит! Услышит – стрелять начнет, дробь в шпангоут засадит – искра, и всё! Держи-и!!

Джон еще раз выглянул. Земля неслась совсем близко, Найвел успел спуститься и казался чёрной мухой, повисшей на лестнице, как на липучке. Тень его бежала по зелёной пустоши, весело подпрыгивая на кочках. «Разобьётся, – отрешенно подумал Джон, следя за медленной, неуклюжей мухой. – Слезть-то он слез, но спрыгнуть на такой скорости...» Найвел вдруг бросил ружье, сжался в комок и уже через миг полетел кубарем по траве, исчезая из вида. Джон за одну долгую секунду вспомнил толстого Питтена – одышливого, с молящими глазами – вспомнил Индюка Донахью с его яматской ширмой, вспомнил падающую хрустальную башню и осознал, что дело он провалил. Потому что Найвел Мэллори, незадачливый вор и безответственный сопляк, был сейчас на земле, а он, Джон Репейник, удалялся от него со скоростью полсотни лидов в час.

– Спрыгнул! Спрыгнул! – заорал капитан и схватился за трубу: – Машине полный ход! Полный ход! Балласт в корму! Качайте, ребята, выносите!

– Холера, – прорычал Джон. Он спустил ноги в люк, нашарил перекладину и, перебирая руками, как обезьяна, полез вниз. Ледяной ветер облепил его со всех сторон, задрал куртку, захлопал рубашкой, как парусом. Вверху, в далёком конце гондолы – бух-бух-бух! – проснулась машина. Джон, не глядя, спускался. Лестница раскачивалась, завивалась винтом, словно он и впрямь лез по гигантской мушиной липучке. Кинул взгляд наверх: свинцовая туча дирижабля, на фоне её – ступни Джил. Посмотрел вниз. Земля – быстрая, пёстрая от скорости – летела уже прямо под ногами. «Сейчас, – подумал Джон, – Сейчас...» До земли оставалось всего каких-то пол-ре, но разрыв на глазах увеличивался: «Гордость Энландрии» набирала высоту. Лестницу болтало, шершавые, занозистые перекладины рвались из рук. Он вдруг вспомнил.

– Джи-ил!

– А?!

– Прыгнешь – беги! Не падай, беги-и!!

– Поняла-а!!

«Против хода, – пронеслось в голове. – Против хода прыгать... Или наоборот?» Времени не оставалось, он разжал пальцы. Удар! Земля бьёт под ноги. Бежать, бежать, бежать! Колени – как резина. Не выдержал, упал. Кувырок, удар, больно – рёбра, голова. Земля вертится, вертится... Всё. Живой.

Он тут же подобрался и вскочил: кровь кипела. Небо и зелёная пустошь еще вертелись перед глазами дурной каруселью, но он увидел, как Джил слетает с лестницы и, приземлившись, красиво, неимоверно быстро бежит. Замедлилась, встала. Упёрлась в колени, подняла голову: ищет.

– Эй! – заорал Джон и замахал руками. – Эге-гей!

Она сорвалась с места и побежала навстречу, едва ли не быстрей, чем когда прыгала. Джон тоже пошел к ней – на отбитых, оглушенных ногах. Джил влетела в объятья, чуть не опрокинула. Посмотрела в лицо, засмеялась.

– Как мы, а? Джонни, как мы?

– Мы да, – сказал он, улыбаясь, кажется, самой дурацкой улыбкой. – Мы ого-го!

Она обхватила его за шею и крепко поцеловала. Потом отпрянула:

– А этот где?

Джон заозирался. Первое, что он увидел, была «Гордость Энландрии». Дирижабль, чуть подняв нос, уходил в небо, и с земли его движение казалось медленным, степенным. Качалась едва видная лестница, паутинками свисали с боков причальные тросы-гайдропы. Джон повернулся туда, откуда летели, отыскивая взглядом изломанный труп, свёрток кровавых тряпок в траве. И очень удивился, потому что увидел вдалеке тёмную фигурку, неровно, но быстро шагавшую к хрустальному шпилю – высоченному, хрупкому, абсолютно неуместному посреди дикой пустоши.

– Стой! – что есть мочи завопил Джон. Они побежали. Фигурка оглянулась (или только так померещилось – до Найвела было около двух лидов) и припустила быстрей. Джон очень скоро выдохся, но продолжал из последних сил переставлять гудящие ноги, прижимая ладонь к боку. Запал прошел, всё болело – и пятки, которыми он встретил землю, и растревоженные рёбра, и зашибленная при падении голова. Джил вырвалась вперед, но потом стала беспокойно оборачиваться, вернулась. Подбежала к хромающему Джону, с тревогой заглянула в лицо.

– Ты чего? Ты не раненный?

– Не боись, – просипел Джон, – не помру... Догоняй скорей! Наручники с собой?

– Ага...

– Вот и закуй его, падлу, в наручники. Сразу не догадались... – Джон закашлялся и остановился, дыша ртом. – Мальчик... Бедненький... На койке лежал... Кх-ха, сука-вошь...

Джил кивнула, чувствительно сжала на прощание его плечо и побежала. Но Джон видел: чёрная фигурка была уже у подножия башни. Яркий белый огонёк сверкал возле самой земли, валил густой химический дым. Найвел всё-таки не бросил свою термитную шашку, донес до цели и теперь прожигал едким огнём дверь узловой камеры. Джил неслась очень быстро. Ей оставалось сделать пару сотен ре, когда огонек погас, и Мэллори-младший скрылся внутри. Джил рванулась вперёд, на глазах сокращая расстояние до шпиля.

– Нет, нет, – произнёс Джон. Он зашагал, потом побежал и принялся кричать: – Не-ет! Стой, назад, Джил, стой же ты богов ради! Сто-ой!!!

Он кричал, и махал руками, и бежал, пытаясь её нагнать, и у самой башни Джил, наконец, оглянулась. Повернула, хмурясь, назад – небыстрой трусцой, не понимая, досадуя на Джона – а он всё бежал, хрипя сорванным голосом и показывая на хрустальный купол. Они встретились. Джил открыла рот, намереваясь спросить, а может, даже выругаться, или ещё что, но не успела, потому что началось полное дерьмо.

Сперва послышался гул, низкий, будто из самого сердца земли. Он рос и ширился, заполняя собой воздух, окутывая со всех сторон плотным звуковым одеялом. Джон крикнул – и не услышал себя. Джил прижалась к нему, закрыв уши руками. Налившись силой, гул вдруг стал делаться выше, пошел по нарастающей, как бесконечная сирена. Заломило череп, стиснуло грудь: звук пробирал до костей. Джон обхватил Джил, тяжело, со всхлипами дыша, чувствуя, что ещё немного – и гул разорвет их в клочья, раздробит кости, выпарит кровь... Но тут все стихло, а ещё через секунду башня взорвалась. На месте купола распухло облако, из которого полезли во все стороны извилистые щупальца темноты. Они были похожи на чёрных лохматых змей толщиной с вековое дерево и длиной в полнеба. Одна из таких змей вонзилась в землю, из того места забил жирный фонтан цвета венозной крови.

Джон потянул Джил за руку, и они пустились наутёк, а за их спинами что-то ревело, обрушивалось, стреляло. Джон мчался по трясущейся, словно желе, пустоши, каждую секунду ожидая смерти. Джил, спотыкаясь, бежала рядом. Глаза её были крепко зажмурены. Затем началось что-то совсем невообразимое. Над головой протянулся, закрывая солнце, чёрный луч, задрожал и вынул из-за горизонта – иначе не скажешь – нечто огромное, продолговатое, серое. Джон встал, как вкопанный, думая, что пришла новая напасть, от которой нет спасения. Потом он сообразил. «Гордость Энландрии» плыла по воздуху, повинуясь лучу тьмы – летела кормой вперёд, исходя машинным паром, молотя воздух бесполезными винтами. Джон бросился в сторону, волоча за собой Джил, а чёрная змея подтащила дирижабль к башне, и он расцвёл огненным цветком.

Они решились подняться с земли спустя несколько минут, когда стихли последние взрывы. Кругом, насколько хватало глаз, валялись дымящиеся искорёженные куски, в которых ничего было нельзя признать. Башня исчезла; на её месте громоздился пылающий курган. В огне корчились алые от жара рёбра шпангоутов, развевались горящие лоскуты оболочки. Пламя выгибалось огромной стеной, гудело, дышало пеклом. Джон силился подойти ближе, заслонял глаза, оборачивал лицо курткой, но сыпали искры, и он, задыхаясь, отступал. Потом Джил увела его прочь, они стали ходить кругами, искать живых. Нашли бронзовую арфу – потроха салонного рояля – погнутую, с завитыми обрывками струн. Нашли капитанскую фуражку, от которой осталась закопченная тулья с козырьком, а верх сгорел. Нашли женскую ногу в обрывках красного сапога (Зизи, вспомнил Джон), нашли иссечённый голый мужской торс, чью-то кисть руки, чей-то скальп с волосами. Живых не было. Впрочем, когда они спустились в небольшой распадок, где журчал полевой ручей, то наткнулись на одного выжившего.

Найвел лежал вниз лицом, подвернув под себя руки. Рубашка на спине задралась, открыв белую, в мелких родинках спину. Брюки ниже колен стали клочьями, и ступни подогнулись под тошнотворными углами. Джил перевернула лежащего, вздохнула: вся скула Найвела была сплошной синяк, отёчный и багровый. Джон оттянул юноше веко – одно, другое. Правый зрачок был крошечным, а левый – огромным, черным, и глаз вокруг налился кровью. Руки Найвела, до этого сложенные на груди, поползли вниз, из-за пазухи выпала на траву злосчастная шкатулка. «Вот почему он валялся ничком, – подумал Джон. – Защищал телом...» Он подхватил раритет, открыл крышку, ожидая увидеть раздробленное месиво стекла и латуни. Внутри, однако, все было целехоньким. Больше того – кристаллы теперь лучились фиалковым светом, а в глубине линзы мерцал знакомый уже символ, зубастая птица с раскинутыми крыльями. Инвентарный нумер пятьсот шестнадцать был заряжен и готов к работе.

– Во дела, – выдохнула Джил, нагибаясь над шкатулкой. – Получилось у него, стало быть.

Джон мрачно кивнул. Закрыв крышку аппарата, поднялся на ноги.

– Что теперь делать-то будем? – спросил он. – Засранцу нужен врач, и поскорей.

– Понесём? – Джил потянулась.

Джон хмыкнул.

– По карте до Кинки сорок лидов. Не уверен, что он дотянет. Не говоря уже о нас.

– Может, деревня какая поблизости?

– Хрен знает. Где, в какой стороне? По-моему, тут вокруг одна пустошь.

Они замолчали. В стороне ревело пламя, иногда что-то с лязгом падало в огонь. Найвел вдруг начал хрипеть. Джил присела и взяла его за руку. Прислушалась, склонив голову.

– Кончается, – сказала она через минуту. – Может, пару часов протянет. И всё.

– Откуда ты... – Джон вспомнил, что довелось повидать Джил за прежнюю, русалочью жизнь, и сжал губы.

– Тут не просто врач нужен, – сказал он. – В госпиталь надо. Да чтоб хороший госпиталь был. Как Флотская больница в Дуббинге.

Найвел хрипел, втягивая грудью воздух, порой замолкая, но только затем, чтобы испустить очередной хрип, еще более тяжкий и долгий.

– Давай запустим прибор, – сказала Джил негромко.

– Чего?

– У него там... в Сомниуме... может, он там здоров снова будет. Идти сможет.

– Ну да, – с раздражением сказал Джон. – Запускаем прибор, наш клиент уходит в мир мечты. Там он здоров, Ширли жива, и вообще всё прекрасно. Он остается жить в Сомниуме. А мы отправляемся домой, в Дуббинг. К сожалению, в настоящий Дуббинг, не тот, что в Сомниуме. И, поскольку ни раритета, ни Найвела мы не привезем...

– Не, – покрутила головой Джил. – Мы следом пойдем. Никуда он не сбежит.

– Следом пойдем?

– Угу.

– В Сомниум? В мир мечты Найвела?

– Да.

Джон, морщась, оглядел хрипящего юношу.

– И как ты себе это представляешь?

Джил пожала плечами:

– Заодно и увидим.

– Стоп-стоп, – сказал Джон. – Погоди. Вряд ли он мечтает о том, что в его мире есть место для двух сыщиков, которые за ним охотятся. Ты уверена, что нас не выкинет оттуда? Или еще чего похуже? Как-то это неосмотрительно.

Джил грызла ноготь.

– Э, – сказал Джон, прозревая. – Да тебе всё ещё жалко этого придурка! Ты просто... просто хочешь, чтобы он встретился со своей Ширли, вот и придумала невесть что! Верно говорю?

– А тебе не жалко? – спросила Джил.

Джон разозлился.

– Ты посмотри сама! – воскликнул он, тыча пальцем туда, где все еще полыхала «Гордость Энландрии». – Там сотня трупов! Все – на его совести! И мы бы там сейчас горели, если бы вдогонку не пустились! Его не жалеть – его повесить мало!

Джил заправила за ухо волосы.

– Давай запустим и глянем, что-как, – тихонько предложила она. – Вдруг оно как дверь открывается. Он – туда. И мы – туда. Можно – не сразу. Сначала руку просунуть. Или палец. Если ничего – то следом пойдем. А прибор у нас будет. Чуть что – выключаем. Хлоп! Мы тут. Если все хорошо, доберемся до Дуббинга. С Найвелом. Там прибор выключим. И – в Гильдию. Или лучше в больницу.

Джон стиснул зубы изо всех сил.

– Входим в Сомниум, чтоб доехать до Дуббинга? А шкатулка не сдохнет, если её в Сомниум протащить?

– Ну... вряд ли. Она же Найвелу до зарезу нужна. Значит, он о ней тоже мечтает.

Что-то в этом есть, подумал Джон, остывая. Нельзя было не признать: в словах Джил виднелась какая-то странная логика. В самом деле, если ты отправляешься в мир своей мечты, там найдется место всему, что тебе дорого и необходимо. А пятьсот шестнадцатый для такого дела – самая первая необходимость.

– По дороге можно к Ширли заглянуть, – так же тихо закончила Джил. – Если жива – ему легче будет.

Сам по себе, подумал Джон. Мир – сам по себе, ты – сам по себе. Не лезь с помощью. Не причиняй добра без нужды...

Найвел захрипел сильнее.

– А то давай носилки сделаем. Понесем его в Кинки, – предложила русалка. – Помрёт – так помрёт.

– Ладно, – сказал Джон устало. – Сейчас посмотрим, как она включается.

***

Он долго провозился, силясь добиться от прибора хоть какой-нибудь реакции. Щелкал рычажками, давил кнопки – поодиночке и по две-три сразу, тряс шкатулку. Птица на дне линзы мерцала ровно и равнодушно к его усилиям. Потом в отчаянии он решил обыскать Найвела и нашел у того в кармане брюк смятую, затрепанную, полностью исписанную бумажку.Еще добрые пятнадцать минут ушли на разбор торопливых каракулей и соотнесение чернильных закорючек с выгравированными на кнопках символами. Джил заглядывала через плечо, щекотала волосами, тыкала в бумажку: «смотри, три раза написано, а ты всего два нажал». У Джона ничего не получалось, он огрызался, бросал на полдороге и начинал все заново. Повернуть самый большой рычаг. Сдвинуть тот, что рядом, поменьше, и поставить оба нижних переключателя параллельно друг другу... Или параллельно земле? Ладно, пусть будет так, а в следующий раз попробуем иначе. Теперь – кнопки. Первая, седьмая, снова первая, потом вот эта, с финтифлюшкой... Джил, нет, не с той финтифлюшкой, у той хвост вправо, а здесь – вниз. Вот же боги драные, перепутал. Теперь всё сначала. Пойди лучше проверь, как там парень, жив ещё или...

На пятый раз, когда он закончил с кнопками и вновь повернул большой рычаг, кристаллы вспыхнули, а из линзы ударил свет, такой яркий, что Джон ослеп и едва не выронил шкатулку. Потом зрение вернулось, и стало видно, что вокруг стоит туман. Белый, плотный, как вата, он колыхался со всех сторон, нависал над головой, но держал границу, не подступал близко, оставив вокруг людей свободный круг шириною в несколько шагов. Будто на землю опустилось облако, и в нем кто-то вырезал аккуратную полусферу, центром которой оказался Джон с раритетом на коленях. Под облачным куполом гасли все звуки: рев пожара сюда не проникал, хрипение Найвела стало глухим, как сквозь подушку, и, когда Джил подошла ближе, Репейник не услышал шагов.

– Чего это? – спросила Джил. Голос был далеким и тусклым. – Это Сомниум?

– Видимо, да, – растерянно отозвался Джон. – Странные, однако, мечты у парня.

Джил огляделась.

– Что-то на мечты не похоже, – заметила она. – Схожу посмотрю.

И, не дожидаясь ответа, шагнула в туман. Джон выругался, поставил на землю шкатулку и бросился следом. Вокруг сомкнулась белая субстанция. Джон невольно задержал дыхание, потом осторожно потянул воздух. Дышалось нормально. Он прошел несколько шагов вперед. Протянул руку – и не увидел её. Посмотрел вниз. До пояса еще как-то можно было различить себя самого, ниже все терялось в мутной белизне. «Джил», – позвал он. Получилось очень тихо. «Джил!» – крикнул он, испугался собственного каркающего голоса, стал шарить руками и вдруг, когда уже потерял надежду, схватил чью-то очень знакомую ладонь. Подтянул к себе из тумана русалку, обнял.

– Ты что же творишь, – сказал он шепотом. Отчего-то шепот прозвучал нормально.

– Извини, – шепнула в ответ Джил. – Думала – выйду из тумана этого. А он не кончается. Пойдем назад?

– Боги знают, где тут назад, – сердито буркнул Джон и, держа за руку Джил, пошёл вслепую. Какое-то время (показавшееся Джону бесконечным) ничего не менялось: все та же белая облачная вата перед глазами, все та же оглушительная тишина. Потом, когда Джон уже начал думать, что застрял в этом сомнительном «мире мечты» навсегда, туман расступился, и взору сыщика открылась знакомая круглая поляна – центр странной вселенной. Найвел, лежавший на земле, по-прежнему тихо хрипел, и Джону почудилось, что хрипы теперь доносятся реже. Шкатулка стояла на земле, матово сияя линзой. Джон уселся рядом и перевел дух. Вынув бумажку, он в сотый раз просмотрел записи. Вроде, всё было сделано правильно. О том, что придется начинать сначала, не хотелось и думать. Джил тоже опустилась на траву.

– А что за пятно в конце? – спросила она.

Джон повертел бумажку. По краям её расплывались желтые потеки. В самом низу листа темнел отпечаток пальца.

– Грязь, – сказал Репейник. – Найвел свой пальчик оставил. Находка для сыщика, – он невесело усмехнулся.

– Грязь? – усомнилась Джил. – Больше на чернила похоже.

Джон наклонил листок так, чтобы упал свет от линзы прибора.

– Да, – сказал он, – точно, чернила.

Какая-то мысль словно махала ему с задворков разума – эй, смотри на меня, я тут...

– А почему это вся бумажка чистая, а внизу палец отпечатался? – спросил он задумчиво.

– Ручка протекла? – неуверенно сказала Джил. Они посмотрели друг на друга. Потом Джон медленно поднялся на ноги и взял шкатулку.

– Это специально, – сказал он. – Мол, в конце надо палец приложить. И заработает.

– Его палец? – спросила Джил быстро.

– Да, только давай осторожно, – Джон поставил раритет подле распростертого тела Мэллори-младшего, Джил взяла бесчувственную руку юноши и аккуратно приложила к светящейся линзе подушечку большого пальца.

Все осталось по-прежнему. Туман клубился вокруг непроницаемым маревом. Линза прибора мерцала, кристаллы светились фиолетовым, и вид у шкатулки был такой, словно она сделала все, что могла.

– Н-да, – протянула Джил. – А так красиво придумали...

– Да нет, – устало возразил Джон. – Идея дурацкая. Ну зачем бы ему понадобилось в записке напоминать самому себе, что надо приложить куда-то палец? Это ведь не последовательность кнопок, это легко запомнить. Просто схватил немытыми руками...

– А может, это не он писал? – проронила Джил.

Джон снова взял бумажку. Кажется, русалка была права. Темный оттиск намного превышал размеры любого пальца Найвела. Лишь теперь Джон понял, что записка была не просто затертой и мятой – она была старой. Желтизна по краям, та, которую он впопыхах принял за потеки, свидетельствовала о почтенном возрасте листка, сохранившегося до нынешних времен только благодаря прекрасному, довоенному качеству бумаги. «Инструкция, – подумал Джон. – Монахи?..» И отпечаток пальца – его оставили не чернила и не грязь, а чья-то застарелая, потемневшая от времени...

Найвел громко, протяжно захрипел и утих. Опять захрипел.

– Кончается! – вскочила Джил.

Джон захлопал по карманам. Он всегда носил с собой нож, но тот куда-то запропастился – должно быть, выпал в суматохе. «Как всегда, – отчаянно подумал Джон, – когда надо...» Найвел захрипел надсадно, между ключицглубоко запала ямка. Губы были синие. Джон схватил его за руку, протянул Джил:

– Кусай!

– Чего? – отшатнулась та.

– Кровь нужна, кусай! У тебя зубы отросли уже! Быстрей, ну!

Русалка нагнулась, сделала резкое движение головой. Сплюнула. Джон сжал прокушенный палец юноши и, заливая кровью шкатулку, ткнул им в середину линзы. Силуэт хищной птицы вспыхнул и померк. Найвел вырвал руку, изогнулся дугой, заскреб каблуками по траве, и вдруг туман вокруг рассеялся, и стало солнечно.

«Получилось?!» – с радостным сомнением подумал Джон. Он встал, огляделся, сделал несколько шагов. Пустошь, вновь проступившая сквозь туманную завесу, казалась прежней: зеленой, цветистой. Но не было видно башен, ни одной, и не поднимался над землей черный дым там, где упал дирижабль. Кроме того, было еще что-то, неуловимо, но значительно изменившееся, и Джон никак не мог понять – что. Он как раз собрался позвать Джил, когда услышал за спиной её удивленный вздох. Обернулся и увидел, как с земли встает целый и невредимый, совершенно живой Найвел.

– Друзья! – сказал он радостно. – Как же я вам благодарен! Какие же вы...

Не найдя слов, он широко улыбнулся Джил, ступил к обалдевшему Джону и обеими руками стиснул его ладонь, а затем, словно этого не хватило для выражения чувств, заключил сыщика в объятия.

да да да жив жив жив сработало вышло солнце трава ноги все как надо как ждал Ширли здесь будет Ширли нет моста нет смерти все потерял здесь найду здесь даже сыщик помог даже он здесь все как надо скорей Ширли

– Погоди, – сказал Джон, и, морщась от стрельнувшей головной боли, отпихнул Найвела. Обошел юношу, разглядывая со всех боков. Тот стоял, улыбался смущенно. Лицо его было чистым, без синяков и ссадин, одежда вновь стала целой, зажил даже большой палец на руке, прокушенный русалочьими клыками. Джон отошел в сторону, поднял с земли шкатулку. Кнопки по-прежнему были залиты кровью, экран пестрел красными отпечатками. Инвентарный нумер пятьсот шестнадцатый перенесся сюда, в Сомниум, оставшись напоминанием о том, что все вокруг – ненастоящее, и весь этот солнечный, яркий мирок держится на силе маленькой коробочки со стекляшками внутри. Джон перехватил шкатулку поудобней и, держа перед собой, приблизился к Найвелу. Увидев раритет, тот просиял:

– А, вы догадались! Нашли инструкцию! И даже поняли насчет крови. Я... – он слегка помрачнел, – это ведь моя кровь, да?

– Твоя, твоя, – подтвердил Джон. – Твоя кровь, и мир мечты – тоже твой. Не изволь беспокоиться. А теперь слушай внимательно. Коробочка останется у меня. Если что-то в твоем поведении мне не понравится – выдерну кристаллы, и все вернемся в реальность. Я, конечно, не ученый, но, думаю, без кристаллов шкатулка работать точно не станет. Верно?

Найвел поджал губы. Лицо мгновенно осунулось, стало бледным, как несколько минут назад, словно он опять лежал, умирая, в туманном плену.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Сейчас отправляемся в Кинки, – сказал Джон. – Пешком. Неблизко, но что поделать. Там садимся на дирижабль – надеюсь, дирижабли в твоем мире имеются? Ну, и летим в Дуббинг. В Дуббинге идём в хорошую больницу и там выключаем шкатулку.

– Да не обязательно её выключать! – вырвалось у Найвела. – Чтобы выйти, надо просто проделать то же, что при процедуре входа!

– Хорошо, – согласился Джон. – Вот сам её берёшь, крутишь ручки, и все возвращаются домой. После чего ты, дружок, моментально падаешь на пол, так как во взаправдашнем мире ты был при смерти. А мы зовем бригаду врачей, и... В общем, будем надеяться, что тебя спасут. Полежишь на коечке в гипсе, попьёшь микстуры. Ну а как получше станет – там и до суда недалеко. Всё ясно?

Найвел помолчал. Между бровей прорезалась вертикальная неровная морщинка.

– Я был при смерти? – спросил он.

– На тот момент, когда включилась шкатулка, ты почти забыл, как дышать, – любезно объяснил Джон. – Зрачки на свет не реагировали. Фингал в пол-лица – видно, здорово тюкнулся. Ах да, и еще обе ноги – в кашу.

– Ноги – помню, – хмуро сказал Найвел. – Упал осколок башни. А голова... Не помню.

Джил подобралась к Джону и незаметно толкнула в бок.

– Да... – Репейник потер шею. – Будешь хорошим мальчиком – перед больницей заедем к Ширли. Здесь, в Сомниуме. Повидаешься.

– А если не соглашусь? – спросил Найвел строптиво.

Джон усмехнулся.

– В таком случае Джил наденет на тебя наручники, и Ширли ты не увидишь.

Найвел с минуту думал, сверкая глазами и кусая мосластую костяшку пальца. Сказал, откидывая волосы со лба:

– Согласен.

– Тогда пойдем? – предложил Джон. – Если тут география такая же, как в настоящей Энландрии, к ночи доберемся до Кинки.

Найвел улыбнулся, впрочем, довольно невесело:

– Это ведь Сомниум. Здесь всё так, как я мечтал. А я мечтал летать. Не на дирижабле, а чтоб были такие машины... Впрочем, что рассказывать.

Он закрыл глаза, приложил ко лбу кончики пальцев и так застыл. Джон и Джил переглянулись. Ничего не происходило.

– Ну хватит, – сказал Джон. – Айда пешком.

– Подождите, – не открывая глаз, пробормотал Найвел. – Кажется, сейчас прилетит...

Сверху застучало, загудело, на траву упала тень. Джон задрал голову и увидел, как, закрывая солнце, с неба опускается диковинный агрегат, весь округлый и блестящий, будто яйцо из полированной стали. Размером он был примерно с дилижанс – да это и был дилижанс, только летающий, понял Джон: верхняя часть агрегата оказалась сделанной из стекла, и внутри угадывались очертания кресел. Воздушный экипаж, гудя, приземлился на ажурные ножки, в боку его, прежде незаметная, отворилась дверца.

– Прошу! – сказал Найвел и по-детски взмахнул рукой.

– Чего это? – спросила Джил сдавленным голосом. Джон обернулся: русалка пряталась у него за спиной.

– Летательный аппарат, – пояснил Найвел. – На магической тяге, разумеется.

– Ты о таких мечтал? – спросил Джон.

– Я его придумал, – с нотками гордости сказал юноша. – Даже схему набросал. В том мире он, конечно, не работал бы. А тут магия дармовая. Никаких богов, никаких башен – всё из воздуха!

Джон с каменным лицом подошел к двери воздушного дилижанса и перешагнул блестящий порог. В экипаже было тесновато, но уютно – кожаные подушки кресел, толстый ковер под ногами, даже маленький, красного дерева столик посредине. Откуда-то поддавали света незаметные лампы, и свет этот был того же голубого оттенка, что Джон увидел в БХР: «свет божественный», работающий от чар. Джон сел, положил шкатулку на стол. Пышное сиденье опустилось под ним медленно и величаво. В экипаж влез Найвел, за ним с опаской, почти крадучись, вошла Джил. Села рядом, покосилась настороженно, хотела что-то сказать, но тут дверь с механическим сипением закрылась.

– А где пилот? – спросил Джон, чувствуя себя довольно глупо.

– А не нужен пилот, – ответил Найвел, чуть улыбаясь. – Само полетит. Вы куда хотите?

– В Дуббинг, – сказал Джон, чувствуя себя еще глупее.

– Вот и скажите адрес.

Джон собрался.

– Темброк-лэйн, двадцать три, – сказал он, глядя Найвелу в глаза. – И летим поскорей, а то кое-кто заждался.

Найвел отвел взгляд, скрестил руки на груди. Джон видел, как напряглись его плечи. Джил посмотрела в окно и горлом издала тихий клокочущий звук – как закипающий чайник. Джон тоже глянул в окно: экипаж с огромной скоростью поднимался в воздух. Кусты на зеленом теле пустоши, блестящая лента ручья в распадке, какие-то маленькие домики, которых не было в прежнем, настоящем мире – все стремительно летело вниз, уменьшаясь в размерах. Внутри кабины лихой подъем никак не ощущался. Набрав приличную высоту – никак не ниже дирижабля на марше – летающий дилижанс завис на месте.

– Всегда мечтал это сделать, – пробормотал Найвел. Встав, откинул одну из округлых секций прозрачного верха кабины. Джон с возрастающим удивлением смотрел, как он протянул руку и коснулся чего-то в воздухе – чего-то над самой крышей экипажа. Поводив рукой в пустоте, Найвел опустился на сиденье и, поднеся руку к лицу, зачем-то понюхал собственные пальцы.

– Мятой пахнет, – сказал он.

Джон понял, что отличало этот мир от настоящего. Другим было небо. Он приметил это сразу, когда рассеялась туманная завеса, только не сообразил, в чем дело, а теперь видел ясно – небо здесь было очень ярким, очень близким. Слишком близким.

Джил несмело поднялась с места.

– Можно? – спросила она, кивая на открытое окно.

– Конечно! – сказал Найвел. Джил, зажмурившись, тоже протянула руку. Тут же глаза её удивленно распахнулись, брови полезли на лоб. Она стала шарить в воздухе, потом отдернула ладонь и недоверчиво её осмотрела.

– Твердое, – сказала она с изумлением. – Джонни, тут небо... оно твердое! Как потолок!

– А облака, наверное, можно есть, – добавил Найвел. – Сейчас подлетим.

Экипаж двинулся к небольшой тучке, оказавшейся при ближайшем рассмотрении довольно плотной. Джил вдруг хихикнула, высунулась по плечи, оторвала от неё кусок размером с подушку и втащила в кабину. Найвел отщипнул, сунул в рот.

– Вкусно, – пожевав, сообщил он. – Есть охота...

Джил поделила облачную подушку на три части: одну дала Найвелу, другую оставила себе, а третью протянула Джону. Облако из мира мечты походило на сахарную вату, но было намного нежней, словно бы таяло прямо в руках, исходя холодком. Джон поднял глаза. Найвел ел свою долю с жадностью, широко разевая рот, причмокивая. Джил с увлечением жевала, покачивая головой от удовольствия и, поймав взгляд Джона, с улыбкой показала большой палец. Чувствуя, что теряет последнюю связь с реальностью, Джон откусил небольшой, для пробы, кусочек и осторожно прижал языком к нёбу. Через пару секунд он уже вгрызался в прохладную, сочную мякоть. Облако было сладким, как молоко с сахаром, и пряным, как коричные палочки, пахло хмелем и липовым цветом, и еще угадывались порой солоноватые нотки, словно от овечьего сыра – одним словом, ничего подобного он раньше не ел. Покончив с куском, Джон потянулся в окно за добавкой и на сей раз сам разделил добытое на три части. Некоторое время под стеклянной крышей экипажа слышались только хруст и сдержанное чавканье. Когда нежданная трапеза кончилась, Джон снова глянул вниз и обнаружил, что они с хорошей скоростью летят над морем. Море Сомниума тоже оказалось особенным; верней, не само море, а то, что в нем водилось.

– Ничего себе, – вырвалось у Джона. Найвел посмотрел вниз.

– Да-а, – сказал он негромко. – Я такое видел.

– Где? – спросил Джон. Найвел покачал головой:

– Во сне... Давайте снизимся, а?

– Ладно, – согласился Джон. Экипаж стремительно, так что закружилась голова, рванул вниз, к воде – к огромным, черным телам, медленно плывшим по сверкающему морю. Чем ближе они становились, тем сильней захватывало дух от исполинских размеров этих чудовищ. В сотню раз больше любого кита, блестящие, как уголь на изломе, они шли бесконечной вереницей, растянув строй от горизонта до горизонта. Резали воду бронированные носы, треугольными флагами поднимались к небу плавники на спинах. Порой из воды, окутанный брызгами, взметался ласт размером с линейный корабль, описывал в воздухе величавую, неспешную дугу и с пушечным грохотом погружался обратно. И – люди, тысячи людей на стальных платформах, устроенных между плавниками: парами и по одиночке, стоя и развалившись в шезлонгах, разговаривают, смеются, едят, пьют... Увидели экипаж над собой, завертели головами, принялись махать. Джил помахала в ответ.

– Что это? – спросил Джон, не в силах оторваться от зрелища. – Что за... монстры?

– Рыбы, – сказал Найвел. Он забрался на кожаное сиденье с ногами, чтобы лучше видеть. – Вместо кораблей. Пассажиров возят, грузы...

«Почему рыбы?» – хотел спросить Джон, но вспомнил небо, которое можно потрогать рукой, вспомнил съедобные облака, и промолчал. Экипаж тем временем снова набрал высоту. Приближался окутанный синей дымкой берег – должно быть, здешняя Энландрия. Море выцвело в зелень, мелькнула белая каемка пляжа, вспух и пропал небольшой островок леса. Не было видно ни городов, ни заводов, лишь пустошь стлалась навстречу, бесконечная, разноцветная, плоская. Потом впереди показалась непостижимых размеров туча, внутри которой что-то поблескивало и двигалось. Туча росла от самой земли, а вершина её терялась в вышине. Джил, явно беспокоясь, взглянула на Джона. Тот наморщил лоб, покачал головой. Покосился на Найвела. Юноша глядел в окно, молчал, наблюдая. Экипаж подлетал все ближе к туче, стали видны мелкие детали – на самом деле, вовсе не мелкие, просто далекие – и Джон вдруг понял.

– Это... Дуббинг? – спросил он, показывая для верности рукой. Найвел повернул голову – сверкнули глаза – и кивнул:

– Красиво, да?

– Но зачем? – обескураженно спросил Джон, тут же пожалев о вопросе – это был Сомниум, здесь небо пахло мятой, а гигантские рыбы возили на спинах людей, без всяких «зачем», просто так. Найвел пожал плечами:

– Не знаю. Я ведь не создавал такой мир. Он сам возник. А эти вещи... – он сощурился, глядя на то, что было впереди. – Такое мне привиделось однажды. Да, точно, помню – болел инфлюэнцей, бредил. Увидел в забытьи. Наверное, должен был тогда испугаться, но... почему-то стало как-то спокойно, легко. Даже весело. Потом проспал сутки и проснулся здоровым. Похоже, что-то для меня значило такое видение. Раз воплотилось... здесь.

Он застенчиво улыбнулся, а Джон все смотрел на приближавшуюся стену – не тучу, а стену, закрытую плотными клубами смога, какой обычно висит над большими городами. Там, на стене, под дымным покровом, и был город – Дуббинг, такой, каким его помнил Джон, но непостижимым образом поднявшийся на дыбы, повернутый набок и так застывший. Нарушая закон тяготения, росли из вертикальной мостовой дома, поднимались навстречу экипажу хрустальные шпили, ползли по улицам – не мобили, не кэбы, а какие-то диковинные повозки, такие же блестящие, как летучий дилижанс, и таких же округлых очертаний. Город жил: странный, невозможный, словно и впрямь сотканный из бреда тяжелобольного человека.

– Башни остались, – промолвила Джил, до этого молчавшая. – Ты говорил, богов нет. Магия из воздуха берется. А башни – есть.

Найвел опять пожал плечами.

– Они всегда мне нравились. Высокие... такие, знаете, на вид нежные, что ли. Тронь – рассыплются. А стоят веками. Наверное, поэтому...

Экипаж подлетел к расползшемуся по огромной стене Дуббингу, нырнул в смог, круто повернул вверх и понесся над улицами. Джон, преодолевая головокружение, попытался быстро сориентироваться: «внизу» – это бывшее «впереди», а «впереди» – это бывшее «наверху»... Когда прошла тошнота, и он заставил себя открыть глаза, то обнаружил, что экипаж летит над привычным, знакомым городом. Набережная Линни, Парламентский проспект, площадь Тоунстед (с невредимой башней), плечистая громада Большого собора, наполовину заслоненная фабричным зданием – все это осталось прежним. Полыхнула закатными окнами Опера, пронесся длинный особняк какого-то аристократа, замелькали дома попроще: экипаж повернул к порту. Вот и Темброк-лэйн, вот дом номер двадцать три. Летучий дилижанс снизился, невесомо прикоснулся к земле и затих. Джон кашлянул.

– С прибытием, – сказал он.

Найвел сидел на своем месте, сутулясь больше обычного. Руки повисли между коленями, волосы упали на лоб. Он протяжно вздохнул, похлопал по бокам, встал и шагнул в предупредительно открывшуюся дверь. Джон и Джил выбрались за ним.

Втроём они стояли перед двадцать третьим домом. Тени тянулись из-под ног, змеились по мостовой и карабкались на кирпичную стену. Город, настроенный на мечты Найвела, превратил место, где жила его возлюбленная, в райский уголок: здесь не чадила фабрика, не шатались пьяные, вечернее солнце золотило небольшой, но бойкий фонтан посреди улицы. Сам двадцать третий дом из хмурого многоквартирника превратился в ухоженное бунгало, где Ширли проживала, очевидно, в роскошном одиночестве. Джон смотрел на побеги вьюна, облепившего стену: глянцевые листья застили оконные проемы, и нельзя было понять, что творится внутри.Джил поглядывала на людей, спешивших куда-то по Темброк-лэйн. Выглядели они так же, как и в настоящем Дуббинге: озабоченные, вечно занятые, безрадостные, в общем – обычные люди, ничего такого. Похоже, им было невдомек, что они живут в придуманном мире, в мире мечты Найвела Мэллори. А что, если наш мир – тоже чья-то мечта, подумал Джон. Мы-то у себя ходим и даже не знаем, кто всё вокруг придумал. Вот бы найти эту сволочь...

– Ну? – сказал он Найвелу грубовато. – Идешь или нет?

Юноша выдохнул, одернул куртку и, решительно шагнув к двери, позвонил. Звонок отозвался мелодичным приглушенным «динг-донг-динг-донг» – точь-в-точь куранты на парламентской ратуше. Раздались шаги, дверь отворилась. Найвел отступил на шаг. Джил еле слышно ахнула. Джон крепче сжал шкатулку, которую держал в руках с тех пор как покинул летучий дилижанс. Дверь открыла не Ширли.

На пороге стоял высокий, сутуловатый парень. Правильные, даже красивые черты лица: большие глаза, яркий рот, крепкий подбородок. Волосы – длинные, до плеч. Такого легко узнаешь и ни с кем не спутаешь, даже если не веришь своим глазам. Джон обычно доверял собственному зрению и вынужден был признать, что видит двух Найвелов Мэллори. Один – который прилетел вместе с ними на воздушном экипаже – стоял перед домом, и лицо его было бледным, как у замерзшего трупа. Другой – точная копия первого – смотрел с порога, опершись на дверную ручку. Они были одеты в одинаковые рубашки, клетчатые, с широкими рукавами, и носили простые шерстяные брюки, в каких ходит половина мужского населения Дуббинга. «Ошибка, – подумал Джон, – прибор не сработал. Верней, сработал, но неправильно. Должно быть, разбился при падении, или протух от старости, или мы что-то сделали не так. Или все-таки?..» Додумать он не успел: Найвел из Сомниума, Найвел-два нахмурился и спросил:

– Чем обязан?

Найвел-один – настоящий – растерянно заморгал. Из глубины дома послышался женский голос:

– Кто там, милый?

– Какие-то люди, детка, – бросил Найвел-два, с неприязнью глядя на шкатулку в руках Джона. – Коммивояжеры или что-то вроде... Чем обязан, господа? – повторил он громче, обращаясь к Найвелу-первому, который стоял ближе всех. Тот развел руками, лоб его страдальчески наморщился. В этот момент из-за плеча Найвела-второго показалось девичье лицо. Ширли – в жизни она была еще краше, чем на портрете – выглянула на улицу. Увидела Найвела-первого, недоуменно прищурилась. Узнала. Ахнула, прикрыла рот ладонью.

– Что такое? – обернулся Найвел-два. – Ты их знаешь?

Ширли, качая головой, пятилась обратно в темную прихожую. Взгляд её был устремлен на Найвела-первого. Найвел-два снова поглядел на своего двойника, и лицо его вдруг стало очень серьезным.

– Кто ты такой? – спросил он тихо. Найвел-один развернулся и быстро зашагал к экипажу. Джон поспешил следом. «Началось, – думал он мрачно. – Поехало. Как бы не сбежал теперь». Мэллори-младший запрыгнул в воздушный дилижанс. Джон торопливо полез за ним, но Найвел, по-видимому, не собирался взлетать. Когда Репейник, кряхтя от боли в боку, забрался внутрь дилижанса, то увидел, что юноша сидит, закрыв лицо руками, и чуть раскачивается из стороны в сторону. Джон сел рядом и положил шкатулку на столик. Просунув ладонь под куртку, в двадцатый за день раз потрогал бок. В месте удара боль была острой, колючей, и к тому же как-то нехорошо отдавало в спине, там, где ребра крепились к хребту. В принципе-то, подумал Джон, шкатулка всё сделала правильно. Вышло так, как мечтал Найвел. Он мечтал, что будет счастливо жить с Ширли? Пожалуйста – вот Найвел, вот Ширли, и они вместе. Похоже, счастливы. Мечта сбылась, формально говоря. И остальное – небеса, которых можно коснуться рукой, сладкие облака, волшебные киты, даже город этот придурочный, боком поставленный – всё устроено, как хотелось Найвелу.

В кабину влезла Джил. Настороженно присмотрелась, вопросительно кивнула Джону: как, мол? Тот махнул рукой: никак. Джил села напротив, подложив под себя ладони. Задумчиво покачалась на упругой подушке.

– А может, ты того... неправильно что-то сделал? – спросила она. Найвел не ответил.

– Или мы что-то напортили, – продолжала Джил. – Вон запускается сложно как...

Юноша со вздохом отнял руки от лица и выпрямился.

– Это прототип, – сказал он. – Не серийная модель. Оттого и запуск такой сложный. Монахи сделали только один экземпляр. Больше не стали. Потому что вышла – шкатулка глупца.

– В смысле? – не понял Джон.

– В монастырских хрониках была очень странная запись, – сказал Найвел спокойно. – Если правильно помню... Да, вот так: «Вошедши, узришь то, что любезно тебе; но буде ты глуп, то узришь одно скудоумие своё, ибо глупцы самовлюбленны суть».

Джон не нашелся, что ответить.

– А вот ещё, – все так же спокойно продолжал Найвел. – «Глупец счастия своего не зрит, доколе лоб о него не расшибает». Я, знаете, неплохо запомнил, потому что много раз перечитывал. Всё искал указания на побочные эффекты. Что ж, можно считать, теперь нашел. Похоже, все, кто пользовались этим прибором, испытали побочный эффект на себе. Видимо, были недостаточно умны, чтобы увидеть счастье в реальном мире. И полезли за ним в Сомниум. А в Сомниуме встретили копии самих себя. Полностью счастливые копии. Так уж, видно, устроен прибор, что, создавая идеальную копию мира, создает вдобавок идеальную копию мечтателя.

– Так что ж, они все дураки были? – серьезно произнесла Джил. Найвел качнул головой:

– Монахи думали, что умный человек шкатулкой пользоваться не будет. Не знаю... Может, постарается изменить что-то в настоящей жизни. А в Сомниуме будет искать счастья только глупец. С соответствующими результатами. Так они решили. Отсюда и название такое.

Он улыбнулся, потом вдруг черты его сложились в плачущую гримасу, и он с размаху грохнул обоими кулаками о стол. Раздался хруст фигурных деревянных ножек, столешница рухнула сидящим на колени. Джил попыталась её подхватить со своей стороны, но только сделала хуже: доска косо подпрыгнула, лежавшая на ней шкатулка взлетела в воздух и, описав кульбит, грянулась об пол экипажа. От удара распахнулась крышка. Что-то зазвенело, покатилось со стеклянным бряканьем. Кристалл-накопитель, сверкая гранями, стукнулся о носок Джонова ботинка и замер. Он все еще светился фиолетовым светом, хоть и тускнел на глазах, а в шкатулке, в опустевшем его гнезде, тлело голубое пламя. «Работает, – подумал Джон. – Кристалл выпал, а прибор работает». Он еще успел заметить испуганное лицо Джил, её выставленную руку – не то в запоздалой попытке удержать падение, не то в защите от возможной беды – а затем Найвел вскочил, перемахнул через остатки разбитого столика и подхватил с пола шкатулку.

Джон прыгнул. «Разобью, – сверкнуло в голове, – вдребезги! Всё, хватит, возвращаемся!» Но, к огромному своему удивлению, он промахнулся и больно врезался плечом в стену. Джил, рыкнув, кинулась – и встретила пустоту: Найвел выскочил за дверь. Джон поднялся, тряхнул головой, полез наружу. Что-то мешало, воздух стал липким, карамельно-тягучим, и никак не удавалось преодолеть жалкие два шага до двери. Рядом выла от ярости Джил, рвалась, как опутанная сетью, но двигалась к выходу не быстрей Джона. Подняв залитое потом лицо, она прохрипела:

– Что? Почему?!

– Сомниум! – оскалившись, выдохнул Джон. – Защищается!

Похоже, это было правдой: вселенная мечты боролась за жизнь, и, как Джон мог догадаться, вина за происходящее лежала на нём. Пока он всего лишь грозился отключить пятьсот шестнадцатый, Сомниум не предпринимал никаких действий. Когда же Найвел осмелел и смог завладеть шкатулкой, Джон погнался за ним, чтобы на самом деле уничтожить этот странный, нелепый мир. Теперь, беспомощный, Репейник барахтался, как утопающая в ведре муха, надежно схваченный самим здешним мирозданием.

В открытую дверь экипажа было видно, как Найвел колотит по двери двадцать третьего дома. Спустя минуту дверь открылась. Двойник на пороге сказал Найвелу несколько слов. Тот ответил, сопроводив слова резким жестом, словно что-то отбрасывал. Двойник насупился, покачал головой. Найвел заговорил, указывая то на себя, то на шкатулку, то на экипаж. Его собеседник, недоверчиво заламывая бровь, слушал. В какой-то момент он поднял руку и произнес нечто, ухмыльнувшись довольно глумливо. Найвел топнул ногой. Двойник помахал ладонями: иди, мол, аудиенция окончена. Найвел ступил на крыльцо, хотел войти, но тот, другой загородил дверной проем. Они принялись толкаться. Джон не видел, что в точности произошло – чей удар был первым, кто не выдержал и завязал драку. Видел только, как невидимая сила отбросила Найвела на мостовую. Шкатулка полетела в сторону.

Двойник, вразвалку ступая, подошел к упавшему. От шагов дрожала земля, и что-то непонятное происходило с фигурой Найвела-второго – руки и ноги были как бревна, голова казалась маленькой на бычьей шее. Громадный, он остановился над распростертым Найвелом-первым, сгреб того за грудки и поднял над головой, как ребенка. Но и настоящий Найвел менялся – обрастал чешуей, отращивал хвост. Яростно протрубив, он выпростал длинные лапы с когтями и наотмашь хлестнул Найвела-второго по лицу. Великан заревел, обрушил ящера на мостовую. Тот извернулся в полете, приземлился по-кошачьи на четыре лапы, разинул пасть. Стукнул лапой по булыжникам. От когтей веером разошлись глубокие трещины, земля ухнула в черный провал под ногами великана. Найвел-два спасся прыжком, упал, засучил ногами, отползая от трещин. Махнул ручищей. Мостовая взорвалась каменным фейерверком, из-под брусчатки вылетели зеленые цепкие лианы. Опутали ящера, притянули к земле, спеленали когтистые лапы. Тот дергался, клацал зубами, но лианы держали крепко. Великан поднялся, помотал головой и, гулко топая, побежал к врагу.

– Какого хера? – Джил сплюнула. – Что за балаган? Джонни, ты это видишь?

– Вижу, – прорычал Джон, борясь с вязкой пустотой. – Это Сомниум. У него оказалось двое хозяев. И обоим надо... угодить.

Великан тем временем настиг ящера и дубасил его по голове. Найвел-один (если его можно еще было так называть) слабо взвизгивал, силился увернуться. Потом как-то вмиг схлопнулся, усох. Лианы не успели затянуться и выпустили его. Ящер – окровавленный, двуногий, почти человек – прихрамывая, бросился прочь. Великан понесся вдогонку. Найвел-один на бегу раскинул передние лапы, превратившиеся в крылья, и тяжело взлетел, изгибая чешуйчатое брюхо. Найвел-два стал прыгать, ловя крылатую тварь, а ящер, кружа, извергал из пасти дымный яд. Потом с неба полились снопы огня, ящер крикнул, упал на великана, и они схватились в один визжащий, рявкающий комок. Вокруг били сполохи, поднимались брызги гравия, взметались и опадали лианы. Вдруг морок рассеялся: не стало чудовищ, вместо них снова были два похожих друг на друга молодых парня, один из которых лежал на брусчатке, закрываясь руками, а второй что есть силы его пинал. Одежда их превратилась в лохмотья, тела пестрели кровоподтеками и ссадинами. Вокруг простиралась разоренная улица: на грудах щебня догорали огни, слабо дергались умирающие лианы.

– Конец сопляку, – пробормотал Джон. – Плохо.

Джил со стоном выдохнула, и тут он понял, что нужно делать. Не просто понял – ясно представил, в подробностях и красках. В тот же миг невидимые узы ослабли. Не удержав равновесия, он кувырнулся на пол, но тут же вскочил и ринулся наружу, к крыльцу дома, туда, где лежала выпавшая из рук Найвела-первого шкатулка. Перепрыгнув через кучу битого камня, Джон схватил устройство, бросился к дерущимся. Тот, кто бил лежащего, не видел ничего вокруг, только выдыхал со свистом и, обходя жертву, наносил редкие удары. Избиваемый после каждого пинка стонал – устало и словно бы нехотя. Джон крикнул:

– Вот! Возьми! Отправь его, отправь нас всех! Давай! Умеешь?

И принялся совать шкатулку юноше. Найвел сначала дико водил глазами, убирал руки, все рвался ударить лишний раз двойника, но затем сообразил. Взял шкатулку, опустился на землю. Ободранными, непослушными пальцами повернул большой рычаг, сдвинул тот, что поменьше, и поставил два переключателя параллельно друг другу. Кнопки – первая, седьмая, снова первая... Закончив, вернул прибор Джону.

– Главный тумблер сейчас нажмите, – сорванным голосом сказал он. – Потом – кровь.

– Сам знаю, – сказал Джон. – Отойди.

Найвел попятился к дому: рубашка сплошь в клочьях, волосы свалялись от грязи. Он неотрывно смотрел на Джона и на шкатулку в его руках. Дверь дома открылась, на улицу выглянула Ширли, вскрикнула, подбежала и стала обнимать Найвела, а тот все глядел на Джона, шевеля губами, словно хотел что-то сказать.

– Ты чего делаешь?

Джон обернулся. Джил сидела на корточках рядом с лежащим парнем.

– Возвращаю нас домой, – пробормотал Репейник, вставая рядом на колени и примериваясь к избитому телу. Кровь лилась из большой раны на голове, текла из сломанного носа, большими темными пятнами расплывалась на порванной одежде. Джон, испытывая странное ощущение – все повторялось вновь – взял Найвела за окровавленную руку, приложил к экрану. Ничего. Он сжал челюсти и выругался сквозь зубы.

– Рычажок сначала, – тихо напомнила Джил.

– Точно, – буркнул Джон, – забыл.

Он повернул рычаг, и ослепительный свет выбелил все кругом. Джон проморгался, обнаружил над собой уже знакомый купол тумана. Все было, как тогда, только на этот раз под ногами вместо мягкой травы оказалась развороченная мостовая. Руку Найвела Джон так и не отпустил и теперь с силой впечатал его ладонь в светящуюся линзу шкатулки, оставив на стекле свежий карминовый след. Кристаллы перемигнулись, раритет чуть слышно загудел, вибрируя под пальцами Джона. «Не сработает, – в ужасе подумал Джон. – Кристалл выпал, заряда не хватит. Сейчас рванет, или превратит всех в лягушек, или просто ничего не будет, так и останемся тут, в тумане...» Но туман начал отступать, медленно тая, поднимаясь от мостовой, и за его призрачной стеной неторопливо проступала Темброк-лэйн, привычная, грязная и людная. Джон выдохнул и отпустил ладонь юноши. Дуббинг. Настоящий Дуббинг. Мимо спешили горожане, мужчина в котелке и потасканном плаще споткнулся о ноги лежащего Найвела и, ругнувшись, пошел прочь. Вдалеке стучала красильная фабрика Майерса, веяло смрадом, но это был просто запах промышленных отходов, а не гарь выжженной земли. Мэллори-младший натужно дышал, всхлипывая разбитым ртом. Прохожие, косясь, старательно их обходили. Накрапывал дождик.

– Кэб! – заорал Джон. – Позовите кто-нибудь кэб, человеку плохо! Кэб!..

Никто не останавливался. Джил бросила: «Сейчас» и убежала вниз по улице, к перекрестку с Портовой дорогой, где было больше транспорта. Джон остался с Найвелом, стонущим, бледным, перемазанным кровью. Люди шли и шли, дождь набирал силу, капли затекали за шиворот и холодными червяками щекотали шею. Джон поднял воротник куртки. «Ни одна сволочь раненому не поможет», – подумал он, но без злости, а больше по привычке, почти равнодушно. Раскрытая шкатулка лежала у ног, кристаллы сияли фиолетовым светом, из-под красных потеков на линзе тускло мерцал силуэт богини. Инвентарный нумер пятьсот шестнадцатый работал исправно, и, пока он работал, где-то невообразимо далеко были счастливы влюбленные, живущие в городе на вертикальной стене... Сломанные рёбра вдруг нестерпимо заныли. Джон погладил бок, закрыл глаза и стал ждать, пока вернется Джил.

***

– Где, говорите, вы его нашли?

– Недалеко от места катастрофы, – сказал Джон. – Он был ранен, не мог идти. Пострадал при взрыве башни. Прибор работал, но у Найвела не хватило сил запустить сам процесс перехода в Сомниум. Попросил нас о помощи и отключился. Дальше... дальше я уже рассказывал. Мимо проезжал фермер на телеге, подвез до города.

Питтен Мэллори усиленно моргнул. Они пришли к нему домой не сразу. Сперва пришлось отвезти Найвела во Флотскую больницу. Там доктора носились по коридорам, что-то друг другу кричали скороговоркой, никто не хотел обращать на прибывших внимания, потом Джил озверела, скрутила болевым захватом очередного пробегавшего мимо врача и привела к Найвелу. Врач дергался и звал фальцетом охрану. Джон, вместо того чтобы, как обычно, перед всеми извиняться, озверел сам и принялся кричать, что здесь лежит умирающий племянник канцлера Министерства обороны, и что доктора здорово поплатятся, если Найвел помрет, не дождавшись леченья. Охрана уже бежала к ним из вестибюля; тут бы и конец всей истории, но, по счастью, мимо проходил заведующий хирургией, сухопарый военный медик лет шестидесяти. Он подошел на крики, успокоил охрану, строго велел русалке отпустить врача и выслушал Джона.

Через пять минут Найвел был уложен в отдельную палату, к нему слетелся рой медсестер с бинтами, капельницами и амулетами, а в Министерство отправили курьера. Пока Питтен Мэллори, задыхаясь и багровея, ехал в больницу, к Джону подослали расторопного интерна. Интерн ощупал ему ребра, стянул грудь тугой повязкой, засадил укол для обезболивания и общего укрепления сил. В результате, когда Мэллори ввалился в палату Найвела, Джон ощущал себя почти здоровым: ребра прошли совершенно, только кружилась от ядрёного укола голова. Канцлер поохал над племянником, рассыпался в благодарностях перед хирургом, а затем пригласил Джона и Джил к себе домой – для отчета и оплаты. Вечером, после восьми. До этого времени он собирался побыть у койки Найвела.

– Значит, говорите, фермер?

– Ну да, – кивнул Джон. – Их много близ Кинки живет. Овощи там, рожь...

Было неловко, как всегда, когда приходилось лгать по-крупному. «А ведь еще придется Индюку то же самое рассказывать», – подумал он.

– Повезло вам, господин Джонован, – поцокал языком Мэллори. – И ведь фермер каков молодец! Не испугался взрывов, не уехал. Вот на таких людях республика и держится... да.

Джон кашлянул – от вранья запершило в горле. Мэллори истолковал по-своему:

– Но, разумеется, ваш подвиг – не в пример больше. Жизнью рисковали из-за мальчика! Спасибо вам, господа, спасибо.

Джон потер шею.

– Так, – сказал он. – Теперь, собственно, раритет... Джил, где раритет?

Джил, стоявшая во время разговора у двери, ушла в прихожую. Послышался шорох, звяканье – шкатулку положили на самое дно сумки.

– Симпатичная, – шепнул Мэллори и моргнул, застенчиво улыбаясь. – И как такую в Гильдию сыщиков занесло?

– У неё большие способности, – пробормотал Джон. Вернулась Джил со шкатулкой в руках, протянула канцлеру. Толстяк засуетился, вытер потные ладони о бока и бережно, как младенца, принял инвентарный нумер пятьсот шестнадцатый.

«Мир без боли, – подумал Джон, провожая взглядом шкатулку. – Мир без дураков. Мир, где не нужен револьвер».

Мэллори поднял крышку. Глаза его расширились.

– Вся в крови, – с ужасом сказал он. – Да-а... попал мой Найвел в передрягу.

«Мир, где мне нет места».

– Простите, что не уберег парня, – сказал Джон.

Мэллори жалобно сморщился.

– Да что вы! Главное – живого привезли. Головой он, конечно, сильно ударился. Верите ли – как пришел в себя, даже родного дядьку не узнал. Кричит: пустите, гады, домой. В Сомниум хочет, стало быть. Чудит, доказывает всем подряд, что он там всю жизнь прожил. Ну... ладно. Авось поправится – мозги на место встанут. Покой вам, и спасибо за все. И вам, сударыня, – Мэллори склонился, насколько позволял живот, перед Джил. Та скованно кивнула.

– Вот еще что, – сказал Джон торопливо, – совсем забыл. Найвел говорил – ни в коем случае нельзя выключать прибор. Должен работать, пока не кончится заряд. Иначе случится что-то плохое.

Мэллори задумчиво сложил губы трубкой.

– Он правда так сказал?

– Да, – уверенно кивнул Джон. – Несколько раз. Перед тем, как лишился чувств.

– Ну-у... Ему видней, конечно. Все-таки специалист, – Мэллори горько вздохнул. – Эх, да чего там. Был специалист. А теперь последний ум отшибло.

– Все будет хорошо, – сказал Джон. Он всегда говорил эти слова, когда знал, что ничего хорошего уже не будет. Питтен Мэллори печально качнул головой, Джон подал ему руку и вышел. В прихожей они с Джил оделись молча, молча же вышли на улицу. Смеркалось, над головой висели угрюмые тучи, но над самым горизонтом, за домами, проглядывала полоска чистого неба, раскрашенная в небывалые закатные цвета. Джил спросила:

– Ты знал? Все время знал?

Джон остановился и закурил. Ветра не было, самокрутка занялась с первой затяжки.

– Знал, – сказал он. – Но сомневался.

Джил хмыкнула. Джон раздул ноздри, выдохнул две клубящиеся струи дыма.

– Видишь ли, какое дело, – сказал он. – У шкатулки были две главных цели. Первая – выполнить все пожелания хозяина. Создать для него идеальный мир мечты. И вторая – не допустить, чтобы кто-то разрушил этот мир. Когда два Найвела стали драться, она подсовывала им любые средства для победы. Обоим. Потому что обоих считала полноправными хозяевами. Странно, конечно, что она их не обездвижила, как нас с тобой. Но, с другой стороны, они же повелители мира. Что ж их, вечно прикованными держать? Хотите драться – пожалуйста, деритесь на здоровье. Победив, один из Найвелов... Как бы сказать... Доказал первенство. Утвердился в правах. Ну, и второму уже места в Сомниуме не осталось. После этого все, что я мог сделать – его спасти. Очень удачная, по-моему, мысль – взять шкатулку и, гм, эвакуировать его в наш мир.

– Так ты все-таки понял, кого эва... курируешь? – требовательно спросила Джил. Джон усмехнулся:

– На тот момент мне было до фонаря, кто это такой. Просто нужно было сваливать из Сомниума как можно скорей. Пользуясь моментом. И прихватить клиента. Как-никак, меня посылали за Найвелом, значит, Найвел должен быть спасен. Неважно, какой именно.

Джил, хмурясь, смотрела ему в глаза. Потом сдула прядь волос со лба.

– Все с тобой ясно, – сказала она. Джон вздохнул:

– Что тебе ясно?

– Ты его все-таки пожалел. Я знала, что пожалеешь.

Джон пожал плечами.

– Никого я не жалел. Да и какая разница. Деньги мы получили, следствие закрыто, Индюк будет доволен, Мэллори хлопочет вокруг спасенного племянника... А что племянник не в себе, в Сомниум рвется – так это от контузии. Ничего, пройдет.

Джил поковыряла землю носком сапога.

– Выходит, тот, настоящий победил. Получил девчонку. И мир мечты. Только ненадолго, пока коробочка работает. Как заряд кончится – сгинет. Вот радости-то. А второй? Второй же теперь под суд пойдет. И Ширли у него не будет. Еще неизвестно, кому хуже.

– Так, всё, – резко сказал Джон. – Хватит. Всем плохо. Всем всегда плохо, только по-разному. Жизнь у нас такая, понимаешь?

Джил кивнула:

– Угу. Понимаю. С детства научена.

Они подошли к остановке городского омнибуса. У Джона денег не было, всё пришлось отдать, когда везли в больницу истекающего кровью Найвела. Мэллори только что выдал Джону расписку аж на две тысячи форинов,но, увы, кэбмену распиской не заплатишь. Хорошо еще, Джил наскребла по карманам пол-форина – как раз на проезд до дома.

– А ты бы что выбрал? – спросила Джил. – Сгинуть с Ширли в Сомниуме? Или жить без Ширли тут, у нас?

Джон затоптал окурок.

– Вон омнибус идет, – сказал он. – Доставай мелочь.

Банк открывался только в восемь утра, так что они поехали к себе на набережную Линни. Открыв дверь квартиры, Репейник с наслаждением вдохнул домашний запах и подумал, что отмеренные на сегодня тревоги подошли к концу. Но он ошибался. Едва переступив порог, Джил сказала:

– Вот теперь самое время.

– Самое время для чего? – не понял Джон, но русалка уже направилась в комнату и принялась рыться в гардеробе.

– Слышь, – сказала она приглушенно из нафталиновых глубин. – У меня это... подарок для тебя.

Скинув на пол несколько рубашек, она нашла то, что искала, и подошла к Джону, неся серый бумажный сверток, неумело перевязанный бечевкой. Вручила, потупившись. Джон взял сверток, взвесил в руке.

– Тяжелый. Что там?

– Открывай, – буркнула Джил. Джон, качая головой, распутал бечевку и стал разворачивать бумажный кокон. На полдороге он вдруг понял – еще толком не поверив, боялся поверить – но руки уже знали, нетерпеливо рыли бумагу, чтобы поскорей добраться до знакомого предмета, стиснуть рукоять, провернуть барабан, взвести курок... Джон бросил на пол обертку, оглядел револьвер. Ствол и каморы забились песком, рукоять отсырела, но ржавчины нигде не было видно. Хорошая сталь, с присадками. Разобрать, почистить – и стреляй еще хоть сто лет.

– Все нормально? – спросила Джил, не поднимая глаз. Джон сунул револьвер в карман, шагнул к ней и обнял.

– Почему не сказал? – спросила она. Он помолчал, слушая тиканье часов на стене, дыша запахом волос Джил, запахом тины и кувшинок.

– Хотел сам разобраться, – сказал он.

– Разобрался?

Джон покачал головой:

– Откуда знаешь?

Джил засопела. Руки её стиснули бока Джона. Заболели рёбра, но он терпел.

– Позавчера Немитиха меня домой погнала. Когда я того... на занятиях, с Мунсом. Я пришла. Тебя нет еще. Под дверью записка. Подняла. Думала – от тебя. Расстроенная была, задумалась, не сообразила. А когда поняла, уже поздно было. Прочла.

– И пошла за мной?

Джил ослабила хватку, Джон невольно вздохнул.

– Не. Не за тобой. Решила вперед успеть. Тотчас же и отправилась. Пришла на ту фабрику. Сначала никого не было. Потом слышу – идет кто-то. А где спрятаться? Ну, одёжу скинула по-быстрому, да в воду. Этот, который с ружьем, наверху спрятался, в будке.

Она замялась, и Джон кивнул, подбадривая.

– А дальше?

– Дальше – ты пришёл. Поднялся к этому. Заговорили, заспорили, этот орать начал. Потом ты в воду бухнулся. Еще пистоль выронил, он на дно прямо камнем пошел. А этот ноги сделал. Я тебе помочь хотела, да ты сам выплыл и убежал. Тогда я так подумала – ну, это тебе, Джилена, проверка. Настал твой час, дурёха деревенская... Вышла из воды тихохонько. И пошла за этим. Я ж тихо могу, сам знаешь.

– Ну и ну, – сказал Джон. Он погладил Джил по голове. – Он ведь тебя заметить мог. Застрелил бы – не посмотрел, что девушка.

– Да он-то оглядывался, конечно. Тебя искал, видно. А я пряталась. Ну... так и дошли до дома.

– Какого дома? – спросил Джон. У него защекотало в кишках.

– До его дома, – просто сказала Джил, отстраняясь и глядя ему в лицо. – Я, понятно, зла на него была. Хотела постучаться. Он бы открыл – тут я ему башку и долой. Потом думаю – нет, нельзя. Я ж теперь девчонка городская, культурная. И обратно...

– Погоди, – сказал Джон, – какого дома?

– До его дома, – терпеливо объяснила Джил. – Так я потом обратно вернулась, на фабрику. За тобой. Чего-то решила, что ты еще там. Зря решила, тебя и след простыл. Вспомнила тогда, что пистоль утонул. Нырнула. Сразу нашла.

Джон глубоко вздохнул.

Джил, – сказал он, – золото моё. Спасибо тебе за револьвер, за все спасибо. Молодец, что выследила этого говнюка, зря только мне ничего не говорила, конечно, но это все пустяки, ты мне только скажи... Где. Его. Дом.

– Так это, на здоровье, – сказала Джил и зубасто, широко заулыбалась. – Что не говорила – боязно чего-то стало. Вдруг заругаешь, мол, чего лезешь, куда не просили. Ты ж такой бываешь иногда, что держись. А в тот вечер как раз такой и был. Что пистоль нашла – то вообще ерунда, топи свой пистоль на здоровье, я еще сплаваю, мне не в тягость...

– Дом, – сказал Джон простудным голосом.

– А недалеко дом-то, – сказала Джил. – На тот берег перейти, да вниз по Линни немного. Он в рабочем квартале живет. Хибара такая старая.

Джон сжал её плечи, отступил и пошел на кухню. Из ящика стола он вынул пузырек с ружейным маслом, растворитель, тряпку и круглые щетки, похожие на ершики для посуды. Вернувшись в гостиную, сел за прикроватный столик, бросил на него набор для чистки и вынул из кармана револьвер. Барабан откинулся с песочным хрустом: предстояла долгая работа. Джон вытолкнул отсырелые патроны, обмакнул ершик в растворитель и стал чистить ствол.

– Джил, – сказал он спокойно, – ты иди на кухню, поешь, чего там осталось.

– А ты? – русалка следила за мерными движениями ершика: шших-шших, шших-шших.

– А я не хочу, – это было правдой. Есть не хотелось совсем. Хотелось вскочить, выбежать на улицу, броситься в реку, переплыть на тот берег и, не разбирая дороги, мчаться вдоль набережной, пока не покажется рабочий квартал, а потом найти тот дом, ворваться и... Но сначала надо было успокоиться. И почистить револьвер.

– Когда пойдем? – спросила Джил.

– Скоро, – ответил он. – Вот закончу, и пойдем. Не спеша. Некуда спешить.

Джил прикусила губу.

– Убьёшь?

Джон насухо вытер прочищенный ствол и принялся за каморы барабана. Впереди было самое трудное – разборка и чистка механизма. Но там пружина, боек, который надо снять с курка и смазать, и крошечная собачка, которую надо снять с крючка и тоже смазать, и при ней такая мелкая пружинка, и потом всё нужно поставить на место, а руки все еще чуть дрожат. Вот разберусь с барабаном – возьму отвертку, посмотрю механизм.

– Не знаю, – сказал Джон.

– Ладно, – сказала Джил и ушла на кухню. Полилась вода, звякнул чайник, загудело пламя на плите. Джон продергивал тряпку в каморах, вспоминал. Пришла тогда вечером усталая, вымокшая под дождем. Взяла полотенце, стала вытирать волосы. Это я, дурак, решил, что – под дождем. И даже не удивился, почему она так поздно, не спросил, занятый своими персональными бедами, которые уже не были только моими, да и бедами, как выясняется, уже почти не были. Адрес, она тогда узнала адрес его сволочной берлоги, это ведь всё, что нужно. Кажется, подумал он с радостным удивлением, кажется, она меня действительно, по-настоящему любит... Но какого хрена она молчала всю дорогу? Проучить хотела? Или действительно боялась, что разозлюсь? Думала, небось, что у меня всё схвачено, что Джонни, сильный, опытный, всё решит сам, что стоит мне пальцем шевельнуть, как злодеи падут ниц, ужасаясь величию гильдейского сыщика. И что глупая, деревенская девка только напортит, вмешавшись в дело.

А ведь я и впрямь считал её глупой, подумал он с отвращением. Ну, не то чтобы глупой, скорей – не принимал всерьез, не брал в расчёты. Крепкая девчонка, полезные мутации: видит в темноте, как кошка, дышит под водой, и еще силы в ней, как в здоровом мужике, и вдобавок эти постоянно растущие клыки... Но – да, деревенская, читать-писать обучена, и на том спасибо. Будет из неё отличный вентор, так я думал, и на том можно успокоиться. А она взяла и выручила меня, остолопа. Да, похоже, с венторством пора заканчивать. Если всё будет нормально, завтра-послезавтра зайду к Индюку и прямо скажу: надо готовить Джил на следователя. Пусть экзамен сдает. А уж там...

– Чаю попей, – сказала Джил. Он опомнился, поднял глаза. На столе дымилась кружка. Джил пришла из кухни незаметно – она действительно умела двигаться очень тихо.

– Спасибо, – сказал он. Чай был таким крепким, что вязал язык, и сладким до тошноты. Он выпил всё и долго тряс перевернутую кружку, ловя ртом текучий подтаявший сахар. Потом вернулся к револьверу. Налегая на отвертку, развинтил, прочистил механизм, поставил на место все мелкие детали, собрал оружие. Крутанул барабан, с удовлетворением слушая «тр-р-р» собачки. Зарядил, достал кобуру, повесил на пояс. Встал.

Джил, всё это время стоявшая у окна и смотревшая в темноту, обернулась.

– Пойдем, – сказал Джон.

Они вышли в сырую ночь и пошли вниз по пустой набережной, туда, где над водой горбился мост с деревянным гулким настилом. Перебрались на другой берег, чувствуя, как подрагивают от их шагов доски. Здесь фонари горели редко, зато людей попадалось больше. Работяги, отпахавшие смену на местной фабрике, что называется, «отдыхали» – пили из бутылок пиво, шатались по улице, стояли у дверей пабов, чесали языки, гоготали. Кто-то орал песню. На Джил посматривали, но тут же отводили взгляды – серую венторскую форму Гильдии в Дуббинге знали хорошо. Джон шел скорым шагом, не глядя по сторонам. Один раз ему кто-то заступил дорогу, полез, тыча бутылку – какой-то порядком нагрузившийся рабочий не то предлагал выпить, не то навязывался драться. Джон поглядел на него, и тот шатнулся прочь. Больше к ним никто не подходил.

– Сюда, – сказала Джил, когда они миновали очередной паб. Из окон неслась музыка: пьяная скрипка, безуспешно пытающаяся нагнать фортепиано. Джон свернул в переулок. Звуки остались позади. Фонарей здесь не было, темнота воняла кошками и гнильём. Джил шла перед ним, сунув руки в карманы. Вдруг остановилась, посмотрела наверх. В потемках на стене белел криво выведенный номер дома.

– Здесь, – сказала она негромко. – Цокольный этаж, дверь в углу, направо.

Джон вынул револьвер из кобуры, прикрыл оружие полой куртки.

– Так, – сказал он. – Схемку нашу помнишь?

– А то как же, – сказала Джил. – Стучу-кричу.

– Стучишь-кричишь, – кивнул Джон. – В драку не лезешь, головы не отрываешь. И давай без трюков с параличом. Не нужно, чтобы он насчёт тебя все понял.

Джил фыркнула. Джон принял это за знак согласия и вошел в подъезд. Внутри он постоял без движения, слушая звуки дома, привыкая к темноте. Где-то наверху плакал ребенок, из-за стены глухо взлаивал пес, о чем-то неразборчивом переругивались два женских голоса. Рядом еле слышно дышала Джил. Непроглядная тьма подъезда рассеивалась, серела, проступали из черноты прямоугольники дверей, лестница с крутыми ступеньками, треснутые перила. А ведь это непрофессионально, подумал Джон. По-настоящему надо бы установить наблюдение, узнать, когда подонок выходит из дома, проследить за ним, настигнуть где-нибудь в безлюдном месте и уж тогда поговорить по душам. Да, так гораздо умней. Индюк Донахью так и сделал бы, пожалуй. Если бы был на месте Джона. Если бы Индюка шантажировали доносом. Если бы Индюк не мог прикасаться к людям без боли. Если бы Индюк не был тем, кем стал теперь – толстым, скучным бюрократом. Если бы ему не надо было скрываться, врать и притворяться с самого детства. Сделал бы он так? А? Чувствуя, что закипает, Джон сплюнул всухую и шепотом велел:

– Поехали!

Они взошли по короткой лестнице к боковой двери. Репейник встал рядом, высвободив руку с револьвером, а Джил постучалась. Изнутри послышался отвратительно знакомый сиплый голос:

– Кто?

– Добрый человек, помогите! – жалобно запричитала Джил. – На меня бродяги напали! Раздели, ограбили! Еле убежала!

Голос помолчал.

– Раздели, говоришь? – спросил он недоверчиво.

– Вся как есть голая стою! – прорыдала Джил. – Вынесите хоть прикрыться чем-ни-чем...

– Ну ладно, – просипел голос. – Сейчас отопру...

Скрежетнул замок, в дверном проеме открылась щель, выпуская в подъезд слабый керосиновый свет. Джон пинком распахнул дверь, прыгнул, наставил револьвер. Моргнул, ошеломленный. От него вглубь прихожей медленно пятился кто-то маленький: кажется, ребенок, мальчик лет этак восьми-девяти. Джон опустил оружие, и тотчас проклятый мальчишка, развернувшись, бросился наутек. Бежал он странно, раскачиваясь, с каким-то неуклюжим подскоком. Джон тут же понял свою ошибку: то был не ребенок, а согбенный почти пополам горбун. Джон кинулся за ним, настиг на пороге маленькой загаженной кухни, схватил за шиворот, повалил на пол, упал сам, сверху. Ребра полыхнули огнём. Горбун рычал, извивался, отпихивался влажными длинными руками, норовил схватить за лицо.

ублюдок сраный выследил успел как боялся всё смерть пришла смерть один теперь один не уйти дерьмо падла тогда у тилли взял теперь взял сколько ни бегай смерть придёт пришла мама мамочка ублюдок глаза выдавлю

– Наручники! – выкрикнул Джон. Джил подоспела, защелкнула браслеты. Горбун заверещал, но получил пинка и затих, сопя расквашенным носом. Джон рывком поднял его на ноги, отволок в комнату и бросил на вонючую разобранную постель.

– Уб... людок... – проквакал тот, брыкаясь. Джил влепила ему оплеуху, с ухмылкой выслушала ответный вопль, отвесила еще одну. «Погоди-ка», – сказал ей Джон. Горбун задышал, с хлюпаньем втягивая затхлый воздух, а Джон всё присматривался и присматривался к нему; тот вдруг натужно, с горловым свистом прокашлялся, очень знакомым движением повел головой – будто за шиворот затекла вода – и тогда Джон, наконец, вспомнил. Тогда у тилли взял теперь взял. Десять лет прошло. Ну да, верно.

– Клифорт, – сказал он. – Баз Клифорт. Кабак «У Тилли». Верно?

Горбун вытянул губы трубкой и с оттяжкой сплюнул красным.

– Что с тобой стало? – продолжал Джон. – Ты же был нормальным.

Клифорт оскалился.

– Это всё ты! – просипел он. – Это ты меня тогда легашам сдал. В «Тилли» нашел и сдал. А потом судья мне девять лет вкатил. Девять лет, сука-вошь! На траханных рудниках!!

Джон расправил плечи и сунул револьвер в кобуру.

– Как ты догадался, что я ублюдок? – спросил он.

Клифорт заёрзал, силясь принять сидячее положение. Горб мешал ему, скованные руки беспомощно топорщились в блестящих полукружьях наручников.

– Время было подумать, – сказал он, пыхтя. – Девять лет. В забое крепь обвалилась, сука-вошь. Прямо по спине шарахнула. Когда в лазарете валялся – всё думал. И сообразил. Не мог ты меня опознать. Рожи моей никто не знал. А ты тогда в «Тилли» пришёл. Я ещё подумал: странный парень, сука-вошь, шатается, всех за руки трогает. Не пьяный, вроде. И меня схватил. Подержал, отпустил и на улицу вышел. Думаю, всё, допиваю и сваливаю. Ну, допил. Только встаю – констебли в кабак лезут. И прямо ко мне.

А ведь он не один такой, подумал Джон. Сколько людей из тех, кого я читал, потом сложили два и два – и поняли, с кем имели дело? Финн Хитчмен, к примеру – он понял? Неглупый ведь мужик. Ох, не в последний это раз мне записочку подбросили...

– В общем, так, Баз, – сказал он. – Парень ты, конечно, резвый. Решил и денег срубить, и на сыщике-ублюдке отыграться. Да только я, видишь, проворней оказался. Теперь слушай и не пропусти ничего. Жить – пока живи, мразь поганая. Но, если кто-нибудь про меня узнает – хоть одна душа, хоть шлюхе в борделе проболтаешься – приду и убью. Терять мне нечего, ублюдкам в Дуббинге места нет. Так что помирать будешь долго. Всё ясно?

Клифорт покряхтывал, кашлял, напряженно вертел головой. Джон помнил этот жест – тогда, «У Тилли», сидя за столиком и озираясь, Баз точно так же дергал шеей. Словно вода затекла за шиворот.

– Ясно, – буркнул горбун. – Браслеты сними...

– Обойдёшься, – сказал Джон. – Пошли, – бросил он Джил и шагнул в коридор. Там его ждал сюрприз: из боковой двери – был в этой халупе, оказывается, ещё один закуток – торчала седая всклокоченная голова.

– Баззи? – шепеляво позвала голова. – У тебя кто, Баззи? Ты кого привел? А?

Она уставилась на Джона невидящими глазами. Закуток, откуда она высунулась, источал миазмы.

Клифорт, оставшийся в задней комнате, сипло застонал.

– Браслеты! – взвизгнул он. – Браслеты снимите! Эй!.. Д... Джон! Барышня!

– Баззи?! – заволновалась голова. – У тебя опять гости, что ли? Ась? Опять нажрался, подлюка? Я т-тебе сейчас...

– Идите спать, мамаша! – с мукой закричал Клифорт. – Джон! Браслеты сними!! Как человека прошу! Ключи хоть дай, сука-вошь!

– Я тебя, засранец, научу кого попало водить! – пообещала голова. – Слышь, Баззи! А ну иди сюда!

– Браслеты! – кричал Клифорт. Джон сжал зубы.

– Дай ключ, – сказал он тихо. Джил вложила ему в ладонь ключи от наручников. Джон вернулся к горбуну и освободил его. Клифорт проворно слез с кровати и, вертя головой, захромал к матери.

– Опять! – донесся его голос из закутка. – Обделалась опять! Ну что за херня, мамаша! Сколько можно!

– Баззи! Ты кого привел!

– Лежите, мамаша! Говно ваше убирать буду! Лежите уже!

– Баззи!

– Мамаша, сука-вошь!

– Баззи! Ты кого...

Миазмы усилились. Джон отдал наручники Джил.

– Пойдем, что ли, – буркнул он. Джил кивнула, спрятала наручники и, хрустя песком по немытому полу, ушла на лестницу. Джон воровато оглянулся. Из закутка неслись причитания Клифорта и вопли его мамаши. На полке уныло светилась керосиновая лампа с захватанным, треснутым стеклом. Со стен лоскутами свисали доисторические обои. Здесь больше некого было побеждать.

Выйдя, он плотно затворил дверь. Они в молчании спустились на улицу и медленно зашагали по переулку, распугивая крыс, направляясь к свету фонарей и редким пьяным выкрикам. Небо было темным, беззвёздным, воздух напитался влагой и пах дождем: хорошая ночь для сыщика, для того, кто следит, затаившись, в темноте. Джон никак не мог избавиться от ощущения, что Баз и его полоумная мамаша ещё рядом – высокий сиплый голос, казалось, зудел над ухом, и вонь нечистот словно забилась в складки одежды. Но, когда они подошли к ярко освещенному пабу, из дверей вывалился человек со скрипкой, хохотнул, взбрыкнул ногами и стал, отплясывая, пиликать «Дюжину склянок». Он страшно врал мотив, кривлялся и чуть не падал от выпитого. На лице его застыла блаженная улыбка. Джон невольно засмотрелся на скрипача, а тот поймал его взгляд, подмигнул, дурашливо поклонился, отведя в сторону руку со смычком, и начал другую мелодию, кажется, «Пэгги Пай». Дверь паба распахнулась вновь, скрипача ухватили за рукав и затянули внутрь. Джон и Джил переглянулись, и Джил хмыкнула, а Джону вдруг отчего-то стало легче.

Потом они долго шли по набережной. Внизу плескалась черная вода. Джил взяла Джона под руку, и они, не сговариваясь, зашагали в ногу. Подходя к дому, Репейник увидел, что сквозь занавески в гостиной пробивается свет. Вспомнил: не погасил впопыхах лампу.Окно светилось очень уютно, по-домашнему, обещая скорое тепло, постель и ужин да, еще ужин. Обязательно чего-нибудь пожрать надо, подумал он, а то весь день бегаю, как таракан, и только один раз облаков пожевал... Кстати, может, это оно и есть, счастье? Идешь домой, рядом – девчонка, впереди – покой. Ненадолго, конечно, всего до утра, а утром беготня начнется по новой, но, похоже, счастье – вообще штука короткая. Вот и Найвел подтвердит. Заряд в шкатулке, поди, вот-вот закончится, а с ним закончится и счастье Найвела, да и сам Найвел. Что ж, свой выбор он сделал, когда остался.

– Интересно, как они там, – вслух произнес Джон. Он не ожидал, что Джил ответит, но совсем не удивился, когда та сказала:

– Это уж никто не знает.

Я знаю, подумал он. Они там счастливы, как последние дураки. Шкатулка дождалась своего глупца... И я сейчас, пожалуй, счастлив, и тоже – как последний дурак. Только жрать охота.

– Придем – яишню сготовлю, – отозвалась Джил, и Джон опять совсем не удивился.

Поев, они легли спать.


Конец второй истории

История третья. Великий Моллюск

Джон ненавидел опаздывать. Перед тем как выехать, он целое утро провел над картой, дважды объяснил дорогу сонному кучеру, заплатил вперед – словом, всё сделал, чтобы прибыть к дому заказчика пораньше, минут за десять до встречи. Пока коляска ехала по дороге среди болотистых лугов пригорода, Джон выглядывал из окна, сверяясь с заранее намеченными ориентирами: тут хрустальный шпиль зарядной башни, здесь – озерцо, там – древняя церковь Хальдер. Наконец, когда приехали, вышел у кованых ворот, сравнил табличку с записью в блокноте: «Хонна Фернакль, меценат». Элегантное движение руки (долго же пришлось этому учиться) – и кэбмен остаётся ждать, а Джон бодро идет извилистой липовой аллеей, с минуты на минуту ожидая увидеть особняк хозяина.

И вот уже пробило двенадцать, а Репейник все топал по хрустящей гравийной дорожке, осыпаемый липовым цветом и провожаемый криками соек. Аллея была создана отнюдь не для пеших прогулок. Предполагалось, что гость, подъехав к воротам, не будет легкомысленно прощаться с кучером, да и вообще не вылезет из коляски, а, дождавшись, пока откроют ворота, покатит дальше, любуясь облачной зеленью липовых крон. Или, скажем, перебросит рычаг трансмиссии и, весь окутанный седым паром, въедет в ворота на рокочущем мобиле с позолоченным котлом. Лошадь, думал Джон, нахлобучивая шляпу на лоб, проскакала бы всю аллею за минуту. Да чего там, даже мобиль минут за пять допыхтел бы…

Аллея повернула, и Джон увидел особняк. В последнее время стали модными дома «под старину»: массивная кладка, вымоченные в морской воде плиты облицовки, скульптура на крыше – непременно с отбитым носом или без рук, словно пострадала при бомбардировке. Дом, перед которым стоял Репейник, был взаправду старым. От него веяло холодом времени. Он пах, как древняя скала: мхом, плесенью и вечной каменной жизнью, которая скучней самой смерти. На крыше не было скульптур – только два почерневших щербатых дымохода. Черепица не отличалась цветом от стен, а стены не отличались цветом от земли. Дом подавлял все живое, довлел над местностью, умерщвлял разум. Лужайки перед современными домами обычно бывали выстрижены, как темя новобранца; здешняя лужайка, казалось, выглядит аккуратно просто оттого, что трава боится расти.

Джон снял шляпу, пригладил волосы и присмотрелся к дверному молотку. Бронзовая колотушка смотрела хищно: не то рыба, не то зверь, вся в завитушках и с открытой зубастой пастью. Чтобы постучать молотком, надо было сунуть руку зверюге прямо в пасть и взяться, судя по ощущениям, за язык. Репейник постучал. Тут же, словно Джон привел в действие потайной механизм, дверь открылась, на удивление легко и без малейшего скрипа.

За дверью стоял высокий старик. Он держался прямо, расправив широченные плечи и гордо подняв голову, как в молодые годы, когда, наверное, был могуч и крепок, словно гранитный памятник. Но грудь его, затянутая в белый сюртук, была впалой, и в руке старик сжимал трость. Глаза он прятал за большими очками с дымчатыми стеклами. Старик протянул огромную ладонь и сказал:

– Хонна Фернакль. Покой вам.

– И вам покой, – отозвался Джон, пожимая руку. – Джонован Репейник, частный сыщик.

Как-то Джон зашел на выставку современных машин и там, среди прочего, нашелся автоматон – движущийся агрегат, доподлинно похожий на человека. Агрегат был способен произнести несколько фраз о погоде, снять в знак уважения к публике шляпу с медной блестящей головы, мог станцевать коротенькую мазурку и пожать кому-нибудь руку, если найдется на такое пожатие доброволец. Джон, ради интереса, протолкался к автоматону сквозь толпу зрителей и вложил пальцы в стальное подобие человеческой ладони. Сейчас, здороваясь с Хонной Фернаклем, он ощутил то же, что и тогда, на выставке: касание механизма огромной мощности, способного раздавить хрупкие человеческие косточки, точно сырое яйцо. Только исключительно точная настройка останавливала смертельную хватку, вымеряя силу, достаточную для крепкого пожатия. Настройкой выставочного автоматона занимались создавшие его инженеры; настройку Хонны Фернакля проводил сам Хонна Фернакль. Это немного… настораживало.

Вот что настораживало еще больше:

СЫЩИК ОЖИДАНИЕ ВОЗМОЖНОСТЬ СИЛА ВОЗМОЖНОСТЬ ТОРОПИТЬСЯ ВРЕМЯ ОЖИДАНИЕ ТАЙНА

У всех мысли текут, как река, и Джон, прикасаясь к людям, всегда чувствовал себя пловцом, который ищет нужное течение. С Хонной было не так. Образы нахлынули на Джона разом, единой лавиной: нечто подобное Репейник встретил однажды, когда читал шизофреника в больнице. У того в голове словно бушевал смерч, ревущий вихрь бреда. Джон еле вынырнул тогда из этого вихря, заплатив за контакт жестокой мигренью. Совсем по-другому обстояло дело с Хонной: его ум был словно водопад, прозрачный и стремительный. Он оглушал и увлекал за собой, но не вызывал страха. Кроме того, Хонна, казалось, был начисто лишен эмоций, и, разорвав контакт, Джон с удивлением понял, что у него не болит голова.

– Без помех добрались? – спросил Хонна, отступая вглубь дома.

Джон прошел внутрь.

– Благодарю, – сказал он. – Отличная у вас аллея.

Хонна степенно кивнул.

– Липы еще при отце сажали, – сказал он. – Отец уж тридцать лет как почил. А липы – стоят.

Убранство холла было строгим. Пара картин, глядящих друг на друга с противоположных стен; развесистая люстра под потолком, разрисованным облаками; задумчивые женские статуи по углам. Из холла на второй этаж вела лестница шириной с хорошую дорогу. Фернакль поднимался, касаясь рукой перил.

– Служанки в город отправились с утра, по магазинам, – сообщил он, преодолев верхнюю ступеньку. – Прошу простить, хозяин из меня никакой…

– Ну что вы, – сказал Джон.

Вслед за Фернаклем он прошел по узкому коридору, отделанному шелковыми красными обоями. В конце коридора Хонна тростью распахнул дверь, и они вошли в маленькую комнату. Обои здесь были весёленькими, в мелкий синий цветочек.

– Мой кабинет, – сообщил Хонна. – Берлога, так сказать, холостяка…

Первое, что увидел Джон – жаркий камин. Напротив камина раскинулись массивные кожаные кресла, а между креслами стоял утлый журнальный столик, накрытый для чаепития. Вдоль стен до самого потолка высились шкафы, полные книг. Когда-то мать учила Джона, что, войдя в чужой дом, прежде всего надо смотреть на книжные полки: так быстрей можно составить мнение о хозяевах. Библиотека Хонны Фернакля стоила того, чтобы на неё взглянуть. Здесь были древние фолианты с облезлыми золотыми литерами на лохматых корешках; рядом, как гвардейцы на параде, теснились собрания классиков в одинаковых мундирах-обложках; строгие университетские издания соседствовали с разукрашенными сериями беллетристики. Отдельный шкаф занимала периодика: стопки подшивок с хитрыми шифрами.

– Изволите чаю? – спросил Хонна. Он стоял у столика, держа в руках пузатый фарфоровый чайник.

Джон оторвал взгляд от частокола корешков с золотым тиснением.

– У вас тут «Энциклопедия оружейного дела», – сказал он. – Редкая вещь, особенно в наших краях. Чай буду, спасибо.

Хонна улыбнулся. У него было лицо, будто слепленное на заказ талантливым скульптором – породистое, с крупными чертами. Если он улыбался, то получалась настоящая улыбка, широкая и щедрая. Никаких кривых ухмылочек, никаких усмешек.

– Это из Национальной библиотеки Твердыни, – сообщил он. – Работал у меня один эмигрант. Профессор, образованный человек, а занимался… – он сделал паузу, словно подыскивая слово, – подёнщиной. Тогда, после войны, с материка бежало много людей. У них начался голод, думали – здесь преуспеют. А что здесь? Богиня умерла, в стране разруха. Ученые и вовсе оказались не у дел... Я нанял его садовником. Так вот, из всего имущества этот изгой взял с собой за границу только энциклопедию. Двадцать пять томов. Предлагал за бесценок. Мне жаль стало: ученый муж, всё-таки. Но книги-то хороши! В общем, договорились: он мне – книги, а я ему снял комнату в пригороде на первое время. Сейчас читает лекции в Дуббинге. До сих пор переписываемся.

Джон покивал. Что ж, меценат – это не только тот, кто вкладывает деньги в науку, но и тот, кто об этом много говорит. Кому охота быть анонимным благодетелем? Он еще раз присмотрелся к осыпавшимся золотым буквам на корешках, а, когда повернулся, Хонна уже разлил чай по чашкам.

– Присаживайтесь, – предложил меценат. – Стоя лишь… (опять пауза) приказчики беседы ведут.

Джон погрузился в кресло, сделал глоток и приготовился слушать. Все-таки надо снять нормальную контору для встреч с клиентами, подумал он мельком. Не дело вот так шататься по чужим домам. Впрочем, нынешний заказчик – важная птица, вряд ли согласился бы куда-то ехать… Хонна, держа чашку, медленно сел напротив. Он не спешил пить, а только хмурился, ощупывая чашку, будто пытался найти трещину в фарфоре. Наконец, заговорил:

– История моя непростая. Начну вот с чего. Я – человек, сочувствующий науке. Даже готовый на некоторые денежные траты, если таким образом можно… поспособствовать научному прогрессу. Абсолютно безвозмездно.

Он поднял брови, ожидая, что скажет сыщик. Джон сделал каменное лицо и кивнул, ожидая продолжения.

Хонна пригубил чай и поставил чашку на столик.

– Лет десять назад я созвал группу молодых ученых. Меня, видите ли, интересовали некоторые изыскания в области медицинской химии. Что то были за изыскания – сейчас неважно, да и объяснить будет трудновато.

«Чего там объяснять, – подумал Джон. – Старость подкатила, захотелось пожить подольше. Занялся поиском омолаживающего зелья. Или с потенцией были трудности, возжелал былой силы. А теперь рассказать-то неловко».

Вслух он ничего не произнес, а только кивнул еще раз.

– Они долго трудились, – говорил Хонна. – Я их не понукал, тем более что результаты были, м-м… впечатляющие. Средства вложил немалые, но результаты… да. Словом, у них начало получаться.

«Поди ж ты, – подумал Джон, – Получаться начало. Может, он поэтому таким здоровяком выглядит?»

– Ни в чём им не отказывал. Лабораторию устроил прямо здесь, на цокольном этаже. Вложил действительно немалые деньги. Весы, анализаторы газов, вакуумные насосы, экстракторы… Да что там, всего не перечислишь. Пришлось брать лицензию – на холодильник, к примеру. Обычного ледника им не хватало, пришлось заказывать магический… (пауза) хладагент. Без лицензии владеть такой диковиной– преступление.

Джон снова кивнул. Хонна взял чашку и в три глотка допил чай. Со стуком поставив чашку, он закончил:

– А три дня назад мои подопечные исчезли. Сбежали вместе с лабораторией.

– Как это – с лабораторией? – нахмурился Джон.

– Забрали приборы, – пояснил Хонна. – Ночью, как грабители. Прихожу с утра – а подвал пустой. Унесли всё, до последнего фильтра. Подозреваю, что добились, наконец, решительного успеха… и решили не отдавать мне конечный продукт.

Джон прочистил горло.

– Как я понимаю, моё дело – найти ученых и передать в ваши руки?

Хонна нахмурился:

– Прежде всего – приборы. И, конечно же, результаты опытов. Журналы, записи экспериментов, отчёты. Полагаю, смогу найти энтузиастов, которые завершат начатое. Прежним своим, гм… сотрудникам… я больше не доверяю. Так что главная цель – узнать, куда они увезли лабораторию.

Джон покачал головой.

– Это всё очень любопытно, – сказал он, – но, чтобы найти лабораторию, надо найти людей. Боюсь, если вы не скажете, чем занимались ваши сотрудники, искать их будет весьма сложно.

Хонна долго молчал, задумчиво трогая подбородок.

– Нет, – ответил он наконец. – Сказать этого не могу. Видите ли, господин Джонован… Знание предмета исследований вам не поможет. Верней, поможет, но только в том случае, если воры попытаются кому-нибудь продать… то, что получилось. В таком случае они, разумеется, обнаружат себя, и вы сумеете взять след. Но они не будут ничего продавать. В этом я уверен. Больше того: уверен, что они постараются сохранить исследования в тайне.

Джон открыл было рот, но Хонна подался вперед и положил на стол широкие ладони.

– Они оставят открытие себе, – сказал он негромко, – потому что не захотят ни с кем делиться.

Джон позволил себе вежливо улыбнуться:

– Что же у них там? Эликсир долголетия?

– Лучше, – сказал Хонна без улыбки.

Джон негромко хмыкнул.

– Давайте так, – предложил он. – Вы покажете, какие у вас есть зацепки по делу, а я решу, браться или нет.

– Достойные слова, – с удовлетворением сказал Хонна – Там, рядом с вами, на полке лежат бумаги. Можете ознакомиться.

Джон потянулся к шкафу, взял коричневую папку, развязал тесемки и стал просматривать материалы. Бумаг оказалось предостаточно. Собственно, «зацепками» эти документы назвать было мало: перед Репейником лежали подробные личные дела, заведенные на учёных. Одинаковым почерком с крупными округлыми буквами перечислялись имена, фамилии, даты рождения и адреса. Документы написали под копирку: буквы были бледными и легко смазывались. Отдельной стопкой шли портреты – гравюры размером с восьмушку листа. С портретов глядели на Репейника строгие мужчины. Многие носили бороды – это Джон отметил сразу; правда, от бороды легко можно избавиться. Крупных родинок или шрамов не наблюдалось, да и сами лица казались чем-то неуловимо похожими. Видать, гравер был невеликого таланта. И всё-таки, иметь такие портреты было намного лучше, чем не иметь вообще ничего.

– Неплохо, – резюмировал Джон, закончив смотреть. Ученых он насчитал двадцать четыре человека. Чего бы ни касались исследования мецената, он вёл их с размахом.

– Но и не так хорошо, как хотелось бы, – возразил Хонна. – Имена они, скорей всего, взяли новые, облик постарались изменить, а дома, пожалуй, побросали. Могли и… (пауза) ловушки оставить.

– Полагаете, они настроены так серьёзно? – недоверчиво спросил Джон.

– Полагаю, они настроены очень серьёзно, – сказал Хонна.

Джон покивал, уставясь в папку невидящим взглядом. Дело приобретало интригующий оборот. Нет, подумал он, не эликсир долголетия они там открыли. Что-то другое, слишком ценное... слишком нехорошее. Стоп, да неужели…

Он с сожалением посмотрел на Хонну.

– Господин Фернакль, – сказал он, – если ваши подопечные придумали какой-то новый дурман, вроде опия, то я – пас.

Меценат слабо улыбнулся:

– Почему? Вы больше не работаете в Гильдии. Можете заниматься чем угодно.

