Истоки. Авансы и долги [Николай Петрович Шмелёв] (fb2) читать онлайн

ВАСИЛИЙ СЕЛЮНИН ИСТОКИ НИКОЛАЙ ШМЕЛЕВ АВАНСЫ И ДОЛГИ

ВАСИЛИЙ СЕЛЮНИН ИСТОКИ

НЕРВ ЭКОНОМИКИ

Самый-самый…

Наш железнодорожный транспорт — это поистине живой нерв народного хозяйства. Сегодня модно ругать железнодорожников, винить их если не во всех, то во многих частных хозяйственных неудачах. По расчетам ученых, ущерб от неудовлетворенного спроса на перевозки только в промышленности достигает 6,5 миллиарда. Да и вообще вряд ли сейчас сыщется хозяйственник, не имеющий к транспорту претензий. Что ж, критика справедлива. И все-таки…

Мы с вами резонно гордимся, когда наша страна по каким-либо важным экономическим показателям достигает уровня США или превосходит его. Так вот, наши железные дороги в своем развитии на целую эпоху впереди американских. Думаю, что наших нынешних параметров железнодорожники США вряд ли достигнут когда бы то ни было. По каждому километру пути мы перевозим в шесть с лишним раз больше грузов, чем американцы. Общая протяженность магистралей в нашей стране в 2,4 раза короче, а грузооборот в 2,8 раза выше. Располагая только одиннадцатью процентами всех стальных путей мира, наши железнодорожники исполняют свыше 50 процентов мирового грузооборота. Другой вопрос, насколько оправданы астрономические цифры перевозок, но в данном случае претензии могут быть адресованы не транспорту, а его клиентам.

Наш железнодорожный транспорт является чудом еще в одном отношении: он невероятно экономичен в смысле капитальных затрат. Именно тут скрыты как глубинные причины высочайших темпов роста перевозок, так и корни нынешних трудностей.

Хотя грузовой транспорт справедливо отнесен к сфере материального производства, ясно, что новой продукции он не создает. Поэтому экономика любой страны и за любой период считается тем эффективнее, чем меньше доля затрат на транспорт в общем объеме капитальных вложений, ведь соответственно увеличиваются средства, устремляемые в строительство заводов, фабрик, жилья, в сельское хозяйство. Разумеется, это правило верно лишь до тех пор, пока перевозки не начинают сдерживать развитие всего хозяйства.

Какие же средства вкладывала страна в эту ключевую отрасль? В довоенные пятилетки на развитие железных дорог уходило от 10,2 до 10,7 процента всех капитальных вложений. В 1946–1950 годах эта доля упала до 7,7; в следующей, пятой пятилетке она составила 4,9; в шестой — 3,4; в седьмой — 3,2; в восьмой — 2,7; в девятой — 2,6; в десятой — 2,7 процента. Вдумайтесь, из каждой тысячи рублей, отпускаемых на развитие хозяйства, только 26–27 рублей достается железным дорогам.

Если до войны инвестиции были примерно равны вложениям во все сельское хозяйство, то сейчас железные дороги получают во много раз меньше средств, чем село. За 34 послевоенных года они поглотили 57,3 миллиарда рублей — сельское хозяйство израсходовало приблизительно такую же сумму всего за два последних года.

Трудно даже представить, в каком состоянии находилась бы наша экономика, если бы железные дороги все время «пожирали» довоенную долю инвестиций. Как известно, в 1976–1980 годах в строительство было вложено 634,1 миллиарда рублей. По довоенной норме железным дорогам из этой суммы полагалось бы порядка 67 миллиардов, а в действительности они получили примерно 17 миллиардов. Экономия — около 50 миллиардов. Укажу для сравнения: близкую сумму составили затраты государства в 1976–1979 годах на все жилищное строительство. Поэтому будем справедливы: в значительной степени благодаря тому, что железнодорожники обходились скромными средствами, сейчас 80 процентов городского населения живет в отдельных квартирах.

Ясно, однако, что традиционные способы развития транспорта были в этих условиях для нас едва ли приемлемы. Ведь во всем мире господствовал простой способ: строительство все новых и новых железных дорог. Ну, а у нас? Может показаться парадоксальным, но столетие назад в нашей стране строили больше железных дорог, чем сейчас. Вот цифры. За 1866–1875 годы в среднем за год железнодорожная сеть прирастала на 1520 километров, а за 1976–1980 годы, тоже в среднем за год, на 700 километров. За восемь последних лет прошлого века (1893–1900 годы) длина железных дорог ежегодно увеличивалась на 2740 километров. Этот рекорд никогда уже не был превзойден. В нашей новейшей истории наблюдается достаточно постоянное затухание железнодорожного строительства со среднегодовых 1593 километров в 1919–1945 годах до 829 километров в 1946–1979 годах. Темпы строительства особенно резко снизились в послевоенный период. Причину этого мы с вами уже выяснили: как раз в эти годы стремительно падала доля вложений в железнодорожный транспорт в общем объеме инвестиций.

Я хотел бы решительно предостеречь от поверхностной оценки приведенных сопоставлений. Именно в период затухания железнодорожного строительства достигнуты поистине фантастические приросты полезной работы транспорта: если в 1950 году грузооборот железных дорог составлял 602 миллиарда тонно-километров, то в 1980-м — 3 триллиона 435 миллиардов. Рост в 5,7 раза!

Было найдено принципиально новое решение, позволившее многократно увеличить перевозки при минимальных затратах. Я имею в виду генеральный план перевода железных дорог на электровозную и тепловозную тягу взамен паровозной. О колоссальной экономии капитальных вложений мы уже толковали. Но и по стоимости перевозок наши железные дороги смело можно считать самыми рациональными в мире. Так, экономия эксплуатационных расходов в 1955–1975 годах составила 80 миллиардов рублей.

Однако легкодоступные резервы роста перевозок рано или поздно должны были кончиться. К такому порогу мы и подошли в десятой пятилетке, хотя, говоря откровенно, программу обновления транспорта можно было проводить в жизнь и поэнергичнее, чем это делалось. В последние пятилетки плановики взяли чуть ли не за правило удовлетворять неотложные нужды народного хозяйства за счет этой отрасли: год от году они снимали средства даже не со строительства железных дорог, а с относительно дешевой программы развития перевозок.

Если в седьмой пятилетке было электрифицировано свыше 11 тысяч километров дорог, то в восьмой — 9 тысяч, в девятой — 5 тысяч, в десятой — 4,8 тысячи километров. Не подумайте, будто нужда в том отпала. Пока что электрифицировано менее трети путей, а если брать в расчет только перенапряженные направления, все равно лишь около половины их. Постепенно падали и темпы обновления подвижного состава. Выпуск тепловозов сократился с 1485 секций в 1965 году до 1378 в 1980-м, электровозов соответственно — с 641 до 429. Грузовых вагонов в 1973 году было сделано 71,8 тысячи, в 1980-м — 63 тысячи.

Результаты не заставили себя ждать. В девятой пятилетке грузооборот железных дорог прирос почти на 30 процентов, в десятой — лишь на шесть с небольшим. В 1979–1980 годах наблюдался прямой регресс: перевозили меньше грузов, нежели в 1978 году. Транспорт начал тормозить все народное хозяйство. Думаю, не будет преувеличением сказать, что сегодня это проблема номер один для страны.

Даже при выборе верного курса положение может быть нормализовано никак не скорее, чем за две пятилетки. Нужны какие-то иные решения, скорые и определенные. Какие конкретно?

Попытаемся подойти к проблеме с другого конца — как сократить саму потребность в перемещении грузов без ущерба для народного хозяйства.

Наши железные дороги перевозят больше, чем весь остальной мир, и почти втрое больше, чем США. Хорошо это или плохо? Смею думать, это не то превосходство, которым мы должны гордиться. Все же тонно-километры не намажешь на хлеб взамен масла, их не употребишь вместо металла при выпуске техники. В принципе перевозки желательно свести к минимуму. Возможно ли это?

Тут первым делом надо разбить несколько живучих мифов. Существует, например, такое мнение. Неудивительно, что в Штатах железнодорожные перевозки в несколько раз меньше наших — там необычайно развит автомобильный транспорт, он-то и берет на себя лишнюю нагрузку. Так ли? Я суммировал грузооборот того и другого вида транспорта (по данным за 1978 год). В США железные дороги и автомобили исполнили около 2,3 триллиона тонно-километров, у нас — свыше 3,8 триллиона. Могу добавить: в СССР лучше развит трубопроводный транспорт, что, конечно же, снимает часть нагрузки с железных дорог.

Другой миф правдоподобнее: дескать, территория нашей страны огромна, приходится таскать грузы на расстояния, немыслимые в тех же США. Давайте опять обратимся к статистическим справочникам. В 1977 году средняя дальность перевозок по железным дорогам в СССР достигла 895 километров, в США — 906 километров. Попытаемся теперь сравнить не тонно-километры, а просто тонны перевезенных грузов, неважно, на какое расстояние.

По такому счету, в СССР в 1950 году перевезено по железным дорогам 834,3 миллиона тонн, в США — 1320 миллионов. Так было. К 1977 году картина резко изменилась: у нас — 3,7 миллиарда тонн, в США — 1,38 миллиарда. У нас в 2,7 раза больше! Если же учесть, что наш валовой национальный продукт пока меньше американского, то выйдет: на каждую произведенную единицу продукции у нас приходится во много раз больше перевозок, чем в США. И не только в США.

По статистическим справочникам нетрудно исчислить годовой объем перевозок на душу населения. Картина такова: в СССР — 14,4 тонны, в США — 6,3, в странах Европейского экономического сообщества — 3,6, в том числе в Англии — 3,1, во Франции — 4,4, в ФРГ — 5,7. Что же такое мы все возим да возим и остановиться не можем?

А дело вот в чем. Хотя в последние годы и начинает явственно обозначаться поворот экономики к эффективности, появляются определенные сдвиги к лучшему в использовании ресурсов, которые можно, так сказать, пощупать руками — сырья, материалов, рабочей силы, — транспортного ресурса, однако, экономия еще не коснулась. Отношение к нему у хозяйственников легкое, как к чему-то чуть ли не даровому, вроде воздуха. Такая психология складывалась десятилетиями, да и сегодня продолжают действовать условия, укрепляющие ее. В этом феномене стоит основательно разобраться.

Простой пример. В США стоимость угля удваивается при перевозке его на шестьсот километров. Заказчик, раньше чем обратиться к дальнему поставщику, посчитает хорошенько, не купить ли топливо подороже, но поближе. У нас удвоение стоимости угля происходит при переброске его на четыре тысячи километров. Плата за перевоз, по существу, символическая: тариф в шесть-семь раз ниже американского. И получается, к примеру, что электростанциям выгоднее завозить в Донбасс сибирский уголь, нежели потреблять местный. И завозят…

Некоторые экономисты предлагают заманчиво простое решение: надо поднять тарифы, ввести в хозяйственный механизм правило, выраженное присловием: «За морем телушка — полушка, да рубль перевоз». Сделать это никакого труда не составляет. Ведь в плановом хозяйстве стоимость товаров и услуг определяется не рынком — ее, по выражению Маркса, конституирует государство. Уверен, однако, что, какую бы цену перевозок ни назначили плановики, потребителя транспорта это не смутит. Возросшие издержки будут учтены в плане потребителя. Его прибыль, понятно, снизится, ну, и бог с ней, план-то по прибыли опять будет сверстан с учетом новых транспортных издержек. Словом, предприятию вполне безразлична величина расходов на перевозку потребляемых материалов и готовой продукции.

Хорошо, а государству? Ему-то не безразлично! Однако что есть государство? Кем представлено оно в качестве пользователя железных дорог? Спланировать сверху миллионы и миллионы перевозок столь же нереально, как установить в едином хозяйственном органе номенклатуру всей выпускаемой в стране продукции, которая насчитывает 20 миллионов видов изделий. Применительно к транспорту такая задача и не ставилась. Но тогда истинными распорядителями транспортного ресурса становятся ведомства. Руководитель любого из них в данном случае с достаточным основанием может сказать: «Государство — это я».

Кривые связи

Наше управление хозяйством построено в виде вертикали: предприятие — промышленное объединение — министерство. Верхние звенья приказывают, нижние исполняют. Приказать же мыслимо лишь своим, у «чужих» — другие командиры. Надежных способов воздействия на партнеров из «чужой епархии» нету. Каждое ведомство стремится поэтому по возможности замкнуть хозяйственные связи внутри самого себя, исключить или хотя бы ограничить контакты за пределами системы. Завод во Владивостоке охотнее заключит договор на поставку, например, литья не с соседом, который через забор, а с минским предприятием своего министерства. Так надежнее — в случае чего можно и министру пожаловаться, а с соседа взятки гладки. Вот вам и встречные перевозки. Пожалуй, никакой другой отрасли народного хозяйства ведомственность не чинит столько зла, сколько транспорту.

Обратимся к перевозкам… ну хотя бы сборного железобетона. Изготовляют его предприятия двухсот ведомств, каждое для себя, причем поставки налажены по правилу: «От своего поставщика — своему потребителю».

Что из этого выходит, я проследил по отчетам в управлении Свердловской железной дороги. Строительные материалы занимают первое место среди отправляемых грузов. Более двух тысяч вагонов со сборным железобетоном уходит отсюда ежемесячно почти во все края и области страны. Быть может, Средний Урал имеет избыточные мощности по этой продукции? Нет. В свой черед, клиенты, пользующиеся услугами Свердловской дороги, получают три с лишним тысячи вагонов сборного железобетона в месяц. Откуда? Изо всех районов страны — от Амура до Кубани и от Архангельска до Средней Азии, то есть из тех областей, куда как раз и везут сборные конструкции со Среднего Урала. За один год средняя дальность перевозок железобетона здесь увеличилась с 720 до 906 километров. А по всей сети железных дорог она возросла за десятую пятилетку с 597 до 756 километров.

При Госплане Союза есть Межведомственная комиссия по рационализации перевозок. Десяток лет сотрудники комиссии советовали изготовителям сборного железобетона меняться продукцией с соседями, а не таскать ее через всю страну. Но то был глас вопиющего в пустыне. В мае 1980 года комиссия перешла от уговоров к действиям: она запретила перевозить железобетон на расстояние свыше 800 километров. Ограничение никак не назовешь суровым. Если, скажем, из Москвы в Ленинград одно ведомство отправляет плиты перекрытий, а навстречу, из Ленинграда в Москву, другое ведомство везет точно такие же плиты, то, по новому правилу, эти акции контролю не подлежат.

Однако что тут началось! В отделе транспорта Госплана я взял пачку протестов. Это буквально крики ведомственных душ. Руководство Главтюменнефтегаза телеграфирует: «Все объединения главка находятся от поставщиков железобетона на расстоянии свыше 800 километров». Все! Вот какие связи сложились… А дальше угрозы: не отмените, мол, ваше решение, будет сорвана программа строительства в важнейшем нефтяном районе. Таких протестов десятки. Послушать, к примеру, заместителя министра промышленного строительства Украины В. Гусева, так мир рухнет, если прекратятся перевозки сборных конструкций с Украины на Дальний Восток, в зону БАМа.

И ведь речь не идет о каких-то необыкновенных изделиях. Нет, о самых массовых, ибо специфические конструкции и впредь разрешено возить на любые расстояния. Этим пунктом новых правил воспользовался заместитель министра угольной промышленности Е. Кроль. Он не стал спорить против введенного ограничения. Просто в перечень исключений, то есть особых конструкций, которые у соседей не выменяешь, замминистра включил… все самые ходовые изделия, какие сейчас перевозятся по команде Минуглепрома: плиты перекрытий, перемычки, дорожные плиты, фундаментные блоки, лестничные марши и площадки.

По команде министерства возят сборные конструкции из Воркуты — куда бы вы думали? — аж на юго-восток Якутии.

Мне доводилось бывать в концевых точках маршрута. Сырье для производства железобетона, в общем-то, дешево, ценится в основном труд. А в заполярной Воркуте труд исключительно дорог: здесь установлен районный коэффициент к зарплате и северные надбавки. Значит, конструкции становятся «золотыми» еще до перевозки.

Заглянем теперь на станцию назначения. В Южной Якутии Минуглепром строит мощный угольный разрез и новый город Нерюнгри. По последнему проекту, дело обойдется примерно в три миллиарда рублей, в том числе почти два миллиарда падает на строительно-монтажные работы. Не надо быть специалистом, чтобы понять: создать в необжитом отдаленном краю такой колоссальный комплекс немыслимо без солидной базы строительной индустрии. Между тем в архивах Минуглепрома мне удалось сыскать два удивительных документа. В марте 1974 года заместитель министра В. Белый утвердил протокол, согласно которому в производственную базу будущей стройки надо было вложить 80,5 миллиона рублей. Видимо, эта сумма показалась чрезмерной, и в июне 1974 года тот же В. Белый, подписывая задание на проектирование базы, обязал проектантов уложиться в 65 миллионов рублей. Насколько обоснованными были эти ответственные решения? Жизнь не обманешь, она все расставила по своим местам. По теперешним проектам, стоимость базы достигнет почти полумиллиарда рублей. Я попросил заместителя министра объяснить этот просчет.

— А мы и не намеревались создавать базу на весь объем работ, — уверенно ответил Владимир Васильевич. — Иначе строители провозились бы с нею и не осталось бы времени на основные объекты. Чтобы сберечь время, лучше доставлять материалы из других районов.

Как видите, и доставляют.

А в скором будущем навстречу потоку конструкций, следующих в Якутию, в обратном направлении пойдут точно такие же изделия. Узнал я об этом из статьи начальника управления «Нерюнгригрэсстрой» В. Каменева в местной газете «Индустрия Севера». Это управление подчинено Минэнерго и наряду с «Якутуглестроем» участвует в создании Южно-Якутского комплекса, а именно строит крупную электростанцию. Участвовать-то участвует, но, как видно из статьи, знать не желает соседа, а равно и общих интересов региона.

Районная электростанция сооружается в 13 километрах от будущего Нерюнгри. Однако энергетики не намерены жить в нем, они форсируют строительство временного поселка Серебряный Бор рядом с ГРЭС. «Без собственной базы, — пишет В. Каменев, — нам трудно будет развивать крупнопанельное домостроение, то есть наиболее эффективно решать проблему жилья. В Минэнерго рассматривается вопрос о сооружении в поселке Серебряный Бор домостроительного завода с вводом в эксплуатацию в 1981 году».

И это несмотря на то, что первый секретарь Якутского обкома партии Г. Чиряев несколько раз выступал в центральной печати, доказывая: незачем угольщикам и энергетикам возводить рядом два домостроительных комбината, надо создавать один крупный на паях. Вроде бы все решили, и вот — заворотя, да в те же ворота — влезла ведомственность.

Начальник «Нерюнгригрэсстроя», автор сразившей меня наповал статьи, во время личной встречи объяснил мне позицию своего ведомства. По его словам, энергетики вовсе не против кооперации. В начале строительства заместители министров угольной промышленности и энергетики в совместном протоколе зафиксировали намерение создать общую производственную базу, оговорили долевое участие в расходах, дележку будущей продукции. Но сроки минули, а делить нечего: угольщики ничего не построили. Вот и приходится закладывать собственный домостроительный комбинат.

Что ж, позиция неуязвимая. Нетрудно, однако, предвидеть дальнейшие события: кончат энергостроители электростанцию и уедут на новое место. Производственную базу они, понятно, не уступят никому и станут возить из Нерюнгри детали куда-нибудь за тридевять земель.

Как видим, робкая попытка плановиков навести порядок с перевозками одного из самых массовых грузов натолкнулась — назовем вещи своими именами — на обструкцию ведомств. Поэтому не спешите радоваться цифрам прироста перевозок в сводках ЦСУ: они обозначают скорее плату за ведомственность, чем за успех экономики. Посмотрим теперь на перевозки другого объемистого груза — леса. Начну опять с одной истории, свидетелем, а до некоторой степени и участником ее мне довелось быть.

Лес и МПС, или Тактика страусова крыла

353 тысячи кубометров древесины загублено в Чунском районе Иркутской области. По преимуществу это лучший в мире лес — знаменитая ангарская сосна. Она списана в дрова и догнивает теперь, отравляя природу. Еще в 1976 году газета «Социалистическая индустрия», где я работаю, дважды выступала по поводу варварского истребления леса в бассейне Чуны. На месте побывали тогдашний министр лесной промышленности Н. Тимофеев, ответственные работники Госплана и Госснаба СССР. Министр издал несколько приказов, взял дело под личный контроль. И если, несмотря на это, ничего не сделано, чтобы отвести беду, стало быть, события вышли из-под контроля.

Отчего это древесина оказалась лишней? Кому-то она ведь предназначалась? Да, конечно. Бывший Минлеспром привязал к Лесогорску крупный лесоперерабатывающий комбинат, а поставщиками к нему определил группу леспромхозов. Но ввести мощности для заготовки леса не так уж сложно. Построить современное предприятие для переработки древесины куда труднее. Вот и вышло, что пуск основных цехов опоздал на шесть лет, и все эти годы заготовители исправно валили лес.

Комбинат наконец введен. Новые мощности для выпуска щепы: новейшие рубительные машины, транспортеры, автоматика… Все есть, кроме продукции. Потому что какая же продукция, если щепа стоимостью 16 рублей 58 копеек за кубометр целиком идет в топки котлов?

— Другого выхода нет, — растолковывает генеральный директор комбината В. Молдавчук. — По проекту, надо топить опилками, а их не хватает.

Между тем комбинат буквально блокирован горами опилок. Я побывал на одной свалке. То и дело подходят самосвалы, сбрасывают янтарного цвета груз, бульдозер деловито пробивает новые подъезды. Да этим добром можно два комбината протопить!

Однако комбинату проще, очевидно, пускать в топки ценную щепу, хотя эта легкая, как пух, продукция навряд ли даст больше энергии, чем затрачено на ее производство. Вообще комбинат весьма напоминает тот знаменитый буксир, у которого весь пар уходил в гудок. По-настоящему только производство щепы и действует. Из четырех деревообрабатывающих цехов в работе один. Пущен восьмирамный завод, а продукции не прибавилось. Причина одна: не хватает людей. Заметьте, поставщики комбината — леспромхозы объединения «Лесогорсклес» — форсируют заготовки именно ради того, чтобы не растерять кадры лесорубов. А довести древесину до ума некому, и объединение «Иркутсклеспром» не нашло ничего лучшего, как уменьшить комбинату план. Предприятие потребляет ровно половину заготовляемой для него древесины.

Словом, чунский узел затягивается все туже.

Еще один пример. В Усть-Илимске Минлесбумпром СССР создает лесопромышленный комплекс. Вступили в строй первые мощности. Пройдут годы и годы, пока счет перерабатываемой древесины пойдет на миллионы кубов. Меж тем еще пять лет назад министерство развернуло здесь рубки леса для несуществующего комплекса — девять леспромхозов заготовляют ежегодно около трех миллионов кубометров продукции. Верхние и нижние склады, рейды, перевалочные базы забиты старой древесиной, сотни тысяч кубометров леса лежат вдоль трассы Усть-Илимск — Братск.

Лес гниет, а новые заготовки растут: по плану, объединение «Илимсклес» должно увеличить их до 3050 тысяч кубометров, из них два миллиона кубов даже формально, даже на бумаге не распределены — на них не нашлось потребителей. В итоге к чунскому узелку добавился еще и усть-илимский.

Чего ради заготавливать древесину, определенно лишнюю? Или спросим иначе: каким способом согласуются планы рубок и потребления леса?

Допустим, мы с вами плановики, перед нами такая раскладка: «Иркутсклеспром» обязан был в 1980 году поставить потребителям 21,5 миллиона кубометров леса, сверхнормативные запасы к началу года достигли здесь 4 миллионов кубов. Эту продукцию надо непременно отправить, иначе она сгниет. Сколько же древесины предстоит заготовить вновь? Очень просто — разницу между поставками и остатками, то есть 17,5 миллиона кубометров, не так ли? Не так. Министерство утверждает план новых рубок в объеме 21,3 миллиона кубов. Значит, около четырех миллионов кубометров будет заготовлено заведомо зря. Предотвратить эту бессмыслицу объединение «Иркутсклеспром» уже не в силах. Начальник планового отдела В. Филиппов с болью рассказывает:

— Пришел ко мне Леонтий Евтушок, генеральный директор «Илимсклеса», с просьбой уменьшить план рубок. Лес-то гниет, скоро будем там переводить в дрова двести тысяч кубов отборного пиловочника. А я ему объясняю: вот наш план на год, разверстать я его обязан тютелька в тютельку. Допустим, тебе я уменьшу задание, а кому увеличу? Чунскому бассейну? Так положение там не лучше, чем у тебя.

Начиная с 1976 года руководители отрасли ежегодно шлют в Госплан Союза просьбы уменьшить заготовки. В октябре 1979 года тогдашний первый заместитель министра Г. Ступнев внес предложение сократить рубки в Иркутской области и в целом по министерству на полтора миллиона кубометров. Просьба скромная: как мы с вами выяснили, по делу-то там надо уменьшать рубки на четыре миллиона кубов. Предложение Г. Ступнева было тем более разумным, что никто не пострадал бы: отрасль обязалась целиком исполнить план поставок потребителям за счет отгрузки древесины, скопившейся в Чуне и Усть-Илимске.

Письмо попало в отдел лесной промышленности Госплана СССР. И, как сообщил мне ответственный работник этого отдела В. Шабатура, там даже обрадовались: оказывается, в Иркутской области есть не учтенные в плане запасы древесины. Очень хорошо! Давайте включим их в план поставок, а объем новых рубок сокращать не станем, в итоге будет у нас больше ресурсов, ведь леса-то народному хозяйству недостает. Проще говоря, к плану отгрузки древесины из Чуны и Усть-Илимска, и без того нереальному, добавили еще полтора миллиона кубометров. Из самых благих намерений.

Распределением и поставками древесины ведает «Союзглавлес» — подразделение Госснаба СССР. Я побывал у главного инженера этого главка П. Реутова. Мы понимали друг дружку с полуслова. Павел Григорьевич сам побывал в Чуне. Одним словом, беседа проходила в дружеской, теплой обстановке, пока я не совершил ошибку, показав ксерокопию баланса древесины по «Иркутсклеспрому». Из этого документа видно: 3,7 миллиона кубометров леса, которые предстоит заготовить, вообще не распределены, на них нет потребителей, и эту продукцию можно безболезненно выбросить из плана рубок.

У собеседника алчно блеснули глаза.

— Дайте-ка вашу бумагу. Та-ак, подписал Белкин, заместитель начальника «Иркутсклеспрома». Официальный документ. Спасибо вам. Мы днем с огнем ищем ресурсы, а там миллионы кубометров нераспределенного леса. Сейчас же возьмем на учет.

— Побойтесь бога, — пытался я урезонить главного инженера, который энергично накручивал телефонный диск. — На бумаге-то легко распределить ресурсы. Но ведь древесину надо будет вывезти по железной дороге. За год удается отправить отсюда меньше четырех миллионов кубов. По письму Ступнева Госплан СССР неожиданно добавил полтора миллиона кубометров, да теперь еще вы хотите увеличить план отгрузки почти на четыре миллиона кубометров. Неподъемное же задание. На какое чудо вы рассчитываете?

— Лес нужен. Впишем железнодорожникам в план, пусть выполняют. В план надо верить, — отрезал собеседник.

Вера — это из области религии. А план лучше бы на трезвых расчетах основывать. Но вернемся еще раз к чунским делам. Когда история порчи леса получила огласку, министерство вроде бы нашло выход: раз на местном комбинате не удается перерабатывать древесину, будем отправлять ее по железной дороге на запад. Для этой цели создали специальную контору в объединении «Лесогорсклес» и сверх того объединение «Чуналес». Но все годы железная дорога подавала в лучшем случае 80 процентов запланированных вагонов. Поскольку планы заготовок леса выполняются более исправно, запасы древесины продолжают расти.

Провал в Чуне — не исключение. Передо мной пачка писем, поступивших в министерство. Тягостно читать их. «Иркутская область забита лесом, который приходит в полную негодность. В реке Ия местами в четыре слоя лежат утонувшие бревна. Надо приостановить заготовки, пока не вывезено гибнущее добро», — сообщает иркутянин Б. Цветков. «Заготовленная древесина превращается в дрова. Что толку, если лес пилят, сплавляют, выгружают на берег и здесь он гниет», — пишут двадцать лесорубов Енисейской лесоперевалочной базы. «Лес, росший сотню лет, срублен нами, разделан и выброшен на свалку», — докладывают министру 32 рабочих лесопункта «Сплавной» Архангельской области.

Причина везде одна: нет вагонов.

Я взял данные, начиная с 1970 года: ни разу железнодорожники не справились с планом перевозок. Если в 1975 году было переброшено 142,5 миллиона тонн продукции, распределяемой через «Союзглавлес», то в 1979-м — лишь 110 миллионов.

А как поступает в этих обстоятельствах отдел транспорта союзного Госплана? На 1980 год он утвердил задание по перевозкам леса с ростом сразу на 30 процентов против предыдущего года. Что же, и тут расчет на чудо?

— Нет, — объяснил мне Ю. Полянский, специалист отдела, ведающий перевозками леса. — Руководители МПС действительно настаивали на меньшем плане, но мы доказали им, что провозная и пропускная способность дорог позволяет выполнить наш напряженный вариант задания.

— Доказали, — уныло подтверждает начальник управления планирования перевозок МПС В. Зубарев. — План реален, если отвлечься от действительного положения. Мы возим не один лес, а по другим грузам требования тоже растут. Кроме того, план реален, если не будут ломаться локомотивы, если клиенты перестанут задерживать вагоны сверх нормы, если не будет перерывов на ремонт путей…

И собеседник еще несколько минут перечислял подобные «если». Разумеется, жизнь все перерешила по-своему: для «Союзглавлеса» в 1980 году перевезено даже меньше грузов, чем в неудачном 1979 году. Проследим дальше позицию отдела транспорта союзного Госплана. На 1981 год он установил задание по перевозкам леса с ростом на 34 процента против предыдущего года. По оценке же плановиков МПС, фактически удастся перебросить клиентам «Союзглавлеса» не 140, а лишь 110 миллионов тонн. По проекту плана на 1982 год предусмотрено перевезти опять 140 миллионов тонн. Полагаю, ясно: как и в прошлые времена, порча продукции предрешена. Еще топор лесоруба не коснулся ствола, дерево еще тянется кроной к солнцу, но уже обречено погибнуть без пользы людям. И чем лучше заготовители станут выполнять план рубок, тем большая часть продукции сгниет.

Нет, опять повторю: цифры, сколь ни ужасны, не впечатляют. Надо видеть своими глазами. Я проехал по железной дороге от Иркутска до Тайшета и от Тайшета до Братска. На каждом разъезде, где есть пункт разделки хлыстов, из окна вагона видишь воочию загубленные миллионы, которые как-то теряют свою реальность в сводках отчетов. На километры в обе стороны от пункта разделки тянутся штабеля древесины. Вблизи пункта древесина черная, гнилая — ее не смогли вывезти еще десять и больше лет тому назад. А с лесосеки доставляют новые бревна. Их разделывают и отвозят подальше, ибо рядом места уже нет. Разъезд Новочунка. Циклопические нагромождения брошенного добра. Вдаль, насколько хватает глаз, пеньки. Среди пней ограда трансформаторной подстанции, а на ней аршинными буквами: «Победа коммунизма неизбежна!»

В поселке Веселом неподалеку от Лесогорска я встретился с бригадиром лесорубов Виктором Ткачевым. Фигура заметная — в лесной отрасли в ту пору (зимой 1980 года) было только шесть бригад, выполнивших свою пятилетку, и одна из них его, ткачевская. Ничего не скажешь, славу он свою добыл горбом. Мы беседовали, когда он только что приехал со смены (а смена да еще время на дорогу — это в общей сложности часов двенадцать, не меньше. Вблизи Лесогорска лес уже вырублен, приходится вести заготовки в двухстах километрах от железнодорожной линии). Безмерно уставший, бригадир клевал носом и наверняка подумывал: когда же этот чертов корреспондент отвяжется? Да еще и вопрос я ему задал непривычный, прямо скажем, нехороший: а зачем он торопился выполнять пятилетку? Ну, вот нарубил лесу больше всех, берется теперь заготовить еще больше, а зачем? Не может же он не видеть того, что видят все, о чем толкуют в каждой семье: рубки эти лишние, добро все равно пропадает.

Разговор не получился. У Виктора были другие заботы: он готовил победный рапорт в газету. Впрочем, Ткачев дельно посоветовал встретиться с шофером Николаем Гореловым, тот, мол, во все концы шлет сигналы о порче народного добра. Горелова я разыскал на заседании поселкового Совета (он депутат). Депутаты, узнав, о чем пойдет речь, прервали заседание, чтобы поговорить с заезжим корреспондентом — вдруг поможет. Но чем я мог помочь? Мне рассказали: у поселка Раздольного в запани накапливают сплавляемый лес, а дальше, к месту перегрузки на железную дорогу, сплавить бревна не могут: нижние склады забиты древесиной, выгружать новую негде. Лес с запани тем часом гниет — вонь стоит, хоть святых выноси. Время от времени открывают затвор и выпускают гнилье по воде, пусть плывет куда-нибудь. И так на его, Горелова, памяти здесь уже три раза гноили и обновляли сплавленные бревна, причем не по мелочи — хранилище вмещает около ста тысяч кубометров древесины. Горелов из местных. Помнит, глубина реки Чуны до пяти метров доходила. Теперь и полуметра нет — в несколько рядов лежат заиленные бревна. Как с рыбой? Лучше не спрашивай.

Читатель может возразить: а при чем тут ведомственность? Да при том, что, не получая из года в год древесины, которая им предназначена по плану, потребители начинают сами рубить и вывозить лес для себя. В Чунском районе, где гниет спиленная ангарская сосна, промышляют так называемые самозаготовители. Сельские строители Казахстана содержат три леспромхоза, на Украину шлют бревна Крымский и Полтавский леспромхозы, своих заготовителей имеют Минтрансстрой, «Братскэнергострой», Россельхозтехника и т. д. Они запасают ежегодно до миллиона кубометров, что сопоставимо с программой специализированного объединения «Лесогорсклес». Это в одном районе. А в целом по карте Иркутской области можно изучать географию страны: едва ли не все области, края и республики представлены в Прибайкалье собственными заготовителями.

Как правило, хозяйствуют они расточительно. В той же Чуне себестоимость кубометра древесины достигает у самозаготовителей 45 рублей, тогда как на предприятиях «Лесогорсклеса» она меньше восьми рублей. Выработка у них втрое ниже. А вот средняя зарплата много выше, и, понятно, лесорубы валом валят к ним из подразделений специализированного министерства. Каждая третья квартира Лесогорского деревообрабатывающего комбината занята жильцами, перешедшими на работу к «конкурентам».

Трудно представить себе более нелепую картину: по всей Иркутской области лежат штабеля леса, который не удается вывезти. Так зачем самозаготовители-то рубят еще? Почему не отдать им готовое добро? Лесники уже много лет подряд вносят такое предложение, однако оно застревает в снабженческих звеньях. Кто же ставит палки в колеса?

— Я, — мужественно признался в беседе со мной главный инженер «Союзглавлеса» П. Реутов. — Я против, так можете и записать. В прошлом году потребители получили на одну треть леса меньше, чем им полагалось по фондам. И у нас не поднимется рука отдать готовую древесину сверх фондов, когда не удовлетворены законные потребители.

Как говорили древние, мир может рухнуть, но закон должен торжествовать. Миллион кубометров чунского леса уже обращен в труху, очередь за следующим миллионом. Клиентам, имеющим фонды, эти ресурсы все равно не достанутся — их невозможно вывезти. Похоже, вовсе и не о потребителях пекутся снабженцы, а о собственном спокойствии. В самом деле, если ничего не предпринимать, кто будет виноват в срывах поставок? Железная дорога. Она не выполняет план перевозок, с нее и спрашивайте. А если лес реализовать на месте? Тогда продукция не поступит к законным клиентам по вине снабженцев — они «разбазарили» ресурсы.

Объективности ради отметим: в Чунском районе самозаготовителям все же продали однажды триста с лишним тысяч кубометров древесины. Но какой? Той, что пролежала не меньше двух лет.

— Как строевой лес она не годна, — поясняет один из покупателей, главный инженер Есильского участка А. Ошкин. — Мы все же отправили ее в Казахстан, может, сгодится на доски для заборов. Само собой, заготовок для себя не уменьшали.

Интересно получается: одни годами не могут вывезти прекрасный лес, а другие и гнилушки отправили. Как им удалось? Не на горбу же они перетаскивают свое добро?

— Для нас это не проблема, — успокоил меня Ошкин. — У каждого самозаготовителя богатый хозяин. Мы, например, относимся к Тургайскому областному управлению сельского хозяйства. У него свой лимит на вагоны — сколько мне надо, столько и получу. Кому другому откажут, а мне дадут, без леса не обойдешься.

Легко сообразить, как вся эта самодеятельность дезорганизует работу транспорта. Перевозку древесины, заготовляемой лесной отраслью, курирует «Союзглавлес». Он, пусть и с огрехами, старается ввести рациональные маршруты, упредить встречные потоки. Но, кроме того, примерно шестьдесят ведомств заготавливают для себя около ста миллионов кубометров продукции и перебрасывают ее подчас по самым диким, нерациональным транспортным схемам. Для «Союзглавлеса» эти перевозки чужие, он в них не вмешивается…

Попробуем взять обобщенные данные. Вот месячный план подачи вагонов под лес. Свердловская дорога отправляет лесные грузы на все остальные дороги страны, в том числе 72 вагона ежедневно уходит за Урал, вплоть до Дальнего Востока. В свой черед, та же Свердловская дорога получает из Сибири 15 вагонов леса в день. На Московскую дорогу за сутки приходит 633 вагона с лесом, но сама она отправляет на сторону, включая аж БАМ, больше полутора сотен вагонов с подобными грузами. И так по каждой дороге. Конечно, лес лесу рознь, какой-то сортамент приходится везти и навстречу потоку. Однако, скажите на милость, какие такие эвкалипты-самшиты произрастают в подмосковных лесах, что и взять их больше неоткуда? При таком порядке всегда будет не хватать вагонов.

Истинным решением задачи может быть только упразднение лишних перевозок леса, тогда транспорт станет справляться с поставками. Покамест план перевозок леса складывается стихийно — он вбирает в себя с небольшими поправками предложения сотен ведомств, каждое из которых озабочено собственными интересами. Плановое начало проявляется лишь в том, что Межведомственная комиссия по рационализации перевозок задним числом пытается исключить явные абсурды. Из этого практически ничего не выходит — план сложился, и как тут внесешь порядок в заведомую анархию? Да и кто станет слушать комиссию? В 1980 году ее робкие задания по сокращению лишних перевозок леса были исполнены на 40,2 процента. Председатель комиссии В. Бирюков откровенно признал недавно в печати: «Опыт работы Межведомственной комиссии по рационализации перевозок Грузов при Госплане СССР показывает, что сокращение нерациональных перевозок при годовом планировании сравнительно невелико…» Почему? Да очень просто — ведомства сильнее комиссии.

Надо ли возить уголь в Донбасс?

Ситуация на железных дорогах осложняется еще одним обстоятельством: есть в экономике нужды столь неотложные, что для удовлетворения их приходится расточать и без того скудные транспортные ресурсы. Тут нам предстоит вникнуть в перевозки еще одного массового груза — угля.

Из планов снабжения, из отчетов о перевозках я выписал десятка два маршрутов, целесообразность которых с точки зрения здравого смысла уяснить невозможно. На Украину, например, в 1980 году ввезли 16,7 миллиона тонн кузнецкого, печорского и карагандинского угля и одновременно вывезли в другие республики 13,9 миллиона тонн донецкого угля. В Архангельскую область завозят топливо из Кузбасса, а добываемые поблизости печорские и интинские угли отправляют на юг страны. На Серовскую ГРЭС в Свердловской области доставляют уголь из Экибастуза, а топливо, добываемое в 43 километрах от ГРЭС, на Богословском месторождении, везут в Тюмень, Тамбов, Киров. В 1980 году из Подмосковного бассейна отгрузили миллионы тонн угля в разные точки, вплоть до Донбасса, а взамен в центр страны ввезен карагандинский, экибастузский и кузнецкий уголь. Отходы обогащения печорского угля переправляют из Череповца на Кураховскую ГРЭС (под Донецк) — навстречу потоку донецкого топлива. Примеры можно продолжать.

Я выписал только те перевозки, которые официально признаны недопустимыми, большей частью они даже запрещены все той Межведомственной комиссией при Госплане СССР. Однако то, что запрещено одним подразделением Госплана, разрешено другим его звеном, а именно отделом балансов и планов распределения топлива. Этот отдел ежегодно при распределении фондов точно указывает, куда какой уголь везти. Зачем? Главный специалист названного отдела Я. Гамлицкий начал беседу с вопроса почти философского:

— Что такое нерациональные перевозки? Запишите: это такие перевозки, без которых можно обойтись в данных конкретных условиях.

А дальше уж проще простого. Можно ли сегодня исключить доставку донецкого угля… ну, скажем, в Центр, на Игумновскую ГРЭС, навстречу потоку сибирского угля, идущему в Донбасс? Ни в коем случае! Кузнецкий уголь комковат, а на электростанции нет дробилок. Продавать на бытовые нужды нельзя ни донецкий, ни кузнецкий уголь: первый слишком мелок, у второго куски чересчур крупные. В самый раз тут подмосковный уголь, его и развозят по европейским областям, а взамен, естественно, приходится ввозить в Подмосковный бассейн другое топливо. И так в каждом случае — обязательно отыскиваются причины, по которым «в данных конкретных условиях» ничего изменить нельзя и нерациональное автоматически становится рациональным.

Помаршрутам, формально запрещенным, отдел балансов в 1980 году вновь разрешил перевезти ни много ни мало, а 95 миллионов тонн угля, или каждую седьмую тонну. В 1981 году картина та же. Разрешение дают в виде исключения, как сказано в документах. Но что это за исключение, если оно повторяется десять лет подряд, а правило не соблюдалось ни разу?

— Да поймите вы наконец, — растолковывает Я. Гамлицкий, — в снабжении исходят из реальной ситуации. Можно и нужно спрашивать с энергетиков, почему они не поставили дробилки на той же Игумновской ГРЭС, хотя решение о том было принято еще в 1965 году, почему сорвали множество других заданий по сокращению лишних перевозок. Однако сегодня-то надо обеспечивать предприятия тем топливом, которое они способны потреблять наиболее экономно. Мы отдел балансов. А в балансах поступление и расход должны сходиться не просто по тоннам, но и по маркам угля.

Понимаю. Как не понять? Но тогда поставим вопрос иначе: а соблюдаются ли балансы? Отнюдь нет. За 1980 год потребителям недопоставлено 16 миллионов тонн угля. Не потому ли, что транспорт, и без того перегруженный, перетаскивает по запретным маршрутам 95 миллионов тонн одного угля?

Добро бы хоть потребитель получал желательное ему топливо. А то ведь и этого не выходит. В свежем исследовании специалистов «Энергосетьпроекта» сказано: «Только незначительное количество угольных электростанций постоянно сжигает проектное топливо». Дальше примеры: Запорожская ГРЭС потребляет уголь семнадцати марок, Партизанская — девятнадцати марок с двенадцати месторождений, Кураховская — двадцати шести марок из всех бассейнов и т. д. В сущности, режим работы приходится менять едва ли не ежедневно. А причина опять в транспорте: когда станция на грани остановки, разборчивым быть не приходится.

Вот вам и балансы!

Госплан и Госснаб СССР давно обратили внимание на аномалии с перевозками. Три года назад в совместном приказе они обязали составить схему нормальных грузопотоков угля взамен безнадежно устаревшей, отягощенной бесчисленными исключениями. С тех пор ответственный исполнитель «Союзглавуголь» (этот снабженческий главк планирует поставку практически всего угля в стране) предложил уже три варианта такого документа, но качество их оставляет желать лучшего. В проекте схемы не просчитана, например, средняя дальность перевозок.

Неудивительно, что и последний, третий вариант был отклонен МПС. Заведующий сектором НИИМСа профессор Е. Нестеров сличил проект с приказами Госплана и обнаружил: в схему рациональных грузопотоков включены все запрещенные маршруты. О том ученый и написал в своем отзыве. Руководивший разработкой проекта главный инженер А. Солдатенков обиделся. В жалобе, адресованной Госснабу, он пишет: «Изложение замечаний произведено в недопустимом для деловой переписки оскорбительном тоне. Бездоказательно опорочивая напряженную работу коллектива «Союзглавуголь» по схемам грузопотоков, т. Нестеров использует такие выражения, как «грузят куда хотят», «не успели чернила высохнуть», «некачественное составление схем нормальных грузопотоков продолжается в «Союзглавугле» подряд три года» и т. д.».

Это правда. Есть у старого профессора неприятная привычка называть вещи своими именами, например, волокиту волокитой, а не углубленным изучением вопроса, как положено по правилам канцелярской изящной словесности. Словом, стилистические претензии главного инженера «Союзглавугля» основательны. Что же касается опорочивания напряженной работы коллектива главка над схемами грузопотоков, то это определенно неверно. Подобной работы, ни напряженной, ни какой бы то ни было иной славный коллектив «Союзглавугля» вообще не проводил. Стало быть, и порочить было нечего.

Разговор с А. Солдатенковым был у меня в июне, когда расход топлива, естественно, не столь велик, как зимой. Александр Петрович развернул амбарную книгу ежедневного учета запасов у крупных потребителей. Барнаульская ТЭЦ — запас топлива на 12 часов, Тольяттинская — на 18… Почти на всех электростанциях Центра запасов было не на сутки, а на часы работы. Электростанции и коксохимзаводы Украины работали «с колес». А ну как состав с углем не придет вовремя? Сегодня же остановятся предприятия. А что значит погасить коксовые батареи? Завтра встанут металлургические заводы.

К счастью, «Союзглавуголь» такого не допустил. Но какой ценой? Не считаясь с расстояниями, клиентам возили уголь на текущие нужды и в запас. Все лето, пока не настала пора перевозить урожай, вагоны под уголь подавали вне всякой очереди, пренебрегая доставкой многих других народнохозяйственных грузов. Иного выхода просто не было: если не создать в теплые месяцы зимних запасов топлива, потом уж будет не до того. И тем не менее затея удалась не вполне. Значит, опять сплоховали железнодорожники? Нет. Просто, пока существуют лишние перевозки, вагонов всегда будет недоставать. Ведь уголь — это каждая пятая тонна грузов, перевозимых по железным дорогам.

Институт комплексных транспортных проблем при Госплане СССР составил обширную программу рационализации перевозок угля, многие предложения можно провести в жизнь без значительных затрат. Ученые НИИМСа разработали свой проект схемы: при поставках 523 миллионов тонн — это основная часть добываемого в стране за год угля — среднее расстояние перевозок можно уменьшить на 108 километров, то есть на одну седьмую теперешней величины. Живые идеи выдвинуты специалистами МПС. Есть и другие разработки. Однако все практические предложения отклонены «Союзглавуглем». В официальном документе начальник главка И. Ульянов объясняет свою позицию так: «Разные направления использования угля, разное качество и сортамент вызывают необходимость перевозки даже в условиях трудностей с транспортировкой», «теплотворная способность не может быть критерием взаимозаменяемости углей».

Бесспорно, потребителям (а конкретно — некоторым электростанциям, ибо спор идет в основном о них) пришлось бы как-то подстраиваться под новую марку топлива, хотя ведь и сегодня они получают какой угодно уголь, только не предусмотренный в проекте. Однако схема, ориентированная на уменьшение дальности перевозок, дисциплинировала бы потребителей — наверное, не тянулись бы пятнадцать лет пустые разговоры об установке дробилок на Игумновской ГРЭС. Вариант же, предложенный «Союзглавуглем», начисто освобождает клиентов от подобных хлопот.

Рассмотрев проект схемы, Межведомственная комиссия исключила часть нерациональных маршрутов. Но только часть. В окончательном варианте сохранены многие десятки довольно-таки разорительных угольных маршрутов. По ним, как поется в песне, летит состав за составом…

Что день грядущий?..

Мы рассмотрели перевозки трех самых массовых грузов: строительных материалов, леса и угля. Можно проанализировать еще маршруты с рудой, чугуном, стальными заготовками, нефтью. Вывод будет тот же: сколько бы случаев расточительства транспортных ресурсов мы ни взяли, причина либо в ведомственности, либо в местничестве и ни в чем больше.

Думаю, в качестве первого шага была бы полезна такая мера: центральные планирующие органы устанавливают ведомствам, а те, в свой черед, предприятиям лимиты на перевозки. В самом деле, трудно понять, почему в плановом хозяйстве по жестким фондам распределяют электричество, металл да, короче, все основные ресурсы и только транспортный ресурс, самый дефицитный на сегодняшний день, используется без меры и нормы. Лимиты лучше противостояли бы ведомственности, чем теперешние запреты нерациональных маршрутов и ежегодные планы рационализации перевозок. Желает, скажем, Минуглепром доставлять в Якутию конструкции из Воркуты — на доброе здоровье, но тогда придется сэкономить на других перевозках, ибо в лимит надо уложиться непременно: ресурсы транспорта распределены, добавки взять неоткуда. Замечательно, что движение за экономию транспортного ресурса уже начинается, и начинается, так сказать, снизу, самими клиентами. Недавно ЦК КПСС одобрил львовскую систему эффективного использования вагонов. Опыт львовских предприятий получил бы повсеместную поддержку, будь введены лимиты на перевозки.

Идея такого лимитирования с год назад была высказана мною и другими авторами в газете «Социалистическая индустрия». Мы тут же получили резкие возражения, и, как это ни странно, не от министерских работников, а от плановиков. Директор госплановского института комплексных транспортных проблем (ИКТП) Б. Козин счел нашу мысль ошибочной: получается, дескать, что планы отраслей будут подчинены возможностям железных дорог, тогда как надо транспорт развивать в расчете на полное удовлетворение потребностей народного хозяйства. Это же мнение высказал в письме в редакцию руководитель отдела транспорта Госплана Д. Зотов.

Оно бы не худо, конечно, увеличивать перевозки и впредь, да ведь всю десятую пятилетку прироста практически не было. Быть может, у специалистов есть план, который изменил бы ситуацию к лучшему?

Да, есть. Этот документ передо мною — проект развития железнодорожного транспорта в одиннадцатой пятилетке (1981–1985 годы). Разработку в свое время одобрила коллегия МПС.

Среди множества мер ключевой в проекте можно считать строительство вторых путей и двухпутных вставок на грузонапряженных магистралях. Было бы несправедливо приписывать эту стратегию целиком руководству МПС. Нет, это господствующее направление умов в транспортных подразделениях Госплана Союза и в науке. Идеологом тут выступает ИКТП. Директор Б. Козин и его заместитель А. Митаишвили писали в журнале «Плановое хозяйство» (№ 5 за 1979 год): «Освоение большей части прироста перевозок в перспективе потребует строительства новых линий и вторых путей». Эту идею коллегия МПС и развернула в проект плана на пятилетку.

Что ж, дело намечено верное, надежное. Вторые пути увеличивают пропускную способность дороги раза в три, а то и больше. Новые линии — того лучше. Однако во что все это обойдется? Вот тут-то и обнажается уязвимость намеченной программы. По проекту МПС, на развитие железнодорожного транспорта в одиннадцатой пятилетке понадобится 40,5 миллиарда рублей даже без учета затрат на БАМ и метрополитены. Сумма нереальная, прямо скажем. Если бы за счет других отраслей и нашлись такие средства, освоить их вряд ли удалось бы: не хватит ни строительных мощностей, ни оборудования. Фактически в плане на одиннадцатую пятилетку заявка МПС удовлетворена примерно наполовину… И правильно, незачем закладывать в план абсолютно неисполнимое.

Однако допустим на минутку, что первоначальные наметки МПС исполнены. Что же, тогда положение на транспорте радикально улучшится? Посчитаем. По данным МПС, сейчас 80 тысяч километров сети эксплуатируется с превышением допустимого уровня загрузки. А по проекту того же министерства предстоит построить 10 тысяч километров вторых путей. 10 из 80 тысяч неотложно потребных! Если придерживаться такой стратегии, положение на транспорте будет нормализовано за восемь пятилеток. Если же учесть, что на деле удастся проложить за 1981–1985 годы только 5 тысяч километров вторых путей, то выходит, что вся программа будет реализована где-то в середине XXI века.

Таких сроков история нам не отпустит. Что касается строительства новых линий, то ведь их прокладывают по преимуществу в виде тупиковых дорог с выходом на существующие перегруженные магистрали. Новые дороги, следовательно, не только не разгружают существующую сеть, а еще более осложняют ее работу.

Где же все-таки выход? Предлагаю послушать мнение выдающегося специалиста, долгие годы изучавшего проблемы транспорта, упоминавшегося уже профессора Е. Нестерова, доктора экономических наук. В 1976 году мы с Нестеровым напечатали статью «Транспортное обеспечение пятилетки». Честно говоря, мое личное участие было скромным: щепетильный профессор счел, что я вышел за рамки простой правки, и поставил под публикацией две подписи. В статье предсказывались трудности в исполнении десятой пятилетки, ибо она была неудовлетворительно просчитана по транспортному фактору. Прогноз Нестерова оказался прицельно точным, что подтвердило принятое уже в ходе пятилетки важное постановление о транспорте — эта ключевая отрасль экономики получила дополнительные ресурсы.

В преддверии пятилетки одиннадцатой я познакомил профессора Нестерова с проектом МПС, высказал свои сомнения в эффективности и реальности предлагаемой программы. Ученый подтвердил мои опасения, но, по его мнению, ситуация отнюдь не безвыходна. Нестеров предлагает свой вариант решения проблемы. Вот суть дела в кратком изложении.

Перевозки можно наращивать, либо пропуская по магистрали больше поездов, либо увеличивая вес каждого поезда. Руководители ИКТП Б. Козин и А. Митаишвили в цитированной выше статье из «Планового хозяйства» пишут: «В настоящее время на железных дорогах резервы повышения пропускной способности сети путей сообщения за счет веса поездов ограничены». В МПС с этим мнением вполне согласны: по проекту министерства, в будущей пятилетке средний вес поезда намечено увеличить лишь на 60 тонн.

Это все равно что ничего. Средний вес поезда сейчас чуть больше 2800 тонн. По мировым меркам, показатель неудовлетворительный. Да и у нас в стране еще в 1935 году на Курганском отделении был проведен состав весом 11,4 тысячи тонн, шли удачные опыты на других дорогах. Совсем недавно двумя локомотивами доставлен «десятитысячник» из Рязани в столицу, а в последние месяцы движение таких составов на Московской дороге стало более или менее регулярным. Этот опыт одобрен Центральным Комитетом партии.

И все-таки почин не получит у нас должного распространения. Нет для того условий. Тяжелый поезд — это длинный поезд. При весе 6–7 тысяч тонн для него нужен станционный путь длиною 1700 метров, при весе 9—10,5 тысячи тонн — 2550 метров. А принятая у нас длина станционных путей — 850 и 1050 метров. Понятно, «тяжеловес» не умещается ни на одной станции, его голова и хвост занимают главный путь, и, стало быть, ни один поезд, будь то грузовой или пассажирский, не может обогнать его. Проводка каждого «тяжеловеса» требует исключительных усилий всей службы движения. При соединении и разъединении вагонов в таком составе на станциях отправления и прибытия приходится занимать главный путь, так что потери времени на маневры съедают всю выгоду. Если в пути с ним случится поломка, то будет закупорена вся линия.

Препятствия можно устранить, удлинив станционные пути до 1700 метров в расчете на пропуск сдвоенных поездов и до 2550 метров при вождении строенных. Именно в этом, а также в развитии всего станционного хозяйства видится главный резерв транспорта. Давайте опять немного посчитаем. Допустим, в следующей пятилетке будет проложено, как и предполагает МПС, 10 тысяч километров линии, но не в виде вторых путей, а в виде удлинения и умножения путей станционных. Тогда благодаря прежде всего резкому увеличению веса составов удалось бы снять чрезмерную нагрузку с полигона железных дорог общей протяженностью 80—100 тысяч километров. Иначе говоря, создалось бы нормальное положение на всех ныне перегруженных магистралях. Не на одной восьмой их, как получается по варианту МПС, а на всех.

Конечно, 10 тысяч километров линий за пятилетку — величина нереальная как в том, так и в другом варианте. Но половину сделать можно и нужно. В этом случае будет нормализована ситуация на 40–50 тысячах километров магистралей из 80 тысяч, работающих сейчас с перегрузкой. Значит, коренное улучшение на транспорте будет достигнуто максимум за две пятилетки, а не за многие десятилетия, как было бы при упоре на строительство вторых путей.

Имеется связь между общей протяженностью станционных путей и пропускной способностью дороги. На сей счет существует строгая математическая зависимость: чем больше вагонов приходится в среднем на километр станционного пути, тем ниже на дороге участковая скорость поездов, меньше среднесуточный пробег локомотивов. И, что всего неприятнее, скорость и пробег падают заметнее, чем увеличивается насыщенность станций вагонами. Так, за десятую пятилетку участковая скорость снизилась на 2,8 километра в час, а пробег локомотивов — на 40,2 километра за сутки. На дорогах с электрической тягой показатели ухудшились еще резче. При определенном пределе насыщенности наступает явление так называемого паралича дороги: станции забиты, они не способны ни принимать, ни отправлять поезда, перевозки прекращаются.

Это отнюдь не предположение. Научные расчеты подтверждены практикой. В 1979 году на ряде важнейших дорог насыщенность достигла критической величины — 14,5 вагона на километр станционного пути. Здесь стали стремительно падать размеры движения. Положение удалось выправить, когда с перегруженных дорог угнали лишние вагоны, довели насыщенность ими станций до допустимого уровня. Однако о последствиях пробок все мы знаем из сводки ЦСУ СССР: в 1979 году перевозки по железным дорогам сократились.

Где гарантия того, что подобное не повторится? В самом деле, с 1970 до 1979 года насыщенность станционных путей возросла на 35 процентов. Если этот темп сохранится, то через девять лет она достигнет 14,5 вагона на километр, то есть той величины, которая привела к параличу перегруженных дорог в 1979 году. Это в среднем по железнодорожной сети. А насыщенность не распределяется равномерно. Значит, пробка на транспорте может возникнуть раньше, чем через девять лет, достаточно ведь закупорить ключевые магистрали, остальным нечего будет перевозить.

Нестеров верно предсказал транспортные затруднения в десятой пятилетке. Боюсь, что он прав и теперь в своем тревожном прогнозе^[1]. Похоже на то, что заторы на дорогах, впервые появившиеся в 1979 году, становятся хроническими. Выше было сказано: к началу осенне-зимнего сезона 1980–1981 годов потребители получили гораздо меньше угля, чем полагалось. Куда же подевалось топливо? Оно было отчасти «на колесах»: при нормативе 10,8 миллиона тонн в пути следования в сентябре прошлого года числилось 18,3 миллиона. Если учесть, что ежедневная доставка составляет около двух миллионов тонн, то легко подсчитать: груз находился в пути в среднем девять дней вместо пяти. Иначе говоря, для перевозки топлива уже год назад требовалось в 1,7 раза больше вагонов и локомотивов, нежели предусматривает норма.

Сравним среднесуточную погрузку вагонов в стране по месяцам за последние годы. В январе 1980-го было погружено на 5 тысяч вагонов меньше, нежели в январе 1978-го, в феврале падение достигло 7,5, в марте 9,6, в апреле 5,7, в мае 7,3, в июне 9,5, в июле 8,9 тысячи вагонов. Это динамика за два года. Но негативные процессы идут столь стремительно, что прослеживаются уже и за более короткие периоды. Например, в прошлом (1980-м) году в июле грузили в среднем за день на 7,7 тысячи вагонов меньше, чем в феврале. Благодатный июль оказался менее удачным, нежели вьюжный февраль!

Идея Нестерова ясна: прекратить строительство вторых путей (кроме участков с большими уклонами), высвобожденные силы и средства направить на удлинение станционных путей и на развитие станций. Вариант, понятно, не из легких. Во многих случаях станции расположены в черте города, расширять их некуда. Значит, придется выносить развязки на новое место. Однако альтернативного решения все равно ведь нет.

Стратегия, предлагаемая Министерством путей сообщения, не упреждает беды и по одному этому не может быть принята.

Идея первоочередного развития станционного хозяйства получила прямую и энергичную поддержку на XXVI съезде партии. В Отчетном докладе Центрального Комитета Леонид Ильич Брежнев особо подчеркнул: «Важно сосредоточиться на развитии станционных путей — это экономное и быстрое средство увеличения пропускной способности дорог».

Такое решение, как я полагаю, можно считать ключевым для очередной пятилетки. Но, само собой понятно, дело не ограничивается одной этой мерой. По предложению товарища Л. И. Брежнева начата разработка долговременной комплексной программы развития транспорта. Еще до утверждения ее ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление «О мерах по улучшению работы и комплексному развитию железнодорожного транспорта в 1981–1985 годах». В начавшейся пятилетке предусмотрено — среди прочих кардинальных мер — рациональное размещение производительных сил, внедрение оптимальных схем грузопотоков, исключение встречных перевозок. Предстоит приостановить рост средней дальности доставки грузов.

Проблема перевозок должна быть решена и, несомненно, будет решена. Теперь уже ясно, что тут мы на верном пути.

Объяснение с читателем

Признаться, не без смущения я перепечатываю этот очерк, впервые опубликованный в ноябрьской книжке журнала «Дружба народов» за 1981 год. Сегодняшнего читателя, пожалуй, удивит счастливый конец, пришитый белыми нитками, резанет цитата из Л. И. Брежнева. Можно бы, конечно, исключить последние абзацы — и вся недолга. Но есть в этом что-то суетливое, для меня неприемлемое. К тому же тут случай особый, о нем стоит рассказать.

В мае 1980 года был в основном сверстан план очередной пятилетки. Профессор Нестеров тут же направил высшему руководству записку с убийственным анализом транспортного раздела плана. Евгений Павлович просил отстранить от оценки его соображений тогдашнего министра путей сообщений И. Павловского, «некомпетентного в этих вопросах», и заведующего отделом транспорта ЦК КПСС К. Симонова («Знаю его 36 лет и не удивляюсь, что до сих пор нет коренного решения вопроса о транспорте»). Как обычно, профессор показал мне проект записки. Я посоветовал смягчить резкости — ведь записка все равно попадет к названным лицам. Но старик этого знать не желал.

Чтобы как-то воздействовать на события, я тут же подготовил статью Нестерова в газету «Социалистическая индустрия». Редакция поставила ее в номер. В последний момент вмешалась цензура. Один из чинов Главлита Б. П. Романов потребовал снять ключевые цифры и ссылки на проект будущей пятилетки — это пока запрещено. Я пробовал объяснить ему, как плановики ловко устроились: пока речь идет о проекте плана, писать нельзя, а когда план утвержден, писать бесполезно — решения приняты, ресурсы распределены, изменить уже ничего не удастся. Цензор с сочувствием выслушал, но что от него зависит? У него однозначное указание.

Короче, статью Нестерова напечатали в довольно-таки нелепом виде. И все-таки читатели и специалисты заметили публикацию. Идеолог технической политики на транспорте директор ИКТП Б. Козин был буквально взбешен и пригрозил, отчитывая меня, что газете это с рук не сойдет. Я пытался вставить словечко: «Борис Сергеевич, выходит, развала транспорта не будет, автор все выдумал?» «Нет, — объяснил директор, — в этой части Нестеров прав. Если не удлинять станционные пути, паралич неизбежен. Но нельзя же ограничиться только этим — мы готовим всеобъемлющий план…» Что ж, верный способ угробить дело — хвататься за все разом.

К тому времени у меня накопилось несколько тысяч страниц в журналистском досье по транспорту: записи бесед, выписки из деловых документов, диссертаций, книг. Без видимой цели, для себя одного я изложил свои соображения в связном виде и давал читать всем желающим. Один экземпляр попал в журнал «Дружба народов». Опус там поправился, но, люди битые-перебитые, сотрудники журнала вразумили: «Не бойся противников, бойся поклонников — а ну как кто-нибудь снимет копию да пустит по рукам? За самиздат по головке не погладят». Словом, мне посоветовали переписать текст, исключив критику лично Л. И. Брежнева и прочие резкости — тогда журнал попробует напечатать очерк. После третьего ослабления рукописи вышло вроде бы нечто проходимое. Я показал это «нечто» Отто Лацису, старому моему другу.

— Не пойдет, — отрезал он. — Но у меня есть возможность показать это в верхах. Чем мы рискуем? Без разрешения сверху тебя все равно не напечатают, а так какой-то шанс есть.

Короче говоря, окольным путем рукопись попала к Э. Цуканову, помощнику Брежнева. Могущественный помощник разослал копии статьи тем, кто отвечает за транспорт, с довольно доброжелательной резолюцией. Это было в начале 1981 года. Печать обсуждала тогда проект Основных направлений на XI пятилетку, причем в проекте нестеровских идей не содержалось. Тут открывается XXVI съезд. Читаю доклад Брежнева — в полном противоречии с проектом сказано: «важно сосредоточиться на развитии станционных путей — это экономное и быстрое средство увеличения пропускной способности дорог». Как видите, основная мысль моего очерка вычурным путем попала в доклад.

Редакция журнала посоветовала мне использовать эту ситуацию: популяризируй теперь новое слово, сказанное великим государственным деятелем. Ладно, я не гордый, приоритет мне ни к чему. Впрочем, скоро выяснилось, что высказывание Брежнева не более чем сотрясение воздуха. В окончательный текст Основных направлений на пятилетку идею Нестерова, разумеется, включили, но в каком соседстве! Ко всем прочим (и неисполнимым) мероприятиям на транспорте добавили и это. На словах. А на деле удлинение станционных путей запрограммировали в меньшем размере, чем прежде: в 1971–1975 годах их протяженность возросла на 4,9 тысячи километров, в 1976-1980-м — на 4,6, задание на 1981–1986 годы — лишь 2,6 тысячи километров.

Вразумлять плановиков через печать — занятие пустое. Но публикация все равно имела смысл: журнал обращается к читающей публике, серьезно влияет на общественное мнение, что уже немало. Цензура на сей раз почти не вмешивалась.

После выхода журнала я неделями не мог работать — звонили неизвестные люди, крупные ученые, ведущие специалисты по транспорту. Собкоры газеты, где я работал, сообщили о реакции в других городах: начальники железных дорог размножают мой очерк и развозят копии секретарям обкомов, заведующим транспортными отделами. В Министерстве путей сообщения и в Госснабе за журналом образовалась очередь — потом догадались тиснуть текст на множительной технике.

Свое одобрение пожелали выразить лично двое работников Госплана. Но как это сделать? Явиться ко мне в редакцию они не решились, встречаться у себя в кабинетах тоже сочли опасным. Объяснение в любви состоялось по их предложению на частной квартире. Эти отчаянные головы по-бабьи тащили меня за рукав в уголок и почему-то вполголоса сплетничали: «А они вот еще чего напланировали…»

Это было довольно забавно, но, как вскоре выяснилось, страхи не напрасны. Случилось худшее: один из радиоголосов передал краткое изложение моего очерка. Люди, о которых никогда бы не подумал, что они слушают «Свободу», подробно пересказали мне передачу. Служба радиоперехвата положила запись передачи на стол председателя КГБ Андропова, тот поручил председателю Госплана Байбакову разобраться. Заведующий отделом ЦК партии Симонов со своей стороны сообщил Байбакову, что он крайне возмущен журнальной публикацией. Председатель Госплана создал комиссию для подготовки опровержения, виднейшие специалисты писали каждый свой кусок, а потом текст свели воедино.

Байбаков лично доставил сие творение… нет, не в журнал, разумеется, а в ЦК партии. Серьезных возражений председатель Госплана не привел, да и не мог привести, поскольку в журнале была напечатана правда (пусть и не вся правда). Зато эмоций, вопросительных и восклицательных знаков хватало. Процитирую несколько пахучих мест:

«В статье допущен ряд неправильных утверждений, искажающих принятые Партией и Правительством меры по развитию железнодорожного транспорта. В статье утверждается, что в последние годы якобы принято чуть ли не за правило развитие других отраслей народного хозяйства осуществлять за счет железнодорожного транспорта и что год от года снимаются средства даже не со строительства железных дорог, а с относительно дешевой программы развития перевозок.

В подтверждение этого положения автор статьи без всякого на то основания противопоставляет линию партии на развитие сельского хозяйства с осуществляемыми мерами по развитию транспорта… Более того, автор доходит до абсурдного утверждения, что за счет сокращения затрат на развитие железнодорожного транспорта решалась такая важная социальная проблема, как жилищная.

А на кого работает такой вывод автора: «Покамест план перевозок леса складывается стихийно — он вбирает в себя с небольшими поправками предложения сотен ведомств, каждое из которых озабочено собственными интересами. Плановое начало проявляется лишь в том, что Межведомственная комиссия по рационализации перевозок задним числом пытается исключить явные абсурды. Из этого практически ничего не выходит — план сложился, и как тут внесешь порядок в заведомую анархию?» Такие выводы и обобщения не делают чести сотруднику столь авторитетной в нашей стране газеты, какой является «Социалистическая индустрия» (намек на то, что меня надо убрать из газеты, ибо в журнале-то я как посторонний автор неуязвим. — В. С.).

Опубликование в журнале «Дружба народов» статьи Василия Селюнина, да еще в такой рубрике, как «Проблемы жизни», по меньше мере вызывает недоумение, если не больше. Спрашивается: зачем автору потребовалось смакование негативных явлений? Почему автор не хочет замечать никаких изменений к лучшему (значит, их нет?!), не пытается по существу и во взаимосвязи разобраться в истоках имевших место негативных явлений? Зачем автору понадобилось нагнетать свою статью такими передержками и выражениями, как «Варварское истребление леса в бассейне реки Чуны», «События вышли из-под контроля», «Лес гниет» (особо почитаемое автором слово), «Предотвратить эту бессмыслицу объединение Иркутсклеспром уже не в силах», «Провал в Чуне — не исключение» (как многообещающе!), «Видишь воочию загубленные миллионы» (кубометров древесины), «Миллион кубометров чунского леса уже обращен в труху, очередь за следующим миллионом» и т. д.

Так как все это делается в СССР, то невольно напрашивается вопрос: отмеченное автором присуще социалистическому строю, является его типичной чертой? Является издержками плановой системы?

В конечном итоге, и по сути, и по словесному оформлению кому нужна такая публикация, на чью мельницу она льет воду? Складывается впечатление, что подобная публикация может быть использована далеко не в лучших целях против нашей страны».

И все в таком духе — семь страниц на машинке. Как поется в песне: «для кого-то жареным запахло». Главного редактора журнала Сергея Баруздина вызвали объясняться в отдел пропаганды. Вернувшись оттуда, он немедленно объявил приказом строгие взыскания редактору отдела Юре Калещуку и Тамаре Смирновой, готовившей мой очерк к печати. Это были «выговоры во спасение»: если теперь потребуют выгнать виновников, главный редактор попробует отговориться: мол, они уже наказаны. В крайнем случае можно уволить, но не с волчьим билетом, а по собственному желанию. Разница.

Заместитель заведующего Отделом пропаганды ЦК тов. Севрук познакомил меня с кляузой Байбакова, потребовал объяснений и покаянной бумаги. Впрочем, тон разговора был отеческим, грешить не стану. Тут надо объяснить одну тонкость, отлично известную журналистам, но неведомую читателям. Ошибочная публикация опасна для работников отдела пропаганды не меньше, чем для автора: выходит, они плохо руководили мною или, того чище, пошли на поводу. Вот тов. Севрук и предложил: «Обязательно признай какую-нибудь ошибку, тогда мы закроем дело. Оно на контроле, мы обязаны доложить наверх, что автор все осознал».

У меня не было желания потакать Байбакову. В объяснении, отклонив его претензии, я написал:

«Оппонент обвиняет меня в том, что я не хочу замечать положительных изменений на железнодорожном транспорте. Такие изменения мне неизвестны. В 1981 году план по грузообороту опять недовыполнен, сорваны перевозки ряда важнейших грузов. И если напряжение на транспорте несколько уменьшилось, то это произошло не от улучшения его работы. Тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Дело в том, что в 1981 году довольно сильно сократилась сравнительно с 1980 годом добыча угля и руды, заготовка древесины, на большие величины не выполнен план по производству металла, удобрений, цемента, сборного железобетона, задание по сбору зерна. А ведь это самые массовые грузы, и легко представить себе, сколь напряженной оказалась бы ситуация на транспорте, если бы вся эта продукция была изготовлена в заданных объемах.

Не лучшим образом начался и 1982 год. Так, перевозки леса в нынешнем январе сократились против начала прошлого года. Если улучшения нет в жизни, я не мог сообщить о нем в очерке для успокоения моего оппонента.

Тов. Байбаков возмущен тем, что я будто бы смакую негативные явления, нагнетаю чего-то там такое, лью воду не на те мельницы. По моему разумению, было бы полезнее направить гнев не по адресу журналиста, рассказавшего о положении дел, а против управленческих решений, которые привели к массовой гибели народного добра и прочим фактам бесхозяйственности. Эти управленческие решения в очерке освещены, к ним прямо причастен Госплан, конкретные виновники названы поименно.

При первом чтении письма тов. Байбакова я объяснил себе личные выпады против меня раздражением, по-человечески понятным и извинительным. Теперь, поразмыслив хорошенько, вижу другое. Все письмо против моего очерка представляет собою в сущности политический донос, исполненный с высоким профессионализмом. И понадобился он ясно зачем: если не удается опровергнуть факты и выводы, содержащиеся в очерке, то надо представить автора злопыхателем, смакователем, противником строя и системы. Такие обвинения тов. Байбаков бросает даже не намеками, а открытым текстом. Все это нисколько не хорошо. Я не собираюсь ставить себя по общественному положению на одну высоту с председателем Госплана, но в желании служить отечеству, я, смею думать, равен и моему оппоненту, да и кому угодно другому».

В это время я уже знал по своим каналам информации, что очерк прочитан председателем Совета Министров Тихоновым. Вручая объяснение ответственному работнику ЦК Гаврилову, я спросил напрямик, каково мнение Тихонова.

Собеседник помялся, но все же сообщил:

— Не положительное.

Все понятно. Что бы я ни писал в объяснении, значения уже не имеет. На головокружительных высотах власти играют роль не доводы, а впечатления. У главы правительства сложилось обо мне, на беду, плохое впечатление, и поправить ничего нельзя. Ладно, леший с ним. В конце концов очерк-то по дикой случайности напечатан, теперь сам Тихонов не в силах отменить этот факт («Победителей не судят», — гордо сказал я Отто Лацису. Тот подтвердил: «Само собой. Их съедают без суда и следствия»).

Впрочем, представился случай поговорить с помощником премьера В. И. Власовым, ныне покойным. Спрашиваю, что меня ждет, мне это тоже интересно.

— А чего ты сам ждешь? — поинтересовался добрейший и интеллигентнейший Виктор Иванович.

— А Тихонов старенький, и надеюсь, что завтра он забудет не только про меня, но и про свой Совмин, — отвечаю.

Нет, оказывается, не так. Премьер жутко капризничал: «Мы приняли целое постановление по транспорту, а он все обо…» Однако по совету Виктора Ивановича шеф оставил наказание автора на усмотрение редактора. Тут я воспрянул духом: у редактора журнала я не служу, а у редактора газеты не провинился — кто ж меня накажет?

Более чем понятно: секретариат Союза писателей постановил и опубликовал в «Литгазете» (№ 12 за 1982 г.): очерк мой плохой, ошибочный. Перед выходом газеты друзья позвонили мне и утешили: «Остановить публикацию не в нашей власти, да и незачем — бесплатная реклама. У нас обычная вещь, когда писатели просят дать о себе разгромную рецензию с намеком на идеологические ошибки. Такая рецензия, бывает, сразу делает литературное имя».

Я счел возможным рассказать обо всей этой мышиной возне — все же история не совсем личная, она кое-что объясняет в наших хозяйственных бедах. Теперь вот думаю как мало мы любим время, в котором живем. Вот уж надо извиняться перед читателем за цитатку, по тем временам обязательную…

ЭКСПЕРИМЕНТ

С тех пор как поэт неосторожно пожаловался: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», ситуация существенно переменилась. Лирики, положим, и прежде в загоне не были, и сегодня грех им жаловаться. А вот таинственных физиков, похоже, потеснили в нашем сознании практичные экономисты. В дружеском кругу и то, замечаю, дельному экономисту по силам затмить не то что физика, а при удаче даже хоккеиста команды мастеров. О печати и говорить нечего: какая уважающая себя газета выйдет ныне без деловой статьи?

На то есть основательные причины.

Простая вещь: все мы стали менее терпимы к нехваткам товаров. Собственно, дело даже не в дефиците — полки магазинов ломятся от всякого добра. Обуви, скажем, выпускается почти по три пары на душу населения. На душу-то ее хватает, а вот на ноги… Отчего же фабрика шьет не то, за что покупатель готов выложить кровные? Магнитофоны отечественного производства в несколько раз дешевле «Сони» или «Грюндига». Прекрасно, только почему наши качеством хуже? У них там безработица, в полном смысле слова лишние люди, а с другой стороны — выжимание пота из тех, кто работает. Мы о безработице забыли, но хорошо ли, что трудимся иной раз вполсилы? Уже сама постановка этих вопросов означает экономическое мышление. Оно требует определенной культуры, и где экономисты устранились от поисков ответов, там витийствуют доморощенные Мараты.

Читатель сегодня осмотрителен. Ему много раз обещаны специалистами неисчислимые блага, которые принесут научная организация труда, вычислительная техника, сетевые графики, знак качества, да мало ли какие чудодейственные новинки. И если надежды сбываются не вполне, то каждый из нас начинает сознавать: не учтены в расчетах какие-то интересы, чьи-то побудительные мотивы к новациям. А экономика — это и есть наука об интересах в хозяйствовании.

Внимание публики к экономике подогрето крупномасштабным экспериментом, который вот уже второй год проходит в 5 отраслях промышленности. С января к ним присоединились еще 26 отраслей. Определенно можно сказать, что это самая серьезная за последние полтора десятилетия попытка совершенствования хозяйственного механизма. Попытка во многом успешная. Но, само собой, оценка эксперимента предполагает не одни восторги — он для того и поставлен, чтобы выявить и по возможности устранить те негативные явления в хозяйстве, которые не удается упредить известными нам способами.

Как всякое значимое дело, эксперимент не только дает ответы на запросы жизни, но и ставит новые проблемы. Их не надо бояться. Новые проблемы появляются по мере решения старых и ни минутой раньше. Ничего не поделаешь — диалектика. Наилучший хозяйственный механизм не вечен, со временем в нем накапливаются противоречия. Это показатель динамизма социалистического хозяйствования.

Экспериментом поставлены две капитальные цели: во-первых, каждое предприятие обязано пунктуальнейшим образом выполнять заказы партнеров; во-вторых, любой коллектив должен без понуканий увеличивать объемы производства, выкладывать резервы на стол, а не прятать их в загашник, как пока водится. Сначала о первой из них.

1

За тридцать лет поездок на заводы и стройки не помню случая, чтобы производственники не жаловались на плохое снабжение. Проверять претензии бессмысленно — они заведомо справедливы. Хоть мелочишку, а смежники в срок не поставили. Дальше цепная реакция срывов. Было дело, когда могучий Горьковский автозавод не сумел продать партию машин «Волга» оттого, что партнер не отгрузил ему механизм подъема ветрового стекла. А отгрузить и не мог: ему в свой черед задолжали резиновые прокладки, красная цена которым — горсть семечек в базарный день. Впрочем, о таких казусах пишет уже не одно поколение журналистов, и толковать о том еще раз все равно что носить воду в море ведрами.

Экономический эксперимент решительно пресекает неряшество поставщика. Условия теперь суровы: сорвал коллектив процент поставок — 3 процента из премиального фонда долой. Если учесть, что тяжелое машиностроение, к примеру, до сих пор недодавало потребителям около 6 процентов заказанной продукции, значимость кары будет очевидна. С другой стороны, вознаграждается аккуратность: за неукоснительное выполнение заказов фонд поощрения увеличивается сразу на 15 процентов, а директору — до трех окладов премии.

Результат отрадный. В 5 отраслях, начинавших эксперимент в прошлом году, срывы поставок исчисляются долями процента, а большинство предприятий полностью и в срок рассчитались с клиентами. Такого еще не бывало. С января нынешнего года 31 отрасль работает на этих условиях, и можно ожидать сходного результата.

Таким образом, решается самая больная проблема индустрии — снабженческая?

Это требуется проверить анализом. Цепочка наших рассуждений держится на постулате достаточно смелом: если предприятие получит в срок все, что оно заказало под план производства, то материально-техническое обеспечение станет нормальным, а при таком обеспечении нет иных причин для сбоев в работе, кроме собственной нераспорядительности. Речь идет о слишком важных вещах, чтобы принять такое допущение на веру. Понимающим людям известно: в экономике труднее всего выявить связь явлений, казалось бы, очевидную. С формулами, расчетами и прочими премудростями легче, а уж где простота, там жди подвоха. И если в аксиомах непорядок, при решении практических задач мы все время будем наталкиваться на препятствия, не понимая, откуда они выскочили. Так что не след пренебрегать постулативным хозяйством, на котором покоится экономика с ее немыслимой сложностью и призрачной простотой.

Для начала одна свеженькая история, которой занимались пять министров. Лично.

Честно говоря, с некоторым трепетом брал я только что подписанные ими бумаги. В правом углу каждой — виза бывшего министра энергетики и электрификации П. Непорожнего, в левом — роспись руководителя отрасли, задержавшей оборудование для пусковых атомных станций. Не сказать, что долги велики. Оно вроде бы и не министерская забота — дюжина фланцев или пяток термометров. Но без них нет блока мощностью в миллион киловатт.

Кто виноват? На первый взгляд вопрос неуместный: вот же они, заводы-должники,поименно названы. Повременим, однако, с гневными речами. Выясним раньше, чем были так уж заняты поставщики, что позволили себе сорвать атомный заказ. Быть может, еще более неотложным делом? Коль скоро разговор о поставках для строек, ответ удобнее всего поискать в Стройбанке СССР. Это учреждение финансирует строительство. Значит, ему известна и судьба оборудования для крупных объектов. Здесь учитывают спрос на него, следят, насколько обоснован этот спрос, не запрашивают ли заказчики лишнего. По классическому определению, финансы не деньги, а экономические отношения. Разумейте тут раньше всего отношение к государственной копейке, ошибки не будет. И оно отлично просматривается из монументального банковского здания на Тверском бульваре.

Кому-кому, а энергетикам стыдно сетовать на то, что им чего-то там недодают. За последние восемь лет запасы неустановленного оборудования возросли на стройках Минэнерго в три с лишним раза и достигли по стоимости 1,5 миллиарда рублей, в том числе сверхнормативные, то есть определенно лишние ценности умножились с 71 до 488 миллионов. Ввод мощностей за тот же период упал, и если в 1976 году в расчете на один установленный киловатт лежало на складах на 39 рублей техники, то в 1983-м уже на 154 рубля. За эти деньги можно бы ввести как минимум еще киловатт — запасы омертвленного добра много больше годового расхода оборудования.

Сочтем потери. Рубль, вложенный в хозяйство, приносит 15 копеек прибыли в год. Пролежала техника стоимостью 1,5 миллиарда этот самый год — 225 миллионов потеряно. Деньги растворились в воздухе вместе с невыработанной электроэнергией. На деле потери больше, поскольку драгоценные агрегаты лежат нераспакованными и по пять, и по десять лет. По данным Стройбанка, оборудование атомных станций поступает в монтаж в среднем через три-четыре года после завоза на площадку. 69 процентов полученной техники энергостроители сдают в монтаж с опозданием. Чтобы узнать первоначальные плановые сроки по некоторым объектам, мне пришлось поднимать архивы позапрошлой пятилетки.

Тут нужно еще пояснить, что означает сдать в монтаж. На сей счет есть особая инструкция Министерства финансов и ЦСУ СССР: «Оборудование, требующее монтажа, включается в выполнение объема капитальных вложений после того, как фактически начата установка его на постоянном месте эксплуатации, т. е. прикрепление к фундаменту, полу, междуэтажному перекрытию или другим несущим конструкциям здания (сооружения), или начата укрупнительная сборка оборудования…» С безнадежной добросовестностью авторы тщатся втиснуть в инструкцию все нюансы жизни: будешь привинчивать оборудование к облакам — это тебе в план отнюдь не зачтется. А вот если хоть одну гайку привернул где положено, вся партия оборудования попадет в отчет об освоении капиталовложений. Признаться, не без смущения разъясняю этот порядок — пишу все же деловую статью, а не пособие для начинающих очковтирателей. С учетом числящегося в монтаже стоимость омертвленного добра придется едва ли не удвоить.

В Минэнерго я взял ведомость оборудования, недопоставленного для атомных электростанций еще в 1983 году. Около половины долгов — для тех энергоблоков, которые в нынешней пятилетке к строительству не намечены, и неизвестно, когда будут включены в план. Тем не менее заказы были аккуратно перенесены в план 1984 года, при малейшей задержке поставок энергетики учиняли форменные скандалы (для чего — это я еще объясню). И что любопытно: исполнять преждевременные заказы обязаны те самые заводы, кои не справились с поставками для пусковых атомных энергоблоков. Вот теперь и судите, откуда выскочили долги, потребовавшие личного вмешательства пяти министров: мощности машиностроения под завязку забиты лишними заказами энергетиков.

Не одни энергетики такие запасливые. Стремительно растут горы омертвленной техники на объектах металлургии, химии, нефтехимии. Специалист Госснаба СССР Т. Абрамова поделилась со мной тревожными расчетами: некоторых видов дорогого электрооборудования на стройках скопилось в 5–6 раз больше нормы. Снабженцы попробовали было придержать поставки — и немедленно последовали протесты от руководителей министерств. Начальник крупного подразделения Госснаба доверительно сообщил:

— Мы знаем, конечно, какие объекты наверняка не будут введены, но попробуй не дать туда оборудование. Всю вину за срыв строительства заказчик и подрядчик переложат на нас. У нас однозначное указание руководства Госснаба: не ввязывайтесь в споры, отправляйте что положено, а дальше не наша забота.

Экономический эксперимент вынес во главу угла дисциплину поставок. Но вдумайтесь в приведенные факты: беда не столько в недопоставках, сколько в перепоставках (прошу прощения за неуклюжие словечки), долги перед смежниками есть лишь следствие загрузки предприятий лишними заказами.

Вряд ли можно избавиться от следствия, не устранив причину. Пунктуальное соблюдение договоров, чего доброго, приведет к омертвлению еще больших ценностей, если удовлетворяются ведомственные аппетиты, а не истинные потребности экономики. Такое предположение уже сегодня подтверждено одним неприятным фактом: запасы неустановленного импортного оборудования растут гораздо быстрее, нежели отечественного. Разгадка проста: иностранные фирмы исполняют обязательства в срок, чем наши поставщики пока не блещут.

Из этих рассуждений не следует, разумеется, будто похвально срывать поставки, подводить партнера по договору. Сама по себе экспериментальная отработка надежных производственных связей куда как полезна, это необходимая составная часть в системе мер, направленных на совершенствование хозяйственного механизма. Я хочу лишь сказать, что эффект новых условий скажется после того, как заказчики до разумных пределов ограничат спрос на продукцию производственного назначения, и в частности на оборудование. Все, что не используется, — лишнее, хотя бы оно и было изготовлено в срок. Рубль, вложенный в оборудование, должен крутиться, обрастать копейками прибыли. А такая задача потруднее, чем ввести санкции против срыва поставок. Здесь надобна перестройка устоявшегося порядка финансирования. Сейчас предприятия и отрасли сдают основную часть прибыли, необходимой для расширенного воспроизводства, в казну и получают из казны деньги на строительство независимо от своего взноса в общий котел. Наивно ждать, что в этих условиях какое-то ведомство ограничит запросы к бюджету. Делят-то не деньги, а ресурсы страны, которые отпускают под исхлопотанные миллионы рублей, — материалы, оборудование, мощности строительных организаций.

— Я отвечаю за свою отрасль, а не за все народное хозяйство и всегда буду отталкивать локтями иных-прочих, когда делят казенный пирог, — признался в беседе со мной весьма ответственный руководитель одного из министерств. В словах его чувствовалась боль человека государственного — равнодушные так делают, но так не говорят.

Ведомственные распри не заканчиваются после раздела пирога — в сущности, они идут круглый год. Мы уже говорили, сколько ненужного добра нахватали энергетики на минувший год. Вы думаете, они успокоились на достигнутом в ожидании очередной дележки ресурсов? Как бы не так! Летом прошлого года начальник планово-экономического управления Минэнерго В. Панфилов прислал в Стройбанк нечто вроде ультиматума: «Для выполнения плана 1984 г. необходимо увеличить лимит для оплаты оборудования на 300 млн. руб. До решения этого вопроса правительством просим продолжить финансирование этого оборудования…» Вы что-нибудь поняли, читатель? Нет? Поясню. Сверх тех астрономических сумм, которые государство выделило отрасли и которые используются из рук вон скверно, министерство самовольно заказало еще на 300 миллионов рублей техники. Расчет прост: главное — выколотить оборудование из поставщика. В конце года бессмысленно разбираться, какие деньги отпускались энергетикам, какие сталеварам, а какие пивоварам. За готовое казна денежки выложит — куда ей деться? А оплаченная техника станет весомым, буквально многотонным аргументом в очередной ведомственной игре: давайте нам денег на строительство больше — у нас и оборудование для новостроек припасено, не солить же его впрок. Вот почему ведомства учиняют вселенский шум при задержках явно лишних поставок.

В точности таким манером металлурги ежегодно заказывают сверх выделенных лимитов на 200–300 миллионов рублей техники. В прошлой пятилетке, помню, брал в Стройбанке сведения о неустановленном оборудовании на объектах Минчермета СССР. Тогда, грешным делом, подумалось: если так и дальше пойдет, стоимость омертвленного добра достигнет миллиарда. Теперь этот рубеж далеко позади — 1,7 миллиарда, причем 56 процентов этого богатства лежат без движения от двух до десяти лет.

Эту технику изготовляют заводы тяжелого машиностроения. Руководители Минтяжмаша в беседах со мной возмущались: пока дело дойдет до монтажа, техника устаревает, а нередко просто приходит в негодность. Ее списывают, а нужное изготовляют по второму заходу. Анекдотичный случай рассказал директор ВНИИметмаша В. Белянинов. Цветной металлургии спешно понадобился специальный прокатный стан. Через высокие инстанции Минцветмет обязал машиностроителей в пожарном порядке спроектировать его и выпустить Старый работник института, к счастью, припомнил: вроде бы это уже проектировали лет двенадцать назад. Разобрались — да, стан тогда же и был изготовлен, лежит по сей день. Видно, металлургам легче повторить заказ, чем сыскать готовое в завалах нераспакованной техники.

Да какая же экономика выдержит этакое?

Все будет иначе, когда предприятия и отрасли станут жить и развиваться на собственные средства. Желаешь строиться — заработай сперва денежки. Или одолжи у государства под процент. Накупил лишнее — ответь рублем. Ведь оборудование, пока оно продукцию не производит, и прибыли не дает. А прибыль-то твоя, не казенная. Идея самофинансирования в общей форме прокламирована условиями экономического эксперимента. Но чтобы провести ее в жизнь, надо четко определить, какая часть прибыли принадлежит безусловно предприятию. Этого не сделано, и самофинансирование остается пока благим пожеланием.

Предложенное новшество решит, впрочем, лишь половину проблемы: будет ограничен спрос на продукцию до разумных границ. Но где мера разумного? Как исчислить истинные потребности? Эти старые вопросы по-новому поставил опять-таки экономический эксперимент, что свидетельствует о его жизненной силе.

Вопреки надеждам запасы товарно-материальных ценностей продолжают расти и на экспериментирующих предприятиях. Вот объединение «Электростальтяжмаш» Одних лишних подшипников на складах на 600 тысяч рублей, всего же материалов напасено почти на год работы. Есть и такое, что вряд ли когда понадобится. Для чего это добро покупали?

— А что надо было покупать? — вопросом на вопрос отвечает главный экономист объединения А. Суханов. — На очередной год я получаю план в декабре, а заявки на материалы сдал еще весной. Было бы чудом, если б мои заказы совпали с будущими потребностями. Разве не ясно, что лишние запасы еще вырастут?

Куда яснее. В апреле — июне плановики требуют от предприятий заказ на все виды материалов на будущий год. Заводской экономист резонно возражает: а подо что, собственно, делать заявки? вы дайте сперва план производства, укажите, какие изделия я должен изготовить, тогда я точно скажу, какие конкретно материалы понадобятся. Плановик в свой черед еще резоннее растолковывает: да откуда я тебе возьму план в натуре, пока заявок нет? ведь только они и покажут, какая нужна продукция в следующем году и в каком количестве. Собеседники могут препираться сколько угодно, а родят не истину, но протокол разногласий. Спор бессмыслен, как задача о том, что появилось раньше — курица или яйцо. (Любопытная подробность. Ученые из Института экономики АН СССР в отчете о ходе эксперимента обратили внимание на эту коллизию и предложили: надо, мол, издать закон о достоверном планировании да сверх того испечь управленческий орган, отвечающий за сбалансированность производства. Простенько и со вкусом, только увольте, знаете ли, — этого добра и без того в избытке.)

На практике план верстают, конечно, по заявкам, а не наоборот. Будь иначе, производство вовсе оторвалось бы от спроса. Оно уподобилось бы соревнованию по стрельбе, где победу присуждают не за попадание в цель, а за число выстрелов. Однако минусы принятого порядка очевидны: склады ломятся от лишнего добра, а изготовлять продукцию, случается, не из чего — не зная загодя программы производства, заводской снабженец некоторых нужных товаров вообще не заказал. Производственника волнует только дефицит, лишние ценности его мало тревожат.

Зато они не безразличны обществу. Попробуем оценить масштабы потерь. О запасах неустановленного оборудования разговор у нас уже состоялся. Там ситуация, в общем-то, понятна любому: вот прокатный стан или атомный реактор — сделан тогда-то, валяется без толку столько-то лет. Сложнее проследить судьбу двадцати с лишним миллионов видов серийной продукции, рассредоточенной по заводским и иным кладовкам. Все же некоторые расчеты удалось провести по статистическим справочникам.

В последнее десятилетие прибавки национального дохода едва покрывали прирост запасов товарно-материальных ценностей в народном хозяйстве. В отдельные годы запасы увеличивались даже быстрее, чем национальный доход. Так, в 1981 году доход возрос на 24,5 миллиарда, а запасы — на 29,3 миллиарда рублей. Иначе говоря, уже длительный период наращенная часть национального дохода обществу не служит — равное количество продукции оседает в запасах. Это по всему народному хозяйству. Промышленность тоже все в большей степени работает на склады, а не на потребление. Начиная с 1975 года запасы в индустрии стали увеличиваться относительно быстрее, нежели объем производства. Разрыв в темпах углубляется, и теперь запасы растут втрое быстрее, чем товарная продукция. Если в восьмой пятилетке (1966–1970 годы, когда проходила хозяйственная реформа) из каждого приращенного рубля продукции промышленности оседало в запасах чуть больше 13 копеек, то в 1981-м — более 77 копеек. При такой раскладке польза от увеличения производства не просматривается — индустрия наращивает выпуск не столько товаров, сколько будущих неликвидов, как изящно именуются ненужные ценности.

Здесь экономическая природа дефицита видна отчетливо: тех или иных изделий недостает отнюдь не оттого, что их нельзя было изготовить; ресурсы израсходовали на выпуск лишней продукции, и, естественно, не хватило сил на производство нужного. Связь же дефицита со срывами поставок прослеживается с трудом. Да и вообще задержки с поставками не стоило бы драматизировать — по большей части это лишь удобный способ оправдать собственную нераспорядительность («Вот кто мне всю обедню испортил» — и классический жест большим пальцем куда-то за спину). Помните случай с долгами по оборудованию для атомных станций? Энергетики притянули к ответу первых руководителей четырех отраслей, потребовали свое до винтика. Спрашиваю знающих людей (а дело было в октябре): ну хорошо, отдадут вам все сполна, а объекты-то вы действительно введете? Нет, объясняют, из четырех пусковых блоков сдадим один, при удаче — два, «но учтите, мы вам этого не говорили». Ладно, это уж, как водится, храните свой секрет до 32 декабря. Из годовой сводки ЦСУ СССР мы теперь и без вас знаем: введено два блока.

Пока не найдено достоверного измерения потребностей, соблюдение договоров будет означать точное исполнение неточных заказов. Вот здесь-то экономическому эксперименту и грозит немалая опасность. В его условиях есть одна тонкость: предприятия первых 5 экспериментирующих отраслей обеспечивались материально-техническими ресурсами в приоритетном порядке, даже в ущерб всем остальным. Скептики высказывали сомнение: этак-то и без эксперимента жить можно; да и как потом определишь, из-за чего достигнуты успехи — то ли из-за новых условий хозяйствования, то ли благодаря первоочередному обеспечению ресурсами? Сторонники новой модели возражали: мы гарантируем экспериментаторам нормальное материально-техническое обеспечение, а его пока только и можно обеспечить в тепличных условиях; когда поставки будут неукоснительно исполняться, снабжение у всех станет нормальным.

Надо признать, логика тут есть. Но, как мы выяснили, дефицит порожден не срывами поставок, а более глубокими причинами. Следовательно, он сохранится и впредь, ибо этих фундаментальных причин эксперимент вообще не касается. А одно дело обеспечить ресурсами в приоритетном порядке 5 ведомств и совсем другое — 31 отрасль, которые работают на новых условиях в нынешнем году. Волей-неволей их придется переводить на общий кошт. Тогда вряд ли эти отрасли достигнут тех успехов, которых добились первые экспериментаторы, обеспеченные ресурсами вволю. Прав ли я, покажут итоги года.

Как же поправить дело?

2

Раз задача о курице и яйце в принципе не имеет решения, ее надо просто снять. Иначе говоря, найти такую хозяйственную модель, в которой эта задачка не существует. Весь спор о том, что чему должно предшествовать — заявки плану производства или наоборот, — сохраняет свою актуальность до тех пор, пока план в натуральных показателях утверждается раз в году к определенному сроку — к 1 января. А надо бы иначе. Возникла у завода потребность — ищи поставщика, договаривайся о сроках и санкциях. Партнером по договору может быть и посредник — скажем, снабженческая организация, которая за плату помогает одним продать, другим купить продукцию. Сумма договоров и станет программой производства в натуре, никакого иного номенклатурного плана не надо.

В замысле эксперимент предполагает самостоятельное планирование ассортимента по заказам покупателей. Однако почти всю продукцию по-прежнему делят между потребителями планирующие органы, заказчику назначают поставщика и только после этого партнерам разрешают заключать договоры строго в пределах выделенных лимитов. Этот порядок схож с карточной системой, памятной по военным годам: человек мог купить товар в количестве, означенном в карточке, и лишь в том магазине, к которому прикреплен.

Прав у заказчика нет никаких. И если, скажем, в нынешнем августе понадобится ему нечто, он только в апреле 1986 года может подать заявку с просьбой отгрузить это нечто в 1987 году. Причем нет гарантии, что заявка будет учтена при очередной дележке ресурсов. Отправляя ее, заказчик словно бы посылает сигнал в иные миры — кто знает, вернется ли он, отраженный и ослабленный, еще через год. Эта система убивает смелый хозяйственный замысел, подрезает крылья предприимчивым. Недавно я присутствовал на встрече с генеральными директорами наших лучших научно-производственных объединений. Речь шла о том, как ускорить освоение производства новой техники. В идеале желательно, чтобы от первой линии, проведенной конструктором на ватмане, до выпуска опытного образца уходило не больше года. В очень многих случаях пионеры технического прогресса способны уложиться в такой срок. Однако генералы в один голос утверждали: новинку обычно не из чего делать — ведь заявку надо подавать за два года до получения материалов. При передаче опытного образца в серийное производство будет потеряно еще два года по той же причине. В наш-то динамичный век!

Верстка плана по договорам выгодна как заказчику, так и изготовителю продукции: первый получает без задержек необходимое ему, второй имеет возможность составить достоверную программу производства в натуре. Народное хозяйство в целом обретает гарантию того, что изготовлена и потреблена действительно нужная продукция.

То, что я предлагаю, на экономическом жаргоне называется переходом от распределения к оптовой торговле средствами производства. Сведующий читатель вспомнит, вероятно, что вопрос этот обсуждается давно. На сей счет были даже директивные указания — например, в решениях XXIII съезда партии. Но каждый раз верх брало одно опасение: вдруг расторопные заказчики подсуетятся с заказами, а другие потребители, быть может, более важные, замешкаются и останутся ни с чем, поскольку возможности производства любой продукции все же не безграничны.

Довод серьезный. Но решение давно найдено. Здесь надо помянуть добрым словом одного выдающегося человека. Мне доставляет удовольствие написать его имя — Моисей Ефимович Кобрин. Не смею сказать, что он был моим другом. Учителем — да. Теперь вот, когда я доверяю бумаге память о нем, спрашиваю себя: встречался ли мне в жизни еще кто-то, кто оказал бы на меня столь мощное влияние? Пожалуй, нет. Впрочем, это могут сказать о себе многие — Кобрин оставил школу экономистов. В экономике он знал все и сверх того еще что-то. Моисей Ефимович прожил невероятную жизнь, бывал и на коне и под конем. Мы встретились, когда он был уже глубоким стариком. Это случилось в 1964 году в редакции «Экономической газеты». В ту пору шла предреформенная дискуссия. Больше половины пухлого еженедельника занимали дискуссионные статьи. Критического запала хватало — недостатки тогдашнего хозяйственного механизма все понимали. Сложнее обстояли дела с позитивной программой, с ответом на извечный вопрос «что делать?». Одна статья побивала другую, и трудно было понять, за что же, собственно, газета сражается. Вот тогда-то Кобрин и выдал нам свое кредо — рукопись объемом больше ста страниц. Это была Работа. Еще и сегодня, когда мы, его ученики, окончательно запутаемся в спорах, самый рассудительный спросит: «Погодите, а как это дело решено у Кобрина?» И ответ обычно приходит.

Фундаментальную идею об оптовой торговле средствами производства мы обсуждали тогда с особым пристрастием. Действительно, легко ли будет школе, больнице и иному заказчику, которому отпускают из бюджета лимитированные средства, тягаться с хозрасчетным предприятием? Завод набавит цену и перехватит товар. Как тогда, Моисей Ефимович? Оказывается, все достаточно просто: давайте на первых порах выделим некоторую долю ресурсов для обеспечения предпочтительных заказчиков, остальное — в вольную продажу. Иными словами, часть договоров должна быть обязательной к заключению. Партнеры и тут могут рядиться, обговаривать условия — бюджетный заказчик все равно может искать более удобного поставщика. А уж не найдет — тогда договор в приказном порядке.

Обладая колоссальной интуицией, Кобрин тут же назвал примерную долю ресурсов, изымаемых из вольной продажи, — четвертая часть.

Наши практики планирования рассуждают иначе. Они готовы, впрочем, рискнуть, однако в определенных границах: для начала, мол, можно пустить в свободную продажу ту продукцию, которая сегодня в избытке, по мере того как станет возникать достаток других изделий, их тоже удастся исключить из сферы распределения. Затея, считаю, нереальная, так достатка никогда не наступит. Дефицит сохранится навечно. Он порожден, как уже сказано, растратой ресурсов на выпуск лишней продукции.

Немного поразмыслив, мы убедимся: если не планировать и не утверждать ассортимент продукции сверху, то сразу теряют смысл многие стоимостные и трудовые показатели, ныне обязательные. Выручку, прибыль, производительность труда, расход материалов легко вывести из суммы принятых заказов. Значит, здесь тоже возможна и желательна самостоятельность предприятий. Остается одно обязательное задание — взносы в бюджет. В остальном коллектив волен. При таких и только при таких условиях выпуск продукции будет соответствовать потребностям, соблюдение договоров станет гарантией нормального материально-технического производства.

Тогда отпадает нужда в жестком контроле сверху за поставками. Сегодня он все равно приводит не к тому результату, на который мы рассчитываем. Да, дисциплина улучшилась, срывы исчисляются лишь долями процента. Но чем, так сказать, начинены исполненные проценты поставок? Получил ли заказчик действительно нужную продукцию? Если завод «Атоммаш» на месяц задержит отгрузку атомного реактора, коллектив будет наказан. А потом агрегат годами лежит нераспакованным. Крановое оборудование считается дефицитным, плановики и снабженцы поштучно делят его между потребителями. Попробовал бы изготовитель отгрузить с опозданием хоть один мостовой кран — санкции неминуемы. А к концу года выясняется: 37 процентов этого оборудования просто лишние, добро не понадобилось. Зато отгружено оно заказчикам точно в срок.

В масштабах нашей экономики ежегодно устанавливается свыше миллиарда хозяйственных связей. Контролировать их из центра по одному шаблону так же немыслимо, как планировать сверху безбрежный ассортимент продукции. Сроки поставок, изменения связей, взаимные штрафные санкции — обо всем этом с успехом поладят партнеры по договорам.

Вторая генеральная идея эксперимента — побудить предприятия к тому, чтобы они с охотой принимали напряженные планы. Рассмотрим теперь этот замысел и его исполнение.

3

Вспоминаю беседу с первым заместителем председателя Госплана СССР А. Гореглядом. На такой должности человек вправе воспринимать любое выступление в печати с серьезной критикой дел в промышленности на свой счет. Обязанность, согласитесь, нелегкая, но я ни разу не заметил в нем раздражения против журналистов. У него была привычка вызывать (приглашать, если хотите) автора и расспрашивать о том, что в статью почему-либо не вошло. Алексей Адамович умел слушать не одного себя. Насколько я понял, ему нужна была, как модно теперь говорить, обратная связь. Он прошел по всем ступенькам управленческой лестницы и на высотах власти продолжал держаться того понятия, что если решения государственного масштаба исполняются не вполне так, как задумано, то причина необязательно в нерадении низов. Разговоры с нашим братом были для него, видимо, подспорьем в проверке этих решений на прочность.

В тот раз я поинтересовался: как так выходит — специалисты министерств готовят проекты годовых планов, а Госплан, как правило, не соглашается с расчетами и чисто волевым порядком ужесточает задания?

— А планы-то выполняются. Так кто же точнее взвесил возможность — мы или руководители отраслей? — возразил Алексей Адамович и тяжело пошутил: — Случайно, не заметили у меня в приемной очереди за напряженным планом?

Разговор давний (Горегляда уже нет в живых). Но ситуация мало изменилась. Совсем недавно ответственный работник Госплана О. Юнь огорошил нас, экономистов: «Все ли мы за умножение богатства страны?» И пояснил: вопрос не риторический. Да, на словах каждый из нас, разумеется, «за». Но начинается верстка плана — на год ли, на пятилетку ли — и всякий раз одна и та же история: директора предприятий убедительно доказывают своему начальству нереальность заданий, министры в свой черед излагают эту идею применительно ко всей отрасли.

— На поверку в сфере хозяйственного управления один Госплан выступает за высокие темпы развития, за напряженные задания, — закруглил свою мысль оратор.

Что ж, с ним трудно спорить. Много было попыток подогреть интерес к напряженным заданиям, однако нынешний экономический эксперимент, пожалуй, впервые за последние десятилетия ставит это дело на солидную основу. Принят вариант предельно простой, равно понятный и директору, и вахтеру: впредь коллектив будет поощряться за приросты, за прибавки производства. Важнейший для любого предприятия показатель — конечно же, фонд заработной платы. По условиям эксперимента его сохраняют в точности таким, каким он был в предыдущем году, плюс добавка за каждый процент прироста объемов производства. Людям как бы подсказано: меньше прошлогоднего не получите, а желаете больше — давайте и продукции больше либо численность сокращайте. Примерно так же обстоит дело и с премиальной частью заработка.

Замысел удался.

— Впервые на моей памяти министерства не вступили с нами в конфликт по поводу того, что задания нереальны, — рассказывает начальник госплановского отдела совершенствования планирования Д. Украинский. — Более того. План, предложенный отраслями, оказался на два процента выше наших первоначальных наметок.

Любопытная беседа состоялась у меня с начальником планово-экономического управления Министерства электротехнической промышленности В. Астафьевым. Владимир Егорович был в некоторой растерянности: конец квартала, а никто к нему не идет с просьбой уменьшить план. Вещь прежде неслыханная. Директор может теперь и сам скостить себе задание, но опять охотников нет — ведь тогда и фонд зарплаты автоматически уменьшится. Словом, экспериментирующие отрасли и план взяли напряженнее, и выполняют его лучше, нежели промышленность в целом.

Так что же, полный успех? Пожалуй. А впрочем, с одной оговоркой. Темпы развития ускорились, это несомненно. Однако все ли решают темпы? И за счет чего, прибавками какой продукции они обеспечены? Мы уже убедились, что мало пользы наращивать производство, если продукция оседает на складах, вместо того чтобы удовлетворять потребности общества. Но это лишь один изъян, который экспериментом не устраняется. Есть вещи и поважнее. Мы обнаружим их, рассмотрев одну в высшей степени типичную коллизию.