– Именно потому, – парировал Джон. – Мне категорически не угодно впутываться в такие дела. Один раз начнёшь – всю жизнь не отмоешься.

– Приятно иметь дело с человеком строгих принципов, – сказал Фернакль.

Джон ничего не ответил. Он аккуратно собрал бумаги, сложил обратно в папку и завязал тесемки. Хонна немного поиграл тростью, рисуя на ковре вялые узоры каучуковым наконечником.

– Нет, – сказал он. – Это не дурман. Это магический состав. Я… занимаюсь самосовершенствованием. Знаете, есть источники… Старинные труды.

Меценат был явно смущён.

– Поймите, – с трудом проговорил он, – кто-то именует это суеверием, кто-то – розыгрышем, но… я верю, что человек может приблизиться по могуществу… к тем, кто нас покинул во время войны.

Джон медленно кивнул. Вот, значит, как. Он слыхал об энтузиастах, желавших обрести могущество богов. Ходило поверье, что люди, ступая по пути духовного роста, могут обрести магические силы, долголетие, умение принимать облик волшебного чудовища – в общем, стать ровней мертвым ныне богам. При этом существовало множество школ и группировок, каждая из которых предлагала свои методы для достижения результата. Методы были самые разные: от поста и ежедневных медитаций до массовых оргий. Каждый выбирал то, что ему подходило, сообразуясь с наклонностями и толщиной кошелька. Самым дорогостоящим (и рискованным) способом были магические эксперименты. Что ж, Фернакль мог себе позволить недешёвые причуды. В том числе – нанять две дюжины шарлатанов, которые за немалые деньги станут в поте лица составлять волшебное зелье. Интересно, что за «решительный успех», о котором он говорит? Скорей всего, Хонне всё же подсунули какой-нибудь дурман, отчего старику на время показалось, что он летает и дышит огнем. А пока меценат валялся в бреду, горе-исследователи сбежали. Видать, чуяли, что терпение хозяина на исходе. Сколько там они ему голову морочили? Десять лет? Пора бы и честь знать. Зря только они оборудование сперли. Скромней надо быть, скромней.

Хонна блеснул очками; вид у него был смущенный и в то же время вызывающий. Репейник пожал плечами:

– В таком случае, никаких проблем. Сегодня же начну поиски.

Фернакль расслабился, почти незаметно глазу: чуть смягчилось лицо, склонилась голова.

– Превосходно.

– Вы позволите? – Джон похлопал по туго набитой папке.

– Берите, конечно.

Джон встал и сунул папку подмышку.

– Надо бы взглянуть на лабораторию, – сказал он. – То есть, на место, где она была.

Хонна тоже встал и шагнул к двери:

– Пойдемте.

Комната, в которой шарлатаны проводили свои «исследования», была в подвале. Верней, на цокольном этаже – язык не поворачивался назвать огромное, залитое светом помещение тесным словом «подвал». Два десятка ярких газовых рожков, гладкий бетонный пол, высокий потолок, громадная вытяжка посредине. Собственно, одна вытяжка и указывала на то, что здесь когда-то занимались химией: в огромном зале, где запросто мог разместиться паровоз, было пусто, хоть шаром покати.

– Да, – сказал Репейник, изучая голые стены, – вынесли всё подчистую. Когда, говорите, они исчезли?

– Три дня назад. Если быть точным, пятого числа.

– А почему сразу не обратились в поли… – Джон осекся. – М-да. Прошу прощения.

Хонна развел руками.

– Первый день я потратил, пытаясь связаться с ними. Не хотел, как говорится… (пауза) стирать грязное бельё на людях. У нас были особые приборы для скорых вызовов. Полагаю, вы такие видели.

Джон кивнул. «Банши», «глазок», «эхолов». Как же, видели, «глазок» – волшебную линзу – как-то раз даже держали в руках. Магическая связь на расстоянии была запрещена законом и каралась конфискацией устройства связи, а также тюремным заключением. Которое, впрочем, могли заменить каторгой. Согласно решению суда.

– …Но, увы, никто не ответил, – продолжал меценат. – Тогда я решил воспользоваться вашими услугами. Навёл справки, узнал, что вы отлучились, но должны вот-вот вернуться. Я обождал, а, как только узнал, что вернулись – послал весточку.

– А почему ждали именно меня? В Дуббинге полно хороших сыскарей.

– У вас исключительная… репутация, – ответил Хонна. Вид у него при этом был такой, словно он сказал «Вы исключительно ловкий шулер». – Находите выход там, где остальные терпят поражение.

«Что-то знает, – мелькнуло в голове у Джона, – или догадывается. Впрочем, ну его к богам. Догадываться может сколько угодно». Он обошел зал, постукивая по стенам (на всякий случай), заглянул в вытяжку (а мало ли), осмотрел закопчённый потолок (неодобрительно при этом хмурясь). Какое-то время он провел, ползая на четвереньках и рассматривая в огромную лупу пыль на бетоне. Словом, Джон совершал те ненужные, но выглядящие значительными действия, которые заказчики считали обязательными для сыщика экстра-класса. Этому он научился еще в Гильдии. Сыщик должен уметь работать на публику. Если, получив задание, сразу отправишься его выполнять, того и гляди, вызовешь недоверие клиента. А так – стены выстучал, в лупу поглядел, брови нахмурил. Всё, как в книжках. Впрочем, Хонна этого спектакля словно и не заметил: стоял посреди зала, опустив голову и раздумывая о чём-то своём.

Пряча лупу в карман сюртука, Джон произнес:

– Что ж, осмотр можно считать завершённым. Стоит заняться поисками, да поскорей.

– Отменно, – сказал Хонна. – Позвольте вручить задаток.

Он вытащил из-за пазухи конверт – очень пухлый – и протянул его Джону. Репейник спрятал конверт в карман, не открывая.

– Пойду, – сказал Джон.

– Давайте провожу, – предложил Фернакль.

Вдвоём они поднялись обратно в холл. Даже восходя по лестнице, Хонна почти не опирался на трость, а только вёл рукой по перилам. Статуи, прятавшиеся по углам, печально взирали на сыщика, пока тот шел к выходу. Толкнув дверь, Джон обернулся.

– Как только что-нибудь найду, сразу дам знать, – сказал он и протянул руку.

– Вы – желанный гость в любое время, – ответил Хонна, но руку подавать не спешил.

– Всего доброго, – сказал Репейник, опуская ладонь и отступая на шаг.

– Буду вас очень ждать, – сказал Хонна и лишь после того протянул ладонь, причём не Джону, а куда-то в воздух, туда, где был бы Джон, не сделай он шаг назад. Лицо за тёмными очками оставалось неподвижным.

Хонна был слепым.

Джон смутился и одновременно почувствовал досаду оттого, что сразу не заметил очевидного. «А я-то спектакль в подвале разыгрывал, – мелькнула мысль. – Стыд какой».

– Простите, – сказал он и пожал протянутую руку.

ТЕБЯ НЕ ВИЖУ НО ЗНАЮ КТО ТЫ НЕ ВИЖУ НО ЗНАЮ ПОКОЙ ТЕБЕ ПОКОЙ

Джон пошатнулся и разжал пальцы. Поток оглушил сильней, чем в прошлый раз. Хонна слегка улыбнулся.

– Поэты говорят, человек способен найти защиту от всего на свете, кроме несчастной любви, – произнёс он. – Надо только знать, от чего защищаться.

Джон помотал головой.

– Откуда вам известно… – начал он.

Хонна поднял брови:

– У каждого – свои таланты. Одни знают, как читать мысли. Другие знают, кто читает мысли.

Джон стиснул челюсти. Что ж, рано или поздно это должно было произойти.

– Я с почтением отношусь к чужим тайнам, – сказал Хонна. – Надеюсь, не я один. В ходе поисков, Джонован, вы можете узнать немало интересного. Возможно, испытаете… искушение кому-то рассказать о том, что узнали. Полагаю, вы справитесь с таким искушением.

Джон кивнул, стараясь оставаться спокойным.

– Конечно, – сказал он. – Конечно.

***

Репейник забрался в кэб и устало опустился на подушку сиденья. «Уфф», – сказала подушка. Джон был с нею согласен. Вяло покачиваясь в такт подпрыгивающему на булыжниках кэбу, Репейник смотрел на разворачивающиеся за грязным окном поля и пытался собрать мысли воедино. Он испытывал сложное, неприятное чувство, в котором поровну мешались неловкость и опасение за дальнейшую судьбу. Нечто подобное мог чувствовать одноглазый, который мнил себя королем в стране слепых, а затем встретил обычного человека с двумя глазами. Было очевидно, что Хонна тоже имел магические способности, причем превосходил Джона если не в силе, то в умении ими пользоваться. «Интересно, это у него с рождения? – размышлял Джон. – Если так, неудивительно, что он богатей. Небось, читал всех партнеров по сделкам. Эх, и почему я стал сыщиком… А что, если не с рождения? Что, если шарлатаны оказались вовсе не шарлатанами, и открыли настоящий божественный эликсир? Хонна его выпил – и немедленно возвысился…» Репейник представил, как Фернакль становится богом, заново открывает храмы, вбирает жизненные силы паствы, возглавляет армию и войной идет на Материк. А ведь для этого оказалось нужно всего-то выпить волшебного зелья. Значит, у нас в активе что? У нас в активе двадцать четыре потенциальных божества – вся группа разработчиков эликсира…

Он потряс головой. Вздор. Если бы Хонна стал кем-то вроде покойной Хальдер или Ведлета, он перво-наперво магическим образом разыскал бы сбежавших подопечных и живьем вколотил их в землю, вертикально. Затем превратился бы во что-нибудь большое и страшное, отправился в Дуббинг и сровнял с землей Парламент, после чего правил бы страной мудро и справедливо, и хрен бы кто осмелился сказать, что это не так. Что-то не заметил я за господином меценатом таких чудес, подумал Джон уже спокойно и даже почти весело. Господина мецената всего-то хватило – раскрыть мой маленький секрет. Даже в полицию не пошел, убоялся карающей руки закона, маголожец этакий. Стало быть, никакой он не бог, а такой же ублюдок, как и я. Ну разве что получше устроился в жизни. Джон заметил, что стискивает зубы, и криво ухмыльнулся своему отражению в окне. Хватит о меценате, пора о деле подумать. С чего бы начать?

С кого бы начать – вот так вернее. Джон раскрыл папку и стал изучать досье на ученых, на сей раз внимательно перечитывая каждый лист и вглядываясь в гравюры. Ронид Кайдоргоф, гражданин Островной республики Энландрия, тридцать пять лет, проживает в Шерфилде, на Парковой улице, восемнадцать, доктор философии университета Дуббинга; серьезное, значительное лицо, эспаньолка, впалые щеки, пенсне. Блорн Уртайл, подданный Северной Федерации, сорок один год, проживает в Рилинге, на улице Сторма, тридцать два, доктор философии университета Остлоу; северянин, по тамошнему обычаю гладко выбритый и с длинными волосами, зачесанными назад. Людвин Майерс, гражданин Энландрии, сорок пять лет, проживает в Плимонде, в Рыбном переулке, семь, закончил Высшее Инженерное училище в Делби, специальность – инженер-конструктор; обрюзгшее, несвежее лицо, сердитый взгляд из-под косматых бровей. Дементий Маковка, подданный Твердыни, двадцать девять лет, проживает в Бридфорте, на Синей улице, пятьдесят три, кандидат наук (что это такое, интересно?) университета Московы, специальность – метрология (а это что?) Бородатая рожа, хищный разбойничий нос. Хм, почти земляк. Может, за него первого взяться? Впрочем, языка все равно не вспомню, материны уроки забыл напрочь. Так, кто у нас дальше… Норбент Картер, гражданин Энландрии, пятьдесят два года, проживает в Бирминдене; Уилбор Клейн, гражданин Энландрии, сорок пять лет, проживает в Линсе; Марсен Мерье, подданный Королевства Арвернис, тридцать два года, проживает в Йорне…

В конце концов, Джон остановился на некоем Хенви Олмонде. Олмонд был энландрийцем, доктором медицины Ганнварского университета, ему недавно исполнилось сорок три года, и выглядел он весьма респектабельно: пышные усы, очки в ювелирной оправе, могучий лоб с черепашьими морщинами. Но это все было второстепенным, а главным являлось то обстоятельство, что жил он в Дуббинге, на улице Кожевников, шесть. Зачем тащиться через полстраны в Шерфилд или Плимонд, если можно начать с родных закоулков?

Как раз в это время кэб проехал мимо большого дорожного знака, на котором витиевато, старомодным шрифтом значилось: «ДУББИНГ». Тут же мелькнула за окном зарядная башня, первая с этой стороны города. Джон проводил её взглядом и поёжился, вспомнив дело Найвела Мэллори, несчастного влюбленного глупца, погубившего свою любовь. Впрочем, а чем я лучше него? Ведь точно так же погубил всё, что имел. Только Ширли Койл упала в реку быстро, и остановить её падение Найвел не смог бы никаким образом, а у меня была тысяча возможностей всё спасти. Джил ушла не вдруг, можно было её удержать, поговорить. Боги, мы ведь ни разу так и не поговорили толком, всё недомолвки, всё на полуслове, какие-то склоки дурацкие на ровном месте, потом молчаливые примирения, ненадежные, короткие – а она, наверное, ждала... Уменя, конечно, были трудные времена. У всех были трудные времена. Ладно.

Оказавшись в городе, Джон прежде всего заехал к себе. Он снимал квартиру в трехэтажном доме с видом на речку Линни – чахлую, заморенную отходами мануфактур. Кирпичный фасад дома выглядел так, словно переболел оспой, а фонарь над входом ослеп еще до того, как сюда въехал Джон. Но Репейнику здесь нравилось. Поднявшись к себе, он открыл дверь и некоторое время постоял, дыша настоянным воздухом жилья, сочетавшим запах вчерашней еды, старой мебели, светильного газа и крема для обуви. Потом Джон, не снимая ботинок, протопал в гостиную, служившую также спальней и кабинетом. Обои давно пора было менять; пол скрипел под ногами. В гостиной он бросил папку с бумагами на продавленный диван, вынул из ящика стола набор отмычек в кожаном футляре и сунул за пазуху. Почесал щеку (щетина опять отросла), осмотрелся. Раньше здесь вместе с ним жила Джил – год назад, когда он ещё работал на Гильдию. Теперь Джил обитала где-то на восточной окраине Дуббинга: Репейник точно не знал, где именно. Он мог бы, конечно, выяснить, но не хотел. Его устраивало положение вещей – в том смысле, что неприятностей в жизни было ровно столько, сколько Джон мог выдержать, и увеличивать их число он не стремился. Поэтому он не узнавал, где живет Джил… Где, как, и с кем – в этой троице вопросов один всегда тащит за собой остальные два. Не узнавал.

Перед выходом он задержался, чтобы вынуть газеты из ящика на двери. Газет Джон выписывал целых три: «Еженедельное Зеркало», «Утреннее Время» и «Часового». Ничего интересного не было. «Зеркало» на всю первую полосу развернуло подробный список вчерашних парламентских решений – с пояснениями и прогнозами аналитиков. Перевернув страницу, Джон убедился, что аналитики заняли и второй разворот газеты. В основном, обсуждали новый закон об оружии: парламентарии разрешили гражданам носить автоматические револьверы, но зато увеличили каторжные сроки за применение магических жезлов. Новый закон оставил сыщика равнодушным, поскольку Репейник не доверял новомодным капризным револьверам, оставаясь верным своему доброму самовзводному «констеблю марк два». «Время» славило художника, который приехал в Дуббинг из Арвернисского королевства. Художник обладал сложной заморской фамилией Суаз-Лотар. Прямо на первом листе красовалась гравюра с картины Лотара: полуголая немолодая женщина со странной, детской улыбкой на помятом лице. Репейнику картина не понравилась, однако он сделал скидку на то, что гравюра – это одно, а оригинал – совсем другое.

«Часовой» писал, что в Линсе запустили какой-то «Большой Разностный Исчислитель», и что автор – астроном, который к тому же изобрел измеритель скорости для мобилей – обещает предсказать с помощью своего исчислителя точную дату появления осенней кометы. «Быть может, – добавлял журналист, писавший статью, – мы в очень скором Времени узрим на службе благодарного Общества сии Агрегаты, коим не за Труд сойдет исчислять тайны Бытия, делая нас равными Тем, кто столь долго были нашими Пастырями». Джон хмыкнул и перелистал «Часового» в конец, к частным объявлениям. «Продам собаку…» «Сдам квартиру…» «Швея берет работу на дом…» Никто не собирался сбывать с рук сложные лабораторные приборы или магический эликсир. Что ж, глупо было надеяться. Джон бросил газеты в угол и вышел.

Кэб подлетел, словно ждал, пока Джон окажется на улице. Кучер попался отчаянный, и уже через полчаса Репейник стоял напротив шестого дома по улице Кожевников. Дом был старым, одним из тех, за какие хозяева вначале просят огромные деньги, ссылаясь на гранитный фасад и витражные окна, но цена вдвое падает, когда выясняется, что в подвале нет котельной, а в отхожее место не подведена канализация. Прежде чем подойти к дому, Репейник какое-то время околачивался на другой стороне улицы, наблюдая за окнами – не шевельнётся ли занавеска, не мелькнёт ли тень. Ничего такого не случилось, поэтому Джон счёл, что настало время действовать. Он подошёл к двери, как следует постучал несколько раз, подождал, а потом медленной, прогулочной походкой зашагал прочь. Свернув за угол, он очутился на задворках улицы Кожевников, куда выходили задние стороны домов. Здесь было тихо и безлюдно. У стен валялся всякий хлам – пустые бочки, сломанная мебель, старые башмаки. Под ногами деловито шныряли крысы.

Джон прокрался к дому номер шесть (даже сзади он был облицован гранитом, замшелым и мрачным) и, воровато оглянувшись, пристроился к двери черного хода. Отмычки ждали своего часа во внутреннем кармане куртки. Джон аккуратно протолкнул стальное жальце в личинку замка и тут заметил, что дверь не заперта. Обескураженный, он медленно убрал отмычки обратно в карман и немного постоял, раздумывая. Либо хозяин был настолько беспечен, что, находясь дома, не закрывал заднюю дверь, либо он был в отлучке, и кто-то другой уже пробрался в дом до Репейника. Выяснить это можно было только одним способом. Еще раз оглядевшись, Джон скользнул внутрь.

Он очутился в тёмном помещении, насквозь провонявшем жареным маслом и помоями. «Кухня», – понял Джон. Немного подождав, пока глаза привыкнут к сумраку, Репейник кошачьей походкой двинулся к чёрному провалу двери. Пройдя три шага, он что-то зацепил ногой. Раздался жуткий, рассыпчатый кастрюльный грохот. Джон замер, не дыша и слушая потревоженную тишину. Пару минут ничего не происходило, потом он осторожно перевел дух и рискнул опустить ногу. Приглядевшись, он различил во тьме кухонный стол и валявшуюся под ним маленькую табуретку. Её тонкие ножки торчали наружу и были совершенно незаметны в темноте. Там же, под столом, стоял ящик с посудой, который неведомым образом был связан с табуреткой и балансировал, видно, на грани обрушения – а Джон лишил его хрупкого равновесия, и теперь посуда раскатилась по всему полу. Больше ничего не случилось: не выбежал на грохот хозяин с ружьем в руках, не послышались вдали свистки констеблей, не метнулись к выходу орудовавшие в доме грабители.

Репейник, уже не такой осторожный, вышел из кухни и оказался в зале. Это была большая комната, служившая хозяину, судя по всему, гостиной и столовой одновременно: посредине стоял дубовый массивный стол, одним концом почти упиравшийся в чёрный зев камина. На столе смердели забытые грязные тарелки. Шторы на окнах были плотно задёрнуты, и в зале стоял полумрак. Джон обошёл стол, едва не споткнувшись о лежавший на полу куб темноты, при ближайшем рассмотрении оказавшийся чемоданом. Вгляделся в дальний угол зала, опознал в пирамидальном нагромождении теней лестницу наверх. Царивший повсюду беспорядок говорил о том, что в доме уже побывали воры. Ну, или о том, что хозяин покинул жилище в большой спешке.

Наверху Джон нашел спальню и два кабинета. В спальне на огромной кровати белели скомканные простыни, свешивалось на пол одеяло. Рядом стояла тумбочка, развороченная, с выдвинутыми ящиками и дверцами нараспашку. Джон заглянул в тумбочку, но не нашел ничего ценного – запонки, пуговицы, спички россыпью, раскрошившаяся сигара. Из спальни Джон прошел в кабинет. Вот где было заметно, что в доме живет мужчина: опасными бликами отсвечивали со стены древние мечи, скучал в углу кальян, валялась на тахте пустая бутылка. У окна занимал почётное место письменный стол бюрократического вида. Ящики из его тумбочек громоздились на полу, по всей комнате лежали бумажные сугробы. Джон озадаченно почесал затылок. Здесь было, навскидку, тысяч пять листков, и каждый – исписан от руки. Любой мог таить зацепку о том, куда девался владелец дома. Перебирать записи прямо здесь, в чужом кабинете Джон не собирался, поэтому стоило подумать о том, как унести такую кипу бумаг с собой. Поразмыслив, сыщик решил спуститься обратно в зал, где он видел подходящих размеров чемодан.

Прежде чем выйти, Джон нагнулся над бумагами: среди белых листков его внимание привлек странный квадрат. Квадрат оказался обычной подставкой под кружку, из тех, что подают с заказанным пивом в кабаках. Виднелась расплывчатая надпись: «ПЬЯНЫЙ КОНЬ. Мы открыты с шести вечера до шести утра». Джон повертел в руках подставку, рассеянно сунул в карман и вышел из кабинета.

Раздумывая, почему грабители не взяли из кабинета антикварное оружие, Репейник сошел на первый этаж. Чемодан ждал на прежнем месте. Джон нагнулся, взялся за ручку, и в этот момент голова его закружилась, а во рту возник отвратительный привкус, будто он только что разжевал и проглотил утреннюю газету. Джон выпрямился. Его повело в сторону, он перебрал ногами и вдруг наступил на нечто, напоминавшее мохнатый канат. Нагнувшись, он разглядел, что канат, изгибаясь, поднимается вверх и уходит ему за спину. Джон завертелся на месте, а то, что он принимал за канат, завертелось вместе с ним. Наконец, он умудрился схватить странный предмет и с ужасом понял, что держится за теплый, живой хвост, похожий на коровий. Обмирая, сыщик дёрнул за хвост. Тут же возникло тянущее чувство в районе копчика. Джон отчаянно изогнулся, пытаясь заглянуть себе за спину, но у него ничего не вышло, потому что шея стала как деревянная. Тогда он заметался по залу, поминутно натыкаясь на гигантский обеденный стол. Голова снова закружилась, Джон в очередной раз споткнулся и упал на руки, но, вместо того чтобы подняться, резво побежал вперед на четвереньках, задевая все встречные углы распухшей, непомерно большой головой. Во что превратились руки, он не видел, но слышал дробный стук, как от твердых каблуков. Ударившись головой (чем-то на голове) о дверной косяк, он вбежал в кухню, брыкнул ногами, обрушив новую посудную лавину, и, наконец, отчаянно боднул дверь, вываливаясь в ослепительно светлый прямоугольник.

Снаружи оказалось так солнечно, что Джон попятился, нагибая голову и жмурясь, а, когда разожмурился, то был уже снова человеком. Он стоял на четвереньках в грязной луже, перемазанный, с бешено колотящимся сердцем, но знал, кто он, и не видел того, чего не было. На крыше чирикали воробьи; в куче мусора попискивали крысы. Отдышавшись, Джон поднес руки к глазам. Руки были обычные, человеческие. Он ощупал голову, потрогал лицо. Всё было нормально. Джон с кряхтением сел и заглянул за спину – теперь это удалось без труда. Хвоста не обнаружилось. «Морок, – с облегчением подумал сыщик. – Отпугивающее заклинание. Коснулся чемодана – сработало. Тонко придумано». Он зажмурился и потряс головой. Надо бы съездить домой, взять большую сумку и вечером, а лучше ночью вернуться сюда, чтобы забрать бумаги. Но… вдруг на бумагах лежит такое же заклятие, как и на чемодане? Если сейчас выбраться из дома Репейнику помог счастливый случай, то в следующий раз может повезти значительно меньше. Джон представил, как вновь бегает по дому на четвереньках, обезумев от ужаса и тычась воображаемыми рогами в стены; а соседи слышат шум и вызывают полицию; а констебли, прибыв на место, ловят мычащего и лягающегося Джона, связывают и доставляют в дом скорби, в Бетлами; а в Бетлами, когда он приходит, наконец, в себя, приходится долго объяснять, что он не безумец, а просто залез в чужой дом и попал под воздействие магии…

Джон поднялся на ноги и машинально поправил куртку, при этом нащупав в кармане нечто твёрдое, чего там раньше не было. Вынув пивную подставку, он какое-то время тупо глядел на неё, вспоминая. Судя по всему, заклинание, охранявшее хозяина дома номер шесть, срабатывало, только если чужая рука касалась его личных вещей, таких, как чемодан, и не распространялось на случайно прихваченный из кабака пробковый квадрат. Быть может, стоило попытать удачи и с бумагами… Но у Джона созрел план иного толка, попроще.

В дальнем углу зашуршало. Из-под кучи мусора вылез сонный бродяга в драном пальто и, протирая глаза, уставился на Репейника.

– Эй, дружище, – позвал Джон. – Не знаешь, где здесь такое заведение – «Пьяный конь» называется?

Бродяга несколько раз утвердительно качнул головой.

– Кто ж его не знает, – сообщил он. – Богатое место. На Джанг-роуд, в самом начале. Только нашему брату туда и соваться не стоит. Не пустят, – и он безнадежно махнул рукой. Сыщик оглядел себя. Куртку облепила паутина, левый бок весь был измазан какой-то дрянью, на штанине зияла свежая прореха. Джон грустно кивнул, соглашаясь. Не пустят, что верно, то верно.

– Слышь, – встрепенулся его собеседник и, сильно хромая, подошел ближе. – Ты того… если этот домик выставить хочешь, то не советую. Пропадёшь. Уже двое наших туда ходили. Еле выбрались, глаза дурные, ревут чего-то, на карачках ползают… Едва отпоили. Плохой дом. Заколдованный.

Джон сочувственно поцокал языком.

– Ишь ты, – сказал он. – А что хозяева? Давно уехали?

Бродяга пожал плечами.

– Да уж недели две, – сказал он. – Или три. Не упомню. Слышь… а табачку не найдется? Курить охота.

– Недели две или три? Ого. А не меньше?

– Вот пусть Хальдер заберёт, ежели вру.

В кармане нашёлся кисет. Джон отсыпал табаку в протянутые лодочкой руки.

– Душевно, – расплылся в щербатой улыбке бродяга.

– Заслужил, – задумчиво сказал Джон. Он начал всерьёз опасаться, что кэбмены откажутся его подвозить из-за чумазой одежды. Пешком до дома идти придется часа два.


Дома он сразу пошёл в ванную и пустил воду из обоих кранов. Прежде чем залезть в воду, Джон извертелся перед зеркалом, пытаясь рассмотреть собственный копчик – ни дать ни взять модница, примеряющая новое платье. Не найдя ничего подозрительного, Репейник с облегчением забрался в ванну и полчаса лежал без движения, раздумывая, с чем ещё придется столкнуться, преследуя Хенви Олмонда, доктора медицины Ганнварского университета. Навесить на вещи заклинание-морок – поступок не самый умный, далеко не гуманный и уж всяко противозаконный. Похоже, наш клиент – личность эксцентричная, о последствиях своих дел размышлять не привык. Воры забрались в твой дом? Пугни их до полусмерти. И плевать, что они устроят кавардак, воем привлекут внимание соседей, а полиция, когда приедет по вызову, обнаружит, что ты вовсю пользуешься запрещённым к употреблению колдовством. Зато, если грабители выберутся, то всем расскажут, что это – плохой дом, заколдованный, и туда ходить не надо… Кстати, стоит наведаться в Ганнвар, зайти в университет и расспросить тамошнего декана о докторе Олмонде. Чем живёт, какие привычки имеет, где отдыхает. Точно, решено: завтра же еду в Ганнвар. А сегодня хватит с меня приключений, только вот пройдусь до кабака «Пьяный конь», потолкую с персоналом. Заодно и поужинаю.

Выйдя из ванной, Джон принялся собираться. Испорченную куртку он бросил в корзину для прачечной, а из шкафа извлек другую, с высоким воротом и кучей разнокалиберных карманов. Под куртку пристроил кобуру с револьвером, на пояс повесил нож. В самый глубокий карман пошли гравюры из папки. Как пить дать, Олмонд появлялся в любимом кабаке не один, а с коллегами, и бармен мог узнать их на портретах. Собравшись, Джон с минуту постоял в прихожей, в раздумьи стиснув зубы и поигрывая желваками. Приняв решение, вернулся в гостиную. Здесь у Джона был низенький диван, рядом с диваном стоял понурый торшер, который давно пора было заправить керосином, тут же пылился разлапистый стеклянный столик, а напротив, над камином, висело полотно «Хальдер Прекрасная приветствует новых вассалов Северной Энландрии». Копия, разумеется: оригинал сгорел во время войны вместе с музеем. Джон снял картину и поставил на пол. Открылся яркий, не выгоревший квадрат обоев, а посреди этого квадрата была массивная сейфовая дверь с ручкой-циферблатом. Покрутив ручку, Джон откинул дверь и осторожно, держа кончиками пальцев, вынул из сейфа небольшой, с голубиное яйцо, серый каменный шарик. По экватору шарик охватывало медное кольцо с короткими острыми шипами.

Граждане Островной республики могли перемешаться в пространстве только с помощью наземного транспорта, судов и дирижаблей. Телепортация каралась конфискацией рабочего устройства, а также тюремным заключением – от пяти до десяти лет (согласно решению суда). Поэтому барыги на чёрном рынке драли бешеные деньги за шарики-телепорты. У Джона хватило финансов лишь на самые простые, однозарядные телепорты – как-то, по случаю, он купил таких четыре штуки у старого знакомого, пройдохи-бармена, промышлявшего торговлей амулетами, "глазками" и тому подобными запрещёнными приборами. Один из шариков вскоре пригодился в весьма непростой ситуации, так что теперь их оставалось всего три. Прибор считался довольно простым в обращении. Чтобы привести его в действие, сперва нужно было сжать шарик в кулаке, так, чтобы шипы проткнули кожу: катализатором магической реакции служила кровь. Затем полагалось зажмуриться и точно, в деталях представить местность, куда хочешь переместиться. И, наконец, вместе с шариком в руке следовало держать что-то, принадлежащее той самой местности: если ты хотел телепортироваться в лес – то ветку с дерева из этого леса, если в пустыню – то горсть песка из пустыни. Это называлось «взять якорь».

Телепортация заслужила славу весьма небезопасной магии. Бывали случаи, когда замечтавшегося телепортера уносило в неведомые края. Кроме того, при активации вокруг шарика возникала сфера перемещения – замкнутое пространство диаметром около трех ре. Всё, что попадало в эту сферу, переносилось на новое место – воздух, пыль, насекомые, почва из-под ног – а всё, что не попадало, оставалось на месте. Поэтому, телепортируясь из пункта «А» в пункт «Б», не стоило размахивать руками или прыгать, иначе руки или голова могли остаться в пункте «А» – ровно, чисто срезанные… Но, при всех опасных неудобствах, работали шарики быстро и безотказно – что и требовалось для самозащиты. Кроме того, они были одноразовыми, рассыпались после использования, а это было удобно в смысле общения с полицией: нет улики – нет и преступления. Джон испустил долгий свистящий вздох и бережно переместил шарики в боковой карман с клапаном. Якорь! Где бы взять якорь? Взгляд облетел комнату и остановился на подоконнике, где стоял в треснувшем глиняном горшке чахлый, вопиющий о поливке фикус. После недолгих раздумий фикусовый листик был присоединён к шарикам в кармане. Теперь всё стало как надо.

Джон закрыл сейф, повесил картину на место и вышел из дома.


В «Пьяном коне» посетителей оказалось, по раннему времени, всего четверо. Один сидел за стойкой, уставившись в незримые для остального мира дали, и время от времени отхлебывал из стакана. Другой устроился за столиком у окна и пристально изучал винную карту. Третий и четвертый о чем-то тихо препирались в углу. Никто из этой четвёрки не походил на бывших подопечных Хонны Фернакля, поэтому Джон позволил себе расслабиться. Место у входа было не самым уютным, зато отсюда просматривался весь зал. Заведение и впрямь оказалось дорогим, бродяга не ошибся: на полу вместо грязных опилок лежали коврики, откуда-то тихо гнусавил патефон, а барменша – за стойкой обреталась крупная тетка лет сорока – была затянута в белую сорочку и носила на шее крохотную бабочку. Как только Джон занял столик, подошел официант в переднике – чистом и даже, кажется, накрахмаленном. Репейник заказал пастуший пирог, запечённые в фарше яйца и светлое пиво.

Еду принесли быстро. Джон не спеша расправился с ужином, поглядывая на развешанное по стенам старинное оружие. Здесь были длинные пехотные двуручники, многократно запрещённые и столь же многократно разрешенные фламберги с волнистыми клинками, раскрашенные щиты, по которым ни разу не били мечом, а также пара настоящих боевых магических жезлов, выщербленных и местами обуглившихся. С жезлов, разумеется, сняли все зарядные кристаллы, так что остались одни стержни – живописные, но совершенно безвредные. За то время, пока Джон ел, кабак постепенно заполнялся посетителями. Каждый раз, когда кто-то входил, мелодично звякал колокольчик над дверью, и Репейник поглядывал на вошедшего, но ни Хенви Олмонда, ни его соратников так и не увидал. Закончив трапезу, Джон подозвал официанта и спросил коктейль «чернобурку». Официант сокрушенно покачал головой. Такого коктейля здесь отродясь не смешивали; вот если бы добрый человек сказал ингредиенты… Парнишка был молод, от силы лет двадцати, и не знал всех тонкостей бизнеса. Джон повторил название, прибавив, что барменша наверняка знает, о чем речь. Официант недоверчиво сморгнул, редкие усики над пухлой губой задрожали, но он пересилил себя и ушел к бару. Там, облокотившись на стойку, перекинулся парой слов с барменшей. Та, подумав, кивнула, после чего официант ушел на кухню, а барменша достала шейкер и принялась его артистично трясти.

Джон положил на стол деньги, встал и подошел к стойке.

– Полиция? – буркнула, не поднимая глаз, барменша.

– Сыщик, – сказал Джон.

– Гильдия?

– Нет, – сказал Джон, – я сам по себе.

– Тогда ладно, – сказала барменша. У неё было круглое лицо с крестьянским носом-шишкой и пухлыми губами. Над левой бровью виднелся розовый шрам. Открыв шейкер, барменша налила прозрачной жидкости в высокий стакан. Джон порылся в карманах, отсчитал пятнадцать серебряных форинов и, сложив монеты столбиком, звякнул ими о стойку.

– Однако, – заметила барменша. Всё так же не поднимая глаз, она ловким округлым движением сгребла монеты.

– Если сговоримся, будет ещё, – посулил Джон.

– Да как скажете, – ответила барменша. – Лишь бы не из полиции.

– А что, легаши уже про «чернобурку» знают? – удивился Джон.

Его собеседница только махнула рукой.

– Я вам верю, – сказала она.

«Ещё бы, – подумал Джон. – Полицейский шпик бы тебе небось денег не дал, а предложил в отделение пройтись или пригрозил санинспекцией. А ребята из Гильдии сроду пятнадцать монет не отвалят – у них расходы казённые, за каждый форин отчет держать надо». Он отпил из стакана. В стакане была чистая вода.

– Меня зовут Ульта, – сказала барменша.

– Джонован, – представился Репейник.

– Что у вас? – спросила Ульта.

Джон вынул из кармана сложенные вдвое гравюры и бросил на стойку. Барменша смела гравюры таким же точным и незаметным жестом, как до этого – деньги. В это время к бару подошли трое молодых клерков – шумных, с расстегнутыми воротничками, только-только со службы. Ульта отошла их обслужить. Минут десять она разливала пиво из краников с разноцветными эмблемами, принимала деньги и выдавала сдачу, вежливо улыбаясь остротам молодежи. Освободившись, она вернулась к Джону, вынула гравюры из-под стойки и стала рассматривать, подолгу держа в отставленной руке и дальнозорко щурясь. Закончив, вернула бумаги Джону – все, кроме одной.

– Только одного знаю, – сказала она категорично, – вот этого.

Уверенно хлопнув ладонью, она выложила последнюю гравюру на стойку. Это был портрет Хенви Олмонда.

Джон удовлетворенно качнул головой.

– Давно заходил? – спросил он небрежно.

Барменша пожала плечами.

– Да каждый день тут обедает. Порой ночной колпак пропустить заскакивает. Хотя… Вроде бы, вчера не появлялся. Да, точно, вчера не был. Но позавчера – зашел, спросил тёмного эля и орешков, посидел, еще заказал, еще посидел… расплатился, чаевых дал. Часов в одиннадцать ушел.

«Позавчера!» – эхом отдалось в голове у Джона.

– Сегодня, может статься, придет, – продолжала Ульта.

Джон оглядел зал. Облюбованный столик у окна пока никто не занял. В планах была поездка в Ганнвар, обыски домов, но все это стоило начинать с завтрашнего дня. А сегодня... Репейник достал часы. Семь-двадцать, хм. Отчего бы не провести вечер в военных декорациях, посматривая на благородную публику и потягивая доброе пиво?

– Знаешь, Ульта, – сказал он, – налей-ка мне того самого эля, который он пьёт, да насыпь орешков. Я вон там посижу.

Он подождал, пока барменша нацедит в кружку тёмного пива, бросил на стойку ещё пять форинов и вернулся на старое место. Устроившись за столом, тщательно, не торопясь, свернул тугую самокрутку, чиркнул спичкой о ноготь. Дым слоями поплыл к потолку, Репейник вытянул ноги и собрался с мыслями. Хотелось поразмышлять о деле: о двух дюжинах ученых со всех уголков света, о таинственных исследованиях и нелегальной лаборатории, о меценате Фернакле, о его странной и, пожалуй, опасной способности – читать того, кто читает… Но, как только Джон подумал о чтении, сразу пришла на ум Гильдия, скандал и обида, а меценат Фернакль скрылся за этой обидой, как лодочка за айсбергом, и тут же был забыт. Говнюки они все, подумал Джон. Прошел целый год, Репейник раскрыл три дела – хорошие, заковыристые были дела, и за них хорошо заплатили, больше, чем он заработал бы в Гильдии – но говнюки остались говнюками, а обида – обидой. Кто же настучал, в тысячный раз спросил себя Джон. Ни на минуту не раскрывался, ни своим, ни чужим, работал себе и работал… А кто-то пронюхал и сдал. Уж точно не Баз Клифорт, он был к тому времени уже год как мёртв, отправился к богам следом за своей полоумной мамашей. Значит, кто-то из Гильдии.

Ведь мог узнать – кто. Вместо того чтобы развернуться и дверью хлопнуть – мог тогда, в кабинете шагнуть вперед, к Донахью, схватить за руку, прочесть шефа (бывшего шефа), узнать всего одно имя. Да что толку? Ну, знал бы доносчика. И что с ним делать? Морду бить? Драться на рапирах? Застрелить в потёмках? Глупо. Карьеру не вернёшь. Да и Донахью злить не стоило, он ведь уже в курсе был, зачем я прикасаюсь к людям. По сути, неплохо он со мной обошёлся. «Я тебя понимаю, Джонован, и ты пойми. Это ж безумие – ублюдка в деле держать. Сегодня про тебя двое знают, я в том числе, а через неделю будет шептаться вся Гильдия. А что заказчики скажут? Прости, но… Выхода другого нет. Со своей стороны обещаю: буду молчать до смерти, через меня никто не узнает. Не хочу тебе жизнь портить». Я злился, глядел волком, а он треснул кулаком по столу и выпалил: «Да ведь сам уйдёшь! Сбежишь, вернее! Не выдержишь, с тобой за руку здороваться перестанут, будут, как чумного, сторониться!» Ну, я и ушел. Встал, ушел. Дверью хлопнул. Да.

Обожгло пальцы. Джон помянул богов, выронил окурок в пепельницу. Свернул новую самокрутку и, чтобы отвлечься, глотнул пива. Отвлечься получилось в том смысле, что он перестал думать про Донахью и вспомнил про Джил. Мы ведь ни разу не поссорились из-за того, что она осталась в Гильдии, подумал он. По любым поводам цапались, но о главном молчали. В тот вечер я пришел домой от Донахью, всё ей рассказал, она страшно разозлилась. Кричала: «А, безумие ублюдка в деле держать! А, заказчики! Пошел он в жопу, этот индюк!» Весь вечер я пил, она сидела рядом, и в итоге мы уснули, обнявшись. Сам проспал до полудня (безработному никуда спешить не нужно), а, проснувшись, обнаружил, что Джил нет дома. Снова заснул. Вечером Джил вернулась: жакет на пуговках, шляпка, бриджи – обычный её деловой костюм. «Ты в Гильдии была?» «Ну да». «И что?» «С Донахью толковала». «О чем?» «О тебе. Чуть глотку ему не перегрызла. Но – стоит на своем. Тебя обратно не возьмёт». Хотелось сказать: подожди, я же и не собираюсь обратно. У меня, в конце концов, гордость есть. Речь-то о тебе, о том, что ты… И тут как молнией ударило: о ней речи никогда не было. Донахью выгнал меня. Не её. Думалось: куда я – туда и она, мы навсегда вместе, как нитка с иголкой, а вышло по-другому. В Гильдии работал один ублюдок, Джон Репейник. Джил Корден была женщиной, редкий случай, но никто не возражал против женщины-сыщика (привет, госпожа Немит). Возражения имелись против сыщика-ублюдка. О том, что Джил была ублюдком, никто не знал. Ублюдком для них был только я.

А на следующий день она пошла на службу. Как обычно. И через день тоже, и через два, и тогда стало понятно, что мы, оказывается, совершенно разные люди, каждый – по свою сторону правды. Эта правда была вроде препятствия, вроде шкафа, который для ремонта вынесли в коридор, на самый проход, и, чтобы подойти друг к другу, приходилось каждый раз этот шкаф огибать, протискиваться мимо него, проталкиваться. Никто никого не предавал, не бросал, а просто не стало однажды сил обходить правду по стенке. Вот и расстались. Ну, и ещё придирки мои постоянные... Джон обнаружил, что стискивает зубы, и заставил себя разжать челюсти. Он сделал глоток степлившегося пива и задавил окурок. Подлетел давешний официант, поменял пепельницу на чистую. Как только он отошёл от стола, Джон поднял глаза и увидел прямо над собой того, кого искал.

Хенви Олмонд, доктор медицины Ганнварского университета, стоял у входа и озирал кабак, выбирая место для причала. Пышные усы топорщились, лоб бороздили складки. На сгибе локтя Олмонд держал плащ из светлой дорогой ткани. Джон опустил глаза и сосредоточенно присосался к кружке. Тихий незаметный выпивоха коротает одинокий вечер, не обращайте внимания, добрый человек… Добрый человек внимания не обратил, твёрдым шагом направился к стойке. Зычно, на весь кабак потребовал эля. Устроился Олмонд широко, заняв сразу два места: на один стул взгромоздился сам, на другой бросил плащ. Рядом по-прежнему веселились клерки. Один из них отмочил шутку, другие загоготали, хлопая друг друга по плечам. Набычившись, доктор из-под очков оглядел клерков, однако те не заметили – впустую таращился. Олмонд раздражённо выбил пальцами дробь по стойке, но тут как раз подоспела Ульта с кружкой и орешками. Доктор выпил и сразу размяк: навалился на стойку, задумался о чем-то своем. Может, о брошенном доме. Или о незадачливых ворах. А может, о том, как подороже загнать на чёрном рынке магический хладагент. Мало ли забот у доктора медицины.

…Ого, уже вторую просит, не дурак выпить этот Хенви. Ульта ему откуда-то из-под стойки наливает. Стало быть, для постоянных клиентов особый бочонок держит, паршивка. То-то мне пивко жидковатым показалось. А еще двадцать форинов потратил… Джон встал, ощущая некоторый позыв организма, и удалился в уборную: клиент явно нацелился провести в кабаке весь вечер, не стоило мучаться и терпеть. Вернувшись, Репейник обнаружил, что за время его отсутствия доктор успел прикончить вторую кружку и начать третью. Джон восхитился темпом, сел на место и свернул очередную самокрутку. Пиво отставил в сторону: этим вечером понадобится трезвая голова и пустой мочевой пузырь. Если доктор не налижется до положения риз, надо будет поспевать за ним, и времени отлить не будет. Только так можно узнать, где он теперь живет. Очень вероятно, что с ним делят жильё сообщники. Ну, или хотя бы найдутся их следы. Впрочем, увидим: с нашего доброго доктора станется заколдовать и меблированные комнаты…

Не успел Джон докурить, а Олмонд уже хватил по стойке кулаком и громогласно велел налить еще. Джон оторопело наблюдал, как исчезает четвертая пинта эля, затем пятая и шестая – а ведь Олмонд не пробыл в кабаке и получаса. Седьмую кружку Хенви не допил, кое-как слез со стула, бросил на стойку форины и, хаотично кренясь, пошёл к выходу. Ульта, подхалимка этакая, моментально выскочила из-за стойки и схватила забытый дорогой плащ. Догнав Олмонда, словно заботливая мамочка, накинула светлую ткань гостю на плечи. Доктор заботу не заметил. Кое-как вписавшись в дверь, вывалился на улицу. Прощально звякнул колокольчик. Джон досчитал до двадцати, не спеша встал, потянулся и, бросив на стол пару монет, вышел следом.

На улице уже стемнело. К ближайшему фонарю брёл фонарщик: проходя мимо, Джон учуял волну перегара, смешанного с керосиновой ядрёной вонью. Олмонд шёл вниз по Джанг-роуд, туда, где фонари ещё не горели, и светлый плащ придавал ему сходство с медленно летящим во тьме гигантским ночным мотыльком. Торопиться было некуда. Доктор передвигался не спеша, выписывая зигзаги, и Джон слышал, как тот мычит под нос пьяную мелодию. Осторожность, однако, взяла своё. Репейник перешёл на другую сторону и зашагал прогулочной походкой, то и дело останавливаясь, чтобы заглянуть в витрину поздно торгующей лавки.Народу вокруг было немного, но доктор будто специально собирал на своем пути редких прохожих – одного задевал плечом, другого цеплял за рукав, третьему и вовсе чуть не падал в объятия. Женщины ахали, мужчины ворчали вслед. Джон начал беспокоиться, что гуляка нарвется на полицию, его отведут в участок, и слежка закончится ничем. Тут же, созвучный мыслям, замаячил в сотне шагов впереди констебль. Джон затаил дыхание, но доктор, похоже, заметил опасность и, заложив крутой вираж, утёк в какой-то тёмный переулок. Джон, оглядевшись, последовал за ним.

Войдя в просвет между домами, он тут же увидал Олмонда: распахнув плащ и похрюкивая от наслаждения, тот справлял малую нужду на поросшую мхом каменную стену. Ага, мстительно подумал Джон, вот тебе и шесть пинт одним махом. Он как ни в чём не бывало прошел мимо журчащего доктора: в самом деле, не стоять же, пока тот закончит и соизволит отправиться дальше. Джон собирался пройти десяток-другой ре вперед, спрятаться в тени и, выждав, пока Олмонд продолжит ночное путешествие, возобновить слежку. Но вышло иначе.

– Эй! Любезный! – услышал он. – Эй, вы… Как вас… Э-э…

Джон обернулся. Доктор махал ему рукой.

– Простите? – сказал Джон.

– Дружище, не выручите ли? – произнес Олмонд совершенно пьяным голосом. – Я, понимаете, того… заплудил. Заблудил. Забл… блудился, во! Живу по новому адремсу… Мелированные кх-хомнаты, шесть-восемь… А пройти – забыл. Н-не выручите, нет?

Доктор смотрел из-под очков застенчиво, пошатываясь и пытаясь одновременно разобраться с ширинкой. А ведь это шанс, подумал Джон осторожно. Узнаю адрес, помогу добраться. Глядишь, пьянчуга ещё и разговорится по дороге… Ба! Да я же его сейчас прочитаю! Возьму за локоть – и готово. А ну-ка…

– Отчего же не помочь? – ответил он, широко улыбаясь и подходя к Олмонду. – Где, говорите, остановились?

– Вот, – сказал доктор, роясь в недрах плаща. – Тут… Сейчас… сей-сей-час…

Джон шагнул ближе. Олмонд высвободил руку из-под полы. В кулаке он сжимал маленький, пол-ре длиной, магический жезл, изукрашенный кристаллами-накопителями и увенчанный фокусирующей хрустальной линзой. Джон отшатнулся, но в тот же миг из линзы вырвалась огненная змея разряда. Змея опутала руки сыщика и вонзилась в тело. Сердце пронзила игольная боль. Джон упал, раздирая рубашку, пытаясь выцарапать из груди эту боль, а змея кусала его сердце и жгла ядом легкие. Он потянулся к карману, где были спрятаны телепорты, да только руки уже не слушались, стали как варёные, и ног он тоже не чувствовал. Темнота вокруг становилась всё черней и гуще, а Хенви Олмонд стоял, возвышаясь над ним, и ухмылялся – трезвой, наглой ухмылкой. Потом он обернулся, словно что-то увидел, и торопливо пошел прочь, а Джону осталась темнота, ставшая почти непроглядной, и боль. Почудилось, будто кто-то железной хваткой берет за шиворот и тащит, тащит, тащит, но тут змея обвилась вокруг сердца и так сдавила, что стало невозможно дышать.

***

Холодно, подумал Джон, открыв глаза. Неизвестно, сколько времени он пробыл без памяти, но замерз основательно. В вышине молчало черное небо; скупо блестели звезды. Бережно вздохнув, Джон убедился, что боль в груди прошла без остатка. Кряхтя, уперся локтями, принял сидячее положение и огляделся. Он ожидал увидеть вокруг замшелые стены домов, глубокие лужи, деловитых крыс, снующих по кучам мусора – словом, тот темный переулок рядом с Джанг-роуд, куда свернул подлый притворщик Хенви Олмонд. Но никакого переулка не было. Кругом, уходя в черную мглу, простиралась холмистая равнина, тут и там поросшая низким кустарником. Под руками шелестел мелкий песок.

Опершись на колени, Джон встал и побрел к ближайшему холму – песчаному бархану высотой в два мужских роста. Взобравшись наверх, Джон не увидел вокруг ничего, кроме таких же барханов: черная пустыня раскинулась до самого горизонта. Сыщик задрал голову, чтобы по звездам определить место, куда его занесло, но созвездия были все странные, незнакомые. Ни яркого четырехугольника Малой Кошки, ни рассыпных бриллиантов Венца. Даже надёжное Драконье Око куда-то подевалось, и это было, пожалуй, хуже всего, потому что неясным становилось, где север. «Проклятый шарик», – подумал Джон. Похоже, он укололся о шипы одного из телепортов, когда упал в переулке. При этом Репейник не взял «якорь», да к тому же не представил конечный пункт назначения, вот магия и забросила его неведомо куда. Джон похлопал по карманам, достал телепорты. Странно: все три были на месте, ни один не рассыпался в пыль. Стало быть, Джон не успел воспользоваться переносящими чарами. Кроме того, телепорт обязательно захватил бы «сферой перемещения» несколько камней из дуббингской мостовой, или хотя бы пригоршню уличного мусора – а вокруг был только холодный серый песок. «Ладно, – подумал Джон. – Потом разберемся. Сейчас главное – попасть домой». Он пошарил в кармане, но припасённого листика не нашел. Джон судорожно вывернул карманы, снял куртку, вытряхнул её, бросил на песок, посветил спичкой, но всё было тщетно. Лист фикуса исчез – судя по всему, вывалился тогда же, при падении. Джон отчаянно выругался, сел наземь и закутался в куртку.

Несколько минут он скрипел зубами от бессильной злобы на Хенви Олмонда, мецената Фернакля, мёртвых богов с их непредсказуемой магией и на парламент Энландрии, который эту магию запретил. Больше всего Джон злился на себя – за то, что попался в ловушку Олмонда. Когда гнев прошел, Репейник стал прикидывать шансы на возвращение. Что бы использовать в качестве «якоря»? Нож и револьвер отпадали сразу, поскольку были собраны из нескольких частей. Телепортироваться с таким якорем стало бы самоубийством. Скажем, попытайся Джон переместиться с ножом в руке, он бы частично попал в лес, где росло дерево, из которого изготовили рукоять ножа, а частично – на завод, где выковали клинок. В случае с револьвером все вышло бы еще занимательней. Можно было попробовать оторвать лоскут от рубашки, но при этом возникал не менее важный вопрос: какую местность рисовать в уме, взяв «якорем» кусок ситца? Ткацкую мануфактуру? Артель белошвеек? Где всё это находилось, Джон не имел ни малейшего представления. Оставались спички, кисет с табаком и бумага для самокруток. Сыщик подобрал валявшиеся на песке телепорты и принялся вспоминать, как выглядит бумажная фабрика в Глэдстоне. Минут через пять он сообразил, что никогда этой фабрики не видел, перепутал с кожевенными цехами в Делби. Он почти решился телепортироваться без якоря, наудачу, когда услышал вдалеке отчаянный крик.

Сбегая с бархана, Джон едва не наступил на один из приземистых кустов. Из середины куста при этом вылетело похожее на кнут щупальце и туго хлестнуло по земле там, где еще секунду назад была нога Джона. «Ничего себе», – испуганно подумал Репейник, но останавливаться не стал: крик повторился, отчаянней и громче. Джон побежал дальше; правда, теперь он старательно огибал подлые кусты, поэтому бежать выходило медленней. В конце концов, он завернул за какой-то особенно крутой бархан, едва не наступил на очередной куст, поскользнулся, выровнялся и встал, как вкопанный, глядя на открывшееся зрелище.

На песке сидело уродливое существо. Если не считать головы, оно походило на человека, обросшего густыми курчавыми волосами. Голова же существа была здоровенной, как дыня (если бывают волосатые дыни), и такой же вытянутой сверху вниз. Когда Джон приблизился, чудище обернулось. На сыщика уставились три пары глаз: верхние глаза были большие, точно серебряные форины, средние – поменьше, размером с человеческие, а нижние – и вовсе маленькие, как у мыши. Пониже третьей пары глаз виднелся узкий подвижный рот. Носа не было. «Тарг, – подумал Джон. – Откуда он здесь?» При виде Джона монстр издал вибрирующий клич и приветственно взмахнул руками, но в этот момент его что-то дернуло, он потерял равновесие, повалился навзничь и проехался на спине, зарываясь ногами в песок. Приглядевшись, Джон понял, что правая лодыжка существа обвита щупальцем ползучего куста. Куст медленно, но верно подтаскивал к себе жертву.

– Наконец-то! – гнусаво провыл монстр. – Тебя, видно, судьба послала, путник! Выручай, пропадаю!

Джон подошел ближе.

– Что случилось-то? – спросил он.

Дынноголовый всплеснул волосатыми ладонями.

– Каков вопрос! – раздраженно воскликнул он. – Что случилось! Да пустяки, ерунда. Я, видишь ли, люблю вот так посидеть, поорать во всю глотку. Заодно предложить себя на обед сраным цветуёчкам... А-а-а!

Щупальце снова дернуло монстра за ногу, подтянув еще ближе к центру куста. Что-то виднелось там, в центре, раззявленное, ждущее и влажно блестевшее в свете звезд. Что-то плохое.

– Извини-прости, добрый странник, – зачастил дынноголовый, – я, забыв учтивость, позволил себе впасть в гнев, и… В общем, зовут меня Прогма, я – честный кунтарг, искусный чародей, в данный момент подыхаю, потому что из-за грёбаной темноты наступил на грёбаный песчаный виноград. Буду счастлив, если ты немножечко поможешь.

«Все-таки не тарг, а кунтарг, – подумал Джон. – Просто перекидываться в человека не стал. Оно и понятно, в таких-то обстоятельствах. А зря болтают, что кунтарги страшные. Этот вот не страшный, только нелепый весь какой-то…» Джон потряс головой и опустился на корточки, разглядывая лодыжку шестиглазого бедолаги. Щупальце, покрытое шершавой корой, троекратно обвивало волосатую ногу и тянулось по песку на полтора ре, исчезая в жадном соцветии. Джон вынул нож и постучал обухом клинка по щупальцу.

– Что это? – спросил он.

– Песчаный виноград, – ответил кунтарг по имени Прогма и сплюнул. – Кислый. Лозы у него такие, понял?

Джон примерился и крепко рубанул. Нож отскочил, не причинив лозе заметного вреда. Приглядевшись, Джон заметил в месте удара тонкую щербинку – на обычном дереве такую оставил бы ноготь.

– Ого, – сказал Джон.

– Ага, – поддержал Прогма. – Будто железная. Ты того, добрый человек… либо руби как следует, либо мне ножик дай. Сам управлюсь… Ой!

Лоза по-змеиному дернулась, подтаскивая кунтарга еще на пол-ре ближе к кусту. Теперь Прогму отделяли от гибели каких-то два шага.

– Быстрее! – завопил кунтарг. Джон поудобней ухватил рукоять и заработал ножом. Лоза пружинила, клинок отбрасывало, удары отдавались ломотой в пальцах. Вскоре рука онемела. Джон переложил нож в левую, воспользовавшись паузой, чтобы взглянуть, как продвигается дело. Ничего увидеть он не успел, поскольку той же паузой воспользовалась и лоза, сократившись и подтянув несчастного Прогму еще на целый шаг. Джон набросился на хищное растение, осыпая его ударами. Кунтарг орал, Джон рубил, лоза судорожно подергивалась, но держала крепко. В довершение всего, куст, почуяв близость добычи, мерзко чавкал спрятанной в листьях пастью. Вдруг щупальце рвануло с такой силой, что выбило из рук Джона нож, и тот улетел далеко в песок. Репейник кинулся за пропажей. «Стой! – завыл Прогма. – Куда? А-а!!» Джон обернулся и увидел, как нога кунтаргаисчезает в середине куста. Сыщик подскочил к Прогме, схватил подмышки

нет нет нет как же так вот это и всё а как же я как же мне не успел ничего не успел солнце тепло тут умирать за что конец всему не может быть больно больно больно

и что было сил дернул. Раздался тупой звук, какой бывает, если обрывается бельевая веревка. Джон и Прогма повалились назад. «Ага!» – радостно крикнул Прогма, но в этот миг из куста выплеснулась новая лоза и обвила уже обе его ноги. Прогма взвизгнул. Тут у Джона что-то включилось в голове, он вскочил, выхватил револьвер и с грохотом расстрелял барабан прямо в черную пасть – все шесть патронов. Брызнуло чёрным соком. Прогма выдернул ноги и живо отполз подальше. Куст больше не шевелился.

Джон сунул оружие назад в кобуру.

– Сразу так не мог? – плачущим голосом спросил кунтарг.

– Забыл, – объяснил Джон и пошел разыскивать нож. Когда он вернулся, Прогма осторожно щупал лодыжки, скрививши рот и жмуря верхние глаза. Джон устало опустился рядом.

– Болит? – спросил он без интереса.

– Жжётся, – ответил Прогма и покосился на сыщика. – Спасибо, человече.

– На здоровье, – сказал Джон и растер физиономию грязной ладонью.

Они сидели рядом, отдыхая после сражения. С неба равнодушно подмигивали крошечные незнакомые звезды. Убитый куст был неподвижен. Стало еще холодней – а может, это только казалось Джону: разгорячённое тело начало остывать, и ледяной воздух забирался под мокрую от пота рубашку.

– Тебя как звать-то? – спросил Прогма.

– Джонован, – ответил Репейник. – Джон.

Прогма пожал ему руку.

мог бы уйти а что нормальный человек оказался смотри-ка не все сволочи рогатиной тыкать в чаще собаками травить скитальцем теперь из-за них жизнь такая одни чуть не убили другой спас может я и не зря хотел

– Послушай, а что это за место? – спросил Джон.

– Это? – Кунтарг огляделся и задумался. Поколебавшись, он негромко сказал: – Это называется Разрыв.

– Разрыв, значит, – буркнул Джон, плотнее запахивая куртку. – Правильнее бы назвать "Ледник".

– Мы здесь стараемся бывать как можно реже, – продолжал Прогма, – ну а вы сюда попадаете вообще только один раз.

Помолчав, он добавил:

– Мы – в смысле, магические сущности. Не люди.

– Уже понял, – ответил Джон.

Они немного посидели в тишине. Прогма задрал ногу и повертел стопой, разминая сустав. Репейник поёжился и спросил:

– А что это за один раз? Когда это сюда обычный человек попасть может?

– После того как умирает, – нехотя ответил Прогма и, опустив ногу, задрал другую.

Джону стало жарко.

– Минуточку, – сказал он.

Прогма закончил разминаться, встал и осторожно притопнул.

– Ну да! – раздосадовано сказал он.– Ты умер, бывает. Или не умер, а умираешь, но при вашем-то уровне медицины…

«О боги, – пронеслось в голове у Джона. – Неужели проклятый Олмонд меня убил? Убил?! Убил! Нет-нет, такого быть не может, как же это… Что же…»

Внутри него всё словно превратилось в вату. На лбу выступила испарина, Джон вытер лоб и заметил, что руки трясутся мелкой студенистой дрожью. «Врёт, – подумал он лихорадочно, – всё врёт дыня мохнатая. Не могу я быть мёртвым. Я же смотрю, двигаюсь…» Он изо всех сил стиснул зубы – так, что зазвенело в ушах. С силой втянул в легкие холодный, густой воздух. «Я ведь стрелял! – подумал он вдруг с сумасшедшей надеждой. – Разве мертвые стреляют?»

– А как же я стрелял? – спросил Джон. Дыхание сбилось от волнения, он судорожно вздохнул и продолжал: – Разве… В смысле, если бы я… Стрелять-то как? Я что – револьвер с собой взял? И нож…

Джон сам едва понимал, что говорит, но чувствовал, что есть в его словах какая-то потусторонняя логика. Прогма задумался, беззвучно шевеля маленьким ртом.

– Да, – признал он наконец. – Странно. Впрочем, – добавил он, воодушевляясь, – уже то, что ты меня видишь – странно. Вам, людям, никого здесь видеть не положено. Человек умирает в одиночку. И наблюдает только… Как это… А! – он щелкнул пальцами. – Грёзы о расплате за никчемность прожитого бытия, во.

Он был очень горд собой.

– Какие грёзы?! – с яростью закричал Джон. – Какие ещё грёзы, падла ты глазастая?

– Видения, – объяснил Прогма. – Бред.

– Так, – прохрипел Джон, – значит, ты думаешь, всё, что я делал – бред и видения?

– А кто его знает, – задумчиво сказал кунтарг. – Смерть – она у всех своя, знаешь ли. Единых законов нет.

Джон попытался нащупать пульс на шее. Как назло, пальцы онемели от холода, и шея тоже была ледяной, так что пульс найти никак не удавалось. Приложив руку к груди, он тоже ничего не ощутил. Стало тоскливо.

– Впрочем, – добавил Прогма уже не так бодро, – не исключено, что это я умер, а ты – моё видение. Может, я сейчас на самом деле не стою тут с тобой, а перевариваюсь внутри песчаного винограда…

Он вздрогнул, оглянулся и посмотрел на поверженный куст. Щупальца – целое и обрубок – безвольно высовывались из растерзанной пулями пасти.

– Нет! – весело заключил Прогма. – Очевидно, что я жив.

Кунтарги славились абсолютным пренебрежением к людским чувствам.

– Может, это все-таки телепорт? – слабым голосом спросил Репейник. – У меня с собой телепорты были… Вдруг меня сюда забросило?

Прогма вытаращил все шесть глаз.

– Да ты что, парень! – воскликнул он. – Это ж загробный мир! Какой телепорт? На что ему наводиться?

Он вдруг замолк, почесал косматый затылок и смущенно произнес:

– Того… Мне, конечно, очень жаль.

Джон дернул головой. «Убил, – думал он, – убил, убил. Зачем я только пошёл в этот переулок. Зачем подписался на это расследование. Зачем…»

– Теперь-то что делать? – вырвалось у него.

Прогма задумчиво пожал плечами.

– Вообще-то, ты здесь ненадолго, – сообщил он. – Скоро перейдёшь в следующее состояние.

– Какое? – быстро спросил Джон.

– Понятия не имею, – признался кунтарг. – Знаю только, что вы здесь не задерживаетесь.

– И что делать-то мне? – повторил Джон, окончательно теряя надежду.

Прогма развел руками.

– Ждать, – сказал он, как показалось Джону, виновато. Репейник обхватил себя руками и застыл, еле-еле покачиваясь. Страх и гнев проходили, уступая место странному чувству покорности. Словно всё стало так, как должно было быть с самого начала. От рождения Джон шёл к этому моменту, и вот теперь, хотел он того или нет, момент настал. Накатила сонливость, по мышцам разошлось тепло. «Ну и ладно, – вдруг подумал Джон, – ладно. Чему быть – того не миновать. Вот и не миновал… Минул…Хрен с ним. Да, кончилась жизнь. Бывает, в самом деле. Зато теперь хоть голова болеть не будет». Он лег на спину и закрыл глаза. Умирать так умирать. Надо бы напоследок подумать о чём-нибудь хорошем…

– Ты чего? – забеспокоился Прогма.

– Умираю вот, – буркнул Джон. – Уже умер почти.

Ничего хорошего не вспоминалось. Разве что вспомнилась Джил: привиделась ясно, как наяву.

– Ну, – растерянно сказал Прогма, – тогда не знаю… Удачи. Там, потом.

– Угу, – промычал Джон. «Какая может быть удача, если уже мёртв? – вяло подумал он. – И что значит потом? Вот оно, это потом. Наступило. Ничего особенного…» Он позволил мыслям течь туда, куда они сами направлялись, но мысли никуда не текли, а оставались возле Джил, настойчиво рисуя облик девушки: черные с прозеленью волосы до плеч, глаза с кошачьим блеском, узкие бедра, бледные губы, всегда готовые сложиться в горькую усмешку. Так продолжалось много времени – Джон не знал, сколько именно, но казалось, что лежит он очень долго, сутки или около того. Репейник решил уже, что началась та самая вечность, которую боги обещали людям после смерти. Но это была не вечность. Внезапно и резко закружилась голова, а тело стало легким, словно облако. «Правда умираю», – понял он. Накатил дикий, животный страх, и с ним – такое же дикое желание жить. Он рванулся, не почувствовал тела, рванулся ещё сильней, открыл рот, чтобы закричать – но крик не вышел, потому что не было больше ни легких, ни рта, ни гортани. Да и самого Джона Репейника больше не было. Оставался только некто, наблюдавший перед внутренним взором девушку с желтыми, как морской янтарь, глазами. Этот некто начал падать сквозь бескрайнюю темноту.

Как ни странно, Джил никуда не пропадала, словно падала вместе с ним. Она была очень сердита. Она кричала на того, кто раньше был Джоном, звала и чего-то требовала. Тот, кто раньше был Джоном, хотел сказать ей – уйди, не мешай, что тебе мертвецы, у нас здесь все по-своему… но говорить было некому. Тогда тот, кто раньше был Джоном, разозлился на Джил. Злость придала сил, он копил злость и силы, чтобы прогнать надоевшую девчонку. Накопив достаточно, со всей мочи грозно заорал, но она не отстала, и тогда он принялся толкать её, а Джил стала бить его по лицу – по лицу Джона. Джон хотел отвернуться, защитить глаза и щёки, но это никак не удавалось, и тут бескрайняя темнота вдруг рассеялась. Репейник ощутил, что лежит. Кто-то действительно отвешивал ему оплеухи. Пахло чем-то знакомым, почти родным, но запах вызывал смутную тоску. Щёки горели от шлепков, голова моталась. «Ум-мф!» – сказал Джон. Тьма отступила окончательно. Первое, что он увидел, была занесенная для удара рука. Он машинально дёрнулся, силясь перехватить эту руку, но ничего не вышло: всё было как чужое, суставы будто заржавели, а мускулы стали безвольным тряпьём. Он стерпел еще несколько ударов и рассмотрел в вышине потолок – плохо выбеленный, с давно знакомой трещиной – а на фоне потолка увидел лицо.

– Х-хватит, – выдохнул он хрипло.

– Наконец-то, – сказала Джил. – Очухался.

Она опустила руку, занесённую для очередного удара, и села рядом с Джоном. Оказывается, они были у Репейника дома, в гостиной. Джон собрался с силами и принял условно-сидячее положение. Его мутило; сердце, казалось, пульсировало в самом горле, а всё тело болело так, будто Джона пропустили через мясорубку. Но он был жив. Совершенно определенно жив: мёртвому так плохо быть не могло. Он задышал медленно, животом вбирая воздух. Через минуту стало легче. Джил глядела на него, широко раскрыв глаза. Как всегда, на свету они были неотличимы от обычных человеческих.

– Нормально всё? – спросила она. Джон повел рукой, показывая, что, мол, да, нормально. Джил покачала головой.

– Ты зелёный, – сообщила она. – Как лягушка. На, попей.

Она взяла со столика длинный стакан, полный мутной жидкости. На дне стакана болтался магический оберег. Джон, давясь, выпил (вкус был жуткий, что-то среднее между прокисшим пивом и прокисшим же молоком), выплюнул оберег и рухнул на подушку. Джил набросила ему на ноги плед. Она была в домашнем: оставила пару старых платьев, когда съезжала, а Джон не стал выбрасывать. Одно из тех платьев было сейчас на ней. Сам Репейник был раздет до белья.

– Лучше? – спросила Джил.

– Намного, – выдавил Джон.

Джил сдула со лба выбившуюся прядь волос.

– Давай, рассказывай, что случилось.

Джон поморщился.

– Гулял, – сообщил он. – Смотрю: пьяный стоит. Проведи, говорит, до дому. А то я, говорит, пьяный, – он приглашающее хмыкнул, но Джил не улыбнулась в ответ. – Ну, я подошел. А у него – жезл. И всё. Говнюк.

Если собираешься врать, учили Джона, никогда не ври от начала до конца. Начни с большой лжи, а потом говори мелкую правду.

Джил нахмурилась.

– Дело твоё, – сказала она. – Только гуляй осторожней. Догуляешься. Ага?

– Ага, – согласился Репейник. Он потянул носом: пахло тиной и кувшинками. Кожа русалки изменилась после превращения, под водой Джил не дышала легкими, а впитывала кислород всей поверхностью тела. Но это было не так важно, важным было то, что от Джил всегда шёл запах реки и речных цветов. Если это помогало кожному дыханию – что ж, так тому и быть.

– Сама-то как там оказалась? – спросил Джон.

Джил пожала плечами.

– Домой ехала. Кэб взяла. Проезжала мимо, вижу: из переулка вспышка. Ничего себе, думаю. Чары боевые. Вылезла поглядеть. А там ты.

Репейник кивнул.

– Это мне повезло, – задумчиво сказал он.

– Оберег надень, – посоветовала Джил. – Быстрей пройдет всё.

Джон повертел в пальцах серебряный медальон – замысловатое сплетение человеческих фигурок, не то совокупляющихся, не то танцующих.

– Это ж на полгода рудников потянет, – заметил он.

– Сначала пусть докажут, что оно с чарами, – возразила Джил. – Я девушка, мне побрякушки, что ли, не носить? А, так эта волшебная? Знать не знала. Парень подарил. Нашёл и подарил.

– Незнание от каторги не освобождает, – пробормотал Джон.

– Опять ты за своё, – заметила Джил. – Констеблям не до мелких амулетов. За такое в суд не вызовут. Отнимут, погрозят. И отпустят.

Джон хмыкнул.

– Ты берёшь или нет? – спросила русалка. – Не берёшь – отдай. Самой надо.

– Беру, беру, – торопливо сказал Джон, просунул голову в цепочку и убрал медальон за пазуху. Серебро холодило грудь. Джон вспомнил другой холод, и темноту, и песок. Его передернуло. Он обвел взглядом комнату. Как все-таки хорошо просто лежать вот так на старом продавленном диване, без сил, без мыслей, чувствуя, как мерно трудится сердце, старательно разгоняя кровь от груди до самых дальних и мелких жилок в кончиках пальцев. Жизнь, подумал Джон с умилением, я люблю тебя, сука ты этакая. Больше никогда не полезу в тёмные переулки, никогда не стану приближаться к сумасшедшим докторам-убийцам, ни за что на свете не буду помогать пьяным… Вообще никому не буду помогать, вот что. Пора уже следовать правилам, которые для себя установил. В следующий раз может не повезти. В следующий раз Джил рядом не окажется. Ох, Джил. Спасла ведь, монстра этакая. Вот, пожалуйста – спасла и сидит теперь, пялится своими кошкиными глазищами. И я на неё пялюсь, и снова мы вдвоём, как раньше. Он прочистил горло. Надо что-то сказать, наверное.

– Как жизнь? – спросил он как можно более небрежно. – Дело ведёшь сейчас какое-нибудь? Слежку?

Джил отвела взгляд и принялась рассматривать ногти. Ногти у неё были короткие, обкусанные.

– Тебе чего – правда интересно? – негромко произнесла она.

Джон подумал.

– Нет, – признался он.

Девушка убрала со лба упавшие волосы, заправила за уши – остались торчать маленькие хвостики.

– А что интересно?

Джон устроился поудобней. Сердце успокоилось и билось, как положено, ровно и незаметно. В руки возвращалось тепло.

– Как там Донахью?– спросил он. – Поди, совсем растолстел, в кабинете сидючи?

Джил улыбнулась. Со времени их последней встречи клыки русалки успели отрасти и заостриться. Чуть-чуть, но заметно – если знаешь, куда смотреть. Снова пора было подпиливать.

– Индюк жирный, ага, – сказала она. – Но он всегда жирный был... А Макинтайр женился.

– Да ну? – удивился Джон. – На той, хроменькой?

– На ней, – кивнула Джил. – Родители её сказали: коли не женится, на каторгу отправят.

Она искоса глянула на Джона, как делала всегда, если шутила и хотела, чтобы он оценил. Джон хмыкнул, но закашлялся, и снова пришлось лечь. Русалка сходила на кухню, принесла ещё воды с мерзким снадобьем. Пока Джон пил, отдуваясь и перхая, она сидела, сложив на коленях руки и глядя в окно. По улице с грохотом проехал мобиль – из новых, на турбинном движке – потом ещё один, уже из старых, но тоже очень шумный. Разговаривать какое-то время было невозможно.

– Слушай, – проговорила Джил, когда пыхтение и лязг смолкли в отдалении, – я пойду, наверно. Хочешь, завтра заскочу? Проведаю.

«Хочу», – подумал Джон. Вслух он сказал:

– Да нет, не стоит. Уже всё хорошо. Поспать бы только...

– Ладно, – сказала Джил, поднимаясь, – пойду.

– Ага, – сказал он, – Спасибо тебе.

Джил криво улыбнулась.

– Спасибо – не пудинг, – сказала она, – на ужин не слопаешь… Шучу.

Она вышла, и половицы пели грустную песню в такт её шагам. Потом в коридоре зашуршала одежда: русалка переодевалась. Переодевалась в прихожей – не при Джоне.

– А как ты в дом-то попала? – крикнул Репейник.

Из-за двери показалась черноволосая голова.

– По карманам у тебя пошарила, – призналась девушка. – В кармане ключ был. Да, а чего ты… – она замолкла на полуслове.

– Что? – встрепенулся Джон.

– Не, – помотала головой Джил, – ничего…

Она вновь скрылась в прихожей. Скрипнула кожа: Джил натягивала сапоги.

– Ну, говори, – попросил Джон.

Джил вернулась в гостиную. Она была полностью одета для улицы: жакет с бесчисленными пуговицами, бриджи, плащ-редингот.

– Ты орал, – сказала она. – Как резаный орал. Вначале часа два спокойно лежал, а потом как начал вопить. Ничего не болит?

– Да нет, – буркнул Джон. – Просто, пока в отключке был, привиделась всякая ерунда.

Джил потопала в пол: пяткой-носком, пяткой-носком.

– Ну, как знаешь, – сказала она. – Лежи, выздоравливай.

– Прощай, – сказал Джон.

Джил кивнула и ушла.

Репейник откинулся на подушки, натянул плед по самый подбородок. Медальон скатился с груди и неудобно давил под плечом. Джон поправил его и стал думать. Эк меня разобрало. Интересно, всегда такие видения бывают, когда заряд из жезла схватишь? Всё хорошо, что хорошо кончается, если бы не Джил – лежать бы мне сейчас мертвому. Н-да, Джил… «Домой ехала, кэб взяла, проезжала мимо». Как же, поверил. Живём в разных концах города на два миллиона душ населения, полгода друг друга не видели, и тут – бах – встретились. Ночью. В темном переулке. Угу. Нет, увольте, на моей работе прежде всего перестаёшь верить в такие случайности. Ясное дело, Джил тоже следила за Олмондом. И про дела когда спросил – говорить не стала, сменила тему. Стало быть, мы теперь конкуренты. А ведь обстоятельства запутываются. Будто по болоту идешь: ногу затянуло, силишься вытащить, хвать – а уже вторая нога по колено в трясине.

Итак, что мы имели на старте? Щедрый, хоть и немного тронутый меценат, две дюжины шарлатанов, украденное добро и один сыщик, чтобы это распутать. Что мы имеем сейчас? Полную неразбериху. Может быть, заказчик Джил – Хонна Фернакль. Тогда это значит, что он решил не доверять дело одному сыщику, пустил по следу двоих… или троих, или четверых, кто знает. Ясно теперь, отчего все бумаги в папке Фернакля написаны под копирку. С другой стороны, за Олмондом сотоварищи может охотиться кто-то другой. Похоже, шарлатаны украли что-то очень, очень ценное. Ох, наврал Хонна про исследования, как пить дать наврал, оттого и закрывался от чтения. Скорей всего, никакие эти ребята не ученые: стоит поискать доктора наук, который бы так ловко управлялся с боевым магическим жезлом. Да, похоже, лгал Хонна – так же, как солгал про то, что его ограбили три дня назад. Бродяга на улице Кожевников клялся, что Олмонд уже несколько недель как покинул дом. Бродяге лгать было ни к чему. Зачем лгал Фернакль?

Джон потёр виски. Слишком мало я знаю, подумал он. Хочется – не хочется, а придется всё же выследить, где живет эта сволочь Олмонд. Да и в Ганнвар съездить не помешает: вдруг он всё-таки и впрямь ученый? Но сначала – поспать, надо непременно поспать… Только вот пить охота. Он осторожно спустил босые ноги на грязный пол и прошлепал в ванную. Напился из-под крана, постоял, опершись на раковину. Вроде не шатает, слабость разве что осталась. Мутное зеркало отражало заросшую недельной щетиной физиономию, встрёпанные на затылке волосы, темно-синие круги под глазами. Спать, спать. Шаркая, он побрел в гостиную. Ложась, заметил груду тряпья рядом с диваном: Джил, снимая с бесчувственного Джона куртку и стаскивая штаны, бросила одежду на пол. «Непорядок, – вяло подумал Джон. – Повесить бы…» Он подцепил штаны за ремень, встряхнул. Из прикреплённых к ремню ножен с шелестом вынырнул нож и, сделав сверкающий оборот, эффектно вонзился в пол, на волос промахнувшись мимо большого пальца ноги. Джон ругнулся, выдернул клинок из половицы и хотел засунуть обратно в ножны. Да так и застыл.

Лезвие было иззубрено и смято, словно им рубили железный прут. Рукоятку облепил песок, сероватый, мелкий, и такой же песок посыпался на пол, когда Джон встряхнул куртку. Под курткой лежал револьвер. От него пахло стреляным порохом, а когда Репейник откинул барабан и нажал на стержень, экстрактор с латунным звоном выбросил на пол все шесть гильз. Пустых, стреляных гильз. «Это называется Разрыв», – вспомнил Джон.

Он положил револьвер на стол, упал на подушку и заснул. Посреди ночи проснулся от холода, укрылся пледом и спал дальше, до полудня. Снов он не видел.

***

Следующим вечером Джон снова был на Джанг-роуд, но теперь и близко не подошел к «Пьяному коню», а устроился в кафе на другой стороне улицы, заняв столик у окна. Ждать пришлось недолго: ровно в девять вечера появился Олмонд. Он зашел в кабак, пробыл там с полчаса, а затем вышел и последовал вниз по Джанг-роуд, как и в прошлый раз, но теперь его походка была твердой, а курс – прямым. Помедлив, Джон выскользнул на улицу и пошел следом, держа изрядную дистанцию. На всякий случай Репейник с утра сходил к цирюльнику, который выскоблил ему щетину со щек и подровнял волосы. Оделся Джон в свой лучший костюм и смотрелся теперь, как респектабельный джентльмен, которому и в голову не придет выслеживать честных граждан. Первое, чему учат в Гильдии – выглядеть солидно. Нет ничего глупей, чем переодеться нищим, а потом стараться незаметно проследить за объектом наблюдения. Объект в таком случае глаз не спустит с попрошайки, который подозрительно трётся вокруг и вот-вот сопрёт кошелек. Зато на хорошо одетого господина никакого внимания не обратит, взглядом мазнёт и пойдет дальше: мы с тобой одного сословия, нам друг друга бояться нечего...

Олмонд шагал беспечно, по сторонам не глядел. Видать, был уверен, что незадачливый сыскарь лежит в морге, и прозектор угрюмо потрошит безымянное тело «со следами повреждений магического характера». Джон был зол. В основу своих отношений с миром он всегда ставил равноценный обмен. Помогли тебе – помоги сам. Оплатили работу – выполняй. Но никогда не лезь к людям. Не рвись на помощь по первому зову. Обмен может не состояться, и ты окажешься в дураках. Простые правила, легко запомнить, еще легче выполнять. И вот, пожалуйста: стоило пьяненькому гуляке попросить – ты спешишь ему на подмогу и получаешь заряд из жезла. Ведь не корысти ради в провожатые к нему подался, нет; это уже потом додумал, что по дороге вызнаешь легкую пьяную правду, а самый первый порыв был – именно помочь бедолаге. И поделом тебе, Джон Репейник, сыщик без гильдии. Радуйся, что жив остался, и впредь будь умнее.

Олмонд на сей раз не стал сворачивать в злополучный переулок, а шел по Джанг-роуд трезво и целеустремлённо. Достиг перекрестка, пропустил рессорную коляску, отступил назад, на тротуар, чтобы уберечься от пара из цилиндров разукрашенного мобиля, с шипением и лязгом свернувшего на соседнюю улицу. Заглянул в табачную лавку; вышел оттуда со свёртком подмышкой. Немного постоял – раскурил сигару. Придирчиво оглядел рдеющий в полутьме сигарный кончик, остался доволен и пошел дальше, пуская дым, как давешний мобиль. Толкнул дверь прачечной, откликнувшуюся нежным динь-дилинь колокольчика; пара минут, снова динь-дилинь, и вот Хенви Олмонд, ганнварский доктор медицины и владелец запрещённого магического оружия, идет по улице с тугим узлом белья. «Уже близко», – сообразил Репейник и оказался прав: доктор исчез в подъезде новенького доходного дома с мордастыми химерами на крыше. Джон сорвался с места, за секунды набрал спринтерскую скорость, проскользнул в подъезд и успел вставить носок ботинка в щель лениво закрывающейся двери. Тихо-тихо он вошел и осторожно заглянул в лестничный колодец. Видимый снизу Олмонд поднимался по ступеням третьего этажа. На четвертом он зашаркал, завозился с ключами и, наконец, хлопнул дверью.

Джон поднялся на четвертый этаж. Доктор медицины обитал в квартире номер семь, окна квартиры, судя по всему, смотрели во двор – здесь Джону повезло. Он спустился на улицу, закурил и осмотрелся. Вновь повезло: напротив он увидел кэб. Кучер, сидевший на высоких козлах, за обе щеки уплетал пирог с мясом, периодически отхлёбывая из бутылки, которую после каждого глотка заботливо прятал на груди. Перед ним, прямо на крыше коляски, была разложена газета с нетронутой частью трапезы. Понурая серая кобыла дремала, подогнув заднюю ногу. Джон приблизился.

– Покой, – сказал он.

– И вам покой, – жуя, невнятно отозвался кэбмен. – Едем?

– Не-а, – покачал головой Джон. – Стоять будем.

– Чего-чего?

– Надо здесь приглядеть кое за кем, – объяснил Джон. – А ждать негде. Сколько возьмешь за простой экипажа?

Кэбмен оглядел пирог, прицелился и откусил новый кусок.

– Из полиции, что ли? – спросил он с набитым ртом.

– Сыщик.

Кэбмен подумал.

– А, ладно, – сказал он. – Двадцать форинов.

– За двадцать я пойду кого другого поищу.

– Эй! – сказал кучер. – Пятнадцать.

– Приятного аппетита, – сказал Джон и повернулся спиной.

– Десять, – сказал кэбмен.

– Пять, – сказал Джон через плечо.

– А сколько ждать-то?

– Как получится.

Кэбмен засопел.

– Уговорил, – сказал он. – Полезай.

Джон сел в коляску.

– Только подальше отгони, – велел он. – До угла, чтоб не светиться прямо тут.

– Замётано, – сказал кэбмен и шлёпнул кобылу вожжами. Та очнулась, медленно протащила коляску до следующего перекрестка и, послушная оклику кучера, встала. Джон устроился поудобней. Внутри кэба пахло старой кожей, пылью и дёгтем. Занавески были серыми, как солдатские портянки. Репейник задернул окошко, не забыв оставить щёлочку для наблюдения. Подъезд дома с химерами был виден как на ладони, фонари лили на мостовую жёлтый едкий свет, лошадь дремотно фыркала себе под нос. Сверху порой слышался звук откупориваемой бутылки и смачное бульканье. Время от времени хлопала в наблюдаемом подъезде дверь, и Джон щурился, разглядывая того, кто выходил на улицу, но каждый раз это был не Олмонд. Темнота сгущалась, прохожих становилось всё меньше, дверь хлопала реже. Прошло время, и Джон словно закоченел на потёртом кожаном сиденье, уставившись в окно и шевеля губами. Он вспоминал. Бывают воспоминания, похожие на больной зуб. Если такой зуб не трогать, он тихо ждёт, зияя дуплом, и напрочь про него забываешь, но стоит неловко двинуть челюстью, как в десну втыкается незримая игла, и тогда уж от боли так просто не избавиться. Вот и с прошлым то же самое. Теперь, ночью, в душном экипаже, от памяти не было покоя. Джон вспоминал; временами морщился и вяло мотал головой, но всё равно вспоминал дальше.

«Вы все дураки. Зажравшиеся дураки».

«А я-то думал, ты меня умным считала».

«Все несчастненькие. Все бедненькие. Зачем?»

«Мы не несчастные».

«Ещё как. А ведь вас в воду не бросали. Не связывали, не бросали. Знаешь, каково, когда водой дышишь?»

«Джил…»

«Потом-то привыкла. А поначалу надо её вдохнуть. В грудь набрать. Больно – аж в глазах темно. А уж страшно как, вообще не сказать».

«Джил, послушай…»

«Я долго так жила. Водой дышала, воду пила, водой гадила. А он держал. В голове мутно. Все мысли – не свои. Его мысли. Как привыкать начала, так он на берег погнал».

«Я знаю».

«Ничего ты не знаешь. Рыбу целиком жрала, с плавниками. Как зубы появились, легче стало. И тут он велел с берега людей таскать».

«Слушай, успокойся. Да, тебе туго пришлось. А почему ты думаешь, что никому из людей хреново не было? На войне…»

«На войне – что? На войне кто-нибудь глотки рвал врагу?»

«Может, и рвал».

«Сам, зубами? Чтоб кровь в горло хлестала? Он дёргается, а ты всё равно его рви. Потому что иначе Хозяин саму тебя сожрёт. Если пустая вернешься. Блевала от крови-то. Попробуй, попей. А все равно грызла. Потом – тащишь на себе. Ныряешь. И опять воды полная грудь. И знаешь: скоро всё по новой».

«Ладно. Иди сюда».

«Не надо. Не сейчас. Ты мне скажи: у вас – ни у кого – такого не было. Почему вы несчастные, а? В тепле живёте. Воздухом дышите. Жрёте от пуза. И всё вам надо чего-то».

«Нам надо больше, чем жрать от пуза и в тёплом сортире жопу просиживать. Некоторым, знаешь, больше надо».

«Так придумайте уже что-нибудь. Микстуру какую, чары. Чтобы счастье. Всем».

«Было уже, при богах все счастливые ходили. Пробовали, знаем».

«Нет. При богах – час в неделю счастье только. Больше они не давали. Надо было узнать, как они делали. Чтоб самим. Почему вы у них не узнали?»

«Ха! Почему не узнали. Потому что жить хотелось, понимаешь, вот и не узнавал никто. Хальдер с просителями не церемонилась, в последние годы ей вообще покушения мерещились повсюду. Чуть что – жарила смерчем. Как ты вообще себе это представляешь? «Покой тебе, о Прекрасная, сделай милость, открой-ка тайну, как ты даришь людям блаженство, ах, прошу прощения, я уже обуглился, а так много ещё не сказано…»

«После войны последний бог остался, раненый – кто? Лакурата?»

«Не Лакурата. Она в битве при Гастанге погибла, в финальном сражении. Сейчас, дай вспомнить… Да! Амотуликад был последний, он и её заборол, и еще пятерых богов. Но протянул недолго, умер от ран».

«Вот надо было брать его, полудохлого! И пытать! Пусть бы за всех ответил. Как они людей счастливыми делали».

«Эка невидаль. На час кого угодно можно счастливым сделать. Хоть на десять часов. Спиртного напейся или опия покури. Вот, к примеру, нинчунцы в Жёлтом квартале. У них каждую ночь такое счастье».

«Дерьмо это, а не счастье. Сам знаешь. Курильщики живут по сорок лет, не больше. И мозги набекрень. А от пойла вообще кони сдохнуть могут».

«Ладно тебе. Чего взъелась-то?»

«Потому что ненавижу, когда живут хорошо, а выкобениваются».

«Ты про Кайзенов? Не стоило тебе к ним ездить, предлагал же – сам поеду. Вечно у тебя нелады, когда богачей допрашивать надо».

«Кайзены, шмайзены. Таких Кайзенов – целый мир. Вы все на свой лад Кайзены. Все одинаковые. С жиру беситесь».

«Джил, премудрая ты наша. Сама-то – счастливая, а?»

«С вами жить – от вас набираться. Вот и набралась. Тоже уже… Незнамо чего хочу…»

«Чего там – незнамо. Иди сюда».

«Не сейчас, сказала же».

«Слушай, давай начистоту. Я – точно знаю, что мне надо для счастья. Мне надо личный остров, чтобы на нём жить, и чтобы кругом ни души. Всё, буду счастлив до конца дней. А что там остальным нужно, мне плевать. У меня со всем миром – перемирие… Каламбур получился, хм».

«А я?»

«Что ты?»

«Я тебе не нужна?»

«Иди сюда».

«Перемирие у него…»

«Как это расстёгивается? Крючков каких-то напридумывали».

«Дай я сама…»

Джон не заметил, как задремал, только вдруг ухнул куда-то всем телом, порывисто вздрогнул и разлепил глаза. Была глубокая ночь. Он встряхнулся, собрал взгляд на подъезде напротив и увидел, что от подъезда скорым шагом по улице спускается закутанный в плащ очкастый, усатый человек. «Чуть не пропустил, раззява!» – обругал себя Джон и энергично растер лицо ладонями. Подождав, пока Олмонд завернет за угол, открыл шаткую дверь кэба и вылез на улицу. Было холодно, где-то невдалеке орали коты. Джон сунул деньги сонному кучеру, перебежал улицу и, с минуту поколдовав над дверью, стал подниматься по лестнице дома с химерами.

Замок на двери седьмой квартиры сопротивлялся немногим дольше своего собрата внизу. Скрежет, щелчок, тихий скрип – и Репейник, проскользнув в недра чужого дома, замер на пороге. Он прислушивался и ждал, а, ничего не услышав, ждал ещё. Минут через пять, когда глаза окончательно привыкли к темноте, Джон рискнул продвигаться дальше. Квартира была маленькой, сродни той, в которой жил он сам. Из крохотной прихожей можно было попасть либо в тесную кухню, либо в узкую, как гроб, комнату. Рядом с кухней была еще одна дверь – в сортир. Крючок на двери сортира отчего-то приделали снаружи. Очевидно, канализация была забита: в квартире стоял мерзкий душок. Репейник заглянул на кухню, оглядел гору немытых тарелок в раковине, хрустнул чем-то сухим на полу (оказалось – рыбий хребет) и отступил обратно в прихожую. Кухня была для обыска неинтересна, вонючая уборная и подавно не привлекала.

Оставалась комната – вытянутая в длину и словно бы сдавленная по бокам, так что, если бы Джон встал посередине и протянул в стороны руки, то ладонями коснулся бы противоположных стен. Полкомнаты занимал ветхого вида топчан, место у окна делили грубый комод и письменный стол. Оба были поставлены вдоль стенок, так что между ними едва помещался стул с протертым тряпичным сиденьем. Медленно, будто по колено в воде, Джон подошел к окну и достал нож. Пользуясь клинком, как рычагом, поочередно открыл ящики комода и поворошил одежду. Не найдя ничего, кроме сорочек и кальсон, он таким же методом обыскал стол, в ящиках которого обнаружились только несколько счетов, недокуренная сигара и флакон средства от облысения. Покачав головой, Джон отошел назад, на середину комнаты, и осмотрелся. Странно: доктор медицины жил бедней и проще довоенного монаха. Джон хотел было, скрепя сердце, продолжить обыск на кухне, как вдруг заметил, что из-под подушки на топчане петлёй свешивается тонкая веревка.

Он нагнулся и, по-прежнему не касаясь ничего руками, с помощью ножа откинул подушку в сторону. Под ней лежал массивный диск из тусклого металла. Диск был размером с чайное блюдце, толщиной примерно в палец. Металл в жёлтом свете фонаря походил на бронзу, но мог оказаться и золотом. Через маленькое колечко на краю диска проходила цепочка, которую Джон сначала принял за веревку. Судя по всему, перед Репейником был какой-то амулет, нагрудный талисман. Вглядевшись, Джон рассмотрел, что поверхность диска занимает сложный знак, похожий на солнце, обрамлённое причудливо изгибающимися лучами. Поколебавшись, сыщик чиркнул спичкой, поднес огонь к амулету и увидел: то, что он принял за солнце, было круглой головой чудовища, спрута или кальмара, а лучи оказались щупальцами. На Джона яростно таращились глаза с рельефными вертикальными зрачками, разевалась в беззвучном рёве губастая пасть.

Репейник взмахнул рукой, гася спичку. Пошарив по карманам, он достал блокнот со свинцовым карандашиком и, водя рукой почти наугад, принялся зарисовывать амулет на клетчатой бумаге. При этом Джон не мог отделаться от далёкого воспоминания: он, семилетний, входит в комнату к отцу и видит на стене эстамп, чёрно-белое изображение тигриной морды. Тигр, кажется, глядит маленькому Джону прямо в глаза. Джон пятится из комнаты и с этого дня целую неделю к отцу не заходит, а, проходя мимо его двери, ускоряет шаги, чтобы тигр не успел заметить и броситься... То же самое чувство Репейник испытывал сейчас. Спрут будто бы смотрел на Джона, и Джон ему не нравился. Закончив набросок, сыщик ножом перевалил подушку обратно на талисман. Сразу стало легче.

Крадучись, Джон вышел из комнаты. На кухне в шкафу обнаружились вполне обычные продукты – обломок чёрствого пудинга, завернутое в газету месиво рыбы с картошкой, одинокий зубодробительный гренок. Вразнобой капала из кранов вода. Джон хотел было уходить, но остановился у двери в сортир. Крючок на двери выгнулся, напружинился, словно изнутри дверь что-то подпирало. Репейник нахмурился, протянул руку с ножом и, поддев остриём клинка, откинул крючок. Дверь распахнулась – в самом начале движения быстро, под напором, потом замедляясь, а в самом конце стукнула негромко о стену, подумала было вернуться, да так и осталась нараспашку. Джон сделал шаг назад, уперся спиной в простенок.

На полу туалета, обняв закостеневшим телом жестяной унитаз, скорчилась мёртвая девушка. Худая, маленькая, почти ребёнок. Краска на двери была изнутри вся ободрана, словно её долго царапали ногтями. Покойница скалилась в потолок, твёрдое плечо упиралось в пустоту, храня напряженность последнего усилия. Волосы грязной мочалкой прилипли к спине. Всё кругом – стены, пол, дверь, унитаз, даже аптечный шкафчик на стене – было перепачкано тёмным. Джон подошел, нагнулся, посветил спичкой. Так и есть, кровь. Больше всего натекло под боком девушки, но что там была за рана, Джон разглядеть не успел: спичка догорела. Воздух в уборной был густым от трупного запаха, подкатывала тошнота. Джон зашёлся кашлем, отпрянул и закрыл дверь, как раньше, на крючок. Больше здесь делать было нечего.

Репейник выглянул в дверной глазок на лестницу, убедился, что путь свободен, и вышел из квартиры. С облегчением вздохнув – даже спёртый, отдающий помоями лестничный воздух был слаще мертвечинной вони – он сбежал на первый этаж и вышел в ночь.

«Круто, – думал Джон. – Круто, ох, круто. Во что же это я влип…» На улице не было ни души. Фонари заливали брусчатку жёлтым светом. Кэб не уехал, стоял там, где его оставил сыщик, чуть наискосок от дома. «Толковый парень, – подумал Джон, – догадался подождать». Однако, подойдя, он обнаружил, что кучер просто-напросто спит, завернувшись в толстый, пропитанный каучуком плащ. Сперва кэбмен никак не хотел просыпаться, как Джон его ни тряс: ронял голову, блестел из-под век белками закаченных глаз, шумно выдыхал спиртовым духом. Волшебное действие оказали, как всегда, деньги. Едва Джон позвенел в пригоршне форинами, кучер встрепенулся и, дернув щекой, осведомился: «К-худа едем?» Репейник сказал адрес, залез в коляску. Кэбмен хлестнул вожжами кобылу; та, не просыпаясь, мелко потрусила вдаль.

Джон раздвинул занавески на окнах, чтобы, если кучер снова заснёт, не проехать нужного поворота, и попытался обдумать увиденное, но увиденное было таким загадочным и мерзким, что обдумыванию не поддавалось. Дешёвая съёмная квартира, огромный, возможно, драгоценный амулет под подушкой, замученная девушка в уборной – всё это никак не вязалось с образом жизни, подобающим доктору Ганнварского университета. Зато как нельзя больше подходило гнусному проходимцу, таскающему под плащом боевой магический жезл. Джон никак не мог отделаться от запаха – трупная вонь мерещилась в каждом дуновении воздуха – и ещё перед глазами стояло лицо покойницы. «Боги, – думал Джон. – Какое поганое оказалось дело. Но выхода-то нет, придется работать…»

Кэб тряхнуло. Джон вдруг почувствовал, что дико устал, вымотался за этот отвратительный вечер, словно таскал мешки на фабрике. Он зевнул так, что зазвенело в ушах. «Лягу сейчас, – с тоской подумал Репейник, – как я сейчас лягу, закроюсь с головой и спать буду. К богам всё. А завтра с утра – в Ганнвар». Зевая, Джон вынул из кармана блокнот, поднёс к окну и в набегающем свете фонарей рассмотрел собственный рисунок. Несмотря на то, что набрасывать его пришлось в темноте, вышло очень похоже: с расчерченной клетками страницы свирепо пучил глаза спрут, обрамленный завитушками щупалец. «Ганнварским профессорам должно понравиться, – заключил Джон. – Покажу историкам или искусствоведам. Может, и скажут что путное. А потом заявлюсь к декану и спрошу, давно ли работает у него в штате некий Х.Олмонд, доктор медицины. Вместе посмеёмся… М-да, а вот девчонке той больше смеяться не судьба. Какая все-таки сволочь этот Олмонд».

Он бросил взгляд в окно, понял, что едет не туда, и, высунувшись, стал орать кучеру, чтоб проснулся.

***

Ворота украшал герб – на красном щите четыре зеленых книги, между ними пламенный вихрь, и поверх всего слова: "Огонь сильнее мрака". Книги, помнил Джон, обозначали первую четверку факультетов, то есть Магические Науки, Философию, Искусства и Юриспруденцию. Вихрь, конечно, посвящался Прекрасной Хальдер, которая двести с чем-то лет назад милостиво повелела основать цитадель знаний рядом со своей резиденцией. Ну, а божественный девиз должен был напоминать любому и каждому о том, что огню просвещения суждено разогнать тьму невежества, и вообще – что спорить с богиней себе дороже. При жизни Хальдер проводила в Ганнварском дворце всю зиму и большую часть весны. Студенты до сих пор шептались о том, что из её покоев в подвалы университета вел тайный ход, и время от времени Прекрасная навещала ученых, чтобы заправлять кровавыми оргиями, а наутро после таких оргий с черного хода вывозили зашитые в мешковину тела. Джон со скепсисом относился к этим историям, поскольку все более-менее серьёзные историки сходились в одном: богиню люди интересовали исключительно в качестве энергетического ресурса.

Как бы то ни было, Владычица Островов действительно принимала участие в судьбе университета. Под её началом ученые строили двигатели, работавшие на магических реагентах, проводили опыты по трансляции чар на большие расстояния, изобретали сотни волшебных устройств, маленьких, полезных в быту. И телепорты, и «глазки», и «эхоловы», и многое-многое другое – все это родилось здесь, в красно-кирпичных стенах университета. Когда Хальдер погибла, все волшебные машины, работавшие на чарах, заснули вечным сном: некому стало снабжать магической силой разбросанные по Островам зарядные башни. Остались только артефакты, питавшиеся природным фоном – небольшие приборы вроде телепортов или боевых жезлов… Репейник осторожно похлопал по карману, вспомнив, что так и не выложил из куртки шарики телепортов, и с усилием толкнул чёрную решетку университетских ворот.

Как всегда летом, кампус был почти безлюдным. Лишь прохаживались вдали у заросшего ряской пруда двое старшекурсников в мантиях, да возился в кустах, подравнивая живую изгородь, садовник. Невысокие – красные, как и всё здесь – домики для студентов перемежались газонами, газоны пересекали оконтуренные битым кирпичом дорожки. Прямо у входа стоял указатель: ощетинившийся табличками столб неизбежного красного цвета. Репейник провел несколько мучительных минут, разбирая вылинявшие надписи: по-видимому, все, кому надо, и так знали, где что находится, а чужакам это было ни к чему. Наконец, он нашел табличку с надписью «Главный корпус», засёк направление и отправился на поиски. Очень мешало, что идти нужно было на северо-восток, по диагонали через весь кампус, а дорожки ползли исключительно под прямыми углами, не срезая, и хотелось, наплевав на всё, топать прямо по стриженой траве. Но Джон не решался осквернить изумрудный газон. Приходилось менять курс, лавировать, давать крюка, и вскоре Джон полностью потерял ориентиры, заплутав между одинаковыми домиками, выкрашенными в раздражающе одинаковый красный колер. Завидев черневшую между кустами мантию, Репейник со всех ног кинулся к её владельцу.

– Эй, дружище! – закричал он. – Стой! Да стой, тебе говорят!

Тот шел, не оборачиваясь, словно не слыхал. Нагнав человека, Джон, забыв осторожность, схватил его за плечо

хам желторотый все как Рамоны сынок один раз сплоховал всю жизнь теперь плати камень на шее как же всё надоело никаких поблажек еще и руки распустил ну подожди будут тебе семинары вылетишь вмиг

но тут же, спохватившись, отдернул руку. За височной косточкой ожила знакомая боль. Человек обернулся. Джон увидел под квадратной шапкой лысый высокий череп, яростные глаза, и ниже – перекошенный, как от кислятины, рот.

– Что вам угодно! – без вопросительнойинтонации заорал новый знакомый Репейника.

– Простите, – сказал Джон, пятясь и поднимая ладони. – Я вот… дорогу хотел спросить. К главному корпусу. Думал – студент…

– Я, юноша, профессор Гаульсон! Декан факультета Естественных наук! А вот вас что-то не припомню, и, возможно, оно к лучшему. Если вы до такой степени обленились, что забыли, где находится главный корпус университета…

– Стоп-стоп, – произнес Репейник, совершая примирительные движения руками. – Я, видите ли, не студент. И даже никогда не был. Меня зовут Джонован Ре…

Профессор Гаульсон задрал брови.

– Посторонний? Тогда зачем вы здесь?

Джон потер ноющий висок. Неплохо для начала. Боги мёртвые, надо же так всё запороть.

– Я сыщик, – признался он. – Расследую, гм, своеобразное дело, в котором потребовалась консультация, ну… компетентного человека. На самом деле, – продолжал он, воодушевляясь, – именно вас мне порекомендовали, и очень хорошо, что…

– Кто? – резко спросил Гаульсон.

– Простите? – растерялся Джон.

– Кто меня рекомендовал?

– В-ваш коллега, – сказал Джон.

– Кто именно?

Времени на раздумья не было.

– Хенви Олмонд, доктор медицины, – выпалил Репейник.

Гаульсон подбоченился.

– Юноша, – насмешливо сказал он, – в университете Ганнвара нет медицинского факультета. Придумайте что-нибудь поумней.

Джон стиснул зубы.

– Ладно, – сказал он. – На самом деле, никто вас не рекомендовал. Просто у меня есть один набросок, и надо, чтобы на него взглянул историк. Или хотя бы искусствовед.

Он вынул блокнот и показал профессору нарисованного спрута. Сейчас, на свету, рисунок казался значительно хуже, чем вчера.

– Я лично химик, – буркнул Гаульсон, однако блокнот взял. Приподняв очки, он с минуту щурился на каракули Джона.

– А-а, – наконец, сказал он разочарованно, – узнаю, да. Это Па.

– Как?

– Па! – оглушительно рявкнул профессор и сунул блокнот Репейнику. – Вы что, глухой? Цивилизация Па, мифическое племя с якобы погибшего континента. Дурацкая легенда, её обожают журналисты, неужели не слыхали?

Джон покачал головой.

– Газет, что ли, не читаете? – буркнул Гаульсон. – Впрочем, сыщик, что с вас взять… Ступайте вон к тому зданию, – он показал, – там, где башня с часами. Это Исторический факультет. Поднимитесь на второй этаж, спросите Иматегу. Доктор Мозил Иматега, запомнили?

Джон кивнул.

– Наш местный сумасшедший, – пояснил Гаульсон, – бредит этими Па, носится с ними уже лет пятнадцать. Как раз через… – он прищурился на башенные часы, – да, через десять минут у него кончается лекция для магистров. Застанете – будет вам счастье. Ну, мне пора. Покой.

Он резко развернулся и зашагал прочь. Мантия летела у него за плечами. Джон, забыв приличия, рысью припустил по газону, держа курс на часы, которые незаметно для глаз, но неумолимо отсчитывали десять (уже девять с половиной) минут до конца лекции Мозила Иматеги. Путь оказался неблизкий, Джон запыхался, вспотел, дважды ему пришлось с треском продираться сквозь живую изгородь, и во второй раз он вспугнул прятавшуюся в кустах парочку (мужчина выругался и прикрылся мантией, а женщина пьяно захихикала). Когда Репейник, наконец, добежал до здания с башенными часами и взлетел по каменным ступеням, то едва не получил удар в лоб высокой окованной дверью: наружу, галдя и размахивая какими-то свернутыми в трубки бумагами, повалили юные магистры. Растолкав молодежь, Джон проскочил внутрь, в каменную прохладу древнего строения. Теряя дыхание, взбежал на второй этаж и на лестнице столкнулся с низеньким толстым человечком.

– Ох! – сказал человечек.

– Прос… тите… – прохрипел Джон. – Вы… доктор… Мате... Имате…

Человечек прищурился. У него были тонкие усики, наливные щеки и маленькие цепкие глаза.

– Мозилиус Стак Иматега, – представился он. – А вы по какому вопросу?

Джон, глотая воздух, выхватил блокнот. Тот сам раскрылся на нужной странице. Мозилиус Стак Иматега пригляделся, и глаза его широко распахнулись.

– Это что? – спросил он. – Откуда?

Джон отдышался.

– Я сыщик, – сказал он, начиная ненавидеть эту фразу. – Веду слежку за человеком… очень странным человеком, преступником. Вчера проник к нему в дом. Там увидел вот такую вещицу.

Иматега быстро огляделся.

– Так, – решительно сказал он. – Пойдемте-ка на кафедру. Там сейчас никого, можно будет поговорить. Заодно чаю выпьем. Годится?

– Ещё бы, – согласился Джон. От беготни пересохло в горле. Следом за шагающим враскачку Иматегой он пошел по гулкому коридору, поднялся на маленькую лесенку, миновал застекленный переход между корпусами, спустился на первый этаж, завернул за угол и оказался перед тяжелой резной дверью. Иматега, налегши плечом, с натугой провернул длинный зазубренный ключ и гостеприимно распахнул истошно взвизгнувшую дверь. Джон шагнул через порог, оказавшись в до крайности захламленном кабинете. По углам громоздились рулоны карт, на стенах висели разноцветные схемы – одна поверх другой. У дальней стены стоял диван, погребённый под расползшимися стопами бумаг. Рядом с окном угадывался канцелярский стол, почти не видный из-за наслоений чертежей и раскрытых книг. Несколько фолиантов валялись на полу, составляя компанию смятым черновикам, горкам табачного пепла, бутылкам из-под содовой, сломанным карандашам, огрызкам яблок и даже паре кальсон, которые профессор, смутившись, тут же подхватил и закинул в угол. Репейник дипломатично задрал голову и встретился взглядом с люстрой, исполненной огарков и служившей дополнительной вешалкой для чёрной профессорской шапочки.

Иматега, суетясь, откопал из-под чертежей на столе горелку, подсоединил насос, пыхтя, накачал давление и разжёг огонь. Когда сипящее пламя из жёлтого стало фиолетовым, водрузил сверху закопченный древний чайник с косо заклиненной ручкой. Тут же были извлечены из ящика на свет две разномастные чашки, проверены на чистоту и тщательно протёрты уголком мантии. Джон решил, что больше не хочет пить, а Иматега, смахнув со стола ещё пару книг, торжественно установил на их место чашки, повернулся к Репейнику и протянул руки:

– Давайте, давайте, давайте!

Джон отдал блокнот. Профессор оглянулся, издал недовольный возглас и, шагнув к дивану, обрушил на пол лавину бумаг и мусора, обнажив дырявую пятнистую ткань. Очистив место, Иматега плюхнулся на диван, издавший при этом слабый протестующий стон, и приглашающе хлопнул рядом. Джон осторожно сел.

– Н-ну-с, – произнес ученый, не отрываясь от блокнота, – что я могу вам сказать? Это – так называемый таул, знак жреца Великого Моллюска.

– Великого?.. – переспросил Джон.

– Моллюска, – повторил Иматега. – Вы, разумеется, наслышаны о па-лотрашти, погибшей цивилизации?

Джон, испытывая смутное чувство стыда, покачал головой.

– Ну что же вы так, – укоризненно заметил доктор. – А еще говорят о популяризации истории. В таком случае, придется вас просветить. Итак… – он приложил палец к губам, покивал, глядя в никуда, и, набрав воздуха, начал:

– Давным-давно, тысячу лет тому назад в Западном океане был континент. Это уже почти не подвергается сомнению: тому куча свидетельств, причём у всех древних историков. Зовут его чаще всего материком Па. Или островом Па. Как видно, самоназвание, поскольку всё сходится. Считается, что был он невелик, всего-то раза в два больше нашей Энландрии. Там жили аборигены, которые звали себя па-лотрашти, то бишь «народ Па». Белокожие, высокие, очень для своего времени развитые. Да… Культура была интересная, потрясающая! Увы, всё затонуло при землетрясении. И это весьма плачевно, так как океанское дно мы исследовать на таких глубинах не можем. Но! Когда-то они вели торговлю с остальным миром. И есть великое множество артефактов, о которых известно, что они пришли с материка Па. Драгоценных артефактов. Вот, к примеру… Вам должно быть интересно…

Иматега, крякнув, встал, открыл ящик стола и, вывалив на пол несколько пригоршней хлама, извлек маленький предмет. Рухнув обратно на диван, профессор отдал предмет Джону. В руках сыщика оказалась пластина тускло-жёлтого металла с неровными краями. Поверхность была гладкой, шлифованной. Джон в недоумении поднял брови.

– Переверните, – сказал Иматега, крутанув толстым пальцем.

Джон повернул пластину и невольно издал удивленный звук: что-то вроде «м-м!» На обороте, полустёртый временем, но отчетливый, был оттиснут рисунок. Люди, застывшие в нескладных позах, молитвенно простирали руки к бесформенной твари, которая таращила на них схематично-круглые, но не ставшие от этого менее яростными глаза с вертикальными зрачками. Тонкие линии, отходившие от тела твари, змеились по рисунку, обвивая людей, и не меньше десятка таких линий сходилось в центре, обволакивая прямоугольник, в котором был горизонтально изображен ещё один человек. Руки и ноги были у того прорисованы с явными промежутками – отрублены. Несмотря на свое плачевное состояние, человек хранил то же самое отчужденно-счастливое выражение носатого профиля, что и стоявшие кругом собратья.

– Жертвоприношение, – объяснил доктор. – Великий Моллюск и его жрецы.

Чайник, уже какое-то время предупредительно шипевший, забулькал и затрясся. Иматега вскочил, занялся чаем, а Джон все сидел, глядя на монстра, и монстр в ответ глядел на него с ненавистью. Эта ненависть прошла через время, через землетрясения и океанские волны и осталась такой же, какой была тысячу лет назад. Может быть, даже стала сильнее. Закалилась. Репейник не мог оторваться от выпученных глаз и отвел взгляд, только когда принял из рук доктора чашку. Уронив пластину на диван, Джон перехватил горяченную чашку двумя руками и машинально отпил глоток, тут же в этом раскаявшись.

Иматега, довольный, со свистом прихлебывал свой чай.

– Знал, что оцените. Вот это существо, как принято считать, было их богом. Как его звали, неизвестно, сохранился лишь титул. Тра́н-ка Тарве́м, Великий Моллюск. Он принес народу Па магию, ремёсла, научил письменности – словом, дал всё то же, что любой другой бог давал людям. Но были и различия. Важные различия.

– Жертвоприношения, – догадался Репейник.

– Не только, – прищурился Иматега. – Видите ли, какая штука…. Не все боги так благоволили к подданным, как наша покойница Хальдер. Чернокожие у себя в Прикании сплошь и рядом поклонялись весьма жестоким богам. Шиква Ша Мукала, Канчиль, Каипора – они все требовали крови. Однако Великий Моллюск, если верить хроникам, был прямо-таки одержимым. Палачом. Жертву требовал не просто убить – замучить, медленно. Но это не так интересно, гораздо любопытней вот что…

Ученый выхлебал остатки чая и поставил опустевшую чашку прямо на пол. Джон пользуясь моментом, сделал то же самое со своей – полной. Иматега продолжал:

– Он им что-то давал, какое-то зелье. Всем, от мала до велика. Некий состав, который всех делал счастливыми, магический эликсир. И ещё – долголетие. Все они жили по шесть-семь сотен лет, опять же, если верить летописям. Не знаю, как они при этом справлялись с рождаемостью, перенаселением и прочим, но… Такая вот информация. Причем, не у одного автора, очень многие на этом сходятся. Семьсот лет жизни и постоянное счастье. Каждый день. Правда, где-то пишут, что долголетие им обеспечивал вовсе не Великий Моллюск, что они от природы жили по нескольку веков. Но насчет эликсира все единодушны.

«Эликсир, – стукнуло в голове Репейника. – Так вот что Хонна хотел получить в своих лабораториях. Не в бога думал превратиться, старый враль. Просто хотел стать счастливым и зажиться подольше…»

– Вижу, вам не очень-то верится, да? – спросил Иматега разочарованно.

Джон нашел силы улыбнуться:

– Да нет, наоборот. Вы мне очень помогли. Многое становится ясным… похоже.

Доктор погладил лысеющую голову. Поковырял в носу.

– А, да пошло оно всё, – вдруг произнес он. – Давайте начистоту. Вы не первый, кому я помогаю. Буквально вот вчера заходил один человек, – доктор хитренько глянул, усы растянулись в ухмылке, – и тоже спрашивал насчет па-лотрашти. Рисунка, правда, не показывал, но… Думается, надо вас познакомить.

«След, – подумал Джон спокойно. – Я взял след. Но не я один. Джил, скорей всего. Или ещё кто-нибудь. Проклятый хитрец Фернакль, сколько же он народу отправил на поиски?»

Репейник встал.

– С удовольствием познакомлюсь, – сказал он. – Когда вы можете нас свести?

– Да хоть завтра! – воскликнул Иматега. – Как раз завтра этот человек собирался ещё раз меня навестить. Обещал быть к полудню.

Джон сделал шаг к двери.

– Огромное спасибо, – сказал он. – Так я зайду?

– Заходите-заходите! – сказал доктор, поднимаясь и протягивая руку. – До встречи!

– Покой вам, – сказал Джон, вынимая из кармана визитную карточку. Это был ловкий трюк, чтобы избежать рукопожатий: при прощании дарить визитку. У того, кто брал карточку, оказывались заняты и руки, и глаза, так что можно было деликатно отступить на шаг-другой, а потом и вовсе откланяться. Очень тонко. Джон гордился своей выдумкой и, сам не зная почему, называл её «разрыв трафарета».

Иматега, не глядя, сунул визитку в карман и с жаром сграбастал ускользавшую ладонь сыщика.

неужели открытие моё открытие всем докажу подлецы не верили поверят сыщики разнюхают сыщики узнают помощь нежданная ей тоже докажу пусть знает кого бросила платья цветные дура проклятая

– Да! – спохватился Иматега. – Совсем забыл. Тут где-то… (он нагнулся, разворошил бумажные залежи). Вот! Нашел. Прошу любить и жаловать, моя монография. Издательство наше, университетское. О, не стоит благодарности! Я старался излагать довольно популярно… Впрочем, умолкаю, умолкаю. До завтра!


Когда Джон оказался дома, был уже вечер. Солнце застряло в узкой щели между фабричными зданиями на дальнем берегу Линни. Закатные лучи высвечивали потёки на немытых окнах, золотили абажур торшера, бросали рельефные тени на скомканное одеяло. Измученный фикус нежился, впитывая солнечный свет – драгоценную редкость в городе вечного тумана и смога. Репейник сжалился, принес воды в стакане, полил сухой дёрн. Вода сначала не хотела впитываться, стояла толстым слоем, потом запузырилась, тоненько заскворчала и, словно открыли кран, ухнула вниз. Из-под горшка потекло. Джон отскочил, ругнулся, пошел на кухню за тряпкой. Вернулся без тряпки, злой. Схватил утреннего «Часового», скомкал и накрыл лужу. Подождав, пока впитается, размазал остатки. Выяснилось, что полы надо мыть. Верней, надо было мыть ещё на прошлой неделе. Джон плюнул, вернулся на кухню, выкинул в ведро размокшую газету и поставил на плиту чайник.

В буфете оставались: полкруга колбасы, ущербная краюха серого хлеба и загадочно пахнущий обломок сыра, завернутый в недельной давности номер «Зеркала». Развернув бумагу, Джон какое-то время задумчиво наблюдал жизнь, зарождавшуюся на сырной поверхности, затем выкинул всё в ведро и тщательно вымыл руки. Колбаса, против ожидания, сохранилась неплохо. Репейник спустился вниз, в лавку, купил десяток яиц, успел вернуться к закипевшему чайнику и, заварив в огромной чашке полпачки колониального листа, приступил к сотворению большой яичницы. Агония колбасы была недолгой: Джон милосердно залил румянившиеся кружочки прозрачным белком, проследил, чтобы не попала скорлупа, и остался горд единственным уцелевшим желточным глазом. Сняв с огня яичницу, Джон поставил сковороду на стол и принялся есть прямо так, зажав вилку в кулаке и помогая хлебом. На исходе третьего яйца он выловил чайные листья из чашки, бухнул шесть кусков сахара, долил кипятком и стал, блаженно обжигаясь, глотать бурый напиток. Доев, широким движением потянулся, достал кисет и закурил, пуская дым в жёлтый потолок и стряхивая пепел в опустевшую сковороду. Он был почти счастлив. Как всё-таки мало нужно человеку: сытно пожрать, покурить в одиночестве и хоть на время забыть о единственной женщине в мире, которая могла быть рядом – и... Стоп. Что-то надо было сделать, чем-то заняться. Ах да, верно.

Он сходил в прихожую и вернулся с монографией Иматеги. Это была пухлая, сотни на полторы страниц книжка в одну восьмую листа. На обложке значилось: «Некоторые Любопытные Извлечения о Континенте Па и Его Аборигенах, Собранные и Систематизированные Мозилиусом Иматегою, Доктором Философии по Истории». Обложка была мягкой, потасканной, с загнутыми уголками. Джон привычно уже подивился изыскам университетских титулов – «доктор философии по истории» – подумал отчего-то, что Иматега сам частенько себя, любимого, перечитывал и сам же книжку до нынешнего состояния зачитал, смахнул со стола крошки, разложил «Извлечения» рядом с чашкой и погрузился в чтение.

Вначале было скучно. Как и полагается в серьёзной литературе, на первой странице стоял гордый заголовок «ПРЕДИСЛОВИЕ». Доктор начал издалека: витиевато поздоровался с читателем, помянул учителей и покровителей, чуть не на целую страницу рассыпался в благодарностях перед ректором, яростно испражнился на врагов и скептиков. В том числе, досталось профессору Гаульсону – за «недальновидность и Нежелание признавать очевидные для Большинства вещи». Пролистав вперёд, Джон с содроганием прочёл: «ВВЕДЕНИЕ». Здесь Иматега отчаянно пытался доказать, что существование континента Па – не шутка и не его, Иматеги, выдумка, а вовсе даже серьёзный научный факт. С этой целью доктор призывал в свидетели историографов прошлого, занудливо цитируя древние тексты и не забывая попинывать сомневающихся коллег. «Далее, – писал он, – у Гиестирона Наэльского в поэме «О Малых Сих» читаем:

159. Такожде зрил Чудеса: преогромных Червей подземелий,

Телом могучих, но слабых единственным Оком,

160. Гласом великим стонали, узрев беспощадное Солнце,

Жалкими были на вид. Вслед за ними нашел я

161. Ящеров с острова Па, огнедышащих яростных Змеев,

Грозных, в Коронах златых и в Поводьях узорчатой кожи…

Из каковых прекрасных Стихов неизбежно следует факт Достоверности континента и неповторимости его животного Царства». На взгляд Джона, из прекрасных стихов неизбежно следовал тот факт, что Гиестирон Наэльский не ведал, о чём писал: золотые короны на ящерах еще туда-сюда, но вот насчет узорчатой кожи – глупо. Сожгут поводья, огнедышащие-то. Столь же убедительными оказались и другие свидетельства. «Ничтоже сумняшеся, приняла она дар из рук Соперницы, но увы! Сокрыто был тайное Жало среди адамантов, поелику в сердце Анади нашла приют Ревность преизрядная. И, подобно Жертвенной деве из диких земель Па, что зиждятся посреди океана, несчастная Красавица в муках испустила Дух». Эти строки, по мнению Иматеги, также неоспоримо говорили в пользу существования таинственного континента. «И видит господин Уто: из озера поднялась Рука, держащая добрую Сталь. Пусть возьмет Достойный! Был глас. И господин Уто, развязав пояс, украшенный тридцатью четырьмя самоцветами из Приканских земель и бронзовой Пряжкой, искусно выкованной на острове Па, в гневе воскликнул…» Джон перевернул несколько страниц. Введение закончилось, началась первая глава. Здесь нашлось больше материалов по существу дела.

В Западном океане, писал Иматега, есть одно очень нехорошее место, где часто пропадают корабли. Находится оно примерно в двух тысячах морских лидов к юго-западу от Энландрии, и попасть туда можно, если ведёшь корабль в Приканию, но угодил в сильный шторм и сбился с курса. Океанское дно там неспокойное, из-под воды бьют горячие, как кипяток, гейзеры, то и дело к поверхности всплывают невиданные рыбы, а водоросли растут такие длинные и прочные, что сбиваются в огромные плавучие острова, способные остановить пароход на полной скорости. Иногда при полном штиле поднимаются гигантские волны. Там-то, по мнению доктора, и находился когда-то материк Па, ибо волны и гейзеры означают подводные землетрясения, а одно большое землетрясение вполне может разрушить континент. Тем более что континент этот, если верить древним авторам, был размеров скромных, даже скорей остров, чем континент. (Здесь Иматега цитировал двух летописцев, один из которых туманно именовал Па «скудной Юдолью», а другой с расчетливым нахальством вруна, чьи слова никто не сможет проверить, заявлял, что «остров помянутый в Длину ровно девяносто тысяч Локтей имеет, в Широту же не более пятисот»).

Жили на помянутом острове белые рослые люди, говорившие на сложном языке, не похожем ни на какой другой – об этом также свидетельствовали историки (оставалось надеяться, что те, кто слышал речь людей Па, знали хотя бы один язык, кроме родного). Народ Па, или па-лотрашти, отличались от остального человечества невероятным, сказочным долголетием. Кроме того, они слыли мастерами на все руки – неудивительно, если учесть долгий срок жизни. Па умели здорово работать с металлами, особенно с золотом, которого на острове было предостаточно, искусно ваяли скульптуры из песчаника, строили надежные, устойчивые к землетрясениям дома, а уж магию творили поистине сказочную. (Иматега украсил страницы эстампами, сделанными по летописным миниатюрам, но, как Джон ни вертел книгу, ничего разобрать не смог: печать была дрянной, а гравёр – неумелым. На миг Репейник представил, как толстый, обильно потеющий доктор возится с доской и резцами, но потом догадался, что книгу, скорей всего, иллюстрировал какой-нибудь незадачливый студент, взявшийся за работу в страхе перед отчислением).

Па-лотрашти неохотно поддерживали связь с остальным миром: понемногу торговали с Приканией, но и только-то. Вероятно, добавлял прозорливый Иматега, боялись смешанных браков с чужеземцами, не хотели ослаблять силу крови, хранившей секрет долголетия. Оттого-то скудны были сведения об исчезнувшем народе и о боге, который им управлял. Великий Моллюск, Тра́н-ка Тарве́м, подобно всем остальным богам, явился в наш мир три тысячи лет назад. Тогда же он передал народу Па эликсир счастья. В самом факте «осчастливливания» не было ничего необычного, всякий бог даровал подданным эйфорию: Хальдер Прекрасная – через прикосновение к алтарю, Ведлет Пернатый Змей – являясь во снах, Шиква Ша Мукала – в ритмичном, самозабвенном танце. Боги давали людям благодать в обмен на жизненные силы; это считалось естественным. Но, пожалуй, лишь Тран-ка Тарвем решил вопрос обмена столь радикально. Если Хальдер и Ведлет отпускали благодать малыми дозами, всего по часу блаженства в неделю, а какой-нибудь Каипора и вовсе не баловал подопечных, выходя на связь единожды в месяц, при полной луне, то Великий Моллюск был поистине божественно щедр. Его жрецы готовили «валлитинар» – эликсир счастья – каждую ночь, так чтобы утром любой человек мог придти в храм и получить свою долю. Говоря об эликсире, Иматега цитировал отрывок поэмы автора, который не то путешествовал по материку Па, не то сам происходил из народа долгожителей – здесь доктор был невнятен. Звали автора Урантог из Тайи.

«Знайте же все,

правители Мира,

искусные Маги,

Воины славные,

честные Девы,

Юноши храбрые,

мудрые Старцы.

Вам я поведаю


О дивном Напитке,

Валлитинаре,

что счастьем наполнит

души людские.

Не Хмелем дурным,

как вино молодое,

не сонным Покоем,

как маковый сок.


Валлитинар

не пьянит, не дурманит,

сердцу Веселье

подарит благое,

выпей – и станешь

Счастлив и Светел,

точно влюбленный

рядом с любимой.


Тран-ка Тарвем,

Бог-повелитель,

отец Па-лотрашти,

ласковый Пастырь

секрет нам поведал

Валлитинара,

жрецам он велел

напиток готовить.


Каждое утро,

как солнце восходит,

люди в Святилища

стопы направляют.

Валлитинар пьют,

Чтоб день наступивший

Счастьем украсить.

Довольно ль вам знать?»

Иными словами, комментировал Иматега, валлитинар если и был дурманом, то совершенно особого свойства. Не вызывая болезненных последствий, не затмевая разум, он превращал любого человека в безмятежного счастливца, который радостно приветствовал жизнь, без ссор и споров общался с ближними, всецело, не печалясь о бренном, отдавался ремеслу или искусству, в общем – жил на радость себе и другим. «Воистину, – писал доктор, – сей загадочный Валлитинар превратил бы даже нашу несчастную Отчизну, трудные времена терпящую, в чудесный Сад, где каждый был бы другому Братом, исполняя притом обязанности свои с Довольством и Рвением».

На этом месте Джон прервался, чтобы свернуть самокрутку. Закурив, он пустил дым из губ тонкой струёй. А интересно, что бывало с теми, кто переставал глотать этот валлитинар? Такое сильное зелье должно вызывать чудовищное привыкание. Поди-ка поживи в неге и блаженстве лет шестьсот, а потом – бах, добро пожаловать в настоящий мир с его печалями. Небось, руки на себя наложишь… впрочем, поглядим, может, доктор про это ещё напишет. Джон перевернул страницу. Тут его ждала иллюстрация, и на сей раз он разобрал, что именно было изображено, потому что видел эту картинку раньше, в университете. Люди в нарочитых молельных позах, пучеглазая тварь со змеиными щупальцами, изрубленный человек в центре. «Сколь бы Щедрым ни был дар Великого Моллюска, – сообщал Иматега, – столь же Ужасной была плата, оным взимаемая». Каждое новолуние жрецы Тран-ка Тарвема ловили на улице случайного человека и волокли его в святилище, где подвергали изощрённым пыткам, а под утро расчленяли. Отрубленные части тела потом использовались в обрядах. Кроме того, существовал «Тран-ка Тарим» – обряд вызова. Прибегнув к жертвоприношению, можно было обратиться к Великому Моллюску с просьбой о помощи. Бог никогда не отказывал тем, кто воззвал к нему.

«В третий день плаванья

шторм разразился.

Волны огромные

корабль бросали.

Ливень по палубе

хлестал, как из бочки,

Ветер жестокий

сорвал паруса.


Плакал от ужаса

Тринна, сын Оллио,

вторил ему

Нигораш, сын Ремерна,

с ними стенал

Паларив, сын Киата,

также кричали

на веслах гребцы.


Лишь Виалир,

Жрец достославный

Тран-ка Тарвема,

Могучего Бога,

без страха глядел

в бушевавшее Море.

С такими словами

к ним обратился:


– Все мы погибнем,

коль не спасёт нас

Отец наш великий,

Ему поклонимся!

Бросим мы Жребий,

кому умереть,

чья гибель избавит

от Смерти других!


Жребий тянули

Тринна, сын Оллио,

Нигораш, сын Ремерна,

Паларив, сын Киата.

Гребцы вместе с ними

судьбу испытали.

Жребий достался

Виалиру-жрецу.


Голосом громким

велит он веревкой

крепко Связать

ему руки и ноги.

Тринна, сын Оллио,

Нигораш, сын Ремерна,

Паларив, сын Киата

ножи свои точат.


Тринна жрецу

рассекает брюшину,

Нигораш ему руки

и ноги свежует.

Паларив остриём

вырезает глаза.

Виалир же поёт

Молитву для бога.


Только смолкает

жреческий Голос,

в смертные Хрипы

пред тем обратившись,

вкруг корабля

буруны закипают,

Щупальца в небо

из волн восстают.


Тран-ка Тарвем,

Радетельный Пастырь,

отозвавшись на зов,

к несчастным явился.

В облике дивном

большого Кальмара

на сушу выносит

корабль с Людьми.


Так спасены были

Тринна, сын Оллио,

Нигораш, сын Ремерна,

Паларив, сын Киата,

Гребцы вместе с ними

Тран-ка Тарвемом,

Великим Моллюском.

Довольно ль вам знать?»

Ну, это довольно-таки демократичный обычай, подумал Джон. Если, конечно, отбросить варварский метод вызова, то очень даже неплохо иметь возможность в любой момент получить божественную помощь. К Хальдер, скажем, на аудиенцию попасть было вовсе непросто: запись через монахов, с подробным изложением дела, с восемью круглыми печатями и сроком ожидания до полугода… Кстати, а чего это они все так раскисли во время шторма? Они же валлитинар пили. По идее, и смерть должны были принимать спокойно, с улыбкой на устах. Впрочем, что-то я слишком серьёзно все это обдумываю. Небось, Урантог из Тайи просто-напросто взял за основу древний миф и обрастил его художественными подробностями. Надо поглядеть, что там дальше.

Но дальше ничего интересного не обнаружилось. Следующая глава посвящалась золотому литью па-лотрашти; здесь текста было мало, а шли почти одни только иллюстрации, и одна показывала знакомый Джону амулет с Великим Моллюском. Затем начался бестиарий, где, кроме огнедышащих ящеров, нашлись крылатые леопарды и собакоголовые кони (похоже, фантазия у древних авторов была развита намного лучше, чем умение подбирать рифмы). Несколько страниц Иматега посвятил торговой истории народа Па, и Джон отметил, что в обмен на золото, пряности и диковинных животных приканцы в основном продавали па-лотрашти невольников. Скорее всего, на убой, решил Джон: в самом деле, не так много их там было, на острове, чтобы резать друг друга каждое новолуние. Гораздо практичней было покупать для жертвоприношений чернокожих рабов.

Последние три листа книги занимал список литературы. Джон захлопнул «Извлечения», допил остывший чай и принялся чистить револьвер. Приученные к делу руки двигались сами, голова была свободной.

…Считается, что сыщики прямо-таки не вылезают из логических рассуждений. Хлебом не корми нашего брата, дай мозгами пораскинуть. Лично мне логически рассуждать приходится гораздо реже, чем, например, выслеживать. А выслеживать – реже, чем трепать языком с незнакомыми людьми, главным образом, впустую. Вот интуиция – отличная вещь. Нашел странный амулет, навел справки, выяснил, что относится он к какому-то вымершему народу, о котором даже неизвестно, был ли он, или всё это поэтичные выдумки. Казалось бы, надо плюнуть на амулет, да и на Олмонда тоже, тем более что фальшивый доктор медицины оказался, пожалуй, слишком крут для сыщика-одиночки. Взяться за кого-нибудь другого, еще двадцать три человека есть, авось, один из них на остальных и выведет. Но вот нюхом чую, что на верный след напал. И амулет этот – важная штуковина, очень важная. Она прямо указывает на связь всей компании с материком Па. Существовала такая цивилизация или нет – не столь важно. Хонна о ней услышал и захотел получить валлитинар. Нанял ученых, те стали раскапывать информацию, искать артефакты – вот и амулет нашли, и еще, поди, много чего. Ладно, посмотрим. Сперва надо встретиться с доктором и тем, кто «тоже спрашивал насчет па-лотрашти». Будет интересно…

Джон собрал вычищенный револьвер, зарядил и сунул в кобуру.

***

На этот раз в кабинете было заметно чище. Джон пришел на десять минут раньше условленного времени, от чая вежливо, но непреклонно отказался и стоял, разглядывая свежевывешенные карты на стенах. Карты изображали сражения Божественной войны: ходы островных войск рдели красными изогнутыми стрелками, а передвижения Материкового союза обозначались, как водится, синим. Самая большая карта была расчерчена извилистыми длинными линиями всех цветов и показывала общую расстановку сил в конце войны. Иматега суетился, накачивал горелку, даже сбегал куда-то помыть чашки; вернулся с забрызганной спереди мантией, победно размахивая мокрыми руками. Джон украдкой заглянул в чашки: стенки внутри так и не расстались с бурым цветом тысячи заварок, но, по крайней мере, на дне стало меньше засохшего сахару. Вся эта кутерьма совершенно убедила сыщика, что должна прийти женщина – из-за мужчины доктор не стал бы наводить лоск – поэтому, когда по коридору застучали, приближаясь, знакомые легкие шаги, Джон только вздохнул и, поворотившись к двери, стал ждать. Иматега услыхал шаги уже на подходе, встрепенулся, зачем-то вылетел в коридор и там заахал, зашаркал, рассыпался в приветствиях. Шаги смешались, послышался ответный голос – знакомый, знакомый голос – и, глядя прямо в глаза вошедшей, Джон сказал:

– Покой вам, сударыня.

Джил встала на пороге, снимая шляпку и поправляя рассыпавшиеся волосы. Она была в платье, строгом, до пола.

– И вам покой, – сказала она.

– Позвольте вас представить, – дребезжал Иматега, подталкивая Джил под локоть, – Джилена Корден, из Островной Гильдии сыщиков; Джонован Репейник…

– Да мы, в общем-то знакомы, – сказал Джон, не отрывая взгляда от Джил. – Интересы часто пересекаются... Господин Иматега, позволите нам в коридоре парой слов перекинуться?

Джил развернулась и вышла. Доктор развел руками – он так и остался в дверях. Джон со вздохом протиснулся мимо него в коридор. Джил стояла неподалеку, близ окна, рядом с поворотом на лестницу. Репейник, скрипя древними половицами, подошел к окну.

– Значит, гулял ты там, – не оборачиваясь, сказала русалка. – Гуляка.

– Домой, говоришь, ехала, – напомнил Джон. – Мимо проезжала.

– Вроде того, – буркнула Джил. Она смотрела в окно, на скудный университетский парк. Джон машинально глянул сквозь мутное стекло и, не увидев там ничего заслуживающего внимания, вновь переключился на Джил:

– И?

Джил резко повернулась к Репейнику – так, что прошелестело, обвивая ноги, платье.

– Я тебе не соперник. И ты мне тоже.

– Да ну? – протянул Джон.

– Вот тебе и ну. Слушай, уф… – Джил обхватила руками плечи. – Вот что. Давай с доктором попрощаемся. И пойдем где-нибудь сядем. Поговорим. Просто… очень это необычное дело. У нас.

– Поговорить – это я всегда готов, – откликнулся Джон. – Поговорить я люблю.

– Ох, ну не надо, а? – сказала Джил почти жалобно. – Ты просто не знаешь много. Важных вещей. Я все расскажу, увидишь. Только место найдем тихое.

– Ладно, – сказал Джон. Позади скрипнула дверь, послышалось раздраженное покашливание.

– Идем уже! – сказала Джил и, подхватив в горсти подол, поспешила к доктору. Джон поплелся следом, храня кислое выражение лица. За время их разговора Иматега успел разлить по чашкам пахнувший веником чай и теперь хлопотал, ведя Джил к дивану под локоток. Та, криво улыбаясь сомкнутыми губами, села и приняла чашку. Джону пришлось усесться рядом. Сунутая доктором чашка была зверски горячей, и Джон, сжав челюсти, аккуратно опустил её на пол. Джил, по-прежнему беспомощно улыбаясь, обхватила ладонями раскаленный фарфор. Похоже, ей было не горячо.

– Дорогие мои! – воскликнул Иматега. – Я так рад, что мы встретились, все трое. Неужели удалось напасть на след древней цивилизации? Ах, как это было бы здорово! Ну, рассказывайте, подробней, как можно подробней!

Джон, оторопев, молчал. Джил опустила глаза долу и отпила глоток чая.

– Ну же! – поторопил доктор. – Я знаю, вам есть, чем поделиться! Вчера вы, Джонован, явно многое держали при себе. И вы, моя красавица, – Иматега шутя погрозил русалке пальцем, – тоже больше слушали, чем говорили. А ведь я, можно сказать, всю душу открыл, все карты сдал. Умоляю, поделитесь! С чем столкнулись? Что нашли? Для меня это вопрос всей жизни, понимаете?

Джон кашлянул.

– Честно говоря… – начал он. Джил перебила:

– Есть несколько людей. Пытаются добыть зелье. То самое, которое в книге. У них было налажено дело. Цех, вроде химического, лаборатория. Недавно пропали. Мы их ищем. В общем, можно сказать, что напали на след. Верно, Джон…нован?

Последние слова она произнесла, повернувшись к Джону и чуть заметно мигнув невидным для Иматеги глазом. Репейник кивнул, потому что больше ничего не оставалось. Про себя он при этом отметил слова Джил: «То самое, которое в книге». Похоже, расторопный доктор успел всучить русалке экземпляр монографии.

– Уж простите, что порознь к вам ходили, – продолжала девушка, глядя на доктора исподлобья. – Не знали, что оба одно дело делаем.

– Ах, да пустяки! – махнул руками доктор. – Поверьте, лишний раз с умными людьми поговорить – это радость. Вот что: скажите, кто же их ищет?

Джил набрала воздуха, и Джон, чтобы не дать ей ляпнуть еще что-нибудь, выпалил:

– Извините, но это конфиденциально. Имя клиента – профессиональный секрет.

– Ну... мы расскажем, – пообещала Джил, – но когда дело закончим.

Доктор просиял. Джон от злости взял с пола чашку и сделал необдуманный глоток.

– Пока сведений больше нет, – добавила Джил. – Но будем держать в курсе.

– Отлично, отлично! – скалился Иматега. – Видите, какая штука: никто из так называемых мужей науки толком не верит в па-лотрашти. Да, интересуются филологи, собиратели легенд, но и только. Искусствоведы, по правде говоря, каждую находку подвергают сомнениям. А вдруг не из-за океана? А вдруг местное, не торгованное? Тьфу! – доктор в сердцах плюнул на пол по-настоящему. – Ведь видно же, что уникальные вещи, у-ни-ка-льные!

Джил покивала. Чувствовалось, что ей больше всего хочется побыстрее уйти. Чтобы перевести тему, Джон сказал:

– Интересно, зачем их бог создал такой эликсир, который даёт постоянный эффект. Остальные людям сладкую жизнь не устраивали. Порадуют на выходных – и хватит.

Иматега прищурился:

– Оч-чень правильный вопрос, друг мой! Сразу видно острый ум. Да, я тоже думал об этом. Мне кажется, всё дело тут во власти. Вот представьте: куритель опия каждый вечер лежит с трубкой, весь, так сказать, в сладких грезах. Так он делает с юных лет – гнусная и достойна омерзения привычка! Положим, в один из дней он приходит в курильню, а продавец ему и говорит: извиняй, брат! С нынешнего дня зелье вдвое дороже. Плати или уходи ни с чем. А наш несчастный куритель точно знает, что в Дуббинге больше торговцев опием не сыскать. Что будет?

– Заплатит, – сказала Джил. – В долги влезет, но заплатит.

Джон подумал, что в Дуббинге торговцев опием, пожалуй, куда больше, чем в Ганнваре – профессоров, но смолчал.

– Именно! – с восторгом подхватил Иматега. – Пагубная привычка – страшное дело.

– Значит, Моллюск хотел власти, – заметил Джон.

– Вот-вот! Власти, власти и ничего кроме! – воскликнул Иматега. – Для бедных па-лотрашти он был сродни хитрому торговцу опием. Думаете, всё так складно устраивалось, как описано в поэме? Утром, мол, проснулся, сходил в храм, принял зелье – и до вечера гуляй радостный? Нет уж, полагаю, всё было гораздо сложней. Небось, и подношений кровавых требовал всё больше, и неугодных мог наказать, обделить зельем – вертел людьми, как хотелось! Да и остальными богами двигала лишь власть. Всегда. У нас, у смертных тоже бывает жажда править. Да только это жалкая тень той страсти, какая жила в сердцах богов. Оттого-то каждый хотел управлять миром в одиночку, самолично. И война из-за этого случилась. И у нас с вами теперь вся техника – пар, да уголь, да светильный газ. По слухам, в Линсе какой-то двигатель на спирту делают, сверхмощный – но только кто на нем ездить будет, спирт-то дорог! А при богах... Эх… – доктор махнул рукой.

Воцарилось молчание.

– Ну, пора и честь знать, – сказал Джон, поднимаясь. – Благодарим за лекцию, профессор.

– Как что – с вами свяжемся, – сказала Джил и тоже встала. Джону сильно захотелось пихнуть её в бок.

– А знаете, – проговорил Иматега с таким видом, словно придумал что-то хорошее, – я ведь мог бы вам помочь. Ну, там – строить догадки, участвовать в поисках.

Джон содрогнулся. Джил улыбнулась одними губами.

– Уж как-нибудь мы сами, – сказала она. – Не переживайте. Раскроем вашу тайну.

Доктор вычурно простился, ловко поймал руку Джил для поцелуя, крепко стиснул ладонь Джона

наконец наконец теперь все попляшут сыщики какие молодцы след уже взяли а красотка-то какова задница что надо и мозги есть редко бывает эх парню с ней повезло

и захлопнул за ними дверь.

– Ну что, в кабак? – негромко предложила русалка. – Здесь есть, недалеко. Для студентов.

– Как скажешь, – согласился Джон, потирая ноющий висок. Они покинули душные университетские коридоры, прошли по зеленой, стриженой лужайке. Выходить за ворота не стали, Джил повела Репейника куда-то вглубь кампуса. На стенах домов кое-где виднелись надписи.

«Я гонял балду два года, ещё два – и бакалавр».

«Хочу домой!» (ниже, другим почерком – «Я тоже хочу»).

«Лекция – не бордель, можно и пропустить».

«Я люблю Мэри» (ниже, другим почерком – «А я люблю фасоль»).

«Хальдер, сожги ректорат!»

«Ватти, мы тебя ждали два часа, иди в жопу».

«Давайте жить без алкоголя» (ниже, другим почерком – «Скучно!!!»)

«Декан – козел» (ниже, другим почерком – «Сам козел!»)

Джил шла быстро, не оглядываясь, словно хорошо знала дорогу.

– Зачем ты всё ему рассказала? – спросил Джон.

– Во-первых, ничего такого не рассказала, – откликнулась русалка, – а, во-вторых, он нам ещё пригодиться может. Вон сколько знает. Не умный, зато грамотный. Зачем обижать?

– А на кой пообещала имена сказать после расследования?

Джил потормошила волосы пятерней.

– Если мы всё расследуем, – сказала она рассеянно, – то, может статься, уже неважно будет.

– Вот как?

– Угу. Пришли, спускайся.

Джон обнаружил перед собой подвальчик с вывеской: «Четыре Книжки». Вывеска представляла собой выбитое дно от бочки с позеленевшим краником, название было намалевано, разумеется, карминной краской. Ступеньки в подвал стерлись так, что скользко было ногам. В зале вкусно, по-домашнему пахло жареным луком, свет лился цветными лучами через круглые, вровень с землей, витражные окошки. Джон и Джил устроились за столиком в дальнем углу. Подошла маленькая круглобокая официантка, Репейник заказал светлого пива для себя и красного эля для Джил – как она любила. Русалка при этом смотрела в окно, забранное изумрудным стеклом, и пальцами выводила круги на салфетке. Пиво принесли быстро. Джон тут же отхлебнул, прямо вместе с пеной, чтобы отбить вкус докторского чая. Джил пить не спешила, все так же глядела в сторону.

– Ну, – сказал Репейник, вытирая губы рукавом, – и кто начнет?

Джил покосилась.

– Кавалеры дамам фору дают, – заметила она. – А я тебе вообще жизнь спасла намедни.

– Ладно, – досадливо сказал Джон. – В общем, есть один меценат…

И он поведал девушке всё, что с ним произошло – про приглашение в дом Фернакля, про его странную лабораторию и не менее странных учёных, про слежку за Олмондом и про то, как Джон доверчиво попался на дурацкий трюк, про золотой амулет и даже про декана Гаульсона. Лишь о странном видении – серый песок, холод и тьма – он не стал говорить, да почему-тоумолчал о найденной в квартире Олмонда мёртвой девушке. Лицо Джил оставалось бесстрастным, она ни разу не перебила Джона. Когда тот закончил и, сломав пару спичек, закурил, Джил сказала:

– Все ясно. Ты ничего не знаешь.

– Я не знаю? – возмутился Репейник. – Ну-ну. Ещё послушаю, что сама расскажешь.

– Сверни мне тоже, – попросила Джил. Сыщик повиновался, чиркнул спичкой, поднес огонь девушке. Та затянулась, длинно выдохнула и, рассматривая кончик самокрутки, заметила:

– А табачок-то прежний.

– Ещё старые остатки, – пояснил Джон. Джил покачала головой и снова затянулась, после чего, не торопясь, заговорила:

– Я, как только тебя встретила, поняла. Что тоже её ищешь. Лабораторию. Хотела сразу просить – брось дело. Но вот что подумала. Если не согласишься, дурой буду выглядеть. А ты бы точно не согласился. Потому и промолчала тогда. Три дня назад. Но, видно, судьба такая. Придется всё-таки тебя попросить.

– Интересно, – ухмыльнулся Репейник. – А с чего это я должен оставить дело?

– Ну… – Джил рассеянно сбросила пепел в фарфоровую пепельницу. – Вообще, я бы хотела, чтобы ты не бросал, а наоборот. Мне помогал. В расследовании. Но на это ты уж точно не пойдешь…

– По всей вероятности, – вставил, не скрывая иронии, Джон.

–…Поэтому, – не обращая внимания, продолжала девушка, – раз уж я все равно дурой выставилась, то давай так. Сейчас расскажу всё, что знаю. Это быстро, пяти минут хватит. Потом – делай, что хочешь. Помогай, не помогай, расследуй, не расследуй – дело твоё. Пять минут.

– Да хоть целый час, – пожал плечами Репейник. – Пиво здесь свежее.

Джил мотнула головой:

– Ладно. Книжку ты читал. Про зелье помнишь?

– Вал… – Джон замешкался, вспоминая, – валлитинар. Да. Я так понял, Фернакль собирался выяснить, как валлитинар готовится…

– Ни хрена, – отрезала Джил. – Он всю жизнь это знал.

Джон нахмурился.

– То есть?

– Лабораторию держали настоящие Па. Те, кто выжил. Не все погибли, когда остров затонул.

– Материк, – поправил Джон машинально.

– Да. Материк. Они спаслись. Корабль, наверное, построили. И приплыли к нам. А Фернакль твой – он у них за старшего был. Тут они и жили, в Энландрии. Долго, тыщу лет, или сколько там. Потом не поделили чего-то. Собрались и сбежали. И лабораторию прихватили. А Фернакль на бобах остался. Без приборов, без зелья. Всё.

Джон молчал, задумчиво постукивая ногтём по кружке.

– И я вот сейчас подумала, – добавила Джил, – странно, что они его не убили. Раз между ними раздор пошел. Но тому, наверное, свои причины. Отношения, все дела. Да и несладко ему, поди, без валинара-то этого. Может, еще хуже смерти, когда за всю жизнь к счастью привык, а тут – хлоп, живи, как все.

«Привыкание, – подумал Джон. – Прямо мои мысли. До сих пор мысли сходятся…» Он потряс головой и сказал – может, излишне резко:

– Версия смелая, но нелепая. Это же легенды. Сказки. То, что у одного из них нашёлся амулет – так просто из музея экспонат выкрали, или даже Хонна купил, денег-то много у него. А…

– Это не версия, – перебила Джил. – Я сначала тоже не поверила, но это не версия. Это – правда.

Она затянулась. Табак еле слышно затрещал. Джон спохватился и увидел, что его самокрутка погасла. Сам виноват, тянуть надо было. Он снова чиркнул спичкой и, пыхая ртом, спросил:

– А… откуда… пф… такая уверенность?

– Мой заказчик рассказал, – просто ответила русалка.

– Твой заказчик, – повторил Джон. – Ну хватит, Джил. У нас с тобой один и тот же клиент: меценат Фернакль.

– Нет, – сказала Джил. – Видела я твоего Фернакля. Специально ездила, надо же было взглянуть. На потерпевшего. Старый, высокий, седой. Не видит ничего, слепой, как крот. Мой – молодой, черноволосый. Приземистый такой коротышка. Ниже меня на голову. Лицо без особых примет. Зовет себя – аптекарь.

– Аптекарь? – недоверчиво переспросил Джон.

– Аптекарь, ага, – согласилась девушка. – Так и сказал. Только он такой же аптекарь, как я сама.

– А ему-то откуда известно?

Джил пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – Говорит, давно интересуется этими… Па. Да только не так уж много ему известно. Иматега куда больше знает.

Джон крякнул и выпил пива.

– Ладно, – сказал он. – Проехали. А зачем понадобилась моя помощь? Ты ведь успела разузнать больше, чем я. Могла бы промолчать и сама копать дальше.

Джил затушила самокрутку.

– Сложно очень, Джонни, – сказала она. – Тяжко за ними идти. И опасно.

Она смотрела на Репейника. Солнце светило через стекло в окошке, и от этого глаза русалки наливались блеском. А на дне зрачков – если знаешь, куда смотреть – притаился кошачий зеркальный огонь.

– Ты одного только вёл – и то едва к богам не отправился, – сказала Джил. – А я четверых выследила. До съёмных квартир, как ты. И у каждого амулет нашёлся. Скажешь – тоже в музеях спёрли? Или на рынке купили? Вещицы-то чистого золота. И не вчера их отлили, ты сам видел. Древние это хреновины, Джон. Как и хозяева ихние.

Джон кивнул. Ему стало не по себе.

– Скажи, – произнес он нехотя, – а там, где ты была, в тех квартирах – ты ничего не нашла…

– Нашла, – покивала Джил. – У одного – руки в шкафу. Кисти, отрезанные, левые все. Воняли – страсть. У другого кожи шмат, с татуировкой. Кожа в спирту была, не воняла. У третьего – тоже руки, но правые. Четвертый девчонку в сортире мёртвую держал, целиком.

– Олмонд, – поморщился Джон.

– А, точно, ты ж там тоже был, – вспомнила Джил. – Я за ним ведь следила. А когда ты успел?

– Позавчера, – буркнул Джон – вечером.

– А я – в тот день, когда он тебя… – девушка замялась, и Джон с удивлением взглянул ей в лицо. Джил нахмурилась:

– На день, стало быть, разминулись. Когда её нашла – еще теплая была. Успела бы раньше, может, спасла бы.

Джон молчал.

– Хотя вряд ли, – в раздумье продолжала русалка. – Крови много потеряла, почти все вытекло. Все одно померла б.

– Думаешь? – нехотя спросил Джон.

– Я такого много видала, – угрюмо сказала Джил. Джон кашлянул и очень деловито сказал:

– Вот что странно: говоришь, девчонка много крови потеряла? Но ведь если бы она в сортире истекла кровью – к соседям протекло бы. А там ничего такого не было. Ну, напачкано, конечно, но и только.

– Значит, он собрал кровь, – проворчала Джил. – До этого где-то подвесил тело. И в таз собрал или кастрюлю. А то – на улице резал, а затем полумертвую в дом притащил. Но это уже ерунда, так не получится.

Она, наконец, вспомнила про свой эль, придвинула кружку и, сгорбившись, припала к ней губами.

– Да! – сказал Джон, сворачивая новую самокрутку. – А Гильдия? Хочешь, чтоб я тебе помогал – как на это Донахью посмотрит?

Джил облизала губы:

– Он не знает.

– В смысле – не знает? А кто принимал заказ?

– Никто, – сказала Джил. – Я сама. Верней… то есть…

Джон чиркнул спичкой и прикурил, пряча огонь в ладонях.

– Не было никакого заказа, – призналась Джил.– Он, аптекарь этот, прямо ко мне пришёл.

Джон затянулся.

– Левый заработок предложил, значит?

– Угу.

Джон откинулся на стуле.

– И ты согласилась? Ох, Джил, не ровен час начальство узнает.

– Не учи, – огрызнулась русалка. – Я не вентор уже.

Джон покачал головой.

– На тебя не похоже, – сказал он и, не удержавшись, добавил: – Всегда таким лояльным работником была.

Джил глянула на него – быстро, хищно.

– Причины нашлись.

– Ну-ну, – сказал Джон.

Джил принялась расправлять кружево на рукавах. Покончив с рукавами, разгладила платье на коленях. Джон наблюдал за ней, пуская дым к потолку.

– Ладно, – сказала, наконец, русалка. – Не смейся только.

– Не буду, – пообещал Джон.

– Мне… нужен этот валинар, – сказала Джил. – Аптекарь с самого начала про зелье рассказал. Я и повелась. Мы с ним условились: я лабораторию найду, а он мне зелье отдаст.

Джон поднял брови.

– Тебе нужен валлитинар? Хочешь стать счастливой, как древние Па?

Джил переставила кружку с места на место. Побарабанила по краю стола.

– Я для матери.

Джон вспомнил: жаркий день, тёмный деревенский дом, старуха в углу, точно призрак. И тут же – ночь, полная луна, двое на берегу, волосы, серебряные от лунного света…

– Мать помирает, Джон, – сказала русалка, глядя в окно. – Отец из Дуббинга доктора выписал. Тот говорит – чёрная меланхолия. Жить она больше не хочет, понимаешь? Ей ведь шестьдесят только. А она лежит на лавке да смотрит в потолок. День-деньской.

Джил взяла кружку обеими руками и стала пить.

– Это… из-за тебя? – медленно спросил Репейник.

– Да, – сказала Джил, со стуком поставив опустевшую кружку. – Я ж ублюдок, – с горечью прибавила она. – Отрезанный ломоть. Нет у Корденов больше дочки. В монстру превратилась. Отец хоть разговаривает со мной. Раз в пару месяцев к ним в деревню катаюсь. До ночи в кустах прячусь, ночью к дому прихожу, в окно стучу. Батя выходит тогда. Боится, конечно, что узнают. Но выходит. Вот и рассказал, что мать жить не хочет больше.

Из кухни выглянула официантка. Джон поднял руку, подзывая. Заказал еще пива. Джил, навалившись на локти, разглядывала древесные узоры столешницы. Джон смотрел на чёрные волосы, разделенные косым пробором, на розовые кончики ушей, выглядывающие из прически. Можно было бы попробовать какой-нибудь дурман подыскать для матери, подумал он. Тот же опий... Или магические стимуляторы... Хотя что это я – стимуляторы. Знаем, пробовали. Это всё для развлечения, а для тех, кто жить не хочет, дурмана еще не придумали. Опий и вовсе – та же смерть, только медленная. Да. Никогда не делай добро, сказал он себе с усилием. Никогда не помогай упавшим. Даже если помощь нужна женщине, с которой ты когда-то делил постель. Даже если это – единственная женщина, с которой ты можешь что-либо делить.

А ведь она и впрямь спасла мне жизнь, подумал Джон. Вот проклятье.

– Послушай, я тебе помогу, – сказал он.

Джил повернула голову.

– Правда?

– Да. За мной – должок.

Девушка кивнула.

– Узнаем, где лаборатория – сдадим дела, – предложила она. – Ты – Фернаклю, я – аптекарю. Деньги получим, а дальше пусть сами разбираются. Как тебе?

Джон хмыкнул:

– А потом нас найдут Па и выпустят кровь. И руки отрежут.

– Не думаю, – сказала Джил почти весело. – Мой аптекарь… – она осеклась. Как раз в этот момент принесли пиво. Джон терпеливо дождался, пока официантка расставит новые кружки, пока уберёт старые, пока поменяет пепельницу, и только когда девушка ушла на кухню, он сказал так спокойно, как мог:

– Твой аптекарь – что?

– Неважно, – сказала Джил. – Забудь.

Джон сжал зубы. Разжал. Сжал. Разжал.

– Знаешь что, – сказал он, – это мне всё не нравится. Честно говоря, уже жалею, что согласился. Пяти минут не прошло, а жалею. Что дальше-то будет, а?

Джил обхватила плечи руками.

– Хорошо, хорошо, – тихо сказала она. – Хочешь всю правду, вот вся правда. Аптекарь не только мне зелье даст. Он хочет вообще рассекретить валинар. Чтобы всем достался. И матери тоже. И мне. И тебе. Всем. Будем жить, как эти, древние. Счастливые все время. Такая вот у него идея. Так он мне сказал.

Джон помолчал.

– Валлитинар, – сказал он.

– Чего?

– Вал-ли-ти-нар, – повторил Джон. – Так правильно.

– А я говорю?

– А ты говоришь – валинар. Всё время.

– Ладно, – сказала Джил. – Пусть будет валлитинар.

Джон подумал.

– Так вот почему ты сказала, что, если всё расследуем, то неважно станет – рассказывать Иматеге правду или нет.

– Угу.

– Значит, счастливые все будем, говоришь?

– Угу.

Джон поднял брови.

– Сама в это веришь?

Джил вздохнула и взяла со стола кружку.

***

Она начала расследование с Ронида Кайдоргофа и Блорна Уртайла. Один жил в Шерфилде, другой в Рилинге; если ехать на поезде, попасть из одного города в другой можно всего за три часа. В первый же день Джил наведалась по обоим адресам и, конечно, нашла дома брошенными. Ей повезло больше, чем Джону, она не наткнулась на охранные заклинания, и, что еще лучше, обнаружила в доме Кайдоргофа блокнот. В блокноте недоставало страниц, но на первом листе угадывались очертания букв, энергично продавленных грифелем. Джил положила поверх листа восьмушку папиросной бумаги, крепко прижала и закрашивала карандашом, пока не выступили призрачные силуэты слов. Разобрав надписи, Джил поняла, что перед ней три адреса – все три в Дуббинге. Русалка обрадовалась лёгкой добыче и тут же взяла билет на дирижабль в столицу, чтобы поскорей наладить слежку. Кайдоргоф, Уртайл и Майерс были, очевидно, дружны меж собой, поскольку сняли квартиры в одном районе и вместе ходили пить пиво в кабачок неподалеку. Во время таких походов Джил и обследовала их жилища.

Нельзя сказать, чтобы увиденное её обескуражило, но отрезанные руки и содранная кожа указывали на то, что все трое – никакие не ученые, а очень и очень серьёзные люди, которые не станут церемониться, застав дома взломщицу. Все трое, как и Олмонд, бросили дома в большой спешке и жили на съёмных квартирах весьма скромно: из вещей – лишь бельё да бритвенные приборы. Впрочем, не только. В ящике стола у Майерса лежали обёрнутые тряпицей скальпели, причем тряпица была вся в ржавых пятнах, а в шкафу Кайдоргофа висела пеньковая веревка, грязная и лохматая от частого употребления. И, конечно, у каждого нашёлся золотой диск с изображением Великого Моллюска. Хенви Олмонда Джил нашла случайно: он зашел в кабак и подсел к тем, троим, а русалка в этот момент наблюдала за ними, расположившись в дальнем углу и потягивая воду с лимоном. Выследить Олмонда было просто, Джил узнала, где тот живёт и решила понаблюдать за ним ещё, но тут появился Репейник. На её глазах Олмонд выпустил в сыщика разряд боевого жезла, и девушке пришлось выбирать: продолжать слежку или спасать Джона.

– До кэба на себе тащила, – добавила Джил. – Ну и тяжелый ты… когда без памяти.

Джон рассеянно кивнул, глядя в окно. Они ехали мощёными улицами старинной части Дуббинга. За окном проплывали серые от времени каменные стены, жались друг к другу узкие дома со стрельчатыми окнами, где-то сложно и мелодично били башенные часы. Дождь барабанил по кожаному верху коляски, отчего внутри было очень уютно. От Джил пахло кувшинками.

– А где-нибудь в Твердыне тебя бы из кабака выгнали, – усмехнулся Джон. – В полиции бы сидела и объясняла, отчего без мужа из дома вышла.

Джил пожала плечами.

– Если бы не Хальдер, у нас то же самое было бы. Она же бабам всё разрешила. И ходить в одиночку. И штаны носить, и вообще. Хоть что-то хорошее после неё осталось.

– Не знаю, насколько оно хорошо... – протянул Джон задумчиво.

Джил махнула рукой:

– Да ну тебя. Давай лучше всё повторим.

Джон поскреб щетину.

– В чужие дома больше не лазаем, – начал он. – Стратегия теперь другая: круглосуточная слежка. Ищем укрытие перед домом, денно и нощно дежурим, глаз с дверей не спускаем. Как только клиент выходит – идём следом.

– Ага.

– Начинаем с Кайдоргофа, потому что ты что-то там нашла…

– Чердак. Дом с чердаком. Напротив. Чердак не заперт.

–…Отлично. Раз такое дело, садимся на чердаке и ждём.

Джил разглядывала носки сапог.

– Только с трудом представляю, – добавил Репейник, – как это мы вдвоём за ним прокрадёмся. Двоих легче заметить, чем одного.

– А увидишь, – сказала Джил, выглянула в окно и застучала в стенку кэба: – Тпрр! Стой! Проехали!

Они вышли под дождь, причём Джон тут же поднял до ушей воротник куртки (на нём по-прежнему была та самая, излюбленная куртка с множеством карманов), а Джил распустила и взъерошила волосы, подставляя дождю голову. Перед ними возвышалось старинное, довоенной постройки здание – наверное, то был один из первых доходных домов столицы. По углам на крыше торчали острые башенки. У входа на гранитных задницах восседали спесивые каменные львы. Джил, облепленная мокрыми волосами, налегла на тяжкую дверь, прошла, роняя капли на клетчатый пол, кивнула заспанному консьержу. Легко ступая, она поднялась на третий этаж, а Джон, отряхиваясь и утирая лицо, топал следом. Повозившись с замком, Джил отперла и распахнула дверь, пропуская Джона:

– Входи.

Испытывая странный трепет, Джон шагнул через порог. Пахло в квартире хорошо: чуть-чуть мастикой для полов, слегка – свежим хлебом и, разумеется, слабо, но отчетливо – кувшинками. В прихожей висело зеркало, отражавшее стройную темноволосую девушку и плечистого мрачноватого мужчину, небритого, с отросшей, падающей на глаза челкой. Налево была кухня, направо – светлая комната, и Джон, сбросив ботинки, прошел в эту комнату, подивившись кружевным занавескам, уставленному бутылочками трельяжу и лоскутному коврику на полу. Кровать у Джил была узкая, не для двоих. Рядом с кроватью притулился комодик, а на комодике лежал, подогнув передние лапы, черный кот с белой манишкой. При виде Джона кот округлил глаза и наклонил голову вбок. Джон протянул руку. Кот вдумчиво понюхал пальцы и вдруг еле слышно замурлыкал; Джон счел, что принят в дом.

Джил прошлепала босыми ногами к комоду, выдвинула ящик и принялась выбрасывать на кровать одежду: брюки, кожаную безрукавку, какую-то фантазийного покроя кофточку. Тут же она стянула мокрое платье и стала облачаться в то, что валялось на кровати, одеваясь быстро, деловито. Кот в это время задрал ногу и занялся гигиеной. Застегнув последнюю пуговицу, русалка скользнула к трельяжу и, орудуя щеткой, расчесала мокрые волосы. Присев, запустила руку в ящик, что-то там со звоном переставила и вынула небольшой конвертик серой бумаги. Из конвертика на ладонь высыпались засушенные, плоские цветы – бледно-фиолетовые с жёлтым. Придирчиво осмотрев их, Джил выбрала две веточки, одну оставила себе, а другую протянула Джону. Сыщик взял, пригляделся. Фиолетовые соцветия на поверку оказались листьями: узкие, с зубцами по краям, они выглядели точь-в-точь как бутоны. Настоящие же цветы были жёлтыми, вытянутыми, похожими на языки пламени.

– Цветок один оторви, – велела русалка, – и в рот положи. Еще сказать надо: «видимо-невидимо».

– Это что? – Джон понюхал веточку, но ничего не учуял.

– День-и-ночь.

– День-и-ночь? Марьянник?

– Ага. На могиле рвала, всё как надо. – Джил заметила выражение на лице Джона и поспешила добавить: – Да не сомневайся. Могилка безымянная, собирала после заката. Побегать пришлось, пока нашла. Зато теперь ни одна собака не почует.

– Джил, я, конечно, всё понимаю, – начал Репейник, – но деревенская магия…

Девушка нахмурилась.

– Опять за своё, – сказала она. – Плащ-невидимка знаешь, сколько стоит? А сколько за него сроку дают, помнишь? Ты вот амулетик мой снял? Снял, ага, боишься спалиться-то. Ну, так на сколько за плащ посадят?

Джон пожевал губами, вспоминая.

– Маскирующие магические устройства, – нехотя сказал он. – Использование устройств не допущенными к эксплуатации лицами, а также применение таковыми лицами оных устройств в личных, корыстных целях, – он сглотнул, перевел дух и продолжил: – …карается тюремным заключением от семи до двенадцати лет. Согласно решению суда. Плюс конфискация.

– Во! – кивнула Джил. – А тут цветочек. Найдут – скажешь, от моли в карман сунул. Если найдут ещё.

Джон почесал затылок и не нашелся, что ответить.

– Попробуй, – напомнила Джил.

Сыщик вздохнул, оторвал от ветки цветок и положил в рот. У лепестков был лёгкий горьковатый вкус, словно у чаинок.

– Жевать можно? – спросил Джон.

– Нужно. Проглотить надо. И еще «видимо-невидимо» скажи.

– Видимо-невидимо, – повторил Джон, подозревая, что вид у него донельзя глупый. Джил, однако, ухмыльнулась и тоже сунула в рот цветок марьянника. Джон покачал головой. Деревенские жители всегда умели использовать природную магию, хоть и не знали волшебных приборов сложней ладанки. Травы, сорванные и засушенные определенным образом; узлы на конопляных веревках и шнурках сыромятной кожи; расплавленный воск, мёд, дождевая вода; гвозди, подковы, битое стекло, песок и дырчатая речная галька. И, конечно, заговоры, наговоры, сотни, тысячи колдовских стихов и напевов. «В чистом поле ива, на иве птица гнездо вила, – вспомнил Джон материнский голос, – несла яичко морем, в море уронила…» Как дальше, он забыл; помнил только в конце: «Руки мои – крылья, глаза мои – стрелы, век тебе меня любить, век меня не забыть». Мать сама не своя была до народных заклинаний, много путешествовала, выспрашивая новые, платила иногда большие деньги какой-нибудь замшелой карге, чтобы та научила магической песне. Конечно, это было давным-давно, в Твердыне, во времена материного девичества. Ведлет, а вместе с ним и его жрецы смотрели благосклонно на мелкое колдовство, вершившееся в народе. В самом деле: страна огромная, врачей на каждую деревеньку не напасёшься. Кто заговорит грыжу? Кто излечит зубы? Кто примет роды, поднимет на ноги скотину, уймёт лихорадку, сгонит ячмень на глазу? Деревенские знахари, колдуны и ведьмы – вот на ком держалось при Ведлете благоденствие народа.

Джон поднёс к лицу тонкую, до прозрачности высушенную ветку соцветия. Теперь он различил запах – тёплый, уютный аромат сена, аромат летнего полдня. Сыщик покрутил цветок в руках, краем глаза уловил движение: кот неслышно спрыгнул с комода, подошёл, ступая по гладко застеленной кровати. Потянулся носом к цветку. Джон какое-то время смотрел, как он обнюхивает ветку, слегка потираясь об неё усами. Потом осторожно погладил животное. Кот благосклонно уркнул, зашёл боком, выгнул спину. Джон стал гладить блестящую шерсть, чувствуя, как отдается в руке мерный рокот. Любит меня зверьё. Вот бы с людьми так… Хотя, если подумать – оно мне надо, с людьми? Этот вот котяра ничего особенного не ждёт, гладят его – он и рад, а если ещё сосиску дадут – вообще красота. Люди так не могут. Они всегда хотят чего-то ещё, им недостаточно просто быть рядом. А ведь люди совершенно не умеют гладить друг друга, подумал он с удивлением. Просто так, из удовольствия – никогда. Обязательно что-нибудь надо при этом думать. Например: вот я, мужчина, глажу свою женщину, она моя, она красивая и моя, надо бы купить ей что-нибудь, чтобы не было стыдно перед соседом. Или: вот я, отец, глажу своего сына, надо бы поменьше гладить, а то распустится, сопляк, и так двоек из школы наприносил, меня, небось, в детстве не гладили, а только подзатыльники давали; дать, что ли, и этому сейчас, чтоб знал… Или: вот я, женщина, глажу своего мужчину, он у меня такой, что ах, и все обзавидуются, повезло так повезло, не то, что Милли из прачечной с её алкашом. Или…

– Эй, – послышался чей-то голос. – Я тут. Ты где?

Джон вздрогнул. Только сейчас он осознал, что на время совершенно забыл про Джил. Забыл, несмотря на то, что находился в её собственной квартире, а сама девушка стояла рядом: руку протяни – коснешься. Он виновато обернулся. Джил сидела всё там же, перед трельяжем у окна, и глядела куда-то в сторону. В руках она крутила свою веточку.

– Я здесь, – сказал он. Джил повернула голову на голос.

– Вот так оно и работает, – сказала она. – Пока не заговоришь – про тебя не вспомнят.

Джон сощурился. Почему-то никак не удавалось посмотреть Джил в лицо: словно глаза слепило ярким солнцем. Да и не хотелось, в общем-то, смотреть ей в лицо. Больше всего хотелось глядеть на ветку дня-и-ночи в руках, на ветку, фиолетовую с желтым, сухую и ароматную…

Джил щелкнула пальцами.

– Очнись, Джонни. Опять не вижу.

Репейник потряс головой.

– Пока не заговоришь, значит? – переспросил он. – Д-да… Смотри-ка. Только как мы теперь вдвоём работать будем, если я тебя не… – он замолк, пытаясь вспомнить, о чём только что говорил. И с кем. С кем? Он говорил с кем-то?..

Снова Джил вынырнула из небытия. Шагнула близко к Джону, словно в тумане, вытянула руки, нашла его плечи, обхватила, наклонила голову и проговорила:

– Видит мышь, и сова, и болотная змея. Кот, и кошка, и ты немножко.

И всё снова стало как прежде. Морок исчез, Джил была рядом, живая и настоящая – пожалуй, даже слишком настоящая. Джон вдруг обнаружил, что держит ладони на её талии. Русалка выскользнула из объятий, пошла в прихожую. Крикнула, надевая длиннополый черный редингот:

– Давай, сейчас к тебе. Возьмёшь, что надо, и на место поедем.

Кот вякнул. Раздражённо поведя хвостом, он напружинился, метнул длинное тело на подоконник и там развалился, чтобы как следует вылизать брюхо.

На улице кэбмен долго смотрел на них, как на пустое место, силясь понять, откуда взялись перед его каретой двое людей, чего они хотят и почему так сердятся. Отъехав, он всё время сворачивал не туда – забывал, что везёт клиентов. Приходилось колотить в стенку и кричать. Один раз кэб вдруг остановился, а в открывшуюся дверь полезла толстуха в пышном платье и с зонтиком – кучер хотел взять пассажира, забыв о том, что уже везёт двоих. Джил засмеялась. Толстуха, внезапно для себя заметив попутчиков, взвизгнула, вывалилась из коляски и с треском захлопнула дверь. Кучер покатил дальше, пропустил, разумеется, Джонов адрес, а, когда сыщики вышли, рванул с места, не взяв плату – между прочим, три с полтиной форина.

– Потеха, – задумчиво проговорил Репейник, глядя вслед уходящему кэбу. – И часто ты так?

Они стояли на набережной Линни. Дождь кончился, из-за туч выглянуло невесёлое солнце, и река чешуйчато блестела, подёргиваясь от ветерка мелкой рябью.

Джил пожала плечами:

– Моя воля – каждый день бы так ходила. Но нельзя.

Они стали подниматься к Джону.

– Почему нельзя?

Джил шла по лестнице, ведя рукой по стене.

– Чары силу тянут. Ослабею, болеть начну.

– Вон оно что.

– Да не бойся, – засмеялась Джил, – через полчаса кончится. На целый день – всю ветку сжевать надо.

– Целый день! – до Джона вдруг дошло. – Так вот как ты к этим упырям в квартиры забиралась. Невидимкой-то легко домушничать, небось?

– Догадливый ты, Джонни...

Любой знал: магия, заключенная в машинах, постоянно истощалась. Её требовалось пополнять, подзаряжать волшебные устройства. Когда-то для этого существовали башни. Теперь, когда башни стали бесполезными памятниками архитектуры, работали только те машины, что впитывали магию из атмосферы, накапливая её в кристаллах – мелких, слабосильных. А вот народная магия не нуждалась в башнях: источником магии был сам человек, он же служил накопителем. Травы и заговоры лишь концентрировали слабые природные силы человека – так линза собирает в точку солнечные лучи. Примерно так же творили магию боги. Только их способность управлять чарами была развита в тысячу раз сильнее людской. Впрочем, боги предпочитали не тратить свои силы, а брать их у подданных.

Джон отпер дверь, пропустил девушку вперед, а сам задержался, чтоб извлечь из почтового ящика плотную стопку газет: два номера «Утреннего Времени» и «Часового» и один – «Еженедельного Зеркала». Вытащив газеты, Репейник захлопнул дверь. Раздался знакомый щелчок пружинного замка, но к этому звуку примешался другой, незнакомый: лязгающий стук и затем – шорох. Джон нахмурил бровь, огляделся и, не найдя ничего подозрительного, догадался посмотреть глубже в ящик. На дне притаился почтовый конверт. Джон вынул письмо – толстое, с чем-то увесистым внутри – надорвал и заглянул внутрь.

– Что там? – подходя, спросила Джил.

– «Глазок», – ответил сквозь зубы Джон. – Интересно, кто прислал.

Он сунул в конверт руку, окончательно порвав серую бумагу, и вытащил то, что находилось внутри. На ладони у него лежал прибор, напоминающий монокль: линза в диковинной золотой оправе. Оправа состояла из нескольких мелких деталей, соединенных шарнирами и плотно друг к другу пригнанных. Сбоку от линзы отходил короткий, не более половины ре, шнурок, на конце которого сверкал золотой шарик величиной с маслину.

– Тебе правда интересно, кто прислал? – удивилась Джил. – Фернакль же. Ясней ясного.

Джон стиснул челюсти.

– Это была ирония, – сказал он.

– Дай-ка глянуть, – попросила русалка. – Никогда не видела.

Джон отдал «глазок» девушке, и та сразу принялась вертеть прибор в руках, нажимая на золотые сочленения и всматриваясь в стеклянное око линзы.

– Магическое устройство связи, – сказал Репейник мрачно. – От трёх до семи лет с конфискацией.

– Куда здесь говорить-то?

– Сюда, – Джон поймал болтавшийся на шнурке золотой шарик.

– Валяй, – Джил вернула прибор. – Вызывай. Я пока чайник поставлю.

И она, цокая подковками сапог, ушла на кухню. Джон посмотрел ей вслед, вздохнул и поплёлся в гостиную. Сев на диван, он какое-то время приглядывался к линзе, потом хмыкнул и нажал незаметный с первого взгляда рычажок. Сбоку оправы с механическим треском выдвинулся маленький дополнительный окуляр. Внутри окуляра тоже была линза, похожая на хрустальное чечевичное зернышко. Повозившись, Джон сумел отогнуть ногтем другой рычажок, еще мельче и незаметней первого. Теперь с другого бока оправы красовался короткий золочёный хвостик: это была опора. Джон поставил прибор на стол, придал с помощью опоры устойчивое положение и взял в руку шарик на шнурке. Что делать дальше, он представлял весьма отдалённо, но в этот момент мелкая линза испустила дрожащий белесый луч, и в свете этого луча над прибором забрезжили туманные очертания человеческого лица. Призрачные черты сгустились, стали ярче, блеснули очки, лицо вежливо улыбнулось:

– Покой вам, господин Джонован!

Репейник поднес шарик ко рту и сказал:

– И вам того же.

Он чувствовал себя неловко под взглядом призрака.

– Взял на себя смелость предложить вам средство, – сказал Хонна. – Чтобы иметь, так сказать, возможность… (он, по своему обычаю, сделал паузу) соотноситься на расстоянии.

– Я так и понял, что это ваш прибор, – сказал Джон.

– Можете пользовать, как только сочтёте нужным, – Хонна качнул головой. – Признаться, я боялся, что, э-э… обращение с устройством вызовет затруднения….

– Мне приходилось иметь дело с «глазками», – сухо сказал Джон.

– Вот и прекрасно! – с облегчением сказал Фернакль. – Как продвинулось расследование? Какие… (пауза) перспективы?

Репейник почесал макушку.

– Вот-вот найду вашу лабораторию, – пообещал он. – Очень важный след удалось взять.

– След? – заинтересовался Фернакль. – Что за след?

Джона так и подмывало сказать: «Привет от Великого Моллюска», но он сдержался и вместо этого произнёс:

– Вышел на тех, кого мы ищем. Нашлось заведение, где они проводят вечера, ну и… остальное – дело техники. И времени.

– О! – заметил Хонна с энтузиазмом, впрочем, довольно наигранным. – Что ж, дело, полагаю, верное. Хорошо бы только по возможности поскорей.

– Действую быстро, насколько возможно, – Джон развёл руками. Тут же он сообразил, что Хонна жеста не видит. Собственные слова показались от этого резкими, и Джон, смущаясь, добавил: – Буду держать вас в курсе событий. Тем более что и «глазок» теперь есть.

– Рассчитываю на ваш талант, – вежливо ответил меценат.

Оба помолчали.

– Если возникнет надобность в деньгах, известите, – сказал Хонна.

– Нет, что вы, – откликнулся Джон. – Аванса вполне достаточно.

Снова помолчали.

– М-м… Какие-либо магические приборы не требуются?

– Нет, – твердо сказал Джон. – Ни в коем разе.

– Что ж, – неуверенно вымолвил Фернакль, – в таком случае… Да! Вот ещё: забыл предупредить. Будьте настороже, эти люди могут быть… (пауза) непредсказуемыми.

Джон вспомнил мёртвую девушку на грязном полу, летящий в грудь разряд из жезла. Да. Непредсказуемыми. Очень подходящее слово. Он откашлялся.

– Прошу извинить, господин Фернакль. Не могу больше разговаривать, – сказал он и, понизив голос, прибавил: – Я тут не один.

Фернакль недоуменно поднял брови.

– С дамой, – громким шепотом сообщил Репейник.

– О, – сказал меценат смущенно. – Понимаю. Что ж, в таком случае… могу ли надеяться, что вы выйдете на связь в обстоятельствах… менее пикантных?

– Разумеется, – заверил Джон.

– Тогда позвольте откланяться, – сказал Фернакль и растаял в воздухе.

Репейник перевёл дух. Выдержав паузу, из кухни вышла Джил и встала в дверях, облокотившись на косяк:

– Чего сказал?

– Будто ты не слышала, – проворчал Джон. Русалка пожала плечами:

– Меня твои разговоры не касаются. Дверь закрыла. Сидела, ждала. Подслушивать не стала.

– Угу, – буркнул Репейник. – То-то пришла, едва мы говорить кончили.

Джил подняла бровь.

– Связь оборвалась. Я такие вещи чую, – объяснила она и добавила с сарказмом: – Хоть и деревенская.

Последнее замечание взвинтило Джона.

– Вот что, – сказал он, вставая с дивана. – Ясней ясного, куда ты клонишь. Ты в мои дела не лезешь, я в твои, так? Ты мои разговоры не слушаешь, а я не спрашиваю, чей ты заказ делаешь – верно? И вроде как работаем вместе, а получается, что врозь – правильно я понимаю?

Джил засмеялась – совсем без обиды, очень по-доброму. На людях она никогда не размыкала губ при смехе или улыбке, но при Джоне смеялась, открывая рот, как все. Вот и теперь сыщик видел ровные белые зубы и едва отросшие клыки на верхней челюсти.

– Да я не знаю имени его, – сказала Джил, отсмеявшись. – Говорю же – аптекарь. Так представился. Так и звать просил.

– Однако, – сказал, помолчав, Джон.

– Ага.

– И ты согласилась вести дела неизвестно с кем?

Джил кивнула:

– Скажешь, дура?

Джон с шипением втянул воздух.

– Скажу – не самый дальновидный поступок.

Девушка развела руками:

– Твоя правда…

– А покажешь его? – отрывисто спросил Джон.

– Тебе? Аптекаря?

– Ага.

Джил подумала.

– Н-не знаю, – сказала она неуверенно. – Ну… почему нет. У нас послезавтра встреча. Можешь прийти. Если спрячешься…

– Замётано, – сказал Джон. – Очень уж охота взглянуть.

Джил наморщила лоб:

– Раз охота – можно и взглянуть. Всё взял, что хотел?

– Сейчас, погоди, – ответил Джон. Он подошел к картине «Хальдер Прекрасная приветствует новых вассалов Северной Энландрии», снял её со стены и вынул из сейфа пару «быстрых» обойм для револьвера: полезная вещь, когда не хватает времени. Вставил в барабан, повернул – и готово. Сунув обоймы в карман куртки, сыщик огляделся. Что еще он забыл? Ах да... Подняв подушку дивана, Джон извлек из ящика потрепанный вещмешок, рывком ослабил горловину и заглянул внутрь. Скатанная в валик подстилка из войлока была на месте, бинокль – тоже.

– Пошли, – сказал Репейник, завязывая узел на горловине. Джил нахмурилась:

– Как пошли? А фляга? А сэндвичи? Мы ж там сдохнем к утру не жравши, на чердаке-то. А ну как потом бежать придется?

Джон вздохнул.

– Сама сделаю, – решила Джил и ушла на кухню. Какое-то время она гремела кастрюлями и хлопала дверцами шкафов. Сквозь шум слышалось ворчание: «Ну и бардак развел… Где тут у него… А чай? Говно, а не чай…» Джон опустил подушку, сел на диван и обхватил голову руками. Спустя минуту шум затих, и Джил крикнула:

– Хлеб-то есть?

– Нет, – громко сказал Джон.

– Ну и ладно, – ответила Джил. – Неси мешок!

Джон вздохнул, взял подмышку мешок и побрёл на кухню. Джил хозяйничала: сварила оставшиеся яйца, завернула в газету огрызок колбасы и налила клокочущего чая в хитрую флягу с двойными стенками – изобретение какого-то Девара из Арверниса. Джон купил флягу еще когда они с Джил были вместе, потом всё хотел выбросить, а вот сейчас, поди ж ты, пригодилась. Фляга неплохо держала тепло, только вот боялась тряски и ударов.

– Ну, пойдём уже, что ли, – сказал Джон, увязывая мешок.

– Пойдём, – согласилась Джил. Она стояла у окна, собирая волосы в пучок. Серый дневной свет очерчивал фигуру, превращая девушку в тёмный силуэт, персонаж мистерии из волшебного фонаря. Ничего особенного в ней нет, с усилием подумал Джон, девчонка как девчонка, худая, жилистая, лицо простое, нос длинноват, только и красоты, что глаза с янтарным блеском… Это было правдой, но он всё равно смотрел на неё, не отрываясь, а она, закончив с волосами, вдруг посмотрела в ответ – прямо, по-старому, особенным взглядом, который разрешал все, что можно было разрешить. Джон опустил на пол мешок и шагнул к ней, но тут в дверь постучали.

Джон замер.

Русалка движением головы указала на вход: кто? Джон пожал плечами: не знаю. Стук повторился. Джон вынул револьвер, неслышно подошел к двери и заглянул в глазок. Сначала он не поверил, а потом, когда понял, что ему не мерещится – страшно разозлился, распахнул дверь и, схватив за рукав, втащил в квартиру того, кто был снаружи.

– Вы что здесь забыли? – резко спросил Репейник.

Доктор Мозилиус Иматега заморгал, привыкая к скудному свету в прихожей. На нём был нелепый резиновый плащ с капюшоном и бахилы. С плаща капало, с бахил – текло.

– Прошу покорнейше извинить, – начал доктор неуверенно, – я лишь…

– Откуда у вас мой адрес? – перебил Джон.

Иматега, пыхтя, с натугой сунул два пальца в жилетный кармашек и вытащил визитку. Джон глянул на бумажный квадратик.

– Там только имя, фамилия и номер кабинета в Гильдии! – рявкнул он. – Я…

Слова застряли в горле. Гильдия. Проклятая старая визитка. Давным-давно стоило напечатать другие.

– Так а я сходил, – промямлил доктор. – Там ваш бывший н-начальник, кажется… Весьма любезен… Дал адрес… Вот я и сюда… Прошу покорно…

Джон заметил, что все еще держит в руке револьвер, и с досадой сунул оружие в кобуру. Иматега отчетливо выдохнул. Гад ты, Донахью, с горечью подумал Джон. Кому попало адреса даёшь. Совсем мозги жиром заплыли. Или решил, что ублюдка подставить – не считается?

– Извините, доктор, – проворчал он. – Нервы сдали.

Иматега напустил на себя обиженный вид, но тут из кухни выплыла Джил. Она успела снова распустить волосы и улыбалась – не размыкая, впрочем, губ. Доктор одёрнул свой уродливый плащ, пригладил волосы и маслено осклабился.

– Покой вам, госпожа! – воскликнул он. – Чудная погодка нынче… э-э… да.

Джил кивнула и протянула руку; Иматега схватил её ладонь, принялся трясти, рассыпался в комплиментах. Джон стиснул зубы, закрыл глаза и сосчитал до десяти. Не помогло.

– Любопытно все-таки узнать цель вашего визита, – произнёс он.

– О! – сказал Иматега, вновь к нему оборачиваясь. – Как я уже говорил, мне весьма хотелось оказать помощь в расследовании. Ведь я, так сказать, лицо заинтересованное! Более того…

– Какую помощь? – ласково спросил Джон.

– Ну… – доктор замялся, потирая руки, – как же… Что вы обычно делаете? Крадётесь по следу, опрашиваете людей – так? Я бы мог поспособствовать. Ведь у вас только, э-э, две пары глаз… То есть ушей… И третья, так сказать пара… Н-нет, не так… Один ум – хорошо, два – лучше… То есть, в вашем случае, уже есть два, хе-хе, но три – это совсем…

Джон мрачно смотрел на него.

– Да! – воодушевился доктор. – А дедукция! Я ведь, прошу заметить, личность с университетским образованием, стало быть, в голове кое-что имеется. И вот как раз на данном поприще, с позволения сказать, моя помощь была бы наи-цен-ней-шей! Да-да, умозаключения – мой конек, не побоюсь таких слов!

Он гордо пригладил мокрую лысину.

– Уважаемый доктор Иматега, – любезно сказал Джон. – Нам исключительно приятен ваш порыв. Но слежка – дело очень утомительное. Скучное. Вы меня понимаете? (Доктор кивал). Никаких погонь. Никаких особых умозаключений. Мы вдвоём вполне справимся, тем более что раньше, случалось, работали в паре и к такой работе привычны. Ваша помощь будет – ну, если откровенно, без обид – только в тягость. Я понятно выражаюсь?

Доктор покивал еще, по инерции, потом насупился.

– Вы уверены? – спросил он.

– Абсолютно уверен, – ответил Репейник.

Доктор скрестил руки на груди, пожевал губами и вдруг просветлел.

– Но я ведь совершенно бескорыстно! – сказал он. – Бесплатно, понимаете?

Джон почувствовал, что вспотел.

– Меньше всего, – терпеливо сказал он, – мы опасаемся, что вы отнимете наш хлеб. Просто… ваша помощь – она не нужна.

Стало тихо. Слышался только скрип плаща Иматеги, да тикали карманные часы где-то в недрах одежды на вешалке – наверное, Джил с собой носила.

– Ну, как скажете, – разочарованно сказал доктор.

– Ступайте домой, – дружелюбно сказала Джил. – Ни о чем не беспокойтесь. Через пару дней придем и отчитаемся.

Иматега посопел.

– Точно? – спросил он жалобно.

– Точно, – сказала Джил.

Доктор потоптался, оставляя на полу маленькие лужицы.

– А то смотрите, – протянул он. – У меня ведь и связи есть университетские, и родственники, гм… достаточно влиятельные. Вот, к примеру, троюродный брат, от тетки по материнской линии… Майтон фамилия его, Линн Майтон – не слыхали?.. Нет?.. Он в муниципалитете служит, заведует департаментом очистных сооружений. В случае затруднений – ну, знаете, с властями – мог бы посодействовать. И еще…

– Если что, – серьезно произнесла Джил, – мы к вам обратимся. Честно.

Иматега покивал и шмыгнул носом. Джон уставился в пол.

– Пойду, пожалуй, – сказал тихонько доктор. Джон шагнул вперед и распахнул перед ним дверь.

– Вы все-таки не забывайте, – просительно сказал Иматега.

– Не забудем, – заверил Репейник.

Доктор запахнул плащ, обдав Джона веером брызг, извинился и стал спускаться по лестнице. Джон провожал взглядом сгорбленную спину, пока Иматега не скрылся в пролете. Потом сыщик захлопнул дверь, привалился к ней спиной и длинно выдохнул. Джил хмыкнула и вновь принялась заплетать волосы.

– Каков, а, – сказал Джон в пространство.

Джил заплела косу, порылась в кармане своего редингота, висевшего на рогатой вешалке, и достала часы.

– Пять-двадцать, – сообщила она. – Пора бы.

– Десять минут ждём – и едем, – вяло кивнул Джон. После разговора с Иматегой он чувствовал себя так, словно весь день ходил по рынку, но ничего не купил.

– Чего ждём?

– Он, может быть, еще здесь где-то, неподалеку, – объяснил Джон. – Кэб ловит. Или просто… стоит.

Джил усмехнулась.

– Романтик наш доктор, оказывается, – сказала она.

Джон покачал головой и вытащил портсигар.

– Дурак, – возразил он. – Просто дурак.

– А это не одно и то же?

– Нет, – буркнул Джон, закуривая.

***

На чердаке пахло старыми тряпками, гуталином и плесенью. Над головой нависали просмоленные стропила, повсюду громоздился хлам: ветхая мебель, детские коляски, прогнившая от времени конская упряжь, вёдра, кирпичи, мешки с окаменевшим цементом, сырые поленья. На стене уныло блестело древнее зеркало с запаршивевшей амальгамой. Отдельной кучей лежали тростниковые циновки; Джон, чихая от пыли, вытащил несколько и бросил на пол напротив слухового окна. Получилось подобие высокого матраса, сверху постелили принесенную дерюжку, и сыщики расположились на своем импровизированном наблюдательном посту с удобством восточных правителей. С чердака замечательно просматривался подъезд, где жил Кайдоргоф, и, что еще лучше – окна егоквартиры. Сейчас, однако, в окнах стояла мутная темнота: ни лампы, ни свечи, ни уголька от трубки. Если хозяин и был дома, определить это не представлялось возможным.

Сгущались фиолетовые сумерки, вот-вот должны были зажечься фонари, а при фонарях уж точно ничего не разглядишь – засветка. Несмотря на это, Репейник, прижав к переносице бинокль, до рези в глазах вглядывался в темные прямоугольники окон. Он лежал на животе, опираясь на локти, а рядом в той же позе замерла Джил – тихая, молчаливая. Она глядела вниз, на улицу и на дверь подъезда. Было около семи вечера – торопливое время, когда тротуары полны спешащими со службы клерками, а мостовую нельзя перейти без того, чтобы на тебя не прикрикнул кучер мчащегося кэба или не гуднул клаксоном водитель мобиля. Шум с улицы проникал на чердак слабым, разбавленным: высоко, да и окна заделаны наглухо. Здесь было почти уютно, только холодно. В дальнем углу порой шуршала мышь.

– Видел что-нибудь?

– Не-а.

– Меняемся?

– Держи…

Джил взяла бинокль, щурясь в окуляры, направила на окна. Джон стал изучать улицу. Это было сложней, поскольку Кайдоргофа он не знал в лицо, только видел на гравюре – пенсне, эспаньолка. Пенсне можно было снять, эспаньолку – сбрить, и после этого опознать лжеученого стало бы затруднительно, особенно глядя сверху, с высоты третьего этажа. Но Джон всё равно смотрел, провожая взглядом каждого прохожего, всякий раз подбираясь, когда замечал проблеск пенсне или точёный контур бородки. Однако всё было не то. Люди шли, глядя под ноги, прыгая через лужи, сталкиваясь и расходясь, ёжась от настойчивого мелкого дождя. Запакованные в костюмы клерки с целлулоидными воротничками и портфелями подмышкой. Служанки в платьях из грубой ткани, скрывавших под длинными подолами разбитые башмаки. Мальчишки-курьеры, забрызганные по уши грязью, несущие в каждой руке по тяжеленной корзине – сплошь кожа да кости, бледные скуластые лица. Холёные, шелковые торговцы, ступающие рука об руку с тщедушными женами под куполами зонтов. Воры, что петляют между прохожими шаткой, разболтанной походкой, с хищной ловкостью приникая к жертве – на миг, на пол-вздоха – тут же шаг становится быстрым, деловитым, и вор, не оглядываясь, спешит прочь…

Время шло, улица пустела, темнота побеждала дневной свет, но войско фонарей, вызванное на подмогу, отгоняло тьму керосиновым пламенем. Ближе к полуночи сыщики развязали мешок Джона и поужинали, заедая колбасу варёными яйцами и запивая горячим чаем из фляги Девара. Кайдоргоф не появлялся. Джон от еды согрелся и стал сонным. «Беда, – подумал он через силу, – надо что-то делать. Засну ведь. Поболтать, что ли?»

– Странно, – произнес он, зевая, – вот если всё это правда… Если живут среди нас такие ребята – долго живут, тысячу лет – неужели никто к ним не подбирался? Вон сколько про них написано – и в стихах, и в прозе, и так, и этак. По идее, куча народу должна была их искать. Валлитинар – больно уж соблазнительная приманка.

Джил глядела вниз, на улицу.

– Думаю, искали, – проронила она.

– И? – Джон потянулся.

– И находили.

Джон покивал. Ну да, ясное дело. Недаром Олмонд так легко обнаружил за собой слежку. Наловчились, небось, поганцы, за столько времени «хвосты» сбрасывать. Очевидно, что любой, кто открывал тайну валлитинара, спешил всеми способами найти па-лотрашти, а, найдя, требовал взять себя в долю – угрозами, шантажом, подкупом, боги знают, чем еще. С тем же успехом бедолага мог шантажировать ядовитую змею. Скорей всего, незадачливого авантюриста приносили в жертву Великому Моллюску, а тело выбрасывали на улицу, чтобы устрашить возможных сообщников. Или последователей. Вот откуда столько незакрытых дел о зверских убийствах. Полиция находит труп за трупом, охотится за воображаемыми маньяками, газетчики придумывают им прозвища – Джек-Вивисектор, Попрыгунчик Уилл, Клин-Башка – а на самом деле никаких маньяков нет. Есть идиоты, которые очень хотят стать счастливыми за чужой счет. И есть хладнокровные убийцы из племени Па, которые избавляются от идиотов с помощью боевых жезлов и скальпелей.