Конструктор провел ладошкой по корпусу мотора, словно приласкал живое существо (ребристым своим статором машина и впрямь напоминала ежика). Перехватив мой взгляд, Евгений Иванович отдернул руку, забавно смутился, а потом преувеличенно деловым тоном стал рассказывать о новинке.

Полуторакиловаттник — первенец нового поколения электродвигателей. Моторы предназначены для всех стран СЭВ. Предполагается, что машина будет конкурентоспособной на мировом рынке до 2000 года. В новой конструкции резко снижен уровень шума, что по нынешним временам особо ценится, мотор безотказен в работе, не требует смазки, много легче отечественных и зарубежных аналогов, дешев в производстве.

Так когда же?.. Мой собеседник, начальник одного из харьковских КБ Е. Малыхин, и тут на высоте:

— Мы примерно на год опережаем заданный срок. К смежникам особых претензий пока нет, хотя в программе участвуют семь отраслей. В восемьдесят четвертом году ХЭЛЗ, то есть наш Харьковский электротехнический, сделает сто двадцать тысяч новых двигателей. К исходу двенадцатой пятилетки во всей отрасли выпуск достигнет девяти миллионов штук в год.

Итак, еще пять-шесть лет электротехническая отрасль будет гнать потребителям мотор прежнего поколения. Вот он, на столике перед нами — на него теперь и смотреть-то неохота. Время — деньги не в каком-то там переносном смысле. Спор о том, какой эффект получат потребители от новинки, пока не завершен, но в любом случае речь идет о десятках миллионов рублей выигрыша в год. Здесь не учтена еще экономия материалов, а она немалая. Медного провода на годовую программу пойдет на 2,3 тысячи тонн меньше, а там еще алюминий, прокат, которые тоже на дороге не валяются.

Специалисты до недавних пор по две смены не вылезали из цехов, налаживая выпуск более совершенных двигателей. Сегодня самый трудный период освоения позади, есть все условия для того, чтобы быстро, максимум в течение года вытеснить устаревшую модель.

Возникли, однако, препятствия чисто экономического свойства. Представьте себе поточное производство. Тут все отлажено, труд механизирован, рабочие знают свои операции в совершенстве. И вдруг в тех же цехах начинают осваивать новую продукцию. Ясно, что выпуск изделий упадет, затраты труда на каждое изделие непременно возрастут. Когда в конце 1983 года ХЭЛЗ выпускал первую партию двигателей, расход зарплаты в расчете на один мотор увеличился в 1,7 раза. Вместе с заводскими экономистами И. Андросовым и М. Подольной мы подсчитали: в ту пору коллектив терял на каждом изготовленном двигателе 23 рубля товарной продукции, 8 рублей прибыли.

Все это совершенно нормально, иначе и не бывает. И случись эта история год-два назад, потери оказались бы менее огорчительными для коллектива: скорее всего заводу на период перестройки уменьшили бы план по объему производства, скорректировали другие задания. Сегодня ситуация иная: в электротехнической отрасли по условиям эксперимента благополучие заводских коллективов зависит от прибавок производства.

Всячески стимулируются приросты, а их-то как раз и нет в период освоения новой продукции. Всю нынешнюю пятилетку ХЭЛЗ увеличивал объемы производства примерно на 10 процентов ежегодно. Сейчас темп упал вдвое. Не ввяжись коллектив в освоение выпуска новых моторов, он без лишних хлопот получил бы вдвое большую прибавку фонда зарплаты.

Поощрения за приросты побуждают предприятия сугубо осторожно переключать мощности на новую продукцию. Вот почему завод растянул освоение новой серии моторов до 1987 года. В целом отрасль снимет с конвейеров устаревший двигатель лишь в 1990 году. Между тем ситуация в электротехнической промышленности весьма благоприятна для быстрой смены продукции. Да, выпуск моторов в штуках временно упадет, но ведь производство их избыточно. Денег на перестройку производства нужно относительно немного — новых корпусов строить не придется, достаточно заменить часть оборудования. Причина задержки одна: желание подольше сохранить в программе устаревший, но чрезвычайно выгодный для изготовителей двигатель.

На этом парадоксы не кончаются. Вникнем, за счет чего ХЭЛЗ обеспечивает хоть и вдвое меньший, чем прежде, но все-таки значительный прирост — 5 процентов в год. Объем производства исчисляют в рублях чистой продукции. Каждый такой рубль состоит из двух далеко не равноценных частей — из зарплаты и прибыли. По заводским отчетам удалось установить: при выпуске одних изделий достаточно истратить гривенник на зарплату, чтобы получить на рубль продукции (стало быть, 90 копеек приплюсовывается в виде прибыли). С другой стороны, есть в программе изделия вовсе не рентабельные — в их стоимости весь рубль уходит на зарплату. И что всего неприятнее, просматривается закономерность: чем дольше выпускается продукция, тем ниже расход зарплаты на рубль ее стоимости. Возместить потери темпов, неизбежные при освоении новинки, можно только одним способом: одновременно увеличивать производство устаревших, но менее трудоемких изделий. Занятно выходит: желаешь осваивать новое — одновременно увеличивай выпуск старья. Оно выручит, обеспечив лакомые приросты.

Между тем умножать выпуск двигателей вообще не надо. Я имел уже случай заметить, что скопились громадные запасы лишних моторов. Но суть дела не только в прямом омертвлении ценностей. Создавая технику нового поколения, конструкторы изучили, разумеется, мировые тенденции в этой отрасли. Как выяснилось, в Западной Европе и США потребители особенно ценят экономичность двигателя в смысле расхода электроэнергии. Производство немедленно отреагировало на такое требование — на рынок поступили моторы более тяжелые, подороже, но с повышенным коэффициентом полезного действия. Дополнительные затраты заказчик окупает за год экономией электричества. Так, может быть, и нам пойти по этой дорожке? Посчитали — нет, невыгодно. Дело в том, что там мотор эксплуатируется в среднем более 3 тысяч часов в год, у нас — 1250 часов. При такой раскладке на сбережении электричества много мы не выигрываем — разумнее делать двигатель более легкий и дешевый.

Решение правильное, но меня смущает, отчего это наши моторы так мало времени находятся в работе. Не имеем ли мы здесь дело со скрытым их избытком, который означает еще большее расточительство, нежели явное омертвление техники в запасах? А учтем: электродвигатель действует не сам по себе — он ведь что-то крутит. Стало быть, и крутимое работает не более 1250 часов в году, или значительно меньше одной смены в сутки. Очевидно, наблюдается избыток всей техники, укомплектованной моторами.

Рассмотрим ситуацию в станкостроительной индустрии, которая является самым крупным заказчиком электродвигателей.

Выпуск станков, то есть машин для производства машин, начинался в первые пятилетки практически с нуля. Светлой мечтой периода ускоренной индустриализации было догнать и перегнать в этой ключевой отрасли развитые страны. Один из первых наших станков так и называется — «ДИП» (сокращение от «догнать и перегнать»). Сегодня наш парк металлообрабатывающего оборудования превышает парк самых развитых стран мира — США, Японии и ФРГ, вместе взятых. Есть чеканная формула: лучше — это значит и больше. Обратной силы такое правило не имеет: больше — далеко не всегда лучше. Количественный, экстенсивный рост привел к достаточно тяжелой ситуации: станки просто некому обслуживать. Остановитесь у проходной любого завода — и вы непременно увидите объявление: требуются, требуются, требуются… Как же может не быть дефицита станочников, когда только за 1965–1980 годы станочный парк возрос в 2,5 раза, а приток рабочих рук сильно сократился! Если в прошлой пятилетке в народное хозяйство пришло 11 миллионов новых работников, то в нынешней прирост составит 3 миллиона, а в 1986–1990 годах и того меньше.

На специализированных машиностроительных заводах металлообрабатывающее оборудование действует в среднем менее десяти часов в сутки. В механических цехах немашиностроительных предприятий, где сосредоточено (лучше бы сказать — рассредоточено) около 44 процентов всего парка станков, техника используется еще хуже. Когда работник простаивает без дела, все понимают: непорядок. Когда металл, электричество, топливо и прочие материалы используются расточительно, потери опять-таки очевидны. А вот если оборудование бездействует, то вроде бы так и надо — деньги за него давно уплачены, стоит себе, есть не просит. Просит!

За год народное хозяйство получает без малого на 200 миллиардов рублей машиностроительной продукции. Это при том условии, что техника действует около десяти часов в сутки. А представьте себе, что она будет работать по пятнадцать часов. Требование, согласитесь, не чрезмерное — это меньше двух полноценных смен. Тогда прибавка продукции составила бы почти 100 миллиардов рублей в год. По осторожному подсчету, одной прибыли страна получила бы миллиардов на 15 больше.

Увеличивать и дальше выпуск станков — значит множить потери, недобор готовых изделий и прибыли. Это тем более справедливо, что на приток новых работников (станочников в том числе), рассчитывать не приходится. Да и не нужны они!

Экстенсивный способ развития машиностроения вообще и станкостроения в частности исчерпал свои возможности, каждый следующий шаг по этому пути ведет к расточению труда. Тут нужны крутые перемены: производить меньше техники, но такой, которая сберегает труд, позволяет обойтись минимальным обслуживающим персоналом. Она есть уже не только в чертежах — талантами земля наша не оскудевает. Расскажу об одном замечательном коллективе — об Ивановском станкостроительном объединении.

Здешний головной завод был построен в 60-х годах как дублер знаменитого Ленинградского объединения имени Свердлова. Едва предприятие вышло на выпуск тысячи расточных станков в год, как выяснилось, что продукция эта не нужна. В ту пору я работал в «Экономической газете» и отлично помню, как мы печатали объявления: «Продаются без фондов и нарядов универсальные расточные станки 2620». Ленинградские станки качеством получше — и те трудно было продать, а уж ивановские… Снабженцы уверяли, что легче сбыть двухпудовую гирю одинокому путнику.

Тогда-то и пришел на завод новый директор Владимир Павлович Кабаидзе. Этот человек поначалу показался фантазером — он выступил с идеей сделать провинциальный завод-дублер законодателем технического прогресса в машиностроении. Много позднее он так объяснил свою дерзость: мол, если обрести какое-то минимальное благополучие, утрясти дело с планом и сбытом, то потом труднее будет начинать коренную перестройку — от добра добра не ищут. Короче, коллектив решился осваивать производство обрабатывающих центров с числовым программным управлением (ЧПУ). Пусть читателя не пугают термины, сейчас все будет ясно. Обрабатывающий центр — это целый набор станков, совмещенных в одной машине. В приемный магазин загружают заготовки. Проворные механизмы ставят их на стол, достают нужный инструмент, обтачивают, строгают, сверлят все что надо и отправляют готовые детали на склад. Если зарядить станок заготовками в конце второй смены, то всю ночь он будет действовать самостоятельно. Сейчас ивановцы научились связывать обрабатывающие центры в автоматические линии, причем, что особенно важно, такие линии можно быстро переналадить на выпуск нужной продукции — достаточно изменить программу. Дело идет к безлюдной технологии.

Станки охотно покупают в Японии, США, ФРГ, Швеции, портфель заказов переполнен. Можно бы ожидать, что энтузиастов на руках носят, достойно вознаградили морально и материально. Послушаем, однако, директора: «Экономических выгод мы не имеем никаких. Не случайно ни один завод не последовал нашему примеру, хотя наш опыт создания новой техники был одобрен. Зачем новая техника, зачем экспорт, когда при выполнении обычных плановых показателей предприятие сможет выплатить своим ИТР 30–40 процентов прогрессивки? А при выполнении заданий по новой технике, если не будет выполнен производственный план, то не будет и фондов стимулирования… Что выгоднее предприятию — очевидно. И каждый директор предпочитает синицу в руках журавлю в небе… Нам из года в год планировали изготовление универсальных расточных и устаревших радиально-сверлильных станков. Когда мы говорили, что нужно снять с производства «радиалку», уменьшить выпуск универсальных машин и тогда мы можем увеличивать производство обрабатывающих центров, нам в Госплане возражали: «Хотите больше изготовлять обрабатывающих центров — пожалуйста, но на остальную продукцию тоже есть заявки». Так какова же роль Госплана: планировать перспективу или распределять заявки? Отечественный парк станков неимоверно разросся, остро ощущается недостаток станочников, падает коэффициент сменности оборудования, а нам планировалось увеличение выпуска универсальных станков»^[2].

Это опубликовано в наиболее читаемом экономическом журнале в 1982 году, то есть до начала эксперимента в 5 отраслях промышленности. Легко понять, что погоня за прибавками производства сейчас снова подогреет в отрасли интерес к выпускуустаревших станков. Цепочку следствий можно продолжить. При непомерном выпуске традиционной техники металлурги просто обязаны год от года наращивать производство своей продукции. То есть и в этой отрасли произойдет экстенсивное увеличение производства.

Партия и государство настойчиво нацеливают экономику не на количественный рост всего-всего, а на эффективность производства. Она в свой черед означает, что следует тратить меньше живого труда, меньше энергии, сырья, материалов, меньше основных производственных фондов на единицу продукции. Экономический же эксперимент всячески поощряет именно количественные прибавки, то есть, в сущности, экстенсивный путь развития экономики.

Правда, горячие сторонники эксперимента отпираются от такой цели. Член-корреспондент Академии наук СССР П. Бунич, например, публично заявил: «Мы не за всякие приросты, а за увеличение выпуска действительно нужной, действительно прогрессивной продукции». Однако похвальные намерения не совпадают с объективной логикой испытываемого хозяйственного механизма: прибавок производства на каждом предприятии легче всего достичь за счет выпуска устаревшей продукции, или, что то же самое, ценою замедления технического прогресса. Ход эксперимента подтверждает такой вывод.

Как это ни парадоксально, стимулирование за приросты не способно обеспечить и хороших постоянных приростов. Оно исходит из предположения: если каждое предприятие год от году будет давать больше продукции, то и вся промышленность в целом станет развиваться быстрее. На первый взгляд идея неуязвимая. Но как из тысячи кроликов нельзя составить одного слона, так и из тысячи предприятий еще не складывается индустрия. Лучшие темпы наша промышленность показывала как раз в периоды научно-технических переворотов, значимых структурных сдвигов — таких, как химизация народного хозяйства, развитие приборостроения, точного машиностроения. Теперь на очереди робототехника, автоматизация, гибкие производства, что сулит экономике новый взлет. И чем больше предприятий начинают выпускать новейшую продукцию, чем быстрее они проходят неприятный период освоения пусть даже с временным снижением объемных показателей, тем выше общий темп развития промышленности. Временные спады темпов на отдельных заводах-изготовителях оборачиваются скачкообразным ростом всей продукции — такова диалектика.

Мировой опыт учит, что темпы вообще не самоцель. Буквально на наших глазах, при жизни одного поколения, Япония совершила три основательных сдвига в экономике. Помню, в конце 50-х годов японцы покупали у нас лицензии на новинки металлургии. В считанные годы они создали лучшую в зарубежном мире черную металлургию и переключили ресурсы на развитие более выгодных отраслей — химии и нефтехимии. Затем новый поворот — к производству электронной техники, экологического оборудования, роботов. При каждом структурном сдвиге страна опережала конкурентов. О японском «чуде» много говорят. В чем его суть? В структурных сдвигах в сторону все более наукоемкой продукции? Ясное дело. В научно-техническом прогрессе? Опять верно. В высоких темпах? Да, но с одной поправкой: темпы пришли как приятный побочный результат — исчисляют их по прибавкам стоимости, а новейшая продукция и ценится дороже, и в условиях стремительного научно-технического прогресса производство ее обходится относительно дешевле.

Лишь для удобства анализа принято рассматривать по отдельности структуру производства, технический прогресс и темпы развития. В действительности перед нами одно явление, охарактеризованное с разных сторон, причем темпы занимают в этой триаде подчиненное положение — они производны от первых двух составляющих.

4

Видные экономисты, разрабатывающие опытную хозяйственную модель, честно признают: да, технический прогресс в новых условиях не стимулируется, это надо поправлять; возбудив интерес к напряженным планам, мы должны теперь ввести стимулы и к новациям.

Если приросты производства достигаются через экономические интересы, то осваивать выпуск более совершенной продукции теперь предлагается посредством прямых директив. Однако направления технического прогресса многочисленны и разнообразны, их нельзя выразить каким-то одним плановым показателем. Волей-неволей приходится доводить задания по каждой новинке в отдельности. В плане на 1985 год использовано 193 показателя по новой технике. Как сказано в писании (канцелярском), министерства обязаны «довести их до предприятий машиностроительных отраслей, обеспечив при этом соответствующую разъяснительную работу и жесткий контроль за отчетностью». Еще более объемный перечень показателей предложен в макет плана на очередную пятилетку. Я узнал о нем при забавных обстоятельствах. Меня принимала Л. Бусяцкая, начальник планово-экономического управления Минтяжмаша. Речь шла о расширении прав предприятий в условиях эксперимента. В кабинет заглянул подчиненный Любови Анатольевны, положил на стол как ядовитое примечание к нашему разговору толстенную папку госплановских форм к плану по новой технике и поинтересовался, что же с ними делать.

— Напишите им, что мы не можем заполнить таблицы. Откуда нам сегодня знать, какое изделие в девяностом году будет отнесено к высшей категории качества, какое к первой? И поскорее верните им это, — распорядилась Бусяцкая.

С какой брезгливостью Любовь Анатольевна отодвинула бумаги, сколько великолепного презрения вложила в словечко «это»!

Спускаясь по ступенькам управленческой лестницы, бумага обладает свойством плодиться и множиться, как муха дрозофила. Харьковскому электротехническому заводу предписано, например, какие изделия осваивать, сколько каких станков установить, какой инструмент применять, сколько каратов синтетических алмазов использовать, сколько бригад создать, кого перевести с ручного труда на машинный… Сотни и сотни заданий в годовом разрезе, в квартальном и еще как-то. Я рассматривал эти диковинные документы на исходе прошлого года, а папка с планами по новой технике пребывала в отличном состоянии. Смахивает на то, что в нее и не заглядывали. Да и что можно сделать с подобными бумагами кроме как подшить их?

Испробован, впрочем, и другой вариант, по видимости создающий экономическую заинтересованность в новациях. Все станет ясно из того же случая с освоением новой серии электродвигателей. Пытаясь сделать новые моторы выгодными в производстве с самого начала, экономисты Министерства электротехнической промышленности предложили поднять на них цену. Однако оптовая цена может расти лишь в меру экономического эффекта новинки. Если, к примеру, потребительские свойства продукции улучшились в 1,5 раза, то ни при какой погоде цена не должна вырасти в большей степени. Иначе новинка будет убыточной для народного хозяйства.

Стимулирование за приросты, хотим мы того или нет, побуждает предприятия и отрасли взвинчивать оптовые цены. Ведь так легче легкого достичь стоимостных прибавок производства. Вступив однажды на этот путь, с него трудно свернуть. Действительно, сегодня ХЭЛЗ получает в среднем рубль прибыли на рубль зарплаты. Чтобы новый мотор стал выгодным, нужно сразу же заложить в цену хотя бы эту норму прибыли. Но по мере освоения затраты труда резко снизятся и соответственно возрастет прибыль. Тогда в цену очередной новинки пришлось бы закладывать вовсе уж несообразную норму прибыли. И так до бесконечности, что привело бы к галопирующей гонке цен. Предприятия наращивали бы не производство продукции, а отчетную цифру.

По многолетним наблюдениям видного специалиста Госснаба СССР В. Доронина, цены на технику поднимаются примерно на 10 процентов в год, причем этот рост далеко не всегда подкреплен качеством продукции. Знатоки экономики называют и другие цифры, кто больше, кто меньше, но в одном все единодушны: отчеты о прибавках производства не отражают истинной картины — в них не учтен скрытый рост оптовых цен.

Упредить эту практику и одновременно ускорить научно-технический прогресс, по глубокому моему убеждению, мыслимо, если условия станет диктовать не изготовитель, а потребитель продукции. Кто платит деньги, тот заказывает музыку. Казус, однако, в том, что покамест за «музыку» заказчик платит деньгами, которые ему не принадлежат. По заведенному порядку экономический эффект новинки и расчет оптовой цены должен непременно подтвердить будущий потребитель. Экономисты Минэлектротехпрома, представляя в Госкомитет цен проект явно завышенной цены на новый мотор, без труда обошли это препятствие. Двигатель станут покупать станкостроители. Ответственные работники этой отрасли Г. Смолко и А. Наумов с легкой душой подтвердили липовые расчеты дружественного ведомства. А чего стесняться? В известном смысле дорогие моторы заказчику даже выгоднее — тогда на законном основании подорожают новые станки и без всяких усилий возрастет стоимостный объем производства в станкостроительной отрасли.

Выход мы уже указали, когда рассматривали обоснованность спроса на продукцию: предприятие должно жить и развиваться за счет собственных средств. Тогда потребитель сам разберется, по какой цене ему выгодно приобретать новый мотор. И если изготовитель не способен уложиться в предложенную цену, то и выпускать изделие не надо — новую технику покупают не из-за новизны ее, а ради экономического эффекта.

Более совершенный мотор года через два будет дешевле старого в производстве — стало быть, выгоден изготовителю и по прежней цене. Да и в других случаях новая продукция выгодна в изготовлении, едва пройден неприятный период ее освоения.

Да, сегодня ХЭЛЗ несет урон от выпуска новинки. Что же, пока человек строит себе новый дом, он живет не лучше, а хуже. А все-таки строит, ибо знает, ради чего старается. Так и тут. Минет нелегкий период перестройки производства, предложит завод потребителям новый мотор по приемлемой цене — благополучие коллектива обеспечено, пусть готовится к очередному прорыву в грядущее. Отстал — не взыщи. Ведь если харьковчане выбросят в продажу свою продукцию, остальным изготовителям волей-неволей придется снижать цены на свои устаревшие двигатели. Перестройку производства им предстоит провести в менее благоприятных условиях, нежели пионерам технического прогресса (прибыли-то будет меньше, а из нее перестройка и оплачивается). Тут научно-технический прогресс становится жизненно необходимым для коллектива. А уж какие конкретно новации использовать — люди решат без пудовых заданий извне. Новую технику более не придется внедрять. Ведь словечко это означает, что новшества силой втискивают, впихивают в некую среду, которая отчаянно тому сопротивляется.

В нашем варианте управление техническим прогрессом происходит не посредством обособленных приемов, отличных от управления другими экономическими процессами, — напротив, сам хозяйственный механизм побуждает к новациям.

5

При всем своем значении научно-технический прогресс не единственная забота народного хозяйства. Почти три четверти всех затрат в производстве промышленной продукции падает на сырье, материалы, топливо и энергию. Мы, люди пожилые, помним захватывающие лозунги времен нашей юности: догнать и перегнать передовые в техническом отношении страны по производству чугуна, стали, цемента, по добыче угля, нефти… Тогда нам представлялось: вот достигнем этого и будем всех богаче, всех сильнее — уж распорядиться-то немереными ресурсами дело нехитрое.

По расчетам академика Н. Федоренко, на единицу конечного продукта в СССР тратится стали в 1,75, цемента — в 2,3, минеральных удобрений — в 1,6 раза больше, чем в США^[3]. «За последние 20 лет (1960–1980 гг.) экономические результаты производства, отражающие эффективность использования ресурсов, имели нежелательную динамику… — пишет академик. — Материалоемкость продукции выросла на 3,4 процента… Каждый процент прироста национального дохода в девятой и десятой пятилетках требовал увеличения… материальных затрат на 1,2 процента… Доля интенсивных факторов в общем приросте национального дохода составляет 25 процентов против 40 в 1960 г.»^[4].

Как видно из отчетов за 1983 год, на сопоставимую единицу национального дохода наша страна добывала или производила нефти — в 2,2, чугуна — в 3,7, стали — в 3, цемента — в 2,9 раза больше, нежели США^[5]. Поворот к эффективности в том, в частности, и состоит, что надо тратить меньше сырья на единицу продукции. С этим прицелом сверстаны все наши планы. Так, в нынешнем году дополнительная потребность народного хозяйства в топливе, энергии, прокате черных металлов почти на 60 процентов должна быть удовлетворена за счет экономии. Не будет экономии — не удастся исполнить и задания по выпуску продукции, ее не из чего будет делать.

Эти жизненно важные задачи эксперимент оставляет в стороне.

Мы с вами разбирались с причинами роста запасов в новых условиях. Но что такое запасы? Это сырье и материалы, выключенные из хозяйственного оборота или просто ненужные. Упор на количественные приросты, как мы опять же выяснили, стимулирует избыточное производство моторов, станков и прочего добра, на которое уходит продукция сырьевых отраслей.

Но если даже отвлечься от этих глобальных вопросов и предположить на минутку, будто любая продукция нужна, то все равно экспериментирующим коллективам сейчас нет резона снижать расход материалов на изделие. Скорее наоборот. Мне не раз доводилось бывать на ярмарках отходов (их проводят снабженческие организации). Сюда поступают с предприятий, например, обрезки листа по квадратному метру и больше. Из них можно выкраивать либо штамповать полноценные детали, однако покупателей негусто. Ясно, что утилизация отходов требует добавочного труда. Зачем спасать, когда можно списать? Приростов производства легче достичь при расточительном расходе материалов.

Народное хозяйство пойти на это не может. Вот почему рядом с экспериментом пришлось задействовать особое управление материалоемкостью продукции. Словом, повторяется история с техническим прогрессом: раз эксперимент к нему не побуждает, давайте управлять им посредством отдельной системы мер.

И снова все надежды на силу директивы. По принятому порядку предприятиям ежегодно утверждаются нормы расхода основных материалов на одно изделие. Но, как уже сказано, видов изделий — 24 миллиона и на каждое идет необязательно один материал. Стало быть, надо пересматривать сотни и сотни миллионов норм ежегодно. Немыслимо представить себе сверхорган, способный исполнить эту работу. Подготовку норм приходится доверять предприятиям.

Что из этого выходит, рассказал как-то на коллегии Госснаба один из руководителей Красноярского управления снабжения:

— В строительных организациях, которые сооружают Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс, примерно две тысячи специалистов готовят заявки на материалы. И все хотят нас обмануть — завышают нормы расхода, чтобы потом не бедствовать. Чтобы уличить их, контролер должен заново повторить все расчеты. Где же взять штаты? Принимаем заявки на веру.

Несколько лет назад у меня произошел спор в печати с отдельными руководителями из Кемеровской области как раз о достоверности норм. Многие, возможно, помнят, что кемеровцы выступили тогда с инициативой: всемерно экономить топливо и энергию. В шахтерском краю знают, легко ли эти богатства достаются. Почин одобрили, а вскоре область отрапортовала и об успехах. Но как измерили успех? Да очень просто: сперва инициаторы выхлопотали явно завышенные нормы, а затем начали лихо отсчитывать от них экономию. В действительности же в тот год расход электричества, топлива, тепла на единицу продукции даже возрос. После публикации расчетов мне ответили в том смысле, что перерасход не считается перерасходом, если норма утверждена где надо.

В любом случае управление материалоемкостью — проблема не чисто экономическая, а еще и нравственная, даже в первую очередь нравственная. Расскажу опять обыденную историю. Не так давно мне поручили разобраться с приписками на автотранспорте. Шоферы — одна из самых массовых профессий, и едва ли не большинство их вынуждено ловчить. Платят им с тонно-километра. Перевез, допустим, водитель за день сто тонн на расстояние десять километров — он исполнил тысячу тонно-километров, за что и получит. Представьте, работает бригада шоферов на одинаковых машинах, и нашелся среди них один, кто взял да и приписал себе лишние ездки. Он по бумагам передовик, у него высокий заработок. Соблазн для других? Конечно. Минул месяц. Плановики с нормировщиками подбивают итоги и видят: вот хорошо-то — на этих машинах можно два задания выполнить. А коли так, пора пересматривать нормы труда. Сказано — сделано. Теперь, если приписок больше не делать, заработок упадет, поскольку тонно-километр ценится дешевле. Чтобы не потерять в зарплате, в мифических ездках надо отчитываться и тому, кто отродясь ловкачеством не занимался. Расхождение между отчетами и реальными перевозками растет год за годом и достигло фантастических высот. В некоторых транспортных организациях на исполненный тонно-километр приходится три липовых.

Приписать лишние тонны и километры нетрудно — клиент подмахнет путевой лист не глядя. А как быть с горючим? Не истратишь его — тут и дураку понятно, что перевозок не было. От этой улики надо избавиться. Подвернулся частник — прекрасно. А нет, так можно и в канаву слить. Расходную норму уменьшают, а горючее опять лишнее.

Когда вся эти механика была опубликована, я получил множество писем — в основном от шоферов. В почте содержались факты убийственные. Не все шоферы получают с тонно-километра. Некоторым платят за часы труда. Расход горючего, казалось бы, не может зависеть от того, действует сдельная или повременная оплата. Между тем, как сообщил читатель из Минска, в Министерстве автомобильного транспорта Белоруссии одинаковые машины на одинаковую работу при почасовой оплате водителей сжирают в 3 раза больше горючего. Секрет раскрыл читатель из Баку: «Я сам шофер. Лет пятнадцать назад на машину «ЗИЛ» планировали расход 120 граммов горючего на километр. Теперь норма уменьшилась наполовину, а водители не стеснены нехваткой топлива. Сократите норму хоть до 30 граммов — шофер и в нее уложится. Выручит приписка. У нас как-то подсчитали: по документам выходит, что каждый ботинок, вывезенный с обувной фабрики, весит 12 килограммов». Шоферам же на почасовой оплате приписки ничего не дают, поэтому отчитываются они в истинном расходе горючего.

Да ведь это растление душ! Вчерашний десятиклассник поступил на автобазу — а ему горючее по такой норме. Вины за ним никакой — он еще в детсад ходил, когда норма утвердилась. Как он в нее уложится? С первого рейса ловчить? Чего ради? Не гребут шоферы деньги лопатой, уверяю вас. Рабочий человек за свои кровные, заработанные нелегким и небезопасным трудом, обязан еще и химичить с путевыми листами.

Глянем на дело и с другой стороны. По оценкам экспертов, не менее 4 миллионов тонн казенного топлива перекочевывает за год в баки частных легковушек. Например, в Нижневартовске, Нефтеюганске, Мегионе, Лабытнанги и Надыме зарегистрировано больше 10 тысяч частных машин, около 3 тысяч мотоциклов, в тех краях повальное увлечение моторными лодками… и нет ни единой заправочной колонки. На чем же эти моторы крутятся? А что? Лучше частнику, чем в канаву.

Это ли не нравственный конфликт? Иной теоретик по полочкам разложит стимулы к труду — справа материальные, слева моральные. Любо-дорого посмотреть. Меж тем граница-то между ними зыбкая, призрачная. Честно заработанный, законно потраченный рубль должен приносить человеку, быть может, не меньше самоуважения и почета, чем награда. У рубля две стороны. На одной номинал, на другой герб отечества — символ всего, что нам дорого и свято. На оборотную сторону почаще бы надо заглядывать экономистам, когда они проектируют хозяйственные модели — хоть ту же систему управления материалоемкостью.

История с шоферами, конечно, редкостная, можно сказать, исключительная: с одной стороны, действуют нереально жесткие нормы, а с другой — миллионы тонн бензина утекают неведомо куда. Но и в иных не столь прозрачных ситуациях сколько угодно расточительства по нормам. Расскажу об одном нашумевшем деле. В подмосковном городе Подольске действовала преступная шайка во главе с неким Ивановым, человеком без определенных занятий. Агенты подпольной фирмы разъезжали по стране и заключали договоры с текстильными предприятиями на поставку запасных частей к оборудованию от имени колхозных подсобных цехов. Половину выручки организаторы аферы сдавали в колхозные кассы, другую половину присваивали. Только за три года они получили наличными больше миллиона рублей. В ходе следствия было выявлено свыше 500 подставных лиц, которые за мизерную мзду расписывались в платежных ведомствах. Главарь фирмы построил себе два особняка, купил четыре легковых машины, завел личного шофера, телохранителей.

В действительности никаких подсобных цехов не существовало — жулики лишь обговорили право пользоваться колхозными печатями и бланками. Откуда же бралась продукция? Теперь это не секрет. Запчасти изготовлялись в цехах подольских предприятий.

Из показаний У. Абдульманова, слесаря Подольского механического завода имени Калинина:

— Иванов давал мне образец изделия и указывал, сколько штук ему надо. Тут же мы обговаривали и плату. Всего я получил от него шесть тысяч рублей. Детали мы делали в цехе. Материалы я доставал на складе. Однажды Иванов заказал мне пружины. Я платил по три рубля за бухту проволоки весом сто двадцать килограммов с условием, что кладовщик сам и привезет проволоку. Готовые пружины я упаковывал в ящики. С завода ящики вывозил на машинах — нанимал наших шоферов. Платил им по десять рублей за ездку. Сам в кабину садился уже за проходной.

Из показаний Г. Чижиковой, бывшей руководительницы диспетчерского бюро цеха:

— Слесаря часто оставались работать вечерами и ночью — якобы им это разрешил заместитель начальника цеха Дедов. Как объяснил мне мастер Баженин, они выполняли заказы другого участка.

Как видите, на глазах честного народа растаскивали завод, а обнаружили это лишь следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР. И что интересно: предприятие из года в год отчитывалось в экономии материалов.

Два года шло следствие по этому делу, еще два года продолжался уголовный процесс. После приговора я решил побывать на заводах, где клепали левую продукцию, и попросил участвовать в проверке специалиста Мосглавснаба А. Осипова. Надо же случиться такому: за два-три дня до нашего приезда на этом же заводе опять произошло ЧП — несколько должностных лиц были арестованы в тот момент, когда они, сорвав пломбу, вытаскивали из кузова вывезенные с завода швейные машинки. Как установил мой спутник, в заводской отчетности машинки не значились, и если бы ворюг не схватили за руку в городе, пропажа сошла бы незамеченной. По моей просьбе А. Осипов попытался изучить систему учета материальных ценностей, но к концу второго дня работы в отчаянии опустил руки — одни и те же ценности значатся в неодинаковых количествах в разных документах.

— У нас массовое производство, проследить за каждым изделием невозможно, — объяснил главбух завода Э. Урбанский. — Воров надо ловить вне завода. Ведь где-то они сбывают товар.

Что называется, полная капитуляция. Впрочем, кое-что выяснить удалось, когда мы проанализировали расходные нормы. Попрошу читателя вникнуть в скучные цифры. В предыдущем году на каждый миллион рублей стоимости швейных машинок по норме полагалось тратить 3,5 тонны полистирола, а фактически израсходовали 2,1 тонны. Спрашивается, какую норму следовало утвердить на очередной год? Как будто ясно, не выше фактического расхода, иначе норма толкала бы на расточительство, не так ли? Не так. Ее по настоянию завода установили на уровне 3,6 тонны. На деле израсходовано 2,4 тонны. Теперь глядите, что выходит: удельный расход полистирола возрос за год с 2,1 до 2,4 тонны, а сравнительно с нормой образовалась экономия. Обеспечен красивый рапорт, обеспечены премии за бережливость. Та же картина с расходными нормами на полиэтилен, прокат черных металлов, медь и многое другое. Завод бойко торгует дефицитными материалами, их по-прежнему растаскивают — охрана редкий день не задерживает «несунов». Сходные факты мы обнаружили на заводе «Аккумулятор», где также в свое время орудовали деятели, пребывающие сейчас в местах не столь отдаленных.

Как ни крути, а рановато сдавать в архив скандальное подольское дело. Из него надо еще сделать выводы. Разумеется, по большому счету мы все совладельцы общего богатства страны. Расточители в конечном счете обкрадывают каждого из нас. Однако «общий котел» слишком велик, чтобы работник повседневно ощущал связь между личной выгодой и бережливостью в масштабах народного хозяйства. Порок обособленной системы управления материалоемкостью я вижу именно в этом — расходуется добро казенное, вроде как ничье. Сумма, проставленная в ведомости на зарплату, мало зависит от того, насколько рачительно хозяйствовал данный коллектив и конкретный работник.

Раз экономический эксперимент этой задачи не решает, нужен иной хозяйственный механизм: бережливость должна умножать тот конечный результат, за счет которого живет и благоденствует каждый член производственного коллектива.

Можно продолжить перечень частных задач, кои без видимого успеха решаются сегодня по отдельности, вне связи с общей системой управления производством. Вот, скажем, на заводах, которые проводят эксперимент, я задавал десяткам работников одинаковый вопрос: какие права предприятию недоданы? И знаете, в чем руководители больше всего ущемлены? Не дано им право по своему усмотрению определять численность управленческого аппарата, вот ведь горе. Тут же вам представят расчеты: когда бы ежегодные задания Министерства финансов касательно сокращения штатов исполнялись, сегодня в заводоуправлении работал бы один директор. Это бесконечно остроумно, и все же симпатии мои на стороне Минфина, который многие годы в одиночку сражался с разбуханием штатов. Вернее, если употребить щедринское выражение, не столько сражался, сколько был сражаем — в чем нет дефицита, так это в администраторах.

Штатное расписание мыслимо доверить дирекции опять же только хозрасчетного коллектива. Держать нахлебников кому охота. А главное, и незачем. Мы с вами убедились: немыслимо сочинить достоверные заявки на материалы до того, как получен план производства; немыслимо составить сотни миллионов расходных норм и проконтролировать их, немыслимо втиснуть в план каждое телодвижение творцов технического прогресса. Но ведь всю эту работу управленцы совершают, посрамляя трудолюбием самого Сизифа. Если же отобрать у Сизифа камень, он, вероятно, делом займется.

6

В замысле эксперимент предполагает расширение самостоятельности предприятий, отказ от планирования промежуточных результатов хозяйствования. Ожидалось, что достаточно задать сверху конечный итог, тогда частности можно доверить низам. На деле этого пока не вышло. И потому, на мой взгляд, не вышло, что показатели, нареченные конечными, в действительности таковыми не являются: соблюдение договоров и прибавки производства при всей их значимости еще не определяют лица отечественной экономики.

Что же тогда служит конечным критерием, который и предприятие побуждал бы действовать эффективно, и всему народному хозяйству обеспечил бы непрерывный и быстрый прогресс? Попробуем обрисовать искомый идеал. Из всей выручки за продукцию предприятие сразу вычитает стоимость материалов и изношенного оборудования. Эти средства (так называемый фонд возмещения) необходимы для продолжения производства в прежних объемах. Затем из выручки же идут расчеты с казной. Предприятие, будь то Магнитка или самый скромный по масштабам завод, принадлежит не обслуживающему персоналу, а всему обществу. Естественно, за пользование производственными фондами положены взносы в бюджет. Наконец, завод рассчитывается с банками за кредиты. Остаток есть достояние коллектива. Он и является целью всех стараний работников.

Чувствую, как насторожился искушенный читатель: это что же, еще один чудодейственный показатель? мало ли их было? Десятки лет экономисты изобретают показатели плана, из коих один обязан якобы главенствовать. Эту роль долгое время исполняла валовая продукция. Исполняла дурно: достаточно, например, разрезать металл автогеном — и стоимость его зачтется в вал. (Пример, кстати, невыдуманный. Так и поступили лет сорок назад в одном министерстве — у них план горел, вот они и приказали изрезать эшелоны только что доставленного проката. Металл понадобился другой отрасли для исключительно важной цели. Хватились — а его уж нет. Гнев начальства был ужасен.) Позднее стали любить коллективы за товарную, то есть готовую, продукцию. Снова прокол — готовое месяцами лежало на складах. Ввели оценку по реализации: мало изготовить, надо еще продать. И тут закавыка: в 1980 году промышленность увеличила реализацию на 22 миллиарда рублей, а по договорам было недопоставлено товаров на 17 миллиардов. Значит, можно продать не то, что нужно потребителю. Сегодня в зачет идут только поставки по договорам. Результат известен из статистики, которую я приводил: горы лишних изделий перемещаются со складов поставщиков на склады потребителей.

В поисках показателей, которые работали бы на нас, доходит до курьезов. Один из участников экономической дискуссии 60-х годов, помнится, рекламировал невероятную «человекофондопродукцию»… Теперь вот автор выдумал нечто новенькое — остаточный доход. Неужто чудо все-таки состоится?

Понимаю, ох как понимаю гипотетического скептика. Но предлагаемый измеритель успеха уже потому не является очередным показателем в общепринятом смысле, что его не надо ни планировать сверху, ни контролировать исполнение. В сущности, остаточный доход — главный источник самого существования коллектива и каждого его члена. В нем, как легко понять, содержатся две составные части — зарплата и прибыль. Граница между ними подвижна. Можно увеличить зарплату, но тогда уменьшится прибыль, а стало быть, мало будет средств для строительства детских садиков, жилья, спортивных баз и прочих социальных нужд, для обновления и расширения производства. Можно, напротив, удовлетвориться пока скромными прибавками зарплаты в предвкушении будущих благ.

По-умному так и должны бы рассудить на заводах, выпускающих, к примеру, электромоторы. Ведь завтра устаревшие двигатели сбыта не найдут. Упустишь момент для перестройки производства — не окажется средств для заработков даже в прежних размерах. Не исключено, что придется вообще закрыть производство. И пожалуйста, без паники. Я не сказал: закрыть завод. Только производство. А это вещи разные: на тех же площадях можно делать другую продукцию, если прежнюю больше не покупают.

Эта система проста и логична. Место частных показателей плана занимает экономический интерес, отпадает нужда в обособленном управлении отдельными сторонами производственной жизни. Или вспомните ситуацию с неустановленным оборудованием. Никто не посмеет сказать, будто управленческие инстанции смирились с омертвлением этого богатства. Постоянно издаются постановления и директивы, работники Стройбанка центнерами рассылают указания на места. А эффект? В минувшем году сравнительно с 1976-м запасы оборудования возросли примерно в 3 раза, тогда как ввод в действие новых производственных мощностей увеличился довольно скромно, чтобы не сказать больше. Экономическая ответственность сработает четче, нежели директива. Заводской коллектив может быстро пустить в дело и окупить оборудование, а пожелает — пусть любуется нераспакованными ящиками. Плата за пользование одинакова — общество должно получить свой пай за вложенные средства в любом случае.

Покамест принято считать, что если мощности введены, если оборудование сдано в эксплуатацию, то все в порядке. Но вот журнал «Коммунист» сообщает: общая стоимость неиспользуемых основных фондов составляет в промышленности ни много ни мало, а около 80 миллиардов рублей. Давайте немножко посчитаем. За год промышленность получает около 50 миллиардов рублей новых фондов. Значит, без малого два года строители, поставщики оборудования и строительных материалов трудились вхолостую — ввели объекты просто лишние. А ведь руководители отраслей, выколачивая у казны деньги на строительство, доказывали, что без этих объектов жить невозможно. Беда тут не только в прямых потерях — незримо приторможен опять-таки технический прогресс в народном хозяйстве. Экстенсивное строительство поглощает основную долю ресурсов, их не остается для обновления действующих производств. Ситуация парадоксальная: новенькие, с иголочки цехи бездействуют, потому что нет рабочих, а нет их оттого, что на старых заводах техника обветшала, производительность труда растет там медленно, людей высвобождается мало.

Хозрасчетный коллектив поступит иначе. Ему не по карману роскошествовать. Новый цех он станет строить, будучи уверенным, что сыщутся и рабочие руки. А поскольку с этим туго, технику будут заказывать чаще для обновления производства, что и означает технический прогресс.

А что с расходом материалов? При ориентации на конечный результат расточители станут наказывать сами себя. Тогда для чего диктовать, допустим, автозаводу, сколько никеля надо тратить на один бампер? Да хоть платину используй, только вот покупатель не признает рублем разумность этих расходов — и завод прогорит.

На создание такой универсальной модели нацеливает партия. Политбюро ЦК КПСС обязало совершенствовать условия экономического эксперимента, «имея в виду последовательное укрепление хозяйственного расчета, усиление воздействия экономического механизма на ускорение научно-технического прогресса, лучшее использование трудовых, материальных и финансовых ресурсов»^[6]. Как видим, дано прямое указание: надо управлять важнейшими хозяйственными процессами не по отдельности, а посредством целостной системы, сердцевина коей — «последовательное укрепление хозяйственного расчета».

Тогда не нужны будут частные регламентации сверху. Более того, не потребуется и единый директивный показатель, по которому кто-то со стороны оценивал бы работу коллектива. В принципе такой универсальный измеритель существует — это прибыль. В ней действительно отражаются все стороны деятельности коллектива. Но что с того? При оценке по прибыли, как, впрочем, по любому иному измерителю, остается открытым главный вопрос: какой интерес увеличивать прибыль, когда ею распоряжается не заводской коллектив, а кто-то другой? Правда, введены материальные стимулы за улучшение облюбованных показателей, но распространяются они лишь на премиальную часть заработка, которая занимает едва гривенник в рубле зарплаты. Да и гривенник не вдруг получишь — требуется соблюсти десятки условий премирования. Основная же зарплата назначается заранее. В сущности, работник вступает пока в договорные отношения не с предприятием, а непосредственно с государством, которое устанавливает тарифные ставки и оклады. Заработок мало зависит от результатов деятельности данного коллектива.

Успехи завода способны доставить работнику лишь моральное удовлетворение, к грандиозным замыслам дирекции он в общем-то равнодушен. Отдельные горячие головы додумались до того, что не худо бы выбирать директоров на собрании. Зачем, однако? Нормальному человеку это без надобности, пока на отстающем предприятии он может получать не меньше, чем на передовом, а зачастую больше.

Вся моя мысль об оплате труда из остаточного дохода заключается в том, чтобы установить прямую связь между зарплатой и конечным итогом деятельности заводского коллектива. Вот тут мне, работнику, не все равно, кто руководит заводом. Мой интерес — сегодня, сейчас получить больше. Иначе говоря, увеличить долю зарплаты в остаточном доходе за счет прибыли. Директор, который видит дальше меня, предостережет: не вложили средства в развитие производства — останемся на бобах. Чтоб упредить близорукое потребительство, на первых порах можно ввести прогрессивный налог за прирост зарплаты. Скажем, на 5 процентов в год среднюю зарплату по заводу разрешалось бы поднимать безвозмездно, если, конечно, позволяет доход. Желаете получить еще на 5 процентов больше — будьте любезны внести в казну из остаточного дохода рубль налога за каждый добавочный рубль, выданный на руки. Каждый следующий рубль облагается уже двойной или тройной данью в пользу общества.

С удовольствием отмечаю, что эти идеи, еще недавно вызывавшие суеверный ужас, по-деловому обсуждают в печати. Да ведь и первый опыт есть. На одном из золотых приисков проходит экономический эксперимент именно в этом духе. Прежде здесь каждый получал за свою индивидуальную работу: бульдозерист — за кубометры добытого песка, гидромойщик — за количество промытой породы, инженеры и техники — за часы работы, проще сказать, уже за одно то, что почтили своим присутствием прииск. Заработок исчислялся по расценкам и окладам. Он не зависел от общего числа работников. На пробу ввели новые правила. Прииск стал работать с выручки: за грамм сданного государству золота. Добыли тонну — извольте получить столько-то миллионов рублей. Из них возместите стоимость материалов, аренду техники, отчислите положенное в казну и в общие фонды предприятия. Остаток делите между работниками как сами сочтете нужным. Результат ошеломительный: раньше на прииске было без малого 1200 работников, теперь с тем же объемом добычи справляются менее 300 человек. Стало быть, производительность труда подскочила в 4 раза. В опытном порядке подобную систему применили на строительстве газопровода — темп прокладки газовых магистралей удвоился, производительность труда возросла в 1,5 раза.

Мощный пусковой импульс перестройке хозяйственного механизма придали решения апрельского (1985) Пленума ЦК КПСС, совещания в Центральном Комитете партии по вопросам ускорения научно-технического прогресса. Об интенсивных факторах нашего развития говорилось и прежде достаточно. Трудности в народном хозяйстве, возникшие с начала 70-х годов, осознаны не сегодня. Однако принимавшиеся меры были половинчатыми, да и робко они проводились в жизнь. Принципиальная новизна сегодняшних решений видится в том, что не просто изложены цели, но указаны способы их достижения. Повышать эффективность централизованного начала в управлении и планировании мыслится через расширение хозяйственной самостоятельности и ответственности предприятий и объединений, через хозрасчет и товарно-денежные отношения, с использованием всего арсенала экономических рычагов и стимулов.

Коллективы предприятий должны будут сами зарабатывать средства для повышения технического уровня и эффективности производства, самостоятельно распоряжаться ими. Особые преимущества в оплате труда получат те, кто производит лучшую продукцию, успешно соперничает на мировом рынке с ведущими фирмами. Речь фактически идет о распространении испытанного коллективного подряда на деятельность объединений и предприятий.

В согласии с этими идеями намечено перестроить структуру управления. Полностью хозрасчетное основное звено, то есть предприятие либо производственное объединение, как правило, будет подчиняться непосредственно министерству. Суть этого новшества не только в том, что отсекаются лишние управленческие инстанции, удешевляется руководство экономикой. Главное в другом. В любой управленческой системе сумма прав — величина постоянная. Полномочия можно поделить так или этак, но, предоставив какое-то право, допустим, главку, вы тем самым лишаете этого права предприятия. И наоборот. Иначе возникает так называемая коллизия прав, а попросту неразбериха и безответственность. Вполне очевидно, что на практике полномочия в этом случае окажутся у той инстанции, которая стоит выше на иерархической лестнице. Упразднение промежуточных звеньев с известным автоматизмом повлечет за собою реальное расширение прав предприятия, что как раз и согласуется с идеями перестройки. Новый хозяйственный механизм получит адекватную организационную структуру.

Концепция перестройки теперь вообще-то ясна. Дело за тем, чтобы не мешкая претворить ее в конкретный хозяйственный механизм. На недавнем совещании по вопросам ускорения научно-технического прогресса со всей определенностью прозвучало предостережение: министерства и ведомства способны так «запеленать» самостоятельность предприятий, так интерпретировать решения ЦК и правительства, что после всех ведомственных рекомендаций и инструкций от этих принципов остаются рожки да ножки.

Такое не раз бывало. Приведу один пример громадной значимости. Давно и справедливо толкуют о недостатках в организации капитального строительства — о распылении ресурсов по непомерному числу строек, о росте «незавершенки». Действительно, сегодня у нас насчитывается свыше 300 тысяч строек, на один объект приходится в среднем что-то около 12 строителей. Во многом этот нонсенс объясняется оценкой деятельности строительных организаций. Историки экономики предприняли разыскание и обнаружили поразительный факт: действующий критерий оценки (объем строительно-монтажных работ) введен в начале первой пятилетки, причем введен временно, «до нахождения лучшего показателя». Проще сказать, строителей ценят и любят за то, что они освоили, израсходовали много денег, а закопаны ли средства в землю, в фундаменты или вернулись в виде готовых объектов — этого оценка не улавливает. В 1969 году вышло авторитетнейшее постановление. В нем самым обстоятельным образом было растолковано: отныне строителей будут уважать за сдачу готовых объектов, и только за это. Однако в рабочих инструкциях, сочиненных экономическими ведомствами, содержался один на первый взгляд малоприметный пункт: фонд зарплаты начисляется в зависимости от денежного объема исполненных работ. Что же выходит? Установили тресту норматив — предположим, 40 копеек с каждого освоенного рубля идет на зарплату. Приближаетсявремя получки. Оклады повременщиков известны, наряды сдельщиков подбиты. Общая сумма выплат по тресту, к примеру, составит 400 тысяч рублей. Банк выдаст эти деньги лишь при том условии, что работ выполнено за месяц на миллион рублей. Если этот миллион не вырисовывается, управляющий трестом вынужден будет снять строителей с пусковых строек и перебросить их на денежные работы хотя бы и на заведомо провальных объектах. Маленький пункт хозяйственных правил напрочь отменил основополагающую директиву. Спустя десять лет, в июне 1979 года, вышло новое постановление, где, в частности, повторялось требование об оценке труда строителей по сдаче готовых объектов. А фонд зарплаты по-прежнему начисляли в доле от освоенных денег. Что из этого вышло, вряд ли надо повторять.

Вот почему с такой остротой партия ставит сейчас вопрос о психологической перестройке кадров. Время требует не только одобрения партийных решений, а действия, претворения их в жизнь — каждым на каждом рабочем месте. Порукой успеха служит стиль деловитости и ответственности, который утверждается ныне в хозяйственной, да и не только в хозяйственной деятельности.

Новый мир, 1985, № 8.

ЛУКАВАЯ ЦИФРА^[7]

1

Несколько лет назад в одну из центральных газет написал шофер. Читатель сообщил любопытный факт. Бригада водителей вывозила продукцию обувной фабрики. Интереса ради они сложили по путевым листам вес груза за день, а результат разделили на количество вывезенной обуви. Оказалось, что один ботинок весил в среднем 12 кг…

Приписки на грузовом автомобильном транспорте появились полвека назад. В ту пору толком не могли подсчитать хотя бы примерную цифру грузооборота и на всякий случай взяли явно завышенную величину. Проверки контрольных органов показывают, что истинный объем перевозок грузовиками составляет едва 20–30 % от того, что показано в отчетах.

Если бы искажения экономической информации ограничивались грузовым автотранспортом, мы как-то пережили бы такую беду: доля этой отрасли в создании общественного продукта относительно скромна. Но, к сожалению, подобное явление приобрело широкие масштабы, и сейчас легче, пожалуй, назвать отрасли, где искажения в отчетности невелики либо их нет вовсе.

До недавнего времени образцом в этом смысле был железнодорожный транспорт. Там объемы перевозок легко проверяются весом продукции, произведенной в стране, так что нет оснований подозревать железнодорожников в приписках. Да и сделать их здесь трудно, а выявить просто. К тому же в этой отрасли еще с конца прошлого века действуют традиции добросовестной статистики. К несчастью, и тут в последние три года ситуация стала меняться к худшему. Но к этому мы еще вернемся.

Заслуживает доверия статистика в сельском хозяйстве. Заготовители заинтересованы в том, чтобы заплатить за продукцию поменьше, и поэтому склонны скорее занизить, чем завысить, объем заготовок. Конечно, положение и здесь не идеально. Не так давно вскрыты весьма крупные приписки заготовок хлопка в Узбекистане.

В промышленности достоверны данные о производстве электроэнергии. Учет киловатт-часов автоматизирован, и мы просто не представляем, как тут можно словчить. Достаточно объективны сведения о производстве в черной и цветной металлургии, в промышленности строительных материалов.

Отчего же в одних отраслях ситуация довольно благополучна, а в других отчетам верить нельзя? Узнать это важно. Ведь если мы желаем всерьез искоренять искажения экономической информации, то первым делом надо уяснить, где, в каких отраслях нужно искать «липу».

Обобщающим показателем масштабов производства в промышленности, да и не только в ней, служит объем продукции в рублях. Живучесть этого показателя понятна. Чтобы определить, сколько все мы вместе сделали за год или за месяц, нам надо всю продукцию привести, так сказать, к общему знаменателю. Сложить булки с тракторами удобнее всего через рубли. Других измерителей, кроме денег, не придумано (попытки были, но безуспешные).

Когда план выполнить трудно либо вовсе невозможно (а такое, увы, бывает), набрать недостающий объем в рублях мыслимо двумя способами: впрямую приписывая натуру (штуки, тонны, метры, киловатт-часы и т. п.) или повышая цену каждой единицы продукции. Первый путь опасен, уголовно наказуем. Гораздо проще и безопаснее второй. Но тут разные отрасли попадают в явно неравное положение. Хуже всего металлургам, энергетикам, угольщикам, изготовителям строительных материалов, отчасти химикам — словом, работникам сырьевых отраслей. Ассортимент продукции у них устойчив, новые виды изделий появляются редко. А на старую продукцию оптовые цены давно утверждены, записаны в прейскуранты, нарушать их столь же опрометчиво, как делать прямые приписки. Да покупатель и не заплатит дороже, чем положено.

Иная ситуация в обрабатывающей индустрии, например, в машиностроении. Конечно, и там давно освоенную продукцию продают по твердым ценам, указанным в прейскурантах. Но ассортимент продукции здесь быстро меняется. Машиностроители в прошлой пятилетке в среднем за год осваивали производство примерно трех тысяч видов новых изделий (для сравнения: все остальные отрасли индустрии, вместе взятые, — лишь по 700 видов в год). Естественно, цен на эти вещи в прейскурантах нет, их надо утверждать заново. А это дело долгое — бывает, годы проходят. Чтобы не тормозить технический прогресс, и без того медленный, на новинку устраивают разовые и временные оптовые цены. Вот где раздолье для любителей легкой жизни! Не составляет труда накрутить любую цену. Да и постоянная цена, которую впоследствии утвердят, обычно мало отличается от временной.

Уличить виновников довольно-таки непросто. У них наготове великолепное оправдание: новое изделие лучше старого, естественно, и стоит оно дороже. Однако цена обычно растет в гораздо большей степени, чем улучшаются потребительские свойства продукции. Скажем, обычный токарный станок, изготовленный столичным заводом «Красный пролетарий», стоит около 5,5 тыс. руб. Тот же станок с числовым программным устройством — 40 тыс., а оснащенный еще и роботом — 70 тыс. руб. Насколько же машина, снабженная всеми чудесами техники, производительнее обычной? А в 1,5 раза. Значит, и цена должна бы подняться максимум в 1,5 раза, иначе новая техника будет невыгодна покупателю. Но попробуйте поговорить с заводчанами, они как дважды два скажут, что еще мало берут за новинку. На первых порах затраты на ее производство исключительно велики и не покрываются даже очень высокой ценой. Кто же в таком случае будет двигать технический прогресс себе в убыток? Однако во всем мире расходы этого периода возмещаются за счет прибыли от традиционной, хорошо освоенной, запущенной в серию продукции, ибо по безумной цене новинку никто не покупает и изготовитель может прогореть.

Приписки и игра цен — наиболее очевидные способы искажения информации. Но есть еще один, завуалированный. В 1985 г. на 33 предприятиях качество изделий в виде опыта стали проверять работники Госстандарта СССР в дополнение к контролю со стороны заводских ОТК. На первых порах вневедомственные инспектора выбраковывали до 80 % изделий…

Даже грубые прикидки показывают, что общая величина искажений в обрабатывающей промышленности велика. Приведем расчет, который при желании может проверить любой читатель по ежегодникам «Народное хозяйство СССР». Продукция машиностроения за 1956–1975 гг. в стоимостном выражении возросла в 9,36 раза. Но если взять выпуск тракторов, автомашин, вагонов, дизелей, электромоторов и еще ряда изделий в штуках либо в других натуральных измерителях (всего мы взяли 48 видов продукции машиностроения), то рост в среднем составит 4,24 раза. Тоже, конечно, немало, но до стоимостных приростов далековато. Расчеты более тонкими методами (примерно по сотне видов машин и оборудования) убеждают, что в 1976–1983 гг. разрыв между показателями углубился: в физических единицах производство техники возросло за этот период на 9, а при исчислении в рублях — на 75 %. Официально признана только вторая цифра, по ней и судят о темпах развития машиностроения. Темп, конечно, великолепный, неясно лишь, куда запропастились колоссальные прибавки производства. Ответ как раз и дают расчеты по натуре: речь идет о машинах, которых не было.

Но такие расчеты — наша частная инициатива. Впрочем, нечто подобное делается и в практике хозяйствования. Между плановиками и производственниками существует на этот счет как бы молчаливое соглашение: отраслям, где трудно накрутить нереалистические объемы производства, и планы дают божеские; задания же, например, машиностроителям по приростам продукции в рублях много выше. Расчет прост: какие-то прибавки должны остаться и после исключения бумажных приростов. В предположении о молчаливом уговоре нет ничего невероятного. Плановики ведь изучали жизнь не по одним учебникам экономики и статистики, а в большинстве сами когда-то работали на предприятиях и в министерствах и отлично осведомлены об ухищрениях с отчетами.

По части искажения информации от машиностроителей и автомобилистов не отстают и строители. Оптовых цен в собственном смысле у них нет. Стройки неповторимы, и на каждую составляется своя смета. Если исполнители не укладываются в нее, денег добавят. Повод для удорожания всегда под рукой: это не учли, то забыли.

Статистика показывает нам непрерывный рост масштабов строительства. Измерителем успехов служит объем строительно-монтажных работ — в сущности тот же вал. В него включают стоимость израсходованных ресурсов и прибавку, созданную живым трудом. Проще сказать, строителей уважают за то, что они израсходовали (освоили) много денег. По такому счету за всю 5-ю пятилетку (1951–1955) объем строительно-монтажных работ составил 52,1 млрд. руб., а последнее десятилетие ежегодно осваивается более 60 млрд. Причем ЦСУ СССР к этим цифрам делает примечание: данные приведены в сопоставимых ценах.

Динамика ошеломляющая. Однако по современным представлениям, сам по себе рост объемов строительства достижением еще не является. Поворот к эффективной экономике означает простую вещь: надо бережно расходовать четыре ресурса, применяемые в производстве, т. е. на единицу конечного продукта нужно использовать меньше живого труда, меньше предметов труда (сырья, материалов, энергоресурсов), меньше основных производственных фондов, наконец, меньше тратить капиталовложений на единицу прироста производства. Здесь все перечислено, пятого ресурса вы не выдумаете. Но чтобы расходовать меньше средств на единицу прироста производства (в конечном счете на добавочный рубль национального дохода), требуется за те же деньги вводить больше новых мощностей. Если расходы в сумме растут, то еще быстрее должны прибавляться реальные мощности. Тогда экономику можно считать эффективной.

Длительное время события развиваются в обратную сторону. Четверть века назад страна ежегодно вводила не меньше, а то и больше мощностей по производству электроэнергии, чугуна, стали, готового проката, по добыче угля, нежели в 1983 г. И это при огромном увеличении расходов, в том числе и на производственное строительство. Ситуация особенно усложнилась в 10-й пятилетке, т. е. во второй половине 70-х годов. Новосибирские ученые К. Вальтух и Б. Лавровский просчитали реальные вводы новых мощностей в натуральных измерителях^[8]. (Поясним, что это значит. Если построена, к примеру, шахта, то определяется, сколько тонн угля она способна дать за год, если электростанция — то сколько киловатт-часов она за год выработает.) Всего исследователи взяли 59 видов мощностей. Этот перечень практически охватывает все новые производственные объекты, сданные в эксплуатацию. И что же? В 10-й пятилетке вводили в действие меньше, нежели в 9-й, мощности 42 видов из 59! Этот неприятный процесс продолжался и позднее. В 1981–1983 гг. снова абсолютно уменьшился ввод предприятий по производству электроэнергии, добыче угля, железной руды, выпуску стали, труб, удобрений, пластмасс и многого другого. Всего падение отмечено по 38 видам новых мощностей из 55 учтенных. В ряде отраслей прибавки не восполняли даже выбытия старых мощностей, которые свое отслужили и подлежат списанию.

Вот уже лет десять мы проделываем такие же расчеты и можем подтвердить выводы новосибирских экономистов. Хозяйственники «зевнули» затухание инвестиционного процесса не последнюю очередь по той причине, что статистика как ни в чем не бывало сигнализировала о благополучии в строительстве, — объемный стоимостный показатель стремительно рос.

Ошибки при исчислении объемов продукции тянут за собой длинный шлейф искажений и по другим экономическим показателям. Вся информация становится зыбкой, гадательной. Так, накладки при оценке фондов и их отдачи в свой черед искажают информацию о себестоимости, прибыли, рентабельности, нормах амортизации. А исходный объемный показатель продукции тем часом продолжает свое черное дело. Он уродует отчеты о производительности труда. Производительность — это сколько продукции в рублях изготовил за один год усредненный работник. В числителе, стало быть, все тот же объем производства, в знаменателе — количество занятых. Искажать знаменатель смысла нет, а вот с числителем, как вы понимаете, неладно. Значит, производительность труда в отчете будет завышена точно во столько раз, во сколько преувеличен реальный объем продукции.

Вы заметили, как переплелись все ошибки? Искажение объемов продукции перекинулось на оценки производительности, фондов, от них — на все отчетные цифры. Дива в том нет — в экономике все взаимосвязано. Но именно по этой причине трудно навести порядок в статистике. Нельзя, скажем, сегодня очистить от неточностей один показатель или одну отрасль, завтра взяться за другие. Так еще больше напутаешь.

2

Для плановиков цифра, статистика — все равно что карта для морехода. Недалеко уйдет корабль, если на лоции неверно нанесены мели и рифы. В экономике неточность «лоций» обходится еще дороже.

Расскажем одну тяжелую историю. События, о которых пойдет речь, настолько значимы для судеб страны, что читатель вправе знать о них. Для нашей же темы тут то поучительно, что в основе серии роковых ошибок лежал неверный анализ, а в конечном счете несколько искаженных цифр.

Зима 1984/85 г. надолго останется в памяти железнодорожников. Машинист зачастую не видел перед собой рельсов и вслепую таранил сугробы. В Министерстве путей сообщения нам показали снимки: узкие тоннели путей, по бокам снежные стены в два человеческих роста. Такого мы прежде и в Заполярье не видывали, а снимки сделаны в средней полосе России. Были случаи, когда пассажирам занесенных поездов доставляли еду вертолетами. На огромном полигоне магистралей резко замедлилось движение, грузы не удавалось протолкнуть. Вполсилы работали домны. Упали перевозки угля, леса, удобрений, горючего. Счет запасам топлива на электростанциях пошел на часы и минуты. Предприятия были переведены на особые графики снабжения электричеством.

В этих условиях железнодорожники сделали все, что в человеческих силах. До 200 тыс. человек ежедневно работали на расчистке путей, нередко без сна и отдыха.

Когда снега растаяли, предстояло спокойно разобраться в уроках, преподанных разгулом стихий. Они лишь высветили и до предела обострили недуги, коими транспорт страдает уже изрядное время. Представился случай побеседовать с первым замминистра путей сообщения СССР В. Гинько. Мы задали простой вопрос: могут ли железные дороги перевезти за год сверх плана… ну хотя бы 30 млн. т грузов? Цифра, заметим, ничтожная, она не составляет и 1 % объема перевозок. Руководитель ответил определенным «нет». А если бы понадобилось увеличить перевозки на сотни миллионов тонн?

Между тем в тяжелом для транспорта 1985 г. одного угля было добыто на 70 с лишним млн. т. меньше, чем предусматривалось первоначальными заданиями пятилетки. Меньше, чем планировалось, произведено металла, цемента, удобрений… Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: железнодорожникам не понадобилось перевозить эти сотни миллионов тонн грузов.

Выясним, что же происходит с железнодорожным транспортом. В наших изысканиях помог случай. Оказывается, над этими делами давно размышляет замминистра черной металлургии СССР В. Пакрушин (кстати, инженер-путеец по образованию). Виктор Иванович подсказал идею анализа, а методику мы разработали вместе с ним.

Для оценки ситуации на транспорте есть один ключевой показатель — оборот вагона, т. е. время от его загрузки до очередной загрузки. Чем длительнее оборот, тем меньше рейсов успевает сделать каждый вагон за год. Значит, для перевозки того же количества грузов понадобится больше вагонов. В ту злополучную зиму по понятным причинам оборот замедлился сверх обычного, и стало остро недоставать порожняка. Руководители МПС забили тревогу: мол, клиенты затягивают выгрузку. Основания для претензий имелись. По норме грузополучатель обязан опорожнить вагон в среднем за 7 часов, а на деле вот уже два десятилетия прихватывает лишний час. Министр путей сообщения СССР Н. Конарев (и не один) всю зиму день за днем проводил совещания по проводам об ускорении выгрузки.

Эффект, разумеется, был, но не сказать чтобы очень существенный. Отчего так? Чтобы оценить значение лишнего часа под выгрузкой, мы проследили, под какими перевозочными операциями занят вагонный парк. Для анализа взят благополучный период, когда не наблюдалось ни заносов, ни морозов. Вот что показал расчет, не опровергнутый, между прочим, и специалистами МПС. Из каждых 100 вагонов в любой момент непосредственно в движении находятся только 22. Еще 10 вагонов стоят на промежуточных станциях (это нормально: без остановок грузы не возят), 9 вагонов находятся под погрузкой и разгрузкой у клиентов на законном основании и еще один там же, но уже незаконно, поскольку грузополучатель не уложился в нормативный срок.

Вот этот-то последний вагон, единственный в каждой сотне, и стал поводом к многолетней «холодной войне» с клиентурой, на нем прямо-таки свет клином сошелся. Но мы насчитали в работе 42 вагона из сотни. Где же остальные 58? Они простаивают в хозяйстве МПС. Не многовато ли? И что всего неприятнее, число это растет. В благополучном для транспорта 1983 г. вагон оборачивался на 34 часа дольше, нежели в 1965 г. Замедление произошло исключительно на путях МПС. Эти 34 часа железнодорожники замечать не желают, им вынь да положь единственный час, потраченный клиентами сверх нормы. Годовое количество рейсов каждого вагона упало за этот срок с 70 до 55. При росте перевозок стало хронически недоставать «тары».

Будем объективны. Не по злой воле транспортники замедлили передвижение грузов. Дальнейший анализ выявил, что исчерпана пропускная способность дорог. Та тяжкая зима наглядно показала, чем это грозит: вагонами были забиты станционные пути, предназначенные для формирования поездов и сортировочной работы. На отдельных участках это привело к параличу транспорта. Стало ясно, что достигнут некоторый предел насыщенности дорог подвижным составом. Добавка вагонов не увеличит перевозок, а только замедлит движение.

Стало быть, капиталовложения, отпускаемые отрасли, нужно устремить по преимуществу на электрификацию грузонапряженных магистралей, прокладку вторых путей, развитие станционного хозяйства — короче, на увеличение пропускной способности дорог. Но руководители министерства держатся иной стратегии: давай больше вагонов. С этим прицелом был сверстан проект плана на новую пятилетку. Отрасль настаивала на росте капиталовложений в 1,6 раза. По наметкам Госплана СССР вложения хотя и увеличились, но в меньшей степени. Чем же пожертвовали железнодорожники? Чем угодно, только не заказами на подвижной состав. Зато с легкой душой министерство удовлетворилось скромной суммой на строительно-монтажные работы. А ведь эта часть инвестиций решающим образом влияет на пропускную способность дорог. Похоже на то, что еще пятилетка будет потеряна для нормализации положения на транспорте. А упредить беду всегда проще и дешевле, чем наверстывать упущенное. С каждым потерянным годом потребность в затратах будет неумолимо нарастать. И от них все равно не уйти: продукцию транспорта не заменишь другой, не купишь на валюту.

Доказывая свою правоту, руководители отрасли показали нам записку о вагонах. В ней утверждается; среднесуточный пробег грузового вагона с 1959 по 1984 г. возрос на 60 %. Естественно, эту величину нельзя наращивать беспредельно. Резервы использования подвижного состава вроде бы кончаются, его надо пополнять. В действительности, как показали несложные расчеты, пробег за этот период увеличился только на 5,2 %. Чтобы ошибиться в 11 раз, нужно очень хотеть того.

Помимо прямой подтасовки цифр в приведенном сопоставлении содержится искажение, хитро замаскированное, такое, что не вдруг и заметишь. Почему нынешнее время сравнивается с 1959 г.? Читающий невольно будет подразумевать, будто начиная с той поры пробег непрерывно возрастал и теперь близок к пределу. Не так было дело. Пробег и впрямь увеличивался, но до 1971 г., а затем стал заметно падать. Если отсчитывать от высшей точки, когда-либо достигавшейся транспортом (1971), то в 1984 г. показатель пробега ухудшился на 8 %, а не пошел в гору, хотя бы и неспешно. Что же выходит? Железнодорожники сообщают: мол, за четверть века мы улучшили использование вагонов. А надо бы доложить другое: вот уже три пятилетки мы все хуже и хуже используем подвижной состав.

Далее в записке сказано: четверть, а согласно другому абзацу, треть парка — это устаревшие и изношенные вагоны, построенные до 1964 г. Так четверть или треть? Но не будем придираться к мелочам. Неверны обе цифры. Сведения о выпуске и зарубежных закупках вагонов публикуются. Достаточно решить простую задачку на сложение, и будет ясно: с 1965 по 1985 г. МПС получило никак не меньше вагонов, чем насчитывается во всем парке. Сколько-нибудь заметная доля устаревших вагонов могла образоваться при том условии, что отрасль в массовом порядке выбраковывала новые вагоны, сохраняя в работе старые. Мы слишком уважаем железнодорожников, чтобы предположить такую нелепицу.

Без труда оценив значение опротестованных цифр для выводов, которые содержатся в записке, упоминавшийся уже первый замминистра В. Гинько отослал нас к автору документа — тогдашнему начальнику главка вагонного хозяйства В. Калашникову. Как выяснилось, тот лишь подмахнул записку. Вызвали исполнителей. Оказалось, они просто взяли цифры из какой-то разработки научного института. Впрочем, наши расчеты они охотно признали. А ведь фальшивые цифры многократно повторялись потом в переписке с Госпланом, были сообщены в еще более высокие инстанции. С учетом их принимались достаточно важные решения.

Не может быть и речи о том, что специалисты отрасли добросовестно заблуждались. Был у них свой интерес. Представьте себе, что министерство направило бы капитальные вложения в основном на развитие пропускных способностей дорог. Прокладывать вторые пути, электрифицировать магистрали, удлинять станционные пути при перенапряжении дорог нелегко. Скорее всего движение на определенный период уменьшится — строители будут мешать эксплуатационникам. Чего доброго, могут упрекнуть: вам выделили десятки миллиардов рублей, а вы сократили перевозки! Надо иметь мужество, чтобы ответить: знаем и скорых перемен не обещаем, но другого выхода все равно нет. Требовать же новые вагоны много проще…

Без точной цифры просто немыслимо предвидеть события — планы будут сами по себе, жизнь сама по себе. Встанем мысленно на место плановика. Перед ним отчет: такая-то отрасль в прошлой пятилетке увеличила производство на 40 %. Вряд ли на перспективу плановик задаст меньший прирост, хотя в глубине души и подозревает, что отчет завышен. Да и кто позволит ему вольничать! На первый раз скептику объяснят: дашь им прирост в 20 %, так они эту цифру одними ценами накрутят, реальный выпуск продукции может и упасть, этого ты хочешь? Нет, этого плановик не хочет. Под завышенный план в рублях верстается натура — столько-то тракторов, турбин, генераторов, станков и прочих приятных вещей. Теперь их можно распределить между будущими потребителями. По объемному заданию рассчитывается производительность труда, себестоимость, материалоемкость… На бумаге все прекрасно и удивительно. Арифметических ошибок нет, балансы стыкуются, пропорции в ажуре.

Дальше начинается грешная жизнь. На поверку промышленность не даст и четверти намеченных прибавок в натуре. Это не предположение. К примеру, в прошлой пятилетке планировали увеличить добычу угля на 54–84 млн. т, фактический прирост составил 10 млн. т. Производство проката черных металлов предполагалось нарастить на 14–17 млн. т, на деле прибавка равна 5 млн. Выпуск цемента поднялся на 6 млн. т при задании 15–17 млн. Желающие могут самостоятельно продолжить сличение планов и реалий — задания на пятилетку публиковались, отчеты тоже.

Вот и приходилось на ходу перекраивать планы, подгонять их под реальные ресурсы: недодано цемента и леса — сокращай строительство, в долгу металлурги — уменьшай задание машиностроителям. Что ж, на нет и суда нет. А как быть с зарубежными партнерами? Им дела нет до наших объективных трудностей. Им натуру подай тонна в тонну, штука в штуку.

Небрежение цифрой может затруднить контроль за исполнением и нынешней пятилетки. Укажем только на одну опасность. Как известно, новый план буквально пронизан идеями технического прогресса. Материальным носителем прогресса служит продукция машиностроения. Этой ключевой отрасли дан теперь решительный приоритет: машиностроительный комплекс должен прирастить производство на 43 %, а вся остальная промышленность — примерно на 20 %. Опережение более чем двукратное. Но мы уже знаем, что машиностроение — рекордсмен по части вздувания оптовых цен, по которым как раз и исчисляют темп развития. По нашим расчетам, за каждую из четырех предыдущих пятилеток неучтенный, однако же существовавший в жизни рост цен в этой отрасли колебался в пределах 27–34 %. Что, если такое повторится?

Из 43 % запланированного увеличения продукции машиностроения процентов 30 может быть получено на бумаге, без каких-либо усилий. Отчет покажет исполнение плана, обозначит крупный структурный сдвиг в сторону машиностроения, а фактически намеченного опережения может и не произойти. Нам останется тогда лишь горько сетовать: вроде бы и замысел был прицельно точный, и в жизнь он проведен, а настоящего эффекта опять нет. Надеемся, однако, что теперь станет иным. Не случайно в докладе на июньском (1985 г.) Пленуме ЦК КПСС М. С. Горбачев назвал игру цен чрезвычайно опасной тенденцией и подчеркнул: «Искусственное завышение цен не лечит экономические болезни, а лишь развращает работников, тормозит технический прогресс».

Искажение информации, на наш взгляд, главная причина товарно-денежной несбалансированности (денег у населения больше, чем нужных товаров в торговле). За бумажную продукцию платят ведь настоящие рубли. Подсчитано, что в машиностроении фиктивный рост производства составляет как минимум 5 % в год. За такую прибавку полагается увеличить фонд зарплаты процента на 3, что и делают. Добавочные деньги на руки розданы, а под них ничего не произведено. Откуда же возьмется баланс денег и товаров!

Трудно поверить, но, оказывается, можно безбедно жить, не производя уже решительно ничего, кроме цифры. Вот какую историю нам довелось однажды исследовать. По договору московский завод «Электросвет» должен был изготовить и отгрузить на сотни тысяч рублей светильников, а управление Мосгорэлектроприборснабсбыт (не слово, а коленчатый вал многоцилиндрового двигателя!) обязалось принять их на свой склад, оплатить и затем торговать ими уже от себя. Однако ни одного светильника на склад не поступило: завод, как и прежде, продавал их прямо заказчикам. Так было удобнее. Лишь по бумагам выходило, будто предприятие продавало продукцию через перекупщика. Тем часом договаривающиеся стороны — завод и снабженцы — затеяли по переписке спор: чьим транспортом возить товар, каков допустимый бой изделий в пути… Позвольте, какой транспорт, какой бой? Ведь перевозились-то, как бы это сказать, лишь тени светильников.

Гоголевский герой, раньше чем оформить схожую куплю-продажу, как известно, счел нужным выяснить: а соответствует ли сия негоция видам государства? Поставим этот вопрос и мы с вами. Договор отражает вполне земные интересы. Если по документам светильники поступают не прямо к потребителю, а через посредника, то полная стоимость их дважды засчитывается в товарооборот (сперва купили, потом продали). От товарооборота зависят штаты и фонд зарплаты снабженческих организаций, по росту товарооборота оценивают повышение производительности труда у снабженцев и много чего еще считают. На бумаге помянутые негоцианты выглядели передовиками из передовиков: на каждый рубль зарплаты снабженцы давали 4 руб. прибыли. Штаты росли год от году: раз найдено золотое дно для народного хозяйства, грех экономить на добытчиках. Не нужно, однако, специального образования, чтобы сообразить: прибыли здесь не создавалось вообще. Потребитель платил снабженцам зазря. Оптовая цена светильников возросла на величину наценок, и возникла видимость общего увеличения производства. Все довольны, все правы, в виноватых ходит одна казна, отстегивающая жалованье тунеядцам. Среднепотолочная цифра — поистине манна небесная для растяп и ворюг.

3

Экономическая наука не пользуется у публики большим авторитетом. Великих открытий мы не сделали. Нет у нас своих Анохиных, Колмогоровых, Семеновых, Капиц. Будем самокритичны — есть изрядная доля истины в расхожей шутке: два экономиста — три мнения. С поразительной легкостью наш брат обосновывает всевозможные перестройки, реорганизации, новые показатели, а придут иные времена — с тем же холодным пафосом бичует их. Даже между собой мы, похоже, перестали разбираться, какие шараханья проделал тот или иной ученый муж, лишь бы «попасть в струю». Если в 20-е годы в экономисты шли лучшие (мы и сегодня гордимся питомцами высшей школы той поры), то теперь сюда идет разве что середняк.

Радужные надежды возлагались на применение в экономике математических методов и ЭВМ. Сегодня эта мода схлынула. И потому, в частности, что математики без точной цифры не бывает. Что толку закладывать в ЭВМ ложную информацию? С тем же успехом можно кормить корову опилками. Молока определенно не будет.

Слов нет, не все экономисты плохи. Были и есть среди них люди высокого профессионализма, одаренные чувством гражданского долга. Отношение к достоверности информации более всего определяет масштаб экономиста. Когда науке предлагали обосновывать очередные реорганизации, больше писать о достижениях, требовались и мужество, и квалификация, чтобы честно предупреждать о реальных тенденциях развития экономики. За это орденов не давали, а вот наоборот — случалось.

Борьба с искажениями информации — увлекательная страница истории отечественной экономической мысли. Напомним некоторые факты, попутно назовем несколько добрых имен. За достоверную цифру эти люди, бывало, рисковали всем. Да послужат они нам примером и опорой. Не их вина, что борьба за верную цифру затянулась…

Серьезные искажения информации обнаружились в нашем народном хозяйстве во второй половине 20-х годов. До 1925 г. статистика исчисляла развитие промышленности примерно так же, как это делают по сей день в большинстве стран: данные о производстве продукции в натуре за предшествующий год сравниваются с теми же сведениями за год последующий. Но видов продукции много — сейчас их у нас в стране около 24 млн. Ясно, что в разумный срок немыслимо сличить выпуск их всех. Для сравнения берут лишь малую их часть, но непременно такие, которые удовлетворительно характеризуют общий темп развития индустрии.

В этом смысле отличный, прямо-таки восхитительный измеритель — производство электромоторов в штуках и в суммарной мощности. Коль скоро это основной тип двигателя в промышленности, смело можно предположить: выпуск техники для индустрии не увеличился в большей степени, чем приросло производство моторов. Обычно достаточно взять несколько десятков, в крайнем случае несколько сот подобных ключевых продуктов, чтобы давно известными статистическими методами вывести общий темп развития промышленности. Заметьте, расчет идет сперва в штуках, тоннах, метрах и других физических единицах (итог выражают затем в строго сопоставимых ценах). Полученный результат поэтому и называется индексом физического объема промышленной продукции. Если индекс нынешнего года сравнительно с годом прошлым равен 1,06, то это значит: производство возросло в 1,06 раза, или, что то же самое, на 6 %.

В ту далекую пору итоговая цифра индекса интересовала общество в целом, но никого в особенности. Ситуация стала меняться по мере централизации управления. Предприятиям начали задавать директивный план, в том числе и по общему объему производства. Раз план, — значит, и отчет об исполнении. В отчет попадает вся без изъятия продукция. По сумме заводских отчетов исчисляется общий темп развития. На первый взгляд этот способ счета точнее — учтены не отдельные продукты выборочно, а все изготовленное. Очень скоро, однако, выявилось, что отчеты привирают. В 1926 г. председатель ВСНХ Ф. Э. Дзержинский заметил: «Я утверждаю, что цифры, которые нам дают тресты, раздуты, что они фантастичны. Та отчетность, которую мы собираем, есть фантастика, квалифицированное вранье… При этой системе выходит так, что ты можешь врать сколько угодно»^[9].

Надеемся, понятно, в чем тут парадокс? Учет-то шел теперь не в натуральных единицах, как прежде, а в рублях — задание заводу по общему объему производства иначе как по стоимости не выразишь. В этом случае отчет достоверен при двух условиях: оптовые цены неизменны, номенклатура продукции тоже. Но так не бывает — иначе наблюдался бы застой в экономике. А как раз во второй половине 20-х годов началось быстрое обновление продукции. Новый способ оценки становился все менее достоверным.

В январе 1928 г. на совещании по промышленной статистике собрались специалисты из всех ведомств и регионов страны. Ни один участник не высказался за новый метод счета. Подчеркиваем: ни один, включая и работников ЦСУ СССР. Предпочтение было отдано надежному старому способу. Но за словами не последовало действий. И понятно почему. Раз предприятиям, главкам, всей промышленности планируют объем производства в рублях, надо проверить исполнение. А как проверить иначе, нежели по тому же стоимостному показателю? Если считать двумя способами — старым и новым, то какому отчету верить? Ведь одно и то же предприятие может одновременно оказаться и передовиком и отстающим.

Правда, в Конъюнктурном институте Наркомата финансов под руководством Я. Герчука продолжали еще исчислять индексы физического объема. В ЦСУ СССР по инициативе видного статистика М. Смит тем же способом определяли изменение производительности труда, но только в научных целях. Индексы Герчука и Смит отклонялись от официальных отчетов — с годами все резче. Возникло как бы две статистики. Одна сигнализировала о громадных скоростях индустрии, другая — о более скромных достижениях. К началу 1930 г. исчисление индексов прикрыли.

Между тем оптовые цены галопируют, ежегодный рост их измеряется уже двузначной цифрой. Идет первая пятилетка. Стремительно обновляется ассортимент продукции, возникают новые отрасли индустрии — идеальная почва для роста цен.

В 1930 г. выходит книжка Ю. Бердичевского «Учет и планирование производительности труда» с предисловием будущего академика С. Струмилина. Автор, начальник планового отдела крупного машиностроительного завода в Одессе, знаком с последствиями недостоверного учета не понаслышке. Производительность труда на заводе, если считать общепринятым способом, по его свидетельству, поднялась за год на 90 %. А если исключить рост цен — на 10 %. Автора смущает «недостаточная доказательность и технико-экономическая обоснованность всех расчетов. Берем ли мы установление задания роста производительности труда для отдельного предприятия, берем ли то же для группы предприятий, для объединения, отрасли и т. д., мы одинаково остаемся на почве плавания и гадания. В остальной же промышленности в вопросах планирования производительности труда царят туман, ориентировки, фантазии». Годом позже ответственный работник Союзсельмаша Ехович приводит в газете «Экономическая жизнь» поразительный расчет: в стоимостном выражении объем производства в отрасли возрос с 1913 г. в 9 раз, а количество отработанных человеко-часов — лишь в 2 раза. Как это могло быть? Если учесть низкую в ту пору квалификацию работников (вчерашних крестьян), плохое питание, нехватку оборудования, то вряд ли за час труда производилось больше продукции, чем в старой России.

Центральное управление дорожного транспорта сообщает о работе отрасли в 1930 г.: «Сколько фактически перевезено — точно неизвестно… Надо признать со всей откровенностью, что мы не знаем, каким хозяйством мы руководим». А ведь отчеты о грузообороте исправно публиковались, только, как видим, им не верят сами авторы.

С безобразиями в статистике тогда в сущности некому было бороться. В начале 1929 г. ликвидируется ЦСУ СССР, взамен создается отдел в Госплане. Статистиков подчиняют плановикам, чтобы не вольничали. Но жизнь не обманешь. Вот уже не только стоимостным, а и натуральным показателям нельзя верить. В колхозах и совхозах собранным зерном нередко считается… запланированная цифра, в лучшем случае — так называемый биологический урожай. Мы еще застали такой способ измерения: подходит к полю учетчик, бросает наугад кепку и, куда она упадет, там вымеряет квадратный метр, собирает колоски, взвешивает зерно в них — вот и урожай. А сколько окажется в амбаре — это уже ваша забота, сдавать государству будете все равно по биологическому урожаю. Метод был введен в первой пятилетке.

Отчет в натуре стал недостоверным и в промышленности. На Ленинградском металлическом заводе в выпуск зачли брак и некомплектные изделия. Рост производства получился изумительный. А со строек электростанций тем часом шли отчаянные телеграммы: паровые турбины негодны. Проверка показала, что реальный выпуск турбин в 4 раза меньше отчетного.

Развал статистики негативно повлиял на экономику. На исходе 1931 г. принимаются спешные меры. Создается Центральное управление народнохозяйственного учета (ЦУНХУ). Оно, правда, входит еще в состав Госплана, но с известной автономией. В центре и на местах новый орган подбирает кадры. Часть их — молодые специалисты. Впоследствии многие из них станут известными учеными — Я. Кваша, С. Хейнман и другие.

Во главе ЦУНХУ стал В. Осинский. О нем надо сказать особо: руководителя такого масштаба статистическая служба больше уже не имела. Сам Ленин назвал Осинского громадной силой. Экономические науки Валериан Валерианович начал постигать в России, но как профессиональный революционер вынужден был эмигрировать. Учился в лучших университетах Европы. В фильме «Выборгская сторона» кладовыми Государственного банка, помнится, умело распоряжается рабочий Максим. Действительность была несколько иной. Сложнейшую задачу овладения денежной и банковской системой партия поручила первоклассному экономисту Осинскому. Главному комиссару банка было в ту пору 30 лет. В декабре 1917 г. Осинский — руководитель Высшего совета народного хозяйства, экономического штаба страны. Заместитель наркома земледелия, управляющий ЦСУ СССР, полпред в Швеции, заместитель председателя ВСНХ — вот некоторые вехи его неспокойной жизни. В середине 20-х годов он директор Института мировой экономики, существующего и поныне.

Вновь возглавив статистическую службу, Осинский объявил войну искажениям информации. При нем снова стал выходить статистический журнал «Народное хозяйство СССР» (прежний журнал «Вестник статистики» был закрыт в 1929 г. одновременно с ликвидацией ЦСУ). В первом же номере руководитель ЦУНХУ пишет: «Борьба за верную цифру становится… основным лозунгом переживаемого периода в области учета… Мы выступаем в поход… «за верную цифру»».

Слова-то какие — борьба, поход. Будто на войне. Это и была война — с победами и поражениями, с немалыми жертвами.

Элементарный порядок в цифрах новое руководство стало наводить незамедлительно. 8 января 1932 г. было принято решение об уголовной ответственности за предоставление неверных сведений о выполнении планов. Несколькими днями позже Совет Труда и Обороны издает постановление «О порядке исчисления себестоимости промышленной продукции». Заметьте: высшие органы государственного управления непосредственно занимаются проблемами статистики, чего давно не бывало.

Качество экономической информации заметно улучшилось — столь грубых искажений, как в 1930–1931 гг., уже не допускали. Благодарная экономика отреагировала на эти меры: 2-я пятилетка была много удачнее первой (чему, безусловно, способствовали и другие управленческие новшества).

При В. Осинском ЦУНХУ снова стали исчислять продукцию строительства в неизменных ценах. Прошла перепись оборудования. Нет, чудес Осинский не совершил. Для коренных перемен в статистике нужны были усилия гораздо более влиятельных органов, чем ЦУНХУ. Да и времени у него было немного. В 1935 г. его без всяких объяснений сняли с должности. Через два года были арестованы почти все его ближайшие сотрудники. Те, кто выживет, до конца дней своих будут вспоминать о работе под началом Осинского как о лучших годах жизни.

Качество информации упало сразу и надолго. Экономисты, кто посмелее, продолжают настаивать: надо считать продукцию в неизменных ценах, а для этого требуются индексы цен, т. е. цифры их ежегодных изменений (тогда легко будет установить и истинные размеры производства). Идея превосходная, только вот индексы некому считать — статистика оптовых цен ликвидирована еще в 20-е годы.

…В июле 1948 г. выходит Постановление Совета Министров СССР о реформе оптовых цен и ликвидации государственных дотаций предприятиям. Этот документ упоминают все историки нашей экономики, однако один его пункт старательно обходят молчанием. Постановлениеобязывает перейти к исчислению объемов продукции и производительности труда с учетом индексов цен. Вроде бы победа, искажениям информации конец. Но считать индексы по-прежнему некому.

Минуло еще 8 лет. В академическом Институте экономики проходит конференция по измерению производительности труда. Огромное впечатление производит здесь выступление Я. Герчука. Это имя уже называлось — Я. Герчук в конце 20-х продолжал рассчитывать реальные индексы физического объема продукции, когда другие прекратили столь непопулярное дело. Будучи отстранен от статистики, Герчук работал на предприятии далеко от Москвы и каждодневно сталкивался с последствиями «липы». «Складывается впечатление, — интеллигентно начал он на совещании, — что вся наша промышленная статистика в вопросах учета производства и производительности труда переживает глубокий кризис… Никакой пользы от этой статистики… нет, быть не может, и нигде для этих целей статистический учет валовой и чистой продукции не используется и не может быть использован».

Я. Кваша, один из учеников В. Осинского, здесь же предлагает способ коренного улучшения статистики — на народнохозяйственном уровне вернуться к исчислению индексов физического объема, а на уровне предприятий строже контролировать цены.

После совещания в ЦСУ СССР создают наконец отдел статистики оптовых цен. Но победа снова ускользает. Сотрудники нового отдела облегчили себе жизнь: они стали учитывать изменения цен только на те товары, на которые цены и без того стабильны. Получалось, что искаженной информации нет, все идет как надо. А в жизни оптовые цены на новую продукцию продолжали, конечно, расти, что по-прежнему искажало все отчеты и экономические расчеты.

Лишь в последние полтора-два года обозначились перемены к лучшему и в статистике.

4

Рассказывают, что профессор, у которого учился медицине будущий знаменитый писатель Конан Дойл, умел поставить диагноз, внимательно посмотрев на пациента. «Что с этим человеком, сэр? — вопрошал он дрожащего студента. — Посмотрите-ка на него получше! Нет! Не прикасайтесь к нему. Пользуйтесь глазами, сэр! Да, пользуйтесь глазами, действуйте мозгом!»

Так и специалист, долгие годы изучающий экономику, обнаруживает подозрительную цифру, едва глянув на нее. Если расход материалов на единицу продукции постоянно снижается на 2–3 % в год, знаток немедленно насторожится: таких чудес в мировой экономике на протяжении длительных периодов не зарегистрировано. Производство продукции и парк оборудования, а еще лучше его мощность, связаны между собой намертво. Допустим: за пятилетие мощность поднялась в 1,5 раза. Больший рост выпуска продукции маловероятен. Скорее всего он будет значительно меньшим — ведь для новых станков надо еще найти работников, обучить их. Дело нескорое. Этот способ счета основательно разработал экономист В. Фальцман, а недавно опубликовал и результаты исследований: производительность оборудования, измеренная по суммарной энергетической мощности, растет примерно в 2,7 раза медленнее, нежели стоимость техники. Это значит, что в 2,7 раза завышены отчетные темпы развития машиностроения, измеряемые в рублях.

Синхронность характерна для многих экономических явлений. Нагляднее всего она в соотношениях смежных отраслей. Надо быть очень большим оптимистом, чтобы поверить, будто машиностроение удвоило производство, если выпуск готового металла возрос, к примеру, на 20 %. Текстильная и швейная промышленность, нефтедобывающая и нефтеперерабатывающая, индустрия строительных материалов и строительство столь нерасторжимы, что по развитию одной отрасли нетрудно исчислить истинный темп в другой.

Есть довольно строгие зависимости и более общего свойства. Не прибегая к стоимостным измерителям, казалось бы, немыслимо определить рост всего общественного продукта. Сотни отраслей, миллионы видов изделий — как все это привести к общему знаменателю? Однако у всех продуктов есть общее: на их выпуск затрачена энергия. Мировой опыт учит, что увеличение расхода энергии и прибавки общественного продукта обычно идут примерно с равной скоростью. Выявите, как увеличивается потребление топливно-энергетических ресурсов (здесь статистика достоверна, все ресурсы сведены к натуральному измерителю — тонне стандартного угля), — и можете быть уверены: одновременно вы определили рост всего общественного продукта. Ваша цифра будет близка к истине, но очень и очень далека от той, которая стоит в статистических справочниках…

Любой процесс характеризуется в экономике не одним, а несколькими показателями. Допустим, мы желаем знать, как меняется использование основных производственных фондов (оборудования, зданий, коммуникаций и т. п.). Для этого есть не менее пяти измерителей. Во-первых, фондоотдача, т. е. годовой съем продукции в копейках с каждого рубля стоимости фондов; во-вторых, рентабельность, или годовая прибыль в копейках в расчете на тот же рубль; в-третьих, коэффициент сменности оборудования; в-четвертых, использование мощности моторов; в-пятых, величина простоев. Коль скоро все они говорят об одном, то и говорить должны бы одинаково. А если по-разному? Что же это, спрашивается, за зверь, у которого от головы до хвоста пять метров, а от хвоста до головы десять? Грамотный экономист в нашем случае не поверит цифрам фондоотдачи и рентабельности (игра цен!) и вникнет в три остальных измерителя.

К поискам истины можно подойти и с другого конца. «Липу» фабрикуют не из спортивного интереса. От нее ждут пользы — почета, премий. Статистических показателей много, но значение их для руководителя предприятия различно. От одних ему ни жарко ни холодно. Для чего, скажем, искажать отчет о потреблении электроэнергии? До недавних пор за этот показатель никто не спрашивал, да и теперь спрос невелик. Ищите измерители «нейтральные», считайте по ним — и вы будете близки к цели. Однако, если тот же показатель стал директивным, ему опять мало веры.

Различны и наказания за вранье. За прямые приписки судят. Пусть и не часто, но руководитель знает, что судить могут. И на такое дело он пойдет разве что с отчаяния. А если поднять цены? Состава преступления в том нет, ни один суд не примет дело к рассмотрению. Таких искажений информации наверняка в десятки раз больше, чем прямых приписок.

У дутой цифры много защитников. Опорочить расчеты, опровергающие ее, есть кому, да это и несложно. Идеальных оценок не бывает, у каждой есть свои изъяны. Вы рассчитали темпы роста по прибавкам ключевых видов продукции в натуре? А изменение качества изделий вы учли? Что с того, что выпуск металлорежущих станков за год сократился? Зато каждый станок стал производительнее, и в итоге объем продукции все-таки возрос, а не упал. Вы исчислили динамику развития машиностроения по расходу металла? А экономию металла на каждое изделие приняли во внимание?

Нельзя сказать, что подобные возражения вовсе не основательны. Как тут быть? Всего лучше рассчитывать каждый показатель несколькими способами, и, если все они дают близкий результат, значит, в цифрах порядок.

Здесь уместно рассказать немножко о себе. Один из нас, соавторов, — журналист, специализируется по экономике. Однажды газетчик встретился с теперешним своим соавтором, ученым из Новосибирска. Оказалось, что тот добрый десяток лет только и занимается поисками методов экономического анализа. Для исчисления темпов развития промышленности он разработал шесть способов счета, для строительства — три, для измерения динамики национального дохода — тоже три метода и т. д. Считал по-разному, а выходило одно — разброс результатов был поразительно мал. Мы сличили наши выводы и отдали решительное предпочтение более сложным, но и более точным методикам ученого (частично они изложены в научных журналах). С тех пор мы обмениваемся информацией и время от времени пишем вместе.

Читающую публику больше интересуют не тонкости счета, а сама достоверная цифра. О чем она говорит? Меняет ли она коренным образом представление о развитии отечественной экономики? А пожалуй что и нет. Вернее будет сказать, что добытая нами информация приводит эти представления в согласие со здравым смыслом и жизненным опытом. Без всякой статистики любой скажет: живем мы многократно богаче, чем до войны, — лучше одеваемся, лучше питаемся, владеем вещами, о которых наши деды и отцы не могли мечтать, большинство семей имеют отдельные квартиры. Если бы с помощью какой-то «машины времени» работник 30-х годов заглянул в обычную сегодняшнюю семью, он, наверное, подумал бы: лучшего не надо, а кто недоволен, тот с жиру бесится. Мы так, конечно, не думаем. Цифры лишь подтвердили эти ощущения. Национальный доход, рассчитанный по нашей методике, возрос с 1928 по 1985 г. в 6–7 раз. Это по любой оценке успех выдающийся — не много в мире стран, которые могут похвастаться такими темпами. Но с другой стороны, увеличение дохода за этот период и не 86-ти кратное, как свидетельствует официальная статистика. Это опять-таки согласуется со здравым смыслом: будь отчетная цифра верна, мы давно занимали бы первое место в мире по уровню жизни.

Но если темпы развития даже после корректировки цифр в общем-то достаточно хороши (особенно за длительный период), то способы, которыми достигнут результат, устраивают нас меньше. Долго мы брали в экономике, так сказать, не умением, а числом, точнее, непомерным расходом ресурсов. Общепринятая статистика этого не улавливает, что ставит ее в довольно-таки странное положение. В самом деле, кругом толкуют о крутом повороте к эффективности — хозяйствовать так, как прежде, нельзя: при тех же ресурсах надо получать больше продукции. Если же обратиться к опубликованным статистическим показателям, то получается, что и раньше наше народное хозяйство развивалось на интенсивной основе: стремительно росла производительность труда, все время снижалась материалоемкость продукции, даже фондоотдача в не столь уж далеком прошлом поднималась. Тогда зачем перестройка? От добра добра не ищут…

А вот наши оценки подтверждают абсолютную необходимость перемен. Почти во все периоды потребление материальных ресурсов и основных производственных фондов увеличивалось быстрее, нежели национальный доход. С 1928 по 1985 г. материалоемкость общественного продукта возросла в 1,6 раза, фондоотдача снизилась примерно на 30 %. Относительно скромно (в 3,6 раза) поднялась производительность общественного труда.

Так работать можно было лишь при обилии ресурсов. Сильная сторона нашего хозяйственного механизма в том, что он позволял мобилизовать ресурсы для достижения важнейших целей — скажем, для ускоренной индустриализации, победы в войне. Но и в прошлом экстенсивный способ развития обходился недешево. Целые десятилетия уровень жизни падал и лишь в 50-х годах стал расти.

В целом прошлый опыт — плохой помощник на крутом повороте к эффективности. И все-таки имеет смысл попристальнее взглянуть на некоторые периоды минувшего. Ведь если тот или иной период считается благополучным, всегда есть искушение повторить и методы, которые однажды принесли уже прекрасные результаты.

Принято считать, что в довоенный период темпы развития были исключительно высокими. Действительно, построено множество предприятий, появились новые отрасли, произошли глубокие структурные сдвиги в экономике. Однако прогресс ограничился в основном тяжелой промышленностью, строительством и транспортом. Аграрный же сектор экономики переживал застой (как известно, по сбору зерна и поголовью скота уровень 1929 г. был достигнут и превзойден только в 50-е годы. За 1929–1941 гг. национальный доход возрос в 1,5 раза. Темп отнюдь не рекордный. В 1930-е годы наблюдалось наибольшее за всю нашу историю повышение материалоемкости продукции и снижение фондоотдачи.

По-настоящему быстро народное хозяйство развивалось в 50-е годы. Этот период, по нашим оценкам, выглядит самым успешным для экономики. Темп роста превзошел тогда прежние достижения. Но суть не в одних темпах. Всего важнее то обстоятельство, что впервые рост был достигнут не только за счет увеличения ресурсов, но и благодаря лучшему их использованию. Производительность труда поднялась на 62 % (это почти 5 % в год!), фондоотдача — на 17, материалоемкость снизилась на 5 %. Достаточно гармонично развивались все отрасли — не одна тяжелая промышленность, но и производство потребительских товаров, сельское хозяйство, жилищное строительство.

Впечатляющи успехи в кредитно-денежной сфере. Была обеспечена товарно-денежная сбалансированность, казавшаяся дотоле недостижимой. Если с 1928 по 1950 г. розничные и оптовые цены выросли примерно в 12 раз, то в 1951–1956 гг. розничные цены снизились, а оптовые стабилизировались. Во второй половине 50-х произошел лишь небольшой рост цен.

Как видим, то, к чему мы сегодня стремимся, однажды уже было сделано — экономика изрядное время работала эффективно. Поэтому важно выявить истоки успеха, отделить преходящие факторы от уроков, пригодных и поныне.

В народное хозяйство пришли миллионы демобилизованных воинов. Будущие исследователи, несомненно, укажут также, что в те годы качественно изменился и уровень руководящих кадров. Ведь еще в 1946 г. многие директора предприятий имели среднее, а то и начальное образование. Спустя всего несколько лет это стало уже редкостью. Заметно улучшилось планирование, и в результате за срывы заданий стало возможным спрашивать. Все так. Но мы хотя бы в порядке гипотезы рискнем указать еще на один фактор, на наш взгляд, определяющий.

Именно в 50-е годы был решительно отвергнут культ личности, подукрепилась социалистическая демократия. Человек действительно почувствовал себя не инструментом для исполнения планов и предначертаний, но творцом, хозяином страны. На крутом повороте истории мы как-то вмиг осознали, что, по слову поэта А. Твардовского, «сами люди, а не боги смотреть обязаны вперед». И еще. Впервые советский народ по-настоящему вкусил плоды возросшего за десятилетия экономического потенциала. Достаток приятен не только сам по себе. Как подметил тот же А. Твардовский, «народ добрее, с самим собою мягче стал». Поубавилось горькой той надсады, что от больших очередей. А доброе расположение духа — в труде вещь не последняя.

Но успехи 50-х годов, глубоко не проанализированные, породили представление, будто грядущее безоблачно, высокие скорости развития гарантированы. В этой атмосфере появились поспешные, основательно не подкрепленные лозунги: «Догнать и перегнать США к 1980 г.!», «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» Однако уже к концу десятилетия темпы роста стали падать. Этот процесс продолжался до 1983 г. Обычно появление негативных тенденций в экономике датируют серединой 70-х годов. По нашим оценкам, это произошло полутора десятилетиями раньше. Определить точную дату полезно не только ради исторической правды. Установить начало спада принципиально важно еще и вот для чего. Многие исследователи считают особо успешным период 1966–1970 гг. — пятилетку экономической реформы, ставившей целью расширить самостоятельность предприятий, ввести полный хозрасчет. Официальные данные демонстрируют ускорение темпов, резкое повышение эффективности. Если это так, то вывод очевиден: надо повторить реформу — результат не замедлит сказаться.

Беда, однако, в том, что в ту пору не было ни ускорения, ни эффективности. По нашим расчетам, ключевые показатели ухудшились тогда даже сравнительно с первой половиной 60-х, не говоря уже о 50-х годах. Национальный доход увеличился на 22 % против 24 за предреформенное пятилетие, производительность труда — на 17 % против 19 и т. д. Хуже стали использоваться основные производственные фонды, возросла материалоемкость. Особенно быстро ухудшались показатели в машиностроении, а ведь ситуация в этой ключевой отрасли предопределяет успех или неудачу следующей пятилетки.

Отлично понимаем, что эти расчеты дают противникам радикальных реформ козырь в руки: мол, попробовали и обожглись. Но истина должна быть установлена независимо от того, как ее можно использовать. Во всяком случае, мы не намерены уподобляться нашим оппонентам, которые готовы принять на веру любую цифру, лишь бы она подтверждала их идеи о переменах в хозяйственном механизме.

По глубочайшему нашему убеждению, удачи и быть не могло, поскольку реформа проводилась непоследовательно. Не была счастливой уже сама мысль расширять права предприятий и одновременно воссоздавать взамен совнархозов министерства как органы для чисто административного, приказного управления производством.

Более того, в самом пореформенном механизме таился один опасный ген. Оптовые цены на продукцию по-прежнему устанавливались в директивном порядке. Между тем предприятия стали работать от прибыли. А ее можно получить как за счет снижения себестоимости, так и путем завышения цен. Добавочный стимул к такому завышению сработал безотказно: неучтенный скрытый рост оптовых цен, к примеру, на продукцию машиностроения достиг в пореформенной пятилетке 33 против 18 % в предшествующем пятилетии. (Вот, кстати, откуда взялись красивые показатели эффекта реформы.) Никакой контроль сверху не помогал, а единственно всемогущий контролер — его величество покупатель был напрочь устранен от установления цен. В итоге реформа скорее разладила старый хозяйственный механизм, чем создала новый.

С товарно-денежными отношениями, с законом стоимости шутки плохи. Не тот экономист является товарником, кто признает деньги, платный кредит, самоокупаемость. Эти слова теперь все уважают. Товарник тот, кто настаивает на определении оптовой цены с учетом голоса покупателя, кто почитает закон стоимости в полном объеме, а не усеченным, преобразованным или еще как-то выхолощенным.

Вряд ли вам доводилось слышать такое рассуждение: «Не тот нынче стал закон всемирного тяготения, ох не тот. В ньютоновские-то времена… Ну, бывало, и созорничает по молодости лет — яблоком или чем покрепче приласкает по голове, не без того. Но ведь планетами управлял! Теперь куда ему до прежнего — постарел, одряхлел». Все понимают — шутка. Но закон стоимости тоже объективен, от нашей воли независим. К нему можно лишь подладиться, но отнюдь не преобразовать или свести на положение углового жильца. Опыт 60-х годов отменно продемонстрировал, чем опасны такие упражнения.

Экономические процессы, раз начавшись, приобретают инерцию движения. В 60-е годы темпы роста падали, но оставались еще довольно высокими: за все десятилетие национальный доход прирос на 17, в 10-й — на 5 %, а в первые годы 11-й произошло уже абсолютное его падение, и только памятные всем нам энергичные меры несколько выправили положение: в целом за минувшее пятилетие прибавка Дохода составила 3 %, что меньше прироста населения.

Где корни этого явления? Каждому ясно, что правильный диагноз — предпосылка успешного лечения. Но относительно диагноза в экономистах согласия нет, и со временем мнения расходятся все больше.