– А шлюх кто режет тогда? – спросила Джил. Она по-прежнему изучала улицу в бинокль.

Джон потряс головой.

– Я что… вслух? – удивился он.

– Ага. Бурчишь-бурчишь под нос, я послушать решила. Девок-то уличных в Дуббинге кто убивает?

Джон снова зевнул – во весь рот, аж до слез пробрало. В углу опять зашуршала мышь.

– Девок… – пробормотал он. – Да хрен его знает.

– И детишек, – напомнила Джил. – Детишек приютских – помнишь, в прошлом году пятерых нашли? В колодце, без голов. Скажешь, они тоже валлитинар искали?

– Ну ладно, – нехотя сказал Джон. – Признаю. Маньяки тоже бывают. Маньяки, растлители, детоубийцы – все бывают, кругом дерьмо, все люди – сволочи. Довольна?

Джил пожала плечами.

– Чего довольной-то быть. Вот кабы мы за тем маньяком сейчас следили, который на девок охотится…

Джон поморщился.

– Будет заказ – выследим. Да только его месяц назад поймали. Вроде.

– Шлюху на прошлой неделе опять зарезал кто-то, – откликнулась русалка.

– Опять ты за своё, – терпеливо сказал Репейник. – Не пойму, как ты работать можешь с такими взглядами на жизнь. Ну, иди и лови этого маньяка.

– И поймаю. Только денег поднакоплю. Жить ведь надо на что-то, пока ловить буду.

– Во, – назидательно поднял палец Джон. – Так вся жизнь и проходит. Обещаешь себе что-то, вот-вот займешься, только завтра-послезавтра, потому что сегодня денег нет, или голова болит, или в прачечную надо... Я просто, Джил, постарше тебя буду. Знаю, как оно бывает, когда кому-то добро хочешь сделать. И хорошо, что так бывает, потому что в лучшем случае ничего не выходит. А в худшем… От добра добра не ищут.

– Это ты так думаешь.

– Это нормально – так думать, – возразил Джон. – Пока человек хочет добра для себя – всё в порядке. Если он неплохой, человек этот, то личное добро для него примерно совпадает с общественным. Вот возьмём Хонну Фернакля. Он – меценат, делает себе рекламу, торгует собственной рожей на всяких выставках. Заодно продвигает науку, учёным помогает подняться. Такое добро – нормальное, правильное. А вот когда я… – он замолк, поняв, что свернул не туда, но было поздно.

– А вот когда ты одну девчонку решил спасти заколдованную, то пол-деревни полегло, – закончила Джил. – Всё ясно. Можешь дальше не говорить. Давай лучше на улицу погляди. Я тут... Сейчас вернусь.

Джон, покряхтывая, подполз ближе к окну и стал смотреть вниз, а Джил встала и, пригибаясь, ушла в темноту. Потом где-то вдалеке зажурчало. Джил была девушкой простой, без предрассудков, и, если ей случалось безвылазно сидеть несколько часов кряду на холодном чердаке, то… Кстати, и мне надо бы, спохватился Джон.

– Работаю я не для того, – бросила Джил, вернувшись и садясь на матрацы. – Не для добра.

– А для чего? – рассеянно спросил Джон. На улице никого не было, только одинокий фонарщик маячил вдалеке, гася ради экономии каждый второй фонарь.

– Я доказать хочу.

– Что доказать-то?

Джил засопела.

– Что человек, – сказала она наконец. Джон оторвался от созерцания улицы и удивленно глянул:

– Как?

Девушка сжала губы.

– Я ведь кем была? – тихонько спросила она. – Сначала – соплюха обычная, деревенская. Потом – монстрой стала, страшилой. Всех пугала, все от меня бегали. Потом ты пришел… Ну, да… Хорошо было.

Джон сглотнул.

– Хорошо, – продолжала русалка, – да только кто я тебе была? Как, знаешь, есть болезнь такая. У кого кислоты много в желудке – тем воду надо пить. Лечебную, соленую, с курортов. Каждый день, хочешь – не хочешь. Любишь – не любишь. Вот и я тебе вроде той воды лечебной… Думаю.

– Джил, – сказал Репейник, – да ты что?

Та повела рукой:

– Не знаю. Не обижайся. Может, у тебя всё по-другому. Но я именно такое чуяла. С моей стороны. Выходит, опять – не человек. Лекарство для тебя. Или игрушка.

– Я… – начал Джон, но Джил не слушала.

– А потом меня в Гильдию привел, – продолжала она. – И вот тут всё на место стало. Потому что польза от меня началась. Понимаешь? От меня, от того, что делала. Как у всех людей. Не от этого, – она показала, раскрыв рот, на растущие клыки, – не от этого, – ткнула пальцем вниз, между ног. – А от этого, – и постучала по голове.

Репейник прочистил горло.

– Знаешь, Джил, – сказал он, – ты дура.

Она нахмурилась. Джон встал и стукнулся головой о стропила.

– Но я тебя любил, как никого в жизни, – закончил он. – И, если бы не вся эта история с Гильдией, никогда бы не отпустил.

Он пошел, оступаясь, в темноту. Дойдя до дальней стенки, долго стоял, отливая. Потом – ещё стоял, глядя перед собой. Вот и поговорили. Спустя столько времени. Ну что, Джон Репейник, не повезло тебе с женщиной. Бывает. В следующий раз, может, повезёт больше. Поедешь в другую деревню. Найдешь другую русалку. Авось попадется не совсем дикая, будет слова понимать… Зато таких вот штук не выкинет. Я-то думал, она из-за придирок моих бесконечных ушла, а оно вон как, оказывается. Вроде воды лечебной. Игрушка… Он сжал зубы.

– Эй, – донеслось от окна.

Джон не ответил.

– Эй, – повторила Джил и немного погодя добавила: – Ну Джонни.

Он вздохнул и пошёл обратно. На полпути нога попала в какую-то яму, он потерял равновесие и понял, что падает. Взмахнул руками и неожиданно схватился за что-то мягкое, тёплое, очень надёжное. Его удержали. Джон выкарабкался на ровное место. Джил в темноте обняла, прижалась. Пахнуло кувшинками. Джон осторожно положил руки ей на талию.

– Прости, – сказала Джил.

– Ладно, – сказал он.

Они постояли ещё.

– Пойдём? – спросила она.

– Ну хорошо, – сказал Джон. – Пойдём.

Они пошли рядом, в обнимку, а, когда подошли к окошку, то опустились на груду матрацев и стали целоваться. Вокруг стояла тишина, только порой слышался мышиный шорох. Джил прижималась к Репейнику всё тесней и целовала всё жарче, а потом откуда-то с улицы, снизу, донёсся негромкий деревянный хлопок. Джил мгновенно отпрянула, приникла к окну, и Джон увидел жёлтый отсвет в её глазах.

– Вышел! – хрипло выдохнула она. Джон глянул на улицу. От подъезда скорым шагом уходил человек в длинном пальто и широкополой шляпе. Он сутулился, лица не было видно, и Репейник успел разозлиться на Джил, что прервалась из-за ерунды, а может, пожалела о случившемся и повод искала… Но человек обернулся, посмотрел вверх – линзы! бородка! – и Джон с раскаянием вспомнил, что зрение русалки гораздо лучше человеческого. Кайдоргоф повёл плечами, зябко сунул руки в карманы и свернул за угол.

– Уйдёт! – застонала Джил. Она вцепилась в раму окошка. Раздался треск ломаемого дерева, Джону в лицо брызнули чешуйки засохшей краски. Джил отбросила вырванную с корнем раму, схватилась за стропила и, качнувшись, проскользнула в ощетинившийся гвоздями оконный проем. «Стой!» – успел выкрикнуть Джон, но русалка пропала. Репейник высунулся наружу и увидел, как Джил, обняв водосточную трубу, скользит вниз. В нескольких ре от земли она спрыгнула, перекатилась и бросилась в погоню. В её движениях не было показной ловкости, как у цирковых акробатов – только гибкая звериная прыть. Добежав до угла, русалка обернулась и взмахнула рукой: скорей!

Джон опомнился. Не было и речи о том, чтобы лезть в окно – узко, да и не сможет он так. Вскочил, добежал, спотыкаясь и гремя, в темноте до двери. За спиной что-то падало, грохотало – видно, задел какую-то большую кучу хлама, и та развалилась. Прыгая через две ступеньки, Репейник слетел вниз по лестнице. Вывалился на улицу, понесся к перекрестку. Джил, увидев сыщика, нетерпеливо всплеснула руками, побежала за угол. Пришлось догонять. В лицо толкал ветер, брусчатый тротуар цеплял за ноги. Мимо проносились тёмные, потухшие витрины, тень от фонарей под ногами то удлинялась, то вновь укорачивалась. Джил, добежав до следующего перекрестка, свернула в тень, встала как вкопанная и сделала упреждающий знак рукой. Джон, из последних сил пытаясь не топать, подбежал и встал рядом, жадно дыша.

– Долго ты, – шепнула Джил. Она совсем не запыхалась.

– Ну… извини… – прохрипел Джон. – По стенам… лазать… не обучены…

– Ш-ш! Вот он…

Джон глянул вдоль улицы. Кайдоргоф шагал впереди, опережая сыщиков на полсотни ре – шагал всё так же ровно, не оборачиваясь, но Джон теперь знал, чего стоит показная беспечность па-лотрашти.

– «День-и-ночь» с собой? – спросила Джил еле слышно.

Джон сунул руку в боковой карман. Он точно помнил, что клал туда цветы марьянника, но вместо ожидаемой сухой, чуть колючей ветки пальцы встретили на самом дне какой-то мелкий мусор. Джон вытянул щепотку из кармана.

– А, м-мать, – сказал он сквозь зубы. – Раздавил. В труху. И высыпалось почти всё… А то, что днём съели, уже кончилось?

– Эх ты, – Джил достала свою веточку, оторвала половину, протянула Джону. – Жуй давай. Конечно, кончилось. Пять часов прошло.

Джон, давясь, проглотил марьянник.

– Видимо-невидимо, – сказал он.

– Видимо-невидимо, – Джил сплюнула цветочный черешок. – Всё, пойдем.

– Погоди, – Джон придержал её за рукав, – а заговор? Ну, чтобы друг друга не потерять?

– Точно, чуть не забыла...

Она скороговоркой нашептала про мышь, сову, кота и кошку – и тронулась в путь. Джон, стараясь дышать ровно, двинулся вслед. Поначалу было странно идти вот так, не скрываясь, посреди улицы за Кайдоргофом, который в любую секунду мог обернуться и увидеть преследователей. Но Джил ступала уверенно, не таясь, и уверенность её мало-помалу передалась Джону. Они шли по мокрой от дождя брусчатке, скользкой, отполированной миллионами ног. Мостовая была древней, она помнила времена, когда городом и всей страной правила богиня, когда магия была законной и почти бесплатной, словно вода. Те времена прошли, потом началась война, с неба сыпался огненный град и лился огненный дождь. Люди бежали по мостовой, падали и оставались лежать, а дома вокруг превращались в горы дымящегося шлака. Затем был голод, была нищета. Энландрия, словно искалеченный зверь, силилась подняться на ноги, а камни лежали здесь – так, как их положили при Хальдер, основательнице Дуббинга…

Кайдоргоф переставлял ноги с упорством заведенной машины. Однажды он остановился, чтобы раскурить трубку, и Джон был благодарен за эту передышку, поскольку ступни молили о пощаде, а во рту пересохло. Но передышка быстро кончилась. Лжеучёный, попыхивая трубкой, вновь пошел своей дорогой – бодро, неустанно, и Джил пошла вслед. Пришлось и Джону. Несколько раз им попадались навстречу припозднившиеся гуляки, и один, выписывая кренделя, едва не налетел на Репейника – тот еле успел увернуться... Вокруг громоздились доходные дома, украшенные статуями, таинственными и даже страшноватыми ночью. Окна кое-где тлели жёлтым светом, но в большинстве были темны: горожане экономили дорогой керосин, а с газом в этом районе, видно, снова начались перебои. Муниципальные инженеры никак не могли наладить новую патентованную систему освещения – газовый рожок, несмотря на все технические ухищрения, оставался вещью ненадежной и взрывоопасной. Потому-то никто не спешил выкидывать старые, но безотказные керосиновые лампы, светившие из-под шёлковых абажуров уютным жёлтым светом. Джон вспомнил свой древний торшер, по инерции в памяти возник диван и всё, что с ним могло быть связано. Репейник сплюнул насухую и решил думать о чём-нибудь другом, но рядом шла Джил, и все мысли закономерным образом возвращались к ней.

– Свернул наш клиент, – заметила русалка.

– К реке, похоже, идёт, – предположил Джон. – Айда за ним в переулочек.

И точно, Кайдоргоф оказался в переулке, грязном, пропахшем человеческой мочой и крысиным дерьмом. Над головой угрожающе нависали ветхие балконы, под ногами шуршало и хлюпало. Из раскрытых окон неслись звуки: кто-то храпел, кто-то сонно бурчал, на верхнем этаже шла ругань – дуэт женского визга и мужского пьяного баса. С облегчением выбравшись из пещерной тьмы, сыщики очутились на берегу Линни. Здесь река была полноводной, широкой, набережная возносилась над чёрной водой на два человеческих роста, а приземистые одноэтажные дома, стоявшие вдоль берега, смотрели на людей маленькими квадратными окошками, похожими на крепостные бойницы. То были городские склады. Когда-то здесь хранилась мука, консервы; висели внутри на крюках, скованные волшебным холодом, коровьи туши. Когда началась война, материковые войска ударили по складам кислотными бомбами. Черепицу разъело, стропила рухнули, магическая кислота протекла вниз и превратила всё, что было внутри, в дымящийся вонючий студень. Миазмы отравили все ближние районы, люди бросали дома, и даже птицы облетали это место стороной. Кислота просачивалась сквозь землю, стекала в реку – именно тогда веселая, прозрачная Линни превратилась в угрюмую сточную канаву.

Даже сейчас, если принюхаться, можно было уловить в воздухе кислый душок, будто от подсохшей рвоты. В муниципалитете ежегодно предлагали сровнять здания с землёй и отстроить район заново. Приглашали ученых экспертов, те, напялив прорезиненные костюмы, бродили по развалинам, брали пробы, размахивали в воздухе мудрёными приборами, и всякий раз возвращались с неутешительным ответом: здания фонят, земля под ними всё ещё отравлена, и здесь даже мертвецов хоронить не стоит. Мало ли что. Чиновники облегчённо вздыхали и переносили рассмотрение ещё на год, а склады оставались стоять, как стояли – мрачные, с провалившимися крышами и слепыми бойницами окон. Пустые: ни один бродяга в здравом уме не стал бы здесь ночевать.

Кайдоргоф замедлил ход, стал приглядываться к обшарпанным стенам, даже пару раз остановился, заглядывая в окошки – похоже, что-то искал. Пройдя еще немного, он встал у широченных двустворчатых ворот, устроенных между двумя окнами – получилась будто бы оскаленная пасть и маленькие злые глаза. Ворота были крест-накрест забиты тяжёлыми брусьями, но Кайдоргоф вцепился в какую-то скобу, потянул, и в углу ворот со скрипом отворилась маленькая дверь. Пригнувшись, Кайдоргоф шагнул внутрь. Дверь закрылась, превратившись в еле заметный прямоугольный контур на фоне выцветших от времени досок.

– Всё, – негромко сказала Джил. – Нашли.

Они стояли поодаль, на набережной: Джон – отдыхая, прислонившись к фонарному столбу, Джил – прямо и неподвижно, точно одетая в чёрное статуя.

– Думаешь, сюда па-лотрашти привезли лабораторию? На склад? – недоверчиво спросил Джон. – Там же, поди, дышать нечем. Ядовитое всё.

Джил неопределенно взмахнула рукой:

– Живут по тыще лет. Зелье своё каждый день глотают. Может им и дышать-то не надо…

Джон заглянул ей в лицо и увидел, что русалка улыбается.

– Да ладно, – сказала она,– пару часов-то можно там высидеть. Вон, смотри, крыша целая почти.

И правда, этот дом при бомбёжке пострадал меньше прочих. В нескольких окнах даже сохранились стекла.

– Ну что, полезли? – спросила Джил, переступая с ноги на ногу.

Джон покачал головой:

– Я бы не стал.

– Почему? – нахмурилась девушка. – Проверить же надо.

– Наш друг там наверняка не один, – объяснил Джон. – Да и место поганое, и темно внутри. Залезем, вляпаемся в дерьмо какое-нибудь. А тут как раз Кайдоргоф с ребятами подоспеют.

– Я в темноте вижу нормально,– обиженно заметила Джил.

– Ты – да, – согласился Джон.

Джил подумала.

– Ладно, – с неохотой сказала она. – Тем более, «день-и-ночь» скоро выдохнется. Мало съели, одну ветку на двоих всего. Вот если бы кой-кто поаккуратней был…

– Ну, будет тебе. Давай лучше сюда завтра с утра? Бахилы охотничьи наденем, фонарь возьмём. Травы твоей нажуёмся. А?

Девушка заложила руки за спину и поковыряла носком сапога истёртый булыжник.

– Ладно, – разочарованно сказала она. – Уходим. Как там говорят… Один час утром…

– …стоит двух вечером, – закончил Джон и слегка улыбнулся. Джил улыбнулась в ответ – широко, не стесняясь зубов. Как раньше. «А давай кэб возьмем да ко мне заедем, рукой же подать», – подумал Джон. Слова звучали неплохо, он совсем собрался произнести их вслух, но тут воздух рядом с русалкой пошёл рябью, как закипающая вода в кастрюле. Джон шарахнулся назад, оттаскивая Джил за руку и дёргая из-за пазухи револьвер, который, как назло, зацепился и не хотел вытаскиваться. Из пустоты оформилась бесцветная фигура, грузная, облачённая в плащ. Джон выхватил оружие и прицелился, но тут раздался механический щелчок, фигура мгновенно обрела цвета, и, размахивая руками, громким шёпотом воскликнула:

– Джонован, Джонован, не надо! Ради богов, это же я!

Перед ними стоял Иматега. Джон опустил револьвер, Джил высвободила руку и шагнула к доктору. Тот попятился. Русалка поймала его за воротник, сжала в кулаке толстую скрипучую ткань. «Эй!» – пискнул Иматега, но Джил проворно расстегнула пуговицы и дёрнула в стороны полы плаща. Джон увидел нашитые изнутри матовые пластины, ряд кристаллов в матерчатых гнёздах, латунные трубки, шестерёнки каких-то механических приводов…

– Сколько там, говоришь, положено? – спросила Джил, изучая механизм. – От семи до двенадцати лет?

– Плюс конфискация, – процедил Репейник. – Пойдёмте-ка в тенёчек, док.

Иматега жалобно улыбался и силился запахнуться, но Джил, крепко держа его за грудки, потащила прочь от фонаря. Джон шёл следом, непослушными от злости руками запихивая револьвер в кобуру. Плащи-невидимки состояли на вооружении в армии. По логике вещей, их следовало бы выдавать разведчикам или стрелкам, но по уставу плащ полагался только высокопоставленным офицерам, занятым в боевых действиях – прятаться в случае угрозы пленения… На деле, учитывая, что Энландрия ни с кем не воевала уже лет тридцать, плащи-невидимки либо висели в личных шкафах у штабных генералов, либо пылились в надёжно охраняемых казённых запасниках. «Откуда он только взял эту штуковину? – подумал Джон. – У начальника военного факультета, что ли, спер?» Джил притиснула доктора к погашенному фонарю и, по-прежнему держа одной рукой за лацканы, спросила:

– Как попал сюда?

– Простите великодушно, госпожа Корден! – затараторил Иматега. – Вы тогда сказали, дескать, я вам не нужен, вот и вышел от вас, и стоял внизу, в подъезде, дождь пережидал… Так сказать, буря в душе… и буря в небесах… Вот… А потом слышу – вы спускаетесь с господином Репейником, ну и как-то чисто машинально… плащ-то включил… Во-от… А потом вы спустились и наружу… наружу…

Он замолк и задумался, глядя себе под ноги. «Да он же нас опять не видит, – сообразил Джон. – Ай да марьянник!»

– Не спать! – прошипела Джил и встряхнула доктора.

– Ох! – сказал он, вертя головой. – Опять потерял вас! Так сказать, полная дезориентация! Хе-хе! Никак, вы тоже магическим средством пользу…

– Дальше что было? – перебил Джон.

– Ах-х, дальше, да… Ну, вы в кэб – я в панику, хе-хе. Что делать? Уходят… И тут думаю, а ведь я невидим! Совсем невидим! И – наверх, к кучеру… Да… Кучер… На-верх…

Он опять отвлёкся и повесил голову.

– Джил, – не выдержал Репейник, – говори ему свою присказку. А то до утра провозимся.

– Видит мышь, и сова, – нехотя произнесла Джил, – и болотная змея. Кот и кошка. И ты немножко, придурок учёный.

– Простите?! – у доктора вытянулось лицо.

– Вы продолжайте, – попросил Джон со всей вежливостью. – Видите, дама нервничает.

– Продолжаю, продолжаю, – зачастил Иматега, – дальше мы приехали… То есть, вы приехали, а я с вами… Тот дом, где… Вы – на чердак, ну, и я… А потом – в углу сидел, ждал… Едва не заснул, всё боялся – засну, храпеть стану, тут вы меня и раскроете. Но не заснул. И потом вы как побежали… Верней, господин Репейник побежал, а вы, госпожа, так сказать, прямо в окно… Ну, я – за господином Репейником, по лестнице. Едва успел, думал – конец придет… На улицу выбежал, гляжу – вы за каким-то типом гонитесь. Эге, думаю себе, это, верно, один из них, из па-лотрашти! А потом вы исчезли куда-то, но я так решил – просто спрятались… Как восточные следопыты, в тенях… Ну, и продолжал за этим типом следить… Сам.. Во-от… Так и пришел – сюда. А тут вы как-то проявились… Беседовать стали… Каюсь, каюсь, подслушал ваш разговор, не хотел, но невольно… И понял, что вы хотите всё на завтра отложить. А ведь он уйдёт, понимаете? Возьмёт и уйдёт отсюда, и все уйдут, они народ скрытный! Надо идти сейчас, надо обязательно идти сейчас!..

У доктора дрожали губы, срывался голос. «Значит, он весь вечер просидел с нами на чердаке, – подумал Джон. – Я-то, дурак, слышал шорох, думал – мыши… А тут вон какая мышь. Сидел, стало быть, и всё видел…» Он стиснул зубы. Джил повернула голову и длинно посмотрела на Джона. Судя по всему, она думала о том же. «И грохот, грохот за спиной, когда я с чердака выбирался, – вспомнил Джон. – Сукин сын».

– Иматега,– сказал он, – вам нужно уйти.

Доктор страдальчески искривил рот.

– Вы не понимаете, во что ввязываетесь, – продолжал Репейник. – Те, за кем мы следим, – убийцы. Душегубы. Мучители. Они вас обнаружат и прикончат, и никакой плащ не поможет. Они меня чуть не убили. У них трупы дома хранятся. Трупы, понимаете?

Доктор судорожно кивал.

– Пожалуйста, – с усилием произнес Джон, – проваливайте отсюда. Это – не развлечение. И не научный поход. Это – опасная, тяжёлая слежка, и вы своим присутствием не только себя ставите под угрозу – вы и нас подвергаете очень серьезному риску.

– Но плащ… – слабо возразил доктор. Джон вздохнул:

– Плащ – штука ненадежная. Вы хоть знаете, как он работает?

– На рычаг нажимать надо в кармане, – пробормотал Иматега. – Рычаг вниз – и стал невидимый…

Джон на миг зажмурился.

– Вот это, – сказал он, указывая на патроны одинаковых маленьких кристаллов, нашитых на подкладку, – вот это, по-вашему, что?

Доктор, обрастая вторым подбородком, уставился вниз.

– Н-не могу знать, – промямлил он. – Я ещё не совсем разобрался…

– Это батареи, док! – с нажимом сказал Джон. – Запасные батареи, потому что ваш костюмчик сжирает кучу энергии. Одна такая батарейка у вас должна быть где-то под левой рукой. Там ещё зажим есть, проверьте.

Иматега пошарил подмышкой и, вытаращив глаза, извлёк кристалл – точно такой же, как его собратья.

– Одного хватает на шесть-восемь часов, – сообщил Джон. – Вы сколько уже его носите?

– Часа три примерно…

– Да не три! – раздраженно воскликнула Джил и мотнула доктора, как терьер крысу. – Он только на чердаке с нами сколько торчал.

– На чердаке, плюс до этого, плюс потом. Часов шесть, – прикинул Джон. – Значит, кристалл вот-вот сядет. А вы собрались в логово врага.

Иматега сморщился и издал странный звук – не то всхлип, не то хрюканье.

– Ступайте домой, – миролюбиво сказал Репейник. – Оставьте это дело нам. Уж про вас не забудем.

Джил ещё раз встряхнула доктора и отпустила. Тот комично взмахнул руками, сделал несколько неуклюжих шагов в сторону и, отвернувшись, принялся застегивать плащ.

– Может, подбросим его куда-нибудь? – шепнул Джон русалке. Та изогнула бровь:

– Подбросим? Ты чего? В братья милосердия записался? Непохоже на тебя.

– Так, по крайней мере, он на виду у нас будет, – вполголоса объяснил Джон. – А то мало ли, мы сейчас пойдём, а он потом вернется сюда.

– Ну и пусть возвращается, – тихонько фыркнула Джил. – Убьют – туда и дорога.

Джон усмехнулся:

– А вот это как раз на тебя непохоже. Ты ведь добра всем хочешь, забыла?

– Не забыла, – вытягивая шею и глядя на доктора, сказала Джил. – Что-то он там долго возится со своим плащиком…

Джон присмотрелся. Доктор всё так же стоял к ним спиной, и его растопыренные локти чертили в воздухе сложные фигуры. Обычно так бывает, когда человек силится продеть пуговицу в тугую пройму. Или, например, вставляет что-то в тугой зажим.

– Эй! – окликнул Джон, делая шаг вперед. Джил прыгнула с места, и одновременно с этим раздался знакомый Джону механический щелчок. Доктор исчез – мгновенно, как не было. Русалка встретила в прыжке только воздух – махнула руками, споткнулась, перекатилась через голову. Джон завертелся, силясь разглядеть хоть что-то во влажной темноте, но доктора нигде не было.

– Дверь! – хрипло рявкнула Джил.

Вслед за этим раздался далёкий скрип, и Джон увидел, как затворяется маленькая дверь, устроенная в заколоченных складских воротах. Невидимый доктор был уже внутри. Плеснуло ветром – это промчалась Джил: мимо, к воротам. «Стой! – крикнул Джон, срываясь с места. – Куда?!» Но она уже добежала до двери и проскользнула вслед за Иматегой. Джон на бегу вытащил револьвер, взвёл курок и, очутившись перед дверью, потянул за ручку.

***

Внутри царила темнота – на складе было гораздо темней, чем на набережной, и воняло здесь тоже не в пример сильнее. Проклиная про себя некстати проснувшиеся охотничьи инстинкты русалки, Джон тихонько позвал:

– Джил! Эй, Джил!

– Здесь я, – раздался горячий шепот над самым ухом.

– А он где?

– Хрен знает.

Джон сжимал в ладони шершавую рукоять револьвера, слепо целя перед собой. Глаза постепенно привыкали к темноте, и можно было разглядеть высоченный потолок с корявыми балками, забитые изнутри окошки, мусор на полу. Огромное помещение было пустым. Ну, или почти пустым.

– Вот скотство, – сквозь зубы пробормотал Репейник. – Это не лаборатория. Кайдоргоф, сволочь, нас в ловушку заманил.

– Тихо, – выдохнула Джил, – слышно чего-то…

И правда – кто-то шваркнул по грязному полу, зацепился за гнилую доску, выбранился с досады вполголоса. Все было понятно: доктор походил-походил по заброшенному складу, понял, что никакого контакта с древним народом не предвидится, и с горя забыл осторожность. Джил подобралась, но Репейник крепко взял её за плечо:

– Погоди. Ты что хочешь сделать?

– Поймаю, – задохшимся от ярости голосом ответила Джил. – На звук пойду. Найду и голову откручу.

– Не спеши. Давай подумаем сперва.

– Что думать-то?

Джон развернул её к себе – в темноте лицо девушки казалось серым, бесплотным. Еще одна тень в царстве теней.

– Вот что, – сказал он, – лопуха нашего, конечно, надо поймать. Но – тихо, аккуратно. Кайдоргоф где-то здесь, забыла?

Джил нетерпеливо дернулась, Джон едва смог её удержать.

– Заворожу. Перед ним встану, скажу чего-нибудь. Ку-ку, мол, доктор, приветик. Он меня увидит, тут-то и закаменеет. Свалится. Мы его – за руки, за ноги. И долой отсюда.

Джон подумал. Джил могла парализовать человека почти мгновенно; но был шанс, что Иматега, увидев прямо перед собой русалку, все-таки успеет вскрикнуть и привлечет внимание Кайдоргофа с его подельниками.

– Ну же, – шепнула Джил, – я мигом.

– Ладно, – решил Джон, и в этот момент доктор отчаянно заорал. Джил мгновенно освободилась от Джоновой руки, но осталась рядом: медлила, не рвалась в бой, поскольку и биться-то пока было не с кем. Иматега вопил. Джон целился в темноту. Потом в черной глубине склада зажегся свет. Кто-то шел к ним с фонарём – не таясь, уверенно: несколько тёмных фигур. Они подошли ближе и встали кругом неподалеку от сыщиков – примерно в десятке ре. Одна из фигур подняла выше фонарь, горевший ярким карбидным огнём. Джон стиснул зубы: это был Хенви Олмонд. Фальшивый доктор медицины рассматривал что-то над головой и улыбался. Проследив за его взглядом, Джон увидел, что с потолка спускается туго натянутая веревка с петлей на конце. Веревка раскачивалась, петля охватывала пустоту. «Ловушка, – сообразил Джон. – Доктор попался в силки. Похоже, висит, подвешенный за ногу». Рядом с Олмондом стояли Кайдоргоф и Блорн Уртайл, а замыкал круг, судя по всему, Майерс – Джон не мог сказать наверняка, но лицо было знакомым. Кайдоргоф и Олмонд опирались на толстые, странного вида трости.Невидимый доктор перестал орать и торопливо заговорил:

– Покой вам, добры… э-э… славные потомки славного народа! Сожалею, что приходится совершать торжественное, так сказать, знакомство, в такой, э-э, неудобной ситуации... хе-хе, гм, да… Но как же я счастлив, наконец, встретить наследников великой культуры! Сейчас, сейчас… Минуточку.. Гм-кха! Виллело пране Тран-ка Тарвем риунна…

Договорить ему не дали. Кайдоргоф взмахнул тростью в воздухе, и доктор снова закричал.

– Попал! – засмеялся Олмонд. Уртайл и Майерс присоединились к веселью, а Кайдоргоф скрипуче произнес:

– Не смей упоминать имя Моллюска своей поганой пастью. Понял?

– По… нял… – простонал доктор.

– Сделай, чтобы мы тебя видели, – потребовал Кайдоргоф.

– Не могу, – всхлипнул Иматега, – правда, не могу. Заело. Вот если бы вы, господа… меня вниз…

Кайдоргоф снова ударил тростью по воздуху. Доктор завизжал. Па-лотрашти засмеялись еще громче. Что-то с пуговичным стуком посыпалось на пол – видимо, запасные кристаллы из патронташей волшебного плаща.

– Пора с этим кончать, – прошептала Джил. – Забьют они его.

Джон кивнул, сжимая рукоять револьвера, ставшую вдруг потной и скользкой. Перед глазами стояла картина: боевой жезл, бьющая из него змея разряда, огонь и мрак…

– Имя? – произнес Кайдоргоф.

– Мо… Мозилиус Иматега.

– Кто такой? Зачем следил за нами? – лениво продолжал па-лотрашти.

– Поверьте! – отчаянно заголосил доктор. – Никогда не имел в мыслях дурного! Я – простой ученый… Слуга науки! Мною двигал интерес исследовательский, ни в коей мере не корыстный! Прошу…

– Ясно, – разочарованно произнес Олмонд. – Еще один уар-дар.

– Стань видимым! – басом потребовал Уртайл.

– Не могу-у!! – зарыдал доктор. Олмонд скривился и поставил фонарь на пол. Джон шагнул вперед, собираясь крикнуть что-нибудь повелительное, но тут трость в руках Олмонда распалась пополам. Сверкнул длинный клинок. Иматега захрипел, на пол шмякнулась отрубленная по локоть рука. Тут же в воздухе показалось грузное висящее тело: магия плаща отказала, явив брызжущего кровью доктора. Джон выстрелил в Олмонда, но как раз в эту секунду того заслонил Уртайл – и упал, отброшенный пулей. Кайдоргоф прокричал что-то на своем языке, выхватил спрятанный в трости меч и заозирался, держа клинок над головой. Олмонд и Майерс отскочили в стороны. Олмонд бросил меч безоружному Майерсу, сам из-под полы достал магический жезл.

Джон снова прицелился, но стрелять не стал: вперед метнулась Джил. Обежала кругом, встала в нескольких шагах, крикнула. Те, трое, обернулись. Увидели. Олмонд упал сразу – был ближе всех. Майерс успел подступить и замахнуться мечом, но тоже обмяк и свалился кулем на грязный, залитый кровью пол. Кайдоргоф, похоже, сообразил, что к чему, потому что выставил ладонь, защищая глаза, и стал отходить в темноту. Его клинок выписывал в воздухе быстрые восьмёрки. Джон выстрелил два раза, во второй раз Кайдоргоф дернулся и упал, но тут же начал вставать. Джил зарычала, рванулась к нему. Джон увидел – прямо впереди, на полу – тонкую черную линию. Крикнул: «Стой!». Но было поздно: русалка, странно подбросив ноги, грохнулась оземь, а в следующую секунду веревка потащила её вверх, к потолку. Джил повисла вниз головой, точь-в-точь, как Иматега. Яростно шипя, собралась в комок и принялась грызть веревку – бесполезными, затупленными клыками.

Джон подлетел к неподвижному Майерсу, схватил валявшийся меч. «Держи!» – бросил рукоятью вверх. Джил, изогнувшись змеёй, поймала оружие, снова подтянулась и, схватившись за веревку повыше, принялась пилить её лезвием. Кайдоргоф уже стоял, покачиваясь, выставив клинок. Джон выстрелил, промазал, выстрелил ещё. Кайдоргоф шатнулся, утробно хрюкнул, но всё-таки пошёл на Джона. Он был совсем близко, и Репейник видел блики от фонаря, дрожавшие на полированной стали. Джон яростно надавил на спуск – осечка, револьвер только виновато щёлкнул. Кайдоргоф шагнул вперёд, занося меч. Репейник, не думая, сдёрнул с пояса нож и, нырнув под руку с мечом, трижды размашисто ткнул врагу в бок, под рёбра. Отпрыгнул. Па-лотрашти неловко крутанулся, выронил оружие. У него подкосились ноги, он осел на колени, а потом завалился на бок и остался так.

Джил, освободившись, неловко спрыгнула на пол. «Иматега», – сказал Джон. Они обернулись: доктор висел кровавой тушей, с обрубка руки текло. Лица не было видно, ноги – привязанная и свободная – скрещивались, образуя подобие четвёрки. Джил подбежала, примерилась мечом к верёвке. Джон подхватил доктора подмышки, а русалка стала резать петлю.

где вода где вода

мама мама здесь песок

здесь никого

где вода

Тихо-тихо – словно шорох, какой бывает, если приложить к уху морскую раковину. Джил наконец справилась с верёвкой, Иматега повалился на Джона. Сыщик не устоял, попятился, грохнулся на пол.

темно темно

мама здесь песок

где вода

Ноги Джона были придавлены телом доктора; пришлось отталкивать, выбираться.

песок

темно

мама

Джил встала на колени рядом с Иматегой. В руках у неё была отрезанная петля, этой петлёй русалка перетянула то, что осталось от докторовой руки, а затем потянулась к горлу Иматеги и стала искать пульс. Джон тоже дотронулся до шеи учёного.

вода

Репейник выпрямился и стал смотреть, как Джил мнёт кожу Иматеги. Через долгую, нескончаемую минуту Джил поднялась с колен и буркнула: «Всё». Джон присел на корточки, с натугой повернул мертвеца набок. Пол был весь залит кровью. В свете фонаря стало видно, что Олмонд не только отрубил руку доктору: ниже затылка, на шее чернела рана. «Как это? – тупо спросила Джил. – Один раз же всего ударил». Джон покачал головой. Как это? Вот так. Рубящее длинноклинковое оружие. Весьма эффективная вещь в умелых руках.

– Дерьмо, – хрипло сказала Джил. Она подошла к валявшемуся без движения Олмонду и, откинувшись корпусом, пнула его в бок. Олмонд никак не отреагировал. Джил отвесила еще несколько пинков, вернулась к Джону и сказала:

– Берём его и пошли.

Джон поднял глаза.

– Ты серьезно? Он весь в крови. Первый же патруль…

– Не его! – Джил мотнула подбородком на тело доктора. – Его! – кивок в сторону.

Джон перевел взгляд.

– Олмонда? Зачем?

– Допросить! – Джил повысила голос. – Прочесть! Привязать, отмудохать! Снова допросить, снова прочесть! Пока не скажет, где лаборатория ихняя! Он скоро шевелиться начнёт.

– Прочесть… – Джон встал. Казалось, захрустели все суставы разом. – Прочесть и так можно...

Ступая вразвалку, он подошел к Олмонду и опустился рядом. Вытянул из кармана куртки револьвер (и когда только успел туда сунуть?) Щёлкнул замком, вытряхнул стреляные гильзы и, нашарив в другом кармане запасную обойму, перезарядил оружие. Па-лотрашти лежал навзничь, кося глазами в сторону Джона. На боках его явственно виднелись отпечатки сапог Джил. Рядом на полу блестело крошево раздавленных очков. «Надо было сразу так, – с отвращением подумал Репейник. – Догнать, тогда, в переулке, чем-нибудь по башке садануть и прочесть. Впрочем, толку-то…» Джон глубоко вздохнул, спрятал револьвер в кобуру и положил руку на лоб Олмонда.

Боль была ужасающей – словно взорвался в центре черепа пузырь с «приканским огнем». Джон запрокинулся, пламя фонаря в глазах описало крутую дугу и померкло, а затем сыщик внезапно обнаружил, что голова его удобно лежит на чем-то мягком, и какие-то лёгкие нити щекочут переносицу. Он открыл глаза и с трудом сфокусировал взгляд. Над ним было лицо Джил, очень мрачное и чуть одутловатое, какое всегда бывает, если человек смотрит вниз. Русалка отвела за ухо свисавшую, щекотную прядь, и Джон осознал, что затылок его устроен у Джил на коленях. Репейник попробовал сесть, но боль взорвалась опять, и он, сипло застонав, обмяк.

Это было невероятно, это не укладывалось в голове, но факт оставался фактом: лежащий на полу, парализованный, избитый Олмонд был счастлив. Запредельно, нечеловечески счастлив. Ему хотелось одновременно смеяться, петь и танцевать, а ещё – сделать что-нибудь хорошее, правильное. Например, заняться любовью с женщиной, или убить человека, или написать стихотворение, или посадить цветы. Примерно в таком порядке. Олмонд был весь одна ликующая эмоция, и отдача от этой эмоции была сильней всего, что Джон испытывал в жизни. Больней всего, что он испытывал. «Вот ты какой, валлитинар, – подумал Репейник. – Ну и дрянь».

– Ты чего? – спросила девушка.

– А чего?

– А то, что в обморок хлопнулся. Всё нормально?

Джон помассировал виски.

– Сейчас будет нормально… Долго я?..

– Минут пять, – проворчала Джил. – Уж думала – опять на себе потащу. Что стряслось-то?

Джон напрягся и осторожно сел. Облизнул губы сухим языком:

– Он… В общем, прочесть его не получится. И трогать его мне тоже нельзя.

Боль все ещё была невыносимой, но, по крайней мере, не лопалась в голове наподобие гранаты, а только пульсировала от виска к виску. Джил встала и подошла к Олмонду.

– Придется, значит, мне с ним управляться, – заключила она. Олмонд издал слабый хрип. Джил снова от души зарядила ему по рёбрам, взяла за шиворот и сделала несколько шагов к двери, волоча па-лотрашти за собой по полу. Джон вдруг услышал какой-то далёкий ритмичный звук, вроде бы раздававшийся снаружи. Звук с каждой секундой становился громче. Это был топот.

– Погоди, – сказал Джон. – Я что-то…

Дверь распахнулась от страшного удара и криво повисла на одной петле. Вбежали с улицы люди – двое, четверо, много. У всех были знакомые по гравюрам лица – Джон сразу узнал Дементия Маковку, Картера и, кажется, Клейна. Джил замерла на месте. «Марьянник, – подумал Джон с тающей надеждой, – марьянник ещё действует, ещё должен, наверное…» Маковка, который стоял ближе всех, сощурился на Джил, поднял руку с жезлом и прицелился в грудь русалке.

Джон отчаянным взмахом руки опрокинул фонарь. В наступившей темноте полетели через весь склад шипящие цветные молнии разрядов – сразу несколько, из разных жезлов. Били низко, веером. Разряды на миг высвечивали огромное помещение, и Джон силился разглядеть в мятущихся тенях Джил, но не мог. «Сюда», – услышал он сквозь шипение молний голос русалки. Обернувшись, Репейник пополз под разрядами туда, где на полу лежала тёмная груда. Оказавшись ближе, разглядел: Джил, свернувшись в комок, прячется за телом Олмонда. Джон подобрался к ней – разряды поднимали дыбом волосы, в воздухе пахло свежестью – лёг рядом, вжимаясь в пол. Тут же ощутил под собой нечто твёрдое, мелкое. Телепорты?.. Он схватился за карман. И правда, устройства были при нём. Но якорь, якорь! Он стиснул зубы. Чего стоило взять с собой еще один грёбаный листик? Знал ведь, куда шел!

– Пропали мы, – выдохнула Джил. – Джонни, пропали…

Молния ударила совсем рядом. Потом снова. Па-лотрашти стали расходиться полукольцом, окружая сыщиков – нашли. Джон вытянул револьвер, выстрелил трираза по тем, кто был ближе. Атакующие попадали: кто-то от пуль, кто-то из соображений безопасности. Затем опять ударили разряды – уже прицельно. Молния вышибла искры из пола рядом с Джоном. Сыщик в отчаянии принялся шарить по складкам куртки. В боковом кармане под руку попалась цветочная труха: загубленная веточка марьянника. Разряды хлестали по полу, один, кажется, попал в Олмонда, потому что тот дернулся всем телом. «Будь что будет, – решился Джон. – Тем более что хуже уже некуда…»

Он выстрелил ещё трижды, вслепую – просто чтобы нападающие на несколько секунд затихли. Сжал в кулаке вместе с шаром раскрошенные лепестки. «Цветы, – бестолково подумал, – туда, где росли цветы. Могилка безымянная…» Джон стиснул телепорт, в ладонь вонзились медные иглы. Воздух занялся лиловым пламенем, но пламя тут же раздалось в стороны, выгнулось гудящим пузырём, в центре которого оказались сыщики – и лежащий без движения Олмонд. Голова закружилась, тело потеряло вес. Джон обнаружил, что они, все трое, парят в воздухе. Он обнял Джил свободной рукой, и девушка спрятала лицо у него на груди: на пламя было больно смотреть. Сфера перемещения на самом деле не была идеальным шаром, она постоянно меняла форму, пульсировала, трепетала, словно они были внутри гигантской огненной медузы. Так прошло несколько бесконечно долгих секунд, и Репейник уже окончательно уверился, что телепорт без якоря забросил их в какую-то неведомую бездну, но тут пламя исчезло, и они свалились прямо в густую траву.

Джон, кряхтя, поднялся на ноги и огляделся. Вокруг была тихая ночь. Высоко в небе висел серебряный форин луны, слабый ветерок ерошил волосы, шелестел травой. Пахло речной сыростью. Магический шарик перенес их в центр небольшого луга, с одной стороны полого спускавшегося к реке, а с другой враставшего в темную рощу. У самой рощи белел в лунном свете старинный храм Хальдер Прекрасной – массивное, приземистое сооружение с обломанным зарядным шпилем на крыше. Здесь и там на лугу лежали тёмные круглые камни. Под ногами хрустело – сфера перемещения вырвала пласт бетона из складского пола. Джон брезгливо переступил на чистое место и с наслаждением вдохнул сладкий после вонючего склада воздух, чувствуя как боль в голове бьётся все тише, все глуше. Он вдруг осознал, что до сих пор сжимает в руке то, что осталось от телепорта. Джон поднес ладонь к глазам: шарик, выполнив свою работу, рассыпался в прах, и Джону осталась только налипшая на руку серая пыль. Сверчки, примолкшие было после вторжения незваных гостей, один за другим ожили и стали скрипуче перекрикиваться, но тут вскочила на ноги Джил.

– Вырвались! Выр-ва-лись! – закричала она и, танцуя, сделала круг вокруг Репейника, а потом подпрыгнула и чмокнула сыщика в щеку. Сверчки перепуганно затихли.

– У тебя телепорт был, да? – спросила она, приплясывая. Глаза русалки горели. Джон кивнул:

– В кармане марьянник остался, пришлось на него якорь взять. Ты же здесь цветы рвала?

Джил огляделась:

– Ага! Кладбище старое. Тут от города всего пяток лидов. Эта вон речка, – она махнула рукой, – это Линни. А Дуббинг там, – махнула куда-то за рощу. Небо в той стороне было болезненно-желтоватым, как всегда над крупным городом ночью.

– Повезло, – Джон покачал головой.

– Да уж, – рассмеялась Джил. Снизу, от земли донесся утробный звук. Сыщики обернулись. Олмонд возился в траве, пытаясь встать. «Сука!» – крикнула Джил, метнулась к нему, оседлала. Влепила звонкий удар в челюсть. Па-лотрашти обмяк, а Джил, выдернув из кармана наручники, лихо защёлкнула их на запястьях пленника. «Э!» – вдруг удивленно воскликнула она. – Ты глянь!» Джон подхромал – коленку при падении отшиб – нагнулся. В застывшей руке Олмонд держал короткую палку. Репейник с усилием выкрутил её из сведённых пальцев, поднёс к глазам. Это был обрубок магического жезла.

– Ни хрена себе, – вырвалось у Джона.

– Ты понял? – проговорила Джил. – Выходит, оклематься успел. Дотянулся до пукалки своей. Если бы его же дружки в него не попали…

– М-да, – промычал Джон, разглядывая жезл. Рукоять была аккуратно срезана под острым углом, изнутри глядело месиво проводов и трубок. Сбоку уцелел один из кристаллов-накопителей, но держался непрочно, болтался на одной клёпке, как выпадающий молочный зуб. Видимо, при телепортации жезл в откинутой руке Олмонда оказался за пределами сферы.

– Ноги ему ремнём свяжи, – велел Джон русалке. – А я пока к церкви схожу. Двери открою, гляну что-как.

– Зачем? – удивилась Джил.

– Сдаётся, мы здесь надолго. А церковь – всё крыша над головой. Да, а откуда у тебя наручники?

– С венторских времен остались...

У Джил был никудышный ремень – из тонкой кожи, скользкий и непрочный – поэтому Джон отдал ей свой и, подтянув брюки, отправился к храму. Трава оплетала ноги, деревья в роще шептались о чем-то важном. Храм был маленький, самого простого типа: его строили не ради служб и мистерий, а всего лишь для того, чтобы окрестные фермеры могли в выходной день придти, возложить руку на алтарь и приобщиться благодати Хальдер – а после, отсидевшись на лавке, зарядить от шпиля немудрёную деревенскую технику. У дверей Репейник замешкался. Высокие, в два человеческих роста створки, окованные ржавым железом, были забиты толстенными досками, замшелыми, но на вид очень прочными. Посредине ржавел замок размером с лошадиное копыто. Нечего было и думать вскрыть двери без инструментов.

Странно, подумал Джон, неужели за полсотни с лишним лет, прошедших после войны, ни один бродяга не осмелился вломиться в храм? Местечко-то козырное, тепло и сухо. Да, похоже, крепко народ наш уважает покойную богиню. Может, кто-нибудь даже приходит сюда молиться, хотя к молитвам Прекрасная Хальдер и при жизни-то оставалась глухой, а уж теперь к ней взывать и подавно без толку. Не то что Тран-ка Тарвем, Великий Моллюск, Радетельный Пастырь. Тот, если верить старым поэтам, всегда был на подхвате, быстро приходил на свежую кровь. А вот интересно, если бы такой бог явился к нам на Острова, мы бы тоже стали приносить ему жертвы? Хотя да, стали бы, куда деваться-то. Еще и хвалились бы перед соседними странами: вот, мол, какой у нас бог щедрый, рецепт вечного счастья нам пожаловал, да отзывчивый, да великодушный! И просит взамен ерунду, одного человечка в месяц распластать, делов-то… Джон пошёл вдоль стены, заглядывая в круглые окна. Народ уважал богиню не столь уж крепко: второе окно, если считать от двери, было разбито, из чёрного провала веяло сыростью и гарью. Подтянувшись, Репейник перелез через широкий подоконник и очутился внутри. Здесь было темно – хоть глаз коли. Снаружи зашуршало, и голос Джил спросил из-за окна:

– Ты где?

– Я тут, – сказал Джон. – Давай в окно залазь, двери не открыть.

– А чего там видно, внутри?

– Вроде ничего особенного, темнотища.

– Ладно, – решила Джил. – Принимай гостей.

Она перевалила Олмонда через подоконник, толкнула его под пятки, и па-лотрашти грузно бухнулся на пол. Следом влезла сама Джил. Джон нашарил в кармане мятый коробок спичек, потряс. Мало, меньше половины.

– У тебя спички есть? – спросил он.

– Цельный коробок.

– Запалишь?

С шипением фыркнув, загорелось жёлтое пламя. Джон принялся озираться в поисках чего-нибудь горючего – сделать факел – но Джил со своим ночным зрением преуспела больше. Издав невнятный возглас, она заслонила спичку ладонью от сквозняка и прошла в дальний угол, где склонилась над неаппетитной кучей тряпья, служившей, вероятно, лежбищем какому-нибудь доходяге. Оставшийся в темноте Джон беспомощно ждал, пока русалка, шурша, копалась в углу; спичка давно погасла, но Джил не спешила зажигать новую. Наконец, зажгла. Крошечный огонек склонился к земле, раздвоился, и Джил выпрямилась, держа в руках новый лепесток пламени, который был выше и ярче прежнего.

– Плошку нашла, с маслом, – произнесла она, подойдя ближе. – Светильник кто-то сделал.

– Удачно, – хмыкнул Джон.

– Угу. Давай поглядим, что здесь к чему.

Джон взял плошку и стал ходить по храму, светя преимущественно под ноги. Порой останавливался и поднимал импровизированный светильник повыше, чтобы разглядеть стены и потолок. Следом бродила Джил – тщедушный огонек светил так слабо, что, скорей, мешал русалочьим глазам, и она держалась на границе света и темноты. Джон осматривал церковь, чувствуя себя не то туристом, не то бродягой. Последние иллюзии насчет уважения к богине развеялись: здание было подчистую разворовано и основательно загажено. Когда-то здесь был пол из чёрного гладкого камня и зеркальные колонны, бесконечно умножавшие число прихожан. Сверху глядели волшебные светильники, на потолке красовались огромные панорамные фрески с вкраплениями серебра. Фрески показывали Прекрасную Хальдер в дни славы и побед и храбрых вассалов, окружавших богиню – в ритуальных доспехах, с поднятыми в салюте клинками. Наверху, под куполом полагалось изобразить Владычицу Островов такой, какой она впервые явилась людям: гигантской птицей с грозным клювом, усыпанным кинжалами зубов.

Всё это осталось в прошлом. Джон до рези в глазах всматривался в темноту, но смог различить на фреске под крышей только мутный крылатый силуэт. Штукатурка пестрела язвами, стены покрывала копоть: бродяги, нашедшие здесь пристанище, жгли в храме костры. Зеркала с колонн сняли и вынесли, причём, видимо, делали это в большой спешке – под ногами тут и там хрустели осколки. От светильников остались только крюки, на которых те висели. Чёрные плиты на полу были все в щербинах и трещинах. В храме царила пустота, хотя когда-то почти всё место здесь занимали длинные скамейки – для тех, кто ждал своей очереди к алтарю, и для тех, кто уже прикоснулся к божественной благодати, отдал жизненную силу и нуждался в отдыхе. Теперь скамейки пустили на дрова: шаги Джона гулко отзывались в опустевшем помещении.

Нетронутым остался лишь алтарь – могучий тёсаный камень в центре храма. Джон подошел к нему и коснулся рукой, испытав странное чувство: смесь отвращения, страха и вместе с тем какого-то потаённого восторга. Репейник понимал, отчего за полсотни лет никто не осмелился развести на алтаре костер или устроить ложе. Тёмный, отполированный миллионами рук камень был высотой Джону по пояс, а в ширину и длину тянулся на два ре. По бокам его оплетали кольчатые шланги, уходящие под землю. Даже теперь, отключённый от питания, занесённый пылью, алтарь отпугивал и одновременно притягивал к себе, и казалось, что в глубине камня живёт дух погибшей богини.

Сзади раздался стон. Олмонд приходил в себя.

– Думаешь его прямо здесь допрашивать? – спросил Джон.

– А где? – мрачно спросила Джил. – Может, скажешь, в город нести? До города-то я его дотащу. Только в городе: полиция – раз. Дружки его – два…

Джон задумался.

– А ещё я, наверное, бить его буду, – деловито сказала Джил. – Орать станет. Если у меня – все соседи прибегут. У тебя дома стенки вроде толстые были?..

– Может, в Гильдию отведем? – вяло предложил Репейник.

– Нет уж, в Гильдии я с ним не покажусь. Левый же заказ. Конец службе.

Джон вздохнул:

– Хорошо, уговорила. Только, сдаётся мне, он так просто не расколется. Похоже, здесь придется сидеть дольше, чем ты думаешь. День, два. Три. Кто знает.

– И что?

– Жрать что-то надо, – мрачно напомнил Джон.

Джил задумалась.

– Деньги есть?

Джон выгреб из кармана горсть монет. Пересчитал.

– Восемь форинов. С мелочью.

– Вот и чудно, – весело сказала Джил. – Тут деревня недалеко. Схожу, молока куплю, хлеба, бекона. Разведем костер, харч приготовим.

– Лучше я сам схожу, – буркнул Джон, – а ты за Олмондом приглядишь. Я ж прикоснуться к нему не смогу, если что.

– Не-не, – помотала головой русалка, – ты дороги не знаешь. Сама пойду. А Олмонда свяжем покрепче, и вся недолга.

Джон подумал ещё.

– У тебя же котик дома один, – вспомнил он.

Джил махнула рукой:

– Я частенько дома не ночую. Если меня пару дней нет, кошак покричит, соседка услышит. Придет, накормит. Ключ есть у неё, все путём.

Джон тут же захотел спросить, отчего это Джил не ночует дома, да ещё частенько, но спрашивать, разумеется, не стал.

– Ладно, – сказал он. – Давай спать тогда. Ты ложись, я покараулю.

Джил вскарабкалась на алтарь, сняла редингот, укрылась им, точно коротким одеялом, и свернулась клубочком.

– Через пару часов разбуди, ага? – сказала она через плечо.

– Ты что, прямо на алтаре будешь спать? – недоверчиво спросил Джон. Джил поняла его вопрос по-своему:

– Ну, твердый, а что поделать. На полу клопов, поди, тьма-тьмущая. Здесь ведь бродяжки ночуют. А тут ам-м… – она зевнула, – …м-магия фонит. Ни одного клопика…

Она замолчала. Джон подождал немного.

– Доброй ночи, – сказал он тихо. Ответом ему было только ровное дыхание спящей. Джон растёр лицо, чтобы прогнать сонливость, и, светя под ноги, подошел к связанному Олмонду. Нагнувшись, поднес к его лицу светильник и с трудом подавил желание отпрянуть: па-лотрашти смотрел широко открытыми, блестящими глазами, в зрачках плясали отражённые весёлые огоньки. С полминуты Джон молча глядел на него, а Олмонд пялился в ответ. Потом лжеученый улыбнулся, спокойно и нагло. Джон выпрямился, отошел к окну и закурил. На душе было погано.

Если бы он начал стрелять на секунду раньше, Иматега, возможно, остался бы жив. Конечно, Джон, стреляя, мог зацепить невидимого доктора, или его всё-таки убили бы Олмонд с Кайдоргофом, размахивая в поднявшейся сутолоке мечами. Но не было бы этого мерзкого чувства, когда жмёшь на спуск, дерёшься, бежишь, понимая, что всё равно безнадёжно опоздал, и никаких шансов уже нет. Джил, вспомнил Репейник, ведь она с самого начала рвалась к Иматеге – надавать по шее, схватить, утащить, спасти… А я удержал. Зачем? Боялся за неё? Ох, вряд ли. Знал ведь, на что способна девчонка – бьётся, как зверь, да еще и марьянник, и зрение ночное. Нет, тут другое было. Хотелось доктора проучить. Вот будь честен с собой, Джон: хотелось ведь? Дурака этого в ворованном плаще, самоуверенного, ни к чему не годного – мордой в грязь ткнуть, пускай в беду попадет хоть раз по-настоящему, пускай в силках повисит вниз головой. Палкой по зубам пусть отхватит. Может, поумнеет тогда, перестанет у нормальных людей под ногами путаться.

И я ведь чувствовал себя правым, думал Джон, остервенело затягиваясь. Законы вывел: не лезь к людям, не бросайся на помощь, не поднимай упавшего – иногда тому полезно полежать… Не будь добреньким, сыщик! От добра добра не ищут. Вот, пожалуйста, всё на этот раз по правилам. И опять – куча трупов и никакого добра. Разве что Олмонда захватили, но это уже, скорее, заслуга Джил, которая его парализовала. Да, Джил… Смотри-ка: всю ночь на взводе, бегала, дралась, едва не погибла, Иматегу на глазах у неё разделали – и ничего, дрыхнет. Хотя она как раз на своем веку такого навидалась: и людей разделанных, и драк, и всякого. Впрочем, я ведь тоже не вчера родился – а вот пробрало. Проклятье. Жалко мне этого тюфяка, вот что. Сидел себе доктор в кабинетике, чаи гонял, книжки пописывал, и самое худшее, что могло с ним случиться – выговор от декана. Сейчас бы в кровати валялся, в сотый раз собственную брошюру перечитывал от бессонницы. А теперь лежит мёртвый, и крысы, небось, уже подбираются.«Мама здесь песок где вода», вспомнил Джон. Его передернуло.

И во всём этом виноват я...

Ну-ну, сказал он себе, сворачивая вторую самокрутку. Не надо так-то уж на себя всё валить. Иматегу зарубил Олмонд. Зарубил, потому что доктор выказал достаточно прыти, чтобы нас выследить, и недостаточно мозгов, чтобы оценить ситуацию. Ведь ты его от участия в деле отговаривал? Отговаривал. Опасности всякие описывал? Описывал, ещё как. Ну, и в чём дело? Бери пример с Джил, ложись спать. Два часа пройдёт, её разбудишь, сам ляжешь, а утром всё по-другому покажется. (Так, а часы-то где? Проклятье... Посеял, видно, в этой кутерьме. Как я время-то отмерю? Придется наугад). Да, ложись спать, а завтра найдутся дела поважней. Олмонда вон допрашивать, например.

Он торопливо докурил, разогнал дым ладонью и стал прохаживаться взад-вперед у окна. Было тихо, лишь похрустывал мусор под ногами да вздыхала порой во сне Джил. Олмонд звуков не издавал – не то заснул, не то потерял сознание, а, может, просто валялся, наслаждаясь искусственным счастьем от валлитинара. Ну ничего, сволочь, с утра займемся тобой – никакое зелье не поможет.

Джил вздохнула и что-то пробормотала, не просыпаясь. Джон подошел к алтарю, посветил, прикрывая огонёк ладонью. Во сне русалка повернулась на спину, наброшенный редингот уполз вниз и готов был свалиться на землю. Джон подхватил его, укрыл спящую. Джил повела головой и засопела. Сейчас она была похожа на маленькую девочку – полуоткрытые губы, пушистые ресницы, беззащитный лоб. Джон не удержался и погладил её по плечу, ощутив сквозь ткань мягкость девичьего тела. Провёл ладонью дальше, вниз по предплечью, но вдруг наткнулся на что-то твердое, округлое, на ощупь – точно речной камень-голыш. Что-то было в кармане у Джил. Часы? Вот и славно, заодно можно глянуть, сколько времени. Джон осторожно запустил руку в карман редингота и вынул то, что там пряталось.

Но это были не часы. Это был «глазок», неизвестно как попавший к Джил в карман. Хотя почему неизвестно… Джон тупо разглядывал «глазок» в неровном свете масляного светильника, вспоминая, как стоял в прихожей собственной квартиры перед насквозь промокшим Иматегой; как открыл доктору дверь, выпуская; как тот попросил не забывать, а Джон сказал, что они не забудут, и доктор запахнулся, обрызгав Джона с ног до головы дождевой водой, и побрел вниз по лестнице – якобы прочь, домой, в тепло, а на самом деле собрался ждать сыщиков внизу, невидимый, скрытый дурацким плащом; и Джон глядел ему вслед, долго, с полминуты или даже больше… В общем, у Джил было вполне достаточно времени, чтобы заглянуть в комнату и взять со стола «глазок». Джон вздохнул и спрятал прибор за пазуху.

В этот момент Джил вдруг раздирающе вскрикнула, взмахнула руками. Села, тяжело дыша и озираясь. Увидев Джона, перевела дух и прижала ладонь ко лбу.

– Приснилось, – объяснила она.

– Угу, – сказал Джон. С ней бывало такое раньше – часто бывало. Джил оперлась на руки и потрясла головой.

– Что, уже… заступать пора?

– Да вроде рано, – сказал Джон. – Двух часов не прошло.

Но Джил уже спустила ноги с алтаря и села, поёживаясь. Редингот с шорохом сполз на землю.

– Знаешь, давай ты спи, – сказала она глухо. – Я посторожу.

Джону не хотелось ложиться на алтарь, но, когда он притронулся к камню, тот оказался тёплым – Джил нагрела, пока спала. Репейник забрался на него с ногами, свернулся клубком и подложил руку под голову. Он хотел еще раз обдумать всё, что случилось, но на него мгновенно обрушился сон.

***

Утром они долго отмывали в речке лица и руки, до шершавой красноты тёрли в холодной воде кожу, скребли песком кровавые потёки. Как могли, замыли пятна на одежде. Повезло: запекшаяся кровь была почти неразличима на тёмной ткани. Сыщики недаром одеваются в серое и чёрное.

Затем Джил ушла в деревню, а Джон остался наедине с Олмондом. На всякий случай он сразу же вынул револьвер, взвел курок и уселся напротив па-лотрашти, упершись спиною в стену и направив ствол на лжеученого. Олмонд вначале глядел на Джона, едва заметно улыбаясь, но потом утратил интерес и стал смотреть в потолок. Был он так же нем и неподвижен, как вчера, хотя ремень врезался в распухшие запястья, а на скуле подплыл багровый синяк. Джон с полчаса просидел у стены, целясь в Олмонда, а потом ноги затекли, и он принялся ходить вокруг. Со стыдом вспомнил, что в барабане все патроны – стреляные. Вынул последнюю обойму, перезарядил нечищеный револьвер. Было скучно и тревожно.

Джил вернулась часа через три, довольная, с мешком за плечами. В мешке обнаружился душистый серый хлеб, свежие яйца с коричневой скорлупой, шмат копченой грудинки в газетном свертке и даже картошка – чистые здоровенные клубни, гладкие, в самый раз запекать на костре. Вокруг пояса Джил несколько раз обвила толстую мохнатую верёвку.

– Сейчас привяжем красавца, – объяснила она в ответ на удивленный взгляд Джона.

– Здорово, – одобрил Репейник. – Как тебе столько достать удалось? Я думал, народец тут прижимистый.

– Здесь же не глухомань какая. Деревня большая, магазин есть.

Джон хмыкнул. Пока он раскладывал на алтаре продукты – будто запоздалое подношение мёртвой богине – Джил подтащила Олмонда к одной из колонн, когда-то облицованной зеркальными плитами, а теперь голой и обшарпанной. Усадив спиной к колонне, ловко обмотала его верёвкой, сделав петлю на шее. Развязала ремень, стягивавший Олмонду ноги, и вернула ремень Джону. Отступив, она с удовлетворением оглядела пленника. Олмонд шевельнулся, поёрзал, устраиваясь. Неуклюже потер ладони: наручники Джил снимать не стала. Русалка, глядя на пленника, нахмурилась и вдруг без всякой подготовки ударила его ногой в живот. Олмонд скрючился, захрипел – верёвка перехватила горло. Джил шагнула вбок, пнула под ребра – раз, другой. Олмонд выгнулся, заскрёб по полу ногами, силясь подтянуть тело к колонне. Джил ударила его в пах, и, когда Олмонд, наконец, хрипло вскрикнул, отступила, переводя дух. Па-лотрашти корчился, сипло кашлял, щерил лошадиные зубы. Джон присел перед ним на корточки, и Олмонд посмотрел на сыщика с ненавистью. От наглой улыбки не осталось и следа.

Драре, – произнес он и сплюнул. Вязкая слюна заблестела на подбородке. – Увилен киапоро…

­– У тебя есть выбор, – сообщил Джон. – Продолжаешь болтать на своем говённом наречии – получаешь по яйцам. Либо нормально отвечаешь на вопросы, и по яйцам получать не будешь.

Олмонд снова закашлялся.

– Кто вы? – спросил он.

Джон покачал головой:

– Это я хотел спросить. Кто вы такие?

Олмонд попытался сесть прямо, но скривился от боли в боку.

– Мы – па-лотрашти. Вианно тран лотрашти берид-до Па…

– Энландрийский язык, говнюк, – напомнил Джон. – Ты на нем говоришь?

– Мы – последние из великого народа с острова Па, – хмуро произнёс Олмонд.

– Последние? Сколько вас?

– Двадцать четыре.

– Где остальные? Что с ними стало?

Олмонд блеснул глазами:

– Землетрясение. Остров ушел под воду, почти все погибли. Спаслось двести тридцать душ. Это было давно.

Джон покивал. Что ж, Иматега оказался прав в своих предположениях.

– Как вы здесь оказались?

– Корабль, – буркнул Олмонд. – Мы построили корабль. Тран-ка Тарвем благословил его и повёл на восток…

– Повёл корабль? Великий Моллюск был с вами?

Олмонд недобро оскалился:

– Он вечно с нами, ищейка.

– Откуда у вас эликсир? – резко бросила Джил. – Старые запасы? От вашего бога? Сколько осталось?

Олмонд издал глумливый смешок:

– Мы сами его готовим. Ловим человечков. Разделываем. Загружаем сырьё в машины. Машины дают эликсир. Для всего этого божественное вмешательство не нужно.

– Так, погоди, – перебил Джон. – Вы готовите валлитинар из людей?

– В Энландрии, – с отвращением сказал Олмонд, – получается самый негодный валлитинар, что я пробовал. Слабый, нестойкий. Пить надо помногу, действует всего пару дней. Даже из приканцев – и то лучше выходило. Для настоящего валлитинара потребно брать одного из нас. Потомков Великого Моллюска.

Он гордо вскинул голову, но стукнулся затылком о колонну и зашипел от боли. Репейник украдкой взглянул на Джил. Русалка кусала губы. Да, дела, подумал Джон. Нет, я, собственно, подозревал, что они не просто так жертвы приносят...

– Что же вы, потомки моллюска, друг друга не режете? – спросил Джон. – Вас же было – сколько? Двести тридцать? Расплодились бы, кидали жребий. У вас, я читал, это дело обычное.

– Спаслись только мужчины, умник, – презрительно бросил Олмонд. – А ваши, местные женщины рожали от нас уродцев. Мы пытались разобраться, в чём дело, даже вскрывали брюхатых баб. Но ничего так и не выяснили. Из новорождённых младенцев валлитинар вообще не получалось сделать. На выходе – так, водичка.

Джил вдруг надвинулась на него и схватила за горло. Держала долго – Олмонд хрипел, давился, извивался всем телом. Джон не выдержал, встал и принялся отрывать её руки от горла па-лотрашти. Сперва ничего не получалось. «Ну всё уже, всё, – бормотал Джон, – ну Джил, да хватит уже, задушишь на хрен... Да Джил, мать твою так!» Наконец, она сдалась и позволила себя оттащить. Олмонд с визгом потянул воздух и принялся жутко кашлять. Репейник отвёл русалку в сторону.

– Не дури, – тихо сказал он. – Забыла, чему в Гильдии учат?

Девушка смотрела перед собой. Джон отступил на шаг, не сводя с неё глаз:

– Успокоилась? Нормально всё?

Джил встряхнулась и заморгала.

– А? Да, нормально. Извини.

Джон похлопал её по руке и вернулся к Олмонду. Тот все еще перхал. Да, подумал Джон отстраненно, это тебе не мечом размахивать. Это тебе не из жезла по живым людям шмалять. Или девчонок в клозете бросать прирезанных. Джил, конечно, круто с ним обходится. Но, пожалуй, заслужил, паскудник этакий. Последний из великого народа. Потомок моллюска…

– Продолжим, – сказал Джон. – Значит, валлитинар делается из замученных людей. И что, для этого обязательно нужна ваша лаборатория?

Олмонд перестал кашлять и отдышался.

– Машины, – сказал он хрипло. – Старые машины. Их ещё наши предки делали. Очень сложные, каждая деталь – на вес золота. Многие детали как раз из золота и сработаны. Сырьё… (он пугливо покосился на Джил, но та осталась спокойной) …сырьё расчленяем, загружаем. Дальше всё само работает. Только надо, чтобы сырьё… ещё тёплое… когда процесс начинается.

Он снова покосился на русалку. Джил стояла и задумчиво грызла ноготь, будто всё вокруг её совершенно не касалось.

Джон задумчиво кивнул.

– Машины, значит, – протянул он. – Да у вас там целая фабрика.

– Ещё ритуал, – добавил Олмонд. – Надо заклинания петь, всем собраться и петь.

– Ну хорошо, – решил Джон. – А вот такое имя – Хонна Фернакль – тебе знакомо?

Олмонд выпучил глаза.

– Знакомо или нет? – с нажимом повторил Джон. – Я так понимаю, он ваш предводитель.

– Знакомо, – медленно кивнув, сказал Олмонд.

– Так, – сказал Джон. – Ну что ж, давай рассказывай, что вы там не поделили. Почему это вы, ребята, от него сбежали.

Па-лотрашти вновь закашлялся, сотрясаясь всем телом. На шее у него отпечатались красные следы от пальцев Джил. Кончив кашлять, Олмонд перевел дух, облизнул губы и заговорил:

– Тысячу лет назад нас было двести тридцать. Мы живем долго: пятьсот лет, семьсот, если повезёт – проживём еще дольше. Это – свидетельство нашей избранности. Мы, древний народ Па – почти боги. Но умираем так же, как и вы, легко – от болезней, от ран. У вас плохая страна, жестокая к пришельцам. С каждым годом нас становилось всё меньше. Плохая страна. Плохие люди.

– Куда уж нам, – поддержал Репейник. – Ты, мудила, говори, да не заговаривайся.

Олмонд зыркнул опухшим глазом.

– Когда от народа осталось сто душ, – продолжал он, – Тран-ка Тарвем призвал нас и сказал: «Ваши дни сочтены, и недалёк тот день, когда вас не останется. Так отдадим же людям секрет эликсира! Не дадим пропасть чудодейственной тайне!» Он даже опыты провел на людях, проверял действие валлитинара. Но мы устроили тайное совещание. На совещании решили: не отдадим людям эликсир.

– Ещё бы, – согласился Джон. – Откроете тайну валлитинара – придется сказать, откуда он берётся. И что предыдущую тысячу лет он брался, в основном, из жителей Энландрии. Нехорошо выйдет. Понимаю.

Олмонд покачал головой:

– Тран-ка Тарвем говорил, что не выдаст. Говорил, что люди никогда не узнают ни наших лиц, ни имён. Но мы не поверили. И решили от него укрыться. Назначили ночь, забрали все машины из лаборатории и увезли…

«Стоп, – ошеломленно подумал Джон. – Это что же…»

– Погоди-ка, – сказал он, – не гони. Ты хочешь сказать, что Хонна – и есть Великий Моллюск?!

– Ну да, – растерянно ответил Олмонд. – Тран-ка Тарвем живет среди вас под именем Хонна Фернакль. А что…

Джон помотал головой. Чушь, какая чушь… но всё ведь сходится. И сверхъестественные способности Хонны, и странные недомолвки о пропаже, и даже сокрушительный водопад сознания, который Джон прочёл в его мыслях при первой встрече – всё получило объяснение. Головоломка собралась в целую картину, правда, картина эта оказалась чудовищной. Репейник посмотрел на Джил. Джил стояла, открыв рот. Джон сообразил, что у него тоже открыт рот, и закрыл. Да, но…

– Но Фернакль – дед слепой! – воскликнул он. – С палкой ходит! Какой он бог?!

Олмонд позволил себе ещё одну короткую ухмылку:

– Тран-ка Тарвем стар. Один из самых древних богов. Человечье тело – дряхлое, принимать божественный облик ему тяжело. Потому-то мы и решились на побег. Знали, что сил у него хватит лишь на то, чтобы посылать вдогонку ищеек. Сам он за нами не погнался бы.

Джон потер заросшую скулу.

– А как же война? – спросил он. – Как вышло, что Хонна не погиб вместе с Хальдер и прочими?

– Он не ввязывался в войну, – скривив губы, ответил Олмонд. – Великий Моллюск выше подлых свар. Переждал в укрытии.

"Умно, – подумал Джон. – Ай да Хонна".

– Фернакль всё-таки может стать… кем там становился – гигантским кальмаром или вроде того? – уточнил он.

– С трудом, – качнул головой Олмонд. – И ненадолго. На час, другой. Мы вначале хотели его убить, но не стали рисковать. В божественном облике Тран-ка Тарвем разорвёт нас в клочья. Мы его все равно убьём. Придумаем, как, и убьём. Но позже.

Репейник уселся на пол и подпер голову рукой. Значит, его клиент – последний выживший бог. С ума сойти. Впрочем – а что это меняет? Да ничего. Есть заказ, есть плата за выполнение. Даже аванс был. Надо доделать работу, вот и всё.

– Продолжай, – велел он. – Значит, вы смогли вывезти лабораторию у Фернакля из-под носа. Дальше что?

Олмонд неуклюже пожал плечами, насколько позволила веревка:

– Укрыли машины в надёжном месте. Собираемся там, приводим жертву, устраиваем обряд, создаем валлитинар. Всё.

– Почему Хонне так важно вас найти? – спросил Джон. – Он ведь и сам сумеет заново сделать те приборы, о которых ты говоришь.

– Думаю, он не сможет построить их снова, – хмыкнул Олмонд. – Ты был прав, сыщик, там целая фабрика. Нужны годы, чтобы собрать машины, воссоздать рецептуру. Мы взяли всё, что было: записи, реагенты, чертежи.

Джил подошла ближе. Олмонд напрягся, глаза его забегали, но девушка присела на пол рядом с Репейником.

– Ты говорил, ваш бог собирался отдать зелье людям? – спросила она спокойно.

– Собирался, – кивнул Олмонд. – Но теперь вряд ли что получится.

– Почему?

Олмонд понял, что его не будут бить, и слегка расслабился.

– А ты представь, – предложил он. – Он ведь как хотел? Сперва – приготовить много валлитинара, сотни бочек. Собрать людей – наловить по улицам или ещё что – и дать им попробовать эликсира. Они бы стали, как мы, счастливы и блаженны, и рассказали бы всему миру о новой эпохе. Без несчастья, без горя. Тогда уже Тран-ка Тарвем открылся бы всему человечеству. Стал бы править вами. А теперь – что? Валлитинара у него не осталось. Ну, придет он к вашим правителям. Расскажет об эликсире. Так его осмеют и выгонят.

Джон задумался.

– Но Хонна может принять божественный облик, – возразил он. – Станет гигантским кальмаром, вынырнет из моря, объявит о начале новой эры…

Олмонд фыркнул:

– Ты правда думаешь, что такое сработает, ищейка? Время богов прошло. Люди отвыкли от их власти. Его просто расстреляют из пушек.

Джон кивнул. Это походило на правду. И раньше, до войны, и теперь – люди всегда знали, что боги смертны. Как раз поэтому Прекрасная Хальдер в последние мирные годы не давала аудиенций и не дозволяла никому к себе приближаться, кроме проверенных жрецов: богиня опасалась покушения. Но покушений не было. Возможно, оттого, что простой народ действительно любил Владычицу Островов, а те, кто были не так просты, отлично понимали: смерть богини ничего не решит. Не станет Хальдер – придет Ведлет или, допустим, Лакурата, или какое-нибудь другое чудовище, и станет Энландрия частью Твердыни или Арверниса. Неизвестно еще, что хуже. Но теперь времена изменились. Люди отвыкли от божественной благодати, научились жить без зарядных башен, а прошедшие после войны годы начисто стерли из народной памяти уважение к прежним владыкам. Зато осталась злость на покойных богов – за послевоенную разруху, голод, энергетический кризис. Да, пожалуй, Великому Моллюску, пришедшему из моря, никто не обрадуется. Уж точно не обрадуются чиновники в правительстве, которые прибрали к рукам магические артефакты и поделили меж собой привилегии на волшебство. Явился новый бог? Снова отдавать ему власть? Лишиться исключительных прав на магию? Как бы не так. Вали его, ребята! И пойдет Тран-ка Тарвем на корм рыбам.

Так что Хонна все рассчитал верно: сперва надо было подготовить людей, дать им вкусить вечного блаженства, чтобы росла молва, чтобы ширились ряды восторженной паствы, а потом уж предстать во всей красе перед валяющимся в экстазе человечеством. Вот тогда все получилось бы, и короли вместе с главами парламентов на брюхе приползли бы за своей долей валлитинара, и стал бы Хонна Фернакль, простите – Тран-ка Тарвем, Радетельный Пастырь – верховным правителем всего мира. Отличный расчет, безошибочный. Да только вмешались в дело хитрые и жадные па-лотрашти. И теперь у Хонны одна надежда: Джон Репейник, который поможет вернуть украденные машины. А Джону Репейнику осталось совсем чуть-чуть – Олмонд схвачен, избит и сломлен, и надо только задать ему один-единственный вопрос.

– Где вы спрятали лабораторию? – спросил Джон.

Олмонд наклонился вперед, так, что веревка врезалась в горло, и далеко сплюнул тягучей слюной.

– Хер тебе, – сказал он.

Джон стиснул зубы и встал. «Сейчас Джил кинется, – подумал он. – Опять придется оттаскивать. Дам ей на этот раз побольше времени. Совсем обнаглел, паскуда». Но Джил отчего-то медлила, и Джон, стараясь говорить спокойно, произнес:

– Как скажешь. Времени у нас хоть отбавляй. Будешь сидеть без воды и жратвы. Гадить – под себя. На ночь развязывать не будем. Завтра я тебя снова спрошу.

– Хер вам обоим, – ответил Олмонд и снова попытался харкнуть на пол, но только заплевал подбородок. Джил поднялась на ноги. Па-лотрашти вздрогнул всем телом и затравленно поглядел на неё, но русалка тронула Джона за плечо и попросила:

– Выйдем. Разговор есть.

Джон оглядел Олмонда, убедился, что тот надежно обмотан верёвкой, и пошел к разбитому окну. Следом за Джил он вылез наружу. Стоял чудесный полдень, воздух пах мёдом и солнцем, и в высоком небе, звеня, трепетали жаворонки. Роща тихонько шелестела, ветерок трепал Джону волосы, и всё это было совершенно некстати, потому что в десятке ре от них сидел связанный пленник, из которого надо было выбить правду. Джил сделала несколько шагов и уселась в густую траву. Похлопала рукой, приглашая. Репейник опустился рядом.

– Джонни, – сказала Джил, – давай не будем.

– Чего – не будем? – не понял он.

Джил потерла лоб кончиками пальцев:

– Смотри… Вот ты спросил, где лаборатория. Он, ясное дело, поломается. Но скажет. Надолго его не хватит. Думаю, уже к вечеру расколется. Или завтра с утра.

– Почему так скоро?

– Действие зелья кончается, – объяснила Джил. – Он же сам сказал, помнишь – слабый, мол, валлитинар. Действует всего пару дней.

– Ну и прекрасно, – заметил Джон. – Всего-то делов осталось – подождать.

– И что? Вот он скажет. Ты отправишься к Хонне, всё передашь. Он пойдет туда, где лаборатория. Обратится в чудище. Перебьет этих… лотрашти. И станет готовить зелье.

– Мне всё видится немного с другой стороны, – возразил Джон. – Я пойду к Хонне, передам информацию, и он мне заплатит. Одновременно с этим ты пойдешь к своему аптекарю – или кто он там – и тебе он тоже заплатит. На этом наша работа будет закончена, а что случится дальше – не так важно.

«А кстати, кто же всё-таки этот аптекарь? – подумал Джон. – Наверное, кто-то вроде Иматеги – узнал про Па, решил во что бы то ни стало разыскать последних выживших… Только, в отличие от бедняги-доктора, аптекарь умён. И не ищет контакта с древней цивилизацией, а попросту хочет сварить зелье. Надо будет Олмонда спросить, вдруг чего знает».

– Джонни, – терпеливо сказала Джил. – Ты что, не понял? Хонна – бог. Он целый мир под себя подгребёт. Все будем, как эти вот гады.

– В смысле – пить зелье по утрам и ходить счастливыми?

– В смысле – резать друг друга. Забыл, из чего зелье делается?

Джон пожал плечами:

– Ерунда. Не думаю, что для приготовления валлитинара обязательно надо кого-то резать. По-моему, па-лотрашти просто любят пытки, вот и приплели ритуальные жертвы к рецепту приготовления. Да и то сказать – рецепту три тысячи лет! У нас ученые вон какие… Придумают что-нибудь. Чтоб без жертв.

– Вот, сам же сказал, – подхватила Джил. – Па-лотрашти любят пытки. И при этом счастливые ходят! Неужели не понимаешь? Это такое счастье… поганое это счастье, вот что. Людей режут – сами смеются. А если все, как они, станут? Я так не хочу.

Джон вспомнил, как читал Олмонда – несколько секунд, пока не свалился от боли. Ликующая радость, кипящая энергия. Сделать что-то… Смеяться… Петь… Убивать…

Он нетерпеливо качнул головой:

– Не хочешь – не пей. Я тоже не буду. Никто нас не заставит.

– Да весь мир будет пить этот валлитинар! – потеряв терпение, воскликнула Джил. – Как ты не понимаешь? Ты что, хочешь среди таких олмондов жить? Вечно счастливых? Открой же ты глаза! Это – не счастье, это – дурман вроде опия! Только от опия люди отупелые сидят, а от валлитинара – наоборот.

Джон встал и отряхнул штаны. Ты – сам по себе, люди – сами по себе. Не будь добреньким. Не лезь спасать кого попало. Не помогай упавшим.

Да провалитесь вы все! Грёбаные сволочи, подумал он, чувствуя, как закипает злость. «Весь мир»... Я – ублюдок. С детства от вас только и вижу, что пинки да плевки. Всю жизнь прячусь, всю жизнь под страхом разоблачения. Работу потерял. Жену потерял. Эту вот... монстру – тоже потерял. Ублюдок. Ублюдок. Катитесь к свиньям собачьим, пейте свой эликсир, режьте друг друга, что хотите, то и делайте, вы этого заслужили.

– А как же твоя мать? – спросил он, глядя сверху на Джил. – Так и останется без зелья?

Джил молчала. Репейник прошелся по примятой траве – десять шагов туда, десять обратно. Гнев постепенно выветривался. Солнце грело затылок, в высокой траве шуршали ящерицы. Джил подтянула к груди колени и, отвернушись, уткнулась носом в плечо.

– Давай уйдём, – невнятно попросила она. – Уедем куда-нибудь. Просто уедем. Спрячемся, отсидимся. А этого… лотрашти я убью. За доктора. За ту девку. За всех.

Джон вздохнул, вновь опустился на траву и осторожно обнял Джил. Она не сопротивлялась, но и не ответила объятием, все так же сидела, обхватив колени и пригнув голову. Джон выждал несколько минут и негромко сказал:

– Послушай. Ну что толку сейчас спорить. Он ведь ничего не сказал пока.

– Скажет, – глухо ответила Джил.

– Скажет – не скажет… Давай так: ты его сейчас убивать не будешь. Посидим здесь, подождём пару дней. В городе нынче всё равно опасно появляться. Жратва у нас тут есть, крыша над головой – тоже. Подумаем, поговорим.

Джил не ответила. Джон закряхтел.

– Мне тоже не по душе вся эта перспектива, – сознался он. – Правда, не думаю, что у Хонны так быстро всё получится. Люди нынче недоверчивые, от богов отвыкшие. Может, у него вообще ничего не выйдет. В любом случае, даже если Фернаклю повезёт с его планом, пройдет немало времени. Это одного валлитинара сколько приготовить надо! А Хонна – всё сам будет, помогать некому. Так что…

Джил по-прежнему молчала, но уже как-то по-другому. Джон понял, что она ждёт продолжения.

– Так что предлагаю для начала дождаться, чего там Олмонд расскажет, – закончил он. – А там и решать. По зрелом размышлении.

Джил не ответила.

– Ещё остается проблема с па-лотрашти, – напомнил Джон. – Они все живы, они на нас злы, и будут искать. Либо Хонна их убьет, либо нам самим придется. Что-то я не уверен в наших возможностях.

Джил упорно хранила молчание, и Джон решился – ну, не соврать, но покривить душой.

– Можно ещё так, – предложил он. – Можно узнать, где лаборатория, пробраться туда, взять столько валлитинара, сколько унесем, и сделать ноги. И принести всё твоей матери. А? Что скажешь?

Джил вздохнула, высвободилась из объятий Джона и поднялась на ноги.

– Ладно, – сказала она. – Уговорил. Давай подождём. Надо и впрямь все обмозговать. Но ждать будем недолго. Два дня – крайний срок.

Солнце припекало. Джон украдкой вытер лоб.

– Договорились, – сказал он.

***

Время до вечера тянулось нескончаемо. Репейник даже подумывал, что часы у Джил сломались и идут медленней обычного, но солнце на бледно-голубом небе было с часами заодно и ползло еле-еле, словно увязшая в меду пчела. Сыщики развели перед церковью костер, подрумянили на веточках грудинку, испекли картошку. Насчет яиц вышел спор: Джил предлагала зажарить их на плоском камне, Джон стоял за то, чтобы испечь. Каждый остался при своём, но, пока Джил искала подходящий камень, Джон зарыл пару яиц в угли, предварительно наколов кончиком ножа, чтоб не взорвались, и, когда девушка вернулась, её ждало готовое яйцо в серой от золы скорлупе. За всеми хлопотами прошел от силы час. Потом долго, не спеша ели – ещё минут сорок. Потом валялись в траве, глядя из-под ладоней на жаворонков в небе – ещё полчаса. Джил, належавшись, отправилась в лес – по её словам, здесь росло полным-полно ежевики. Пока не было русалки, Джон прохаживался перед церковью, поглядывая время от времени в темный провал окна. Если встать чуть наискосок, в окне становился виден Олмонд, привалившийся к колонне. Он сидел, не шевелясь, не издавая звуков. Джон курил, думал своё.

…Хонна Фернакль, значит, у нас не просто богач-меценат, а благодетель с мировым размахом. Куда там профессоров-эмигрантов подкармливать! Ему, Великому Моллюску, целые континенты осчастливить не терпится. Жаль, что так вышло с островом Па, ну да ничего – вон какое поле для работы, миллионы страждущих в одной Энландрии. Джону вспомнились собственные слова, произнесённые тогда, на чердаке: «Пока человек хочет добра для себя – всё нормально… Вот возьмем Хонну Фернакля… Личное добро совпадает с общественным...» Репейник усмехнулся. Сильней ошибиться было нельзя. Нет, ясно, что Тран-ка Тарвем не за просто так дарует людям вечное блаженство: взамен он получит абсолютную власть, а, если верить бедному покойному Иматеге, этого добивался любой бог из всех живших.Выходит, здесь как раз личное иобщественное совпадает. Но желание творить добро в мировых масштабах никогда добром не кончалось. Всегда появлялись какие-нибудь сопутствующие общему благу обстоятельства, в лучшем случае сводившие это самое благо на нет, а в худшем – обращавшие всё в кровавый кошмар. Вот и в случае с валлитинаром: глобальное счастье будет выцежено из крови замученных людей. Конечно, никаких других способов добывать эликсир не откроют, в это даже Джил не поверила...

Ох, да, Джил. Ещё и с Джил трудности начались. Вот что с ней делать?Простодушная девочка считает, что мы можем встать на пути у Тран-ка Тарвема. Порешим Олмонда – и никакой новой эры не наступит. Да ведь на нас свет клином не сошелся; допустим, откажемся мы от расследования, так ведь Хонна кого-нибудь другого наймет – если уже не нанял. И этот загадочный аптекарь тоже не будет сидеть сложа руки. Слишком долго валлитинар был тайной за семью печатями. Видно, настало время для всего человечества познать счастье – пусть это даже будет счастье, дистиллированное из чужих страданий. Ну что ж, какое есть.Верней, какое заслужили. Вот хрена с два кто-нибудь взбунтуется против нового порядка! Нет, любой и каждый будет пить эликсир из жертвенной крови, становясь день ото дня все счастливей, а придет пора – и сам пойдет на заклание с улыбкой на устах радостных. Как раньше отдавали жизненные соки Прекрасной Хальдер – так теперь начнут поклоняться Фернаклю. Так что кутерьма, в которую мы попали, будет идти своим чередом, и нам её не остановить. Всё, что мы можем – урвать свою выгоду и куда-нибудь свалить до того, как начнется эта самая новая эра. Наше дело маленькое. Наше дело – выполнить работу, получить деньги и уйти… Проклятье, почему я все время думаю – «наше», «мы», «нам»?..

Ближе к вечеру, когда тень Джона стала длинной и тощей, из лесу вернулась Джил, неся в подоле редингота собранную ежевику. Ягод, впрочем, было немного.

– Не свезло, – объяснила русалка, разглядывая собственную небогатую добычу. – Даже странно. Вроде и река недалеко. Ежевики должно быть – тьма…

Говорила она, однако, голосом спокойным, без досады, и Джон понимал, что ежевики-то было навалом, да только Джил ходила в лес вовсе не за тем. Ей хотелось побыть одной, подумать; а ягоды – так, для отвода глаз. Джон набрал пригоршню ежевики и принялся кидать в рот маленькие пупырчатые плоды. Джил села на треснувший, нагретый солнцем могильный камень и тоже принялась за еду.

– Как там Олмонд? – спросила она немного погодя. – Ничего не говорил?

– Молчит, – ответил Джон.

– А ты спрашивал?

Джон покачал головой. Джил внимательно на него посмотрела. Репейник вытер руки о траву. Джил хмыкнула и принялась отряхивать от приставших травинок редингот.

Репейник сказал:

– Иди сама спроси.

– Да чего уж, – откликнулась русалка и, помолчав, добавила: – Верю.

Джон стиснул зубы. Верит она…

– Слушай, – сказал он, – ну вот как ты себе представляешь? Предположим, пока тебя не было, он мне все сказал. Да я бы в Дуббинг рванул сразу же. А я, видишь, сижу здесь. Тебя жду.

Джил осмотрела редингот – нет ли пятен от ежевики – и расправила складки на коленях.

– Ладно, – сказала она.

– Чего ходила-то долго?

– Так… – отозвалась Джил, разглядывая сапоги, перепачканные глиной и травяным соком. – А если бы ты в Дуббинг сбежал, что бы там делал?

– Ну что… Перво-наперво с Хонной бы связался.

– А-а, – безразлично протянула русалка. Джон вспомнил про «глазок». Интересно, она уже обнаружила, что прибор исчез? Если так, то, верно, думает, что потеряла… Впрочем, плевать.

– Ну что ж, – сказал он, поднимаясь, – обед, что ли, сварганим?

Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.

– Это… из-за валлитинара? – наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:

– Похоже.

Он присел рядом с Олмондом. От па-лотрашти воняло мочой и потом.

– Ничего рассказать не хочешь?

Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.

Хадде, – просипел он,– каере ме. Унна…

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:

– Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.

Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели – под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил – нарочито грубо:

– Будет что сказать – позовёшь.

Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая – так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло – грело, спускаясь все ниже к реке.

Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет – туда ему и дорога», – казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них – ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.

– Поспать бы, – сказала Джил, затягиваясь.

– Поспишь тут, – возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили – медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая Олмонда, спорили лягушки. Высоко-высоко, светя огнями, прошел вечерний дирижабль на Шерфилд.

Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились – разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок – это была, кажется, десятая за вечер самокрутка – и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.

– Видишь его? – спросил Репейник.

– Вижу.

– И чего он?

– Сидит, вроде.

– Живой?

Джил просунула голову в окошко.

– Кажется, дышит.

Джон перевел дух.

– Света нет, – буркнул он. – Спичку бы...

Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.

– Посвети, а? – попросил он Джил.

Та потрясла коробком:

– Мало уже, меньше половины.

– Посвети, не жадничай. У меня кончились почти, а еще курить захочется.

Джил зажгла спичку, протянула руку в темноту. Джон подался вперед, силясь разглядеть Олмонда. Па-лотрашти сидел, уронив голову на грудь, и тяжело дышал. Мешок, которым привязывал ему голову Джон, развязался и упал.

– Эй, – позвал Репейник.

Олмонд не ответил. Сыщики влезли в церковь. Джил разыскала в углу давнишнюю плошку с маслом, зажгла фитиль. С минуту они разглядывали пленника в неровном, мятущемся свете. Потом плечи лжеученого затряслись, послышались тягучие всхлипы. Олмонд зарыдал, хлюпая носом и захлебываясь.

– Не могу-у, – выл он, – н-не мо-гу…

Вдруг он принялся бормотать что-то по-своему, причём икал, хрипел и поминутно всхлипывал. Толку от этого никакого не было, поэтому Джон решился: затаив дыхание, осторожно протянул руку и одним пальцем коснулся грязного лба Олмонда.

Виски сдавило, сердце заколотилось под самым горлом, но в остальном было вполне терпимо. Терпимо, да только без толку. Джон, морщась, пытался разобрать хоть одну связную мысль, однако перед ним был сплошной чёрный шквал. Кромешный ужас, неизбывное горе – будто в мучениях умирает кто-то близкий, без кого нельзя больше жить самому, будто всё, что было хорошего, светлого и доброго, закончилось навсегда, и отныне, до самой смерти будет только боль, и ничего, кроме боли... И за всё это Олмонд был в ответе. Он оказался сам себе и жестоким судьей, и палачом. Вереницей неслись перед мысленным взором Джона искажённые мокрые лица, распластанные, изуродованные тела, звучали крики, звенела кровавая сталь. Над этим клубилось что-то тёмное, огромное, как грозовая туча, но совершенно неясное. Больше образов не было: Джон прижимал ладонь к липкой коже Олмонда, но ничего не мог распознать. Наконец, он отнял руку и выругался.

– Ну? – спросила Джил.

– Эмоции только смог прочесть, – проворчал Джон. – Он… раскаивается.

– Да ладно? – удивилась Джил. – В чём он там раскаивается, интересно?

Джон пожал плечами:

– Убивал. Пытал. Поклонялся здоровенному кальмару. Мало ли что ещё делал. Я так понимаю, у него всю жизнь от валлитинара совесть была выключена. Теперь вон… навёрстывает.

Олмонд ревел в три ручья. Джил смотрела на него, посверкивая глазами, и кусала губы.

– Ещё подождём, – решил Джон.

Не ответив, Джил обхватила себя руками и покачалась с пяток на носки. Яростно почесала макушку. Прошлась взад-вперед, хрустя каменной крошкой, усыпавшей пол. Потом русалка сделала нечто, ошеломившее Репейника: подошла к Олмонду, села рядом, обхватила его голову руками и прижала к груди.

– Ну-ну-ну, – забормотала она, – уже всё, всё… Ну, будет... Большой мальчик, а расклеился… Тихо, тихо…

Джон, обалдев, наблюдал, как Олмонд рыдает в объятиях Джил, размазывая по её рединготу сопли и кровь.

– Ты по кому плачешь? – спросила Джил, заглядывая в лицо Олмонду. – По ним, да?

– Да-а, – всхлипнул тот. – По все-ем…

– Ты их убил, да?

– У-у-би-ил, – задергался Олмонд. – А-а-а…

– Теперь жалко?

– Да-а!

– Не знаешь, что делать?

– Да-а-а!!

– Да, – пропела Джил, гладя Олмонда по голове, – Да, да… Скажи, а… если бы можно было все исправить – исправил бы?

Олмонд ничего не ответил, только зашелся безобразным плачем.

– Вот и славно, – продолжала русалка, – вот и молодец. Еще можно исправить. Еще можно, можно…

Олмонд, сопя, глянул на неё. Лицо у него блестело от слёз. Джил нагнулась к нему и прошептала:

– Сожгу эти ваши машины. Дотла. И все кончится. Как не было. Не будет больше зелья. Никого не убьют.

Олмонд страдальчески оскалился:

– Тран-ка Тарвем…

– Сдохнет, – убежденно сказала Джил. – Обещаю. И никому ничего. Никогда.

Олмонд глядел на неё, напрягшись всем телом, глядел долго, а Джил, не отводя слабо светящихся глаз, смотрела на Олмонда в ответ. Наконец, па-лотрашти часто закивал и быстро, словно боясь, что передумает и не успеет сказать всего, проговорил:

– Копейная улица, идёшь до конца. Потом пустырь, по нему дорожка. Мы ездили, но пройти можно пешком, там пара лидов, недалеко. Дальше сарай стоит, в сарай войдёшь, ищи подвал. В подвале – машины. Нынче ночью все там будут. Жертва будет. Можно всех… – он не закончил и обмяк, уткнувшись лицом в грудь русалки. Та погладила его по слипшимся в колтун волосам и кивнула:

– Молодец.

Олмонд прерывисто задышал, простонал – тяжко, в нос – и невнятно сказал:

Каере.Каере ме... Унна, каере…

Джил продолжала гладить его по голове. Огонек светильника трепетал, бросая тени на её лицо. Джон переступил с ноги на ногу.

Каере, – всхлипнул Олмонд.

– Ладно, – сказала Джил. – Ладно.

Одна её рука скользнула Олмонду на затылок, другая легла под челюсть. Джил резко повела плечами. Послышался глухой хруст. Па-лотрашти обмяк, только пальцы мелко-мелко задергались – и перестали. Джил встала.

– Вон, значит, как, – сказала она тихо.

– Чего? – спросил Джон.

Джил покачала головой:

– Они – такие же, как мы. Были раньше. Когда-то. Просто это зелье… Оно их изменило. Понимаешь?

Джон кивнул, глядя на труп Олмонда. Мертвец сидел, привязанный к колонне, свесив голову на плечо. Джил медленно вздохнула, нагнулась и принялась развязывать верёвку, стягивавшую тело. Репейник наблюдал, как она возится с узлами – Олмонд, силясь освободиться, туго их затянул, и Джил шипела под нос, ломая ногти. Когда очередной узел поддавался, русалка дёргала веревку, выпрастывая её из-под трупа, и Олмонд подёргивался в ответ, словно оживая на миг. Джон – в который раз – отстраненно подумал, как всё-таки мертвец похож на живого, уснувшего человека, словно от жизни его отделяет какая-то несущественная мелочь, и мёртвый вот-вот встанет, будет снова ходить, дышать, говорить...

Джил, наконец, справилась с верёвкой, Олмонд покачнулся и завалился набок. Русалка принялась копаться в замке наручников. Джон не торопил, понимая – ей так надо. Жизнь Олмонда словно разделилась на две донельзя неравные части: в первой, длинной жизни он, опьянённый валлитинаром, убивал и мучил людей, а во второй – сегодня вечером – лицом к лицу встретил всё то, что совершил раньше. Нечто вроде этого случилось и с Джил: прежде – русалка, «монстра», чудовище, сейчас – обычная с виду девушка. Она понимала, что чувствовал Олмонд. Потому-то Джил нашла силы пожалеть Олмонда, потому-то и убила, оборвав муки. Потому-то сейчас не могла оставить его тело опутанным верёвкой и со скованными руками.

Ну, подумал Джон, а может, на самом деле всё вовсе не так сложно. Наручники нам и впрямь могут пригодиться, да и верёвка тоже. Олмонда Джил приголубила только для того, чтобы заставить расколоться, играла в «хорошего сыщика». И убила не из жалости, а наоборот, потому что с самого начала собиралась, и как раз подвернулся случай. Может, те слова, которые твердил па-лотрашти – «каере ме,каере» – были не мольбой о смерти, а, скажем, просьбой развязать и отпустить. Впрочем, теперь уже неважно... Раздался стальной щелчок, Джил выпрямилась, пряча наручники в карман.

– Совесть выключена, говоришь, – пробормотала она. – Вот и ты такой будешь.

Джон повел подбородком:

– Не понял?

– Да всё ты понял, – с внезапным раздражением сказала русалка. – Думаешь чистеньким остаться. Как всегда. Мол, я не у дел, моя хата с краю. Все – сами по себе, я – сам по себе…

– Слушай, Джил, – начал Джон.

– Херня это, – перебила Джил. – Вот увидишь. Лет через пять. Когда все вокруг счастливые будут ходить. Каждый счастливым станет. Проснулся – счастье. Заснул – счастье. Пожрал, посрал – счастье, человека убил – счастье. И лыбятся все. А ты – один, среди них. Счастливцев. Да не выдержишь ты. Сам за валлитинаром придешь, еще добавки попросишь.

Джон почувствовал, как в животе закипает ярость. Все-таки проклятой девчонке удалось его достать.

– Ну и что ты собираешься делать? – спросил он, надеясь, что голос звучит спокойно. – Это прогресс, неужели не ясно? Прогресс не остановить. Может, всю дорогу люди только к этому и шли. Не к машинам, не к магии, а к простому счастью.

– Да не прогресс! – отмахнулась Джил. – Наоборот, зелье нас в могилу сведет. Вон, лотрашти оттого и вымерли, что зелья перепились.

– Чего?

– Помнишь, он сказал – мол, когда землетрясение было, спаслись только мужики? Это из-за валлитинара. Был бы среди них хоть один нормальный – вспомнил бы о бабах. О детишках. Совесть бы заставила. Со-весть! А эти, – Джил махнула в сторону мертвеца, – только о себе думали. Вот и выжили… одни козлы. Всё из-за зелья. Оно им не давало подумать. О том, что сделали. О том, что творят вообще.

Джон понял, что настало время взять инициативу в свои руки. Он с силой провел ладонью по лицу, шагнул к девушке и приобнял её. Джил не возражала и даже, кажется, прильнула к его груди.

– Так, – сказал он как можно твёрже. – Давай, бросай свои эмоции и решайся. Сейчас едем в город. Я иду к Хонне, ты, если хочешь – к своему аптекарю. Встречаемся через два часа на вокзале. И валим из страны. Куда глаза глядят. А? Ну, будь умницей, Джил.

Джил подумала и еле заметно кивнула.

– И пусть Хонна делает с этим грёбаным эликсиром все, что ему заблагорассудится, – продолжал Джон, – и пусть все остальное грёбаное человечество хоть зальется по уши этой дрянью – я к валлитинару близко не подойду и детей своих не пущу, если появятся… а все остальные пускай сами решают. Каждый сам за себя.

Джил опять кивнула, уже явственней.

– Главное – при Хонне не подавать вида, что мы про эликсир знаем, – добавил Джон. – Едва получим деньги, как можно быстрее валим. Ох, чую: заварушка будет… Ну, а если тебе так хочется всем рассказать правду, то мы её, конечно, всем расскажем, и даже можем официальное заявление сделать, и перед репортерами выступим, а там, глядишь, вообще книжку напишем… Потом.

Джил что было сил толкнула его, сделав подсечку. Джон не ожидал – грохнулся. Каменный пол вышиб дух. Джил ловко поймала за руку, вывернула. Щёлкнули на запястье наручники. Джон уткнулся в пол щекой, зарычал. Махнул свободной рукой за спину: достать до шеи, до волос, хоть до чего-нибудь. Ещё один щелчок – на втором запястье. Джон завозился, сбросил со спины русалку, перекатился, кособоко вскочил, но лодыжки захлестнула петля, и он упал снова, причём треснулся головой так, что звон пошёл.

– Холера, – выдохнул Джон.

– Прости, – сказала Джил без особого, впрочем, сожаления в голосе. Она связала Джону ноги, подтащила его к той самой колонне, подле которой лежал Олмонд, и, придав Репейнику сидячее положение, примотала к колонне. Оглядев узлы, Джил нашарила у Джона на поясе нож. Вынула из ножен, зашвырнула куда-то в угол. Нож только звякнул.

– Прости, Джонни, – сказала она опять. – Уж так я решила. Надо пойти и сжечь ихнее гнездо. Потом вернусь – развяжу. Не сердись.

Джон стиснул зубы. Джил отошла на пару шагов, обернулась.

– Если бы сейчас пошел к Хонне… – она помедлила, – потом бы сам всю жизнь казнился.

Джон не удержался и фыркнул:

– Для моего блага, значит, стараешься?

Светильник догорел, в церкви стало темным-темно. Джил, еле видная в темноте, мотнула головой – блеснули зрачки.

– Не только. Для всех. Если это – прогресс, то не нужен такой прогресс. Вот так.

Захрустел под ногами каменный мусор, затем светлое пятно окошка на несколько секунд закрыло девичье тело, и Джил исчезла. Джон остался в храме – привязанный, беспомощный и злой. Рядом тёмной грудой лежал мертвец. По углам шуршали мыши, снаружи в густой траве пели сверчки. В остальном было тихо.

– Дура, – сказал Джон негромко.

Он совершенно не представлял, что теперь делать. Мог только ждать. Русалка привязала Джона крепко, но без жестокости, кровь свободно ходила в руках и ногах. Докучали только наручники, ссадившие кожу на запястьях, а в остальном не было никаких крупных неудобств: Джон вполне мог просидеть так до утра. Настанет утро – Джил вернется и освободит Репейника.

Если вернётся.

Перед смертью Олмонд сказал: «Нынче ночью все там будут». Па-лотрашти планируют на эту ночь жертвоприношение. Они соберутся вместе – сколько их там осталось? Двадцать? Нет, двадцать один. Они знают, что Джон и Джил захватили Олмонда. Следовательно, ожидают, что тот выдал расположение лаборатории. Они ждут сыщиков. Выставили часовых. Приготовили ловушки. Вооружились мечами и жезлами.

– Дура! – крикнул Джон. Никто не ответил: русалка была уже далеко.

Джил – быстрая и сильная. Она может подкрасться к часовому и свернуть ему шею – так же, как Олмонду. Может парализовать силой взгляда; правда, для этого ей придется встать так, чтобы противники её видели. Может отобрать у кого-нибудь меч и снести несколько голов. Но даже самая быстрая русалка не сможет уклониться от разряда боевого жезла, и даже самая сильная – не одолеет врукопашную двадцать человек. У неё есть небольшой шанс одержать победу: для этого надо поджечь сарай, где собрались па-лотрашти, сразу, со всех сторон, а потом – следить, чтобы никто не выбежал наружу. Но Джил так не сделает. У неё не такой характер. Сперва обязательно пролезет внутрь, чтобы убедиться: да, вот они, машины, вот они, убийцы, я пришла правильно и сделаю всё правильно… И ещё остается жертва, Джил непременно попытается спасти жертву, вот на чём она точно погорит.

– Дура, – прошипел Джон под нос.

Больше он ничего не говорил, потому что занялся очень сложным делом. Руки были скованы за спиной, кисти прижимались к пояснице. Подергиваясь в стороны, ёрзая, выворачивая суставы, Джон сумел дотянуться до заднего кармана брюк. Кончиками немеющих от напряжения пальцев вытащил смятый в лепешку коробок спичек. Порядок; порядок; теперь отдохни, обязательно отдохни; вот так, только сжимай коробок крепче, держи как следует, упадет – не поднимешь… Джил обмотала торс Джона веревкой в несколько петель, и нижняя петля проходила в обнадеживающей близости от рук. Репейник сосредоточился. Неловко прихватив коробок, извлек спичку, примерился и с силой провел по колонне. «Чирр-пшш», – отозвалась спичка. Джон, кряхтя от боли в связках, изогнул запястье и протянул горящую спичку вбок, туда, где, по его расчетам была веревка. Одновременно изогнул шею, словно кот, которому потребовалось вылизать загривок, и скосил, насколько получилось, глаза. Краем зрения уловил огонёк, бесполезно горевший над веревкой. Слишком высоко. Репейник дёрнулся, смещаясь, задел веревку спичкой, и та потухла. «С-сука», – выдохнул Джон.

Шею заломило от напряжения, он покрутил головой, отдышался и бережно извлек вторую спичку. Теперь он был настороже и, едва загорелся огонь, аккуратно поднес трепещущий язычок пламени под верёвочную петлю. Мохнатые волоконца почернели, затлели, стали медленно прогорать. Репейник держал спичку, пока огонёк не дошёл до самых пальцев, а потом, обжегшись и выронив корявый огарок, стал лихорадочно дергаться, проверяя путы на прочность. Но веревка, не сгоревшая и наполовину, держала крепко. Джон достал третью спичку. Эта была последней. Он чиркнул о колонну: послышался тихий, игрушечный треск. Спичка, не зажегшись, надломилась пополам. Пот заливал Джону глаза. Он бережно перехватил спичку пальцами, взялся посредине – там, где прошел надлом – и, затаив дыхание, провел серной головкой по шершавому камню. «Чирр-пшш». Отлично. Теперь очень осторожно… так… поднеси огонь к веревке… так… жди… жди… жди… пальцам тепло… жди… ещё теплей… терпи… терпи… горячо… горячо… горячо!

– М-мать! – гаркнул Джон, выронив догоревшую спичку. Ожог придал ему злости и сил. Он дёрнулся в сторону и вдруг почувствовал, что двигаться стало свободней. Не веря удаче, Джон покосился на верёвку и разглядел сквозь цветные огненные пятна, расплывавшиеся перед глазами, что петля разорвана. Бешено завертелся, освободившись, упал набок и принялся отчаянно брыкаться, чтобы выпростать ноги. Вскоре он понял бесполезность этого занятия: на ногах русалка затянула несколько узлов, их нужно было развязывать или резать. Джон сложно помянул Хальдер Прекрасную и попытался вспомнить, куда Джил перед уходом бросила нож. Припомнив, что звякнуло, вроде бы, из северного угла храма, Репейник подтянул спутанные ноги и принялся ползти на боку – извиваясь, пыхтя и бранясь под нос. Щебёнка безжалостно впивалась в ребра, плечи онемели от напряжения, наручники грызли кожу на руках.

Доползши до угла, Джон обессилено перевалился на живот и добрых пять минут лежал, отдыхая, уткнувшись носом в пыльный камень. Потом стал искать нож. Сюда, в угол, не проникал даже слабый отголосок лунного света из окошка, тьма была кромешной. Оставалось только ползать по полу в надежде, что нож найдется на ощупь. Вместо ножа, однако, попадалась всякая дрянь: тряпье, доски – некоторые с гвоздями – какой-то старый башмак и прочая рухлядь, оставленная бродягами. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем измятое, натруженное плечо навалилось на знакомую продолговатую рукоять. Джон сгруппировался, схватил нож скованными за спиной руками и стал наугад резать верёвку, кляня себя за то, что не наточил клинок после странного эпизода в переулке – и того, что случилось потом. Лезвие осталось иззубренным и не резало, а пилило толстую, добротную верёвку, рукоять норовила вырваться из гудящих от напряжения рук. Каким-то чудом Джон не задел себя самого. Как бы то ни было, спустя несколько минут он стоял на ногах, и огненные мурашки бегали по затекшим икрам.

Дело оставалось за малым – снять наручники. «Доски», – вспомнил Джон. Он упал на колени и, болезненно выгнувшись, принялся шарить по полу в поисках досок – гнилых кусков дерева, хранивших корявые гвозди в глубине рассохшихся волокон. Пятое по счету занозистое полено оказалось удачным: ощупывая его, Джон здорово укололся о гвоздь. Вслепую, за спиной, терзая наручниками живое мясо запястий, он принялся колоть полено ножом, будто истопник, который щепает лучину, прежде чем развести огонь в топке. Клинок с тупым звуком ел дерево, полено то и дело падало, Джон, искривившись, ставил его на место и продолжал вонзать нож. Когда он уже отчаялся, деревяшка с сочным треском раскололась, и об пол звякнул вожделенный гвоздь. Джон подобрал его. Железо крошилось от ржавчины, но в сердцевине еще оставался крепкий металл, и стоило попытать счастья с наручниками. Репейник принялся копаться гвоздем в защёлке. Будь у него два гвоздя, дело пошло бы легче, но он и представить не мог, что станет опять искать доску, колоть её, шарить по полу в поисках вывалившегося гвоздя. Нож тоже мог помочь, но пришлось бы держаться прямо за клинок, чтобы орудовать самым кончиком. Джон боялся, что вслепую располосует себе ладони.

Наручники сопротивлялись недолго: Репейник сноровисто нащупал жалом гвоздя уязвимую пружину и, стиснув зубы, надавил на неё, молясь всем мертвым богам, чтобы гвоздь выдержал последнее в своей жизни усилие. «Кланк!» – бодро отозвался браслет и раскрылся. Джон со стоном расправил плечи. Со вторым браслетом он справился за полминуты. Свободен. Свободен. Что теперь?

– Копейная улица, – пробормотал Джон. Он знал, где это. Копейная улица была не очень длинной. Один её конец растворялся в пригородной пустоши (и, если верить Олмонду, где-то там должен был находиться сарай с лабораторией в подвале). Другой же конец утыкался в набережную Линни – правда, не там, где стояли разрушенные кислотными бомбардировками склады, а в нескольких лидах выше по течению, но всё же рядом. Джон обхлопал карман: оставшиеся два шарика-телепорта были при нём. «Прыгнуть» до города, добраться до сарая, схватить Джил и с ней телепортироваться – куда? Ну, куда-нибудь… Скажем, сюда, обратно к храму. Джил, конечно, будет против, полезет в драку, попытается снова взять Джона на приём, да только Джон будет уже готов и не дастся так просто.

В конце концов, яростно подумал Репейник, защёлкну на ней эти самые наручники. А потом… Потом привяжу дурёху к столбу, так же, как она меня, и отправлюсь к Хонне за гонораром. После чего вернусь и проведу воспитательную беседу. О судьбах мира, роли личности в истории, о том, как нехорошо кидать партнёров по расследованию и о том, как следует общаться с человеком, которому жизнью, между прочим, обязана. О да, это будет прекрасная беседа. И уже по результатам беседы погляжу – развязывать её, или оставить так. Развязывать-то небезопасно. И вовсе необязательно. Можно ведь вместо этого попросту отправить письмо Донахью с изложением текущей обстановки. Так, мол, и так, привет, господин бывший начальник, тут одна особа взяла левый заказ и чуть не испортила мне выгодное дело. Я её зафиксировал, можете приехать и взять себе, мне она больше ни к чему, адрес – старый храм Пр-й Х-р, что близ деревни Старые Говны. Искренне ваш (а вот дудки, уже не ваш), Джонован Репейник. Постскриптум: желаю вечного счастья в прекрасном новом мире.

Всё это он успел обдумать, пока протискивался через узкое окно и шёл – да нет, бежал – на кладбище, туда, где они с Джил очутились, телепортировавшись со склада. Вон могильные плиты; кажется, здесь, да, точно здесь, ещё трава гуще растет… Он стал лихорадочно ощупывать землю, раздвигая колкие стебли осоки. Тут же нашёлся обрубок магического жезла, который Репейник тогда вырвал из руки Олмонда, но это было не то, что искал Джон. Наконец, он нащупал камень, плоский, крошащийся, словно печенье: кусок бетона, выгрызенный сферой перемещения из складского пола. Джон выпрямился во весь рост, вынул двумя пальцами из кармана шарик телепорта, уместил его в ладони и прикрыл сверху камнем. Зажмурившись, он попытался как можно точней воссоздать в уме склад. Ветхая, в дырах, кровля, кирпичные стены, мусор на полу, кислая застарелая вонь. Трупы, кровь, догоревший фонарь, верёвки, мертвыми змеями спускающиеся сверху. Заколоченные ворота, маленькая, предательски открытая дверь…

Джон вдохнул поглубже и сжал кулак. Шипы впились в ладонь, сквозь закрытые веки блеснула лиловая вспышка, тело стало лёгким и поплыло в воздухе, как дирижабль. Джон не открывал глаз, пока не почувствовал, что сила тяжести возвращается. Только когда бетонный пол жестоко ударил по ступням, вынудив упасть на колени, и в нос полез знакомый кислотный запашок, Джон рискнул открыть глаза. Да, он переместился на склад. Против ожидания, трупов видно не было: наверное, па-лотрашти забрали своих мертвецов, а заодно прихватили и несчастного Иматегу. Как знать, может быть, покойный доктор уже стал очередной порцией эликсира? Джон невольно подумал, что Иматега хотя бы после смерти удостоился чести прикоснуться к культуре Па – так сказать, полностью с нею слился. Репейник нервно усмехнулся. Хотя вряд ли: ублюдкам для изготовления зелья, вроде бы, требовались ещё живые люди. Должно быть, просто столкнули доктора в реку, и дело с концом. Джон отряхнул ладони – телепорт рассыпался в пыль, кровь из раненной ладони смешалась с этой пылью и липла к коже. Камень Джон выбрасывать не стал, полагая, что в случае чего, сможет использовать его в качестве якоря для третьего, последнего телепорта.

Так. Он в городе. Что дальше? Бежать на Копейную улицу? Репейник встал, сделал пару неуверенных шагов к двери и снова остановился. Там ведь два десятка вооруженных убийц, напомнил он себе. А у тебя – лишь нож и револьвер с шестью патронами. Даже запасных не осталось. Он снова шагнул к выходу, опять встал, прижал ладони к лицу и немного постоял, раскачиваясь и давя на закрытые глаза пальцами. От этого в кромешной темноте плыли цветные узоры – мельтешащие ромбы, искры, кольца. Посреди узоров разливалось большое круглое пятно, по краям обрамленное, точно щупальцами, ветвистой бахромой. Оно напоминало спрута с медальонов па-лотрашти. Репейник, не выдержав, со стоном отнял руки от лица.

Нашарив в нагрудном кармане «глазок», Джон вынул прибор, повертел в пальцах и нажал крошечный рычаг. Маленькая линза выдвинулась с пружинным звоном, чуть замерцала, наливаясь молочно-белым сиянием, и выпустила размытый, словно мутный, луч, через пару шагов пропадавший во мраке. На этот раз Репейник заметил, что линза медленно поворачивается вокруг оси, и луч от этого движется, подрагивая, будто что-то ищет. Вот задержался, стал ярче, налился светом; заклубился в воздухе человеческий абрис; проявились черты лица, зашевелились губы. Джон услышал далекий старческий голос:

– Покой, господин Джонован!

– Да, – ответил Джон, собираясь с мыслями, – да.

Хонна чуть наклонил призрачную голову.

– Полагаю, вы имеете сказать нечто… (пауза) …неотложное?

Джон поиграл желваками.

– Я нашёл, – сказал он. – Это здесь, в Дуббинге. Нужно доехать до конца Копейной улицы, там должен быть пустырь, а по пустырю идёт дорожка. Если пройти несколько лидов по дорожке, увидите сарай. В подвале сарая – ваша лаборатория. И ваши... па-лотрашти.

Хонна помолчал.

– Вы знаете, кто они такие, – бесстрастно произнес он.

– Да, – сказал Джон. – И ещё знаю, кто вы такой.

Хонна снова помолчал.

– Вы отличный сыщик, – сказал он.

– Неплохой, – признал Репейник и переступил с ноги на ногу. – Хонна, мне нужна помощь.

Фернакль вскинул брови над очками.

– Туда сейчас направилась одна девушка, – продолжал Джон. – Долго рассказывать, но, в общем, без неё бы я не справился.

Он с удивлением сообразил, что говорит правду.

– Так, – произнес Хонна.

– Насколько я знаю, все ваши подопечные уже там, – сказал Джон.

Хонна улыбнулся. Улыбка у него была широкая и уверенная.

– Предлагаете спасти вашу девушку?

– У меня только револьвер, – признался Джон, – а их – двадцать один человек.

Хонна улыбнулся еще шире.

– Вот как! Уже только двадцать один? Преотлично.

– Да, – выдавил Джон.

Хонна поправил очки.

– Что ж, – сказал он деловито, – отправляюсь немедля. Думаю прибыть через… пожалуй, через полчаса.

– Полчаса? – не веря, повторил Джон.

Хонна покачал головой:

– В этом убогом теле я могу жить долго, но при том буду немощен. Тело же Великого Моллюска… В нём я способен протянуть от силы часа три. Но это – прекрасное тело, господин Джонован. Я буду… горд, что вы его увидите.

***

Темнота уступала предутренним сумеркам. Воздух был сырым и промозглым, от дыхания шел пар. Нахохлившись на козлах, Джон правил по заросшей колее, высматривая в потемках сарай, о котором говорил Олмонд. Лошадь тихо фыркала, размеренно – туп, туп, туп, – стуча копытами по накатанной земле; кустарник по бокам дороги был таким высоким, что временами самые длинные и наглые ветки задевали рукава Джона. Кэб достался Репейнику очень просто: он вышел на улицу, махнул проезжавшему кэбмену, а потом вспрыгнул на козлы и вытащил револьвер. Кэбмена словно ветром сдуло, а Джон, настегивая лошадь, помчался вверх по набережной, к Копейной улице и дальше, пока не очутился здесь, на пустыре. Теперь он ехал медленно, до слёз вглядываясь в предрассветную мглу. Наконец, услышал вдалеке тихое ржание, и тотчас лошадь, впряженная в коляску, заржала в ответ. Ругнувшись вполголоса, Джон натянул поводья. «О скрытности можно забыть, – хмуро подумал он. – Распроклятые зверюги». Спрыгнув с козел, Джон похлопал лошадь по крупу, и та, тряхнув головой, принялась щипать траву. Отгонять лошадь Репейник не стал: коляска могла пригодиться при отступлении. Дальше он пошёл пешком – быстро, но бесшумно, держа револьвер у бедра, ежеминутно проверяя, на месте ли телепорт.

От того момента, как Джил оставила Репейника связанным в храме, прошло чуть меньше двух часов. Обычный человек за такое время ни за что не смог бы преодолеть пять лидов по лесу, достичь города, найти Копейную улицу и добраться до пустоши в конце дороги. Но Джил, во-первых, была не обычным человеком – по лесу она, скорей всего, бежала, легко и неутомимо. Во-вторых, она тоже могла взять кэб. Словно подтверждая догадку Репейника, откуда-то слева опять послышалось лошадиное ржание. Джон зашагал быстрей, потом не выдержал и перешел на бег. Внезапно кусты расступились, взору открылась небольшая поляна, очищенная от вереска и лещины. В центре поляны высилось двухэтажное строение, темная островерхая громада на фоне сумеречного неба. Рядом паслись несколько лошадей. У Джона мелькнула запоздалая мысль: что, если Олмонд все-таки наврал, и перед ним – обычная загородная конюшня, мирная, никчёмная, и на пороге ждет растерянная Джил… А через четверть часа сюда явится Хонна, с содроганием вспомнил Джон, и надо как-то будет с ним объясняться. Да, дела. В этот момент внутри сарая, видимый через щели в стене, вспыхнул свет. Джон от неожиданности вздрогнул, попятился, чтобы спрятаться в кустах, и тут его кто-то наотмашь ударил по плечу.

Джон отскочил. Его противник – тёмный силуэт – надвинулся, крутанул над головой чем-то длинным. Палка? Меч? Должно быть, палка: рука болит, но цела. Джон ушёл вниз, пропустил над собой удар. Револьвер он выронил, не было времени искать. Пальцы рванули с пояса нож. Перед лицом свистнуло: промах! Джон подскочил вплотную, сунул нож врагу под челюсть – раз, другой. Тот сипло каркнул, забулькал. Джон оттолкнул его – ногой в бедро – развернулся. Сзади подбегал ещё один темный силуэт. В руках – тонкое, длинное, держит на отлёте. Меч. Джон подпустил человека совсем близко. Шатнулся вбок от замаха. Противник не ожидал: оступился, пробежал по инерции дальше, засеменил, тормозя. Джон подлетел сзади, ударил в затылок, в прикрытую волосами ямку. Перебросил нож в левую, подобрал меч. Справа – топот. Репейник обернулся, увидел рядом оскаленную рожу, в сумерках белую, как непропечённый блин. Поздно смотреть на руки. Отпрыгнул влево, наудачу. Выбросил руку с мечом, попал клинком по белой роже. Короткий, сдавленный вскрик. Джон, махнув всем корпусом, рубанул врага по темени. Тот свалился, и Джон, ухнув, прыгнул сверху, вогнав клинок куда-то ниже шеи, так что скрипнула по лезвию кость. Вытащил меч, отбежал назад, огляделся.

Первый еще ворочался, хрипел, остальные уже не шевелились. Больше никого не было. Чуть отдышавшись, Репейник бросил меч, спрятал нож и нагнулся за револьвером. Теперь, когда драка закончилась, он был рад, что ни разу не выстрелил. Может статься, те, кто оставались внутри, не услышали криков. Джон осмотрел плечо: болело, но не сильно, терпимо, и даже куртка осталась цела. Взмахнув для уверенности пару раз рукой, сыщик трусцой побежал к сараю. Он чувствовал себя сильным и злым, кровь словно кипела в груди. Когда до сарая оставался всего десяток ре, изнутри донесся крик. Кричала Джил.

Джон вышиб ногой хилую щелястую дверь. В сарае было светло: горели карбидные фонари на полу. Щурясь от жёлтого света, Джон увидел, как четверо мужчин, наваливаясь всем весом, держат на полу нагую извивающуюся Джил.Её глаза скрывала грязная повязка. Над девушкой стоял ещё один па-лотрашти с ножом в руке. Увидев Репейника, он занёс руку для броска, но Джон выстрелом разнёс ему лоб. Те, кто держали русалку, бросились к Джону, и он, отступив в дверной проем, расстрелял их. Первый и второй сложились пополам, получив по пуле в живот. Третьему раздробило нижнюю челюсть, он грохнулся на четвереньки и заревел, поливая дощатый пол кровью. Четвертый начал отступать, но Джон прострелил ему грудь. Па-лотрашти взмахнул руками – жест вышел почти театральный – и повалился навзничь. Джил вскочила, сорвала с глаз повязку, замерла на полусогнутых ногах, рыча и скалясь. Джон шагнул было к ней, но тут под полом застучало, и кто-то приглушённо крикнул несколько слов на незнакомом языке.

В дальнем углу поднялась крышка лаза, открывая проход вниз, в подвал. Из подвала полезли люди – вооружённые боевыми жезлами, с золотыми медальонами поверх одинаковых кожаных плащей. Джон выстрелил в первого, тот взвизгнул, выронил оружие и скатился вниз, под ноги остальным. Это их, однако, не задержало: тут же из-под пола выросли трое новых па-лотрашти, среди которых Репейник увидел старого знакомого, Дементия Маковку. Джил сбила его с ног, обхватила руками голову, крутанула. Кто-то навис с жезлом над русалкой, та обернулась, сверкнула глазами, и парализованный враг бухнулся на пол. Тут же другой, вертлявый коротышка, схватил Джил за волосы, но Джон подоспел, ударил револьвером, как кастетом. Сверкнул разряд жезла – мимо. Огромный, плечистый мужик схватил Репейника за локоть. Джон ткнул здоровяка ножом. Тот зарычал, отмахнулся, выбил нож. Сыщик нагнулся, ловя на полу оружие. Получил удар в бок – вышибло дух, потемнело в глазах. Успел увидеть, как Джил падает. Всё-таки подобрал нож. Глотая воздух, сделал несколько выпадов, кажется, задел кого-то, но это уже было неважно: подсекли колено, он растянулся во весь рост, и его принялись пинать по рёбрам. Удары были не слишком сильные – те, кто бил, мешали друг другу – но с каждым пинком Джону передавалась чужая ярость, эйфория победы, жажда убить, искалечить, и надо всем довлело счастье, счастье, счастье... Джон взревел от боли и бессилия. Нутряным рыком отозвалась Джил. «Вот и смерть пришла, – подумал Репейник. – Глупо как…»

И не ошибся, потому что через секунду в сарай действительно пришла смерть.

Сначала ветхое деревянное здание содрогнулось, так что с пола поднялась пыль, а сверху полетела труха. Па-лотрашти перестали бить Джона, завертели головами. Раздался пронзительный скрежет. Джон посмотрел вверх и увидел, что стропила ходят ходуном. Старое, рассохшееся дерево застонало, продольная балка треснула и расщепилась. Шифер полопался, проложенный под стропилами рогоз раскрошился и стал сыпаться на людей, но те, как завороженные, глядели вверх, будто не в силах оторваться от зрелища. Немыслимая сила могучим рывком приподняла крышу над сараем и с грохотом отбросила в сторону. Все, словно опомнившись, принялись нестройно кричать, кто-то побежал к выходу, кто-то принялся палить из жезлов, а сверху, переваливаясь через стены, заслоняя собой блёклые утренние звёзды, клубясь и распухая, лезло гигантское чудовище.

Тран-ка Тарвем выглядел совсем не так, как представлял Джон. Сыщик ждал, что Хонна в божественном облике окажется чем-то вроде гигантского спрута или кальмара, ждал увидеть страшную пучеглазую морду, изображенную на медальонах-таулах. На деле оказалось по-другому. Великий Моллюск являл собой гигантскую массу, бесформенную, влажно блестящую, чёрную, как мазут. Он заполнил собой половину сарая, отрезав пути к отступлению и размазав по полу трупы тех, кого убил Джон, а потом из необъятной туши стали выстреливать тонкие щупальца, ловя визжащих, убегающих людей. Тран-ка Тарвем убивал быстро: ещё секунду назад обезумевший от страха па-лотрашти карабкался по стене в тщетной попыткеспастись – а вот он повис тряпичной куклой, обвитый лаково-чёрным щупальцем, и лезет изо рта кровавый пузырь... Джон трижды пытался встать, чтобы пойти к Джил, но его тут же сбивали с ног мечущиеся люди. В третий раз он треснулся об пол так здорово, что помутилось в голове, и ему осталось только лежать, глядя на побоище. Моллюск время от времени издавал низкий, на пределе слышимости звук, что-то вроде «рор-р-р-р!» – и от этого звука в животе становилось зыбко.

Через несколько минут все было кончено. На залитом кровью и нечистотами полу валялись трупы: народ Па прекратил свое существование. Чудовище колыхалось и низко гудело, поводя в воздухе щупальцами, словно искало выживших. Джон собрался с силами, встал, цепляясь за стену. С облегчением увидел, что навстречу ему, выбирая дорогу между обломками, неуверенной походкой идет Джил. Оскальзываясь, Джон подхромал навстречу к русалке и обнял её за плечи.

– Ты... нормально? – выдохнул он.

Джил кивнула.

– Живой? – спросила она, в свою очередь.

Джон усмехнулся и скривился от боли.

– Почти уходили меня, сволочи, – признался он.

Джил на мгновение прильнула к нему и тут же отстранилась.

– Ты зачем за мной пошел?

Джон открыл было рот, чтобы возмутиться, но тут Джил посмотрела поверх его головы. Глаза её округлились.

– Гляди, – хрипло сказала она. Джон обернулся.

Великий Моллюск совершал обратную трансформацию. Огромная туша съёживалась, оплывала, по её поверхности бежала рябь, откуда-то сочилась бесцветная слизь. Джон и Джил безмолвно наблюдали за превращением. Через минуту гигантский монстр, походивший прежде на чёрную тучу, превратился в бурдюк высотой примерно два ре. На глазах у Джона бурдюк принял человеческое подобие: отрастил руки, ноги, сверху оформился шар головы. Чавкая влажными ступнями, Тран-ка Тарвем подошёл к сыщикам. Джон с трудом подавил желание заслонить от него Джил – вблизи было видно, что поверхность тела существа словно живет своей жизнью, пульсирует, колышется. «Рор-р-р-р», – пророкотал монстр. Джил громко сглотнула.

Моллюск задрожал и вдруг из лаково-чёрного стал цветным: побледнело до телесного оттенка лицо, туловище и руки окрасились в светло-серую клетку, ноги затянуло коричневым мелким узором. Джон сморгнул. Перед ним стоял Хонна Фернакль – в твидовых брюках и добротном клетчатом пиджаке, с виду неотличимый от обычного человека. Только с глазами было не всё в порядке – на их месте зияли глубокие ямы, наполненные переливчатым чёрным веществом. Джил сдавленно ахнула. Хонна, явно довольный эффектом, улыбнулся. Крошечные щупальца высунулись из глазных впадин, стали расти, плющиться и за считанные секунды превратились в блестящие линзы очков.

– Возвращаться тяжелей всего, – посетовал Хонна. – И с глазами вечно трудности… Приношу извинения барышне за этот маленький спектакль. Между прочим, мы ещё не знакомы.

Сзади что-то с грохотом упало. Репейник оглянулся, но это оказалось всего лишь бревно, выпавшее из разбитой стены. Джон кашлянул, скривившись от боли.

– Господин Фернакль, – сказал он, чувствуя абсурдность ситуации, – это Джилена Корден, сыщик Островной Гильдии. Джил, это Хонна Фернакль. Меценат. Бог.

– Покой вам, госпожа, – как ни в чём не бывало сказал Хонна. – Рад встрече.

Джил кивнула.

– Оденусь, – буркнула она и, отойдя в сторону, принялась рыться в куче тряпья.

– Подвал! – бодро произнес Хонна и прищёлкнул пальцами. Звук получился, на слух Джона, какой-то влажный. – Здесь должен быть подвал или нечто… наподобие.

От истерзанных тел поднималась вонь: воняло кровью и дерьмом. Где-то каркали растревоженные шумом сражения вороны, да выла вдалеке бродячая собака. Хонна улыбался, посверкивая очками – верней, тем, что лишь походило на очки – и смотрел чуть выше головы Репейника.

– Пойдёмте, – сказал Джон. Волоча ноги, он побрёл к откинутой крышке подпола. Хонна шёл следом, слегка поворачивая голову из стороны в сторону.

– Вы правда слепой? – спросил Джон. Хонна усмехнулся:

– В этом теле – да.

Джон, кряхтя, спустился по шаткой лестнице. Внизу было светлей, на стенах висели такие же карбидные фонари, что и наверху, только в подвале их оказалось больше. Ступив на землю, Джон огляделся и не смог сдержать восклицания. Здесь действительно была устроена лаборатория – огромная лаборатория. Между высокими перегонными кубами, в которых виднелась мутная жидкость, стояли узкие столы со штативами, увенчанными гроздьями пробирок. Длинные ребристые шланги соединяли между собой пузатые резервуары, стоявшие на блестящих подставках, лианами вились змеевики, горделиво поблескивали золочёными циферблатами какие-то приборы. В дальнем углу высился могучий шкаф с прозрачными стенками – не то печь, не то холодильник – и были видны через стекло полки, на которых лежали мягкие бурые комья. Джон пригляделся к комьям – и поспешил отвернуться. Что-то капало, тихо шипело, мерно щёлкало: лаборатория жила своей потаённой химической жизнью.

Продравшись сквозь частокол стеклянных трубок, росших откуда-то с потолка и заполненных темным паром, Джон вышел на середину подвала, где помещался длинный стол. Блестящая металлическая столешница была укреплена с наклоном, до пола свисали толстые кожаные ремни, над верхним краем стола нависала чаша, оплетенная проводами. Из-под стола торчали гофрированные трубки, на концах увенчанные иглами, зажимами, лезвиями. Рядом Джон разглядел столик поменьше, железный, на колёсах. На столике тесно лежали скальпели разных форм и размеров, а сбоку, не помещаясь, были приторочены длинные трубки с шипастыми навершиями. Рядом на каменном полу стояла прозрачная реторта, заполненная тёмно-фиолетовой жидкостью. Джон понял, что это, должно быть, и есть знаменитый валлитинар.

– Благодарю, господин Джонован, – сказал Хонна. Джон обернулся. Великий Моллюск склонился над перегонным кубом, поглаживая стекло кончиками пальцев. Репейник откашлялся.

– Всё цело? – спросил он. Хонна кивнул:

– Думаю, да. Мои непокорные… работники… умели при жизни только одно. Обслуживать машины. Но умели хорошо. Впрочем, ревизия не помешает.

Джон молча наблюдал, как Хонна пробирается между приборами, ощупывает реторты и пробирки, трогает стеклянные бока шкафов, гладит извилистые трубки.

– Превосходно, – бормотал тот, – великолепно… И это на месте… Отлично.

В подвал спустилась Джил. На ней была одежда – брюки, сорочка, редингот – всё измазанное и местами порванное. Русалка мрачно оглядела лабораторию, пригвоздила взглядом Джона. Уставилась на Хонну.

– Что дальше? – спросил Джон. Великий Моллюск, будто очнувшись, вскинул голову:

– О, прошу прощения… Думаю, самым правильным сейчас будет вернуться в город. Возле сарая были лошади, я не ошибся?

– Были, – кивнул Джон. – И ещё у меня коляска.

– В таком случае, я бы вас попросил довезти меня до дома. Там мы произведём окончательный расчет, – Хонна склонил голову набок, словно прислушиваясь. Джил стояла, не шевелясь. – Что же до вашей прекрасной… спутницы… то давайте сделаем так. Гонорар я увеличиваю в полтора раза против исходного. Дабы воздать вашим… ратным подвигам. Как разделить сумму с госпожой Джиленой – сугубо ваше дело. Довольно ли этого?

«Довольно ль вам знать?» – вспомнил Джон строчку из древней поэмы. Да, Великий Моллюск оказался божественно щедрым. Лишь бы Джил не принялась за старое…

– А потом? – спросила Джил.

Джон устало потёр лоб. Ну вот, приехали.

Хонна поднял брови и слегка повернул голову туда, откуда шёл голос русалки.

– Потом? О, потом, боюсь, придется нанять грузчиков, чтобы перевезти лабораторию в мои апартаменты. Надо ещё учесть, что тут… грязно. Стало быть, прежде грузчиков нужны уборщики. Весьма небрезгливые. Но на сей счет у меня есть доверенные лица в Дуббинге. Могут подобрать команду прямо на улице. Ну, знаете – бродяги, попрошайки. Такая публика будет рада любому заработку. Однако вас, господа, эти хлопоты не должны трогать ни в коей мере. Вы свою работу выполнили, и блестяще.

– Я не о том, – сказала Джил. – Я о валлитинаре.

– Джил, – сказал Джон. – Не стоит, правда.

Хонна покивал:

– Вижу, вы отменно все разведали.

– Уж разведали, не сомневайтесь, – подтвердила русалка, не сводя с него глаз. – Только мы не первые, кто разведывал, верно? Лабораторию увели две недели тому как. А за Джоном вы послали три дня назад. Кого-то еще нанимали?

Хонна обезоруживающе улыбнулся.

– Что верно, то верно, – признался он. – Но, стоит отметить, ваши предшественники не справились и с малой долей трудностей, выпавших...

– Ещё бы, – сказала Джил. – Убили их, делов-то.

Хонна, всё так же улыбаясь, развел руками:

– Надеюсь, вы примете в дар за вынесенные испытания мой эликсир?

Джил кашлянула:

– Я не думаю, что людям вообще нужно такое зелье.

– Джил, перестань нести чушь, – сказал Джон твёрдо. – Нам пора ехать.

Фернакль заложил руки за спину и задумчиво наклонил голову.

– Милая девушка, – сказал он мягко, – это ведь вы только шутите, верно?

– Нет, – сказала Джил. – Я прошу вас сохранить тайну.

Великий Моллюск покачал головой.

– Почему вы против, Джилена? Вы – женщина. В этом мире женская доля ещё горше мужской. Валлитинар даст вам, как и всем прочим, избавление от несчастий. Спросите Джонована, он ведь умеет проникать в чужие думы – много ли он встретил за свою жизнь счастливцев?

– Ни единого, – поспешно заверил Джон.

– Это всё слова, – сказала Джил. – А на деле выйдет, что мы по вашей воле скоро все друг друга убивать станем. Как Олмонд и остальные.

– Джил, – снова начал Джон. Хонна поднял руку:

– Я так не думаю. Дело вот в чём... Народ Па изначально был полон скверны. Ваше племя – лучше. Чище. Вы – благодатная почва.

Что-то было в нём особенное, что-то роднило его с теми, кого Джон видел лишь на фресках в старых храмах. Осанка? Особая поза? Умение повелевать – не словом, не мановением ладони, а словно бы всем божественным естеством? Джон не знал; но теперь чувствовал, что перед ним стоит не просто величавый старик, а именно бог.

– Нет, – сказала Джил снова.

– Хватит, – сказал Джон. – Господин Фернакль, поедемте.

Хонна поднял обе руки в воздух, словно извиняясь.

– Мне очень жаль, – сказал он.

Джон прыгнул, но не успел. Левая рука Хонны мгновенно удлинилась, вытягиваясь, точно кнут, превращаясь на лету в черное щупальце. Оно схватило Джона, туго захлестнуло, прижимая руки к бокам. Рёбра затрещали. Джон захрипел от боли – на большее не было воздуха.

ВРЕМЯ БУДУЩЕЕ НОВЫЕ ЛЮДИ НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ ПОМЕХА СОЖАЛЕНИЕ УСПЕХ ПОМЕХА СОЖАЛЕНИЕ

Щупальце сдавливало всё крепче. В глазах вспыхнули цветные узоры, и посредине узоров проявилась черная клякса – точь-в-точь как Великий Моллюск на медальонах. Во рту стало солоно. Джон отчаянно брыкался, дергал плечами, но хватка только становилась туже.

– Бедные дети, – задумчиво пророкотал Хонна. Он не спешил полностью трансформироваться: если не считать рук, сохранял человеческий облик. Джон видел, как далеко в стороне, зажатая правым щупальцем, извивается Джил. Хонна держал её высоко над полом, вниз головой, и Джон тут же вспомнил Иматегу, встретившего смерть так же – подвешенным вверх ногами, перепуганным, ожидающим спасения. Джон видел доктора, как наяву, даже ярче, и видел не только его. Связанный веревкой труп Олмонда; мёртвая девушка на залитом кровью полу; убитые в зарослях вереска па-лотрашти – все они проносились перед внутренним взором Джона, и все они, казалось, чего-то ждали от него. «Здесь песок, – вспомнил Джон, – темно темно… здесь никого… здесь песок».

Задушенно вскрикнула Джил, и вдруг Репейник понял, что нужно делать. Он даже застонал – не от боли, а от того, как просто можно было всё закончить, и как плохо это оборачивалось для него самого. В этот момент Хонна поднёс Джона ближе к себе, так что сыщик увидел – сквозь черную растущую кляксу – линзы очков, которые не были очками.

ОСОБЫЕ ДАННЫЕ ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ ОТКЛОНЕНИЕ ВОЗМОЖНАЯ ПОЛЬЗА ПОМЕХА СОЖАЛЕНИЕ СОЖАЛЕНИЕ УСТРАНИТЬ

– Простите, – громыхнул Хонна низким голосом, голосом Великого Моллюска. «Близко! – сверкнуло у Джона в голове. – Рядом! Скорей!» Локти были плотно притиснуты к бокам, но ладонь, правая ладонь, была свободной. Репейник просунул руку в карман, нашарил колючий шарик телепорта, заскреб ногтями по поверхности кармана. Вот оно… вот… да. Песок. В складках кармана – песок. Серый, мелкий, въедливый. Так просто. Теперь надо вспомнить, обязательно вспомнить…

Хонна нахмурился, открыл рот.

– Что… – начал он, и тут Джон изо всех сил стиснул телепорт в ладони. Воздух вспыхнул лиловым огнем. Страшно закричал Хонна, выпуская Джона, но тот, как утопающий, схватился за щупальце, которое секунду назад готово было его раздавить. Тело утратило вес, в воздухе поплыли щепки, мусор, какие-то белые капли. Хонна кричал. Джон, жадно дыша полной грудью, цеплялся за щупальце. Это продолжалось бесконечно долго, наверное, секунд десять, а потом лиловый огонь погас, и их швырнуло на жёсткий, серый, мелкий песок.

***

Голова кружилась, как с тяжкого перепоя – до тошноты. Раньше Джон не замечал этого, слишком быстро всё происходило, да и не до того было: все три раза, когда он телепортировался, душевные переживания оказывались куда сильней ощущений телесных. Куда занесет? Останусь ли жив? Удастся ли уйти от погони? Не снесёт ли голову капризная, текучая сфера перемещения? Теперь было всё равно, и на первом плане оказалось то, что чувствовал избитый, измученный магией организм. Джон, схватившись за виски, жмурил глаза и стискивал челюсти, пока мир не перестал вертеться, а желудок не оставил попытки свернуться клубком. Едва стало полегче, Репейник, шипя сквозь зубы от боли в боках, поднялся на четвереньки и осмотрелся.

(«Здесь песок»)

Вокруг было темно и холодно.

Очень темно и очень холодно.

(«Темно темно»)

Хонна лежал, не шевелясь. Джон встал и, спотыкаясь, отошел от него на несколько шагов. Воздух обжигал лёгкие, Джона разобрал жуткий кашель, он долго перхал, высунув ватный язык и сплёвывая насухую. От кашля ещё сильней разболелись бока; Джон стоял, согнувшись, зажимая ладонью рот и тихонько дыша носом, пока не отпустило. Хонна за всё это время не шелохнулся. Джон перевел дух и пригляделся к нему. Великий Моллюск лежал на боку, спиной к сыщику, неподвижный, как набитый тряпьём мешок. Репейник ждал, что поверженный бог зашевелится, но ничего не происходило. Тогда Джон пересилил себя, подошел и склонился над Хонной. Стояла тьма, но Джон заметил, что под телом Фернакля песок из серого стал черным. И еще – запах. Холодный воздух явственно, хоть и слабо, пахнул чем-то горьким и пряным, как кора, содранная с молодого дерева... Внезапно Великий Моллюск издал странный звук, нечто среднее между стоном и шипением, и медленно перевалился на спину. Он протянул руку, коснулся ладони Джона.

ОПАСНОСТИ НЕТ ОПАСНОСТИ НЕТ ПОМОЩЬ ПОМОЩЬ ОПАСНОСТИ НЕТ ПОМОЩЬ

Водопад мыслей был намного слабей, чем прежде. Джон нагнулся ниже, и Хонна, неловко дёрнувшись, выпростал из-под тела короткий обрубок. Сфера перемещения отрезала ему руку по локоть. Когда Джон задействовал телепорт, они с Хонной оказались внутри сферы, а правая рука Хонны, превращенная в щупальце – снаружи, вместе с Джил. Кровь текла по обрубку, и казалось, что она светлей, чем песок под ногами; но, достигнув земли, кровь становилась тёмной, как чернила. Джон расстегнул пряжку, снял ремень и затянул его на обрубке. Хонна зарокотал, выгнулся дугой, но тут же обмяк, затих – только царапал песок пальцами левой, уцелевшей руки. Джон хотел было завязать импровизированный жгут узлом, но, стоило чуть ослабить хватку, как Хонна начинал хрипеть и биться, а кровь бежала с прежней силой. После нескольких попыток Джон понял: единственное, что остается – сидеть рядом и держать ремень затянутым.

Он опустился на мокрый песок, намотал хвост ремня на кулак и прижал кулак коленом. «Зачем я всё это делаю?» – подумал он, но мысль осталась без ответа. Джон был в Разрыве, в краю, откуда нет дороги, и рядом лежал умирающий бог. Можно было делать всё, что угодно, потому что здесь ни одно действие не имело смысла. Об этом месте никто не знал, отсюда нельзя было выбраться, сюда нельзя было прийти. Верней, можно, но лишь двумя способами: либо умерев, либо так, как это сделал теперь Джон. Спасения ждать было неоткуда.

(«Здесь никого»)

Хонна перестал скрести песок и задышал ровней. Вдруг он произнес:

– Я… знаю, где мы.

Джон ничего не ответил. Хонна помолчал немного, потом спросил:

– Зачем?

Джон подумал.

– Так будет лучше,– сказал он.

Хонна слабо повел здоровой рукой.

– Теперь уже всё равно, – сказал он. – Я умру... Вы умрёте... Вы уж скажите все-таки, господин Джонован… зачем вам понадобилось нас убивать. Хоть как-то скрасим… последние часы.

Джон вздохнул.

– Вы ведь могли сбежать… куда угодно, – продолжал Хонна. – У вас был телепорт. Был, верно, и маяк. Куда-нибудь в нормальное… обычное место. Прыгнули бы вместе со мной. Руку я точно так же потерял бы… Гнаться за вами – никак. Девушка спасена, вы спасены. Да и у меня… шанс выжить… появился бы.

Джон хмыкнул. Маяк – кусок бетона – до сих пор царапал бок через ткань карманной подкладки. Теперь маяк стал абсолютно бесполезен. Хонна повернул голову, будто мог что-то видеть – фальшивыми глазами сквозь фальшивые стекла очков.

– Так надёжнее, – ответил Репейник. – Простите.

У него затекла кисть, в которой был зажат конец ремня. Джон переложил ремень в свободную руку и прижал сильней. Хонна тихо, сквозь нос, застонал.

– А вдруг вы бы нас принялись искать? – спросил Джон. – А вдруг, если вам отрезать руку, это вас только разозлит? Я видел, как по вам стреляли из жезлов.

– Я был в другом теле, – выдохнул Хонна. – В прекрасном… теле Моллюска. В этом, стариковском… могу только умереть.

– А если сейчас превратитесь в Моллюска?

Хонна издал смешок.

– Превращение-то меня и убьет… господин Джонован.

Джон покачал головой.

– Странно. Всегда думал, что для богов человеческий облик – это маскировка. Думал, Хальдер на самом деле – птица, а в женщину превращалась, чтобы народ не пугать.

Хонна слегка дернулся, словно хотел пожать плечами, но в последний момент передумал.

– И да, и нет. Человеческая форма… Божественная форма… Словно бутон и роза. Всё едино, как ни назови. Есть и кое-что... ещё. Великий Моллюск – большое существо. Ему нужно много сил… Много энергии. Чтобы в него превратиться, я два часа назад принял… особый декокт. Тонизирующий. То, что я с вами сейчас беседую – это, видимо… остаточные явления. Скоро и на это сил не будет.

– Так берегите силы-то, – посоветовал Джон.

– Зачем? Все едино… скоро умру. Но, если попробую обратиться… умру тотчас же. А я хотел напоследок поговорить… с умным человеком.

– Благодарю, – сказал Джон.

– Не стоит.

Они помолчали.

– Боюсь, вам тоже… недолго осталось, – извиняющимся тоном произнес Хонна. – Скоро рассвет.

Джон нахмурился.

– Рассвет?

– Здесь же не всё время ночь. Вот-вот… взойдёт солнце.

– Что ж, – сказал Джон, – по крайней мере, станет теплее.

Хонна вздохнул.

– Станет… намного теплее, господин Джонован. День в Разрыве… ещё страшней ночи.

Джон обдумал услышанное.

– Ясно, – сказал он. – Ладно, всё равно не выкарабкаться.

Хонна зарокотал – негромко и словно бы всем телом.

– А ведь, не был бы я ранен... смог бы нас отсюда вынести. Боги часто ходят в Разрыв, Джонован... Но сейчас мне не вернуться. И тем более не вернуть вас. Я слишком... стар. Потерял много крови. Вдобавок... брал жизненную силу у своих подопечных... месяц назад. Надо было выпить их досуха... Прежде чем убивать. Так что придется нам... помирать здесь.

Край горизонта начал светлеть – или Джону это только казалось? Нет, не казалось: звезды мало-помалу таяли, на склонах дюн стали заметней черные кусты песчаного винограда. Светало – неспешно, почти незаметно глазу. В воздухе сгустился особенный утренний, влажный аромат. И вместе с тем сильнее пахло кровью Хонны.

– Господин Фернакль.

– Да?

– У ваших людей – медальоны были. Помните?

– Золотые? Круглые? Как же… помню. А что с ними?

– На них какое-то страшило изображалось. С глазами, с пастью. Великий Моллюск – он ведь совсем не такой.

Хонна закашлялся.

– Джонован, вы, когда мальчонкой были… солнышко рисовали? Ну, как все дети рисуют – рожица, лучики… Небось, оно у вас еще и улыбалось?

– Было дело, – кивнул Джон.

– Дети – святой народ, – произнес Хонна хрипло. – Видят на небе жёлтый слепящий круг… а рисуют добрую рожицу. Оттого, что в сердце у них… веселье да добро. Вот и мои… детишки… нарисовали. То, что у них в сердцах было… то и нарисовали.

Джон не нашёлся, что ответить.

– Я потому и хотел… подарить людям валлитинар, – сказал Хонна. – Вы не такие… как па-лотрашти. Лучше. Я долго вас изучал, прежде чем решил. Вы – совсем не такие. Может, оттого, что живёте… намного меньше. Не успеваете очерстветь.

Джон молчал. Рука, державшая ремень, онемела, надо было её сменить, но не хотелось тревожить Хонну. Старик опять закашлялся, сплюнул на песок темной слюной и продолжал:

– Там, откуда я пришел… Там тоже были люди. Другой мир. Другое небо. Немного похоже на то, что здесь. И люди… другие. Были. Это они открыли зелье счастья. Они придумали, как его добывать… из живых. Они создали приборы. Я считался… лишь их правителем. Наставлял их. Судил. Отмеривал долю валлитинара.

– Что с ними стало? – спросил Джон.

Хонна снова дернул плечом.

– Погибли. Они были… очень, очень жестокими… странными созданиями. Мне удалось спастись… из гибнущего мира. А потом я пришел сюда.

– Пришли к па-лотрашти?

– Да. Они мне поначалу показались… весьма перспективными. Я открыл им рецепт зелья. Воссоздал машины. И мне казалось… вот он, избранный народ. Вот те, кто истинно… достоин счастья…

Хонна всё чаще делал паузы между словами, и паузы эти становились всё дольше.

– А па-лотрашти стали ещё хуже тех, первых? – предположил Джон.

– Увы, – прошелестел Хонна и надолго замолчал. Горизонт с одного края стал светлей, в небе над холмами наметилась тонкая полоса. В вышине тускло мерцали последние звезды.

– В том-то и дело, – сказал Джон. – Счастье губит людей, господин Фернакль.

Хонна не ответил, и Джон остался наедине со своими мыслями, обрывочными, бестолково прыгающими. Неприятная штука, подумал он. Счастье губит людей. Получается, человек рождён, чтобы быть несчастным. Пока страдает – помнит, что вокруг такие же, как он, страдальцы. И ведет себя более-менее пристойно. Может, из чувства солидарности. Может, из-за того, что по своим страданиям мерит чужие. Но, стоит ему стать хоть немного удачливей, отхватить свою долю пирога… Всё, ближние забыты. И, чем ему лучше – тем он хуже. Нищим охотней подают бедняки. Богачи могут пожертвовать большие деньги на храм или на картинную галерею, но вот бродяжке четверть форина в шапку бросить – на это чаще способны простые люди. Которые сами знают, что такое нужда…

Вот же проклятье, я сейчас опять думаю точь-в-точь как Джил. Ну не беда. Теперь уже недолго осталось. Скоро и это кончится, и вообще всё. Может, оно и к лучшему? А что, интересная мысль. Если вдуматься, как же мне это всё надоело – беготня, стрельба, безденежье… Из Гильдии выперли, жена давно бросила… Ни до кого дотронуться нельзя, башка болит все время… Скоро всего этого не станет. Так что определенные плюсы в моем положении есть.Интересно, Джил будет скучать?..

О боги, вдруг подумал он, да ведь я вот-вот умру!

Мысль эта была огромной и страшной, но Джон справился со страхом, как привык справляться всю жизнь – когда шел на нож, лез под пули и нырял в драку. Он собрался, задышал глубоко и мерно и, глядя прямо перед собой, сосредоточился на том, как воздух входит в легкие и покидает их – вдох, выдох, вдох, выдох… Через полсотни вдохов страх ушел, но взамен стало невыносимо тоскливо. Тоска была, словно боль в животе – от неё не получалось отвлечься, её ничем было не заглушить, хотелось только свернуться на песке калачиком и тихо скулить в ожидании конца. Такого Джон себе позволить не мог.

– Счастливец глух к чужому несчастью, – сказал он Хонне, просто, чтобы услышать звук своего голоса. – Оттого у вас все такими сволочами и становились.

Хонна молчал очень долго. Джон, чтобы отвлечься, принялся разглядывать рассветное небо Разрыва. Полоса над холмами стала вдвое шире, в воздухе веял первый утренний бриз, пока ещё слабый, как дыхание котенка, но уже теплый, несущий обещание жары. Между тем Хонна все молчал, и Репейник даже решил, что он умер, но потом из полуоткрытого рта Фернакля донесся странный тихий звук. Звук был прерывистый и вместе с тем глубокий, словно шел из самого нутра, он то затихал, то становился слышен вновь. Джон сначала не понял, что это, а потом сообразил. Великий Моллюск смеялся.

– Уж простите… господин Джонован, – отсмеявшись, сказал Хонна. – Я… за пять тысяч лет… много слыхал такого.

– Вы мне не верите, – утвердительно сказал Джон. – Ваш эликсир загубил два народа, а вы всё равно не верите.

Ветер обрёл силу, взъерошил волосы на голове сыщика. Рассветная полоса растеклась на полнеба. Стало немного теплей.

– Не верю, – согласился Хонна. – Не валлитинар… их загубил. Была подлость. Было… себялюбие. И жестокость. Мне надлежало… распознать их. В ростке. И пресечь. Но я… оказался… дурным вождём. Моя вина.

Джон переменил руку, державшую ремень. Хонна, видимо, смирился с болью и выдержал процедуру, не издав ни звука. Бриз крепчал, налетал порывами. Небо выцветало. Далеко над дюнами, справа от Джона, оно стало болезненно-розовым.

– Не думаю, – сказал Репейник. – Никакой вины здесь нет. Ничего вы не могли изменить.

Дунул ветер, сыпанул песком в лицо. Джон потряс головой и сплюнул.

– Хонна? – позвал он.

Ответом было молчание.

– Хонна, – сказал Джон снова, хотя всё и так было ясно.

Воздух над горизонтом дрожал, на вершинах дюн танцевали маленькие пылевые вихри. Кусты песчаного винограда покачивались под порывами бриза. Хонна лежал, запрокинув голову, и теперь было видно, что он весь измазан кровью. Свежая, она хранила молочный цвет – Джон впервые видел своими глазами легендарную белую кровь богов – но везде, где успела свернуться и засохнуть, стала бурой, как старая ржавчина. Бурые пятна сплошь покрывали грудь и плечи Великого Моллюска, песок под ним был тёмным, спекшимся. Джон протянул руку и потрогал шею Хонны, не зная, что должен ощутить – биение пульса, тепло, возможно, последнюю дрожь или отголосок мыслей, как это было с Иматегой.

(«Здесь никого»)

В этот момент Джона от макушки до ступней будто пронизала молния. Ощущение было сродни взрыву внутри тела – он словно бы распался на крошечные части, на мириады осколков. Со всех сторон одновременно раздался многоголосый звук, похожий даже не на слова, а на эхо слов, слов на чужом языке, который был древней песка под ногами. Время, как огромное сердце, дрогнуло и на миг остановилось. Перед глазами засверкали удивительные фигуры, хрупкие разноцветные плоскости, соединенные в неимоверно сложную систему. И всё вместе – осколки, звуки, фигуры – стало цельным, единым и неразделимым. Стало прекрасным.

А затем пропало.

Джон встал, чувствуя каждый натруженный мускул в избитом теле. Рёбра ныли, в глотке пересохло, но, несмотря на это, он чувствовал небывалый подъём сил, будто в тело влили новую, свежую кровь. И в то же время на душу наваливалось одиночество, неизведанное, щемящее, беспредельное. Вот как бывает, когда умирает бог, подумал Джон. Словно ты освободился, и в то же время – осиротел...

Ветер обдал щёку горячим сухим дыханием. Джон обернулся и увидел, что над горизонтом в дрожащем расплывшемся мареве показалась верхушка солнечного диска. Светило было огромным, в несколько раз больше земного привычного солнца, и Джон прикрыл глаза ладонью, не в силах смотреть на его раскаленную алую кромку. Ветер налетал порывами, сыпал пылью, дышал мёртвым песчаным запахом. С каждой секундой становилось все жарче. Репейник в последний раз оглянулся на тело Хонны и сделал несколько шагов по песку. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись горбы дюн, поблескивавшие слюдяными искрами.

«Смерть, – подумал Джон. – Ну и где же она?»

Он стянул куртку, обмотал вокруг головы на манер тюрбана, как у приканских кочевников, но никакого толку из этого не вышло, потому что голове под импровизированным тюрбаном стало жарче, чем было без него. Вероятно, кочевники знали какой-то секрет – а может, и не было никакого секрета, просто сочинители инструкций по выживанию придумали, что в тюрбане по пустыне гораздо легче идти, ведь проверить-то все равно их, считай, некому… А кочевники носят тюрбаны оттого, что им так велел какой-нибудь Каипора под страхом немедленной мучительной смерти. Смерти... Где же она?

– Хрен тебе, старуха костлявая, – выдохнул Джон. – Сначала возьми.

Он зашагал вперёд, увязая в песке. Сперва идти было трудно, потому что он поднимался по склону дюны, потом дорога пошла вниз, и стало легче. Затем всё повторилось, опять вверх, и снова вниз, и опять вверх, и опять вниз. Дюны были бесчисленны, и бесчисленными были рассыпанные на склонах кляксы хищного винограда. Огромное солнце поднималось выше: Джон невольно щурился и отворачивался, чтобы не ослепнуть. Куртку он все же пристроил на голову, только не стал накручивать высокий жаркий тюрбан, а просто натянул воротник на макушку, так что над плечами образовалось нечто вроде палатки. Небо теперь было не синим, а белым, прокалённым, и жар, шедший сверху, давил на плечи, словно тяжкая душная перина. Ветер шуршал песком, хлестал по лицу горячей сухой тряпкой. Дюны шелестели под его порывами, шептались, и человеку не стоило слушать этот разговор, потому что мёртвый песок и мёртвый ветер могли говорить только о смерти. Джон шагал вперед, прикрывая глаза от солнца. Он не знал, зачем и куда идёт, ни на что не надеялся – даже встретить другого умирающего здесь, видно, было не суждено – но остановиться означало сдаться, вверить себя костлявой старухе. Поэтому он шёл, не останавливаясь, обходя кусты песчаного винограда и оглядывая горизонт каждый раз, когда взбирался на вершину очередной дюны.

Пот капал с бровей, стекал ручейками по спине, разъедал полученные в драке ссадины. Воздух был таким горячим, что обжигал горло; глотать было больно, язык превратился в жёсткую дерюгу. На зубах хрустела пыль. Сперва Джон бормотал под нос, пытался беседовать сам с собой – рассуждая о том, что здесь бывает, кроме солнца и песка, уговаривая себя вскарабкаться на крутой песчаный холм, прикидывая, сколько лидов уже осталось позади. Потом говорить стало невмоготу, и он продолжил свой путь в молчании, слушая, как ветер шепчется с песком, и считая про себя шаги. Каждый раз, когда счет переваливал за тысячу, Джон начинал заново. Где-то в начале пятой тысячи он оступился, упал и зашипел, обжегшись голой рукой о песок. Подниматься оказалось неожиданно трудным делом: голова кружилась, а ноги словно подламывались в коленях. Джон остался бы лежать там, где упал, но раскалённый склон дюны жарил кожу сквозь рубашку. Волей-неволей пришлось вставать, помогая себе бранью. В следующий раз он упал, когда оставалось не больше полусотни шагов до семи тысяч. Затем стал падать чаще, примерно через три-четыре сотни шагов.

Конец пришёл внезапно. Спускаясь по склону пологой дюны, Джон заметил внизу тёмное пятно – нечто лежало там, продолговатое, неподвижное, похожее на ствол небольшого дерева. Джон ускорил шаги, затем побежал, оскальзываясь, не удержал равновесие и с размаху сел задом на горячий песок, вызвав небольшой оползень и съехав вместе с ним на десяток ре вниз. Тут же вскочил, да так и остался стоять: отсюда уже было прекрасно видно, что тёмное пятно – это труп Хонны. Блуждая по пустыне, Джон мало-помалу забирал в сторону – и вот теперь, описав огромный круг, стоял там же, откуда начал путь. Джон устало выругался и сделал ещё один шаг вниз по склону – бесцельный шаг, просто чтобы не стоять на месте. Едва он поставил ногу на землю, как из-под маленького, неприметного холмика вынырнула иссиня-зеленая лоза. Крепко захлестнула лодыжку и с нечеловеческой силой дернула, опрокинув Джона наземь. Сыщик хрипло вскрикнул, вцепился в лозу, силясь оторвать стебель от ноги, но только до крови обломал ногти. Его вновь дёрнуло и потащило, медленно, но упорно, будто бы лозу натягивал паровой механизм, спрятанный под землей.

Джон упирался свободной ногой, загребал руками – но горячий песок равнодушно расступался, утекал между пальцами, струился, заполняя свежевспаханные борозды. В трёх ре от него с чавканьем раскрылась пасть, упрятанная до этого под слоем песка: Джон увидел мокрое изумрудное нутро, дрожащие тычинки и острый, сочащийся гадким соком пестик, ощеренный роговыми крючьями. Лоза дернула так сильно, что едва не вырвала ступню из сустава. Сыщик зачерпнул полные пригоршни песка и метнул его в пасть. Обожжённые тычинки съёжились, куст издал скрипящий звук. Пасть закрылась. Джон стал швырять в неё песок, горсть за горстью, без разбора выкрикивая все ругательства, что приходили ему на ум. Песчаный виноград корчился под обстрелом, верещал по-птичьи, хлестал лозами по песку. Внезапно он плотно сомкнул листья, став похожим на здоровенную капусту, и рванулся из-под земли, мгновенно вырастая на толстом стебле высотой в два человеческих роста. Стебель нагнулся над Джоном, пасть раскрылась. Пахнуло гнилой травой. Джон зажмурился и закрыл голову руками. Главное – вспомнить Джил, подумал он, обязательно успеть вспомнить Джил…

Вспышка была такой яркой, что ослепила сквозь сомкнутые веки. Джона обдало вонючими брызгами, стальная хватка лозы разжалась. Репейник удивленно заморгал, выпрямляясь. На песке, куда ни глянь, валялись ошмётки, всё вокруг было залито пенистым зелёным соком, а прямо над Джоном стояла Джил – собственной персоной, и в руке у неё был зажат дымящийся боевой жезл.

– Успела, – сказала Джил.

Потом она отбросила жезл, упала на колени и обняла Джона так крепко, словно хотела задушить.

– Что ж ты делаешь, – бормотала она, – что ж ты делаешь-то, а...

Джон высвободил руку и осторожно погладил русалку по спине. Сидеть на песке было горячо, но сил, чтобы встать, не оставалось. Джон повернул голову и увидел, что неподалёку, переминаясь с ноги на ногу и помаргивая всеми шестью глазами, стоит некто очень знакомый. Прогма заметил, что на него смотрят, и помахал волосатой ладонью.

– Покой, – провозгласил он, так же гнусаво, как и раньше.

– Ага, – отозвался Джон. Джил уткнулась ему в шею носом и яростно сопела. Шея была мокрой от слёз. Прогма, сутулясь, подошел ближе.

– Ты как? – спросил он.

– Нормально,– ответил Джон. – А ты… откуда здесь?

Прогма криво ухмыльнулся.

– Это я попросила, – буркнула Джил, не поднимая головы.

– Попросила? – удивился Джон. Джил разомкнула, наконец, стальную хватку объятий и толкнула его в грудь – весьма чувствительно.

– Ты, – процедила она и замахнулась для нового удара, но у неё задрожали губы, и она снова обняла Джона. Репейник вопросительно глянул на Прогму поверх плеча Джил. Кунтарг виновато развел руками.

– Вы бы домой отправлялись, люди, – сказал он. – Жарко тут, и вообще… Не место вам.

– Вот и отправляй нас, – сердито сказала Джил. – Как сюда… так и обратно!

Она воинственно шмыгнула носом. Прогма почесал в затылке и обошёл их кругом, внимательно приглядываясь к Джону, будто видел его впервые. Похоже, адская жара совершенно не беспокоила кунтарга, чего нельзя было сказать о Репейнике. Сыщику стало совсем нехорошо. Песок отчего-то больше не обжигал, но накатывалась дурнота, дюны перед глазами будто плавились, и нестерпимо, до одури хотелось пить. «В чистом поле ива, на иве птица гнездо вила, – вспомнилось Джону, – несла яичко морем, в море уронила…» Море – это здорово. Море – это вода. Много воды. «Где вода где вода»… Бедный Иматега, натерпелся он здесь, поди. Тоже, видно, пить хотел. «Мама мама здесь песок»… А ведь и мне теперь мать грезится. «Казалась я бы ночью ему луной, на заре – утренней звездой, в жажду – сладкой водой, в голоде – едой»… Смотри-ка, вспомнил. В жажду – водой. Точней не скажешь. Тот, кто это сочинил, знал, что такое жажда. И что бы им водички с собой захватить было? Впрочем, неважно…

– Обратно, – задумчиво проговорил кунтарг, по-прежнему глядя на Джона. – Обратно – это посложней будет. Да и вообще, обстоятельства, как я посмотрю, меняются...

Джил обернулась. Прогма испуганно попятился.

– Обещал – делай! – выкрикнула она. – Давай, не видишь – ему плохо!

– Сейчас, – засуетился кунтарг. – Сейчас…

Он присел на корточки, принялся совершать медленные пассы руками. Воздух над ним пошёл рябью, стал переливаться лиловым. Джон никак не мог разглядеть, что делает Прогма: весь мир заслонила расплывчатая пелена. Голова раскалывалась, словно Джон битый час кого-то читал. «Руки мои – крылья, глаза мои – стрелы, – песня матери теперь было совсем близко, заглушала голоса кунтарга и Джил. – Век тебе меня любить, век меня не забыть»…

– Давай! – закричала Джил. – Давай… Аптекарь!

«Ах вон оно что, – подумал Джон. – Вот, значит, кто у нас аптекарь. А ведь всё сходится. Прогма же – кунтарг. Для него под человека замаскироваться – раз плюнуть. Ну и ладно. Неважно. Неважно. Здесь песок… Где вода где вода… Век меня не забыть… Век меня не забыть. Здесь никого…»

Потом всё исчезло.

***

Серое утро Дуббинга мало-помалу вливалось в окно. Внизу, на улице нарастал обычный городской шум: голоса разносчиков, свистки и пыхтение мобилей, цоканье копыт, возгласы кэбменов. Один раз засвистел констебль, послышались выкрики, кто-то пронёсся под самыми окнами, неистово бухая сапогами, но звуки эти быстро затихли в отдалении, и снова стало, как раньше – не тихо, не громко, просто шумно, хотя для большого города в самый раз. Окно с вечера осталось приоткрытым, и в комнате было прохладно. Фикус на подоконнике подставлял куцые листья облачному небу; листья чуть покачивались от сквозняка. На полу валялась разбросанная одежда, щедро припорошенная песком, и весь пол был истоптан серыми пыльными следами. Тут же на полу, рядом с кроватью стоял чайник, а рядом с ним – кружка, до половины наполненная водой. Тикали часы на стене; порой было слышно, как этажом выше кто-то ходит по скрипучим половицам, ступая размеренно, не спеша, видимо, собираясь на службу. Шумела вода в клозетной трубе, отдаленно звякала посуда.

В девятом часу у входной двери раздались шаги – пришел почтальон. Деловито потоптавшись на лестничной площадке, он просунул в ящик сложенный лист «Времени», а следом с гулким шелестом упал толстый журнал «Еженедельного Зеркала»: была суббота. Почтальон одарил газетами соседские двери и ушел на следующий этаж. Там на него яростно затявкала собака – склочное маленькое животное, атаковавшее все, что превышало его размеры в несколько раз. Лай был визгливым, заливистым, почтальон давным-давно ушёл, а собачонка все никак не могла успокоиться, и, слушая этот лай, Джон понял, что обратно заснуть уже не получится.

Он вздохнул и потянулся всем телом. Пить больше не хотелось, и это было чудесно. Вчера, едва они оказались дома, Джил первым делом уложила его в ванну и пустила холодную воду, а Джон, извернувшись, подставил рот под струю. После десятого глотка он сблевал, Джил стала ругаться, а Джон стал пить снова, и его опять вырвало, но он не оставлял попыток, в третий раз пил уже медленно, сдерживаясь, и тогда, хвала мертвым богам, всё прошло как надо. От воспоминаний Джона передернуло. Он совершенно не помнил, как очутился в постели. Похоже, сюда его притащила Джил. Кстати, подумал он, неужели… Протянув руку, он привычно нащупал рядом тонкое плечо. Да, всё было верно. Рядом спала в одежде Джил – верней, секунду назад еще спала, но, почуяв его прикосновение, мгновенно пробудилась, резко села и уставилась на Джона во все глаза.

– Проснулся, – прокомментировала она. Джон кивнул.

– Хорошо, – сказала Джил и зевнула, сощурившись. – Цельные сутки спал. Ох!

Она снова упала на спину.

– Жрать охота, – сказал Джон первое, что пришло в голову.

– Ты встать-то сможешь? – озаботилась Джил.

– Заодно и проверим, – отозвался Джон и осторожно привел себя в вертикальное положение. Рёбра ныли, тяжестью отзывалась голова, но в остальном он был как новый. Ну, почти как новый. Побриться бы не мешало, подумал он, проведя рукой по щеке. И да, да, сортир, о, как же мне надо в сортир…

Он долго, с наслаждением справлял нужду, потом с неменьшим наслаждением плескал водой в лицо и брился. Лезвие драло кожу, но все равно это было здорово. Ополоснувшись, Джон с минуту изучал в зеркале результат. Н-да, добрый человек сыщик, рожа-то опухла, красная вся, обожжённая. Посижу-ка я дома, решил он. Деньги есть: задаток, что выдал Хонна, почитай, нетронутым остался. Эх, Хонна, Хонна. Последний мёртвый бог. Но каков, однако, Прогма, он же Аптекарь… Так, надо бы пожрать и обсудить дела.

На кухне он застал Джил. Русалка мрачно изучала совершенно пустой буфет.

– Всё выгребли намедни подчистую, – отметила она.

Джон вспомнил, как они собирали мешок с провизией.

– Н-да, – сказал он. – Надо бы в лавку сходить…

Джил с грохотом захлопнула дверцы буфета.

– Долго, – сказала она. – Пока собёрешься, пока сходишь. Ещё готовить потом. Айда в кабак.

– Пошли, – согласился Джон.

Они спустились на улицу. На набережной, в пяти минутах ходьбы, была недорогая харчевня для простой публики. Тощий официант покосился на Джонову побитую физиономию, но безропотно принял заказ, так что уже через десять минут им принесли свежие оладьи, кашу и на удивление хороший кофе. Джон набросился на еду и стал выедать кашу из миски, откусывая от зажатой в левой руке оладьи, а Джил смотрела на него, подперев щеку рукой. Когда Джон доел, русалка, не говоря ни слова, подвинула ему свою миску, и Джон, удивляясь себе, слопал кашу Джил. Отдуваясь, выхлебал кофе, похлопал по карманам. Подозвал давешнего официанта, спросил пачку сигарет и коробок спичек. Официант исчез на минуту, потом принес требуемое – вместе с аляповатой керамической пепельницей. Джон прикурил, блаженствуя, втянул полную грудь дыма и жутко закашлялся. Справившись с кашлем, он принялся курить маленькими скупыми затяжками. Джил тоже взяла сигарету.

– Ну, – сказала она, жмурясь от дыма, – тебе, наверное, всё по порядку?

– По порядку, – кивнул Джон. Девушкавздохнула.

– Аптекарь… Он ко мне пришел. Две недели назад заявился. В человечьем облике, конечно. Всё, как я уже говорила: чёрные волосы, небольшого роста. С порога завёл про то, что не хочет Гильдию приплетать. Мол, дело большой важности. Еще дал понять… Словом, знал, что я – ублюдок.

Джон кивнул:

– Всё ясно, кунтаргов нынче никто не жалует. Прогма к тебе пошёл, потому что не боялся. Знал, что ты его не заложишь властям.

– Прогма?

– Мне он так представился.

– Когда?

Джил смотрела на Джона, приоткрыв рот. Забытая сигарета исходила дымом, зажатая между пальцев.

– Когда мы в первый раз встречались, – недоуменно ответил Джон. – Ах да… я же тебе не рассказывал.

Джил покачала головой:

– Ну ты и темнило.

Джон смущенно прочистил горло.

– В тот вечер, когда ты меня, гм… спасла… В общем, я был в отключке, и попал в Разрыв.

– Куда?

– В это место, откуда ты меня вчера вытащила. Ну вот, там я встретил нашего глазастого приятеля и немного помог. Его виноград хотел сожрать, а я вытащил. Так и познакомились.

– Виноград?!

– Пакость зелёная, что там растёт, – проворчал Джон. – Не знаю, почему так называется. Прогма говорит, кислая. Подозреваю, он эту дрянь первым слопать примеривался.

Джил недоверчиво кивнула. Потом криво улыбнулась:

– Глазёнки у него потёшные, конечно.

Джон фыркнул:

– Да уж.

Они помолчали, глядя друг на друга. Джон уже забыл, каково это – смотреть на Джил долго и без помех. Это было прекрасно.

– Вот, значит, откуда у тебя маяк в то место, – заметила, наконец, Джил. – Песка набрал, небось, полные карманы. Тогда, в первый раз.

– Точно. Но ты давай дальше рассказывай.

Джил раскурила погасшую сигарету.

– Дальше, – затягиваясь, сказала она, – дальше просто. Аптекарь мне сказал, что есть такие па-лотрашти. Которые делают валлитинар. Правильно говорю?.. Ну вот. Сказал, что ему позарез этот валлитинар нужен. Со мной обещал поделиться. Я стала допытываться, откуда такие сведения. Он признался, что давно живет и давно ищет зелье. Я тогда ему: а сколько это – давно? Он: ну, довольно давно. Я: а все-таки? Он: да лет пятьсот уж как. Я тогда: так ты, господин хороший, сам-то человек будешь? Он лыбится: да не совсем. И – облик свой принял. Который с шестью глазьями… Я сперва обалдела. Ну, а потом чего, привыкла. И не такое видала. Он ещё сказал, что, мол, способностей у него мало. Вот только ходить может там, где других смерть ждёт. Я сперва не поняла, но теперь-то ясно, что он тогда имел в виду.

Джон кивнул.

– Способностей мало, значит, – сказал он задумчиво. – Ну да, для кунтарга он довольно слабенький. От винограда отбиться – и то не смог…

– А ты смог?

– В первый раз – да, – буркнул Джон. – Значит, так и сказал: ходить там, где других ждёт смерть?

– Точно, – подтвердила русалка. – Вот эти самые слова я и вспомнила. Когда вы пропали с Фернаклем. Я ж весь город объездила, искала. Сначала думала – прыгнул домой. Дома тебя нет. Тогда – к себе. Там тоже нет. Ну, думаю, может, в храм сиганул, обратно? Рванула через лес в храм. Там тоже пусто. Всё, думаю, нет больше моего…

Она осеклась. Джон затянулся напоследок и затушил окурок.

– Да, – нарушила молчание Джил. – Думала, всё. Тогда вызвала кунтарга. Был у нас особый сигнал, чтобы связаться, если найду чего интересное. Он явился. Рассказала ему по-быстрому, что-как. Кричу: ты, мол, ходишь там, где мёртвые? Верни Джона тогда! Ну, он как-то поколдовал, руками повертел. И бросило нас в пустыню. Гляжу – вроде живой Джонни, да только и здесь в передрягу влип. Хорошо, я жезл прихватила. В сарае ещё.

– Ага, – сказал Джон. Он представил, как Джил, запыхавшись, подбегает к церкви, ищет его, зовёт. Потом – вопит, глотая слёзы, на оторопевшего Прогму. Затем, попав в пустыню, видит Джона, которого почти затянуло в проклятый куст, и, не задумываясь, стреляет из оружия, какое раньше никогда не держала в руках. Да, подумал он, госпожа Немит сейчас бы гордилась воспитанницей. Жаль, ничего не узнает.

Джил тоже докурила сигарету и принялась мять её в пепельнице.

– Слушай, спасибо тебе, – сказал Джон неловко.

– Не за что, – рассеянно ответила Джил.

Подошел официант, забрал посуду, искоса глянул на пепельницу, но менять не стал.

– Как же мы с Прогмой тогда встретились, – задумчиво произнес Джон. – В первый раз, когда меня Олмонд укокошить хотел… Совпадение, однако.

Джил почесала в затылке, пожала плечами:

– Вряд ли совпадение. Похоже, он за мной следил. Я же рядом тогда проезжала. Не удивлюсь, если он прямо из той пустыни за нашим миром приглядывать может.

– Вероятно...

– Да ты его самого спроси, – посоветовала Джил. – Аптекаря этакого.

Джон хмыкнул, но тут его как ударило.

Может приглядывать.

«Он за мной следил...»

Вот холера.

– Боюсь, у Прогмы теперь на разговоры времени не будет, – сказал он, разом охрипнув.

– Это почему?

– Думаю, – медленно ответил Джон, – думаю, скоро у Энландрии появится новый божественный покровитель. И не только у Энландрии.

Джил несколько секунд сидела неподвижно, уставясь в точку на столе. Потом схватила початую пачку и рванула оттуда сигарету.

– Ах ты ж, – пробормотала она, чиркая спичкой. – И как я только…

Джон задумался.

– Работы, конечно, у нашего аптекаря будет невпроворот, – признал он. – Лабораторию освоить – не шутка. Впрочем, он, наверное, общественность поднимет. Учёные помогут.

Джил потрясла головой.

– Это ж я, выходит, его на лабораторию навела. Чтоб мне провалиться. Если он ещё с того переулка за мной шпионил...

– Ну, что сделано – то сделано, – сказал Джон. – Зато живы остались.

Они расплатились, вышли на улицу и медленно побрели по набережной Линни. Джил шла, опустив голову. Потом встала, щурясь вгляделась в дальний конец улицы.

– Кэб едет, – сказала она.

Джон тоже посмотрел вдаль.

– Едет, – согласился он. – Ты... к себе вернёшься?

Джил поджала нижнюю губу в безразличной гримаске.

– У меня кошак дома некормленый, – напомнила она. Джон, не зная, что сказать, шаркнул ногами. Джил глянула лукаво, исподлобья.

– Да шучу, – сказала она. – Котяру уж давно, небось, соседка покормила. Но съездить кой-куда всё равно придётся.

Джон понял.

– Керосину сперва возьмём, – сказал он.

Они забрались в подоспевший кэб, доехали до свечной лавки на углу Копейной и Монашеской, попросили извозчика подождать и купили две большие канистры, источавшие пронзительную керосиновую вонь. Добрались до конца Копейной, отпустили кэб и зашагали по пустырю. Вересковые кусты шелестели, качали ветвями, ветер приминал траву, словно водил по выцветшей зелени гигантской щёткой. Канистра хлопала Джона по икрам, жидкость внутри гулко плескалась, отдавая в ладонь зыбкими, неровными толчками. На полпути Джил поменяла уставшую руку и сплюнула.

– Погода паршивая, – отметила она. – Как бы пожар по пустоши не разнесло.

– Не разнесёт, – возразил Джон. – Зелёное всё, и дождик ночью был.

Они больше не сказали ни слова, покуда не добрались до сарая – верней, до его развалин. Второй этаж был разнесён в щепки, рядом валялась груда битого шифера вперемешку с искорёженными стропилами. Дверь косо и жалко висела на единственной уцелевшей петле. Джон невольно задержал дыхание, представив, что ждёт их внутри. Поставив канистру, морщась от боли в занывшем боку, он толкнул ущербную дверь и заглянул в сарай.

– Ну, чего там? – нетерпеливо спросила Джил, налегая сзади.

Внутри было пусто. Грязно – пол чернел запекшимися потёками – но пусто. Ни тел, ни обломков. Джон вышел на середину сарая, огляделся. Неподалёку каркнула ворона.

– А где эти? – удивилась Джил, входя следом.

Джон стиснул зубы, разжал и стиснул опять.

– Твоего аптекаря надо спросить, – произнёс он. – Как ты говорила? Поколдовал, руками повертел? Ну, вот и здесь успел наколдовать, видно.

Джил повела глазами, осознавая.

– Гад! – вдуг звонко выкрикнула она и бросилась в угол, к откинутой крышке лаза. Скрылась внизу. Джон бесцельно прошёлся по скрипучему полу, стараясь не наступать на кровь. Всё закончилось, они опоздали. Прогма, выказав свойственную кунтаргам сноровку, успел за сутки вынести из сарая всё оборудование, прихватив заодно трупы – то ли собирался употребить на опыты, то ли просто не хотел оставлять следов. Учитывая природные способности к телепортации, он мог переместить лабораторию куда угодно. Хоть в Разрыв.

Из подвала показалась Джил. Не глядя на Репейника, протопала к выходу. Сквозь дверной проём Джон видел, как русалка схватила канистру, крутанулась и с рычанием забросила её в кусты вереска. Туда же отправилась вторая канистра. Отряхнув руки, Джил сплюнула и повернулась к Джону.

– Ну? – спросила она.

– Пойдём, – предложил он. – Чего уж теперь.

Джил перевела дыхание и откинула со лба прядь волос.

– Пойдём, – пробурчала она. Ворона опять каркнула: пронзительно и насмешливо.

Подгоняемые ветром, они вернулись на Копейную улицу. Прождав четверть часа, поймали кэб. Ехали молча, глядя каждый в своё окно. Тучи, с утра теснившиеся на низком небе, разошлись, но солнце, будто не доверяя погоде, светило тускло, вполсилы. Было по-осеннему холодно.

Когда они вышли из кэба у дома, на набережной, Джил остановилась, чтобы вытрясти из сапога камушек. Джон смотрел, ожидая.

– Теперь у нас будет новый бог, – сказала Джил, справишись с сапогом. – И счастье для всех. Вот сволочь. И ничего больше нельзя сделать?

Джон перешагнул через лужу, вспугнув принимавших ванну голубей.

– Можно попробовать его поймать, – сказал он, – только как? Он же ходит там, где мёртвые.

– Я тебя больше к мёртвым не пущу, – сказала Джил и взяла его под руку.

Они снова поели в той же харчевне; Джил заказала ростбиф с кровью и горошек, а Джон – свой любимый пастуший пирог. Потом немного погуляли по набережной, бросая хлеб уткам. Зашли в лавку, что была на первом этаже Джонова дома, купили вина и фруктов. Поднялись в квартиру, устроили праздничный ужин и завалились в кровать. Они больше не говорили ни о Прогме, ни о лаборатории, ни о валлитинаре. Им нужно было очень многое успеть, так что на разговоры времени не осталось. А затем они уснули.

На следующее утро – верней, ближе к полудню – Джон встал, заварил чая, открыл почтовый ящик, вытащил газеты и принес их в спальню, чтобы почитать новости. Джил села в постели, схватила вчерашний номер «Часового». Пробежала заголовки. Замерла. Впилась глазами в буквы, стала читать медленно и пристально. Закончив, не глядя протянула газету Джону.

Репейник взял «Часового» и тут же, на первой странице, прочел:


НЕБЫВАЛОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Нынче, в пятом часу пополудни, случилось в здании Парламента действие редчайшее и удивительное. При заседании посреди Зала Общин очам парламентариев явилось Чудище самого несуразного вида. Доподлинно было известно, что его сплошь покрывала Шерсть наподобие той, что бывает у диких зверей, Глаз же имелось несметное количество, не менее Полудюжины. Уродства сии никак не подобают человеческим существам, а обличают в помянутом Чудище злобного уродца, в народе именуемого Кунтаргом. В лапах сей Кунтарг имел реторту с загадочным Составом. Не успели присутствующие опомниться, как чудище проследовало к трибуне и, потеснив Спикера, завело речь. Смысл речи, однако, остался туманным, ибо от Дикости природной и робости перед Благородным Собранием изъяснялся Кунтарг путано и невнятно.

Чудище успело поведать, что в реторте содержится некий магический Состав, небывалое Блаженство сулящий. Засим речь его была прервана появлением нашей доблестной Гвардии во главе с Начальником охраны Парламента. Был отдан приказ схватить нарушителя, после чего наглый Кунтарг позволил себе направить в сторону гвардейцев боевой Жезл военного образца. При том он присовокупил в не весьма деликатных выражениях: «стойте-де и слушайте!» Начальник охраны, действуя согласно инструкциям, приказал открыть Огонь, и злокозненный Кунтарг был сражен наповал винтовочным Залпом. Когда рассеялся дым, собрание увидело, что чудище лежит замертво, Реторта же, до последнего Вздоха им от пуль оберегаемая, не пострадала.

Означенный Сосуд был переправлен в распоряжение Ганнварского Университета, где и надлежало быть исследованным сокрытому в нем Составу. Однако, по словам Эксперта, каковым выступил от Университета профессор Дж. Х. Гаульсон, глава факультета Естественных Наук, сей эпизод «не может оказаться ничем иным, как Розыгрышем, учиненным Дилетантами от науки, коих развелось множество, в том числе и в стенах нашего Заведения». А посему таинственный Состав «не заслуживает даже элементарного Анализа, и должен быть вылит в Клозет, где ему самое Место». От дальнейших комментариев ученый Муж отказался, и наш корреспондент вынужден был ретироваться из Ганнвара в редакцию, где и передал нам слова научного Светила.

Сим «Часовой», будучи не в силах приоткрыть более Завесу Тайны, завершает статью и желает уважаемым Читателям процветания и Покоя.


– Да, – сказал Джон. – Дела.

Он бросил газету на пол, встал и подошел к окну. Сквозь немытое стекло была видна внизу серая улица, заполненная снующими людьми. Дальше виднелась тусклая, как свинец, поверхность Линни. На том берегу стояли фабричные стены, дымили трубы, и оттуда доносился ритмичный стук заводских машин. Счастья в мире было по-прежнему очень мало, и с этим по-прежнему ничего нельзя было поделать, а если и можно, то никто все равно не стал бы. Потому что, если до чужой беды кому-то есть дело, то чужое счастье ровным счетом никого не волнует. Джон обернулся. Джил смотрела куда-то вдаль, и было неясно, о чем она думала.

– Что скажешь? – спросил Джон.

– Да ничего, – сказала Джил.

– Ну и ладно, – сказал Джон. – Ну и ладно.

Он отворил окно, и в комнате тут же запахло дождем. Шум машин стал громче, к нему прибавились другие звуки – шлепанье ног по мокрому тротуару, крики разносчиков, пыхтенье мобилей, стук капель о карниз и шелест листвы одинокого вяза, росшего под самым окном. Начиналась осень.

– А пошли гулять, – сказала Джил.


Конец третьей истории

История четвёртая. Предвестник

Песок в яме выглядел рыхлым и мягким, но, когда Джона бросили вниз, дно ямы оказалось твёрдым, как гранит. Падение вышибло дух, зубы клацнули, во рту расцвёл звенящий привкус крови. Джон помотал головой, прогоняя муть от удара. Напружинился всем связанным телом, рванулся в тщетной, отчаянно-глупой попытке выбраться. Сверху засмеялись на три голоса. Они стояли, глядели на Джона, смеясь, показывая зубы, и у одного из глаз струился дым, у другого по тёмной узорчатой коже пробегали искры, а третья была как обычный человек – красивая стройная женщина. Но за её плечами, разбивая пелену дождя, вздымались призрачные крылья, лицо норовило стянуться в клыкастый клюв, и дыхание было огнём. Джон бросил попытки освободиться и только смотрел на них, взглядом пытаясь сказать всё, что не мог выразить словами. Он молчал, потому что ему связали руки, а слова без жестов не значили ничего. О, если бы удалось освободить хотя бы одну руку! Он бы обрушил на их головы ледяной шторм, утопил в кипящем яде, насквозь прошил тела молниями. Но слова без жестов оставались только словами. Поэтому Джон молчал. Молчал, когда они глумились, молчал, когда бросали комья глины, стараясь попасть в лицо, молчал, когда женщина с крыльями напоказ поцеловала того, с дымящимися глазами – раньше она целовала только Джона... Молчал, когда слугам подали знак, когда застучали лопаты, когда ему засыпали ноги, живот и грудь. И только когда песок хлынул в лицо, он закричал, и кричал, проклиная всех троих, что стояли сверху, кричал, чтобы не слышать их смеха. Кричал, пока не проснулся.

– Опять? – спросила Джил.

Джон выдохнул, будто изгоняя из лёгких эхо крика. Потёр липкий от пота лоб. В спальне было тихо и душно, по углам громоздились знакомые тени. Равнодушно тикали из коридора ходики.

– Опять, – сказал он.

Джил вздохнула и повернулась к нему, прижавшись всем телом.

– Каждую ночь так, – сонно поведала она Джону в шею. – Или почти каждую. Всё то самое снится, а?

По тёмному потолку неспешно проехал отсвет фонаря: кэбмен правил по набережной в поисках припозднившегося ездока.

– Да, – признался Джон. – То самое.

Джил легонько брыкнулась, обтягивая ноги одеялом:

– Грёбаный этот Разрыв. Уж больше полгода прошло, а всё мучишься.

Джон провёл рукой по лицу, нашарил часы на тумбочке. Часы были старые, без стекла, с выпуклыми шишечками напротив цифр, чтобы определять время на ощупь. Часовая стрелка застыла между двумя и тремя, минутная целилась в шестёрку.

– Ладно, давай спать, – произнёс он, зевая. Ответом ему было сонное дыхание Джил. Стараясь не тревожить древние пружины матраса, он перевернулся набок, подмял кулаком подушку и закрыл глаза с твёрдым намерением уснуть. Ходики в коридоре тикали, с неумолимой точностью деля время на секунды. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова. Духота сгущалась, под одеялом было жарко. Вытерпев, казалось, целую вечность, Джон беззвучно выругался, откинул проклятое одеяло, встал и прошлёпал босиком на кухню. В бутылке, что хранилась над мойкой, оставалось ещё на треть виски, но, прежде чем откупорить пробку, он растворил окно и сделал долгий глоток весеннего ночного воздуха, сдобренного фабричной гарью и речной тиной. Только теперь отступил запах песка, который сыпался на лицо в проклятом сне.

Абрейн в этом году выдался тёплый и сухой, и сейчас, накануне Беалтайна, с улицы веяло не промозглым холодом, а мягкой прохладой. Джон приложился к горлышку, умиротворённо выдохнул, когда жидкий огонь прокатился по пищеводу, и так, не выпуская бутылки, поплёлся в спальню. Как известно, спиртное – это не средство, чтобы заснуть, а средство, чтобы было веселее бодрствовать. И он бодрствовал, периодически отхлёбывая виски, глядя в потолок, прикидывая, кем был тот, с узорчатой кожей, и почему у другого дымились глаза. Тем не менее, когда прямоугольник окна стал по-рассветному синим, Репейник незаметно для себя заснул – всего на минуту...

И тут же его разбудил звонок в дверь.

– Джил, – сказал Джон, не открывая глаз. – Звонят.

– Пусть их, – невнятно сказала Джил. – Не вставай. Уйдут.

Джон, похоже, опять на мгновение заснул, потому что проснулся, когда позвонили во второй раз.

– Да чтоб вас, – произнёс Джон сквозь зубы и тут же стал засыпать снова.

Позвонили в третий раз. Ручку вертели долго, настойчиво и терпеливо, колокольчик бренчал надтреснутым дребезгом, то затихая, то снова раззваниваясь. Джил перевернулась на спину.

– А я знаю, – спокойно сказала она. – Это клиент пришёл. У нас же теперь контора. Тут.

Джон несколько секунд осознавал услышанное. Потом всё вспомнил.

– Да Хальдер вашу душу мать, – сказал он, выпрыгнул из кровати и, шатаясь от стены к стене, побрел в прихожую.

– Минуту! – заорал он. – Одну минуту!!

За дверью не ответили: ранний посетитель то ли ушёл, то ли молчаливо согласился ждать. Джон проковылял в ванную, поплескал на лицо ледяной водой, пригладил волосы. Вернулся в спальню, кое-как натянул штаны, долго и неприязненно возился с пуговицами рубашки. Огляделся, хлопая по карманам. Джил бросила ему портсигар, Джон поймал его на лету, сунул в карман и пошёл открывать.

– Покой вам! – провозгласил он, распахивая дверь. – Прошу, э-э, извинить за ожидание. Заработался на ночь глядя, знаете...

Он осёкся, встретив взгляд посетителя. На лестничной площадке стоял приземистый мужчина лет тридцати. Мощную шею венчала крупная голова, покрытая шапкой рыжих волос. По щекам рассыпались веснушки, веснушками был усеян даже курносый нос, и от этого лицо выглядело чуточку комично, словно добродушная карикатура на гэлтаха – уроженца острова Айрен. Но с забавной, немного детской физиономии глядели запавшие, тусклые глаза. Так смотрят безнадёжно больные люди, измученные давней хворью. Очень, очень странный был взгляд.

– Трой О'Беннет, – представился обладатель рыжей шевелюры. – Мне назначено на половину десятого. Сейчас девять сорок две.

– Заходите, – опомнившись, сказал Джон и отступил вглубь прихожей. "Айренская фамилия, – подумал он. – Ко мне с раннего утра заявился рыжий, веснушчатый, курносый гэлтах, страшно недовольный тем, что его заставили ждать двенадцать минут. Этакий ходячий стереотип. Похоже на начало анекдота... Того и гляди, достанет боевой топор и отхреначит мне башку во имя островной независимости".