5

Вспоминается случай, когда на одной из дискуссий в небольшой аудитории экономистов зашла речь об отдаче капитальных вложений. С младых ногтей мы привыкли думать, что наша страна строит больше всех в мире. Сейчас приоритет теряем. Расходуем до 200 млрд. руб. в год, а вводим новых мощностей все меньше и меньше. Что же, строить разучились?

Собственно, объяснение было под рукой, его сотни раз приводили в печати. За природными ресурсами приходится идти в гиблые, необжитые края, где все надо начинать с нуля. Дешево там не построишь, значит, на другие нужды средств остается меньше. Возьмите сибирскую нефть…

Когда прозвучал этот аргумент, один из нас, соавторов, осторожно высказал сомнение. А поскольку мы давно понимаем друг друга с полуслова, другой на лету подхватил мысль.

Упрекать нефтяников в чрезмерных тратах, начали мы, неблагородно. Заглянем в справочник «Внешняя торговля СССР в 1984 г.». Из 74 млрд. руб. годовой экспортной выручки 38 млрд. (больше половины) получено за нефть и газ, в том числе 31 млрд. за нефть. Не будь этих денег, как страна покупала бы технику, хлеб, одежду, сахар? В 70-е годы ситуация была как раз благоприятной для нашего экономического развития. Исключительно благоприятной. Добыча нефти увеличилась фантастически, цены на нее на мировом рынке круто шли вверх. Такого стечения обстоятельств, вероятно, больше уже не будет. Объективные трудности начинаются только теперь — добыча нефти стабилизировалась, увеличивать ее экспорт вряд ли удастся, а цены на мировом рынке упали в 3 раза. И, скажем, за тонну зерна сегодня надо отдавать 3 т нефти, хотя недавно меняли практически тонну на тонну. А покупная техника? В 1984 г. ее приобрели на 24 млрд. руб. Это главная статья нашего импорта. Учтем, что не в пример нефти техника на мировом рынке дорожает.

Но неужели все-таки капитальные затраты в расчете на тонну добытой нефти в Сибири выше, чем в старых районах? Здравый смысл подсказывает: что-то тут не так. Еще на нашей памяти как отдаленная цель выдвигалась задача довести добычу нефти до 60 млн. т — тогда, мол, страна будет застрахована от всех и всяческих неожиданностей. Ныне с газовым конденсатом добываем в 10 раз больше. В 70-е годы только прибавка превысила 250 млн. т. Ресурсов всей страны вряд ли хватило бы, если б капитальные вложения на каждую тонну прибавки еще и поднялись. Наконец, именно в 70-е годы произошла перестройка топливного баланса с угля на нефть и газ. А любому известно, развивать нефтяную и газовую промышленность выгоднее, нежели угольную: тонна условного топлива обходится дешевле как по капитальным, так и по текущим затратам.

Эти общие соображения мы проверили потом расчетами. Все подтвердилось. Топливная промышленность, главная из сырьевых отраслей, действовала в 70-х годах весьма эффективно. Рост же себестоимости и капиталоемкости топлива — одна видимость. Просто в отрасли дорожали основные фонды, прежде всего оборудование. Поставляя технику по непомерным ценам, машиностроители записывали себе в актив прибыль, которую в конечном счете следовало бы поставить в заслугу нефтяникам и газовикам.

Вообще объяснять затруднения в экономике исчерпанием доступных природных ресурсов, плохим климатом новых регионов — занятие, может быть, и утешительное, но бесперспективное. Надо хозяйствовать с теми ресурсами, в том климате, какие есть.

В чем же тогда истинные причины застоя? На сей счет есть две точки зрения, сильно отличающиеся одна от другой. Большинство экономистов видят корень зла в снижении эффективности общественного производства, в расточительном расходовании трудовых, материальных, финансовых и иных ресурсов. Правда, объясняется это явление по-разному: беспорядком на производстве, неудовлетворительным планированием, устаревшим хозяйственным механизмом и т. п. Другие мыслители (их меньшинство) полагают, что нынешние трудности возникли вследствие затухания инвестиционного процесса в стране. Наиболее полно и последовательно эту позицию обосновали новосибирские ученые К. Вальтух и Б. «Лавровский. Проследим за ходом их рассуждений в вольном, так сказать, пересказе.

От пятилетки к пятилетке сокращаются реальные вводы новых мощностей. А поскольку основные производственные фонды изрядно устарели, их приходится списывать. Идет также скрытое уменьшение фондов: старое оборудование вроде бы действует, но должной отдачи не приносит. Мы подошли к такому рубежу, когда вводы едва-едва покрывают явное и скрытое выбытие мощностей, и в ряде отраслей перешагнули за этот рубеж. «Итак, реальный рост мощностей… сокращается, а их реальное выбытие… быстро растет, — пишут ученые. — Оба процесса в качестве объективного следствия имеют известные сокращения приростов мощностей и — далее — продукции, включая даже ее абсолютное сокращение»^[10]. Вы можете включать наилучший хозяйственный механизм, наводить дисциплину и порядок. Польза, конечно, будет, но за всем тем планы просто не на чем выполнять. Так авторы, правда, не пишут, но это само собой подразумевается. Где же выход? По мнению ученых, на действующих мощностях ощутимых приростов производства не достигнешь — они уже перегружены. «Чтобы получить дополнительную продукцию в стратегически значимых масштабах, — заключают исследователи, — нужен массовый рост производственных мощностей…»

Но массовый рост — это и есть экстенсивное развитие экономики, от чего нужно бы уходить.

Кстати, заметим, что конкурирующие теории опираются на разную информацию. Те, кто считает, что для решения задачи достаточно инстенсификации, используют общепринятую динамику стоимостных показателей. К. Вальтуха и Б. Лавровского она не устраивает (и тут мы с ними согласны). Они строят свою теорию на данных о производстве продукции в натуральном выражении и вводе мощностей опять-таки в натуре. Так проблема, по видимости информационная, перерастает в главный вопрос экономической политики.

Старение основных фондов, сокращение ввода мощностей — факт бесспорный. Под влиянием его в головах некоторых экономистов вызревает мысль о проведении хозяйственного маневра, в чем-то подобного ускоренной индустриализации в 30-х годах. Национальный доход, т. е. вся новая стоимость, созданная в материальном производстве за год, делится, как известно, на две неравные части: большая идет на потребление, меньшая — на накопление. Из меньшей доли и финансируется строительство. Так вот, предлагается резко увеличить эту долю хотя бы и ценой абсолютного сокращения фондов потребления. Тогда удастся обновить и умножить производственный потенциал и тем самым придать новый динамизм нашей экономике. А лет, скажем, через 10–15 можно будет опять повышать жизненный уровень населения, подобно тому как это сделали в 50-х годах. В экономических публикациях мы встретили даже конкретные расчеты такого маневра: называется цифра удвоения производственных капиталовложений.

Замысел не из легких. Между 30-ми и 80-ми годами слишком велики различия, чтобы рассчитывать на повторение успеха. На первом этапе социалистического строительства, в условиях капиталистического окружения, временные жертвы были объяснимы. Как оправдать сходный курс сегодня?

В 30-е годы страна располагала громадными трудовыми ресурсами, которые не очень трудно было переместить — из сельского хозяйства в промышленность, на транспорт, в строительство. Сегодня этого резерва нет. Удастся ли при таком ограничении круто поднять производство в машиностроении, строительстве, в других отраслях инвестиционного комплекса, где уже занято более 20 млн. человек? А если удастся, то как укомплектовать людьми множество новых мощностей, когда и старые-то простаивают из-за нехватки рабочих? Не получим ли мы бездействующие предприятия, созданные напряжением всех сил?

Разумеется, сторонники «второй индустриализации» возразят: новые мощности, технически совершенные, станут сберегать труд и все другие ресурсы. Теоретически справедливо, но на практике такие намерения пока плохо реализуются.

Есть еще одно ограничение для маневра. Мы узнали о нем, пересчитывая показатели развития экономики новыми методами. Капиталовложения финансируются в основном из прибыли. В текущих ценах прибыль растет довольно быстро. Иное дело, если мы возьмем цены неизменные. Не хотелось бы утомлять читателя расчетами — они достаточно сложны. Дадим сразу выводы. Абсолютная сумма прибыли по народному хозяйству в неизменных ценах увеличивалась до 1965 г., а затем стала таять и к середине 80-х сошла на нет. Дефицит до недавних пор покрывался доходами от внешней торговли, но, как уже сказано, этот источник теперь начинает иссякать. За счет чего, спрашивается, проводить «вторую индустриализацию»? Да и нужна ли она? Правда ли, что развитие экономики уперлось в проблему основных производственных фондов?

Истина всегда конкретна. Скромные средние величины прироста мощностей складываются из весьма приличных вводов в одних отраслях и мизерных в других. В народном хозяйстве возникают «узкие места». Они-то и лимитируют развитие экономики. Чтобы выявить их, мы проанализировали реальную динамику и использование основных фондов по отдельным отраслям. Выводы получились неожиданными — в ряде случаев они противоположны устоявшимся представлениям.

Возьмем для примера черную металлургию — отрасль поистине базовую. Вроде бы она не обойдена вниманием. В прошлой пятилетке металлурги получили в 3,5 раза больше капиталовложений, нежели в 6-й (1956–1960 гг.). А какова отдача? В 1981–1984 гг. среднегодовые вводы мощностей упали сравнительно с 6-й пятилеткой по выплавке чугуна в 15 раз, по выплавке стали — в 1,7, по производству готового проката — в 1,4 раза. Вывод как будто однозначен: металлурги из рук вон плохо используют колоссальные средства, отпускаемые на развитие отрасли. Но ведь стремительно растет и стоимость строительства. Мы пересчитали капиталовложения в отрасль в неизменные цены. И что же? При таком единственно достоверном измерении вложения в черную металлургию росли только до 1974 г., а затем стали падать. В 1984 г. впервые за всю историю страны отрасль получила такую сумму на свое развитие, которая даже не восполняла фактического износа основных производственных фондов. Проще говоря, этих денег было недостаточно, чтобы только поддерживать производство на прежнем уровне. А ведь выпуск металла предполагалось увеличивать. Напомним, что в ходе последних пятилеток плановики вынуждены были снижать задания машиностроителям как раз из-за нехватки металла.

Могут возразить: резервы металлургии велики — отрасль все хуже использует свой потенциал. Да, по официальным оценкам, съем с каждого рубля основных производственных фондов упал здесь за 1955–1980 гг. в 3 раза. Но это снова фокусы счета. С какого рубля уменьшился съем продукции? Допустим, четверть века назад построили цех за 10 млн. руб., а ныне — еще такой же мощности, но уже за 30 млн. Тот и другой будут зачтены в общую сумму производственных фондов по номинальной цене. Выходит, старые и новые фонды оценены разными рублями. Для верной оценки надо сделать одно из двух: пересчитать старые [зонды в нынешние более дешевые рубли либо все фонды — в неизменные цены. Мы сделали то и другое. Теперь уже нетрудно выяснить, как менялась фондоотдача. За последнюю четверть века в черной металлургии она нисколько не упала. Значит, предположение о громадных резервах отрасли — миф. (Хотя, конечно, здесь, как и везде, надо хозяйствовать рачительнее.)

Опытного хозяйственника, да и рядового читателя этот вывод не удивит. Все знают, что металлургические агрегаты работают круглосуточно. Как тут еще увеличить съем продукции с них? Мы отнюдь не предлагаем безудержно наращивать строительство новых домен, конвертеров, прокатных станов. Наша страна же производит металла больше всех в мире. Главная задача — поднять качество металла. Но это тоже требует капитальных затрат.

Близко к пределу своих возможностей работает электроэнергетика. Все горячее в названной отрасли. Приведем только одно сопоставление. В начале 60-х годов энергетики вводили ежегодно по 10 млн. кВт мощностей. Сегодня тем агрегатам пора выбывать, а теперешние вводы — опять по 10 млн. кВт в год. То есть столько, сколько надо для замены. А потребность в электричестве растет, вот и приходится эксплуатировать устаревшие мощности.

«Узким местом» экономики стал железнодорожный транспорт. И пусть никого не утешает тот факт, что критическая ситуация зимы 1984/85 г. больше не повторялась, что планы транспорт выполняет и перевозки растут. В бой брошен последний доступный резерв: Министерство путей сообщения распорядилось увеличить так называемую статическую нагрузку. Поясним. Вагон, как любая инженерная конструкция, имеет запас прочности. Если он рассчитан, к примеру, на 62 т груза, то повезет и 70 т, не развалится. Так теперь и делают. Решение нелегкое. Быстрее изнашиваются вагоны и рельсы. Возросли потери грузов. Скажем, уголь засыпают с большущей шапкой над вагоном, и при современных скоростях ее просто сдувает. В сущности, транспорт доставляет потребителю сверх обычного не уголь, а цифру. В отрасли появились приписки, чего раньше не было. Любопытный казус выявили специалисты Минчермета. Московская железная дорога отказалась принимать у завода «Серп и молот» вагоны, загруженные по старой норме. А по новой не получалось: завод выполняет относительно небольшие заказы. Железнодорожники предложили двойную бухгалтерию: для их отчетов пусть будет вписан больший вес, чем в сопроводительных документах на металл. Чтобы железнодорожный транспорт работал устойчиво, нужно, как уже сказано, увеличивать пропускную способность дорог. А это опять сопряжено с капитальными затратами.

Прогресс экономики в решающей степени зависит от развития машиностроения. Это можно считать аксиомой. Менее очевидно другое: надо ли безудержно увеличивать капитальные вложения в эту гигантскую отрасль? Вроде бы иначе и нельзя. По официальным отчетам, фондоотдача в машиностроении за 1955–1980 гг. поднялась почти в 1,5 раза и продолжает улучшаться. Но съем продукции с рубля фондов не может расти беспредельно. Уже сейчас, утверждает статистика, мощности используются здесь примерно на 90 %, что близко к допустимому максимуму. И если мы желаем быстро обновлять производственный аппарат народного хозяйства на современной технической основе, то волей-неволей придется вкладывать больше средств в развитие отрасли, поставляющей технику.

Но опять-таки не будем брать на веру эти цифры. Как так вышло, что в металлургии, топливной промышленности, энергетике фондоотдача по отчетам непрерывно падает, а в машиностроении растет? Неужто в одних отраслях собрались сплошь недотепы, а в других — исключительно чудо-богатыри? Разгадка иная. В сырьевых отраслях стоимость основных производственных фондов искусственно завышена вследствие роста цен на оборудование и строительство. Стоимость же выпускаемой продукции там увеличивается медленно, строго в меру истинных прибавок производства, поскольку цены на сырье стабильны. Вот и возникает иллюзия, будто с каждого рубля фондов сырьевики снимают все меньше продукции.

По-другому обстоят дела в машиностроении. Основные фонды дорожают, конечно, и здесь, но еще быстрее растут оптовые цены на продукцию. В итоге фондоотдача по видимости идет в гору, производственный потенциал используется как будто все эффективнее, значимые резервы истощены. Достаточно, однако, пересчитать фонды и продукцию в неизменные цены, как красивый мираж исчезнет: фондоотдача в машиностроении не только не улучшается, но даже имеет тенденцию к снижению. О каком исчерпании резервов может идти речь, когда машиностроительные заводы работают в одну, в лучшем случае в полторы смены? Электромоторы крутятся здесь немногим более 1000 час. в год — в 2 раза меньше, чем в США. Значит, и оборудование, укомплектованное моторами, действует тоже 1000 с небольшим часов. Напомним, что в году 8760 часов.

Только за 1965–1980 гг. наш станочный парк возрос в 2,5 раза. Сегодня он превышает парк США, Японии и ФРГ, вместе взятых. Бесспорно, тут много устаревшей техники, ее надо менять, что требует капитальных затрат. Но из опыта мы знаем, что выпуск новинок осваивается с трудом. Существует грозная опасность: по инерции машиностроение будет долго еще производить много привычной техники, и в итоге на одну изготовленную действительно современную машину станет приходиться несколько традиционных. К чему это приведет? Если сегодня даже при односменной работе только в промышленности пустует около 700 тыс. рабочих мест, то их будут уже миллионы. Колоссальные капиталовложения на создание их как в машиностроении, так и в отраслях — потребителях техники окажутся зряшными.

Так может случиться, если для производства новой техники создавать и новые мощности. Но можно поступить иначе: ценою сокращения общего выпуска техники (по количеству ее и без того в избытке) увеличить производство современных прогрессивных машин, а затем эксплуатировать их хотя бы в две смены. Близкий к этому опыт уже есть в Ленинграде: устаревшее оборудование там выводят из эксплуатации, на освободившихся площадях устанавливают современную технику и используют ее в две, даже в три смены. Инициатива ленинградцев высоко оценена в Политбюро ЦК КПСС, она становится образцом для подражания. При таком варианте страна сбережет капитальные вложения и сможет перебросить их в те отрасли, которые действительно работают на пределе своих возможностей.

6

Есть в истории нашей статистики и светлые главы. Как это ни парадоксально, лучший ее период совпадает с труднейшими годами становления страны, когда, казалось бы, стремление к утешительной цифре можно было если не простить, то понять. Первая светлая полоса связана с государственной деятельностью В. И Ленина. Ильич сам прекрасно владел статистическими методами и учил тому, что без объективной информации работать нельзя. В условиях разрухи и голода при его активной поддержке было создано небывалое по масштабам учреждение — Центральное статистическое управление РСФСР.

«Нам нужна полная и правдивая информация», — требовал Ленин и весьма резко выступал против, по-теперешнему сказать, показухи. Приведем его письмо от 4 февраля 1922 г.: «Прошу просмотреть эту коротенькую справку Сокольникова, которую он дает мне по вчерашнему моему запросу. Во-первых, справка неполная, я затребовал дополнительно, во-вторых, если она верна, то из нее следует, что Новицкий (секретарь золотой валютной комиссии, работник Наркомфина. — Авт.) давал нам цифры прямо неверные. Необходимо добиться полной истины на этот счет и, если подтвердится, что Новицкий дал цифры неверные, поставить в Политбюро вопрос о предании его суду»^[11]. Как видим, Ленин считал искажение информации, хотя бы и бескорыстное, уголовным преступлением.

Страстно обрушивался на очковтирательство Ф. Э. Дзержинский. Возглавив Наркомат путей сообщения, он лично занялся налаживанием статистики. Поучительно, например, как он поддержал сотрудника НКПС Ильина, в прошлом рабочего-металлиста. «Поскольку мы скрывали свои болячки, поскольку мы открыто не говорили о них и не анализировали их, постольку мы оставались немощными и бесплодными, — докладывал Дзержинский на конференции Союза железнодорожников в декабре 1923 г. — Он (Ильин. — Авт.) выявил в своем графике, сопоставил работу и расходы, которые мы все производим, не в деньгах, а в рабочей силе, в топливе, материале, подвижном составе. Должен сознаться, что первое время, когда он ко мне пришел с этим графиком, хотя я и не слабохарактерен, однако не мог ориентироваться и сказал ему, что, если твой график будет опубликован, это будет величайший материал для белогвардейцев, ибо они укажут, как не умеет хозяйствовать Советская власть, рабочая власть… Потом, когда я вникнул в это дело, то понял, что это величайшее открытие, хотя тут никакого изобретения нет, а есть просто сопоставление. Метод т. Ильина — выявление того, что есть на деле, а это есть начало всякой возможности вести борьбу. Поэтому имя т. Ильина должно войти в историю возрождения нашего советского транспорта как одного из идеологических и технических творцов этого воссоздания… И когда мы по методу Ильина, который совершенно откровенно действует, будем также говорить все откровенно, мы добьемся результатов»^[12].

Дзержинский схватил самую суть методики Ильина: работу транспорта и расходы он сопоставил не в деньгах (такой счет недостоверен), а в натуральных измерителях — затратах труда, топлива, материалов, подвижного состава.

В последние год-полтора впервые после долгого перерыва стали публиковаться исследования о состоянии экономики по критериям, отличающимся от официальных. Новаторские, практически значимые выводы получили именно те ученые, которые считали и сопоставляли масштабы производства непосредственно в натуре либо по обобщенным натуральным показателям — например, по энергетической мощности машин, как это сделал В. Фальцман. Так через шесть десятилетий вновь используется, говоря словами Дзержинского, «величайшее открытие» Ильина, а вернее, один из классических методов статистики.

Лишь после апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС и особенно после XXVII съезда партии началось возрождение ленинских традиций в статистике. «…Минувшее после съезда время и последние события со всей убедительностью подтверждают принципиальное значение урока правды, о котором говорилось на съезде, — подчеркивает М. С. Горбачев. — В любой ситуации мы должны помнить предостережение Ленина: «Страшны иллюзии и самообманы, губительна боязнь истины». Партии и народу нужна вся правда — в большом и малом. Только она воспитывает людей с развитым чувством гражданского долга, а ложь и полуправда развращают сознание, деформируют личность, мешают выработке реалистических выводов, оценок, без чего не может быть активной партийной политики».

Цель ясна, ситуация для наведения порядка в статистике благоприятна. Плановики и статистики не могут уже сослаться на то, что их предложения не будут поняты наверху. Впрочем, и прежде подобные ссылки звучали неубедительно — гражданский и служебный долг надо исполнять безотносительно к тому, понравится это кому-то или нет.

Однако качественное улучшение учета — дело непростое. Ложная цифра глубоко укоренилась, достаточно много людей заинтересовано в ее сохранении. Пока нет полностью готовых методик верного счета. Здесь важно понять, осознать одну объективную сложность. Если восстановить в правах классические методы статистики, то в общем-то не так уж сложно будет определить истинные размеры производства, темпы развития промышленности и других отраслей народного хозяйства. Это уже немало, и все-таки обобщенных цифр недостаточно для планированья работы отраслей индустрии и тем более отдельных предприятий. Мыслимо, конечно, верстать планы в двух измерителях — в текущих и неизменных ценах. Но тогда управленцы погрязнут в бесконечных спорах, какой прирост предприятие или отрасль дали в действительности, а какой за счет завышения цен.

Так что же, стоимостные показатели в принципе непригодны? Не так! Денежные измерения исправно служат там, где деньги играют активную роль в экономике, являются важнейшим инструментом хозяйственного механизма. При чрезмерной централизации, при тотальном планировании и директивном распределении практически всехресурсов деньги своих функций не выполняют, хотя вопреки логике они сохранены в качестве главного измерителя. Но отсюда следует вывод исключительной важности: в условиях глубокого хозрасчета, когда деньги на деле станут эквивалентом обмена, стоимостные показатели будут совсем неплохи. Взглянем на ситуацию практически. Допустим, предприятие более не получает директивных заданий по объемам и приростам продукции, по производительности труда, по прибыли. Строго регламентирован лишь налог в казну. Тогда, кому любо, пусть рисует на досуге красивые цифры — ни лавровых венков, ни добавочной зарплаты это занятие не сулит. Разумеется, и в таких условиях изготовителю выгодно поднимать оптовые цены, ибо от выручки и прибыли зависит вся жизнь коллектива. Но при глубоком хозрасчете потребитель платит собственными деньгами и будет контролировать цены получше, нежели Госкомцен.

Нигде в мире и никогда оптовые цены не были постоянно стабильными. Естественно, нам и впредь придется следить за их уровнем, динамикой, соотношениями. Но исчисление истинных индексов физического объема продукции, индексов цен уже не встретит отчаянного сопротивления «низов» по простой причине: полученные цифры нужны не для оценки того, кто как работал, а для иных целей — как распределить капитальные вложения, каким отраслям дать приоритет, какие программы поддержать дотациями из казны и т. п.

Наши статистические органы еще не перестроились сообразно духу времени. Складывается впечатление, что они желали бы решить задачу наскоком. Все успехи сводятся пока к уменьшению приписок, а это наименее существенная причина искажения информации. Неизбежна перестройка всей статистики. Радикальные экономические реформы, которые уже начались, подготовят подходящую обстановку для объективной статистики. Но связь между ними двусторонняя: добросовестная статистика создаст информационное обеспечение прогресса и перемен в экономике.

«Новый мир». 1987. № 2

ИСТОКИ

1

С мужем сестры мы приглядели место. Проезжавший мимо леспромхозовский бульдозерист своей охотой развернулся и пробил дорогу в снегу. Спросил только: «Кого хоронишь?» Узнав, что мать, за работу ничего не взял и уехал. Хорошее место матери досталось — высоченные березы да еще елка, прямая, как струнка…

За три месяца до кончины матушки я приезжал проведать ее. 1900 года рождения (ровесница века, стало быть), она по крестьянской привычке вставала рано и крутилась до вечера — стряпала, задавала корм поросенку, между делом вязала мне рукавички и за всем тем успевала обиходить и приласкать правнучку. В этом доме с его простыми заботами и раз навсегда заведенным порядком мне хорошо думалось. Сто раз передуманное проходило тут проверку. Мелкое, вычурное само собой отсеивалось, на дно души выпадал сухой и горьковатый осадок правды.

Многое из того, что будет далее рассказано, в разные годы я успел прочитать матери. Она умела слушать — дар ныне редкий. Время от времени вставляла: «Правда, сынок, правда, так и было», — хотя определенно не могла знать, как оно било, — сопоставлялись события далеких веков, цитировались мыслители, которых она не читала. Другой же раз посмотрит не то что с укором — с непосильным желанием понять. Тут для меня приговор: заумь, пачкотня.

За то я любил этот последний по счету родительский кров, что под ним все были сыты, обуты, одеты. «Человек выше сытости» — такую дурь мог сморозить тот, кто голода не знал. В наших краях чаша сия никого не минула. Сюда, в Мурашинский леспромхоз, семья перебралась из вятской деревушки Фоминцы, названной так по имени прадеда моего Фомы Андреевича. Туда бы съездить, благо путь недалек, прикоснуться к истокам — на излете жизни гложет душу, как красиво сказал поэт, любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Да то беда, что ехать некуда — деревень в тех местах мало осталось, поля затянуло березником. Отчий край живет только в памяти сердца. В ней много чего отпечаталось, что расчетливее бы забыть, только вот не забывается. Помню первое потрясение души, из тех, что метят конец детству. Молотили рожь. Нас, школьников, отрядили погонять лошадей в приводе, а мать с другими бабами отгребала солому от молотилки. Кому не с кем было оставить «робенков» дома, усадили их на свежую солому около гумна — все же под призором. По-вятски таких звали сидунами: им лет по пять, а еще не ходят. Ножки тонкие, головы большие, животы пухлые — рахитики, словом. И вот вижу, проворно ползут они к молотилке, горстями пихают в рот зерно. А этого нельзя — набухнет зерно и порвет кишки. Матери оттаскивают их подальше, а они, окаянные, опять ползут к немереной еде…

Хлеб у нас пекли с опилками, с клеверными головками, а когда с толченой картошкой, так это праздник. Всего противнее в детстве было ходить на двор: опилки, непереваренная трава в кровь расцарапывали задний проход.

Такие вот они у меня, истоки.

Конечно, год на год не приходился, бывало и получше, но начиная с 1932 года (тот голод я отчетливо помню) нечасто едали досыта. Урожай, не урожай — разница невелика: надо кормить державу. И так до конца, пока кормильцы не разбежались кто куда. После войны, когда я заканчивал службу в армии, мать написала: куда хошь поезжай, только не домой, пропадешь тут. Нелегко, наверное, матерям писать такие эпистолы.

Но жаловаться она не любила. За всю жизнь, кажется, одну только жалобу от нее и услышал — это уж когда приезжал на студенческие каникулы. «Ты, Васенька, теперь ученый, — сказала, — много зим в школу ходил, так растолкуй, почто Сталин не велит траву косить косой? Руками рви, а косой нельзя, ежели для своей коровы. Мы ли у него не заслужили? Погли-ко, что с руками деется…»

Посмотреть было на что. Около той поры писатель Фадеев художественно обрисовал материнские руки — какие они добрые, ласковые, работящие. Актрисы с лауреатскими значками на панбархатных платьях читали эти задушевные слова с эстрады, школьники вставляли в сочинения. У моей матери руки были жесткие, как копыта.

Прост ее вопрос, да ответ не прост. Не знаю, хватило ли жизни, чтобы додумать тут все до конца, но отвечать надо — как бы не опоздать. Дело, понятно, не в одном запрете насчет косы, его-то как раз объяснить несложно. На сенокос уполномоченных в колхозы не посылали, и так выходили стар и млад: девять копен колхозу, десятая твоя. Этого не хватало. А кто не сберег свою Зорьку, тот, конечно, навряд ли мог перезимовать всей семьей, дождаться благодатной поры, когда из голой еще пашни попрут хвощи (еда что надо!). Однако разреши косить по неудобьям каждый для себя — не будет стимула к артельному труду. Руками же рвать траву и тогда не возбранялось — чего не было, того не было. И между делом попутно много травушки успевали бабы натаскать за лето в подоткнутых передниках.

Зачем ворошить былое? Ученые люди объясняют: это враги втягивают нас в дискуссию о прошлом, чтобы отвлечь. Враг, само собой, хитер, этого у него не отнимешь. Только как учиться у истории, если опять станем закрывать ее строчки пальчиком: это читайте, а вот этого никак нельзя? А главное, все ли из пережитого принадлежит истории?

…С матушкой моей ушла в небытие целая эпоха, будем надеяться, ушла безвозвратно. Ее поколение проволокло на себе по рытвинам и ухабам самое Историю, куда было предписано. И если их страдания переплавились-таки, как и планировалось, в могущество державы, то все равно не дает покоя сомнение в цене, которую пришлось уплатить. Как же так вышло, что человек, венец творения, явил собою лишь материал, ресурс для социальных экспериментов, назем, напитавший почву под предполагаемое всеобщее благоденствие? Нам толкуют: было, да сплыло, левацкая идея о созидательной роли насилия, о внеэкономическом принуждении к труду всегда была чужда нашим целям, и лишь под действием особых исторических условий, а больше из-за субъективистских ошибок и извращений она какое-то время действительно проводилась в жизнь. Но вопрос настолько важен, практически значим, что тут никак нельзя верить на слово.

2

Мыслители далеких эпох, социалисты чувства справедливо негодовали: ну что это за общество, где стекольщик мечтает о граде, который повыбивал бы окна, гробовщик — об эпидемиях? Иное дело, когда собственность и продукты труда станут общими. Спрашивается, однако, почему этих продуктов будет в достатке? Богатство создается трудом и только трудом. Так какая сила заставляет трудиться? Этот коренной вопрос мыслители, конечно, обойти не могли.

Заглянем в «Утопию» Томаса Мора. Один из участников диспута размышляет: «…никогда не будет возможно жить благополучно там, где все общее. Ибо как получится всего вдоволь, если каждый станет увертываться от труда? Ведь у него нет расчета на собственную выгоду, а уверенность в чужом усердии сделает его ленивым». Ответ таков: в благословенном обществе должны быть штатные надзиратели, или, как их именует Мор, сифогранты. «Главное и почти что единственное дело сифогрантов — заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом…»

Утопист-то он утопист, а вопрос ставил основательно и отвечал по существу: выгоду заменит внеэкономическое принуждение. У основоположников научного социализма уже нет этой простоты и ясности в решении задачи. В споре с Дюрингом Энгельс решительно отклоняет предположение, будто в социалистическом обществе сохранятся различия в оплате труда. В знаменитом примере с тачечником и архитектором приведено однозначное решение: тот и другой должны получать одинаково. Почему? Да очень просто: более высокая квалификация архитектора не является его личной заслугой. «В обществе частных производителей, — пишет Энгельс, — расходы по обучению работника покрываются частными лицами или их семьями; поэтому частным лицам и достается в первую очередь более высокая цена обученной рабочей силы: искусный раб продается по более высокой цене, искусный наемный рабочий получает более высокую заработную плату. В обществе, организованном социалистически, эти расходы несет общество, поэтому ему принадлежат и плоды, т. е. бо́льшие стоимости, созданные сложным трудом. Сам работник не вправе претендовать на добавочную оплату»^[13]. Впрочем, для Энгельса различия в оплате простого и сложного труда практического интереса не представляют: в новом обществе ни архитекторов, ни тачечников не станет, все будут уметь все — архитектор, скажем, два часа в смену дает указания по своей специальности, а остальное время катает тачку или, добавили бы мы, перебирает овощи на базе. Вопрос о том, чем заменить прежние стимулы, какая сила заставит работника трудиться, здесь обойден.

Солиднее суждения Маркса. Он допускает различия в оплате в зависимости от количества и качества труда: «…каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам дает ему… Поэтому равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным»^[14]. Буржуазное право при социализме? Ясно, что столь противоестественную вещь можно допустить на очень короткое время.

Каков же тогда постоянный стимул? Многие мыслители прошлого полагали, что такового со временем вообще не понадобится — труд станет первой жизненной потребностью, игрой физических и духовных сил. Могущество подобных теорий заключается в их неопровержимости. Всегда можно сказать: мол, их черед еще придет, а если не пришел пока, то мы с вами и виноваты — не научились находить награду за труд в самом процессе труда. Цель безусловно благородна, однако и сейчас мы вряд ли ближе к ней, чем двадцать, тридцать и сколько угодно лет назад.

Если и сегодня проблема не нашла удовлетворительного решения, то с какими же трудностями столкнулись первые строители нового общества! В согласии с заветами классиков теперь все должны были работать поровну и получать поровну.

Такого опыта история не знала. Точнее, имелся чисто негативный опыт: в свое время об эту задачку разбили себе головы якобинцы — по словам Ленина, «самые ярые и самые искренние революционеры»^[15]. В поисках практических решений Ильич не раз вспоминал их, сличал французскую революцию с нашей, размышляя о границах насилия в хозяйственном строительстве.

Сознательные участники и вожди той чужой революции на первых порах отнюдь не были сторонниками насилия и уж тем менее террора. Воспитанные просветителями, они больше полагались на разум. Свобода, равенство, братство представлялись им столь очевидными ценностями, что защищать их вроде бы и не требовалось — надо только раз установить их, и тогда не найдется безумцев, которые противились бы этим привлекательным вещам. «Несколько своевременно отрубленных голов… — полагал Марат, — на целые столетия избавят великую нацию от бедствий нищеты и ужасов гражданских войн». Это писано в начале 1790 года. Но через полгода тот же Марат потребует отрубить пятьсот — шестьсот голов, еще через полгода — пять-шесть тысяч, а в 1793 году — миллион с лишком. И это не было упражнениями в риторике — гильотина работала исправно. Почитайте хотя бы изданные у нас недавно сочинения Гракха Бабефа. Показания этого человека тем более важны, что он был участником всех этапов революции, причем занимал крайний левый фланг в расстановке сил, а потому трудно заподозрить его в пристрастной критике якобинства. В книге, написанной по горячим следам событий, он рассказал о деятельности Каррье — одного из ближайших сотрудников Робеспьера.

Не удержусь, приведу выдержку из этого труда. (Пусть читателя не смущает множество отточий — после каждого факта добросовестный автор называл свидетелей.) «Разве для спасения родины, — вопрошает Бабеф, — необходимо было произвести 23 массовых потопления в Нанте, в том числе и то, в котором погибло 600 детей? Разве были нужны «республиканские браки», когда девушек и юношей, раздетых донага, связывали попарно, оглушали сабельными ударами по голове и сбрасывали в Луару?.. Разве необходимо было… чтобы в тюрьмах Нанта погибли от истощения, заразных болезней и всяческих невзгод 10 тыс. граждан, а 30 тыс. были расстреляны или утоплены?.. Разве необходимо было… рубить людей саблями на департаментской площади?.. Разве необходимо было… приказать расстреливать пехотные и кавалерийские отряды армии мятежников, добровольно явившиеся, чтобы сдаться?.. Разве необходимо было… потопить или расстрелять еще 500 детей, из коих старшим не было 14 лет, и которых Каррье назвал «гадюками, которых надо удушить»?.. Разве необходимо было… утопить от 30 до 40 женщин на девятом месяце беременности и явить ужасающее зрелище еще трепещущих детских трупов, брошенных в чаны, наполненные экскрементами?.. Разве необходимо было… исторгать плод у женщин на сносях, нести его на штыках и затем бросать в воду?.. Разве необходимо было внушать солдатам роты им. Марата ужасное убеждение, что каждый должен быть способен выпить стакан крови?..»

Казалось бы, что нам Гекуба, и все же читать такое лучше запасшись валидолом. Сегодняшним критикам красного террора, введенного в 1918 году, полезно освежить в памяти эти свидетельства. Для темы же нашего разговора важно, что одной из капитальных целей насилия были чисто экономические задачи. Страстно осудив знаменитого террориста, Гракх Бабеф, коммунист-утопист по убеждениям, в одном ключевом пункте склонен оправдать его: «Среди преступлений Каррье числят то, что он раздавил в Нанте торгашество, громил меркантильный… дух… то, что он приказал арестовать всех без исключения спекулянтов и всех тех, кто с начала революции занимался этим скандальным ремеслом в пределах города Нанта; то, что он приказал арестовать всех посредников, всех лиц обоего пола, кто занимался скупкой и перепродажей предметов первой необходимости и извлекал позорную прибыль, продавая их по ценам, превышающим установленный законом максимум. Нет никакого сомнения, что если демократические принципы и высший закон блага народа еще не отменены, то эти факты, взятые сами по себе, не только не могут быть поставлены в вину Каррье, но по своей природе способны снискать ему лавры среди республиканцев».

Суть дела прикрыта тут экспрессивными выражениями: «позорная прибыль», «скандальное ремесло», «торгашество» и т. п. Надо непременно продраться через эту ругань к смыслу событий. Революция, по словам Маркса, стерла «сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции»^[16]. Открылся простор для нового способа производства — капиталистического, отныне развитие не было стеснено феодальными путами. И наиболее многочисленный класс общества, крестьяне, воспользовался невиданными прежде возможностями производить на продажу с выгодой или, если угодно, ради позорной прибыли. Но извлеченная прибыль — это неравенство. Побуждаемые идеями просветителей, а более всего неотложными заботами о продовольствии для армии и городов, якобинцы ввели свирепые меры против спекулянтов (то есть против рынка, без коего товарное производство немыслимо), регламентировали потребление законами о максимуме. Изъять безвозмездно у крестьян плоды их труда можно было только при помощи насилия. Террор рождал Вандею, сладить с которой революционеры пытались еще более жестоким террором.

Якобинцы легли поперек путей жизни и тем подписали себе смертный приговор. Они ушли с арены истории, оставив после себя не только горы трупов, но и новую Францию, приспособленную для единственно эффективного тогда способа производства. Террор и насилие в экономических целях являлись отклонением от задач революции, эпизодом.

Гораздо сложнее обстоит дело в революциях социалистических. Уничтожение «позорной прибыли», искоренение товарного производства, частного предпринимательства является здесь уже не отступлением от цели, а, напротив, целью. Было, в общем-то, не так уж трудно прогнать помещиков, национализировать крупные предприятия, но это отнюдь не решало задачи. «Что такое подавление буржуазии? — разъяснял Ленин. — Помещика можно подавить и уничтожить тем, что уничтожено помещичье землевладение и земля передана крестьянам. Но можно ли буржуазию подавить и уничтожить тем, что уничтожен крупный капитал? Всякий, кто учился азбуке марксизма, знает, что так подавить буржуазию нельзя, что буржуазия рождается из товарного производства; в этих условиях товарного производства крестьянин, который имеет сотни пудов хлеба лишних, не нужных для его семьи, которых он не сдает рабочему государству в ссуду, для помощи голодному рабочему, и спекулирует, — это что такое? Это не буржуазия? Не здесь ли она рождается?.. Вот что страшно, вот где опасность для социальной революции!» (т. 39, с. 421, 422)

Опасность действительно грозная. Ленин допускал даже мысль об откате революции с социалистической на буржуазную ступень. Все зависит от того, удастся ли одолеть мелкобуржуазную стихию: «Если мы ее не победим, мы скатимся назад, как французская революция. Это неизбежно, и надо смотреть на это, глаз себе не засоряя и фразами не отговариваясь» (т. 43, с. 141).

Средства в борьбе могут быть различными. «Если 125 лет тому назад, — писал В. И. Ленин, — французским мелким буржуа, самым ярым и самым искренним революционерам, было еще извинительно стремление победить спекулянта казнями отдельных, немногих «избранных» и громами декламации, то теперь чисто фразерское отношение к вопросу у каких-нибудь левых эсеров возбуждает в каждом сознательном революционере только отвращение или брезгливость. Мы прекрасно знаем, что экономическая основа спекуляции есть мелкособственнический, необычайно широкий на Руси, слой и частнохозяйственный капитализм, который в каждом мелком буржуа имеет своего агента» (т. 36, с. 297).

Уже 10 ноября 1917 года спекулянты объявляются врагами народа, а через три месяца в декрете, написанном Лениным, дано недвусмысленное указание: «спекулянты… расстреливаются на месте преступления»^[17]. Понятно, при неналаженной государственной торговле любая продажа продовольствия считалась спекуляцией. «Ни один пуд хлеба, — декретировала власть, — не должен оставаться в руках держателей, за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая… Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты… врагами народа, предавать их революционному суду, с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению на срок не менее 10 лет, изгонялись навсегда из общины, все их имущество подвергалось конфискации…»^[18].

Принято считать, что эти строгости были вызваны голодом и разрухой. Но как мы видели, речь шла о принципиальной установке: если товарное производство и сопутствующий ему рынок не будут уничтожены, то Октябрьская революция снизится, так сказать, до уровня буржуазной. Достаточно, впрочем, здравого смысла, чтобы понять: продовольствие, произведенное в стране, будет ее населением и съедено. Не голод толкнул к реквизициям, а скорее наоборот: массовые реквизиции имели своим следствием голод. Крестьянам предлагалось кормить страну даром, без какой-либо выгоды для себя. На эти меры мужик отвечал в лучшем случае сокращением посевов, в худшем — обрезом…

Большинство историков, как советских, так и зарубежных, сводят гражданскую войну к противоборству белых и красных, разница лишь в оценочных знаках. Факты показывают, однако, что существовала третья сила, по которой и пришелся главный удар, — крестьянское повстанческое движение. В разные периоды с разной степенью активности оно блокировалось то с белыми, то с красными, оставаясь относительно самостоятельной силой. Задолго до революции, предваряя события, Ленин писал: «Мы сначала поддерживаем до конца, всеми мерами, до конфискации, — крестьянина вообще против помещика, а потом (и даже не потом, а в то же самое время) мы поддерживаем пролетариат против крестьянина вообще» (т. 11, с. 222). В борьбе против помещика интересы крестьянства целиком совпадали с интересами новой власти, что понимали даже белые генералы. Сохранилось, например, письмо Колчака Деникину: незадачливый адмирал осуждал земельную политику, «которая создает в крестьянстве представление о восстановлении помещичьего землевладения». Едва эта опасность исчезала, как серое воинство поворачивало фронт. В разгар гражданской войны Ленин с тревогой отмечает, что «крестьянство Урала, Сибири, Украины поворачивает к Колчаку и Деникину» (т. 40, с. 17). По мере разгрома белого движения сопротивление нарастало. Штаб восточного фронта доносил, например, в 1919 году из Поволжья: «…крестьяне озверели, с вилами, с кольями и ружьями в одиночку и толпами лезут на пулемет, несмотря на груды трупов, и их ярость не поддается описанию». Историк М. Кубанин подсчитал, что в Тамбовской губернии 25–30 процентов населения участвовало в восстании. Он заключает: «Несомненно, что 25–30 % населения деревни означает, что все взрослое мужское население ушло в армию Антонова». Согласно архивным документам, опубликованным в 1962 году, крестьянская армия на Тамбовщине включала в себя 18 хорошо вооруженных полков. Регулярным войскам под командованием Тухачевского пришлось вести здесь настоящую войну, не менее напряженную, чем ранее против колчаковцев. Сам Ленин прямо говорил, что мелкобуржуазная стихия оказалась опаснее всех белых армий, вместе взятых.

Логика борьбы заставляла отвечать насилием на насилие. Затруднение состояло в том, что подавить крестьянские восстания должна была армия, состоявшая в основном из крестьян же. Требовались, следовательно, какие-то безусловно преданные революции силы, готовые исполнить любой приказ. Одна из таких сил названа в маленьком сообщении о разгроме крестьянского восстания в Ливнах:

«Город сравнительно пострадал мало. Сейчас на улицах города убирают убитых и раненых. Среди прибывших позднее подкреплений потерь сравнительно мало. Только доблестные интернационалисты понесли жестокие потери. Зато буквально накрошили горы белогвардейцев, усеяв ими все улицы».

Речь идет о добровольно вступивших в Красную Армию бывших военнопленных. Их насчитывалось до трехсот тысяч — столь большое число иностранцев в воюющей армии специалисты считают уникальным явлением для новейшей истории. Они выказали себя весьма надежными при подавлении крестьянских мятежей, пресекали попытки дезертирства в самой армии, когда ее бросали в бой против «третьей силы». Успешно действовали также части особого назначения.

Легко, однако, понять, что окончательное решение крестьянского вопроса не могло быть достигнуто одними военными средствами. Целью была ликвидация товарного производства в деревне. А наиболее сильными являлись кулацкие товарные хозяйства, в которых применялся наемный труд. Кулаки, по определению Ленина, «самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры» (т. 37, с. 40). «И если кулак останется нетронутым, — говорил Владимир Ильич, — если мироедов мы не победим, то неминуемо будет опять царь и капиталист» (т. 37, с. 176). Агитаторам, посылаемым в провинцию, он дал директиву: «…кулаков и мироедов необходимо урезать» (т. 35, с. 326). При этом урезании власть могла опереться в деревне лишь на бедноту, а она составляла ничтожное меньшинство сельского населения (не забудем, что крестьяне в результате революции получили землю). В июне 1918 года были созданы комбеды. С их помощью у кулаков отобрали 50 миллионов гектаров земли. Это примерно треть тогдашних сельскохозяйственных угодий. Тем самым материальная база кулацкого хозяйства оказалась разрушенной. Факты неопровержимо доказывают, что ликвидация кулачества состоялась именно в годы «военного коммунизма», а не на рубеже 20—30-х годов.

Однако середняк ведь тоже желал торговать продуктами своего труда, а торговля, по представлениям той поры, вела прямехонько в капитализм. Считалось, что не сданный по продразверстке хлеб, хотя бы и выращенный своими руками, мужик присваивает и таким образом превращается в классового врага. «Если крестьянин сидит на отдельном участке земли, — утверждал Ленин, — и присваивает себе лишний хлеб, т. е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин превращается уже в эксплуататора. Чем больше оставляет он себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: «чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб». Надо, чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку» (т. 41, с. 310–311).

Следовательно, истинное решение задач социалистической революции виделось в привлечении крестьянства к работе на общей земле. Это программная установка большевистской партии. Еще в 1902 году Ленин разъяснял: «Социал-демократ… стал бы пропагандировать национализацию земли лишь как переход к крупному коммунистическому, а не к мелкому индивидуалистическому хозяйству» (т. 6, с. 339). Вскоре после Октября Владимир Ильич взял в свои руки «дело постепенного, но неуклонного перехода от мелких единоличных хозяйств к общественной обработке земли» (т. 37, с. 364). Уже в январе 1918 года он участвует в выработке «Основного закона о социализации земли». Как свидетельствует член подготовительной комиссии С. Иванов, «в комиссии фактически работал один товарищ Ленин, а мы только голосовали». При обсуждении возник спор — пока не о кулацких, а только о помещичьих землях. Эсеры настаивали на разделе их между крестьянами, что укрепило бы экономическую основу мелкобуржуазной стихии. Ленин же выступил за создание совхозов на помещичьих землях. Эта идея и прошла.

В декабре 1918 года Ленин создает специальную комиссию для подготовки Положения об общественной обработке земли. Один из ее членов, П. Першин, рассказывает, что готовый проект редактировался лично Владимиром Ильичем — по его указанию коллективным хозяйствам земля отводилась в первую очередь, инвентарь в их пользу отчуждался от зажиточных крестьян бесплатно, а от середняков и бедняков за плату, не превышающую твердых цен, то есть за символический выкуп. В феврале 1919 года опубликовано «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию». В этом документе говорилось, что на все виды единоличного землепользования надо смотреть как на преходящие и отживающие — их заменят совхозы, производственные коммуны и другие товарищества по совместной обработке земли.

Несмотря на явные выгоды (лучшая земля, бесплатная передача инвентаря), крестьянин в эти объединения не шел. Все же в короткий срок удалось создать более пяти тысяч совхозов и около шести тысяч колхозов. Но, как признал Ленин, «колхозы еще настолько не налажены, в таком плачевном состоянии, что они оправдывают название богаделен» (т. 42, с. 180).

Лучшие умы той эпохи пытались уяснить, почему же столь выгодное дело, как коллективизация, завершилось полной неудачей. Ход рассуждений был таков: простое сложение земли и примитивного инвентаря не обеспечивает еще качественного сдвига в развитии производства. Вот если бы мы могли дать деревне сто тысяч тракторов, тогда любой крестьянин сказал бы: и я за коммунию. Но этой техники пока нет — по расчетам, она появится не раньше, чем лет через десять.

С высоты исторического опыта сегодня такое объяснение мы не можем признать достаточно полным. Механизация, химизация, мелиорация, интенсивные технологии — всего этого безнадежно мало для успеха. Еще Лев Толстой понимал, что главное — «не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг, — то есть работник-мужик». А его интерес игнорировался — ставка была сделана на грубую силу. Как мне представляется, здесь глубинные истоки многих трудностей, пережитых страной.

Впрочем, внеэкономическое принуждение применялось в ту пору не только в отношении крестьянства. Всякая революция только тогда чего-то стоит, когда она умеет защищаться. Это аксиома. Лишь фарисей возьмется сегодня осуждать карательные меры против контрреволюционеров. Да, на третий день после Октябрьского переворота закрыта оппозиционная печать, но в декрете справедливо сказано, что это оружие «не менее опасно в такие минуты, чем бомбы и пулеметы». Да, создали в лице ЧК аппарат насилия. Но опять прав Ленин: «Без такого учреждения власть трудящихся существовать не может» (т. 44, с. 328). 31 января 1918 года правительство предписало «принять меры к увеличению числа мест заключений». Чуть позже признали необходимым «обезопасить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях». Резонно объяснение Дзержинского: «…потребность в самообороне была так велика, что мы сознательно могли закрывать глаза на ряд своих ошибок… лишь бы сохранить республику, как это было в эпоху красного террора. Вот почему закон дает ЧК возможность административным порядком изолировать тех нарушителей трудового порядка, паразитов и лиц, подозрительных по контрреволюции, в отношении коих данных для судебного наказания недостаточно и где всякий суд, даже самый суровый, их всегда или в большей части оправдает»^[19].

Ухо экономиста улавливает, однако, в этом высказывании уже некоторый диссонанс: наряду с «подозрительными по контрреволюции» в концлагеря следует помещать нарушителей трудового порядка. В другом документе Дзержинский трактует назначение лагерей весьма расширительно: «Кроме приговоров по суду, необходимо оставить административные приговоры, а именно концентрационный лагерь… Я предлагаю оставить эти концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения, или если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т. д. Этой мерой мы сможем подтянуть даже наших собственных работников»^[20].

Границы насилия, как видим, расширяются безбрежно — первоначально оно применялось для подавления противников революции, затем перекинулось на потенциальных противников (красный террор) и, наконец, стало средством решения чисто хозяйственных задач. В 1920 году Троцкий предложил поставить это дело на прочную и долговременную основу, превратив страну в гигантский концентрационный лагерь, точнее, в систему лагерей. На IX съезде партии он изложил невиданную в истории программу: рабочие и крестьяне должны быть поставлены в положение мобилизованных солдат, из них формируются «трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям». Каждый обязан считать себя «солдатом труда, который не может собою свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит — он будет дезертиром, которого карают»^[21].

Будет ли такой труд эффективным? Капитализм тем и победил предшествующую формацию, что на место палки, крепостной зависимости, воли сеньора поставил более действенный стимул к труду — личную выгоду, право продавать свою рабочую силу. Лагерное трудовое право на практике означало бы шаг назад в истории человечества. Троцкий решительно возражает: «Если принять за чистую монету старый буржуазный предрассудок или не старый буржуазный предрассудок, а старую буржуазную аксиому, которая стала предрассудком, о том, что принудительный труд непроизводителен, то это относится не только к труд-армии, но и к трудовой повинности в целом, к основе нашего хозяйственного строительства, а стало быть, к социалистической организации вообще». (До чего откровенно: принудительный труд — основа социалистической организации!) По Троцкому, «буржуазная аксиома» верна только применительно к прошлому: «Мы говорим: это неправда, что принудительный труд при всяких обстоятельствах и при всяких условиях непроизводителен»^[22].

Современные историки утверждают, что съезд отклонил военно-бюрократическую линию Троцкого в хозяйственном строительстве. Но это явная подчистка истории (дело на Руси обыкновенное — еще Герцен остроумно заметил: «Русское правительство, как обратное провидение, устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее»). Обратимся к основной резолюции съезда — «Об очередных задачах хозяйственного строительства»:

«Одобряя тезисы ЦК РКП о мобилизации индустриального пролетариата, трудовой повинности, милитаризации хозяйства и применении воинских частей для хозяйственных нужд, съезд постановляет:

…взять на учет всех квалифицированных рабочих с целью их привлечения к производственной работе с такой же последовательностью и строгостью, с какой это проводилось и проводится в отношении лиц командного состава для нужд армии.

Всякий квалифицированный рабочий должен вернуться к работе по своей специальности…

Необходимо с самого начала правильно поставить массовые мобилизации по трудовой повинности, т. е. устанавливать каждый раз, по возможности, точное соответствие между числом мобилизованных, местом их сосредоточения, размером трудовой задачи и количеством необходимых орудий. Столь же важно обеспечить сформированные из мобилизованных трудовые части технически компетентным и политически твердым инструкторским составом и заранее подобранными по партийной мобилизации трудовыми коммунистическими ячейками, т. е. идти по тому же пути, по которому мы шли в создании Красной Армии»^[23].

Далее в резолюции рекомендовано «применение системы уроков, при невыполнении которых понижается паек». А поскольку «значительная часть рабочих, в поисках лучших условий продовольствия, а нередко и в целях спекуляции, самовольно покидает предприятия, переезжает с места на место, чем наносит дальнейшие удары производству», это должно быть пресечено в «суровой борьбе с трудовым дезертирством, в частности, путем публикования штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд, и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь»^[24].

Не думайте, что речь идет о временных мерах. В резолюции «О переходе к милиционной системе» объяснено: так как гражданская война заканчивается, а международное положение Советской России благоприятно, на будущий период, «который может иметь длительный характер», вводится милиционная система экономики, сущность которой «должна состоять во всемерном приближении армии к производственному процессу, так что живая человеческая сила определенных хозяйственных районов является в то же время живой человеческой силой определенных воинских частей»^[25].

Эти документы тем еще поучительны, что в них предельно обнажена связь хозяйственного механизма с правами личности. Товарное капиталистическое производство означает, что тот, у кого есть деньги, волен затевать выгодное дело, приобретать собственность, рисковать и нести экономическую ответственность за свои действия. Любой человек вправе распоряжаться своей собственностью, даже если таковая состоит лишь из пары рабочих рук. Бесспорно, система суровая, но при ней не надо понуждать к труду угрозами и милицейским надзором. Государству нет надобности, например, пресекать забастовки, поскольку убытки от них несет частный предприниматель. Не гарантируя занятости, государство обязано предоставить человеку полную инициативу обогащаться или прозябать, кто как умеет. Личностные права — оборотная сторона беспощадных экономических свобод. Напротив того, при тотальной государственной собственности на средства производства возникает искус экспроприировать и самое личность, ее физические и духовные силы, чтобы наладить работу по единому плану и распорядку. В этих условиях допустимо рассматривать человека как винтик гигантской машины, изготовляющей будущее счастье для всех. Странно было бы говорить о личностных правах и гражданских свободах винтика, а равным образом и отвертки, которая загоняет его в положенное место.

Солдафонским грезам Троцкого в ту пору не суждено было осуществиться — их императивно отвергла жизнь. Хозяйственные итоги «военного коммунизма» не оставляли сомнений в том, что «буржуазная аксиома» о неэффективности принудительного труда все-таки верна. В 1920 году сравнительно с 1917-м добыча угля снизилась в три с лишним раза, выплавка стали — в 16 раз, производство хлопчатобумажных тканей — в 12 раз, выработка сахара — в 10 раз и т. д. Годовое производство стали на душу населения упало до полутора килограммов, на 50 человек населения производили одну пару обуви. В том же 1920 году рабочие Москвы, занятые самым тяжелым физическим трудом, получали в день 225 граммов хлеба, 7 граммов мяса или рыбы, 10 граммов сахара. Недород 1921 года поставил страну на край бездны.

3

В противоположность Троцкому, который видел корень зла во всеобщей расхлябанности и планировал преодолеть разгильдяйство милицейскими методами, Ленин быстро понял несостоятельность экономической политики «военного коммунизма»: «…мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение» (т. 44, с. 157).

1 марта 1921 года восстали моряки Кронштадта. Одновременно забастовали питерские рабочие, да и не одни питерские. «Это уже нечто новое, — размышлял Ленин. — Это обстоятельство, поставленное в связь со всеми кризисами, надо очень внимательно политически учесть и очень обстоятельно разобрать. Тут проявилась стихия мелкобуржуазная, анархическая, с лозунгами свободной торговли и всегда направленная против диктатуры пролетариата. И это настроение сказалось на пролетариате очень широко. Оно сказалось на предприятиях Москвы, оно сказалось на предприятиях в целом ряде пунктов провинции» (т. 43, с. 24). Политические требования, выставленные бастующими, вызывали особую тревогу Ильича: «Несомненно, в последнее время было обнаружено брожение и недовольство среди беспартийных рабочих. Когда в Москве были беспартийные собрания, ясно было, что из демократии, свободы они делают лозунг, ведущий к свержению Советской власти» (т. 43, с. 31).

Эти мысли Ленин высказал в марте 1921 года на X съезде партии. Здесь же по его настоянию принято ключевое решение о замене продразверстки твердым налогом с крестьян. Тут не было еще целостной системы. Мера считалась временной. Не случайно введена она в марте, чтобы успеть оповестить крестьян до начала сева: расширяйте посевы, реквизиций в нынешнем году не будет. В то же время свободной продажи хлеба, оставшегося после уплаты налога, не предусматривалось. «Свобода торговли, — подчеркивал Ленин, — даже если она вначале не так связана с белогвардейцами, как был связан Кронштадт, все-таки неминуемо приведет к этой белогвардейщине, к победе капитала, к полной его реставрации» (т. 43, с. 25). Но то были уже арьергардные бои. Твердый налог составлял примерно половину планировавшихся прежде реквизиций. Ясно, что основную часть продовольствия могла дать лишь вольная продажа продуктов сельского труда. Буквально через два месяца, в мае 1921 года, партийная конференция определяет нэп как систему мер, как курс, взятый всерьез и надолго. В течение года весь экономический механизм «военного коммунизма» был демонтирован и заменен новой экономической политикой, которая в главных чертах сходна с рождающимся ныне новым хозяйственным механизмом.

В этом уроке я вижу опору для нынешней нашей перестройки. Нам предстоят перемены не менее революционные — трудящиеся не хотят больше жить по-старому, административный аппарат не может управлять по-старому. Направления радикальных реформ сейчас, в общем-то, ясны, но даже горячие сторонники перестройки высказываются в том смысле, что демократизацию общественной жизни, экономические новации надо вводить постепенно, годами. Такой вариант скорее всего не пройдет — просто нет запаса времени, он исчерпан, беспутно промотан в застойные десятилетия. По прикидкам, если не будет крутых перемен, в середине 90-х годов наша экономика развалится со всеми вытекающими отсюдапоследствиями — социальными, внешнеполитическими, военными и т. п. Тогда поздно будет хлопотать о демократии — периодам развала хозяйства больше соответствует диктатура. До недавних пор можно было лишь с горечью и тревогой наблюдать факты, свидетельствовавшие об этом векторе развития страны. В апреле 1985 года у нас появился шанс на спасение. Сейчас шансы возросли, и было бы преступно упустить их. Опыт начала 20-х годов тем и хорош, что он доказывает возможность революционных изменений сверху буквально в считанные месяцы.

И второй урок для нас — поразительное быстродействие пусковых импульсов, посланных в экономику. Именно потому, что изменения были быстрыми и радикальными, старый хозяйственный механизм не мешал новому. Недород 1921 года тут не в счет — это стихийная беда и во многом следствие экспериментов «военного коммунизма». Но что поучительно: в ужасную голодуху крестьянские восстания прекращаются — нет причин бунтовать, коль скоро благополучие семьи зависит отныне от собственного труда. Экономическими мерами удалось снять социальное напряжение много успешнее, чем экзекуциями. Уже в 1922 году собрали хороший урожай. XII съезд партии обязал даже направить усилия на поиск внешнего рынка для зерна (не правда ли, приятно вспомнить, что и в новейшей истории у нас бывало такое). Всего за четыре-пять лет достигнут довоенный уровень в промышленности и сельском хозяйстве. В 1928-м он превзойден в индустрии на 32 процента, на селе — на 24. Сравнительно же с 1921 годом национальный доход поднялся в 3,3 раза, промышленное производство увеличилось в 4,2, в том числе в крупной промышленности в 7,2 раза. Реальная зарплата рабочих превысила довоенную. Подсчитано, что начиная с 1924 года люди питались так хорошо, как никогда еще до этого времени. В среднем по стране рабочий потреблял, например, за год 72 килограмма мяса — впечатляюще и по нынешним меркам.

Хозяйственные успехи шли рука об руку с демократизацией общественной жизни. (Этот факт куда как злободневен на нынешнем крутом повороте.) Резко сузились границы насилия, укрепилась законность. Ленин обосновывал это так: «Чем больше мы входим в условия, которые являются условиями прочной и твердой власти, чем дальше идет развитие гражданского оборота, тем настоятельнее необходимо выдвинуть твердый лозунг осуществления большей революционной законности, и тем уже становится сфера учреждения, которое ответным ударом отвечает на всякий удар заговорщиков» (т. 44, с. 329). Страна получила уголовный и гражданский кодексы. Ревтрибуналы были заменены судами, учредили прокуратуру и адвокатуру. Изменилась роль профсоюзов. Если в марте 1918 года Ленин без обиняков заявлял: «Профессиональные союзы… должны стать государственными организациями» (т. 36, с. 160), то теперь партия в корне пересмотрела эту позицию. XI съезд партии (1922) обязал их заниматься «защитой интересов трудящихся масс в самом непосредственном и ближайшем смысле слова». Защитой от кого? Не только от частника, но и от «бюрократического извращения» госаппарата^[26]. Как далеко простирались личностные свободы, видно хотя бы из того, что открыто выходили произведения литературы, искусства, труды по социологии, политике, за одно хранение которых впоследствии, бывало, расплачивались головой. А социальных катаклизмов не происходило.

Внеэкономическое принуждение определенно не требовалось в качестве стимула как в частном, так и в государственном секторе экономики. С частником все ясно. Начиная с 1917 года его только что в ступе не толкли, а он опять попер, как на дрожжах. Без государственных инвестиций, без опеки и хлопотливых усилий власти он восстановил торговлю, сферу обслуживания. Частные крестьянские хозяйства в достатке обеспечивали страну. Мало того, с середины 20-х годов и до коллективизации страна вывозила за границу ежегодно по полтораста миллионов пудов хлеба. Валютная выручка поступала в казну.

Да и своя деньга стала настоящей. К началу 1924 года в обращении находилось свыше 1,3 квадриллиона рублей, покупательная способность рубля упала в 28 миллионов раз. Но уже в 1925 году после денежной реформы наш червонец стоял на лондонской бирже выше фунта стерлингов, что вызвало недоумение и тревогу заносчивых англичан. При твердом денежном обращении государство уже не получало, как прежде, в виде налогов груду обесцененных совзнаков, а стало хозяином реальных ресурсов, которые можно было вкладывать в развитие желательных производств, прежде всего в тяжелую промышленность. В те годы удалось провести в жизнь знаменитый план ГОЭЛРО. Получив из казны деньги на строительство станции, заказчик на договорных началах покупал материалы и оборудование — государство не изымало их у поставщиков безвозмездно, как практиковалось в пору «военного коммунизма», не отчуждало за расчетные квитанции, как это делалось позднее. По завершении строительства электростанция переходила на обычный метод коммерческой деятельности. Тяжелая индустрия развивалась в опережающем темпе: по официальной статистике, в 1923–1928 годах производство средств производства прирастало в среднем за год на 28,5, а производство предметов потребления — на 21,4 процента.

Правда, мелкий городской предприниматель нутром ощущал неустойчивость разрешительного законодательства и остерегался вкладывать доход в промышленные предприятия. А если кто и рисковал, то стремился побыстрее «проесть» прибыль или обратить ее в золотишко на черный день. Торговля — вот та сфера, где частник действительно развернулся: первоначальные вложения минимальны, окупаются быстро — сорвал деньгу, а там пусть прикрывают дело. Стеснительные ограничения все время чувствовал и крестьянин — кормилец страны. А что если снять препоны? С такой идеей выступил Бухарин — личность, надо сказать, любопытная. «Левый коммунист» в годы «военного коммунизма», автор первых на нашей почве нетоварных концепций развития экономики, сторонник отмены денег, он пережил стремительную эволюцию, потому что искал ответы на главнейшие вопросы времени в живой жизни.

В речи на собрании московского партактива 17 апреля 1925 года Бухарин так объяснял нэп: «У нас еще до сих пор сохранились известные остатки военно-коммунистических отношений, которые мешают нашему дальнейшему росту… Зажиточная верхушка крестьянства и середняк, который стремится тоже стать зажиточным, боятся сейчас накоплять. Создается положение, при котором крестьянин боится поставить себе железную крышу, потому что опасается, что его объявят кулаком; если он покупает машину, то так, чтобы коммунисты этого не увидели. Высшая техника становится конспиративной…

В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство». (Позднее Бухарину припомнят этот призыв.)

Но какой от всего этого прок для индустриализации? По Бухарину, двоякий. Богатеющая деревня увеличит спрос на продукцию промышленности, что приведет к ее быстрому росту. Денежные вклады крестьян в банки станут дополнительным ресурсом для развития экономики.

Многие ограничения были в ту пору сняты. Товарное производство неизбежно вело к имущественному расслоению деревни — одни хозяйства разорялись, другие крепли. В начале 1925 года разрешили аренду земли и наем рабочей силы, устранили все препятствия к свободной торговле. Объективно дело шло к становлению весьма эффективных ферм, подобных американским.

По мысли Бухарина, экономические свободы полезны не только для села: «Мы должны научиться культурно управлять в сложных условиях реконструктивного периода… У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм. Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы слишком все перецентрализовали… Не должны ли мы сделать несколько шагов в сторону ленинского государства-коммуны?» Этот пассаж выписан из «Заметок экономиста», напечатанных в «Правде» 30 сентября 1928 года, то есть буквально накануне первого дня первой пятилетки (хозяйственный год начинался тогда 1 октября, с этого дня и ведется отсчет ускоренной индустриализации). Публикацией «Заметок» Бухарин еще пытался воздействовать на события.

Таким образом, перед нами целостный план социалистического строительства. Концепция Бухарина при всей ее практичности имела один спорный пункт: насколько жизнеспособна помянутая «сложная комбинация»? Как уживутся частные хозяйства и государственная промышленность? Мыслимо ли вообще вписать собственника в социализм? Разумеется, автор плана отлично сознавал эту спорность. Разрешение коллизии он видел в том, что деревня придет к социализму через постепенную добровольную кооперацию крестьянских хозяйств. Здесь он опирался на последние работы Ленина, на ту его идею, что в условиях советской власти простой рост кооперации тождествен росту социализма.

Между тем нэпу с самого начала противостояла грозная оппозиция. Теоретик казарменного социализма Троцкий уже в 1923 году, на XII съезде партии, стращал: «Начинается эпоха роста и развития капиталистической стихии. И кто знает, не придется ли нам в ближайшие годы каждую пядь нашей социалистической территории, т. е. каждую частицу государственного хозяйства под нашими ногами, отстаивать зубами, когтями…»^[27]

В согласии с этими постулатами был выработан другой план развития страны, по всем пунктам противоположный бухаринскому (то есть, по существу, ленинской концепции нэпа). Я имею в виду статью Преображенского «Закон социалистического накопления» (позднее он переделал ее в книжку, конспект которой с ведома автора ходил по рукам; свою теорию Преображенский энергично пропагандировал с трибун). Вот ход его рассуждений. Нелепо думать, будто «социалистическая система и система частно-товарного производства… могут существовать рядом… Либо социалистическое производство будет себе подчинять мелкобуржуазное хозяйство, либо само оно будет рассосано стихией товарного производства». Грядущая индустриализация, ускоренное развитие страны мыслимы только за счет «пожирания» частника государственным сектором (по Бухарину, как мы помним, сохраняется сложная комбинация личной, групповой и государственной инициативы). Средства для индустриализации надо черпать в основном «вне комплекса государственного социалистического хозяйства». Где же конкретно? «Такая страна, как СССР… — объявляет Преображенский, — должна будет пройти период первоначального накопления, очень щедро черпая из источников досоциалистических форм хозяйства… Задача социалистического государства не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать еще больше». Проще сказать, предлагалось развивать экономику за счет разорения крестьянства. Это, по Преображенскому, и хорошо, поскольку индивидуальное хозяйство в социализм не вписывается.

Очевидец смачно описал реакцию тогдашнего председателя Совнаркома Рыкова на этот план. Злясь и потому заикаясь больше обычного, Алексей Иванович кричал: «Теория Преображенского возмутительна. Это черт знает что!.. Можно ли придумать большее, чтобы смертельно скомпрометировать социализм?.. У него деревня только дойная корова для индустрии».

Дело не ограничилось сшибками умов. Единомышленник Преображенского заместитель председателя ВСНХ Пятаков тут же предложил механизм взимания дани с крестьянства: высокие цены на промышленные изделия при дешевизне сельскохозяйственной продукции. И не просто предложил. 16 июля 1923 года он отдал приказ о взвинчивании цен, что и было сделано. Например, прибыль в ценах на сукно составила аж 137 процентов. Ясно, что как горожанам, так и сельскому населению сукно стало недоступно. Резко подскочили цены на всю сельскохозяйственную технику. Результат получился парадоксальным: при товарном голоде в стране немощную еще индустрию поразил кризис сбыта, производство было парализовано. Назначенный председателем ВСНХ Ф. Э. Дзержинский немедленно предпринял крутые меры. В 1924 году по его инициативе резко снизили оптовые цены, что нормализовало обстановку. Этот выдающийся государственный деятель к тому времени далеко отошел от завиральных идей о лагерном принуждении к труду. Один из близких его сотрудников по ВСНХ, Н. Валентинов, оказавшийся впоследствии в эмиграции, издал на Западе довольно объективную книгу о том врем» ни. Он вспоминает, с каким страхом ждали в ВСНХ появления грозного руководителя ВЧК, а тот оказался обаятельным руководителем, умелым проводником новой экономической политики. В беседе с Валентиновым Дзержинский прямо отмежевался от своих представлений периода «военного коммунизма»: «Хорошей работы, подгоняемой одним страхом, не может быть. Нужно желание хорошей работы, нужны всякие другие стимулы к ней…»

Не было, пожалуй, более страстного противника левацкого плана разорения деревни, чем руководитель ВСНХ. 20 июля 1926 года (за несколько часов до кончины) на Пленуме ЦК он трясся от негодования, слушая сетования Каменева и Пятакова на то, что деревня богатеет. «Вот несчастье! — иронизировал Дзержинский. — Наши государственные деятели, представители промышленности и торговли проливают слезы о благосостоянии мужика». Программу повышения оптовых цен, изложенную Пятаковым, он назвал бессмысленной, антисоветской, антирабочей. «Нельзя индустриализироваться, — настаивал Дзержинский, — если говорить со страхом о благосостоянии деревни»^[28].

Итак, столкнулись два плана. Бессмысленно, конечно, задним числом переиначивать историю в рассуждении «что было бы, если бы». Однако и полного детерминизма, обреченности нет ни в судьбе отдельного человека, ни в судьбах народов. Это опасное заблуждение с выгодой для себя едва ли не во все времена внушали власть имущие: события предопределены, серьезно повлиять на них все равно нельзя, так что смирись и покорствуй. Такой фатализм разоружает человека, парализует единственно надежное наше оружие — разум. Жизнь — всегда развилка дорог. История есть реализованная возможность — одна из множества нереализованных, не более того.

Разве в переломные периоды, когда возможны еще альтернативные варианты развития, безразлично, на чью сторону встанет аппарат власти, на какую чашу весов положит он свой свинцовой тяжести груз? Разве этот аппарат всегда наилучшим образом выражает интересы страны? Будь так, сегодня мы не имели бы права сетовать на недавний застойный период.

В 20-е годы безграничную власть деловито сосредоточивал в своих руках человек, превосходно знавший ей цену, — незабвенный Сталин. Его мало волновали споры на всяких там съездах и собраниях. Он понимал главное: страной управляют фактически те, которые овладели на деле исполнительным аппаратом государства, которые руководят этим аппаратом. Верно угадал он и другое: за образец для иерархического аппарата лучше всего взять военную организацию с ее дисциплиной и единоначалием. В 1921 году в редкостном по откровенности наброске плана брошюры «О политической стратегии и тактике русских коммунистов» он написал: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». (Напомню, что меченосцы — военизированная религиозная команда, предшественница Ливонского ордена.) Какая-либо борьба мнений внутри ордена, разумеется, недопустима, фракционность преступна.

По решению X съезда принадлежность к любой группировке влекла за собой «безусловное и немедленное исключение из партии». Многие заслуженные партийцы сетовали: возникла, мол, иерархия секретарей, которые решают все вопросы, а съезды и конференции стали исполнительными ассамблеями, партийное, общественное мнение задушено. Сталин на XIII партконференции в январе 1924 года ответил им, что партия не может быть союзом групп и фракций, она должна стать «монолитной организацией, высеченной из одного куска».

Все прочие институты (Советы, профсоюзы, комсомол, женские организации и т. п.) Сталин в другом выступлении объявил приводными ремнями, «щупальцами в руках партии, при помощи которых она передает свою волю рабочему классу, а рабочий класс из распыленной массы превращается в армию партии». То есть, скажем, Советы — никакая не власть, а всего лишь приводной ремень. «Диктатура пролетариата, — учил Сталин, — состоит из руководящих указаний партии, плюс проведение этих указаний массовыми организациями пролетариата, плюс их претворение в жизнь населением».

Что за «руководящие указания»? Чьи конкретно? Достаточно поставить такие вопросы, чтобы стало ясно: сама партия тоже превращается в приводной ремень — главный в трансмиссии. Нарисованный Сталиным механизм власти предполагает лишь одного машиниста, который действительно управляет агрегатом.

Были люди, понимавшие, чем это грозит. В частном письме Куйбышеву Дзержинский проницательно предсказал: «У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством. Если не найдем этой линии и темпа… страна тогда найдет своего диктатора — похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме»… Однако не ясновидящие определяли ход событий.

Конечно, в плане Преображенского и других левых не было прямых призывов к физическому уничтожению наиболее активной части сельского населения, к внеэкономическому принуждению к труду. Но как в желуде заложены все свойства дуба, так и здесь это уже содержалось в зародыше. Ликвидировав, по обыкновению, авторов этой теории, Сталин провел их идеи в жизнь. Естественно, потребовались соответствующие приемы достижения задуманного. Между целью и средствами расхождений не существовало, как их вообще не бывает в жизни. Ведь средства — это и есть цель в действии, в движении, в повседневной практике; в ином обличье, кроме как через средства, цель проявиться не способна.

Поворот к индустриализации начался с яростной ломки механизма нэпа. В 1929 году аппарат власти скрутил все виды частного предпринимательства. Частнику отрезали путь к банковским кредитам, его душили налогами, за перевозки он платил самый высокий тариф. Власть реквизировала либо просто закрыла частные мельницы, расторгла многие договоры на аренду государственных предприятий.

Методично и целеустремленно аппарат прижимал к ногтю крестьянство, возрождая типичные приемы «военного коммунизма». При заведомо неэквивалентном обмене, при сознательно заниженных ценах на зерно, мясо, молоко и другую продукцию крестьянин, понятно, не желал продавать плоды своего труда государству. Сталин лично возглавил заготовки. В начале 1928 года на места ушла директива, обязывающая взять хлеб у крестьянства «во что бы то ни стало». Сам Сталин выехал в Сибирь. На совещаниях с местными деятелями он обвинил в срыве заготовок кулаков и потребовал привлекать их к суду за спекуляцию. Имущество осужденных подлежало конфискации. Как и при «военном коммунизме», четверть конфискованного зерна Сталин предложил отдавать крестьянам-беднякам (на практике — доносчикам). Партийных и советских работников, не исполнявших эти репрессивные меры, Сталин велел снимать с должности.

По стране, совсем как в пору «военного коммунизма», покатилась волна повальных обысков. Власть запретила продажу хлеба на рынках, во многих местах были выставлены вооруженные заградительные посты на дорогах.

Насильственная коллективизация довершила разгром сельского товарного производства.

Серией энергичных мер разрушили товарную модель и в государственной промышленности. XVII партийная конференция в 1932 году подчеркнула «полную несовместимость с политикой партии и интересами рабочего класса буржуазно-нэпманских извращений принципа хозрасчета, выражающихся в разбазаривании общенародных государственных ресурсов и, следовательно, в срыве установленных хозяйственных планов». Оптовая торговля, экономическая ответственность за результаты труда названы здесь извращением, разбазариванием. Именно отсюда берет начало система фондового распределения ресурсов, губительно влияющая на экономику и по сей день.

Говорят, победителей не судят. Но сопоставление результатов с уплаченной за них ценой — вещь в экономике обязательная. Только разобравшись в этом, удается понять, что было в действительности — победа или поражение. Зададим простые на первый взгляд вопросы: каковы были плановые параметры первой пятилетки, каковы ее хозяйственные результаты?

Начиная с 1926 года Госплан и ВСНХ стали готовить варианты плана. Тогдашних плановиков не надо путать с нынешними, которые не предсказывают погоду, а предписывают, какой ей быть. Нет, те не умели еще в порядке дисциплины изо всех сил тянуть стрелку барометра к делению «ясно», невзирая на шторм. Они рекомендовали в планах максимальную пропорциональность и сбалансированность — между накоплением и потреблением, между промышленностью и сельским хозяйством, между группами А и Б индустрии, между денежными доходами и товарным обеспечением.

Деликатные специалисты во главе с Кржижановским сверстали два варианта плана — минимальный (или, как его называли, отправной) и максимальный. По максимальному за пять лет промышленное производство должно было вырасти на 180 процентов (то есть почти в три раза!), в том числе производство средств производства — на 230 процентов. Производительность труда в индустрии следовало поднять на 110 процентов. Сельскому хозяйству был задан прирост объемов на 55 процентов. Запрограммировали быстрый рост реальной зарплаты, удвоение национального дохода.

Задания отнюдь не выглядели фантастическими — примерно таковы были реальные скорости развития в предыдущие годы. Все же плановики подстраховались: по минимальному варианту задания сокращались на 20 процентов. Это и понятно: как предупредили авторы плана, максимальный вариант исходил из предположения, что все пять предстоящих лет окажутся урожайными, заграница даст технику в кредит, уменьшатся расходы на оборону. Но в дело вмешался лично Сталин. По его указке в расчет следовало брать только максимальный вариант.

В мае 1929 года план утвержден V Всесоюзным съездом Советов. Практически этот акт не имел значения — план уже считался действующим с 1 октября 1928 года. На том, однако, не успокоились — план начали кроить и перекраивать. Сталин бросил клич: «Пятилетку — в четыре года». Во втором году пятилетки промышленное производство запланировали увеличить на 31,3 процента, что примерно в полтора раза превышало максимальную первоначальную наметку. Но и этого показалось мало. Сталин заявил, что по целому ряду отраслей промышленности пятилетку можно выполнить в три года.

Кончилось тем, что 7 января 1933 года Сталин объявил пятилетку выполненной за 4 года и 3 месяца. С того дня, кажется, так никто и не сличал заданий и итогов. Давайте сделаем это. Прирост промышленного производства составил в 1928–1932 годах не 180 процентов, как рассчитывали спецы, а 100 процентов. Среднегодовые прибавки сравнительно с периодом нэпа упали с 23,8 до 19,4 процента в целом по индустрии, а темпы развития легкой промышленности снизились почти вдвое. Такова официальная статистика.

Мне могут возразить: пусть план не выполнен, пусть темпы индустриального роста замедлились по сравнению с предыдущим периодом, все равно успех был поразительным. Разве плохо всего за четыре года удвоить промышленное производство? Оно бы неплохо, да вопрос в том, как получена эта цифра. Все произведенное в индустрии выражают в рублях (иначе вы не сложите масло с гвоздями, самолет с электроэнергией), затем сличают объемы производства по годам и получают темп развития. Этот способ достоверен лишь в том случае, если стоимость одной и той же продукции исчислялась все годы в одинаковых ценах. А в первой пятилетке оптовые цены галопировали, что не принималось в расчет. Поэтому объявленные суммарные прибавки производства оказывались завышенными.

Проще всего оценить исполнение первой пятилетки в натуральных показателях. Выплавку чугуна предполагалось довести до 10 миллионов тонн, фактический результат — 6,2 миллиона. Выработка электроэнергии достигла не 22 миллиардов киловатт-часов, а 13,5 миллиарда, производство удобрений — 0,9 миллиона тонн вместо 8 миллионов и т. п. Если сравнить с периодом нэпа (1923–1928 годы), то среднегодовые прибавки выплавки стали уменьшились в 1929–1932 годах с 670 тысяч до 400 тысяч тонн, выпуск обуви — с 8,5 миллиона до 7,2 миллиона пар в год. Производство тканей прежде ежегодно возрастало на 400 миллионов метров, сахара — на 179 тысяч тонн, а за первую пятилетку выпуск этих товаров, как и ряда других, сократился абсолютно. Как тут понять заявление Сталина о выполнении пятилетки к исходу 1932 года?

Во второй пятилетке первоначально намечали поднять производство электричества до 100 миллиардов киловатт-часов, добычу угля — до 250 миллионов тонн, выплавку чугуна — до 22 миллионов тонн. Эти рубежи были взяты только в 1950-е годы. В 1938–1940 годах индустрия вообще топталась на месте — производство чугуна, стали, проката, цемента, добыча нефти практически не увеличились, а в ряде отраслей наблюдался даже регресс.

Экономист Г. Ханин пересчитал недавно новыми методами важнейшие показатели развития хозяйства в 1928–1941 годах. Оказалось, что национальный доход возрос за этот период не в 5,5 раза, как утверждает статистика, а на 50 процентов, производительность общественного труда — не в 4,3 раза, а на 36 процентов и т. п. В те годы шло бурное строительство предприятий, возникали новые отрасли индустрии. Основные производственные фонды в народном хозяйстве почти удвоились, но одновременно на четверть снизился съем продукции с рубля фондов. Расход материалов на единицу конечного продукта возрос на 25–30 процентов, что существенно обесценило приросты производства в сырьевых отраслях. Именно тогда возникли диспропорции, терзающие нашу экономику еще и сегодня между тяжелой и легкой промышленностью, между транспортом и остальными отраслями материального производства, между денежными доходами и товарным покрытием их.

Самое тяжелое наследие 30-х годов — разорение сельского хозяйства. В 1929 году Сталин посулил: Советский Союз «через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире». Через три года, как известно, разразился голод, унесший миллионы жизней. Только в 1950 году сбор зерна окончательно превысил уровень, достигнутый при нэпе. В 1933 году сравнительно с 1928 годом поголовье скота сократилось примерно в два раза. Лишь в конце 50-х годов количество крупного рогатого скота и овец достигло уровня 1926 года, да и то благодаря личным подсобным хозяйствам.

Одновременно с разрушением товарного производства объективно потребовалось заменить экономические стимулы к труду грубым принуждением, значительно усилить, как писал журнал «Большевик», ту сторону диктатуры, «которая выражается в применении не ограниченного законом насилия, включая и применение в необходимых случаях террора по отношению к классовым врагам». О насильственном характере коллективизации много уже написано. В марте 1930 года, когда стало ясно, что посевную колхозы сорвут, Сталин выступил со статьей «Головокружение от успехов». Свалив, как обычно, вину за «перегибы» на исполнителей, он разрешил выход из колхозов. Однако вышедшим скот и инвентарь не возвращали, а землю они получали самую неудобную. Впрочем, летом 1930 года Сталин объявил: «Нет больше возврата к старому. Кулачество обречено и будет ликвидировано. Остается лишь один путь, путь колхозов». Годы спустя в одной из бесед он сказал, что в процессе коллективизации были физически уничтожены миллионы крестьян Истинная цифра до сих пор неизвестна.

Как заметил один мудрый человек, 1929 год справедливо назван годом великого перелома, не сказано лишь перелома чего: станового хребта народа.

В хозяйственном строительстве, в сущности, возродились приемы «военного коммунизма». На выбор конкретных методов, безусловно, оказала влияние личность вождя. По складу характера Сталин с недоверием относился ко всяким новациям и не пожелал проводить в жизнь блистательный троцкистский план милитаризации труда. Ему была больше по сердцу классическая форма насилия — работа подконвойных. Ими освоены Колыма и Полярное Приуралье, Сибирь и Казахстан, воздвигнуты Норильск, Воркута, Магадан, построены каналы, проложены северные дороги — всего не перечислишь. В одну из моих журналистских поездок по Северу чудом выживший очевидец рассказал мне, как строили дорогу Котлас — Воркута. В Приполярье работнику надо дать как минимум ватник, валенки, рукавицы. Всего этого не хватало. Заключенного использовали здесь две недели — опыт показал, что именно такой срок он способен проработать в той одежде, в какой был взят из дому. Потом его, обмороженного, отправляли догнивать в лагерь, а взамен пригоняли новых «первопроходцев». До недавних пор даже упоминать об этом было нельзя. Сейчас, к счастью, другие времена. Плотина молчания прорвана. Однако за трагедиями Сергея Мироновича и Николая Ивановича мы не должны забывать страданий Ивана Денисовича. Народ, забывающий свою историю, обречен повторить ее.

Недостатка в лагерной рабочей силе не ощущалось. По закону от 7 августа 1932 года за хищение колхозного добра полагался расстрел, при смягчающих обстоятельствах — десять лет тюрьмы. В конце 1938 года введены вычеты из получки за опоздание на работу, за три опоздания в течение месяца — под суд. С июня 1940 года под страхом тюрьмы никто не мог самовольно менять место работы, отказываться от сверхурочного труда.

После войны я работал на меланжевом комбинате в Барнауле. Бо́льшая часть моих товарищей по общежитию побывала в тюрьме — сажали за кражу обрезка ткани, за драку да за что угодно. Мой соученик по вечерней школе, работник горвоенкомата, как-то под большим секретом сообщил: около половины призывников имеют судимость. А призывник — это еще мальчишка…

Впрочем, жизнь «вольных» зачастую мало отличалась от быта заключенных и ссыльных. Милая сердцу вятская глухомань долгие годы была местом ссылки. Перед войной и после нее к нам навезли народу из таких краев, о которых многие и не слыхивали. Один из соседних колхозов так и назвали — «Нацмен». Я навсегда благодарен малой моей родине за то, что там просто и естественно проникало в душу драгоценное чувство интернационализма. Свои и ссыльные одинаково работали, одинаково голодали, одинаково остерегались начальства, на одно кладбище везли покойников. Молодежь переженилась, и никого не интересовало, какой коктейль в крови отпрысков. Причин для национальной вражды не было, как нет их и сегодня. В общем нашем отечестве мы повязаны и бедами и победами.

Помню, велели поселить в деревне одинокого мужика. С виду татарин, а кто такой, откуда — выпытывать было не принято: раз власти не гонят дальше, значит, человек в своем праве. А он возьми да и помри. Закопали, и вышел у мужиков спор: ставить ли крест? Не по-людски как-то — пустая могила, будто головешку в землю спрятали. Поставили все же, резонно рассудив: в случае чего его бог с нашим богом там, наверху, разберутся…

Не в радость обо всем этом писать — судорога сводит скулы. А надо. Потому надо, что и теперь многие ностальгически сетуют: какой порядок, ах, какой порядок был при великом и мудром — вот бы повторить! Свидетельствую: не так было дело. Подневольный труд во все времена и у всех народов был непроизводительным. В 1937 году, когда страна застыла в страхе, миллионы колхозников не выработали обязательного и, в общем-то, посильного минимума трудодней. Позже таких стали ссылать в необжитые места, что не очень страшило — везде одинаково. Так что не следует оглядываться назад в сегодняшних поисках, хорошего там мало, те истоки не напоят нас, они пересохли либо опоганены.

4

Ныне мы ищем иные стимулы к труду, справедливо полагая, что личный интерес надежнее страха и грубого принуждения. Но как его понимать, личный интерес?

Теперь вроде бы дозволено промышлять от себя. Тема экзотическая, об открытии в столице на Кропоткинской улице кооперативной забегаловки писали в газетах, пожалуй, не меньше, чем о пуске Братской ГЭС. Только вот ведь незадача: прежде чем принять, признать материальные ценности, мы, оказывается, должны выяснить, какими побуждениями руководствовались их создатели. Предполагается, что личный интерес — это одно, а общественный, государственный — совсем иное.

Оно вроде бы и верно. Не частнику решать, что, где и в каком объеме должно производиться. В качестве подспорья большому производству индивидуальные хозяйства полезны, но государство должно дозировать частную инициативу, жестко определять ей границы, чтобы не отвлекались слишком уж большие силы от дел общегосударственного масштаба. А как же с личными интересами? Есть ли для них место? Есть. Они включаются при исполнении планов; надо щедро платить и деньгами и социальными благами тем коллективам, которые вырабатывают запланированную продукцию с наименьшими издержками, наилучшего качества, поставляют ее потребителям точно в срок. Отклонения от плана в худшую сторону наказываются опять-таки рублем. Скажем, за срывы обязательных поставок предусмотрены крупные вычеты из премиального фонда, вовсе не оплачивается продукция, забракованная государственной приемкой или потребителем, казна не возмещает убытков, если затраты на изделие оказались выше установленной сверху цены. В этих случаях просто нечем будет платить за труд — бракоделы, неряшливые поставщики, транжиры обязаны исправиться, иначе дело может дойти до закрытия предприятия.

Такова одна концепция перестройки. Есть и другая. Согласно ей исторический опыт не выявил особых преимуществ директивного планирования. У всех на виду горестные потери, которые общество несет в строгом соответствии с планом. К примеру, миллиарды и миллиарды истрачены на строительство БАМа, а возить по новой дороге нечего, она приходит в негодность, так и не послужив нам. Или еще: десятилетиями казна щедро отпускала средства на увеличение выпуска комбайнов. Сейчас производим их больше, чем любая другая страна. И что же? По крайней мере треть новехоньких машин не нужна — колхозы и совхозы отказываются их покупать даже за полцены. Это не какие-то казусы. В излишних запасах омертвлено на сотни миллиардов рублей всевозможной продукции — она не понадобилась, хотя изготовлена по плану. А с другой стороны — окаянные нехватки товаров как производственного назначения, так и личного потребления.

Примеры можно множить. И дело тут не в ошибках либо неопытности плановиков — время для обретения опыта у них было. Потерпела крах идея, будто можно более или менее детально расписать сверху пропорции и приоритеты в развитии экономики, масштабы производства продукции, хотя бы и наиважнейшей. Это подтверждается не только результатами, но и самими приемами планирования. При определении перспектив плановики тщательно учитывают мировые тенденции развития экономики. Если там, за бугром, стремительно развивается химия, то давайте и мы займемся химизацией, если там электроника в почете — пора и нам за нее взяться. Мы все время оглядываемся, какие шляпки донашивает буржуазия. Но ведь «у них» пропорции и приоритеты складываются не в плановом порядке. И коль скоро мы берем их за образец, то тем самым молчаливо признаем, что существует более эффективный способ регулирования либо саморегулирования экономики, нежели наш. Тогда будем последовательны: директивное планирование не является ни обязательной приметой, ни преимуществом нашей системы хозяйствования. А если так, что даст стимулирование образцового исполнения планов? Наверное, оно сколько-то подогреет рвение к труду, однако этого мало.

Тут требуется новое экономическое мышление. Условимся о простой вещи: любая продукция, любая услуга, удовлетворяющая разумные потребности хоть отдельного человека, хоть предприятия, есть благо независимо от того, произведена она по директиве сверху или по инициативе снизу. Народное хозяйство должно представлять собою комбинацию трех равноправных укладов: хозрасчетные государственные предприятия, кооперативы и частные промыслы. Трудящиеся сами выбирают, в каком секторе они желают работать. Особенно решительно надо допускать частника в убыточные сферы производства и обслуживания (при регламентированном использовании наемного труда). Предприятия торговли, бытового обслуживания, мелкой промышленности можно отдавать в аренду кооперативам. На селе наряду с семейными хозяйствами могут прижиться кооперативы механизаторов — им надо давать столько земли, сколько они способны обработать. Орудия труда предоставляются им в аренду или за выкуп, по их желанию.

Покамест основным сектором экономики останется государственный. Он тоже должен работать на условиях товарного производства. Это означает соблюдение нескольких очень простых правил. Программа производства не задается свыше, а складывается из заказов потребителей. Распределять продукцию больше не надо — из договора партнеров уже ясно, кому она предназначена. Оптовую цену не назначают — о ней уславливаются между собой продавец и покупатель. Все расходы, в том числе и на развитие производства, погашает коллектив из своих доходов. Уплатили налоги, рассчитались за кредиты — остальное ваше, решайте сами, сколько отчислить на поддержание и расширение производства, сколько раздать на руки.

Короче говоря, новое экономическое мышление предполагает, что каждый кормится как умеет, лишь бы платил налоги из личных или коллективных доходов. Анархия? Никоим образом. В этой-то модели как раз и возможен реальный централизм. Он заключается не в тотальном директивном планировании, а в том, что государство на деле направляет развитие хозяйства в нужную сторону.

Маленький пример, из которого многое будет ясно. В социалистической Венгрии государство поддерживает среди прочих программу по автобусам «Икарус». Однако напрямую оно не диктует изготовителю, сколько машин тот обязан изготовить за год или за пятилетие. Применяются окольные приемы: на определенный период уменьшается налог в казну, дается более дешевый кредит, не исключены безвозвратные дотации к заводским капиталовложениям. В том, что такие приемы срабатывают, может убедиться каждый — «Икарусов» прибавляется и на наших улицах. Это и есть централизм на деле: достигнуто задуманное увеличение выпуска данного товара, произошел заранее намеченный структурный сдвиг к производству выгодного для страны продукта.

Мы бы в подобной ситуации, по обыкновению, запланировали прирост в штуках, обязали строителей ввести новые мощности, машиностроителей — поставить дополнительное оборудование… Все вроде учли, а подошел срок, и выясняется, что план сам по себе, жизнь сама по себе. Это не абстрактное предположение. Напомню, что три последних пятилетки не выполнены даже по валовым показателям, причем степень отклонения от плана до последнего времени нарастала. При формальной диктатуре плана хозяйство развивается все более анархично, реальный централизм в управлении ослабевает, мы потеряли контроль над событиями. Сегодня, скажем, американская экономика управляется более централизованно, нежели наша.

Согласитесь, эти суждения звучат довольно непривычно. Отчего? Изменениям в жизни должны предшествовать изменения в сознании. Похоже, тут-то и кроется опасность для перестройки. Радикальный ее вариант, единственно способный оздоровить экономику (и не только экономику), пока трудно укладывается в головах. Слишком глубоко укоренился в нас тот предрассудок, что власть государства над производительными силами — безусловное благо, прямо-таки императивное требование исторического процесса.

Этому предрассудку не семьдесят лет, он гораздо старше.

5

У «военного коммунизма» были свои корни в отечественной истории. И раньше центральная власть в России длительные периоды напрямую распоряжалась всем, что лежало, стояло, ползало, ходило, плавало, летало. Историческая наука — всегда поле сражения. Исполняя социальный заказ, наши историки искали доказательства тому, что именно в такие периоды достигались хозяйственные, военные и всякие прочие успехи. До недавних пор, например, был весьма почитаем Иван Грозный. Исполнитель главной роли в знаменитой эйзенштейновской киноленте Николай Черкасов осветил в мемуарах важные подробности встречи Сталина с деятелями искусства: «Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, — если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени… И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что «тут Ивану помешал бог»: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!..»

Цель этих научных упражнений очевидна: надо доказать, что борцу с отжившим строем, в какую бы эпоху он ни действовал, положено ликвидировать своих противников — история не простит мягкотелости. Похоже, некоторые историки и по сей день аккуратно исполняют эти бесценные указания. В вузовском учебнике крепостники-дворяне, служившие опорой Ивану Грозному, объявлены «прогрессивным слоем класса феодалов, с которыми было связано решение важных экономических и политических задач». Подтвердить или опровергнуть подобные мнения можно только анализом отношений собственности начиная с давних времен. Мы увидим, что это разыскание обнажает живые истоки нынешних противоборствующих представлений о путях перемен в обществе.

За целое столетие до эпохи Грозного в отечестве нашем начали складываться производственные отношения предбуржуазного свойства. Крестьянство переходило к товарному производству. Этот процесс шел особенно быстро в вотчинах, то есть на землях тех самых бояр, о недоликвидации которых столетия спустя горевал корифей всех наук. Собственники латифундий сами хозяйством обычно не занимались — они предпочитали сдавать землю в аренду крестьянам, причем плату стремились получать не натурой, а деньгами. «Основой народного хозяйства… — пишет о той поре знатокимущественных отношений Ключевский, — остается по-прежнему земледельческий труд вольного крестьянина, работающего на государственной или частной земле». Далее историк поясняет: «Крестьянин договаривался с землевладельцем, как свободное, юридически равноправное с ним лицо». При товарном производстве с его имущественным расслоением возникает рынок рабочей силы. Удачливые хозяева устремляли свои денежки в промыслы и торговлю. Быстро росли города: во второй половине XV века их было около сотни, в середине XVI века — уже 160. «Торговые мужики», то есть богатые крестьяне и купцы, заводят солидные предприятия. В Соль-Вычегодске, например, на соляных варяницах у промышленников Строгановых было больше десяти тысяч наемных работников. На селе множилось число «непашных людей» — ремесленников, работающих на рынок. Так рождалось российское третье сословие, которое при определенном стечении обстоятельств могло направить страну по капиталистическому пути. По типу производственных отношений наша страна тогда не отставала от других держав.

Однако наряду с вотчинным землевладением существовала в ту пору принципиально иная форма собственности — поместья, то есть земли, раздаваемые князьями дворянам. Такие участки были относительно невелики, давались только на срок службы и по наследству не переходили. Поэтому помещик считал более выгодным не сдавать землю арендаторам, а вести собственную запашку, принуждая крестьян к барщине. Поместные дворяне в отличие от вотчинников как раз и были заинтересованы в насильственном прикреплении крестьян к земле, иначе говоря, в крепостном праве.

«Но барщинное хозяйство, — пишет известный исследователь отношений собственности Н. Носов, — хотя и сулило для феодалов наиболее быстрое и эффективное получение товарного хлеба (и именно это делало его в их глазах особенно выгодным), в плане широкой экономической перспективы было более консервативным, чем система денежных рент. Барщина приводила к разорению индивидуального хозяйства крестьян, а главное, подрывала заинтересованность крестьянина в повышении производительности своего труда и товаризации его результатов». «…На рубеже XV–XVI столетий, — продолжает автор, — еще лишь решался вопрос, по какому социально-экономическому пути пойдет Россия, — пути поместно-крепостнического хозяйства, которого добивались и в котором были заинтересованы широкие слои господствующего класса, особенно поместное дворянство, или, наоборот, пути ослабления феодальных связей и широкого развития в городе и деревне свободного мелкотоварного хозяйства. В последнем были заинтересованы горожане и крестьяне. В пользу этого пути склонилась и определенная группа крупных феодалов, связанных с поднимающимся купечеством (как, например, в прошлом новгородские бояре) и рассчитывающих добиться больших экономических выгод за счет городских и крестьянских промыслов и торговли».

Исход борьбы и в этом случае в решающей степени зависел от того, на чью сторону станет власть. При Иване Грозном государство поддержало крепостников. Царь вызвал к жизни и выпестовал карательный корпус — печально знаменитую опричнину (ее сильно хвалил Сталин, как сообщает Н. Черкасов). Опираясь на нее, Грозный экспроприировал, во-первых, наследственную собственность крупных феодалов (а самих их истребил) и, во-вторых, рабочую силу, то есть закрепостил крестьян. Произошло огосударствление производительных сил. Поместье стало основной формой землепользования. Это был поворотный пункт нашей истории. «И если в России в результате «опричнины» и «великой крестьянской порухи» конца XVI в. все-таки победило крепостничество (в сфере социальной и не только крестьянской) и самодержавие (в сфере политической), то это еще не доказывает, что русский народ не мог пойти по другому пути. Но зато это та основная «объективная» причина, которая во многом обусловила экономическую и культурную отсталость крепостнической царской России», — заключает профессор Носов.

Четко сказано, не правда ли? Выходит, не против феодализма боролся сталинский кумир, а за феодализм, против зарождавшегося капиталистического способа производства. Выходит, «прогрессивным слоем класса феодалов» были не крепостники-дворяне, как уверяет нынешний учебник, а те самые «недорезанные» вотчинники.

Экспроприация подданных укрепила самодержавие. Между прочим, это не хуже нас с вами понимал сам Грозный. Терпя военные неудачи, он, как известно, обращался за помощью к английской королеве. Получив отказ, царь отчитал королеву: «А мы чаяли того, что ты на своем царстве государыня и сама владеешь… Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, а мужики торговые… А ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая (обыкновенная) девица».

Расплата за реакционный переворот не заставила себя ждать. В результате военных авантюр Грозного страна лишилась выхода к Балтийскому морю, потеряла важные города, стала вожделенным объектом интервенций. Хозяйство было разорено дотла. И сегодня обжигают душу горестные документы той эпохи: «В деревне в Кюлакше лук (участок. — В. С.) пуст Игнатка Лутьянова, запустел от опричнины — опричники живот (имущество. — В. С.) пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали… В той же деревне лук пуст Еремейка Афанасова, запустел от опричнины — опричники живот пограбили, а самого убили, детей у него нет… В той же деревне лук пуст Мелентейка, запустел от опричнины — опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал».

Если о Грозном историки все-таки спорят, то достойный продолжатель его дела, царь Петр, оценивается безусловно положительно. Бытует мнение, будто Петр преобразовал Россию по европейским образцам. Эта легенда рушится, едва мы начинаем вникать в тогдашние отношения собственности. Именно при Петре достигнута высшая точка огосударствления производительных сил. К концу его царствования насчитывалась 191 мануфактура, причем 178 из них были основаны при Петре. Ровно половину их построили на средства казны. В металлургии, например, в 1700–1710 годах построили 14 казенных заводов и только два частных. Правда, казенные заводы царь иногда передавал в частные руки или компаниям, но, как замечает Ключевский, «фабрика и компания получили характер государственного учреждения». У промышленности, созданной при Петре, было еще одно отличие от европейской. Свободных рабочих рук в крепостнической стране не существовало, и самодержец решил задачу просто: крестьян стали прикреплять к государственным предприятиям. Мало того, царь отменил закон, по которому крепостными могли владеть только помещики и государство — указом от 18 января 1721 года это право дано купцам. Таким образом, самодержавие перенесло в промышленность традиционные формы крепостничества, рождалось нечто в истории невиданное — крепостной рабочий класс.

Когда народное хозяйство рассматривается только как инструмент, орудие войн, даже реальные достижения неизменно оказываются непрочными. Да, при Петре создан флот, одержавший славные победы. Только на Балтике Россия держала 848 кораблей с 28 тысячами экипажа. Но уже через несколько лет после смерти Петра лишь немногие корабли кое-как могли выйти в море. Флот требовался для завоевания прибалтийских земель. Дело сделано — инструмент можно выбросить.

Поучительны судьбы отечественной металлургии. Не так давно публика зачитывалась романом-эссе покойного ныне В. Чивилихина «Память». Автора я знавал — одно время наши койки в университетском общежитии стояли рядом. Верный поклонник Сталина, он по логике вещей обожествлял и Петра. Чивилихин пишет: «О металле? Пожалуйста! Общеизвестно, что это — хлеб промышленности, основа экономического развития, и Петр I в числе первых сие понял. Как одержимый он метался по рудным местам России, заряжая своей энергией русских промышленников. В 1702 году Петр передал Никите Демидову казенный Невьянский завод с землями, лесами и горой Благодать. На нем срочно было налажено производство лучших в мире боевых ружей — до ста тысяч штук в год, так что Полтавскую битву выиграли, можно сказать, уральские мастеровые. За исторически короткий срок Демидовы — без телефонов и радио, вездеходов и вертолетов — поставили на Урале двадцать металлургических заводов. Уралу принадлежали мировые рекорды по выплавке чугуна на одну печь, по экономическим показателям расхода топлива и сырья. Демидовское железо — «русский соболь» — пошло в Европу. К 1718 году — за семь лет до смерти Петра — Россия по выплавке чугуна вышла на первое место в мире, оставив позади Англию, Германию, Францию, Америку, не говоря уж о прочих. Мы выплавляли треть всего черного металла планеты! В XVIII веке сама Англия покупала у нас по нескольку миллионов пудов железа в год».

Автор, разумеется, не сообщает, что казенный Невьянский завод был передан Демидову не только «с землями, лесами и горой Благодать», а еще и с крепостными рабочими. От дореволюционных историков мы знаем: на демидовских заводах рудокопов приковывали к тачкам и фактически заживо погребали под землей. Ладно, человекоматериал — ресурс возобновляемый, бабы еще народят. Но как все-таки понять последующий упадок металлургии? «Потомки Петра, — объясняет В. Чивилихин, — десятилетиями эксплуатировали богатое наследство, но с какого-то времени перестали заботиться о его приумножении». Очень практичное объяснение! Есть одержимый хозяин — есть и успех. Ослабила власть внимание и опеку — дело развалилось. Тут не история, тут злоба дня, средоточие нынешних споров…

Весьма квалифицированный исследователь, автор «Русской фабрики» М. Туган-Барановский задолго до В. Чивилихина задавался тем же вопросом, но ответ давал прямо противоположный. Еще в конце XVIII века Россия и Англия выплавляли по 8 миллионов пудов чугуна, а через полвека англичане производили 234 миллиона пудов, наши пращуры — 16 миллионов. «От чего же зависело такое печальное положение нашей железоделательной промышленности? — спрашивает историк и отвечает: — Во всяком случае, не от недостатка правительственной помощи и опеки. Железо было одним из наиболее необходимых продуктов для государства. Поэтому правительство не жалело средств… частные горные заводы Уральского округа получили не менее 15 млн. деньгами в ссуду от правительства. Кроме того, к этим заводам были приписаны огромные площади казенной земли и лесов, сотни тысяч крестьян — все это без малейшей платы владельцев заводов. Почему же добыча железа в России не только не возрастала, но сравнительно с населением даже падала? А именно: вследствие избытка правительственной опеки и поддержки».

Имея даровые заводы, даровые рабочие руки, создав аппарат принуждения к труду, наши горнозаводчики в отличие от английских нисколько не заботились о технических усовершенствованиях. «Весь процесс выплавки железа, начиная с рубки леса для доменных печей, перевозки материалов, добычи руды и кончая литьем железных и чугунных изделий, исполнялся рабочим под угрозой суровых наказаний, без всякой надежды на улучшение своего материального положения», — замечает историк. «Пока рабочий на железных заводах работал из-под палки, до тех пор и производительность его труда не могла прогрессировать. Никакие льготы не могли заменить основного условия промышленного прогресса — свободы труда».

Экономический разврат зашел так далеко, что уральской металлургии уж и свобода не помогла. После реформы 1861 года регион приходит в упадок. Почитаем опять М. Туган-Барановского: «Рабочий, получавший даровой провиант и все содержание от заводской администрации, которая удерживала в повиновении многочисленное рабочее население заводов и понуждала его к труду мерами крайней строгости, совершенно отвык от свободной деятельности и первое время после освобождения совсем потерял голову. Получивши возможность бросить тяжелую заводскую работу, с которой соединялось столько ненавистных воспоминаний в прошлом, рабочие целыми массами бросали заводы и переселялись в другие губернии… Бывших заводских рабочих так тянуло бросить постылые заводы, что усадьбы, дома и огороды продавались совершенно за бесценок, а иногда и отдавались задаром». Все это очень напоминает поруху деревень на моей родине. После смерти Сталина голода там уже не было, жить бы да радоваться. Но как только колхозникам начали беспрепятственно выдавать паспорта, деревни буквально обезлюдели — дома и задаром стали никому не нужны.