Трой О'Беннет шагнул через порог. Репейник жестом указал ему путь в кабинет, одновременно стараясь загородить вход в спальню, где суетливо шуршала одеждой Джил. Скрипнула, затворяясь, дверь кабинета, и Джон в который раз порадовался, что они переехали выше по течению Линни в новую двухкомнатную квартиру, которую сумели превратить в настоящую, хоть и маленькую, сыщицкую контору. Кабинет стал отдельным миром, где всегда можно было принять и выслушать клиента, где царил запах табачного дыма и мастики для пола, где стоял стол, обтянутый поверху потёртой кожей, и три кресла, обтянутые точно такой же кожей, но поновей. И – лампа, лампа с зелёным абажуром. Гордость Джил, которая нашла эту дурацкую лампу в лавке старьёвщика, купила за непомерную цену и, притащив домой, триумфально водрузила на стол. По правде говоря, и стол, и кресла были родом из той же лавки, вот только в них, на взгляд Джона, заключался практический смысл, в то время как лампа... Впрочем, неважно.

– Устраивайтесь, – предложил Репейник, приглашающе махнув в сторону кресла, что стояло перед столом. Пока О'Беннет шаркал, скрипел сиденьем и поддёргивал брюки, Джон обогнул стол и рухнул в кресло у окна. Извлёк портсигар, вопросительно помахал им, предлагая закурить клиенту. Тот отрицательно качнул головой. Джон добыл из портсигара заготовленную с вечера самокрутку, закурил и, преодолевая сонное головокружение, произнёс:

– Рассказывайте.

Трой О'Беннет не торопясь разгладил сюртук, одёрнул манжеты. Поднял на Джона болезненный взгляд.

– Я проклят, – сообщил он спокойно.

Джон сильно затянулся и кивнул с пониманием.

– Бывает, – согласился он. – Я про себя тоже иногда так думаю. Особенно по утрам.

О'Беннет не улыбнулся. Он смотрел на Джона, и на его лице не двигался ни один мускул.

– Нужно узнать, кто вас проклял? – уточнил Репейник.

О'Беннет покачал головой, не сводя глаз с Джона:

– Это я и так знаю. Нужно его найти.

Он не спеша сунул руку за отворот сюртука – рукав при этом задрался, обнажив по-обезьяньи волосатое запястье – и на свет явилась пачка купюр, схваченная зажимом, сделанным из старого форина с профилем Хальдер Прекрасной. О'Беннет высвободил деньги, положил пачку на стол. Таким же медленным, тягучим движением убрал зажим обратно в карман. Джон оценил толщину пачки. Толщина впечатляла. Ещё больше впечатлял форин, который тянул этак на полгода рудников. Было время, когда Джон и сам таскал с собой старинную, фонящую от магии монету, но украдкой, в потайном кармане – а зажим явно доставали по десять раз на дню, открыто и без стеснения. Для такого нужно быть очень глупым или очень богатым. Или быть уроженцем Айрена, который кичится тем, насколько ему плевать на законы Энландрии. Или всё вместе.

Джон уронил на пол пепел с самокрутки, откашлялся и сгрёб деньги. Пряча купюры в ящик стола, он деловито сказал:

– Слушаю вас.

О'Беннет наклонил голову набок. Пальцы его беспрестанно ощупывали край столешницы, мусолили чёрную кожу, собирали крошечные соринки.

– Это случилось три года назад, – проронил он глуховатым голосом. Слова сыпались неразборчиво, как будто О'Беннет не хотел, чтобы его услышали. – Я был молодым идиотом. Я, наверное, и сейчас молодой, но стал умнее. А может, и не стал. В общем...

– Всем покой, – просунулась в дверь Джил. – Чай будете?

О'Беннет вздрогнул и замолк. Джон затушил окурок в пепельнице. Пепельница изображала площадь Тоунстед в миниатюре, с ещё целой башней. Такие вещички стали бешено популярными после того, как башня рухнула, и Джон позволил себе купить одну на память о том деле.

– Чай будем, – сказал он. – Господин О'Беннет, это Джилена Корден, моя коллега. Джил, это господин О'Беннет, он считает, что его прокляли.

Джил кивнула гэлтаху. Тот резко повернулся в кресле, прищурился, глядя на русалку, и почему-то охнул, будто от внезапного болезненного удара. Да ещё съёжился при этом, почти закрывшись собственными коленями. Джон притворился, что всё идёт, как надо. Ему было тошно с недосыпа, на языке держался резиновый привкус виски. Богатый психованный клиент. Ничего, не в первый раз, продержимся.

– Джил, – попросил он, – заноси чай, и давайте уже к делу, ради богов мёртвых.

Джил, фыркнув, удалилась на кухню. Пока она гремела чайником и звякала посудой, О'Беннет шумно сопел носом, прикрыв глаза рыжими ресницами и вцепившись в подлокотники так, словно кресло вот-вот должно было рухнуть в пропасть. Джон боролся с желанием закурить ещё одну самокрутку. Через пару минут, толкнув дверь ногой, вошла Джил, брякнула поднос в центр стола, села в свободное кресло рядом с Джоном и взяла свой чай. Шумно, с удовольствием отпила глоток. О'Беннет посмотрел на неё с нескрываемым ужасом. Джил ответила спокойным наглым взглядом. Сейчас, на дневном свету, не был заметен кошачий блеск её глаз, и клыки подпиливали только вчера, поэтому оставалось совершенно неясным, отчего О'Беннет так напугался. Джон всё-таки закурил новую самокрутку и отпил чаю. Чай был, какой всегда делала Джил: крепкий, как полуночный сон, и такой же сладкий.

– Три года назад я часто играл на скачках, – нарушил молчание О'Беннет. – У меня, прямо скажу, очень состоятельные родители, и я не считал проигрыши. Играл ради азарта, не ради ставок. Но наступила чёрная полоса. Стал много проматывать, об этом узнал отец. Был скандал. С меня взяли слово больше не играть. Я держал слово пару месяцев, а потом нарушил.

Он поднял веки и с вызовом глянул на Джона. Репейник сделал понимающее лицо. Игровая мания часто идёт рука об руку с прочими душевными болезнями. Например, с навязчивой идеей, что тебя прокляли.

– Снова начал проигрывать, – продолжал О'Беннет. – Испробовал разные системы, математические и... ну, словом, разные. Не помогало. Тогда один приятель посоветовал сходить к магу. К прорицателю с хорошей репутацией.

Джон мельком посмотрел на Джил. Русалка сидела, прижав к губам кончики соединённых домиком указательных пальцев, и, похоже, изо всех сил сдерживала смех. "Прорицатель с хорошей репутацией" – это звучало забавно. Всё равно что "карманник с безупречным послужным списком". Прорицания, как и прочие виды магии, были строго запрещены и считались уделом либо шарлатанов, либо ушлых пройдох, использовавших бракованные артефакты довоенного времени.

– Я пришёл на встречу с прорицателем, – рассказывал тем временем О'Беннет. – Естественно, он принимал тайно. В подвале дома на окраине города. Дом брошенный, вокруг одни развалины – ну, знаете, этот трущобный райончик, Хатни. Я спустился в подвал, там уже горели свечки, стоял такой приторный запах от благовоний. В углу была ширма. Из-за ширмы голос, хриплый, с сильным акцентом: мол, проходите и не знайте страха. Посреди подвала – стул. Я сел. Маг – ну, прорицатель – спросил, что мне нужно. Я ответил, что хотел бы видеть связь прошлого и будущего. Мне тогда казалось, что успехи любой игры, м-м... описываются сложной формулой, математическим законом. Что из прошлых неудач и триумфов можно узнать грядущие результаты.

О'Беннет замолчал, переводя дыхание. "Частое заблуждение, – подумал Джон. – Нет никакого закона. Есть только удача. Единственный закон, который работает, заключается в том, что, чем больше играешь, тем удачи становится меньше". О'Беннет кашлянул:

– Тогда прорицатель сказал, что вызовет духа.

– Духа, – повторил Джон. – И вы поверили?

Гэлтах дёрнул углом рта.

– Я был не в том состоянии, чтобы выбирать: верить или нет. Нуждался в помощи. Думал, не так важно, откуда эта помощь придёт... Как выяснилось, напрасно. Маг велел мне коснуться ширмы и подумать о том, чего желаю. Я коснулся, подумал, и... Дальше явился дух. Он был в ярости. Визжал, ревел. Бранил мага, осыпал меня проклятиями. Потом замолк. И прорицателя за его ширмой тоже не стало слышно. Я почувствовал что-то очень нехорошее, какую-то гнетущую силу. Будто, знаете, этакая гигантская невидимая лапа залезла мне внутрь, а потом вырвала что-то из груди.

Он потупился. Руки его тискали подлокотники кресла. Джон осторожно, стараясь не производить шума, сделал глоток чая.

– Что ж у вас пропало? – подала голос Джил. О'Беннет бросил на неё взгляд и тут же, словно обжегшись, снова опустил глаза.

– Дух меня проклял, – тускло произнёс он. – Это стало ясно не сразу. Сначала я думал, что сеанс попросту закончился неудачей. Маг из-за ширмы так и не вышел, деньги тоже не взял. Сказал, что больше меня не задерживает – по голосу было ясно, что ему визит духа тоже изрядно насолил. Я поспешил убраться из подвала. Поднялся на улицу, дождался омнибуса, приехал домой. Там-то меня и накрыло. До сих пор помню. Простите, можно я всё-таки...

Он помахал перед лицом двумя пальцами в понятном любому курильщику жесте. Джон протянул портсигар. О'Беннет долго не мог взять самокрутку непослушной, прыгающей рукой. Потом так же долго ловил огонь зажигалки. Неумело затянувшись и откашлявшись, продолжил:

– Я тогда был влюблён в одну девушку, Бет, сестру моего старого друга Саймена. Когда вернулся домой, нашёл там их обоих: заглянули в гости, не застали меня и решили подождать, пока вернусь. Отворяю дверь, снимаю пальто. Они вдвоём выходят навстречу. Смотрю на Бет, на милую мою Бет... Боги, сам не знаю, что стряслось. Вдруг стало видно всё, что она делала... Ну, словом, до меня. Сколько было мужчин, как им лгала, как изменяла напропалую. Увидел это в одну минуту, будто в волшебном фонаре. И сверх того узнал, что она творила совсем ещё девчонкой. Мучила младшую сестру! В пансионе затравила сокурсницу – довела до того, что бедняжка порезала себе вены... Меня чуть не вырвало, я не мог с ней заговорить от отвращения. Посмотрел на Саймена – то же самое. Сразу увидел – бах, бах, бах! Будто из пистолета стреляли. Как он смеялся надо мной за глаза. Как постоянно мухлевал в картах. И, что гаже всего, увидел, как он совратил два года назад девочку, маленькую нищенку... Извините, я немного бессвязно... Это от волнения...

Он нервно приник к дотлевшему до пальцев окурку самокрутки, высосал весь дым без остатка и затушил окурок в пепельнице, о самое подножие башни Тоунстед. Джон нахмурился:

– Вам открылось их прошлое, я верно понимаю?

О'Беннет потряс рукой в воздухе.

– Не просто прошлое. Самые жуткие, самые паскудные вещи, которые они совершали. Дух меня проклял. Я и в самом деле прозревал в прошлое любого человека, но видел только дурные события. Самые грязные и отвратительные поступки. Я даже родителей перестал навещать. После того, как узнал, что мать, беременная мной, пыталась сделать аборт. А отец думал подбросить меня в сиротский приют. Да.

Он сцепил трясущиеся руки на груди и попытался улыбнуться. Попытка провалилась. Джон побарабанил по столешнице пальцами.

– Будущего я так и не научился видеть, – добавил О'Беннет.

– А вы пробовали найти этого мага? – спросил Джон.

Гэлтах стукнул кулаком по ладони:

– Ещё как пробовал! Я и духа пытался вызвать! Одни боги знают, через что мне пришлось пройти. Читал книги по искусству общения с духами. Поступил в ученики к каким-то сомнительным личностям. Учения никакого не вышло, они только читали заклинания, и... В общем, ничего не работало. Один раз принудили участвовать в жалкой, паршивой оргии. Тут-то нас и выследила полиция. Констебли ворвались в подвал, стали хватать этих так называемых адептов. Спасся буквально чудом, проскочил сквозь оцепление. Затем стал осторожней. Потратил целую прорву денег, подкупая мелких воришек, торговцев амулетами и прочую шушеру. Хотел выйти на того прорицателя. Но всё безрезультатно.

– А как он выглядел? – подала голос Джил. – Тот прорицатель? Хоть какие-то приметы?

О'Беннет покачал головой:

– Как я уже говорил, маг скрывался за ширмой. Я его даже мельком не видел. Никаких зацепок.

У Джона заболела голова. Он помассировал висок двумя пальцами. Как всегда, это помогло, но всего на пару секунд.

– Господин О'Беннет... – начал он.

– Пожалуйста, просто Трой, – перебил тот.

– Хорошо. Трой, у вас так получается только... Только с теми, кого вы знаете? Кто вам дорог?

– В том-то и дело, что нет. Я вижу всё плохое, что совершил любой человек. Из-за этого не могу ни с кем сойтись.

Джил взяла чашку и деликатно отпила глоток. Бережно поставила чашку обратно на стол и секунду глядела на то, как в ней расходятся крошечные круги.

– А если всё это мерещится? – коротко спросила она. – Что, если не было духа? И маг вас надурил. Сам устроил представление. Напугал вас. А вы от этого стали видеть то, чего нет. Что скажете, а? Трой?

О'Беннет набрал воздуха в грудь. Выдохнул так медленно, будто это был его последний глоток воздуха, и он хотел им насладиться сполна. "Зря она так, – с сожалением подумал Джон. – Сейчас этот гусь обидится, заберёт задаток и пойдёт к тем, кто ему будет поддакивать и смотреть в рот".

– Видите ли, – заговорил он мягко. – Мы с коллегой имеем солидный опыт в делах, связанных с правонарушениями магического характера. Работали со старыми артефактами. Встречались с существами нечеловеческой природы. Брали даже правительственные заказы. (Он с некоторой неловкостью вспомнил толстяка Мэллори из Министерства Обороны). В общем, поднаторели в вопросах, подобных вашему.

– Я знаю, – сказал О'Беннет. – О вас многие слышали. Репейник, сыщик, который берется за особенные дела. Ну, вы понимаете... особенные. Я потому сюда и пришёл.

– Вот как, – сказал Джон. "Многие слышали, надо же. Приятно, холера меня возьми". Он взъерошил волосы. Ну что ж, придётся разочаровать клиента. Как бы подоходчивей...

– Духов нет, – опередила его Джил. – Не бывает. Тарги есть. Кунтарги. Всякие мутаморфы есть. Ублюдков – полно. Боги... были. А духов нет. И демонов. Это выдумки.

О'Беннет смотрел на неё со смесью жалости и раздражения. Джон кашлянул.

– В словах Джилены есть здравое зерно, – сообщил он с совсем уж бархатной мягкостью. – Не исключено, что вы, Трой, стали жертвой внушения. Бывают нечистые на руку шарлатаны, которые пользуются...

– Вода, – перебил О'Беннет, по-прежнему глядя на Джил. – Глубокая вода. И кровь.

Джон осекся и замолчал. Джил уставилась на О'Беннета.

– Горло перегрызть, – проговорил он. – Крови напиться. Тащить на берег. И на дно. Там, где он спит. Там, где он ждёт. Отдать, чтобы не мучал. Уйти, пока ест. Снова на берег. Навстречу – человек. Прыгнуть, задавить. Хрустят кости. Мясо нежное. Нельзя, не тебе. Ему. Всё ему...

Джил вскочила и выбежала из кабинета. Хлопнула дверь спальни, от поднявшегося порыва сквозняка со скрипом распахнулась форточка. Джон стиснул зубы. "Он не может знать, – пронеслась мысль. – Никто не знает. Невозможно".

– Теперь вы мне верите, – устало заключил О'Беннет.

Джон достал портсигар, нашарил самокрутку и воткнул в рот. Зажигалка никак не хотела работать, и только после того как Джон пристукнул ей по столу, выплеснула короткий, пожухлый лепесток пламени.

– Мы берём ваше дело, – сказал он. – Но при одном условии. Не надо больше ничего говорить о прошлом Джил. И о моём, пожалуй, тоже не стоит.

О'Беннет наклонил рыжеволосую голову.

– Договорились, – ответил он. – А вы не будете меня убеждать, что духов не бывает.

Джон пожал плечами.

– Это несущественно, – возразил он. – Вы же просите найти не духа, а прорицателя. Человека.

О'Беннет встал и протянул руку.

– Спасибо, – сказал он. Джон, зажав губами самокрутку, тоже встал и, заранее морщась от предстоящей боли, пожал его ладонь.

Вопреки ожиданиям, это было почти не больно. О'Беннет не испытывал сильных эмоций, когда думал про Джона. Но то, что он думал – что он знал – было невыносимо. Будто смотришься в кривое, грязное зеркало. Хмурый отец, заплаканное лицо матери, когда Джон сказал, что уходит из дома пытать счастье в Дуббинге. Взгляд Имонны, когда он, пьяный, бил тарелки на крошечной кухне, крича "Зачем вышла за ублюдка?" Руки того карманника, парня, которого он загнал на весенний лёд Линни: посиневшие, обломанные ногти, пальцы цепляются за края полыньи и скользят, скользят... Жалкая гримаса Джил, когда он в первый раз подпиливал ей клыки. Жалкая улыбка Питтена Мэллори, крики Найвела, которого Джон вытащил из счастливого Сомниума, и кровь Найвела вокруг. Мёртвые Гриднеры, отец и сын, и их кровь вокруг. Мёртвый доктор Иматега, и его кровь вокруг. Мёртвый Хонна Фернакль, и кровь вокруг. Мёртвый Прогма...

Джон разжал пальцы и отдёрнул руку. О'Беннет смотрел на него глубоко посаженными, болезненно-красными глазами.

– Да, – произнёс Джон хрипло. – Хреново быть вами, Трой.

***

"Пойло" было, пожалуй, самым грязным и неприметным баром Дуббинга. Когда-то в узкие окошки, сделанные на уровне тротуара, днём проникал с улицы какой-никакой свет, а ночью из окошек лился свет уже на улицу – правда, в гораздо меньших количествах. Но копоть на стёклах, ни разу не мытых за два десятка лет, сделала своё дело, и теперь в баре стоял вечный сумрак. На полу валялись сбившиеся в серые комья опилки; пара газовых рожков под низким потолком проигрывала – и никак не могла проиграть – битву с темнотой. Полки за стойкой висели необычно низко, чтобы Морли, бармен-инвалид, по совместительству хозяин "Пойла", мог легко дотянуться до бутылок. Морли шустро разъезжал в кресле-каталке вдоль стойки, исключительно ловко управлялся с кружками и стаканами, так что, если бы не скрип колёс, многие из посетителей и не заметили бы его изъяна. К тому же, у Морли имелся главный (после умения разбавлять пиво) для бармена талант: он умел слушать. Понурившиеся над кружкой страдальцы могли часами изливать ему свои беды, и Морли, не перебивая, внимал им, кивал и хмыкал в нужных местах, вставлял пару слов, когда без этого нельзя было обойтись, и сочувственно покачивал головой, если рассказ приобретал особенно драматический оборот. Неудивительно, что инвалид получал от клиентов хорошие чаевые, а народ валил в "Пойло" не столько чтобы выпить, сколько чтобы выговориться. Неудивительно было и то, что Морли знал очень много тайн и секретов: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Бармен прекрасно умел хранить тайны. Ведь секрет, который перестал таковым быть, уже никому не продашь.

Джон облокотился на дубовую стойку, предусмотрительно выбрав место, где по меньшей мере час ничего не проливали.

– Здорово, Морли, – сказал он.

– Покой, – прогудел бармен. – Тебе налить чего?

Джон огляделся. В тяжёлом хмельном воздухе медленно растекался табачный дым, и всё было видно, как сквозь тюлевую занавеску. Стоял гул, сотканный из бормотания, вздохов, бессвязного пения, звяканья стекла о стекло, косноязычных выкриков и прочего звукового мусора. У стойки больше никого не наблюдалось: только минут пять назад подошел, спотыкаясь, какой-то оборванец, подождал, пока ему нацедят очередную кружку, отчалил и теперь упорно пытался найти свой столик, блуждая по залу неверными зигзагами. Словом, было безопасно.

– Пить не буду, – сказал Джон. – Я по другому поводу.

Морли качнул лысой, как мяч, головой, продолжая бережно полировать стакан посеревшей от многократных стирок тряпкой.

– Шариков сейчас нет, – буркнул он под нос, не поднимая взгляда от стакана. – "Эхолов" вчера принесли и форин довоенный. Ещё есть три кристалла, но все дохлые. И пара амулетов от мигрени. Для тебя специально придержал.

Джон почесал за ухом.

– Не то, – сказал он негромко. – Человека ищу. Прорицатель. Гадания устраивает всякие. Говорит, что духов вызывает.

Бармен поднял стакан, поглядел сквозь него на чахлый свет газового рожка. Видимо, остался доволен результатом, потому что убрал стакан под стойку, извлёк оттуда рюмку и принялся протирать её прежними неторопливыми движениями.

– Я с такими не работаю, – обронил он. – Себе дороже.

– Что так?

Морли дёрнул бритым подбородком.

– Психи они все. Долбанутые. И с монетой всегда туго.

Джон потянулся к миске с орешками, стоявшей на стойке, взял орешек и покатал в ладони.

– Я тут аванс от клиента получил, – сообщил он задумчиво. – Денег девать некуда. Поделиться, что ли, с кем...

Морли подбросил рюмку в воздух и аккуратно поймал волосатой ручищей.

– Есть у меня приятель, – сказал он, кашлянув. – Сейчас на мели, банчит мелочью. Ну, знаешь, карты, руны, оракулы. В самый раз для всяких разных прорицателей. Хочешь – могу вас свести. Может, и толк выйдет.

Джон вынул из кармана стопку денег, отделил три бумажки и бросил на стол. Морли забрал деньги и снова занялся рюмкой. На взгляд Джона, та уже блистала, так что резало глаза, но, видно, нет предела совершенству.

– Поезжай в Жёлтый квартал, – пророкотал бармен. – Ивлинтон, шестнадцать. Там на первом этаже бордель, а под ним – курильня. Придёшь в бордель, скажешь мамаше, что хочешь покурить с Лю Ваном. Вот этот самый Лю Ван и есть мой приятель. Поболтай с ним, глядишь, что-то и удастся раскопать.

– Лю Ван? Жёлтокожий? Он по нашему-то говорит?

– Понять можно, – усмехнулся Морли.

– Сказать ему что-нибудь? Пароль или вроде того?

– Скажи, что от меня пришёл. И что ты – Джон Репейник.

– Он меня знает? – удивился Джон.

Морли поставил рюмку под стойку и взял следующую.

– Знать – не знает. Но слышал. Может, выпьешь на посошок?

Джон выпрямился и слез со стула.

– Ты же знаешь, дружище, я сюда не ради выпивки хожу, – сказал он. – Я ради атмосферы.

Он вышел, поймал кэб и поехал в Жёлтый квартал. Бывшие подданные Нинчу жили в Дуббинге тесной общиной близ Лаймонских доков. Их объединяло всё то, что отделяло от прочих горожан: язык, состоявший из лающих и мяукающих звуков, еда, состоявшая из того, что при жизни лаяло и мяукало (а также пищало, шипело и стрекотало), просторная одежда в ярких узорах, тугие косички на затылке и, конечно, любовь к странному чаю, который обладал таким запахом и вкусом, будто его заваривали из веника. Единственное, что с радостью переняли у нинчунцев белые жители Дуббинга – это привычка курить опий.

Курильни были открыты круглосуточно для всех, кто не жалел пару форинов за трубку. Как-то само собой вышло, что эти заведения совмещались в Жёлтом квартале с домами терпимости. Скорей всего, здесь был замешан простой расчёт: мамаши в борделе, обхаживая раздухарившегося клиента, внужный момент намекали, что, кроме узкоглазых девочек, вина и сластей, в его распоряжении может оказаться куда более необычное удовольствие, которое станет достойным завершением славного вечера. Гость пробовал раз, пробовал два... И через месяц-другой ходил в бордель уже не за полюбившимися девчонками, а за полюбившейся трубкой. Что, разумеется, было выгодно для всех. Хозяин курильни наживал барыш, мамаша имела свой процент, девчонки наслаждались минутным отдыхом, а клиент получал опий. И вдобавок – неотвязную зависимость до конца своих дней. Зависимость, которая делала его счастливым на пару часов в сутки, но взамен превращала остальную жизнь в кошмар. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что у большинства нинчунцев, которые посещали "опиумные норы", – прачек, носильщиков, истопников – жизнь была кошмаром с самого рождения, так что, став курильщиками, они ничего не теряли.

Джон рассеянно глядел в окно кэба. Он подъезжал к докам: старые, обветшалые, но все же добротные дома Тэмброк-лэйн сменились безликими трёхэтажными доходными халупами, в которых жили семьи портовых служащих. Кэб обогнул сомнительного вида пивную, откуда несло жаренной на прогорклом жире рыбой, завернул за угол и, едва не задев крылом какого-то пьяницу в рваной матросской робе, поехал по извилистой улочке, ведущей к портовым задворкам. Мимо потянулись вереницы разномастных хибар, служивших кровом для докеров. Из-под колёс то и дело порскали крысы. Один раз дорогу перед самым носом лошади перебежал маленький, лет пяти мальчик, одетый лишь в грязную рубашку до колен. За плечом у него болтался мешок. Кэбмен выругался и взмахнул плетью, но ребёнок даже не обернулся. Джон проследил, как мальчик подбежал к двери одной из халуп и отдал мешок женщине с опухшим лицом. Женщина развернула холщовую ткань, извлекла наружу ободранный, потемневший кочан капусты и скрылась за дверью, на прощание успев подарить Джону взгляд, полный тоскливой ненависти. Мальчик толкнул дверь, постучал кулачком, но ему не открыли. Тогда он подобрал с земли отвалившийся от кочана мятый капустный лист и сунул его в рот. Джон задернул шторку и не открывал, пока кэб не остановился.

Насколько унылым и безрадостным был район, который они миновали, настолько же оживлённым и пёстрым был Жёлтый квартал. Здесь, конечно, тоже хватало нищеты и грязи. Но все толпились, шумели, деловито покрикивали друг на друга, бегали, топоча деревянными сандалиями. Уличные торговцы визгливо расхваливали товары, прямо на тротуарах стояли тележки с чем-то съедобным, горячим, источавшим острые запахи. В подворотне, собравшись тесным кружком, шестеро мужчин играли в какую-то невиданную игру, по очереди взмахивая над головой руками и азартно, наперебой вопя. Словом, жизнь здесь не просто кипела, а, казалось, готова была каждую секунду взорваться, как перегретый котёл. От всей этой суеты создавалось впечатление, что бедность в Желтом квартале – явление временное, вроде зимних холодов, и скоро обязательно пройдёт. Джон знал, что это не так.

Большинство нинчунцев были такими же нищими, как и белые докеры в соседнем районе. Просто здесь принимали жизнь такой, какая она есть, со всеми бедами и неудобствами, и старались урвать частичку радости в самых простых, повседневных вещах. Еду, приготовленную из того, что поймали в ближайшем подвале, можно щедро сдобрить приправами, и абсолютно неважно, чьё именно мясо скрывается под слоем жгучего перца и сладкого соуса. Для игры "птица, вода, камень" не нужны ни рулетка, ни крупье – только собственные пальцы. А выигрыш в этой древней игре приносит не меньше удовольствия, чем джекпот в богатом казино для знати. Фонарик из цветной бумаги почти ничего не стоит, зато какой нарядной становится хижина, собранная из ящиков для чая, если над входом повесить гирлянду из бумажных светящихся шаров! И, конечно, кто угодно согласится, что самое большое в жизни наслаждение можно получить совершенно бесплатно – чем нинчунцы обоих полов и пользовались ежедневно, судя по обилию детворы на улицах.

А ещё вечером можно накуриться опия.

Джон отпустил кэб и постоял перед выкрашенным в алый цвет домом с шафрановыми ставнями. Дом был окружен низенькой жестяной оградой. Над головой шелестели флажки, не то оставшиеся с праздника, не то повешенные просто для красоты. Мимо просеменил торговец с тележкой. Всё было спокойно. Джон толкнул калитку, подошел к дому и поднял было руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась на миг раньше, чем он успел осуществить намерение. За дверью обнаружилась девушка, одетая в жёлтый халат.

– Просим! Просим! – забормотала девушка. Она одновременно мелко кланялась, улыбалась, бормотала и пыталась заглянуть Джону в глаза. Всё вместе производило странный эффект, отталкивающий и вместе с тем влекущий. Джон отметил, что девчонка симпатичная (хоть и узкоглазая), что на скуле её виднеется припудренный фингал, а на затылке не заросла недавно выбритая полоса – знак принадлежности к публичному дому. "Новенькая", – понял он. Репейник шагнул через порог. Внутри царила золотисто-красная полутьма, но можно было разглядеть, что он очутился в довольно просторном фойе с кушетками вдоль стен. Кушетки были такими низкими, что ложиться на них означало, фактически, лечь на пол. Тем не менее, чайные столики, стоявшие рядом, каким-то образом умудрялись быть ещё ниже. На стенах висели, едва покачивались от неуловимого сквозняка, увенчанные кистями свитки с рисунками тушью, между ними на бронзовых подставках высились застывшие в танцующих позах статуэтки. Пара прикрученных газовых рожков с красными калильными сетками источали загадочный тусклый свет, который мало что мог осветить, зато много оставлял воображению. Девушка в жёлтом халате, опустив глаза, несмело потянулась к Джону, пытаясь снять с него плащ. Джон отпрянул и вложил ей в руку форин. Пальцев проститутки он не коснулся: ему сейчас не нужен был приступ мигрени. Ещё меньше были нужны её мысли.

– Позови хозяйку, – сказал он. Девушка склонилась почти до пола и так, не разгибаясь, убежала за ширму, стоявшую у дальней стены. За ширмой послышался сдавленный от ярости низкий женский голос. Раздался хлёсткий звук пощёчины, вскрик и тихий плач. Джону захотелось уйти, но тут, шурша юбками, из-за ширмы выплыла хозяйка: почтенного возраста тётка с лицом, покрытым белилами, и со сложной прической на гордо поднятой голове.

– Добло позаловать в мир ветла и цветов! – пропела она. – Мадам Вонг сцястлива вас пливетствовать в насем скломном заведении. Прошу ицвинить глупую дуру, она у нас новенькая и без понятия. Хотите, её наказут?

– Не стоит, – буркнул Джон, уворачиваясь от цепких объятий мадам Вонг. – Я насчет Лю Вана. Покурить хочу. Лю Ван у себя?

Улыбка так быстро исчезла с лица хозяйки, что едва не осыпались белила на щеках.

– Покурить так покурить, – бросила она. – Сейцяс позову.

Подметая шелками пол, она вышла за дверь. Из-за ширмы доносились всхлипывания – не громче мышиного писка. Джон переступил с ноги на ногу, украдкой вынул револьвер, на всякий случай проверил патроны и спрятал оружие обратно в кобуру. Мало ли что. Он вдруг явственно почуял слабый терпкий запах, в котором мешались травяная густота и неуловимый смрад гниения. Дверь отворилась, в проёме показалась мадам Вонг. Она поманила Джона, и тот, пройдя мимо затихшей ширмы, принялся спускаться по винтовой деревянной лестнице в подвал. Запах становился всё сильнее, в нём появлялись новые, сладковато-горькие нотки. Хозяйка дошла до конца лестницы, толкнула дверь и посторонилась, пропуская Джона. Тот пригнулся, чтобы не задеть низкую притолоку, и шагнул в подвал.

Здесь не было и следа той расслабленной роскоши, которая царила наверху. Дальние стены терялись в дымной темноте, отчего казалось, что подвал бесконечен. На полу были беспорядочно расставлены маленькие фонарики, крошечные языки пламени чадили, шелестели от сквозняка, перемигивались хилыми, болезненными всполохами света. В этом свете Джон разглядел лежанки, кое-как сколоченные из некрашеных досок, стены, покрытые язвами плесени, загаженные циновки под ногами, подносы с курительными наборами, поблескивавшими тускло и таинственно, словно магические довоенные раритеты. И ещё были люди. Они валялись на лежанках, сосали длинные трубки с чашечкой на конце, они вдыхали волшебные грёзы и выдыхали ядовитый дым, они размахивали руками, стонали, замирали, блестя белками из-под полусомкнутых век, пуская слюну на грудь, бормоча, засыпая. Джон вдохнул сладкий, мёртвый воздух и почувствовал, как головой овладевает одурь.

– Лю Ван! – крикнул он. В подвале заметалось короткое упругое эхо. – Меня зовут Джон Репейник. Я от Морли! Выйди, поговорить надо!

Спустя бесконечно долгую минуту на одной из лежанок кто-то зашевелился. Бледная тощая фигура поднялась, нашарила мосластыми ногами шлёпанцы и, кутаясь в лохмотья, выбралась на свет.

– Я Лю Ван, – сказала фигура, щуря на Джона воспалённые глаза. – Чего вы хотите?

Он говорил почти без акцента. В остальном – острые скулы, жёсткие чёрные волосы и жёлтая кожа – типичный нинчунец, хоть сейчас в энциклопедию. К верхней губе прилипли редкие, разделённые под носом усишки.

– Мы можем выйти куда-нибудь? – спросил Джон, борясь с головокружением. – Накурили тут.

Лю Ван пожал острыми плечами.

– Пойдёмте наверх, – предложил он.

Они совершили обратное восхождение по винтовой лестнице. Рассохшееся дерево скрипело и тряслось под ногами. Очутившись наверху, нинчунец повернул не направо, в зал со статуэтками, а налево, в узкий, пахнущий кошками коридор. За выкрашенной тускло-зелёной краской дверью обнаружилась маленькая комната, где ютился колченогий стол, заваленный конторскими книгами, и горел под потолком слабенький фонарь. Лю Ван вытащил из-под стола табурет, который был неустойчивым даже на вид, дунул на него, очищая от пыли, протёр рукавом драного халата и поставил перед Джоном. Джон, поколебавшись, сел. Табурет сейчас же накренился влево и вбок, отчего сыщику пришлось занять сложное положение, задействовавшее одновременно мышцы бёдер, спины, поясницы и шеи. Лю Ван примостился за столом на каком-то чурбане и почтительно наклонил голову.

– Недостойный готов выслушать высокого, – сообщил он.

Джон, рискованно балансируя на стуле, достал портсигар и закурил, надеясь, что табак прочистит голову, тяжёлую после подвального дыма. Но с первой же затяжки одурь усилилась, так что он поспешно затушил самокрутку о каблук.

– Я ищу мага, – сказал Джон как можно более трезво. – Предсказателя. У меня клиент. Он пошёл на сеанс к предсказателю, хотел знать будущее. Чтобы на скачках выигрывать, и вообще. А маг вызвал духа.

Лю Ван смотрел на Джона с выражением, которое в равной степени можно было расценить и как почтительное, и как издевательское. "Боги, – подумал Джон, – до чего же трудно понять этих желтокожих... Может, прочесть его? А как он отреагирует, если схватить за руку? Того и гляди, драться полезет..."

– Вызвал духа, – упорно продолжал он. – Дух оказался тем ещё говнюком. И проклял клиента. Маг ничем помочь не смог. А дух ушёл. Улетел. Наверное. И теперь мой клиент ищет этого мага. Чтобы, значит, задать пару вопросов...

Джону вдруг показалось, что он говорит не совсем ясно.

– Ты... Ты вообще знаешь, кто я? – спросил он глупо.

Лю Ван медленно склонил голову, почти коснувшись лбом стола.

– Вас многие знают, – проговорил он, – и многие ещё узнают.

Джон нахмурился. Проклятые опийные пары мешали думать. Что-то было неправильное в поведении этого нинчунца. Что-то в самом основании, в самом корне его манеры выражаться. Прочесть, что ли?! Вот ведь не повезло надышаться дряни. Когда ж меня отпустит...

– К делу, – произнёс он, откашлявшись. – Морли сказал, ты можешь знать этого пер... Пред-ска-зателя. Так, где у меня... Минуточку...

Карманов оказалось этак в пять раз больше, чем обычно. Джон мог поклясться, что искал деньги с четверть часа. Нашарив тугую пачку, с облегчением отслоил три купюры, бросил на стол.

– Вот, – просипел он. – Освежи память. Или типа того.

Лю Ван поклонился ещё ниже, чудом не расквасив о столешницу нос.

– Деньги не нужны, – шепнул он. – Расскажите, как выглядел маг.

Джон потряс головой.

– Как выглядел... – буркнул он. – Как... Да никак не выглядел. Ширму поставил в подвале. О'Беннет, то есть мой клиент, его и не видел вовсе. Дохлая зацепка.

– Ширму? – на лице нинчунца проступило что-то вроде эмоции.

– Ну да, ширму, – Джон, наконец, нашёл положение, при котором не ныла каждая мышца в теле, и стул держался относительно ровно. – Я так думаю, дружище Лю Ван, что это был никакой не предсказатель, и вообще ни хрена не маг. Маги... Какие маги? Монахи были. Все сгинули во время войны. А сейчас любой придурок, которому повезло заполучить старый раритет – уже маг. Долбануться можно. И как их земля носит. Люди ведь покалечиться могут...

Лю Ван смирно слушал Джона, пока тот не выдохся.

– Недостойный знает такого человека, – сказал он.

Джон насторожился.

– Правда?

– Истинная правда, – мелко закивал нинчунец. – Продавал ему оракулы. Амулеты. Карты. Много чего продавал. Он скрытный, не любит людей. Вашему клиенту очень повезло, что маг с ним согласился работать.

– Да уж, – фыркнул Джон. – Повезло так повезло.

– Повезло, – мягко возразил Лю Ван. – Просто он этого пока не понимает. Мой друг особенный. Сам находит того, кому нужен. Только если вправду нужен.

– Сам находит? – нахмурился Репейник. – Как это?

– Он – провидец, – тонкие усы раздвинулись в улыбке. – Предвидит тех, кому нужна помощь. Тех, кто его ищет.

Джон с облегчением почувствовал, как отступает волна опийного дурмана.

– Ну вот я его ищу, – заметил он. – Стало быть, явится ко мне?

Лю Ван дробно засмеялся, показывая пеньки зубов.

– Вы ищете, потому что вам заплатили. А мой друг является к тем, кому нужен по-настоящему. К тем, кому нужно его искусство. По жизненно важным вопросам.

– Тогда отчего не пришёл к моему клиенту? – скептически спросил Джон. – Зуб даю, у того жизненная важность аж из ушей лезет.

Лю Ван пожал плечами:

– Значит, то, чего он хочет, всё-таки недостаточно важно.

Джон понял, что, если просидит ещё минуту на пыточном табурете, то останется скрюченным на всю жизнь. Он встал, с хрустом разогнул заломившую спину, покрутил головой.

– Ну извини, братец Лю, – буркнул он. – Жаль, что не можешь помочь. А может, знаешь ещё кого, кто бы мог, а?

Нинчунец опять поклонился.

– Не ищите встречи с ветром, – проговорил он. – Когда придёт час, ветер сам вас найдёт.

Смысл поговорки был не совсем ясен, но общий посыл Джон уловить смог. Ему однозначно указали на дверь.

– Ладно, – сказал он. – Бывай, Лю Ван.

– Недостойный ничем не помог, – сокрушённо проговорил тот. – Прошу, заберите деньги.

Джон взял купюры, засунул в карман. Развернувшись на каблуках, он хотел идти, но запутался в ножках проклятого табурета и чуть не упал. Лю Ван при этом издал странный свистящий звук: то ли прыснул со смеху, то ли выражал сочувствие каким-то традиционным нинчунским способом. Джон не стал оборачиваться, чтобы выяснить. Отпихнув табурет, он вышел из каморки, прошёл тесным, душным коридором, толкнул дверь и оказался в полутемном фойе борделя. Давешняя проститутка, семеня, появилась из-за ширмы и приблизилась к Джону.

– Господин не хочет остацця? – проворковала она. – Господину будет холосо...

Репейник опомниться не успел, как она прильнула к нему всем телом, вздрагивая и суетливо шаря ладонями.

маменька папенька послали за море отдали к мадам в учение дело делать семье помогать негодная дочь плохо зарабатывает глупая без понятия мадам правильно говорит строгая слушаться надо дура негодная никчемная даже этого не может что все бабы умеют всех подвела неумёха зачем такой жить лучше сразу в колодец не могу не могу

Джон, морщась от нахлынувшей мигрени, поймал её запястья. Хотел отстранить мягко, осторожно. Но она не отставала, поэтому пришлось грубо оттолкнуть.

– Не сегодня, – сказал он.

Она съёжилась и закивала. Фингал на скуле был заметен даже в красном свете едва тлеющих газовых рожков. Джон нашарил в кармане смятые деньги, от которых отказался Лю Ван, бросил их девушке под ноги и, крепко шагая, вышел вон.

На улице он с наслаждением втянул в лёгкие свежий воздух. Свежим тот мог считаться с известной поправкой на запах горелого масла из ближайшей подворотни, смрад красильной фабрики, гнилостную вонь канализации и вездесущий, всепроникающий дуббингский смог. И всё же дышалось несравненно легче, чем в борделе. Вот тебе и нинчунцы, умеющие радоваться жизни, подумал Джон.

– Пожрать бы, – с чувством произнёс он.

Кэб удалось поймать только в портовых трущобах: в Жёлтый квартал кэбмены старались лишний раз без нужды не соваться. Забравшись в кабинку, Джон задёрнул с обеих сторон занавески и стал думать. Дело становилось головоломным. О'Беннет не видел мага в лицо. Не знал его имени. Маг не оставил следов после того, что сделал – если вообще что-то сделал. По сути, шарлатана не за что было привлечь к суду: он никого не убил, не изувечил, не превратил в чудовище, просто устроил дурацкий спектакль с "вызовом духа" и даже не взял за это денег. Способность, открывшаяся у гэлтаха после сеанса, могла вообще не иметь связи с действиями мага. Вполне возможно, что это была врожденная метаморфоза, которая не проявляла себя до тех пор, пока О'Беннет не переволновался из-за проигрыша на скачках и скандала с отцом. И – хлоп – готово, разбитной богатенький повеса превращается в угрюмого страдальца, который видит в людях только всё самое поганое. Да, не повезло бедолаге. Хотя, если задуматься, чем мой ублюдочный дар лучше? Стоит кого-то коснуться – узнаю такое, чего лучше бы не знал никогда. Да ещё башка вечно болит. Мы с О'Беннетом, выходит, товарищи по несчастью. Ладно, неважно, к делу. Надо подвести итоги. Что я имею в результате? Имею заказ на человека, который неизвестно как выглядит и ничего не совершал. Вот уж правда – ищу встречи с ветром...

Кэб остановился. Джон сунул вознице деньги, спрыгнул с подножки и вошёл в дом. Нестерпимо хотелось есть. Поднявшись к себе в квартиру, он, не раздеваясь, прошёл на кухню и распахнул дверцы буфета. По счастью, на второй полке обнаружился завёрнутый в бумагу вчерашний кусок холодной говядины. Джон торопливо покромсал его ножом, запихнул в рот сразу два ломтя и принялся жевать, утирая с подбородка мясной сок и победно сопя носом. После третьего куска он вспомнил про горчицу. Банка, как всегда, стояла не там, где её оставили. Джон обшарил буфет, заглянул в ящик стола, повернулся к окну и едва не подавился от неожиданности.

За окном, на узком карнизе сидела кошка. Обычная, серая в полоску. Весенний ветер топорщил ей шерсть на хребте, играл кончиком хвоста, заставлял жмурить глаза. Кошка глядела прямо на Джона и беззвучно разевала рот, всем своим видом показывая, как ей неуютно снаружи, и как хочется внутрь. Джон шагнул к окну, неуверенно взялся за ручку. Кошка поскребла лапой по пыльному стеклу, оставив маленький четырехпалый след. На её шее виднелся узкий ремешок ошейника. Репейник потянул на себя раму, и кошка тут же юркнула в открывшийся проём. Оказавшись внутри, она спрыгнула на пол и принялась тереться о брюки Джона с такой энергией, будто хотела сбить сыщика с ног.

Репейник выглянул из окна. Было совершенно непонятно, каким образом животное очутилось на карнизе седьмого этажа. До земли было порядка двадцати ре. Справа и слева простиралась ровная каменная стена. Теоретически, кошка могла спрыгнуть со ската крыши, но шанс приземлиться на скользкий карниз шириной в ладонь был так же ничтожен, как и шанс на этом карнизе удержаться. Репейник хмыкнул и закрыл окно. Кошка всё так же увивалась вокруг его ног, брюки по низу уже сплошь покрылись серой приставшей шерстью. Приглядевшись, Джон заметил, что из-под пряжки кошачьего ошейника торчит какой-то белый цилиндрик. Цилиндрик оказался скрученной в трубку бумажкой. Развернув её, Джон прочел:

"ТОМУ, КТО ИЩЕТ МЕНЯ

Приходите к семи часам в Шерстяной док. Найдите заброшенный Склад зелёного цвета. Буду Ждать".

"Когда придёт час, ветер сам вас найдёт", – вспомнилось Репейнику. Из коридора послышались шаги – лёгкие, знакомые. Кошка отпрянула от Джона и вздыбила шерсть. В кухню вошла Джил.

– Ну как? – спросила она. – Раскопал чего?

Кошка зашипела на неё и попятилась.

– Ого, – заметила Джил. – На улице подобрал?

– Сама приблудилась, – ответил Джон. – По-моему, лучше её выпустить.

Джил вышла в прихожую и открыла дверь.

– Кис-кис, – позвала она неприветливо.

Кошка, фыркнув, вылетела вон и убежала вниз по лестнице. Джил поглядела ей вслед и заперла дверь.

– Ну так что? – снова спросила она, вернувшись на кухню. – Не зря съездил? Пф... А чем от тебя пахнет? Странно так.

– В борделе был, – ответил Джон.

– А-а, – откликнулась Джил самым безразличным тоном. – Тогда понятно. Мага ты в том борделе не нашёл?

– Он сам меня нашёл, – ответил Джон и отдал Джил записку. Русалка прочла, нахмурилась и подняла глаза на Репейника:

– Рассказывай.

– Расскажу, только горчицу дай сначала, – попросил Джон.

***

Шерстяной док был опоясан набережной, в реку вдавались деревянные языки пирсов. У самого ближнего стояла под разгрузкой закопчённая баржа-лихтер, и припозднившиеся рабочие, шатаясь от усталости, таскали от баржи к телегам неподъёмные тюки с шерстью. Чайки кричали яростно и тоскливо, носились в кровавом закатном небе. Солнце уже скрылось за крышами мануфактур на другой стороне Линни, но света было ещё достаточно, чтобы Джон мог разобрать цвет краски, покрывавшей стены длинных одноэтажных складов. Все они были одинакового грязно-жёлтого оттенка. Ни одного зелёного здания Репейник не обнаружил – равно как и заброшенного. Он шёл, обходя заполненные бурой жижей выбоины в брусчатке, тщетно приглядываясь к ближним и дальним складским постройкам. Перед выходом он крепко поспорил с Джил. Та рвалась в бой, не отпускала Джона в одиночку, настаивала, что доки вечером – место гиблое. Джон, в принципе, не возражал, но опасался, что, если он придёт на встречу не один, то маг струхнёт и даст дёру. Рисковать было нельзя. В итоге кипящая от злости Джил осталась дома, и теперь Джон об этом начинал жалеть. В наступавших сумерках любой цвет превращался в серый. Ночное русалочье зрение оказалось бы сейчас очень кстати...

Джон зазевался, ступил в вязкую лужу и едва не потерял ботинок. Выругавшись, перепрыгнул на сухое место. Солнце тем временем закатилось окончательно, передав дежурство темноте. Брусчатка на этом конце набережной редела, уступая место первородной грязи, болотной глинистой почве, которая от начала времён служила реке Линни берегами, видела зарождение человечества, кочевья диких племён, пришествие Хальдер Прекрасной, расцвет цивилизации, войну, закат той самой цивилизации и, наконец, молодой новый мир без богов и магии. Грязи было плевать на Джона и его поиски, но она была не прочь дождаться, пока сыщик упадёт, принять его в липкие объятия и обглодать тело до костей, как делала это с миллионами его предшественников. Темноте тоже было плевать на Джона, но, судя по всему, она состояла в сговоре с грязью и подставляла Репейнику то кочку, то лужу, то корягу – чтобы свалился поскорей.

Спустя почти час бесплодных поисков ботинки Джона были полны воды, а полы плаща отяжелели от налипшей глины. Репейник уже совсем было собрался поворачивать назад, как вдруг заметил в самом конце складских рядов кособокую тёмную хижину. В окошке мерцала свеча. Джон вытащил револьвер, подкрался к хижине и осторожно толкнул рассохшуюся дверь. Дверь свободно отворилась. Репейник выдержал минуту и заглянул внутрь.

Его ждали.

У дальней стены поднялась фигура, закутанная в бесформенную хламиду до пят длиной. На полу стояла воткнутая в бутылку свеча, и неяркое жёлтое пламя освещало на хламиде узоры – сложные, определённо магического толка. Фигура медленно подняла руку, поманила Джона. Репейник, держа у бедра револьвер, вошёл в дверной проём и не торопясь зашагал навстречу. По стенам змеились трещины, с потолка свисали чёрные лохмотья, пол тошнотворно прогибался под ногами. Пахло гнилью.

– Ты прорицатель? – спросил Джон, подойдя к незнакомцу. Вблизи оказалось, что тот огромного роста, на две головы выше сыщика. Лицо скрывалось под капюшоном. Из расшитых узорами рукавов показались крупные пальцы, державшие грифельную доску. Гигант что-то черкнул на доске и повернул её так, чтобы Джон мог видеть написанное.

"Да", – прочёл Репейник в свете свечи.

– Можешь вызвать духа? – спросил он.

Прорицатель обмахнул доску рукавом, вывел новые слова.

"Если это необходимо".

Джон кашлянул:

– Ты немой? Не можешь говорить?

"Должен хранить молчание".

Джон почесал затылок. Из всех допросов, что ему приходилось вести, это был самый необычный. Не сказать – идиотский. Ну что ж, Морли оказался прав: прорицатели всё больше больные на голову. Впрочем, сдаётся, конкретно вот этот – довольно безобидный псих... Джон спрятал револьвер в кобуру, чтобы не нервировать собеседника.

– Я сыщик, веду расследование, – принялся объяснять он. – Мой клиент, Трой О'Беннет, три года назад нанял мага, чтобы тот помог ему узнать будущее. Верней, связь будущего и прошлого. Маг вызвал духа, который, как думает О'Беннет, его проклял. Не знаю, насколько это возможно, но с той поры моему клиенту живётся очень плохо. Он видит... скажем, то, что не хотел бы видеть ни при каких обстоятельствах. О'Беннет нанял меня, чтобы найти мага и попросить сделать всё по-старому. Ты знаешь этого прорицателя?

Гигант помедлил, прежде чем написать ответ.

"Это был я".

Джон кивнул:

– Ну вот и хорошо. Можешь встретиться с моим клиентом? Это и твой клиент, между прочим. В крайнем случае, вызовешь для него духа заново, авось, поможет. Клин клином, так сказать.

Прорицатель долго чертил что-то на доске, держа её так, что Джону не было видно. Окончив, протянул доску Репейнику – поднёс близко, к самому лицу. На аспидной поверхности, усиленное многократными росчерками, стояло одно-единственное слово:

"ВЕРНИСЬ!"

Джон сжал зубы. Похоже, это меня сейчас послали... Он собрался с мыслями, чтобы высказать прорицателю всё, что думает по поводу его лживой профессии, вызова несуществующих духов, обмана доверчивых простаков и – в особенности – таинственных встреч в темноте посреди богами забытого болота. Но сказать ничего не успел. Подняв от доски глаза, Джон увидел жерло тонкой трубки, направленное ему в лицо. Он шатнулся назад и в сторону, дёрнул револьвер из кобуры, но трубка исторгла чёрное облако порошка. Репейник вдохнул, зашёлся кашлем. Выронил револьвер. Упал. Хотел выдохнуть ядовитый порошок – и не смог. Свеча погасла, темнота схлопнулась над Джоном, похоронила его. В этой темноте не осталось ни жизни, ни движения, ни времени: только застывшая в бесконечности пустота.

Всё закончилось.

И тут же началось – но как-то по-другому.

Он вскочил на ноги. Вокруг было темным-темно и неожиданно холодно. Под подошвами больше не скрипели половицы, воздух не пах тленом. Собственно, он не пах ничем. Джон нагнулся за револьвером, и пальцы встретили песок. Мелкий, сухой, рассыпчатый. Джон всё понял. Выпрямившись во весь рост, он окинул взглядом проступившие из тьмы барханы, чёрные кляксы кустов, слабые нездешние звёзды над горизонтом, угольную бездну небосвода. Разрыв снова встретил его – будто и не отпускал.

Джон знал, что должен испугаться. Это была смерть, окончательная и бесповоротная. Раньше по чистому везению ему удавалось выкарабкаться: в первый раз вытащила Джил, во второй – подоспел со своими чарами Прогма, которого привела опять-таки русалка. Но сегодня Джон сам велел Джил оставаться дома. Настоял, уговорил, даже прикрикнул под конец. И – сто к одному – она сидела сейчас в их квартире на набережной Линни, злая, надутая, забравшись с ногами в уютное кресло, разложив под дурацкой старой лампой справочник по юриспруденции. О бедняге Прогме и говорить нечего: не в меру шустрого кунтарга уже полгода как расстреляли парламентские гвардейцы. Джон был один. Безнадёжно, смертельно, безвозвратно один.

Но, как ни удивительно, он не чувствовал страха. Не было и тоски, сожаленья по недожитым годам – вообще ничего, кроме ярости. Джон был страшно зол. Позволить себя провести какому-то шарлатану! Купиться на детский трюк! Убрать оружие, забыть элементарные правила безопасности! Он зарычал, опустился на колено и что было сил впечатал кулак в тупо хрустнувшую песчаную дюну. Мразь суеверная, маголожец. Доска у него. Молчание он должен хранить. Сука, сука, сука!!

Джон принялся молотить кулаками по песку, выдыхая сквозь оскаленные зубы обрывки самых гнусных слов, которые взбредали в голову. Когда слова кончились, он хрипло закричал, поднялся на ноги и побежал, не разбирая дороги. В лицо бил мёртвый воздух, кусты торопились убраться с его пути, барханы стелились под ноги. Джон бежал что было сил, бежал, как никогда в жизни, быстро, как ветер, как ураган, как пуля, как молния. Он ненавидел обманщика-мага, ненавидел подлую, исполненную страданий жизнь, ненавидел смерть, ненавидел свой дар читать в чужих головах, ненавидел богов, получивших власть и не сумевших с нею справиться, ненавидел себя за то, что был таким дураком. Он бежал, ненавидя всё сущее, прямо на одинокую звезду над горизонтом. И когда звезда дрогнула и стала расти, он возненавидел её больше всего на свете, потому что именно она была виновата во всём. С самого начала. Всегда. Он побежал ещё быстрей, вперёд и вверх, прямо в белый свет, в сияющую белизну, чтобы разрушить её, уничтожить и больше никогда не видеть этого проклятого света...

Тусклого света свечи, воткнутой в бутылку.

Всё закончилось, и началось снова, по-прежнему, как раньше. Джон лежал там, где упал, на гнилых половицах, в шаге от почти догоревшей свечи. Краем глаза он видел отблеск револьвера, покоившегося рядом с вытянутой рукой. Он хотел дотянуться и взять оружие, но не смог шевельнуть и пальцем. Медленно-медленно Джон сомкнул веки и ещё медленней разомкнул: это было единственное движение, на которое он был сейчас способен. В поле зрения возник обтерханный край хламиды. Колдовские узоры мешались с пятнами грязи. Откуда-то сверху опустилась грифельная доска. На чёрном фоне ярко белели слова:

"Ты вернулся".

Доску держали в поле зрения Джона с минуту, как видно, для уверенности, что он прочтёт написанное. Потом доска уплыла вверх. Зашуршал мел. Джон страшным усилием воли мигнул ещё раз. Ему удалось двинуть мизинцем. Или только показалось? Доска вернулась опять.

"Узнай, кто ты. Возьми своё. Тогда вспомнишь меня".

– А-а, – прохрипел Джон. – А-а-а...

Маг шагнул к нему, то ли в надежде услышать что-то важное, то ли желая заткнуть Джону рот. Репейник знал, что шанса почти нет, но нужно было попытаться. Он сконцентрировал всю волю в правой руке и, когда перед глазами плеснул край хламиды, загрёб пальцами узорчатую ткань. Под тканью, разумеется, была нога.

Новая жизнь новая воля орден соберётся старый порядок золотой век нет раскола нет вражды давно мечтали возрождение тайная заря тайная заря снова вместе оплот и надежда сила и слава счастье и нет нет нет нельзя нельзя

Маг вырвал ногу из Джоновой слабой хватки, контакт разорвался. Репейник, мигая, следил, как магические узоры удаляются в сумрак за границами светового круга. Половицы скрипнули на прощание; стукнула, закрываясь, дверь, и он остался один.

"Что это, вашу мать, было?" – подумал Джон. В голове гудели дурные колокола, горло жгло, в желудке, казалось, ворочаются камни. Кривясь от тошноты и слабости, Джон кое-как подполз к стене и сел, опёршись спиной на сырую штукатурку. Достал портсигар, разроняв половину самокруток на пол, ухватил одну дрожащими пальцами и долго искал спички. Из складок плаща сыпался мелкий песок, песок был в волосах, скверной приправой хрустел во рту, запёкшейся коркой покрывал сбитые в кровь костяшки на кулаках. Джон курил, зажав самокрутку зубами, обессилено раскинув руки и ноги, и пытался сообразить, что же только что произошло.

Прорицатель знал Джона и подготовился к встрече – это было ясней ясного. Загадкой оставалось, чего именно хотел добиться психованный маг. Черный порошок в трубке не убил Джона, но отправил на грань жизни и смерти. В Разрыв. При этом прорицатель ожидал, что Репейник сможет выкарабкаться. Так и написал: "вернись". Что там ещё? "Узнай, кто ты". Похоже, Джон только что прошёл какой-то дикий, опасный обряд, нечто вроде посвящения. Вполне правдоподобно, учитывая то, что удалось прочесть в голове мага. Видимо, закутанный в хламиду гигант вербует участников для тайного общества, планирует возродить магический орден. И для этого ему нужны не просто первые попавшиеся люди, а такие, как Джон – с особыми талантами. Нужны ублюдки. Кстати, может, О'Беннета тоже хотели завербовать? Хотя он-то никакого порошка не вдыхал, да и ублюдком стал только после встречи с магом. А может, О'Беннета к Джону подослали намеренно? Может, всё это странное дело, за которое дали хороший задаток – ловушка?!

Спокойно, подумал Джон. О'Беннет меньше всего похож на двойного агента. Просто несчастный, измученный человек, который не знает, как справиться с навалившейся бедой. Если бы он хотел свести меня с этим чокнутым прорицателем, то не стал бы говорить, что не видел мага в лицо. Дал бы более точную наводку. Впрочем, теперь наводка есть, и неплохая. Как там? "Орден соберётся старый порядок золотой век..." А, вот, точно: "тайная заря". Вероятно, это – название общества, куда меня так настойчиво приглашают с помощью ядовитого порошка и грифельной доски. Что ж, меньше всего стоит ждать, пока они сделают следующий шаг. Я найду этих мудаков сам и встречу их там, где они не ждут.

Джон выплюнул окурок и принялся вставать, кряхтя, ругаясь и держась за стенку. Надо ехать домой. Отмыться от проклятого песка, выпить, поспать. Эта самая "Тайная заря" подождёт до завтра, ничего они не сделают за сутки. Особенно если я не буду дурковать и лезть на рожон. Кошку подослали, надо же. А я-то хорош, вообразил невесть что, попёрся в ночь по докам шастать. Ничего, зато теперь узнал, как они называются, и примерно имею представление, что они задумали. И – да! – я по-прежнему не знаю имени того, кого ищу, но точно могу сказать, что таких высоченных громил в Дуббинге – раз, два и обчёлся. Вот уж примета так примета, не скроешь. В общем, дело продвинулось, можно и передохнуть. Тем более что я вроде как умер и воскрес, а после таких приключений, знаете ли, любой имеет право на передышку...

Джон выбрался из затхлой хижины на улицу. Дуббинг не переставал вонять даже ночью: отравляя небо гарью, стучали машины мануфактур; испускали миазмы четыре городских свалки и бесчисленное множество сточных канав; тихо смердели разгромленные в военное время склады на востоке города; едкой отравой дышала красильная фабрика. Но Репейник дышал и не мог надышаться, потому что эта вонь была стократ лучше мёртвого, стерильного воздуха, царившего в Разрыве. Чуть позже в голове немного прояснилось, и Джон заковылял по набережной – не разбирая дороги, чавкая по хлюпкой грязи. Когда впереди замаячили уличные фонари, и блеснул огонёк медленно ехавшего кэба, Джон из последних сил перешёл на прихрамывающий жалкий бег и надорванно завопил, размахивая руками. "Если не остановится, – подумал он с лихой решимостью, – пальну в воздух". Кэб, по счастью, замедлил ход, встал, и Джон с глубоким вздохом облегчения забрался в кабинку.

Но, едва он упал на подушку сиденья, тут же в голове заскреблась досадная мысль. Где, собственно, он намерен искать сведения об этой "Тайной заре"? У кого? В полицию идти смысла нет: констебли не делятся информацией с нашим братом сыщиком. В публичных библиотеках и архивах надо рыться целую вечность, и самого главного там всё равно нет – ни имен, ни портретов, ни явок... Кэбмен спросил адрес, Джон, думая о своём, машинально отозвался, и повозка тронулась в путь. Чем дальше становился Шерстяной док, и чем ближе – дом, тем паршивей делалось на душе у Джона. Выхода не было: нужные материалы имелись в распоряжении только у одного человека. Старого знакомого. Такого старого и такого знакомого, что уже нельзя было с точностью сказать, другом он приходился Репейнику или врагом. Скорей, и тем, и другим. Джон, шевеля губами, смотрел на серо-чёрные городские силуэты, покачивался в такт перестуку копыт. В конце концов он постучал в стенку и назвал другой адрес.

– Парламентский проспект, девяносто четыре? – угрюмо переспросил кэбмен. – А потом куда? Ежели кататься вздумали всю ночь, то деньги вперёд.

– Поезжай, – буркнул Джон.

Ехать было недалеко, и вскоре лошадь, послушная окрику возницы, встала у знакомого Джону трёхэтажного дома с мраморными колоннами. "Недрёманное око" под крышей надменно и тупо глядело в одному ему известную даль. Стёкла матово чернели, и только два угловых окна на верхнем этаже светились бледным огнём. Бен Донахью, как всегда, засиделся на работе.

– Выходите? – спросил кэбмен.

– Выхожу, приятель, – хрипло сказал Джон и откашлялся. – Сколько там с меня...

Кэбмен взял плату, стегнул лошадь и уехал. Репейник поднялся по ступеням и постучал. Дверь приотворилась.

– Чего надо? – спросили изнутри. Джон разглядел юную, чуть опухшую физиономию с россыпью прыщей над переносицей. Дежурный вентор.

– Сходи к мастеру Донахью, – велел он. – Скажи: пришёл Джонован Репейник.

– Какой еще Репейник? – поморщился вентор. – Ты знаешь, который час?

– Понятия не имею, – признался Джон.

Вентор оглядел его с головы до пят. Судя по выражению лица, от мальчишки не укрылась ни перепачканная в песке физиономия Джона, ни изгвазданный в грязи плащ, ни содранные костяшки на кулаках.

– Шёл бы ты, дядя, – посоветовал вентор и взялся за ручку двери со своей стороны. Джон вздохнул и достал из кармана заготовленный форин. Платить за вход в Гильдию – это было что-то новое. Но всё когда-то происходит впервые. Вентор сощурился, протянул руку и взял монету так осторожно, словно она могла быть раскалённой.

– Ну ладно, – пробормотал он, – Пойду скажу.

Дверь закрылась. Джон примостился на ступеньке и закурил: в портсигаре оставалось всего две самокрутки. Он чувствовал себя на удивление неплохо. Не сравнить с обоими прошлыми случаями, когда удавалось выкарабкаться из Разрыва. То есть, да, у него болело всё, что могло болеть, в горле словно бы прошлись наждаком, голову не покидал сверлящий звон, а желудок то и дело выделывал кульбиты, но в целом было сносно. "Привыкаю, что ли? – вяло подумал он. – Так себе привычка... А ведь Джил, пожалуй, волнуется". Камень холодил задницу даже сквозь толстую ткань плаща. Джон до сих пор помнил каждую выбоину, каждую трещину на этих ступенях. Не сказать, чтобы скучал по ним – но помнил.

Дверь за его спиной отворили энергичным рывком. Джон обернулся. На пороге, жуя мундштук погасшей трубки, стоял Индюк Донахью. Он был ещё ниже и толще, чем помнил Джон. На лысине серебрился отсвет от уличного фонаря. Из-за спины Индюка несмело выглядывал подкупленный вентор.

– Покой вам, мастер, – сказал Джон и затушил самокрутку о ступень.

– Куда уж покойнее-то, – отозвался Донахью. – Заходи, раз пришёл.

Джон поднялся и шагнул в открытую дверь. Под потолком холла разгорался тусклый газовый свет, со стен глядели какие-то незнакомые портреты, которые повесили, верно, уже после ухода Репейника. Лестницу всё так же устилал ковёр, но не малиновый, который помнил Джон, а новый, тёмно-синий с модными огуречными узорами. Пахло застарелым табачным дымом и краской. На третьем этаже почему-то убрали кадушки с фикусами, а люстры заменили на новенькие рожки с калильными сетками. Сейчас светились только два рожка, над лестницей и над входом в кабинет Индюка. Донахью, прихрамывая, подошёл к двери, открыл, впустил первым Джона. В кабинете всё было по-старому: яматский доспех с мечами, пожелтевшие свитки на стенах (Джон тут же вспомнил другие свитки, которые видел в борделе), и конечно, расписанная миниатюрами ширма у окна. Донахью тяжко погрузился в кресло, кивнул Джону на стул напротив. Репейник сел.

– Я так понимаю, ты по делу, – произнес Донахью. На столе перед ним горела простая лампа с закопчённым стеклом. Рядом с лампой двумя неряшливыми стопками лежали бумаги.

– По делу, – кивнул Джон. – Нужно досье на тайное общество. Занимаются магией, хотят восстановить некую былую силу. Называют себя, – он помедлил, – "Тайная заря". Возможно, раньше носили другое имя.

Донахью разжёг трубку, выпустил колечко дыма.

– То есть ты вот так вот пропадаешь на полтора года, – не спеша произнёс он, – ни слуху от тебя, ни духу, ни весточки. Потом вдруг заявляешься ночью, и я тебе как ни в чем не бывало должен выдать секретное досье.

– У вас передо мной должок, Бен, – напомнил Джон. – Впрочем, если надо, могу заплатить. С тех пор как я ушёл из Гильдии, с деньгами полный порядок.

Донахью, грызя мундштук, откинулся в кресле. Побарабанил по столу толстыми, будто сардельки, пальцами.

– Как там Джил? – спросил он.

Джон вздохнул.

– Зубрит книжки. Хочет стать законником.

Донахью перестал барабанить, выпучил глаза:

– Джил?!

– Да, – сказал Джон, улыбаясь краем рта. – Она самая.

Донахью покрутил головой.

– Ну, молодец девка... Не женился на ней ещё?

Джон пожал плечами:

– Не до этого всё время. Крутимся, берём дела. Сами знаете, как оно затягивает. Минуты свободной нет.

Индюк покивал, глядя отсутствующим взглядом в чёрное окно.

– Ребята по тебе скучали, – сказал он. – Первое время заходили, спрашивали, что-как.

– Скучали, значит, – проговорил Джон, чувствуя, как против желания поднимается на лоб бровь. – Все, значит, скучали? Даже тот, кто сдал?

Донахью внимательно посмотрел на Джона. Взгляд был долгий и пристальный, словно глаза должны были сказать всё, что нельзя было сказать языком. Джон, в точности как полтора года назад, испытал мгновенное желание вскочить, перегнуться через стол и схватить бывшего шефа за руку, чтобы узнать его мысли. И, в точности как тогда, это желание пересилил.

– Нет, – сказал Донахью. – Не он.

Пламя затрепетало в лампе, вылизало стекло коптящим лохматым языком. С улицы донёсся цокот копыт, затих в отдалении. Индюк тяжело, враскачку поднялся из кресла.

– Пойдём в архив, – сказал он. – Поищем малость. Было что-то такое про тайные общества... На хрена тебе эти маголожцы сдались? Их же всех переловили да пересажали. Они шифроваться-то не умели толком, как детималые.

– Надо, – сказал Джон, поднимаясь. Его вдруг повело: лампа поехала в сторону, свитки на стенах завертелись, как карусель, ширма с крошечными человечками оказалась в опасной близости. Донахью, несмотря на полноту, резво подскочил, удержал за плечо.

грязный весь еле стоит в чём душа держится сразу видно по следу идёт как всегда ищейка верхним чутьём талант себя забудет дело раскроет сам был такой мало осталось настоящих жизнь поганая всех друзей потерял этого потерял мальчишку зато жив пусть живёт простит когда-нибудь все простят сам себе не прощу а они простят зачем всё это для чего

Джон выпрямился. Донахью отступил и захромал к двери.

– Надо так надо, – бросил он через плечо. – Найдём.

***

Тюрьма Маршалтон стояла на Собачьем острове. Это был скалистый, утлый, смертельно негостеприимный кусок суши, на котором в незапамятные времена по указу Хальдер Прекрасной поставили маяк. Маяк снабжался энергией от кристаллов и состоял из высокой башни, здоровенной лампы и защищённого чарами стеклянного фонаря. Обслуживать его полагалось раз в год. После войны, когда о берег Собачьего острова разбился восемнадцатый по счёту корабль, новое правительство вспомнило о погасшем без магической энергии маяке и велело его восстановить. Разумеется, теперь ни о каком "свете божественном" речи не шло: на вершине башни нужно было еженощно разжигать огонь, а стёкла фонаря трескались после каждой серьёзной бури. И требовали ремонта. Восстановление древней техники возложили на арестантов, для которых на острове специально построили барак. Шло суровое время, требовавшее суровых мер, арестантов в Энландрии становилось всё больше, и самых опасных, склонных к побегу преступников всё чаще ссылали на Собачий остров, который был идеальной природной тюрьмой – кусок скалы, круто обрывавшийся в ревущее море.

Сейчас, спустя полсотни лет, остров почти не изменился. Только теперь место барака заняла крепость, в которой томилось бессчётное множество заключённых. Крепость была разделена на две равные части, носившие название Чистый двор и Общий двор. В Чистый двор попадали те, кто мог себе позволить огромные взятки тюремному начальству. За это им разрешалось жить в отдельных камерах с отоплением, видеться с родными, выписывать любые товары с воли, заказывать выпивку, шлюх и опий. Можно сказать, это был своеобразный курорт для богатых – только очень дорогой и без возможности уехать. Те, у кого не водилось денег, попадали в Общий двор. Они жили в камерах того же размера, что и богачи, но по двадцать, по тридцать человек, без воды, в холоде, грязи и духоте. Убийц и насильников сажали вместе с теми, кто попался на краже хлеба в продуктовой лавке. Женщин держали вместе с мужчинами. К больным не водили лекарей. Если начиналась поножовщина, прибегали охранники и избивали всех, кто был в камере, без разбора. Мёртвых поднимали на вершину маяка и сжигали в ревущем пламени фонаря. Каждый день по несколько человек превращались в огонь, который указывал дорогу кораблям. Это называлось "сходить наверх". За год из Общего двора "уходило наверх" до тысячи человек.

– Это наш последний шанс, что ли? – спросила Джил.

Баркас надсадно, как чахоточный, кашлял двигателем, за кормой кипела зелёная пена. Ветер срывал верхушки с лохматых волн, раскачивал ржавое судёнышко, швырял пригоршнями брызги в глаза. Джон стоял, опершись локтями на планширь, подняв воротник плаща до ушей. Было зябко и муторно. Им полагались места в носовой каюте, но там царила особенная, ни на что не похожая судовая вонь: смесь гнилой древесины, старых, заскорузлых от грязи тряпок и креозота. Джон вытерпел четверть часа и вылез на палубу. Джил вообще не стала спускаться в каюту. Как только отдали швартовы, она распустила волосы, расстегнула все застёжки на кардигане и подставила лицо морскому ветру. Сейчас она стояла рядом с Джоном у борта, улыбалась и, похоже, не чувствовала ни холода, ни качки.

– Это не последний шанс, – сказал Джон. – Просто зацепка. Но если ты про "Тайную зарю", то да, больше никого не осталось.

Джил сощурилась, завела трепещущую на ветру прядь за ухо.

– Только тот здоровенный? Который тебя чуть не угробил?

Джон кивнул.

– Только он. И вот этот, к которому едем.

Из-под туч спикировала чайка, сверкнула белоснежными крыльями. Какое-то время она держалась совсем близко с баркасом, так, что было видно частокол маховых перьев и янтарный изгиб клюва. Потом углядела что-то в воде, канула вниз и тут же поднялась – отяжелевшая, неся в клюве серебряную полоску добычи.

– Я читала то досье, – объявила Джил, глядя птице вслед. – Странные они. При богах стали бы монахами. А так... Без толку чудили.

– В том-то и дело, – возразил Джон, запахивая ворот плаща. – При богах они были бы обычными бездельниками. Чтобы попасть в монахи, когда правила Хальдер, нужно было... – он принялся загибать пальцы. – Родиться в хорошей семье, это раз. Пойти в обучение, это два. Не помереть в обучении, это три. Словом, любой подготовленный монах наших магов из "Тайной зари" на завтрак бы жрал. Пачками.

Джил улыбнулась, не разжимая губ.

– А ты?

– Что я? – растерялся Джон.

– Стал бы монахом? Если бы тогда родился?

Джон усмехнулся:

– Я же единственный сын в семье. Мне по закону нельзя было. Да и то: если бы и родился в те времена, то не здесь, а в Твердыне. Мать оттуда была.

– Помню, – кивнула Джил. – А там как в монахи брали?

– Там принимали всех подряд. Из любого сословия, хоть старших, хоть младших. Даже девочек. В женские монастыри.

– И ты мог пойти, значит, – заключила Джил. – Поучился бы малость. Зато занимался бы всякими волшебными штуковинами.

– Не, – покачал головой Джон, – не пошёл бы. В Твердыне монахам с бабами трахаться было нельзя. Как жить-то?

Джил подумала.

– Так и у нас было нельзя, – сказала она неуверенно.

– Вот я и говорю, – подтвердил Джон. – Не пошёл бы.

– Да ну тебя, – сказала Джил и отвернулась. Джон перегнулся через борт и сплюнул в волны.

– Подгон взяла? – спросил он. Джил хлопнула по небольшой сумке на боку:

– Здесь. Только как бы нам самим там не остаться. С таким подгоном.

В сумке были амулеты. Медицинские: один – от лёгочной хвори, другой – от лихорадки, третий – укрепляющего действия, чтобы залатать дыры в убогом арестантском здоровье. У Морли оказалась свежая партия товара, Джон не стал торговаться, и старый бармен, расщедрившись, добавил к купленным трём амулетам ещё один, обезболивающий, каким раньше частенько случалось пользоваться Репейнику.

– Всё в порядке, – буркнул Джон. – Индюк договорился, кинул через "глазок" весточку местному начальству. У него здесь старые связи, нас никто не будет досматривать.

– Где только у него связей нет, – проворчала Джил. Джон пожал плечами:

– В Разрыве?

– Может, и там, – Джил энергично почесала макушку обеими руками. – Может, и там есть, просто ты не спрашивал. В другой раз, когда тебя в Разрыв закинет... Ты попробуй в песке ямку выкопать. Наклонись над ямкой и шепни: мол, я от Бена Донахью. Пустите домой...

Джон посмотрел на неё. Русалка улыбалась во все клыки, пользуясь тем, что на палубе, кроме них, никого не было.

– Дай-ка сумку, – сказал Джон. – Пускай лучше у меня будет.

Баркас причалил к пристани. Над головой нависала громада тюремной крепости, сложенной из щербатого багрового кирпича. Джон и Джил поднялись по вырубленным в скальном массиве ступеням. Стучать в высоченные, обитые железом ворота пришлось долго; близкий прибой скрадывал звуки, и думалось, что за мокрыми от тумана дубовыми створками никого нет живого. Наконец на уровне глаз открылось окошко, и оттуда стрельнул крайне недоброжелательный взгляд.

– Кто? – спросили хрипло.

– От Бена Донахью, – сказал Джон. – Передайте начальнику стражи, Донахью шлёт поклон.

Окошко захлопнулось. Принялся накрапывать мерзкий ледяной дождик. Джил подставила каплям лицо и зажмурилась. Джон долго щёлкал отсыревшей зажигалкой, тянул в себя скудный дымок пополам с крошками табака. Спустя четверть часа за дверьми залязгало, заскрежетало, и покрытая заклёпками створка поползла в сторону.

– Это вы двое от Донахью? – спросил приземистый, с квадратными плечами человек в полицейской форме. За его спиной виднелся обширный, покрытый лужами двор. Кирпичные отсыревшие стены тюремных корпусов терялись в затянутом дымкой воздухе.

– Точно так, – отозвался Джон, выступая вперёд. – Сыщики, имеем дело до заключенного Винпера. Требуется допрос в связи с делом высокой важности.

Человек в форме оглядел Джона. Не так чтобы смерил взглядом – просто с высокой профессиональной точностью оценивал, сколько можно ждать от посетителя проблем. Оценив, таким же манером посмотрел на русалку. Джил ответила скромной улыбкой (с плотно сомкнутыми губами). Поколебавшись, человек махнул рукой:

– Заходите. Я – майор Балто, командую охраной. Следуйте за мной и не отставайте.

Втроём они зашагали по утоптанному тюремному двору. Дождь усиливался, лупил по плечам, с полей Джоновой шляпы текли струйки. Двор был запутанней любого лабиринта: тут и там громоздились какие-то сооружения, на пути вдруг оказывались стены, забранные по верху колючей проволокой, майор сворачивал то направо, то налево, нырял в тёмные проходы, где с низко нависшего потолка гулко капала на булыжник вода. Навстречу один раз попалась колонна арестантов в странного вида шапках с широкими козырьками. Козырьки были опущены на лица, словно забрала старинных шлемов, закрывая обзор спереди и с боков, так что заключённые могли видеть только носки собственных ботинок. Люди шатались, то и дело раздавался глухой утробный кашель, переходивший в стон. Джил кривила рот, что-то шипела вполголоса.

Мимо проплывали зарешеченные окна, тёмные, подёрнутые мутной коркой грязи. За стеклом порой угадывалось шевеление, удавалось рассмотреть закутанных в лохмотья людей, тесно сбившихся в один смрадный жалкий комок, тощих, больных, дрожащих от холода. В одном окне была драка: мелькали окровавленные конечности, слышались приглушённые вопли. Майор Балто пригляделся, выругался и потянул из-за пазухи медальон в виде ажурного серебристого диска. Поднеся диск ко рту, он негромко выговорил приказ, спрятал медальон и безучастно уставился на то, что творилось за тёмным стеклом. Через минуту в камеру ворвались охранники с дубинками. Балто развернулся на каблуках и пошёл прочь. Джон потянул за рукав Джил, которая всё не могла оторвать взгляда от окна, и они поспешили за майором.

– Ему разве "банши" носить положено? – шепнула Джил на ухо Репейнику. – Чары же сильные.

Джон размашистым жестом cтряхнул дождевую воду с полей шляпы:

– Он на государственной службе. Таким всё положено.

Майор, нетерпеливо хмурясь, поджидал их у вмурованной в стену железной двери.

– Пришли, – сказал он. – Здесь зал для посещений. Проходите.

За дверью оказалось длинное помещение с выкрашенными в тоскливый бурый цвет стенами. Помещение было разделено перегородками на маленькие кабинки – точь-в-точь железнодорожный купейный вагон. У входа дежурил охранник. При виде майора он подобрал живот и торопливо шаркнул каблуками.

– Посетители, – бросил ему Балто. – Пригляди, я сейчас.

Охранник мазнул по сыщикам взглядом, козырнул и уставился прямо перед собой. Балто взялся за ручку двери.

– Пойду распоряжусь насчет вашего Винпера, – сказал он Джону. – Если живой ещё – приведут.

Дверь захлопнулась с лязгом, присущим всем тюремным дверям. Это был холодный, проникающий в самое сердце лязг, который лишал надежды, вселял в душу отчаяние и страх, заставлял плечи опуститься, колени – ослабеть, а руки сами тянулись за спину в ожидании наручников. Впрочем, для охранника, который продолжал пялиться в пространство, это был самый обычный звук. Джил поёжилась. Вдвоём с Джоном они отошли в сторону.

– Слушай, – прошептала русалка, – а зачем им такие шапки? С масками?

– С масками?

– Ну, такие, – Джил показала руками, – на всё лицо.

– А, с козырьками, – Джон понял, что русалка имеет в виду арестантов, которых они видели на улице. – Чтобы не сбежали. И не разговаривали друг с другом. Это государственные преступники, за измену сидят. У них вся жизнь в полной изоляции. Камеры одиночные, мелкие такие душегубки. Свидания не разрешены. На работы выводят в таких вот козырьках, чтобы не видели, куда и с кем идут.

– А что за работы?

Джон скривился.

– Колесо крутить. Здоровенное, высотой в два человеческих роста. Со ступеньками. На ступеньки ногами давишь – оно крутится. И так целый день.

– М-м, – Джил покивала. – А зачем колесо? Воду качать?

– Где как, – хмыкнул Джон. – В одних тюрьмах устроен привод к насосам, в других – пресс для масла. Но чаще всего колесо просто крутится вхолостую. Просто так.

Джил недоверчиво подобрала губы:

– И на кой хрен такое? Это ж дурость.

– Чтобы жизнь мёдом не казалась, – объяснил Джон. – Любая тюрьма нацелена прежде всего на вымогательство. Арестанту должно быть хреново. Зачем? Чтобы он написал на волю родным или ещё кому, добыл денег и купил себе местечко на Чистом дворе. Слыхал, что чаще всего люди ломаются именно на таком колесе. Когда весь день работаешь до упаду, а толку от этого нет. Некоторые даже с катушек съезжают.

– В одиночку-то немудрено, – откликнулась Джил, и они замолчали.

Я бы тоже свихнулся без неё, в одиночку, подумал Джон. Сам как те арестанты: всю жизнь кручу колесо, бегу куда-то, хотя, по сути, не двигаюсь с места. Сколько дел раскрыл? Двадцать? Тридцать? А сколько от этого вышло пользы? Ну, мне-то польза, конечно, была, я деньги зарабатывал. А другим? Может статься, где-то здесь, в Маршалтоне сидят те, кого я поймал. Поймал, думая, что восстанавливал справедливость. И вот они медленно подыхают от холода, голода и непосильного труда. Стоила того справедливость? Стоили того деньги, которые мне заплатили? Будь я проклят, если знаю. Наверное, во всём виновата проклятая способность – читать все мысли подряд. Злые мысли ярче добрых, дурные эмоции бьют больней всего. Оттого-то всё человечество мне видится этаким сборищем уродов. Вот я и занялся сыском, единственным делом, которое позволяет отлавливать тех, кто уродливей прочих. И справедливость тут ни при чём, мне просто так легче жить. Жить в одиночестве, в вечном отчуждении. Единственный человек, которого можно было с огромной натяжкой назвать другом, выгнал меня со службы, едва узнав о том, кто я такой. Нет, я бы точно свихнулся без Джил. Удивительно, как ещё не чокнулся О'Беннет. Я, по крайней мере, могу не дотрагиваться до человека, чтобы не знать, какой бардак творится у него в голове. О'Беннет и такого лишён.

За стеной послышался знакомый, наводящий тоску лязг тюремных засовов. Простучали неровные шаги, заскрипели половицы, кто-то надсадно закашлялся, и в кабинке для свиданий – как раз в той, напротив которой стояли Джон и Джил – открылось полукруглое окошко.

– Теодон Винпер, – грубо крикнули из темноты за окошком. – Обвинен в использовании магических устройств без допуска к эксплуатации, а также в применении таковых устройств в личных целях. Приговорён к тюремному заключению сроком на восемь лет плюс конфискация имущества.

Джон покосился на охранника у двери. Тот стоял, вытянувшись прямо, словно проглотил дубинку, и по-прежнему глядел перед собой. Возможно, он попросту спал: Джону доводилось слышать о мастерах, владевших искусством спать с открытыми глазами. Как правило, подобное мастерство постигалось на втором-третьем году военной службы.

За окошком снова закашлялись. Джон решительно шагнул в кабинку и сел на узкую скамью. Напротив устроилась Джил.

– Винпер? – позвал Джон.

Темнота выпустила бледное лицо, заросшее жидкой бородёнкой. На лице выделялся понурый горбатый нос в точках угрей.

– Он самый, – прохрипел обладатель носа. – Чем обязан благородным господам?

– Ты состоял в магическом ордене, – сказал Джон. – "Тайная заря". Я – сыщик, ищу человека, который был там вместе с тобой.

Винпер на секунду прикрыл глаза дряблыми веками.

– "Тайная заря", – выдохнул он. – Боги, лет-то сколько прошло... Неужто ещё кто-то жив?

– Один из вас точно выжил, – сказал Джон. – Больше того, разгуливает на свободе. Не известно ни имя, ни место, где он живёт. Знаю только, что он уже несколько лет занимается предсказаниями. Встречается с людьми в заброшенных домах на окраине Дуббинга. Якобы вызывает духов... но, думаю, даже ты согласишься, что духов не существует.

Из темноты раздался клокочущий смешок.

– Если бы духи существовали, они бы давно меня отсюда вытащили, – сказал Винпер. – Извиняйте, добрый человек сыщик. Думаю, ничем помочь не смогу. Под ваше описание подойдёт любой маг, которого ещё почему-то не упрятали в кутузку.

– Он огромного роста, – сообщил Джон. – Здоровенный такой громила. Больше ничего не могу сказать. Лица не видел, голоса – и того не слыхал.

За окошком было тихо. Потом снова раздался кашель, полный скрежета и бульканья, словно издававшие его лёгкие были набиты мокрыми булыжниками.

– Стало быть, жив, сволота этакая, – просипел Винпер, переводя дух. – Всех нас погубил, а сам – на воле. Знаю я его, добрые люди. Как не знать. Могу и рассказать малость...

Он замолчал, будто ждал чего-то, и только хрипло дышал, с усилием втягивая воздух. Джон оглянулся – смотрит ли охранник – но того не было видно из-за перегородки. Раскрыв сумку с амулетами, он показал её содержимое Винперу:

– Тут аккурат для тебя. Бери, подлечишься.

Арестант скользнул по амулетам тусклым взглядом.

– На кой ляд мне ваши побрякушки? – выдавил он. – От охраны в жопе прятать?

– Бери все, – подала голос Джил. – Один себе оставишь. Другие отдашь, выкупишь место на Чистом дворе. Они дорогие, авось на месячишко хватит. Поживешь, как человек...

Винпер сплюнул.

– Ни хрена вы не понимаете, барышня. Чистый двор – это место для фраера, у кого на воле есть богатые родичи или друзья. Которые станут каждый месяц исправно башлять, чтоб его не перевели в общие камеры. За меня никто не впряжётся, а, стало быть, и на Чистый двор мне путь заказан. Так что ваши амулетики у меня просто отнимут. И ещё в карцер бросят, чтобы другим неповадно было такие передачи брать. Так что уберите своё добро. Без того тошно.

– Что ж тебе надо? – спросил Джон, затягивая ремень сумки. – Платить за тебя у нас не выйдет. Сами не богачи. Вытянуть отсюда – и подавно. Чем тебе потрафить?

Темнота вновь разразилась тяжёлым лающим кашлем. Откашлявшись, Винпер сморкнулся в два пальца и выдохнул:

– Табачку бы. Найдётся? Хорошо бы с запасом, а то в камере делиться заставят.

Джон и Джил переглянулись. Русалка, хмурясь, покачала головой. Джон пожал плечами, раскрыл сумку и достал из внутреннего кармана заботливо укрытый от дождя кисет. Тот был ещё полон: Джон захватил побольше на обратную дорогу. Под пристальным взглядом Джил он протянул кисет в окошко. Винпер протянул худую паучью лапу, сцапал подношение и мгновенно запрятал кисет в зловонные глубины арестантского одеяния.

– Благодарствуйте, – сказал он натужно. – Ну так чего вы хотели знать?

– Да всё хотели, – отозвалась Джил. – Как зовут того дылду. Каков на рожу, какие приметы. Где искать. Что можешь – то и расскажи. Не торопись, время есть. Не кури только прямо сейчас, ага? А то сдохнешь раньше, чем расскажешь.

Винпер отмахнулся.

– Я так и так скоро подохну, – возразил он. – Хоть покурю нормально перед смертью. Слышьте, а у вас того... Бумаги не будет?

Джон, вздохнув, раскрыл портсигар, прикурил самокрутку, перехватил ближе к дымящемуся концу и протянул в окошко. Винпер взял курево двумя пальцами – осторожно, как святыню. Жадно затянулся, на пару секунд задержал дыхание и с благоговением, изо всех сил сдерживая спазмы, выпустил дым. Джил выбранилась под нос.

– Ну так вот, – огрубевшим голосом начал Винпер. – Звали его Фрэн Харрингтон, у нас его все знали как Фрэнниона Всепособного. Сам себе выбрал такое имя. Он и правда был способный, потому как лучше него со всякими древними раритетами никто не мог работать. А мы и собрались-то как раз из-за старой техники. Магической техники, конечно. Это была вроде как наша основная цель – сохранить наследие богов.

– БХР же есть, – заметила Джил. – Они этим и занимаются. Собирают магические диковины. Изучают, восстанавливают.

– И много мы с того имеем? – насмешливо каркнул Винпер. – БХР – правительственная организация, госпожа сыщик. Прибирают к рукам остатки былой мощи. И обращают на усиление правящей верхушки. Почти все раритеты, которыми они занимаются – это либо оружие для армии, либо очень нехилые медицинские агрегаты для богатеев. Боевые жезлы, генераторы метаморфоз, амулеты против всех хворей разом. Слыхал, где-то есть даже молодильная установка: кладут туда человека на ночь, и к утру он скидывает десять лет. Да только нам, обычным смертным, ни в жизнь этого всего не видать. Поэтому-то и собирались общества вроде нашего. Чтобы разыскать то, что не успели прибрать к рукам молодчики из БХР, и обратить на благо людям. Простым людям, а не всяким чинушам и миллионерам.

Он присосался к самокрутке, поперхнулся и снова начал кашлять.

– Да-а, – протянул Джон. – Теперь понятно, за что вас ловят и сажают.

– А вы как думали? – задыхаясь, проговорил Винпер. – За карточные фокусы? За гадание на чайных листьях? Мы были реальной конкуренцией Безопасному Хранилищу. Там, наверху, конкуренции не любят.

– Давай-ка ближе к делу, – попросил Джон. – Про нашего общего знакомого. Как его – Харрингтон Всепособный?

– Фрэнни был психом, – проворчал Винпер и осторожно, неглубоко затянулся. – Напрочь трогался умом, когда ему в руки попадали раритеты. Мы ведь как их доставали? Устраивали экспедиции по развалинам старых монастырей, искали схроны. Кое-что удавалось скупать по деревням. Знаете, бывает, что в войну дед какого-нибудь крестьянина упёр с поля боя трофейный огнежог. Этот огнежог валяется у крестьянина на чердаке и ржавеет, потому что в хозяйстве его не применишь, а сдать государству жалко. И тут приходим мы. Предлагаем нормальные деньги, обещаем не выдавать полиции. Многие соглашались... Так вот, Харрингтону удавалось влёгкую запускать все эти старинные хреновины. Больше никто не решался. Они ведь опасные, фонят, инструкции нет. Страшно было любую кнопочку тронуть. Мы, конечно, были энтузиастами своего дела, но не самоубийцами же! А Фрэн надевал свою дурацкую мантию, запирался с раритетом в какой-нибудь брошенной халупе, принимался его рассматривать, крутил, вертел, чуть не обнюхивал... Потом что-то нажмёт, что-то повернёт, бац! И штуковина заработала. Талант.

– Или просто придурок, – вставила Джил. – Только сильно везучий.

– Везучий – не то слово, – согласился Винпер. – В конце концов эта его вера в собственное везение нас всех и угробила. Загорелось ему найти некую вещицу. Не помню, что именно она могла делать, помню, что страшно могучая хрень, если верить Фрэну, конечно. Подбил нас собраться и пойти её искать в подземную лабораторию под древней церковью Хальдер. Мы и пошли. Да только, когда явились на место, столкнулись нос к носу с агентами БХР, которые как раз вылезали из той лаборатории. Фрэн, мудила, начал палить в них из жезла, завязался бой. Они, конечно, были лучше вооружены и подготовлены: настоящие правительственные вояки. Наших всех положили, остался только я. И – если вам верить – сам Харрингтон. Ему, видно, удалось бежать, везучему говнюку. Ну, а меня схватили... и вот я здесь.

Он вновь заперхал, болезненно кривя заросшее грязное лицо.

– Приметы, – напомнил Джон. – Как он выглядит? Нарисовать, конечно, не сможешь...

Винпер отхаркался и сплюнул.

– Не художник, уж извиняйте, – сказал он, ухмыляясь дрожащими губами. – А примет особых, пожалуй, не было. Вот только рост огромный. Патлы седые всегда носил ниже плеч, бородища кустом. Седой, заросший, высоченный хер.

– Глаза какого цвета? Зубов, может, нет? Родинки, шрамы? – допытывался Джон.

– Глаза... Не помню уже. Обычные глаза, вроде, серые. Зубья все на месте, во всяком случае, те, которые было видно. Родинок заметных не припомню. Шрамы... А, ну да. Его тогда ранили в лаборатории. Всадили заряд из жезла прямо в спину. Он упал, я ещё подумал – конец Фрэну, так ему и надо, падле. Дальше уже не видел, меня скрутили и бросили мордой в пол. Признаться, до сегодняшнего дня его дохлым считал. Живучий оказался, гад.

– То есть, у него шрам на спине? – буркнул Джон. – Охренительная примета, ничего не скажешь.

– Может, он после этого и онемел, – предположила русалка. – Тяжёлое ранение ведь.

– Может, и так, – Джон устало потёр переносицу. – Больше ничего не сможешь припомнить, Винпер? Где он может скрываться, где жил раньше?

Арестант развёл тощими руками:

– Мы ж специально такие вещи в секрете держали. Вдруг одного схватят, а он остальных заложит, и пойдёт по домам облава. Одно могу сказать: была у него любовь к заброшенным домам. С раритетами всегда работал именно в таких местах, все сходки созывал где-нибудь на окраине, в старых складах или фабриках. Вроде как нравилось ему такое.

– Это я уже понял, – процедил Джон. Его разбирала досада. Визит в Маршалтон обошёлся недёшево, двух третей аванса, выданного О'Беннетом, как не бывало, да и жаль было впустую потраченного времени. Амулеты, понятное дело, пригодятся самому, но кто вернёт потерянный день?

Загремели подкованные шаги, за спиной Винпера открылась дверь. В окошко дохнуло гнилым сквозняком, Винпер поднялся со стула и, повинуясь окрику, покорно шагнул прочь из каморки. Напоследок он оглянулся и выкрикнул:

– Господа сыщики! Желаю удачи! Найдите эту сволочь, засадите надолго! Он всем...

Послышался глухой удар, Винпер захрипел и смолк. Дверь закрылась. Джон и Джил поднялись со скамеек. Больше здесь ловить было нечего.

– Пожалуйте на выход, – буднично произнёс дежурный охранник. Лязгнул засов, Джон шагнул через порог и вышел на улицу. Дождь не прекратился, даже, кажется, лил сильнее. Джил запрокинула голову, зажмурилась, слизнула с губ дождевую влагу.

– Ну что, домой? – спросила она негромко.

– Домой, домой, – прокряхтел Джон, нахлобучивая шляпу на лоб. – Прокатились ни за хрен собачий.

Джил огляделась.

– А где этот, который нас сюда вёл?

– Майор-то? – Джон тоже окинул взглядом длинный тюремный двор. – А боги дохлые его знают. Пойдём так, небось не заблудимся.

Они поплелись туда, откуда пришли. Занятый раздумьями, Джон не сразу заметил, что из-за стен доносится человеческий шум: гомон, далекие выкрики, топотанье. Вместе с Джил они добрели до углового высокого здания, за которым, как помнилось, надо было повернуть налево; повернули, обнаружили низкую арку с тоннелем; из тоннеля вышли к стене с колючей проволокой сверху. Куда идти дальше, Джон забыл. Поспорили, решили бросить жребий по-нинчунски, на пальцах. Джон выбросил "камень", у Джил вышла "вода". Заспорили ещё жарче, выясняя, что сильней. Джон считал, что камень останавливает воду, и нужно идти направо, Джил говорила, что вода точит камень, и надо налево. Пока они препирались, шум за стенами стал сильней, можно было уже различить отдельные голоса. Джон прислушался и понял, что происходит нечто скверное. Джил, видимо, сделала тот же вывод.

– Что там за дела творятся? – спросила она хмуро. Словно бы ей в ответ, щёлкнул выстрел. Кто-то завопил, раздалось ещё несколько выстрелов, почти слившихся воедино. Между кирпичных стен шарахнулось эхо.

– Вот дерьмо, – сквозь зубы прошипел Джон, расстёгивая кобуру. – Пойдем поскорей.

С револьвером в руке он быстро зашагал вдоль стены – как и собирался, направо. Джил, тихо ворча горлом, поспешила вслед. Крики были слышны всё ближе и ближе. Через полсотни ре в стене открылась арка, заглянув в которую, Джон понял сразу две вещи. Первое – что верно выбрал направление, поскольку из арки были видны знакомые окованные ворота на волю. Второе – что на волю им этой дорогой не выйти.

Тюремный двор превратился в поле боя. Похоже, драка, которую пытался усмирить майор Балто, переросла в бунт, потому что арестанты вырвались на свободу, и теперь двор был заполнен оборванными, окровавленными людьми, сражавшимися с охраной. Тюремщиков было меньше, они палили в толпу, но на место тех, кто был подстрелен, лезли новые – из сорванных с петель дверей, из окон с выломанными решетками. Заключённые орали, свистели, размахивали отнятыми у охраны дубинками. На земле лежали тела, вода в лужах была красной. Джон стиснул зубы.

– Назад, – бросил он, отпрянув за угол арки. Они побежали обратно вдоль стены. Джил была впереди, Джон хотел крикнуть ей, чтобы держалась за ним, но не успел. Из бокового тоннеля, откуда они вышли, показались арестанты. Их было много – целый поток смердящих, тяжело дышащих, жадных до крови хищников. Джон стал стрелять. Трое человек упали, толпа перевалила через них и устремилась к сыщикам. Джил попятилась, скаля клыки. Арестант, замахнувшийся на неё дубинкой, обмяк и повалился грязным кулём на землю, другого она сцапала за голову и, крутанув, сломала шею, но ещё четверо схватили русалку и прижали к стене. Начали сдирать одежду. Джил завыла, принялась лягаться, щёлкать зубами – без толку, нападавшие брали числом. Джона тем временем окружили: боязливо, на всякий случай сторонясь разряженного револьвера. Бородатый, с гнилыми зубами мужик, гикнув, взмахнул палкой. Джон перехватил его руку, отобрал палку, толкнул бородача, треснул по черепу. Ткнул другого в горло, третьему попал по ребрам – слабо, на излёте. Почувствовал обжигающий удар в плечо. Отскочил, завертел головой, увидел, как падает Джил. Прыгнул к ней, споткнулся о выставленную ногу и упал сам.

Всё кругом вдруг стало прозрачным и хрупким, как сделанные из стекла часы. Как остановившиеся часы. Он видел искажённые, грубые лица над собой, занесённые дубинки, готовые опуститься ножи в руках. Видел Джил, сомкнувшую клыки на чьём-то запястье, брызги крови, застывшие в воздухе, как россыпь рубинов. Видел себя, лежащего на земле, заслонившегося рукой от удара. Видел тучи, равнодушно сеявшие дождь над Собачьим островом, видел кирпичные стены и клубки колючей проволоки. Видел это всё не своими глазами, а глазами арестантов. Потому что был у каждого из них в голове.

наша взяла ответят гады за Винпера за всех задавим бабу поймали бабу хочу бей дави первым буду ногами замесим глаза вырежу всех перевешаем где кухня пожрать воля наконец воля баркас захватить бабу раздевай домой скорее отсидимся всех утопим как я его раскатал юшка наружу навались братва дубину дайте вломить жрать охота на чистый двор богатеев резать подыми револьвер бей до смерти всё спалим по кирпичику разнесём в пыль растопчем поквитаюсь за десять лет рви ломай пику в бок бритвой по роже огня сюда дави фраеров наше время наша воля вернусь в город найду суку да да да победа

Они словно бы кричали все разом, и Джон кричал вместе с каждым из них. Их мысли были его мыслями, их головы – его головой. Сознания двух десятков людей сплелись в одну паутину, в одну сеть, в центре которой был Джон. Сеть ненавидела его и Джил, сеть жаждала плоти, крови и смерти. Тогда он изо всех сил рванулся – вверх, к свету, к дождливому небу.

И разорвал её.

Арестанты взревели – одновременно и на разные голоса, будто свихнувшийся дирижёр дал сигнал хору безумцев. Дубинки и ножи выпали из рук. Кто-то схватился за голову и рвал волосы, кто-то упал на колени, хрипя, теребя лохмотья на груди, кто-то согнулся пополам и блевал желчью. Потом они так же разом умолкли и один за другим осели наземь. Будто каждый вспомнил нечто важное, требующее тишины и покоя, и прилёг отдохнуть. Больше никто из них не двигался и не дышал. Джон перекатился набок, вскочил, бросился к русалке. Та поднималась на ноги, с яростным удивлением глядя на валявшихся подле неё людей.

– Ты как? – прохрипел Джон, сграбастав её за плечи.

– Цела, – бросила Джил, запахивая на груди порванный редингот и оглядывая его с ног до головы. – А сам?

– Нормально вроде, – ответил Джон. Джил хотела спросить ещё что-то, но из тоннеля послышался знакомый голос:

– Эй! Сыщики!

Джон обернулся и увидел майора Балто. В правой руке тот держал винтовку, левой делал широкие округлые жесты. За стеной вновь загрохотали выстрелы – мощно, слаженно, залпами.

– Давайте за мной! – проревел Балто, отступая вглубь тоннеля. – Подкрепление пришло, сейчас будет жарко!

Джон схватил за руку Джил, подобрал с земли револьвер и последовал за майором. В тоннеле валялись тела – не так много, как осталось лежать у стены, но тоже порядочно.

– Бунт? – спросил Джон, поравнявшись с Балто.

– Зарвались, сволочи, – ответил тот. – Говорят, конвойные кого-то из этих подонков неудачно пустили в расход. Из-за кисета табаку, или вроде того... Вздор. Остальные узнали, и пошло-поехало. Ничего, сейчас всех ребят под ружьё поставил. Перестреляют, как вшивых собак. Посидите пока у меня. И чтоб больше ни шагу без сопровождения, Хальдер вашу мать! Ещё гражданских жертв не хватало.

– Ладно, – ответил Джон. У него кружилась голова. Винпер, табак... Холера, не то, потом. Что сейчас произошло? Он сделал что-то? Как он это сделал? И что именно? В висках стучало, память расползалась, как дырявая сеть. Сеть! Была сеть. Вроде паутины. И он... разорвал её. Разорвал внутри их голов. Внутри всех. Как?!

Они вышли на свет, во двор. Балто выдернул из-за пазухи медальон, забормотал, не оборачиваясь, на ходу энергично тыча винтовкой в воздух.

– Джонни, – сказала Джил, – ты же ранен!

Он глянул туда, куда она показывала. Плечо и впрямь горело, рукав плаща был перечёркнут косым разрезом с рваными краями. Отстав от широко шагавшего майора, Джон стянул плащ. Рубашка была мокрой, липла к коже. Джил разодрала порезанную ткань, показалась рана. Не слишком опасная, неглубокая, длиной с палец, она пересекала плечо выше бицепса, и из неё медленно текла кровь. Джон не сразу понял, что это кровь, стёр ладонью, но из раны потекло опять, и сомнений не осталось. Он стряхнул капли на землю, они тут же смешались с дождевой грязной водой, распустились в луже дымчатыми разводами. Невдалеке снова грянул залп, заметался между кирпичных тюремных стен и унёсся в пасмурное небо. В небе, словно эхо выстрелов, шевельнулся гром. Дождь припустил с новой силой.

– Джонни... – прошептала Джил. Он во все глаза смотрел на собственную руку, словно бы залитую молоком. Молоком странного, жемчужного оттенка.

Его кровь была белого цвета.

***

Вечерело. Ходики в коридоре неумолимо тикали, пожирая время – секунду за секундой. Часовая стрелка застыла между восемью и девятью, минутная целилась в шестёрку. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова, как вчера, как неделю назад, как всю жизнь. Пропыхтел, скрипя рессорами, мобиль; пробежал, весь в грязи, мальчишка-посыльный. Как обычно, Дуббинг к ночи сбрасывал деловую настороженность, теплел, расслаблялся. Выпускал на улицы принарядившихся институток в крошечных шляпках, давал дорогу рабочим, отмахавшим дневную смену и сменившим промасленные робы на кургузые пиджачишки, растворял двери пабов для клерков, позеленевших от спёртого канцелярского воздуха, выгонял под моросящий дождик пьяниц, блуждающих в вечном поиске очередной порции спиртного. Кто-то басовито хохотал под самым окном, ему вторил визгливый, одышливый женский смех. Кто-то кричал: "Тэсси! Тэсси!", и на зов отвечала отрывистым лаем собака. Ветер не мог выбрать, разгуляться ему к ночи или утихнуть до утра, и нерешительно поигрывал магазинной вывеской на дальнем берегу Линни. Далеко, нежно прозвонили башенные куранты; им с неизменным стариковским опозданием хрипло откликнулись ходики из коридора. Было почти девять часов вечера, стояла тихая погода, катился ко вполне благополучному концу обычный городской день, и всё было нормально. Всё было нормально – у всех нормальных людей.

Джон поболтал бутылку, припал к горлышку. Жидкий огонь прокатился внутри, но вместо облегчения принёс только изжогу и тяжесть в голове. Прямоугольник окна наливался темнотой, жёлтыми звёздами загорались в туманной синеве фонари, а Репейник всё сидел в кресле, пил, время от времени трогая повязку на плече, и вспоминал. Прошло каких-то жалких полгода, для тренированной памяти сыщика – всё равно что вчера. Горячий бриз, кусты песчаного винограда, розовая полоса восхода. Тело мёртвого бога, которого убил Джон, на заляпанном бурыми пятнами песке. Последние слова Хонны, признание вины, раскаяние, сожаление о том, что нельзя вернуть сделанного. И произошедшее потом: странное и прекрасное чувство, как будто бы Джон взорвался изнутри, распался вместе со всей вселенной на миллионы осколков, услышал вечные слова, воедино слился с миром и стал чем-то большим, нежели раньше. Удивительное, небывалое чувство, которое, наверное, не испытывал ни один смертный. А потом остались только тоска и одиночество – одиночество заблудшего существа в бесконечной загробной пустыне. Ещё подумал тогда: вот как бывает, когда умирает бог. Идиот.

Он заразил меня чем-то, подумал Джон с бессильной яростью. Непонятно, как, неизвестно, с какой целью. Может быть, я виноват сам: не стоило касаться умирающего бога, слушать его исповедь, принимать последний вздох. Вдруг это – как чума, переходящая от больного к здоровому? А может быть, он хотел, чтобы я стал его преемником, довершил начатое, преуспел там, где он потерпел поражение. Мать говорила: в Твердыне, в глухих деревнях знахарки, чуя приближение Жёлтой старухи, звали младших внучек и, веря, что передают им колдовскую силу, из последних сил творили над перепуганными детьми варварские обряды... А может, то была просто бредовая прихоть, последняя воля последнего божественного чудовища, которое очень не хотело становиться последним, и так было велико его желание, что исполнилось против всех природных законов. Так или иначе, теперь в моих жилах течёт белая кровь (на самом деле, не совсем белая, жемчужно-розовая она, сволочь), и я могу убивать силой мысли. Спасибо, Хонна, Великий Моллюск, грёбаный торговец валлитинаром. Кто я теперь? Идеальный убийца, кому не нужен ни нож, ни револьвер? Монстр, который похож на человека только обликом? Проклятье. Угораздило же меня ни разу не порезаться за эти полгода, жил себе спокойно в счастливом неведении. Вот правильно тогда сказал бедняга Найвел: глупец счастья своего не видит, пока лоб о него не расшибёт. Холера, сука, скотство. Не хочу...

Приглушённо задребезжал колокольчик звонка. Через минуту скрипнула дверь в комнату.

– Там О'Беннет пришёл, – сказала Джил, стоя на пороге. Джон махнул бутылкой, расплескав виски по полу:

– На хер. Скажи, пусть завтра придёт. Или, знаешь, скажи, что он может сам искать этого своего Харрингтона. Имя ему запиши. И пускай катится к богам сраным.

Джил заправила прядь волос за ухо.

– Ну ты чего, – сказала она тихо. – Он же не виноват.

– Не-а, – Джон отхлебнул из бутылки. – Он не виноват, я не виноват, никто не виноват. Пусть катится. Прошу тебя, Джил.

Она затворила дверь и ушла. Джон хотел ещё раз приложиться, но обнаружил, что спиртное закончилось. Тогда он встал, рванул на себя жалобно взвизгнувшую створку окна и запустил бутылкой в ночь. Стекло блеснуло в свете фонарей, через пару секунд плюхнула вода посредине реки, принимая в себя подношение. Кто-то на улице заметил, засвистел, послышались весёлые пьяные выкрики. Джон отступил на шаг и, едва не промахнувшись, бухнулся обратно в кресло. Сны, подумал он. Распроклятые эти сны! Я-то думал, всё из-за Разрыва, из-за того что я вроде как умер аж два раза, а потом вернулся к жизни. Не с каждым такое бывает, вот и снится разное... А снилось, похоже, не просто так. Как тогда, давным-давно, когда довелось спать на старом поле битвы. Репейник опять вспомнил того, у кого из глаз струился дым, вспомнил другого, с узорчатой кожей, и третью, с призрачными крыльями за спиной. Не человеческие это были сны, подумал он. И сам я теперь...

Снова скрипнула дверь. Неслышно подошла Джил, тронула за плечо – правое, здоровое, не раненное.

– Спать пойдём, – сказала она. – Хватит мучиться.

Он покорно дал себя отвести в спальню, сбросил ботинки и рухнул на кровать. Джил юркнула под одеяло со своей стороны. Было тихо, только цокали порой с улицы копыта лошадей, запряжённых в омнибусы и кэбы, да глухо откашливался перед сном вечно простуженный сосед этажом ниже. Джон всё ждал, пока Джил задышит глубоко и ровно: она всегда засыпала первой, и, слушая её дыхание, он легко проваливался в сон до самого утра. Но, если не считать звуков извне, в спальне было тихо. Русалка всегда предпочитала быть бесшумной, если позволяли обстоятельства. Джон лежал, вытянувшись по струнке, и старался не шевелиться. А может, мне теперь и спать не надо, подумал он с горьким весельем. Может, и есть не надо, а я всё жру по привычке, когда можно уже здорово сэкономить на мяснике и бакалейщике. Кто я теперь? Что я... А, к богам хреновым. Почему я вообще так убиваюсь из-за какой-то ерунды? Ну, кровь. Ну, белая. В остальном вроде ничего не поменялось – как ощущал себя Джоном Репейником, средних лет сыщиком, так и ощущаю.

В конце концов, сегодня могло всё закончиться совсем по-иному. Гораздо хуже могло закончиться, если честно. Нас уже начали убивать, ещё несколько секунд – и убили бы, причём смерть была бы исключительно паршивая. Джил-то держится молодцом, а ведь ей похуже меня пришлось, едва не снасильничали. Какая-нибудь городская барышня сейчас бы в истерике билась. Вот же я свинья, с чувством подумал он, только о себе и пекусь. Одно мне оправдание: Джил – девушка закалённая, на русалочьем веку повидала много чего похуже сегодняшнего. Надо с нею завтра понежней быть, как проснётся. А то, что со мной случилось... Может, оно и случилось-то раз в жизни. От больших переживаний и перед лицом неминуемой гибели. Хватит об этом, в конце концов. Спать, спать, спать.

Джон зажмурился и представил, что спит, но ничего не вышло. Как наяву, ревела толпа арестантов, простиралась и рвалась незримая сеть, дёргался, выплёвывая пули, ствол револьвера. Белели в тёмной каморке глаза Винпера, и слышался его хриплый кашель. Кисет табаку, вспомнил Джон. Вот с чего всё началось. Он попросил, я дал, и никто не догадывался тогда, как обернётся дело. Хотя, пожалуй, Винпер всё равно долго не протянул бы, доходяга несчастный... Джон вздохнул, перевалился на бок. Картины сменились: замаячил серо-черный песок, предутренний сумрак, нездешний рассвет, мёртвое тело Хонны на земле. Перевернулся на другой бок. Толпа, крики, выстрелы, дубинки, оскаленное лицо Джил. Улёгся на спину. Песок, сумрак, мёртвый Хонна. Розовато-белая кровь, бегущая из пореза.Арестанты. Незримая сеть...

Это случилось, когда в окно заглянула полнотелая, едва подавшаяся на убыль луна. Джил одним движением сбросила одеяло, потянулась – она спала нагишом – и, перекатившись, взобралась к нему на бёдра.

– Всё равно ведь не спишь, – шепнула она.

– И ты, – сказал Джон.

– И я, – согласилась Джил.

Она принялась двигаться плавно и неторопливо, как река, которая когда-то приняла её и на долгие годы стала ей домом. Лунный свет играл с темнотой, оглаживал то шею русалки, то запрокинутое лицо, то полумесяц груди. Джон искал её руки, сжимал, но она отнимала ладони, упиралась в спинку кровати, чтобы ловчей было продолжать знакомый им обоим медленный танец. «Хочет меня отвлечь, – решил Джон, – утешить. Сама, может быть, хочет отвлечься... Будь я проклят, если позволю этому дерьму встать между нами». Но – вот беда – он не мог бросить думать, бросить вспоминать. Предутренний бриз. Мокрый песок. Алая лента восхода. Умирающий бог, который всю жизнь хотел счастья для других и погубил их этим счастьем. Репейник вспоминал белую влагу, на глазах претворявшуюся в бурую ржавчину. Свист ветра в ушах. Беззвучный, оглушающий взрыв изнутри...

Джил вздохнула, вцепилась ногтями Джону в плечи, задела повязку. Он тихо зарычал, но не сбавил темп. Это было непривычно, сбивало с толку, но память не оставляла его, стучала изнутри в череп, заставляла пережить всё заново, как тогда – а здесь и сейчас его не оставляла Джил, настойчиво добивалась ответа, двигалась всё быстрей. Он снова взрывался изнутри, распадался на мириады частиц, слышал шёпот древних слов – а Джил, работая бёдрами, дышала ему в лицо сладким ароматом тины и кувшинок. Он созерцал неповторимо прекрасные фигуры, чертежи мироздания – а Джил, предчувствуя победу, тянулась вверх, купалась в лунном свете. И тот в миг, когда в голове у Джона взошло ослепительное солнце Разрыва, Джил вскрикнула и замерла. Всё во вселенной стало цельным и безошибочным, надёжным и верным. Стало прекрасным.

И медленно-медленно отступило.

Джил, тяжело дыша, сползла на смятые простыни. Подняла руку ко лбу и тотчас уронила. Безвольно откинула колено.

– О, – сказала она. – Ох.

Джон привычно обнял её и заметил, что русалка мелко дрожит.

– Ты чего? – удивился он. Джил как-то странно качнула головой, словно у неё не было сил двигаться.

– Так сейчас было... – выдавила она. – Да. Ничего себе.

Он наклонился над ней, поцеловал, но губы Джил оказались сухими, холодными и не ответили на поцелуй. От неё сильней обычного пахло кувшинками.

– Эй, – позвал Джон, – всё в порядке?

Она сглотнула, прочистила горло.

– Да. Я... Да.

Джон накрыл её одеялом. Джил глубоко вздохнула и вытянулась, по-прежнему дрожа. Ничего было не в порядке. За много лет их постельных танцев он много раз видел, как бывает в порядке, и знал, что вот сейчас ни хрена в порядке не было. Джил тихо всхлипнула.

– Легко-то как, – вдруг сказала она. – Джонни, как сладко. Будто солнышко взошло. В душе самой. Теперь всегда так будет? Ох...

Она с трудом повернулась набок, прильнула к нему холодным, содрогающимся телом.

– Только вот чего-то знобит, – пожаловалась она.

Джон плотнее натянул на неё одеяло, нашёл ладони, принялся греть в руках. Он ещё ничего не понимал. Не хотел понимать. Но уже вспомнил, от кого слышал похожие слова.

– Джонни, – позвала Джил.

– А?

– Я тебя люблю.

Джон глубоко вдохнул – с таким трудом, будто воздух стал водой.

– Я тебя тоже люблю, – сказал он. «И хорошо тебе так, как – ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе – будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали». Старый Роб Корден говорил это, кажется, сотню лет назад. Но, оказывается, Джон прекрасно помнил всё, что случилось тогда в деревне Марволайн, где он спас девчонку-ублюдка. Хотя дорого бы дал, чтобы забыть. Мать, заставшая правление Ведлета, государя довоенной Твердыни, описывала еженедельные хождения в храм примерно теми же словами. Главная часть сделки между богами и людьми. Энергия в обмен на блаженство. Сила в обмен на счастье. Для этого были созданы хитроумные алтари, шедевры инженерного и монашеского искусства. Для этого люди вонзали в плоть иглы, пили волшебные декокты, порой устраивали мистерии с жертвами, как народ Па. Но, наверное, в самом начале, три тысячи лет назад, когда боги были молоды и прекрасны, а люди – чисты и доверчивы, когда мир был юным и не погряз в ритуалах, когда всё было проще и быстрей... В общем, наверное, да, так и выглядел этот обмен. Недаром Хальдер в человеческом облике представала хрупкой соблазнительной девой с копной каштановых волос, а Ведлет, если верить матери, мог становиться чернявым, густобородым красавцем, широкоплечим и статным. Так оно всё, пожалуй, и происходило. Как у нас с Джил только что.

Он опять склонился над ней, но Джил уже спала, дыша глубоко и ровно. Сам Джон и думать не мог о сне. Закутав русалку в одеяло, он встал, подошел к окну и закурил. Набережная был пуста, луна плескалась в чёрной воде вместе с отражениями редких фонарей. Похоже, дело серьёзное, думал он, выпуская дым в форточку. Интересно, это теперь каждый раз так будет?.. И какие у подобных событий могут быть последствия? Странно, что я сам ничего особенного не чувствую – ни прилива сил, ни, скажем, готовности зажигать "свет божественный" на кончиках пальцев. Только успокоился малость. Хотя поводов для беспокойства как раз прибавилось. Как мы теперь будем? И как буду я? Что дальше на очереди? Превращусь в гигантского кальмара? Научусь метать огненный смерч? Изобрету снадобье, которое в сотню раз забористее опия? А главное – что станет потом?.. Он успел пожалеть, что закончилось спиртное, и в этот момент с улицы раздался цокот копыт. На набережной показался кэб. Возница не погонял уставшую лошадь, только сидел, нахохлившись

сил нет никаких скорей бы доехать хоть дождь перестал на том спасибо

сидел, нахохлившись, на козлах, обмотав вожжи вокруг запястья. Шторы на окнах коляски были задёрнуты, но и так было ясно, что внутри никого

весь день впустую сколько наработали столько проели что ж не жрать теперь совсем

что внутри никого нет – если бы кэбмен вёз пассажира, то ехал бы по крайне мере вдвое быстрей. Сонно покачивая головой, лошадь протащила кэб мимо дома

ладно хоть Нетти со своими рубашками поспевает пацану-то молоко надо как я худой растет мать корку с сахаром давала молока с утра кружку и пошёл весь день бегать

мимо дома и, свернув за угол, исчезла из поля зрения.

Джон оторопело глядел на вновь опустевшую набережную. Самокрутка в его пальцах погасла, догорев до середины. За спиной тихо вздохнула во сне Джил. В голове крутилась одна и та же глупая, короткая мысль: "Вот, значит, теперь как. Вот, значит, как". Он постоял с минуту, глядя на расплёсканную в ночной реке луну, затем, стараясь не шуметь, оделся, натянул ботинки и вышел.

Ночной город кипел жизнью. Эта жизнь не так бросалась в глаза, как днём, но была гораздо более увлекательной. Под фонарями прохаживались проститутки без шляпок; чуть поодаль, укрывшись в подворотнях, за ними приглядывали, как говорили в Дуббинге, их "кавалеры". Те девушки, что были подороже, не искали клиента сами, а с видом, не чуждым некоторой профессиональной гордости, стояли на месте у гостиничных дверей. На дверях висели таблички: "Имеются кровати". Из подвалов таверн доносился приглушённый лай и выкрики – там травили крыс терьерами. Джон знал, что бродяги, ловившие крыс для таких зрелищ, неплохо зарабатывают. Неудивительно, поскольку мало кто отваживался связываться с матёрыми, свирепыми городскими пасюками, а спрос был велик – за один бой тренированная собака успевала задавить несколько сотен штук. Но шум от крысиной травли не мог сравниться с гвалтом, доносившимся от верхних этажей больших магазинов. Там были устроены театры. Разгорячённые дешёвым виски и джином, в который для забористости подливали скипидар, зрители орали и свистели, наваливаясь на решётку, заслонявшую маленькую круглую сцену. На сцене пели, танцевали и разыгрывали похабные сценки артисты, не слишком-то искусные, но горластые и, главное, умевшие наладить контакт с публикой. Насмешку они встречали насмешкой, брань – ещё пущей бранью, а если в них запускали старым башмаком, могли поймать его на лету и отправить точно по обратному адресу. Да, представления здесь не отличались изысканностью, как в Ковентской опере, но разве в Ковенте вам разрешат во время увертюры курить трубку или жевать бутерброд с ломтем свинины? Комфорт имеет свою цену, добрые люди. И большинство добрых людей неизменно предпочитали народные формы искусства.

Была ещё и другая, тихая ночная жизнь. По отлогим, илистым берегам Линни, куда ещё не дотянулись городские набережные, бродили "грязные жаворонки". В липкой тине, обнажавшейся при отливе, можно было найти медные трубки, осколки угля, гвозди, а то и настоящее сокровище – монетку. Сгорбленные нищие прочёсывали грязь, складывая мусор в дырявые шляпы, чтобы с наступлением утра продать найденное старьёвщику и купить миску картофельной похлёбки. Самыми козырными считались те места, куда сливала отходы фабрика Майерса: в разноцветной, едко пахнувшей струе можно было погреть ноги, заледеневшие от многочасового хождения по илу. Наверху, в полусотне ре над копающимися в грязи бедняками, вершили свою нелёгкую работу мальчишки-трубочисты. Фабричные печи гасили только на ночь, у ребят было всего несколько часов, чтобы забраться в узкие жерла труб и соскоблить жирный слой нагара. И, конечно, тут и там можно было наткнуться на телеги могильщиков, подбиравших по улицам трупы бездомных, пьяниц и собак. Эти также работали в тишине, подобно трубочистам и "грязным жаворонкам". Ни к чему окликать покойников – а ну как кто отзовётся?

Джон брёл по улицам, засунув руки в карманы и высоко подняв воротник плаща. Поначалу он чурался подходить к тавернам, сторонился театрального шума. Выбрав одинокую шлюху под одиноким фонарём, он, стоя в тени, добрые четверть часа подслушивал её мысли. Узнал, что её зовут Трейли, что она больна стыдной болезнью и боится заразить своего парня, потому что парень в таком случае её бросит. Потом уловил ещё чьи-то мысли: о скачках, тупицах в парламенте и начавшемся третьего дня странном зуде в паху. Тут же явился из ближнего переулка тот, кто всё это думал – сутенёр незадачливой Трейли (и по совместительству как раз её парень). Парочка принялась выяснять отношения, Джон поспешил ретироваться и, повернув за угол, наткнулся на весёлую, подпившую кучку студентов, которые искали кабак, где ещё не успели задолжать. В их головах царила мешанина из недоученных лекций, бульварных газет, университетских сплетен, вечного флирта с сокурсницами и надежд на скорое избавление от учёбы. Джон какое-то время крался за ними, расплетая мысленные потоки, стараясь различить, кто что думает и заранее морщась в ожидании мигрени, когда его окатывало хмельными волнами эмоций. Здесь было всё: эйфория, бравада, лёгкая грусть по дому, сожаление о форинах, потраченных на собачьих боях, юношеская безудержная похоть, внезапно вспыхнувшая симпатия к собутыльникам и столь же внезапное, непреодолимое желание спереть на спор дубинку у городского констебля. Но, как ни странно, боль не приходила. Зато всё легче было слушать мысленный, вразнобой звучащий хор, потому что скоро Джон приноровился выделять отдельные голоса и даже слышать всех одновременно, ничего не пропуская.

Когда студенты, наконец, отыскали подходящую таверну и всей гурьбой туда завалились, Джон хотел идти следом, но вдруг услышал музыку – где-то позади, за спиной. Музыка была ослаблена расстоянием и парой-тройкой оконных стёкол; играли на дешёвой, хрипящей от сырости скрипке и престарелом астматическом пианино. Потом кто-то запел. Слов не было слышно, но по осиплому тембру и исступлённым интонациям становилось ясно, что поют про нечто очень близкое простому люду. Простой люд не заставил себя ждать. Десятка два лужёных, жизнерадостных глоток дружно подхватили куплет, кто-то засвистал, раздался приглушённый визг и грохот. Джон обернулся. На втором этаже дома напротив горели окна. Там был устроен театр.

– Почему бы и нет, – пробормотал Репейник, задумчиво глядя вверх. Толпа народа. Большая толпа пьяного, веселящегося народа. Дикая, раздухарившаяся, неуправляемая куча перепивших гуляк обоего пола, остервеневших от спиртного, музыки и собственной лихости. Кое-что он слышал даже отсюда.

налетай у кого кружка гоп гоп хайти-айти у девочки мэри барашек был белый не тронь дурак а ну иди ко мне красавчик веселей веселей пиво кончилось снимай-ка рубашку пей гуляй а в рыло хошь тидли-дидли станцуй эгегей

Джон перешёл улицу, толкнул дверь и стал подниматься по лестнице. Стены, должно быть, приглушали звучание чужих мыслей, потому что внутри всё стало гораздо явственней и громче. Но боли не было. До сих пор. Боли не было!

выпей братишка давай сюда падай место есть а ну на плечи расступись спляшу таути-аути эйли-аути татуировка высший класс я припев знаю грянем медведь на ухо наступил вот это задница вэлли-хэлли тут за углом паб есть я вообще-то парень добрый пусти на коленки мой милый за морем далёким эх струна порвалась

Лестница привела его к двери. Если бы существовал конкурс, в котором двери со всех концов Энландрии могли померяться прочностью и неприступностью, ворота в тюрьму Маршалтон заняли бы второе место. Первый приз отошёл бы двери, перед которой сейчас очутился Джон. Созданная, чтобы защитить владельцев и публику от полицейских облав, она была сложена из дубовых досок толщиной с бедро, а грубые кованые петли уходили в стену так глубоко, что их можно было вырвать разве что тысячесильным локомотивом – если таковой удастся протащить на лестницу. Но сейчас грозная дверь была не заперта. Об этом явно свидетельствовала щель, из которой на тёмную лестничную площадку мирно струилась полоска газового света. Веселье было в самом разгаре, и внутри были рады любой вновь прибывшей персоне. Джон ещё немного постоял в темноте, изо всех сил стискивая зубы.

где наша не пропадала Конни отвяжись чтоб тя боги трахнули а хороша певичка лучше моей старухи вот это я набрался развязывай завязывай покажи что умеешь танец всё быстрей хойти-тойти ликети-сникети джин не разбавляй дай поцелую я ж на корабле служил а тут такое ты лучше всех блевать охота гоп гоп я бы еще выпил

А затем Джон вошёл.


Час спустя он сидел на берегу Линни в кромешной темноте, потихоньку отходя от того, что случилось. Он устал, будто сутки напролёт бегал и поднимал тяжести, но в голове царила блаженная, звенящая пустота. Джону повезло найти сухую корягу у самой воды, и удивительно хорошо было вот так сидеть, ощущая под собой удобный древесный изгиб, потягивая эль из бутылки, которую в театре втиснула ему в руку какая-то пьяная добродушная тётка. Было далеко за полночь, луна катилась к горизонту и лила молочный свет на речную илистую отмель. По отмели бродили "грязные жаворонки". Их мысли звучали глухо, а эмоции были просты и наводили тоску. Тем больше был стимул от них заслоняться. Еще в театре Джон, ошеломлённый бьющими со всех сторон потоками, попытался инстинктивно спрятаться, перестать слышать то, что пело, кричало, ревело и колотило в самую голову. У него получилось – почти, не до конца, но достаточно для того, чтобы не свалиться, оглушённому, посреди веселящейся толпы. Сейчас он оттачивал это мастерство, то позволяя скорбным мыслям нищих проникать себе в голову, то приглушая их до предела слышимости.

Поначалу было нелегко, но уже через час – как раз подошла к концу бутылка – он научился перекрывать своё новое восприятие так же, как затыкал уши, если оказывался рядом с шумным, стучащим заводским станком. Когда луна закатилась за крыши мануфактур, Джон вовсе отключил мысленный слух и просто смотрел на "жаворонков", копавшихся в тине. Их тела окутывало сияние – розовое, багряное, иногда синее. Репейник ещё в театре заметил, что окружающие люди излучают слабые, зыбкие ореолы, но решил, что ему показалось. Теперь же, в полной темноте, он видел их сияние во всей красе. Наверное, от этого тоже можно было закрыться, вернув себе обычное зрение обычного человека. Но сияние было обворожительно прекрасным. Джон смотрел на нищих, как на цветы, как на звёзды, и думал, что любой из них даже не представляет, какой от него исходит чудесный свет.

Когда небо на востоке побледнело, Джон встал, уронил бутылку, выгреб из кармана мелочь, бросил её оставшимся на берегу "жаворонкам" и пошёл домой. Идти пришлось долго. Ёжась от утреннего промозглого ветерка, он переходил безлюдные проспекты, нырял в тесные переулки, топал по гулкой, пустынной брусчатке площадей. Набережная встретила его густым слоящимся туманом, запахом гнили и ржавчины, ила и мокрого камня – запахом, который всегда означал, что рядом его жильё. Джон, с усилием поднимая колени, преодолел знакомые лестничные пролёты, долго возился с замком. Открыв дверь, он тут же попал в объятия Джил – верно, стерегла в прихожей.

– Ты где был? – выдохнула она Джону прямо в ухо.

– Гулял, – прокряхтел Репейник. Русалка сжимала его шею со всей силой злости и облегчения, совершенно не контролируя захват. Так мог бы обниматься матёрый грузчик-докер. Сердце у неё в груди стучало, как резиновый молоток. Джон вытерпел с полминуты, затем деликатно освободился.

– Гулял он, – сорванным шёпотом закричала Джил. – Я проснулась – кровать пустая. А ты вон какой весь вечер был. И пропал. Боги знает что успела передумать. Твою-то мать, Джонни.

Она вся была одета тонким мерцающим свечением очень красивого сиреневого оттенка. Джон залюбовался.

– Да будет тебе, – проговорил он, стягивая плащ, – что бы со мной стало... Чайник поставишь?

– Поставлю, – буркнула она, отступая в кухню. – По лбу тебе чайником бы этим.

– Ну, прости, – сказал Джон мирно. – Не подумал.

Он ввалился в спальню и грузно осел на стул подле разобранной кровати. Перевёл дух, выдохнув, словно паровая машина, стравливающая давление. Да, что-то я увлёкся, кажется. Нехорошо вышло. Хотя, вообще-то, всё так необычно, что не разобрать уже, хорошо это или плохо. Думается, мало кто из людей такое испытывал. Может, и вовсе никто. Я первый.

Джил принесла чашку, брякнула на подоконник. Надутая, уселась на кровать. Сиреневое свечение поблёкло, налилось багрянцем. Джон взял чашку, отпил, обжёгся. Поставил, не глядя, вниз.

– Джил, – попросил он. – Дай мне руку. Обе руки.

Она сверкнула глазами, негодующе фыркнула, но протянула ладони. Джон обхватил тонкие пальцы и, прикрыв глаза, сосредоточился, вызывая к жизни картинку в голове. Серый песок. Темнота. Одиночество. Рассветный бриз, как обещание скорого утра. Взрыв внутри головы. Прекрасные сложные фигуры...

– А-а-ах, – вздохнула Джил. Он посмотрел на неё. Русалка, закусив губу, легонько покачивала головой, будто соглашаясь с чем-то, очень для неё важным.

– Джил? – позвал Репейник. Та заулыбалась:

– Давай-давай... Да...

Джон крепче взял её за руки, бросил взгляд на равнодушно тикавшие часы и продолжал думать о Разрыве и о том, что тогда произошло. Древний многоголосый шёпот. Чувство единения, знание, что он больше не одинок. Что никогда не будет одиноким. Сложные, волшебные механизмы вокруг него, внутри него. Вместе с ним. И первые лучи солнца, обжигающего, нездешнего, приносящего смерть и всё же прекрасного.

Джил хрипло замурлыкала, как огромная кошка. Руки её задрожали. Джон спохватился и взглянул на часы. Прошло семь минут. Он с сожалением выпустил пальцы Джил и, когда она потянулась к нему, сказал:

– Всё, хватит. Больше нельзя.

– Ну вот, – пробурчала она с недовольством. Но тут же откинулась на кровать, тяжело дыша и потирая плечи. Пожаловалась:

– Холодно.

Джон укрыл её одеялом. Джил задышала ровней. Тихонько засмеялась.

– Иди сюда. Прощён.

Джон смотрел на неё. Всё тело Джил мерцало золотым светом. Слабее всего светились руки и ступни ног, зато голова была окутана янтарным ореолом, словно полная луна в туманную погоду. Джил пошевелилась, ореол смазался, но тут же засиял опять.

– Ну ты чего? Отлыниваешь? – хихикнула она. Джон потёр заросший щетиной подбородок.

– Я, кажется, малость изменился, – сказал он медленно.

– Оно заметно, – кивнула Джил. Улыбка у неё стала широкая, клыкастая и очень довольная. Джон нахмурился:

– Не боишься?

Джил подняла краешек одеяла.

– Не-а, – сказала она, – не боюсь. Не съешь ведь, пожалуй.

Она, конечно, сейчас под действием эйфории, подумал Джон. Ни страха, ни сожаления. Про арестантов, которые хотели нас разорвать, уже, поди, забыла. Хотя разве она чего-нибудь когда-нибудь боялась? Ну, кроме паровозов и мобилей – да и то было лет шесть назад... А, да. Она боялась, что я не вернусь сегодня.

– Не съем, – пообещал Джон и, скинув ботинки, полез на кровать. Они завозились, устраиваясь. Руки Джил были уже не такими холодными. В комнате проступали серые контуры вещей – светало. За окном процокала лошадь, в голове послышались невнятные, отдалённые мысли кэбмена, но Репейник привычно закрылся от них, и стало тихо.

– Завтра на охоту пойду, – сообщил он, глядя в потолок. – Буду этого Харрингтона искать. По всему городу. Хрен от меня спрячешься теперь.

Джил с сомнением повела головой, уминая подушку.

– Дуббинг большой, – сказала она. – Поди, не одну неделю будешь так ходить. И, главное, где ходить-то? Как искать?

Джон пожал плечами:

– Начну с того бара. Ну, помнишь, с "Пойла". Там вечно всякая магическая шушера отирается, Морли прикармливает. Авось, что-то полезное вынюхаю. Мне теперь людей за рукава хватать не надо. А потом... Потом буду плавать кругами. Как акула.

Джил потёрлась о его щёку:

– Долго же тебе плавать придётся.

– Долго, – согласился он. – А тебе придётся меня вот так подпитывать. Если ты не против, конечно.

Джил прильнула к нему. Янтарный ореол вокруг её головы стал ярче. Джон решил рассказать про то, что видит, но вдруг навалилась усталость. Веки стали сами опускаться. Он пробормотал: "Я сейчас, на минутку", прикрыл глаза, встрепенулся, как от падения, и, щурясь, посмотрел на часы. С тех пор как он видел циферблат в последний раз, каким-то образом прошло больше часа. В спальне было уже совсем светло, в окне серело хмурое утро. «Похоже, спать всё-таки нужно», – подумал он, крепче обнял Джил и нырнул в сон, как в реку.

***

Звонок сверлил воздух, отдавался в оконных стёклах, въедался в дремотную рань. Джону сквозь пелену сна казалось, что это звенит будильник, торопит, чтобы не опоздать в Гильдию на совещание к Донахью. Мерещилось, что вокруг – старая квартира, под боком – продавленный диван с траченными молью подушками, и Джон уже протянул вслепую руку, чтобы нашарить на низком столике будильник, но наткнулся на грудь Джил. Осознав, он окончательно проснулся и разлепил глаза. Был яркий день, ходики на стене укоризненно покачивали маятником, показывая час пополудни. Звонок в очередной раз залился яростной трелью.

– Джон, – сказала Джил, не открывая глаз. – Звонят.

– Знаю, – буркнул Джон. – Это О'Беннет пришёл.

– Откуда знаешь?

– Я слышу, как он думает, – нехотя объяснил Репейник. – Теперь могу такое.

Джил зевнула и потянулась. При свете дня ореол вокруг её головы был почти незаметен, только золотилось слегка лицо, будто нинчунскими блестящими румянами тронули скулы.

– Поди ж ты... И чего он думает?

– Сердится, – проворчал Джон. – Боится, что снова обвели вокруг пальца, как тогда с предсказателем. Воображает, как мы сбежали с его задатком на Материк. В Арвернис. Вообще много чего воображает, фантазия у него работает что надо. А больше всего злится на себя, что вчера повёлся на твои речи и ушёл ни с чем.

– Топай открывать, – посоветовала Джил.

Джон неохотно повиновался. Спал он, как был, в одежде, так что не стал тратить времени на утренний туалет, а только сунул ноги в ботинки, прошаркал к двери и отпер замок, прервав на середине настойчивый механический дребезг звонка.

Окутанный густым фиолетовым свечением, О'Беннет шагнул в прихожую. Ярче всего сияли кончики ушей.

– Какого... – начал он, но Джон поднял ладони, сдаваясь:

– Виноват, виноват. Трой, прошу извинить, вчера был совершенно безумный день... и безумная ночь к тому же. Но всё не зря, в деле наметились подвижки. Пройдёмте, есть о чём поговорить.

О'Беннет, набычив лоб, двинулся в кабинет. От шагов дрогнули половицы, зашаталась на столе пепельница с башней Тоунстед. Поддёрнув складку на брюках, он опустился в кресло с таким видом, будто был готов в любую минуту встать и уйти. Джон подошёл к окну и опёрся задом на подоконник.

– Вас подверг магическому воздействию некий Фрэн Харрингтон, – начал он. – Это преступник-рецидивист, участник банды "Тайная заря". Они разыскивали и утаивали от государства довоенные артефакты. Все члены банды были арестованы либо убиты в ходе боевой операции. Харрингтона ранили, но ему удалось бежать. Он до сих пор скрывается от властей и продолжает заниматься магическими опытами. Думаю, вы, Трой, стали жертвой одного такого опыта.

О'Беннет шаркнул подошвами, умещая ноги под креслом.

– Меня проклял дух, – возразил он сипло.

Джон вздохнул.

– Как угодно. В любом случае, за вызов духа несёт ответственность вполне реальный человек. Харрингтон – высокого роста, во время своих ритуалов любит одеваться в мантию с капюшоном, который скрывает лицо. Вероятно, носит длинные волосы и бороду. Предполагаемое место обитания – городские задворки, где много старых, заброшенных домов. Особых примет нет, если не считать шрама на спине от разряда боевого жезла. Мы продолжаем поиски и в ближайшее время рассчитываем отыскать этого человека.

О'Беннет хмыкнул:

– В ближайшее время? В городе без малого два миллиона людей. Как вы будете искать Харрингтона, если всё, что о нём известно – это высокий рост и борода? Бороду, знаете, можно и сбрить. Мантия... Смешно. Не думаете же, что он будет расхаживать средь бела дня в мантии.

– Предоставьте расследование специалистам, – вежливо сказал Джон. – Поверьте, у нас свои методы.

О'Беннет нахмурился, отчего на лбу собрались морщины, и хотел что-то сказать, но Джон опередил его.

– Трой, у меня тоже есть вопрос, – произнёс он, не меняя тона, мягко и любезно. – Я, в общем-то, и так узнаю ответ, но... Вас подослал ко мне Харрингтон?

Кресло скрипнуло ножками по полу. О'Беннет, вскочив, шагнул к Джону.

– Как вы смеете! – он задохся от ярости, ткнул пальцем в воздух, едва не попав Репейнику в ноздрю. – Вы, ублюдок, палач, ук... укрыватель преступников! Я-то видел, кто вы такой! Как только вы подумать могли... Тратите мои деньги, водите за нос! Вы... вы жулик, вот кто!

Джил, когда хотела, двигалась очень тихо и очень быстро. Джон видел, как она заглянула в кабинет, но не успел предупредить О'Беннета.

– Сядь! – рявкнула она в ухо гэлтаху. Тот так и подскочил, а русалка толкнула его в грудь, сделав подножку. О'Беннет грохнулся обратно в кресло. Глотая воздух, он смотрел на Джил выпученными глазами и слабо елозил по полу каблуками, словно хотел отползти от неё вместе с креслом. Джон, воспользовавшись паузой, заглянул ему в голову

ублюдки за что не виноват убьют что ему вздумалось сам подосланный убийца все убийцы эта страшная загрызёт как тех в реке труп порежут спрячут мамочка папочка простите тогда на лестнице в кабинете скандал зря не виноват

и, морщась, сказал:

– Не стоило, Джил. Он правда ни при чём.

О'Беннет, всхлипнув, рванул галстук на шее.

– Не обессудьте, Трой, – обратился к нему Джон. – Были причины вас подозревать.

Джил села за стол.

– Ты уж прости, – сказала она прохладно. – Хватила лишку. Но Джон по делу спросил. Его Харрингтон мало к богам не отправил. Как ждал. Ядовитый порошок приготовил. Дунул в лицо Джону – тот чуть копыта не отбросил. Потом ещё... Словом, явно готовился. И имел свой интерес.

– Какой ещё интерес? – О'Беннет закашлялся. – Какой... к-ха... порошок...

Джон сунул руки в карманы и прошёлся по комнате.

– Я – ублюдок, Трой, вам это известно. Боюсь, про вас можно сказать то же самое. Харрингтон что-то затевает, скорее всего, хочет возродить свой магический орден. И ему нужны такие, как мы. С вами как-то не задалось, а вот я ему, кажется, понадобился. И очень интересно, зачем.

– Так найдите его! – пережатым фальцетом выкрикнул О'Беннет. – Найдите и спросите! И пускай вернёт мне нормальную жизнь! Что ж такое, за что мне всё это...

Джон с сомнением оглядел его. Фиолетовая аура поблекла, налилась багровым цветом, как свежий синяк. "Не попробуешь – не узнаешь, – подумал Репейник. – Эх, была не была..."

Встав над О'Беннетом, он торжественно простёр руки.

– Друг мой, – проникновенно начал он, – прошу, оставим эти глупые подозрения. Мы с вами пострадали от действий одного и того же негодяя. И, поверьте, моих, м-м... способностей, о которых вы осведомлены, хватит, чтобы вывести его на чистую воду. Но...

– Выводите тогда, – перебил О'Беннет. Рыжие его брови шевелились, как две сердитые гусеницы. – На воду или куда там надо. Работайте, я же вам заплатил.

– Но, – внушительно повторил Джон, задирая нос, – для этого необходимо, чтобы вы настроились на нужные энергии. Ощутили веру в наше общее дело. Прониклись вибрацией... э-э-э... медитацией...

О'Беннет смотрел на него, недоверчиво раздув ноздри. «Не клюнул, – с сожалением подумал Джон. – Оно и неудивительно, актёр из меня тот ещё. Однако нельзя же прямо вот так сказать: мол, дайте руку, добрый человек, я из вас силы повытяну, мне очень надо. Н-да, положение... А Джил-то как смотрит, боги. Аж стыдно».

– Мастеру нужна ваша вера! – вдруг проговорила Джил. О'Беннет вздрогнул и затравленно на неё зыркнул. – Без никаких сомнений! Понятно?

Она поглядела в глаза гэлтаху. Тот испуганно закивал.

– А то не будет ни хера! – строго закончила Джил. О'Беннет судорожно вздохнул, хотел что-то сказать, но Джон подхватил:

– Вера, господин Трой, может сдвинуть горы. Вы верите в успех?

О'Беннет мелко закивал, вжавшись в кресло.

– Дайте мне руку помощи, – попросил Джон. Рыжеволосый прочистил горло и робко взялся за протянутую ладонь Джона. Глаза его тут же распахнулись.

– Что... – выдавил он. – О-о...

– Только не отпускайте, – предупредил Репейник. – Мне нужно настроиться... на поиск. И постарайтесь думать о расследовании. Так надёжней.

О'Беннет глубоко задышал, веки его затрепетали. Джон сосредоточился. Серый песок. Холод, рассвет, дуновение ветра. Величественные фигуры перед глазами, древние голоса. Един в себе самом, един со всем миром... На этот раз Джон и впрямь ощутил, как его наполняет сила. Он слышал всех вокруг – создавалось впечатление, будто вынули затычки в ушах. Соседка двумя этажами ниже думала о том, какую рыбу купить к обеду. Бродяга в подворотне – о том, где украсть пинту джина, чтобы согреться. Мальчишка-посыльный, бежавший по набережной, – о хорошенькой дочери хозяина, зеленщика. Дочь зеленщика из лавки в соседнем доме – о мальчишке-посыльном и его грязных ногах. Её отец, ехавший в мобиле по ту сторону Линни, – о новой налоговой реформе и проклятых должниках, что недоплатили за последний месяц сотню форинов. Студент, который встретился ему и уступил дорогу мобилю, – о соседке двумя этажами ниже...

И, конечно, Джон знал, о чём думает О'Беннет. Тот сильно волновался: перебирал самые разные догадки о происходящем, от версии, что Джон оказался мощным медиумом (гэлтах верил в медиумов, как и в предсказания, и в духов), до версии, что сыщик чудит, перебравши опия. К тому же, О'Беннет уже начинал чувствовать блаженство от того, что делился жизненной энергией, и это пугало его ещё больше. Испуг не причинял боли Репейнику – похоже, чужие эмоции теперь не были ему страшны – но страх сделал мысли О'Беннета такими яркими, осязаемыми, обоняемыми, что вместо обычной мутной невнятицы Джону впервые привиделось настоящее чужое воспоминание. Чётко и ярко, будто он очутился в чужой голове.

Вот полутёмная комната, ширма со сложным рисунком – низкая, цветастая ширма, восточный рисунок, яркие рогульки с завитушками, похожие на беременные огурцы. Дым благовоний вышибает слезу, отдаёт сандалом и черносливом. Хриплый голос мага, его тяжелый акцент, который внезапно сменяется пронзительным визгом: это пришел дух и спрашивает, чего хочет смертный. Потом – снова голос мага. Потом – опять визг. И тишина. О'Беннет чувствует: дела идут скверно. Пугается ещё больше, спрашивает мага: что, что произошло? Маг отвечает – не сразу и отчего-то совсем без акцента, торопливо, почти растерянно. Извиняется. Предлагает вернуть деньги. Он больше не хрипит, как грозная боевая труба, а говорит обычно, по-человечески. Его голос... Он знаком Джону. Джон знает этот голос, много раз его слышал. Это...

– Джон!

Репейник открыл глаза. О'Беннет, радостно улыбаясь, обмяк в кресле. Из-под век виднелись полукружья белков, в уголке рта слюденисто блестела влага. Голову окружал ореол слабого, болезненно-жёлтого цвета.

– Ты ж его погубишь, – быстро сказала Джил. – Вон он, сомлевши совсем.

Джон торопливо выпустил руку гэлтаха, упавшую с безжизненным шлепком. Джил потянулась через кресло, похлопала незадачливого клиента по щекам. Тот замычал, дёрнул головой.

– Жить будет, – определил Джон. Он всё никак не мог сообразить, где мог слышать голос из воспоминания О'Беннета. Маг ведь не разговаривал тогда, на заброшенном складе в доках. Откуда же...

– Выпить бы ему, – заметила Джил. – Только нюхательной соли сперва. Чтоб не захлебнулся. У нас вообще спиртное осталось? Или ты всё высосал намедни?

– Есть такое, – признался Репейник. – И бутылку выбросил. Надо бы сходить...

За окном нежно и отдалённо прозвенели куранты. С набережной гуднул мобиль. Мальчишка-посыльный замер на месте, вспомнив, что не вернул сдачу, и повернул назад. Дочь зеленщика вышла на крыльцо, вглядываясь вдаль. Студент прошёл мимо подворотни и походя кинул бродяге полфорина. Соседка двумя этажами ниже распахнула окно и увидела студента. Тот помахал ей рукой и улыбнулся. Всё сложилось. Джон вспомнил.

– Нюхательная соль у нас в ванной, в шкафчике, – сказал он, делая шаг к двери. – Дай ему, пусть очухается.

– А ты чего? – развела руками Джил. В её ауре появился слабый фиолетовый тон.

– А я за выпивкой, – сказал Джон. – Скоро буду.

Русалка с досадой фыркнула. Репейник вышел в прихожую, накинул плащ и сбежал вниз по лестнице. День встретил его людским гомоном, влажным речным ветром, размытым и тусклым солнечным сиянием, вонью горелого масла из ближайшей харчевни – и мыслями, мыслями, мыслями, обрывками чужих решений, желаний, рассуждений... Он старательно закрывался от прохожих, старался не глядеть на их ауры, да и вообще экономил силы. Возможно, сейчас ему пригодится всё, что он получил от О'Беннета и Джил. Предстояло весьма непростое дело, но у него теперь была новая зацепка. Очень важная. Увёртываясь от встречных, стараясь не задеть никого плечом, он свернул за угол, прошагал мимо старого доходного дома, спустился по вытертым до каменного блеска ступеням и очутился в хорошо знакомом полутёмном зале, где разило несвежим пивом, табаком и опилками. Зал был пуст: утром выходного дня завсегдатаи-выпивохи отсыпались после вчерашней ночи.

Джон подошёл к стойке, устроился на шатком стуле. Морли, лысый бармен, кивнул ему и обмахнул стойку тряпкой. Инвалидное кресло едва слышно скрипнуло колёсами.

– Налей-ка светлого, дружище, – попросил Репейник. – Душа просит.

Бармен тронул ручки кресла, подкатился к бочонкам с торчащими краниками, сноровисто нацедил пива – пены вышло на полтора пальца, ни много, ни мало – поставил перед Джоном стакан. Джон отпил глоток и заметил:

– Погода вроде нормальная сегодня. А то всю неделю сплошной дождь.

Морли одобрительно хмыкнул, принимаясь за полировку рюмок. Тряпку для этого он взял другую, не ту, которой вытирал стойку – но выглядели обе совершенно одинаково.

Джон достал портсигар и закурил.

– В "Часовом" пишут, новый закон скоро будет, – сказал он. – Чтобы мануфактурщики отходы не сразу в Линни сливали, а через фильтр. Может, дышать станет полегче у реки.

Бармен ещё раз хмыкнул, но уже с сомнением. Достал пепельницу, брякнул рядом с пивным стаканом. Джон постучал самокруткой о кромку фарфоровой чашки.

– Орешков? – пробасил Морли. Репейник покачал головой. Бармен снова взялся за тряпку. Джон с минуту наблюдал за тем, как он драит и без того блестящую рюмку, глядит сквозь стекло на свет, щурится и вновь принимается за дело. Пена в стакане быстро оседала, еле слышно потрескивая: пиво в "Пойле" было традиционно дрянным.

– Славный ты парень, Морли, – произнёс Джон. – Жаль, неразговорчивый малость.

Тот осклабился:

– Работа такая. Клиенту ведь главное что? Выговориться. Моё дело – слушать.

Джон отхлебнул пива.

– Тоже верно, – согласился он. – Да я вот уже и выговорился. Лучше бы тоже послушал. Тебе ведь наверняка есть, что рассказать интересного.

Морли опять хмыкнул – на сей раз вежливо и неопределённо.

– Да ладно, – усмехнулся Джон. – У каждого есть история. Какой-нибудь случай из жизни. Или необычное увлечение. Один мой старый знакомый, к примеру, собирает яматские безделушки. У него обалденная ширма в кабинете стоит... Или вот другой знакомый – тот писал книжку про древний народ. Такого мог порассказать! Но помер.

Морли осторожно поставил рюмку на стойку. Пристально глядя на тряпку, он аккуратно сложил её огромными ручищами – пополам, ещё пополам.

– А третий знакомый, – сообщил Джон, – везде ищет старые приборы. Знаешь, довоенные, которые работают от чар. Возится с ними, чинит, запускает.

Он затушил самокрутку в пепельнице. Морли поднял глаза и тихо прогудел:

– Это против закона.

Джон покивал, соглашаясь. Он с досадой подумал, что в спешке оставил револьвер дома. Но затем вспомнил дождливое небо над Маршалтоном, толпу арестантов и невидимую сеть, которую оказалось очень легко порвать.

– Знаешь, Морли, – снова заговорил он, – здорово, что у всех голоса звучат по-разному. По голосу всегда можно узнать человека. Даже если не видно лица. А как узнать того, кто закрыл рожу капюшоном, да ещё и молчит? Разве что есть другие приметы. Например, рост. Очень высокий рост, прямо гигантский. Такое не скроешь. Впрочем, если очень надо, то и рост можно скрыть, только придется пойти на кое-какие жертвы.

Бармен выдохнул через нос. На лысине искрились бисеринки пота. Его аура была ярко-алой.

– Встань, – просто сказал Джон.

Морли помедлил. Затем его правая ступня покинула подножку инвалидного кресла и ступила на пол. Левая ступня последовала за правой. Ухватившись за край стойки, бармен выпрямился, почти достав головой закопчённый потолок. Джон поглядел на него снизу вверх.

– Запри дверь, – приказал он.

Половицы застонали, когда гигант вышел из-за стойки и побрёл ко входу.

– Закрыто, санинспекция, – бросил он какому-то забулдыге, силившемуся прорваться внутрь.

Задвинув с хриплым скрежетом кованую щеколду, Морли повернулся к Джону. Плечи его были опущены, ладони – каждая размером с добрую лопату – повисли вдоль бёдер. Джон, развернувшись на барном стуле, молчал, глядя, как наливается багрянцем свечение вокруг головы бармена. Спустя минуту Морли дрогнул, медленно опустился на колени и, опёршись на руки, ткнулся головой в пол. Так он и застыл – в дурацкой, забавной позе задницей кверху.

– Ладно, – нарушил молчание Джон. – Поднимайся, не трону. Хотя есть за что. Ты зачем меня убить хотел, говнюк?

– Я знал, что грядёт великое существо, – напряжённо ответил Морли, не отрывая лба от пола. – Мне была дарована великая честь... Пробудить.

Джон нахмурился.

– Пробудить? Дунуть ядом в физиономию невинному человеку? Это так теперь называется?

– Предвестник... Предсказал... – выдавил бармен. – Не мог... Ослушаться.

Массивная шея стала лиловой от притока крови. Джон цокнул языком, покачал головой:

– Можно было просто объяснить по-человечески. Мы же знакомы боги знают сколько лет, Морли. Какого хрена?

– Вы бы всё равно не поверили, – одышливо просипел бармен. – А такой способ... Помог вам раскрыть свою силу. Так учат плавать деревенских ребятишек... Бросают в воду... Чтобы выплыли.

Джон вздохнул.

– Да уж, научил. Вставай уже, налей себе выпить. Я вообще-то по другому поводу. И хватит выкать, неловко уже, честное слово.

Морли, сопя покрасневшим носом-клубничиной, поднялся, вернулся за стойку. Нацедил полкружки пива. Джон протянул стакан, они чокнулись, и бармен жадно осушил кружку.

– В первый раз на работе пью, – охнул он. – Ну, дела...

Джон снова закурил.

– Ты правда провидец? – спросил он. – Или что там за Предвестник тебе предсказывает?

Морли мигнул, дёрнул углом рта:

– Мне открыто не всё. Но многое. Я советуюсь с Предвестником, да, верно.

Джон снял шляпу, почесал в затылке. Водрузил шляпу обратно на макушку.

– Ты предвидел, что я превращусь в... В то, чем стал?

Бармен отрицательно повёл головой:

– Предвидение тут ни при чём. Я знал того, кто был с вами... С тобой в Разрыве. Тогда, полгода назад.

Джон наморщил лоб, соображая. Удивлённо распахнул глаза:

– Ты знал кунтарга? Прогму?!

Морли медленно кивнул.

– Знал. Славный парень. Любил, чтобы его звали Аптекарем. Он увидел тогда, что с... тобой произошло, и предположил, что скоро начнутся изменения.

– Изменения?

Морли положил лапы на стойку, повернул ладонями вверх:

– То, что происходит сейчас. Он был умный. Жаль, что погиб.

Джон в замешательстве тюкнул самокруткой о край пепельницы. Выходит, Прогма был знаком с Морли. Как они сошлись? Может быть, то был неудачный эксперимент со старой техникой, которая засбоила и вместо трансмутации свинца в золото вызвала в человеческий мир незадачливого кунтарга? Или, возможно, Прогма сам нашёл мага (по совместительству – бармена), чтобы предложить какую-нибудь хитрую сделку? Вроде той, с валлитинаром, на которую клюнула полгода назад Джил, отчаявшаяся спасти мать? Впрочем, теперь это неважно. Важно лишь то, что Прогма видел Джона в Разрыве. Сразу после того, как Хонна, умирая, передал Репейнику... нечто. Джону вспомнилось, как он сидел на песке, полумёртвый от жажды и жары, а кунтарг глядел на него во все свои шесть разнокалиберных глаз. "Обстоятельства меняются", – сказал он тогда. Джил не дала ему договорить, заторопила, а ведь он, пожалуй, многое мог бы сказать. И сказал – только не Джону, а Морли. Наверное, они все-таки были друзьями, раз обсуждали такие вещи. Если только можеткунтарг дружить с человеком.

"Обстоятельства, как я посмотрю, меняются..."

– Ты предвидел моё появление сегодня? – спросил Джон. Самокрутка, сволочь такая, погасла. Пришлось раскуривать заново.

– Я предвижу шаги людей, а не богов, – ответил Морли.

Джон приложился к стакану и, задержав дыхание, осушил его одним долгим глотком.

– Ладно, – сказал он, стукнув по стойке. – Ладно. А вся эта история с Лю Ваном? Желторожий явно сыграл тебе на руку. Кошку подослал.

Морли бледно улыбнулся:

– Лю спустил её на подоконник с крыши. На веревке. Это очень смышленая кошка, послушная. А чтобы она к тебе пошла, он обсыпал твои брюки порошком валерианы. Думаю, в тот раз, когда ты был у него в опиумной норе.

Джону вспомнился странный свистящий выдох Лю Вана в каморке над курильней. И слова Джил о необычном запахе, когда Джон возвратился домой. Он-то подумал, что русалка почувствовала запах духов несчастной нинчунской шлюхи, которая изо всех сил пыталась его завлечь. А Джил всего-навсего учуяла валерьянку.

– Лю – один из нас, – проговорил Морли. – И он ждет твоего восхождения.

– Из кого из вас? – раздражённо спросил Джон. – Из "Тайной зари"?

Бармен помотал головой:

– "Тайная заря" была просто сборищем мечтателей. Они сделали своё дело, но погибли не зря. Нас больше. Тех, кто хочет вернуть золотой век. Кто хочет возрождения божественной власти. Тех, кто поклоняется...

Джон протянул ему стакан. Бармен осёкся на полуслове, сморгнул. Затем понял, подставил стакан под краник – другой, не тот, что раньше – нацедил пива. Джон сдул пену, глотнул. Пиво в "Пойле" было дерьмовым. Из любого краника.

– Слушай, Морли, – сказал он, сплюнув на покрытый опилками пол. – Или как тебя там... Фрэн Харрингтон, да?

– Фрэн Харрингтон умер, – без улыбки сказал Морли. – Его пристрелили из жезла. Вместе с остальными.

– Так вот, мёртвый Фрэн Харрингтон, – продолжал Репейник, – У меня к тебе пара вопросов. Вообще, я теперь могу прочесть все ответы прямо в твоей башке, но это будет стоить кое-какой доли моих сил. А мне отчего-то кажется, что силы еще понадобятся, причем все без остатка, и в очень скором времени. Так что, будь любезен, расскажи всё про дело моего клиента: как вы встретились, что при этом произошло, и как можно исправить то, что произошло. Да не вздумай ядом плеваться, как в прошлый раз. Мне, чтобы тебе мозги расплавить, хватит и секунды.

Он полюбовался на лицо Морли, обрамлённое алым свечением, и прибавил, не надеясь, что тот поймёт:

– Обстоятельства меняются.

Бармен помолчал, двигая мощными, с Джонов кулак, желваками. Огромная лысая голова клонилась вперёд, будто он засыпал. Но он, разумеется, бодрствовал.

– Какое дело богу до историй смертных? – тихо прогудел он, глядя в пол.

– Это профессиональное, – пожал плечами Джон. – Клиент заплатил аванс. Я должен раскрыть дело. Ну, рассказывай.

Морли достал из нагрудного кармана трубку-носогрейку, набил табаком, сунул мундштук в рот – руки всё ещё немного дрожали. Раскурил, зажав носогрейку в объёмистом кулаке. И принялся рассказывать.

Когда они спустились в лабораторию под старой церковью, там было темно и сыро. Идти приходилось медленно, подсвечивая дорогу фонарями, по щиколотку в стоячей зловонной жиже. Между стен прыгало короткое эхо, усиливало и перемешивало звуки – бормотание людей, их хлюпкие шаги, постукивание посохов, звяканье амулетов, самодельных детекторов магического поля и прочего барахла, которое они брали с собой на вылазки. У Морли – тогда ещё Фрэна Харрингтона – было дурное предчувствие, но он всё равно вёл отряд дальше и дальше под землю, потому что в самой глубине лаборатории их ждал Предвестник. А может, и не ждал: как всегда, поиски основывались на слухах, обрывочных архивных записях и смутных воспоминаниях. Так или иначе, они медленно продвигались вперёд, обходя заполненные водой провалы в полу, пригибаясь, чтобы не задеть грозно прогнувшийся потолок, переступая через ржавые остовы лабораторных приборов. И, конечно, не заметили засаду.

Поисковики БХР, опередившие Фрэна и его товарищей на какой-то час, успели обшарить лабораторию и собрались возвращаться, когда услышали шум и голоса. Они смекнули, что встретили нелегальных конкурентов, затаились и, выждав момент, открыли огонь из жезлов. В темноте засверкали разряды, люди стали кричать. Те, у кого с собой было оружие, пытались отстреливаться. Фрэн разрядил свой жезл, потом просто бился им, как дубинкой; ему удалось свалить двоих, но затем он схватился с кем-то, кто не уступал ни ростом, ни и силой. Он боролся, силясь повалить врага на пол, когда спину разорвала страшная боль, и ноги сразу подломились в коленях. Из последних сил цепляясь за противника, не выпуская из рук какую-то тряпку – не то сумку, не то обрывок одежды – Фрэн упал и вырубился.

Очнулся он много часов спустя. Рана любое движение обращала в пытку, ноги не слушались. Запалил спичку. В неровном трепещущем свете удалось разглядеть, что подвал завален трупами его бывших соратников. Фрэн понял, что его сочли мертвым и оставили валяться здесь вместе с остальными. Решил ползти к выходу: не пропадать же тут, под землёй. Подтягиваясь на руках, дрожа от боли, задел давешнюю тряпку. В тряпке звякнуло. Он снова зажег спичку, развернул ткань и увидел тот самый прибор, за которым они пришли в лабораторию. Предвестник. Должно быть, палачи из БХР не знали о его ценности и забыли про обронённый в кровавой суматохе раритет.

Фрэн сумел выползти. Не меньше полутысячи ре до выхода на поверхность: охрип от крика, в кровь искусал губы, потом догадался зажать в зубах ремень и грыз его, когда от муки перед глазами стояло цветное марево. Он сосал жидкую грязь с пола, временами терял сознание, но через сутки или около того выбрался на поверхность. От церкви через лес пополз к дороге. У обочины его подобрал крестьянин на повозке, ехавший в Дуббинг продавать огурцы. Это был добрый крестьянин, он не задавал вопросов, не сдал Фрэна констеблям и не тронул свёрток, который тот всё время прижимал к груди, тщетно пытаясь укрыть полой заскорузлого от крови плаща. Крестьянин довёз Фрэна до дома и даже втащил на порог, после чего забрался в повозку, цокнул лошадям и уехал. Поразительно, какие в деревнях бывают замечательные люди. По лестнице на третий этаж Харрингтону пришлось ползти самому. Хорошо, что была глухая ночь, и никто не видел, как он, извиваясь и плача, цепляется за решетку перил, подтягивая на очередную ступеньку непослушные ноги. Чудом отперев дверь (ключ, разумеется, давно вывалился из кармана, так что он воспользовался запасным, спрятанным в щели за дверным косяком), Фрэн вполз в квартиру и с тихим вздохом отключился. Прибор лежал рядом с ним, завёрнутый в грязную тряпку, бездействующий, но могучий.

Можно было бы сказать, что в ту ночь Фрэн Харрингтон умер, и родился лысый бармен Карвин Морли. Но, конечно, этот процесс занял куда больше времени. Сначала Фрэн едва не умер по-настоящему: боевые жезлы, поставленные на вооружение БХР – весьма скверная штука, не чета карманным игрушкам вроде той, из которой Репейника пытался убить Хенви Олмонд. Фрэн неделю блевал кровью, у него облезла кожа со спины и задницы, клочьями выпадали волосы. Чуть выше крестца, куда влетел заряд, мясо разъело до костей, всё это мокло, воняло и выглядело, наверное, страшновато: заглянуть себе за спину он, хвала мёртвым богам, не мог. Хорошо, что под рукой был Предвестник. Хорошо, что под рукой оказался припрятанный на чёрный день кристалл. Хорошо, что хватило смелости воспользоваться тем и другим. Фрэн выжил, выздоровел... ну, то есть, перестал заживо гнить и разваливаться на части. Ноги так и остались парализованными. Теперь он мог передвигаться только в инвалидном кресле. И, учитывая, что все его товарищи были мертвы или брошены в тюрьму, нужно было подумать о будущем. Оставались кое-какие связи и кое-какие накопления. Так появился Карвин Морли, владелец самого паршивого бара на левом берегу Линни, торговец магическими запрещёнными мелочами и – изредка – предсказатель.

– Это очень мощный агрегат, – говорил Морли, допивая вторую кружку. – С его помощью можно просматривать вероятностные линии и вносить в них поправки. То есть, попросту, заглядывать в будущее и его менять. У меня есть руководство, составленное монахами, большими спецами своего дела. Я, однако ж, разобрался. Да, и прошлое он тоже показывает, причём безошибочно.

– Как показывает?– спросил Джон. Табачный дым слоями плавал над стойкой, пепельница была полна кургузых окурков. – Там фонарь какой-то или экран?

Морли помотал головой.

– Карты, – сказал он. – Карты с рисунками. Их много, почти сотня штук, и на каждой изображены разные символы. Чтобы их понимать, надо тоже учиться, но в руководстве про карты много написано. Я всё выучил. Это ерунда, там другое сложным оказалось...

Сложности возникли из-за питания, как это всегда бывало с довоенными артефактами. Предвестник работал в двух режимах, отличавшихся коренным образом. Первый режим позволял заглядывать в будущее, ничего в нем не меняя – или в прошлое, по желанию. Такие услуги может предложить любая гадалка в Жёлтом квартале, с той разницей, что Предвестник, в отличие от гадалок, никогда не ошибался. Что касается второго режима, то он требовал в десятки раз большей энергии – равно как и большего мастерства оператора. Монашеская инструкция строго запрещала работать на втором режиме в одиночку и допускать к артефакту не прошедших особую подготовку специалистов. Да и вообще, каждый случай изменения будущего требовал акта, заверенного подписью Хальдер Прекрасной. Морли рискнул запустить режим коррекции вероятностных линий только дважды. В первый раз – когда подыхал от той паршивой раны. Тогда у него был превосходный мощный кристалл, настоящее сокровище, и не оставалось иного выхода. Второй раз... Ну, можно сказать, что это была техническая неисправность.

Он стал заниматься предсказаниями. Предвестник работал, но нестабильно: кристаллы, что всякие тёмные личности приносили в "Пойло" под покровом ночи, были отвратного качества. Заряд на них разнился от случая к случаю, нередко случались сбои. Морли, однако, не оставлял своего нового ремесла. Он считал священным долгом помогать людям с помощью древних технологий. Такое стремление было вечным кредо "Тайной зари", именно оно сплотило мечтателей-энтузиастов и отличало их от мародёров, которые просто грабили довоенные руины.Морли, последний из этих мечтателей, делал всё, чтобы гибель общества оказалась не напрасной. Распускал слухи. Выискивал клиентов. Одетый в мантию, являлся в заранее условленное место, обычно – в старое, ветхое здание. Укрывшись позади ширмы, начинал сеанс. Взял за правило ни слова не говорить клиентам о Предвестнике: разыгрывал спектакль, прикрываясь помощью духов. Духов разгневанных и милостивых, капризных и мудрых. Естественно, никаких духов не было, был только прибор. Нестабильно работавший. Тем не менее, даже задыхавшийся от нехватки заряда Предвестник давал неизменно точные предсказания, что позволило Морли заслужить славу могущественного волшебника. Он не раз мечтал вывести прибор на второй режим и поменять себе судьбу, но все попытки кончались неудачей: артефакт попросту глох из-за недостаточного заряда.

– Ноги-то у тебя к тому времени уже вылечились? – перебил Репейник.

Бармен утёр блестящую от пота лысину:

– Я оказался крепким парнем. Ноги... Вначале мыкался на костылях. Потом ходил с палкой. Больно было – охренеть как. Хуже, чем в начале, когда только ранили. Но терпел, расхаживался. Конечно, всё это дома. Ну, и по ночам, когда выезжал на сеансы. В миру-то никто не знал. Старый Морли для всех должен был оставаться калекой.

– И ты оставался, – кивнул Джон.

Морли развёл ручищами: простёр ладони от края до края барной стойки.

– А что было делать? Самое надёжное прикрытие. Инвалида никто ни в чём не заподозрит. Все занятия – наливать бухло да держать стаканы в чистоте.

– Не поспоришь, – сказал Джон. – Даже я поверил. Как с О'Беннетом-то вышло?

Бармен досадливо поджал губы, сморщив подбородок:

– Я ж толкую: техническая неисправность. Видите... Видишь ли, я был уверен, что кристаллы с чёрного рынка – такое говно, что по-любому не дадут нужного напряжения для запуска второго режима. Думал: сгодятся для предсказаний, а больше и не надо. Ну, что... Ошибся.

Одним из его клиентов, желавших узнать будущее, стал О'Беннет. В тот день, когда Морли назначил сеанс рыжему гэлтаху, в Предвестнике был снаряжён очень хороший кристалл. На самом деле, даже слишком хороший, но это выяснилось уже потом, когда оказалось поздно. Морли приберег бы этот замечательный кристалл для особого случая, но срочно требовались деньги, а бар в последнее время почти не давал дохода. Нужно было платить за аренду, каждый день приходили кредиторы. Он решил не мелочиться – и принес на сеанс прибор, заряженный под завязку, в точности, как по инструкции. С самого начала ему показалось, что артефакт работает как-то не так. Но отступать было некуда: горели свечи, дымили нинчунские благовонные палочки, и под ногами клиента уже скрипели ступени шаткой лестницы, ведущей в подвал. Морли спрятался за ширму и начал завывать, изображая ритуал вызова духа. О'Беннет сказал, что хочет видеть связь прошлого и будущего, и, видимо, эта вычурная, пафосная фраза сыграла в его судьбе паршивую роль. Через несколько минут Предвестник, вместо того, чтобы предсказать гэлтаху результат ближайших скачек, сломал вероятностные линии, сделав О'Беннета несчастнейшим из ублюдков. Человеком, который провидит чужое дурное прошлое. Вот и всё.

– Так и думал, что вся эта история с вызовом духа – полная ерунда, – хмыкнул Джон. – Духи, надо же. Придумают ведь, в наш-то просвещённый век.

– Нужно было поддерживать репутацию, – печально пробасил Морли. – Да и потом, что у нас полагается за общение с духами?

Джон чиркнул спичкой о стойку, затянулся самокруткой.

– Ничего? – предположил он. Морли кивнул:

– Вот именно. А за незаконное обращение устройств магического характера?

– От двух до десяти лет, – сказал Репейник.

– С конфискацией, – подхватил Морли и оскалился. Свечение вокруг головы бармена стало бледней, пот на лбу высох. Джону не хотелось говорить то, что нужно было сказать, но он пришёл именно за этим, и потому всё-таки сказал:

– Прибор у тебя с собой?

Морли вздохнул.

– Сейчас принесу.

Он отодвинул ненужное кресло, откашлялся и, скрипя неразношенным ботинком, протопал к дальней двери в подсобку. Джон побарабанил пальцами по стойке, бесцельно двинул туда-сюда переполненную фарфоровую пепельницу. "Сбежит ведь, – подумал он. – Вот дураком-то буду, что упустил". В "Пойле" царила застоявшаяся тишина, с улицы не проникало ни звука. Джон машинально охлопал правый бок, где всегда обреталась кобура, но нащупал лишь тоскливую пустоту. Молодец, господин сыщик. Пушка нам, стало быть, не нужна, рассчитываем на обретённое могущество. А ну как тогда, в Маршалтоне всё стряслось по чистой случайности? Или, скажем, от сильных переживаний? И вообще: Морли – личность явно фанатичная и неуравновешенная. Вот сейчас решит, что этот его Предвестник ни в коем разе нельзя отдавать в чужие руки, да и шарахнет из-за двери картечью. И будешь ты, господин сыщик, валяться на полу, заливая грязные опилки своей новой белой кровью. Молодец, да. Образчик продуманной оперативной работы и пример психологической расчётливости. Хоть бы Джил взял с собой... Хотя кто тогда с О'Беннетом возиться будет? Он уже хотел раскрыться, снова впустить в себя мысли всех людей в округе, потратить накопленные силы, но узнать, что думает сейчас лысый бармен. И в этот миг дверь подсобки отворилась.

Морли вернулся, прижимая к груди нечто продолговатое, многослойно запелёнатое в тряпку. Бережно, как спящего младенца, опустил свёрток на стойку. Еле дыша, развернул. Джон пригляделся к механизму, нахмурился, склонил голову. Тронул пальцем медный корпус.

– Это он? Предвестник?

Морли почтительно склонил голову. Джон взял прибор в руки, осмотрел со всех сторон. Бармен с беспокойством наблюдал.

– Смеёшься, что ли, – сказал наконец Репейник, возвращая артефакт на стойку. – Это ж, Хальдер твою мать, машинка для счёта денег. Старая. В банковских конторах такие держали лет пятьдесят назад. Ещё арифмометр покажи, умник, и скажи, что тот волшебный.

– Это Предвестник, – почтительно, но непреклонно возразил Морли. – Просто монахи сделали прототип из того, что было под рукой. Только Предвестник бесполезен без вот этого...

Он извлёк из нагрудного кармана видавший виды бархатный мешочек, развязал его и вынул колоду карт. Джон поднял брови, а Морли протянул ему карты.

– Возьми, – сказал он, – и подумай о чём-то в прошлом. Стандартная процедура настройки.

Джон взял колоду, раскрыл веером. Это были, конечно, не игральные карты. На каждой виднелся сложный рисунок: мужские и женские фигуры в причудливых костюмах, знаки, символы, мешанина цветных узоров и пятен. Что-то в этих узорах мнилось знакомое, уже виденное однажды, и Джон вспомнил: пустыня, рассвет, мёртвый бог и последовавшие за смертью Хонны видения. Те структуры и плоскости были намного сложнее и прекраснее своих нарисованных двойников, но сходство всё равно оставалось. Вспомнилось и то, что случилось раньше: золотой медальон с яростным ликом Великого Моллюска, Иматега, попавшийся в ловушку па-лотрашти, лаборатория в подвале дома на пустыре...

Морли прочистил горло и осторожно забрал у него карты.

– Теперь увидим, что было у тебя в прошлом, – сказал он, положил колоду в лоток наверху прибора и повернул блестящую рукоять. Аппарат загудел, ожил. Рычаги, похожие на паучьи лапы, с треском пролистали карту за картой, словно и впрямь пересчитывали пачку денег. Вся колода переместилась в нижний лоток, и только три картонных прямоугольника остались лежать сверху. Джон взял их, перевернул, всмотрелся.

– Безысходность, Светоч и Ночь, – прокомментировал Морли. – Ты вспомнил о чем-то не слишком приятном. Но важном. Верно?

Джон не ответил. Первая карта изображала человека, подвешенного за ногу. Лица не было видно, ноги – привязанная и свободная – скрещивались, образуя подобие четвёрки. Свесившиеся вниз полы одежды закрывали лицо, но Джон мог поклясться, что разглядел черты Иматеги. Со второй карты глядело круглое жёлтое солнце в обрамлении змеящихся лучей. У солнца были глаза и рот, и оно обнажало зубы в странной, невесёлой улыбке, а внизу карты маленькие, словно обугленные до черноты человечки простирали к светилу руки. На третьей картинке была нарисована тёмная ночная пустыня, и у самого горизонта, меж двух холмов – алый полукруг восхода.

– Могу объяснить значения карт, – подал голос бармен.

– Не стоит, – хрипло сказал Джон. – И так всё ясно... Говоришь, работает на кристаллах?

Морли засуетился, огладил аппарат с боков, нажал со щелчком кнопку и вынул из открывшегося паза бледный, почти полностью разряженный кристалл. Джон вытёр зачем-то ладонь о штаны и осторожно, словно уголь из камина, взял кристалл двумя пальцами. Тот был ещё тёплым, нагретым от работы, с хрупкими острыми гранями. На поверхности виднелась еле заметная радужная плёнка. Джон повернул его так и этак, разглядывая, следя, как тускнеет и угасает последний отсвет в полупрозрачном веществе. Не хотелось больше думать о Разрыве, об узорах и голосах и о том, как вся Вселенная уместилась внутри него за один бесконечный миг. Он хотел только, чтобы кристалл вновь разгорелся фиолетовым светом. Наполнился энергией. Стал сильным и мог отдать свою силу другим. Чтобы ожил сам и оживил этот нелепый, переделанный из счётной машинки Предвестник. Джон крепко стиснул зубы, на секунду закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, как в глубине кристалла наливается лиловое пламя.

Морли со стуком грохнулся на колени. Взгляд его был прикован к свечению в руке Джона. С минуту они молча смотрели, как оно разгорается, всё ярче и ярче, пока в глазах у Репейника не заплясали слепящие пятна. Тогда Джон задвинул кристалл обратно в паз аппарата и закрыл крышку.

– Ты говорил, есть инструкция, – сказал он Морли. Бармен тяжело поднялся на ноги, пошарил, дёргаясь всем телом, по карманам, извлёк пухлую книжку и отдал Джону.

– Всё время с собой таскаю, – пробасил он. – Перечитываю. Там много всякого... Полезного.

Джон завернул книжку вместе с Предвестником в тряпку, из которой тот был извлечён, и сунул свёрток подмышку.

– Я одолжу ненадолго, – сказал он, слезая со стула, – Через пару дней верну. Сколько с меня за пиво?

– Полфорина, – севшим голосом сказал бармен. Джон пошарил в кармане, бросил на стол медную монету.

– Бывай, – сказал он, развернулся и пошёл к выходу. У двери его настиг возглас Морли:

– Владыка!

"Тьфу ты", – подумал Джон и, не оборачиваясь, остановился в ожидании продолжения.

– Что... Что ты намерен делать? – спросил Морли.

– С этой коробкой? Она нужна моему клиенту. Я же сказал, через пару дней верну, крайний срок – во вторник.

– Не с коробкой. Со всеми нами.

Джон помедлил, взявшись за ручку двери.

– Я пока не решил, – сказал он и вышел.

***

Джил встретила его, пылая сиреневой аурой, и с порога принялась выговаривать за то, что оставил наедине с О'Беннетом, а сам убежал неизвестно куда. Нюхательной соли она так и не нашла, поэтому просто хлопала бесчувственного гэлтаха по щекам, пока тот не начал протестующе мычать и заслоняться руками, а потом перетащила на кровать в спальне. Там он и валялся по сию пору, бледный, неподвижный, с идиотской блаженной улыбкой на устах. Что же касается Джона, то он, как случается во всеми, кто сидит в баре, слегка потерял счёт времени, и весьма удивился, когда обнаружил, что, с тех пор как он ушёл, истекло больше полутора часов. Как бы то ни было, увидев свёрток с прибором, Джил сменила гнев на милость и согласилась выслушать историю, которую Репейник узнал от Морли.

Она слушала, стоя у кухонного окна, глядя на улицу, теребила отросшую косу. Джон освободил артефакт от тряпочных складок, поставил на стол, смахнув вчерашние обеденные крошки. Рядом выложил мешочек с картами. Джил рассеянно взяла колоду, принялась разглядывать картинки. Надолго задержалась на той, где был изображён повешенный человек, точь-в-точь похожий на Иматегу. Джон говорил, пока не пересохло горло, затем налил себе чая из закопчённого чайника и, прополоскав рот, глотнул стоялую, горькую заварку.

– Морли, значит, – сказала русалка. – Обалдеть. Сколько же раз мы в "Пойле" с ним втроём до петухов сидели. А он, оказывается, маг. И предсказатель.

– Я бы в жизни не догадался, – сказал Джон. – Повезло, что в голову О'Беннету залез и услышал голос.

Джил снова склонилась над картами.

– А ты, стало быть, зарядил кристалл? – спросила она глухо. – Вот так в руке подержал – и готово?

– Зарядил, – кивнул Джон. – Хочешь, могу ещё попробовать.

– Не, не надо, – мотнула головой русалка. – Верю. А что, этот Предвестник мне тоже сможет прошлое показать?

– Почему нет? – хмыкнул Джон. – И прошлое сможет, и будущее. Тем более, ты и так карты уже с четверть часа вертишь в руках. Осталось вспомнить что-нибудь этакое, чтобы настроиться. Если я правильно понял Фрэна. Который Морли.

Джил закусила губу, прищурилась, перетасовала карты.

– Готово, – объявила она. – Куда здесь заряжать-то?

Джон указал на лоток, подождал, пока Джил уложит колоду, и повернул рукоять. Аппарат загудел, ожили паучьи лапы рычагов, карты застрекотали, проваливаясь в приёмный отсек. Наверху, как и в прошлый раз, остались лежать только три. Джил выложила их на стол рядом с прибором и по очереди перевернула лицом вверх. Воцарилась тишина.

– Ну, и что ты вспомнила? – спросил Джон спустя минуту.

– А то ты не знаешь, – буркнула Джил.

Карта, что лежала слева, показывала обнажённую женщину, стоявшую на берегу озера с воздетыми к небу руками. Её отражение в воде было окружено рыбами, над головой летел сокол. С карты справа глядел мужчина в доспехах. В руке он держал меч, другая рука была опущена долу в повелительном жесте, а у ног мужчины извивался змей. Карта посередине была самой красочной: на ней была нарисована девушка верхом на чудище. Девушку художник изобразил в самых общих чертах, постаравшись, впрочем, сделать эти черты как можно более объёмными. А вот чудище Джон узнал сразу: ни с чем бы он не спутал эти клешни, сабельные зубы и толстый чешуйчатый хвост. Все три карты пестрели хитроумными знаками, на цветном фоне переплетались узоры, и каждую хотелось, взяв в руки, подолгу рассматривать, выискивая детали и любуясь тонкой работой.

– Марволайн, – проворчал Джон. – Ты думала про...

– Да, – оборвала Джил. – Про нас. Про Хозяина. Про всё, что там было.

Она сунула палец в рот и принялась грызть ноготь. Джон вздохнул, собрал карты и, вернув их в колоду, перемешал.

– Теперь можно и будущее узнать, – предложил он. – Хочешь?

– Нет, – быстро сказала Джил.

– Ты чего? – удивился Джон. Русалка, сверкнув жёлтым в глубине зрачков, дёрнула головой:

– Не хочу. Не буду. Сам смотри.

Джон в замешательстве повертел в руках колоду. "Ну и посмотрю, – решил он. – Самое время". Он положил карты в лоток, повернул рукоять. Послышалось знакомое гудение, но больше ничего не произошло. Рычаги не шевелились, карты лежали на месте.

– Сломалось, что ли, – сквозь зубы проворчал Джон. Подёргав без всякого результата рукоять, он нашарил кнопку на торце аппарата, вынул лучащийся фиолетовым светом кристалл, обтёр рукавом рубашки, вставил обратно. Снова попробовал запустить прибор. Ничего.

Джил хмуро следила за его манипуляциями.

– Н-да, дела, – протянул Джон, отступая от Предвестника. – Похоже, каюк машинке. Вот Морли-то расстроится...

– Не каюк, – возразила Джил. – Просто на тебе не работает. Сам же говорил. Морли про тебя ничего предсказать не может. Потому что...

"Шаги людей, а не богов, – подумал Джон. – Так и сказал, лысый засранец. Холера, всё, похоже, действительно серьёзно".

– Ну и хрен с ним, – сказал он бодро. – Мне тоже будущее как-то знать расхотелось. Нам бы О'Беннета вылечить, и поскорее. Давай-ка глянем, что там со вторым режимом.

Почти касаясь головами, они склонились над книжкой. Джон переворачивал листы, хмурился, Джил шевелила губами. Инструкция была напечатана маленькими буквами и содержала крайне подробные указания о работе прибора – для специалистов. Для очень хороших специалистов.

"Поелику Квадра, вращаясь вокруг себя самой, производит равный себе Цурэх, а квадратура Цурэха и есть круговое движение четырех Корпускул, вращающихся вокруг одной и той же точки, непреложно следует заключить, что Двойное служит мерой Единству, и отношение Равенства между верхом и низом образует вместе с ним Тройное. Вставление вертикального Телоса в горизонтальный Грензель образует Ктаврос, или философский Крест. Так скрещение Двоих производит Четыре, кои, двигаясь, производят Цурэх со всеми его Корпускулами".

Джон и Джил переглянулись.

– Это чего такое-то? – агрессивно спросила русалка. – Для шибко умных, что ли? Чтоб никто больше не догадался?

Джон почесал в затылке.

– Видно, не зря монахи в монастырях учились, – заметил, он. – Может, дальше попроще будет...

Но дальше попроще не стало. "Кинар – мужчина, Ягро – женщина, единица – принцип, двойка – слово, единство – Турен, двойное – Суат. В триграммах Грензеля единая линия – Ро, двойная – Нейд. Деятельный принцип алчет принципа Пассивного, Полнота влюблена в Пустоту: змеиная Глотка притягивает свой Хвост, и, вращаясь, она сама от себя убегает и сама себя преследует. Итак, что такое творенье? Сие дом Грензеля. Что такое Грензель? Сие дом Телоса".

Джон вытер пот со лба.

– Если Морли во всём этом разобрался, – сказал он, – то и мы разберёмся.

где я что со мной опоили околдовали чары уловки ловушки сукины дети но почему так хорошо как маленький был на лужке солдатики солнце матушка зовёт батюшка приехал привёз подарки без причины что было руку дал потом не помню

Джон стиснул зубы и на секунду зажмурился, прогоняя из головы чужие мысли.

– Покой, господин О'Беннет, – сказал он, поворачиваясь лицом к кухонной двери. – Вам уже лучше?

Гэлтах стоял, заплетя ноги, налегши на стену плечом. Под глазами синели круги, рыжие волосы дыбились колтуном: ни дать ни взять забулдыга, перебравший накануне дешёвого джина. Или что они там на Айрене пьют.

– Мне... Мне, скажем так, неплохо, – признал О'Беннет. – Но всё-таки... Всё-таки я требую окончательного разъяснения... Проклятье, никак не собраться с мыслями. Джонован, признайтесь, это ваших рук дело?

Джон и Джил переглянулись.

– Вообще-то... – начал Репейник, но его перебила Джил:

– Мастер нашёл прибор. Которым вас покалечили. Вот эта штука.

Она отступила от стола, будто для того, чтобы лучше стало видно Предвестник, хотя О'Беннет и так мог прекрасно рассмотреть устройство. Тот распахнул глаза, шагнул вперёд, держась за стену.

– Прибор? Но ведь там не было никакого прибора. Маг совершил ритуал, вызвал духа. И тот проклял...

– О боги траханные! Опять двадцать пять, – вполголоса процедила Джил. Джон покосился в её сторону, но русалка не ответила на взгляд: только развернулась на каблуках и обхватив себя руками, слепо уставилась в окно. Джон тихо вздохнул.

– Духов не бывает, – сказал он как можно спокойнее. – Как я уже говорил, вы стали жертвой преступника, Фрэна Харрингтона. Он проводил опасные эксперименты на своих клиентах. Обманом завлекал в заброшенные здания. Разыгрывал сцену вызова духов. После чего включал машинку – она работает на чарах – и предсказывал будущее. Будущее показывают карты, вот эти. Их надо сперва подержать в руках. Харрингтон, верно, просил вас коснуться ширмы?

Беннет, не сводя глаз с колоды, мелко покивал.

– С той стороны он аккурат колоду прятал, – проронила Джил. – Зуб даю.

– Скорее всего, – согласился Джон. – Да только в тот раз прибор засбоил и вместо предсказания будущего поменял вам самое будущее.

– Чушь, – выдохнул О'Беннет. – Докажите.

Джон наморщил лоб.

– Откровенно говоря, мы ещё не разобрались с инструкцией, – признался он. – Так что приходите, Трой, через недельку...

– Через месяц, – перебила Джил, по-прежнему глядя в окно.

– Через месяц, – поколебавшись секунду, подтвердил Джон. "Единство – Турен, двойное – Суат", вспомнилось ему. Да тут и полугода не хватит...

– Нет, – сказал О'Беннет.

– Нет? – удивился Джон. Джил тихо, по-кошачьи фыркнула.

– Нет, – гэлтах навис над Предвестником. – Сегодня, прямо сейчас. Включайте. Пусть работает. Пусть я снова стану нормальным.

Джил швырнула ему через стол книжку.

– Сейчас включим, – сказала она. – Почитай только сперва. Кнопки какие нажимать, и всё такое прочее.

О'Беннет недоверчиво взял инструкцию. Раскрыл наугад, пролистал. Джон мог бы залезть к нему в голову и прочесть то, что он думает, но это и так было ясно.

– Что за бред? – звонко спросил О'Беннет. – Вы это специально для розыгрыша сочинили? Тут ни единого слова не понять...

– Да потому, что ты тупой! – вдруг заорала Джил, взмахнув руками. – То монахи писали! Учёные! А ты – барчук вонючий. (Джон крепко взял её за плечо, но русалка сбросила руку).Только и учил за всю жизнь, что конские клички! Вали в своё родовое имение на хер. Не боись, сами всё изучим и тебе на блюдечке поднесём!

– Прекратить! Не сметь! – выкрикнул гэлтах. Его аура пылала фиалковым цветом. – Не позволю...

Что именно он бы не позволил, осталось неизвестным, потому что Джил вперилась в него взглядом, и О'Беннет, подавившись словами, растянулся во весь рост на не очень чистом кухонном полу. Глаза оставались открытыми: побелевшие, выпученные, они комично вращались в глазницах, не останавливаясь ни на секунду.

– Сука, – буркнула Джил.

Джон вздохнул.

– Бери за ноги и потащили, – сказал он. – Обратно в спальню.

Джил, враждебно шепча под нос, повиновалась. Они перенесли О'Беннета в комнату и водрузили на кровать, ещё хранившую очертания его тела. Гэлтах слабо сипел, из уголка глаза тянулась слезинка. Джон мотнул головой, приглашая Джил вернуться на кухню. Они вышли, оставив О'Беннета пялиться в потолок и приходить в себя.

– Прости, – сказала Джил, вновь занимая место у кухонного окна.

Джон достал портсигар и вручил ей самокрутку. Другую взял себе. Они молча закурили. Молчание длилось с десяток затяжек.

– Я вот чего подумал, – сказал, наконец, Джон безразличным тоном. – Тогда, после всей истории с Хонной... Тебе не кажется, что Прогма сильно поторопился насчет объявления о валлитинаре? Он ведь был умным парнем. Мог бы спланировать этот ход, выбрать момент, подгадать так, чтобы его выслушали. Обратиться в какого-нибудь ученого, того же Гаульсона, сказать: вот, мол, эликсир счастья, результат научных изысканий. А он полез на рожон. Припёрся в Парламент, нагрубил и проштрафился. И в итоге погиб по-дурацки. Вот зачем он спешил?

Джил поднесла самокрутку к губам. Втянула дым, так что запавшие на вдохе щёки обозначили скулы. Коротко повела плечами.

– Боялся, что зелье протухнет? – предположила она.

Джон сбил пепел в немытую чашку.

– Иди сюда, – предложил он, протягивая руки. Джил помедлила, выкинула курево в приоткрытую форточку и шагнула к нему.

– Ну, и что это за ерунда была? – тихо спросил он, дыша запахом её волос. Пахло, как всегда, тиной и кувшинками. И, конечно, табаком. Джил поёжилась в его объятиях, пристраиваясь удобнее.

– Извини, – сказала она. – Чего-то накипело.

За окном гуднул, сбрасывая давление в котле, мобиль. Джон грудью чувствовал, как бьётся сердце русалки.

– Джил, – сказал он, – я же вижу. Что не так?

– Всё так, – проворчала она. – Просто... Ну, много. Всякого.

Он кивнул:

– Много, да. Так уж получается.

Они постояли, обнявшись.

– Прогма, наверное, понял, что с тобой случилось, – с трудом выговорила Джил. – Увидел уже тогда... там, в Разрыве. Боялся, поди. Хотел успеть раньше. Всё изменить. Чтобы все жрали этот его валинар. И чтобы ты не стал... Да?

Джон прочистил горло.

– Пожалуй, – задумчиво сказал он, – Прогме проще всего было меня убить. Сразу, в Разрыве, пока я не узнал, что со мной происходит.

Джил помотала головой:

– Он честный был. С принципами. Ты ж ему жизнь спас. Вот он нас и вернул. Сюда.

Джон хотел было возразить, что обычно у кунтаргов дела с принципами обстоят весьма плачевно, но в этот момент явственно услышал голос. На самом деле, голос слышался уже с минуту, однако теперь зазвучал намного громче.

Владыке помочь ошибки столько лет ради этого как пропущу Бен Илнанд Норберг друзья виноват всё впустую все умерли подвёл надеялся думал не зря старый калека дело жизни сколько боли в темноте как крысы ждали надеялись новая жизнь новая воля старый порядок золотой век нет раскола нет вражды владыка

Джон стиснул зубы, выпустил Джил из объятий и пошёл в прихожую. Открыв дверь, он увидел Морли. Рука бармена застыла на ручке звонка – собирался, видно, позвонить, да не успел.

– Владыка, – пролепетал гигант. – Я опасался...

– Моё имя Джон, – сказал Джон, задирая голову, чтобы посмотреть тому в лицо. – Все так зовут, и ты зови, будь добр. Заходи, чего встал.

Бармен, пригнув голову, шагнул через порог. На боку у него болталась холщовая сумка. Джон пропустил Морли на кухню. Было видно, что тот прихрамывает: видно, спешил всю дорогу, умаялся с непривычки. Джил подвинула гостю стул.

– Здорово, Морли, – сказала она. – Думала, ты только джин скипидаром бодяжить умеешь. А оно вон как... Учить нас пришёл?

Бармен с видимым облегчением приземлился на стоически крякнувший стул.

– Вы книжку читали? – спросил он, утирая лицо.

– Пытались, – признал Джон. Морли перевёл дух.

– Вла... Джон, этот прибор опасен. Если тебе так нужно с ним работать, позволь мне помочь. Я его изучал шесть лет подряд. Руководство выучил наизусть. Могу хоть сейчас по памяти прочесть с любой страницы. Карты знаю... Пожалуйста.

Он с мольбой глядел на Джона из-под набрякших век, словно огромный провинившийся пёс. Джил усмехнулась.

– Есть у нас один подопытный, – сказала она. – В спальне положили. Очень поучаствовать хочет. Да ты с ним знаком уже.

Морли дёрнулся всем телом, отчего стул отчаянно скрипнул.

– Тот самый?

– Тот самый, – ответил Джон.

***

– Ещё раз? – переспросила Джил. – Второй режим – это просто дёрнуть ручку ещё раз?

Они сидели на полу вчетвером. Мебель пришлось раздвинуть по углам, кровать вынесли в кабинет, и гулкая, просторная спальня казалась неприютной и чужой. Джон и Джил расположились под окном. Напротив, неловко поджав короткие ноги, устроился О'Беннет. Он избегал глядеть на Джил и на Морли, и всё время пялился на Предвестник, стоявший в центре комнаты. Морли сидел рядом с прибором, торжественный, огромный, нескладный. В сумке, которую он принёс, была расшитая мантия, и он напялил эту мантию прямо поверх куртки перед тем, как начать.

– Всё верно, – Морли склонил голову под клобуком. – Сначала запускаем машину на предсказание. Она просеивает карты, остаются лишь те, которые указывают будущее кверента. Потом надобно заменить неблагоприятные карты на желаемые. И снова нажать рычаг.

– Кверент – это я? – дребезжащим голосом спросил О'Беннет. – Что за слово?

– Монахи в своих трудах пользовались языком, составленным из других наречий, – объяснил Морли. – В него вошли даже слова, которые знали только боги.