Вернемся к истории. Исследователь видит беду в государственной опеке хозяйства. Ну а если бы ее не было? Что, дело пошло бы обязательно лучше? На сей счет сама история поставила наглядный экономический эксперимент: на производство сукна, потребного для казенных мундиров, казна не жалела денег, а вот выработка ситца ее не интересовала. Посмотрим, какая подотрасль прогрессировала. Из указа 1740 года можно узнать, что, несмотря на инъекции капитала, строжайшие приказы и регламентации, «сукна мундирные, которые на российских фабриках делаются и на полки употребляются, весьма худы и в носке непрочны…». Указами от 25 ноября 1790 года и 20 ноября 1791 года правительство разделило суконные предприятия на две группы. В первую входили так называемые обязанные фабрики — при учреждении они получали пособие от казны, имели крепостных рабочих и должны были поставлять продукцию государству. Вторая группа — вольные фабрики, созданные на частные деньги и с вольнонаемным персоналом. Вскоре выяснилось, что обязанные фабрики не выполняют планов. Вольные действовали успешнее, но государству от того было мало проку, и вот в 1797 году им запретили свободно продавать сукно — сдавай государству. Поставщика штрафовали за каждый аршин, проданный, как мы сегодня сказали бы, без фондов и нарядов, сукно тут же конфисковывалось. В 1809 году правительство выделило два миллиона рублей на устройство новых фабрик. Бесполезно — сукна, пусть и скверного, армии не хватало. Лишь в 1816 году государство решилось устраниться от опеки над производством, и уже через шесть лет предложение сукна превысило спрос.

А что тем часом происходило с ситчиком? На выработку его казна не давала ни гроша, но зато и не лезла с директивами и ценными указаниями. Производство росло как на дрожжах. В начале XIX века в Иванове действовали хлопчатобумажные предприятия, имевшие по тысяче рабочих и более. Фабриканты наживали «упятеренный рубль на рубль». Старую Россию по сей день пренебрежительно называют ситцевой. А ведь объективно эта отрасль находилась в худших условиях, нежели сукноделие. Сырьем служил заморский хлопок, тогда как шерсть страна даже вывозила. По вольному найму на ситцевых фабриках трудились оброчные крепостные. Помимо стоимости рабочей силы фабрикант так или иначе оплачивал их оброки да сверх того сам, будучи, как правило, крепостным, вносил своему помещику громадный оброк. Прибавочного продукта как источника расширенного воспроизводства, казалось бы, должно было оставаться заведомо меньше, чем на казенных предприятиях с «бесплатной» рабочей силой. А вот поди ж ты…

Великие реформы 1860-х годов создали наконец главное условие для индустриального развития страны — рынок рабочей силы. Благодарная экономика, словно гири с себя стряхнув, круто пошла в гору. Металлургическое производство перемещается с пришедших в упадок уральских заводов на юг страны — там оно действует на новых, чисто капиталистических основах. Если до 1887 года на юге было два завода, то в 1899 году их стало 17, с 29 действующими домнами и 12 строящимися. Эти печи были в полтора раза мощнее тогдашних английских. За тринадцать лет (1887–1899) выплавка чугуна в России увеличилась в пять раз — с 32,5 до 165,2 миллиона пудов. Абсолютная прибавка (132,7 миллиона пудов) оказалась выше, чем в любой европейской стране, кроме Германии. Наша страна обогнала по производству чугуна Францию, Бельгию и вышла на четвертое место в мире еще в канун XX века.

Поражают воображение темпы железнодорожного строительства. В 1866–1875 годах в среднем за год протяженность дорог в России увеличивалась на 1520 километров — это вдвое больше Теперешних приростов. А за восемь последних лет XIX века ежегодно вводили в строй по 2740 километров магистралей (сейчас примерно столько мы строим за пятилетку).

В 1913 году по объему промышленной продукции наша страна вышла на пятое место в мире и, судя по темпам развития, имела все основания рассчитывать на новые победы в состязании держав. Понятно, темпы выглядят особенно впечатляющими потому, что отсчет шел от невысокого еще уровня. Но и абсолютные прибавки внушительны. Так, в 1911–1913 годах добыча угля увеличилась примерно на 11 миллионов тонн (в 1981–1985 годах, то есть за всю прошлую пятилетку, — на 9,6 миллиона тонн), выплавка чугуна прирастала на 518 тысяч тонн ежегодно, что вполне сопоставимо с теперешними прибавками. Отмечу, что индустрия прогрессировала за счет интенсивных факторов, характерных для товарной экономики. С 1887 по 1903 год промышленная продукция возросла в 3,7 раза, а число рабочих — менее чем вдвое. Как видите, в индустрии мы получили от старой России неплохое наследство.

Историки экономики давно заметили, что Россия всегда больше тяготела к государственному регулированию хозяйства, чем Запад. Этот феномен исследователи оценивают, однако, по-разному. Небезызвестный Ричард Пайпс в объемистой книге «Россия при старом режиме» доказывает, будто начиная с Киевской Руси в нашей стране вообще не бывало частной собственности — князья, а потом цари рассматривали расширяющееся государство как свою вотчину. Господство государевой, а в сущности государственной собственности сформировало, по Пайпсу, стереотип россиянина: люмпен в экономическом смысле, он неизбежно являлся рабом государства в политическом отношении. История России, считает Пайпс, являла собой не развитие, не поступательный процесс, а повторение, вариации одной и той же унылой схемы, наподобие того, как это происходило в сонных восточных деспотиях.

Наше разыскание касательно отношений собственности, надеюсь, убедило читателя, что отечественная история не желает укладываться в схему, нарисованную американцем. Он абсолютизировал, распространил на бесконечную череду веков, в общем-то, ограниченные периоды, когда государство действительно пыталось централизовать хозяйственное управление. В то же время анализ опровергает расхожее мнение, будто в эти периоды наблюдался расцвет производительных сил. Нет, в лучшем случае обеспечивались кратковременные прорывы на узких участках экономики, непосредственно связанных с военными нуждами. Зато когда открывался простор для инициатив снизу, наша экономика развивалась в хорошем темпе.

В отличие от промышленности сельскохозяйственное производство после реформ 1860-х годов долго еще переживало застой. Здесь негативную роль играла знаменитая русская община. Она насаждена сверху или, по крайней мере, укреплена после опричного переворота Грозного. Как уже говорилось, помещик в отличие от вотчинника не раздавал землю в аренду, а вел барскую запашку руками крепостных. Но как будет кормиться земледелец? При неэффективности подневольного труда даже скромные затраты на его содержание ополовинили бы барский доход. С другой стороны, стоит дать мужику хотя бы небольшой участок, как крестьянин станет на нем выкладываться, сачкуя на барщине. Идеальным решением стала община. Участки, выделенные для прокорма крепостных, принадлежали не семьям, а сельскому обществу, миру, всей деревне. Коллективное землепользование подрезало крылья энергичным и предприимчивым, насаждало унылое и убогое равенство. Но это и являлось целые крепостника — он был заинтересован не в удачливых конкурентах, а в дармовой рабочей силе. Ответственность за барщину несла община в целом — кто увлекался личным хозяйством, за того приходилось работать соседям. Весьма удобной оказалась община и для государства: на нее возлагались налоги и повинности, а уж она раскладывала их на семьи. Подати за крестьянина, пропавшего безвестно, мир платил в складчину, так что мужички получше властей следили друг за другом.

Спор о судьбах общины обрел особую остроту при повороте страны к капиталистическому развитию. Оно и понятно: ведь этот консервативный институт по сути своей враждебен частной собственности, без которой не бывает капитализма. Реформа 1861 года сохранила общину — помещикам было удобно получать выкуп за землю гуртом с мира, а государство справедливо видело в общине условие сохранения самодержания. Один из реакционных деятелей писал на рубеже веков: «Все, что есть еще на Руси святого, идеального, патриотического, героического, все невидимыми путями истекает именно из общины».

Помещики и царская бюрократия выступали за общину справа. Были у нее, однако, защитники и слева — со стороны социалистов, видевших в общине ячейку будущего коллективистского общества. Эту надежду питали не одни утописты. Ленин в 1902 году заявлял весьма решительно: «…общину, как демократическую организацию местного управления, как товарищеский или соседский союз, мы безусловно будем защищать от всякого посягательства бюрократов» (т. 6, с. 344).

Но жизнь брала свое: немыслимо было совместить развитие промышленности с застоем сельского хозяйства. Требование времени лучше всех выразил видный государственный деятель предреволюционной России П. Столыпин. В 1902 году, будучи еще гродненским губернатором, он предупреждал: «Сохранить установившиеся, веками освященные, способы правопользования землей нельзя, так как они выразятся в конце концов экономическим крахом и полным разорением страны». Позднее, уже в качестве главы правительства, в речи перед третьей Государственной думой он так сформулировал свою аграрную программу: «…создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской державы». Любопытно, что Столыпин едва ли не первым ухватил связь между формами собственности и личностными правами: «Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины — он останется рабом и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы».

При отчаянном противодействии справа и слева, отступая и лавируя, глава правительства сумел провести свою программу в жизнь. По оценке Ленина, «Столыпин правильно понял дело: без ломки старого землевладения нельзя обеспечить хозяйственное развитие России. Столыпин и помещики вступили смело на революционный путь, ломая самым беспощадным образом старые порядки, отдавая всецело на поток и разграбление помещикам и кулакам крестьянские массы» (т. 16, с. 424). Реформы, начатые Столыпиным, набирали ход. К лету 1917 года 62,5 процента крестьянской земли находилось в частной собственности и личном владении, то есть не в общинах.

Уже в канун мировой войны Россия вышла на второе место в мире по экспорту зерна. По мере хозяйственных успехов общественное мнение все более склонялось к столыпинской политике. Известный публицист той поры А. Изгоев (один из авторов знаменитого сборника «Вехи») оптимистично писал: «Теперь уже спор взвешен судьбой. Общинное право бесповоротно осуждено, и все попытки вернуть ему господствующее положение в жизни обречены на неудачу… Россию предстоит реформировать на началах личной собственности, и от энергии, знаний, умения демократических общественных деятелей зависит, чтобы это реформирование совершилось с наибольшими выгодами для крестьянских масс».

Но история рассудила иначе. Спор далеко еще не был взвешен судьбой. После Октябрьской революции взоры преобразователей, отвергших для России капиталистический путь развития, снова обращаются к общине. В годы «военного коммунизма», как мы помним, 50 миллионов гектаров конфисковано у кулаков. Эта земля не была поделена между крестьянами, а попала по преимуществу в общинное пользование. Так были сведены на нет результаты столыпинских реформ, по существу, восстановлены формы землепользования, присущие старой России.

Разумеется, не одни удобства для проведения продразверстки привлекали в общине — считалось, что в зародыше она содержит будущее коллективное социалистическое хозяйство. Это не мои домыслы. Даже на X съезде партии, где решался вопрос о новой экономической политике, Ленин настаивал на переходе мелких хозяйств «к обобществленному, коллективному, общинному труду» (т. 43, с. 26). Позднее исследователи не раз подчеркивали преемственную связь между общиной и колхозами. К примеру, советский ученый и организатор науки С. П. Трапезников прямо утверждал: «Советская революция подготовила земельные общества для перехода в высшую форму, превратив их в опорные пункты социалистического преобразования сельского хозяйства страны».

Словом, утопические надежды мыслителей прошлого века на общину оказались не столь уж утопическими. Внезапно поумневший в эмиграции князь В. Львов (некоторое время возглавлявший Временное правительство) писал в брошюре, изданной в 1922 году: «…старое славянофильство и новая советская власть протягивают друг другу руки… Идеализируя общину, славянофилы сами не жили в общине. Если бы они были последовательными, то они пришли бы к советской власти, которая есть общинное управление государством…

Как представляли себе славянофилы государственный строй России?

В виде самоуправления, в котором преодолена всякая политическая и партийная борьба, а все соединены общей деловой работой во имя единого общего идеала. Разве это не есть цель, которую ставит перед собой советская власть?.. Так, сбросивши броню европейских узорчатых покровов, Россия встает перед миром в новой одежде своего национального бытия и общечеловеческого служения».

Ну вот видите, и князь Львов узрел те же истоки, что и маститые современные ученые. Вдобавок к тому экс-премьер прямо выводит из общинных отношений морально-политическое единство общества как антипод «узорчатой» буржуазной демократии…

История учит: посредством общины никогда не удавалось обеспечить рвение к труду и экономические успехи; равенство, социальная справедливость общинного типа неизменно оборачивались подавлением личности. Преимущества «обобществленного, коллективного, общинного труда» не доказаны и поныне, хотя испробованы, кажется, все мыслимые и немыслимые его варианты.

6

В одной исключительно важной сфере жизни наследие веков особенно плотно наложилось на послереволюционную историю и образовало монолитную стену, которую не удается пока ни прошибить, ни преодолеть. Это — бюрократическое управление, являющее собой главное препятствие на пути перемен.

Принято считать, что Петр I перенес на русскую почву западные бюрократические образцы. Это не совсем так. Казенными предприятиями, разумеется, во всех странах управляют государственные служащие, но поскольку при Петре промышленность была по преимуществу государственной, область полномочий российского чиновничества с самого начала оказалась шире, чем на Западе. Берг-коллегия и Мануфактур-коллегия (предшественницы хозяйственных министерств) напрямую диктовали номенклатуру продукции, назначали цены. Это понятно — ведь индустрия работала в основном на войну. Мелких ремесленников — и тех не оставили вне сферы централизованного управления. Указом 1722 года их объединили в цехи ради организованного использования для выпуска продукции, которая требовалась армии и флоту. Власть лезла даже в такие хозяйственные дела, где она явно не могла воздействовать на события. Указ 1715 года предписывал удвоить посевы льна, конопли, разводить эти культуры во всех губерниях страны (о кукурузе речь пока не шла). Приказчикам помещичьих имений государство через головы номинальных владельцев рассылало инструкции касательно ухода за скотом, сроков сельско-хозяйственных работ, удобрения полей, использования при уборке хлеба кос вместо серпов и т. п.

Когда государство безмерно расширяет число объектов управления, бюрократический аппарат разрастается. В петровские времена насчитывалось 905 канцелярий и контор. После смерти Петра четыре его сподвижника (Меншиков, Остерман, Макаров и Волков) засвидетельствовали: «Теперь над крестьянами десять и больше командиров находится вместо того, что прежде был один, а именно: из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских — от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, называться могут». При столь сложных структурах немыслимо четко поделить сферы влияния, расчертить границы полномочий.

Зачастую одними и теми же делами ведали независимо друг от друга три разветвленных государственных аппарата: военный, гражданский и тайная полиция. В этих условиях объективно необходим верховный арбитр, чьи однозначные указания были бы равно обязательными для любого звона управления. Назовите его императором, диктатором, отцом народов или еще как-то, место его в административной структуре от того не изменится. Даже простые вопросы приходится решать на вершине иерархической пирамиды. Этой особенностью чрезмерно централизованного управления и объясняется тот восхищавший потомков факт, что Петр самолично вникал во все тонкости жизни, писал указы по каждому поводу.

Слом старой государственной машины после Октября 1917 года не означал, что корни бюрократизма вырваны. Опасность, пожалуй, еще и усилилась, поскольку в сферу управления была опять включена вся экономика. Колоссальную работу по регулированию хозяйства, которую, пусть и с огрехами, исполняет в товарном производстве рынок, потребовалось сразу же переложить на управленческий аппарат. Ситуация осложнялась тем, что экономическая модель «военного коммунизма» исключала какую-либо самостоятельность хозяйственных ячеек. Промышленность, например, представляла собою, в сущности, одно сверхпредприятие, управляемое из центра.

Для решения насущных задач приходилось создавать бессчетное количество организаций. Известный экономист той поры Ю. Ларин обозвал тогдашнюю систему хозяйственного управления всероссийским чеквалапством — по имени Чрезвычайной комиссии по валенкам и лаптям (Чеквалап). Важно понять, что при всей анекдотичности подобных учреждений они не могли не возникнуть. Армии и трудлагерям требовалась обувь. Но представьте себе посланца центра с чрезвычайными полномочиями на сей счет. У него конкретное задание, и, чтобы выполнить его, он постарается снять людей с другого производства, которым, в свою очередь, озабочен другой распорядитель. В итоге объявится нужда в новой, уже сверхчрезвычайной комиссии… Внеэкономическое принуждение к труду требовало аппарата надсмотрщиков. Приплюсуем сюда аппараты для сбора продразверстки, для распределения жизненных благ и множество других.

В. И. Ленин первым понял опасность и объявил войну бюрократии — иначе революция утонула бы в чернилах. Великая заслуга Ильича состоит в том, что он круто повернул страну к нэпу, при котором возникли объективные условия для ограничения бюрократизма. К лету 1922 года в центральных хозяйственных органах из 35 тысяч служащих осталось 8 тысяч, в губернских совнархозах — 18 тысяч из 235 тысяч.

Но уже на излете нэпа, в 1927 году, был законодательно изменен статус предприятия. По новому Положению целью предприятия стало исполнение спущенного сверху плана, а не извлечение прибыли, как определялось Положением 1923 года. Вышестоящий орган отныне выдавал задания по строительству, назначал и увольнял администраторов, диктовал цены. С января 1932 года стала быстро формироваться управленческая вертикаль (наркомат — главк — предприятие), идеально приспособленная к приказному управлению.

С разрушением экономического механизма нэпа место интереса опять заняла директива. Откроем наугад один из сборников постановлений по хозяйственным вопросам. Вот постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома от 1 августа 1940 года «Об уборке и заготовках сельскохозяйственных продуктов». Раздел VII этого документа подробнейшим образом регламентирует уборку табака:

«1. Установить, что уборка табаков должна производиться при наличии полной технической зрелости строго по ярусам, не допуская перезревания табаков, а также сбора недозрелых листьев.

2. Обеспечить своевременное и последовательное выполнение работ по уборке табака (ломка, низка, сушка, обработка), не допуская разрыва между этими работами…

4. Провести уборку урожая табаков и махорки в следующие сроки:

а) махорки — не позднее 10 сентября по всем районам, за исключением Алтайского и Красноярского краев и Новосибирской области, где уборку закончить не позднее 1 сентября». И так далее.

Инструкция подписана самим Сталиным, он и в уборке табака знал толк. Директиву надо было размножить, довести до каждого колхоза, проконтролировать исполнение каждого пункта (а все постановление — это целая брошюра), регулярно составлять отчеты… Заметьте еще, что первый пункт может противоречить четвертому: уборку приказано завершить до 10 сентября, а вдруг к тому времени табак не дозреет? Наверное, уполномоченный начнет жать на сроки, председатель же колхоза склонен будет подождать. Выходит, надобен третейский судья. Легко представить себе, сколько же служивого люда кормилось около… нет, не уборки табака, а бумаги на сей счет. Не следует видеть в этом примере неочеквалапства сталинское чудачество. Без бумаги за его подписью, без армии контролеров тогдашний колхозник навряд ли вообще вспомнил бы о табачных плантациях.

Начиная с 30-х годов административный аппарат рос быстрее, чем любая другая группа трудящихся. Десять лет назад одних плановиков и учетчиков у нас было 5,5 миллиона. Сообщая в печати эту цифру, академик Н. Мельников с гордостью добавлял: «Ни одна страна мира не имеет таких кадров…» Сегодня, возможно, весь остальной мир столько «таких кадров» не имеет — только в 1976–1983 годах управленческий персонал возрос на три миллиона душ и перевалил за 17-миллионную отметку.

Когда хозяйственный механизм включал в себя в качестве обязательного элемента внеэкономическое принуждение к труду («подсистему страха», как выразился специалист по управлению Г. Попов), приказное управление сколько-то влияло на жизнь, хотя и тогда действовало с ужасающей неэффективностью. Сегодня же это аппарат, ведающий недостатками, но не ведающий, как их устранить.

В теории управления есть такое понятие: самодостаточная система. Когда организация берет в свои руки непомерные управленческие функции, число администраторов рано или поздно достигает некоторой критической величины и аппарат начинает работать сам на себя: верхи пишут — низы отписывают, все при деле. Реальная жизнь игнорируется, ибо она только мешает хорошо отлаженному механизму. Это нечто вроде черных дыр: есть во Вселенной сгустки материи столь чудовищной плотности, что никакие сигналы не способны вырваться оттуда наружу.

Сфера управления изготовляет ежегодно сто миллиардов листов документов, то есть примерно по листу на душу населения в день. Из них по меньшей мере 90 процентов бумаг бесполезны — их попросту никто не читает.

Сегодня этот уникальный по численности и немощи аппарат занят тем, что перелагает партийные решения о перестройке на язык циркуляров, инструкций, положений. Результат нетрудно предсказать, ибо всего более чиновники озабочены самосохранением, или, что одно и то же, сохранением административных методов управления.

Сложившаяся бюрократическая машина в перестройку не вписывается. Ее можно сломать (такое бывает при революциях снизу), можно упразднить (революция сверху), но нельзя перестроить. В любом случае нужны перемены революционного свойства. Попытки загнать научно-технический прогресс, развитие экономики под мертвящий контроль бюрократов грозят стагнацией хозяйства, упадком державы.

С бюрократами более или менее ясно. А с остальными, со всеми нами? Использованный в этой статье инструментарий анализа грубоват для того, чтобы исследовать, как устойчивые внешние обстоятельства отразились на внутреннем мире человека, на стереотипах его поведения. А ведь это главнее главного. Не научившись заботиться о казенном (о том пусть у начальства голова болит), мы разучились заботиться о себе. Сформировался тип социального иждивенца.

Теоретически все понимают: разговор о том, что государство предоставляет народу такие-то и такие-то блага — это всего лишь риторическая фигура. У себя в кабинетах оно, родимое, не производит материальных ценностей, и не государство кормит человека, а, напротив, работник содержит государство. А на практике — дай бесплатную квартиру, дай вволю дешевого масла, дай то, дай это, а заодно убери с глаз долой соседа, который решил кормиться сам по себе и живет теперь, сукин сын, получше меня.

Социальная инертность — оборотная сторона бюрократизма. С точки зрения бюрократа индивидуальный или коллективный доход принадлежит казне, которая может отдать его владельцам полностью или частично, но может и не отдать. Надежда на добрых начальников стала нормой поведения.

Консерватизм бюрократии сомкнулся с настроениями низов, то есть нас с вами. Там — сентиментальные воспоминания о прошлом, тоска по хозяину и порядку, инстинктивное предпочтение привычного, традиционного, попытки грудью закрыть амбразуры, из коих просачиваются новации; здесь — боязнь самостоятельности, ожидание манны с небес. Там и тут — страх перед жизнью, перед суровыми реалиями экономики. В этой обстановке достаточно одной серьезной неудачи — хозяйственной, внешнеполитической, неважно какой, — чтобы морально изолировать реформаторов.

Вот где главная опасность для перестройки. Потерять время — это потерять все. Неторопливое поспешание с переменами не годится хотя бы по чисто управленческим соображениям: любой хозяйственный механизм обладает огромной инерцией, отторгает от себя чужеродные элементы, сколь бы прогрессивны они ни были. Поэтому бесполезно внедрять в сложившуюся систему новые правила одно за другим. Так можно лишь дискредитировать перестройку — вот, мол, годы потрачены на разговоры, а перемен не видно.

История не простит нам, если мы опять упустим свой шанс. Пропасть можно преодолеть одним прыжком, в два уже не получится.

«Новый мир», 1988. № 5

РЕВАНШ БЮРОКРАТИИ

В июле 1979 года вышло постановление со столь длинным и вычурным названием, что выговорить его одним духом, пожалуй что, и нельзя. В деловом мире краткости ради документ именовали 695-м постановлением, а иной раз и 695-м механизмом, поскольку директива обрисовывала хозяйственный механизм, который предстояло ввести в практику управления. Документ этот мог появиться только в атмосфере, насыщенной густыми застойными миазмами. То была, если говорить совсем уж в двух словах, контрреформа в пику остаткам экономических реформ, начатых в 1965 г. и вскоре успешно проваленных.

Конечно, легко быть умным задним числом, однако тогда еще думающие экономисты (думающие о судьбах страны, а не только о собственной карьере) мгновенно поняли, что ничего хорошего сей механизм не сулит. Ваш покорный слуга сделал тогда же для личного потребления анализ этого бюрократического опуса — получилась рукопись в сотню страниц на машинке. Я беспечно давал ее читать друзьям — кончилось тем, что она попала в «самиздат» и продавалась на черном книжном рынке. Санкций, впрочем, не последовало, однако о том, чтобы открыто опубликовать записку, нечего было и думать. Тем часом печать напропалую превозносила 695-е постановление, отыскивая в нем все новые красоты и умопомрачительные глубины мысли. Я служил тогда экономическим обозревателем в большой центральной газете и мог лишь одно — не писать панегириков мертворожденному дитяте административной системы. Такая позиция сколько-то тешила самолюбие, но практически не оказывала никакого воздействия.

Без малого четыре года продолжались заведомо обреченные попытки подогнать хозяйство под унылую управленческую схему, и если мы сегодня говорим, что времени на раскачку с перестройкой у нас нет, что его запас исчерпан, беспутно промотан в прошлом, то по справедливости и эти четыре потерянных года надо отнести к безвозвратно ушедшему прошлому. Где бы мы уже были сегодня, начнись перемены в ту пору… После смерти Брежнева 695-й механизм тихо скончался сам по себе, и теперь только авторы его по привычке продолжают нахваливать показатель нормативной чистой продукции и еще кое-какие частности из того, отмененного жизнью постановления.

Этот эпизод из недавней истории наглядно показывает связь… нет, даже не связь, а нерасторжимое единство двух сторон перестройки — гласности и глубоких экономических реформ. Единство хотя бы уже потому, что выработать нужный хозяйственный механизм возможно лишь в обстановке свободного обсуждения его смысла и особенностей. А дальше опять нужна свобода, чтобы прилюдно сверять с жизнью каждый шаг — туда ли идем, то ли делаем, не пора ли внести поправки в курс.

События развиваются стремительно, и, полагаю, приспело время обсудить эти вопросы. Перестройка оказалась сложнее, чем предполагалось. Первоначально ее рассматривали как первый этап ускорения: мол, проведем экономические реформы, изменим способы управления хозяйством, а следом начнется собственно ускорение, т. е. более быстрое развитие экономики. Можно, пожалуй, сказать, что в основу этой концепции лег несложный расчет, опубликованный академиком А. Г. Аганбегяном^[29] и сразу ставший знаменитым. Вот он в теперешних цифрах. За год мы используем примерно 600 млрд руб. национального дохода. Три четверти этой суммы идет на потребление (проще сказать, на прожитье), четверть — в накопление. При росте дохода на 1 % в год прибавка составит 6 млрд. руб. Стало быть, фонд потребления возрастет на 4,5 млрд. руб. В этом случае потребление благ в расчете на душу населения останется, однако, на прежнем уровне — ведь и население прибавляется. Чтобы жить богаче, надо получать более значительные прибавки. Далее, второй и третий проценты прироста дохода, скорее всего, уйдут на то, чтобы заткнуть дыры, которых в большом хозяйстве предостаточно — желательно, например, поднять минимальные пенсии. Для ощутимого повышения жизненного уровня общий доход страны надо увеличивать на 4 %, а еще лучше на 5 % ежегодно.

Это рассуждение потом многократно повторяли экономисты и политики. На меня лично простые выкладки академика произвели ошеломляющее впечатление. Ведь что выходит? Сейчас годовой прирост дохода — около 3 %, в удачные годы — до 4 %. Допустим, в результате перестройки мы «вырвем» в будущем пятый процент. К тому времени он будет повесомее, но все равно, как показывают несложные расчеты, денежная прибавка составит около полутора рублей в месяц на человека с самостоятельным доходом. В последнее время среднемесячная зарплата рабочих и служащих увеличивается примерно на пять рублей ежегодно, а в условиях состоявшегося ускорения ее можно будет поднимать на шесть рублей с полтиной. Нелучезарно, не правда ли? Вряд ли люди станут выкладываться на работе ради такой цели.

Здравый смысл подсказывает: что-то тут не так. Как ни считай — хоть общепринятыми способами, хоть по более осторожным методикам, — трудами поколений у нас создана могучая экономика, вторая, ну пусть третья по мощи в мире. Но получается, даже в будущем, при больших скоростях развития она не способна обеспечить заметное повышение жизненного уровня народа. Да быть того не может!

Поставим для начала простой вопрос: действительно ли ускорение развития — единственный источник роста благосостояния? Можно ведь действовать и иначе: побольше «проедать» из произведенного дохода и поменьше пускать в накопление. На первый взгляд, резервы тут невелики. Четверть национального дохода в накопление — по меркам развитых стран это многовато, но доля все же не чудовищная. Однако откуда взялась эта цифра? Фонд потребления и фонд накопления наша милая статистика измеряет разными рублями: в одном случае стоимость товаров исчислена в розничных ценах, в другом — в оптовых. Это все равно, что пользоваться резиновой рулеткой. Разница между теми и другими ценами падает в основном на так называемый налог с оборота. А он составил в 1985 г. 97,7 млрд. руб., в 1986-м — 91,5 млрд. руб. Исключив эти суммы из расчетов, мы убедимся: при измерении в оптовых ценах доля фонда потребления в использованном национальном доходе равна 68–69 %.

Дальше выясняется, что и оптовые рубли не одинаковы. В 1986 г. с каждого рубля производственных фондов работники легкой промышленности «сняли» 23,5 коп. прибыли, а, к примеру, электроэнергетики — лишь 6,6 коп. Никогда не поверю, будто при круглосуточной эксплуатации электростанций их персонал (люди высокой квалификации) работает чуть ли не в четыре раза менее эффективно, нежели швейники или обувщики. Рентабельность всей тяжелой промышленности вдвое ниже, чем легкой. Объяснение может быть только одно: оптовые цены на продукцию легкой индустрии завышены относительно цен на изделия тяжелой промышленности.

Полезно далее приглядеться, какие товары, поставляемые тяжелой индустрией, особенно прибыльны. Вот лесная отрасль. Считается, что лесоруб работает семь часов в день (там шестидневная рабочая неделя). Но если учесть время на дорогу до делянки и обратно (а это зачастую сотни километров), фактически человек занят десять, а то и двенадцать часов в сутки. Трудится он в нелегких условиях: зимой мороз, осенью и весной грязь до пупка. Лесоруб имеет дело с великолепным естественным полимером — деревом, припасенным самой природой. Казалось бы, при такой раскладке лесозаготовки должны быть очень прибыльными. А на деле они сплошь и рядом малорентабельны и даже убыточны. Но, представим, лесоруб перешел на мебельную фабрику, где и условия труда намного привлекательнее — его труд сразу станет приносить большую прибыль.

Отчего так? Да все очень просто: на древесину установлены низкие оптовые цены, на мебель, напротив того, высокие. Но древесина — это продукция производственного назначения, мебель же — предмет потребления. Сходным образом расслоены цены и во многих других отраслях тяжелой индустрии. А это означает, что в официальных расчетах завышена доля фонда потребления, исчисленного не только в розничных, но и в оптовых ценах.

Есть и другие искажения в цифрах. Если измерить обе части использованного национального дохода в ценах одного уровня (а как же иначе?), то фонд накопления поглотит отнюдь не четверть, а гораздо большую долю дохода. Именно в сдвижке в сторону потребления, а не обязательно во вздувании темпов роста таятся главные резервы повышения жизненного уровня.

Между тем официальная наука настраивает умы на темпы. Ускорение понимается как взвинчивание скоростей развития экономики: мол, в период застоя приросты дохода упали ниже трех процентов в год, этого мало, кровь из носу, а давай больше — тогда и жить станем богаче. Станем ли? С чего это ученые взяли, будто достаточно поднять доход на лишний процент, как в общем нашем кармане появятся дополнительные миллиарды на личное потребление? Дело обстоит не так, что мы сочли доход за год, а потом разложили на две кучки — это проедим, а это пустим на строительство предприятий, жилья, дворцов, словом, в накопление. В жизни национальный доход каждую минуту создается и каждую минуту расходуется. Деньги есть лишь символическое отображение натуральных благ, и если за стоимостными прибавками стоят станки, комбайны, ракеты, то их не пустишь ведь в личное потребление. Большая неправда абстрактного научного расчета состоит в том, что в нем проигнорировано вещественное, натуральное наполнение вновь созданной стоимости.

Нельзя этого делать. В течение многих десятилетий неуклонно снижается доля предметов потребления в общем выпуске продукции. Ограничим наши расчеты промышленностью. В 1928 г. 60,5 % всей продукции составляли предметы потребления (группа Б). В 1940 г. эта доля упала до 39 %. Ладно, то был предгрозовой год, тут не до жиру, быть бы живу. Но как объяснить дальнейшее развитие событий: к 1980 г. удельный вес группы Б понизился до 26,2 %? В 1981–1985 гг. промышленное производство прирастало в среднем за год на 3,7 %. Эта цифра складывалась из 3,6 % прироста в группе А и 3,9 % — в группе Б. В 1986 г. общий темп поднялся до 4,9 %, в том числе прирост в группе А — 5,3 %, в группе Б — 3,9 %. Как видим, все ускорение достигнуто за счет производства средств производства, в производстве же предметов потребления темп нисколько не возрос. А сравнительно с ближайшими предшествующими годами он даже упал: в 1983–1985 гг. прибавки в группе Б составляли 4,3–4,1 % ежегодно против 3,9 %) в 1986 г.

В итоге произошло дальнейшее сокращение доли группы Б в общем объеме производства — с 26,2 % в 1980 г. до 24,7 % в 1986 г. Если бы соотношение групп А и Б сохранилось на уровне 1980 г., то в 1986 г. промышленность дала бы на 12,6 млрд. руб. потребительских товаров больше, чем фактически произведено. (Укажу для сравнения: общая прибавка фонда потребления, созданная всей экономикой и истраченная не только на личное потребление, составила в 1986 г. лишь 9,2 млрд. руб.) А если считать по предвоенной «норме» (1940 г.), недобор потребительских товаров вследствие сокращения доли группы Б равен почти 120 млрд. руб., или около 425 руб. на душу населения. Это в оптовых ценах. В розничных же потери много больше.

Колоссальные, поистине тектонические сдвижки в сторону производства средств производства (в сторону первого подразделения) подвели нас к такой парадоксальной ситуации, когда ускорение темпов развития, более быстрый рост национального дохода очень слабо влияют на уровень жизни. Экономика во все большей степени работает не на человека, а на самое себя. При теперешней ее структуре она неумолимо воспроизводит совершенно неприемлемую для мирного времени пропорцию между первым и вторым подразделениями общественного производства, причем воспроизводит в ухудшенном варианте: в каждом следующем цикле доля производства предметов потребления ниже, чем в предыдущем.

Эта опасность пока не осознана. Стратегический замысел нынешней пятилетки заключается в том, чтобы перевооружить машиностроение — тогда в следующие периоды эта обновленная и окрепшая отрасль станет в достатке обеспечивать современными орудиями труда все народное хозяйство. Ясно, что гонка в машиностроении потребует подтягивания сырьевых и базовых отраслей, что и запланировано. Но это лишь первый виток развития, снова ориентированного на производство средств производства. За ним непременно последуют другие. Построим простую экономическую модель. Допустим, машиностроительный завод способен за год изготовить оборудование для двух предприятий, неважно каких отраслей. За десять лет он оснастит двадцать новостроек. В одиннадцатом году картина, однако, изменится: устареет оборудование на первом и втором предприятии, наш поставщик обязан его заменить. Следом подойдет очередь третьего и четвертого предприятия… Теперь изготовитель оборудования навечно привязан к двадцати заводам, созданным с его помощью. И если мы затеваем еще одну новостройку, прежде надо создать новые мощности в машиностроении. Для этого опять понадобятся металл, энергия, сырье — машиностроение делает новые заказы смежникам. И так до бесконечности.

Фронт капитальных вложений растягивается сверх всякой меры. Сейчас у нас более 300 тыс. строек производственного назначения Ресурсы распылены — на один объект в среднем приходится, например, не более 12 строителей. Завершить в разумный срок та кое количество строек немыслимо, и при хронической нехватке мощностей приходится сохранять в работе устаревшие предприятия. В итоге безбрежно разрастаются основные производственные фонды. В нынешней пятилетке пришлось пойти на крайнюю меру — впервые за длительный период планировалось увеличить долю накопления в национальном доходе. Однако никаких средств не хватает для того, чтобы поддерживать в нормальном состоянии действующие производства и одновременно строить новые. По выкладкам экономистов, владеющих счетом, вводы мощностей сейчас едва покрывают явное и скрытое их выбытие вследствие устаревания. Иначе говоря, разбухающий фонд накопления более не накопляет богатств.

Можно, конечно, оспаривать приведенные выше расчеты относительно того, какая доля национального дохода в действительности идет в накопление. Но вот специалисты из Экономического института Госплана СССР сделали сходные расчеты совсем другими способами — общепринятыми в мире. У них получилось, что в 1985 г. удельный вес накоплений в валовом национальном продукте в СССР был в 1,7 раза больше, чем в США, и в 1,5 раза больше, нежели в Западной Европе. Однако эффективность накоплений у нас вдвое ниже, чем, к примеру, в США. Неслыханное омертвление средств в незавершенном строительстве, растущие расходы на ремонт и восстановление устаревших производственных фондов как раз и приходится компенсировать накачкой хозяйства капитальными вложениями.

В таких условиях дефицит орудий и предметов труда может лишь обостряться. Наша страна далеко обогнала всех по производству металла, тракторов, комбайнов, по добыче топлива, по численности станочного парка, да всего и не перечислишь, и тем не менее не хватает всего-всего и еще чего-то. Где предел этому безудержному росту? В товарной экономике существует естественное ограничение — платежеспособный спрос. Производство не имеет там ни малейшей ценности, если товар не нашел покупателя. В этом смысле даже кризисы перепроизводства небесполезны: они являются сигналом о том, что при достигнутом уровне потребления нельзя увеличивать выпуск продукции. Упразднение рынка снимает этот тормоз. Но если ограничения по спросу больше нет, чем лимитировано развитие экономики? Только наличными ресурсами, больше ничем.

А они истощаются неравномерно. Первым обнаружился дефицит трудовых ресурсов — отныне нет прибавок рабочих рук. Собственно, ускорение для того и задумано, чтобы компенсировать нехватку рабочих рук повышением производительности труда. Отсюда, кстати, и приоритет, отданный машиностроению: новая техника поднимет производительность, что в свой черед даст новый импульс росту экономики. До этой цели пока далеко. Но, предположим, она достигнута. Тогда все в порядке? Вряд ли. При более продуктивном труде экономика, лишенная тормозов, с новой силой начнет перемалывать другие ресурсы, в том числе и невозобновляемые.

Это не домысел, а вывод из практики. Сейчас модно бранить период застоя. Однако в базовых и сырьевых отраслях никакого застоя не наблюдалось. Обратимся к энергобалансам народного хозяйства. В них все энергетические ресурсы (топливо, электричество с гидравлических и атомных станций) приведены к общему знаменателю — к тоннам условного топлива. В 1951–1970 гг. среднегодовое поступление увеличивалось на 51 млн. т, в 1971–1985 гг. — на 69 млн. В 1984 г. израсходовано энергоносителей на миллиард с лишним тонн больше, нежели в 1970 г. Одна эта прибавка почти равна всему производству энергоресурсов в 1965 г. За те же 14 лет из недр добыто примерно столько топлива, сколько за всю предыдущую историю страны. Если это застой, то что же такое стремительный рост?

Мне довелось поездить по Западной Сибири, когда там начинали поднимать нефтяную целину. Тогда казалось, что запасов хватит внукам и правнукам. Но мы умудрились, посрамляя нефтяных шейхов, при жизни одного поколения вычерпать эту природную кладовую. В 1960 г. было добыто менее 150 млн. т нефти, включая газовый конденсат, сейчас берем по 600 млн. т с лишним ежегодно, и все равно топлива не хватает — случается, не летают самолеты, не ходят грузовики. Еще быстрее растет добыча газа — на горизонте маячит триллион кубов в год. Понимающие люди честно предупреждают: «Не станет ли этот «скороспелый» триллион тревожным признаком в экономике?»^[30]

Может стать, ох, может! Все требуют сломать механизм торможения. Нет, как хотите, а исправному хозяйственному механизму и тормоза нужны — иначе мы оставим после себя пустыню, так и не насладившись плодами своих трудов праведных. Самоедская экономика навряд ли снизойдет когда-нибудь до человека, до наших с вами нужд.

Мы приближаемся к той последней черте, за которой высокие темпы при сложившейся структуре отраслей вообще невозможны. Да, покамест упор на машиностроение приводил к более быстрому росту национального дохода. Но приглядимся повнимательнее не к стоимостным, а к натуральным показателям ускорения. По статистическим справочникам легко сопоставить количество тракторов и комбайнов в колхозах и совхозах с численностью механизаторов. За свою жизнь комбайн убирает семь-восемь урожаев, т. е. в работе находится максимум полгода. Как же можно допустить, чтобы в страду его использовали в одну, пусть и удлиненную смену? Точно так же расточительно выдавать каждому механизатору персональный трактор. На деле ситуация еще хуже: в 1986 г. 452 тыс. тракторов и комбайнов были «бесхозны», не укомплектованы кадрами.

Не подумайте, будто брошены устаревшие агрегаты: средний срок службы трактора 7 лет, комбайна — 7,5 года. Зарубежный фермер таких сроков обновления парка себе не позволяет. А тем часом выпуск комбайнов нарастает, и сейчас по крайней мере три новые машины из каждых десяти колхозы и совхозы отказываются покупать. И это при условии, что покупатель платит за комбайн меньше половины цены — остальное изготовителю доплачивает казна. Могучий «Дон» продается дешевле легковушки «Волга» и все равно, выходит, не нужен. Сотни тысяч тракторов стоят без дела, а, шутка сказать, затеяно строительство громадного тракторного завода в Елабуге. Дело ли?

Кого не убеждают отдельные примеры, тем советуем обратиться к весьма содержательным расчетам, которые опубликовал недавно известный экономист И. Малмыгин^[31]. По его выкладкам, 45 % рабочих мест в основных цехах машиностроительных заводов излишни, для них нет рабочих. В основных цехах всей промышленности таких мест более четверти. Известно, что многими миллиардами рублей измеряется стоимость неустановленного оборудования. К полутриллиону рублей приближаются запасы товарно-материальных ценностей в народном хозяйстве, причем в отдельные годы прибавки национального дохода даже не покрывали роста материальных запасов.

Нам толкуют: нужно снижать расход ресурсов на единицу продукции, уменьшать вес машин, выпускать более совершенные изделия. Но, полагаю, в сложившейся ситуации взвинчивать объемы производства — значит еще энергичнее изводить труд, сырье, топливо и прочее добро.

Достигнутое ускорение иллюзорно. Лишние, неиспользуемые машины и оборудование зачтены, разумеется, в национальный доход, как положено. А поскольку эти товары, в отличие от сырья, дороги, темп развития на короткое время подскочил. Вместе с тем упомянутые, например, «бесхозные» трактора и комбайны не создают новой продукции, а стало быть, и национального дохода, потому что бездействуют. Чтобы поддержать темпы, в очередном году предстоит выпускать для счета еще больше машин, которые опять не будут производить продукции. Когда нет естественного роста, экономику приходится подгонять, подхлестывать. Тщетно! Перегруженная лошадь в гору вскачь не побежит.

Есть еще одна капитальная причина, по которой ускорение выдыхается. При росте номинальной зарплаты и одновременном сокращении удельного веса производства предметов потребления в общем объеме производства стремительно увеличиваются денежные сбережения — выплаты нечем отоваривать. Вклады в сберкассах к началу 1988 г. перевалили за 260 млрд. руб. Сколько хранится в чулках, мы не знаем, но, несомненно, общая сумма сбережений близка уже к годовому денежному доходу населения, если не превысила его.

Это буквально подрезает крылья перестройке. Кому не понятно, поясню. За хорошую работу надо бы платить много, а чем платить, когда и розданные на руки деньги не отоварены? Об этот камень споткнулся в свое время знаменитый щекинский метод. Суть его проста: где работали, скажем, четверо, там стали управляться трое, поделив между собой ставку высвобожденного. Прибавка зарплаты с лихвой компенсировалась выпуском дополнительной продукции на каждого работника. Но какой продукции? Щекинский комбинат, например, выпускает удобрения, а они населению почти не продаются. На руки раздавали рубли, под которые требовались совсем другие товары, а их-то и не прибавлялось. Тогдашнему Госкомитету по труду не оставалось ничего другого, как пресекать неконтролируемый рост зарплаты у последователей щекинской инициативы. Прекрасное новшество было загублено.

Чтобы и с перестройкой такого не произошло, требуются глубокие структурные сдвиги в экономике — ее надо развернуть от работы на самое себя к человеку, к его нуждам. Человек — никакой не фактор, не резерв и не ресурс, а конечная цель экономики, то Солнце, вокруг которого она и должна вертеться.

Давно назревшая структурная перестройка несовместима с дутыми темпами. Прекращение выпуска излишних, неиспользуемых средств производства уже поведет к уменьшению суммарных приростов (но одновременно — к экономии ресурсов; я так думаю, что и к возможному неисполнению наметок нынешней пятилетки надо отнестись спокойно — будем считать, что сберегли ресурсы, вместо того чтобы истратить их на выпуск ненужного). Расчеты показывают далее, что разворот в сторону производства предметов потребления потребует довольно длительного периода, в течение которого общий темп развития будет минимальным, а возможно, и минусовым. Однако другого решения нет. Или ускорение, понимаемое как взвинчивание объемов производства, или перестройка структуры экономики. Третьего не дано, так что выбирать все равно придется.

Читатель, несомненно, заметил, что эти выводы расходятся с рекомендациями официальной науки. Делающие погоду ученые советуют ускорить развитие народного хозяйства, а мы считаем, что неизбежно и даже желательно снижение темпов ради структурных сдвигов. Наука требует приоритета машиностроению — по нашим выкладкам, предпочтение следует дать производству потребительских товаров. Согласно рекомендациям официальной науки в нынешней пятилетке увеличена доля накопления в используемом национальном доходе — на наш взгляд, она и без того чрезмерна. Понимаю, что мысли эти вызовут протест справа, слева, сверху, снизу и вовсе сбоку. Все мы привыкли гордиться высокими темпами, бескризисным, ничем не ограниченным развитием экономики, в нашу плоть и кровь вошла убежденность в том, что производство средств производства безусловно приоритетно — и вдруг эти вроде бы аксиомы поставлены под вопрос. Поставлены, однако, не мною, а ее величеством жизнью. Так будем же послушны жизни, а не схемам.

Предположение о неизбежном замедлении темпов я сделал, не имея еще статистического отчета за 1987 г. Теперь он есть. Прогноз, к сожалению, подтвердился: прирост национального дохода в 1987 г. равен лишь 2,3 % (годом раньше он составил 4,1 %), промышленное производство увеличилось на 3,8 % против 4,9 % в предшествующем году. Собственная правота меня, конечно, не радует, но и паниковать нет причин: темпы — еще не все, у экономики есть более значимые параметры.

Начиная с 1983 г. ускорение достигалось за счет использования ближайших резервов. На первых порах хорошую службу сослужило наведение элементарной дисциплины и порядка на производстве. Затем положительно сказалась на темпах развития борьба с пьянством. (Каждая невыпитая рюмка — благо само по себе.) Но такого рода факторы можно использовать единожды.

А дальше? Приведем совсем простой расчет. Годовой фонд рабочего времени трудящихся — около 2 тыс. ч. Легко понять, что одна сотая часть годового результата (например, 1 % национального дохода или промышленной продукции) производится за 20 ч. Чтобы обеспечить годовой прирост на 4 %, надо как-то выкроить 80 ч. рабочего времени. Иначе говоря, за 1920 ч. работники должны произвести столько продукции либо дохода, сколько получено за весь предыдущий год — тогда оставшиеся 80 ч. они будут работать на прирост. Это удавалось не в последнюю очередь благодаря упомянутым разовым факторам.

Но если резервы, лежащие на поверхности, мы использовали, как дальше поддерживать высокий темп? Какой еще резерв имеется в нашем распоряжении? Хотя соответствующие статистические данные пока не публикуются, по живым наблюдениям смею утверждать: в 1986–1987 гг. прибавки производства во многом объяснялись вульгарными переработками, т. е. сверхурочным трудом. «Черные субботы» вошли в наш быт. А из только что приведенного расчета видно: достаточно сделать десять суббот в году рабочими, как мы получим добавочно 80 ч., потребные для хорошего прироста. Но тогда, чтобы поддержать темпы, в очередном году надо работать еще десять лишних суббот, а всего уже двадцать. Так долго продолжаться не может — будет падать почасовая выработка, поскольку без нормального отдыха человеку трудно восстанавливать силы. Да ведь и вообще переработки — не наша социальная политика.

Нужно включать постоянно действующие факторы высокопроизводительного труда — экономические интересы, внутреннюю потребность к спорой и доброкачественной работе. Эту цель и преследуют начавшиеся в стране экономические реформы. На январском и июньском (1987 г.) Пленумах ЦК КПСС определены контуры нового хозяйственного механизма. В государственном секторе нам предстоит ввести пять крупных новаций — сделав это, мы сможем сказать: радикальная реформа состоялась.

Первое — планирование производства снизу, по заказам потребителей, как оно и происходит в добротно работающих экономиках мира. Нужна заказчику та или иная продукция — ищи, кто ее изготовит, заключай договор. Сумма договоров (портфель заказов) и станет программой производства, никакого другого плана не нужно. Из принятых к исполнению заказов в натуре просто и логично выводятся стоимостные, трудовые и прочие обобщающие показатели. Перемножьте цены на число изделий, суммируйте по всем заказам — получится выручка. Вычтите из стоимостного объема себестоимость — вы имеете цифру будущей прибыли. Поделите ее на стоимость производственных фондов — выйдет уровень рентабельности. И так далее. Значит, не только натуру, но и обобщающие показатели сверху планировать незачем.

В договорах конкретно указано, кому предназначена продукция. Следовательно, сверху делить ее между потребителями больше не требуется. На экономическом языке это называется переходом от распределения продукции по фондам к свободной оптовой торговле. Таково второе новшество.

Третье — самофинансирование, или, что одно и то же, полный хозрасчет. Хозрасчет — это когда доходы больше расходов. Но до сих пор при сопоставлении учитывались текущие производственные расходы, теперь в расчет берутся и затраты на расширенное воспроизводство. Проще говоря, казна, как правило, впредь не будет выделять денег на строительство новых цехов, на обновление оборудования, такие средства коллектив обязан заработать сам.

Четвертое — оптовые цены на продукцию в основном не назначаются свыше, а устанавливаются по согласованию между изготовителем и потребителем.

Наконец, пятое — что работник будет иметь от всех новаций? Рассчитались с казной за платные ресурсы, внесли налог на общие нужды — остальное ваше, решайте в коллективе сами, как им распорядиться. Свобода выбора тут и впредь будет ограничена, но не запретами, а объективными условиями. Раз производство не останавливается, первым делом надо наполнить фонд возмещения. Далее. Пожадничали, не выделили средств на развитие и обновление производства — через считанные месяцы вашу дорогую и устаревающую продукцию, быть может, вообще не купят. Тогда и зарплату неоткуда будет взять. Нужно, таким образом, предоставить коллективам самостоятельность в использовании хозрасчетного дохода.

Такой механизм — не чьи-то фантазии. Все пять основополагающих принципов прямо названы в новом Законе о предприятии, принятом в июне 1987 г. Незадача, однако, в том, что эти прекрасные правила снабжены оговорками, отменяющими или по крайней мере ограничивающими их действие.

Естественно, Закон вообще не мог работать без коренных изменений в сфере хозяйственного управления. Поэтому следом был принят целый пакет постановлений о перестройке экономических ведомств (Госплана, Госснаба, Минфина, Госкомитета по ценам и других), а также министерств. Вкупе с Законом о предприятии эти документы и составили новый хозяйственный механизм. С января 1988 г. он введен на предприятиях, выпускающих 60 % всей промышленной продукции.

Понятно, лучше бы погодить с оценками, дождаться первых результатов работы по-новому, только нет у нас с вами времени ждать — его и без того потеряно слишком много. Достаточно, впрочем, проанализировать тексты новых хозяйственных правил, чтобы уверенно предсказать: особого эффекта они не дадут.

Прежде всего мы не обнаруживаем существенных перемен в планировании. Разумеется, в духе времени в документах немало сказано о самостоятельности предприятий при верстке производственных программ, о заказах потребителей как основе плана. Но тут же вводится институция государственных заказов, обязательных для исполнителей. Вообще говоря, без госзаказов не обойтись. Тонкость, однако, в том, что в директивном порядке следовало бы планировать продукцию, потребную не хозрасчетным предприятиям, а лишь бюджетным организациям (школам, больницам, армии и т. п.).

В этом случае государство могло бы так или иначе возмещать убытки, понесенные исполнителем. Экономисты давно подсчитали: на первых порах под обязательные заказы достаточно отвести примерно четверть мощностей промышленности, а в дальнейшем их доля в программе станет еще меньше.

Однако эта доля в новых правилах не оговорена, и на подавляющем большинстве предприятий почти вся программа, заданная на 1988 г., состоит из государственных заказов. Выходит, производство в натуре как планировали сверху, так и планируют. Если кое-где и есть пока мизерный резерв под «вольную» продукцию, тем не менее я готов утверждать, что через год-два ни одного квадратного метра заводских площадей не останется для исполнения договорных заказов.

Такое уже было. По условиям реформы 1965 г. продукция тоже делилась на две категории: важнейшую номенклатуру планировали директивно, а второстепенную — по прямым договорам. И вот, скажем, для новой электростанции изготовлены турбины, генераторы, трансформаторы, словом, все важное, а «второстепенные» приборы, без которых объект не пустишь, не сделаны. Дальнейшее ясно: этого впредь мы допустить не можем, приборы тоже надо возвести в ранг важнейшей номенклатуры.

Когда производство в натуре жестко задано сверху, тем самым предрешены все обобщающие показатели плана. Не успокоившись на том, сфера управления и в новых условиях будет доводить до предприятий (и уже доводит!) контрольные цифры по объему производства в рублях, по прибыли, производительности труда и еще по четырем показателям. Разумеется, оговорено, что эти цифры вроде бы и не директивные. Моей фантазии, однако, не хватает, чтобы представить себе такую картину: по собственному варианту плана завод не вышел на контрольные цифры, а родимое министерство и местные власти с тем смирились. В жизни так не бывает.

Отчего все-таки сохранен прежний порядок планирования? Писать, так уж правду, всю правду, ничего, кроме правды. Думается, сами реформаторы пока не определились до конца, как далеко они готовы пойти в перестройке. В ст. 2 Закона о предприятии решительно сказано: «Деятельность предприятия строится на основе государственного плана экономического и социального развития как важнейшего инструмента реализации экономической политики Коммунистической партии и Советского государства» Но государственный план — не пожелание, а закон, т. е. приказной, административный прием управления экономикой. Если он служит важнейшим инструментом, то какова роль экономических методов воздействия на производство, которым вроде бы отдается предпочтение? Одно с другим не согласуется. В пакете постановлений из этих конкурирующих принципов определенно выбран первый: плановое управление объявлено важнейшим завоеванием и преимуществом социализма.

На мой взгляд, следует аккуратнее обращаться со словами о завоеваниях и преимуществах. Мы толковали уже о производстве излишней продукции, о распылении ресурсов по бесконечному числу строек, об искажениях экономических пропорций. Все это, как известно, сделано по плану. И если плановое управление есть наше важнейшее преимущество, то невольно напрашивается мысль: плановики дурно им распорядились, они никудышные работники. Однако я знаю их не первый год и могу засвидетельствовать: пожалуй, большинство из них — первоклассные знатоки своего дела, в конкретной экономике тайн для них нет.

Бытует, далее, тезис о том, что только социализм создает идеальные условия для технического прогресса. Незабвенный корифей всех наук был тут по крайней мере последователен. В работе «Экономические проблемы социализма в СССР» Сталин объяснил: мол, зарубежные монополисты скупают изобретения и кладут их под сукно (им невыгодно переналаживать производство), у нас же это немыслимо. Бывали такие случаи? Бесспорно. Но теперь мы знаем, что не все новинки там консервируют, кое-какую мелочишку все-таки и применяют. У нас, как теперь признано, темпы технического прогресса ниже, чем в развитых странах. Опять выходит, будто наши конкуренты лучше использовали весьма ограниченные шансы, нежели мы свои безграничные возможности. Каковы тогда качества наших администраторов?

Или вот принято считать, что наш общественный строй уже по определению самый демократичный. А кто сомневался в том, что он самый свободный человек на свете, того не в такие уж давние годы отправляли поразмыслить над своими заблуждениями в дальние края. И это еще не худший вариант. И что любопытно: чем мрачнее было время, тем больше мы слышали рассуждений о правах и свободах. Мы только учимся жить в условиях демократии, так что не станем пока хвастать, будто давно черта за бороду ухватили.

Еще об одном мифе. Предполагалось, что в условиях социализма, когда человек работает в конечном счете сам на себя, а не ради интересов предпринимателя, он будет трудиться много старательнее. Гроссмейстер социальной демагогии торопливо возвестил: из зазорного и тяжелого бремени, каким он был прежде, труд стал у нас делом чести, делом славы, делом доблести и геройства. Предвкушали уже благословенное время, когда труд станет первой жизненной потребностью, приятной игрой физических и духовных сил. А тем часом дело не шло так, что год от году мы работали все лучше и лучше. Скорее наоборот: долгие десятилетия воспитывалось наплевательское отношение к делу, пренебрежение к труду. Будем честны: сегодня мы не лучшие работники в мире. Скажем, в США ежедневно не выходят на работу 1,8 млн. человек, у нас — 4 млн.

Будь предположение о безграничном рвении к труду справедливо, согласитесь, не очень-то красиво выглядела бы наша государственная администрация: в ее распоряжении массы жаждущих отдать все свои силы на общее благо, а правители не умеют использовать эту ситуацию. Безрукость какая-то… Увы, эта картина существует разве что в трактатах философов.

Надо четко различать, что в жизни произойдет обязательно, какие события только вероятны, а чего не будет никогда, сколько бы мер мы ни предпринимали. Уверен, например: труд — вещь дьявольски серьезная, никогда он не станет игрой. Настало время инвентаризировать, в чем мы действительно имеем преимущества перед конкурирующим общественным устройством, а в чем, если позволительно так выразиться, недоимущества. Жить среди мифов, может, и уютно для души, да как-то некомфортно в других отношениях.

В идее, в потенции социализм действительно более подходящ для централизованного управления экономикой, а оно совершенно необходимо, тут и вопроса нет. Но централизм удобнее обеспечить не тотальным директивным планированием, а иначе — косвенными, по преимуществу экономическими приемами. Их широко используют в мире. Один пример, из которого многое будет ясно.

Япония первая среди развитых держав приблизилась к экологической катастрофе. Это ведь одна из самых перенаселенных стран, стремительно растущая экономика буквально сживала людей со свету. Дошло до того, что в больших городах полицейские стоя ли на перекрестках в кислородных масках, случались массовые отравления отходами производства. Сегодня, как утверждают и наши туристы, ничего такого нет. Так что же, население вдруг сговорилось и стало беречь среду обитания? Нет, тут государство взяло дело в свои руки. Допустил предприниматель вредные выбросы — уплатит такие деньги, за которые найдутся охотники убирать за ним грязь. Государство ввело жесткие стандарты на выхлопы из автомобилей и объявило: через пять лет эти нормы вступят в действие. Автостроительным корпорациям, хочешь-не хочешь, пришлось перейти на выпуск машин, отвечающих таким стандартам. Знакомый журналист, побывавший недавно в Японии, рассказывает: наш «москвич» там и квартала не проехал бы…

Это и есть централизм управления на деле. А мы все директивы пишем, планы составляем, как спасти Байкал и Ладогу.

В любом случае, хоть у нас, хоть у них, государство является распорядителем огромных средств, полученных в виде налогов или иных поступлений. Манипулируя ими, удастся направлять развитие экономики в желательную сторону. Можно на определенный срок уменьшить и даже отменить налоги в казну с предприятий, исполняющих те программы, которые государство поддерживает. Можно давать им более дешевый кредит. Не исключены безвозвратные дотации. Да мало ли приемов централизованного регулирования? Благодаря им в США, Японии, Западной Европе в управлении хозяйством больше реального централизма, чем у нас. При формальной диктатуре плана отечественная экономика развивается в сущности анархично. Напомню, что последней исполненной пятилеткой считают восьмую, все последующие оказались неудачными, причем степень невыполнения планов нарастала вплоть до двенадцатой пятилетки. Фактически мы потеряли контроль над событиями.

Не так давно наделала шуму небольшая статья Л. Попковой «Где пироги пышнее?», напечатанная в журнале Новый мир^[32]. Автор доказывает, что план и рынок несовместимы, надо выбирать либо то, либо другое (нельзя, мол, быть немножко беременной). Может, и несовместимы, но суть-то дела не в том. Как мне представляется, вопрос поставлен некорректно, автор сам себя загоняет в угол, предлагая выбор между планом и рынком. В действительности альтернатива иная: совместимо ли централизованное управление экономикой с рыночными регуляторами? Тогда ответ очевиден: весь мировой опыт учит, что эти вещи превосходно совмещаются и наибольших успехов достигают те экономики, где найдена верная мера этого совмещения, где применены способы, обеспечивающие реальный централизм.

В нашем новом хозяйственном механизме ни такой меры, ни таких способов, на мой взгляд, пока не содержится. Тем самым предрешены и другие его изъяны. Когда всю программу производства в натуре по-прежнему преподают сверху, изготовители продукции вправе потребовать: раз вы указали, что конкретно надо выпускать, так назовите, кому мы обязаны поставить изделия, с кого получим деньги за них. Значит, сохраняется в неприкосновенности система фондового распределения продукции, для свободной оптовой торговли просто не остается места, сколько бы слов в похвалу торговле ни содержал пакет документов о перестройке экономики.

Впрочем, в Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 17 июля 1987 г. о перестройке Госснаба сказано прямо: «Превратить… планы распределения продукции в главный инструмент организации материально-технического обеспечения в новых условиях хозяйствования…»^[33]. Тут уж ни убавить, ни прибавить — каждое слово будто на граните высечено.

В духе старого доброго времени облюбованы практические приемы, которыми предполагается пресекать расточительство ресурсов. Административной сфере и предприятиям предписано «при разработке планов производства применение научно обоснованных норм расхода материальных ресурсов…»^[34]. Задача не нова: печально известное Постановление № 695 (как уже упоминалось, оно принято в 1979 г.) тоже требовало разработки таких расходных норм. Из этой затеи ничего не вышло, да и не могло выйти.

За пять лет удалось составить несколько тысяч таких норм. Это все, чем мог похвастаться Госснаб. Между тем в стране выпускается около 25 млн. видов продукции и на большинство их идет не один вид материалов. Нужны, следовательно, сотни миллионов расходных норм.

История повторяется: опять понадобились научные нормы. Нереальность замысла еще и в том, что их придется ежегодно пересматривать, ужесточать, чтобы уменьшить расход ресурсов. Но больше всего поражает даже не утопичность затеи, а косность мышления: предполагается, будто люди станут бережливо хозяйствовать не в расчете на собственную выгоду, а потому, что экономить приказано. В конце концов, неудачи нас учат чему-то или не учат? Верим мы в экономические приемы управления или они служат лишь предметом речей и докладов?

Но продолжим анализ документов. Если в новой системе опять нет места для оптовой торговли, то автоматически отменяется и следующий принцип реформы — самофинансирование. Мало ли, что предприятие заработало деньги на развитие производства и социальной сферы. Деньги — это цифра на банковском счету. Под них нужен цемент, металл, кирпич, оборудование и многое другое, а в вольной продаже ничего этого нет и, как мы убедились, не будет. Опять надо ждать, пока неведомо кто и неизвестно когда выделит фонды под заводские деньги. Получится самофинансирование по особому разрешению чиновников в каждом отдельном случае.

Источником самофинансирования служит прибыль предприятия. Раз в пятнадцать — десять лет проходит пересмотр оптовых цен, выравнивающий уровень рентабельности отраслей. Цены на топливо, металл, древесину, электричество до очередного пересмотра остаются неизмененными, тогда как техника быстро дорожает (по нашим расчетам, примерно на 30 % за пятилетие). Опять происходит расслоение отраслей на убыточные и прибыльные.

В пакете постановлений предусмотрен внеочередной пересмотр оптовых цен в 1990 и 1991 гг. — иначе перевод множества предприятий на новые условия работы в принципе невозможен. Однако польза от этой меры будет кратковременной — года через два-три предприятия снова окажутся в неравных условиях в смысле прибыльности.

Законы экономики суровы: или работай, как надо, или разоряйся. Но покамест успех или неудача коллектива зависит не столько от того, хорошо или дурно люди хозяйствовали, а от другого: выгодную или невыгодную цену назначили им на продукцию. Единственный надежный способ определения цены — рынок, ничего лучше человечество не изобрело. Имеется в виду установление цены на основную массу товаров по согласованию между изготовителем и потребителем. Между тем в новом хозяйственном механизме предусмотрено обратное — «усиление централизованных начал в управлении всем процессом ценообразования»^[35]. Тогда конец хозрасчету. Сейчас много говорят об использовании закона стоимости, о переходе к товарному производству. Но в товарной модели столько, так сказать, товарности, сколько в ней свободы ценообразования.

Наконец, о последнем, пятом фундаментальном принципе глубоких реформ — об экономических интересах работника. Предприятие, добросовестно рассчитавшееся с казной, отнюдь не получает права самостоятельно распоряжаться оставшимся доходом. На какие цели и сколько направить средств — это по-прежнему определяют свыше через уйму нормативов. Стало быть, заработки опять-таки будут зависеть не от результатов труда, а от того, выгодные или невыгодные нормативы удалось выхлопотать, выклянчить в верхах.

Таким образом, мы не обнаруживаем серьезных изменений в производственных отношениях. Нет их и в практических приемах управления производством, во взаимоотношениях министерств и предприятий. Да, самостоятельность предприятий прокламирована права их оговорены законом. Но это материя тонкая, деликатная, малейшая непоследовательность законодателя способна превратить закон в пустую бумагу.

Сделаем небольшой экскурс в историю. На сентябрьском (1965 г.) Пленуме ЦК КПСС, как известно, решались два вопроса: об экономических реформах и о воссоздании министерств вместо совнархозов. На мой взгляд, не была счастливой сама идея одновременно проводить эти меры: внедрять экономические методы управления и тут же возрождать министерства,т. е. органы, предназначенные для чисто административного, приказного руководства. Должно было победить что-то одно: или реформа вытеснит чиновников, или чиновники сведут на нет усилия реформаторов.

Коллизия проявилась уже в ходе Пленума. А. Н. Косыгин обрисовал довольно стройную новую систему хозяйствования. В ней содержались изъяны, я бы даже сказал, смертоносные гены, но для начала она была совсем неплоха, а там жизнь подсказала бы, что и как нужно поправить. Выступивший следом Л. И. Брежнев больше надеялся на министерства — они, мол, наведут порядок в народном хозяйстве. Ключевой тезис его речи таков: министерства несут всю полноту ответственности за обеспечение народного хозяйства продукцией по закрепленной за ними номенклатуре.

Но раньше, чем обеспечивать продукцией, ее надо изготовить. У себя в кабинетах администраторы товаров не делают. По логике вещей министерства отвечали и за производство, т. е. за использование живого труда, материалов, оборудования, за качество изделий, короче говоря, за все сколько-нибудь значимые стороны производственной жизни. Ответственности без прав не бывает. Естественно, министерствам объективно понадобилась и вся сумма прав, отпущенных отрасли. Взять их можно было только у предприятий — больше неоткуда. Так и произошло. Принятое в ту пору Положение о предприятии (формально оно давало «низам» немалые права) так и осталось бумагой. Иначе и быть не могло. Ведь если одно и то же право дано и директору завода и министру, то вопрос решается принципиально: тот, кто старше по должности, тот и прав.

Сегодня мы буква в букву повторяем старую ошибку. В пакете документов читаем: «Считать главной задачей министерств и ведомств… проведение в жизнь экономической стратегии партии на основе… удовлетворения потребностей народного хозяйства и населения в высококачественной продукции, работах и услугах…» И того чище: «Министерства, ведомства СССР… несут полную ответственность за безусловное удовлетворение требований потребителя по поставке необходимой для него продукции»^[36]. Тогда предприятие ни за что уже не отвечает. Одних этих коротких формулировок вполне достаточно, чтобы отменить новый хозяйственный механизм вместе с Законом о предприятии. Бюрократы заложили в механизм мину, которая непременно взорвется и разнесет его в клочья.

Им бы ограничиться этим подвигом, да только чиновники — люди основательные. Они предусмотрели ответственность министерств за научно-техническую политику, качество продукции, уровень технологии производства, сроки создания новой техники, экономию ресурсов, использование вторичных ресурсов (мыслимо ли доверить предприятиям помойки?), за незавышение цен и себестоимости, за использование основных фондов и оборотных средств, за сроки строительства объектов и ввод их в действие… Во всем остальном предприятия свободны, как птицы.

Нынешняя сфера хозяйственного руководства в перестройку не вписывается, ее просто невозможно приспособить к новым условиям. Вопрос стоит так: или немощное всевластие администраторов и неизбежный развал экономики — или перестройка с хорошими шансами на спасение.

Боюсь, что опыт внедрения негодного хозяйственного механизма даст козырь в руки противников перестройки. Я говорил уже, что в 1988 г. темпы развития могут упасть: разовые резервы ускорения исчерпаны, а постоянно действующие факторы новым механизмом включены не будут. Возникнет, однако, видимость неудачи с перестройкой: мол, худо-бедно, а в лучшие последние годы приросты в промышленности приближались к 5 %, но вот начали реформы — и, пожалуйста, получили спад. Реформы тут ни при чем — новый механизм не хуже и не лучше старого, он просто старый и в этом качестве нейтрален к ускорению. Однако далеко не каждому это будет понятно.

Всем нам надо осознать разумом и пережить болью сердца пороки испытываемого варианта хозяйственных правил. Если мы сделаем это быстро, у нас останется еще небольшой запас времени — 1989 и 1990 гг., — чтобы провести глубокую экономическую реформу. Тогда в тринадцатую пятилетку мы вступим, располагая работоспособным хозяйственным механизмом. Иначе — надежды наши не оправдаются. Пятилетний план и способы его реализации связаны между собою намертво. Опоздаем с переменами — еще пятилетие будет потеряно для перестройки. Не исключено, что при таком развитии событий реформы вообще не понадобятся — нечего будет перестраивать.

А какие реформы нужны — это мы знаем (как сказано у Булгакова, подумаешь, бином Ньютона!). Надо решаться на перемены — время, отпущенное нам историей, истекает, счетчик включен.

«Знамя». 1989. № 7.

БРЕМЯ ДЕЙСТВИЙ

У меня хорошая новость, читатель: Сырдарья и Амударья впадают в Аральское море. Сам видел с аэроплана, сам пошлепал ладошками по воде — впадают, как и положено по географии. В последнее десятилетие это случается не часто, только в многоводные годы. И хотя разум осознавал, что немощные, ленивые струи не напоят море, впервые за эти недели отпустило сердце, притупилась тревога. Наверное, у каждого бывало в детстве: натворишь непоправимое и хоть вешайся — что же мне теперь за это будет? Пусть придет чудо, пусть станется, что мне это приснилось. В младости так оно в конце концов и выходило. В нашем возрасте чудеса перестали случаться.

Надо идти навстречу беде. Кто бы и как бы не заварил тюрю, расхлебывать нам с вами — мы в ответе за все, что произошло при нас. А для начала предстоит оценить масштабы бедствия, стало быть, и объем предстоящей работы.

В старой книге, не помню теперь какой, вычитал однажды: в период расцвета страна рождает певцов и героев, в период упадка — чиновников и много пыли. Почему пыли? При чем тут пыль? Слово затесалось в максиму вроде как не из той кассы. Но нет, не ошибся мудрец. От Арала осталась, считай, половина, и с обсохшего дна, как утверждают ученые, поднимается 75 миллионов тонн мельчайших частиц песка и соли в год. Участились песчаные бури. От них не укрыться, не убежать — пыль забивает глаза, уши, дыхалку, ее не успеваешь отхаркивать, она проникает в наглухо закрытые окна домов, в салон машины, губит на корню все живое.

На стыке великих пустынь Каракумы и Кызылкум рождается третья, получившая уже имя — Аралкум. Пыль и пески приканчивают город Аральск. Без малого половина его жителей разбежалась — ушло море. Нависла над песками на века построенная пристань. Поникли клювы портальных кранов. Громадные корабли, выстроившись гуськом, бороздят килями песчаные волны. Так что же нам за все это будет? Мужайся, сердце. Прямо сейчас предстоит выслушать, что скажут нам глаза в глаза уцелевшие жители сего града Китежа навыворот.

Ветеран войны Утебай Келимбетов:

— А нас кто-нибудь спросил, согласны ли мы жить без моря? Девять тысяч девятьсот мужчин ушли из нашего города на войну, половина не вернулась. Так то война. А теперь за что люди гибнут? Мне восемьдесят лет, успею умереть, где родился, а другие?

Худайберген Засекенов, краевед:

— В нашем краю был в ссылке Тарас Шевченко. Оказывается, он в раю жил — рос камыш, была рыба. Деревья сажал, и прижились. Теперь засохли. Мы как в концлагере, только колючей проволоки нет.

Будат Альсеитов, врач:

— Из тысячи новорожденных сто умирают, не прожив года. Стали рождаться уроды. Какие? Разные. Без анального отверстия. С укороченным кишечником. С врожденным слабоумием. Без одной конечности. Без черепа — в лицевой части кости есть, на затылке — кожа, и все. Я здесь двадцать три года, раньше этого не было…

Мы еще разложим горести по полочкам, не отмахнувшись ни от одной, — пока тут все свалено в кучу. Однако мужайся, сердце, до конца, мы едва еще начали инвентаризацию свалившегося на нас наследства. Гибель Арала — не вся беда, а лишь малая ее толика. Все видят: было море — и вот исчезает. Не столь заметен постороннему более грозный процесс: деградирует среда обитания 30 миллионов человек, населяющих Среднюю Азию.

Перед отъездом в экспедицию я имел обстоятельную беседу с первым заместителем министра мелиорации П. А. Полад-заде. Он заверил:

— Вы не найдете в Средней Азии площадей, окончательно погубленных. Неблагополучные земли есть, однако ни одного орошаемого гектара не списано.

Докладываю читателям, что это неправда. В одной Кзыл-Ординской области списано 28 тысяч гектаров, или десятая часть орошаемых земель. В Каракалпакии выпало из оборота 100 тысяч гектаров — каждый пятый поливной гектар. Сам видел эти земли с самолета, походил по ним, пощупал, попробовал на зуб — на них во веки веков чего-либо полезного не произрастет, голая соль. Бросовые затраты государства и хозяйств только в двух областях близки к миллиарду рублей.

Это бы еще ничего. Хуже, что на миллионах гектаров уровень соленых грунтовых вод подтянулся с прежних 30–50 метров до критических отметок — где полтора метра, где метр, а где и того меньше. Деревья на той земле гибнут — их корни проникают в мертвый слой, и сразу засыхают вершины, соль выступает на ветках. Хлопок, арбузы, овощи пока растут — у них корешки покороче. Но все равно плодородие поливных земель падает. В 1979–1980 годах с гектара брали по 28,1 центнера хлопка, в следующем пятилетии — по 25,6, в 1987 году — меньше 23 центнеров. Урожаи кукурузы упали за десятилетие с 48 до 40 центнеров. Да и такое, в общем-то, скудное плодородие поддерживается крайней мерой: приходится промывать почву, причем делать это надо постоянно, чтобы подушка пресной влаги давила соленую воду, не давала ей выйти на поверхность.

Вода, истраченная на полив и промывки сверх меры, стекает в низины, будучи уже соленой и ядовитой. Удручающее зрелище — Средняя Азия с самолета! Аральское море не исчезло бесследно, оно разлито теперь по всему региону. Возникли дикие моря. Мы побывали на Сарыкамышской впадине, это к западу от Арала, 5 миллиардов кубометров мертвой воды стекает сюда ежегодно. С аэроплана «аннушка» другой берег не виден — чем не море? Садимся и пробуем подойти к воде — нельзя, топкое соленое болото. А на нем ни камышинки, ни бубочки — земля пропитана ядами. Кое-где пробивается бурая солянка — это растение способно прозябать хоть в банке с купоросом. 40 новых озер столь велики, что удостоились названий. А которые помельче — кто их считал? Средняя Азия — это губка, пропитанная соленой влагой.

Безмерные поливы вымывают из почвы гумус. Его приходится компенсировать ударными дозами удобрений. Земля стала банги (наркоманом, по-нашему), без химии не родит. И в довершение бед, когда десятки лет сеют хлопок по хлопку, неудержимо плодятся сорняки и вредители. Их глушат ядами. Если в целом по стране на гектар пашни расходуют два килограмма химикатов, то в Средней Азии — около 50.

Земля в беде, у последнего предела. Если дальше так хозяйничать, нетрудно рассчитать, когда люди очутятся средь марсианского пейзажа.

1

С самого начала была выбрана порочная стратегия освоения новых земель. Так считает, так говорит, так пишет Л. В. Эпштейн. Человек он заслуженный, в регионе известный, да и пост занимает видный — начальник отдела комплексного использования водных ресурсов в ведущем проектном институте с трудным названием Средазгипроводхлопок. С болью и тревогой сообщает Лев Владимирович через журнал «Звезда Востока» (1987, № 12) о том, что крупные массивы вводились без добротного дренажа, с примитивной водоразводящей сетью, а староорошаемые земли тем часом вообще приходили в упадок. «И не вина, скорее беда Министерства мелиорации и водного хозяйства в том, что были допущены диспропорции между освоением новых земель и водосберегающей реконструкцией систем на староорошаемых землях». Что же касается Арала, то еще в 1949 году институт предупреждал правительство о возможной печальной его судьбе.

Что ж, примем это мнение за рабочую гипотезу. Ирригаторов сегодня только ленивый не костерит, а к фамилиям руководителей Минводхоза за их страсть к переброскам и каналам досужие острословы прилаживают титул Канальский (как Семенов-Тян-Шанский или Муравьев-Амурский). И если впрямь хотя бы в среднеазиатском регионе у работников министерства и его институтов прочное алиби, то я первый готов тому порадоваться. Но здесь нам придется засесть за архивы.

В конце 60-х Минводхоз поручил институту Средазгипроводхлопок составить схему комплексного использования водных ресурсов бассейна Аральского моря. Этот основополагающий документ передо мною. Проектанты предложили довести площади орошения к 1990 году до 10 миллионов гектаров, а в перспективе аж до 23,5 миллиона (столько поливных земель нет сегодня во всей стране). Откуда взять воду для исполнения таких сногсшибательных замыслов? У ирригаторов тут был выбор, причем выбор стратегического свойства. Без малого 5 миллионов гектаров, то есть 90 процентов всех используемых в ту пору площадей, находилось в районах относительно старого орошения. На каждый гектар здесь лили 22 тысячи кубометров воды в год (слой в 2,2 метра высотой), что по крайней мере вдвое больше разумной нормы. Вывод напрашивался сам собой: привести эти земли в порядок и таким образом спасти их от деградации, а сбереженную воду расходовать на новых массивах. Простенький расчет показывает: в этом случае удалось бы, ни на литр не увеличивая потребление воды, дополнительно освоить еще 5 миллионов гектаров.

Рассмотрев этот вариант, авторы схемы отвергли его. Дело в том, что в ту пору Минводхоз начал проталкивать «проект века», то есть переброску сибирских рек в Среднюю Азию. Проектировщикам велено было доказать, что своя вода в регионе скоро совсем кончится. Поэтому реконструкцию земель они отложили на четверть века — все средства следовало направить на новое освоение. В этом случае вода обеих великих рек, впадающих в Арал, была бы разобрана уже к 1980 году, еще через десятилетие недоставало бы примерно 5 кубокилометров, а на 2000 год запланирован дефицит 44 куба, каковые и намечалось подать из Сибири.

С сознанием хорошо исполненного долга авторы передали проект своему министерству, однако заказчика нисколько не удовлетворили. Минводхоз вернул схему на переработку. Что же не поглянулось начальству? Руководство отрасли сочло, что слишком маленькие грядущие дефициты воды заложены в схему — ради каких-то жалких 44 кубокилометров переброску могут и не начать. Как простодушно объясняется в переработанном варианте, министерство подсказало, каким образом этот дефицит можно увеличить: надо отнести реконструкцию старых земель (значит, и сбережение воды) не на четверть века, а лет на сорок. Так проектировщики и поступили, доложив по команде, что теперь «собственные водные ресурсы бассейна будут исчерпаны в период 1975–1980 гг., дефицит в 1980 г. — 2,2 кубокилометра, в 2000 г. — 83,2 кубокилометра», а не 44 куба, как предусматривалось прежде. По максимальному варианту разработчики предложили перебрасывать из Сибири 210 кубокилометров, что равно всему стоку Оби в ее низовьях.

Между прочим, сегодня авторы и инициаторы «проекта века» жутко обижаются, когда их называют поворотниками: помилуйте, какой поворот сибирских рек — речь-то шла всего-навсего о 30 кубокилометрах. Но, как говорили древние, письмена остаются. Хотя бы и упрятанные в архивах. Великая заслуга общественности в том, что, надеюсь, забит осиновый кол в проект поворота. Во время дискуссии много говорили об экологических последствиях переброски для Сибири. Землю вдоль Оби я не раз видел с самолета и ногами по ней ходил. Может, и не было бы беды, если изъять оттуда часть стока, судить не берусь. Но что в Средней Азии произошла бы катастрофа, это теперь ясно. Если хищническое использование местных водных ресурсов губит край, то можно представить себе, к каким последствиям привело бы исполнение «проекта века»; ведь 210 кубокилометров — это два годовых стока Амударьи и Сырдарьи, вместе взятых.

Схема детально рисует перспективы использования пришлого богатства: тысячи и тысячи километров каналов избороздят Среднюю Азию вдоль и поперек, вода поступит к нагорьям на высоту 480 метров, в верховья великих рек, на Мангышлак, к южным берегам Каспия… Здесь пришлось остановить полет фантазии — карта кончилась. При всем том Аралу не посулили и литра, поскольку, как сказано в схеме, «уменьшение площади Аральского моря или его полное исчезновение не вызовет изменения макроклиматических условий в сторону их ожесточения, а, наоборот, можно ожидать, изменения в сторону комфорта, особенно в южных районах».

Пора назвать авторов. Схему составил главный инженер проекта К. Ракитин, подписал главный инженер института Л. Литвак. Это был их звездный час — оба круто пошли в гору. Константин Алексеевич Ракитин из скромного проектанта вырос в первого заместителя председателя Госкомводхоза Узбекистана. Лев Семенович Литвак поднялся до поста начальника Главного технического управления Минводхоза СССР — заправляет, стало быть, технической политикой мелиорации в стране.

В начале 80-х общественность стала выступать против проекта переброски. По тем временам это было необычно, и Минводхоз решил упредить нежелательные события. Тогдашний заместитель министра Б. Г. Штепа поручил тому же Средазгипроводхлопку в экстренном порядке разработать проект, который «побуждает к осуществлению заблаговременной подготовки к полноценному использованию сибирской воды и предопределяет соответствующие темпы строительства новых систем». Новые земли, изнывающие в ожидании пришлой влаги, стали бы козырной картой в азартной игре поворотников. Институт послушно исполнил приказ, запроектировав удвоить площади орошения, воды для которых в регионе уже не было. Чем же поливать их в течение двадцати пяти — тридцати лет «переходного периода»? А оказывается, соленой водой, однажды или дважды уже использованной. Люди опытные, специалисты института, разумеется, понимали, какая авантюра затеяна, и честно предупредили: «Использование минерализованных вод может привести к серьезному мелиорационному неблагополучию, последующие устранения которого потребуют значительных затрат труда, средств и ресурсов, в первую очередь водных». С приходом гласности удалось притормозить реализацию проекта — иначе «переходный период» стал бы для региона переходным с этого света на тот.

Мне опять осталось назвать авторов этого поистине безумного предприятия: главный инженер проекта Г. М. Дегтярев, начальник отдела института Л. В. Эпштейн. Да-да, тот самый Лев Владимирович Эпштейн, который так убедительно критикует теперь гонку за новыми площадями, усматривая в том, однако, не вину, а всего лишь беду родного ему Минводхоза. Впрочем, не он один доказывает фальшивое алиби. С К. А. Ракитиным мы изрядно поколесили по Средней Азии, вместе сокрушались, глядя на порчу земли. Сегодня Константин Алексеевич не считает, что жить без Арала гораздо уютнее. Напротив, он издает вздохи, едва разговор заходит о бывшем море, и достаточно твердо поносит близоруких, но, правда, безымянных деятелей.

— Они забывали проводить мероприятия, компенсирующие усыхание Арала.

Да и другие перестроились. А напомнишь о документах, ими составленных, — человек поглядит на тебя с мягким укором: вот, мол, сидели милые, интеллигентные люди, вели милый, интеллигентный разговор касательно некоего, как бы сказать, экономического нонсенса, и какая, право, жалость, что один из собеседников оказался дурно воспитанным и перешел на личности.

Давайте-ка напрямик. Не знаю уж как там в общефилософском смысле, а в этой истории роль личности велика. Приговор Аралу подписали К. Ракитин, Л. Литвак, Г. Дегтярев, Л. Эпштейн. Их имена стоят под еще более страшным приговором — всей среде обитания 30 миллионов человек. И пусть их подписи не единственные, пусть не главные, но они первые. Ведь руководители мелиоративного ведомства вправе сказать: мы верили нашим специалистам, мы только скрепляли подписями их проекты, сулившие скорые и обильные блага.

Отвага исполнителей повергает меня в трепет. О них хочется говорить торжественными словами, каковыми в свое время аттестовал себя их идейный учитель: это люди особого склада, они сделаны из особого материала, и нет таких крепостей, которые они не могли бы взять. Арал так Арал — побоку его. Обь на глаза попалась — повернуть ее в тартарары. Великие реки отравлены — туда им и дорога. За душой ничего святого, заветного. Прикажите — и устремятся куда глаза глядят.

Негоже, однако, сводить причины катастроф к невысоким нравственным качествам исполнителей. Надо понять главное: отчего именно они оказались вершителями судеб региона, какая сила подняла их?

На мой взгляд, принятая у нас отраслевая структура управления как важнейшая составная часть всей командно-административной системы может действовать лишь при условии, когда на всех ступенях иерархии подбирались работники, способные пренебречь государственными, общечеловеческими и какими угодно интересами, если они противоречат выгоде их конторы. Отраслевое управление давно выродилось в ведомственность. Нет больше единого организма экономики — он разъят, анатомирован хозяйственными министерствами, цели которых объективно противоположны в главнейшем вопросе — в дележе казенного пирога.

Много писано про непомерные аппетиты Минводхоза, вот и я свое словечко добавил. Но чего же вы хотите? Страсть к массированному освоительству, каналам, переброскам — она что, у работника министерства врожденная, так сказать, влечение, род недуга? Что-то я не слыхал, чтобы теперешний министр хлопотал о каналах, будучи первым секретарем Белгородского обкома партии (и, говорят, дельным секретарем). Испортился в новой должности? Маловероятно. Ему поручена мелиорация, и чудно было бы ожидать, чтобы в Госплане, в правительстве, на сессии Верховного Совета он заявил: дайте нашей отрасли денег меньше, у страны есть заботы важнее. На моей памяти подобных речей не звучало. Любой министр считает свою отрасль важнейшей (а иначе что он за министр?) и рассуждает, если хотите, логично: я поскромничаю — другие захватят казенные денежки. А дальше любые ухищрения хороши, цель оправдывает средства. Поменяйте людей, обновите весь аппарат — будет то же самое.

В этих заметках Минводхоз — именинник. А завтра начнем разбираться с энергетиками, химиками, лесорубами, металлургами — вы думаете, другое обнаружим? У мелиораторов хоть удобная отговорка наготове: еще не всех переплюнули по площадям орошения, в США таких земель больше. Возрази, что за морем мелиорация в согласии со своим назначением улучшает, а не губит земли, — их опять не смутишь. Не постыдились же три ведущих ирригатора Средней Азии в ответ на обвинение в порче земель тиснуть в печати («Сельская жизнь» от 15 сентября 1988 года) завистливое рассуждение: «Кстати, в Индии, где из 65 миллионов орошаемых гектаров 12 миллионов га засолены и заболочены, правительство утвердило гигантскую программу работ, согласно которой до 2000 года будет орошено 50 миллионов га новых земель, а реконструировано 6 миллионов». Видать, авторы много мотались по свету за казенный счет, пока сыскали подходящий пример для подражания. Превзойдут Индию — составят новую «гигантскую программу». Такова природа ведомства. Металла, древесины, станков, тракторов, комбайнов, нефти, газа, удобрений производим больше всех в мире — и что? Успокоились министерства? Умерли запросы к бюджету? В точности наоборот.

Пока есть ведомства, будет и ведомственность. Рубить ее надо под корень вместе с хозяйственными министерствами. Я, например, вообще не возьму в толк: чего ради существует Минводхоз? Одни его организации обводняют Каракумы, другие осушают белорусские болота — что у них общего? Какие такие хитрые связи между ними, что иначе их и не наладишь, кроме как через кабинеты на Ново-Басманной? Начальники этих организаций встречаются-то, может, раз в году на каком-нибудь совещании, но у тех же ирригаторов Средней Азии живые контакты с заказчиками, с металлургами Магнитки и Новокузнецка, с цементниками, с поставщиками леса. Никому, однако, еще не пришло в голову объединить всех их в суперминистерство. Достаточно, если партнеры станут договариваться между собой, не испрашивая на то позволения из столицы. Такой порядок — составная часть экономической реформы, о которой мы много и умно говорим, только дела пока не видно.

Так что же, ведомство мелиорации виновно во всем? Так, да не так. Оно, конечно, обладает разрушительной мощью, однако же не всесильно. И маленький, суетливый человек из этой заурядной конторы не очень похож на демоническую фигуру, которой по плечу учинить катастрофу едва ли не глобального масштаба. В предпринятом разыскании нужен мне фигурант покрупнее. Попробуем поискать его совсем в других сферах.

2

Разобраться в здешних делах крепко помог мне профессор Сайдирахман Мирзаев, заведующий кафедрой Ирригационного института в Ташкенте. Спросишь — и на память выдаст цифру, давний факт. Я пробовал проверять за ним — зряшная трата времени. Его справки о людях, сколько-нибудь значительных, точны и остры. Словом, не собеседник — находка для журналиста. И когда на представительном совещании в Ташкенте по аральской проблеме профессор взял слово, я схватился за блокнот.

— Арал погублен Каракумским каналом, — заявил профессор. — Туркмены теряют в нем восемьдесят процентов воды.

В Ашхабаде мы потом два дня разбирались со специалистами, считали так и этак — потери в самой магистрали составляют самое большее 18 процентов, что совсем неплохо даже для бетонированных каналов, а здесь русло земляное. Мы проехали и пролетели вдоль всей тысячестокилометровой трассы, проплыли изрядный перегон на катере, побывали на головном сооружении, где амударьинская вода начинает свой путь в Туркмению, — никак, ну никак не мог канал погубить Аральское море хотя бы по той причине, что забирает он менее одной пятой стока могучей Аму. Однако эти общеизвестные факты мало кого интересовали на данном симпозиуме — все равно виноваты туркмены.

Примерно через месяц мы попали на такое же совещание в Ашхабаде. Старый ирригатор Б. Ф. Дмитриенко, главный инженер ведущего проектного института, сообщил о сваре в Ташкенте. Не берусь описать ярость зала. Участники встречи потребовали, чтобы мы, приезжие журналисты, поклялись, что печатно опровергнем инсинуации в адрес Туркмении.

Еще недели через две — совещание в Душанбе. Председатель узбекского общественного комитета по спасению Арала писатель Пирмат Шермухамедов резонно заметил, что не стоило бы винить во всех бедах один Минводхоз, гораздо опаснее межнациональные распри. Писатель рассказал о встречах с руководителями четырех республик — все за спасение Арала, только начинать должны соседи.

Не подумайте худого — в каждой республике признают и собственные промахи, но примерно так: и у нас есть отдельные недостатки, и у них сплошные безобразия. Ситуация тревожная. Оно бы спокойнее отвернуться, сделать вид, что ничего такого не произошло. Только произошло ведь, и прятаться от беды не в наших правилах.

Сами участники дискуссий искренне полагают, будто спор идет о дележе воды — кто у кого ее перехватил. Однако во всем регионе и в каждой республике по отдельности воды сегодня мало сказать в достатке — в избытке. Истина всегда конкретна: сегодня, сейчас избыточное водопотребление — бич Средней Азии, ближайшая причина деградации земель. Подоплека распри иная. В последнем счете это варварская командно-административная система, способная всех перессорить в общем нашем отечестве. Она проста, как чугунный утюг: предприятия республик складывают прибыль в общий котел, а центр делит ее потом по ведомствам и регионам пропорционально ширине начальнических глоток. Мы толковали уже, что ведомства хватаются за грудки на подступах к государственной казне. Руководители регионов умеют работать локтями не хуже. Это вульгарное, давно известное нам местничество в многонациональном крае принимает лишь форму, видимость, обличье межнациональных коллизий.

Принято противопоставлять ведомственность местничеству. Глубочайшее заблуждение! Тот же Минводхоз выколачивает деньги под проекты, которые намерен осуществлять не на Луне ведь, а в точно известных районах. Их начальники не менее страстно желают получить бесплатные капитальные вложения в свои «вотчины». Логика вещей бросает хозяина региона и хозяина отрасли во взаимные объятия, чтобы, облобызавшись, в две тяги опустошать казну. Общий знаменатель ведомственности и местничества — иждивенчество, презрение к общенародной выгоде. Поодиночке им несподручно. Руководитель региона ищет богатое ведомство, министр приглядывает себе сановного партнера, ногой открывающего двери в любые кабинеты. В этом смысле не имел себе равных достопамятный «хозяин» Узбекистана Шараф Рашидов. Кандидат в члены Политбюро, личный друг тогдашнего Генерального — это сразу давало ему фору перед конкурентами. Сегодня мы знаем, что он просто покупал людей, от которых так или иначе зависела дележка ресурсов. Да что там, он материально помогал вконец отощавшему семейству Брежнева. И в благодарность получал все, кроме разве что дубликатов ключей от банковских сейфов.

Он, Рашидов, и был инициатором, вдохновителем, толкачом неподъемной программы ирригации региона с перспективой орошения 23 миллионов гектаров. Разумеется, программа была ориентирована в первую очередь на Узбекистан — «вотчину» Рашидова. С таким прицелом замысел и проводили. Вот некоторые расчеты по статистическим справочникам. За 1971–1985 годы, то есть в период массового освоения новых земель, в Узбекистане вложено в мелиорацию 20,4 миллиарда рублей, в Таджикистане, Туркмении и Киргизии, вместе взятых, — 7,9 миллиарда. Сколько из этих денег освоено, а сколько присвоено, который уж год выясняют криминалисты. На душу населения в Узбекистане пришлось на этот период в 1,75 раза больше инвестиций, чем в трех других республиках.

Но, быть может, природные условия в Узбекистане более благоприятны для ирригации и деньги приносили здесь наивысшую отдачу? Нет, статистика отвергает такое предположение. Годовой чистый доход с рубля капиталовложений в Узбекистане составил 2,2, в Туркмении — 4,3, в Таджикистане — 4,9, в Киргизии — 11 копеек. Статистика оживает, когда видишь воочию, во что превратились народные деньги.

Мы на головном водозаборе Аму-Бухарского канала, о котором написаны повести, очерки и оды. Что ж, вполне XX век. Самая современная техника поднимает в два приема 5 миллиардов тонн воды на умопомрачительную высоту. Канал протянулся на 233 километра, пересекая по пути два водохранилища. Проедем двести километров холостого хода и заглянем хотя бы в несколько хозяйств, ради которых строительное чудо создано. Председатель Кызылтепинского райисполкома Ш. Исламов везет нас в совхоз «70 лет Октября» и по пути рассказывает совсем другие чудеса. По проекту ирригаторов в районе освоили 11 тысяч гектаров и прекратили дело — не родит земля. 4 тысячи гектаров вконец засолились, их пришлось бросить. Остальное пока засевают, да что толку? Проектанты, правда, на многое и не рассчитывали: по их наметкам, надо получать по 15 центнеров хлопка с гектара. Больше 12 не выходило, а бывало и по 5 центнеров на круг. Во что обошлось освоение? Кто знает. Те деньги казенные, их не считали. Хуже, что хозяйства понесли 26 миллионов рублей убытка.

…Совхозный поселок Куюмазар на 45 семей. Для каждой построен отдельный коттедж. В домах газ, ванны, кондиционеры, рядом обязательно гараж. Но две трети домов брошены — во многих повыбиты стекла, квартиры заносит песком. Осталось 16 семей.

— И эти уедут, — предрекает хозяин одного из особнячков Халмурат Таиров. — Работа ёк, а за так деньги не платят. Хотели здесь растить виноград, только оказалось, что на метровой глубине лежит камень. Гибнут виноградники.

Однако здешняя строительная опупея — мелочишка сравнительно с двумя миллиардами рублей, вложенными в освоение Каршинской степи. Это, говорят, было любимое детище Шарафа Рашидова. Он отобразил освоение массива в романах и иных жанрах, в коих, как тонко подметил бывший вице-президент АН СССР П. Н. Федосеев, «художник, теоретик и публицист выступают в неразрывном единстве». В качестве композитора, либреттиста и балетмейстера он, честно говоря, в единстве не выступал, это за него сделали другие, сочинив по его книгам балет на водохозяйственную тематику. (Кстати, странная вещь: почему-то все деспоты, начиная с Нерона, воображают, будто необычайно сильны в искусствах.)

Итак, Каршинская степь. Описанный выше Аму-Бухарский канал в подметки не годится Каршинскому. Мощности, равные половине Днепрогэса, шестью последовательно расположенными насосными станциями подымают воду на высоту небоскреба. На одной из них с самоуверенностью дикаря начертано: «Мы покорили тебя, Амударья!» Что правда, то правда — отъятая у реки вода переброшена на триста километров. А урожаи рекордно низкие по республике — земля не та.

Не поленимся, глянем на сотни тысяч освоенных гектаров с самолета. Под крылом поля, на которых где треть, а где и половина земли — мертвые, засоленные проплешины. Это, видимо, потеряно навсегда. Цепь озер, громадная впадина, наполненная водой. Сверяюсь со схемой, любезно врученной мне проектировщиком, — никаких водоемов тут быть не должно, а полагается расти хлопку, винограднику, садам.

Что же осталось от вбуханных миллиардов? За 1976–1984 годы в сельское хозяйство Джизакской, Кашкадарьинской областей и Каракалпакской АССР вложили 8 миллиардов рублей, а сбор хлопка за те же годы здесь уменьшился (что не помешало освоителям получить Государственную премию СССР).

Как должны были действовать руководители других республик, когда всесильный сосед опустошал общие для всех реки? Да точно так же, если они не желали попасть на пиршество к шапочному разбору. Однако у них таких связей в верхах не было. В сущности, им доставались объедки с рашидовского стола. Получив относительно скромные суммы, ирригаторы других республик тратили их по преимуществу на примитивные каналы и арыки, мало заботясь о самой земле. Расчет прост: главное — застолбить воду, привести ее на поля, потом уж ее не отнимут, а планировку площадей, дренаж, современную разводящую сеть сделаем когда-нибудь после.

Как видно из мелиоративного кадастра (а надо иметь крепкие нервы, чтобы читать этот документ), более 52 процентов поливных площадей Туркмении засолено и подтоплено, причем доля мелиоративно неблагополучных земель растет год от году. Протяженность коллекторно-дренажных сетей в 2,5 раза меньше нормы. Не собираюсь оправдывать разнузданного хозяйствования, но надо и то взять в расчет, что в 1966–1985 годах Туркменистан вкладывал в освоение одного гектара 5,8 тысячи рублей, Узбекистан — 11,5 тысячи. Иначе говоря, сумму, истраченную на узбекистанский гектар, соседи размазывали на два гектара. Естественно, новые туркменские массивы вдвое хуже оснащены современными средствами поддержания плодородия.

Впрочем, если земля в Узбекистане пока и получше сохранилась, то ненамного. Сколько здесь неблагополучных площадей, точно неизвестно. В Комплексной программе научно-технического прогресса до 2005 года на одной страничке сказано, что таких площадей в республике 750 тысяч гектаров, через десяток страниц эта цифра поднята до 790 тысяч, а затем до 1200 тысяч. (Хороша, видать, программа, когда в ней такие вольности в цифрах.) Академик АН Узбекской ССР С. Камалов объявил в печати, что засолено 60 процентов земли, стало быть, примерно 2,5 миллиона гектаров.

Так какую республику осчастливили рваческие миллиарды и хищнически взятая вода?

3

Насколько неплодотворны споры вокруг того, кто урвал больше, а кто меньше, мы поймем до конца, когда взглянем на ситуацию не с позиции республик, а глазами сельского жителя. Что принесли ему все эти каналы, гектары, рубли инвестиций?

Среднестатистическая душа населения съедает за год не более 30 килограммов мяса, причем этот деликатес потребляют в основном горожане. На сельского жителя приходится 8 кило в год (напомню: в среднем по Союзу — 65 килограммов). Знаменитый восточный плов известен крестьянской семье больше по запаху, нежели по вкусу. Душевое потребление молока чуть превышает половину общесоюзной нормы, яиц — 41 процент нормы. В это трудно поверить, но плодов, ягод, винограда, овощей, арбузов, дынь житель съедает тоже гораздо меньше. Базарные цены практически на все продукты выше, нежели в столице. Семья считается благополучной, если на человека приходится 30 рублей в месяц. Но и этот нищенский доход сокращается — даже по официальным данным, в последнее время в Узбекистане он падает на 1,1 процента ежегодно. Ситуация была бы еще тяжелее, не будь поставок из общесоюзного фонда. Из него поступает в Среднюю Азию каждый третий килограмм мяса, весомая доля молока, масла, яиц. В регион завозят даже карамель и халву.

Довести до голода благодатнейший край — это надо было уметь. В сущности, произошла экономическая катастрофа, дополнившая и продолжившая бедствия экологические. Отчего же не кормят людей миллионы освоенных с такими затратами гектаров? А все они ушли под хлопок, снабдив крестьянскую семью вдоволь разве что ядохимикатами в земле, по которой она ходит, в воде, которую она пьет, в воздухе, которым она дышит.

Когда собственными глазами видишь горькую нужду, пугливую и безнадежную, какими-то невсамделишными представляются наши споры и страсти вокруг многомандатных выборов, плюрализма мнений, гласности. Не то чтобы эти диспуты не нужны или не важны, нет, но именно здесь, наблюдая во всей доподлинной натуре вечные, как мир, заботы бедняка, не сердцем, не разумом, а потрохами чувствуешь неоглядную дистанцию между столичным мыслителем и этим вот кормильцем страны, который, мало сказать, не верит больше словам и посулам — он просто не понимает, чего еще от него хотят начальники или заезжая «комиссия» вроде нашей.

И сегодня еще не забыто, как объявили войну осликам. Дело было так. Путешествовал в этих краях Н. С. Хрущев и между прочим бросил свите через плечо: для чего, мол, такая прорва ослов, только корм изводят. Ему бы кто растолковал, что кормить ишаков испокон считается развратом, они найдут пропитание сами. Да только смелого человека в свите не случилось, и вскорости вышел по всей форме приказ ликвидировать ослов как класс. Бывало, немалыми партиями депортировали ослов в необжитые места, однако привязчивые животины находили дорогу обратно. И что вы думаете? Сорганизовали команды ворошиловских стрелков…

Вдруг опять некую светлую бюрократическую голову (теперь уж не узнаешь чью) посетила идея: а чего это дома крестьянские отгорожены от улицы дувалами? Средневековье получается или того хуже — индивидуализм. Советской семье нечего прятать за забором. Не нами заведено, что инструкции о том, как жить эскимосам, пишут обычно папуасы. Воспоследовало указание, и бульдозеры на манер танков прошлись по кишлакам. Мы это тоже проходили, только раньше. В моей вятской деревушке кузнецом работал Юлис Пулли, ссыльный латыш. Его за что выкорчевали с семьей? А проходила расхуторизация. Пригнали к нему на подворье трактор, велели разбирать дом и грузить на тракторные сани (это два бревна с перекладинами). А он не сдержался да топором по тем саням.

Есть в Средней Азии милый обычай: вблизи святого места, на худой конец на кладбище, повязать на дерево ленточку и загадать желание. Главный идеолог Узбекистана Абдуллаева усмотрела тут пропаганду ислама и велела деревья спилить. Сейчас она, правда, под следствием, но не за этот же подвиг. Ислам она жутко не любит — при ее правлении за обрезание крайней плоти младенцам мужеска пола отцов исключали из партии. Беспартийным — тем, конечно, послабление.

Новые времена начались вовсе уж дикой выходкой: топор трезвенника погулял во виноградной лозе. В одном Ура-Тюбинском районе Таджикистана погублено 1000 гектаров, и теперь за килограмм винограда на местном базаре в сезон сбора просят и два, и три рубля — сам приценялся.

Подозреваю, однако, что такого рода кампании не столь бессмысленны, как это может показаться. Исподволь, годами, из поколения в поколение они меняют стереотип человека, воспитывают покорность воле начальства. Человек начинает чувствовать себя не творцом, но податливым материалом в руках экспериментаторов. А покорный человек сам, своею вроде бы охотой признает право распоряжаться им как работником. После разышачивания и раздувализации как-то меньше ропота и протестов вызывает даже труд малолетних на хлопке, этот позор Средней Азии. Формально он запрещен, а на деле? С секретарем Марыйского обкома по сельскому хозяйству Ю. А. Арестовым едем по землям совхоза «Захмет». Юрий Александрович клятвенно заверяет, что уж в нынешнем-то году школьников в поле не увидишь. Но чьи это черные головки высовываются из хлопчатника? Подходим, расспрашиваем. Третью неделю учителя и ученики двух школ на уборке. Рабочий день — с десяти утра до шести вечера. Еда своя — лепешки и конфеты. Здесь только чай греют, но после обеда чаю не остается, пьют из арыка. Заглянули в арык — вода застойная, рваный ботинок туда брошен, ржавая консервная банка. Секретарь обкома к ребятам не подошел, ждал нас в машине. Рассказали ему, что и как, обещал немедленно разобраться.

Министр народного образования Туркмении М. Алиева, вместо того чтобы либо пресечь издевательство над малолетними, либо сложить с себя полномочия, гуманно жалуется в печати: «Горько сознавать, но сегодня для многих сельский школьник — это прежде всего производственная единица, а уже потом ученик, ребенок. Не считая каникул, он в течение четырех-пяти месяцев после уроков — на поле. Ему достаются наиболее трудоемкие операции — прополка, чеканка, сбор урожая». Все верно, кроме одного: отнюдь не после, а вместо уроков ребятишки в поле. Есть в Туркмении районы, где в минувшем перестроечном году во время уборки хлопка в классах училось 15,5 процента школьников.

Бывает, сами родители не пускают детей в школу. Их можно понять. Условия труда известно какие: палящий зной, пестициды и дефолианты на всем, к чему прикасаются ребячьи руки, питание всухомятку да впроголодь — такого и взрослый не выдюжит, а неокрепшему организму как избежать дистрофии, малокровия, рахита, желтухи? Да пропади они пропадом, и ваш хлопок, и ваша школа, — здоровье ребенка дороже.

Чуть не бытовым явлением стали жизненные трагедии. Об одной из них рассказал мне мой друг, известный в Узбекистане журналист МурадАбдуллаев. Человек въедливый, он с добросовестностью патологоанатома исследовал случай самосожжения — в колхозе имени Энгельса покончила счеты с жизнью двадцатидвухлетняя Гульчахра Кучманова. В пятнадцать лет, как ее сестры и братья, Гульчахра бросила школу и с той поры мало чего повидала на свете, кроме хлопкового поля. Семь лет, как все, подчинялась простому режиму: девушки и бездетные женщины должны трудиться с шести утра до восьми вечера, женщины, имеющие детей, — на два часа меньше. Книги, развлечения, кино — все это осталось в другой, школьной жизни. Хотя и там был хлопок, но детство беззаботно.

В тот день к концу работы в поле прибыл нарочный с приказом из райкома: сто человек от колхоза, десять от бригады — на окучивание в Каршинскую степь. «Ты, ты, ты… — отсчитал бригадир, — завтра быть готовыми». Что там за рай земной, девушка знала не по бессмертным творениям Рашидова и не по балетам: две недели в условиях вахтового метода не шутка, а домой привезешь хорошо если четвертную. Она бы и тут не отказалась, да замучила аллергия от проклятой химии. Словом, утром не поехала Гульчахра с подружками, а вышла в поле как обычно. Учетчик прогнал ее — посмела, мол, ослушаться бригадира. Не допустили ее к работе и после, когда подружки вернулись с вахты. А дома, сами понимаете, лишний рот не подарок.

Потом прокурор выяснит, в чем было нарушено трудовое законодательство, кто из начальства превысил власть. Порок будет наказан, но торжествует ли добродетель? В одном Узбекистане в одном 1987 году было больше ста случаев самосожжения. Причины разные. Я вообще думаю, что нормальный человек на самоубийство не способен, однако есть ведь от чего свихнуться.

Когда труд не кормит, когда человек низведен до функции говорящего орудия производства, объективно необходим хорошо организованный аппарат принуждения, построенный по иерархическому принципу: каждое его звено отвечает только перед вышестоящим, получая свободу действий в отношении нижестоящего. Иначе система действовать не способна. Она предъявляет к аппаратчикам определенные требования: это должны быть люди решительные до беспощадности, дисциплинированные — команду надо исполнить любой ценой, методы исполнения не имеют значения. Аппарат отвергает, выталкивает из своей структуры всякого, кто руководствуется иными соображениями — скажем, писаным законом, нравственными нормами.

Но то, что мы изобразили, есть портрет мафии — замкнутой преступной организации. Сегодня достаточно известно, что мафиозные формирования действовали в Средней Азии целыми десятилетиями под покровительством столичных чинов. Если судить по заграничным образцам, непременный признак мафии — тайная связь с властями: преступный синдикат нанимает разложившихся чиновников, не смыкаясь, однако, с официальным административным аппаратом. Напротив, мафия противостоит госаппарату как единому целому. Во всяком случае, крестные отцы государственных постов не занимают, у них в подчинении своя организация.

Недавно в нашей печати появились нашумевшие публикации, из которых видно, что и у нас дело обстоит примерно так же. Время уголовников-кустарей прошло, преступный мир создает свои синдикаты. Кланами, утверждает известный криминалист А. И. Гуров, руководят или бывшие спортсмены, или профессиональные рецидивисты, или незаметные, серенькие хозяйственники, или, скажем, официант пиццерии. Но у него и охрана, и разведка, и своя система контроля над территорией. Видный государственный деятель никогда не является крестным отцом мафии. Чиновные преступники, например Чурбанов, имели вес только в своем кругу, среди своих подчиненных. Руководители кланов не считали их равными себе, а так, шестерками.

Очень красивая и, я бы сказал, уютная теория! Преступники есть в любой стране, ибо человек по природе несовершенен. Повсюду они стремятся создать организацию, у нас тоже. Везде глава клана ищет и находит продажных чиновников — почему у нас должно быть иначе?

Я попробовал примерить теорию к среднеазиатской действительности — не налезает она на реалии жизни, трещит по всем швам, как мальчиковый костюм на баскетболисте. Главный постулат изящной теории — это, конечно, утверждение, будто лишь отдельные, пусть и высокопоставленные, чиновники продаются преступным кланам, существующим в стороне от партийного и государственного аппарата. Но как тогда объяснить простой факт: в Узбекистане привлечены к уголовной ответственности 98 процентов бывших руководителей областных управлений внутренних дел, заместителей министра и сам министр Яхъяев? Если это отдельные разложившиеся аппаратчики, то где стойкое руководящее большинство? За четыре года в республике смещены 58 тысяч ответственных работников, причем процесс продолжается, со многих постов смещают уже по второму и третьему разу. Практически поголовно заменены председатели колхозов и директора совхозов. Опять отдельные неустойчивые личности?

Бывший председатель Госплана Узбекистана, а ныне первый секретарь Кашкадарьинского обкома И. Каримов рассказал нам: в 1983 году здесь приписывали к отчету каждую третью тонну хлопка, а деньги разворовывали. Приняв область, он был в отчаянии: не с кем работать — все замараны, идут повальные аресты. Потом, правда, одумались, отпустили большинство арестованных. Нет, вины их секретарь не отрицает, но надо же отличать рядового исполнителя от организатора махинаций.

Приходится признать, что иерархический партийно-государственный аппарат одновременно является и управленческой структурой преступной организации. Для какой-то посторонней мафии здесь просто нет места. Действительно, для чего нужен в этой системе всемогущий крестный отец, прикинувшийся сереньким хозяйственником или официантом пиццерии? В растленных заграницах его роль ясна: оберегать подпольную империю от конкурентов, уничтожать тех, кто чем-либо опасен клану. У нас оберегать владения не надо, они четко и логично поделены административно: республика — область — район — хозяйство. В чужую зону никто не полезет, своей хватит. Наемные убийцы — опять архитектурное излишество. Имея в полном своем распоряжении репрессивный аппарат, партмафия весьма успешно и бесхлопотно отправляла противников в тюрьму через обычный суд.

Зачисленным в аппарат надо было лишь усвоить правила игры и либо подчиниться им, либо отступить в сторону. В эти правила посвятил меня член ЦК КП Узбекистана Ибрагим Буриев. Мы проговорили с ним в Ташкенте ночь напролет, а потом продолжили беседы, когда он приехал по делам в Москву. О нем можно написать, ничего не присочиняя, детективный роман на тему «бодался теленок с дубом». Но я пишу не роман и потому приведу лишь несколько эпизодов.

Партийную карьеру Ибрагим Камалович начинал в Бухаре под опекой первого секретаря обкома К. Муртазаева, человека неуступчивого, нетерпимого к фальши, и успел продвинуться до поста первого секретаря Зеравшанского райкома. Когда Рашидов формировал кадры будущей своей организации, он не мог, конечно, оставить на должности К. Муртазаева. Создали комиссию искать недостатки в области и компромат против первого секретаря лично. В общем, дело рутинное. Буриева включили в состав комиссии, но он отказался предать учителя. (Это задание с блеском исполнил начинающий функционер Н. Раджабов, после чего совершил головокружительный взлет. В наши дни он успел перестроиться и стал руководителем партийной организации Самаркандской области, где мы с ним и познакомились. Он буквально очаровал нас умом, тактом, прогрессивными взглядами. Через неделю после встречи его арестовали. Полагаю, что своим рассказом не нарушаю презумпцию невиновности — ведь предательство наставника не является уголовным преступлением.)

Новый хозяин области Каримов (тот самый, которому на нашей памяти расстрел заменили длительным заключением) не принял всерьез упрямства Ибрагима Камаловича — образумим, не таких ломали. И просчитался. По правилам организации секретари райкомов обязаны были давать взятки руководителю области. Собственно, это скорее налог, чем взятки. Доходы на каждой должности более или менее точно известны, поэтому фиксировалась довольно устойчивая ставка налога снизу доверху. Ну а за орден, за геройскую Звезду, за повышение по службе — тут уж отдельная плата. Из Зеравшанского райкома от Бурцева деньги не поступали. Обкомовские работники внесли было конструктивное предложение: мы, мол, соберем свои деньги и вручим Каримову от твоего имени, он и не узнает. Ибрагим Камалович опять отказался, да еще написал Рашидову о взяточниках. Нашел кому жаловаться! Хозяин Узбекистана получил из Бухары, как теперь установлено, 300 тысяч рублей. Естественно, Рашидов передал жалобу на Каримова самому Каримову. Позднее это повторялось и на более высоких уровнях. Ибрагим Камалович писал о рашидовской мафии Брежневу, Черненко, Андропову, Капитонову, Долгих, Пельше, писал со знанием дела, приводил неопровержимые факты — послания неизменно переправлялись Рашидову.

Строптивого секретаря сняли с поста и отдали на выучку знаменитому Адылову, ближайшему другу Рашидова, хозяину Ферганской долины, — от этого не вывернешься. Тот устроил так, что либо бери пачку денег в счет будущих услуг, либо смерть. Буриев выбрал первое, а потом на самолет и в Москву на Лубянку: так и так, оприходуйте невольную взятку. Там с любопытством выслушали, посовещались где-то в недрах органов и велели сдать деньги в своей республике. Ибрагим Камалович — в Комитет партийного контроля. Результат тот же. Он еще в Москве, а Рашидову все известно. Надоел этот упрямец, не опасен, но надоел. Ну, натурально, комиссия по буриевскому делу (возглавил ее будущий преемник Рашидова Усманходжаев), арест, следствие, суд, тюрьма, как положено. Спустя годы чуть ли не прямо из тюрьмы Ибрагим Камалович попадает делегатом на XXVII партийный съезд. Учиняет в перерыве скандал титулованным преступникам, называет имена их московских покровителей… Не хочу делать из него икону — резок, иной раз импульсивен до необузданности. Что ж, живой человек. Но речь-то о другом: его судьба — прямо-таки наглядное пособие для изучения анатомии организованной преступности.

Жили аппаратчики широко, доходов не прятали — кому по чину, строили себе особняки из «Тысячи и одной ночи». В подражание Брежневу коллекционировали награды (у Рашидова, например, было 10 орденов Ленина, две Звезды Героя Труда, а в Джизаке — мемориальный комплекс с памятником еще при жизни). Захотелось Каримову, чтобы и у сына награда была, — посадил парня на комбайн хлопок убирать, а в бункер сыпали белое золото сборщики из фартуков. Специально для сына скачки устраивал, но так, чтобы никто не посмел обогнать лихого наездника. (Эти факты рассказал мне один из нынешних бухарских руководителей. Просил не называть его: узнают — съедят.) Потревожим еще раз тень Нерона: как повествует Светоний, тот по тем же правилам становился олимпийским чемпионом, только не в верховых скачках, а на квадригах.

Сегодня на виду такое не творится. Но вот мы проехали по всей Средней Азии, и почти везде — дастарханы (угощение по-нашему). За столы садились вместе с сопровождающими да встречающими и по 30 и по 50 человек. Одного мяса съедали зараз не меньше годовой нормы крестьянской семьи. Спиртное поначалу подавали в чайниках, разливали по пиалушкам, а как с октября перестали унижать достоинство советского человека очередями за водкой, тогда уж бутылки на стол выставляли. Пользовался, не отпираюсь, да и мудрено отпереться, если иной раз после застолья хозяева настоятельно просили расписаться в книге почетных гостей с указанием должности. Однако не было у меня другого способа узнать быт начальства. Откуда все это берется, не манна же небесная? Но хозяева держались, как партизаны на допросе, секретов не выдавали, хоть и в основательном поддатии. Как действовали, так и действуют бонзарии — это заведения, где бонзы развлекаются, отдыхают, принимают нужных людей (официально такие райские уголки числятся ведомственными гостиницами, охотничьими домиками или как-то еще). Особняки бывших хозяев края по большей части за ними сохранены. Бывает, центральная газета упрется, два раза, три раза напишет о каком-то очень мозолящем глаза мини-дворце — тогда, случается, и отберут. Продолжается взяточничество и казнокрадство. В первой половине прошлого года в Узбекистане привлечены к ответственности 58 должностных лиц, в их числе партийные, советские работники, сотрудники МВД и прокуроры. Недавняя проверка на хлопкоочистительных заводах Сырдарьинской области выявила те же махинации, какие были и прежде, — 13 миллионов рублей разворовано здесь уже в период перестройки.

А офисы! В каждой области, в любом райцентре стоят как вызов окрестным домам. В той же Бухаре в двенадцатиэтажном здании обкома при нужде можно хоть ООН разместить, от кабинета до кабинета устанешь идти. Неподалеку больница разваливается, в детском отделении, рассчитанном на 60 коек, лежат 110 ребятишек. Хорог, столица Памира, уж на что невзрачен, а не обжитое пока здание обкома — для описания нужен восточный панегирист. Бронзовый Ленин, смахивающий на горного орла, вроде как намекает своим авторитетным присутствием: все, мол, правильно, так и надо. Я со своей стороны тоже намекнул первому секретарю обкома товарищу Солибназару Бекназарову: на что вам такие палаты, у вас и эти просторны, отдали бы под школу, ведь в классах теснота, учатся в три смены, есть по два класса в одной комнате. Офисом вы вряд ли кого удивите, есть и величественнее вашего, а будь здесь школа, самый злобный заморский гость понес бы по свету: мудрый народ живет на Памире — лучший дом отвели детям. Обиделся секретарь: «Карательные органы имеют лучшие здания, чем обком». По поводу такого соцсоревнования возразить нечего.

Одной из самых основательных причин бедствий в огромном регионе я считаю расслоение, раскол общества на касту управляющих и массу управляемых. Дом, расколотый в себе, как устоит? Они живут словно в разных мирах. На одном полюсе — голод, бедность, покорность судьбе, тупой труд, на другом — роскошь, вседозволенность, психология нувориша, дорвавшегося до власти. Надо видеть великолепное презрение последнего в касте избранных к «низам».

Вспоминаю встречу в пути с двумя заграничными журналистами — с редактором международного журнала «Современная высшая школа» и его замом. Они якобы небрежно сообщили: журнал расходится в 73 странах. Я заглянул в выходные данные: тираж недотянул до 4 тысяч. Негусто для всего мира и его окрестностей. Впрочем, издатели этого капустного листка рассуждали вполне по-европейски: все беды Средней Азии — от бытовой и иной-прочей некультурности тутошних народов; старая культура разрушена, а из новой усвоены одни вершки. Совсем как у мольеровского персонажа, который полагал, будто распри сограждан и даже войны происходят оттого, что люди не умеют танцевать. Местные организаторы встречи на международном уровне поддакнули культуртрегерам: да, не доросли, не поднялись до высот, где им… Некультурность крестьян — излюбленная тема разговоров начальства. И примеры приведут, чтоб нагляднее было.

Куда как благородно — сначала отравить воду, а потом культурно сетовать: колодец роют рядом с нужником, нелюди. Сперва обобрать до исподнего, а после самих же ограбленных и попрекнуть: спят на половиках, вповалку — старики, молодожены, ребятня. Сызмальства гонять подростков на хлопок, так что школьники и студенты не проходят путем и половины учебной программы, а следом бросить свысока: не та интеллигенция пошла. В Голодной степи нас завели в прелестный семейный коттедж и с юмором показали: в ванне арбузы, в клозете сено. А что воду подают раз в сутки, что канализационная труба тупиком кончается за околицей — это мы потом сами узнали.

Не раз замечал: заведут нас сопровождающие в семью, встанут в сторонке и с плохо замаскированной гадливостью посматривают на нас: чудят москвичи, в народ подались. Да спросили бы нас — мы бы рассказали, что этим людям нужно. Однажды с каракалпакским писателем Оразбаем Абдирахмановым забрели в первый попавшийся дом. Ясно, что через минуту из воздуха материализовался председатель колхоза помогать нам. Спрашиваю попутчика шепотом:

— Что-то больно долго переводит председатель мои вопросы?

Оразбай (он по-узбекски сечет) хорошо поставленным голосом объявил:

— А он учит, как надо отвечать.

Разумеется, с началом перестройки власти предержащие стремятся сузить или хотя бы замаскировать пропасть между управляющими и управляемыми. В духе времени много и хорошо говорят о человеческом факторе, об извечно присущих партийцам демократизме и личной скромности. Но если бы все до единой привилегии были отменены (чем пока и не пахнет), при командно-административной системе раскол общества сохранился бы в наиболее важной ипостаси: труд и управление им разделены, «низы» по-прежнему только инструмент в руках «верхов». Это даже язык уловил. В деловых бумагах то и дело встречаешь: таким-то колхозом проведена большая работа, на сегодняшний день хлопкоробами области собрано столько-то… Тут не просто бюрократический оборот. Умница язык выдает чиновника с головой; творительный падеж означает, как известно, орудийность — хлопкоробами собрано, они всего лишь орудия в распоряжении руководящей и направляющей силы.

Да ведь и прямее говорят. Послушаем руководителя Узбекистана. В содержательном, пожалуй что и глубоком, докладе касательно спасения Арала Р. Н. Нишанов счел необходимым дать указания и по текущим делам. Отметив, что уборка хлопка ныне идет не в пример лучше, чем прежде, оратор тем не менее распорядился: «Резервы для ускорения страды имеются во всех областях. Задача партийных, советских и хозяйственных органов заключается в том, чтобы подчинить интересам уборочной всю организаторскую и политическую работу, выставить на сбор все трудоспособное население колхозов и совхозов, создать условия для высокопроизводительной работы сборщиков».

Может быть, кто-нибудь внятно объяснит мне иные варианты исполнения этой директивы помимо, на мой взгляд, единственной: названные в докладе могучие органы гонят в поле неподатливое людское быдло, простите, стадо, простите еще раз, выставляют «трудоспособных человеческих факторов» на уборку от мала до велика? Вот теперь сказано совсем перестроечно.

Правда, в беседах с нами Р. Н. Нишанов пояснил, что руководству не чужды и модные ныне экономические методы управления: прежде за килограмм хлопка сборщику платили пятачок, теперь — гривенник, а где и пятнадцать копеек. Только у меня как у экономиста сильные сомнения: неоткуда взяться добавочному пятаку, разве что из другого кармана того же сборщика.

Много говорено о приписках хлопка в Среднеазиатских республиках. Вникнем, однако, в экономическую, стоимостную подоплеку аферы, чего пока никто не сделал. Генетическим, не поддающимся изменению свойством хлопчатника определенного сорта является содержание волокна в сырце. Колебания могут быть лишь в долях процента. В Таджикистане, например, в 1962 году в сырце содержалось 34,4 процента волокна. В 1984 году вопреки биологическим законам этот показатель упал до 29,4 процента, а известный селекционер Мусо Джумаев обнаружил хлопкоочистительные заводы, где из сырца получали всего-навсего 18 процентов волокна. В целом по Кашкадарьинской области Узбекистана в 1983 году выход волокна скукожился до 21 процента.

Чудес не бывает, они происходили только на бумаге. Представьте себе, что переработана тонна сырца. Из нее получат, как и всегда, 330 килограммов волокна. Но если в приемочной накладной написать, что сырец содержал 25 процентов волокна, завод обязан будет передать потребителям не 330, а только 250 килограммов конечного продукта. Образовалось лишнее, неучтенное волокно. Надо объяснить, откуда оно взялось. А это проще простого: достаточно показать в отчете, что принята не тонна сырца, а больше, то есть приписать несуществующий хлопок, за который платят, однако, сдатчикам настоящие рубли. Эти деньги приемщики и сдатчики делили меж собой. Рассказывают, что место приемщика на хлопкозаводе до недавнего времени стоило миллион. Понятно, жулики недолго продержались бы без опеки аппарата.

Кому это выгодно? Не спешите с ответом. Давайте немножко поработаем с цифрами. В 1983 году в Узбекистане по отчетам выход волокна составил 26,6 процента, а в 1987-м, когда приписок, будем считать, не стало, — уже 32,2 процента. Несложные выкладки показывают: в республике раньше приписывали как минимум каждую шестую тонну. Глядите теперь, что выходит. Тонна сырца стоит в среднем 700 рублей. Сдашь 5 тонн — получишь за 6, то есть 4200 рублей. Фактическая закупочная цена за тонну станет уже не 700, а 840 рублей. Если же приписок нет, номинальная и фактическая цена будет одинакова — 700 рублей. Иными словами, с ликвидацией приписок выручка за тонну сырца упала с 840 до 700 рублей, или на 140 рублей. Эти лишние рубли платило государство, а в конечном счете все граждане страны. Оседали же эти деньги в хлопкосеющих республиках.

Устранение обмана, говоря словами старого поэта, ударило одним концом по барину, другим по мужику. Когда в Узбекистане приписывали миллион тонн хлопка, незаконно выплачивалось по 700 миллионов рублей ежегодно. Не всю эту чудовищную сумму прикарманивало начальство, что-то достигало колхозных и совхозных касс и перепадало крестьянину в виде зарплаты. Теперь таких поступлений нет или, скажем аккуратнее, почти нет. Откуда, спрашивается, взялся лишний пятак, который платят ныне сборщику за килограмм сырца? Его можно сыскать, только недоплачивая хлопкоробу за какие-то другие операции. Как видим, изобретена хитрая система: работник сам себя стимулирует, собственноручно финансируя повышенный заработок на уборке. В действительности возможности стимулирования сократились.

Господи, да что же это за невезение такое! Ведь вот доброе, святое дело — погнать жулье. Любой скажет: давно пора. А обернулось опять против человека, во вред бабам и ребятишкам, хотя им и без того живется навряд ли много слаще, нежели тем африканцам, которых в прошлом веке завозили на хлопковые плантации Нового Света.

Ладно, об этом уж нечего. Продолжим урок статистики. Незаконная стосорокарублевая намазка к цене тонны сырца каких-либо затрат не требовала — она достигалась росчерком пера. Если предположить, что половина этой суммы перепадала хозяйствам (а по мнению криминалистов, так оно и было), хозяйство имело 70 рублей добавочной прибыли с тонны. Много это или мало? Я взял данные по Андижанской области: теперь, без приписок, хозяйство получает 60 рублей прибыли на тонну. Значит, в итоге борьбы с коррупцией рентабельность производства хлопка снизилась в два с лишним раза! Хлопчатник и раньше был невыгодной, низкорентабельной культурой, а сейчас и вовсе не выдерживает конкуренции с овощами, фруктами, виноградом, бахчевыми. Многие хозяйства, сводившие посредством приписок концы с концами, перешли в разряд убыточных.

И можно понять, отчего у руководителей новой волны слово опять расходится с делом. С одной стороны, в духе времени они обязаны издавать строжайшие запреты на детский труд, проявлять отеческую заботу о человеке, а с другой — гласно или негласно поощрять грубое насилие над работниками, потому что сдать хлопок они тоже обязаны. План приходится выколачивать в условиях, когда материальные интересы включены еще слабее, чем в добрые старые времена. Кто-то может подумать, будто я оправдываю насилие, приписки, даже воровство. Ничего я не оправдываю, но надо же наконец выяснить, откуда ноги растут, постичь истину во всей ее неуклюжей конкретности: перестройка в регионе остается игрой, причем игрой чрезвычайно опасной для реформаторов. Административный аппарат, эта единственная покамест опора центра, поставлен в противоестественную позу: план выжми, но не любой ценой, как раньше, а чтоб и люди были в восторгах. Аппаратчики перестали понимать, чего же от них в конце концов хотят.

Впрочем, насколько я заметил, они не унывают. В доверительных беседах, не под блокнот, прощупывали: должны же понять там, в столицах, что управлять этим народом можно только через нас, ну да ничего, мы не в обиде — посуетятся, набьют шишек со всякой там гласностью, распустят людишек, а потом нас же и призовут наводить порядок, не впервой такие повороты. Закономерно, что скомпрометированных чиновников, как правило, не изгоняют из аппарата, а лишь переводят на более низкие посты — пусть пересидят, благо жить есть на что, а там видно будет, могут понадобиться.

Думаю, ясно: управленческая каста никогда не станет социальной базой перестройки, опорой перемен революционного свойства. Вот когда безгласный ныне исполнитель почувствует: это моя власть, это угодный мне порядок жизни, — тогда перестройка станет необратимой, тогда и только тогда хилые побеги демократии и правового государства станут набирать силу не на гидропонике столичных теплиц, но на мощном черноземе новых производственных отношений. Такой вариант, теперь я это знаю уверенно, существует.

4

С непременным членом нашей экспедиции Гельды Мурадовым, директором туркменского академического Института экономики, я познакомился год назад, в предыдущей своей поездке по его республике. На сей раз наши планы и интересы совпали. Дело в том, что, не сговариваясь, мы пришли к одному выводу, вернее, пока предположению: судьбоносным новшеством, ключом к решению острейших проблем региона, а то и страны в целом может стать передача земли в аренду работникам. Гипотезу надо было проверить. В трех республиках мы спрашивали у знающих людей, есть ли в пределах досягаемости такая форма организации производства. Разумеется, нам отвечали: есть, как не быть, не отстаем от других, установку исполняем. Мы тут же в машину — и на место события. В экспедиции к этому привыкли. По приезде на новое место нас уж и не спрашивали, чем станем заниматься, — экономисты опять к арендаторам.

Но раньше того мы сговорились, что же конкретно ищем, чтоб не вышло по присловью: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Мне нравилась в Гельды его крестьянская основательность. До того как стать директором института, он поработал на земле, побывал в колхозных председателях с вытекающими отсюда последствиями. Например, на короткое время его исключили из партии — он как-то по-своему, не буквально, а разумно исполнил приказ об урезании приусадебных участков. Высокие руководители это вскрыли, дали принципиальную оценку. К счастью, вскорости поступило указание противоположного смысла, и Гельды Мурадович из-под копыт опять взлетел на коня.

Итак, мы условились: если семья берет землю в аренду на длительный срок, это будет семейная ферма, а еще проще — единоличное в основе своей хозяйство. Ничего другого это понятие не обозначает. Первым делом предстояло выяснить, возможны ли иные, не семейные формы аренды. Ответ мы, похоже, нашли в каракалпакском совхозе имени XXII партсъезда. Хозрасчетная бригада из 24 человек взяла в аренду 210 гектаров поливной земли на пять лет и объявила себя кооперативом. Председатель кооператива Сарсенбай Назарбаев обстоятельно рассказал о системе оплаты. Она довольно сложна: за плановый урожай — одна цена, за сверхплановый — другая, из выручки коллектив рассчитывается с совхозом за износ техники, горючее, удобрения, вносит свою долю в общие расходы совхоза, платит налоги району. Остаток после всех расчетов опять-таки не принадлежит кооперативу — жестко определено, сколько можно пустить на зарплату, какая доля пойдет в фонды соцкультбыта, развития, на премии по итогам года.

Собеседник терпеливо просвещал нас, и часа через два мы настолько овладели условиями оплаты, что решились проэкзаменовать комбайнера, который убирал рис на соседнем поле. Вышла, однако, осечка. Механизатор знал одно: в полевой сезон ему платят по полтораста в месяц, деньги хорошие. Но сезон — это семь месяцев, а есть надо весь год. Кое-что семья на зиму откладывает, а кроме того, председатель-ака обещал платить за так, когда работы в поле не будет. Жить можно, не то что раньше. Здесь, бывало, по полгода не давали денег, а работать заставляли. Теперь тех начальников посадили в тюрьму. Нет, жить можно. А опять обманут — подастся куда-нибудь. Руки есть, голова есть, не пропадет.

Механизатора ждет приятный сюрприз. По нашим расчетам выходило: по итогам года каждый член кооператива получит больше 3 тысяч рублей. Не предполагаем, что работников обманут, — не те времена. И все-таки ничто не связывает человека с кооперативом, кроме заработков. Есть заработок — вот он я, нет — была без радости любовь, разлука будет без печали. По разным причинам уходят люди — в армию, на учебу, да мало ли куда. Уже в первый год состав бригады заметно обновился. С чем уходит человек? Вот решено выкупить технику у совхоза — рис уродился, деньги есть, если и дальше так пойдет, года за три рассчитаются за машины без натуги. Детский садик можно построить, полевой стан. Только зачем это уходящему? Свой пай он ведь не получит на прощанье. Общее имущество как было казенным, ничьим, так и осталось — лишь в конторе по бумагам оно теперь числится кооперативным, вот и вся разница. В таких условиях опасно доверять арендаторам дележку общего дохода: расхватают живые деньги на руки. Поэтому-то и пришлось утверждать сверху обязательные нормативы фондов развития производства и соцкультбыта. В сущности, опять получился колхоз, только маленький.

Чужой остается и земля. Не случайно арендаторы взяли поле на пять лет. Такой срок можно сеять рис по рису. Это культура выгодная. А дальше по плану севооборота здесь будет люцерна. На ней не заработаешь, и кооператив скорее всего распадется: поденная работа в совхозе (куда пошлют) будет выгоднее. Собственно, это не предположение, а живые наблюдения. Мы объездили довольно много хозяйств, где, по мнению начальства, аренда внедрена. Почти повсеместно кооперативы, а лучше сказать — небольшие бригады, берут землю на год, после уборки хлопка коллектив распадется.

Устойчивой, надежной ячейкой общества является семья, в особенности среднеазиатская семья. И если она арендует землю, то становится одновременно и производственной единицей, прочной настолько, насколько крепки родственные узы. Интересы личные, семейные, производственные нерасторжимы. Есть смысл приумножать имущество — трактор ли, культиватор ли останется в семье, если кто и подался в город. Нельзя будет истощать землю — она должна кормить и этих, что по дворику ползают.

Но я тут все об экономических материях, а между тем есть еще таинственное нечто, быть может, более важное, чем рубли и гектары. Будучи в Наманганской области, мы с корреспондентом «Правды» Акрамом Муртазаевым, можно сказать, случайно завернули в один хуторок. С нами был еще председатель колхоза «Комсомол», однокашник Акрама по школе. Издалека мы заметили переполох — мальчишка хворостиной погнал куда-то небольшое стадо. Позднее за дастарханом хозяин признался: думал, опять какая комиссия, станут спрашивать, зачем держишь трех коров, овечек. Носыржан Назруллаев не арендатор, подрядчик. С женой и тремя детьми шестой год обрабатывает гектар виноградника, гектар персикового сада, два гектара хлопчатника, но хлопок не здесь — в общем, поле — это вроде как нагрузка. С точностью до рубля он рассказал нам условия пудрата, как на свой манер он называет подряд.

Если свести полтора десятка видов заработка к общему знаменателю, суть дела проста: с рубля плановой продукции Носыржан получает 8,7 копейки, зато весь сверхплановый урожай его. Иначе говоря, сперва человек обязан за символическую плату потрудиться на благо колхоза, а после может и на себя. Будет неугоден — надо только повысить план, и подрядчик сам уйдет, гнать не надо. Порядок нехитрый, давно известный и в общем-то этому мужику подходящий. Достаточно глянуть на его ручищи, босые ноги (обувь излишня, потому что кожа наверняка прочнее подметки) — такой заработает сколько надо при любой обдираловке.

Мне кажется, не деньги его заманили сюда, во всяком случае, не одни деньги. Дом в кишлаке он оставил старшему сыну, а здесь, на отшибе, построил себе двухэтажный особняк. Все сам, даже рамы и двери не покупал. Лоскутка земли без пользы не пропадет. Под персиковыми деревьями взлелеял огород, это уже вовсе свое — по плану огорода не существует. Виноградник — такие раньше на картинках рисовали, когда изображали рай. А в центре всей красоты он — творец, хозяин, вольный человек на почтительном расстоянии от догляда раисов.

Почему бы ему не взять землю в аренду — по сути, тут готовая семейная ферма. Да, он читал про аренду в газете, и по телевизору показывали. Это бы всего лучше. Он уж и к трактору приценялся. «Беларусь» и культиватор — для начала достаточно. Тогда не надо будет ходить на поклон в колхоз, просить одно-другое. В сад и виноградник он чужих, конечно, не пускает, а на хлопке без машин нельзя. Купить в складчину? Можно и так, но лучше свои машины. У него бы они не стояли: у себя управится — на чужом поле поработает.

Тогда зачем колхоз? Собеседник покосился на председателя, помялся (неловко все же сказать в лицо человеку, что тот лишний на земле), однако в конце концов нашел и председателю применение: пусть колхоз покупает у него плоды, только цену дает хорошую, сам он торговать не любит. Это будет уже не колхоз, а посредник, сбытовой кооператив? Может, и так, только и там председатель нужен. (Комизм ситуации заключался в том, что, когда Носыржан не мог найти подходящего русского слова и переходил на узбекский, переводил нам председатель колхоза Валиджон Урунов, славный, впрочем, мужик. Он пообещал, что Носыржан станет у него первым настоящим фермером, и неожиданно добавил: «Я буду прогрессивным председателем». Мы с правдистом неприлично хохотнули.)

Такие встречи, а их было несколько, — они как якоря надежды, как сигнал спасения. В чудовищном переплетении бед — экологических, хозяйственных, политических, правовых и не умею сказать, каких еще, — когда огромный край словно бы сползает в бездну и, кажется, нет даже намека на силу, которая удержала бы его на краю пропасти, когда с отчаянием наблюдаешь легкомысленную суету власть имущих и усталую покорность вверенных им людских особей, равнодушных уже, на то похоже, к вырождению и погибели, в те воистину роковые минуты, когда впору смиренно молвить: «Прими наши души, Господи!» — тут-то чудесным образом приходит спасение или хотя бы вера в него. Есть твердь под ногами, сохранено вечное, и, пока оно с нами, не все потеряно, события обратимы.

Непостижимая, не заслуженная нами удача: после всех экспериментов над живым организмом народа здесь выжил крестьянин, желающий и умеющий работать, строить семейное гнездо. Он покамест запуган, робок, так ведь и есть отчего — страхи начинаются с пеленок, потому что на отравленной земле самое молоко материнское стало ядовитым, страхи сопутствуют ему до могилы. Одного он не боится — работы. Мы в России такого крестьянина потеряли, развеяли по свету не за понюх табаку и теперь аукаем: приди, возьми землю, бери сколько хочешь, бери хоть на сто лет, только бери, хороший ты наш, — да то беда, что брать некому, и зов умирает в пустоте. В Средней Азии, к счастью, не поздно звать. Мечта о вольном труде жива в землепашцах, о том много переговорено в семьях, и я довольно быстро научился отличать, когда человек говорит, что думает, а когда поддакивает из вежливости.

То еще удача, что семьи здесь большие. В Голодной степи, в совхозе «Страна Советов» мы побывали в семье Абдуфаттаха Тазиматова — 15 работников взяли на подряд 64 гектара хлопчатника. Они и трактористы, и комбайнеры, и поливальщики, на все хватает рук и сноровки. Я взял фартук и пошел пособирать хлопок. Восьмидесятидвухлетний патриарх Абдуфаттах-ака двинулся следом и удостоил конфиденциальной беседы: правда ли, что землю будут раздавать насовсем? Насколько я понял, он прислушивался к нашему разговору с главным экономистом совхоза и вообразил, будто я начальник, облеченный правом на месте решить дело. Убедившись в ошибке, старик потерял ко мне интерес — условия аренды ему известны и без нас. Понятно, не в каждой семье по 15 работников, но 5–6 — обычное дело, и редко в какой нет механизаторов, хотя бы и без прав. Чем не производственная единица?

Мы проехали все без исключения области Узбекистана, Таджикистана, Туркмении, побывали в трех областях Казахстана и Киргизии, у нас была редкая возможность поговорить с первыми руководителями областного, даже республиканского масштаба, и, само собой, обязательно расспрашивали о семейной аренде. Если отбросить пустословие, смысл ответов один: дело хорошее, только у нас это не пойдет. Возражения не все вздорные, их стоит разобрать.

Пожалуй, самый сильный довод — так сказать, гуманистического порядка: орошаемой земли мало, сильные, уверенные в себе первые арендаторы расхватают ее, а чем кормить остальных? Что ж, опасность не из пальца высосана. Но какова тогда перспектива? Сегодня в Узбекистане приходится 22 сотки поливной земли на душу населения, в Таджикистане и того меньше — 14. К 2000 году население региона увеличится с нынешних 30 до 50 миллионов человек. Тогда сколько падет на душу, даже если мы сумеем возродить плодородие земли, подорванное горе-ирригаторами (а это сказать легко, надо еще сделать)? Что же, спрашивается, человечнее: загодя создавать рабочие места в других отраслях экономики или ждать еще одной беды? И вообще можно ли нарочно тормозить производительность труда, держать на земле двоих там, где спроворит один умелый?

А чтоб никому не обидно, предоставим для начала всем равный шанс — разделим землю по едокам, как поступили китайцы в первом приступе к своим замечательным реформам. 22 сотки драгоценной орошаемой земли на душу в республике — это не так уж мало. Исключите городских жителей, сельских непашных людей — на крестьянскую семью придется гектара 3, а на новых землях и 10 и 30. Если сегодня половина семейного дохода проистекает с жалких 16, а чаще 8 соток личного огорода, то это ж надо вовсе безруким быть, чтобы не прокормиться на 3 поливных гектарах да заодно не прокормить с выгодой несколько городских семей. Кстати, любопытный разговор на сей счет был у меня с Овлякули Ходжаковым, первым секретарем Ташаузского обкома партии. Принял он дотла разворованную область и вот с чего думает начать восстановление: семье дадут, допустим, 10 гектаров под хлопчатник; подрядчик вправе занять этой культурой 9 гектаров при условии, что план по сырцу исполнит; на остальной площади сей что хочешь. Спрашиваю:

— Можно сказать, что вы на целый гектар расширяете семейный огород?

Секретарь глянул опасливо (не провокация ли?), но решился:

— Да, можно и так сказать.

Не будем упрощать. Весь мировой и отечественный опыт учит: при единоличном хозяйствовании неизбежно начнется имущественное расслоение деревни — кому-то тесно на своей усадьбе, а кто-то не сладит с доставшимся участком. На одном полюсе будет крепкий хозяин, фермер, это кому как любо, на другом — наемный работник или потенциальный кадр для индустрии. Вас это пугает, читатель? Меня — нет, ибо такой вариант сулит стране достаток хлеба насущного с маслом.

Возникает занятная коллизия: мы уходим от теперешних крупных хозяйств к мелким, чтобы впоследствии опять вернуться к солидным фермам. Так нельзя ли миновать этот неприятный отрезок пути и сразу получить конечный результат? С постоянным моим спутником Гельды Мурадовым перебрали все мыслимые способы — нет, не получается. Законы экономики не перехитришь, не объедешь на кривой.

— Фермерами нельзя назначить, — формулирует Гельды Мурадович. — Председателем колхоза можно, министром можно, фермером — нет. Только жизнь выявит, кто крепкий хозяин, а кто должен подыскивать другое занятие.

Кому невмоготу слушать эти суждения, кто все еще держит в уме колхоз, как-то хитро перестроенный, или, на худой случай, согласен смириться с кооперативом (про них все-таки Ленин говорил похвальное), таким читателям без лукавства скажу: как раз в системе фермерских хозяйств кооперация и заиграет. Взять сбыт продукции. Председатель Ленинабадского облисполкома А. В. Беляев рассказывает довольно обыденную историю. Область отгружает в общесоюзный фонд, а конкретно — в Москву, превосходный виноград. С вагонами-рефрижераторами приходится направлять сопровождающих с пачкой денег — в столице надо нанять грузчиков, найти и оплатить автомашины. Работники торговых баз тут не помощники. Зачем им лишние хлопоты — ваш товар, вы и беспокойтесь. Без взятки они добро вообще не примут — не то, мол, качество. Пробовали отправлять самолетами — та же морока. Экипаж в пути не раз меняется, и всем дай по ящику винограда.

Владельцы личных огородов даже и не пробуют обратиться к штатным закупщикам. Их обслуживает частник. Никто не знает, где этот человек добыл авторефрижератор, да это крестьянина и не касается. Таких перекупщиков остроумно прозвали поливальщиками: перевозя фрукты в Сибирь, они поливают дорогу денежками — откупаются от ГАИ и прочих чинов. Доставив товар, допустим, в Омск, поливальщик передает его своим агентам, а сам едет за новой партией. Если вдуматься, действует готовый, отлично налаженный сбытовой кооператив, только незаконный. Сейчас он взимает в качестве бонуса дополнительную плату за страх и деньги для компенсации взяток. Так давайте узаконим его — и всем будет выгода, кроме взяточников.

Вполне мыслимы кооперативы сельских механизаторов. Эти люди сами могут и не вести хозяйство, а за плату обслуживать фермеров: пахать, убирать урожай, перевозить грузы, ремонтировать технику. Уже приживаются строительные кооперативы. Короче говоря, будущее села представляется мне как сложная комбинация семейных ферм с кооперативами самого различного назначения.

Собственность на землю останется скорее всего государственной, но надо различать право собственности и право владения. В жизни эти вещи расчленились явочным порядком, только теоретики этого не заметили. Действительно, разве до нынешних экономических реформ коллективы владели предприятиями? Никоим образом! Средства производства были для работников чужими, а раз так, то и отношение к ним соответствующее. В Средней Азии, да и не только там, ими владела скорее партийно-государственная олигархия, сбитая в мафию. Она не могла их продать, подарить, передать по наследству (не ее собственность), но в качестве коллективного владельца отлично умела выкачать из якобы общенародного достояниямиллиарды в свою пользу. Семья тоже не получит землю в собственность, а лишь возьмет в аренду на условиях, установленных государством-собственником. Суть дела в том, что земля из фактического владения олигархов перейдет в фактическое и юридическое владение работника без каких-либо перемен в правах собственности. Вот почему семейная аренда мало сказать не противоречит социализму — она социалистична по глубинному своему смыслу, ибо реализует не сегодня выраженное желание трудящихся: владеть землей имеем право, а паразиты — никогда.

Большие люди выдвигают против раздачи земли и такой довод: на мелких участках трудно соблюдать научные севообороты, почва станет деградировать. Тогда объясните мне простую вещь: в Узбекистане в личном пользовании находится 2,6 процента пашни и садов, а, по подсчетам члена-корреспондента ВАСХНИЛ С. Н. Усманова, личное подсобное хозяйство дает четверть всей сельскохозяйственной продукции республики. Если эта земля в 10 раз продуктивнее общественной, значит, она в порядке, не так ли?

С суеверным ужасом нам толковали далее: ни за какие коврижки семья не станет сеять ненавистный хлопок, а он нужен державе. Это еще почему? Как товарный продукт хлопок совсем неплох для земледельца — он не портится, его легко перевозить, сбыт гарантирован. Что невыгоден в производстве, так это от цены зависит. По 700 рублей за тонну добровольно производить сырец никакой дурак, конечно, не будет, особенно если ввести плату за воду и орошаемую землю. Нужна, стало быть, договорная цена.

Сознательно не называю оппонентов — иначе пришлось бы переписывать справочник о руководящих кадрах Среднеазиатских республик. Когда резоны в спорах кончались, я ставил вопрос на попа: Генеральный секретарь ЦК КПСС заявил, что никто не вправе отказать человеку, если он решил взять землю в аренду, а по-вашему, здесь это не пойдет. Саботаж получается. Да разве проймешь их словами? Тут не аргументы, не теории, их можно повернуть и этак, теперь все ученые, — тут интересы правят. Спутник мой Гельды Мурадов, неистощимый рассказчик, все объяснил одним фактом. Приехала в колхоз очередная комиссия. Дастархан, тосты — это как заведено, но надо же и в багажник гостям знаки любви положить. Посылает председатель своего шофера на лучший виноградник, а шофер вместо пяти ящиков привозит один.

— Так это при подряде. А отдай им землю насовсем, они ж меня узнавать перестанут, — закруглил председатель.

А что? Свободно перестанут.

Владельцу земли излишен неслыханный по численности и уступающий лишь саранче по прожорливости административный аппарат. Условие сохранения этого аппарата — сохранение административной системы с ее плановиками, контролерами, штатными погонялами и прочим служивым людом. Именно здесь, к слову сказать, главная трудность и опасность для реформаторов. Явный пока неуспех перестройки в экономике, в производственных отношениях тем и объясняется, что инициаторы реформ пробуют провести свои замыслы через чиновников, по определению заинтересованных в консервации существующего порядка вещей. Слов нет, в партии, в ее номенклатуре разные люди. Мне, беспартийному, лично известны такие, для кого судьба отечества дороже собственного благополучия. Другие в условиях революционной ситуации готовы поступиться частью прав и привилегий. Однако в массе своей управленческая иерархия — глубоко консервативная сила. Реформаторы останутся ее заложниками, пока не подыщут себе иную социальную базу. Их поддерживает, правда, интеллигенция, но до чего же тонка эта пленочка на поверхности общества! Серьезные политики, не пренебрегая ни одним сторонником, просто обязаны создавать более надежную опору реформам — в толще трудящихся масс.

Фермеры, или, по слову выдающегося реформатора начала века П. А. Столыпина, крепкие люди земли, по логике вещей станут опорой перестройки. Имя Столыпина я помянул не всуе: разрушая изжившую себя общину и насаждая сельское товарное производство, он решал задачу, в чем-то существенном сходную с нашими сегодняшними заботами. Тогда возник класс, слой российских фермеров, чье хозяйство по эффективности и сегодня могло бы служить образцом. Впоследствии этих людей так и не удалось вписать в коллективистскую систему. Их уничтожили в два приема: сперва в период «военного коммунизма», а затем случайно уцелевших и тех, кто пошел по их стопам, перебили на рубеже 20—30-х годов.

Я так думаю, что в среде крестьянства мы быстрее получим поддержку, чем со стороны рабочих. Реформы в промышленности, даже если вести их энергично, принесут отдачу не вдруг. В сельском хозяйстве достаточно года, чтобы умелый хозяин пожал плоды своего труда.

С чего же начать? Держу за непреложную истину: местная власть землю крестьянам не отдаст. На практике она сильнее первых лиц в государстве и сколь угодно долго может саботировать их указания. К тому же сами указания (скорее пожелания) выхолащиваются уже в столице. Действительно, Госплан Союза увеличил на 1989 год план по хлопку. Республиканским иерархиям не оставалось ничего другого, как разверстать его вплоть до колхозов и совхозов. Семейной аренде снова нет места. В который уже раз мы наблюдаем бессилие реформаторов в проведении спасительных для страны мер.

Раз не выходит сверху, не попробовать ли снизу? Давайте скажем каждому крестьянину простые вещи. Ты голодаешь? Так кто ж виноват? Разве земля вокруг тебя плохая? Бери ее, она твоя, она полита твоим потом. И все, что нажито в общем хозяйстве, тоже твое, там есть твой пай. Бери его и хозяйствуй, как тебе любо.

Но демократия — это процедуры. В нашем случае они должны быть предельно упрощены. Любой счетовод без труда вычислит, сколько земли положено семье, пожелавшей выделиться, каков по стоимости ее пай в орудиях и предметах труда. Сельский сход определяет, какие конкретно участки отойдут арендатору, в каком виде вернуть его долю неделимого фонда — деньгами или натурой, потребильными стоимостями. Если жители кишлака решат прекратить общее хозяйствование — на доброе здоровье. Решение схода окончательное, оно не подлежит чьему-либо утверждению, разве что регистрации. Как мне представляется, тут нужен только пример, запал, а там дело не остановишь.

Семейная аренда — ключ к решению острейших проблем угасающего региона. Этот шанс последний. Другого не будет.

Теперь нам предстоит разобраться, как вызволить край из беды.

5

Чернобыльская катастрофа обошлась в 8 с лишним миллиардов рублей. «Тихий Чернобыль» в Приаралье будет стоить много дороже. По прикидкам специалистов, понадобится не менее 35 миллиардов (укажу для сравнения: Волжский автозавод построен за 4 миллиарда). Называют цифры и крупнее. Первый секретарь ЦК Узбекистана Р. Н. Нишанов сообщил: чтобы привести в порядок среду обитания, в регионе предстоит освоить столько капитальных вложений, сколько было израсходовано за все годы Советской власти.

Пока никто не знает, где изыскать такие средства, когда экономика страны стоит на грани развала. На сессии Верховного Совета СССР в октябре прошлого года впервые было прямо сказано: бюджет 1989 года не сбалансирован. По честному счету, доходы будут на 20 процентов меньше намеченных расходов, что само по себе не оставляет каких-либо надежд на исполнение плана. Но это не все неприятности. До сих пор расстыковка между приходной и расходной частями бюджета неизменно углублялась в процессе выполнения планов.

При верстке программы на год ли, на пятилетку ли действует нехитрое правило. Предположим, решено начать строительство автозавода. Проектировщики обещают, что новый завод будет не дороже старого. Цель одна: втиснуться в план, получить первую порцию денег, а там казна оплатит истинные расходы — не бросишь же стройку. Помянутый Волжский автозавод планировали соорудить за 800 миллионов, фактически истратили 4 миллиарда. Не подумайте, что исполнители действовали расточительно. Завод создавала лучшая по тем временам строительная организация страны, дешевле никто не сделал бы, но таковы правила игры.

А теперь мысленно поставим себя на место финансистов. Они обязаны отпустить деньги на все плановые объекты. Между тем едва ли не каждая стройка в смету не влезает, требуется двойная, тройная, пятикратная порция капиталовложений. Не умея пятью хлебами накормить тысячи алчущих, финансисты, так сказать, разрезают хлебы на тонюсенькие ломтики — всем понемножку.

Вам еще не расхотелось пребывать на посту министра финансов? Тогда продолжим. Ясно, что в таких условиях реалистичного строительного плана быть не может. Власть вынуждена в обход плана оперативно регулировать ход дела особыми постановлениями, которые издаются пачками (ускорить строительство таких-то предприятий, подтянуть такую-то отрасль, повысить, углубить, расширить хорошее и уменьшить дурное). В экономике, однако, никто не обладает даром творить добро даром. По долгу службы я уже тридцать пять лет читаю постановления по хозяйственным вопросам, но ни в одном не увидел пока самого нужного пункта: деньги, необходимые для исполнения данной директивы, сиять с такой-то отрасли, с такого-то проекта. К плановым заданиям просто добавляют новые. При верстке очередных планов обычно не удается обеспечить ресурсами все чрезвычайные директивы, а ведь есть еще и текущие нужды. Академический Институт социологических исследований однажды выявил: из каждого десятка решений Совета Министров СССР исполняется в лучшем случае одно. Дело было в застойные годы, и результат обследования немедленно засекретили. С тех пор возможности государства воздействовать на события несомненно стали меньше. Как это ни парадоксально, нередко директивы надо понимать наоборот: велено, скажем, увеличить производство чего-то полезного — жди снижения. Поверьте, тут нет злобствования и наигранного пессимизма. Авторы директивы используют достоверную информацию, поэтому постановление точно указывает на изъян в хозяйстве. Но коль скоро власть не владеет событиями, негативный процесс продолжается. Все чаще важные директивы — лишь знаки, символы, адреса бед, не более того.

На этом неприятном фоне и надо рассматривать способы преодоления среднеазиатских катастроф. В сентябре прошлого года вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по коренному улучшению экологической и санитарной обстановки в районе Аральского моря, повышению эффективности использования и усилению охраны водных и земельных ресурсов в его бассейне». Готовила документ комиссия во главе с председателем Госкомгидромета Ю. А. Израэлем. Когда дело было сделано, председатель объявил в печати: «Мы сознательно избегали широкой информации о нашей работе… пока не будут приняты необходимые решения по нашим предложениям…» Метода, согласитесь, странная: за спиной общественности, в обстановке глухой секретности было погублено море, теперь втихаря прописаны рецепты спасения. Деньги-то будут тратиться народные, наши, и нам тоже интересно знать, куда они пойдут.

Наша любознательность тем более оправдана, что оздоровление региона поручено Минводхозу — тому самому ведомству, которое и натворило бед. Тон работе комиссии бесспорно задавало оно. Еще до выхода постановления Минводхоз представил в Госплан технико-экономический доклад (ТЭД) «О комплексе мероприятий по регулированию водного режима Аральского моря и предотвращению опустынивания дельт Амударьи и Сырдарьи». Как видно из названия, упор сделан на мероприятия, касающиеся непосредственно Арала и его побережья. Спасение всего среднеазиатского региона помянуто мельком. Составили доклад в том же институте Союзгипроводхоз и те же специалисты, которые проектировали переброску сибирских рек. Стоимость только строительно-монтажных работ они оценили в 35–37 миллиардов рублей. Значит, общие капиталовложения (с учетом стоимости оборудования) будут никак не меньше 55–60 миллиардов. Мы достаточно знаем авторов. Бесконтрольно им нельзя доверить копейки щербатой, а тут счет на десятки миллиардов.

Между тем республиканские да и центральные ведомства считают доклад рабочей программой к недавнему постановлению об Арале. Как только доклад будет утвержден (а это вопрос месяцев), начнется финансирование работ. Впрочем, не дожидаясь утверждения, Минводхоз фактически уже начал тратить деньги не только на проектирование им же предусмотренных объектов, но и на строительство. Трудно сказать наперед, как пойдут дела в экономике и, значит, какие средства страна сможет выделить для зоны бедствия. Ясно, однако, что деньги будут даны огромные. Работа предстоит длительная, и есть еще время гласно обсудить ее, то есть сделать то, чего сознательно избегала комиссия Ю. А. Израэля.

На мой взгляд, если принять программу Минводхоза, государство окажется втянутым в заведомо обреченную затею. Круглым счетом из 1000 кубокилометров своего первоначального объема Арал потерял на сегодняшний день 600 кубов. Чтобы восстановить море, этот объем надо влить в него, а затем ежегодно подавать 60 кубокилометров для компенсации испарения. Такого количества воды нет и не будет никогда. Такова реальность. Ежели мы хотим не восстановить, а сохранить море на нынешнем его уровне (именно так и трактуют правительственное постановление пессимисты), нужно ежегодно вливать в него 40 кубов. А согласно постановлению лишь в отдаленной перспективе, к 2005 году, подачу воды в Арал намечено довести до 20–21 кубокилометра. Что при таком варианте произойдет с морем, подсчитано точно: к 2005 году объем его составит 17 процентов от первоначального. Арал распадется на три небольших озера. Это при пунктуальном исполнении директивы. Моей фантазии, однако, не хватает, чтобы представить себе такую картину: стремительно растущее население региона безмолвно взирает, как по двум великим рекам утекает живительная влага, а тронуть не смей — вода нужна для продления агонии нескольких соленых луж. Не будет так. Чует мое сердце, не будет. Правда неприятна, но рентабельна. Обещать, что Арал спасут, — значит, обманывать людей.

По-человечески можно понять, почему никто слышать не желает этой горькой истины. Я рассказывал уже о драматической встрече с жителями Аральска. Несколькими месяцами раньше нас здесь побывал большой начальник. Не сомневаюсь, у него тоже обливалось сердце кровью, когда ему рассказывали про ужасные болезни рожениц и младенцев, когда он видел корабли на суше. Но в отличие от нас он мог принимать решения. И принял: ладно, будет вам море. Обязательство не пустое — в программном докладе Минводхоза такой объект предусмотрен, начальник велел лишь ускорить его проектирование.

Взгляните на карту Арала. Восточная, казахстанская его часть как бы отгорожена островом Кокарал. Карта устарела. В 1977 году остров соединился с сушей с севера, а в мае прошлого года — с юга. Арал распался на Большое и Малое моря. Мелководное Малое море стремительно усыхает, жить ему осталось три-четыре года. От города Аральска вода ушла окончательно. Идея проекта заключается в том, чтобы повернуть реку Сырдарью в отчленившийся водоем. А поскольку ничтожных стоков недостаточно, чтобы наполнить Малое море, решено обнести дамбами клочок обнаженного дна близ Аральска и хоть туда напустить воды. По расчетам авторов ТЭДа, устройство моря имени Большого Начальника будет стоить 470 миллионов рублей, но мы знаем, как умеют считать в Минводхозе, — хорошо, если уложатся в миллиард.

Я спросил у представителя Минводхоза А. К. Кияткина (он участвовал в нашей экспедиции), каково назначение будущего водоема. Оказывается, экологической, экономической, санитарной или какой-либо иной пользы от него не будет, водоем сыграет психологическую роль: у граждан Аральска возникнет иллюзия, будто они опять живут на берегу моря. Вид из окошка на море — дело хорошее, только нет у казны денег на баловство. К тому же вряд ли удастся сократить забор воды на орошение из Сырдарьи — боюсь, что к Аральску подступит сухое русло. Тогда дамбы, в которые запланировано уложить свыше 300 миллионов кубометров земли, станут перегораживать пустыню и войдут в анекдот. Вот такой могучий дар предвидения мне даден.

Отлично сознавая, что море неспасаемо, авторы подыгрывают общественному мнению и рисуют захватывающие картинки. Пока по их проекту Казахстан спасает свою дольку Арала, в Узбекистане будут заботиться о своей части акватории. По замыслу проектантов, предстоит отчленить солидный кусок обсохшего дна моря за устьем Амударьи двумя рядами дамб и оборудовать там за счет предположительного притока речной воды нечто вроде филиала рая. В жизни не читывал более увлекательной фантастики! В теперешней ядовитой пустыне возникает всесоюзная здравница. Только в районе Муйнака одновременно будет отдыхать 125 тысяч человек, а по всему побережью новых водоемов — 371 тысяча. Стало быть, ежегодно здесь станут поправлять здоровье миллионы граждан. В дальнейшем Муйнак, очевидно, переименовывается в Нью-Сочи, а Сочи — в Старый Муйнак.

В новые аэропорты прибывают толпы курортников. Средь прочей публики по трапам сходят мордатые иностранцы. Комфортабельные автобусы по современным автострадам уносят приезжих к санаториям из стали и стекла, а желающих — к дворцам в восточном стиле. По пути гости любуются стадами съедобных скотов, которых пасут пейзане в национальном платье. В хрустальных водоемах нагуливают тело деликатесные рыбы («…ежегодный улов — 200–250 кг с га»). В камышах плодятся и множатся ондатры («… 25 особей на га, а всего 90—130 тыс. штук. При цене 5 руб. за шкурку доход составит 300–400 тыс. руб. в год»). Под тяжестью диковинных плодов сгибаются ветки деревьев, зреют словно бы обтянутые полосатыми халатиками арбузы, разлеглись длинные, как лошадиный череп, дыни и всякий иной пользительный овощ. Везде следы довольства и труда.

Великий комбинатор, рисовавший потрясенным васюкинцам весьма похожие картинки, взял на реализацию проекта 26 рублей с копейками. Минводхоз просит несколько больше. На создание курортных зон он намерен истратить 920 миллионов, а различные разгораживания моря на клетушки будут стоить еще 5 миллиардов, что совсем недорого, если учесть, что объем одних земляных работ превзойдет миллиард кубометров. Примем в расчет и другое возможное благо: получив новое заделье, Минводхоз авось забудет о гибельном повороте сибирских рек.

Не Арал спасают проектанты. Они спасают лицо, выдвигая одну за другой идеи, в реальность и пользу которых не верят сами. Еще в 1981 году все тот же Союзгипроводхоз разработал диковинный вариант подпитки моря. Я упоминал уже огромное Сарыкамышское озеро, наполненное стоками с поливных земель. Проектировщики предложили перехватывать эти стоки и отводить в Арал. Институт Средазгипроводхлопок составляет обоснование канала для переброски 3–4 кубокилометров стоков. Морю это — что слону груша, причем груша отравленная: годовой сток содержит более 20 миллионов тонн солей и ядохимикатов. Ежегодно такая порция будет выпадать на сухое аральское дно после неминучего испарения переброшенной воды. В самом Сарыкамыше растворено сейчас не менее 400 миллионов тонн всякой отравы. Как только стоки, питающие водоем, потекут в Арал, Сарыкамышское озеро высохнет. Образуется еще один рассадник ядовитой пыли площадью 2,5 тысячи квадратных километров. Тракт переброски длиной 240 километров с подъемом воды на полтораста метров будет стоить по явно заниженной оценке 170 миллионов рублей.

Сейчас, когда вы читаете мой отчет, Минводхоз успешно втягивает экономику страны еще в одну более чем сомнительную затею. Правительство обязало мелиораторов в ближайшие годы прекратить сброс в Амударью и Сырдарью минерализованных ядовитых вод с полей. По-умному, по-хозяйски как бы надо сделать? Первое — меньше сыпать химии на землю, особенно ядов. Так зарубежные земледельцы и поступают. Таджикский ученый Шалкат Умаров рассказал нам о поездке специалистов в соседний Афганистан. Делегация пропагандировала химикаты против вредителей растений. По словам Умарова, неграмотный дехканин объяснил ученым, что этого добра не надо, и показал листочек хлопчатника с крохотными букашками — те пожирают вредных насекомых. Наука пошла впрок — биометодом в Средней Азии защищают уже весьма значительную часть посевов. При правильной агрономии отпадает нужда в гербицидах. Не будет ядов на полях — не будет и в реках.

Того лучше — подавать на поля столько воды, сколько надо растениям, а не двойную и тройную дозу, как теперь. Тогда грязные стоки иссякнут сами собой. Побывавший недавно в США специалист с удивлением рассказывает, что не обнаружил на огромных массивах дорогих систем для отвода использованной влаги. Вода там не бесплатна, как у нас, и фермеру разорительно лить ее сверх меры.

Нашему Минводхозу чужой опыт не указ. Он задумал мероприятия пограндиозней: по обоим берегам Сырдарьи и Амударьи прорыть искусственные реки для перехвата порченых вод. По правому берегу Амударьи русло уже копают шагающими экскаваторами. Новая тысячекилометровая река будет до того могучей, что на ней проектируются гидростанции. Как сообщили мне разработчики Средазгипроводхлопка, один этот коллектор потянет на полтора миллиарда рублей. Стоимость всех четырех будущих рек неизвестна — видно, на табло ЭВМ не хватило места для цифр. По расчетам авторов, какая-то часть стока, возможно, достигнет Арала и несколько продлит его агонию.

Где пахнет миллиардами, там Минводхоз времени не теряет — технико-экономический доклад, составленный его головным институтом, уже стал программой действий. Опять назову лиц, поставивших автографы на титульном листе пухлого тома: директор Союзгипроводхоза Н. С. Гришенко, главный инженер института О. А. Леонтьев, главный инженер проекта П. И. Гунько и, увы, начальник отдела перспективного планирования А. К. Кияткин, тот самый Азарий Кузьмич, который с солдатской прямотой, подкупившей меня, объявил жителям Аральска, что надо привыкать жить без Арала. Выходит, у него свое мнение, но он с ним не согласен: с одной стороны, спасать море поздно, с другой — подпись под важнейшим документом, предрешающим колоссальные затраты на явно безнадежное дело. «Нам приказали — мы сделали», — только и мог ответить специалист.

Прошу понять меня правильно: отвергая проектировки, высиженные ведомственным вдохновением, я отнюдь не предлагаю бросить Арал на произвол судьбы. После долгих бесед с настоящими учеными обрел контуры достаточно эффективный и подъемный по затратам план.

…Мы на острове Барсакельмес. (Читателю он известен по отличному фильму «Сорок первый», снятому по рассказу Б. Лавренева. Домик, где обитала съемочная группа, сохранился.) Морское дно, обнажившееся в последние годы, словно по линейке отчерчено от старой суши. На нем ни травинки — сыпучий песок, коренной же берег основательно зарос. Профессор Л. Я. Курочкина из казахстанского академического Института ботаники дает пояснения: с таких вот новых площадей и взмывают мертвящие соляные бури. Их не будет, если закрепить дно растениями. Какими? Лидия Яковлевна тридцать пять лет занимается Аралом, и ей известно, что может прижиться на миллионах гектаров обнаженного дна. Надо только не терять времени — фитомелиорацию легче проводить сразу, пока подземные воды близки к поверхности. Тогда Арал сохранится — правда, уже не в качестве цельного водоема, а как сложная биологическая система, как зеленый барьер, способный защитить близлежащие оазисы от наступления пустынь. Эти же мысли высказывали нам президент Академии наук Туркменской ССР О. Г. Овезгельдыев, другие авторитетные ученые. Тогда обретает смысл и решение правительства о подаче в Арал в будущем до 20–21 кубокилометра воды. Моря эта вода не наполнит, а вот для фитомелиорации огромных площадей ее хватит.

Но ученым некому предложить свои идеи — нет заказчика. В командно-административной системе любой план может быть проведен в жизнь лишь через управленческий аппарат. Однако не существует ведь таких должностей: начальник Аральского моря, директор Волги, председатель Каспия. Власть кончается на берегах этих объектов, а сами они ничьи, судьба их тревожит разве что писателей.

К тому же авторам плана фитомелиорации все время не везет, они никак не изловчатся попасть в жилу. Когда Минводхоз решил пожертвовать Аралом, та же Лидия Яковлевна устно, письменно и печатно предупредила: будет худо. Да кто ее слушал? В ту пору исследователей гнали с Арала, чтобы не сеяли паники. В Институте географии АН СССР аральскую тему закрыли напрочь. В низовьях Амударьи и Сырдарьи Госкомгидромет упразднил станции наблюдения — раз вода перестала поступать, наблюдать нечего. Институт ботаники АН Казахской ССР прекратил финансирование изысканий, и лишь снизойдя к заслугам профессора Л. Я. Курочкиной, академическое начальство сквозь пальцы смотрело на ее отлучки к морю. В ленинградском Институте зоологии, где всю жизнь проработал основоположник науки об Арале Л. С. Берг, тему тоже прихлопнули. Впрочем, в Приаралье мы встретили сотрудника этого института Н. В. Аладина. Вот уже десять лет подряд зиму он копит деньги, чтобы в свой отпуск вырваться к объекту исследований. Другого такого знатока здешнего животного мира нет. Николай Васильевич считает, что изучение гибели экосистем имеет фундаментальное значение для экологии — ведь со временем придется возрождать живое. Поистине, когда переведутся донкихоты, закройте книгу истории, в ней нечего будет читать.

Сегодня исследователи-добровольцы опять не в чести. Они предлагают открыть сеть станций в Приаралье, у них есть план научных и прикладных изысканий. Но какие станции? Зачем станции? К чему изучать обсохшее дно? Что еще за фитомелиорация? Вот придет вода, наполнит море — и все само собой образуется как надо. А не придет — разве кого потянут к ответу?

Что же, спрашивается, переменилось после всей шумихи вокруг Арала? Ученым, озабоченным судьбами региона, как не давали, так и не дают работать. Более того, они теперь вроде как противники спасения моря — хотят, видите ли, превратить наш прекрасный Арал в какую-то зеленую зону, сукины дети. Зато деятели, сделавшие себе имя и карьеру на жертвоприношении моря, снова в первых рядах — теперь они завзятые спасатели, ведь дельце предстоит рапортабельное.

Итак, столкнулись два плана. По глубокому моему убеждению, единственно реалистичным является вариант зеленой зоны. Главное его достоинство — он дает отличный шанс на спасение всему среднеазиатскому региону. Поясню. При всех условиях государство выделит зоне экологического бедствия громадные, однако же не бессчетные суммы. Поскольку альтернативный вариант относительно дешев, основная часть средств пойдет на то, чтобы создать нормальные условия жизни населению Среднеазиатских республик. Тогда выстраивается совсем не та цепочка действий, какую предлагают Минводхоз и его союзники.

6

Первая забота — здоровье людей. Жители побережья напрямую связывают болезни и эпидемии с усыханием моря. Специалисты-медики из нашей экспедиции после тщательного обследования всего региона такой связи не установили. Да, на побережье девять рожениц из десяти страдают малокровием. Но немногим лучше положение во всей Средней Азии. Причины малокровия известны: скудное и скверное питание — раз, ослабление женского организма почти что ежегодными родами — два. Эти вещи связаны: во все времена и у всех народов неразлучным спутником бедности была высокая рождаемость. Есть Арал или нет Арала, пока эти причины действуют, будут и анемичные роженицы и слабые дети.

Да, объективные данные говорят о том, что вырождение людей собственно в Приаралье подходит к критической черте и процесс стал неуправляемым — медики могут лишь регистрировать события. В Каракалпакии заболеваемость паратифом в 2 раза выше, чем в целом по Узбекистану, и в 23 раза выше, нежели по всей стране. За последние десять лет общая смертность в автономной республике поднялась в 1,5 раза, сердечно-сосудистые болезни участились в 1,6 раза, туберкулез — вдвое, желчекаменная болезнь — в 5 раз, рак пищевода — в 7—10 раз. В Кзыл-Ординской области только за пять лет заболеваемость брюшным тифом возросла почти в 20 раз. Желтухой здесь переболели 60 тысяч человек. Эти люди, как уверяют врачи, на всю жизнь остались инвалидами (поражена печень). В Приаралье свирепствует дизентерия, обыденными стали болезни, о которых давно забыл цивилизованный мир. Детская смертность здесь выше, чем в каком-нибудь Парагвае, и в 20 раз выше, нежели, к примеру, в Японии.

Все так, только при чем тут море? По несчастью, население Приаралья живет в низовьях великих рек и вынуждено пить воду, которая вобрала в себя пестициды, гербициды и прочную мерзость. Это уже не реки — это клоаки Средней Азии. Я выписал из официальных отчетов содержание вредных веществ в пробах, взятых в створах Сырдарьи и Амударьи и от верховий до дельты. В горных истоках вода чистейшая, да это и без анализов ясно — мы проехали по Памиру и каждодневно наслаждались хрустальными источниками. В пробах, взятых в среднем и особенно нижнем течении обеих рек, по экспоненте возрастает содержание ядов, включая давно запрещенные к применению дуст и гексахлоран. Поскольку по невежеству своему оценить цифры я не умею, посадил рядом доктора наук, заместителя директора Всесоюзного института охраны водных ресурсов А. К. Кузина и попросил его комментировать анализы. Он не был многословен: «Убойная доза, убойная доза». Выписываю, а сам поглядываю на собеседника — мой Саша побелел от страха. Ведь эту воду пьют, другой нет.

Ядохимикаты, смертельно опасные сами по себе, подавляют способность к самоочищению бытовых и фекальных стоков. Эта отвратительная смесь просачивается в колодцы, а практически все сельские жители пользуются колодцами. По деликатному выражению нашего врача кандидата медицинских наук А. Д. Дериглазова, люди пьют воду, которая несколькими днями раньше была уже выпита.

Иолотанский район Туркмении далеко от Арала, но здесь тоже пьют отраву — из реки Мургаб. И статистика болезней в точности повторяет цифры Приаралья. Я попробовал это пойло, так нашему доктору пришлось потом опустошить для меня свою походную аптечку. В небольшом районе 800 детей болеют желтухой, участились смертельные исходы (царство им небесное, невинным душам).

Растворенные яды проникают в продукты. В Чимкентской области, как показали анализы, содержание пестицидов в мясе превышает безопасную норму в 8 раз, в овощах и фруктах — в 16 раз. На такую ерунду, как нитраты, здесь уж и внимания не обращают. Как известно, запрещено пасти скот в восьмиметровой полосе от шоссейных дорог — на траву оседает свинец из выхлопных газов. В густонаселенных районах Средней Азии личный скот пасут только при дорогах, больше негде. Рассадники болезней — хлопковые поля, напичканные химией. В США хлопчатник сеют не ближе чем в трех километрах от жилья, хотя ядохимикатов на гектар там употребляют в десятки раз меньше. В Средней Азии хлопковые деревца зачастую подступают к крыльцу, заглядывают в окна, а ведь обрабатывают поля дефолиантами сплошь и рядом с самолета — проще сказать, сыплют отраву на голову.

Что в такой обстановке может медицина? Слов нет, обеспеченность врачами, а также больничными койками в зонах бедствия много хуже, чем в среднем по стране. В сельских больницах и поликлиниках нет водопровода, канализации. В душанбинской инфекционной больнице, кратко прозванной заразкой, матери малышей-пациентов спят на полу в коридоре… Все это надо поправлять, и немедленно, нет у страны забот более спешных. Но построй болящим хоть дворцы, не уступающие помпезностью и комфортом офисам для местного начальства, дай каждой семье по доктору — мало что изменится к лучшему. Нужен капитальный ремонт всей среды обитания. Сюда-то и надо устремить львиную долю инвестиций, которую государство выделит под программу «Арал».

Будь моя воля, я бы поставил программу обеспечения региона добротной питьевой водой на первое место. Кое-что, правда, делается. В нынешнем году будет закончен шестисоткилометровый водовод из специального водохранилища в Каракалпакию. Но чистую влагу вкусят только жители столичного Нукуса. О разводке его по автономной республике пока одни разговоры, а между тем эта работа по объему втрое больше, чем прокладка трассы до Нукуса. Она займет годы, которых в запасе нет, и всего бы лучше разместить пока в Приаралье опреснители. Специалисты утверждают: дело реальное, если, конечно, промышленность быстро их изготовит. Но это опять время. Его можно еще поджать. В Ашхабаде, в Институте гидротехники и мелиорации В. В. Жарков показал нам свое изобретение — ведро «чашме» (родничок). Пройдя через угольные фильтры (они служат год), вода неплохо очищается даже от ядохимикатов. При массовом производстве ведерко обойдется в 25 рублей, но если будет и дороже, все равно надо быстро обеспечить новинкой каждую семью в зонах бедствия, пока в дома не придет водопровод.

Еще больше средств понадобится, чтобы спасти землю-кормилицу. Специалисты Минводхоза называют цифру — 28,5 миллиарда рублей. Думаю, однако, что сумма завышена, если, конечно, считать на сегодняшние деньги (не принимая в расчет постоянное падение покупательной способности рубля). Дело в том, что ирригаторы на сей раз заинтересованы в завышении будущих затрат, а в такой ситуации они хоть таблицу умножения перекроят. В чем этот интерес? Минводхоз все время связывает две цифры: истратим 28,5 миллиарда и в итоге сбережем лишь 10 кубокилометров поливной воды. Значит, каждый кубометр сэкономленной влаги будет стоить 2 рубля 85 копеек. Показатель безумный. А отсюда вывод: много дешевле подать сибирскую воду. (Это у них пунктик, как у того клиента желтого дома, который извлек из женских трусиков резинку и сделал-таки рогатку). Подгоняя решение задачки под ответ, наши стратеги исказили базовую цифру.

Объем возможного сбережения воды, наоборот, занижен в 4–5 раз. Эту цифру я не выдумал, а рассчитал по документам, составленным самими ирригаторами. В Узбекистане сейчас расходуют 17,2 тысячи кубометров воды на поливной гектар (по моим расчетам, не менее 19 тысяч, ну да ладно, остановимся на официальной цифре). В предстоящем десятилетии норму намечено снизить до 10,6 тысячи кубов. Экономия на 4 миллионах гектаров орошаемых площадей — 26,4 кубокилометра, по всей Средней Азии — 45 больших кубов, а не 10, как утверждают руководители ирригационного дела.

Но суть-то не в сбережении воды. Землю надо так и так приводить в божеский вид — иначе она деградирует вконец. В регионе в комплексной реконструкции нуждаются примерно 3 миллиона гектаров. Значит, если мы желаем управиться хотя бы за десятилетие, ежегодно нужно освобождать от посевов и приводить в порядок 300 тысяч гектаров. Задача, в общем-то, посильная: были годы, когда в регионе вновь осваивали по 200 тысяч гектаров, а мощности строительных организаций с тех пор уж во всяком случае не сократились. В начале 1988 года один из руководителей Госагропрома Узбекистана объявил в печати: наконец-то впервые за всю историю ирригации на 65 тысячах гектаров ничего высеваться не будет — площадь отдана под реконструкцию. Немного, однако лиха беда начало. Эту же цифру повторил в беседе со мной генеральный директор САНИИРИ В. А. Духовный, добавив, что дела идут бойко. И присочинил, по обыкновению (такого фантазера еще поискать). Мы проехали по всем областям Узбекистана, всюду я спрашивал: сколько земли ныне выведено из оборота и передано строителям? Ни одного гектара, дорогой товарищ Духовный, ни одного! То, что вы называете реконструкцией, в действительности баловство: там арык подлатали, здесь бульдозером прошлись. Впрочем, мне нет нужды давать тут свою оценку. В «Комплексной программе научно-технического прогресса до 2005 года» о косметическом ремонте земель сказано: «Ежегодно расходуемое на эти цели большое количество средств (в целом по региону более 360 млн. рублей в год)… не дало должной отдачи. Так, в среднеазиатском регионе за годы XI пятилетки мелиоративно улучшено 973,9 тыс. га, а площадь мелиоративно неблагополучных земель уменьшилась лишь… на 273 тыс. га». Автор этого пассажа — В. А. Духовный. Если из каждых четырех отремонтированных гектаров три как были, так и остались с брачком, с изъянцем, то это сколько угодно можно извести втуне казенных денег. По приведенным цифрам школьник посчитает: по существу, впустую в каждый гектар вложено по 1848 рубликов, причем, как справедливо пишет в том же документе В. А. Духовный, при такой работе «требуются многократные повторные реконструкции на одних и тех же землях».

Ирригаторы Среднеазиатских республик в один голос жалуются: Госплан год от года сокращает ассигнования на реконструкцию. Правда, да не вся — неточно назван виновный. В действительности Минводхоз Союза от своих миллиардов отщипывает на эти цели крохи. Там убеждены, что больше и не надо. Первый заместитель министра П. А. Полад-заде уверял меня, что по стране лишь 2 миллиона гектаров из 20 требуют сегодня устройства дренажа, остальные земли в порядке. А по данным САНИИРИ, в одной Средней Азии предстоит дренировать 3 миллиона гектаров из 7. Простите, но я верю последней цифре — сам видел состояние земель.

Настрой умов в Минводхозе по-прежнему на освоение новых площадей. И понятно почему. Реконструкция лишь сохраняет плодородие почв, оздоровляет среду жизни, сберегает воду, но не дает немедленных заметных прибавок продукции. Если казенные деньги тратить на это, все увидят: министерство исправляет собственный брак, возвращает долг, накопившийся за годы хищнического освоительства. А оно уже отрапортовало, какие неисчислимые выгоды вечно будет получать народ от 130 миллиардов, вложенных в мелиорацию только за два десятилетия. Если же гнуть прежнюю линию, то сборы продукции с новых массивов станут компенсировать потери от снижения урожайности на старых землях и сверх того дадут все же прибавку продукции. Возникает видимость какой-никакой эффективности капитальных вложений. А что достигнута прибавка за счет подрыва плодородия земель, так о том пусть болит голова у потомков. Расчет неглупый, да вот беда: деградация земли идет стремительнее, чем предполагали ушлые ирригаторы.

Нет, как хотите, а было бы легкомыслием доверить Минводхозу золотой дождь инвестиций под аральскую программу. Он опять сделает все не то и не так. Как поступить, теперь мы знаем. Поищем другие варианты исполнения программы, минуя Минводхоз.

7

На встрече с нами первый секретарь Центрального комитета Компартии Туркмении С. А. Ниязов настойчиво возвращался к одной на первый взгляд странной мысли. Почему, спрашивал он, руководители Каракалпакии решают вопрос о судьбах Арала через Москву? Добились в 1986 году одного постановления, теперь вот вышло другое. Москва воды не добавит ни в море, ни в реки. Такие дела лучше вершить на месте, по договоренности между республиками. Пусть первые руководители Среднеазиатских республик съезжаются время от времени и решают в принципе, как поделить воду и сколько ее дать Аралу. Лишь в случае разногласий арбитром станет центральная власть. Раз в месяц или в квартал может заседать постоянно действующий Совет по Аралу и рекам — исполнительный межреспубликанский орган.

Поразмыслив на досуге, я, кажется, понял смысл и замечательную практичность этой идеи. А вот так и надо делать, как сказал Ниязов. По букве конституции все республики, конечно, равны, но на практике некоторые, так сказать, равнее. В регионе до сих пор с ужасом вспоминают, как всесильные временщики творили что хотели именем Москвы. В 1976 году хозяин Казахстана Кунаев добился разрешения перебросить воду из Кайраккумского водохранилища в Чардаринское (оно на территории Казахстана). Открыли створы. Этого показалось мало, тогда демонтировали турбину гидростанции. В дырищу хлынул поток, Сырдарья вышла из берегов, потом жители собирали рыбу на полях. В другой раз Рашидов вызвал из Москвы министра мелиорации и министра энергетики и велел пробить дыру в плотине Токтогульской ГЭС, чтобы перегнать воду из Киргизии в свою вотчину.

Всем нам выгодно равноправие. Взять ту же дележку воды. Как бы справедливо Госплан Союза ни распределил водные ресурсы между республиками, обязательно кто-то сочтет, что его обделили. Для чего центру принимать удар на себя? Пусть делят на месте, а там у каждой республики только один голос из пяти. Опыт показал, что вовсе не трудно выдать местнический интерес за общесоюзный и вырвать ресурсы для себя хотя бы и в ущерб другим. Куда как сложнее нахальничать на встрече руководителей пяти республик, глядя глаза в глаза коллегам.

Я чего боюсь? При массовом освоении новых земель рваческим методом бестолково истрачены средства. История может повториться. Сколь ни безрадостна ситуация в экономике, ресурсы выделим и уже выделяем. А дальше? Центральная власть будет считать, что этот вексель погашен, долг исполняется. Для местного же руководства ассигнования вроде как с неба упали, они ничьи, и не возникнет ли искус пустить их на второстепенные, местного значения проекты? Не начнется ли опять рвачество — кто смел, тот съел? Скажем, руководители Каракалпакии желают любой ценой восстановить Арал. Они прекрасно понимают, что предусмотренная директивой подача в отдаленном будущем 20–21 кубокилометра воды на спасет моря, но в разговоре со мной первый секретарь обкома К. С. Салыков буквально умолял не охаивать постановление: для начала и этот документ неплох, придет время — добьемся от центральной власти большего, ведь за Арал горой встала вся страна. Если спасти море все-таки не удастся (а помяните мое слово, так и будет), от бросовых затрат автономная республика пострадает не больше других. Прогадает среднеазиатский регион в целом, упустивший шанс на спасение с помощью всего советского народа. Не окажемся ли мы снова у разбитого корыта — и деньги израсходованы, и людям не стало лучше?

А такое обязательно произойдет, и к гадалке не ходи, если сохранится нынешний порядок финансирования: сперва республики сдают прибыль в общесоюзную казну, а уж та от щедрот своих делит денежки на манер сороки-вороны: всем дала без какой-либо связи с вкладом республики в общий котел. Думающие экономисты региона вынашивают идею территориального хозрасчета. Как он мыслится? Предприятия областей, краев, республик по-прежнему вносят некоторую часть налогов в союзный бюджет. И не только на такие нужды, как содержание армии или, скажем, государственного аппарата. В центральной кассе надо иметь средствадля поддержки программ общенародного масштаба. Однако основная часть налогов должна поступать в местные бюджеты, а Средней Азии я бы оставил на длительный срок отчисления от предприятий полностью — они все равно возвращаются в регион в виде «дареных» инвестиций, да еще с прибавкой. Тогда республики, отчасти даже области и районы смогут финансировать жизненно важные проекты в основном из собственных средств. А за свои кровные навряд ли стали бы в Туркмении копать нелепый Ташаузский канал. Вот тогда-то и объявился бы интерес к межреспубликанским проектам на паях к взаимной выгоде участников. Это ведь иллюзия, будто централизованное финансирование пресекает местничество. Жизнь каждодневно опровергает такую догму.

Рискну предложить для размышления еще более радикальную мысль. Думается, впереди у нас длительный период, в течение которого республики будут добиваться большей самостоятельности. Разумно ли пресекать это стремление и тем самым вызывать эксцессы? Не лучше ли сразу и резко пойти навстречу законным желаниям народов? Попробуем вычленить дела, которые безусловно останутся в ведении сообщества. Не надо, чтобы каждая республика имела свою армию, — иначе во что могла бы вылиться, скажем, коллизия вокруг Нагорного Карабаха? Только сообща наше содружество заключало бы международные договоры. А из хозяйственных функций, пожалуй, лишь транспорт и связь требуют единого управления, что, кстати, не вызовет чьих-либо протестов. Все остальное на усмотрение республики. В политике опасно опаздывать. Сегодня такая программа устроила бы всех, завтра и она может показаться недостаточной.

Предложенное устройство упредило бы вспышки национализма — не на что сражаться. Экономические связи, конечно, не ослабнут. У нас сложился единый народнохозяйственный комплекс, вырвать из него какой-либо регион можно только с мясом. Однако покамест мы регулируем Хозяйственные связи по преимуществу сверху — из центра и через ведомства. В результате реформ они перейдут на уровень предприятий. При выборе партнеров производителю безразлично, находится ли поставщик в родимой республике или за ее пределами, — тут диктует экономический интерес. Лишь налоги предприятия платят в основном в местный бюджет, а все взаимные расчеты за продукцию производятся минуя как республику, так и Москву. Рынок — великий объединитель народов. С развитием рынка националисты будут изолированы самой жизнью — им нечего предложить трудящимся, кроме пустых фраз. Отодвинутой в сторону окажется и бюрократия центра. Она вызывает всеобщее раздражение, но для меня, русского, бюрократ есть лицо без национальности, а коренной житель республики неосновательно отождествляет его с администратором из русскоязычной Москвы.

Территориальный хозрасчет — первый шаг к самостоятельности республик. Однако сразу же выясняется, что мы не можем шагнуть, пока не изменен порядок ценообразования. Впрочем, об этот порог мы спотыкаемся при любой попытке экономических реформ. Вот я толковал о самофинансировании. Но как можно самофинансироваться, когда во всем среднеазиатском регионе доходы меньше расходов? Республики производят меньше национального дохода, чем потребляют. Совершенно невероятно предположение, будто здешнее трудолюбивое население живет за счет других, с такими разговорами пора кончать. Все дело в том, что на основную продукцию, а именно на сельскохозяйственное сырье, назначены несообразно низкие цены, зачастую не покрывающие затрат. Точнее, оптовые цены на сырье пребывают стабильными по пятнадцать — двадцать лет, в то время как техника и все другие ресурсы, потребные для производства сырья, непрерывно дорожают. В таких условиях даже Западная Сибирь работает вроде бы в убыток, хотя за счет сибирской нефти целые десятилетия жила и развивалась экономика державы. Не будь нефтедолларов, мы с вами сидели бы на хлебных карточках.

Узбекский экономист М. Абдусалямов сделал убедительные расчеты. Сельское хозяйство, будучи сырьевой отраслью, убыточно по стране в целом — дотации превысили 80 миллиардов рублей. Узбекистан производит около 6 процентов сельскохозяйственной продукции Союза. Естественно, он вправе претендовать на такую долю и в дотации, то есть на 4,8 миллиарда рублей. В действительности использованный в республике национальный доход больше произведенного лишь на 1,5 миллиарда. Так кто кого кормит? Работник, занятый в промышленности республики, производит за год 8,5 тысячи рублей национального дохода, сельский труженик — лишь 3,5 тысячи. А поскольку аграрный сектор занимает в экономике Узбекистана гораздо более солидную долю, чем в целом по стране, республике трудно тягаться с промышленно развитыми регионами — это было бы соревнование козы с коровой.

Если мы хотим не говорить о реформах, а делать их, пора наконец понять: товар стоит не столько, сколько декретировали чиновники, а сколько за него дают покупатели. Договорная, или, что то же самое, рыночная оптовая цена — первое условие перемен в производственных отношениях.

Общий знаменатель всех бед, постигших Среднюю Азию, — командно-административная система. Негативные ее стороны раскрылись здесь раньше и полнее хотя бы по той простой причине, что среда обитания создана в регионе не матушкой природой, а руками человека и потому более хрупка, ранима, уязвима к воздействию волюнтаризма. Опоздаем со сменой системы — Средняя Азия станет моделью, генеральной репетицией тотального распада. Отсюда не следует, будто люди обречены ждать, пока скажется эффект реформ. Мы еще великая держава, могучее содружество, и народы, попавшие в экологический концлагерь, могут быть уверены: в беде не бросим, что в человеческих силах — сделаем. Говорю это не от имени власти — таких полномочий не имею. Смею думать, что выражаю волю сограждан.

«Новый мир». 1989. № 5.

ДЕНЬГИ ДЛЯ ПЕРЕСТРОЙКИ

Вернемся мыслью года на четыре назад, вспомним, какими мы были тогда, в первую весну перестройки. Между властью и нами, многогрешными, соблюдался молчаливый уговор: начальники, большие и поменьше, сами ни на ноготок не верили, будто страна уверенно вползает в рай, и не заставляли верить других. Они отлично знали: встретятся два интеллигента, тем паче три — непременно станут поносить власть. Ну и на здоровье! Ты, главное, на службе не при на рожон, а у себя дома, на кухне чеши язык хоть до дыр. Ах, кухни, кухни! Вы поистине клубы безвременья, наши Гайд-парки, академии российской мысли. В ваших стенах прожиты лучшие часы жизни, за рюмкой чаю окончательно решены с друзьями все мировые вопросы. Целые поколения борцов стерты в лагерную пыль, пока общество отвоевало себе эту немалую свободу. И, право, жаль будет, если с успехами гласности кухонные симпозиумы отомрут за ненадобностью.

А тогда… Вы не забыли еще дискуссий тех дней, когда сыграли Шопена второму из малых секретарей, а, в сущности, целой выморочной эпохе. «Зима тревоги нашей позади, — витийствует эрудит. — Вот увидите, скоро напечатают потаенные книги. Сахаров с триумфом вернется из Горького. Уберемся из Афгана. Станем по-настоящему выбирать в парламент. Мы в депутаты тебя выдвинем — ты у нас самый умный». Предбудущий депутат в ответ покрутил пальцем у виска: «Неисправим. Жарь тебя на сковородке, и тут скажешь: вкусно пахнет. У меня другой прогноз: скоро будут карточки. Да-да, и не на одно мясо, как теперь. На сахар, на мыло, на утюги наконец». Тут уж вся честная компания начинает сверлить виски указательными пальцами…

1

Сбылись с лихвой, увы, оба предсказания. Но именно потому, что жизнь подтвердила правоту оптимиста, мы с вами имеем сейчас возможность обсудить, отчего не ошибся и его мрачный оппонент. Сегодня это вопрос вопросов. Развал торговли — несомненно самая характерная и опасная мета времени. Ни одна живая душа не знает, какой товар исчезнет с прилавков завтра или на следующей неделе. Вот я побывал у родственников в Кировской области. Земляки хлопотливо запасаются солью и спичками, как перед войной. Областная газета растолковала, что добра этого на складах полно, а будет еще больше. Статью зачитали по радио. В селе Филиппово около автобусной станции я приметил старушенцию с кошелкой соли. Спрашиваю: зачем столько? Собеседница, видно, приняла меня за какого-нибудь начальника, готового отобрать ее добычу, и понесла вздор насчет того, что солью она кормит корову. Вмешался прохожий: «Чего вяжешься к человеку? Радио надо слушать — тебе же русским языком сказали, что в магазинах ничего не будет». Если и дальше так, пожалуй, не дивом станет встретить на дорогах отечества одинокого путника с пудовой гирей, приобретенной про запас.

Чтобы овладеть ситуацией, в запасе у нас разве что месяцы. Когда эти строчки перейдут на восхитительно пахнущий типографский лист, многое успеет проясниться. Дай-то Бог, чтобы я попал с прогнозом пальцем в небо, но покамест события идут вразнос — углубляется пропасть между денежной и товарной массами на потребительском рынке.

Роковым в этом смысле стал 1988 год. Среднемесячную зарплату рабочих и служащих планировали увеличить на четыре рубля, фактически она поднялась на 14 рублей. Умножьте прибавку на 12 месяцев, умножьте результат на 117,5 миллиона работников — вот вам уже без малого двадцать миллиардов добавочных рублей. Кроме того, почти в четыре раза быстрее, чем намечалось, росла среднемесячная оплата труда колхозников, увеличивались другие выплаты. На потребительский рынок хлынула лавина денег.

На первый взгляд, он достойно выдержал этот натиск: в 1988 году населению продано товаров на 25 миллиардов рублей больше, нежели годом раньше. О рекордном приросте товарооборота нам сообщили с гордостью. Еще бы! За 1986 и 1987 годы, вместе взятые, выручка от продажи товаров поднялась на 17,3 миллиарда, а тут сразу на 25 миллиардов, или по триста с лишним рублей на семью из четырех человек. При такой раскладке жизнь должна была заметно улучшиться, однако мы, потребители, этого не ощутили. Значит, что-то тут не так, не путем.

Выясним для начала, за счет чего рос товарооборот. Публицисты иступили перья, описывая тот предмет, что наша легкая промышленность взяла за моду производить немодное. Обуви на душу в избытке, а на ноги не подберешь, одежды напасено горы, а покупатель ищет заграничные джинсы и платит за них столько, сколько за приличный транзистор. Успокойтесь, такого больше не наблюдается, с этой болячкой мы успешно справились. С магазинных полок, как корова языком, слизывают все — залежалое, модное, дорогое, дешевое. За три последних года запасы товаров в торговле сократились примерно на 17 миллиардов, и сегодня по многим изделиям они ниже норматива. Хорошего мало, когда торговля работает «с колес» — сегодня кастрюльки выбросили, завтра пиджаки.

Все же распродажей запасов можно объяснить лишь меньшую часть прибавки товарооборота. Неиссякаемым источником увеличения выручки стал рост розничных цен. Приглядимся к этому явлению. В прошлом году продажа мяса и мясопродуктов в государственной и кооперативной торговле поднялась на пять процентов. Прекрасно, не правда ли? Но увеличение исчислено не в килограммах, а в рублях выручки. Между тем, средняя цена покупки выросла на четыре процента. Выходит, что количество проданного продукта увеличилось лишь на один процент. А поскольку на тот же процент прибавилось населения, продажа в расчете на душу сохранилась на прежнем уровне с той лишь разницей, что мы с вами стали больше платить. Механизм этой маленькой хитрости прост: достаточно передать колбасу, например, из государственных магазинов в кооперативные, как цена ее подскочит вдвое. Впрочем, с мясопродуктами хоть то хорошо, что продажа их не сократилась. С другими товарами ситуация менее благополучна.

Возьмем одежду, белье, ткани. Согласитесь, что расходы на них занимают значимую долю в наших семейных бюджетах. Средние цены покупок по этой товарной группе выросли за год на 10 процентов. Если бы товаров продали в точности столько, сколько годом раньше, выручка увеличилась бы тоже на 10 процентов. А она поднялась лишь на 4 процента. Следовательно, продажа одежды и белья в штуках, тканей в метрах упала за год примерно на 6 процентов. Обувь подорожала на 8 процентов, благодаря чему удалось увеличить выручку при сокращении продажи в натуре на 4 процента. В 1988 году холодильников произведено на 268 тысяч больше, чем в 1980-м, а продано на 313 тысяч меньше. Эти приборы продавали за рубеж, а дома подняли цену — и выручка увеличилась. Продажа сахара, маргарина, картофеля, фруктов, фотоаппаратов, мотоциклов, легковых автомобилей, лесоматериалов упала в прошлом году настолько, что потерю выручки не удалось даже перекрыть ростом цен. В целом три четверти годовой прибавки товарооборота объясняются повышением средних розничных цен. Ситуация на потребительском рынке заставляет вспомнить популярную притчу. Собрались, говорят, финансисты обсудить, на что бы еще повысить цены. Решили пройтись по азбуке: А — автомобили, Б — белье, В — водка. Дело шло ходко, пока не добрались до буквы Ф — ничего не могут придумать. Позвали мудрейшего из финансистов. Тот удивился: «Как это на «Ф» нет товаров? Надо поднимать цены на фсё».

Чего действительно на прилавках стало вдоволь, так это водки. При утверждении бюджета на 1988 год планировали сократить выручку от продажи спиртного на 11,5 миллиарда рублей, на деле она на три миллиарда выросла. В первом квартале нынешнего года во славу непросыхающего бюджета продажа водяры увеличилась почти в 1,4 раза! Историки экономики когда-нибудь, вероятно, включат в хрестоматию описание гениального маневра, проведенного нашим государством. Под предлогом борьбы с пьянством цену на водку удвоили и одновременно сократили продажу спиртного. Образовались дикие очереди, невиданный размах приобрела спекуляция. Когда недовольство достигло пика, власти пошли навстречу законным интересам широких пьющих масс: довольно, мол, унижать достоинство советского человека очередями. В восторге мы с вами: пей — не хочу. В восторге финансисты: поступления в казну от водки удвоятся сравнительно с теми, которые были до повышения цен. По потреблению крепких напитков мы уже занимаем с большим отрывом первое место среди 28 развитых стран, расходы на них поглощают 13 процентов семейного бюджета, а в США, например, — полтора процента. Борьба с пьянством свелась в конечном счете к меньшему потреблению закусок. Не стану утверждать, что так все и задумывалось, но в экономике важны ведь не намеренья, а результаты.

Как видим, рекордный рост товарооборота в 1988 году имел своими источниками нездоровые факторы: распродажу запасов, галопирование цен и спаивание народа. Однако даже этими крутыми мерами не удалось выкачать розданные населению деньги. Состоялся еще один рекорд. В семидесятые годы вклады в сберкассы прирастали ежегодно в среднем на 11 миллиардов рублей, в первой половине восьмидесятых — на 13 миллиардов, а потом как с цепи сорвались: за один прошлый год они подскочили на 30,6 миллиарда. Попробуем опять дать лад, анализ этим цифрам. К экономическому явлению полезно подходить как к незнакомому человеку: взглянем на него по-хорошему, по-доброму, а уж не выйдет, тогда по-плохому. Может, оно и недурно, что сбережения растут — как воспето в рекламе, кучу денег накопил, все, что надо, накупил? Да нет, не получается так при всем желании.

Чем обеспечены вклады? В 1960 году на книжках лежало 10,9 миллиарда рублей, а запасы товаров в торговле оценивались в 24,5 миллиарда. Если бы вкладчики разом пустили в оборот отложенные деньги, товаров не только хватило бы на всех, а был бы еще и выбор. Спустя десятилетие сумма вкладов и стоимость запасов сравнялись, стало быть, обеспеченность все же наблюдалась, но однократная. К исходу прошлого года вклады выросли почти до трехсот миллиардов, тогда как товарные запасы упали до 81 миллиарда рублей. Легко подсчитать: лишь немногим более четверти учтенных сбережений обеспечены каким ни на есть товаром, остальные три четверти подкреплены честным благородным словом государства и ничем больше^[37].

Таким образом, годовой прибавки денежных доходов оказалось достаточно для двух рекордов разом: для оплаты неслыханного фиктивного прироста товарооборота и для небывалого увеличения пустых вкладов в сбербанки. Это сколько же денег надо было напечатать, чтобы их хватило и туда и сюда! Темпы эмиссии потрясают воображение: в 1988 году бумажных денег выпущено в два раза больше, чем в 1987-м, и в четыре раза больше, нежели печатали в среднем за год в прошлой пятилетке. Такой порчи рубля не наблюдалось с военных времен.

Ныне на потребительский рынок обрушился новый денежный вал. За прошлый год средняя месячная зарплата рабочих и служащих увеличилась с 203 до 217 рублей, что, как уже сказано, прибавкой товарной массы не подкреплялось. В первом квартале нынешнего года средняя зарплата подскочила до 234 рублей. Она растет в 10,4 раза быстрее, чем предусмотрено планом на год, а оплата труда колхозников увеличивается в пять раз быстрее. По всему видно, что прежние рекорды будут далеко превзойдены: даже если процессы не станут ускоряться, товарооборот фиктивно возрастет как минимум на 31 миллиард рублей, вклады в сбербанки — на 43 миллиарда. «Продолжается неуправляемый рост доходов населения. Вновь пришлось прибегнуть к эмиссии денег», — меланхолично заявил министр финансов.

2

Розничные цены выросли в прошлом году процентов на восемь. Некоторые американские советологи поднимают эту цифру до 15–20 процентов. Неприятно, что и говорить, но не тут главная беда. В конце концов, есть страны, где инфляция исчисляется десятками процентов — и ничего, живут. У нас инфляционные процессы приняли самую грозную форму. Катастрофически пустеют магазины, товар зачастую невозможно купить за любые деньги.

На карту поставлено все. Костлявая рука товарного голода вполне способна задушить перестройку, а с нею и наши трепетные надежды на лучшую долю. Нам, потребителям, уже не какой-то там отпетый ретроград, а сама житейская повседневность прозрачно намекает: вы хотели перестройки? Вот и хлебайте ее ложками того размера, какими они будут при полном коммунизме, с пустых прилавков. Ученые люди тоже не могут не замечать связи между преобразованиями в экономике и товарно-денежной несбалансированностью. Отсюда идея: если прежние условия хозяйствования при всех их минусах таких последствий не приносили, то не вернуться ли к ним? На время, конечно, на время! Наш ведущий экономист академик Л. Абалкин разработал на сей счет обстоятельный план: отложить на три-четыре года реформы в экономике, за этот срок посредством чрезвычайных мер овладеть ситуацией, оздоровить финансы, а уж потом в благоприятных условиях постепенно совершенствовать хозяйственный механизм, имея в виду завершить эту работу где-то к 2000 году. В газете «Правительственный вестник» (№ 3, 1989) академик так и пишет: «Ситуация толкает к тому, чтобы вернуться назад, к командной системе».

Идея пришлась ко двору. Другой академик, В. Семенихин, весьма похвалив коллегу, развивает его мысль: «На переходном этапе, в условиях несбалансированной промышленности и экономики в целом, только путем централизованного номенклатурного планирования, но не волевого и, естественно, не в «сталинской» и не в «брежневской» трактовке возможно в наиболее короткие сроки выправить экономику…» Автор предлагает планировать производство не только конечной продукции по госзаказам, но и «поставки всех необходимых для ее производства входящих изделий и материалов». Тут уж впору говорить не о возврате к командно-административной системе, а о дальнейшем ее углублении, универсализации. Именно в таком духе в последние месяцы приняты важные директивы (о них речь впереди).

Спрашивается, способна ли командная система стабилизировать положение в экономике, решить самую неотложную сегодняшнюю задачу — оздоровить финансы? Не будем гадать, обратимся к истории. Как это ни странно, ответ на эти вопросы будет положительным. Нынешнее плановое управление в наиболее существенных чертах сложилось в тридцатые годы. Тогда на потребительском рынке действовали две противоположные тенденции: ситуация с денежной массой должна была развиваться в одну сторону, с массой товаров — в обратную. То был период индустриализации. Как ясно уже из самого этого слова, ускоренно, приоритетно развивалась индустрия, ресурсы для нее черпали из сельского хозяйства. В самой индустрии упор сделали на тяжелую промышленность в ущерб отраслям, работающим непосредственно на человека. В итоге в общем объеме производства стремительно падала доля предметов потребления, важнейших товаров выпускали все меньше и меньше. Потребительский рынок скукоживался.

А что тем часом происходило с деньгами? Десятки миллионов человек перемещались из сельского хозяйства в промышленность, строительство, на транспорт. В 1932 году сравнительно с 1929-м численность рабочих и служащих удвоилась. Эти люди стали жить на зарплату. Масса наличных денег должна была многократно возрасти. Последствия известны: гонка цен, очереди, рационирование потребления. Все это было, однако инфляционные процессы оказались не столь катастрофическими, как следовало ожидать. Финансовая система обязана была просто рухнуть, подобно тому как она развалилась в период военного коммунизма (в ту пору масса денег исчислялась квадрильонами, миллионные купюры печатались едва ли не на оберточной бумаге). Историки давно заметили сходство экономических моделей военного коммунизма и тридцатых годов. Однако в одном случае финансовый крах произошел, в другом — нет. Различие принципиальное: развал финансов всегда означает и распад экономики, поскольку состояние денежного обращения точно отображает состояние хозяйства. Финансовая система периода индустриализации все-таки выдержала проверку.

Этот феномен требует объяснения. Спасло финансы, а, стало быть, и экономику величайшее открытие режима: нищета масс может стать источником могущества державы. Подобно тому, как потребление на душу населения мыслимо поднять либо умножением жизненных благ, либо сокращением числа душ, так и для товарно-денежной сбалансированности не обязательно расширять производство товаров. Той же цели мы достигнем, не раздавая на руки денег.

Государство широко практиковало бесплатный труд. В классической форме — это лагеря. Несомненно, лагерники составляли большинство в составе строителей, золотодобытчиков, огромную долю среди углекопов, лесорубов… Зарплату они не получали, а, стало быть, и не предъявляли ее к отовариванию. Конечно, расходы были и на них, но воспроизводство рабочей силы обходилось тем дешевле, что и не требовалось поддерживать ее в нормальном состоянии в течение длительного периода — достаточно было исчерпать ресурсы человеческого организма, дарованные природой. Когда телесные резервы кончались, естественным образом прекращались и расходы казны на содержание человека — мертвецам, как известно, пенсии не положены. Взамен тех, кто выбыл в лучший мир, поступали новые спец-контингенты — по правилам расширенного воспроизводства рабочей силы.

Свыше двух третей населения составляли тогда сельские жители. Работая в колхозах «за палочки», труженики села практически тоже не получали денег — им позволили кормиться за счет труда в свободное время на приусадебных участках. Более того, чтобы уплатить денежные налоги, крестьяне вынуждены были продавать часть продукции личного хозяйства на базарах. Тем самым они отсасывали изрядную сумму зарплаты горожан и сдавали ее в казну. Таким образом, громадное большинство населения страны (крестьяне плюс зеки) не имело нахальства давить денежными доходами на потребительский рынок по той основательной причине, что давить было нечем. Вот почему финансовая система выдержала суровое испытание.

Из нашего анализа следует, между прочим: сама по себе товарно-денежная сбалансированность не обязательно является благом для человека. Сегодня ее нет, а живем все же лучше, чем до войны, когда товар и деньги более-менее уравновешивались.

Если перевести эти гуманитарные рассуждения в финансово-экономические категории, то картина будет такова. Созданный в сфере материального производства национальный доход включает в себя зарплату и, так сказать, припек (прибыль и ренту). Замечено, что доля зарплаты во всех странах весьма устойчива и колеблется в пределах 60–80 процентов от всего дохода. Так было и у нас до начала ускоренной индустриализации. В промышленности, например, в 1928 году зарплата занимала свыше 58 процентов суммы национального дохода, произведенного в индустрии. В дальнейшем эта доля быстро падала и к закату сталинской эры, в 1950 году, снизилась до 33,4 процента. Иначе говоря, лишь треть рабочего времени человек трудился непосредственно на себя. В тот же период, подобно шагреневой коже, сокращалась и доля предметов потребления в общем объеме производства. Процессы взаимно уравновешивались, что и обеспечивало относительную устойчивость денежной системы. (Согласитесь, захватывающе интересная вещь — политическая экономия. Как в ней все одно с другим дивно стыкуется!).

Разумеется, ситуация не была одинаковой шестьдесят лет подряд. Наблюдались перепады — от развала денежного обращения в военные годы (что вполне объяснимо) до заметного оздоровления финансов (лучшим периодом в этом смысле были пятидесятые годы). Однако общие тенденции развития сохранились вплоть до нынешнего распада рынка. Итак, весь исторический опыт учит: да, командная система способна поддерживать стабильные финансы, способна упреждать разнотык между денежной и товарной массами, но исключительно за счет директивного планирования нищенского уровня жизни. Неизбежная при ее господстве крайняя неэффективность экономики не очень препятствует достижению амбициозных целей государства, претензиям на мировое лидерство по той причине, что растраченное при дурном хозяйствовании удавалось (по крайней мере до последнего времени) возмещать сокращением пая трудящихся в произведенном продукте.

Нам, правда, толкуют: верно, денежные доходы населения пока невысоки, но ведь и цены на жизненно необходимые товары поддерживаются на низком уровне благодаря государственным дотациям, тогда как в развитых странах такой статьи расходов у казны практически не существует и там продукты, например, дороже, чем у нас. Однако что это вообще означает: дорого, дешево? Сравнительно с чем? В политэкономическом смысле одно и то же — сказать ли, что зарплата мала или что цены высоки. Единственно честный способ определить дешевизну или дороговизну — это подсчитать, сколько времени надо работать, чтобы купить тот или иной товар (если он, конечно, есть в продаже). По такой мерке мясо нашему работнику обходится дороже, чем, скажем, американцу, в 10–12 раз, птица — в 18–20 раз, масло — в 7, яйца — в 10–15, хлеб — в 2–8 раз и т. д. Даже плата за равноценное жилье у нас много выше.

Есть и такое суеверие: да, непосредственно на себя человек трудится лишь треть рабочего времени, но это ни о чем еще не говорит — весьма крупная часть изъятого возвращается трудящимся через общественные фонды потребления. А они у нас велики не в пример другим странам — вспомните бесплатное образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение и прочие льготы. Но вот недавно экономист А. Зайченко опубликовал расчеты: в США и большинстве стран Западной Европы в общественные фонды потребления поступает более весомая доля национального дохода, чем у нас. Заметьте, доля. Абсолютные же суммы просто несопоставимы. Так, американское государство в 1985 году расходовало на образование 178,6 миллиарда долларов, мы — 37,9 миллиарда рублей, на здравоохранение соответственно 174,8 и 20, на социальное обеспечение и страхование — 458,3 и 61,1.

Такова практика командной экономики. И кто зовет нас с вами вернуться к ней ради оздоровления финансов, тот, в сущности, предлагает упредить развал за счет трудящихся, ибо других способов плановая система не знала, не знает и знать не будет. И если даже предположить, что нынешние трудности вызваны отказом от нее, то все равно позади спасения нет. По всей вероятности, мы как-то не так отказались от старого, что-то в самом процессе перестройки сделали не то, допустили где-то роковые просчеты. Эти ошибки надо непременно найти — тогда можно будет исправить их и пойти вперед, а не назад. Но тут мне надо вернуться к началу перестройки.

3

В апреле 1985 года к руководству страной пришли новые люди. Они прекрасно знали болячки экономики и, в отличие от предшественников, прямо и честно сказали об истинном положении вещей. Оценим по достоинству их мужество. Сложнее обстояло дело с положительной программой, с ответом на извечный вопрос «что делать?». На первых порах перестройка не выдвинула принципиально новых конструктивных идей. Начальный ее этап я бы назвал периодом технологического романтизма.

Ход мысли был прост. Мы отстали в главном — в научно-техническом прогрессе. Революции в этой сфере идут вал за валом. В развитых странах активную часть основных производственных фондов обновляют раз в 7-10 лет — выжимают из техники все, пускают ее в переплавку, а взамен устанавливают новое поколение оборудования. Мы делаем это раз в 20–25 лет, причем новая техника зачастую мало отличается от старой. На таком оборудовании получить современную продукцию нельзя. Значит, ключевой вопрос — перевооружение народного хозяйства.