О'Беннет хмыкнул. Он оправился от русалочьего паралича, но был нервным, дёргался, кривил лицо. То и дело потирая веснушчатый нос, неловко тасовал колоду волшебных карт. Взгляд его был прикован к светящемуся кристаллу в руках Джона. Репейник, не желая рисковать, решил подзарядить кристалл до отказа, и тот пылал лиловым свечением, которое усиливалось, когда Джон сжимал пальцы. Он не знал, сколько у него осталось сил из тех, что дали Джил и О'Беннет. Но чувство было такое, словно этих сил хватит до конца жизни. С самого утра и до сих пор его просто распирало от энергии. "Что же чувствовала старушка Хальдер, когда пила соки из всей Энландрии? – гадал он. – Неудивительно, что сливала чары в зарядные башни. Если бы копила в себе, поди, лопнула бы". Он еще с минуту полюбовался чистым, как сама любовь, лиловым сиянием, а потом взял с пола Предвестник и задвинул кристалл в гнездо до щелчка.

– Начинаем, – сказал Джон. – Сначала настройка, верно?

Морли кивнул и забормотал какую-то тарабарскую литанию, сложив руки в мудрёном жесте перед грудью. О'Беннет прерывисто вздохнул и вложил карты в лоток прибора. Морли, не переставая бормотать, нажал рычаг. Паучьи лапы засуетились, прошелестели колодой и оставили в лотке три цветных прямоугольника.

– Открывай, – бросил Морли О'Беннету. Тот потянулся дрожащей рукой, взял карты и, растопырив их веером, показал всем собравшимся. Джил тихонько охнула. Джон вгляделся в рисунки. Первая карта изображала рыжеволосого мужчину, вооружённого дубиной. Он воздевал оружие к небу, лицо его кривила воинственная гримаса, а узоры за спиной походили на языки пламени. На второй карте виднелась зарядная башня, и Джон сразу понял, что так поразило Джил: башня, надломившись посередине, падала на крошечных человечков, собравшихся у подножия. Вся картина была до боли похожа на сцену, разыгравшуюся на площади Тоунстед, когда Найвел Мэллори пытался зарядить свою шкатулку. Третья карта была знакома Джону – темнота, пустыня, зловещий алый восход.

– Наследник Жезлов – это ты сам, – объяснял тем временем Морли О'Беннету. – Ты хотел многого и сразу, но не знал, как достичь того, что желал, и от этого пускался в крайности. Башня – это крах всего привычного, тяжкие перемены в судьбе. А Ночь означает путь во тьме, полный опасностей и страхов. Но этот путь может вывести к свету...

– Не надо лекций, – лязгая зубами, попросил гэлтах. – Мы ведь настроили аппарат? Уже можно будущее смотреть?

– Можно, – развёл Морли руками. – Тасуй и снова клади сверху.

О'Беннет повиновался. Рычаги снова затрещали, просеяли карты, оставив на сей раз только одну. Морли нахмурился.

– Похоже, в будущем тебя ждёт единственный исход событий... Открывай.

О'Беннет перевернул карту и вздрогнул. Он не спешил показывать её остальным, только глядел, выкатив светлые глаза и шевеля губами. Джон привстал с места, чтобы рассмотреть, что он там такое увидел. На карте был изображён скелет с косой. Череп таращил провалы глазниц, нижняя челюсть отвисла в мерзком подобии улыбки.

– Смерть, – буднично прокомментировал Морли. – Так я и думал.

– Исправьте это, – пролепетал О'Беннет. Карта мелко дрожала в его руке.

– На самом деле, не самое дурное предзнаменование, – заметил бармен. – Башня по многим признакам гораздо...

– Хватит меня учить! – взвыл О'Беннет и запустил картой в Морли. Та взлетела в воздух и, кружась, приземлилась рядом с Предвестником. – Исправь то, что сделал, маголожец!

Морли скупо пожал плечами. Он подобрал карту, сдул с неё пыль и смешал с остальными. Затем принялся перебирать колоду, разглядывая изображения из-под тяжёлых полуприкрытых век. Наконец, выбрав, показал картинку всем собравшимся. На ярко-синем фоне сверкало жёлтое солнце; в центре карты танцевала смуглокожая женщина. Под ногами у неё виднелось тёмное пятно, похожее на спутанную верёвку.

– Мир, – сообщил Морли. – Символ исключительно благой и положительный. Если ты не смог найти дорогу в Ночи, то Мир придёт к тебе сам.

О'Беннет шумно сглотнул и облизнулся. Морли положил в лоток Мир и нажал рычаг. Зашуршало, загудело, карта провалилась вниз, и прибор затих.

О'Беннет сидел, наклонив голову, словно ждал какого-то сигнала. Стояла такая тишина, что Джону казалось, он слышит, как в углу под потолком паук плетёт паутину. Спустя минуту гэлтах поднял взгляд и несмело улыбнулся.

– Сработало, кажется, – пробормотал он. – Да, сработало! Больше не вижу ничего. Ни как ты убивала людей. (Джил скривилась, но промолчала). Ни как ты повёл своих приятелей в то подземелье. (Морли дёрнул щекой). И про тебя ничего не вижу... (Джон напрягся). Ни про лёд, ни про повешенно... повеше... Гха-а-а...

Он выпятил челюсть, завёл глаза кверху и, как деревянная кукла, боком рухнул на пол.

"Машинка таки наделала бед", – отстранённо подумал Джон. В следующую секунду поднялась суматоха. Джил подскочила к О'Беннету, перевернула на спину, потрогала шею. Выругавшись, сложила руки в замок, принялась толкать в грудь. О'Беннет безучастно дёргался в такт её движениям, на побелевшем лице его проступили веснушки. Глаза мёртво белели из-под век. Морли вцепился в прибор, тряс его, раз за разом бросалсверху злополучную карту, нажимал рычаг. Кажется, они что-то кричали. Доктора надо, за доктором бегите... Помирает... Какого доктора, нас же посадят, всех на каторгу... Плевать, выкрутимся, беги давай... Сейчас, сейчас, надо ещё раз, всё заработает... Морли, дубина, бросай играться... Сейчас, сейчас, ещё разок... Джон, да не сиди ты на жопе, беги... Джон, мать твою... Джон...

Но Репейник не двигался. Он видел, как пышет фиолетовым ореол вокруг головы Джил, видел красную, цвета артериальной крови, ауру Морли, видел, как тускнеет последний желтоватый отблеск над макушкой О'Беннета. Он знал, что должен сделать нечто важное и срочное – и чувствовал в себе силы это сделать – но не мог понять, что именно требуется. Всё вокруг казалось ненастоящим, как на сеансе с волшебным фонарем. Джил бросила возиться с О'Беннетом, только кричала на Джона и на Морли. Бледный, неподвижный гэлтах распростёрся на полу с задранной на животе рубашкой. Морли тряс волшебный прибор, карты рассыпались по полу. Всё это было рядом, и в то же время бесконечно далеко, и притом имело очень мало значения. А затем Джон опустил взгляд и увидел карту, которая лежала рядом с его ботинком. Синее небо. Солнце. Смуглая женщина. Куст песчаного винограда под её ногами – он был нарисован грубо, простыми извилистыми линиями, но узнать всё-таки было можно. И, как только Джон его узнал, он понял, что за солнце было нарисовано на карте: солнце Разрыва.

Он не знал, как у него получилось. Перед тем как закрыть глаза, Джон видел свою комнату – мебель по углам, сгорбленного над прибором Морли, умирающего О'Беннета, Джил с искажённым от гнева лицом. Как только Репейник зажмурился, в лицо ему ударил жаркий ветер, и всё стало красным-красно от яркого света, проникавшего сквозь веки. Он прикрыл лицо рукой, осторожно, щурясь, открыл глаза. Встал, увязая ступнями в горячем песке, огляделся. Над головой было небо – только не синее, как на карте, а раскалённо-белое. До самого горизонта, куда хватало зрения, расстилались барханы. И вдалеке, колеблясь в миражном мареве, на вершину бархана взбиралась тёмная человеческая фигурка. Даже отсюда было видно рыжую шевелюру.

– Трой! – закричал Джон. – Эй! Тро-ой!!

О'Беннет не оглянулся. Он продолжал своё бессмысленное восхождение, карабкаясь, оступаясь, съезжая по склону и вновь пытаясь одолеть высоту. Присмотревшись, Джон заметил на верхушке бархана тёмную кляксу песчаного винограда.

– Холера, – выдохнул он, пускаясь бегом. Как назло, О'Беннет стал взбираться быстрее. Вот его отделяет от вершины десяток ре; вот уже вдвое меньше; вот он поднялся на бархан и выпрямился во весь муравьиный рост.

– Стоять!!! – заорал Джон.

Из песка вынырнуло щупальце – отсюда оно виделось не толще сапожной нити. Нить заструилась по песку, заплясала, чуя скорую поживу. Гэлтах, словно не замечая опасности, слепо двинулся вперёд. Его шатало. До куста оставалось всего ничего.

И тогда Джон их увидел.

Они были маленькими, как горошины, и быстрыми, как взгляд. Чёрные блестящие точки закружились вокруг Джона, облетая его по спирали, оставляя за собой короткие шлейфы темноты. Сначала их было немного, около десятка, но, когда Джон подумал про О'Беннета и про то, что сейчас произойдёт, из ниоткуда появилось ещё с полсотни. Все они устремились прочь от Джона, сверкающим на солнце антрацитовым облаком пронеслись через барханы и окутали рыжего человечка. Тот остановился, озираясь и слабо взмахивая руками, а точки летали перед его лицом, мельтешили, застили взгляд. О'Беннет покачнулся, отступил на шаг, другой, опустился наземь и остался сидеть, тупо следя за сновавшими вокруг горошинами черноты. Щупальце винограда забилось, как взбесившаяся плеть, но теперь до жертвы было слишком далеко. О'Беннету ничего не грозило – кроме, разве что, ожогов на заднице от горяченного песка.

Джон пошёл к нему через барханы. Он уже начал привыкать, что может слышать на расстоянии то, о чём думают другие люди. Но сейчас всё было по-другому. Он читал не обрывки мыслей О'Беннета, не привычный мутный поток сознания. Джон постигал чужой ум. Чужой нрав. Чужую память. Дом на берегу, чаячьи гнёзда на скалах, штормовой ветер, мохнатый пастушеский пёс Лэрри, соседская девочка в кружевном капоре, запах шиповника от живой ограды, школа, учитель в испачканном мелом сюртуке, отцовский гнев, запертый душный чулан, тяжёлая корь, карманный ножик, который потерял в лесу. Ганнвар, домики из красного кирпича, попойка с Сайменом и Мидди, бордель "Коготки" с пыльным красным ковром, объявление о скачках, свист констебля, дружеский смех, списки на отчисление, багровая лысина декана, пустая койка в общежитии. Конторский шум, дешёвый обед на прогорклом масле, разговор с родителями, веснушчатые груди Бет, солнечный день на ипподроме, крики толпы, пачка форинов, которую видишь в последний раз, письмо, залитое воском от свечи, заброшенный дом на окраине, расписная ширма, набитый людьми омнибус. Покой. Радость. Нежность. Страх. Влюблённость. Разочарование. Надежда. Вожделение. Боль. Отчаяние. Безмятежность. Отвращение. Тоска. Одиночество. Стыд. Гнев.

Он взобрался на холм. Чёрные точки, вертевшиеся подле О'Беннета, сбились в рой, вернулись к Джону и запорхали вокруг сыщика, облетая кругами, то и дело меняя направление, ныряя и поднимаясь в воздухе – и за каждой тянулась коротким хвостом темнота. Джон вытянул руку. Одна из точек скользнула на ладонь, замерцала, словно чёрная звезда, окутала пальцы призрачным дымом. Репейник с полминуты глядел на неё. Затем, послушная его желанию, точка взлетела вновь и присоединилась к остальному рою.

– Вставай, и пошли, – сказал Джон О'Беннету. Тот с тупым безразличием смотрел себе под ноги, но при звуке чужого голоса встрепенулся, заворочал рыжей головой.

– Джон? – спросил он неуверенно, глядя в сторону Репейника. – Это вы? Где вы? И где...

– Руку давай, – перебил Джон. – Потом расскажу.

О'Беннет слепо протянул руку перед собой. Вздрогнул, когда Джон обхватил его ладонь. Чёрные горошины замелькали в воздухе, образуя вокруг них подобие кокона. Джон помог гэлтаху встать.

– На счёт "три" возвращаемся, – сказал Джон. – Раз.

– Куда возвращаемся? – вяло спросил О'Беннет. Точек стало больше, они летали всё быстрей, сливаясь в линии.

– Два, – сказал Джон. О'Беннет вдруг широко распахнул глаза и стал оглядываться.

– О боги! – сказал он. – О боги, что со мной...

– Три, – сказал Джон. Чернота встала вокруг них сплошной стеной. Будто они очутились в сердце вихря, который закрыл их от палящего солнца, выгоревшего неба, бесконечной цепи барханов. Закрыл от всего Разрыва. О'Беннет вскрикнул, рванулся, но Джон был готов и держал крепко. Вихрь дрогнул, слепяще-чёрные стены сдвинулись, накрыли с головой. На миг Джон ощутил тысячи касаний, лицо обдало ветром, и на угольном фоне проступили дивные сложные узоры. Мир вздохнул, сжался, вновь расширился.

И вернул их на место.

Тьма рассеялась. Джон обнаружил, что стоит посреди комнаты, чуть в стороне от Джил и Морли, не там, где был, когда ушёл в Разрыв. О'Беннет, напротив, оказался на прежнем месте – лежащим, как и прежде. Впрочем, он тут же всхрапнул, как больная лошадь, и с трудом, опираясь на дрожащие руки, сел на полу. Застонал, взявшись за грудь.

– Джонни, – хрипло выговорила Джил. – Вернулся...

Она шагнула к нему, но замерла на полпути, широко раскрыв глаза. Зрачки слабо блеснули, отразив оконный свет. Аура на глазах выцветала, из фиолетовой превращаясь в багровую.

– Что это? – тихо спросила Джил. Джон, проследив за её взглядом, посмотрел на свои руки. Они светились белым неярким светом. Собственно, этот свет излучало всё тело: сквозь ткань рубашки пробивались тонкие молочные лучики.

– Это я, – сказал Джон. – Наверное.

Джил медленно приблизилась. Из-за плеча Джона вылетела чёрная точка и закружилась вокруг плеч. Тут же к ней присоединилась другая, третья, ещё с десяток. Джил слабо ахнула.

– А это... – начала она. Не закончив, протянула руку. Одна из точек, сделав кульбит, свернула к Джил, заплясала над ладонью.

– Это, видимо, тоже я, – признал Джон.

За спиной надрывно закашлял О'Беннет. Джон обернулся. Гэлтах, окутанный голубым светом, мотал головой, кривился, осторожно потирая грудину. Рядом на коленях стоял Морли. Он глядел на Джона, слегка покачиваясь. Огромные руки теребили расшитую ткань на груди, над лысиной разливалось оранжевое свечение. Джон хотел спросить О'Беннета, всё ли в порядке, но, стоило об этом подумать, как точки сорвались с орбит, тёмной нитью заструились в воздухе и окутали О'Беннета с ног до головы. Тот лишь вяло поднял руку, закрывая лицо. Частицы окутали его, и вдруг черный цвет посветлел, сменился голубым – того же оттенка, что и аура гэлтаха. Джон узнал, что О'Беннет избит и измотан, что его мучает одышка и жажда, что он боится этих странных людей с их странными чудесами. Но он был жив и больше не видел прошлого. И, хотя О'Беннет чувствовал себя очень несчастным, в то же время он был очень счастлив. Джон не удивился такому сочетанию. Он и сам жил так когда-то.

Морли, по-прежнему раскачиваясь, снова зашептал под нос литанию, и рой точек обвил его небесного цвета спиралью. Впрочем, частицы тут же поменяли цвет на оранжевый, а Джон едва не задохнулся от жаркой волны преклонения, надежды и восторга. Такие чувства мог бы испытывать пёс, который встретил хозяина после долгих лет разлуки. Морли запрокинул голову, подставляясь огненным точкам, а Джон за несколько бесконечно долгих секунд просмотрел всю его жизнь. Многодетная городская семья, трудяга-отец, отдавший жизнь тяжкой доле забойщика. Знакомство с шайкой воришек, которые промышляли волшебной мелочью. Первый добытый артефакт, затейливая хрупкая штучка, позволявшая недолго дышать под водой – любовь на всю жизнь. Облавы констеблей. Поиск таких же, как он, сумасшедших исследователей. Снова облавы. Вылазки в монастыри. Мечта о Предвестнике. Роковая экспедиция, вспышки в темноте, дикая, на живую выдирающая нервы боль. И всё, что было потом...

Спокойно, подумал Джон. Надо всё-таки оставаться человеком. Он обернулся, встретив взгляд Джил. Она всё так же стояла в шаге от него, светясь красным, не решаясь подойти. Джон успел подумать: "Надо нам поговорить, когда они уйдут". В тот же момент оранжевый рой точек охватил русалку, закружился, заалел. Джил вздрогнула, заморгала, подняла руки ладонями наружу в безотчётным растерянном жесте. И Джон впервые оказался в её мыслях.

Разум Джил был устроен не так, как у О'Беннета или Морли. Репейник словно нырнул в глубокий водоём, полный очень чистой и очень холодной воды. И вся эта вода была для него, для Джона. Где-то на самой глубине, в зеленоватом мраке лежали воспоминания о детстве, о кривых яблонях, нагретых вечерним солнцем, о материнских коленях и об отце, который вырезал для неё куклу из щепки. Там был день, когда её бросили в омут, и день, когда, послушная воле старого тарга, она начала охотиться на людей. День, когда увидела паровой мобиль, и день, когда её схватили па-лотрашти. День, когда решила, что им с Джоном не быть вместе, и ушла из его старой маленькой квартиры. День, когда в слезах кричала на Прогму, чтобы тот вытащил Джона из Разрыва. Там, в глубине было много всего, и всё это она старалась не вспоминать. Она жила сегодняшним днём. Жила Джоном. И сейчас Джил понимала, что вот-вот его потеряет, потому что видела, как Джон меняется. Она не боялась его новых способностей и облика, но видела, что он становится всё сильней. И что ему больше не нужна её помощь. А, может быть, скоро станет не нужна и любовь.

Точки отпрянули от Джил и исчезли – все, кроме трёх, которые вернулись к Джону и медленно принялись летать кругом. Они снова были черней ночи.

– Ох, – простонал О'Беннет. – Воды... Боги, как худо-то...

Джил помотала головой, провела ладонями по бокам и быстро вышла. На кухне послышался звон и скрип открываемого крана. Зашипела вода. Репейник вздохнул.

– Господа, – проговорил он, – сеанс, полагаю, окончен. Мы с коллегой хотели бы отдохнуть и привести тут всё в порядок. Морли, ты ведь сможешь позаботиться о нашем друге?

– Как скажешь, Джон, – пророкотал бармен. Он придавил поясницу костяшками кулаков, болезненным рывком поднялся на ноги и помог встать О'Беннету. Тот сморщился, сипло закряхтел, но тут рядом возникла Джил с кувшином воды. О'Беннет схватил кувшин, поднёс ко рту и стал, шумно глотая, пить, иногда прерываясь, чтобы перевести дух. Джил, обняв себя руками, безучастно глядела в сторону. Джон прочистил горло.

– Трой, – позвал он.

О'Беннет оторвался от кувшина. Лицо его было перепачкано песком, подбородок мелко подрагивал, но глаза смотрели ясно.

– Простите нас, – сказал Джон. – Всех.

Гэлтах кивнул.

– Спасибо, что вытащили, – сказал он и кашлянул. – Я вам завтра это... Чек выпишу и пришлю.

– Рад, что сумел помочь, – сказал Джон.

О'Беннет ещё раз кивнул и опять приложился к кувшину. Допив, отдал посуду Джил.

– Я пойду, – сказал он и икнул.

– Морли вас проводит, – сказал Джон.

– Сейчас, – пропыхтел гигант, стаскивая с себя мантию. – Минуту...

Он запутался в рукавах, едва не сшиб воздетым локтём газовый рожок на стене, но всё-таки справился и, встряхнув мантию, сложил вчетверо. Джил присела и принялась собирать рассыпавшиеся карты. Лицо её закрывали волосы. О'Беннет, хватаясь за стену, побрёл в прихожую. На обоях после него оставались грязные разводы.

Морли подобрал Предвестник, аккуратно завернул в мантию и спрятал на дно сумки. Джил сунула ему карты и ушла на кухню.

– Давай помогу кровать обратно перенести? – предложил Морли. Джон пожал плечами:

– Почему бы нет?

Сбивчиво шаркая, они внесли кровать в спальню и поставили на пыльный прямоугольник, обозначавший её обычное место. Морли закряхтел, растирая поясницу. Он почему-то медлил, не торопился уходить.

– Ну? – сказал Джон. – Чего хотел-то?

Морли, неловко переступив ножищами, подобрался нему и наставил палец на чёрную точку, витавшую в воздухе.

– Я читал про такое, – сказал он. – Монахи писали в одной книге. Это называется парцела.

– Парцела, значит, – повторил Джон, доставая портсигар. – Ну, допустим. И что там монахи писали?

Морли пожал плечами:

– В книге сказано, что все владыки по-разному использовали парцелы. У кого-то они могли перемещать предметы. Очень большие, даже скалы и дома. Кто-то с их помощью летал, кто-то – создавал иллюзии. Обычно парцелы невидимые, и получалось, будто... будто владыка летает сам по себе. Или двигает скалы силой мысли. А у них просто были вот такие крошки.

Он отёр со лба бисеринки пота:

– У Хальдер Прекрасной они превращались в огонь.

Джон закурил и, сложив губы трубкой, выпустил колечко дыма. Парцела сорвалась с места и, заложив вираж, трижды пролетела через колечко прежде, чем оно растаяло.

– Поживём – увидим, – сказал он. – Мне пока и без огня забот хватает.

Из прихожей послышался кашель О'Беннета. Джон похлопал Морли по плечу:

– Вызови-ка доктора для нашего пациента. У него, кажется, рёбра треснули. Джил перестаралась. Скажешь, мол, с лестницы упал... На другую лестницу. В общем, что-то такое.

– Договорились, – кивнул Морли. Он несмело протянул здоровенную, как угольный совок, ладонь, и они с Джоном обменялись рукопожатием. Потом Морли развернулся и вышел, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку. Спустя минуту хлопнула дверь.

Джон постоял, докуривая. Руки больше не светились, и всё было почти нормальным, если не считать песка на полу и трёх парцел, которые медленно описывали круги на уровне его плеч. Бросив окурок в форточку, он прошёл на кухню. Джил стояла у стола, нарезая хлеб.

– Есть хочешь? – спросила она.

– Ещё как! – ответил Джон.

Джил сделала бутерброды, какие у неё выходили обычно – шматы холодной говядины в палец толщиной поверх неровно обкромсанных ломтей хлеба, и всё это от души намазано горчицей. Разлила по чашкам кирпично-бурый чай. Села напротив. Легко отхватила отросшими клыками существенный кусок бутерброда и принялась вдумчиво жевать. Раньше бы Джон решил, что всё в порядке. Раньше всё и было в порядке – по сравнению с тем, как стало теперь.

Они в молчании поели, допили чай, потом Джон налил ещё по чашке. Джил стрельнула у него самокрутку.

– Можешь их убрать? – вдруг спросила она.

Джон наморщил лоб, потом сообразил, что Джил говорит про парцелы. Тёмные частицы тут же исчезли – он не успел даже подумать об этом, просто сделал так, чтобы они пропали. Неосознанно. Так же, как до этого управлял их движением. Так же, как всю жизнь управлял собственными руками, ногами, как дышал и ел.

Русалка закурила и откинулась на спинку стула. Джон смахнул со стола крошки, упёрся в столешницу локтями. Откашлялся. Собрался с мыслями.

– Джил, – сказал он, – послушай. Я всё тот же. Не изменился. Понимаешь? Это... – он неопределённо помахал рукой, – это всё ерунда. Просто теперь больше возможностей. Сам я остался таким, каким был. Ну?

Она выпустила дым струйкой вниз. Покачала головой и затушила окурок в чайном блюдце.

– Ты видишь наши мысли, – проговорила она. – Не как раньше, по чуть-чуть, а точно видишь. Умеешь ходить в Разрыв. Вытаскивать людей из Разрыва. И светишься. И эти штуки летающие...

– Парцелы, – подсказал он. Джил отмахнулась:

– Пусть так. Неважно. Главное – можешь брать силу. И отдавать... ну, как боги отдавали. Кристалл, Джон. Ты ж его зарядил. Значит, сумеешь зарядить вообще что угодно.

Она посмотрела ему в глаза.

– Ты – бог, Джонни, – сказала она и усмехнулась. – Ты стал богом. Кровь белая... Куда уж больше-то измениться.

Репейник потянулся через стол и накрыл ладонью её руку, узкую, с обгрызенными неровными ногтями.

– Плевать, – сказал он. – Я и раньше был не такой, как все. Стал немного... ну, сильнее. Это вообще ни хрена не значит.

Джил закусила губу.

– Это до хрена всего значит. У тебя скоро жизнь будет совсем другая.

– Ты о чём? – напряжённо спросил Джон, хотя уже понял – о чём.

Джил вдохнула, задержала на секунду дыхание и выпустила воздух.

–Дашь людям блаженство. Энергию. Возродишь страну. Вернёшь всю магию, какая была. Чтобы машины, как раньше, всё...

Джон покачал головой:

– Это мы уже проходили. С Хонной. Сровняют меня с землёй пушечным залпом, и конец всей истории.

– Не сравнивай, – перебила Джил. – Хонна был старый. Ничего не умел. Только щупальца отращивать. И про валинар знал. А ты... Да ты ж по-настоящему волшебные штуки делаешь. В головы людям залезаешь. Мёртвого сумел оживить. И тогда, в тюрьме. Это же ты их тогда, верно?

– Верно, – нехотя признался Джон. – Само вышло.

– И это только начало! – Джил стиснула его пальцы обеими руками. – У нас с рыжим только силы взял. А уже вон сколько можешь! Ты скоро...

Она вдруг осеклась и отвернулась. Шмыгнула носом. Джон изо всех сил сжал зубы.

– Я тебя не брошу, – сказал он. – Никогда.

Джил дёрнула головой и сердито вытерла щёки.

– О людях подумай, – сказала она неровным, севшим голосом. – Глянь, как живут. Ты им всем помочь должен. Во... Возглавить.

Джон встал, обошёл стол и неловко обнял её, сидящую. Погладил по волосам. Джил прижалась лицом к его рубашке. За окном темнело, река была чёрной и блестящей.

– Ничего я не должен, – сказал он сквозь зубы. – Не хочу их возглавлять. Не дождутся – ни энергии, ни блаженства, ни хрена. Знаю я их повадки, они всё сумеют повернуть так, чтобы я крайним остался. А ты мне дороже всех их, вместе взятых, и пошли они все на хер.

Джил покачала головой.

– Это неправильно, Джонни. Нам с тобой было хорошо. Вдвоём. Против белого света. И тебе хочется, чтобы так и дальше. Но дальше так не будет. Я чувствую.

Она поднялась, подошла к раковине и плеснула на лицо холодной водой. Джон опять достал портсигар, сунул в зубы курево. Джил встала рядом, приглаживая волосы. В кухне сгущалась вечерняя синева, и было как-то по-особенному тихо, как бывает в самом начале Беалтайна, в пору, когда только-только восходит над домами луна.

– Помнится, Иматега говорил, дескать, богами двигала жажда власти, – вполголоса сказал Джон. – Я вот ничего такого не ощущаю. Только сильнее хочется, знаешь, на какой-нибудь необитаемый остров. Чтобы вообще ни души вокруг. Только мы.

Джил вздохнула и стала расплетать косу.

– Может, со временем проявится. Жажда эта. Годков через пятьсот.

Джон пригляделся. Джил улыбалась – едва-едва, самыми уголками губ, но определённо улыбалась. Аура её была бледно-голубого цвета.

– Ты подумай, – сказала она, расчёсывая волосы пятернёй, – все эти машины... Все раритеты. Лежат, ржавеют. А ты – раз! И всё заработало. Тебе ведь храмы ставить будут.

Джон хмуро кивнул. Кончик самокрутки разгорелся от затяжки.

– А в храмах алтари, чтобы я из народа силы сосал.

– Да и хрен бы с ним. Главное – сытые все будут.

Кислый табачный дым ел глаза. Джон пошире открыл форточку.

– Я вот чего думаю, – сказал он негромко. – Хальдер-покойница, конечно, молодец была. Университеты, промышленность, технологии. Армия, опять же. Да вот только её помнят не за это, а за то, что она развязала грёбаную войну за власть. И всегда только это будут помнить. Знаешь, почему?

– Потому что помнят всё плохое? – лицо Джил светилось в сумраке голубоватым сиянием. Джон задумчиво сбил пепел в форточку.

– Потому что не за что больше помнить. В университетах теперь ничего путного не изобретают. Технологии накрылись. Армию перебил Ведлет. Не осталось ничего.

– Чему оставаться-то?

– Не знаю, – сказал Джон устало. Он вдруг почувствовал, что силы, взятые у Джил и О'Беннета, подошли к концу, а своих сил у него вовсе не было. – Не имею понятия. Но вот, знаешь, хотелось бы чего-то. Она ведь была как родитель для всех людей. Ну, в Энландрии. Родитель – он любит своих ребят. Не только на работе вкалывает, чтобы у них было чего пожрать, и где ночь провести. Родители...

Он замолк, вспоминая отца. Любил ли отец Джона? Пожалуй, любил. Порол, конечно, по поводу и без. И особых нежностей не было никогда. А мать? «Руки мои – крылья, глаза мои – стрелы. Век тебе меня любить, век меня не забыть»... Книги, и платье с красными пуговицами, и как она будила по утрам, и голос, голос. Самокрутка погасла, а он всё стоял в темноте и вспоминал.

– Да, – проронила наконец Джил. Она, должно быть, тоже вспоминала. – Родители – вроде как дом. Который навсегда. Куда можно прийти.

– Который никуда не денется, – поддержал Репейник. – Как это... Мера всего сущего.

– Чего мера?

– Неважно. Проехали.

– Куда уж мне, – в тон ему сказала Джил. Глаза её матово блеснули в темноте, как жёлтые прозрачные камни. Джон скованно усмехнулся:

– Ну, ты поняла. Боги людям были нужны вместо родителей. А они только сделку заключили. Алтари эти, обмен... Вот и помнят их по-злому. И меня так же помнить будут, если что. Какой из меня родитель. Мера сущего, холера.

Словно откликаясь, с жестяным звоном капнула вода из плохо закрытого крана.

– Ладно, – твёрдо сказала Джил. – Не хочешь – не надо. Все равно буду с тобой. Что бы ни решил, дурак этакий. Не отделаешься.

– Как скажешь, – сказал Джон и зевнул. – Давай-ка спать.

В этот миг оглушительно, истошно задребезжал дверной звонок. Джил вздрогнула.

– Кого это принесло? – спросила она, отступая к окну.

Джон, напрягая последние силы, потянулся к тому, кто стоял за дверью. Открылся, чтобы услышать чужие мысли. И услышал.

– Ты чего? – Джил с тревогой заглянула ему в лицо. – Кто там?

Джон втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

– Там Питтен Мэллори, – сказал он.– Помнишь такого?

Джил выдохнула. Свечение вокруг головы стало малиновым.

– Вот срань, – сказала она. – Не к добру это.

– Пойду открою, – сказал Джон.

***

Питтен Мэллори, канцлер Безопасного Хранилища Раритетов, был огромен. Со времени их последней встречи он потолстел ещё больше: налитое жиром брюхо свисало над ремнём, стриженый затылок бугрился складками, пальцы размером и формой напоминали ливерные сосиски. Голову окружала болезненная, зеленовато-желтая аура. Одной рукой Мэллори утирал с висков пот, другой прижимал к груди видавший виды портфель с потускневшими латунными застёжками.

– Покой, господин Репейник, – прохрипел он, стоя на пороге. – Дозволите зайти?

Джон опомнился и сделал неловкий приглашающий жест. Толстяк тряхнул щеками и боком протиснулся в прихожую, ставшую тут же тесной от присутствия его необъятной туши. Джон помог ему снять плащ, который пришёлся бы впору коню-тяжеловозу. Из кухни выглянула Джил.

– Прекрасно выглядите, госпожа Корден, – выдавил Мэллори. – Даже похорошели...

– Вы тоже молодцом, – растерянно сказала русалка.

– Да уж, молодец, – Мэллори издал клокочущий смешок. – Пять стоунов прибавил за год. Простите, мне бы присесть.

– Сюда, – произнёс Джон. Мэллори косолапо протопал в кабинет, схватился за стол и, прицелившись как следует, умостился в кресле. Кресло затрещало, но выдержало.

Джон, по обычаю, сел напротив. Джил, бесшумно ступая, зажгла по очереди газовые рожки. Подошла к окну, задёрнула шторы, оперлась бедром на краешек стола и осталась стоять со скрещенными на груди руками. Репейник выждал, пока закончит раскачиваться побеспокоенная её движением пепельница в форме башни Тоунстед, и спросил:

– Чем обязаны вашему визиту?

Мэллори судорожно моргнул пару раз. Его нервный тик никуда не делся за эти годы.

– Думаю, вы и сами знаете, – сказал он. – Ведь знаете?

– Я всё же лучше бы послушал, – возразил Джон, – да и моей коллеге тоже стоит приобщиться. Так что, будьте любезны, расскажите.

Толстяк задумчиво кивнул. Он по-прежнему прижимал к груди портфель, придерживая локтём окованный латунью уголок.

– Что ж, тогда по порядку. Как вы знаете, Джонован, я работаю в особенной организации. У нас в распоряжении – сотни удивительных старых машин. Все эти машины только и ждут, чтобы их зарядили. А заряжать их, сами понимаете, нечем. После гибели богов чары брать неоткуда. Поэтому мы на всякий случай собрали такие нехитрые приборчики, которые могут отслеживать уровень магического фона. Ну, знаете, как есть у геологов сейсмографы, чтобы предупреждать о землетрясении...

– Не бывает у нас землетрясений, – прервала Джил. Мэллори сморгнул и покачал головой.

– Раньше не было, – поправил он. – Но это не значит, что никогда не будет... Так вот. У нас – такие же сейсмографы, только настроены не на подземные толчки, а на, так сказать, магические. Вдруг где-то заработает какой-то природный волшебный фонтан, или кто-нибудь, кроме нас, додумается, как собрать полноценный генератор... Короче говоря, они постоянно работают. Ищут проявления любых возмущений поля. Которые могут быть вызваны источниками – естественными, искусственными, или просто забытыми после войны.

Он снова заморгал, кривя лицо, и вытерся мятым платком. Джон слышал тяжёлое дыхание стоявшей рядом Джил.

– Так вот, – продолжал Мэллори, – не так давно все самописцы будто взбесились. С каждым днём показывают все больше возмущений. И где! Здесь, в центре Дуббинга! Выходит, у нас под носом нечто со страшной силой вырабатывает магию. И кто-то этой магией пользуется. Причём в таких масштабах, которых никто не видел со времен Войны.

Газ в рожках тонко зашипел, пламя прижухло, на стене затрепетали тени – с тем, чтобы тут же успокоиться. Новомодная система освещения никак не хотела работать исправно.

– Насколько точны эти ваши самописцы? – спросил Джон спокойно.

– Весьма точны, – с печалью отозвался Мэллори. – Наши спецы уже провели триангуляцию, замерили максимумы... В общем, к вам скоро придут. Может быть, даже сегодня.

Джил глубоко, прерывисто вздохнула и опустилась в свободное кресло рядом с Мэллори. Джон достал из портсигара самокрутку, отметив, что больше не осталось: надо бы наделать впрок.

– А вы, значит, решили меня предупредить, – сказал он, закуривая. – Почему?

Мэллори пригладил волосы белой, в младенческих перетяжках рукой.

– Во-первых, в память о нашей дружбе. И обо всем, что вы сделали для меня и Найвела.

Джон сплюнул на пол табачную крошку.

– А во-вторых, – Мэллори перехватил портфель и положил его на стол, – я хочу, чтобы вы, вне зависимости от того, что произойдет дальше, одарили меня одной услугой.

Щёлкнули, раскрываясь, застёжки. С бесконечной осторожностью канцлер БХР извлёк на свет обитую чёрной кожей шкатулку. С крышки на Джона знакомо скалилась зубастая птица; крылья пернатой богини кое-где были заляпаны тёмными пятнами. Следом из портфеля выкатились несколько тусклых, опустошённых кристаллов. Мэллори поставил ИН-516 перед Джоном и открыл крышку. Линза светилась – еле заметным светом, слабым, как дневная луна. Кристаллы, сидевшие в гнёздах, мерцали фиолетовыми бликами, но было ясно, что долго им не продержаться.

Джон покачал головой:

– Всё ещё работает?

– Да, – скривился Мэллори, – и только боги мёртвые знают, чего мне это стоило. У нас есть группа, которая занимается проблемой сохранения зарядов на кристаллах. Неплохо продвинулись, открыли какое-то поле, которое тормозит утечку чар. Пришлось пустить в ход все связи, чтобы убедить их поместить шкатулку в это поле и так оставить два с половиной года... Но заряд все равно скоро кончится.

Джил протянула руку, тронула крышку прибора.

– О какой услуге вы просите? – напомнил Джон.

Мэллори закашлялся в платок.

– Я немало времени провел с Найвелом. Его ведь судили, но признали умалишенным... Да что там – признали. Пришлось кое-кого неплохо подмазать, чтобы так вышло. Ну, а в Бетлами я его не раз навестил. Выслушивал его бредовую историю и старался вернуть в разум. Объяснял, что его невеста умерла, что никакими выдумками её не вернуть. Он вначале зарывался, спорил, а то и сыпал бранью, но вы же знаете, как там живется, в Бетлами...

Джон с усилием кивнул. Мэллори продолжал:

– В конце концов, он перестал возражать, только хмурился да молчал. Ну я и предложил: мол, устрою так, что его выпустят – а он взамен пообещает, что не будет больше рваться в Сомниум. Найвел тогда разрыдался, как маленький. Но я был твёрд. Он вроде бы внял, успокоился, стал вести себя тихо. И его отпустили мне на поруки. Сейчас вернулся в БХР, работает на старой должности. Сметливый парень, хоть и тронутый малость теперь, этого не отнять. Мы с ним порой видимся.

– Чего вы хотите от меня, Питтен? – спросил Джон.

Мэллори кивнул на шкатулку:

– Зарядите её до отказа. И запасные кристаллы в придачу. Я хочу, чтобы мой мальчик – мой настоящий мальчик, хоть я и этого полюбил, как родного... В общем, если уж его не вернуть, пусть живет счастливо и как можно дольше.

Самокрутка пригрела пальцы: огонь добрался почти до конца. Джон, не отрывая взгляда от ИН-516, коротко затянулся и загасил окурок о миниатюрную башню.

– Вы согласны? – спросил Мэллори.

Джон торопливо кивнул:

– Да. Только мне нужно... подготовиться. И, насколько понимаю, у нас очень мало времени. Вы не против, если я дотронусь до вас?

Мэллори на секунду нахмурился, потом, сообразив, широко раскрыл глаза.

– Значит, правда, – сказал он. Джон поднялся с места:

– Да. Должен предупредить: после... Ну, словом, потом вам будет трудно двигаться. Какое-то время.

– Потерплю, – усмехнулся толстяк. – Мне и так трудно двигаться.

Джил уступила кресло Джону. Шагнула в сторону, на миг блеснув жёлтизной кошачьих зрачков.

– Пять минут, – попросил её Джон. – Не больше.

Русалка глянула на часы.

– Давай, – сказала она.

Джон придвинул кресло, сел перед канцлером и взял его за руку.

– Вам лучше закрыть глаза, – посоветовал он. Едва Мэллори послушно зажмурился, из-за спины Репейника вылетел рой тёмных точек. Парцелы засновали в воздухе, разгоняясь до умопомрачительной скорости, превращались в размазанные чёрные линии. Некоторые, кажется, пролетали сквозь Джона и Мэллори, не причиняя вреда. Скоро они приобрели цвет ауры канцлера, стали зелёными, но не изначального болезненного оттенка, а изумрудно-яркими, сверкающими, как листва на солнце после грозы. И одновременно с этим Джон чувствовал, как в него кипящей лавой втекает энергия. Сила. Магия. Бесконечное могущество. Он мог превратить в пыль целые горы и воссоздать их заново. Мог осушить океан и наполнить его чистой росой. Мог...

– Джон! – раздался голос Джил. – Пять минут. Заканчивай.

Он замедлил бешеный полёт парцел и с сожалением заставил их исчезнуть. Мэллори, бледный, обмяк в кресле. Стоило Джону выпустить его толстые, будто варёные пальцы, рука канцлера безвольно упала, мазнув костяшками пол.

– Ох, Джонни, – прошептала Джил. Он опустил глаза: руки его светились ярко, как калильная сетка в газовом рожке. Было даже больно глазам. Белые лучи пробивались сквозь складки одежды, играли в пуговичных проймах, ажурно высвечивали ткань рубашки. Джил сорвалась с места, выбежала за дверь, через секунду вернулась, таща зеркало, что стояло в прихожей. Сунула под нос:

– На, погляди!

Из зеркала на Джона смотрел ослепительно белый круг с тёмными пятнами глаз. Волосы, как всегда, падали на лоб, и, казалось, они сейчас вспыхнут от яркого пламени, которым стала его плоть. Он машинально поднёс к лицу ладонь, провёл по щеке, ощутив всё то же, что и всегда – обветренную кожу, щетину, пот. Но в зеркале отражалось существо, сделанное из чистого света.

– Ну, дела, – пробормотал он.

В кресле заворочался Мэллори.

– Джон! – он откашлялся. – Не знаю, что вы устроили, но мне никогда ещё не... Ого!

Он уставился на Репейника, вытаращив глаза. Джон вдруг почувствовал себя глупо. Сунув зеркало Джил, он шагнул к столу и, мгновение поколебавшись, накрыл рукой кристаллы, сидевшие в гнёздах питания шкатулки. Линза вспыхнула, на ней ярко обозначился силуэт Хальдер. Джону вспомнился Найвел Мэллори, длинноволосый, нескладный, весь в крови стоящий посреди развороченной мостовой. Вспомнился город на стене, огромные киты, что несли на спинах людей, пряные облака, летучий дилижанс. Вспомнилась Ширли Койл на пороге маленького дома, затканного вьюном. Он почувствовал, что кристаллы в приборе заряжены до отказа, и собрал в пригоршню те, что лежали рядом, запасные. Свет его ладоней становился глуше по мере того как разгоралось лиловое сияние кристаллов. Так продолжалось с десяток минут, пока он не зарядил все до единого.

– Вы и правда стали богом, – слабо проговорил Мэллори. Всё это время он лежал в кресле без движения.

– Так уж вышло, – откликнулся Джон. Руки всё ещё отсвечивали, но слегка – не сильнее фосфорного циферблата часов. Канцлер вздохнул:

– До чего же хорошо и покойно... Вы, Джон, наверное, даже не представляете, каково это.

– Я зато представляю, – буркнула Джил вполголоса. Она спрятала шкатулку в портфель, пересыпала в боковой карман фиолетовые кристаллы и щёлкнула застёжками.

– Вас уже из-за одной этой способности будут искать, – продолжал, не расслышав её, Мэллори. – Да... О боги, боги мои. Ничего, если я отлежусь здесь чуток?

– Думаю, мы будем собираться, – сказал Джон и посмотрел на Джил. Та пожала плечами и вышла. Тут же из спальни донеслось хлопанье дверей шкафа и возня. Джон обошёл стол и принялся выдвигать ящики. Он собирался взять только самые необходимые бумаги, но совершенно не представлял, какие бумаги необходимо иметь при себе богу.

– Что планируете делать? – блаженно жмурясь, спросил из глубин кресла Мэллори.

Джон неопределённо хмыкнул.

– Не хотите говорить, – заметил канцлер. – Правильно. Но учтите: от вас не отстанут. Будут искать по всей Энландрии.

– Залягу на дно, – отмахнулся Джон.

– Не заляжете. Знаете, у нас в Министерстве уже появились первые проблески фанатизма. Кто-то просится вигилантом, чтобы вас умертвить. А кто-то, кажется, начал вам поклоняться.

– Поклоняться? – Джон выпрямился, держа в руках тощую банковскую книжку.

Мэллори кивнул:

– В народе, знаете, самые разные настроения... Словом, они не отступятся. А ваша сила растет с каждым часом, я видел показания приборов. Вы не сможете спрятаться, вы – как пламя во мраке, вас видно отовсюду.

В кабинет, волоча раздутый чемодан, вернулась Джил. Из пасти чемодана во все стороны торчали рукава Джоновых рубашек, подолы платьев и какие-то бретельки.

– Уедем, – выпалила она. – В другую страну. На материк.

Мэллори вздохнул.

– Я же говорю: у нас очень чуткие детекторы. Министерство разошлёт за границу агентов, они засекут вас, где бы вы ни были.

Джил швырнула чемодан на пол, раскрыла и стала перекладывать одежду.

– Так говорите, будто знаете, что делать, – прошипела она. – Ну скажите тогда. Раз умный такой.

Мэллори повозился, устраиваясь поудобнее в жалобно застонавшем кресле.

– Есть один вариант, – сообщил он. – Уплывайте за море. Далеко, в Приканию или ещё куда, где нет цивилизации, одни дикари и жара. За сотни лидов отсюда. Отсидитесь там, пока не затихнет шумиха... Или пока не научитесь маскироваться от наших приборов.

Джон подошёл к сейфу с патронами, но открывать не спешил, трогал замок, в задумчивости глядя на канцлера.

– Вы меня поймите, Питтен, – сказал он, – я вам, конечно, доверяю и всё такое, но уж больно вы добры к нам. Надо бы кое в чём убедиться. Не пугайтесь только.

– Чего это я должен... – начал Мэллори. В следующий миг его окутали парцелы. Словно кокон черноты сгустился вокруг кресла, где сидел канцлер; завертелся вихрем, окрашиваясь в багровые тона. Из кокона вынырнула рука, замахала, разгоняя частицы. Но Джон уже всё знал.

Старый дом. Натёртые мастикой полы. Дворецкий Леннингс, мать – вечно бледная, малокровная, отец – вечно хмурый, занятый. Ночные собрания в гостиной, прокуренный до синевы воздух. Статуя Хальдер Прекрасной, тускло-золотая в полутьме библиотеки. Перед ужином – склонённые головы за общим столом, короткая молитва усопшей богине. Тайная комната в подвале, куда отец пригласил в день шестнадцатилетия. Полки и шкафы, и механизмы, бесчисленные, странные, неподвижные. Страх. Удивление. Внимание. Восторг. Связка ключей, магических цилиндров. Семейные святыни. Семейный долг. Продолжатель дела. Мечта о возвращении владык, сон о золотом веке. Об утраченном рае. Годы ожидания, годы пустых трудов. И вот теперь – молодой бог, сияющий белым светом. Долгожданное избавление. Близкое счастье. Вся жизнь ради этого мига – помочь в беде, проложить дорогу к власти. К справедливости. К новой эре для всех людей. Надежда. Преклонение. Обожание.

Парцелы исчезли, словно втянулись в небытие. Мэллори слабо взмахивал руками, ловил воздух ртом.

– Простите, – сказал Джон. – Надо было убедиться. Проклятье, я и не догадывался... Простите.

Мэллори упёрся в подлокотники, с кряхтением подтянул грузное тело повыше.

– Пустяки, – проронил он. – Вы... Вы с помощью этих штук узнаёте, о чём я думаю?

– С помощью этих штук я узнаю, о чём вы думали всю вашу жизнь, – объяснил Джон.

– Славно, – бледно улыбнулся Мэллори. – Славно... Уезжайте, Джон. Найдите местечко на краю света, чтобы отсидеться.

Джон решился посмотреть на Джил. Русалка перестала возиться с чемоданом. Она просто сидела на полу, глядя на него во все глаза, и на её бледном лице было написано всё то же: страх, восхищение, затаённая тоска. Джону в который раз за день вспомнился их давний разговор, собственные слова: найти бы свой необитаемый остров и жить там в одиночестве... Неужели мечта готова сбыться? Ох, что-то паршиво она сбывается.

– А потом возвращайтесь и владейте нами! – проговорил Мэллори с внезапной страстью. – Когда ваша сила вырастет, справитесь даже с армией. И все, кто был против вас, приползут на брюхе.

Да что ж такое, подумал Джон.

– Я не хочу, – сказал он упрямо.

– Так и думал, – Мэллори улыбнулся. На его щёки возвращался румянец. – Почему-то так и думал. Но от всей души надеюсь, что вы перемените решение.

Джон шагнул к Джил, придавил коленом непокорный чемодан и затянул ремешки.

– Надейтесь, – сказал он.

Мэллори звонко хлопнул ладонями по коленкам. Похоже, он успел совершенно оправиться.

– Помогите встать, Джон. Не стоит мне больше тут быть.

Джон протянул ему руку, покрепче упёрся каблуками в пол и вытянул тушу канцлера из объятий кресла. Они вышли. Джон проследовал за переваливающимся с ноги на ногу канцлером в прихожую, Джил скрылась на кухне и там принялась греметь ящиками. Репейник помог канцлеру одеться: натянул плащ на исполинскую спину, словно чехол на мобиль.

– Удачи вам, Джонован, – сказал Мэллори, прежде чем протиснуться в дверь. – Надеюсь, в следующий раз встретимся, когда вы будете сидеть на троне.

Джон кивнул, прощаясь. Толстяк ответно тряхнул щеками, и дверь за ним закрылась. Репейник вернулся в кабинет, вынул из шкафа старый вещмешок и стал его набивать его: патроны из сейфа, документы, пачка табаку, оставшиеся от аванса О'Беннета деньги. Вещи кончились, но мешок всё равно был почти пустым. Джон огляделся – не забыл ли чего? Вошла Джил, сунула ему свёрток с припасами. От свёртка пахло давешней говядиной и чаем.

– Ну, что решил? – спросила она негромко. – Куда двинем?

Джон уложил съестное на дно мешка, к патронам.

– В порт, – сказал он. – Берём кэб, едем в порт. Там тьма-тьмущая судов, какая-нибудь посудина наверняка идёт в Приканию или ещё куда подальше. Деньги у нас пока есть. Авось столкуемся с капитаном и уедем. А потом... потом видно будет.

Джил огладила волосы, пробежалась рукой по лицу.

– Выйди к людям, – сказала она. – Откройся. Всё одно о тебе прознали.

– Как же, выйду, – усмехнулся он. – Тут же меня оглоушат, чтобы не бузил, и потащат в БХР. А уж там-то найдется какой-нибудь хитрый приборчик, который помешает мне залезть им в головы. Зато не помешает заряжать кристалл за кристаллом. Мы с тобой это уже обсуждали, помнишь? Людям больше не нужны боги. Им нужен бесплатный источник энергии.

Он затянул горловину мешка. Джил стояла, кусая губы.

– Тогда дерись! – сказала она сердито. – Ты можешь, я видела! Там, в Маршалтоне.

Репейник достал из ящика стола нож в ножнах коричневой потёртой кожи и повесил его на пояс справа. Слева, как обычно, прицепил кобуру. Проверил барабан револьвера, защёлкнул, с треском прокрутил. Вбросил оружие в жёсткую, пропахшую ружейным маслом горловину кобуры, застегнул кнопку.

– Отличная идея, – сказал он с расстановкой. – Перебить кучу народа. А потом править теми, кто останется, мудро и справедливо. Джил, ты же умная девушка. Ты сама в это не веришь.

Она наклонила голову, прищурилась:

– Да ладно? Я умная?

– Ну вроде, – подтвердил Джон. – А что?

– Первый раз так сказал, – проговорила Джил и ухмыльнулась, показав клыки. – За всю жизнь.

Джон нахмурился, вспоминая.

– Правда?

– Ага.

Джон хмыкнул, поскрёб в затылке.

– Поди ж ты... Ну, словом, должна понимать: если я начну драться, начнётсявойна, и ещё неизвестно, чья возьмёт. Я не Хальдер, не Ведлет и не Хонна Фернакль, не собираюсь убивать людей из-за власти и прочей херни. Ладно, давай проверим ещё разок, всё ли взяли...

Он слишком долго закрывался – от Морли, от О'Беннета, от Мэллори. Стоило только научиться, как стало легко, и Джон за пару дней привык к этому небольшому постоянному усилию, как привыкают стоять в стойке на рукопашной тренировке. Но сейчас мысли тех, кто собрался внизу, были такими плотными и грубыми, так разили страхом и насилием, что он услышал их, невзирая на защиту. Он шагнул к русалке, взял её за плечо и оттащил к стене. Выкрутил вентиль, гася светильные рожки. Джил обернула бледный овал лица.

– Чего? – спросила одними губами. Джон мотнул головой.

– На чердак, – выдохнул он. – Бегом, только тихо.

Он набросил на плечи плащ, подхватил со стола мешок. Джил была уже у двери, медленно проворачивала ключ в замке, придерживая, чтобы не скрежетал. Отперев, застыла, напряжённо пригнув шею. Оскалилась.

– Слышу, – шепнула она. – Внизу. Вошли.

Джон оттеснил её от входа и, взяв на изготовку револьвер, толкнул дверь. Секунду он выцеливал темноту в открывшемся проёме, затем крадучись ступил на лестничную площадку. Снизу, усиленные эхом, доносились шаги, слышалось тяжёлое дыхание. Кто-то сдавленно кашлянул; отчётливо, упруго щёлкнул взведённый курок. Джон обернулся, поймал взгляд Джил, коротко дёрнул головой: вверх. Они взлетели по лестнице, бесшумно, пропуская по две ступени. Дверь на чердак была, как всегда, не заперта. Согнувшись в три погибели, хрустя мусором под ногами, Джон пробрался к слуховому окну. Дёрнул: наглухо прибито к раме. Джил втиснула ладонь в оконную ручку рядом с его пальцами.

– Раз, два, взяли,– буркнула она.

Окно заскрежетало так, что слышно было, наверное, до самого Айрена. В лицо дохнуло ночным воздухом. Джон вздрогнул, почувствовав, как встрепенулись те, внизу: они были уже в квартире, были растеряны и злы, упустив добычу, не зная, где искать ускользнувших беглецов, и сейчас оглушительный скрежет подсказал им – где. Джил успела вылезти наружу, махала: сюда, скорей. Он выбрался на крышу, зацепившись лямкой мешка за торчащий из рамы гвоздь и едва не упав. Оскальзываясь на черепице, расставив руки, они подобрались к краю. Из-за фабричных труб выглянула луна, ярко и бесстыдно высветила замершую на кромке ската Джил, мазнула стальным отблеском по слуховым окнам, спугнула кошку на трубе. Всё стало ярким и заметным. Не исчезла только темнота в провале между домами. Соседняя крыша была недалеко, всего в двух ре, но это были два ре чёрной, смертельной пустоты. Надо было прыгать – и уходить дальше, спускаться по той стороне, чтобы затеряться в переулках, выйти к порту, искать корабль, найти и уплыть по морю прочь отсюда. Джил подобралась

уходят уходят вон они давай только без паники без паники сети иглы живыми взять только быстро сетью стреляй

он увидел – не своим, чужим зрением, чужим умом – кружок прицела, почувствовал, как подаётся под чужими пальцами спуск, как толкает в ладонь отдача

разом все по ним рядом как раз накроем обоих потом иглами доберём

бросился, обхватил, оттолкнул Джил от края. Там, где они были, со свистом пролетела сеть: тёмная, большая, с пятнами грузов по краям. Взлетели в воздух парцелы, тучей, сонмом. Закрыли луну, заполонили небо, спикировали – он знал – на тех, кто был позади. Раздались крики, застучали выстрелы. Брызнула осколками черепица. Что-то подсекло ноги, завертелось вокруг голеней: ещё сеть. Видно, нападавшие стреляли вслепую, в панике. Он грохнулся набок, задёргался, пытаясь освободиться, но путы лишь затягивались туже. Свист. Удар. Джил крутанулась вокруг себя и упала. Сеть окутала её всю, от ног до шеи. Русалка вскрикнула, захрипела и покатилась вниз, к краю – спелёнатая, беспомощная. Джон рванулся что было сил, взмахнул рукой. Схватил какую-то верёвку, изгибаясь всем телом, потянул. Поздно: Джил беззвучно исчезла в чёрном провале.

Через миг его дёрнуло и потащило следом. Джон вцепился в хлипкую жесть водосточной трубы, взревел от натуги, силясь вытянуть Джил из бездны за спасительную верёвку. Повиснув над пропастью, увидел русалку: искажённое лицо обращено вверх, рука вывернута, притиснута сетью к шее. Она раскачивалась в пустоте, не смея шевельнуться, глядя ему в глаза, а верёвка скользила в его ладони, обжигая кожу, – пядь за пядью, пядь за пядью. Пальцы свело каменной судорогой, и Джон ничего не мог поделать. Джил смотрела на него, не отрываясь, уже зная, что он не удержит. У неё в голове было холодно и покойно, словно в глубоком омуте – как всегда. Она даже сейчас думала только о Джоне, словно прощалась, погружаясь на дно, откуда уже не всплыть.

Водосток скрипнул, накренился, подаваясь под их двойным весом. Крики позади смолкли. Джон призвал к себе все парцелы до единой, окружил себя и Джил плотной, бешено крутящейся сферой тёмных частиц. Ведь кто-то же мог летать с помощью этих бесполезных штуковин! Кто-то мог поднимать скалы, раздвигать горы! Может, и он тоже способен, хотя бы теперь, хотя бы раз в жизни? Но он не был способен. Парцелы сновали вокруг, проносились сквозь их тела, не причиняя вреда и не принося пользы. Впустую.

Раздался скрежет, что-то хрустнуло. Водосток дрогнул, отделился от стены, согнулся, будто кланяясь, и обрушился в темноту, увлекая за собой Джона и Джил.

Они полетели вниз.

Джил вскрикнула.

Джон успел с тоской подумать: "Остров. Я так хотел с ней на остров".

А затем кругом вдруг стало очень светло.

***

Песок выглядел рыхлым и мягким, но оказался твёрдым, как гранит. Падение вышибло дух, зубы клацнули, во рту расцвёл звенящий привкус крови. Джон помотал головой, напружинился всем связанным телом, рванулся в тщетной попытке выбраться. Рядом застонала Джил.

– Мать твою в богов душу, – невнятно проговорила она и стала отплёвываться песком. Джон перекатился на спину, вытащил нож и с остервенением принялся резать оплетавшую ноги сеть. Освободившись, нагнулся над русалкой. В несколько взмахов расправился с её путами и помог встать.

– Живая? – спросил он. Огладил её плечи, тронул рёбра. Коснулся затылка. Джил потрясла головой:

– Живая, живая... Это ты сделал?

Джон отступил на шаг. Огляделся. Спрятал от солнца глаза под козырьком ладони.

– Ох ты ж, – сказал он.

Небо хранило такой нежный и глубокий синий цвет, что, кажется, подпрыгни – и сможешь плыть в нём, как в море. Да и море не отставало: отражая небесную синь, стелилось до самого горизонта, гладкое и приветливое, и совершенно прозрачное на отмели, у берега, где сновали, трепеща плавниками, невесомые рыбки. Солнце клонилось к закату, разливало золото по пляжу. То и дело налетал небольшой ветерок, ерошил волосы, целовал нагретую солнцем щёку. Поодаль темнели заросли: лениво колыхались разлапистые листья, клонились под тяжестью плодов ветки. Гулко кричала незнакомая птица. Вдалеке над деревьями громоздилась коричневая макушка горы. Словом, если вообразить вечер в идеальном месте, это был именно он. Самое начало вечера после идеального дня.

– Вот он, значит, какой, – сказал Джон. – Наш остров.

Джил, морщась и потирая бедро, подошла к воде. Села на корточки, протянула руку. Прибой лизнул её ладонь и откатился, оставив на песке крошечного серого краба, который тут же заковылял прочь.

– А это не Разрыв? – спросила она, обернувшись к Джону и щурясь от солнца.

– Шутишь, что ли, – сказал Репейник. Джил дёрнула уголком рта, растерянно сморгнула. И вдруг расхохоталась, прикрывая рот грязным рукавом. Откинулась, не удержала равновесия и шлёпнулась на задницу, продолжая смеяться, глядя на Джона. Он покачал головой, улыбнулся и вдруг, сам не ожидая, тоже прыснул со смеху, подавился, закашлялся, но, не в силах остановиться, захохотал в голос и, упершись в колени, переводя время от времени дух, продолжал смеяться, как сумасшедший. Этот смех смывал в душе что-то застарелое, паршивое, грязное. Так плач может смыть скорбь. Только смех был лучше, потому что... Ну, потому что смех всегда лучше плача.

Отсмеявшись, они пошли вдоль берега. Джон топал по песку, Джил скинула сапоги и брела по щиколотку в воде. Веселилась, шугая мальков и время от времени пуская "блинчики" плоскими, гладкими, нагретыми солнцем камушками, которыми был усеян пляж. Джон поглядывал в сторону зарослей, прикидывая, стоит ли ждать опасности. Заросли, однако, выглядели не просто безопасными – они выглядели дружелюбными. Время от времени Репейник выпускал на разведку десяток парцел, но те возвращались ни с чем. Потом – солнце всё никак не садилось – Джон решил взобраться на гору. Пробравшись сквозь кусты, они взошли на пологий склон и вскоре очутились на вершине, плоской, поросшей красноватой травой с диковинными мясистыми стеблями. Отсюда просматривался весь остров – да, это был именно остров, окаймлённый белыми пляжами, укрытый курчавыми древесными кронами, с изрезанной, как лист чертополоха, береговой линией. Маленький, не больше пяти лидов в поперечнике, клочок земли посреди бесконечной морской синевы.

– Ты смотри, – сказала Джил, разглядывая из-под руки горизонт. – Ни облачка. Завтра погода хорошая будет.

Джон потянулся.

– Жрать охота, – сказал он. – Жаль, мешок на крыше остался. И патроны в нём.

– Хочешь, спустимся, рыбу поймаю?

– Давай...

Они вернулись на пляж: спускаться было легче, земля, бегущая под уклон, весело поддавала в пятки. Джил быстро разделась, побросав на песке одежду, и скрылась под водой. Пока её не было, Репейник собрал выбеленный солью и солнцем плавник, валявшийся вдоль кромки прибоя, и разжёг костёр. Солнце никак не желало заходить, и это было немного странно, но хорошо. По счастью, портсигар не вывалился из кармана, и Джон, благоговейно прикурив от уголька, выпустил дым, отозвавшийся на вкус летней травой и нагретым деревом. После недолгих колебаний он скинул ботинки и, шевеля пальцами ног, сидел подле костра, куря, щурясь на бледные угли и ожидая возвращения Джил.

Она вынырнула у самого берега, цепко держа за жабры бьющуюся рыбину длиной с руку. Швырнула добычу Джону, отбросила с лица слипшиеся от воды волосы. Джон подхватил рыбу, вынул нож и пристукнул её по голове рукоятью. После чего замер, рассматривая.

Джил подошла, цепко ступая по песку.

– Видал? – спросила она. – Я ещё в воде заметила.

Джон перехватил второй рукой скользкую тушку, повернул. Тихо ругнулся.

У рыбы было пять глаз. Два на обычных местах, сбоку черепа; два спереди морды, у ноздрей; и один на темени, круглый, с мутным зрачком. Плавники заканчивались занозистыми когтями, а на хвосте, начиная на ладонь от конца, росли редкие жёсткие волосы.

– Мутаморф, – неуверенно сказал Джон.

– Не, – возразила русалка. – Они тут все такие. Даже мальки.

Джон выпотрошил рыбу ножом. Внутренности были с виду нормальными. Понюхал тушку, вдохнув лёгкий аромат жира и арбуза, обычный для очень свежей рыбы.

– Жрать можно, – решил он. – Сейчас на прутик, и зажарим.

– А я уже одну слопала, поменьше, – призналась Джил. – Есть хотелось.

Джон посмотрел на неё.

– Ну чего, – смущённо сказала она. – Я ж тебе тоже принесла...

– Оделась бы, что ли, – сказал Джон.

– Обсохну только...

Пока рыба пеклась на костре, Джон, чтобы не глотать почём зря слюну от запаха, отошёл вглубь берега. Солнце всё не заходило, висело над морской кромкой, раззолачивая водную рябь. Неподалёку в зарослях слышался звон воды, и Джон, отводя ветки кустарников, пошёл на звук. Вскоре обнаружился ручей, мелкий, с дрожащей прозрачной водой. Увидев его, Репейник понял, что страшно хочет пить, и, поколебавшись, зачерпнул пригоршню. Вода оказалась сладкой и холодной. Напившись, он сорвал с низенькой пальмы пару больших, с чаячье крыло размером, листьев – будут вместо тарелок. Остановился у мохнатого сине-зелёного куста, пестревшего алыми ягодами. Отломил ветку, понюхал. Ветка была усыпана толстыми иголками, и, когда Джон надавил, из иголок брызнул густой тёмный сок, пахнувший хвоей. Ягоды же при ближайшем рассмотрении оказались никакими не ягодами, а орехами в ярко-красной скорлупе. Внутри скорлупы была желейная мякоть. Прихватив листья и странную ветку, Джон вернулся к костру.

Джил лежала у огня, лениво поворачивая на кольях прутик с насаженной рыбой. Она успела натянуть штаны и набросить на плечи рубашку.

– Там вода, – сказал он. – Ручей бежит. Пить хочешь?

– Потом схожу, – махнула она рукой. – Рыба готова почти.

Джон протянул ей ветку. Русалка внимательно рассмотрела листья, не долго думая, сунула в рот орех, раскусила.

– М-м! Вкушно, – шепеляво произнесла она.

– Совсем сдурела, – мягко сказал Джон, садясь рядом. – Вдруг ядовитые.

– Ты еще не понял? – Джил сплюнула половинки скорлупы, вытащила из кармана пучок какой-то травы и вложила в руку Репейника. – Нет здесь ничего ядовитого. Сам же сказал: наш остров.

Трава источала резкий, очень знакомый запах.

– Это что, вроде табака? – нахмурился Джон.

– Засушим – узнаем, – пожала плечами Джил. – Но, наверное, да.

Джон снял рыбу с огня и положил на пальмовые листья. Какое-то время они ели, отщипывая горячее волокнистое мясо, дуя на куски, облизывая пальцы. Рыба была что надо, вкусная и духовитая, разве только костей оказалось меньше обычного. Потом Джил сходила к ручью напиться.

– Душевно, – сказала она, вернувшись, и легла ничком на песок. – Дай цигарку.

Они закурили. Солнце наконец скрылось за горизонтом, и угли костра рдели в подступающих сумерках, как хорошо заряженные кристаллы. Море тихонько плескалось поодаль, будто само себя баюкало.

– Хонна говорил, что пришёл из другого мира, – нарушил тишину Джон. – Все остальные боги – тоже. Это их главное умение – ходить между мирами. Не считая всяких штук с энергией. А, и ещё парцелы. Они, оказывается, у всех есть. Были.

Джил перевернулась на живот.

– Значит, у тебя теперь весь комплект, – подытожила она. – Потому как это явно другой мир. Да такой, где всё под нас заточено. Рыбы навалом, ягоды всякие, вода. Даже курево растёт. Здорово у тебя вышло, конечно. Хотя я б не отказалась, если бы оно вышло пораньше. Минут этак на пять.

Репейника передёрнуло.

– Я думал, всё, – признался он. – Потому, наверное, и получилось.

– Я тоже, – сказала Джил.

– Знаю, – откликнулся он.

Джон смотрел в небо. Созвездия были совершенно незнакомыми.

– Только вот божественный облик принимать не умею, – заметил он. – Хорошо было бы превращаться, скажем, в птицу. Здоровую такую. Или в змея. Ещё больше.

– Ты себя в зеркало видел? – напомнила русалка. – Весь был из огня. Аж смотреть больно. Если это не божественный облик, то прямо и не знаю, чего ещё ждать.

Было темно и тепло, и песок на этот раз оказался по-настоящему мягким. Они расстелили на песке одежду. Джил вся светилась золотым светом. А потом, когда она поделилась с ним силами, засиял и сам Джон – ярко, по-своему.

Он проснулся под утро. Было ещё темно, только на востоке небо наливалось прозрачно-зелёным светом близкого восхода, и бледнела ущербная по нижнему краю луна. Угли костра почти прогорели, рядом спала Джил. Джон подбросил в костёр плавника, разворошил огонь. Укрыл русалку своим плащом. Спать больше не хотелось, в жилах кипела энергия. Руки, босые ноги, лицо – всё тело источало ровный белый свет, такой, что можно было идти в темноте, не боясь споткнуться. Он спустился к полосе прибоя, тронул ступнёй неторопливую волну. Было хорошо. Но Джон понимал, что ничего особенно хорошего не происходит.

Они очутились вдвоём на острове посреди океана. Крошечный кусок суши, видимо, был готов снабжать их всем необходимым, начиная водой и заканчивая куревом. Джон бы не удивился, если бы здесь обнаружилось какое-нибудь пригодное для жизни укрытие. Это был идеальный остров, о котором он втайне мечтал всю жизнь, считая мечту несбыточной. Наверное, в ту поганую минуту на крыше новообретённая сила Джона перенесла их сюда именно оттого, что за долгие годы мечтаний он успел навоображать себе остров во всех сказочных подробностях. Подумать только: пресная вода среди моря! Кому расскажешь – не поверят. И уж точно здесь их не найдёт Министерство с его детекторами: нет здесь ни Министерства, ни детекторов. Есть только он и Джил. Навсегда.

И что дальше?

Возможности Джона будут расти. Ещё несколько дней назад он боялся лишний раз притронуться к другому человеку, чтобы не заработать несколько часов мигрени, а сейчас умеет ходить между мирами. Что же делать с такой силой? Назад дороги нет, в Энландрии ждут охотники с сетями. А ещё, если верить Питтену Мэллори, найдутся фанатики, которые захотят посадить его на трон. Если Джон вернётся и заявит о себе, начнётся война. Сначала Энландрия, а потом и всё человечество разделится на два лагеря, правительства поднимут по тревоге военных, кровь польётся рекой, и больше всего крови окажется на руках Джона. Мир снова превратится в пепелище, а те, кто уцелеют, станут жить, как жили их предки тысячи лет до этого: в добровольном рабстве под божественным началом. И это ещё лучший исход, потому что в худшем случае Джон погибнет, и все жертвы окажутся напрасными.

"Пусть всё остаётся, как есть, – подумал он. – Пускай они будут бедными, убогими, обездоленными, лишёнными надежды. Но живыми". Стояла тишина, луна глядела с бледнеющего неба, ничто не мешало думать и вспоминать. И Джон вспоминал: "грязных жаворонков" на берегу реки, арестантов в Маршалтоне, ребёнка, подбирающего с земли гнилой капустный лист, заплаканную нинчунку в опиумной норе. Они все заслуживали лучшего, заслуживали еды, тепла, свободы. Счастья. А он мог принести им только войну.

Да, пусть всё остаётся, как есть.

Что же дальше? Всю жизнь сидеть на песочке, кушать рыбу и любиться с Джил? Всю жизнь... Он стиснул зубы, разжал и снова стиснул. Боги живут очень долго. Пять тысяч лет, даже больше, если их не убить. И они крайне медленно стареют. Хонна одряхлел, ослеп, но пережил две цивилизации, и – как знать – пережил бы третью, если бы не ловкий сыщик, отрезавший ему руку. А Джил? Её отец, Роб Корден, говорил, что прежняя русалка протянула не дольше обычного человека. Как быть с этим?.. Джон представил: солнечное утро на маленьком острове, в кустах поют птицы, журчит ручеёк. Из пещеры выходит Джон, одетый в лохмотья, но широкоплечий и поджарый от дикарской жизни. А следом ковыляет сгорбленная поседевшая старуха... Он помотал головой, отгоняя наваждение.

Вот тебе и божественный дар, с тоской подумал он. Хонна, сволочь, что же ты наделал? Теперь я, в точности как О'Беннет, обречён на одиночество. Гэлтах после сеанса у Морли видел повсюду одних подонков и не мог находиться рядом с ними от омерзения. И я, даже если вернусь в Энландрию – ну, когда-нибудь, лет через семьдесят, когда Джил... Проклятье, дерьмо, не думать об этом, не думать...

Да чего там – не думать. Это ведь неизбежно. Когда я похороню её, то, наверное, терять будет уже нечего. И я вернусь. К этим маленьким несчастным созданиям, проживающим свои короткие жизни в безнадёжной борьбе с голодом, страстями и старостью. Только не будет никого, кто бы избавил меня от проклятия, как О'Беннета, и я останусь тем, кем готов стать уже сейчас: самым одиноким существом в мире. И мне, наверное, плевать будет на кровь, на людские жизни и вообще на всё на свете. Вот как они, наверное, стали такими – Хальдер, Ведлет и прочая компания. Всему виной одиночество... Хотя какое там, на хрен, одиночество? Их ведь было много! Целый выводок богов, а они только и делали, что враждовали, и закончили тем, что перебили друг друга. Твою-то мать, мне бы сейчас встретить такого же, как я сам...

Он выпрямился, поражённый очень простой мыслью – такой простой, что удивительно было, как она не пришла в голову раньше. С минуту Джон глядел на луну, которая ещё виднелась над горизонтом, зеленоватую, с непривычным рисунком пятен, а затем бросился обратно к костру и принялся тормошить спящую русалку.

– Эй, – говорил он, – проснись. Джил, проснись, это важно. Да боги мёртвые, Джил!

– Ну? – она прокашлялась, села. – Уф... Не спится, что ли?

Джон встал рядом с ней на колени.

– Надо бы кое-куда наведаться, – сказал он. – Кое-что проверить.

Джил протёрла глаза и зевнула.

– А до утра не подождёт? – промямлила она.

– Лучше сейчас, – сказал Джон и протянул светящуюся ладонь. – Пока сила есть.

– Ну... ладно, – сказала она неуверенно. – В смысле... А куда идти-то?

Она тревожно привстала. Джон помог ей подняться.

– Идти вообще не придётся, – сказал он.

Парцелы, как всегда, появились из ниоткуда. Секунду назад их не было – и вот они кружат вокруг чёрным вихрем, заволакивая весь мир, словно стеной. Джил вздрогнула, прижалась к Джону, спрятала лицо у него на груди, как когда-то на разрушенном складе, когда телепорт уносил их из-под огня боевых жезлов. Джон закрыл глаза, сосчитал для верности до десяти, а, когда открыл, вокруг было темно. По-настоящему темно. Ни луны. Ни океана с серебряной дорожкой. Только далёкие ледяные звёзды на высоком угольном небе, мерцавшие, когда их, пролетая над головой, застили парцелы.

Джил подняла голову.

– Это что? – спросила она, озираясь. – Опять перенеслись? Куда?

Джон запоздало сообразил.

– Это Разрыв, – сказал он немного виновато. – Ты его никогда не видела ночью. Ночью – вот так.

Джил запахнула рубашку, обхватила себя руками.

– Холодно, – посетовала она.

– Это ненадолго, – сказал Джон. – Потерпи немного.

Он глянул под ноги: нет ли поблизости песчаного винограда. По счастью, они стояли на чистом месте, только далеко, в сотне ре, виднелся чёрный скукоженный куст. Джон отступил на пару шагов, в смятении потёр светящиеся ладони.

– Не знаю, как это делается, – сказал он. – Но, думаю, должен знать.

– Чего делается-то?

Джон глубоко вздохнул. Парцелы взметнулись над ним, как чёрное облако.

– Здесь меня обратил Хонна, – объяснил он. – Сделал что-то такое, что я стал богом. Не уверен, что получится, но я бы хотел... Словом, сделать то же самое.

Джил выдохнула. Струйка пара рассеялась в ледяном воздухе.

– С мной? – тихо спросила она.

Джон кивнул, не сводя с неё глаз.

– Думаешь, выйдет? – её голос терялся в пустыне, словно песок впитывал звуки, как воду.

Джон покачал головой.

– Не уверен. Но, если не выйдет, буду пытаться снова и снова. Иначе мы с тобой...

Он не закончил. Джил смотрела на него в темноте. Здесь, в Разрыве, её зрачки сияли, как у кошки – такого он раньше никогда не видел. Потом она кивнула:

– Давай.

Джон отступил на шаг. Парцелы роились в воздухе.

– Может быть опасно, – начал он, но Джил перебила:

– Раньше надо было думать. Давай. Я на всё согласная. Лишь бы с тобой.

Джон помедлил, ощущая, как тёмное облако собирается над головой, кружась, как огромный смерч.

– Просто скажи, когда что-то почувствуешь, – попросил он.

Чёрная, скупо блестящая воронка ударила Джил в грудь, прошила навылет. От неожиданности девушка покачнулась, но устояла. С удивлением посмотрела на Джона. Тот нахмурился. Парцелы рекой струились между ними. Антрацитовая чернота засветилась солнечным светом; свет перетекал от Репейника к Джил, освещал её лицо, полыхал огненным потоком. Вся воля Джона сейчас превратилась в этот поток. Свет был его стремлением, его существом.

– Ничего? – спросил Джон спустя минуту. Говорить было нелегко: звук растворялся в заполненной сиянием пустоте.

Джил помотала головой.

– Давит! – с трудом выговорила она. – Стоять тяжело! Ещё долго?

Джон заскрипел зубами. Неужели ошибся? Он лихорадочно, сумбурно вспоминал: серый рассвет, бриз, умирающий бог на песке. Звук со всех сторон, прекрасные величавые узоры, вселенная, как один огромный вздох. Последние слова Хонны, его смех, его...

– Джон! – крикнула Джил – Хватит! Не могу больше, тяжко! Верни нас, верни обратно! В другой раз попробуем!

И тут ему вспомнился Найвел. Ярко, всего на миг – оборванный, полуживой, в мире своей мечты, который оказался занят другим человеком. Вспомнилось, как Джон стоял перед ним, протягивая шкатулку, требуя вернуть их с двойником назад в реальность. И шкатулка – старая, потёртая, запятнанная кровью.

Всё той же кровью, которая так мало значила для людей и так много значила для богов.

Парцелы ярко полыхали, освещая пустыню на двадцать шагов вокруг. Джил стояла, оскалившись, скрестив запястья, зарывшись ступнями по щиколотку в песок. Она кренилась вперёд, напирая на огненный столб, не давая ему опрокинуть себя. Джон достал нож, протянул руку в поток парцел, ощутил их сумасшедшее течение, омывавшее пальцы. С размаху, не целясь, полоснул лезвием по ладони.

Руку обожгло, будто нож был раскалённым. Белое сияние вырвалось из-под кожи, смешалось с огненным вихрем, понеслось к Джил. Та словно вся вспыхнула, превратившись в жаркое солнце. Из недр слепящего шара донёсся крик, и в пустыне стало светло, как днём. Песок взметнулся в воздух, засверкал мириадами крошечных взрывов. Джон утонул в этом белом сиянии, но, утопая, сделал шаг вперёд, и другой, снова и снова. Нашёл Джил, неподвижно застывшую, объятую пламенем. Он обхватил её руками. Пожелал вернуться, потому что не знал, что мог сделать ещё. Что вообще мог сделать после того, что случилось.

И они вернулись.

На берегу почти рассвело: пока они были в Разрыве, ночь закончилась. Костёр догорел, угли больше не светились. Но светилось тело Джил: лицо, руки, грудь в распахнутой рубашке. Чистым белым светом, таким же, какой исходил от Джона. Репейник уложил её на расстеленный плащ, сжал ладонь, легонько встряхнул. Она заморгала и уставилась на него, дыша тяжело, как после бега.

– Ну ты даёшь, – сказала она хрипло. – Получилось хоть?

– Не знаю, – признался он. – Не уверен. Хотя есть один способ узнать.

Джил оперлась на руки, подтянулась и села.

– Что за способ-то?

Джон подобрал нож, выпавший из его ладони, когда они вернулись на остров. На клинке запеклась кровь, тёмная в синем утреннем сумраке. Джил взяла нож и посмотрела на Джона.

– Давай, – сказал он. – Неглубоко.

Пальцы русалки чуть подрагивали, но она перехватила нож остриём вниз, прижала его к коже и медленно, с нажимом провела по предплечью, по нежной внутренней стороне. Замерла, глядя, как из разреза сочится густая, искрящаяся, отливающая жемчугом влага.

Белая, как молоко.

– Есть, – тупо сказал Джон.

Джил подняла на него взгляд. Открыла и закрыла рот. Встала, постояла, держась за голову. Отошла на подгибающихся ногах к морю, наклонилась и плеснула водой в лицо. Выпрямилась, глядя вдаль, глубоко дыша – так, что ходили ходуном плечи.

Джон не торопясь приблизился и встал рядом.

– То есть я теперь богиня, значит, – сказала она неровным голосом.

– Выходит, так, – кивнул он.

Она перевела дух, прижала ладонь ко лбу.

– Ну, Джил, – пробормотала она. – Ну, дура деревенская.

Джон помедлил, затем осторожно коснулся её плеча. Она, словно не замечая, шагнула вперёд, из-под его руки, в море – как была, одетая. Зашла по бёдра в спокойную рассветную воду, ещё не потревоженную бризом. Развернулась к Джону лицом. И вдруг, что было сил зачерпнув воду руками, швырнула ему в лицо полные пригоршни брызг. Джон шатнулся назад, ошалело моргая, а она добавила – да так, что он весь стал мокрый, с головы до ног – а потом захохотала.

Он прыгнул в воду, подняв гулкий, неуклюжий фонтан, и они стали плескать друг на друга, взбаламучивая пену, фыркая, отплёвываясь и смеясь. В конце концов Джон налетел на Джил, сгрёб в объятия, а она обняла его за шею – как всегда, очень крепко – и поцеловала. И всё стало, как прежде.

Только лучше.

Одежду они развесили на ветках: поднявшееся солнце жарило так, что другого выхода не было, кроме как остаться в исподнем. Джил сплавала за новой рыбой (попалась такая же, когтистая и пятиглазая), Джон сходил в заросли за красными орехами. Поели в тени широколистной пальмы. Спина и плечи всё-таки успели обгореть и саднили. Джил зарыла в песок рыбий хребет и стрельнула у Джона самокрутку.

– Четыре штуки осталось, – предупредил тот.

– Плевать, – беспечно отозвалась Джил. – Местного табачку насушим.

Джон хмыкнул, но тоже закурил.

– Как ты понял, что надо делать? – спросила Джил немного погодя. – Ты сразу знал?

Джон качнул головой.

– Не сразу. Сначала подумал: если Хонна смог, то, может, и я смогу? А потом, уже там, в Разрыве, когда ничего не получалось, то вспомнил, как мы шкатулку для Мэллори запустили. Кровью, помнишь, полить надо было?

Она ухмыльнулась:

– Такое забудешь.

– И Хонна, когда... В общем, он тоже весь в крови был. Вот я и подумал, что не вредно попробовать.

Джил фыркнула:

– Что-то у тебя ни одно дело без крови не обходится.

– Это уж точно, – буркнул он.

Солнце не спеша поднималось в зенит, но день не принёс духоты: с моря веяло прохладой. Из воды порой выпрыгивали рыбки, трепетали зеркальными боками и, плеснув, уходили обратно под воду. Джон обматывал вокруг ладони бахромчатую полоску ткани, оторванную от рубашки: порез был тонким и успел закрыться, но песок – неважная замена карболке.

– Так чего ж, – негромко спросила Джил, – я тоже могу приборы заряжать? Что ещё?

Джон пожал плечами:

– Заряжать – точно сможешь. Все боги управляли энергией, это вроде как их главное умение. А что сверх того... Тут уж, видно, каждому своё. Хальдер огненный смерч крутила, Ведлет управлял погодой, Лакурата, кажется, была мастером по части целительства.

– Хонна умел делать эликсир, – подхватила русалка.

– Подлянки он умел делать, – огрызнулся Джон. – Взял и превратил нормального человека... вот в это. Не спросив.

– Сам-то, – откликнулась Джил. – Разбудил посреди ночи, потащил куда-то. Хорошо хоть, предупредил.

Джон усмехнулся:

– Да уж, виновен.

– Оправдан, – бросила она, осторожно укладываясь на обожжённую спину. – Ух, падла, горит-то как. Надо бы хижину смастерить, а то в головешки превратимся.

Репейник закончил бинтовать ладонь и, помогая зубами, повязал неуклюжий узел на запястье. Поёживаясь от прикосновений к задубевшей ткани, натянул рубашку. Да, им бы теперь не помешало какое-нибудь укрытие: палило немилосердно. Может, здесь и правда есть что-то вроде пещеры? Он влез в штаны и надел, не зашнуровывая, ботинки.

– Пойду гляну, чего там в лесу, – сообщил он, поднимаясь. – Будет тебе хижина, а то и что получше.

– Валяй, – отозвалась Джил.

Джон стал пробираться сквозь заросли, топча ползучие травянистые побеги, отводя тонкие хлысты веток, вздрагивая, когда шею задевали влажные листья. Блестящий жук с разгона ударил его в лоб и, раздражённо гудя, улетел прочь. Краем глаза Репейник заметил яркую птицу в ветвях: только что сидела, глядя боком, на толстой колючке – и вот её нет, только радужное пятно мелькает вдалеке. Самые высокие деревья ростом едва ли вдвое превышали самого Джона, и заросли выглядели нестрашными, игрушечными. Скорее, напоминали сильно запущенный сад, чем настоящие джунгли. Кобура с револьвером привычно тёрлась о бедро, но здесь не в кого было стрелять. В воздухе кружились несколько парцел, то поднимаясь к узорчатым кронам деревьев, то возвращаясь вниз. Всё было спокойно. Джон прошёл, судя по ощущениям, пару лидов или чуть меньше, а потом почувствовал, что идёт в гору. Местность полого, неторопливо поднималась к вершине, возвышавшейся посреди острова.

Джон зашагал медленней, хотя кусты здесь росли реже, и можно было, наоборот, идти быстрее. Он не знал, что именно ищет – грот, яму под корнями упавшего дерева, карстовую промоину – но чувствовал, что должно найтись какое-то убежище. Он и сам не знал, откуда взялась эта уверенность. Видно, оттуда же, откуда происходили его странные сны о прошлом, которого никогда не было у Джона Репейника: о женщине с призрачными крыльями, о её любовнике с дымящимися глазами, о похороненном заживо боге. Из этой же области явилось знание о том, как управлять парцелами и перемещаться между мирами. Ни к чему было думать об этом, достаточно было просто знать.

Вскоре между деревьями замаячила бугристая зелёная масса, которая с каждым шагом росла, надвигалась, раздавалась вширь. Через сотню ре он очутился на уютной, залитой солнцем полянке. Над полянкой, заросший ковром лишайников, громоздился слоистый утёс. Две здоровенные глыбы, встречаясь под углом, образовывали естественный каменный шатёр, пещеру, из тёмной глубины которой веяло затхлостью и прохладой.

– Там, поди, летучих мышей полно, – раздался за спиной голос Джил. Репейник не вздрогнул, даже не удивился. Русалка, как всегда, ходила бесшумно, но за пару секунд до этого он успел почувствовать её присутствие. Парцелы описывали круги над лужайкой, прошивая древесные стволы насквозь.

Джил, так же, как и он, облачённая для похода по лесу в рубашку, штаны и сапоги, прошла вперёд, шагнула, чуть пригибаясь, в пещеру. Навстречу действительно выпорхнула пара летучих мышей – но и только. Джон проводил взглядом их суетливый, заполошный полёт.

– Эй, – донёсся из пещеры голос Джил, – гляди, чего тут есть!

Он подошёл к чёрному провалу. Осторожно ступая, сделал несколько шагов вглубь: земля была гладкой, утоптанной. Достал зажигалку, чиркнул колёсиком. Повёл языком пламени, чтобы не мешали смотреть неровные, зыбкие тени.

Прямо у его ног был очаг, сложенный из камней, заботливо подобранных по размеру, прилегавших друг к другу тесно, будто кусочки мозаики. Поодаль, у наклонной стены чернела бесформенная, слежавшаяся куча не то травы, не то водорослей – постель. Рядом валялась скомканная ветошь, остатки плаща или робы: истлевшая ткань рассыпалась, когда Джил коснулась её носком сапога. Джон нагнулся к очагу, светя шипящей зажигалкой. Отражая скупой огонёк, среди давным-давно остывших углей и почерневших мелких косточек что-то блеснуло. Джон зачерпнул пальцами мягкую, как пух, золу. Нащупал небольшой продолговатый предмет, похожий на уцелевший в огне обломок ветки. Поднёс зажигалку ближе, посветил, рискуя обжечься, и увидел, что держит в руке зарядный кристалл – серый, опустошённый.

– Кто-то здесь жил, – сказала русалка глухо. – Нашёл этот остров.

Джон покачал головой.

– Не нашёл, – возразил он. – Сбежал сюда. Как мы.

Зажигалка нагрелась, стало горячо держать. Погасив огонь, Джон вышел из пещеры. Джил последовала за ним.

– Чего думаешь? – спросила она.

Он сжал кристалл между пальцами. Исцарапанные, тусклые грани налились фиолетовым светом.

– Думаю, – сказал Джон, не торопясь, – отчего богов до войны было так мало. Если каждый из них мог обратить в бога любого смертного, то почему так не делали?

Джил почесала макушку.

– Они из-за власти грызлись, – заметила она. – Им и так тесно было, сколько их там оставалось – полсотни?

Свечение кристалла стало ярче.

– Сорок два, – сказал Джон. – Ладно... А когда война началась? Верная же затея – себе союзников наделать. Хотя, пожалуй, наделаешь, а они против тебя же потом и обратятся.

– А вдруг они и не умели так, – возразила русалка. – Это только Хонна мог, и ты теперь можешь.

Джон медленно кивнул.

– Могу, – сказал он.

Джил растерянно провела рукой по щеке.

– Ты чего? – спросила она.

Он стиснул зубы. Кристалл вспыхнул ярче солнца, причиняя боль глазам, просвечивая сквозь пальцы. Джон отвёл его подальше от лица.

– Я думал, – с трудом сказал он, – это будет как убежище. Остров, будто из сказки. Чтобы мы тут жили до скончания века. А это – как тюрьма. В которую мы себя заперли. Я, как пещеру увидел, сразу всё и понял. Так в ней оставшееся время и просидим, пять тысяч лет или сколько там положено. Как этот, до нас.

Джил нервно облизнула губы. Переступила с ноги на ногу:

–Убежище. Тюрьма. Одно и то же, нет? Только в убежище сам запираешься, а в тюрьме другие держат.

Джон оскалился. Свечение кристалла уже не было фиолетовым: оно стало изжелта-белым, как раскалённая сталь.

– Всё так, – сказал он. – Верно.

Кристалл полыхнул огнём и вдруг лопнул, забрызгав их осколками. Джил шатнулась назад. Репейник не двинулся с места, только отряхнул ладони. Из-за его плеча вынырнули несколько парцел, взмыли в яркое полуденное небо и там пропали.

В этот момент Джон понял, что должен сделать. Это было озарение, неожиданное и ослепительное, как будто зажгли костёр в пещере, где долгие годы царила темнота. И такое же опасное, как пожар в лесной чаще. Джон замер, не двигаясь, уставив застывший взгляд в переплетение ветвей, где играли изумрудные тени, а в голове его один за другим вспыхивали образы – небывалые, грозные, прекрасные. Чем дольше Джон обдумывал то, что пришло на ум, тем больше понимал, сколько ждёт впереди бед и разрушений. И тем крепче становилась уверенность в том, что, несмотря на беды и разрушения, другого выбора нет. Потому что люди заслужили то, что он хотел им дать. Все они – мужчины и женщины, взрослые и дети, богатые и нищие, учёные и неучи, горожане и деревенские, больные и здоровые, все, кто родился в этом разбитом, неустроенном мире – они были достойны лучшего. Достойны жить по-другому.

– Джон, – позвала Джил.

Он вздрогнул, приходя в себя. Глубоко вдохнул пряный лесной воздух. Солнце поднялось высоко, на земле плясали золотистые пятна от пробившихся сквозь листву лучей. Сколько прошло времени? Как долго он стоял, погружённый в будущее, загадывая, рассчитывая? Пять минут? Десять? Полчаса?

– Надо вернуться домой, – сказал Джон.

Джил оглянулась, будто в поиске неведомо чьей поддержки.

– Вернуться? – повторила она. – Зачем? Мы же только тут устроились. Вдвоём.

Джон стиснул руки, готовясь к ответу. Он немного побаивался того, что собирался сказать. Так часто бывает: думаешь-думаешь, а, как заговоришь, всё, что надумал, становится глупым и никчёмным. И всё, что решил, оказывается бессмысленным. Они все будут свободными, подумал он. Сильными. Свободными. И равными. Да, они этого заслужили.

– Смотри, – сказал он, осторожно подбирая слова. – Война случилась оттого, что богов было мало, а людей много, и боги дрались за власть над людьми. А вот если богов будет много...

Он замолчал, прислушиваясь к тому, что произнёс. В глубине зарослей тенькнула птица.

– Много – это сколько? – спросила Джил.

– Очень много, – сказал Джон. Слова ничего не изменили. Он по-прежнему был полон решимости.

Джил поняла.

– Вон как, – сказала она тихо. – Ты, значит, всех хочешь превратить... Вон как.

Сунув руки в карманы штанов, она прошлась по полянке. Остановилась, изучая мохнатые купы лишайника на скале. Джон следил за ней, затаив дыхание.

– Раньше их сорок две штуки было, и то чуть весь мир не погубили, – сказала она наконец. – А ты собрался всех подряд.

Джон перевёл дух. Он знал, что ей ответить. Успел придумать, пока представлял, как всё получится, и чем может обернуться. Он достал портсигар, вынул две последние самокрутки, одну протянул Джил. Они закурили.

– С миром ничего не случится, – сказал Джон. – Раньше сорок два бога тянули соки из всего остального человечества и были от этого... Ну, буквально, всемогущими. Нужна сила для огненного вихря – берёшь у подданных. Нужно разнести пол-города – запускаешь алтари. И так далее. А теперь богом станет каждый. Хапнуть в одиночку такую прорву энергии уже не выйдет, придётся договариваться с другими. Простые люди, которых можно было доить, как скотину, переведутся. Останутся только такие, как ты да я. Это будет... Ну, словом, по-другому. Начнётся новая эпоха.

В ветвях зашуршал ветер. Джон глянул вверх: между листьями виднелось небо, и сияло солнце – бесконечно яркое пламя в бесконечной синеве.

– Так что второй Войны богов не будет, – подытожил он. – Ну, что скажешь?

Джил хмыкнула.

– Большой-то войны, может, и не получится, – сказала она, – но заварушка намечается будь здоров. Это ж каждый сможет таких делов натворить...

– Каждый и сейчас может делов натворить, – пожал плечами Джон. – Взорвать бомбу на заседании Парламента. Отравить водопровод в Дуббинге. Просто взять револьвер и пойти на улицу всех стрелять. Но на этот случай у нас есть законы и констебли. Есть Гильдия. Значит, соберём новую Гильдию и напишем новые законы. Такие, какие нужны... в новой эпохе.

Джил покивала, сбивая пепел с самокрутки. Невесело усмехнулась:

– Поначалу-то херово будет.

– Будет, – откликнулся Джон. – И крови прольётся много, куда ж без этого. Видно, ты права: что бы я ни делал... Да. Но ты пойми: никто не станет, как Хальдер или Ведлет, потому что Хальдер одна вытягивала силы со всего народа, и ей всё было мало. А они изначально будут равными. Понимаешь?

Джил присела на краешек скалы. Сверкнула клыками в ухмылке.

– Понять-то можно. Только ты всегда меня учил, что все кругом сволочи, – заметила она. – Говорил, мол, всё знаешь, что у них в головах. А теперь решил, что им можно доверить такое. С чего бы?

Над головой Джона появилась тёмная точка с коротким шлейфом темноты. За ней – другая, третья. Парцел становилось всё больше, они собирались в облако, двигались кругами, набирали скорость, словно готовились к чему-то. Джон знал – к чему.

– Не всё я знал, что у них в головах, – признался он. – Зато теперь знаю.

Джил прищурилась. Джон развёл руками:

– Ну или почти всё, – закончил он. – Но достаточно. Так или иначе, придётся выбирать: либо обратно к людям, либо до конца дней на острове сидеть.

Джил докурила и затоптала окурок. Откашлялась, сплюнула.

– У нас там одежда на берегу осталась, – сказала она. – Пойдём заберём.

Она первая тронулась в путь, сошла с полянки и углубилась в лес. Джон шёл за ней, держась в паре шагов позади, чтобы не задевали потревоженные русалкой ветви. Воздух звенел от зноя, стволы деревьев исходили густым смоляным запахом. Высоко над кронами леса роились парцелы: Джон не видел их, но знал, что они там. Обратный путь занял меньше времени, то ли оттого, что дорога была уже знакома и шла под гору, то ли оттого, что впереди мелькала, становясь всё ближе, белая полоска пляжа.

Когда они вышли к океану, Джон в который раз поразился, насколько эта бескрайняя, исполинская, безмятежная масса воды не похожа на тёмные, смутные воды моря Энландрии, к которым он привык. Таким же особенным было здешнее небо: высокий сияющий купол не походил ни на выцветшее от жара небо Разрыва, ни тем более на блёклое, затянутое смогом небо Дуббинга. И только солнце оставалось таким же, как везде – вечным небесным огнём, который и впрямь был сильней любого мрака.

Одежда лежала там же, где они её оставили, не думая, что вновь понадобятся тёплые, созданные для северных широт вещи. Джон набросил плащ, зашнуровал ботинки. Стало жарко, но ему было всё равно: он ждал, что скажет Джил. Над их головами бесплотным вихрем танцевали парцелы. Они походили на облако, но незаслоняли солнечный свет, а только отбрасывали лёгкую узорчатую тень.

Джил подобрала куртку, отряхнула от песка и завязала рукава узлом на талии. Притопнула ногой, проверяя каблук.

– Ладно, – сказала она. – Давай попробуем. Только если что не так пойдёт... Мы же сюда сможем вернуться?

Джон посмотрел на неё. Джил несмело улыбнулась и заправила за ухо лёгкую, как паутинка, прядь волос.

– Конечно, – сказал он, улыбаясь в ответ. – Как только захочешь.

Она шагнула к нему, протягивая руки. Тёмное облако опустилось, скрывая из виду море, лес и остров, и только вверху, над головой по-прежнему сияло солнце.


Конец

Благодарности

Моей жене Кате – за то, что любила героев так же, как я, знала, что у нас с ними всё получится, и была рядом в самый светлый и самый тёмный час.

Эду Шаурову – за терпение, ум и честность, а также за то, что нашёл силы и время проверить на прочность каждую идею в романе.


Елене Шилиной – за восхитительное пророческое стихотворение.

Неле Павол – за поистине божественную во всех смыслах иллюстрацию.


Софии Баюн – за великолепный отзыв, деликатные советы, вселенную кроссовера и педипальповарежки для Моллюска.

Екатерине Близниной и Всеволоду Храмову – за добрые слова, проницательность и за нашу общую веру в то, что сакри игни сильнее мрака.


Курту Эллизу – за то, что не дал остаться в тени и всегда поддерживал на плаву.

Валерии Малаховой, Ярославу Васильеву, Дану Корсе и Владимиру Сканникову – за душевные и умные рецензии.


И, конечно, огромное спасибо всем, кто следил за обновлениями, читал свежие главы, переживал за героев и писал комментарии. Ваша поддержка бесценна, и я счастлив, что моя история сумела найти к вам дорогу.


Оглавление

  • История первая. Погибель
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • История вторая. Сомниум
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • История третья. Великий Моллюск
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • История четвёртая. Предвестник
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Благодарности