Этот замысел превосходно увязывался с ситуацией на рынке труда. По большому счету, есть только два способа увеличивать производство: либо работников будет больше, либо каждый работник изготовит больше продукции. Были времена, когда половину прибавок продукции мы получали за счет притока новых работников (другую, стало быть, половину — за счет роста производительности). Уже в канун нынешней пятилетки все знали, что так больше не будет. Трудовые ресурсы были подсчитаны, можно сказать, по головам — столько-то народу уйдет на пенсию, столько-то подрастет. Расчеты показывали: в середине пятилетки начнется сокращение численности работников в сфере материального производства. Единственным источником роста оставалось повышение продуктивности труда. Замечу кстати — из доклада в доклад сегодня кочует утверждение, произносимое с непонятной гордостью: вот, мол, весь прирост национального дохода, промышленной продукции и всего прочего достигнут наконец-то благодаря повышению производительности труда. Хвастаться здесь нечем — так выйдет без всяких усилий с нашей стороны, поскольку иного способа развития ныне просто не существует. Другой вопрос, каковы достигнутые приросты, удалось ли возместить потерю экстенсивного источника (прибавку занятых) дополнительным ростом выработки.

Само собой, поднять производительность за счет телесного пара — пустая затея. Главное тут — новая техника. Это стало еще одним аргументом для романтиков-технократов.

Подлость жизни состояла, однако, в том, что нечего было и думать за короткий срок, за какие-нибудь пять лет перевооружить все народное хозяйство. Довольно-таки жалкое существование влачила та отрасль индустрии, которая и дает орудия труда, то есть машиностроение. Поэтому решено было отвести целую пятилетку перевооружению и ускоренному развитию машиностроения, с тем чтобы в последующие периоды эта обновленная и окрепшая отрасль в достатке обеспечивала все народное хозяйство современной техникой. «Словом, задача подъема советского машиностроения — это магистральное направление нашего развития, и его надо твердо выдерживать сейчас и в будущем», — объявил М. С. Горбачев в июне 1985 года.

Наметки в этом смысле приняли весьма размашистые. Предстояло спрессовать в короткий временной отрезок целую эпоху развития отечественного машиностроения. Но дело не только в количестве — наметили, что 90 процентов продукции, выпускаемой отраслью, в 1990 году должно соответствовать мировому уровню. Вся вновь осваиваемая техника по производительности и надежности обязана в полтора-два раза превосходить выпускавшуюся тогда продукцию. Таких прорывов мировая практика не знала.

Но и это далеко не все. В целом М. С. Горбачев так очертил предстоящую работу: «В последнее время мы приняли крупные меры по кардинальным вопросам развития экономики. Имеются в виду постановления по коренной реконструкции металлургии, дальнейшей химизации народного хозяйства, модернизации машиностроения, ускоренному развитию вычислительной техники, внедрению гибких производственных систем, роторных линий, систем автоматизированного проектирования, индустриализации капитального строительства, совершенствованию проектно-сметного дела. Определены основные направления в области ресурсосбережения. Огромное значение имеет осуществление комплекса мер по повышению качества продукции во всех отраслях народного хозяйства». В докладе Н. И. Рыжкова добавлено: «…особое внимание будет уделено топливно-энергетическому комплексу». А там еще аграрный сектор, лесная промышленность, транспорт — и все безотлагательно.

Под эту программу понадобились колоссальные деньги. «Где их взять? — размышлял М. С. Горбачев на представительном совещании в июне 1985 года. — Принципиальный ответ таков: намечаемые меры по ускорению научно-технического прогресса должны сами себя окупить. Они для того и проводятся, чтобы поднять производительность труда, а значит, ускорить и рост национального дохода. Но для этого потребуется определенное время, а средства нужны немедленно. И здесь не обойтись без маневра ресурсами, концентрации их на ключевых направлениях». Капитальные вложения в машиностроение решили почти удвоить, а общая их сумма во всем народном хозяйстве определилась в триллион рублей. Чтобы выйти на эту цифру, пришлось прибегнуть к крайней мере — увеличить и без того неподъемную долю накопления в использованном национальном доходе, сократив соответственно долю потребления.

Решение тяжелое, но в общем-то для нас довольно привычное. Да и вся манера мышления была традиционной. Более трех десятилетий по долгу службы я наблюдаю, как рождаются наши хозяйственные планы, и участвую в скромном качестве газетчика в их обсуждении. При подготовке очередной пятилетки повторяется одна и та же история. Авторитетные плановики фиксируют наше отставание в ключевых отраслях хозяйства и делают вроде бы логичный вывод: так мы превратимся в третьеразрядную державу, в какую-нибудь Верхнюю Вольту с ракетами; давайте поднапряжемся, затянем потуже пояса, подравняемся в приоритетной отрасли с передовыми странами, словом, проскочим неприятный период, а уж потом, в следующих пятилетках, у нас будут отличные возможности для повышения уровня жизни. Так оно и шло. Менялись лишь приоритеты. Сперва считалось, что главное — догнать и перегнать всех на свете по производству металла, добыче топлива. Достигли — а экономика все равно отсталая. Потом Н. С. Хрущев корил плановиков: они, мол, надели стальные шоры, а того не видят, что никто уже в мире не меряет развитость страны по металлу — меряют по химии. Значит, давай химизацию. Снова достигли, а толку? По производству минеральных удобрений прочно держим мировое первенство, но единственный пока результат — мы сумели превратить отставшую в этом Америку в поставщика зерна. Теперь вот, оказывается, машиностроение приоритетно — оно быстренько вытащит нас из грязи в князи. Иначе говоря, в лучших традициях старины новое руководство вычленило ключевое звено, ухватившись за которое можно вытащить народное хозяйство из застойного болота.

Разумеется, мы, экономисты, сразу оценили и масштабы, и неимоверную сложность принятой программы. Ну, допустим, затянем пояса еще на одну дырочку и таким способом наскребем триллион рублей капитальных вложений на пятилетку, как задано в плане. Сумма астрономическая, но достаточна ли она для финансирования проектировок? Да, формально она на 19 процентов больше, чем истратили в предыдущем пятилетии. Однако расчеты, выполненные разными экономистами, все время давали примерно одинаковую цифру: стоимость строительства растет на пять с лишним процентов в год, или примерно на 30 процентов за пятилетку. Значит, по покупательной способности помянутый триллион рублей не превзойдет сумму, израсходованную в пятилетке предыдущей, а планы приняты более грандиозные. Поэтому не удастся профинансировать многие проекты (не забудем: когда выделяют средства на какой-то объект, делят не деньги, а те ресурсы труда, материалов, оборудования, которые лишь символически обозначаются рублями). Вот и мы с известным экономистом Г. Ханиным при обсуждении проекта пятилетки сподобились предупредить через газету: то, что строили четверть века назад за миллион рублей, ныне требует трех миллионов, а это в планах не учтено. К сожалению, мы не были тогда услышаны. Таким образом, в саму материю плана были заложены грядущие финансовые дисбалансы.

Положительная программа, выдвинутая новым руководством, была традиционной еще в одном отношении. Спрашивается: какая сила заставит работника исполнять исключительно напряженные проектировки? Выпуск продукции машиностроения и металлообработки предстояло увеличить за пятилетку на 40–45 процентов. Почти в полтора раза! А сверх того, запланировали рывком поднять качество техники. Удастся ли разом решить две задачи — количественную и качественную? Мировой опыт учит, что эти цели плохо совмещаются: ради качества обычно жертвуют темпами роста. У нас, судя по прошлому, следовало опасаться обратного: привычный валовой подход иногда обеспечивал темпы, но никогда — качество изделий.

На эти непростые вопросы М. С. Горбачев в июне 1985 года ответил так: «…главная установка сегодня — осуществить всеми мерами перелом в умах и настроениях кадров сверху донизу, сконцентрировав их внимание на самом важном — научно-техническом прогрессе. Требовательность и еще раз требовательность — вот главное, что диктует нам, коммунистам, сложившаяся ситуация». Что ж тут нового? Мы, неразумные, своей пользы, конечно, не понимаем. Нам бы щи погуще, а интересы страны властно диктуют совсем другой приоритет. Начальники это за нас выяснили. Будут они решительнее требовать, строже спрашивать — мы все как надо и сделаем.

Эта увлекательная проектировка вошла бы в историю как очередная обреченная попытка единым махом выскочить из отсталости, если бы не одно обстоятельство: переменилась обстановка в стране. Быть может, главная заслуга инициаторов перестройки заключается в осознании того факта, что перемены в хозяйстве невозможны до тех пор, пока человек не свободен. У перестройки две стороны: экономические реформы и демократизация всей общественной жизни. Двигаться по этим направлениям можно лишь, так сказать, ноздря в ноздрю — заминка на одном пути немедленно стопорит продвижение по второму. Провал косыгинских реформ в шестидесятых годах в последнем счете тем и объясняется, что верхи желали преобразовать хозяйство, оставляя человеку функцию пресловутого «винтика» системы.

На сей раз было иначе: обстановка гласности позволяла обсудить предложенный проект спасения страны и выдвинуть альтернативный вариант. Вот его суть. Человек рождается не для того, чтобы произвести много хороших машин. Перестройка никому не нужна, если она не обеспечит работнику достойной жизни. Между тем отечественная экономика в принципе не способна работать на человека — она обслуживает самое себя, и только. Эта ее особенность видна из динамического ряда цифр хотя бы по промышленности. В 1928 году 60,5 процента всей промышленной продукции составляли предметы потребления и лишь остальные 39,5 процента — средства производства, то есть все «несъедобное». Соотношение по мировым меркам нормальное, можно сказать, почти классическое. В 1940 году эти цифры поменялись местами: 39 процентов продукции индустрии представляли собою потребительские товары и 61 процент — средства производства. Столь жесткую пропорцию можно как-то оправдать особенностями момента: страна стояла на пороге войны. Однако и в дальнейшем доля потребительского сектора сжималась. Мы производили все больше металла, топлива, сырья, машин, чтобы израсходовать их для увеличения выпуска опять-таки металла, топлива, сырья, машин. Производство средств производства разбухало с каждым новым циклом развития, теснило на задворки потребительский сектор экономики. К 1985 году уже менее четверти промышленной продукции составляли товары для народа, свыше трех четвертей — «несъедобное».

В этих условиях провозглашенное ускорение развития теряло смысл. Да, в застойные годы прибавки национального дохода упали даже по официальному счету до двух-трех процентов. Решили поднять их до пяти-шести процентов или того больше. Но чем будут наполнены цифры прироста? Опять металлом, танками, ракетами, тракторами, станками? Этого добра и так вдоволь. А мы с вами от ускорения мало чего выгадаем. Повисали в воздухе и великие планы. Ведь отнюдь не только в силу традиционного мышления инструментом исполнения пятилетки провозгласили «требовательность и еще раз требовательность». Иного способа не оставалось: при сложившейся самоедской структуре экономики нельзя было задействовать материальные, денежные стимулы — чем прикажете стимулировать? Хуже того, новые планы с приоритетом машиностроения предрешали дальнейшее сокращение потребительского сектора, а значит, и возможностей стимулирования работников. Но тогда объективно, помимо желания плановиков требуется более энергичный административный нажим на людей-винтиков, другими приемами воздействия новая власть не располагала. Разве что в очередной раз призвать к энтузиазму, а это горючее израсходовали к той поре едва ли не до последней капли.

Так возник конкурирующий вариант действий, в главнейших пунктах противоположный официальной программе. Прежде всего приоритет предлагалось отдать не машиностроению, а потребительскому сектору хозяйства, иначе говоря, развернуть экономику от самообслуживания к человеку, к его нуждам. Этой цели мыслимо достичь лишь при перестройке структуры хозяйства в пользу производства предметов потребления, что потребует времени. В период структурной сдвижки темпы развития неизбежно замедлятся и могут стать даже минусовыми. Ну и Бог с ними, с темпами, с процентами роста, не в них счастье. Следовательно, лозунг ускорения надо снять. Эти мысли я высказал в печати иполучил поддержку многих экономистов.

На сей раз мы были услышаны, по крайней мере наполовину — в ходе пятилетки потребительский сектор хотя бы в замыслах был признан предпочтительным наряду с машиностроением. По здравому смыслу, навешивать на экономику, пораженную глубоким кризисом, одновременно два приоритета немножко многовато, она и без того работала с перегревом, особенно в инвестиционном секторе. Но больно уж замысел обнадеживал — все тут одно с другим ладно стыковалось. Раз машиностроение станет давать современную технику, с помощью ее каждый работник сможет производить больше продукции. А теперь у него появится еще и интерес к тому: хорошие заработки будет чем отоварить, поскольку производство предметов потребления тоже пропускалось вперед.

На первый взгляд события так и развивались, набирая инерцию движения. Если за 1986–1987 годы, вместе взятые, национальный доход вырос на 21 миллиард рублей, то за один 1988-й — на 25 миллиардов. Вроде бы денег должно было хватить на все — и на колоссальную программу развития машиностроения, и на увеличение производства потребительских товаров, и на прочие нужды. Общий доход страны увеличился за 1988 год на 4,4 процента. Таких темпов мы давно не знали. Так что же, выходит, концепция ускорения не столь уж вздорна? Может, большие скачки приводят к развалу хозяйства в Китае или еще где-то, а у нас все иначе? Вдруг плановая система явила наконец свое могущество? Вот же цифры…

Проверим их, воспользовавшись новыми приемами анализа. Этими способами мы с поминавшимся экономистом Г. Ханиным пересчитали не так давно темпы развития экономики за длительный период. Получилось, что с 1928 по 1985 год национальный доход увеличился примерно в семь раз, а не в 86 раз, как утверждает официальная статистика. После того как мы опубликовали расчеты, работники Госкомстата и лично председатель комитета М. Королев клеймят нас позором и настаивают на своей цифре. Хотя методики счета напечатаны в научных изданиях, оппоненты не упускают случая попрекнуть, будто мы держим их в секрете. Назову здесь одну из них — пусть читатель решает сам, насколько она достоверна, а уж там пусть сам оценит, что же происходит в сегодняшней экономике.

В статистике существуют устойчивые зависимости между величинами. Их, эти зависимости, не обязательно даже объяснять себе, достаточно заметить, и тогда по цифре, безусловно верной, мы легко уточним другую, в которой почему-либо сомневаемся. Объяснюсь примером. В 1928 году у нас было произведено пять миллиардов киловатт-часов электроэнергии, в 1985-м — в 308 раз больше. Учет электричества поставлен строго, ошибки исключены. За тот же период, согласно официальной статистике, национальный доход вырос в 86 раз. Эту цифру экономисты не раз подвергали сомнению. Но какова она в действительности? А не надо гадать. Возьмем за аналог США. В 1902 году энергетики начинали там примерно с той же базы (6 миллиардов киловатт-часов). В 1972 году выработка электричества увеличилась в те же 308 раз. Соответственно национальный доход поднялся в США при сопоставимом счете в семь раз. Совершенно невероятно, чтобы при одинаковом росте производства электроэнергии практически в одном и том же диапазоне у них доход вырос в семь раз, у нас — в 86. Резонно предположить, что и у нас он поднялся раз в семь.

Нетрудно, впрочем, заметить, что как по официальному, так и по нашему способу счета национальный доход растет медленнее, нежели выработка электроэнергии. Разумеется, соотношения этих величин не строго постоянны. В ответ на мировой энергетический кризис в США, например, за последнее десятилетие произошла подвижка в сторону менее энергоемких производств, и в итоге скорости роста дохода и выработки электричества сблизились. У нас, судя по отчетам, случилось нечто необъяснимое. В 1987 году производство электроэнергии поднялось на 4,1 процента, национальный доход — на 2,3. Соотношение в общем-то нормальное, привычное. И вдруг в следующем, 1988 году, эти величины, можно сказать, поменялись местами: прибавка электричества — 2 процента, дохода — 4,4. Таких скачков не отмечено даже в экономиках гораздо менее инерционных, чем наша.

Чудес не бывает. Отчетная прибавка дохода явно завышена. Проверка другими способами подтверждает: в 1988 году мы скорее всего «сыграли по нулям» — не было ни прироста, ни убыли национального дохода. По отчету он вырос с 600 до 625 миллиардов рублей. Что же представляет собою прибавка? А ничего не представляет, за нею не стоят реальные потребительные стоимости, изделия в натуре. В сущности, мы произвели увеличенную цифру, не более того.

Попробуем выяснить происхождение этого статистического фантома.

4

История перестройки в экономике сводится пока к медленному продвижению мысли от технологического романтизма к идее рыночного, товарного производства. Объявив о революционном характере перемен, сами реформаторы, как мне представляется, не вполне осознали еще, сколь радикальной должна быть эта революция сверху. Вдумаемся в новые постулаты, прокламированные вроде бы спроста.

У нас устарели орудия производства, ненормальна структура отраслей, низко качество рабочей силы. Другими словами, нас не устраивают производительные силы общества, запланировано их преобразовать. Не раз подчеркивалось, что и производственные отношения никуда не годятся, они сковывают развитие производительных сил. Наконец, мы имеем не тот тип государства, какой нужен, — предстоит создать новое, правовое государство. Но по теории производительные силы в единстве с производственными отношениями образуют способ производства, а производственные отношения (базис) вкупе с государством и прочими надстройками составляют общественно-экономическую формацию, или, что то же самое, социальный строй. Выходит, что нам предстоит изменить способ производства и социальный строй, не более и не менее. Это не объявлено, но это следует из тех теорий, которых придерживаются реформаторы.

Однако что на что менять? Нельзя же поступить по-армейски: махнемся не глядя. Известный ученый и общественный деятель Ю. Афанасьев высказал в печати мнение: то, что у нас построено, не является социализмом, его еще надо создать в будущем. В таком случае цель общества, перспектива развития понятна: от не-социализма к социализму. Что же, однако, построено у нас за семь десятилетий? Неужто, как пушкинская царица, мы породили не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку? О. Лацис и другие ученые энергично возразили: нет, при всех деформациях и негативных наслоениях наш общественный строй остался социалистическим. Если это так, то на что прикажете его менять? Ведь однозначно предписано: от социалистических идеалов отступать никому не дозволят. Тогда и речи не может быть о революционных преобразованиях, достаточно совершенствовать нынешнюю систему.

В самом деле, базисом общества служат производственные отношения. А это отношения собственности — проще сказать, кому принадлежат либо не принадлежат средства производства. Главный довод в пользу того мнения, что у нас построено не что иное, как социализм, именно таков: средства производства являются не частной, а общей, пусть пока государственной собственностью. Значит, как ни крути, какие оговорки ни делай, создание единоличных хозяйств на земле (или, по принятому у нас деликатному выражению, семейных ферм), институция акционерной собственности и иные радикальные преобразования в этом духе означали бы отступление от базисных основ общества. Вынужденное, оправданное обстоятельствами, но все-таки отступление, нечто вроде передышки на пути в коммунистический рай, где собственности, товарного производства, денежных интересов определенно не предусматривается.

Теоретики быстренько свернули дискуссию, почувствовав, очевидно, к каким нежелательным фундаментальным выводам она может привести. Общество этих выводов не приняло бы. Для одних они слишком радикальны — и по меньшему поводу звучали решительные голоса: «Не могу поступиться принципами». Другие, в их числе и ваш покорный слуга, опасаются теоретиков новой волны пуще, нежели консерваторов, по иной причине — семь десятилетий страну мяли, ломали, топтали, толкали в рай, а теперь либеральные мыслители объявляют: ее как-то не так толкали, мы, мол, покажем, как это надо делать по-настоящему, и создадим желанный строй с человеческим лицом. Не покажут ли нам новую кузькину мать, вот вопрос.

А пока мыслители спорили, жизнь требовала безотлагательных действий. У всех на памяти законы, принятые вопреки отчаянному сопротивлению административного аппарата. Этими актами провозглашены новые хозяйственные правила: формирование заводских планов по заказам покупателей, переход к оптовой торговле средствами производства, самофинансирование, определенная свобода ценообразования и, наконец, самостоятельность в использовании дохода, оставшегося после расчетов с казной. Проиграем для наглядности эти правила на примере одной небольшой отрасли.

Наша страна производит в 14 раз больше зерноуборочных комбайнов, чем все США. Только неисправных машин стоит столько, сколько американская промышленность способна выпустить за семьдесят лет. Ясно, что производство этой техники у нас избыточно. В согласии с новыми правилами следовало поступить так: а ну-ка, товарищи с Ростсельмаша, с Красноярского завода, пробегитесь с шапкой по стране, соберите реальные заказы хозяйств, готовых оплатить вашу продукцию собственными деньгами (именно собственными — раз самофинансирование, то казенных денег на эти цели не будет). На то смахивает, что предприятия не набрали бы и четверти нынешней производственной программы.

Что же им делать, как кормиться? А вот это государства не касается. Экономика не собес. Можем дать не директиву, а всего лишь добрый совет. За три последних года населению роздано около четырех миллионов садовых участков. Попробуйте выпускать мини-трактора. Если они будут приличными по качеству и доступными по цене, их, вероятно, станут расхватывать, как горячие пирожки. Не пойдет это дело — ищите другое. И обрящете — в конце концов у нас ненасытный рынок, колоссальный неудовлетворенный спрос едва ли не на все товары. Какими же растяпами надо быть, чтобы бедствовать с заказами?

В такой ситуации кто хорошо работает, тот пусть много и получает. Заработки автоматически подкреплены реальным товаром, оплаченным покупателем. Больно уж просто? Это как посмотреть. На Ростсельмаше всего в комплексе 140 тысяч человек, работают еще два десятка предприятий в разных районах. И вот, представьте, прибывают люди на смену, а им говорят: отправляйтесь по домам, сегодня работы не будет — нету заказов, и за получкой тоже не трудитесь приходить. Оно бы еще ничего, когда б после таких речей рабочий люд вывез свою дирекцию на тачках за проходную. Боюсь, по пути разнесут учреждение поважнее. Принято считать, будто коллективы предприятий жаждут самостоятельности, да вот административный аппарат узурпирует права в свою пользу. Бросьте, мало кому нужна самостоятельность. Это штука жестокая, беспощадная. Лишь умелым и работящим она обеспечивает достаток и достойную жизнь, остальных сурово учит уму-разуму.

Худо ли сегодня тем же комбайностроителям? Протянул одну руку — вот тебе план, вот тебе госзаказы. Казна все покупает — выделит колхозам кредиты на оплату машин, потом долг спишет, и ладно. Протянул другую руку — изволь получить под план фонды на продукцию, которая тебе потребуется в производстве. Недодадут чего-то по фондам — и с тебя не спросят за план. А искать на оптовом рынке товары, налаживать связи с поставщиками — занятие хлопотное, рисковое.

Радикальных, тем более революционных перемен, которые не ущемляли бы ничьих интересов, в жизни не бывает. Уже первое и относительно простое новое правило, а именно составление заводских программ по заказам покупателей, лишало легкой жизни да, скажем прямо, куска хлеба тех, кто планирует, и многих из тех, кто планы худо ли, хорошо ли исполняет. И реформаторы отступили. Нет, провозглашенные принципы формально не отменены, однако на практике производство по-прежнему планируют директивами сверху.

Но реформа отброшена не целиком. Одно чрезвычайно важное правило продолжает действовать: предприятия имеют право увеличивать денежные выплаты работникам, если растет стоимостной объем производства. Им задают определенный норматив — допустим, с каждого рубля товарной продукции 30 копеек поступает в фонд оплаты труда. Чем больше нашлепал продукции, тем больше накапает по этому нормативу денег для раздачи на руки. Нужны изделия покупателю или нет, значения не имеет, — раз они изготовлены по плану, оплата гарантирована. Фонды стимулирования тоже привязаны к стоимостным объемам производства, причем источником наполнения этих фондов служит прибыль. Интерес предприятий очевиден: вздувай производство в рублях и увеличивай прибыль.

Как это сделать? Коль скоро директивные планы сохранены, предприятию фактически запрещено искать более выгодные заказы — делай, что велят. В этих условиях самый легкий и доступный путь к благополучию — поднимать цены на изделия. Тогда разом решаются все проблемы: ведь объем производства — это цена, умноженная на количество изделий, прибыль есть разница между ценой и себестоимостью. В рыночном хозяйстве производитель тоже, конечно, стремится продать свой товар дороже, но там существует естественный ограничитель цен — платежеспособный спрос. У нас цены по-прежнему назначаются в приказном порядке. Опыт показывает, что нисколько не трудно обойти декретированную цифру. Достаточно, например, присобачить к изделию букву М (модернизированное) — усовершенствования на копейку, а цена удвоится. Обдурить чиновника-ценовика просто — его обманывать не надо, он сам обманываться рад. А при рыночном ценообразовании в этом случае покупатель просто отказался бы приобретать товар, и все труды пропали бы.

Продолжим наш пример с комбайнами. Машины «Дон» еще недавно продавали по 18 тысяч рублей, сегодня они стоят 56 тысяч за штуку. И, представьте, расходятся — не было еще случая, чтобы комбайн отправили в переплавку с конвейера. Вот откуда объявленные статистикой рекордные приросты объемов производства и национального дохода. Успехи свелись к ценовым намазкам, которые всего лишь изображали прибавку конечного продукта.

Вклад предприятий в произведенный национальный доход страны представляет собою сумму зарплаты и прибыли. О стремительном росте зарплаты я уже говорил. А что с прибылью? В прошлом году ее планировали поднять по народному хозяйству на 6,2 процента, по отчету она увеличилась на 10,3. Фантастическое повышение эффективности экономики, не правда ли? Только в жизни этого никто не заметил. Часть прибыли роздана работникам предприятий на руки в виде выплат из фонда материального поощрения. По плану этот фонд должен был вырасти на 6,1 процента, фактически увеличился… ну-ка, кто смелее предположит? На 33,7 процента!

Обесценение и необеспеченность наличных денег в обращении отражают тот фундаментальный факт, что в сфере производства не происходило приращения вновь созданной стоимости. На потребительский рынок, где товаров не прибавилось, хлынула лавина фантомных денег и раздавила его. Вот где корень зла. Ошибка наша не в том, что мы затеяли экономические реформы. Причина развала хозяйства прямо противоположная: мы не провели перестройки в экономике. Из всего пакета реформ мы выхватили и задействовали самую простую новацию: поспешили дать предприятиям право увеличивать зарплату до того, как введена прямая и неотвратимая ответственность товаропроизводителя перед покупателем. Не перед планом, не перед государством с его заказами, а перед Его Величеством потребителем, который либо признает своим кровным рублем полезность чужого труда, либо отвергает товар, начисто обесценивая старания изготовителя. Иначе говоря, мы попытались вырвать из рыночной модели лакомую дольку (кто производит больше новой стоимости, тот и богатеет), хитроумно отвергнув менее приятные детали сурового, но и единственно эффективного товарного производства. Между тем нельзя пользоваться благами рыночного хозяйства, не введя его в полном объеме, вот ведь какая незадача.

5

Отчего, однако, продажа товаров сокращается абсолютно? Вроде бы стагнация и кризис должны были поразить потребительский сектор экономики в последнюю очередь — ему твердо отдали приоритет наряду с машиностроением. В развитие этих отраслей решили вкладывать больше средств, и сейчас, на четвертом году пятилетки, результат мог бы уже сказаться. Пусть реальных прибавок национального дохода и не наблюдалось, пусть сумма капитальных вложений, исчисленная в неизменных ценах, не росла, все равно приоритетные отрасли должны были развиваться быстрее, чем прежде, за счет перераспределения инвестируемой части национального дохода в их пользу. А возможности к тому у нас исключительные. Около 60 процентов всех капитальных вложений в промышленность поглощают сырьевые отрасли. Естественно, у них и планировали отъять инвестиции для предпочтительных отраслей.

Посмотрим, какие структурные подвижки произошли в действительности. В застойном 1970 году в развитие производства потребительских товаров (в группу Б промышленности) направили 5,3 рубля из каждой сотни капитальных вложений по стране. Эта и без того мизерная доля в дальнейшем еще падала и в 1985 году составила лишь 4,4 рубля. Что ж, иного в брежневскую эпоху ждать не приходилось. Молва приписывает Леониду Ильичу бессмертную максиму: «Партия приняла решение обеспечить всем необходимым советского человека, и вы, товарищи, знаете этого человека». Но вот пришли другие времена, взошли другие имена. И что? За 1986–1987 годы пай группы Б уменьшился с 4,4 до 4,1 рубля из сотни. Когда в беседах с иностранными экономистами я называю эту цифру, меня всякий раз переспрашивают: не ошибся ли, мол? Нет, так оно и есть.

До столь низкой отметки этот индекс не падал никогда. Даже в предвоенном 1940 году группа Б получила 5,8 рубля из каждой сотни инвестиций. Норма тощая, но, действуй она сейчас, в 1986–1987 годах в расширенное воспроизводство потребительских товаров вложили бы дополнительно почти семь миллиардов рублей. За такие деньги можно построить завод для выпуска миллиона легковых автомашин в год. Сегодняшние капитальные вложения — это завтрашние мощности для производства жизненных благ. Откуда же взяться товарам при такой раскладке? Как говорится, пошли по шерсть — вернулись стрижеными.

А что тем часом происходило с другим приоритетом? После страстных речей, планов и постановлений о пятилетке машиностроения доля этой отрасли в каждой сотне инвестиций упала с 8,9 рубля в 1985 году до 4,6 рубля в 1988-м. Сокращение почти в два раза! Не люблю восклицательных знаков, но тут поставил бы три разом. И что самое удивительное, при такой-то бедности машиностроение бьет все рекорды по темпам роста производства. В 1988 году оно обскакало промышленность в целом в 1,6 раза. Загадки в том нет: темп исчисляется по прибавкам производства в рублях, а машиностроение — рекордсмен по части вздувания оптовых цен. Выпуск же продукции в натуре (в полезном эффекте техники), по нашим расчетам, заметно упал. Однако снова парадокс: нехватки машин в общем-то не ощущалось. Напротив того, приходилось навязывать потребителям трактора, роботы, комбайны, станки с числовым программным управлением и многое другое. В запасах лежит невостребованным оборудование стоимостью свыше 14 миллиардов рублей. Как видите, не техники нам недостает. Ума.

Технологический романтизм полинял, утратил былой вдохновенный взор, но жив, курилка. Недавно я слушал одного из руководителей Бюро по машиностроению. Братья-газетчики спросили его, как обстоят дела с качеством продукции (напомню, что по плану в 1990 году 90 процентов новой техники должно соответствовать мировому уровню). В ответ собеседник рассказал о поездке в США. У какого-то начальника корпорации «Дженерал электрик» он спросил, какова там доля совершеннейшей техники в программе. Оказывается, 23 процента. Почему так мало? А заказы такие. Недоразвитым странам, например, нужны машины попроще — всякие электронные причиндалы там ломают. Намек нашего соотечественника, полагаю, прозрачен: и нам бы так, больно надо делать лучше всех. Зато уж количеством не поступимся. «Пусть все отрасли на два-три года потуже затянут пояса, но отдадут машиностроению капитальные вложения, запланированные на пятилетку», — отчеканил рассказчик.

Если пай машиностроения и потребительского сектора в инвестициях уменьшился, то чья доля возросла? В чью пользу перераспределены ресурсы? А снова в пользу сырьевых отраслей. Один лишь топливно-энергетический комплекс поглотил в 1985 году 14,7 рубля из каждой инвестируемой сотни, в дальнейшем эта доля нарастала и достигла 21 рубля. В 1988-м произошло нечто, лежащее за пределами постижимого человеческим разумом: помянутый комплекс истратил на развитие 45,1 миллиарда рублей, или в полтора раза больше, чем годом раньше. Скушал и не поперхнулся. Только годовая прибавка инвестиций (15 миллиардов) почти равна всем вложениям в группу Б за два года пятилетки.

А ведь в канун пятилетки вроде бы твердо договаривались о другом: мы давно вышли на первое место в мире по добыче топлива, выплавке металла, производству удобрений, заготовке древесины, так давайте впредь не будем ускорять развитие этих отраслей; разумнее сокращать расходы сырья на единицу конечной продукции, тем более что по расточительству ресурсов мы всех опередили. Официальная статистика сигнализирует об успехе этого замысла. В сырьевых отраслях производство выросло в 1988 году примерно на два процента, тогда как национальный доход увеличился, судя по сводке Госкомстата, гораздо значительнее — на 4,4 процента. Значит, на единичку конечной продукции (на рубль дохода) мы стали тратить меньше всякого добра.

В сводке так и сказано: материалоемкость национального дохода снизилась на 1,5, металлоемкость — на 3,1, энергоемкость — на 2,5 процента. Вывод: «Продолжался процесс перехода от экстенсивного пути развития к интенсивному». В таких условиях лишь дуростью плановиков можно объяснить ускоренное накачивание сырьевых отраслей капитальными вложениями. Если же, как исчислили мы, в прошлом году прироста дохода не было, а сырья произведено и в самом деле больше (натуральным показателям отчета, в отличие от стоимостных, можно доверять), тогда на сопоставимый рубль национального дохода затраты добра увеличились, и, следовательно, народное хозяйство продолжало развиваться экстенсивным способом. Экономика ускорила движение по тупиковой дорожке: расточительство сырья компенсируется увеличением его производства.

Специалисты Госкомстата могут опровергать нас до посинения, но поскольку топят все-таки не цифрой, а горючими ископаемыми, их добычу приходилось наращивать вопреки прекраснодушным замыслам и радостным рапортам. В прошлом году план по топливу перевыполнен аж на 39 миллионов тонн (в пересчете на стандартный уголь). Это, кажется, единственная процветающая отрасль, если, конечно, не считать производство бумажных денег. А запросы растут. Ныне сверх задания пятилетки запланировали добыть 44 миллиона тонн топлива. Одно это превышение первоначальной проектировки равно уже состоявшемуся двухгодичному приросту добычи. «И мы надеемся, — отважно заявил председатель Госплана Ю. Маслюков, — что эти крайне трудные задачи окажутся под силу топливно-энергетическому комплексу». (Между прочим, надеяться и вообще-то надо безмолвно, в душевном трепете, а уж в данном случае был прямой резон промолчать — в том же выступлении Ю. Маслюков похвалялся заметным сдвигом в эффективности общественного производства. Тогда на кой ляд такие прибавки топлива?)

Ясно, что под эту увеличенную программу опять понадобятся громадные капитальные вложения. Сырьевой комплекс — самая настоящая черная дыра, способная вобрать в себя все инвестиционные ресурсы народного хозяйства. А коль скоро общий доход страны растет лишь в менталитете статистиков, добавочные средства для развития сырьевых отраслей можно изыскать, только обездоливая и впредь другие секторы экономики, включая потребительский.

Тут меня так и подмывает съязвить: как видите, риторика о человеческом факторе — одно, реальная инвестиционная политика — совсем другое. Однако положа руку на сердце не решусь упрекнуть большое начальство в развешивании лапши на уши. Нет, оно искренне желает добра, да вот экономика наша как наладилась двигаться шесть десятилетий назад, как попала в предназначенную ей колею, так и ползет по инерции, куда ей надо, а нам не надо. Вокруг этой бесформенной громады суетятся планировщики, предписывают ей новые пути, размечают желательные траектории. Тщетно! С тем же успехом можно пихать в сторону медлительный оползень — руки по локоть уходят в вязкую массу, и только.

Если мы чему-то способны учиться у жизни, то важнейший урок прожитых нами четырех лет перестройки заключается в следующем: плановая система управления изжила себя. Она не в силах обеспечивать даже количественный рост производства, а ведь это относительно простая задачка. По объему валового национального продукта мы занимаем в лучшем случае седьмое место в мире — впереди нас США, Япония, ФРГ, Франция, Англия и Италия, за спиною дышат Испания и Канада. Вот так — в 1913 году были на пятом месте в мире, теперь откатились на седьмое, отдав на заклание плану столько жертв. По уровню жизни (по так называемой потребительской корзине) мы скатились к 45-50-му месту в мире. Тем менее плановая система может обеспечивать структурные подвижки в народном хозяйстве, переход к интенсивным способам развития, товарно-денежную сбалансированность, достойный уровень жизни. Планируем одни пропорции, на деле получаем другие. Сбываются лишь те планы, которые ратифицируют, одобряют самопроизвольные экономические процессы, развивающиеся, как правило, в гибельном направлении. Это иллюзия управления — события и без плана шли бы туда же.

Отсюда следует: бессмысленно стимулировать исполнение самого лучшего, самого прогрессивного плана. По цифрам успех, возможно, и наступит, но более глубокий анализ всякий раз обнаруживает обратное. Само слово «стимулирование» говорит о многом. Стимул — это, как известно, палка, которой древний грек погонял быка. Молчаливо предполагается, что кто-то наверху выберет дорогу, а потом будет стимулировать кнутом ли, пряником ли тягловую силу экономики, то есть работника. Многие так и понимают — модные ныне экономические приемы управления: давайте больше платить тем, кто неукоснительно следует предначертаниям. В действительности это лжеэкономические методы. По существу, они призваны дополнить, а следовательно, и усилить приказное управление. Они подобны наркомовской чарке водки бойцам, штурмующим план.

Сбалансированное народное хозяйство, нормальные пропорции между отраслями достижимы только в рыночной модели. Отказ от директивного планирования, будучи первым шагом к рынку, сразу начал бы оздоровлять ситуацию. Нет спроса на комбайны — производство их автоматически прекращается, общество избавляет себя от оплаты бесполезного труда, сберегает металл, топливо, электричество. Вошедший в притчу Минводхоз ежегодно тратит 12 миллиардов рублей. Два миллиона человек кормятся по преимуществу тем, что портят землю-кормилицу. Не надо запретов! Продолжайте свое черное дело, если найдете заказчиков, готовых оплатить его собственными денежками. При таком порядке отпали бы сотни и тысячи безумных проектов, плановая реализация которых высасывает из страны последние соки. Соответственно сократились бы заказы на цемент, прокат, экскаваторы, трактора… Опять говорю; решение тяжелое, зарплаты лишатся на какой-то срок десятки миллионов людей. Но тогда дефицитными станут деньги, а не товары, что является непременным условием, в сущности, синонимом оздоровления финансов.

Выражаясь научно, стране нужен дефляционный шок (дефляция — понятие, обратное инфляции). Решиться на него непросто. Командная система воспитала социального иждивенца. Начиная с первой пятилетки, ввели планирование фонда зарплаты и средней заработной платы. Это и был тот инструмент, посредством которого государство целенаправленно снижало долю зарплаты в произведенном национальном доходе. Увеличить свой доход работник практически не мог, но зато казна не давала помереть с голоду тем, кто лучше б вовсе не приходил на службу. С тех пор в нашу плоть и кровь вошло убеждение, будто казна обязана содержать нас: произвожу я нужную или лишнюю продукцию, добротные изделия или скверно замаскированный брак — зарплату ты мне обеспечь, а иначе что за социализм, когда нет социальной защищенности. Отступление от такого правила означало бы, что власть вступает в конфликт с большими, самим процессом производства организованными коллективами, которые по приказу той же власти приставлены к выпуску ненужных, не находящих спроса товаров. Противостояние опасное. Куда как легче запустить печатный станок и удовлетворить спрос на деньги. Для каждого отдельного человека прибавка зарплаты не совсем пустая, и потому эмиссией удается сбить недовольство конкретных коллективов — за счет снижения покупательной способности рубля у всех, кто получает доход. С выпуском очередного мешка фальшивых денег казначейство как бы отщипывает дольку от каждого рубля — и накопленного в сбережениях, и выдаваемого в день получки. Беда, размазанная на двести миллионов лиц, получающих доходы, сию минуту не столь заметна, как снятие с казенного кошта отдельного коллектива. Однако беспорядочная эмиссия, наблюдающаяся с весны 1988 года, развалила потребительский рынок всего лишь за год и сегодня довершает его разрушение.

Один день пребывания у власти правительства, которое проводит такую финансовую политику, на недели и месяцы отдаляет оздоровление рынка. Считайте сами. Ныне за четыре месяца прибавка номинальных доходов населения достигла 20 миллиардов рублей. Чтобы выкачать эти деньги, в продажу надо выбросить… ну, скажем, два миллиона легковых автомобилей, что равно годовой программе трех таких заводов, как ВАЗ. Если каждые пять лет строить по ВАЗу, понадобится три пятилетки, чтобы отоварить лишь четырехмесячную дополнительную раздачу рублей населению. А для обеспечения предположительной годовой прибавки доходов пришлось бы почти сравняться по производству автомашин с Америкой. Да кто же поверит в такие чудеса?

В рамках плановой системы решения проблемы нет. На первом Съезде народных депутатов нам, экономистам-товарникам, был брошен упрек: вот, мол, годами высиживали идеи и не нашли ничего лучшего, как вернуться к рыночному хозяйству. Но экономист не должен в угоду кому бы то ни было утешать общество, так сказать, прописывать касторку при туберкулезе. Его обязанность — поставить верный диагноз экономике и назначить исцеляющее лечение. Да, дефицит денег, дефляционный шок, отказ от содержания работников за счет казны — лекарство горькое, но что же поделаешь, когда другого нет.

Разумеется, я набросал лишь общую схему. Пока предприятие подлаживается к спросу, придется платить людям, продукта еще не производящим. Государство отнюдь не устраняется от регулирования хозяйственных пропорций, а напротив того, косвенными по преимуществу приемами направляет экономику в желательную сторону, как оно и происходит во всем мире. При всем том директивный план и рынок несовместимы, перестройка в хозяйстве откладывается ровно на тот срок, пока мы не осознаем эту истину, не извлечем из нее практических выводов.

Четыре года неудач доказали, что нельзя делать два дела разом: выполнять план и проводить экономические реформы. По счастливому выражению члена Политбюро А. Н. Яковлева, «пятилетний план — это лобовая броня механизма торможения. За этой броней и надеются отсидеться наиболее умные противники перестройки». Гвоздь вопроса, однако, в том, что лобовую броню соорудили сами инициаторы перестройки. По их команде сверстан неподъемный план на 1986–1990 годы. Государство не только не сняло каких-либо амбиций, а, напротив того, ввело новые дорогостоящие приоритеты. Ресурсов, которыми располагала экономика, не могло хватить даже на исполнение проектировок, финансируемых из казны. И вдруг правительство открывает второй шлюз для утечки скудеющих источников — объявляет в рамках перестройки самофинансирование предприятий. За счет вздувания оптовых цен производственные коллективы резко увеличили свои накопления в фонде соцкультбыта и в «ферапонте» (этой аббревиатурой острословы обозвали фонд развития производства и новой техники). Когда пустые деньги обрушились на безналичный оптовый рынок, они раздавили его в точности так же, как фальшивые бумажные ассигнации похоронили под собою рынок потребительский…

Щедринский градоначальник, желая изобразить набожность, постился оригинальным способом: ко всем скоромным блюдам добавлял рыбу тюрбо. Подобно этому государство к умноженным плановым «блюдам» повелело подать самофинансирование. Последствия такой разблюдовки не заставили себя ждать: не исполнен ни план, ни заводские программы. Только неиспользованных денег на заводских счетах в прошлом году осталось 11 миллиардов рублей — под них не случилось цемента, кирпича, проката, оборудования.

Анализ снова подвел нас к выводу: распад экономики произошел не оттого, что мы ввязались в перестройку, а как раз от непроведения настоящих реформ В компромиссе между планом и рынком планового начала оказалось достаточно, чтобы блокировать зачатки рыночных реформ, и одновременно выпятилась, обострилась беспомощность плана, имманентно ему присущая.

6

Опасны не поражения и провалы — от них никто не застрахован. Гибельно неумение либо нежелание учиться на ошибках, косность мышления. Обреченность двенадцатой пятилетки, сверстанной в худших застойных традициях, ясна была экономистам еще до ее начала. Сегодня вряд ли сыщется серьезный исследователь, допускающий мысль о ее успехе. И тем не менее план, сковывающий реформацию хозяйства, так и не отброшен. Более того, выводы из горького опыта сделаны с точностью до наоборот: в перечне чрезвычайных мер, призванных оздоровить финансы, на первом месте стоит ужесточение планирования, усиление плановой дисциплины. За первые три года пятилетки при всех ухищрениях с розничными ценами план по выпуску потребительских товаров недовыполнен на 43 миллиарда рублей, теперь предписано сильно перекрыть задания. За прожитый период пятилетки производство непродовольственных товаров прирастало в среднем на 10 миллиардов рублей в год, а на один будущий год намечена прибавка в объеме 45–50 миллиардов. Можно, спрашивается, провести в жизнь такие сногсшибательные проектировки? Отчего бы нет. Передо мною репортерский отчет о совещании у заместителя председателя Совмина СССР В. Гусева. На ковер вызваны министры — решается, сколько товаров дадут их отрасли в будущем году. Министерство минеральных удобрений, мобилизовав резервы, готово увеличить объем производства ширпотреба с теперешних 600 миллионов рублей до 665. Министр Н. Ольшанский оглашает эти гордые цифры и ждет заслуженной похвалы — для отрасли такая продукция не по профилю, а смотрите, какой прирост. Ведущий, однако, не спешит с изъявлением восторгов: «Ну а если хорошо подумать, поискать, 700 миллионов можете?» Помявшись, повздыхав, министр соглашается: семьсот так семьсот. А что? Сделает.

Есть притча о новаторе. Пришел он на ферму и сообщил, что есть у него изобретение, благодаря которому удои от коровы повысятся с ведра до полутора ведер в день. Его спросили: а нельзя, чтобы два ведра? «Нет, — отверг автор. — Это будет одна вода». В нашем случае это будет вода роста цен — торг-то шел о приросте, исчисленном в миллионах рублей, а мы с вами уже видели, что такие приросты бесхлопотно достигаются при сокращении производства и продаж товаров в натуре. Простенький расчет показывает: даже если удастся исполнить увеличенный план 1989 года по ширпотребу хотя бы и игрою цен, потребительский рынок оздоровлен не будет — прибавки денежных доходов ныне опять сильно опередят рост товарооборота.

На план нынешнего года навешено множество других неподъемных заданий. В 1,3 раза растут бюджетные ассигнования в машиностроение. Продолжается финансирование гигантской программы модернизации той ветви промышленности, которая будет хранить, перерабатывать, расфасовывать и упаковывать будущее изобилие сельскохозяйственной продукции. Общая стоимость программы — 77 миллиардов рублей. По затратам это примерно пять БАМов, так что дефицита упаковки в обозримой перспективе не предвидится.

Начинается строительство колоссального нефтегазохимического комплекса в Тюменской области. Это еще 6–7 БАМов. В секрете от народа ведомства заключили сделки с иностранными фирмами о поставках оборудования. Тайна, однако, просочилась, и общественность энергично выступила против проекта. Много писано о возможных экологических бедах от новостройки. К свиньям собачьим экологию! До всякого разбирательства надо немедленно вычеркивать объект из плана — у страны нету таких денег, другие соображения уже неинтересны.

Мы прожили одиннадцать пятилеток и по натуральным показателям (а в них смысл планирования) не исполнили ни одной, успешно проваливаем двенадцатую. Какое чудо произойдет, что в виде исключения будут реализованы фантастические задания на нынешний год? Быть может, в материи плана содержатся какие-то новые, прежде упускавшиеся резервы? Простите за плохой каламбур, но в этой материи мы обнаруживаем прореху. На сессии Верховного Совета СССР, принявшей план, тогдашний министр финансов Б. Гостев сделал поразительное сообщение: «В связи с тем, что разработка бюджета осуществлялась исходя из плановых показателей экономического и социального развития на 1989 год, а темпы роста национального дохода несколько не достигают заданий пятилетки, будет получено меньше, чем намечалось, и денежных накоплений».

Понятно или не очень? Разъясняю. Когда верстают пятилетку, сразу делают и ее разбивку, то есть определяют задания на каждый год. По ходу дела выясняется, что достичь намеченного невозможно. Раньше в таких случаях поступали просто: план на очередной год сокращали сравнительно с первоначальной разбивкой (к чему планировать недостижимое?). Если уменьшенное задание не исполняли, план корректировали задним числом, подгоняя его под фактический результат. Выходило, будто все годовые планы успешно реализованы, а, значит, и пятилетка в целом. Окончательные итоги имели мало общего с исходной программой, но кто будет сличать цифры пятилетней давности с отчетом? С началом перестройки твердо объявили: этого обмана больше не будет, план на каждый год останется таким, каков он по первоначальной разбивке, — и баста. Именно так поступили при верстке плана нынешнего года, о чем и сообщил министр финансов.

То есть не считаясь ни с чем, депутаты проголосовали за прежние и даже увеличенные цифры, а теперь ты, Борис Иванович, профинансируй нам этот план. Ему бы возразить: раз национальный доход «несколько не достигнет», нет у меня таких денег, а на нет и суда нет. Как вам быть? А меня это не колышет — жить надо по средствам. Вон в Англии какие баталии в парламенте, когда утрясают бюджет. Спорьте и вы, где расходы поджать, какие проекты исключить, на то вы законодатели. Да только наш министр финансов — человек послушный, коль надо, вот вам бюджет с прорехой: «В результате недостаток финансовых ресурсов складывается в 36,3 миллиарда рублей». Ни одно живое существо не ведает, откуда взять эту сумму. Впрочем, с цифрой министр чуток слукавил. Чтобы дыра в бюджете выглядела сколько-то прилично, ее предварительно замаскировали: в доходы перевели 63 миллиарда рублей из ссудного фонда. Что это за фонд? А продукция печатного станка, других резервов у казны давно нет. Не считать же кредитным фондом триста с лишним миллиардов на сберкнижках — те деньги влачат жалкое номинальное существование.

Если мы суммируем прямой дефицит с замаскированным, выйдет, что для исполнения годового плана недостает ста миллиардов рублей, что равно 20 процентам расходной части бюджета. Каждая пятая проектировка, заложенная в план, обеспечена лишь воздухом, из коего сподручно фабриковать разве что воздушные замки.

Но и это еще не весь дефицит. Я уже докладывал читателю, что рекордная прошлогодняя прибавка национального дохода (25 миллиардов) есть миф. Между тем плановики и финансисты делили те миллиарды как настоящие: столько-то сталеварам, столько-то пивоварам. Распределяли-то они дым, или, лучше сказать, прилаживали на экономику повое платье короля, с комичной серьезностью объясняя публике, где какая складка ляжет. На нынешний год намечен новый рекорд: общий доход страны должен прирасти примерно на 40 миллиардов. Эти деньги считаются реальными и опять поделены в основном для финансирования плановых мероприятий. А ну как прибавка дохода снова окажется дутой, чисто ценовой? Для такого прогноза ныне больше оснований, чем прежде. Если в прошлом году, по нашему счету, доход не возрос, но и не снизился, то в первом квартале нынешнего, по моим прикидкам, он упал процента на два-три, хотя официальная статистика отважно объявила о его прибавке на четыре процента. Каким будет дефицит бюджета при таком развитии событий? Наконец, опыт показывает, что доходная часть бюджета при всех ухищрениях с ценами соблюдалась далеко не всегда, зато почти все осуществленные проекты обходятся дороже, чем намечали. Не диво, когда фактическая стоимость строек превосходит смету в два, три, даже в пять раз.

В конечном счете расстыковка между доходом и расходом перерастает в катастрофическую. Можно ли при такой раскладке выполнить план? Инвестиционный его раздел, разумеется, нет — это же опереточная программа. Лишь в виде исключения будет завершено строительство некоторых объектов из числа обязательных к вводу. Каких конкретно? События нетрудно предвидеть. Раз денег на все плановые стройки не хватит, какие-то надо обездолить, а какие-то финансировать сполна. Кто получит предпочтение? Можно не сомневаться: если дело ведет крепкая строительная организация, если успех обозначился и есть шансы закончить объект к исходу года, финансирование пойдет по потребности. Не худо будет и с проектами, опекаемыми важными начальниками — «свои» стройки они оголитьне позволят. Таким образом, случайные факторы (ширина начальнического горла, сила подрядчика в данном регионе и т. п.) становятся решающими в инвестиционной политике. Вступят в действие не те мощности, которые более всего нужны народному хозяйству, а совсем другие. Система сработает случайным образом, с уверенностью можно сказать одно: задания по вводу мощностей опять будут провалены, объемы незавершенного строительства еще увеличатся. В нынешней пятилетке незавершенка подскочила на 30 миллиардов рублей и достигла астрономической суммы — полутораста миллиардов.

Это же проклятье божье: чуть завелась у страны копейка — строители в согласии с планом хватают ее и срочно закапывают в землю, омертвляют в фундаментах и стенах. Да разве так мы когда-нибудь будем жить богаче? Нельзя этого делать, убейте меня, нельзя, и все.

Объективности ради отмечу, что в перечне чрезвычайных оздоровительных мер значится и такая: сократить безмерно растянутый фронт строительства. Замысел не нов. Помню, в свое время Н. С. Хрущев поставил перед плановиками ультиматум: если те не прекратят распылять капитальные вложения, то лично он, руководитель государства, будет включать в титул каждую новостройку, без него не смей. И что? В ту пору было сто тысяч строек производственного назначения, сегодня — больше трехсот тысяч, причем на один объект в среднем приходится 12 строителей. Есть примеры и посвежее. В прошлом году действительно законсервировали приказом объекты стоимостью 24,2 миллиарда рублей, но другой рукой начали новостройки ценою в 59,1 миллиарда.

Инвестиционный сектор экономики перегрет, однако плановой указивкой, грозной директивой его не охладишь. Нужно снижать инвестиционную активность, спрос на капитальные вложения. Как этого достичь, экономистам надоело писать, а публике читать: желаешь строиться — на казенный каравай рот не разевай, заработай денежки сам. Но самофинансирование, как мы сто раз предупреждали, да кто нас слушает — гласность какая-никакая есть, со слышимостью пока швах, — самофинансирование немыслимо ввести изолированно, вне полного пакета экономических реформ. Если вы продолжаете планировать, какую продукцию предприятие обязано изготовить, тогда будьте любезны указать, кому ее отдать, с кого деньги получить. Значит, сохраняется дележка ресурсов по фондам. И пошло-поехало: нет свободной оптовой торговли предметами производственного назначения — нет и самофинансирования. Мало ли, что предприятие заработало деньги — на них ничего не купишь без фондов, карточек, жди, пока тебе выделят металл, цемент, кирпичи, оборудование.

В этих условиях самофинансирование даже вредно, ибо к бесчисленным казенным стройкам добавляются заводские (та самая щедринская рыба тюрбо). В 1986–1988 годах министерства и предприятия аж на 31 процент увеличили количество строек, планы по которым они утверждают самостоятельно. За один прошлый год объем сверхнормативного незавершенного строительства возрос в 1,6 раза. Ныне за первый квартал предприятия инвестировали на 45 процентов больше собственных средств, чем за тот же период прошлого года. А ведь в качестве одной из ключевых чрезвычайных мер по оздоровлению экономики правительство объявило сокращение количества строящихся объектов. Задумано одно, жизнь идет в обратную сторону — еще тоньше размазаны ограниченные ресурсы страны, рост незавершонки бьет все рекорды, траншей и фундаментов прибавляется столько, что мы уж и со счету сбились. Снова и снова мы убеждаемся: отдельные новации, вырванные из контекста экономических преобразований, не оздоровляют хозяйство, а еще более разлаживают его.

Того же свойства и другие чрезвычайные меры, которые предстоит провести до реформ. На содержание девяти тысяч убыточных предприятий в прошлом году казна выложила 5 миллиардов рублей. «Правительство, — заявил Н. И. Рыжков, — придерживается твердой позиции, что 1990 год должен быть последним для такого недопустимого… явления». Это возможно, но надолго ли? Разберемся. Далеко не всегда убытки свидетельствуют о малом усердии работников. В командной системе зачастую одним коллективам на роду написано приносить убытки, другие, так сказать, обречены на высокую прибыльность. Сейчас убыточны либо низкорентабельны сырьевые отрасли. Никто, однако, не доказал, что шахтеры, металлурги, лесозаготовители работают хуже всех — просто цены на их продукцию назначены такие, что едва покрывают затраты. С января 1991 года цены на сырье и топливо резко повысят и, скажем, добывать уголь станет столь же выгодно, как производить машины для добычи угля. Убыточных шахт действительно не будет, однако надо же понимать, что успех окажется чисто счетным, цифровым. Дальнейший ход дела я знаю наизусть. До следующего пересмотра оптовых цен (а он происходит раз в 10–15 лет) стоимость угля не изменится — цена записана в прейскурант, дороже никто не заплатит. Технику, конечно, тоже будут продавать по новым назначенным ценам, не дороже. Но разница в том, что под флагом обновления продукции изготовители снимут с производства теперешние машины — они останутся только в прейскурантах. Взамен предприятия станут выпускать якобы усовершенствованную технику, а на нее и цена новая. По нашим расчетам, ползучий рост цен на продукцию машиностроения — не менее 30 процентов за пятилетку. Уголь же вы не усовершенствуете, значит, и цену на него не поднимете. Но если топливо долгие годы в одной цене, а машины для его добычи стремительно дорожают, то ясно, что уже на втором и третьем году после тотального пересмотра оптовых цен шахты опять будут низкорентабельными, а затем и убыточными при самой лучшей работе коллективов. Так что же, прикрыть их? А чем топить?

Если уж на то пошло, закрывать надо не убыточные, а рентабельные заводы. Производство комбайнов, тракторов и прочей излишней техники очень даже прибыльно. Изготовители разоряют страну, но их-то и ставят в образец иным-прочим.

Стабильность оптовых цен — это легенда. На деле мы более или менее успешно поддерживаем бросовые цены на сырье, давно потеряв контроль над ценами в обрабатывающих отраслях, где номенклатура продукции быстро меняется. Этот порок неискореним, пока мы не перейдем к установлению цен по согласию между товаропроизводителями и покупателями. Лучшего инструмента, чем рынок, человечество не изобрело — товар стоит не столько, сколько насчитали чиновники, а сколько за него готов выложить покупатель. Тогда не понадобится приказом закрывать убыточные предприятия, они сами закроются, будучи неконкурентоспособными на рынке. Нужен, следовательно, не очередной пересмотр цен сверху, а изменение самого принципа их определения, то есть глубокая реформа ценообразования. Это ключевой пункт перестройки. Без такой реформы мы шагу не ступим в экономических преобразованиях, объявленное снятие с казенного кошта убыточных предприятий останется благим пожеланием либо бухгалтерской операцией, создающей видимость успеха.

Баланса между деньгами и товаром мыслимо достичь и без роста производства товаров — достаточно сократить денежные доходы населения. В нынешней чрезвычайной обстановке правительство предписало покончить с выплатой незаработанных денег. Четыре наших экономических ведомства направили на сей счет предприятиям директиву, остроумно названную одним из делегатов недавнего Съезда народных депутатов письмом банды четырех: отныне зарплата не может расти быстрее, чем производительность труда. Вроде бы ограничение справедливое, однако в плановой, нетоварной экономике связь между этими величинами примерно такая же, как между огородной бузиной и киевским дядькой. Допустим, те, кто делает ракеты, перекрывает Енисей, выпускает станки, поднимут производительность труда на десять процентов, а среднюю зарплату — только на пять. Соотношение замечательное — любой скажет, что тут-то уж розданы честно заработанные рубли. Но чем, каким товаром подкреплена скромная пятипроцентная прибавка зарплаты? Дополнительными ракетами, станками, перекрытым Енисеем, то есть продукцией, которая в магазины не поступает, на внешний рынок, где ее можно бы обменять на потребительские товары, она не пробивается. Заслуженная прибавка к жалованью останется голенькими деньгами, ибо масса потребительских товаров не приросла. С другой стороны, в швейной, например, промышленности, где зарплата занимает всего-навсего пять процентов в стоимости товара, смело можно бы увеличивать заработки в обгон производительности труда, лишь бы это стимулировало увеличение производства — ведь здесь создается продукция, необходимая для выкачивания розданных населению рублей.

Как видим, строжайший контроль за ложным соотношением ни на шаг не приблизит нас к утолению товарного голода. К тому же запреты совсем просто обойти. Производительность труда измеряют у нас по выпуску продукции в рублях в расчете на одного работника. Поднимите цены на продукцию — производительность при тех же затратах труда подскочит, что послужит законным основанием для повышения зарплаты. Фактически письмо четырех ведомств ввело еще один стимул к гонке цен, но никоим образом не ограничило роста денежных выплат. Напротив, отчеты показывают: после введения нового правила рост зарплаты ускорился.

Жизнь не обманешь. С увеличенной получкой работник приходит на потребительский рынок и видит, что цены там поднялись, товары исчезают из продажи. Чтобы прокормиться, он найдет способы вырвать новую прибавку к зарплате, с которой явится на еще более дорогой и скудный рынок. Действует знаменитая инфляционная спираль. Введенное ограничение зарплаты означает попытку переложить тяготы инфляции и товарного голода на плечи трудящихся. Из финансовых трудностей нам предлагают выйти за счет снижения жизненного уровня. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что только в этом смысле и реалистична вся объявленная правительством программа оздоровления экономики.

7

Между тем, под предположительный эффект планово-административных оздоровительных мер твердо обещано: роста розничных цен больше не будет. О том издали специальное постановление. Намерения, конечно, благородны, но еще персонаж драматурга Островского называл благородными такие замыслы, в которых очень много благородства и очень мало шансов на успех. Во времена получше нынешних — и то не удавалось держать цены стабильными: рубль образца 1985 года покупательной способностью соответствовал 54 копейкам начала шестидесятых годов. Сейчас потребительский рынок разрегулирован, как давно не бывало. Мы уже проскочили тот момент, когда еще можно было провести компенсированное повышение цен на продукцию животноводства. Одной из капитальных целей той несостоявшейся реформы была сдвижка спроса в сторону промтоваров, менее дефицитных, чем продукты питания. Сегодня сдвигать спрос некуда — все дефицитно. Варианта, при котором и цены стабильны, и товар есть в продаже, более не существует. И если вопреки экономическому императиву избран все-таки этот вариант, то стабильными будут не цены, а ценники — бирочки на муляжах товаров. Так, знаете ли, не бывает, чтобы развал финансов, тяжелые недуги хозяйства не задели потребителя. Всем нам предстоит платить и за десятилетия застоя, и за четыре года разговоров о перестройке при блистательном отсутствии дел, и за коренные ошибки при обновлении хозяйственного механизма.

Жизнь неумолимо поворачивает нас к тяжелому выбору из трех альтернатив. Первая: стабильные цены — и пустые прилавки. Вторая: быстро растущие цены — и товар в продаже. Третья: и цены стабильны, и товары есть, но по карточкам. В годы перестройки мы наблюдаем вычурную комбинацию всех этих вариантов, а в самые последние месяцы отчетливо видна экспансия карточного распределения в зону свободной торговли.

Психологически население более подготовлено к карточной системе, к распределительной справедливости, нежели к гонке цен. Вопрос этот имеет почтенную историю. В знаменитом сборнике «Вехи» (1909 г.) один из авторов, С. Франк, размышлял: «Социализм и есть мировоззрение, в котором идея производства вытеснена идеей распределения. Правда, в качестве социально-политической программы социализм предполагает реорганизацию всех сторон хозяйственной жизни; он протестует против мнения, что его желания сводятся лишь к тому, чтобы отнять богатство у имущих и отдать его неимущим. Такое мнение действительно содержит искажающее упрощение социализма как социологической или экономической теории; тем не менее оно совершенно точно передает морально-общественный дух социализма. Теория хозяйственной организации есть лишь техника социализма; душа социализма есть идеал распределения, и его конечное стремление действительно сводится к тому, чтобы отнять блага у одних и отдать их другим. Моральный пафос социализма сосредоточен на идее распределительной справедливости и исчерпывается ею».

Трудно оспаривать автора, если мы вспомним, что именно с тотального перераспределения жизненных благ и начиналось новое общество: под дулом пулемета отнимали хлеб, произведенный крестьянами, и распределяли по справедливости. Соблазнительно было бы оправдать эти меры чрезвычайной обстановкой тех лет, да только против такого объяснения протестует сам Ленин: «…мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение» (ПСС, т. 44, с. 157). Да, Ленин называет эту практику ошибкой, но ошибка-то была отнюдь не тактического свойства: в согласии с теорией мыслилось посредством внетоварной дележки благ шагнуть прямехонько в коммунизм.

В нашей экономической истории идея справедливого распределения занимает едва ли не главенствующее место и охватывает все стороны жизни — от фондового снабжения предприятий до периодического введения карточек на продукты, от потолка зарплаты до печально известной особой секции ГУМа, от дележки мяса из общесоюзного фонда по градам и весям до бесплатной раздачи квартир, от первой заповеди колхозов до рэкета в отношении кооператоров, от талончиков на мыло до спецпайков. Результатом стало отчуждение производителя от плодов его труда — создают богатства одни, распоряжаются ими другие. И если эта мертвая идея все еще держится, значит, кому-то она выгодна.

Помянутый выше автор статьи в «Вехах» упрекал ту старую, бескорыстную еще интеллигенцию: она хлопочет не о создании, а лишь о распределении богатства и, как выражается мыслитель, «в метафизическом смысле… ведет паразитическое существование на народном теле». Совсем в духе перестройки он призывает: пора, мол, «сократить число… администраторов и распределителей всякого рода».

Оно бы как не пора, да вот распределители всякого рода, не заглядывая в «Вехи», уяснили для себя простую вещь: «Производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение». Ценится не в каком-то там метафизическом смысле, а при дележе пирогов, пышек и должностей для шишек. Администраторы и распределители стали не только хозяевами продуктов чужого труда, но и коллективным собственником производительных сил. По теории социализм есть строй, при котором собственность принадлежит всем вместе и никому в отдельности. Но я глубочайше убежден, что ничейной собственности не существует — экономическая природа не терпит пустоты. Место экспроприированных частных лиц занимает, так сказать, коллективный Рябушинский — с той, однако, разницей, что прежний собственник хозяйствовал рисково и нес экономическую ответственность за свои действия, тогда как его мультиплицированный преемник в принципе не способен вести дело толково. Ведь конкурентов, готовых воспользоваться его промахами, у него нет. Впрочем, беда невелика: потери в производстве всегда можно возместить приобретениями в процессе распределения.

Люди не одинаковы. Были, есть и всегда будут одни богаче, другие беднее. А раз это неискоренимо, надо так устроить общество, чтобы личное богатство можно было нажить не экспроприациями и воровством, но прибыльным производством товаров, добротных и доступных по цене. Товаропроизводитель стремится всего-навсего к прибыли, да вот извлечь ее может, лишь удовлетворяя за деньги чужие потребности. Эту диалектику описал еще Адам Смит. А кому не люб отец классической, или, по определению словарей, буржуазной политэкономии (она такая же буржуазная, как физика Ньютона), тот пусть заглянет в XI Ленинский сборник и вникнет в замечания Ленина на полях книги Бухарина «Экономика переходного периода». В согласии с бородатыми основоположниками Бухарин пишет: «Производство при господстве капитала есть производство прибавочной ценности, производство ради прибыли. Производство при господстве пролетариата есть производство для покрытия общественных потребностей». Ленин энергично возражает: «Не вышло. Прибыль тоже удовлетворяет «общественные потребности». Совершенно очевидно, что здесь имеется в виду прибыль частных собственников. Теперь мы знаем, что она делает это лучше, чем водится у нас.

Учимся помаленьку выговаривать слова «рыночное хозяйство». Но что есть рынок? Это добровольный и постоянный обмен между собственниками товара и собственниками денег. Если вся собственность монополизирована государством, кто с кем будет торговать? Рынок станет игрушкой, плохо замаскированной формой распределения. Рынок — дело такое: он либо есть, либо его нет, и не бывает он социалистическим, капиталистическим или серо-буро-малиновым. И вот в бедовые наши головушки заглядывает мысль о демонополизации собственности. Мы пугливо открещиваемся — свят-свят, — но соблазн слишком велик, и, как нашкодившие монахи, мы успокаиваем тех, кто не может поступиться принципами: мол, не противоречит это священному писанию. Уж не всегда бравые вояки вырывают из рук митингующих и втаптывают в грязь почти что забытые лозунги «Земля — крестьянам», «Фабрики — рабочим». Но ведь раньше ту землю, те фабрики надо у кого-то отнять. Начинаем туго соображать: у кого бы это? Кого на сей раз предстоит экспроприировать? Скажите, мы готовы. Батюшки, да ведь целый класс-собственник народился, пока мы внимали речам про общенародное государство. Что-то, помнится, и Карл по этому поводу толковал во младости: государство может стать частной собственностью бюрократии…

Работник останется инвентарем государства, и никакой писаный закон не сделает его вольным человеком, пока у него нету собственности, хотя бы она и состояла всего лишь из пары работящих рук. Именно здесь глубинная связь между экономическими и политическими реформами, здесь в последнем счете наш путь в сообщество процветающих цивилизованных стран. Так пусть на равных конкурируют все формы собственности — частная, кооперативная, государственная.

На селе скорее всего будет преобладать единоличное хозяйство, или, как его деликатно называют, семейная ферма. Оно и везде так: в других отраслях — концентрация вплоть до межнациональных компаний с сотнями тысяч работников, а основой сельскохозяйственного производства как были, так и остались семейные предприятия. Значит, есть в этой таинственной сфере нечто такое, что делает единственно выгодной простую комбинацию: самая прочная ячейка общества, семья, одновременно является и производственной единицей, устойчивой, живучей, конкурентоспособной. Будь иначе, тамошние капитаны экономики давно прибрали бы их к рукам и слили в предприятия, не уступающие по размерам нашим колхозам. Земля может остаться национализированной, это и на Западе бывает, но непременно поступает в бессрочное владение семьи (владелец не имеет права продать или испортить землю — не его собственность). Но это вопрос спорный, а вот все прочие средства производства, нажитые семьей, — ее полная собственность, тут двух мнений быть не должно.

Именно так порешили китайцы в своих замечательных реформах: раздали мужикам землю и за год накормили миллиардное население. Теперь у них если что-то и не заладится с хозяйственными преобразованиями, так в сытой ли стране исправлять ошибки или в голодной? Разница. Мы же — люди, которые вечно опаздывают. Прет Деникин на Москву, уж Тулу взял — тут власти подсуетились, мобилизовались и, глядь, расколошмачен неприятель. Подпустили немца на окраины столицы и лишь после этого начали по-настоящему воевать. Вот и опять страна на краю пропасти, а мы все рассусоливаем на тот предмет, что не худо бы семейную аренду испытать. Да разве в марте надо было проводить пленум по сельскому хозяйству? Самое позднее — в ноябре, чтобы успеть до сева разделить землю: весной посеял, осенью жди результата. Теперь год пропал, а его еще прожить надо.

Да ведь и не решили ничего на том пленуме. Славно поговорили о прелестях семейной аренды, а как дошло до дела, докладчик сказал, будто отрезал: «…было бы неправомерно делать вывод о неэффективности колхозного строя. Нет, в природе коллективного хозяйства заложены огромные потенциальные возможности…» Видно, они тогда раскроются, когда нефть до капли выкачаем, обменяем на хлеб Аризонщины и Канзасстана, наших аграрных придатков. А пока лежачим хозяйствам опять дана отсрочка. Много ли их, лежачих? А треть хозяйств дает 80 процентов сельхозпродукции, остальные две трети — 20 процентов. Теперь им списывают долги — начинайте по-новой разорять страну. Не справитесь — в отдельных, как сказано, случаях придется передать земли «крепким колхозам, совхозам, другим предприятиям, коллективным и семейным арендаторам». Но это когда еще будет…

Теперь о собственности кооперативной. Признаться, не без душевного смятения решаюсь написать, что она в высшей степени перспективна во всех отраслях хозяйства. Вот недавно я поездил по Кубани, встречался с моими читателями. И в любой аудитории, хоть в колхозной, хоть в университетской — злые, как собака, вопросы: когда же наконец бандитов-кооператоров прихлопнут? Они извели все мясо на шашлыки, скупили всю ткань. Часами ходил по базарам, просто по людным местам — может, мне как-то особенно не везло, но ни одного шашлычника так и не приметил. Да и кто рискнет? Отвинтят голову и скажут: так и было. В судебном процессе над Бухариным зафиксирован любопытный эпизод: бывшего любимца партии обвинили в том, что он сыпал битое стекло в масло. Прокурор Вышинский поинтересовался: мол, это чтоб вкуснее было? Бухарин, как сказано в стенографическом отчете, смущенно молчит. Поистине чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят: откуда взяться маслу в магазинах, когда его нарочно перепортили? На то смахивает, что в общественном сознании обязанности врагов народа исполняют сегодня кооператоры: они-то и растащили товары, все слопали, а нам ничего не оставили.

Можно, конечно, доказать, что шашлычник, заработавший большие тысячи, тем самым благотворно повлиял на состояние рынка. Каков бы ни был его доход, не съест он за день пуд мяса и не напялит два пиджака разом. Лишние деньги он отложит в сбережения, то есть на какой-то срок выключит их из обращения. А вот люди, живущие от получки до получки, не издержи они денежек на шашлыки, обязательно предъявили бы те рубли государственной торговле и тем обострили товарный голод. Можно вспомнить, что за прошлый год новые кооператоры произвели на миллиард рублей потребительских товаров. Неужто это лишнее в нынешней ситуации? Можно привести другие доводы. Однако зачем? Хуже глухого не желающий слушать, сильнее разума зависть, или, как говорят китайцы, болезнь красных глаз: пусть мне плохо, но чтоб и соседу было не лучше. «Где справедливость, если кооператор получает больше министра?» — вопрошает человек, который десять минут назад поливал того министра и его аппарат предпоследними словами как тормоз перестройки, поносил министерские привилегии.

Мне кажется, высшие власти превосходно понимают, какое необыкновенное рвение к труду может разбудить и уже будит кооперативное движение. По их инициативе принят закон о кооперации, несомненно, лучший правовой документ во всем пакете новых хозяйственных правил. Но реформаторы вынуждены считаться с настроениями людей. Писаный закон вообще не может сильно опережать состояние общественного мнения. К примеру, юристам-профессионалам ясно, что надо бы отменять смертную казнь, а закон такой ввести нельзя — общество его не примет. Так и тут. Помню, сидели мы на телевидении за «круглым столом», обсуждали только что вышедший закон о кооперации, хвалили его, выискивали какие-то изъяны. В конце встречи поднялся заместитель министра финансов и пояснил: утверждена шкала налогов, по которой кооператоры обязаны сдавать в казну до 90 процентов прибыли. Он мог сказать и проще: о чем вы тут трепались, забыть и наплевать, решаем-то мы. В тот раз пресса дружно осудила самоуправство финансистов, кооперативы удалось отстоять. Но это было, когда общество видело в будущих кооператорах рыцарей без страха и упрека. Дальше истребление предприимчивых людей пошло веселее. Специальным постановлением запретили кооперативы по изготовлению оружия и наркотиков. Само собой, таких коллективных предприятий и не было зарегистрировано — старые законы не дозволяли их. Запрет, однако, не бессмысленный: тем же документом попутно разогнали лечебные, издательские и еще некоторые кооперативы — в непочтенном соседстве с наркобизнесом они худо гляделись.

Затем кооператоров пристегнули к казенным предприятиям — пусть работают по их заказам и под присмотром. Только предприниматели приспособились — новая напасть. Я говорил уже, что теперешний хозяйственный механизм создает идеальные условия для того, чтобы коллективы предприятий взвинчивали заработки, не увеличивая выпуск продукции. В частности, стремительно растут заводские фонды стимулирования. Собственно, заводчан интересует лишь фонд материального поощрения — его раздают на руки. К двум другим фондам (соцкультбыта и развития производства) работники достаточно равнодушны — там деньги безналичные, заработка они не прибавляют, да и потратить их некуда, раз на оптовом рынке пустота. Тут-то и появились кооперативы при заводах. Расходы на исполнение заказов, включая и зарплату, им возмещали как раз из фондов развития производства. Таким образом безналичные деньги превращались в наличные.

Госкомтруд быстренько спохватился и пресек это дело: желаете нанимать кооператоров — рассчитывайтесь с ними из фонда оплаты труда. И теперь если кооператоры заработают хоть на десятку больше, чем штатные заводчане, средняя зарплата на предприятии увеличится и может опередить прибавку производительности труда. Тогда по новейшей инструкции («письмо банды четырех») будут заморожены выплаты всему коллективу. Легко представить себе ненависть штатного рабочего к кооператору: мало ли что я сачковал, а ты выкладывался — свою лишнюю десятку ты отъял не у общества в целом, а у меня лично, сукин сын. Надо быть очень наивным человеком, чтобы предположить, будто в Госкомтруде загодя не просчитали столь очевидного эффекта своей акции. Если каждый получает, сколько заработал, зачем тогда комитет? А перессорить меж собой различные слои общества — это же до второго пришествия понадобятся согласования и регулирования. Чиновники опять при деле.

Можно перечислять и перечислять подножки кооператорам (чего стоит, например, передача налогообложения местным властям? Они покажут, почем сотня гребешков), но, пожалуй, достаточно привести выдержку из программного доклада нашего премьера. Указав на «совершенно отрицательные устремления отдельных категорий кооператоров», докладчик прояснил: «Это наносит непоправимый вред самой природе кооперации, которая не приемлет таких элементов, как рвачество, нажива, личное обогащение, корысть, игнорирование интересов граждан. К сожалению, все это есть в нашем кооперативном движении, вызывает гнев трудящихся. Они требуют навести порядок». Заметьте, до чего экспрессивно названа здесь самая надежная мотивация к труду — материальный, денежный интерес: личное обогащение, нажива, корысть, рвачество. Мне по невежеству неизвестно, где расположены инкубаторы, в коих разводят бескорыстных предпринимателей. Или уже найден метод выращивать в колбах-ретортах идеальных гомункулюсов взамен традиционного размножения порочных людских особей? На мой вкус, и старый способ, в сущности, хорош.

Как хотите, а мы наблюдаем беспорядочное отступление реформаторов с генерального направления — с перестройки отношений собственности. Лишенный корысти, презирающий личное обогащение, не владеющий какой-либо собственностью — это же не работник и не гражданин. Это люмпен, равнодушный к себе, к семье, к обществу. Он требует хлеба и зрелищ от перестройки, хотя на ее знаменах написано: не полагайся на милость казны, будь кузнецом своего счастья, в труде обретешь ты право свое. На люмпенской социальной базе перестройка не устоит. Ее и начинать не стоило, если дрожат коленки перед «гневом трудящихся» к расторопным, удачливым, работящим. Кто перепугался — отойди от греха подальше, не мешай, схватка идет нешуточная. А там будет видно, кто кого. Выиграют предприимчивые — тогда не проиграют и сегодняшние их противники, всем станет лучше жить. Победят социальные иждивенцы — тем и другим уготована братская могила, а заодно и державе. Исход борьбы сильно зависит от того, чью сторону примет власть, а покамест она мечется, получая тумаки оттуда и отсюда, как оно и положено в доброй драчке. Нельзя же до бесконечности подыгрывать люмпенскому сознанию. Вот недавно социологи провели опрос 62 тысяч человек: какой участок сферы обслуживания вызывает наибольшие нарекания? На первое место вышли палатки, где принимают пустые бутылки. Так что же, и тут глас народа — глас божий?

Не об одних кооперативах да частниках тут речь. Я так думаю, что и казенная собственность, ныне преобладающая, должна претерпеть революционные изменения, обрести хозяина. Понятно, Магнитка или Уралмаш не принадлежат сегодняшним их работникам. Они созданы трудом народа. Предлагаю план постепенного превращения государственных предприятий в акционерные. Одна часть их стоимости создана за счет централизованных, бюджетных капитальных вложений. На эту сумму выпускаются акции, принадлежащие государству, доход с них поступает в казну. Другая часть основных фондов оплачена заводскими деньгами. Соответствующие акции станут коллективной собственностью, на дивиденды с них можно расширять и обновлять производство, строить жилье. Наконец третий вид акций — собственность работников предприятия. Пай конструктора и сторожа, ветерана и новичка не должен быть одинаковым. Простое и в общем-то справедливое решение — делить акции этого сорта пропорционально зарплате, полученной каждым за все время работы на данном заводе. Доходы от ценных бумаг станут весомым дополнением к зарплате.

С переходом к самофинансированию казна не будет вкладывать денег в расширенное воспроизводство на действующих заводах, а, значит, и новых акций не получит. Между тем, стоимость основных фондов удваивается раз в десятилетие, ну пусть за двадцать лет. Ясно, что государственный пакет акций, оставаясь неизменным, будет занимать все меньшую долю в общей их стоимости, предприятие постепенно превращается в акционерное. Поступления в казну не обязательно уменьшатся — она свое получит за счет налогов, как и происходит во всем западном мире. Было бы крайне неразумно ограничивать право акционеров на вольную продажу ценных бумаг. Тогда в перспективе маячит рынок капитала — обязательный спутник товарного рынка. Смотря по обстоятельствам, государство, как и любой владелец денег, может скупать акции либо выбрасывать их на фондовую биржу, тем самым уменьшая или увеличивая долю казенной собственности относительно собственности частной, кооперативной, акционерной.

Это и будет коренным изменением производственных отношений, то есть отношений собственности с далеко идущими животворными последствиями в экономической и социальной сферах. В нашем варианте перестройка обретает ясную перспективу, проверенную мировым опытом.

Действительно, давно ушел в небытие описанный Марксом капитализм, когда крупное предприятие было собственностью одного хозяина. Как сообщает С. Меньшиков («Новый мир», № 3, 1989), в крупнейшем концерне «Дженерал моторс» занято 750 тысяч рабочих, а число владельцев его акций приближается к миллиону, причем никто из самых крупных собственников не имеет даже одного процента акций. В свое время основоположники самой передовой теории немало потешались над утопистами, которые мечтали выкупить у хозяев фабрики: нищеброды, не имеющие, чем заплатить за кружку плохого пива, разглагольствуют в кабачке, как они разбогатеют, став коллективным собственником. Не проще ли, мол, начеканить монет из серебра лунного света? Но жизнь меняется. Сейчас в США десять миллионов человек занято на предприятиях, выкупленных работниками. Государство всячески поощряет эту форму собственности. И нам бы так…

Собственно, закон об акциях у нас принят. Он мог бы стать полезным вдвойне. Когда на руках у населения груда пустых денег, сразу нашлись охотники вложить их в ценные бумаги — это выгоднее, чем хранить сбережения на книжке. С потребительского рынка отвлекались лишние деньги, что способствовало оздоровлению экономики. Таков ближайший выигрыш. Брезжил и дальний: начиналась перестройка отношений собственности в самом мощном секторе экономики — на государственных предприятиях. Однако другая оздоровительная мера испортила всю обедню. Как только государство взяло под свирепый контроль соотношение между ростом производительности труда и зарплаты, первые акционеры стали сдавать ценные бумаги обратно — с учетом дивидендов зарплата повышается быстрее, нежели производительность труда, и выплаты по акциям пришлось заморозить. Пользы от контроля за ложным соотношением все равно нет, и вред перестройке, как видите, налицо. Опять отступление реформаторов и опять с направления главного удара.

8

Лишь на поверхностный взгляд я далеко уклонился от начатого разговора о талонах на сахар и мыло. Переход к рационированию, к карточкам направляет развитие производственных отношений в сторону, обратную перестройке. Собственности на средства производства работник у нас не имеет шесть десятилетий и потому не больно-то по ней и тоскует — давно забыто, что это за штука. Постепенно мы привыкли к тому, что и продукт труда принадлежит не его создателю, а чиновнику, который делит его по своему усмотрению. С вводом карточек на ширпотреб отчуждение человека от собственности становится тотальным, достигает своего логического завершения: теперь уж и зарплата, личный доход лишь номинально принадлежат частному лицу — деньги обретают силу только после того, как чиновник разрешил тебе купить отмеренный им кусок колбасы, рубаху или телевизор. Возникает экономика принципиально нетоварная, в том даже буквальном смысле, что в магазинах нет товаров, есть пайки.

Тут полезно поставить классический вопрос: кому выгодно? Нас убеждают: вам, потребителям. Зачем, мол, тебе стоять в очередях или переплачивать — по дешевке получи, что положено, по талончику и топай за следующим. Но еще выгоднее система распределения тем, кто приставлен делить блага. Уж себя-то они не обидят. Скажем, дележка мяса из общесоюзного фонда — мероприятие первостепенной государственной важности, за этим делом особый контроль. Но почему при такой нехватке продукта в Москве он почти всегда в продаже? Что, перед иностранцами пофорсить охота? А то они не знают истинного положения в стране. Все проще: в столице живут самые важные чиновники, и для себя, для своего окружения они расстарались. К тому же, будем откровенны, недовольство москвичей, появись такое, хлопотнее для власти, нежели ворчание бывших чухломских мясоедов. Где следующие по значению чиновники? В столицах республик. Тем столицам тоже перепало при дележке мясного фонда. Следующие? В областных центрах. И там еда есть, хоть и по скудной норме. Вот соответствующая статистика: по государственным ценам покупают мясо в Москве 97 процентов жителей, в столицах союзных республик — 79, в областных центрах — 36 процентов. Однако по закрайкам-то еще целая несытая страна, она платит за килограмм мяса где пятерку, а где и десятку.

Учтем далее, что зарплата в городах выше. В среднем по стране бедные платят за кило мяса 4 рубля 20 копеек, богатые (с месячным доходом на члена семьи 150 рублей и больше) — 2 рубля 90 копеек. Дотация казны к госцене в расчете на килограмм мяса — около трех рублей. Это как бы премия тем, кто сподобился жить в благополучных городах. Низкооплачиваемые покупают по 15–20 кило в год, стало быть, их премия — 45–60 рублей. Богатые приобретают в среднем по сто кило на душу, экономя в год уже триста рублей. Вспоминаю давнюю встречу с академиком Лаврентьевым. Михаил Алексеевич с юмором рассказал, как его гость, английский ученый, удивлялся нашим порядкам: «Первый раз вижу страну, где существует вспомоществование богатым». Такова социальная справедливость в системе распределения.

Мы дружно клянем закрытые распределители. Ликвидация привилегий стала беспроигрышным пунктом предвыборных программ. Суть вопроса, однако, не в том, что блага поделены неверно, не по заслугам. Каждый считает, что он-то как раз и заслужил. Всякое распределение несправедливо изначально, по определению, ибо оно заменяет собою истинное мерило заслуг — деньги. Оно, распределение, если хотите, безнравственно и вполне способно освободить общество от осадков морали. Трудолюбие ради себя и ближних, личное достоинство, честность становятся излишними, даже обременительными, когда благополучие семьи зависит от расположения чиновника, выдающего талон на лоскуток счастья. Подхалимствующие перед последним из начальников, издерганные распрями вокруг куска мыла, бдительно следящие, чтобы сосед не ухватил больше тебя, — да что же мы будем за общество?

Особенность момента, однако, в том, что экономике нечем пока вознаградить добродетель. Если не карточки, то рост розничных цен, иначе нам просто не выжить. Голосую за второе, сознавая сколь непопулярна такая перспектива. Однажды я высказал по телевидению этот тяжелый императив и получил ругательные отклики вплоть до обидных: мы, мол, верили тебе, а, оказывается, вон ты кто такой — продался начальству и агитируешь за рост цен. Мать семейства из Перми прислала целую тетрадку с раскладкой своих доходов и расходов: объясни, как мне жить, если все станет дороже.

Попробую. Раньше всего, рационирование не упреждает гонки цен. Мы ведь не впервые используем карточную систему, так что сценарий событий известен. Первым делом усилится расслоение цен на государственные и рыночные. Это уже было в истории. В 1929 году ввели карточки. В 1932-м рыночные цены превышали карточные почти в 8 раз, в 1933-м — в 12–15 раз. Государство, разумеется, не могло терпеть, чтобы такие переплаты миновали казну. Уже в 1931 году десятую часть товаров, проходящих через госторговлю, продали в так называемых коммерческих магазинах по рыночным ценам, а годом позже — 39 процентов. Легко подсчитать: средний уровень цен в государственной торговле поднялся почти в четыре раза. В 1933–1936 годах карточки отменили, одновременно повысив цены на все виды товаров в 5,4 раза. Примерно так же развивались события в 1941–1946 годах, когда опять действовала карточная система. Нет оснований надеяться, что на сей раз получится иначе.

Прелесть карточек и талонов в том, что посредством их государству удается обеспечить минимальный паек всем и таким образом приглушить недовольство. Постоянный ползучий рост цен при свободной торговле тоже, понятно, не сахар, но тогда оздоровление экономики нельзя будет откладывать, волей-неволей придется отложить амбициозные затеи, поглощающие ресурсы страны. В этих условиях, чем черт не шутит, вдруг и профсоюзы наши вспомнят о прямых своих обязанностях. Покамест они призывают нас трудиться прилежнее, что, конечно, нелишне, хуже у них выходит с защитой интересов работников. В нашем варианте не обязательно фантастикой станет такая картина: при заключении коллективного договора профсоюз требует повышения зарплаты в меру роста цен. А трусит потребовать, так мы выберем другой профком, на дворе, слава Богу, гласность.

Предвижу возражение: что же мы тут выиграем, кроме нового витка инфляционной спирали? Не скажите. Сейчас все последствия товарного голода и гонки цен переложены на плечи потребителей. Когда прибавка денежных доходов аккуратно оседает на сберкнижках и в кубышках, то совершенно очевидно, что государство, не спросив нас, освободило себя от заботы о товарном покрытии этих сотен миллиардов рублей. Ресурсы труда, сырья, оборудования, которые следовало израсходовать для производства товаров под отложенные в сбережения рубли, государство безответственно истратило на какие-то одному ему известные цели, будь то несостоявшееся приоритетное развитие машиностроения, пагубная мелиорация, не принесшие пользы инвестиции в Нечерноземье, поддержка нежизнеспособных режимов за рубежом или что-то еще. А когда заработки станут расти в меру повышения цен, власть не в силах будет переносить удовлетворение платежеспособного спроса на потом, на те счастливые времена, в кои реализуются наполеоновского размаха программы — потребителю, что положено, отдай сегодня, сейчас. Наверняка поменьше будет дырявых бюджетов и трухлявых планов. А не обучатся планировщики по одежке протягивать ножки — скрытое банкротство казны станет наконец явным, понятным каждому.

Может, найдется тогда мужественный человек, который встанет перед телекамерой и объявит: «Братья и сестры, друзья мои! Государство неспособно вас накормить, обуть, одеть, да и не его это задача. Кормитесь-ка кто как умеет, а мы твердо обещаем одно: мешать больше не будем. Что в нашей власти, так это защитить крестьянина от агрессивного соседа, уберечь кооператора от бандита, заводского работника — от планов и ценных указаний». Это уже немало. Да что там, это много, очень много, ибо такой оборот дела и есть начало перестройки в экономике. Потом всякое нас ждет, и хорошее, и дурное, но вектор перемен будет нацелен к здоровому народному хозяйству.

К такому повороту не готовы пока ни власти, ни общество. Мы все еще рассчитываем, что государство как-то там извернется и обеспечит достаток товаров постабильным ценам. А нет, так позовем других начальников — вон их сколько, кто обещает завтра удвоить зарплату, содержать матерей, пока детишки в школу не пойдут, всем выдать по даче и квартире. Этого не будет. Избежать расплаты за старые грехи и нынешнее бездействие нельзя. А вот смягчить последствия нерешительности и прямых ошибок в проведении перестройки можно и должно. Кое-какие резервы у нас, к счастью, остались, небольшой простор для маневра пока есть.

Предлагаю программу действий. Перестройку хозяйства не откладывать — отсрочка на три-четыре года смертельно опасна, объявленные чрезвычайные меры не оздоровят ситуацию, а лишь ухудшат ее. Проводить реформы немедленно и в полном комплекте, поскольку частные меры, даже очень хорошие, поодиночке не работают. Какие конкретно изменения нужны, мы знаем — как умел, я описал их. С чего начинать, тоже ясно: отмена директивных планов, переход к производству по заказам покупателей, раздача земли крестьянам, прекращение эмиссии, движение к вольным ценам.

Не хуже других понимаю, что трудно решиться на такое в сложившейся обстановке: ввязались в реформы — и прилавки опустели. Они все равно опустеют, поведем перестройку или нет, да каждому этого не объяснишь. Рынок надо оздоровлять в любом случае. Как подсчитали экономисты, чтобы упредить его окончательный развал, нужно выкачивать у населения дополнительно хотя бы 70 миллиардов рублей ежегодно. Достичь такого прироста выпуска товаров, реального, а не дутого, страна пока не в состоянии. Остается мировой рынок. Ширпотреб, который мы там покупаем за валютный рубль, продается внутри страны за десятку. Значит, надо изыскивать дополнительно на импорт потребительских товаров по 7 миллиардов валютных рублей в год. Деньги большие, но хотя конъюнктура на мировом рынке нам не благоприятствует, худо-бедно нынешняя выручка от внешней торговли составит 66 миллиардов.

Тут требуется внести ясность в один важный вопрос. В докладе на Съезде народных депутатов Н. И. Рыжков сообщил, что настоящих денег, свободно конвертируемой валюты мы выручим за год лишь 16 миллиардов, а затем привел раскладку, из которой следовало: на покупку товаров для народа средств нет. Достойно удивления, что никто из депутатов не поинтересовался: а где же остальная выручка? Как так вышло, что вывозим за год своего товара еще на 50 миллиардов валютных рублей и получаем за него фальшивыми деньгами, которых настоящие купцы к оплате не принимают? Кто так расторговался? Подать его сюда! Мы ломаем голову, как бы прибавить пенсион калекам, а он спустил богатства страны за пустые бумажки…

Такие вопросы на Съезде не прозвучали. Быть может, стоило бы провести на эту тему слушания в Верховном Совете? Для затравки разговора назову несколько цифр. По статистическим справочникам я подсчитал: мы платим за кубинский сахар-сырец до одиннадцати мировых цен, ежегодные переплаты все время колеблются вокруг трех миллиардов валютных рублей. Это полноценная валюта — ведь в обмен мы поставляем нефть, горючее, металл, древесину, зерно, которые можно продать хоть за доллары, хоть за фунты. Вот мы с вами и нашли три миллиарда рублей валюты из семи миллиардов, необходимых для оздоровления внутреннего рынка. И это только по одному товару и по одной стране. Желающие пусть продолжат поиски — обнаружатся вещи прелюбопытные.

В сущности, национальные экономические интересы принесены в жертву идеологическим постулатам. В отличие от ленинских времен сегодня наша Родина в открытую не рассматривается властью как база мировой революции, но если судить не по словам, а по делам, недра страны, ее богатства распахнуты, как никогда прежде, к услугам социалистического лагеря. На него падает две трети оборота внешней торговли. Вывоз туда нашего добра никого, впрочем, не осчастливил. Ну скажите на милость, пошли ли впрок кубинцам огромные деньги, которые мы вот уже десятки лет переплачиваем за сахар? На острове давно карточки. Я бывал в странах СЭВ — там убеждены, будто они нас кормят.

И перемен не предвидится. В программном докладе Н. И. Рыжкова, в разделе о внешней торговле, сказано: «Как и прежде, приоритетное внимание будет уделяться укреплению взаимоотношений с социалистическими странами…» Если так, на маневр валютой ради стабилизации потребительского рынка рассчитывать нечего. Но кто ж нам виноват?

Другая возможность — ограничить закупку техники. Экономисты настойчиво предлагают этот вариант, однако им однозначно ответили: такую политику мы проводить не будем, а кто думает иначе, тот хочет завоевать дешевый авторитет. Принято решение закупать не товары, а оборудование для их производства. Бесспорно, в нормальной обстановке так бы и надо действовать. Иное дело в условиях кризиса. Поможет ли нам чужая техника? Ее уже лежит на складах без малого на пять миллиардов рублей, она ржавеет, ее раскурочивают, а через два года после поставки фирмы снимают с себя ответственность за ее работоспособность. Вот взяли крупные кредиты в ФРГ на оплату оборудования для легкой и пищевой индустрии, а дальше? Из тысяч строек легкой промышленности в прошлом году планировали завершить всего-то 69, а и того не сделали — закончено 55. Разумно ли еще растягивать фронт строительства?

Кругленькие суммы можно выручать от продажи населению строительных материалов, а в магазинах — шаром покати (знаю, сам строю садовый домик). Выбрось на рынок в достатке кругляк, доски, цемент, кирпич — застройщики станут зарабатывать деньгу на производстве, сон забудут. Люди семейные, малопьющие — это же наша опора и надежда. Нет, строительные материалы опять отданы ведомствам, а им сколько ни дай, все мало, отблагодарят опять каким-нибудь БАМом или каналом.

Словом, резервы у страны есть. Все их надо подчинить проведению экономических реформ, чтобы получить отдачу уже через два-три года. Иначе и оборону проедим, и валюту, а в итоге окажемся опять у разбитого корыта.

Такова моя программа. В главнейших пунктах она расходится с предложениями титулованных экономистов. Действительно, с ноября прошлого года сложилось нечто вроде самоновейшего официального курса в управлении хозяйством. Он сильно отличается от первоначальных планов перестройки. До недавнего времени реформаторов упрекали в робости, непоследовательности и тут же давали благовидное объяснение: слишком, мол, влиятельны антиперестроечные силы, аппаратчики сводят на нет прогрессивные начинания, искажают объявленные сверху новые принципы. Сегодня ситуация, на мой взгляд, иная: сами решения, принятые на высшем уровне, в сумме своей образуют достаточно целостную, логически не противоречивую и, увы, слишком известную нам концепцию приказного регулирования хозяйства. Авторы ее словно сами не верят в идеи перестройки, опять подхлестывают, пинают вроде бы отвергнутую планово-командную систему: вывози в последний раз, яви на прощанье свое могущество, а там и за реформы примемся. Не вывезет. Не явит. Тогда не приспело ли время защищать перестройку от ее инициаторов?

Пусть никого не вводят в эйфорию посулы вернуться к реформам после оздоровления экономики. Эта затея обречена. Не исключено, что время, отпущенное для управляемого процесса перемен, уже истекло. Если я и ошибаюсь, запас исчисляется не годами — месяцами, хозяйство разваливается на глазах. Оздоровительные меры до реформ вместо реформ не пройдут. Потеряв темп, мы все равно начнем радикальную перестройку, другого шанса на спасение у нас просто нет, однако вынуждены будем перестраиваться в обстановке хозяйственного хаоса. Могли и не сделали — история не простит нам такого разгильдяйства.

1989 г.

НИКОЛАЙ ШМЕЛЕВ АВАНСЫ И ДОЛГИ

ОТ АВТОРА

Моя профессиональная жизнь в экономике перевалила уже тридцатилетний рубеж. Занимался я за эти годы практически всем: теорией экономического роста, советской экономикой, экономикой стран СЭВ, «третьим миром», экономикой США, мировым хозяйством и международными экономическими отношениями. В таком охвате есть, безусловно, свои минусы, но есть и плюсы: то, что происходит сейчас у нас дома, нельзя понять и должным образом оценить вне контекста основных процессов и глубоких структурных изменений, характерных для современного мирового хозяйства.

Нынешняя попытка радикальной экономической реформы на моей памяти уже третья. Две предыдущие (в 50-х годах и в 1965 г.) ушли в песок. Как мне думается, прежде всего по политическим причинам. Не постигнет ли эту реформу такая же судьба? Надеюсь, что нет, хотя такая опасность, конечно, существует.

Что дает мне основания сохранять пусть сдержанный, но все же оптимизм? Прежде всего то, что речь идет сегодня о нашей национальной судьбе, если угодно, о нашем национальном спасении. Мы подошли к краю экономической пропасти, и назад дороги у нас нет. За свою недолгую историю мы перепробовали все, все мыслимые и немыслимые способы организации экономической жизни, и большинство из них оказалось экономически неэффективно. По мировым критериям наша экономика была эффективной только в недолгий период нэпа. Именно тогда мы имели сбалансированную, конкурентоспособную, во многом открытую экономику, развивавшуюся темпами, которых мы больше никогда с тех пор не знали. И эта экономика была социалистической. Думаю, что сегодня у нас нет иного пути, иной надежды, кроме возврата к ленинским принципам организации народного хозяйства, разумеется, применительно к новым, значительно усложнившимся условиям.

Идеи и суждения, высказываемые сегодня на страницах прессы и в научной печати, в большинстве своем не новы. Они выдвигались в 20-х годах, но авторы их были вскоре физически уничтожены. Эти же идеи большая группа советских экономистов пропагандировала и в 50-е и в 60-е годы, но и их в конце концов заставили замолчать. Линия раздела между сторонниками идей социалистического рыночного хозяйства, регулируемого и направляемого планом, и их противниками — это линия раздела между обыкновенным здравым смыслом и самонадеянной безграмотностью, между содействием естественной, здоровой жизни и насилием над ней.

В своих публицистических работах я, помимо некоторых деталей, понятных лишь профессионалам, не могу поставить себе в заслугу ничего нового. Специалисты говорили и говорят об этом уже десятилетия, но их никто не хотел слушать. Времена, однако, изменились, и теперь к голосу специалистов стали хотя бы прислушиваться. Может быть, именно поэтому читающая публика и обратила на мои статьи такое внимание: они оказались ко времени.

Я ни в коей мере не претендую на истину в конечной инстанции. Уверен, в своем мало-мальски полном объеме она не известна сегодня никому. Но процесс возрождения национального самосознания и самоуважения не может не быть мучительным, спорным, противоречивым и, что не менее важно, долгим. Это здоровые муки и здоровые споры — в них залог того, что мы в конце концов преодолеем нынешний кризис и выйдем на дорогу, достойную нашей великой страны и нашего великого народа.

АВАНСЫ И ДОЛГИ

Состояние нашей экономики не удовлетворяет никого. Два ее центральных, встроенных, так сказать, дефекта — монополия производителя в условиях всеобщего дефицита и незаинтересованность предприятий в научно-техническом прогрессе — ясны, наверное, всем. Но как избавиться от этих дефектов, что делать, и не в теории, а на практике? Уверен, нет сегодня таких мудрецов ни наверху, ни внизу, кто решился бы утверждать, что им известен полностью пригодный для жизни рецепт. Вопросов у нас у всех сейчас гораздо больше, чем ответов на них. И нам еще много надо говорить, спорить, предлагать и отвергать, прежде чем мы всем миром их нащупаем, эти столь необходимые нам ответы.

По вспыхнувшим надеждам, по глубине, откровенности и смелости обсуждения наших проблем последние три года — это время подлинного возрождения нашей общественной мысли, нашего национального самосознания. XXVII съезд КПСС положил начало революционным переменам в жизни нашего общества. И развернувшаяся в стране прямая, честная дискуссия по наболевшим экономическим проблемам — одно из важнейших проявлений этого процесса.

Уже выявлены основные причины закупорки сосудов и замедления кровообращения в хозяйстве страны. Выдвинут принцип «от продразверстки к продналогу», означающий, что административные методы управления должны быть заменены экономическими, хозрасчетными стимулами и рычагами. Можно, наверное, сказать, что дорога здравому смыслу, по крайней мере в идейно-теоретическом плане, открылась. Очевидно, однако, что перестройку таких масштабов нельзя осуществить, как бы нам этого ни хотелось, одним махом. Слишком долго господствовал в нашем хозяйстве приказ вместо рубля. Настолько долго, что мы уже вроде бы и забыли: было, действительно было время, когда в нашей экономике господствовал рубль, а не приказ, то есть здравый смысл, а не кабинетный, умозрительный произвол.

Я понимаю, на какие упреки напрашиваюсь, но вопрос слишком серьезен и жизненно важен, чтобы смягчать выражения и прибегать к умолчаниям. Без признания того факта, что отказ от ленинской новой экономической политики самым тяжким образом осложнил социалистическое строительство в СССР, мы опять, как в 1953-м и 1965-м, обречем себя на половинчатые меры, а половинчатость бывает нередко, как известно, хуже бездеятельности. Нэп с его экономическими стимулами и рычагами был заменен административной системой управления. Такая система по самой своей природе не могла заботиться о росте качества продукции и о повышении эффективности производства, о том, чтобы наибольший результат достигался при наименьших затратах. Нужного количества — вала — она добивалась не в согласии с объективными экономическими законами, а вопреки им. А раз вопреки, значит, ценой немыслимо высоких материальных затрат и, главное, людских ресурсов.

У нас пока еще господствует представление, что сложившаяся в стране система хозяйственных отношений, включая и структуру собственности, — это и есть воплощение марксизма-ленинизма на практике, воплощение, полностью отвечающее природе социализма как общественного строя. Ее можно, дескать, совершенствовать, подправлять, но в своих принципиальных основах она неприкосновенна. Однако если в научных выводах руководствоваться не указаниями, а фактами, не ностальгией по недавним временам, а честным желанием революционных по сути перемен, то вопрос об исторических корнях нашей экономической модели окажется далеко не решенным.

Известно, что к моменту победы революции в России никто из ее признанных теоретиков или наиболее авторитетных практиков не имел (да и не мог иметь) более или менее законченного представления о контурах будущей экономической системы социализма. К. Маркс и Ф. Энгельс разработали теоретические основы революции, обосновали ее объективную неизбежность, однако в отношении того, какой должна быть экономика после победы, у них имелись лишь догадки. Речь шла преимущественно о самых общих социально-экономических целях социализма. Они не оставили нам фактически ничего, что можно было бы рассматривать как практический совет относительно методов достижения этих целей. Предреволюционные работы В. И. Ленина также были в основном посвящены чистой политике (как уничтожить отживший общественный строй), но отнюдь не тому, что конкретно придется делать, чтобы наладить полнокровную экономическую жизнь после революции.

Революция, таким образом, застала нас не вооруженными продуманной, законченной экономической теорией социализма. Есть, однако, основания считать, что в первые месяцы после Октября, когда обстановка еще позволяла, В. И. Ленин уделял этой проблеме самое серьезное внимание. Именно тогда он сформулировал свою знаменитую мысль о том, что социализм есть советская власть плюс прусский порядок железных дорог плюс американская техника и организация трестов плюс американское народное образование и т. п. Надо, писал он тогда же, учиться социализму у организаторов трестов^[38]. Большое значение он также придавал денежной политике и здоровой, сбалансированной финансовой системе. Как видно, в начальный период революции Ленин исходил из того, что капитализм уже создал для социализма все необходимые экономические формы, нужно только наполнить их новым, социалистическим содержанием.

Однако последовавшие затем события вызвали к жизни политику «военного коммунизма» с ее исключительно административными, волевыми методами организации экономики. В какой-то момент Ленин, поглощенный этой борьбой не на жизнь, а на смерть, видимо, и сам стал верить в то, что приказные методы — это и есть основные методы социалистической экономики. Здесь сказалось, несомненно, и убеждение в том, что Россия не будет долго в одиночестве, что не мы, а богатый промышленный Запад будет прокладывать дорогу к новой экономической системе, что революция на Западе поможет решить многие из наших наиболее острых экономических проблем. Кронштадтский мятеж, антоновщина и спад революционной волны в Европе, как известно, заставили пересмотреть эти взгляды и расчеты. Нэп означал своего рода революцию в экономическом мышлении. Впервые в полный рост был поставлен вопрос: какой должна быть социалистическая экономика не в чрезвычайных, а в нормальных человеческих условиях?

Многие еще считают, что нэп это был только маневр, только временное отступление. Отступление, конечно, было: советская власть давала некоторый простор для частного предпринимательства в городах. Но основное, непреходящее значение нэпа в другом. Впервые были сформулированы принципиальные основы научного, реалистического подхода к задачам социалистического экономического строительства. От азартного, эмоционального напора переходили к будничной, взвешенной, конструктивной работе — к созданию такого хозяйственного механизма, который не подавлял бы, а мобилизовал все творческие силы и энергию трудящегося населения. Нэп, по сути дела, означал переход от «административного социализма» к «хозрасчетному социализму». В ленинском плане перевода экономики страны в нормальные, здоровые условия центральное значение имели три практические идеи. Во-первых, всемерное развитие товарно-денежных, рыночных отношений в народном хозяйстве, самоокупаемости и самофинансирования, преимущественное использование стоимостных рычагов управления в экономических процессах: цен, полновесного золотого рубля, прибыли, налогов, банковского кредита и процента Иными словами, полный сквозной хозрасчет во всех экономических отношениях сверху донизу. Во-вторых, создание хозрасчетных трестов и их добровольных объединений — синдикатов как основных рабочих звеньев организационной структуры экономики. В-третьих, развитие кооперативной собственности и кооперативных отношений не только в деревне, но и в городе — в промышленности, строительстве, торговле и в том, что сегодня называют сферой бытовых услуг.

В условиях нэпа, писал В. И. Ленин, тресты (объединения предприятий) должны работать «на началах наибольшей финансовой и экономической самостоятельности, независимо от местных сибирских, киргизских и др. властей и прямого подчинения ВСНХозу»^[39].

Известен ожесточеннейший характер борьбы, которую Ленин и те, кто воплощал тогда этот новый курс в жизнь, вели против сверхцентрализации, бюрократизма, монополии любых ведомств. В экономической и организационной самостоятельности трестов и синдикатов видели главную гарантию против монополии, инструмент самонастройки производства на постоянно меняющиеся потребности рынка.

Демонтаж ленинской политики «хозрасчетного социализма» еще и сегодня нередко связывают с возникновением фашизма и резко обозначившейся в 30-е годы угрозой новой войны. Это неверно: демонтаж начался в 1927–1928 годах. Произвольно заниженные закупочные цены на зерно вынудили деревню сократить не только продажу хлеба государству, но и его производство. Тогда было решено обеспечить государственные заготовки методами принуждения. Именно с этого момента начался возврат к административной экономике, к методам «военного коммунизма». Наиболее наглядно они выразились в коллективизации. Однако столь же произвольные отношения были очень быстро распространены и на город. Промышленность стала получать плановые задания с потолка, и не случайно основные из них не были выполнены ни в одну из предвоенных пятилеток.

Ценой предельного напряжения сил страна выдержала и 30-е годы, и самую страшную в своей истории войну, и трудности послевоенного восстановления народного хозяйства. Можно понять тех, кто считает, что сопоставлять эту цену и результаты сегодня бесполезно. Но одно очевидно: ее могли как-то объяснить, хотя и не оправдать, только чрезвычайные обстоятельства, которых уже не существует как минимум с середины 50-х годов. Между тем последствия отказа от нэпа не устранялись, а накапливались, недуги народного хозяйства не излечивались, а лишь загонялись вглубь.

Объективные требования современного научно-технического прогресса, новые условия и новые задачи в экономическом соревновании с капитализмом еще более обнажили историческую нежизненность этой волюнтаристской, подчас просто придуманной в кабинетах системы управления экономикой. С самого начала всю эту систему отличали экономический романтизм, густо замешенный на экономической малограмотности, и невероятное преувеличение действенности так называемого административного, организационного фактора. Не эта система свойственна социализму, как еще считают многие, — наоборот, в нормальных условиях она противопоказана ему.

Необходимо ясно представлять себе, что причина наших трудностей не только и даже не столько в тяжком бремени военных расходов и весьма дорогостоящих масштабах глобальной ответственности страны. Остающихся материальных и человеческих ресурсов при разумном расходовании вполне могло бы хватать для поддержания сбалансированной, ориентированной на технический прогресс экономики и для удовлетворения традиционно скромных социальных нужд нашего населения. Однако настойчивые длительные попытки переломить объективные законы экономической жизни, подавить складывавшиеся веками, отвечающие природе человека стимулы к труду привели в конечном счете к результатам, прямо противоположным тем, на которые мы рассчитывали. Сегодня мы имеем дефицитную, несбалансированную фактически по всем статьям и во многом неуправляемую, а если быть до конца честными, почти не поддающуюся планированию экономику, которая все еще не принимает научно-технический прогресс. Промышленность сегодня отвергает до 88 процентов новых апробированных технических решений и изобретений^[40]. У нас одна из самых низких среди индустриальных стран производительность труда, в особенности в сельском хозяйстве и строительстве, ибо за годы застоя массы трудящегося населения дошли почти до полной незаинтересованности в полнокровном, добросовестном труде.

Однако наиболее трудноизлечимые последствия «административной экономики» лежат даже не в экономической сфере. Глубоко укоренился сугубо административный взгляд на экономические проблемы, почти религиозная вера в «организацию», нежелание и неумение видеть, что силой, давлением, призывом и понуканиями в экономике никогда ничего путного не сделаешь. Как показывает и наш, и мировой опыт, главное условие жизнеспособности и эффективности сложных общественных систем — это самонастройка, саморегулирование, саморазвитие. Попытки полностью подчинить социально-экономическое «броуновское движение» с его неизбежными, но в итоге приемлемыми издержками некоему центральному пункту управления были бесплодны изначально, и чем дальше, тем это становится все более очевидным.

Массовыми стали апатия и безразличие, воровство, неуважение к честному труду и одновременно агрессивная зависть к тем, кто много зарабатывает, даже если зарабатывает честно, появились признаки почти физической деградации значительной части народа на почве пьянства и безделья. И наконец, неверие в провозглашаемые цели и намерения, в то, что возможна более разумная организации экономической и социальной жизни. По справедливому замечанию академика Т. И. Заславской в журнале «Коммунист», «частые столкновения с различными формами социальной несправедливости, тщетность попыток индивидуальной борьбы с ее проявлениями стали одной из главных причин отчуждения части трудящихся от общественных целей и ценностей»^[41].

По-видимому, нереально рассчитывать на то, что все это может быть быстро изжито, — потребуются годы, а может быть, и поколения. Построить полностью «хозрасчетный социализм» намного сложнее, чем просто устранить отдельные громоздкие бюрократические структуры. Это не означает, однако, что можно сидеть сложа руки. Назад к «административному социализму», учитывая сегодняшние внутренние и международные реальности, у нас дороги нет. Но нет и времени для топтания на месте.

Однако сегодня нас больше всего тревожит именно нерешительность в движении к здравому смыслу. Призывы не могут изменить мировоззрение многих руководящих кадров, владеющих только техникой голого администраторства и аппаратного искусства. Точно так же никакая разъяснительная работа не победит известное недоверие людей к словам, к тому, что лидеры всерьез взялись за дело и доведут намеченные перемены до конца, что после полушага вперед опять не будет двух шагов назад. Убедить может только само дело. Для того чтобы вдохнуть веру в оздоровление экономики, уже в ближайшее время необходимы успех, ощутимые, видимые всем признаки улучшения жизни. Прежде всего должен быть насыщен рынок — и насыщен как можно скорее. Это непросто, но при должной решимости возможно. Возможно только на пути «хозрасчетного социализма», на путях развития самого рынка.

Последовательный хозрасчет не потребует значительных капитальных затрат. Все, что нужно, это смелость, твердость, последовательность в деле высвобождения внутренних сил экономики. Что мешает этому? Прежде всего идеологическая перестраховка, опасения, что мы выпустим из бутылки злой дух капитализма. Тому, кто понимает, что классы, из которых состоит любое общество, возникают, существуют и сходят с исторической арены отнюдь не в результате тех или иных управленческих решений, тому совершенно ясна беспочвенность этих опасений. Но риск, что вместе с позитивными переменами появятся и новые противоречия, трудности и недостатки, конечно, есть. Более того, определенные минусы неизбежны — такова диалектика исторического процесса. И заранее все не обезвредишь. Важно не позволить этим опасениям парализовать нас. «Надо ввязаться в драку, а там — посмотрим», — Ленин, как известно, любил повторять эту мысль.

Когда говорят о вероятном усилении стихийных явлений, необходимо отдавать себе отчет в том, что в действительности показывает наш собственный экономический опыт. Попытки наладить стопроцентный контроль над всем и вся приводят к такой стихии, к такой бесконтрольности, по сравнению с которыми любая анархия действительно кажется матерью порядка. Элементы стихийности будут неизбежной и на деле минимальной платой за прогресс, за оживление экономики. Но именно этим возможная новая стихийность будет отличаться от старой, привычной, которую видят и ощущают все, но которую многие просто предпочитают вроде бы не замечать.

Рынок должен быть насыщен. И наиболее быстрой отдачи здесь можно ждать прежде всего от здоровых, нормальных товарно-денежных отношений в аграрном секторе.

При введении вместо продразверстки продналога производство зерна в Советском Союзе всего за три года (1922–1925) выросло на 33, продукции животноводства — на 34, сахарной свеклы — на 480 процентов. Такой же быстрый и значительный результат был достигнут в 80-е годы в сельском хозяйстве Китая и в какой-то мере Вьетнама, где сердцевиной экономических отношений в деревне стал продналог.

Долгое время темпы роста сельскохозяйственного производства составляли у нас менее процента в год, а в отдельные годы цифру приходилось сопровождать знаком «минус», и это при немыслимо высоких государственных капиталовложениях. Миллиарды уходят практически бесследно в песок. Возникает, естественно, вопрос: за что мы платим столь громадную цену? Неужели действительно за боязнь рыночных отношений? Или же все-таки за то, чтобы очень тонкий слой руководящих кадров в аграрном секторе имел какое-то дело и тем вроде бы оправдывал свое существование?

Решение о новом хозяйственном механизме в сельском хозяйстве половинчато, а потому малоэффективно. Сказав «а», надо говорить и «б».

Во-первых, в твердом законодательном порядке должны быть запрещены любые приказы, любое административное вмешательство извне в производственную жизнь колхозов и совхозов. Во-вторых, должны быть выравнены закупочные цены на все виды аграрной продукции, чтобы ликвидировать убыточность многих отраслей сельского хозяйства, например животноводства и картофелеводства. Средства на это могут быть получены за счет перераспределения государственных более чем 80-миллиардных продовольственных дотаций. В-третьих, нужно решиться на простую формулу отношений между государством и сельскохозяйственными производственными коллективами: твердая ставка прогрессивного налога с доходов и (без самой крайней необходимости) никаких натуральных заданий. Колхоз и совхоз должны иметь право свободно продавать свою продукцию государственным и кооперативным организациям и потребителям. В-четвертых, необходимо в экономических и социальных правах полностью уравнять приусадебное хозяйство с коллективным.

Если будут сбалансированы закупочные цены, никто не станет сворачивать ни полевые культуры, ни животноводство. Может лишь произойти сокращение непродуктивных площадей и непродуктивного скота и в итоге — увеличение общей продуктивности хозяйств. Только так можно создать условия для подряда в сельском хозяйстве, а какой он будет — коллективный, бригадный, семейный — это и должно зависеть от местных условий.

О каком реальном хозрасчете в деревне можно сейчас говорить, когда колхозы и совхозы все еще вынуждены сдавать государству продукцию по одной, низкой цене, причем сплошь и рядом вплоть до фуража и даже семейного зерна, а потом значительную часть этой же продукции покупать у того же государства по другой, двойной и тройной цене? Не пора ли наконец остановить и перекачку дохода из деревни через произвольные цены за сельхозтехнику, ремонт, химикаты и прочее? Конечно, значительная часть этих средств потом компенсируется им за счет безвозвратного финансирования и регулярно списываемых кредитов. Более того, возможно, что компенсируется все. Но как можно наладить хозрасчет, то есть эквивалентный обмен, в таких ненормальных, нездоровых условиях? Вместо спокойного, трезвого сопоставления прихода и расхода, прибылей и убытков чутье, ловкость, всякого рода «экономическая ворожба» определяют сегодня успех хозяйственника. Брать одной рукой, чтобы возвращать другой — зачем? В какие экономические законы это укладывается? Уже не брать надо через цены, а давать. Во всех индустриальных странах мира сельское хозяйство давно пользуется специальной и очень значительной материальной поддержкой государства, в том числе и через цены, и это во многом определяет его успех.

Особых мер требует российское Нечерноземье. Деградация деревни здесь зашла так далеко, что никакие мероприятия в рамках существующей системы аграрных отношений уже, наверное, не помогут. Надеяться можно, вероятно, лишь на медленную и разнообразную терапию, индивидуальный подход к каждому району, каждому хозяйству. Не исключено, что для многих давно «лежачих» хозяйств спасением будет преимущественно семейный подряд и раздача в аренду (особенно в пригородах) пустующих или бесплодных сегодня земель всем желающим — а такие, несомненно, найдутся.

В свое время был провозглашен лозунг ликвидации кулачества как класса. Но упразднялся, по существу, класс крестьянства. Сейчас еще сохраняется, пусть не очень многочисленное, последнее поколение этого класса, поколение хозяев, любящих землю и крестьянский труд. Если это поколение не передаст эстафету следующему, может случиться непоправимое. Известен ряд решений последнего времени, призванных закрепить людей на земле, возродить хозяйский дух, коллективное предпринимательство, поощрять индивидуальные хозяйства. Но сейчас порой снова получается так, что правая рука вроде бы не знает, что делает левая. Под флагом борьбы за социальную справедливость, против нетрудовых доходов выступают самое оголтелое левачество и головотяпство. Чем можно было, например, оправдать вспыхнувшую летом 1986 года кампанию в печати против продуктивных приусадебных хозяйств, настоящий погром в некоторых местах приусадебных теплиц, садов, личного откормочного хозяйства? Неужели не был сразу виден враждебный стране, антигосударственный характер этой кампании? Разве это мыслимо — покупать столько хлеба и мяса за границей и в то же время, боясь, что единицы заработают лишнее, душить хозяйственную инициативу сотен тысяч и миллионов своих граждан? Как понять удручающую своей примитивностью борьбу против перекупщиков или запреты на вывоз местной продукции в другие районы? Мы должны наконец раз и навсегда решить, что важнее для нас: иметь достаток собственных продуктов или вечно ублажать поборников равенства всех в нищете и разного рода безответственных крикунов.

Необходимо назвать вещи своими именами: глупость — глупостью, некомпетентность — некомпетентностью, действующий сталинизм — действующим сталинизмом. Жизнь требует пойти на все, чтобы уже в ближайшие годы обеспечить наш продовольственный рынок. Иначе все расчеты на активизацию человеческого фактора повиснут в воздухе, люди не откликнутся на них. Пусть мы потеряем свою идеологическую девственность. Воруют и наживаются при этой девственности больше, чем когда бы то ни было. Причем речь идет о людях, которые зарабатывают, ничего не создавая, не желая и не умея что-либо создавать. Так пусть уж лучше процветают те, кто хочет и может давать обществу реальные продукты и услуги, реальные ценности. А когда мы решим задачу обеспечения себя хлебом насущным — и не раньше, — можно будет подумать и о том, чтобы большие доходы самых трудолюбивых и предприимчивых хозяев не привели к образованию угрожающих капиталов. Для этого есть простые, действенные средства — налоги и соответствующие полномочия фининспектора (разумные, конечно, чтобы не прирезать курицу, которая только-только начинает нести на благо всем золотые яйца).

Налоговые рычаги могут и должны обеспечить разумный контроль и еще над одним средством насыщения потребительского рынка, средством, тоже не требующим крупных капитальных вложений. Речь идет о личном, семейном и кооперативном производстве в сфере услуг и мелкой промышленности. Наверное, только сегодня мы можем в полной мере оценить значение ленинской мысли о том, что строй цивилизованных кооператоров — это все, что нам нужно для победы социализма.

Расширение индивидуально-кооперативного сектора в городах будет содействовать не только физическому насыщению рынка. Наши легкая промышленность, торговля и сфера услуг находятся сегодня в непозволительно благоприятных условиях, поощряющих спячку. С ними никто не конкурирует. Импорт товаров широкого потребления пока еще слишком мал, чтобы заставить их шевелиться. Появление такого конкурента, как индивидуально-кооперативный сектор, может быстро изменить обстановку на рынке. Государственным промышленным, торговым и бытовым предприятиям придется либо резко улучшить работу, либо уступить существенную часть своих доходов другим производителям со всеми вытекающими из этого последствиями: снижением заработков и расходов на социальные нужды, сокращением персонала вплоть до роспуска коллектива бракоделов и закрытия предприятия.

Нынешняя система материальных стимулов добросовестного труда слабо действует не только потому, что она из рук вон плоха. Зарплата и премии не работают также потому, что на полученные деньги человеку нечего купить. Оживить обстановку в потребительском секторе народного хозяйства, насытить рынок, дать массовому покупателю возможность выбора — значит добиться того, чтобы зарплата наконец начала работать в полную силу, чтобы наш человек по-настоящему пожелал хорошо зарабатывать честным, напряженным трудом.

Материальные условия для развития индивидуально-кооперативного сектора в стране, несомненно, есть. В городах достаточно пустующих помещений. В запасах государственных предприятий сколько угодно — на миллиарды рублей! — излишнего или устаревшего оборудования и припрятанных на всякий случай сырья и материалов. Пустив их в свободную продажу, можно, что называется, играючи обеспечить первоначальные базовые потребности мелкого личного и кооперативного предпринимательства. Само собой разумеется, что при таком повороте событий избежать разгула воровства и коррупции можно будет лишь при двух условиях. Первое — свободная оптовая торговля средствами производства, сырьем и материалами. Второе — в правовом и экономическом отношениях индивидуально-кооперативный сектор должен быть полностью (и как покупатель, и как продавец) приравнен к государственным предприятиям и организациям.

Мы уже сегодня (не дожидаясь, когда будет создан некий излишек или внефондовый резерв основных видов промышленной продукции) можем решиться на широкую оптовую торговлю средствами производства. Для этого даже необязательно пока упразднять систему фондируемого («карточного») снабжения. В стране уже имеются огромные запасы материальных ценностей. Они созданы стихийно, в порядке своеобразного самострахования, самозащиты предприятий от капризов и пороков «карточного» снабжения. Это неустановленное и часто ненужное предприятиям-владельцам оборудование, нормативные и сверхнормативные залежи сырья, материалов, готовой продукции, комплектующих изделий и т. д. Всего не меньше, чем на 450 миллиардов рублей, из них 170 миллиардов — сверхнормативные запасы. Позволить предприятиям и организациям уже сейчас свободно продавать, покупать, передавать взаймы эти ценности, исходя из своих реальных потребностей, — значит создать могучий, оживленный товарный рынок, пустить в дело, в прибыль колоссальные омертвленные товарные ресурсы, развязать на практике, а не на словах хозяйственную инициативу в стране. Естественно, такой рынок не замрет только в том случае, если доходы от расчистки складов будут (после вычета налогов) оставаться полностью в распоряжении предприятия. Ни при каких обстоятельствах нельзя подпускать к ним министерства и ведомства. То же и в отношении всех видов сверхплановой продукции.

По-видимому, только таким путем — расширением оптовой торговли, свободой реализации запасов и сверхплановой продукции — может быть преодолено одно из наиболее острых противоречий между нынешней жизнью предприятий и провозглашенной целью перевести их на полный хозрасчет. Деньги, дополнительный доход сегодня никому не нужны. Взять хоть завод, хоть торговое объединение, хоть колхоз — что они могут в действительности купить на свои рубли? Если же появится хоть какая-то возможность реализовать доходы не через Москву, не через поклоны и унижения в самых высших инстанциях, а на рынке, свободно, легко, спокойно, тогда деньги опять начнут превращаться в нечто весомое, значимое, остро желанное. Сегодня же сплошь и рядом и поощрительные фонды, и фонд развития производства, даже если их не отбирает в конце концов министерство, это только воздух, деньги в банке, а не реальные ценности, которые могли бы пойти на модернизацию предприятия или на его разнообразные социальные нужды.

На смену бесплодным попыткам планировать из центра всю номенклатуру нашего промышленного производства, в которой уже около 25 миллионов изделий, идет такой метод, как договор между поставщиком и потребителем. Свободная торговля излишками и сверхплановой продукцией сразу же наполнит договор жизненным смыслом. Это будет первым, но важнейшим шагом в демократизации планирования, в развитии рынка, который только и способен пробудить производственные коллективы.

Очень быстрый эффект может дать и решительное, повсеместное внедрение известной «щекинской формулы». Если судить по прошлому, загубленному министерствами опыту, она без больших вложений позволяет всего за полтора-два года сократить число работающих на 25–30 процентов. Это особенно важно именно сегодня, когда производственные мощности многих отраслей не догружены на 20–40 процентов, когда большинство станков используется лишь в одну смену и когда стройкам страны остро не хватает рабочих рук. Так что опасения, что повсеместное распространение «щекинской формулы» вызовет безработицу, представляются сильно преувеличенными.

Во-первых, естественная безработица среди людей, ищущих или меняющих место работы, существует и сегодня: вряд ли она на каждый данный момент меньше 2 процентов рабочей силы, а с учетом нигде не регистрируемых бродяг доходит, наверное, и до 3. Так что одно дело обсуждать проблему, делая вид, что никакой безработицы у нас нет, и совсем другое — спокойно отдавая себе отчет в том, что какая-то безработица есть и что ее не может не быть. Во-вторых, есть миллионы незанятых и постоянно открывающихся новых рабочих мест. При должной поворотливости с их помощью можно свести масштабы временной безработицы к минимуму. Естественно, это потребует значительных дополнительных усилий со стороны государства по переквалификации высвобождаемой рабочей силы, переводу ее в другие отрасли и районы, стимулированию организованной миграции и т. д. В-третьих, не будем закрывать глаза и на экономический вред от нашей паразитической уверенности в гарантированной работе. То, что разболтанностью, пьянством, бракодельством мы во многом обязаны чрезмерно полной занятости, сегодня, кажется, ясно всем. Надо бесстрастно и по-деловому обсудить, что нам может дать сравнительно небольшая резервная армия труда, не оставляемая, конечно, государством полностью на произвол судьбы. Это разговор о замене административного принуждения сугубоэкономическим. Реальная опасность потерять работу, перейти на временное пособие или быть обязанным трудиться там, куда пошлют, — очень неплохое лекарство от лени, пьянства, безответственности. Многие эксперты считают, что было бы дешевле платить таким временно безработным несколько месяцев достаточное пособие, чем держать на производстве массу ничего не боящихся бездельников, о которых может разбиться (и разбивается) любой хозрасчет, любые попытки поднять качество и эффективность общественного труда.

«Социализму, — подчеркивает известный советский экономист С. Шаталин, — еще предстоит создать механизм не просто полной занятости населения (это пройденный этап экстенсивного развития), а социально и экономически эффективной, рациональной полной занятости. Принципы социализма — это не принципы благотворительности, автоматически гарантирующие каждому рабочее место вне связи со способностями на нем трудиться»^[42].

И опять-таки: чтобы «щекинская формула» дала ощутимый результат, основная часть дохода от нее должна оставаться в распоряжении коллектива. Можно обмануть людей один раз, можно, хотя это и труднее, и два, но третьего не будет. Если предприятию пока что нечего купить на свои кровные, пусть лучше эти деньги лежат на их счетах в банке. Зато каждый трудовой коллектив будет твердо знать, что они принадлежат ему, и только ему, и хотя и не сразу, но будут потрачены на его производственные и социальные нужды. И необходимо платить за эти средства не символический, а реальный процент в рублях, а если это валюта, то и в валюте.

К сожалению, у нас вообще недооценивают исключительную важность таких понятий, как экономическая порядочность, экономическое доверие. Между тем без экономической порядочности управляющих инстанций и экономического доверия к ним со стороны низов сквозной хозрасчет просто невозможен. Сейчас мы переживаем исключительно ответственный момент. Если то, о чем говорилось М. С. Горбачевым в Тольятти (а говорилось о беспардонности, с какой министерства распоряжаются поощрительными фондами предприятий, их валютными доходами), если эти манеры опять закрепятся, экономическая реформа при всех громких словах о ней будет загублена на корню.

Сегодня твердое, не рушимое ни при каких обстоятельствах слово государства в подобных делах дороже денег, дороже всего. Это самая большая политика, от которой зависит судьба страны. И даже в трудные, очень трудные времена необходимо сделать все, чтобы решения государства, обещания государства не нарушались: потом это обойдется много дороже, чем выдержка в период трудностей. Так, к сожалению, и случилось летом 1986 года: «продразверстка», устроенная вместо обещанного «продналога», принесла сельскому хозяйству, возможно, больше вреда, чем любая засуха. Сейчас нигде так не беспокоятся за судьбы перестройки, как на селе. Авторитету райкомов и обкомов, которые вынуждены были осуществлять «продразверстку», был нанесен удар, оправиться от которого многим из них теперь очень нелегко.

В мыслях о лекарствах для нашей экономики нельзя не обратиться и к внешнеэкономическим связям. Речь идет не только о таких очевидных, но, к сожалению, долгосрочных или дорогостоящих задачах, как, например, коренная перестройка структуры нашего экспорта в пользу наукоемкой продукции или сокращение средних сроков капитального строительства с одиннадцати-двенадцати до господствующих в мире полутора-двух лет (наш «долгострой» мешает нам широко привлекать иностранный инвестиционный кредит) Речь идет преимущественно о мерах, которые могут дать что-то реальное в ближайшее время, уже в нынешней пятилетке.

Не пора ли подумать, как быть с тем значительным долгом нам со стороны стран СЭВ, который пока что ничего не дает нам и очень мало им? Конечно, долг — это во многом политическая проблема. Однако можно, наверное, сделать так, что нашим должникам будет выгодно постепенно рассчитываться с нами. Для этого надо открыть советский внутренний рынок для любой их продукции. Если стремишься хорошо заработать в СССР — оставляй нам часть этого заработка в порядке погашения долга. Перспективы стабильной работы на практически безграничный рынок Советского Союза — такое благо, которым вряд ли кто захотел бы пренебречь. Особенно если учесть растущие трудности международной конкуренции. И нам немалая выгода, причем не только прямая, но и косвенная, побочная. Наличие на нашем рынке массы конкурирующих иностранных товаров заставляло бы отечественную промышленность держать себя в хорошей форме, постоянно бороться за своего потребителя. В прошлом наши партнеры не раз ставили этот вопрос. Они могли бы не только продавать свою продукцию в нашей стране где хотят, но и покупать нашу. И совсем не обязательно через Внешторг. Прямые связи с отраслевыми ведомствами, местными властями и предприятиями могли бы постепенно решить эту проблему. В условиях свободной внутренней торговли средствами производства они, несомненно, всегда найдут что у нас купить. Все мыслимые их потребности в наших товарах, по оценкам экспертов, не превышают одного процента советского промышленного производства и могут быть удовлетворены (при должной заинтересованности наших предприятий!) за счет скрытых резервов и внеплановой продукции.

Естественно, что открыть советский рынок и создать «общий рынок» стран СЭВ невозможно без изменения нынешнего курса рубля и внедрения свободной обратимости его в рамках СЭВ. Придется постепенно отказаться от действующих сегодня бесчисленных отраслевых валютных коэффициентов, перейти к единому курсу рубля и допустить свободное хождение национальных валют в рамках СЭВ. Дело это давно назревшее, абсолютно неизбежное, и откладывать его нет расчета, тем более что должны пока еще больше нам, чем мы.

Назрел и определенный пересмотр всей нашей политики экономического содействия социалистическим и развивающимся государствам. Речь в конечном счете тоже идет о миллиардах. Слишком многие возводимые с нашим участием объекты не приносят пока реальной пользы ни нам, ни нашим партнерам. Примером, в частности, может служить строительство гигантских ГЭС (средства поглощаются огромные, а отдача ожидается не раньше чем в следующем тысячелетии), разорительных металлургических заводов и вообще упор на тяжелую промышленность там, где больше всего нуждаются в мелких и средних предприятиях для производства продукции массового спроса.

Мы решились пойти на создание на нашей территории предприятий с иностранным участием. Стоило бы, возможно, подумать и о создании «свободных экономических зон». Дело это и политически и экономически очень нелегкое. Привлечь серьезный иностранный капитал трудно. Еще труднее добиться, чтобы смешанные предприятия легко уживались с нашими порядками, чтобы иностранцы охотно вкладывали в нашу промышленность полученные у нас же прибыли (реинвестиция). Если бы удалось добиться тут видимого успеха, мы могли бы не только ускорить насыщение внутреннего рынка, но и заметно укрепили бы экспортные позиции страны. Уже сегодня нам делаются интересные предложения. Однако условия деятельности совместных предприятий при всей их льготности все еще рассматриваются за рубежом как непривлекательные. Думается, что, пока мы не добьемся хотя бы частичной обратимости рубля, было бы не реально ожидать здесь быстрого прогресса.

При всей важности решения задачи первоначального насыщения нашего внутреннего рынка необходимо вместе с тем отдавать себе трезвый отчет в том, что это только лишь самая острая, самая неотложная часть всей проблемы хозрасчета, «хозрасчетного социализма».

Последовательный хозрасчет не может быть просто объявлен или введен приказом. Он требует определенных условий, многие из которых еще не созданы.

Несерьезно думать, что без контроля со стороны Госплана авиационный завод вдруг ни с того ни с сего переключится на выпуск детских колясок. А ведь этим Госплан сегодня и занят: с величайшей бдительностью следит, чтобы сапожники тачали сапоги, а пирожники пекли пироги. При всей нашей сверхцентрализации стратегическая роль центра, по существу, ничтожна по той простой причине, что ему, центру, не до нее, не до стратегии. Сторонников последовательного, решительного хозрасчета все еще обвиняют, случается, в том, что они якобы выступают за ослабление планового начала, тогда как на самом деле они всей душой за — за усиление подлинно планового, подлинно центрального начала, за то, чтобы Госплан занимался своим, и только своим стратегическим делом: планировал в натуре не больше 250–300 видов стратегической продукции (а может быть, и существенно меньше), распределял общественный фонд капитальных вложений по отраслям и республикам и на этой основе поддерживал наиболее важные народнохозяйственные пропорции, определял твердые ставки отчислений в бюджет из прибыли, нормы амортизации, баланс цен и доходов, банковский процент, плату за землю, воду, полезные ископаемые.

Новая экономическая политика образца 80-х годов не может оставить в покое и наши промышленные министерства. Их так безобразно много, их аппараты так раздуты, что они часто просто вынуждены искать себе занятия и тем самым зачастую лишь мешают предприятиям. Министерства сами по себе уже давно стали серьезнейшей, без преувеличения политической проблемой, требующей быстрейшего радикального решения.

В свое время В. И. Ленин писал: «Все у нас потонули в паршивом бюрократическом болоте «ведомств». Большой авторитет, ум, рука нужны для повседневной борьбы с этим. Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все»^[43]. Не исключено, что мы вынуждены будем вернуться к ленинской схеме управления народным хозяйством: Госплан (или ВСНХ) — синдикаты — тресты (или объединения, по принятой сегодня терминологии). Синдикаты, например, вполне могли бы выполнять роль нынешних министерств, но с одним ценнейшим, принципиальнейшим отличием: синдикат — это добровольное объединение самостоятельных производственных коллективов. Он подотчетен им и существует на их добровольные взносы или отчисления. Синдикат может и должен быть не административной надстройкой над производством, не министерством, которое, по существу, не несет никакой экономической ответственности перед теми, кем оно командует, а организацией, которая с полного согласия своих коллективных членов берет на себя общие дела: поиски заказов, организацию сбыта, формирование общего фонда поддержки слабых производств, поощрение отраслевого научно-технического прогресса.

Но самой трудной проблемой в организации полностью хозрасчетной экономики представляется сегодня выравнивание основных ценовых пропорций в народном хозяйстве. Накопившиеся с конца 20-х годов волюнтаристские ценовые решения — это поистине страшное наследие. Не покончив с ним, мы никогда не будем иметь объективных стоимостных ориентиров для бесспорного, не зависящего от людского произвола сопоставления затрат и результатов производства. А следовательно, никогда не будем иметь и подлинного хозрасчета. В теоретических дискуссиях сегодня выдвигаются различные проекты преобразования системы цен. В большинстве из этих проектов, однако, содержится один общий и, судя по нашему опыту, чрезвычайно опасный порок: предполагается, что цены опять будут конструироваться в кабинетах, опять умозрительно, в отрыве от жизни, от реальных процессов как в нашей экономике, так и в мировом хозяйстве.

Не только в капиталистических, но и во многих социалистических странах сейчас действуют примерно одинаковые пропорции цен. Они сложились объективно под влиянием общих тенденций развития производительных сил. Конечно, национальные различия в уровнях и пропорциях цен существуют, но базовые соотношения, как правило, остаются. Чтобы быстро и надежно оздоровить нашу экономику, надо постепенно выравнять сначала оптовые, а затем и розничные пропорции цен по пропорциям, сложившимся в мире. У нас резко занижены цены на топливо, на минеральное и сельскохозяйственное сырье и завышены на продукцию машиностроения. У нас неоправданно резко занижены цены на продовольствие и коммунальные услуги и неоправданно завышены на все промышленные потребительские товары. Советские цены должны как можно точнее соответствовать мировым. Кто будет потом заниматься ценообразованием (Госкомцен, промышленное министерство или само предприятие-производитель) — вопрос следующий. Сначала надо сделать первый шаг и выравнять пропорции.

Выравнивание цен — дело исключительно деликатное, в частности, потому, что придется заметно повысить цены на продовольственные товары и коммунальные услуги. Но при настойчивой, методичной, а главное, честной и откровенной подготовительной работе пойти на это необходимо.

Сейчас советский потребитель в виде дотаций на убыточные цены основных продовольственных товаров и услуг получает из казны около 90 миллиардов рублей. А почему бы ему не получать те же самые деньги в форме доплаты к основному заработку, а возможно, и к своему вкладу в сберкассу? В конце концов, почему недоплачивать за мясо и в то же время переплачивать за ткани и обувь, а не покупать то и другое по реальным ценам? Конечно, чтобы люди к этому привыкли, надо сломать сложившиеся у них стереотипы, а ломать их будет трудно. Только честное, всем понятное стремление оздоровить нашу экономику может убедить рядового потребителя поменять свои привычки. С людьми надо начинать говорить по существу, как это делали в Венгрии, где большая разъяснительная подготовка в 1976 году помогла безболезненно ввести новые цены. И нельзя забывать печальный опыт Польши, где в том же 1976 году попытались изменить цены в одночасье, а потом вынуждены были отступить.

Экономическое положение предприятий и объединений должно прямо зависеть от прибыли, а пока мы не выравняем оптовые цены и не избавимся от плановых субсидий, критерий прибыльности работать не сможет. Прибыль начнет врать в ту или иную сторону, она будет или преувеличивать реальные достижения коллектива, или приуменьшать их. До каких пор, оценивая экономический эффект работы предприятий, мы будем пользоваться громоздким набором различных, часто исключающих друг друга показателей: валом в том или ином его виде, товарной продукцией, выполнением обязательств по договорам, снижением себестоимости, снижением материальных затрат, выполнением плана в натуре, по производительности труда, по новой технике и т. д.? Когда перестанем придумывать в кабинетах искусственные показатели вроде нормативно чистой продукции? Необходимо реально смотреть на вещи. За много веков человечество не нашло никакого другого критерия эффективной работы, кроме прибыли. Только она объединяет в себе количественную и качественную стороны экономической деятельности и дает возможность объективно и однозначно сопоставлять издержки и результаты производства.

По ленинской мысли, прибыль — основной принцип хозрасчета. Полувековой опыт управления экономикой с помощью административно-натуральных рычагов сделал эту мысль только более актуальной. В хозрасчетной экономике прибыль — это основа самонастройки, саморегулирования, саморазвития густейшей сети связей между предприятиями. Сегодня число таких связей в стране измеряется многими десятками миллиардов. Нет и, по-видимому, никогда не будет такой ЭВМ, которая могла бы собрать все эти связи в один узел и подчинить единому пульту управления. Простая, всем понятная система отношений между государством, предприятием и отдельным работником появится, только когда мы начнем пользоваться критерием прибыльности.

Крайне подозрительное отношение к прибыли — своего рода историческое недоразумение, плата за экономическую безграмотность людей, считавших, что раз социализм, значит, никаких прибылей и никаких убытков. В действительности же ничего сомнительного в себе критерий прибыльности при социализме не несет, он лишь говорит, хорошо или плохо вы работаете.

После вычета налогов предприятие должно полностью распоряжаться своей прибылью. Но, с другой стороны, если прибыли у него нет, это тоже должно как-то ложиться на плечи коллектива. Одно предприятие в результате плохой работы и финансовых убытков может, например, просто закрыться. Другому поможет система государственного страхования или целевые субсидии. Однако «спасательные операции» государство будет проводить не без разбора, а сугубо выборочно, сообразуясь со своими политическими и экономическими интересами.

Еще один предрассудок — боязнь акционерной формы. Почему свободные средства наших граждан и предприятий нельзя привлекать для создания новых и расширения старых производств? Никаким разумным объяснениям такая позиция не поддается. Это просто слепота или откровенное нежелание поднять то, что лежит пока втуне, а может сослужить всей стране очень полезную службу. Правильно ставят вопрос наши известные экономисты П. Бунич и В. Москаленко: нынешний недостаток инвестиционных средств «может быть восполнен, в частности, путем продажи соответствующими предприятиями своих облигаций предприятиям, имеющим свободные ресурсы». Следовало бы только добавить: и частным лицам тоже. Или для государства лучше, если эти средства лежат в чулке?

Здоровые финансы всегда были и остаются основой всякой здоровой экономики. И наоборот, в чрезвычайных обстоятельствах (война, разруха, социальные потрясения) именно финансы были всегда той сферой, где нездоровые, кризисные явления проявлялись раньше всего и с наибольшей силой. Убежден, что сегодня наша экономика нуждается в финансовой реформе не меньшей глубины и размаха, чем в начале 20-х годов. Деньги, цены, доходы, налоги, кредит, бюджет, возможности государственного заимствования и соответственно государственного долга — все это вопросы, которые мы даже и не начинали еще всерьез обсуждать. Между тем дефекты нынешней финансовой системы очевидны: масштабы отложенного спроса населения, дыры в бюджете по различным статьям доходов, инфляционные методы финансирования, вроде включения в бюджет доходов от еще не проданной продукции, которая к тому же может и вообще не найти себе сбыта, превращение кредита, по существу, в безвозвратное финансирование (безнадежные долги только сельского хозяйства приближаются уже к 150 миллиардам рублей) и т. д. Рано или поздно все эти проблемы придется решать — уйти от них некуда.

В перспективе все более важное значение будут приобретать и внешнеэкономические связи. Чтобы резко повысить конкурентоспособность нашего машино-технического и другого экспорта и одновременно сделать рациональнее наш импорт, одной передачи части внешнеторговой деятельности промышленным министерствам недостаточно. Нужна прямая связь между внешними и внутренними ценами. Без нее, как и без прямого обмена в наших банках советского рубля на иностранную валюту (продажа, покупка, отдача взаймы), мы вряд ли сможем пробудить у наших предприятий настоящий интерес к внешнеэкономической деятельности. Для производства конкурентоспособных товаров нужен реальный стимул. К тому же без связи с мировыми ценами и прямого обмена рубля нереально всерьез рассчитывать на новые формы сотрудничества с нашими зарубежными партнерами в странах СЭВ и в капиталистическом мире, на успех кооперации и совместных предприятий. Выравнивая оптовые цены внутри страны, мы одновременно должны установить реальный и единый курс рубля и постепенно сделать наш рубль таким же обратимым, как доллар или фунт стерлингов. Пока в кабинетах делают вид, что такой проблемы не существует, никакого перехода к всеобщему, сквозному хозрасчету не получится.

Назрела необходимость решить и судьбу так называемого переводного рубля. Это мертворожденное дитя уже давно превратилось в простой инструмент счета. Никаких других функций денег (я имею в виду определение К. Маркса) оно не выполняет. Чем эта придуманная, кабинетная конструкция лучше живых, реальных рубля, марки, кроны, лева? Боюсь, что сейчас, когда ее автора уже нет в живых, никто так и не сможет ответить на этот вопрос ничего более или менее определенного.

И наконец, проблема качества. Какую важную роль играет сейчас качество наших товаров, понятно всякому. Принято решение о госприемке продукции в наиболее важных отраслях промышленности. Несомненно, это важный шаг вперед, и мы вправе ожидать от него положительных результатов. Однако, если государственные органы и хозяйственные ведомства решат, что госприемка — это главный, радикальный, наконец-то найденный метод резкого повышения качества продукции, это будет серьезной ошибкой. Жаль, что председатель Госстандарта уже поторопился публично заявить, что «с организацией госприемки, по сути дела, приведен в действие архимедов рычаг перестройки, призванный революционизировать промышленность». Госприемка может дать важный, но все же лишь ограниченный эффект. Ограниченность ее неизбежна потому, что контроль на выходе лишь незначительно влияет на сам процесс производства. По оценкам, например, американских специалистов, если все меры по обеспечению качества продукции принять за 100 процентов, то 75 из них придется на поиск конструктивных решений, проектирование, отработку макетного и доводку опытных образцов, отладку технологии, 20 процентов — на контроль самих производственных процессов и лишь 5 процентов — на окончательную приемку изделия. В Японии этот показатель еще ниже — всего-навсего 1 процент.

Хорошее качество — это даже не столько проблема добросовестного труда рабочего, сколько проблема производства и управления, ответственность за которую несет высшее руководство. Американцы считают, что лишь 15–20 процентов ошибок происходит по вине непосредственных исполнителей, остальные связаны с решениями и действиями всей стоящей над производственным процессом управленческой пирамиды. Иными словами, с хозяйственным механизмом.

Не следует упускать из виду, что госприемка устраняет от оценки качества самую заинтересованную инстанцию — потребителя, неважно, будет ли им предприятие, для которого предназначена продукция, или человек в магазине. Получив штамп приемщика на своих изделиях, предприятие-изготовитель сможет иногда даже еще сильнее давить и на того и на другого. А коренной порок ныне действующей хозяйственной системы — диктат производителя — останется, по существу, в неприкосновенности.

Пока, по наиболее «патриотичным» оценкам, лишь 17–18 процентов продукции нашей обрабатывающей промышленности отвечает мировым образцам, а по самым осторожным и пессимистичным — 7–8 процентов. Ставится задача уже в этой пятилетке подняться до 80–90 процентов. Задача-то поставлена, но сумеем ли мы ее выполнить? Слишком глубоки корни этой проблемы и слишком долго она была у нас второстепенной.

Многие и теоретики и практики едины сегодня в том, что гарантированный рынок сбыта, распределение продукции «по карточкам», жесткая и, по существу, насильственная привязка потребителей к поставщикам, то есть монополия производителя, — это главная причина того, что продукция большинства наших отраслей мало куда годится. Между тем именно эту главную болезнь — монополию производителя — госприемка не затрагивает. Получается, что вновь мы больше всего уповаем на такие факторы, как стойкость, партийная совесть, боязнь начальства, личная честность отдельного госприемщика, которого, однако, жизнь может очень скоро «повязать» со всеми его поднадзорными.

Да, госприемка хороша как первая, пожарная мера, как паллиатив, но не архимедов рычаг. Только постепенное ослабление, а затем и полное устранение монополии производителя в нашей экономике может дать что-то принципиально новое. У потребителя должны быть и права и возможности брать или не брать то, что ему предлагают. Это значит прежде всего, что у него должен быть реальный выбор. А у производителя — реальная опасность прогореть вплоть до полного банкротства, если продукция его не найдет сбыта. Только так можно не на словах, а на деле подорвать господствующий сегодня режим «взаимной амнистии», когда предприятие-потребитель прощает брак поставщику, зная, что и его, потребителя, собственная товарная дрянь, в свою очередь, будет где-нибудь пристроена.

Нам следует наконец перестать обманывать самих себя, перестать верить кабинетным невеждам и спокойно признать, что проблема «выбора для потребителя», проблема конкуренции не имеет под собой никакой социально-классовой подоплеки. Идеологией здесь и не пахнет. Это чисто экономическая, даже технико-экономическая проблема. Выбор, конкуренция — это объективное условие, без соблюдения которого ни одна экономическая система не может быть жизнеспособной или по крайней мере достаточно эффективной. Всеобщий дефицит, диктат производителя — это не та экономическая обстановка, в которой производители будут сами, а не из-под палки искать новые технические решения. Всякая монополия неизбежно ведет к застою, абсолютная монополия — к абсолютному застою.

Тут мы пока делаем лишь первые шаги, только-только начинаем. Все для нас ново, непривычно, все не вяжется со сложившимися представлениями. Не можем мы пока принять даже в теории, не говоря уж о практике, и главную особенность, главное объективное условие бездефицитной экономики — некий неизбежный уровень народнохозяйственных потерь, бросовой, не нашедшей себе сбыта продукции в качестве обязательной платы за возможность выбора для потребителя. В кабинетной, умозрительной погоне за «стопроцентной рациональностью», за стопроцентным использованием наших ресурсов и продукции мы в итоге теряем несравнимо больше и одновременно сами себе мешаем покончить с браком, подняться до мирового уровня качества.

Или нам удастся создать некий постоянный излишек всех основных средств производства, сырья и ширпотреба, излишек, который стал бы материальной основой, прессом, рычагом, с помощью которого потребитель давил бы на изготовителя, — или мы никогда ничего путного выпускать не будем. По-другому проблема качества неразрешима в принципе — оставь надежды всяк, их имеющий. Без такого излишка нельзя перейти и от современного «карточного» снабжения к оптовой торговле средствами производства и сырьем. Излишек этот может и должен быть создан с двух сторон — и сверху и снизу: и планово-административными методами, и рынком, расширением товарно-денежных отношений в народном хозяйстве.

При ясном понимании проблемы и должной решимости Госплан вполне может обеспечить постоянное превышение объемов производства планируемой в натуре продукции над ее фондами, поступающими в систему распределения, на 20–30 процентов в год (или же иметь соответствующий резерв производственных мощностей). Пусть эти 20–30 процентов предприятия сами продают на рынке, через оптовую торговлю. Увязка материального поощрения предприятий с выручкой от такой торговли может стать первым реальным шагом к подрыву монополии, к появлению у потребителей хоть какого-то выбора.

Пусть это вызовет на первых порах определенное замедление темпов роста по валу. Даром ничего в жизни не дается, и за выход из удушающей обстановки всеобщего дефицита тоже придется, конечно, что-то заплатить. Да и что вообще в таком замедлении темпов страшного, если оно необходимо, чтобы встряхнуть производителей, чтобы избавиться от затоваривания, от неходовой продукции, чтобы заставить наконец производителя понять, что высокое качество его продукции — это не блажь, не чей-то каприз, а неизбежное условие его собственного существования?

Главным методом текущего и среднесрочного планирования в основном массиве нашей промышленности, видимо, станут прямые связи между предприятиями-изготовителями и предприятиями-потребителями. Предприятие должно иметь реальную возможность по своей воле (даже, если угодно, по своей прихоти) в любой момент поменять поставщика с уплатой или неуплатой неустойки в зависимости от конкретных обстоятельств такого разрыва. Договоры должны возобновляться каждый год. Подобные же права необходимо предоставить и торговле в ее отношениях с предприятиями — производителями предметов ширпотреба.

Прямые договорные связи и оптовая торговля средствами производства — две неразрывные стороны одного и того же процесса. Если предприятие будет сбывать свою плановую и сверхплановую рядовую и улучшенную продукцию через рынок, это вызовет такую заинтересованность производителей в конечных результатах, о которой сегодня ни один из тех, кто специализируется на «вопросах сознательности», не может и мечтать. Рыночные хозрасчетные стимулы должны быть распространены на все стадии процесса «исследования — конструкторские разработки — инвестиции — производство — сбыт — послепродажное обслуживание». Только рынок, а не просто административные нововведения может подчинить всю эту цепь запросам потребителя.

Чем скорее мы признаем, что силой, окриком, угрозой здесь мало что возьмешь, что качество — это итог всей системы экономических отношений, тем быстрее примемся за дело. Для перевода советского рынка из «рынка продавца» в «рынок покупателя» необходимо прежде всего расширить и укрепить сам этот рынок. Для этого у нас есть огромные возможности. Речь идет все о том же: о свободной продаже ненужного оборудования и запасов предприятий, о прямом выходе на рынок колхозов и совхозов, об индивидуально-кооперативной деятельности, о более свободном импорте, в первую очередь из стран СЭВ. Конечно, для всего этого требуется время. Но это уже будет настоящий, всеохватывающий рынок, нечто по самой сути своей противоположное абсолютной монополии к диктату производителя. Между прочим, вопреки распространенным представлениям рынок за исключением чрезвычайных обстоятельств полной монополии нигде и никогда не знал. Не будет он знать ее и у нас.

Конечно, дело не только в рынке и не в том, хотят или не хотят предприятия бороться за место на нем. Качество зависит и от социальной обстановки. Приниженное положение инженеров и конструкторов на производстве, то, что им платят ощутимо меньше, чем неквалифицированным рабочим, не сулит ничего хорошего. Нельзя также не видеть, что и в решающем звене — в науке — низкая оплата труда подавляющего большинства работников порождает массовую апатию. В науку теперь пошел своего рода «третий сорт» из числа людей с высшим образованием. Болезнь понятна, способы лечения ее известны, а вот говорить об этом в полный голос мы почему-то не решаемся до сих пор.

Качество нашей продукции — это, таким образом, лишь отчасти техническая и административная проблема. Прежде всего это экономическая и социальная проблема. Будут люди материально заинтересованы в научно-техническом прогрессе, останется в прошлом обстановка всеобщей дефицитности — будет и качество. Не сумеем мы справиться с этой задачей — вряд ли найдется какая-либо палочка-выручалочка, которая позволит чего-то добиться без глубоких экономических преобразований.

Радикальная экономическая реформа предъявляет, естественно, соответствующие требования и к тем, кто проводит ее в жизнь. Упрощая, можно, наверное, сказать, что в прежних условиях хозяйственный руководитель любого ранга решал прежде всего две главные задачи: он обязан был любой ценой дать план и обеспечить своему коллективу установленный сверху прожиточный минимум. Причем сплошь и рядом этот минимум не зависел от результатов работы. О том, что это так, свидетельствуют такие массовые явления в нашем народном хозяйстве, как всеобщее стремление предприятий потреблять как можно больше «чужого» сырья, энергии и материалов, незаинтересованность в качестве, равнодушие к научно-техническому уровню производства, всеобщий дефицит и одновременно огромные запасы продукции, не находящей сбыта, бездумное выполнение никому не нужной, более того — вредной работы (вроде поворота рек), массовые приписки, очковтирательство, выводиловка и прочее.

Хозяйственный руководитель не отвечал (и пока еще не отвечает) ни перед своим коллективом, ни тем более перед своими хозяйственными партнерами. Он знал только одну простую, грубую административную ответственность перед вышестоящим начальством. Личные отношения значили исключительно много, почти все. В то же время и формы поощрения деятельности руководителей были (и пока остаются) совершенно особыми. Для руководителя еще и сегодня даже большая премия — дело десятое. Его профессиональный успех измеряется иным — орденами, депутатством, местом в президиуме, служебным автомобилем, льготным снабжением, казенной квартирой, поездкой за рубеж, перемещением в более почетный кабинет.

В условиях полного, последовательного хозрасчета работа руководителя резко меняется и столь же резко усложняется. Он должен не только произвести продукцию, но обеспечить ее сбыт, не только отгрузить продукцию, но отгрузить ее в срок и по всей установленной договорами номенклатуре, не просто выполнить плановые задания, но обеспечить достаточную прибыль, не выколотить, выклянчить, выцыганить любыми правдами и неправдами фонды, а найти и купить лучшее, что есть на рынке, не выдрать у своего министерства или в банке безвозвратные средства на капиталовложения, а заработать их самому, не ждать, когда новые технические решения ему спустят сверху, а самому искать их, не прятаться от научно-технического прогресса, а гнаться за ним, не следить за тем, чтобы его рабочий или инженер, не дай бог, слишком много заработал, а, напротив, всячески побуждать к этому, не отбиваться под любым предлогом от социальных проблем коллектива, а решать их в первую очередь… Наконец, не перекладывать ответственность на чужие плечи, на вышестоящие инстанции, а самому отвечать фактически за все. Очевидно, что ни одну из этих задач ни «пузом», ни горлом, ни дипломатической изворотливостью не решить — они требуют принципиально иных способностей, методов руководства и всего стиля жизни.

Эти задачи требуют не «волкодава», не кулачного бойца, жесткого и, если смотреть правде в глаза, не особо обремененного моральными тормозами, а делового, компетентного, экономически грамотного и предприимчивого человека, привыкшего свято соблюдать этику деловых отношений, всегда и во всем держать свое слово, понимающего людей и их заботы, благожелательного, независимого, уверенного в себе и в силу именно этой уверенности не боящегося никаких форм демократической ответственности ни перед вышестоящими инстанциями, ни — что ныне особенно важно — перед своим собственным коллективом.

Для выращивания такой фигуры нужны время и определенный климат в стране, но начинать надо уже сейчас, сегодня, иначе строить «хозрасчетный социализм» и работать при нем будет просто некому. В годы первых пятилеток и какое-то время после войны хозяйственный руководитель в массе своей был прежде всего профессиональным администратором, нередко без всякого специального образования, умевшим делать лишь одно дело — руководить. Затем центральной фигурой во всей хозяйственной иерархии от начальника цеха до министра стал инженер (со всеми достоинствами и недостатками чисто инженерного мышления), имевший, как правило, навыки и опыт организаторской работы, но часто не знавший и не понимавший экономики и экономических законов.

Думается, что постепенно главной фигурой во всей системе хозяйственного управления должен стать не инженер, а экономист, а может быть, и экономист и социолог в одном лице. Возможно, инженер (или агроном) должен остаться в качестве непосредственного руководителя в низовом звене — в цехе, в строительном подразделении, в колхозной бригаде или отделении совхоза, в отделе НИИ. Но предприятие, объединение, трест, колхоз или совхоз, научно-исследовательский институт, ведомство должен возглавлять экономист, имеющий своим первым заместителем толкового технического специалиста, досконально знающего весь технологический процесс.

В ведущих странах Запада сегодня отнюдь не инженер главная фигура в хозяйственном управлении. В США, например, на рубеже 80-х годов лишь менее 10 процентов высших руководителей ведущих компаний и фирм были специалистами в области технологии. Большинство же хозяйственных руководителей там не имеют инженерной подготовки, это выпускники школ бизнеса или экономисты, специалисты по финансам, юристы. В Японии чисто технической подготовке хозяйственных руководителей уделяют значительно больше внимания, чем в США, но и там хозяйственный руководитель — преимущественно бизнесмен, а не инженер.

Лучший учитель — это сама жизнь. Если экономическая реформа будет достаточно последовательна и глубока, если не будет попятного движения, если люди окончательно поверят, что этот процесс необратим, они сами начнут перестраиваться не на словах, а на деле. Инстинкт самосохранения и стремление к успеху нашему человеку свойственны не меньше, чем кому бы то ни было. Но, как и всякого человека, обманывать его нельзя. И не дай бог, если открытые и скрытые противники реформы опять попытаются исподволь пустить ее по печально известному пути «щекинского эксперимента». Кто может подсчитать сегодня тот не только экономический, но и чисто моральный, общественный ущерб, который соответствующие министерства в силу своей экономической непорядочности нанесли тогда стране, загубив на корню это дело? И сколько, например, времени и усилий еще нужно, чтобы промышленные предприятия, чьи честно заработанные валютные средства вот уже десяток лет лежат арестованные во Внешторгбанке, решились на активную внешнеэкономическую деятельность? Недаром сейчас, когда им это и предлагают и навязывают, многие из них с таким упорством открещиваются от нее.

Кто будет вдалбливать всем нашим хозяйственным кадрам сверху донизу, что время административных методов управления экономической жизнью проходит, что экономика имеет свои законы, нарушать которые так же непозволительно и страшно, как законы ядерного реактора в Чернобыле, что современный руководитель должен знать эти законы и строить свои деловые решения в соответствии с ними, а не вопреки им? Ведь не в административных и не в технических категориях будет оцениваться его деятельность в неуклонно приближающемся будущем, а прежде всего в категориях прибылей и убытков возглавляемого им коллектива.

Кто разрушит веру наших хозяйственников во всесилие приказа, нажима, силовых методов решения и деловых и человеческих проблем? «Хозрасчетный социализм» немыслим, если на смену приказу не придут материальный и моральный интересы, коллегиальность, экономический компромисс, экономическое, а не административное согласование вопросов и проблем как по вертикали, так и по горизонтали. Коренной порок нашей нынешней структуры хозяйственного управления — полная безответственность высших этажей пирамиды, отсутствие каких бы то ни было приводных ремней «обратной связи», скрытые от посторонних глаз и, как правило, никак не связанные с результатами работы предприятий и организаций формы поощрения, которые находятся в противоречии с самой идеологией хозрасчета.

Кто будет прививать нашим хозяйственным кадрам понимание того, что мы не одни в мире, что существуют мировые критерии качества и научно-технического уровня продукции, мировые обязательные, непреложные требования к ней? Вплоть до сегодняшнего дня для большинства хозяйственных руководителей это пока китайская грамота, нечто такое, что существует где-то там, где нас нет, и не имеет никакого отношения к их повседневной деятельности как на производстве, так и на рынке.

Кто будет отучать наших хозяйственных руководителей, особенно высших, от феодальной психологии, кастового чванства, уверенности в своей непотопляемости, своем «богом данном» праве командовать, в том, что они выше законов и выше критики? Поколения наших хозяйственных руководителей были приучены к любым опасностям, кроме одной — опасности, исходящей снизу. Еще и сегодня вмешательство в их деятельность прессы, или избирателей, или собственного коллектива — это не норма для них, а лишь досадное чрезвычайное происшествие.

Все это будет делать тот, кому это по плечу и по праву, а по плечу и по праву это только народу, массе, низам. Как — тоже хорошо известно: гласность, демократизм, подлинная выборность снизу доверху, нестесненная общественная жизнь.

Основные возможности ускорения экономического и научно-технического прогресса нашей страны — это не только, а может быть, даже и не столько приоритетное развитие нескольких новых и сверхплановых отраслей: аэрокосмической промышленности, ядерной энергетики, электроники и производства ЭВМ, автоматики, гибких производственных систем, микропроцессоров, робототехники, лазерной техники, средств связи, контрольно-измерительной аппаратуры, новых синтетических материалов, тонкой химической технологии, фармацевтики, биоинженерии.

Еще бо́льшие возможности экономического прогресса заключены в модернизации и рациональном использовании того, что у нас уже есть. Мы производим металла почти вдвое больше, чем США, и нам его больше не надо — нам нужен иной металл, иного качества. Нам не нужно больше энергии: энергоемкость нашего национального дохода почти в 1,5 раза выше, чем в большинстве западных стран, а внедрение передовой энергосберегающей технологии дает тот же эффект, но только в 3–4 раза дешевле, чем бурение новых нефтяных скважин. Нам не нужны новые площади под лесоповал: если мы сегодня пускаем в дело в среднем всего 30 процентов древесины, то в США, Канаде, Швеции степень утилизации сырья в лесной промышленности составляет более 95 процентов. Нам не нужно больше воды, нам не нужно больше никаких поворотов рек, нам нужно остановить расхищение и ужасающие потери воды, поступающей по уже действующим ирригационным системам — по некоторым оценкам, эти потери составляют в конечном итоге 75 процентов. Нам не нужен импорт зерна и, следовательно, таких масштабов нефтяной экспорт: импорт зерна фактически равен ежегодным потерям нашего собственного урожая. Нам не нужно больше тракторов, мы производим их и так в 6–7 раз больше, чем в США, — нам необходимо добиться, чтобы уже имеющийся у нас тракторный парк действовал, а не простаивал и чтобы чуть ли не каждый второй новый трактор не разбирали на запчасти. Нам не нужно больше станков, их у нас и так почти в 2,5 раза больше, чем в США, — нам нужны станки иного качества и чтобы работали они не в одну смену, а хотя бы в две, не говоря уж о трех. И нам ненужно больше обуви: мы и так производим ее больше всех в мире, а купить в магазинах нечего.

Нельзя не согласиться с академиком А. И. Анчишкиным (ныне покойным): сегодня больше — это должно быть на самом деле сплошь и рядом меньше. Количественный рост нам не нужен, во всяком случае, в большинстве отраслей, он нужен только в отраслях «высокой технологии» и, может быть, в некоторых отраслях аграрно-промышленного комплекса. Нам нужен не количественный, а качественный рост, не прирост любого вала, любой продукции ради завораживающей магии процентов, а иное качество роста. По валу это новое, технически передовое качество роста может дать и минус — ну и что в этом страшного? Но зато качественный рост — это гарантия того, что будет произведен металл не для утяжеления станины, а для новых, прогрессивных профилей и ботинки будут произведены не для того, чтобы гнить на складах, а для того, чтобы люди их носили.

НОВЫЕ ТРЕВОГИ

Перестройка всколыхнула общественную жизнь страны, разбудила ее творческие силы, вселила в людей надежды на реальный выход из тупиковой ситуации, в которой мы оказались за годы застоя. Пусть медленно, но утверждается убеждение, что альтернативы перестройке нет. Ширится число ее активных сторонников и участников. Множество людей, озабоченных будущим страны, будущим нации, сознательно идут в своей повседневной жизни на риск, принимают удары на себя, но не отступают, добиваясь в меру своих сил и возможностей продвижения вперед в том великом деле, начало которому было положено XXVII съездом КПСС.

Но чем очевиднее становится, что глубокая перестройка нашей общественной жизни — это отнюдь не конъюнктурный, тактический маневр, что это всерьез, тем более растет тревога за ее судьбу. Тревога распространяется сегодня не только среди наиболее активной части нашего населения. Наблюдается определенное недоверие и среди широких масс, опасающихся, с одной стороны, того, что попытки оздоровления политической и социально-экономической жизни страны обернутся в конце концов блефом, а с другой — возможных социальных последствий перестройки.

Особую тревогу порождает ряд негативных явлений, обострившихся именно в последнее время.

Во-первых, нельзя не видеть, что растет скрытое, а нередко и открытое сопротивление перестройке в районах и областях со стороны многих местных партийных, советских и хозяйственных органов. Все более очевидным становится также стремление некоторых центральных министерств, поддерживая перестройку на словах, выхолостить ее содержание на практике, парализовать чисто ведомственными мерами принципиальную линию ЦК КПСС на полный хозрасчет, на самостоятельность, самоокупаемость и самофинансирование предприятий.

Думается, трудно более выразительно охарактеризовать суть того, что тормозит сегодня перестройку, чем это сделал известный в стране колхозный председатель М. Вагин: «Кто-то, сильный и властный, опасается нашей самостоятельности, поскольку тогда мы сами становимся сильными и властными в пределах своей хозяйственной территории. Необходимо ли это обществу, государству? Да, позарез необходимо. Следовательно, не общество и не государство ведут с нами борьбу за власть. Тогда кто же? Посмотрите, где вязнут, обесцениваются решения, принятые на съезде партии и последующих пленумах ЦК, там и обнаружится ответ — кто же?»^[44]

Показательна в этом смысле открытая, решительная (можно даже сказать — «мужественная») борьба, которую вопреки недвусмысленным установкам ЦК КПСС ведут некоторые обкомы и райкомы против «архангельского мужика», не считая нужным даже хоть как-то скрывать свое враждебное отношение к нему ни от печати, ни от населения. Упорно сохраняются также волевые ограничения на продажу колхозной продукции на рынках, ограничиваются подсобные промыслы и сельская промышленность, по-прежнему пресекается инициатива в приусадебных хозяйствах, сознательно и преднамеренно сдерживается развитие индивидуально-кооперативной деятельности. «Москва нам не указ» — подобные настроения на периферии распространены сейчас достаточно широко, тем более что на поверхности нередко не видно признаков того, что Москва в состоянии дать им действенный отпор.

В стране не прошло незамеченным и то, что одна из центральных идей июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС — о необходимости считать утратившими силу все ведомственные инструкции, противоречащие содержанию Закона о государственном предприятии, — не получила ни юридического закрепления, ни тем более практической реализации. В 1988 году госзаказы сплошь и рядом превышали прежние плановые задания. Некоторые министерства под шум речей о перестройке установили на длительное время нормативы отчислений от прибылей предприятий в свою пользу на уровне 80–90 и более процентов. Реальные возможности промышленных и сельскохозяйственных предприятий распоряжаться своими деньгами, то есть своими фондами, и сегодня парализованы действующими ведомственными инструкциями. На деле не существует пока для предприятий и каких бы то ни было возможностей выбиться из тисков фондируемого снабжения, наладить сбыт хотя бы части своей продукции не по разнарядке свыше, а самим через рынок. Даже планируемых сверху показателей и то стало больше, а не меньше. Не случайно, что почти 80 процентов опрошенных в середине 1987 года руководителей предприятий считали, что, по существу, прав у них не больше или даже меньше, чем в было 1984 году.

Невольно напрашивается мысль, что в стране может сложиться или уже складывается своего рода молчаливый заговор против перестройки, в котором интересы определенной части руководства на местах и ряда центральных ведомств все более сближаются. Особо тревожит то, что позиция некоторых центральных органов печати если не в открытую, то методом умолчания фактически поддерживает это сопротивление. Как отметил известный наш публицист И. Васильев, «в обществе складывается весьма тревожная ситуация — колоссальная управленческая пирамида… атакуемая с нарастающим напором пробуждающимися к активной деятельности массами, переходит от первоначального замешательства к контрнаступлению»^[45].

Во-вторых, пока ускорение получилось во многом за счет роста производства ненужной продукции. Характерен, например, вывод, к которому пришел автор статьи «Советская экономика на переломе», опубликованной в журнале «Коммунист»: в двенадцатой пятилетке «по многим видам продукции рост запланирован выше реальных потребностей»^[46]. Действительно, рост без разбора, рост производства всего и вся, рост ради роста — разве это то, что нам сегодня нужно?

В то же время заметно ухудшилось положение многих промышленных предприятий, попавших в тиски между двумя взаимоисключающими требованиями: с одной стороны, гнать, не считаясь ни с чем, вал (вернее, товарную продукцию), с другой — подстраиваться под госприемку и соответственно обеспечивать непривычный пока для них уровень качества выпускаемой продукции. Это породило дурную цепь взаимосрываемых поставок: предприятия не могут получить в необходимых объемах комплектующие изделия от своих поставщиков и, в свою очередь, не могут выполнить и свои обязательства по поставкам перед потребителями собственной продукции. Результаты работы предприятий, перешедших на самофинансирование с начала 1987 года, оказались не лучше, а кое-где и хуже, чем у прочих. Заводы залихорадило, увеличились простои, снизились заработки, в печати опять послышались голоса (причем не только руководителей, но и рабочих) о необходимости возврата к «твердой руке». В то же время вновь стали расти непроданные запасы никому не нужной продукции, но теперь уже не только некоторых товаров народного потребления, но и средств производства (например, тракторы и комбайны).

В-третьих, широко распространилось мнение (может быть, связанное с возросшими ожиданиями людей), что положение на рынках продовольствия и товаров широкого потребления в последнее время не только не улучшилось, но даже ухудшилось. Очереди в магазинах и пустота на прилавках сохраняются по-прежнему: производство продовольствия из государственных ресурсов выросло незначительно, качество отечественного ширпотреба не изменилось, импорт (включая даже такие товары первой необходимости, как чай и кофе) заметно снизился.

Декларированное право реализовать на рынке всю сверхплановую и до 30 процентов плановой продукции, предоставленное совхозам и колхозам три года назад, не привело на деле ни к каким результатам. Республиканские и областные агропромы продолжают расписывать всю продукцию хозяйства, вплоть до последнего огурца, так что продавать на рынке им фактически нечего. Некоторые сугубо административные начинания вроде ярмарок с колес, будучи сплошь и рядом в убыток сельскохозяйственным производителям, идут лишь из-под палки и могут скоро исчезнуть сами собой (конечно, они дали определенный эффект, но этот эффект был достигнут не на экономической основе, и потому он не может не быть временным). Головотяпская, а возможно, и злонамеренная борьба против приусадебных участков, продажи продукции в других, «чужих» районах привела во множестве мест лишь к оскудению и без того небогатых колхозных рынков: на краснодарском рынке, например, в 1987 году из 1200 мест пустовало 500. Запуганный местными властями и тяжелейшими трудностями организации (бумажная волокита, поборы, враждебность милиции, невозможность нормального снабжения), индивидуально-кооперативный сектор в мелком производстве и сфере услуг не смеет пока поднять голову, и ждать от него какой-то серьезной отдачи в скором времени вряд ли было бы реалистично.

В-четвертых, среди населения усиливаются различного рода опасения, связанные с дискуссией в печати относительно некоторых намеченных экономических мер, прямо затрагивающих социальную сферу.

Вполне понятны, например, опасения, что центральный вопрос перестройки — реформа цен и как следствие ее возможное повышение их на целый ряд продовольственных товаров и коммунальные услуги — будет решен со значительным ущербом для массового потребителя, что государственные органы не удержатся от традиционного для них соблазна решить эту проблему за счет интересов населения, что они, наконец, просто в силу торопливости не успеют подготовить и провести реформу цен так, чтобы обеспечить соответствующую компенсацию мало- и среднеоплачиваемым слоям трудящихся, пенсионерам, студентам, лицам, живущим на различные пособия, и т. д. Усиленно циркулируют слухи о возможной денежной реформе и соответственно о конфискации определенной части вкладов в сберкассах. Людей пугает также перспектива закрытия предприятий, которые не выдержат полного хозрасчета и новых требований к качеству, более жесткой (уже не административной, а экономической) дисциплины на предприятиях, необходимость переквалификации или перемещения в другие районы, возможные потери в заработках. Успех перестройки сулит пока мало хорошего многим из тех 18 миллионов больших и малых работников управления, которые сейчас имеются в стране. Социальное и имущественное положение какой-то части из них может быть основательно подорвано наметившимся курсом на сокращение как центрального, так и местного аппарата. А это ведь тоже наши люди, и их тоже можно и нужно понять.

В-пятых, в последнее время привлекают особое, повышенное внимание наши успехи и неудачи в борьбе с подлинным национальным бедствием страны — пьянством.

Несмотря на то что достигнуты определенные результаты в этой борьбе (в частности, снижение производственного травматизма и «пьяной» преступности), нельзя не видеть, что мы здесь пока еще только в начале пути. Первый этап этой борьбы прошел в целом успешно. Но вызывает тревогу то, что пьянство в массе своей начинает, по-видимому, приспосабливаться к новым условиям и принимает сегодня новые, нередко еще более безобразные формы — такие, как потребление химических препаратов, моющих средств, токсикомания и т. п.

Одновременно становится все более очевидно, что государство шаг за шагом втягивается в самогонную войну с населением. Эту изнурительную войну оно выиграть не может: простота кустарного производства, выгода и масштабы потребностей в спиртном делают в конечном счете безнадежными любые мыслимые противодействующие усилия органов МВД. К каждому деревенскому дому, а теперь и к каждой городской квартире не приставишь же милиционера. Судя по мировому опыту, мы сегодня уже на пороге массового промышленного производства подпольного спиртного (как в Америке 20-х годов), а это значит, что мы, возможно, и на пороге серьезной вспышки организованной преступности, ибо сегодняшняя прибыль на самогоне оправдывает — даже чисто статистически — любую степень риска.

Административные меры борьбы с пьянством, по-видимому, уже дали все или почти все, что они могли дать. Борьба с ним вступает в новый этап, и важно не проглядеть эту перемену. Борьбу сегодня необходимо перенести прежде всего в экономическую и социальную плоскости. Многие сейчас испытывают разочарование в низкой результативности принимаемых мер. Спрашивается: а чего же мы ожидали? Неужели мы действительно верили в скорый результат? Спаивание населения продолжалось шестьдесят лет, и реально ли надеяться, что сложившуюся психологию и образ жизни целого народа можно поломать за год-два?

По моим оценкам, если на рубеже 80-х годов две трети доходов от спиртного получало государство и одну треть — самогонщики, то сегодня (при сохранении общего душевого уровня потребления спирта) мы добились лишь того, что поменяли эту пропорцию на прямо противоположную. Но, отдав доход от спиртного самогонщику, государство за два последних года пришло к резкому усилению несбалансированности бюджета, дефицит которого сегодня покрывается таким в высшей степени опасным, нездоровым средством, как печатный станок.

Следует подчеркнуть, что с точки зрения чисто финансовой техники таких нелепостей — чтобы отдать фактически добровольно законные государственные доходы самогонщику! — в истории начиная с шумеров насчитывалось немного. Для Америки, в частности, сухой закон был, как известно, тоже нравственным экспериментом, закончившимся, однако, полной неудачей. Но он при этом затрагивал преимущественно доходы частных компаний, производивших спиртное. Акцизные сборы от спиртного в американском федеральном бюджете того времени играли относительно второстепенную роль.

Общественный климат в нашей стране за последние три года изменился. Изменился в принципе. Но многие у нас пока еще не понимают, что никакой реальной альтернативы перестройке нет, что в экономическом смысле мы пока еще не отошли от края пропасти. Печать в основном занята пропагандой успехов, во многом мнимых, и это сглаживает, стирает остроту стоящих перед страной задач. Ни в народе, ни в руководящих слоях далеко не все еще осознали серьезность положения. Чувство успокоенности, равнодушие, уверенность в том, что все как-нибудь образуется само собой, порождают у многих вопрос: а зачем вообще мы это все затеяли? Немало людей еще не поняли, что иначе мы окажемся на обочине истории, превратимся в слаборазвитую страну, что иначе нашу революцию в конце концов задушат.

Обнадеживает, однако, то, что пока еще кредит нового курса в народе в целом весьма высок, особенно в среде интеллигенции. Но, учитывая, что политика перестройки началась уже три года назад, естественно, задаешься вопросом: на сколько хватит этого кредита? По-видимому, речь может идти о двух-трех годах, после чего можно ожидать поворота в настроениях масс — разочарования, апатии, растущего недоверия к намеченному курсу.

Нужен успех, видимый успех — успех не когда-то, а в ближайшее время. Этот успех уже мог бы быть достигнут, если бы сознательное (или бессознательное — что не легче) сопротивление перестройке, особенно на селе, не парализовало подобную возможность. Не исключено, что, если нам не удастся добиться в ближайшие годы чего-либо существенного, ощутимого всеми, судьба перестройки может оказаться под угрозой.

Думается, что прежде всего необходимо несколькими крупными акциями поломать складывающееся сегодня в народе убеждение, что места сильнее Москвы и что некоторые центральные ведомства сильнее ЦК КПСС.

Сломать усиливающееся кое-где сопротивление новой политике в деревне — нелегкая задача. Только одними административными мерами здесь не обойтись. Среди многих экономистов сегодня зреет убеждение, что без отмены обязательных плановых поставок продукции колхозов и совхозов и замены их налогом проблема такого сопротивления неразрешима. Возможно, следует наконец пойти на принятие подобного решения. Куда эта продукция денется из страны? И куда она в массе своей пойдет помимо государственных хранилищ и холодильников? Даже (очень теоретически) если колхозы и совхозы вдруг бросятся с ней на свободный рынок, не потребуется и месяца, чтобы они убедились в его очень узкой поглотительной способности. Но такое решение означало бы действительную самостоятельность для них и в то же время реальный крах всего того, что продолжает сейчас опутывать наше сельское хозяйство по рукам и ногам.

Кризисное состояние нашего сельского хозяйства очевидно для всех. Причины этого состояния не в капиталовложениях. Их за последние полтора десятилетия было направлено в деревню более чем достаточно. Но они фактически не дали ничего. Кризис нашей деревни — расплата за пять с лишним десятилетий насилия над здравым смыслом, над всем, что побуждает человека к нормальному, добросовестному труду. И сегодня уже мало кто, наверное, сомневается, что основная причина нынешнего бедственного положения нашего сельского хозяйства, его оцепенения — в той безраздельной власти, которую административная прослойка приобрела за эти десятилетия над всем, чем живет деревня.

Райкомы, райисполкомы, агропромы заняты сегодня преимущественно не своим делом. На практике все это инструменты принудительного труда, средство, позволяющее административным путем хоть как-то компенсировать отсутствие в деревне нормальных, здоровых экономических отношений, не подавляющих, а стимулирующих человеческую активность. По логике вещей, по логике «хозрасчетного социализма» райкомы должны быть лишены хозяйственных функций (и как можно скорее), райисполкомы возвращены к тем функциям, которые присущи всяким нормальным органам местного самоуправления, а агропромы должны быть превращены в разнообразные и полностью хозрасчетные производственные, закупочные и снабженческие объединения. Сердцевиной всех аграрных отношений должен вновь (как в 20-х годах) стать налог.

Существуют, однако, опасения, что при подобном повороте событий нас ждет трудный переходный период, чреватый падением сельскохозяйственного производства. Нередко высказывается мысль, что в этом случае люди в деревне вообще перестанут работать, что все развалится, все разбегутся и страна вообще окажется без хлеба и без мяса. Дескать, пусть уж лучше все остается как оно есть: хоть и неэффективно, и через пень-колоду, и все время на грани срыва, но нынешняя система все-таки обеспечивает какой-то минимум продовольствия. Ну а дальше? А дальше тоже, наверное, все как-нибудь устроится само собой.

Понять подобные настроения можно, но оправдать нельзя. В основе их — представление о нашем человеке как о каком-то ленивом рабе, которого только кнутом и можно заставить хоть что-то делать. Невольно возникает вопрос: да так ли оно на самом деле? Так ли уж мы все (и наша деревня в частности) выродились, что любые попытки вернуть людей к нормальному, полнокровному труду обречены на неудачу?

Действительно: а разбегутся ли? А бросят ли всё?

Думаю, что нет. Люди есть люди, и сколько бы их ни утюжили сверху, нет такой силы, чтобы вытравить из них главное, что составляет суть человека, — его способность и желание к труду. Конечно, мы в этом деле достигли больших «успехов», но не следует быть излишне самонадеянными: этого до конца даже нам не удалось. И если вернутся нормальные, здоровые условия жизни, даже и в полуразрушенной деревне нашей, уверен, найдутся силы, которые позволят ей возродиться. Человек не может быть врагом самому себе, это обстоятельства сделали его таким. Не разбежится деревня! Даже и вначале, в переходный период, пока не начнет давать полную отдачу новая система стимулов, будет действовать естественная сила инерции, которая так много значит в жизни. Люди привыкли каждый день выходить на работу, что-то делать, за что-то отвечать, иметь какие-то обязанности, и неверно думать, что свобода, устранение административной палки из их жизни мгновенно превратят их в поголовных лодырей и пьяниц.

Думается, что неизбежными чисто экономическими условиями нормализации обстановки в деревне и перехода к продналогу являются, во-первых, выравнивание закупочных цен, особенно на мясо и картофель, поскольку чуть ли не для половины хозяйств эта продукция сейчас убыточна и производят ее лишь из-под палки, лишь под нажимом сверху, а во-вторых, признание того факта, что колхозы и совхозы в их нынешнем виде жизнеспособны далеко не везде. В Нечерноземье, в частности, они, по-видимому, в ряде мест обречены, и чем скорее земля здесь будет передана в долгосрочную семейную аренду (то есть фермерам) при одновременном развитии снабженческой, сбытовой, кредитной и прочих форм кооперации, тем лучше.

Я отнюдь не ставлю тем самым под сомнение уже успевшие доказать кое-где свою эффективность новые формы организации сельскохозяйственного труда — агрокомбинаты, агрофирмы, бригадный подряд в крепких колхозах и совхозах. Но страна велика, и что подходит в одном месте — не подходит в другом. Жизнь, по-моему, уже достаточно научила нас, что в таких делах постановка вопроса в плоскости «или — или» оказывается самой неплодотворной. Нам нужно и то, и другое, и пятое, и десятое.

Система продналога должна иметь и, несомненно, будет иметь свои собственные рычаги, чтобы не допустить даже на первых порах заметного падения производства в деревне. Вот они.

1. Налог надо платить, а следовательно, его надо заработать. Это уже гарантирует, скажем, 30–40 процентов производства.

2. За машины, удобрения, сортовые семена, химикаты, ремонт, строительные работы и материалы своим государственным хозрасчетным партнерам тоже надо платить. И на это тоже надо заработать.

3. Какой-никакой, но заработок в общественном хозяйстве тоже сейчас обеспечивается (и в большинстве хозяйств не такой уж маленький). Отказаться от него и целиком положиться на свое подворье даже в условиях полной свободы — на это мало кто сейчас пойдет. Кроме того, пока само наличие подворья обеспечивается участием в общественном труде.

4. Государство может дополнительно стимулировать продажу продукции колхозов, совхозов и индивидуальных хозяйств государственным заготовительным организациям через встречную продажу всего, что сейчас дефицитно, но так нужно сельским жителям (товары широкого потребления, продукция производственного назначения). Пройдет, несомненно, еще длительное время, прежде чем дефицит из нашей экономики исчезнет и мы наладим полностью свободный рынок. Так что этот рычаг обеспечения государственных потребностей еще долгое время будет давать эффект.

5. У семейного подряда и долгосрочной семейной аренды, судя по первым результатам, имеются реальные возможности перекрыть любое теоретически мыслимое падение общественного производства, если административный контроль над сельским хозяйством будет ликвидирован. Если я не ошибаюсь, «архангельский мужик» со своей семьей давал 8–9 процентов всей животноводческой продукции большого совхоза, где только в конторе сидит свыше 30 человек. Следовательно, 10–12 таких «архангельских мужиков» — и совхоз в его нынешнем виде со всей его конторой можно было бы закрывать.

Однако, если подобное радикальное решение проблемы сопротивления местных органов кажется преждевременным, все равно необходимо уже сегодня принять все другие возможные меры против административного произвола в деревне. Наверное, не вредно было бы несколько раз публично, жестко наказать тех местных руководителей, кто продолжает душить семейный подряд, аренду земли, приусадебные участки, сельские промыслы, продажу индивидуальной и колхозной продукции на местных или на отдаленных рынках. Аналогичные меры в показательном порядке следовало бы применить и к тем, кто всеми способами продолжает препятствовать индивидуально-кооперативной деятельности. Народ должен знать, что в той борьбе, которая развернулась сейчас, сила на стороне Москвы, а не у местных удельных князьков.

Нельзя дальше безразлично смотреть и на то, как некоторые центральные министерства своими ведомственными инструкциями топят реформу. До решения принципиального вопроса о целесообразном числе министерств, их штатах и пределах их компетенции следовало бы, наверное, — опять-таки решительно, публично — показать антигосударственный характер практики тех из них, кто установил предприятиям норматив отчислений в свою пользу на уровне 90 процентов и кто беспардонно вмешивается в право предприятий распоряжаться своими фондами. Не нужно недооценивать и политического значения такого вмешательства со стороны высшего руководства, даже если оно будет сведено всего только к нескольким случаям. И трудящиеся, и аппарат самих министерств должны знать, что и здесь сила не у «ведомственного болота», а у перестройки, у центральных руководящих органов.

Как, например, не понять крик души, вырвавшийся у директора одного из наших станкостроительных заводов: «Необходима чрезвычайная комиссия по контролю за экономической перестройкой»^[47]. ВЧК для перестройки? Не слишком ли круто? Может быть, и круто. Может быть, есть и другие, более мягкие способы решения проблемы. Но что-то же надо делать!

Примерно 60 процентов промышленной продукции страны с 1 января 1988 года должно было по идее производиться на основе полного хозрасчета, на основе нового Закона о государственном предприятии. Закон этот, конечно, хороший, правильный закон. Но что уже сегодня на практике осталось от него? И не подорвет ли то немногое, что осталось, саму веру и руководителей промышленных предприятий, и трудовых коллективов в перестройку, в реальный хозрасчет? Хорошими бумагами и хорошими словами мы все сыты по горло. Сегодня значат лишь дела.

Конечно, пока еще не проведена реформа цен, было бы, например, нереально рассчитывать на введение во всей промышленности единого налога на прибыль, то есть единого норматива отчислений от прибылей предприятий в бюджет и в пользу министерств. Но разве это основание для того, чтобы отнимать у предприятий, как это делается сейчас в отраслях легкой и пищевой промышленности, более 90 процентов прибылей? Какое политическое, экономическое, наконец, просто человеческое право имеют на это соответствующие министерства? Опять мы отнимаем у тех, кто хорошо работает, для того чтобы держать на плаву тех, у кого все валится из рук? Бюджет? Но легкая и пищевая промышленность и так обеспечивает через налог с оборота основную часть его доходов. А о какой самостоятельности, инициативе, о каком стимулировании предприимчивости, качества, технического прогресса, наконец, о какой борьбе за потребителя может идти речь, если работай хорошо, работай плохо — все одно?

Эта беспардонность, эта логика экономического насилия все еще во многом определяют жизнь даже тех предприятий, которые вроде бы достигли уже подлинного экономического могущества и могут обойтись в своей производственной и коммерческой деятельности вообще без всяких министерств. Выясняется, например, что даже КамАЗу установлены (и обжалованию не подлежат!) нормативы отчислений от прибылей 4,1 процента в пользу госбюджета и 46,26 процента в пользу министерства. У министерства, видите ли, оправдание: оно вернет все эти средства КамАЗу в виде министерских же ассигнований на капиталовложения. Спрашивается: а зачем? Зачем вся эта переброска одних и тех же денег туда-сюда, из кармана в карман? Чтобы и министерство тоже было бы, что называется, при деле?

Имеется и еще один аргумент: завод построен на средства министерства, теперь его производственные фонды переданы в распоряжение коллектива, коллектив должен так или иначе вернуть (то есть выкупить) их тому, у кого взял. Но коллектив будет платить по 6 процентов в год за эти средства в виде «платы за фонды». По всем экономическим критериям это и есть нормальный процесс выкупания, и он не дает никаких оснований для того, чтобы даже не государство, не бюджет, а какой-то посреднический аппарат претендовал на львиную долю доходов предприятия.

Слишком многое сегодня в перестройке зависит не только от экономических факторов, но и от психологии тех, от кого она исходит, и тех, к кому она обращена. И без решительности, без жесткой борьбы нам не одолеть бюрократизма, который М. С. Горбачев справедливо назвал «злейшим, опаснейшим врагом революционной перестройки».

Далее. Сегодняшнее состояние нашей экономики показывает, что нельзя одновременно и ускоряться и перестраиваться, что повышение темпов роста по всем отраслям и перестройка всего хозяйственного механизма страны противоречат друг другу. Что бы где ни говорилось, но главное пока для предприятий план, то есть вал. Либо вал подомнет под себя новый механизм, либо наоборот. Но если не принять необходимых мер, скорее всего, это будет вал.

Мы все еще нередко смотрим на реальную экономику как на какую-то сумму наших соображений о ней, наших пожеланий и претензий, а не как на органическое сцепление экономических законов и необходимостей, которым хочешь не хочешь, а нужно следовать. Эту мысль можно выразить и проще: нельзя шагать шире своих штанов, как бы этого ни хотелось.

Конфликт между переходом на полный хозрасчет, стремлением повысить качество и технический уровень продукции, избавиться от ненужного производства и, с другой стороны, требованием в обязательном, директивном порядке наращивать темпы роста любой товарной продукции (то есть вала) без серьезных издержек неразрешим. Придется жертвовать либо тем, либо другим, и чем скорее, чем открытее мы это признаем, тем лучше. План двенадцатой пятилетки был сверстан в иных условиях и для иных условий. Тогда еще никто не думал, что дело перестройки повернется так всерьез.

В некоторых отраслях (за исключением новейших и ряда агропромышленных отраслей) необходимо, видимо, отказаться от установленных пятилетним планом заданий по росту товарной продукции. Сейчас нам не до вала. Страна обновляет весь хозяйственный механизм, а делать это в надрывных условиях, задыхаясь от напряжения (к тому же ненужного), нельзя — нельзя не по чьей-либо злой воле, а по объективным условиям. Снижение темпов будет временным и отнюдь не по всем отраслям, но оно неотвратимо, коль скоро речь идет о действительно глубоких преобразованиях. Народу этот конфликт, эту необходимость смены приоритетов можно объяснить, и он со своим здравым смыслом это, несомненно, поймет. Сегодня больше всего нужны не темпы, нужен насыщенный товарами рынок и видимое всем повышение технического уровня и качества нашей продукции. Это и будет успехом нового хозяйственного механизма, успехом перестройки.

Необходимо в ближайшее время предпринять экстраординарные усилия для насыщения внутреннего рынка продовольствием и товарами широкого потребления. Существенных сдвигов в работе легкой, пищевой промышленности и в бытовом обслуживании за год-два, по-видимому, не достичь. Индивидуально-кооперативный сектор в городе тоже только-только начинает подавать признаки жизни.

Сегодня в решении проблемы насыщения рынка видятся лишь две серьезные возможности с надеждой на быструю отдачу. Это, во-первых, полный простор товарным, рыночным отношениям на селе, снятие всех — именно всех — административных пут и ограничений в сельском хозяйстве, переход от обязательных натуральных поставок колхозов и совхозов к твердому денежному налогу, повсеместный переход на бригадный, звенный и особенно долгосрочный семейный подряды, широкая передача земли в долгосрочную семейную аренду там, где это оправдано. Следует, однако, считаться с тем, что деревня вряд ли так сразу поверит в серьезность подобного поворота событий. Однако и тех, кто поверит, будет, вероятно, достаточно, чтобы достичь важнейшей на сегодня цели — хотя бы каких-то реальных признаков улучшения положения на рынке.

Важно, однако, всем нам осознать, насколько же мы отвыкли от всего экономически нормального, здорового и привыкли ко всему экономически ненормальному, нездоровому. Воистину, мы сейчас напоминаем тяжелобольного человека, который после долгого лежания в постели с превеликим трудом делает первый шаг и, к своему ужасу, обнаруживает, что он за это время почти разучился ходить. И так сегодня в нашем сельском хозяйстве, к сожалению, во всем. С самых высоких трибун мы все еще слышим утверждения, что помимо экономических есть еще и другие методы управления сельским хозяйством. Позволительно спросить: а какие? Кнут, приказ, организаторская суетня? Было! Все уже было. Были даже и лагеря. И результаты того, что было, мы и расхлебываем теперь.

Во-вторых, необходимо изыскать возможности для существенного роста импорта товаров широкого потребления. Сегодня, когда этот импорт резко сократился и продолжает сокращаться, подобное предложение может показаться многим нелепейшим, оторванным от жизни. Но если взглянуть на вещи непредвзято и отказаться от некоторых наших почти уже религиозных догм, вопрос может предстать в совершенно ином свете. Думается, такие возможности у нас в реальности есть.

Пока еще долг нам со стороны некоторых социалистических стран не высох окончательно, можно, несомненно, как-то побудить их к определенному увеличению поставок необходимой нам продукции ширпотреба. Аналогичных, пусть скромных, результатов можно добиться и в отношении устойчивого положительного нашего сальдо в торговле с некоторыми развивающимися странами и их долгов нам. Но самое главное — следует, по-видимому, пойти на экстраординарные валютные расходы по импорту из капиталистических государств.

Средства для подобного импорта могут быть получены разными путями: изменением его структуры, использованием наших золотовалютных резервов, привлечением иностранного кредита. Для покрытия, например, водочного дефицита в нашем бюджете нужен импорт товаров ширпотреба при нынешней их бюджетной рентабельности порядка 1,5–2 миллиардов долларов в год. С точки зрения нынешних целей партии такие экстраординарные расходы в течение трех — пяти лет (пока не начнет давать отдачу новая хозяйственная система) были бы, несомненно, оправданны. Могущество нашей страны в будущем (как и могущество других индустриальных стран) зависит не от золота, оно зависит от нашей способности справиться с проблемами современного научно-технического прогресса. Расходы на подобный импорт могут быть также существенно увеличены за счет привлечения иностранного (краткосрочного и среднесрочного) кредита. Платежная репутация наша на мировых финансовых рынках весьма солидная, и уровень нынешней задолженности страны (несмотря на ее рост в последние два года) по любым международным критериям минимален.

Насыщение продовольственного рынка и расширение импорта ширпотреба могли бы существенно помочь в решении и другой нашей неотложнейшей проблемы — проблемы пьянства. Зависимость здесь простая и понятная каждому из нас: полные прилавки в продовольственных и промтоварных магазинах, доступность и высокое качество разнообразных товаров заметно увеличили бы возможности для населения тратить деньги не на спиртное, а на что-то другое, полезное человеку.

Административные меры дали положительный эффект лишь в двух аспектах проблемы — пьянства на рабочем месте и порядка на улицах. В других же ее важнейших аспектах — что купить вместо водки, куда себя деть в свободное время и чем себя занять — они оказались бессильными. Но, не решив этих базовых проблем, мы никогда не сможем покончить с пьянством. Причем речь идет даже не о старших поколениях, а о молодых, о будущем здоровье нации. И уповать здесь только на административные меры (при всей их важности) было бы, по меньшей мере, наивно.

Как найти выход из сложившегося положения? Мнения по этому вопросу высказываются сегодня самые противоречивые. Но мне лично (и некоторым другим экономистам) выход видится, возможно, в следующем.

Необходимо признать, что новой ценой на водку, многочасовыми унизительными очередями за ней в магазинах и действиями милиции мы самогонщика не задушим никогда. Все это уже не раз было и у нас в стране, и за рубежом, но желаемого эффекта нигде не дало.

Положительных результатов можно, думается, ожидать от другого: от заметного снижения цены на водку, устранения ее дефицита в магазинах и массового распространения хорошо оборудованных пивных и кафе. Пить от этого, думаю, больше не будут. И прошлый опыт наш действительно убеждает в том, что причины пьянства заключаются не в цене на водку, а в другом — во всей социально-экономической и духовной обстановке в стране. В 50-х годах, например, цена на спиртное была значительно ниже, чем сегодня, и оно продавалось везде, а пили в расчете на душу населения в 2,5–3 раза меньше, чем сейчас. Снизив цену на спиртное и обеспечив достаточное его количество по государственным каналам, мы достигнем, по крайней мере, одного — задушим самогонщика, прикроем всякого рода тайные притоны, прекратим травлю людей химикатами. Есть и другие очевидные возможности в этой борьбе; если бы мы, например, сумели обеспечить одиноких стариков и старух необходимыми им услугами (вроде вспашки огорода) за деньги, а не за водку или, как сегодня, за самогонку, это дало бы гораздо больший реальный эффект, чем все действия всей милиции, вместе взятые. Нелепой, не поддающейся никаким рациональным объяснениям явилась также и массовая вырубка виноградников. Ведь это вековые накопления нации, плод тяжкого труда многих поколений — какая же бредовая голова решилась на такое?

Борьба с пьянством, видимо, надолго останется одной из центральных наших задач. Но это медленная, упорная борьба, связанная прежде всего с товарным насыщением рынка, повышением общей культуры населения, в том числе культуры досуга, созданием в стране социальных условий, которые не подавляли бы, а, наоборот, поощряли бы все творческие силы и интересы человека. Решусь высказать предположение, что главная причина усиления пьянства в 60-80-е годы состоит в том, что люди устали от лжи, от бестолковости и еще от того, что не к чему было с очевидной пользой для себя и других приложить свои руки и свою голову. Это своего рода ухмылка Мефистофеля нам в спину.

Именно здесь, в изменении всей социальной и духовной обстановки, в которой протекает наша жизнь, лежат основные надежды на то, что борьба с пьянством когда-нибудь увенчается успехом. И необходимо осознать, что госбюджет, его дефицит в этой борьбе ни при чем.

Один из самых серьезных вопросов нашего сегодняшнего экономического положения — где взять деньги на перестройку? Традиционных бюджетных средств, даже если мы решимся ликвидировать сегодняшние дыры в бюджете (а ликвидировать их необходимо), при всех условиях, видимо, недостаточно. Нужны новые, нетрадиционные источники финансирования.

Возможности реального снижения военных расходов — самостоятельный вопрос. Здесь же хотелось бы привлечь внимание к двум другим, пока еще слабо используемым, но потенциально значительным источникам финансирования.

У нас крайне неразвитый внутренний кредитный рынок. Имеющиеся в стране сбережения используются на производительные цели совершенно недостаточно. Около 280 миллиардов рублей, хранимых в сберкассах, — это очень много в сравнении с существующей товарной массой. Они давят на рынок и обостряют проблему товарного голода в стране. Их необходимо на долгий срок (без угрозы изъятия под влиянием перепада в настроениях их владельцев) втянуть в дело, в финансирование инвестиционных потребностей страны. Но это можно сделать только в том случае, если будет обеспечена явная, ощутимая выгода для владельцев этих средств. Не следует к тому же забывать, что немалые денежные средства населения хранятся не в сберкассах, а в чулке.

Если мы разрешим предприятиям выпускать и продавать, а людям покупать их акции и облигации по высокой ставке дохода, то промышленные объединения, колхозы, совхозы смогут мобилизовать в дополнение к своим собственным ресурсам десятки миллиардов рублей. Многие потенциальные кредиторы охотно пустят свои средства в оборот под высокий (7-10 процентов) доход. В политэкономическом смысле этот доход принципиально ничем не будет отличаться от того, который сейчас получает любой вкладчик в сберкассу.

Кроме того, государство может сегодня расширить прямые займы у населения, повысив процентную ставку по облигациям государственных займов. Пока мы расширяем государственное заимствование и соответственно государственный долг в нездоровом, скрытом порядке. Почему не пойти на это в открытую? Государственный долг — нормальное экономическое явление. И если он добровольный, если люди будут охотно давать свои средства взаймы государству на долгий срок, нам нечего бояться его.

Почти во всех странах мира, в том числе и социалистических, нормальный (то есть основанный на коммерческих началах и, разумеется, возвратный) кредит давно уже превратился в мощнейшую двигательную силу экономики. Мы же здесь находимся пока в состоянии младенчества. Почему, например, предприятия не могут сейчас предоставить друг другу свои свободные средства в кредит? Почему государство, уплачивая столь низкий процент по вкладам населения в сберкассы, скорее поощряет людей тратить доходы, а не сберегать их? Вряд ли сегодня кто-нибудь может дать на эти вопросы разумный ответ.

Другой источник финансирования — внешнее долгосрочное заимствование. Наш чистый долг в 1988 году, по западным оценкам, находился на уровне, чуть превышающем 26 миллиардов долларов. По размерам внешней задолженности на душу населения мы значительно уступаем всем европейским социалистическим странам. Да и вообще наше положение в мире, учитывая все виды и все географические направления задолженности, — это пока ещеположение не должника, а кредитора.

В мировой практике рост внешней задолженности, до тех пор пока он не выходит за определенные пределы, расценивается как абсолютно нормальное явление. Более того, такой рост задолженности для многих стран характерен, как правило, именно в те исторические периоды, когда осуществляется глубокая структурная перестройка их экономики.

По-видимому, мы могли бы занять на мировых кредитных рынках в ближайшие годы несколько десятков миллиардов долларов и при этом остаться платежеспособными, то есть не перейти опасной черты. Разумеется, взятые взаймы на долгий срок деньги должны быть в основной своей массе пущены на закупку передового импортного оборудования для организации экспортного производства в машиностроении и других перспективных отраслях, с тем чтобы через пять — семь лет мы начали бы их продукцией погашать полученные кредиты. Нельзя повторять ошибку 70-х годов, когда даже долгосрочные зарубежные кредиты были в значительной своей части фактически проедены. Эти долгосрочные кредиты могли бы быть также (при должных усилиях с нашей стороны) в будущем превращены в акции и облигации совместных предприятий. Это уже становится широкой международной практикой, и нам нет никакого резона оставаться от нее в стороне.

Пока наши намерения в области совместных предприятий не стали реальностью. А подобные предприятия могли бы принести скорую отдачу в смысле насыщения рынка. Но для этого надо решиться, по мнению западных бизнесменов, на отказ от принципа собственности 51:49, от неприемлемо высокой ставки налога, от недопущения западных партнеров к руководству совместными предприятиями и, наконец, надо решиться не только на экспортную, но и преимущественно на внутреннюю ориентацию подобных предприятий. Представьте себя на месте, скажем, американского бизнесмена: если в США у него с прибыли взимают налог в 34 процента, где-нибудь в Юго-Восточной Азии — в 20–25 процентов, а мы были намерены взимать с него 44 процента, то какой ему резон вкладывать деньги у нас? Ради перспектив на нашем рынке? Но мы же сами говорим ему, что продукция такого предприятия должна идти на внешний рынок. А на внешнем, он знает, и без нас конкурентов полно. Отрадно, что в декабре 1988 года реализм в этом вопросе, по-видимому, победил.

Думается, что положительные тенденции в международной обстановке последних лет делают реалистичными надежды на успех нашей более активной кредитной политики. Конечно, нужна решимость, но если такая решимость будет проявлена, она, судя по всему, будет встречена международными финансовыми кругами с пониманием.

И наконец, последнее. Сейчас было бы, вероятно, весьма своевременно дать самые авторитетные разъяснения по поводу страхов и беспокойства, которые распространяются среди населения в связи с наиболее острыми социальными аспектами перестройки. Страна полна разного рода слухов. Эти слухи воспринимаются тем более болезненно, что память о прошлом опыте отнюдь не укрепляет доверия населения ко многим государственным мероприятиям. Да и нынешнее положение не содействует этому, имеется в виду отсутствие пока реально ощутимых сдвигов в повседневной жизни.

Некоторая неясность намерений государства в связи с провозглашенной реформой цен, общие заверения относительно того, что она не приведет к снижению жизненного уровня народа, пока убеждают далеко не всех и в силу своей неопределенности скорее разжигают опасения, чем успокаивают их. Прежде всего население еще до конца не понимает, зачем вообще нужна реформа цен и какие цели она преследует. А целей у нее, по моему мнению, может быть две, и они во многом взаимоисключающие.

Либо это создание наконец системы объективных экономических ориентиров в нашем народном хозяйстве, позволяющих нам достоверно знать, что в действительности почем и во что нам обходится, и потому принимать объективные, а не произвольные (по принципу: у кого глотка громче) решения. Из-за нынешней деформированной структуры цен мы живем, по существу, в «королевстве кривых зеркал»: большое у нас кажется маленьким, маленькое — большим, прямое — косым, косое — прямым. Нынешняя закупочная цена на мясо, например, такова, что, отвернись райком, и не менее половины наших совхозов и колхозов пустили бы свое стадо под нож, потому что ничего, кроме убытков, оно им не приносит. При нынешних ценах нам вопреки всякой экономической логике выгоднее бурить новые нефтяные и газовые скважины, а не развивать энергосберегающую технику и технологию. Из-за того, что цена земли у нас нигде никогда не учитывалась, мы целые десятилетия жили в убеждении, что самая дешевая электроэнергия получается на гидростанциях, и оказались, вероятно, чуть не единственными такими «умными» в мире, кто создал целые каскады равнинных ГЭС, погубив при этом многие миллионы гектаров плодороднейших земель. Да и сегодня отчасти только благодаря «чудесам» нашего ценообразования целое министерство — Минводхоз — с годовым бюджетом в 10 с лишним миллиардов рублей может на виду у всех делать преимущественно вредную, никому не нужную работу. Почти 2 миллиона работников этого министерства, конечно, не виноваты в том, что обстоятельства вынуждают их заниматься тем, чем не надо заниматься. Но разве всем нам, стране, от этого легче?

Перечень подобных нелепостей может быть бесконечным. И как раз для того, чтобы таких вещей впредь больше не было, нам и нужна радикальная реформа цен.

Либо целью новой реформы будут только перераспределительные задачи, стремление ограничить потребление некоторых видов продукции и, наоборот, стимулировать потребление других, расчет на то, чтобы улучшить состояние бюджета, понизив его расходную часть и повысив доходную, — тогда это уже совершенно иной разговор. И именно этого-то многие сейчас у нас и боятся.

Всем нам необходимо понять, что чисто технически реформа цен (даже самая глубокая) вполне может быть проведена без малейшего ущерба для населения. Дотации на продовольственные услуги, на транспорт, на коммунальное хозяйство и прочее в 1989 году приближаются к 90 миллиардам, что равно 20 процентам расходов госбюджета. Обращаюсь к читателю: скажите, какая нам всем разница — получать эти средства в скрытой форме, через искусственно заниженные цены, или получать их прямо, что называется, в свой карман? Ответ я знаю заранее: так-то оно так, но… Не обманут ли? Сумеют ли устоять перед соблазном поправить кое-какие государственные дела за наш счет? Опасения эти, учитывая наше прошлое, увы, понятны. И нынешняя дискуссия о ценах должна дать наконец на них ясный и недвусмысленный ответ.

Конечно, рано или поздно без отмены госдотации нам не обойтись. Но, думается, высшие инстанции страны могли бы уже сегодня связать себя недвусмысленным обязательством, что в любом случае устранение госдотаций в ценах на продовольствие и коммунальные услуги будет полностью компенсировано основной массе населения через соответствующие надбавки к зарплате и пенсиям, понижение цен на промышленные потребительские товары, надбавочные коэффициенты к вкладам в сберкассы.

Мне могут возразить: что ж ты ломишься в открытую дверь? Такие гарантии даны июньским (1987 г.) Пленумом ЦК КПСС, подтверждены на XIX партконференции, июльском (1988 г.) Пленуме ЦК КПСС.

Однако разноголосица в этом вопросе сегодня прямо-таки поразительная. Председатель Госкомцен В. Павлов говорит только в общей форме, что в ходе реформы цен необходимо «сохранить жизненный уровень трудящихся, не допустить его ухудшения»^[48], хотя, наверное, давно уже пора говорить о том, как это сделать. Его заместитель А. Комин говорит только о доплатах к заработкам и пенсиям и не считает возможным ни существенное снижение цен на промышленные потребительские товары, ни компенсацию во вкладах в сберкассы^[49]. Замминистра финансов С. Борисов говорит лишь о некоторой компенсации путем снижения цен на промышленный ширпотреб^[50]. Что ж тогда удивляться, что беспокойство людей в связи с этой жизненно важной для любого и каждого проблемой не снижается, а растет?

Нужны авторитетные гарантии и против опасений по поводу того, что намечаемая финансовая реформа будет проведена без учета интересов населения. Эта реформа не должна преследовать чисто фискальные цели, то есть не может и не должна быть проведена в ущерб интересам масс. Необходимо удержаться от искушения изъять в пользу государства какую-то часть денежных средств населения, тем более что на деле такая возможная конфискация даст очень немного и лишь на очень короткий срок. По некоторым оценкам, из 280 миллиардов рублей вкладов населения в сберкассы «воровские деньги» составляют лишь 20–30 миллиардов. Остальное — действительно трудовые сбережения: на квартиру, на машину, на черный день. Конфискация существенной их части может лишь привести к непоправимо тяжелым последствиям для всего дела перестройки. Да и чисто технически как отделить «воровские деньги» от трудовых?

Реформа финансовой системы не должна быть нацелена на сиюминутную бюджетную выгоду. Ее задача — подлинное, долгосрочное оздоровление наших финансов, максимальная мобилизация имеющихся в стране нормальных источников финансирования (то есть сбережений населения и предприятий) на цели их производительного использования.

Действующая финансовая система по самой сути своей базируется во многом на инфляционных методах финансирования. Сплошь и рядом и доходы государства, и его расходы — это фикция, воздух, иллюзия денег, не имеющая под собой никакого материального обеспечения. Наиболее очевидное проявление подобного положения — взимание с предприятий налогов в бюджет до того, как будет продана их продукция, и вне зависимости от того, будет ли она продана вообще. Подобную же роль играет и кредитование промышленных и сельскохозяйственных предприятий, в значительной своей части превратившееся в безвозвратное финансирование (то есть накачку пустых денег в экономику). Только долги сельскохозяйственных предприятий приближаются к 150 миллиардам рублей. Одно из тяжелейших последствий такого дутого финансирования — количество начатых строек в стране, оно почти в 3 раза превышает то, которое мы в состоянии материально обеспечить.

Доходная часть бюджета должна в будущем формироваться на иных, более здоровых принципах. Наибольшее значение здесь, мне кажется, имеют, во-первых, максимально возможное ограничение действия печатного станка (во всех его проявлениях); во-вторых, постепенный переход в процессе реформы ценообразования от налога с оборота как основного способа обеспечения доходов бюджета к налоговым отчислениям от доходов промышленных и сельскохозяйственных предприятий; в-третьих, прекращение практики взимания налога с оборота от еще не проданной продукции. Думается, опасна для целей перестройки и столь глубоко укоренившаяся — вплоть до сегодняшнего дня — практика изъятия из многих отраслей, особенно легкой промышленности, свыше 90 процентов их прибылей в бюджет. Так мы эти отрасли не подымем никогда.

В расходной части бюджета (если не говорить о возможностях сокращения военных расходов) необходимо, как представляется, во-первых, перенести центр тяжести инвестиционного финансирования на предприятия и объединения, то есть за счет их собственных доходов, и, во-вторых, постепенно прекратить все или почти все виды дотирования и все формы фактической бюджетной поддержки безвозвратного кредитования. И не следует, наверное, спешить со списанием долгов промышленных предприятий, колхозов и совхозов: конечно, значительная часть этих средств, по-видимому, пропала безвозвратно, но, возможно, общее оживление хозяйственной деятельности в ходе реформы позволит со временем вернуть хоть какую-то их часть.

Имело бы смысл при подготовке реформы заново обдумать и некоторые наши уже привычные бюджетные расходы. Сейчас нередко получается, что сильные ведомства выбивают для себя ассигнования, сами, по существу, устанавливая их целесообразность и объем, причем бывает — с потолка. А дальше уже единственная задача таких ведомств — во что бы то ни стало потратить эти средства, неважно зачем и на что. Так обстоит дело, например, с тем же Минводхозом, которое тратит сегодня не намного меньше, чем все наше здравоохранение, и это при том, что самые его «ударные» проекты — поворот рек — были признаны вредными для страны. Вот так вот: дело вредное, а деньги тем не менее наши! А все эти «престижные», но разорительные новые ГЭС?

Необходимо также приступить к последовательному развитию нашей кредитной сферы, к широкой мобилизации лежащих пока втуне сбережений населения и предприятий. Думается, что наибольшей отдачи здесь можно ожидать, во-первых, от свободной продажи акций и облигаций промышленных объединений и сельскохозяйственных предприятий населению и другим предприятиям, во-вторых, от широкого развития взаимного коммерческого кредита предприятий, организации кооперативных, отраслевых, региональных депозитных и инвестиционных банков, в-третьих, от развития разнообразных форм страхования для населения и предприятий, но не на нынешних, а на более привлекательных условиях, в-четвертых, от расширения практики эмиссии и продажи государственных ценных бумаг, прежде всего государственных займов, под более внушительный процент.

Неотъемлемой составной частью ценовой и финансовой реформ должна стать, несомненно, валютная реформа. В качестве ближайших (и вполне реалистичных) целей здесь могут быть две: во-первых, установление реального и, что особенно важно, единого курса рубля (сейчас этих курсов фактически около 10 тысяч — это же сумасшедший дом!). На практике это будет означать его девальвацию и соответственно рост притягательности экспорта для наших предприятий и снижение их нажима на импорт. Другая цель — частичная обратимость рубля (то есть свободная обратимость его на уровне центральных банков) в качестве первого шага к его полной конвертируемости.

Это позволит напрямую связать наши внутренние и внешние цены, внедрить не мнимый, а реальный хозрасчет во внешнюю торговлю, перейти от двустороннего к многостороннему сотрудничеству в рамках СЭВ, открыть для стран СЭВ советский рынок, обеспечить возможности конверсии долгов (то есть маневра различными видами наших долгов и долгов нам), наконец, устранить основное препятствие организации совместных предприятий в нашей стране. Обеспечением этих мер, помимо активного нашего платежного баланса, по некоторым географическим направлениям, частично могут стать некоторые наши товарные резервы, частично наши золотовалютные резервы, частично международный кредит. Имея в виду эти задачи, не следовало бы, наверное, исключать и возможность вступления со временем нашей страны в Международный валютный фонд и Всемирный банк.

Как видим, в таком понимании ценовая, финансовая и валютная реформы ни в одном из своих аспектов не угрожают интересам населения. Наоборот, укрепляя рубль, укрепляя государственные финансы, они содействуют созданию условий, при которых честный, добросовестный труд, инициатива, бережливость будут оправдывать себя не только в теории, на словах, но и в реальной жизни, имея в виду интересы и государства, и предприятий, и каждого труженика.

Несомненно, было бы также весьма полезно самым решительным образом заверить население в том, что такие возможные последствия полного хозрасчета, как высвобождение излишней рабочей силы, сокращение госаппарата, закрытие безнадежных предприятий, переквалификация и территориальные перемещения трудовых ресурсов, будут в полную меру подстрахованы и смягчены достаточно длительными государственными пособиями для тех, кого это коснется. Речь не идет о сокращении рабочих мест в стране, об угрозе безработицы. Думаю, что сокращение рабочих мест для нас по меньшей мере не проблема этого века, а скорее всего и первых десятилетий следующего столетия. Проблема для нас сейчас на самом деле прямо противоположная: как высвободить имеющиеся, но скрытые излишки рабочей силы (по некоторым оценкам, до 25 процентов), чтобы загрузить огромные простаивающие производственные мощности, создать мало-мальски развитую сферу услуг (которая находится у нас сегодня пока еще в рудиментарном состоянии), снизить ненормально высокую долю занятости женщин на производстве, причем сплошь и рядом неженским трудом, и т. д. К сожалению, не все это у нас сейчас понимают, а понимать необходимо.

Становится все более и более очевидным, что нам нужна продуманная государственная политика занятости, нацеленная на длительную перспективу. Как обеспечить занятость работников, высвобождаемых из аппарата? Как лучше организовать процесс переквалификации рабочей силы, покидающей устаревающие отрасли, но не способной без переподготовки работать в новых, прогрессивных отраслях? Какие отрасли и на какой технической базе развивать в густонаселенных и какие, наоборот, в малонаселенных районах? По каким направлениям расширять сферу услуг? Такие проблемы не могут и не должны решаться постфактум, лишь по следам событий. Да и первые сообщения о намечаемых в этой области мерах настораживают. Решено, например, что высвобождаемым работникам на период трудоустройства в течение двух месяцев будет сохраняться среднемесячная зарплата. Учитывая обычные теперь для развитых стран сроки и размеры пособий ищущим работу, не слишком ли легкомысленно мы с самого начала относимся к этому сложнейшему социальному вопросу, где до сих пор, по крайней мере, мы были впереди, а не позади всех?

Необходимо именно сверху успокоить людей: ничего в ходе перестройки у них не отнимут, никто из честных, добросовестных тружеников не пострадает, никому из слабых, престарелых не будет нанесен ущерб. Но самое авторитетное средство против всех подобных опасений — признаки хоть какого-то реального улучшения на рынке. В этом смысле необходимо несколько повременить с реформой цен и финансов, приступив к ней лишь после того, как у населения появится уверенность, что положение улучшается.

Наверное, делу перестройки пошла бы на пользу и более решительная поддержка индивидуально-кооперативной деятельности как в городе, так и на селе. От запретительного принципа мы сегодня едва-едва перешли только к осторожно-разрешительному, но не поощрительному. Местным органам власти ныне вменяется в обязанность сделать все возможное, чтобы добиться здесь перелома. Но… но слишком долго государство всей своей мощью утюжило любые проявления активности в этой области, чтобы люди так быстро поверили, что в скором времени здесь все опять не вернется на круги своя. Одних законов (к тому же половинчатых) для возрождения такой веры мало. Нужны самые авторитетные гарантии надежности этих законов и реальные, практические меры по их претворению в жизнь.

Между тем вся наша реальная действительность пока еще враждебна индивидуально-кооперативной деятельности. И эта враждебность в последнее время отчасти даже усиливается. Мелких производителей и кооператоров продолжают, например, обвинять в склонности к махинациям, высоким ценам и непомерно высоким заработкам. Интересно знать, а чего же мы ждали, если с самого начала поставили их в неравноправное, несправедливое положение прежде всего по сравнению с их конкурентами — государственными предприятиями? Если кооперативное кафе обязано покупать для себя все только на рынке и только по рыночным ценам, если государство отказывает кооперации в нормальном снабжении, то удивительно ли, что некоторые из кооператоров пытаются обойти эту несправедливость всякими левыми путями? И каких же цен мы в этом случае от них можем ждать? И какой может быть серьезный расчет на оживление этой сферы, если мы хотим, чтобы они зарабатывали мало, а работали много?

Так что же мы в действительности хотим? Расцвета этого сектора или же хотим вновь задушить его? Не заработки кооператоров надо в первую голову считать, а что и сколько они дают государству, то есть всем нам.

Нынешний наступательный, революционный подход к перестройке кроме плюсов имеет и свои минусы. Подобный напор у многих порождает нереалистичные надежды на чуть ли не мгновенные изменения, преуменьшает трудности переделки нашей экономической системы, складывавшейся шесть десятилетий и обладающей невероятной силой инерции. Может быть, для судеб перестройки было бы полезнее сегодня сосредоточить внимание нашей печати и нашей общественности на ее трудностях, ее издержках, без которых невозможно достичь поставленных целей. Иллюзии и надежды на слишком быстрый результат опасны. Наверное, было бы лучше, если бы все у нас полностью отдавали себе отчет в том, насколько трудное дело мы затеяли, насколько этот процесс объективно медленный и сложный.

Нельзя не видеть также, что сугубо экономические преобразования — это лишь часть, и, возможно, даже не самая главная, всей проблемы перестройки. Как уже не раз подчеркивалось с высоких трибун, экономические реформы 50-х и 60-х годов захлебнулись потому, что неподвижной оставалась политическая структура общества. Сегодня мы в полную меру осознаем жизненную необходимость демократизации, гласности, развития общественной инициативы. Но не меньшее значение, мне кажется, имеет и чисто нравственная атмосфера в стране. Это неисчерпаемая тема. Здесь же мне хотелось бы подчеркнуть лишь два момента.

Во-первых, мы должны, мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, — безнравственно и, наоборот, что эффективно — то нравственно. Экономически неэффективная обстановка всеобщего дефицита является, по моему глубокому убеждению, основной причиной воровства, взяточничества, махрового бюрократизма, всякого рода потаенных, аморальных льгот, человеческой озлобленности. Экономически неэффективный затратный механизм планирования породил бездумное расхищение наших национальных ресурсов, безнравственное отношение к нашим природным богатствам, а отсутствие платы за землю и воду привело к таким диким последствиям, как деградация целых районов страны (например, Аральского региона). Экономически неэффективное сдерживание трудовой активности и предприимчивости населения, уравниловка на производстве, длительная борьба против всех форм индивидуального и кооперативного труда — это, уверен, главная причина обострения таких социальных проблем, как безделье и пьянство, угрожающих нашему национальному будущему.

Во-вторых, я убежден, что самый главный нравственный порок «административной экономики» — это слепая, жгучая зависть к успеху соседа, ставшая (причем чуть ли не на всех уровнях) сильнейшим тормозом идей и практики перестройки. И пока мы эту зависть хотя бы не приглушим, успех перестройки всегда будет оставаться под сомнением.

В стране действительно сложилась революционная ситуация. Верхи не могут больше управлять по-старому, а низы больше не хотят жить по-старому. Но революция — значит революция. Мы уже вступили на этот путь. Решения июньского (1987 г.) и июльского (1988 г.) Пленумов ЦК КПСС по своим потенциальным последствиям имеют истинно революционное значение для судеб страны. Однако революция сверху отнюдь не легче революции снизу. Успех ее, как и всякой революции, зависит прежде всего от стойкости, решительности революционных сил, их способности сломать сопротивление отживших свое общественных настроений и структур.

ЭКОНОМИКА И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

Не надо иллюзий. Вопрос сегодня действительно стоит так, как пишет В. Селюнин: «…или немощное всевластие администраторов и неизбежный развал экономики — или перестройка с хорошими шансами на спасение»^[51]. Нам жизненно необходимо, чтобы и руководство страны, и среднее звено, и все население в полную меру осознали критический характер нынешнего этапа нашей истории. Либо мы пойдем вперед как великая, мощная и динамичная держава, либо мы в самом скором времени (думаю, не позже конца этого века) превратимся в колосс на глиняных ногах, в отсталое, застойное государство, являющее всему миру пример того, как не надо строить экономическую жизнь.

И дело здесь — по крайней мере, сегодня — отнюдь не в темпах экономического роста, не в вале, не в количестве производимой продукции. Нам пора избавиться от «религии темпов», от почти мистического ужаса перед возможным их снижением. Мы сами себя загнали в угол, в тупик: в неотвратимом выборе между религией, мистикой и экономической рациональностью мы все еще продолжаем выбирать религию, жертвуя ради нее национальным будущим страны.

Высокие, если хотите, надрывные темпы роста нам нужны сегодня лишь в суперновых отраслях — так называемых отраслях высокой технологии. Но эти отрасли даже в США дают сейчас 8–9 процентов валового национального продукта, все остальное приходится на долю обычных, традиционных отраслей производства и сферу услуг. Нам не нужно больше металла: во всем индустриальном мире происходит сокращение производства рядового металла, и лишь одни мы, ослепленные лозунгами еще первых пятилеток и связанные по рукам и ногам затратным механизмом, продолжаем бездумно наращивать его производство, даже не спрашивая самих себя — зачем? Нам не нужно наращивать вал по станкам (в подавляющем своем большинстве давно уже устаревшим по техническому уровню): большая часть наших станков либо вообще стоит, либо занята в одну смену, либо ремонтируется, либо работает при таких допусках, что лучше бы они вообще не работали. Мы производим около 800 миллионов пар обуви в год (и еще около 100 миллионов импортируем) — никто в мире не производит столько ни по валу, ни в расчете на душу населения. Зачем нам в этой отрасли вообще какие бы то ни было темпы роста? Разве не ясно, что надо просто производить другую обувь, а не наращивать производство нынешней — никудышной?

Даже в агропромышленном комплексе нам сегодня не нужен рост по валу: мы губим, портим, гноим, теряем не меньше 20 процентов годового производства зерновых, 60–70 процентов фруктов и овощей, 10–15 процентов мяса. Нам не нужно больше минеральных удобрений, тракторов, комбайнов: мы производим минеральных удобрений в 2 раза больше, чем США, тракторов — в 6–7 раз, комбайнов — в 14–16 раз, а хлеб, как известно, мы покупаем у них, а не они у нас. По тракторам, например, реальный спрос уже на 1/3 меньше производства. Правильно говорят: откажись сейчас от насилия, обяжи комбайностроителей самостоятельно искать потребителя, они, вероятно, не загрузили бы и половины заводских мощностей. И в этих условиях мы еще собирались вложить миллиарды рублей в строительство нового тракторного завода в Елабуге?!

Нельзя, не нужно, неэффективно ускоряться везде и во всем. Такое ускорение иллюзорно. Не в валовом ускорении сегодня главные проблемы страны, не здесь лежат основные силы и основные источники нашего движения вперед. Нам нужен иной экономический механизм, иное качество роста, то есть иное качество нашей продукции, иной научно-технический уровень производства, наконец (и это, убежден, самое главное), иная социальная обстановка в стране, раскрепощающая творческие силы человека, задавленные многодесятилетним прессом чудовищно разбухшей административной пирамиды. Обстановка всеобщего надрыва, вала любой ценой (так сказать, из кожи вон), заложенная в двенадцатый пятилетний план, — это не та обстановка, которая может позволить нам не на словах, а на деле добиться прогресса в экономической реформе. Это не парадокс, это реальность нашей жизни: нам нужно не выполнение, а, наоборот, невыполнение заданий двенадцатой пятилетки по многим, если не по большинству отраслей.

Более того: именно обстановка всеобщего надрыва, директивная ориентация на вал объясняют тот печальный и в высшей степени тревожный факт, что Закон о государственном предприятии (объединении), на который мы все возлагали такие надежды, с трудом пробивает себе дорогу в жизнь. Почему? Потому, что министерства тихо, без шума, не обращая внимания на стенания и вопли печати, продолжают душить его. Произвол в госзаказе, отчисления от прибылей предприятий в пользу бюджета и министерства на уровне 85–95 процентов, невозможность распоряжаться фондами без визы сверху, невозможность ни продать свою продукцию, ни потратить свои рубли вне системы «карточного снабжения», рост обязательных к исполнению директивных показателей, спущенных сверху под лицемерным названием «контрольных», — много ли надо, чтобы закон превратился на деле в пустой звук? Благо техника дела давно известна и давно отработана — именно так хозрасчет (т. е. самостоятельность, самоокупаемость, самофинансирование) уже был задушен однажды, в 1965 году.

Я далек, конечно, от мысли, что в министерствах сегодня сидят одни злодеи, неисправимые бюрократы, готовые на все, лишь бы не потерять власть, люди, полностью безразличные к судьбе страны. Нет, уверен, что в большинстве своем наши бюрократы — порядочные и неглупые люди. Но что, скажите, им делать, если вся обстановка заставляет их душить реформу еще на корню? Пока еще именно министерства отвечают за производство, за выполнение заданий двенадцатого пятилетнего плана, пока еще ни одна из их функций в реальности не передана вниз, самим предприятиям и объединениям, пока еще рынок, самонастройка, договорные отношения, деньги, полновесный рубль — это все теория, дискуссии, прекраснодушные мечтания людей, получивших наконец право говорить, но по положению своему не отвечающих ни за что.

Уберите давящую, нерассуждающую силу произвольных, взятых с потолка плановых заданий, уберите строжайшую ответственность министерств за выполнение этих заданий, лишите ведомства и местные партийные, советские и хозяйственные органы их нынешней главной функции — во что бы то ни стало «выколотить» план. Тогда и можно будет сказать, кто же он в действительности такой — наш бюрократ. Согласен: устранение функций — это задача намного более трудная, чем механическое сокращение аппарата на треть или даже наполовину. Но, не устранив функции, нам никогда не сломать сопротивление ведомств и местных властей экономической реформе: у них в реальности нет никакого другого выбора, кроме именно сопротивления ей.

Здесь же, думаю, лежит выход и из другого тупика, из другой огромной проблемы: как добиться заметного улучшения жизненного уровня населения, как изменить нынешнюю социальную обстановку, чтобы люди поверили в перестройку, в экономическую реформу, чтобы они преодолели свою пассивность, к которой их приучали десятилетиями.

Указывают, например (и совершенно справедливо), на неоправданно высокую норму накопления в нашем народном хозяйстве (порядка 40 процентов, если устранить искажения нашей статистики), которая, по существу, все более и более обслуживает своего рода «вечный двигатель», «дурную бесконечность» — производство ради производства, без малейшего конечного эффекта ни для массового потребителя, ни для решения общих социальных проблем страны и расширения ее социальной инфраструктуры. Добро бы хоть для производства средств производства эта, вероятно, самая высокая в мире норма накопления давала бесспорный эффект: если не сейчас, тогда, может быть, лет через 20 или 50 она сказалась бы и на уровне жизни простого человека. Но в действительности огромная часть этого накопления тратится впустую, идет лишь на поддержание «холостого хода» нашей хозяйственной машины. Товарные запасы у нас сейчас, например, растут в 5 раз быстрее, чем в США, а общая их величина по отношению к национальному доходу более чем в 3 раза выше, чем у них. Фондоотдача у нас в последние 25 лет снизилась в 2 раза, в том числе в строительстве — в 3 раза. В мире завод любого профиля и любой мощности строят обычно за 1,5–2 года, у нас за 11–12 лет и более. Мы до сих пор позволяем себе, например, такую роскошь, как держать целое министерство — Минводхоз — с годовым бюджетом свыше 10 миллиардов рублей и 2 миллионами работников, которые делают в основном только вредную работу. А если бы оно строило дороги, элеваторы, мосты, жилье?

Причина всех этих явлений — в порочности самой системы всеохватывающего директивного планирования, тормозящего «прокручивание колес» в нашем экономическом механизме. И выход здесь лишь один — самонастройка, хозрасчет, рынок. Тогда и на накопление мы сможем пустить много меньшую долю национального дохода, чем сейчас. Полностью хозрасчетное предприятие не сможет и не будет (чтобы не разориться) держать у себя чудовищные запасы материальных ценностей, иметь незагруженные производственные мощности, строить «египетские пирамиды», которые никому в стране не нужны.

А это лишь один из источников повышения жизненного уровня и развития отраслей экономики, работающих на конечного потребителя. Существуют и многие другие. Пора, например, по-деловому обсудить наши реальные возможности улучшения жизни населения за счет сокращения армии и оборонных расходов, системы государственной безопасности, разнообразных правоохранительных органов. Всем также ясно, что управленческий аппарат во всех звеньях и на всех этажах нашей экономики неимоверно раздут и во многом приобрел уже чисто паразитический характер. Мы рекордсмены мира по доле управленцев во всем населении. Даже следующий за нами Китай по нашим «нормам» должен был бы иметь сегодня не 27 миллионов «ганьбу» (и это считается у них слишком много), а 70–75 миллионов. Возможности здесь видны, что называется, невооруженным глазом. Например, если считать одних только водителей персональных автомашин, то мы, социалистическое государство, занимаем сегодня, наверное, первое место в мире по численности профессиональной прислуги. И опять выход один — устранение функций ненужной административной надстройки, хозрасчет, самоокупаемость и самофинансирование производственных коллективов.

А такой фундаментальный факт: не менее 20–25 процентов занятой сегодня в промышленности рабочей силы является излишней для процесса производства даже по нашим техническим нормам. Они либо излишни абсолютно, либо содержатся лишь затем, чтобы было кого посылать на сенокос, на уборку урожая, на овощные базы и проч., то есть для нужд, которые в условиях разумного хозрасчета могли бы удовлетворяться на порядок меньшим числом рабочей силы. Разве это не резерв загрузки простаивающих производственных мощностей, расширения производства и соответственно роста жизненного уровня населения?

Однако на данном этапе решающее значение имеет, мне кажется, иное. Рубль не работает — в этом главное. Экономические стимулы не действуют или действуют из рук вон плохо потому, что ни основную зарплату, ни различные дополнительные доходы не на что реализовать. Даже существующий жизненный уровень, существующая средняя зарплата — это во многом фикция, и она останется таковой, пока нам не удастся насытить рынок продовольственными и промышленными товарами, и не вообще товарами, а именно теми, которые пользуются спросом у населения. Убежден: сегодня это главная задача перестройки, имея в виду настроение, жизненный тонус населения и его заинтересованность в успехе начатой экономической реформы.

Боюсь, что под этим углом зрения сегодня выбрана не самая лучшая последовательность мер по проведению реформы, не самый лучший ее «алгоритм». Наиболее быстрой отдачи в деле насыщения рынка (думаю, в течение двух-трех лет) можно было бы ожидать от подъема нашего сельского хозяйства и повсеместного развития индивидуально-кооперативной деятельности.

Никаких сложных построений и перестроений здесь не надо: надо только убрать, разорвать все искусственные административные путы, которые продолжают по рукам и ногам связывать наше сельское хозяйство и индивидуально-кооперативный сектор. На селе не нужны никакое (именно никакое!) администрирование и соответственно никакие административные органы с хозяйственными функциями. Не нужно никаких — ни прямых, ни скрытых — форм продразверстки, то есть обязательных плановых поставок, ибо вся продукция села никуда из страны не денется и даже в порядке чисто коммерческих отношений никуда в массе своей мимо государственных элеваторов и мясокомбинатов не пойдет.

В индивидуально-кооперативном же секторе следует, убежден, отказаться от присущей сегодня всей нашей административно-финансовой системе привычки считать прежде всего деньги в кармане мелких производителей и кооператоров, а уж потом считать (если вообще считать) то, что они дают государству, рынку, всем нам. Дайте сначала развернуться, проявить себя этому сектору — шесть десятилетий его душили всяческими способами. И он нуждается сегодня в льготах, в стимулах к расширению производства, а не в запретительном налоге или административных ограничениях, которые в зародыше давят любую инициативу, если она чуть выбьется за пределы, произвольно установленные в ином кабинете, где уже давно потеряли всякое представление о том, что такое есть реальная жизнь.

Однако наиболее сложным и наиболее опасным вопросом реформы является проблема цен. Здесь нам ни в коем случае нельзя торопиться.

В реформе цен должны быть, как известно, решены две главные задачи: во-первых, полностью устранены накопившиеся с конца 20-х годов деформации в ценовых пропорциях, прежде всего искусственная заниженность цен на топливо, сырье, продовольствие, услуги и столь же искусственная завышенность их на машины, оборудование и все промышленные товары народного потребления; во-вторых, определен новый порядок, кто же в действительности будет устанавливать цены в стране — Госкомцен или сам рынок в порядке договорных отношений между покупателем и продавцом. Некоторые экономисты, говоря, что эффект от первой меры будет кратковременным и потому незначительным, мне кажется, недооценивают абсурдность того искаженного мира, тех ценовых условий, в которых пока живет наша экономика. Упрощая, мы сегодня действительно не знаем, что у нас в реальности дороже — золото или кирпич. Прежде всего нам надо установить реальные ценовые пропорции, приближенные к тем, по которым сегодня живет весь мир. Сделать это можно и административным порядком, постепенно, разумеется, обеспечивая на каждом этапе соответствующую денежную компенсацию тем слоям населения, для которых отмена государственных ценовых дотаций будет означать прямой ущерб. А добившись ликвидации субсидий, установив объективные, реалистические ценовые пропорции, можно двигаться дальше.

Куда? Это непростой вопрос, и, судя по просочившимся на страницы печати намерениям Госкомцен, вполне возможно, что мы опять пойдем не туда, куда нужно.

Пока, по-видимому, Госкомцен придерживается традиционных кабинетных позиций: дескать, придумаем «умную», «хорошую» цену, тщательно обсчитанную на ЭВМ, потом навяжем, спустим ее как директиву в реальную жизнь, то есть в промышленность. Эта «нормативная цена» будет учитывать средние издержки, средние условия производства того или иного товара (с некоторым тяготением к лучшим условиям), а промышленность вся безоговорочно должна принять ее и действовать по ней. На мой взгляд — опаснейшая иллюзия! Опять не реальная жизнь, а религиозная вера в организацию, в то, что сверху виднее, что не «умные головы» должны подчиняться реальной экономической действительности, а реальная экономика им.

Сколько цен председатель Госкомцен и его работники могут «обсчитать» более или менее тщательно, более или менее объективно? При любой ЭВМ? Десятки цен, сотни цен? Вряд ли больше, потому что уже тысячи и десятки тысяч цен (при связи фактически каждой цены со всеми пропорциями и отношениями в народном хозяйстве) физически не могут быть объективно обсчитаны на любой мыслимой ЭВМ. А сколько в действительности нам нужно цеп? Мы производим в стране 25 миллионов видов изделий, и, следовательно, нам нужно 25 миллионов цен. Никакая организация, никакая ЭВМ сделать этого не могут. Я уже не говорю об обязательной в предусматриваемых реформой условиях (состязательность, инициатива предприятий, борьба за научно-технический прогресс) гибкости, подвижности цен, их тяготении к состоянию равновесия между спросом и предложением.

Нет, не надо обманывать самих себя — эта задача не по силам никакому Госкомцен, даже если мы увеличим его штат в десятки и сотни раз. Это может сделать только рынок, только свободное движение спроса и предложения, только прямые договорные отношения между поставщиком и потребителем. Тем более что мы поставили перед собой задачу избавиться от монополии производителя в нашем народном хозяйстве, а отсутствие монополии — это и есть подлинный, ничем не стесняемый рынок. Не барахолка где-нибудь в Малаховке, как у нас еще по безграмотности своей понимают это слово многие, а именно рынок, то есть нормальное состояние всякого процесса воспроизводства, основанного на глубоком общественном разделении труда и специализации производства.

Грустно, дорогие товарищи! Когда же наконец мы вернемся к простому здравому смыслу, к тому, на чем веками строилась экономическая жизнь, и перестанем в кабинетах придумывать всякие «умственные» конструкции, одна другой сложнее и одна другой нежизненнее? Справедливо спрашивает В. Селюнин: «В конце концов, неудачи нас учат чему-то или не учат? Верим мы в экономические приемы управления или они служат лишь предметом речей и докладов?»^[52].

Иногда мне кажется, что именно в этом и есть главный философский вопрос всей перестройки. Продолжать насиловать жизнь или помогать жизни, помогать тем здоровым, естественным силам, которые заключены в ней? Мы еще в полный голос не ответили на этот вопрос. А отвечать надо, ибо на карту поставлена судьба страны, судьба нации. А значит, и судьба каждого из нас.

ЛИБО СИЛА, ЛИБО РУБЛЬ

В одном из недавних столь же авторитетных, сколь и спорных, выступлений прозвучала очень настораживающая, очень далеко идущая мысль, которая, думаю, вызвала удивление не только у меня: «С разработкой основных направлений реформы политической системы партия, по существу, завершила формирование программы обновления общества, стратегического плана наступления по всему фронту».

Значит, нам наконец все уже ясно? Значит, мы уже точно знаем не только куда идти, но и как туда прийти? Значит, остались только детали, тактические вопросы, неизбежные, но не столь уж важные корректировки, так сказать, по ходу дела? Наверное, было бы хорошо, если бы все на самом деле так и было. Но, к сожалению,все далеко не так. И боюсь, что не скоро будет так.

Я сознательно не буду касаться перестройки нашей политической системы. Это громаднейший самостоятельный вопрос, и я не чувствую в нем себя настолько компетентным, чтобы вступать в серьезную дискуссию. Но «обновление общества» — это не только политика, а для меня, экономиста по профессии, это даже и не столько политика, во всяком случае, не в первую очередь политика. При любых политических переменах наше общество останется глубоко больным, если нам не удастся перестроить его фундамент — те принципы, на которых базируется наша экономическая и социальная жизнь. И здесь у нас не только не решены, а пока всего лишь намечены, лишь обозначены самые коренные вопросы стратегии «наступления по всему фронту». Конечно, хотелось бы сказать: все уже ясно. Но какой же нам прок обманывать самих себя?

И прежде всего не решен основной, фундаментальный вопрос нашей экономики. На чем в дальнейшем мы собираемся строить наш экономический прогресс, паше экономическое будущее: на силе власти или на том, от чего мы всячески открещивались в течение десятилетий, а именно на рубле, на твердом, полновесном рубле, который был, есть и будет живительной кровью всякой нормальной, здоровой экономики как сегодня, так и сто, и тысячу лет назад?

Наверное, вряд ли кто всерьез будет спорить, что у нас в этом смысле тяжелая, можно даже сказать, трагическая наследственность: иллюзии социалистов-утопистов XIX века и предреволюционных лет, азарт и вседозволенность «военного коммунизма», краткий период отрезвления в 20-е годы, ужас, лагеря и безудержный произвол сталинской поры, мертвящее оцепенение «эпохи застоя», когда всем на все стало наплевать и когда честный, добросовестный труд стал в глазах людей если не позором, то, во всяком случае, чем-то весьма близким к юродству.

В чем же была главная причина того, что нашу экономику целые десятилетия корежили как хотели все кому не лень, что по живому телу народной жизни столь многие и столь долго рубили топором, да со всего размаха, со всего плеча? Почему те же самые люди, которые никогда не полезли бы с железным ломом в ядерный реактор (как ахнет!), лезли, ни на секунду не смущаясь, с тем же ломом в экономику, где, как было ясно любому крестьянину всего лишь с церковноприходской школой за спиной, последствия подобного вторжения будут много хуже, много страшнее, чем даже от взрыва всей взрывчатки, какая только есть в стране? Что это было? Только ли безграмотность недоучившихся семинаристов, ветеринарных фельдшеров, безусых гимназистов, выгнанных отовсюду за неуспеваемость? Или же то была злая, циничная воля патологических властолюбцев, для которых все страдания народа были всего лишь средством, чтобы урвать с общественного стола свой кусок пирога?

Не знаю. Не берусь ответить на этот вопрос. По-моему, нам еще предстоит не одно поколение разбираться, кто же во всем этом виноват: злые люди или национальные традиции, или историческая случайность, или небесное проклятие за какие-то нам самим неведомые грехи? Но факт есть факт, и от него никуда не денешься: минимум три поколения нашего народа выросли в уверенности, что экономический успех страны зависит от доброго и умного Генсека, от понятливости и поворотливости наших министров, от усердия наших плановиков, от хороших декретов и постановлений, наконец, от честности и верности долгу нашей милиции — в общем, от чего угодно, только не от того, что определяло и определяет этот успех везде в мире, но только не у нас: от кроветворческой способности экономического организма страны и от свободы кровообращения по его артериям и венам.

Положа руку на сердце много ли людей во всех нынешних поколениях нашего народа понимают, что законы природы и законы экономики — это одно и то же? И что человек при всей гордыне, всем самомнении его может только познавать эти законы, подчиняться им, использовать их, но ни в коем случае не лезть на них с кулаками, а то и того хуже — с автоматом? Ведь действительно: как ахнет! И ахало. И слава богу, что хоть живы-то остались, хотя и покалеченные, и повредившиеся в уме.

Так, может быть, хотя бы сегодня, когда страна подошла в экономике к самому краю катастрофы, мы наконец поймем, что наша задача сейчас — не придумывать что-то небывалое, вымученное, искусственное и потому обреченное на гибель уже при рождении своем, а овладеть тем, что сама жизнь придумала за нас за тысячи лет развития человечества, начиная от Древнего Египта и кончая теми странами и народами, кто сегодня впереди нас? Овладеть тем, что мы еще недавно, еще в 20-х годах, знали и умели не хуже других, но что так жестоко вытравили из нас после 1929 года, когда начался этот дурной, страшный сон, от которого страна наша стала пробуждаться всего лишь три года назад?

Либо сила, либо рубль — иного выбора в экономике не было и нет от века, от Адама и до наших дней. Не мы первые (и не мы последние), кто пытался сделать ставку на силу. Египетские пирамиды навсегда останутся в истории не только памятником человеческому тщеславию, но и сотням тысяч впустую загубленных человеческих жизней. Рим сгнил и погиб прежде всего потому, что сгнила экономическая база его — хозяйство, основанное на рабском труде. Пугачевщина не образумила русское дворянство, и оно в конце концов получило то, что по тупости своей и животному эгоизму заслужило сполна. Коллективизация и сталинские лагеря усеяли нашу страну миллионами человеческих костей, но экономически не дали ничего. И все попытки наших идеалистов (либо авантюристов — кому какое слово больше нравится) сломать экономические законы, заменить рынок палкой, изгнать из жизни или изуродовать до неузнаваемости рубль, прибыль, конкуренцию, объективные цены и рыночное равновесие, процент и кредит, акции и облигации, биржу, реальный валютный курс и обратимость рубля, здоровый, сбалансированный бюджет и прочее — все эти попытки, как мы сейчас убеждаемся, тоже никак не привели к желаемым результатам.

Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! На том стоял мир, на том он и стоит. Можно сколько угодно кричать, проклинать, размахивать кулаками, можно расстрелять всех экономистов до единого — это ничего не изменит. И как не было в нашей жизни стоящего компьютера, так его и не будет, и как была на полках в магазинах пустота, так она и останется до скончания всех времен.

Нет ничего другого, дорогие соотечественники! Нет, если мы хотим жить, как люди живут. Либо мы это поймем, либо нет. Но тогда тем хуже для нас, и тогда, как говорится, помогай нам бог. А нет ничего другого вовсе не потому, что где-то засели зловредные смутьяны и критиканы, которые подкапываются под нашу жизнь, а то и того хуже — замыслили продать наше любезное Отечество гнилому Западу. Нет потому, что ничего другого просто не существует в природе. Люди жили до нас и будут жить после нас. И неужели мы еще недостаточно убедились, что стимулы к добросовестному, творческому труду везде, во всем мире одинаковы, будь то Америка или Япония, или Европа, или Соломоновы острова? Да, да — одинаковы! Даже недавняя, всем еще памятная попытка в Китае (ссылаясь на некие загадочные особенности восточной души и восточного образа жизни) организовать экономику не на деньгах, а на демагогии и кнуте кончилась, как известно, полным крахом. А мы все-таки по своим традициям и образу жизни поближе к промышленной цивилизации, чем Китай.

Нередко еще у нас можно слышать утверждения, что рынка в чистом виде уже не существует нигде в мире, тем более в индустриальных странах. Жестокое заблуждение, если не сказать хуже — безграмотность и слепота. Да, государство сегодня везде пытается подправлять рынок, да, монополии планируют свое производство, борются за контроль над рынком — но над рынком же, не над чем другим! Вся система правительственных контрактов в индустриальных странах, все государственные предприятия, все эти слияния, поглощения, сговоры и борьба монополий, вся внутрифирменная деятельность национальных и транснациональных корпораций — все это основывается на полновесных деньгах, на рынке, на конкуренции, а не на кабинетном произволе профессиональных бюрократов, воспитанных в убеждении, что вся экономическая жизнь должна идти так и туда, куда укажет их указующий перст. Ничего полезного из того, что история экономики накопила за века, современное индустриальное хозяйство не потеряло. И добавлю — не может потерять. Ибо рынок и общественное разделение труда нераздельны, и чем глубже это разделение труда, тем шире, глубже, разветвленнее рынок. А значит, и его инструменты: деньги, цена, налоги, акции, облигации, процент, кредит, валютный курс.

Хотим мы этого или не хотим, нравится это нам или не нравится, но если наша национальная судьба небезразлична нам, если мы не намерены в самом скором времени превратиться в экономически отсталое государство, пропустив вперед себя весь индустриальный мир, — рубль должен быть поставлен в центр всего. Он, и только он, должен стать мерилом экономического успеха. Он, и только он, должен быть наградой за усердный труд. Ну а души человеческие? А о душах человеческих предоставим заботиться тем, кто и должен по долгу своему это делать: учителям, писателям, пропагандистам, судьям, попам.

Пока, если не обманывать себя, закупорка системы кровообращения в нашем экономическом организме еще отнюдь не преодолена, и, думаю, пройдет еще немало времени, прежде чем кровь свободно побежит по его сосудам. Пока, чего ни коснись — везде тромбофлебит, перебои в сердце, никуда не годные печень и почки, которые никак не могут очистить кровь от отбросов жизнедеятельности.

Оттого-то так вяло и бежит кровь по нашему экономическому организму, что не избавился он еще от двух своих главных, тесно связанных между собой болезней: во-первых, рубль не работает, поскольку ни предприятие, ни человек не могут потратить его на что хотят, а во-вторых, даже и этот слабосильный, ущербный рубль ни предприятию, ни человеку не дают заработать в соответствии с мерой честного, добросовестного труда. И не дают заработать отнюдь не только потому, что мы задыхаемся под бременем военных расходов. А более всего потому, что экономическое бесправие предприятий и нищенский уровень заработка трудящегося человека есть главное социальное условие процветания бюрократии, это обеспечивает ей и безбедную жизнь, и видимость полезного занятия, и самоуважение, и полную покорность общества. Именно поэтому и возможны у нас такие нелепости, не имеющие под собой никакого экономического оправдания, как содержание на селе 3 миллионов надсмотрщиков над крестьянином, или многомиллиардное строительство никому не нужного, как оказалось, БАМа, или разорительная, иррациональная деятельность Министерства водного хозяйства с окупаемостью (да и то сомнительной) его капиталовложений за 40-100 лет, или бредовые планы строительства в стране, испытывающей нехватку самого необходимого, около 90 крупных гидростанций, по экономической сути своей мало чем отличающихся от египетских пирамид.

Можем ли мы, оставаясь социалистической страной, в полную меру использовать рубль? Можем ли мы овладеть и запустить на полную мощность все те объективные средства и способы организации экономической жизни, которые история выработала задолго до нас и без нас и которые с такой эффективностью используются сегодня в странах, стоящих впереди нас по уровню экономического развития? Уверен — можем. И можем прежде всего потому, что эти средства и способы по природе своей являются сугубо техническими, социально нейтральными, пригодными для всякого общества, основанного на глубоком разделении труда между людьми. Для рубля безразлично, какую высшую метафизическую цель преследует общество: это может быть царство небесное еще здесь, на земле, а может быть и стремление просто жить, пока живется. Главное не в этом, а в том, намерено ли общество жить, работать, кормить себя и продвигаться понемногу вперед, по возможности не отставая от других.

В природе социалистического общества, социалистической собственности нет ничего, что противоречило бы рублю, рынку, товарно-денежным отношениям. С чисто экономической точки зрения самоуправляемое, самоокупаемое и самофинансируемое социалистическое предприятие может строить свою жизнь точно так же, на тех же самых основах, что и любое иное предприятие повсюду в мире, начиная от свободы поведения на рынке и кончая участием на правах акционера в капитале других предприятий или банка, или страхового общества, или иностранного партнера. Главное, чтобы коллектив социалистического предприятия был действительно независим, был его действительным собственником — в акционерной или какой-то иной форме. Не нравится слово «собственник»? Пусть будет «владетель» или «распорядитель». Дело не в словах.

А какова же в таком случае роль социалистического государства или, если называть вещи своими именами, государственной бюрократии? Роль эта исключительно важна и необходима: определять общие «правила игры» на рынке, планировать стратегию развития страны и отдельных ее регионов, осуществлять проекты и программы, имеющие общегосударственное значение и непосильные для отдельных предприятий, какими бы экономически мощными они ни были. Но и здесь ничего нового мы в экономике не придумали. Это тоже было до нас и будет после нас. Так же как и другие государственные функции — поддержка хилых, но почему-либо позарез нужных производств, регулирование налогами излишне высоких, раздражающих общество доходов, расходы государства на пенсии, образование, здравоохранение, социальную поддержку слабых, выброшенных на обочину жизни. Не следует закрывать глаза на то, что сегодня даже в США — отнюдь не самой милосердной стране современного мира — около 85 процентов расходов на все виды образования и 75 процентов на лечение больных оплачиваются из общественных фондов.

За три года перестройки мы, несомненно, значительно продвинулись (особенно в теории, на словах) в понимании истинных экономических потребностей страны. Постепенно стали вырисовываться контуры той модели народного хозяйства, к которой нам надлежит двигаться. Здравый смысл вроде бы начинает понемногу теснить тупой догматизм, за которым, я лично убежден, в 100 случаях из 100 скрываются узкокорыстные, шкурнические интересы людей, которым, кроме самих себя, наплевать на все и на вся, даже на своих собственных детей и внуков.

Если дела пойдут так, как намечается сегодня, то к концу следующего десятилетия прямым директивным планированием в форме госзаказа будет охватываться (учитывая ожидаемую роль индивидуально-кооперативного сектора в нашей экономике) не более 12–15 процентов всей производимой в стране продукции, то есть, по сути дела, столько, сколько нужно для централизованного контроля над обороной и некоторыми другими тесно связанными с ней отраслями. XIX партконференция положила начало свертыванию оперативных хозяйственных функций партии. В сочетании с мерами по ликвидации системы РАПО для сельского хозяйства, в частности, это будет означать демонтаж двух из трех этажей нынешней чудовищной бюрократической пирамиды, почти уже раздавившей нашу деревню. Можно, по-видимому, рассчитывать и на демонтаж в перспективе нынешней системы промышленных министерств с главным ее пороком — полной экономической безответственностью министерств перед предприятиями, которыми они командуют. Как было подчеркнуто недавно в одном из тоже весьма авторитетных, но, по моему мнению, менее спорных выступлений: «Надо возвращаться к принципу трестовой, корпоративной организации производства и управления. Будущее нашей экономики — это добровольные паевые объединения, отраслевые и межотраслевые, подотчетные трудовым коллективам, а не командующие ими».

Сдвинулось с места и начинает расширяться кооперативное движение, если его, конечно, все-таки в конце концов не задушат либо налогами, либо принудительными ценами, либо просто слепой, нерассуждающей ненавистью и саботажем местных властей. Надеюсь (и даже уверен), что и аренда в деревне все-таки шаг за шагом преодолеет и зависть вконец развращенных бездельем соседей, и угрозы «пустить красного петуха», и сопротивление деревенской бюрократии, уразумевшей вдруг собственную ненужность и обреченность. Обнадеживают также такие тенденции, как, видимо, всеобщее уже осознание необходимости оптовой торговли средствами производства, образование межотраслевых объединений, первые случаи коллективной аренды предприятий и магазинов, первые пока попытки выпуска акций на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях, появление первых мелких банков, все более заметный интерес предприятий к выходу на внешний рынок.

И все это на фоне провозглашенного поворота политики партии к материальным и социальным нуждам общества, к смене приоритетов в экономическом развитии страны, в стратегии капиталовложений.

Но пока все это, если говорить о здоровом кровообращении в экономическом организме страны, лишь начало. Мы не имеем еще главного, что присуще всякой нормальной экономике, которая развивается не понуканиями, не из-под палки, а сама собой: мы не имеем рынка. Единого, интегрированного рынка страны, где ничто — ни административные запреты и произвол, ни шлагбаумы на дорогах между областями (как в XV веке!), ни ведомственные барьеры, ни монополия производителей, ни искореженные цены, ни паспортный режим и прописка — не мешало бы свободному экономическому кровотоку, то есть передвижению товаров, капиталов и людей. А единый интегрированный рынок (поскольку экономический организм страны и система его кровеносных сосудов неделимы) включает и не может не включать в себя все народное хозяйство: рынок средств производства и научно-технических знаний; рынок предметов потребления и услуг; инвестиционный рынок; денежно-кредитный и валютный рынок; наконец, рынок рабочей силы. Да-да, и этот рынок тоже, при всем при том, что без государственной страховочной сетки, без государственной политики занятости и поддержки людей, ищущих работу, он уже нигде в мире не существует и не может существовать. Ведь и профсоюзы тоже не наше изобретение, и хочется думать, что со временем они и у нас преодолеют свою сегодняшнюю столь приниженную роль.

Весь этот единый интегрированный рынок (или вся эта система органически связанных между собой рынков) будет действовать лишь тогда, когда обслуживать его и его потребности будет полновесный, свободно обращающийся, нужный всем и каждому рубль. Между прочим, такой рубль не новость для нас, мы его уже имели в 20-х годах, и с точки зрения экономического здоровья страны это было, несомненно, высшее достижение ленинской новой экономической политики. И напротив, уничтожение его было, может быть, самым главным экономическим преступлением сталинской эпохи, преступлением, в котором, как в фокусе, отразились все экономические безумства той поры.

Можем ли мы восстановить в нашей жизни такой рубль? Думаю, даже и вопрос так ставить нельзя: у нас просто нет выбора, мы не можем — мы должны, мы обязаны восстановить полноценный рубль. Иначе вся наша программа перестройки, все наши надежды на выход страны из оцепенения будут зиждиться на песке. Может быть, наша экономика в этом случае еще и протянет какое-то время на допинге, на взбадривании и понукании сверху. Но никаких надежд на естественный, самозарождающийся и саморазвивающийся экономический и научно-технический прогресс у нас тогда не должно быть.

* * *

Так что же надо, чтобы рубль стал действовать? Многое надо. И думаю, сейчас можно указать лишь на некоторые основные направления, где не обойтись без крупных стратегических перемен, если мы хотим иметь полновесный, действующий во всю силу рубль. Никакой возможности предугадать все сложности и опасности, которые ждут нас на этом пути, сегодня, конечно, нет. Но ведь в жизни всегда так: главное — чтобы движение началось, а там уж (разумеется, если не дремать) можно будет корректировать и подправлять это движение, что называется, на ходу. Графа Витте, к сожалению, у нас пока что вроде бы нигде не видать, но, может, всем миром, коллективным, так сказать, разумом сумеем заменить его?

Полновесный рубль — это прежде всего рыночное равновесие, то есть равновесие между товаром и деньгами, между предложением произведенной в стране продукции и платежеспособным спросом на нее. Это также равновесие государственных финансов, то есть полное отсутствие либо ограниченные, приемлемые для общества (доверяющего своему правительству) размеры дефицита государственного бюджета. Наконец, это свободная обратимость рубля во все другие валюты мира. Все это у нас было в 20-х годах. И всего этого у нас сейчас нет.

Проблема полноценного рубля, общего экономического равновесия — это комплексная, всеохватывающая проблема, и она не может быть решена только за счет каких-то пусть даже и резких, но частичных изменений в отдельных сферах нашего народного хозяйства. И она ни при каких условиях не может быть решена в одночасье. Это процесс, и, если не обманывать себя, длительный процесс, где конечный успех возможен только лишь как сумма частичных, неполных успехов, как результат медленного, упорного продвижения по всему фронту, не пренебрегая ничем, никакой даже самой малой малостью, если она хоть в чем-то может содействовать достижению конечной цели.

Первым вопросом проблемы экономического равновесия является, конечно, вопрос о степени физической насыщенности нашего рынка средствами производства и предметами потребления, то есть вопрос о чисто физических причинах наблюдающегося сегодня дефицита всего и вся. Пусть это покажется кому-то парадоксальным, но возьму на себя смелость утверждать, что если не полностью, то в значительной, основной своей части этот физический дефицит — легенда, удобное для бюрократов прикрытие столь долго прогрессировавшего паралича административно-командной системы и собственной беспомощности.

В сфере средств производства реальный физический дефицит существует лишь в немногих отраслях — это некоторые стройматериалы, бумага, малотоннажная химия, продукция высокой технологии. Наверное, можно найти что-то и еще, не названное здесь. Но всего другого — нефти, металла, станков, тракторов, комбайнов и проч. — мы производим, по мировым критериям, значительно больше, чем достаточно для любых разумных наших потребностей. Если бы… Если бы не немыслимое, уже запредельное количество наших строек, не обеспеченных ничем, если бы не бездействующие производственные мощности и огромный простаивающий станочный парк, если бы не ресурсопожирающая система хозяйства и затратный, все еще подчиненный бессмысленному валу механизм планирования, если бы не низкое качество и отсталый технический уровень производимых машин, не объяснимая никакими человеческими аргументами проблема запчастей и т. д., и т. д. Так что при лечении наших экономических болезней значение чисто физического дефицита средств производства минимально. Дело преимущественно не в нем.

Не столь важно, как принято думать, и значение чисто физического дефицита на рынке предметов потребления. Да, у нас дефицит автомобилей, видеомагнитофонов, персональных компьютеров, может быть, и холодильников, может быть, и еще чего-нибудь, до чего наша промышленность еще просто не доросла. Но вот уже бритвенных лезвий — достаточно, только какой же сумасшедший будет бриться этими лезвиями? Кстати, кто-нибудь когда-нибудь обратит наконец внимание на этот позор страны, осваивающей космос?! Нет также дефицита и обуви, и тканей, и швейных изделий, и посуды — но кому это все нужно, то, что имеется сейчас в наших складах и магазинах? Дефицита, как это ни дико звучит, нет даже почти по всем видам сельскохозяйственной продукции — есть чудовищные, превосходящие всякое воображение потери, но это, как говорится, совсем другой разговор.

Новая структурная политика государства, перевод предприятий на полный хозрасчет, следует надеяться, со временем избавят наш внутренний рынок от всеохватывающей власти затратного механизма и экономически заставят наконец предприятия производить не абы что и абы как, а именно то, что нужно рынку, прежде всего рынку массового потребителя. Есть надежда, что центральная власть со временем обуздает стихию неуправляемого капитального строительства, в результате чего будет наконец обуздан и один из важнейших факторов нашей «придавленной инфляции» — поступление в оборот денег от строителей многочисленных долгостроев, от которых по 10–15 лет никакой продукции на рынке нет, а деньги есть. Может быть, мы опомнимся и прикроем такие каналы инфляции и расхищения народных средств, как деятельность все того же Минводхоза с его почти 2 миллионами работников, получающих зарплату, но не дающих рынку ничего. Может быть, мы сумеем заметно сократить численность наших управленцев, их, как известно, 18 миллионов, и все они получают зарплату, а сколько их действительно нужно для процесса производства — кто ж это знает? Во всяком случае, порядка 1,5 миллиона водителей персональных машин уж точно не нужны. Может быть, мы сумеем перекрыть и другие каналы поступления в оборот денег от исправно выплачиваемой зарплаты тем, кто ни прямо, ни косвенно не дает рынку ничего.

Может быть. Но на все это нужно время, и боюсь, что его у нас не так уж много. Потребительский рынок должен быть насыщен в ближайшие два-три года, иначе население махнет рукой на перестройку, и страна опять погрузится в спячку. Можем мы добиться в ближайшие же годы каких-то заметных улучшений в деле физического насыщения рынка, прежде всего потребительского рынка? Думаю, что да.

На государственные предприятия надежда, к сожалению, слаба, поскольку и в самых идеальных экономических условиях им нужно время для разворота. Даже намечаемые сейчас 6 процентов прироста в год для отраслей группы «Б» (при абсолютной нерешенности проблемы качества и нежелании покупателя покупать отечественную продукцию) вряд ли могут в скором времени поправить пока лишь углубляющееся неравновесие на потребительском рынке. Из внутренних источников можно (но именно можно!) ожидать серьезной отдачи только от двух: от аренды, подряда в сельском хозяйстве и от индивидуально-кооперативного сектора в городах.

В отношении аренды и подряда в решениях мартовского (1989 г.) Пленума ЦК КПСС уже сделан главный шаг: подтверждено право на это каждой желающей семьи и каждого малого производственного кооператива. Сроки аренды зачастую устанавливаются в 25–50 лет, а кое-где и бессрочно. Теперь наступает самое трудное — психологическая борьба. И чтобы завистливые соседи или неумная местная власть не задушили арендаторов и малые подрядные коллективы, они нуждаются сегодня в прямой, недвусмысленной поддержке со стороны государства. Эта поддержка должна распространяться на все: и на условия их снабжения, и на сбыт их продукции, и на налогообложение, и даже на прямую защиту их жизней и их имущества со стороны правоохранительных органов.

Не может пока не тревожить и будущее кооперативного движения в городах. Закон о кооперации принят, и это неплохой закон. XIX Всесоюзная партийная конференция и июльский (1988 г.) Пленум ЦК КПСС не оставили никаких сомнений, что партия — за кооперативы. Но…

Но не успело еще кооперативное движение толком оправиться от попыток Минфина задавить его в зародыше непосильным, не виданным нигде в мире налогом — новая напасть. Делаются попытки запретить кооперативам продавать свою продукцию по ценам выше государственных. И это при том, что кооперативы у нас поставлены в самые несправедливые условия, как будто они враги, разрушители государства, а не сила, которая действует во благо его! Все, что покупают кооперативы у государства, они в реальности покупают, во-первых, чуть ли не из-под полы, а во-вторых, покупают-то они сырье, материалы, оборудование по ценам в 3–6 раз выше тех, по которым покупают государственные предприятия. На что же рассчитан новый нажим? Что кооперативы будут продавать в убыток себе? Опять попытка задушить их, только чуть иным путем! Неужели не ясно, что ни о каком развороте кооперативного движения в стране в таком случае не может быть и речи? Спрашивается, зачем же тогда было огород городить?

Не могу поверить, что все это делается лишь по недомыслию. Нет, инициаторы подобных попыток вполне грамотные, квалифицированные люди, и они очень даже знают, что творят. Но тревожат не только, а может быть, даже и не столько эти абсурдные, если не сказать, злонамеренные попытки — в конце концов, центральная власть, думаю, все-таки стукнет когда-нибудь кулаком по столу, не может же этого не быть! Тревожит больше всего враждебное отношение значительной части населения к кооперативам. Прямо-таки какое-то повальное помешательство! Мы до сих пор еще не осознали простой истины: рынок всегда прав. Можно плакать и проклинать сколько угодно, но результат любой запрещающей административной меры заранее известен: товар вовсе исчезнет с рынка — только и всего. И если на рынке установились раздражающе высокие цены, значит, что-то неладно в самом производстве или сбыте товара, значит, надо стремиться увеличить его предложение на рынке, а не сажать в тюрьму продавца, на чей товар есть спрос и чей товар люди охотно покупают даже и по такой «кусающейся» цене. Увеличить кооперативное производство, создать реальную острую конкуренцию между производителями-кооператорами и тем самым сбить слишком высокие рыночные цены можно только одним способом — всячески стимулируя кооперативное производство благоприятными условиями снабжения его, льготным налогообложением, устранением всех административных помех организации и расширения кооперативов. Все это старо как мир, но для нас, к сожалению, все это еще внове.

Обидно, завидно, что кооператоры так много получают за свой, как правило, добросовестный, изобретательный труд? Так нельзя же жить и даже мечтать о лучшей жизни, если исповедовать принцип: «Пусть лучше и моя корова сдохнет, только чтобы у соседа не было двух». На какое человеческое дно, на какие низменные инстинкты иной раз ориентируется наша политика! Не кооператора надо душить, а заработок заводского рабочего поднимать до его уровня. Жулики? А где у нас, простите, их нет? Что-то я не слышал, чтобы Рашидова так уж проклинали на амвонах и площадях. А вот о кооператорах стоит такой крик — в пору хоть уши заткнуть.

Сегодня и в отношении арендного сектора в деревне, и в отношении кооперативов в городах недопустима никакая война — ни налоговая, ни ценовая, ни административно-запретительная. За 60 лет мы либо физически выбили, либо морально раздавили почти все смелое, предприимчивое, изобретательное, что было в нашем народе. Почти, но, к счастью, не все. Как оказалось, есть еще среди нас отчаянные люди, кто готов взять на себя риск деловой инициативы, кто — хоть и оглядываясь, и сомневаясь — но все-таки поверил в новые времена. Так не душите их, дайте им развернуться! Государство свое получит (и много получит), когда они по-настоящему наладят дело. А цены — что ж, цены на кооперативную продукцию понизятся сами собой, когда кооператоры начнут всерьез конкурировать друг с другом и когда государственные предприятия, переведенные на хозрасчет, тоже начнут шевелиться побыстрее, чтобы не потерять рынок.

Но сегодня и этих двух источников недостаточно для быстрого насыщения потребительского рынка, для видимого всем улучшения положения, которое могло бы убедить «человека с улицы» в необходимости и неизбежности разворачивающейся перестройки. Мы должны проявить все наше умение, все наше воображение и нашу «изворотливость», чтобы резко расширить импорт товаров народного потребления. Это крайне необходимо именно для нынешнего (самого болезненного), переходного периода перестройки, чтобы продержаться те четыре-пять лет, которые нам нужны, пока новый экономический механизм и новая структура собственности в народном хозяйстве не начнут давать реальную отдачу. По моим оценкам, чтобы положение на потребительском рынке реально улучшилось, нам нужно на эти четыре-пять лет увеличить наш импорт потребительских товаров примерно на 5 миллиардов долларов в год.

Где взять на это средства, когда мы сегодня еле-еле, что называется, сводим концы с концами? Этих средств нет, скажет вам любой человек, знакомый с внешнеэкономическим положением страны. И будет прав. Но прав при одном условии: если все и в дальнейшем останется так, как оно есть сейчас. А если подумать, если проявить воображение, если пойти не по проторенной дороге, а каким-то новым путем?

Я говорю не только и даже не столько о возможностях расширения нашего экспорта, хотя, вероятно, уже сегодня мы можем получить заметный его прирост, разрешив (предварительно отказавшись от нынешнего, абсолютно ирреального курса рубля) всем государственным предприятиям и всем кооперативам экспортировать свою продукцию — либо самим, либо через мощные посреднические объединения. Почему, например, нашим кооператорам не экспортировать лягушек во Францию, либо не открыть русский ресторан в Нью-Йорке или Токио, либо не построить несколько «пятизвездочных» отелей в Москве? Дайте им эту возможность — уверен, люди найдутся и дело пойдет, если, конечно, Минфин на корню не задушит такую инициативу. Но еще большие возможности увеличения наших валютных резервов для расширения импорта потребительских товаров видятся в другом — в изменении нынешней структуры самого нашего импорта и в использовании международного кредита.

Прежде всего необходима смена импортных приоритетов. Почему импорт промышленных потребительских товаров даже в лучшие времена не поднимался выше уровня 5 процентов от всего импорта страны на твердую валюту, когда известно, что доходность такого импорта для государственного бюджета достигает порой 1000–1500 процентов? С точки зрения народнохозяйственного равновесия и действенности, устойчивости нашего рубля это не поддается никакому объяснению. Не говоря уже о моральных соображениях, когда государство, получая с потребителя такой доход, в то же время ограничивает даже импорт лекарств. Для государства сегодня нет ничего более выгодного, более доходного, чем импорт потребительских товаров, и незачем делать вид, что любой такой импорт — это лишь насилие над государственным интересом, лишь вынужденная уступка прихотям несознательного населения.

Что мы сейчас преимущественно ввозим? Это, во-первых, зерно и мясо, во-вторых, промышленное оборудование для новых строек (главным образом в тяжелой промышленности), в-третьих, сырье, материалы, компоненты, запасные части для действующих производств. На этой, последней, группе, видимо, много не сэкономишь — то, что уже работает, должно работать. Ну а на двух первых группах? Скажем, зерно, на которое мы сегодня (даже без учета фрахта) тратим 3–4 миллиарда долларов в год? Некоторые наши председатели колхозов выдвигают, например, такую идею: зачем государству покупать где-то за границей зерно по 120–140 долларов за тонну? Дайте нам гарантии, что все дополнительные поставки зерна государству свыше уровня, скажем, 1988 года будут оплачены нам в валюте, и эта валюта останется в нашем распоряжении. Мы за два-три года обеспечим эти недостающие стране 30 миллионов тонн зерна, но по цене как минимум вполовину ниже мировой. Бредовая мысль, скажут некоторые специалисты. А что в ней бредового? Что в ней нереалистичного, если стоять на позициях обыкновенного крестьянского здравого смысла, а не руководствоваться всеми этими многочисленными «нельзя», которые 60 лет с таким упорством вколачивали в нас? И разве это не реальный источник экономии валюты, только за счет которого можно было бы почти наполовину решить проблему импорта промышленного ширпотреба?

Или оборудование для наших промышленных новостроек. Сегодня уже более чем на 5 миллиардов валютных рублей лежит его, неустановленного, по всей стране. Оно ржавеет, стареет, растаскивается и… И продолжает прибывать. Так, может быть, остановить этот поток на ближайшие четыре-пять лет? Законсервировать наиболее разорительные, наиболее помпезные стройки с лишь отдаленной экономической отдачей, отказаться от того, что еще не заказано и не оплачено, прекратить новое строительство в тяжелой промышленности, поскольку сейчас нам не до него? А освободившиеся средства пустить на прямой импорт товаров широкого потребления и на модернизацию тех отраслей нашей промышленности, которые производят товары массового спроса.

И наконец, международный кредит. Я уже высказывался в печати по этому поводу, и аргументы моих оппонентов за прошедшее с тех пор время меня не убедили. Конечно, если исходить из того, что мы на веки вечные обречены быть экспортерами лишь нефти и газа и ничего другого нам никогда «не светит», что нам сам господь бог судил вечно сидеть сиднем на своем золотом запасе, что мы никогда не сможем сократить сроки своего капитального строительства в промышленности с недавних И лет до общепринятых в мире полтора — два года (а ведь сократили уже до 8,5 года!), и поэтому ни о каких инвестиционных займах нам даже думать не след, что экспортная продукция наших предприятий никогда не будет конкурентоспособной, наконец, что серьезных денег нам взаймы никто в мире никогда не даст, что мы навсегда останемся париями для международной финансовой системы, — тогда я действительно несу просто-напросто чушь.

Но вот мнение такого трезвого, серьезного человека, как лауреат Нобелевской премии известный экономист В. Леонтьев (между прочим, один из авторов «японского чуда»): «Если ваше правительство возьмет кредит под товары, у него будет немало критиков. Но пусть лучше критикуют отдельные противники, чем большие массы людей»^[53]. И уверяю, мы с ним не сговаривались! Могу только добавить, что в личной беседе со мной он подчеркнул: «Серьезные деньги в мире есть. Конечно, если говорить о частном финансовом рынке, а не о правительственных кредитах. И вам эти деньги дадут, если вы честно и открыто представите конкретно разработанную программу ваших потребностей в импорте потребительских товаров. Я говорю о суммах, возможно, порядка 30–40 миллиардов долларов».

Чем потом платить? А это уже вопрос, верим мы или нет в серьезность наших собственных намерений, в необходимость и успех нашей перестройки, в действенность заново создаваемой в стране системы стимулов и эффективность нового экономического механизма. Занимать нельзя лишь при одном условии: если мы действительно убеждены в том, что мы как нация обречены на вечное прозябание, что никогда и ничто у нас не получится, что никогда, ни при каких условиях наша продукция всерьез не прорвется на мировые рынки и что «открытая экономика» — это путь всего мира, но не наш.

Второй центральный вопрос всей проблемы экономического равновесия, оздоровления нашего рубля — структура и уровень цен (оптовых, закупочных и розничных). Вместе с тем это и наиболее опасный вопрос с точки зрения социальной и политической стабильности страны.

Сегодня, вероятно, мало кто уже станет отрицать необходимость реформы цен. Без установления объективных, рациональных ценовых пропорций и без перехода основного массива нашей экономики на рыночные принципы ценообразования новый экономический механизм работать не будет. Все дело, однако, в том, какой реформа цен будет на практике. Между тем впечатление такое, что ни планирующие органы, ни ведомства, ни ученые-экономисты сегодня не имеют четкого представления о целях ценовой реформы и о реалистических методах ее осуществления.

Что нам необходимо в идеале? В идеале перед предстоящей реформой цен стоят две цели, и она должна пройти два этапа в своем осуществлении.

Первая цель и первый этап — выравнивание основных ценовых пропорций, имея в виду оптовые, закупочные и розничные цены. Вторая цель и второй этап — сведение к минимуму централизованного вмешательства в процессы ценообразования и постепенная передача основных ценообразовательных функций рынку, то есть соотношению между платежеспособным спросом и предложением. В настоящее время мы производим около 25 миллионов видов изделий, и соответственно нам нужно 25 миллионов цен. Очевидно, что никакой центральный орган ни при каких обстоятельствах просто физически не сможет просчитать такое количество цен. Поэтому другого реалистического выхода здесь, кроме рыночного ценообразования (при сохранении на достаточно длительное время централизованного контроля над несколькими десятками или сотнями наиболее важных цен), объективно не существует.

Но сегодня для нас важнее всего первая цель и первый этап ценовой реформы — установление объективных пропорций в ценах, соответствующих основным мировым пропорциям. Одно из тягчайших последствий административно-командной системы — произвольная деформация фактически всех основных ценовых соотношений в экономике. В результате мы имеем искусственно заниженные цены на сырье, топливо, продовольствие, транспорт, жилье и, может быть, самое главное — на рабочую силу и в то же время искусственно завышенные цены на машины, оборудование и весь круг промышленных товаров народного потребления. Наши цены сейчас выше или ниже мировых нередко в 3 раза и более. На сегодня это важнейшее препятствие переводу экономики на рельсы интенсивного, сбалансированного развития.

Ведь договорился же недавно один уважаемый академик до того, что роботы — это только разорение для нас. Всему миру выгодно, а нам нет? Почему? Да потому, что при нашем уровне зарплаты удивительно, как мы еще от колеса-то не отказались, не только что от роботов!

Соответственно в идеале содержанием первого этапа ценовой реформы должно быть, во-первых, устранение вопиющих перекосов в ценах. На уровне розничных цен это означало бы примерно следующее: иметь вместо нынешнего соотношения 2 рубля за килограмм мяса, 50 рублей за пару мужских ботинок, 700 рублей за цветной телевизор и 8 тысяч рублей за автомобиль — более реалистическое, отвечающее действительным издержкам и мировым тенденциям соотношение — 4–4,5 рубля за килограмм мяса, 24–27 рублей за пару мужских ботинок, 250–280 рублей за цветной телевизор и 4 тысячи рублей за автомобиль. Необходимо трезво представлять себе, что, пока мы не достигнем подобных ценовых соотношений, мы всегда будем жить в экономически ирреальном мире, в своеобразном «королевстве кривых зеркал», где экономически все поставлено с ног на голову.

Изменится ли от этого структура потребительского спроса? Да, изменится.Сократится потребление мяса и увеличится спрос на ботинки и телевизоры. Пострадают ли от этого пенсионеры и вообще низкооплачиваемые слои населения, для которых цена мяса в повседневной жизни важнее цены ботинок, а тем более телевизора? Могут пострадать, если специально для них в ходе такой реформы не будет предусмотрена соответствующая компенсация.

Во-вторых, необходимо устранение государственных ценовых дотаций и одновременно устранение налога с оборота как источника бюджетных доходов. В результате этого потери населения от ликвидации дотаций в субсидируемых ценах будут почти полностью компенсированы ликвидацией постоянной переплаты за товары, облагаемые налогом с оборота. Сегодня дотации от государства потребителю и налог с оборота, поступающий в государственный бюджет, почти равны друг другу. Зачем нам это перекладывание денег из кармана в карман? И то и другое — уродливое, неэкономическое явление, и нам, если мы хотим иметь нормальную экономику, необходимо отказаться от этого печального наследия прошлого. Я говорю лишь о налоге с оборота на промышленные товары, не о налоге на спиртное и импорт потребительских товаров. При восстановлении нормального положения с торговлей казенным спиртным и значительном расширении потребительского импорта только этих двух законных источников государственных доходов вполне хватит, чтобы компенсировать государству все издержки ценовой реформы, включая и необходимую компенсацию пенсионерам и другим низкооплачиваемым слоям населения.

Конечно, при существующих условиях все это отнюдь не сразу приведет к повсеместной ликвидации дефицита продовольствия. Более того, это, несомненно, усилит поначалу дефицитность и на рынке промышленных потребительских товаров, учитывая размеры отложенного спроса и ограниченные производственные мощности нашей промышленности, производящей изделия как краткосрочного, так и длительного потребительского пользования. Возрастут очереди за одеждой, мебелью, телевизорами, автомобилями. Но здесь-то как раз и может помочь существенное расширение импорта промышленного ширпотреба, причем на первых порах без всякого снижения цен на импортные товары.

Все это неизбежная плата за оздоровление нашей экономики, за длительное господство административно-командной системы. За любые ошибки, в том числе и за исторические, надо платить. И нам этой платы избежать не удастся. В то же время это будет дополнительный стимул для государства резко перераспределить наконец капиталовложения в пользу потребительских отраслей промышленности, купить несколько мощных заводов бытовой техники, купить еще один или два завода легковых автомобилей и т. д. Конечно, период перехода к нормальным ценовым пропорциям в нашей экономике будет нелегким. Но, если цель ценовой реформы будет именно оздоровление экономики, а не примитивный грабеж населения, люди это, несомненно, поймут. Особенно если появятся хоть какие-то признаки улучшения положения на потребительском рынке.

Идеал, таким образом, труден. Но достижим. Однако нынешнее развитие событий порождает опасения, что ценовая реформа не только не достигнет необходимых нам целей, а, наоборот, лишь осложнит то положение, в котором находится сегодня наше народное хозяйство.

XIX Всесоюзная партконференция вновь подтвердила намерение руководства провести реформу розничных цен так, чтобы население не пострадало. Важнейшее значение, несомненно, имело заявление руководства о том, что все, что бюджет получит от ликвидации дотаций в ценах, государство полностью вернет населению через соответствующие надбавки к зарплате и пенсиям.

Однако, даже если это намерение будет реализовано полностью, серьезного ущерба для населения избежать, видимо, не удастся. Пока, насколько известно, Госплан и Госкомцен ведут речь лишь о двух вопросах — о том, насколько будут повышены цены на основные виды продовольствия, и о том, каков должен быть размер соответствующей компенсации. Но никто не говорит о том, что будет на другой же день после того, как цены будут повышены и компенсация населению выплачена.

А может быть (и, несомненно, будет) лишь одно: следующий виток в спирали повышения цен, который сразу же затронет и все другие цены. Население даже при самой честной компенсации неизбежно проиграет на других ценах, которых впрямую предусматриваемое повышение не затрагивает. Кроме того, поскольку не предусматривается соответствующая компенсация на вклады в сберкассы, это сразу же резко уменьшит их реальную ценность.

Конечно, трудно сейчас, когда конкретные планы реформы держатся в глубокой тайне, судить о размерах возможного ущерба для населения. Но имеющиеся сведения заставляют предполагать, что даже по самому щедрому варианту компенсации ущерб для каждого работающего в среднем может составить весьма значительную величину. Если же учесть неизбежный новый виток ценовой спирали, а также обесценивание вкладов в сберкассы, то следует ожидать еще более резкого снижения реальных доходов населения. При наших средних 210 рублях зарплаты подобный ущерб будет катастрофическим.

Этого перестройка может не выдержать. Госплан и другие ведомства, судя по всему, продолжают оставаться на близоруких, «перераспределенческих» позициях. Суть их можно выразить примерно так: заткнем на три-четыре года дыры в бюджете, а там хоть трава не расти. Ну, а если возникнут социальные сложности — не нам их решать, на это есть МВД и КГБ.

Нельзя закрывать глаза на то, что рядовые потребители в массе своей настроены решительно против повышения цен и даже разговоры о возможной ценовой реформе вызывают у них всевозрастающее раздражение. И для такого раздражения есть, к сожалению, все основания. Слишком часто рядового потребителя обманывали при проведении подобных реформ, чтобы он сейчас вдруг поверил, что разовое повышение цен на основные продовольственные товары — в его же собственных интересах.

Многим памятны и реформа 1947 года, сопровождавшаяся прямой конфискацией сбережений населения, и повышение цен на мясо-молочные продукты 1962 года, не компенсированное полностью снижением цен на промтовары, и неоднократные последующие повышения цен и тарифов на самые разные товары и услуги, о которых порой даже не объявлялось. Не укрепила доверия к государству и последняя акция с «Березкой». Кроме всего прочего, каждый знает, что постоянно идет ползучая, «придавленная инфляция» — не регистрируемое статистикой фактическое повышение цен при смене этикеток и что 2–3 процента годовых, выплачиваемых по вкладам в сберкассах, отнюдь не покрывают «усыхание» сбережений, вызываемое этим удорожанием жизни «де-факто».

Общественное сознание инерционно, и на репутацию правительства влияет сейчас гораздо больше печальный опыт прошлых злоупотреблений, чем сегодняшние самые искренние намерения покончить с этими злоупотреблениями раз и навсегда. Доверие населения к правительству может быть потеряно в одночасье, но завоевывается годами и даже десятилетиями. А в последние годы, к сожалению, в экономике не случилось ничего такого, что повысило бы доверие к экономической политике государства: очереди все так же длинны, прилавки по-прежнему пусты, уровень жизни не повышается.

Другими словами, при сложившемся сейчас положении у руководства нет никакой реальной возможности выиграть ценовую «кампанию». Как бы тщательно ни готовилось повышение розничных цен, какой бы разъяснительной работой оно ни сопровождалось, какую бы компенсацию ни получали потребители, большинство все равно окажется недовольным, и кредит нового курса будет серьезно подорван. «Вот и свелась вся перестройка к повышению цен», — несложно предсказать, что такое мнение станет после реформы розничных цен типичным и преобладающим.

Не все так просто и с реформой оптовых и закупочных цен. Мы уже имеем здесь немалый опыт, и этот опыт говорит, что через некоторое время после повышения, например, закупочных цен на сельхозпродукцию издержки производства в сельском хозяйстве возрастали, так что оно вновь вскоре становилось малоприбыльным, а затем и убыточным, вследствие чего приходилось вновь повышать цены. И такой же «цикл рентабельности» наблюдается и в других сырьевых и энергетических отраслях: скачкообразный рост рентабельности в результате единоразового повышения оптовых цен, затем постепенное и непрерывное снижение рентабельности из-за роста издержек производства, затем необходимость нового повышения и т. д.

Причина такого круговорота известна. Дело в том, что наибольшей способностью «накручивать» цену обладают отрасли с высокой монополизацией производства и быстро меняющейся номенклатурой продукции (машиностроение, легкая промышленность, строительство и др.). Здесь Госкомцен труднее всего проверить обоснованность калькуляций, предоставляемых производителями. Новых изделий много, а Госкомцен один. Сплошь и рядом поэтому в таких отраслях идет «ползучая инфляция» — производительность нового станка или машины увеличивается, скажем, на 30 процентов, а его цена — в несколько раз. Коллективный эгоизм и непорядочность, к сожалению, отнюдь не менее печальный фактор нашей действительности, чем эгоизм индивидуальный.

Напротив, в сельском хозяйстве, в топливной промышленности, в других сырьевых отраслях, где базовых продуктов немного и обновляются они относительно медленно, контроль над ценами сверху оказывается относительно эффективным. Поэтому-то эти отрасли и попадают периодически в разряд низкорентабельных: ведь цены на закупаемые ими машины и оборудование непрерывно растут, тогда как цены на производимую ими продукцию длительное время остаются стабильными.

Вот почему из пятилетки в пятилетку на «ценовой арене» происходит одно и то же — цены на готовые изделия и услуги убегают вперед, а цены на сырье отстают, вследствие чего сырьевые отрасли периодически превращаются в низкорентабельные или даже убыточные, и потом волей-неволей приходится проводить единовременные крупные повышения цен. Не надо обладать даром пророчества, чтобы предсказать, что произойдет через пять — десять лет после нынешнего очередного «выравнивания» оптовых цен. Произойдет то же, что происходило раньше, — отраслевые уровни рентабельности в очередной раз «разбегутся» в разные стороны, так что снова придется «выравнивать» цены.

Как первый этап, как исходный пункт реформа оптовых цен, несомненно, нужна. Но ожидать коренного улучшения здесь нереально до тех пор, пока мы не наладим социалистический рынок средств производства (оптовую торговлю), пока мы не разрушим нынешнюю монополию производителя и не наладим социалистическую конкуренцию.

Для продовольствия же, для сельского хозяйства сложившееся положение означает то, что нынешняя высокая себестоимость продукции есть результат не только и не столько плохой работы хозяйств, сколько ценовой агрессии планирующих органов и промышленных министерств — монопольных поставщиков необходимых деревне техники, удобрений, стройматериалов Коровы висят на веревках, потому что себестоимость высока, или себестоимость высока, потому что коровы висят на веревках? Верно, несомненно, первое. Какой успешной работы, какой разумной себестоимости мы можем ожидать от большинства хозяйств, если их до сих пор заставляют сдавать зерно чуть не подчистую по низкой цене, а потом его же возвращают им в виде комбикормов по цене в 2–3 раза выше? Какими соображениями руководствовались соответствующие ведомства уже в 1988 году, повысив цены на удобрение в 1,5–5 раз и на из рук вон плохие комбайны — в 3 раза? И кого волнует, что все эти убытки от цен потом колхозам и совхозам спишутся или будут покрыты безвозвратным кредитом? Подаяние — оно и есть подаяние, и к процессу производства оно никакого отношения не имеет.

Именно здесь причины «дурной бесконечности» в спирали продовольственных цен. И не решив эту проблему, не прекратив эту перекачку средств из деревни через механизм цен, мы ничего не достигнем простым повышением закупочных цен, тем более переложенным на плечи массового потребителя. Добро бы хоть какой-то прок государству был от этой перекачки. Нет — суета одна да бестолковое движение денег туда-сюда.

Имеется ли все-таки рабочая альтернатива сегодняшним планам реформы цен — оптовых, закупочных и розничных? Думаю, что имеется.

Альтернативный вариант должен исходить, как мне кажется, из трех основных предпосылок: во-первых, реформа цен нужна и неизбежна; во-вторых, это должен быть не разовый акт, а постепенный, достаточно медленный процесс, где начинать нужно с оптовых цен и кончать розничными ценами; в-третьих, реформа розничных цен должна осуществляться по мере насыщения потребительского рынка и не раньше того, как признаки такого насыщения станут очевидными.

Уже сегодня государство имеет реальную возможность, не трогая пока розничные цены, избавиться от основной части продовольственных дотаций, отягощающих государственный бюджет. Весь резкий рост государственных дотаций на продовольствие (с 20 миллиардов до более чем 60 миллиардов рублей за 1982–1987 гг.) был вызван, по существу, одним — повышением закупочной цены специально для убыточных маломощных хозяйств. Нелепость этой меры очевидна: получилось, что тому, кто хорошо работает, платим мало, а тому, у кого все валится из рук, — много.

Видимо, сегодня государство может отказаться от искусственной поддержки этих хозяйств, от искусственно завышенных закупочных цен на их продукцию. Не более 30 процентов хозяйств дают сейчас около 80 процентов всей товарной сельскохозяйственной продукции страны^[54]. В дальнейшем ставка должна быть сделана на продуктивные хозяйства, которые не нуждаются в искусственной государственной поддержке и которым сейчас необходимо лишь одно — освобождение их от всесильной административной прослойки, сковывающей их по рукам и ногам.

Маломощные, неперспективные хозяйства должны получить последнюю помощь от государства в виде списания их задолженности (значительная часть которой к тому же возникла не по их вине), а в остальном предоставлены самим себе. Пусть присоединяются, если смогут, к более крепким хозяйствам, пусть сдают всю свою землю в аренду малым кооперативам и семейным фермерам, пусть превращают свои угодья в парки и охотничьи хозяйства — государство это не должно волновать. Гарантированный фонд продовольствия в стране зависит не от них. А если эти хозяйства сами сумеют встать на ноги, без государственных костылей, — так и того лучше.

Возможности снижения себестоимости сельхозпродукции напрямую связаны также с прекращением неэквивалентного обмена через «ножницы» в ценах на закупаемую государством в хозяйствах продукцию и продаваемые им комбикорма, удобрения, технику, стройматериалы, ремонт и проч. Тем более что сейчас все, что получает государство от такого неэквивалентного обмена, оно отдает обратно в виде безвозвратных кредитов убыточным хозяйствам. Отмена принципа обязательных поставок, разрешение хранить и перерабатывать продукцию в хозяйствах и реализовывать ее по мере надобности, переход от фондируемости к хозрасчетным закупкам удобрений и техники тоже должны, без сомнения, улучшить экономическое положение колхозов и совхозов. Очень поможет делу и ликвидация нынешней изжившей себя административной прослойки на селе, пожирающей сегодня, по некоторым оценкам, 1/7-1/8 часть сельскохозяйственных доходов.

Уже сегодня прослеживается также возможность резкого сокращения себестоимости сельхозпродукции за счет всемерного развития коллективной и семейной аренды. На большинстве семейных ферм, например, себестоимость производства свинины находится в пределах 0,7–1 рубля за килограмм, а говядины 1,2–2,5 рубля за килограмм. Между тем мы только начинаем использовать этот резерв насыщения рынка. Опыт же показывает, что нередко одна семейная ферма дает выход продукции, превышающий в 5-10 раз продуктивность такого же числа людей, работающих в традиционных условиях.

Важно еще раз подчеркнуть, что при этом, альтернативном, варианте частичное восстановление бюджетного равновесия, о котором сегодня так справедливо пекутся Госплан и другие наши ведомства, может быть достигнуто в условиях существенного снижения оптовых цен на многое из того, чем снабжается деревня (для бюджета это будет компенсировано одновременным прекращением безвозвратного финансирования убыточных хозяйств), снижения или стабильности закупочных цен на сельхозпродукцию, наконец, стабильности государственных розничных цен на основные виды продовольствия (дотации из бюджета на разницу между закупочной и розничной ценами будут компенсированы государству отменой искусственно высоких закупочных цен для маломощных, плохо работающих хозяйств).

Современная острота проблемы бюджетного дефицита зависит, конечно, не только от дотации на продовольствие. Но эти дотации — важный фактор несбалансированности бюджета, и, убежден, действие его может быть сведено к минимуму без ущерба для массового потребителя.

Думается, реформа оптовых цен — это на данном этапе самое важное для нас. Свою основную задачу — выравнивание отраслевых условий деятельности предприятий, обеспечение перехода на стабильные налоговые отношения между государством и предприятиями и создание условий для частичной конвертируемости рубля — она может выполнить, не затрагивая какое-то время систему розничных цен. Но и реформа оптовых цен не должна вылиться в повальное повышение всех цен: повышение цен на топливо и сырье должно быть уравновешено соответствующим снижением завышенных цен на машины и оборудование.

В реформе же розничных цен никакая поспешность не нужна. Пока мы не добьемся первоначального насыщения рынка продовольствием и промышленными товарами народного потребления, пока мы не обеспечим хотя бы частичного восстановления бюджетного равновесия, пока, наконец, мы не дадим возможности нашим трудящимся зарабатывать столько, сколько они хотят и могут, а не столько, сколько им позволяет административный диктат сверху, — эта акция лишь подорвет доверие народа к перестройке. В конечном итоге нам никуда не уйти и от реформы розничных цен, от изменения соотношения между ценами на продовольствие, жилье, транспорт, промышленные товары народного потребления. Но с этим сейчас можно и нужно подождать.

Перед нами позитивный опыт Венгрии и резко негативный опыт Польши в реформе цен. Перед нами опыт Китая, где на реформу розничных цен решились только после того, как за восемь — девять лет в корне изменилось положение с насыщением потребительского рынка, и где даже и в этом случае ее проводят не в одночасье, а растягивают на пять лет. Неужели чужой опыт нас никогда и ничему научить не может? И неужели мы обречены на вечные импровизации, за которыми всегда наступает неизбежное и довольно скорое похмелье?

Третий важнейший вопрос, от которого зависит создание рыночного равновесия и укрепление покупательной силы рубля — оздоровление и развитие нашей финансовой системы. Угроза финансового краха — самая острая угроза на сегодняшний день. Основные проявления ее сегодня — это, во-первых, растущее как снежный ком количество денег у населения, не обеспеченных ничем: ни товарами, ни услугами; во-вторых, неразвитость нашей кредитной системы, наличие огромных временно свободных денежных средств у предприятий и частных лиц, не находящих себе никакого применения в деле; в-третьих, растущий дефицит государственного бюджета, переваливший уже отметку в 100 миллиардов рублей и покрываемый сегодня самыми нездоровыми, самыми опасными методами — печатным станком и скрытым, фактически принудительным заимствованием у населения через сберкассы. Опасность неконтролируемой инфляции стала реальностью.

Иными словами, в стране сейчас слишком много свободных денег, и с каждым годом эта гигантская гора обесценивающихся дензнаков возрастает. Как нейтрализовать эту опасность, как «связать» эти деньги, как остановить печатный станок? И опять выбор существует только один: либо сила, конфискация того, что есть у людей, либо использование самого рубля, нормальных, здоровых способов вовлечения его в дело, естественных источников роста бюджетных доходов и столь же естественных возможностей сокращения его расходов, как это делается во всем мире.

Конечно, в принципе возможна и конфискация — нам не привыкать. К тому же и большого ума для этого не надо. Поделить, отнять у соседа, придушить того, кто высунулся, хорошо работал, что-то там накопил, — это для нас самое разлюбезное дело. Только вот вопрос: у кого конфисковывать? Средний размер вклада в сберкассу сейчас 1,5 тысячи рублей. Это значит, конфисковывать у старухи, которая отложила себе на похороны? У того, кто и угла-то своего не имеет и силится-надрывается, чтобы накопить на кооператив? У рабочего, инженера, учителя, врача, кто всю жизнь копит на машину и так, видно, и помрет, не осилив ее? У рыбака, у шахтера из Заполярья, у отставного полковника, четверть века прослужившего там, куда Макар телят не гонял? У профессора? У художника, работы которого только-только начали покупать?

Кто у нас богат в стране, чтобы не грех было ограбить его напрямую, либо через реформу цен без всякой компенсации для денежных накоплений, хранящихся в сберкассе? Воры? Да, воры. Их действительно немало у нас. Но и преувеличивать их значение не стоит. Вряд ли «воровские деньги» сейчас составляют более чем 10 процентов от всего, что имеется у населения. А кто-нибудь знает способ, как чисто финансовыми, а не полицейскими методами отнять деньги у воров, не затронув при этом и честных людей? И о какой вере людей в перестройку можно будет после такой повальной конфискации говорить?

В сберкассах сейчас хранится свыше 280 миллиардов рублей. Сколько денег у людей «в чулках», боюсь, толком не знает никто, хотя и есть предположения экспертов, что эта сумма вряд ли превышает 50 миллиардов рублей. Из тех денег, которые хранятся в сберкассе, «горячие деньги» (те, что могут быть изъяты в любой момент, если на рынке появился товар, которого эти деньги ждут) — это, по оценкам, 60–70 миллиардов рублей. Остальное — действительно сбережения. Для нейтрализации, для отоваривания «горячих денег» здоровый путь только один — рост государственного и кооперативного производства высококачественных потребительских товаров: мебели, бытовой техники и электроники, всякого рода услуг, а также рост импорта. Для нейтрализации, более того, для полезного использования малоподвижных денег, помимо прямого роста производства, могут и должны быть использованы и другие методы, чисто финансовые по своей природе. И опять нам ничего здесь изобретать не надо: все уже давно изобретено и весьма успешно используется в мире.

Надо продавать людям не только стройматериалы для жилищного и дачного строительства — надо продавать им землю. Надо продавать людям не только мотоциклы и легковые автомобили — надо продавать им и грузовики, и электромоторы, и тракторы, и весь другой необходимый им сельхозинвентарь. Надо продавать людям и коллективам акции и облигации промышленных, сельскохозяйственных, транспортных, торговых, коммунальных и других предприятий. Надо возродить фондовую биржу — это великолепное техническое изобретение для сведения вместе тех, кому нужны деньги, и тех, у кого они есть, и никакого другого сверхсмысла в этом учреждении нет. «За что боролись? — скажут многие. — Акции, дивиденды, рантье? Позор!» А получать наши обычные 2–3 процента в сберкассе — не позор? И почему, по каким социально-классовым признакам рантье, живущий на 2–3 процента годовых, лучше рантье, живущего на 6–8 процентов? Дети, внуки, живущие на то, что им оставили родители? Так и здесь есть выход, и здесь ничего не надо изобретать. Налог на наследство существует во всем мире, только, конечно, не надо его делать таким, чтобы родитель предпочел скорее сам пропить все, что он заработал, чем оставить детям.

Наконец, наши банкиры и финансисты должны же когда-нибудь понять, что их главный долг — не выискивать, кого бы еще придушить из тех, кого не придушили, а искать деньги везде, где они есть или могут быть, и мобилизовывать эти деньги для государственных нужд. Боюсь, что ничего у нас с перестройкой не получится, пока люди, обеспечивающие государственные финансы, не поймут и не усвоят простую истину, известную всем, но только не нам: чтобы получить много шерсти, совсем не надо резать овцу, надо ее кормить и стричь, а еще лучше не одну, а целое стадо. Дайте подрасти кустарю, дайте подрасти кооператору и сохраните чувство меры при их налоговой стрижке — много настрижете с них! И чем больше их таких будет, чем больше будет их оборот, тем больше будет и в казне. Известно ведь всем, но опять же только не нам: скупой, жадный проигрывает вдвойне. И чем, например, жестче будут условия в таком архидоходном деле, как страхование, тем меньше в конечном счете получит казна. А зачем, скажите, потаенно заимствовать в сберкассах, скрытно увеличивая государственный долг? Выпустите открыто и широко облигации долгосрочного государственного займа из 6–7 процентов годовых. При нашей обычной рентабельности капиталовложений порядка 15 процентов выгодно это будет государству или нет? Ответ очевиден. Но тогда и таиться ни от кого не надо будет, и деньги перестанут лежать по сундукам

Для восстановления равновесия нашего бюджета наибольшее значение, мне кажется, имеет сегодня не ликвидация продовольственных и иных дотаций, нет: то, что государство тратит на это, оно получает в виде налога с оборота через искусственно завышенные цены на промышленный ширпотреб. Наибольшую остроту имеют сегодня три бюджетные проблемы: налог со спиртного, налог на импорт ширпотреба и чрезмерные расходы государства.

Убежден — с антиалкогольной кампанией в ее нынешнем виде необходимо кончать. В народе уже говорят, что это «второй Афганистан», и из этой «войны» тоже нужно выбираться как можно скорее. Это бюджетное кровопускание (от которого выиграл лишь самогонщик) еще более подорвало финансовое состояние страны и еще более усугубило неравновесие на рынке. Будем считать, что мы заплатили за науку. Восстановление нормальных бюджетных доходов от спиртного, расширение импорта потребительских товаров и отмена поддержки через искусственно высокие закупочные цены убыточных хозяйств в деревне дали бы бюджету столько, что все намерения Госплана и Госкомцен вновь прижать потребителя через скоропалительную реформу розничных цен потеряли бы всякий смысл. Бюджету этого с лихвой хватило бы, чтобы и без реформы цен ликвидировать его нынешний дефицит.

Но есть и другая сторона этой проблемы — неоправданные расходы бюджета. Сокращения или вовсе избавления от них тоже с лихвой хватило бы, чтобы ликвидировать нынешний бюджетный дефицит. Оборона. Международные обязательства. Партийный, государственный и хозяйственный аппарат. Правоохранительные органы и пенитенциарная система: у нас за решеткой или за колючей проволокой сидит в несколько раз больше людей, чем в США. А какие это работники?!

Но и это далеко еще не все. Бюджет ищет деньги и в то же время беспрекословно финансирует тот же Минводхоз, а это (с зарплатой) — 16 миллиардов в год, то есть шестая часть нынешнего дефицита! Минэнерго продолжает требовать (и получает!) деньги на проектирование и строительство новых гидроэлектростанций. Интересно, задумывался ли кто-нибудь, когда-нибудь в нашем высшем экономическом руководстве, что строительство Саяно-Шушенской ГЭС началось, по-моему, еще в 1962 году и не закончено полностью до сих пор? Это сколько же раз вколоченные в нее средства могли бы обернуться за это время, сколько денег мог получить бюджет! И разве только эта ГЭС? А мы все плачем: денег нет, денег нет! Да есть, и много есть, надо только наконец научиться их считать! Слава богу, что от тракторного завода в Елабуге наконец-то решились отказаться. Значит, все-таки и мы не безнадежны, и мы, когда припрет, можем деньги посчитать? Очень бы хотелось рассматривать этот последний факт как начало общего оздоровления финансового мышления в стране. Но трудно отделаться от впечатления, что, судя по нынешней линии наших ведомств, отвечающих за финансовое состояние страны, до этого еще, к сожалению, далеко.

Четвертая, важнейшая, на мой взгляд, проблема экономического равновесия и непременное условие создания единого интегрированного рынка в стране — образование некоего избытка предложения над спросом, подрыв монополии производителя во всех областях производства и на рынке, развитие и поощрение социалистической конкуренции. Мы уже сделали первые шаги в этом направлении. Государственный заказ в промышленности уже в 1989 году ненамного превысит 40 процентов от всей производимой продукции. Назрел либо полный отказ от государственного заказа (обязательных поставок), либо сведение его к минимуму и в сельском хозяйстве. Как бы туго ни шло дело, но появилась реальная надежда, что уже в первой половине 90-х годов 60–70 процентов средств производства в стране будут продаваться свободно, через оптовую торговлю или по прямой договоренности между поставщиками и потребителями. Но все это пока недостаточно для подрыва безраздельной власти социалистических монополий на рынке и все это не дает никакой гарантии ни против безудержной инфляции в результате вздувания цен производителями, ни против низкого качества их продукции.

Признаюсь, мне лично не нравится никакой контроль над рыночными ценами. Но я понимаю: если сейчас, в условиях высочайшей монополизации нашей промышленности, мы ликвидируем Госкомцен и отдадим все ценообразование на волю непосредственных производителей (именно им, поскольку покупатель у нас везде еще бесправен и безгласен), мы добьемся лишь повторения знаменитого «кризиса сбыта» 1923 года. Слепой эгоизм производственных коллективов — это страшная вещь, и без централизованного контроля над основными, главными ценами наши производители лишь вздуют в этих условиях цены на все и на вся до небес. Контроль над ценами может быть отменен лишь тогда, когда мы создадим у себя «рынок покупателя» — устойчивое, постоянное превышение предложения над спросом по всем товарам, когда острая, здоровая конкуренция станет нормой, а не исключением в нашей жизни. Когда конкурировать будут все: государственные предприятия с государственными предприятиями, индивидуально-кооперативный сектор — с государственным производством, кустари и кооператоры — между собой. А все они, вместе взятые, — с устойчивым и свободным импортом, который есть норма для всякой «открытой экономики», то есть экономики, не отгороженной от внешнего мира ни административными барьерами, ни «закрытой», необратимой валютой, ни запретительными таможенными тарифами.

Если нам удастся всего этого добиться в ближайшее десятилетие — это будет выдающееся достижение, подлинная победа перестройки, а значит, и возвращение всей нашей экономики к здравому смыслу, к саморазвитию ее без всяких искусственных взбадриваний, понуканий и кнута. Но некоторые важные шаги в этом направлении мы, мне кажется, могли бы сделать уже сегодня, не откладывая дела на 90-е годы. Я имею в виду прежде всего такие содействующие развитию рынка меры, как разработка «антитрестовского законодательства», пресекающего если не все, то самые одиозные попытки к полной монополизации рынка и насилию над потребителем. Я имею в виду также необходимость пусть даже и несколько искусственного, но тем не менее очень важного для торможения монополистических тенденций раздробления наших наиболее могущественных объединений на самостоятельные хозрасчетные предприятия, производящие одну и ту же продукцию или одни и те же услуги. Думаю, например, если бы у Аэрофлота были бы какие-то (скажем, республиканские) конкуренты, дело бы не было в таком плачевном состоянии, как сейчас. Какой-то дополнительный толчок должен получить и процесс формирования межотраслевых объединений, то есть, по-другому говоря, свобода перелива капитала из отрасли в отрасль. И наконец, я опять возвращаюсь к тому же, о чем говорил выше: импорт, импорт и еще раз импорт.

А пятое (последнее по счету, но отнюдь не по важности) условие полновесности и действенности нашего рубля — реальный его курс и обратимость во все валюты мира. Некоторые вконец отчаявшиеся голоса предлагают решиться на этот шаг уже сейчас и в качестве первого этапа разрешить предприятиям свободную покупку и продажу иностранной валюты. Думаю все-таки, что сейчас это нереально.

Для того чтобы ввести хотя бы частичную обратимость рубля, обратимость его для предприятий (но пока не для «человека с улицы»), нам необходимо прежде всего завершить реформу оптовых цен и добиться полнокровного развития оптовой торговли средствами производства. Без реформы оптовых цен задача неразрешима хотя бы уж потому, что при нынешних деформированных пропорциях цен мы не можем иметь более или менее достоверного курса рубля. Как известно, нынешний его курс сложился на базе чисто волевого решения, принятого Сталиным в 1950 году: он перечеркнул тогда синим карандашом расчет специалистов, по которому 1 доллар стоил примерно 14 тогдашних рублей, и написал вместо 14 цифру 4, сказав при этом что-то вроде того, что, дескать, и этого им хватит. Дорого же нам стоил потом этот синий карандашик! Однако факт остается фактом: нынешний курс рубля нереален, определить его более или менее достоверно мы сможем только после того, как наведем порядок в ценах. Это будут, конечно, не нынешние 68 копеек за доллар, но, уверен, и не те спекулятивные 7,5 рубля за доллар, по которым сегодня почти официально покупаются и продаются рубли, скажем, в Западном Берлине. Одно, однако, можно предвидеть уже сейчас: девальвированный рубль сделает экспорт для наших предприятий-экспортеров намного более выгодным, а импорт — намного менее выгодным, чем сейчас.

Другое важное условие — оптовая торговля средствами производства — необходимо для того, чтобы рубль стал «внутренне конвертируемым», то есть чтобы любой держатель рубля, будь то отечественное предприятие или иностранный партнер, мог в любой момент потратить его у нас в стране на то, что ему нужно. Сейчас такой возможности ни у того, ни у другого физически нет.

Конечно, для того, чтобы иметь конвертируемость рубля хотя бы на уровне общегосударственных счетов, необходимы и резервы для выравнивания неизбежных колебаний платежного баланса. Никакого «чуда» и здесь ожидать не следует. И для нас, как и для любой другой страны мира, эти резервы могут быть получены только из естественных, так сказать, традиционных источников: форсирование экспорта, золотой запас, маневр долгами, прямые иностранные инвестиции, международный кредит. В этом смысле мне кажется принципиально важным, что мы начинаем наконец менять паше отношение к международной валютно-финансовой системе и ее институтам. Если играть — так играть «по правилам», а этому мы никогда не научимся, если будем и дальше оставаться в мире в позиции «гордого одиночества».

Но если конвертируемости рубля для предприятий мы можем добиться уже в первой половине 90-х годов, то полной его конвертируемости (конвертируемости и для «человека с улицы») нам, если не тешить себя иллюзиями, вряд ли удастся достичь раньше конца следующего десятилетия. Причина все та же: полная конвертируемость рубля невозможна без реалистических пропорций в розничных ценах, иными словами, без глубокой реформы розничных цен. А здесь, я повторяю еще раз, нам торопиться нельзя. Слишком многое сейчас поставлено на карту, слишком нетвердо еще стоит на ногах перестройка, чтобы можно было пойти на риск погубить ее одним неосторожным движением.

* * *

Думаю, что если говорить об общем климате, в котором проходит перестройка, то у нее сейчас два самых главных врага: во-первых, наша повальная экономическая безграмотность и, во-вторых, слепое, глубоко укоренившееся во многих, если не в большинстве из нас, чувство зависти. И тот и другой порок не поддаются быстрому лечению. Но нельзя все изменить, не меняя ничего. Либо мы обретем, наконец, способность трезво взглянуть на вещи и на самих себя, либо, как пророчил еще П. Чаадаев, нам на веки вечные определено судьбой служить всему миру примером того, как не надо — не надо думать и поступать.

Нет, далеко еще не все нам ясно! Не ясен, например, даже такой вопрос: а что мы впредь намерены делать с такой мощной силой экономического прогресса, как индивидуализм, стремление предприимчивой энергичной личности к личному успеху, в том числе и успеху материальному? Движение истории, как известно, от века опиралось на две силы — коллективизм и индивидуализм. Силой коллективизма, хотя и с коэффициентом полезного действия не выше, чем у паровоза Стефенсона, мы еще кое-как овладели или, точнее, овладеваем. А как быть с индивидуальным стремлением к успеху? Или так и пойдем по истории, ковыляя на одной ноге? А далеко ли, позволительно спросить, мы в таком случае уйдем?

Думайте, дорогие соотечественники! Думайте. История дала нам уникальный шанс продумать заново всю нашу жизнь. В. И. Ленин, как мы знаем, тоже много думал о таких вещах. И феноменальный успех нэпа свидетельствует о том, что это были весьма плодотворные размышления. Он нашел модель, которая позволила нам в 20-х годах идти по жизни на двух ногах, а не на одной. И, по любым мировым критериям, это была эффективная, конкурентоспособная, открытая модель! И что не менее важно — социалистическая модель!

Представляю, какую ярость у многих вызовет даже сама постановка этого вопроса. Но, как говорил один незадачливый герой когда-то: «Que faire? Fairento que?» («Что делать? Делать-то что?»). Понимаю, что мало кому сейчас охота не только что отвечать на этот вопрос, но даже думать о нем. Но боюсь, что отвечать не миновать. Всем нам вместе — не миновать.

АНАТОМИЯ ДЕФИЦИТА^[55]

Из универмага «Товары для женщин» на углу Петровки и Кузнецкого моста очередь выходила на улицу и тянулась плотной стеной вверх по Петровке метров на пятьдесят, вдоль магазина «Часы» и Пассажа. Прикрепленный к очереди милиционер время от времени пользовался висевшим на груди мегафоном, чтобы рассредоточить стоявших по отгороженной части тротуара. Был один из первых солнечных дней весны 1987 года, точнее, последнее воскресенье марта, магазины работали, вытягивая квартальный план, и то ли погода, то ли неуклонно возраставшие по мере продвижения вперед надежды на получение дефицита создавали в очереди обстановку радостного возбуждения. Стояли главным образом женщины — давали исчезнувшие из продажи еще зимой колготки, — и, как водится в таких случаях, заинтересованно обсуждали между собой причины столь неожиданно обрушившейся на них новой заботы.

Суждения высказывались самые разные:

— Фабрику в Тушине на ремонт закрыли, остались только импортные…

— Да прямо фабрику! Можно подумать, что только у вас в Тушине колготки и производят. Просто придерживают их сейчас специально, чтобы чулки, которые никто не берет, раскупили. А как разойдутся чулки, снова колготки выбросят, на них-то спрос всегда есть.

Последняя версия, показавшаяся, видимо, более правдоподобной, активно обсуждалась, пока в разговор не вмешался милиционер:

— Цены на нефть упали, — авторитетно заявил он, и от столь неожиданного поворота дискуссии женщины несколько притихли. — Колготки-то ваши мы на валюту получаем, потому что нефть экспортируем. В прошлом году цены на мировом рынке в два раза снизились, значит, и доходы наши валютные сократились: выбирать теперь приходится — либо для вас колготки и духи за границей покупать, либо машины и зерно для народного хозяйства.

А в самом деле, почему пропали колготки? Почему периодически исчезают из продажи какие-то мелочи, а если разобраться, не такие уж мелочи, — то простыни, то стиральные порошки, то батарейки, то зефир и пастила, то обои, то нитки? Почему практически постоянно что-нибудь в дефиците; когда есть одно, нет другого, а как появляется другое, исчезает с прилавков третье?

Все эти «почему» касаются лишь видимой части айсберга. В разряд дефицитных попадают не только потребительские товары, но и продукция производственного назначения. Спросите любого хозяйственника, что его больше всего беспокоит, и в девяти случаях из десяти вы услышите, где достать то-то и то-то. Не хватает запчастей и стройматериалов, электромоторов и бумаги, белковых добавок к комбикормам и самих комбикормов. Снабженец превратился в ключевую фигуру на производстве, а успех любого хозяйственного начинания определяется в первую очередь умением «пробить фонды».

Пытаясь найти рациональное объяснение дефицита, мы обычно обращаем внимание на конкретные факторы конкретной ситуации, рассматривая каждый отдельный случай нехватки чего-либо изолированно, независимо от других. Как часто мы усматриваем причины в непредвиденных, незапланированных, неожиданно возникающих особых обстоятельствах, которые только и помешали произвести данное изделие в нужном количестве. И сколько их, этих объективных, непредсказуемых обстоятельств: и превратности погоды, и ремонт фабрик, и движение цен на мировом рынке, и перипетии международной обстановки. В крайнем случае мы виним нерадивых плановиков и даже руководителей отдельных отраслей — ну, действительно, кто мешает тракторному и сельскохозяйственному машиностроению сократить сборку машин, увеличив за счет этого поставку запчастей, ведь все равно в колхозах и совхозах готовые машины разбираются на запчасти.

В случае с колготками тоже находятся вполне рациональные и благовидные объяснения. Как, например, сообщала «Правда» в начале нынешнего года — а к тому времени этот маленький досадный дефицит «все еще» продолжал портить женщинам настроение, — при фактической потребности в 340 миллионов пар (расчет Научно-исследовательского института спроса и конъюнктуры при Министерстве торговли СССР) Минторг заказал Минлегпрому 310 миллионов колготок, а по плану 1987 года должно было быть произведено всего 250 миллионов. Вроде бы все ясно: плохо планируют, надо точнее учитывать спрос, надо потребовать, чтобы конкретные должностные лица, ответственные за этот участок, лучше работали. Газета, между прочим, вполне прозрачно намекала на необходимость увязать зарплату этих должностных лиц со степенью удовлетворения потребительского спроса. Если бы все было так просто…

Нет, к сожалению все не так Ответственные должностные лица здесь ни при чем.

Постоянство дефицита, регулярность, с которой возникает нехватка всего и вся — от детского мыла и баллончиков для сифонов до железнодорожных вагонов, — заставляет предположить, что за всеми этими конкретными случаями стоит некая общая закономерность. Попробуем показать, что связана эта закономерность со сложившейся у нас системой планирования, которая в своем нынешнем виде не только не исключает, но и неизбежно предполагает постоянство дефицита, делает его хроническим, неистребимым и неустранимым. Парадоксально, но факт, — при нынешнем механизме планирования дефицит не исключение, а правило, естественным образом воспроизводимое явление, неотъемлемая черта хозяйственной системы.

План — закон

Что планируется в нашей экономике? Легче сказать, что не планируется; в несчетном количестве действующих инструкций, положений и предписаний трудно сейчас разобраться даже опытному специалисту. Если же очень упростить реальную картину, можно сказать, что существующая ныне система планирования зиждется на двух принципах.

Принцип первый — план по номенклатуре. Каждому предприятию и объединению доводится сверху не только стоимостный объем продукции, но и показатели производства в натуре — в тоннах, штуках, метрах и т. д. Степень детализации плановых позиций очень высока: Госплан дает 2 тысячи укрупненных наименований, Госснаб разбивает эти укрупненные позиции на 15 тысяч, министерства — на 50 тысяч, и, наконец, на стадии прикрепления потребителей к поставщикам, производимого органами Госснаба, каждая номенклатурная позиция дробится еще на 10–15 наименований.

В нынешнем году Госплан оставил себе только 415 позиций, передав остальные в ведение Госснаба. Кроме того, решено, что от 30 до 50 процентов продукции предприятия в обрабатывающих отраслях могут планировать самостоятельно. Это радикальнейшая мера, о чем еще будет сказано особо. Здесь же только отметим, что даже при том высоком уровне дробности, который существовал до самого последнего времени и в основном существует сейчас, круг планируемых в натуре позиций оказывается уже того, который есть на самом деле: ассортимент фактически выпускаемых изделий удваивается примерно каждые десять лет и насчитывает сейчас 25 миллионов наименований. Это означает, в частности, что предприятия на практике имеют некоторую, но очень небольшую самостоятельность в формировании своего портфеля заказов: нельзя выпускать гвозди вместо рельсов, хотя можно заменить производство одних гвоздей другими.

Собственно говоря, такие стихийные, не санкционированные сверху сдвиги в номенклатуре производимой продукции в довольно узких пределах, то есть в той мере, в какой предприятие само может определять ассортимент, действительно происходят. В жертву, естественно, всегда приносятся малорентабельные изделия, производство которых хлопотно, но прибыли не дает и, главное, не особенно помогает «накрутить вал». Таким путем, между прочим, «вымываются» из ассорти мента пуговицы и туалетная бумага, прищепки для белья и леденцы, сушки и градусники. Но это к слову. Система же в целом нацелена на всеобщее планирование номенклатуры, и, скажем, до войны, когда такая система и сформировалась, а ассортимент был много уже, чем теперь, планировались практически все виды, подвиды, марки и артикулы фактически производимой продукции. Да и сегодня директивные адресные задания по производству продукции в натуре детализируются так, что если и оставляют производителям какую-то свободу выбора, то лишь самую минимальную.

Принцип второй — фондирование ресурсов. Помимо плана по производству, до каждого предприятия и объединения доводится план по материально-техническому снабжению: подавая за один-два года до планового периода заявки на фонды в Госснаб, предприятия затем получают сверху план снабжения с точным указанием поставщиков и объемов поставок. Потребители и поставщики заключают между собой хозяйственные договоры, и в дальнейшем, если договоры продолжают действовать, плановые и снабженческие органы уже не занимаются таким «договорным оборотом», концентрируя свои усилия на удовлетворении вновь возникающих потребностей через установление заданий по расширению производства. Конечно, нет никаких гарантий, что все заявки предприятий будут удовлетворены — на дефицитную продукцию запросы всегда урезаются, но если заявку в срок не подать, вообще ничего не получишь. Это, по сути, «карточная» система снабжения, в рамках которой можно рассчитывать на получение сырья, материалов, комплектующих изделий, оборудования только строго в соответствии с утвержденными лимитами.

Согласно принятым недавно решениям к 1990 году оптовая, безнарядная торговля должна обеспечивать 60 процентов всего материально-технического снабжения предприятий, а к 1992 году — более 70 процентов всех поставок в системе Госснаба. В 1988 году Госснаб планирует увеличить объем поставок в порядке оптовой торговли в три с половиной раза против 1987 года, доведя его до 30–35 миллиардов рублей. Однако сейчас на долю оптовой торговли приходится менее 5 процентов всех поставок в системе Госснаба (около 10 миллиардов рублей).

Жесткий план по номенклатуре и фондированию — две стороны одного процесса планового производства. Поскольку потреблять можно лишь то, что произведено, а производится только то, что запланировано, постольку и производственное потребление может осуществляться лишь по заранее заданной схеме; отклонения от лимитов возможны только за счет резервных фондов.

Два принципа планирования, таким образом, логически взаимосвязаны и дополняют друг друга. Общество в лице плановых органов дает предприятиям и в конечном счете отдельным работникам точные производственные задания, обеспечивая их при этом всем необходимым для выполнения плана. Самостоятельность и инициатива в идее отнюдь не исключаются: трудовые коллективы, получая в свое распоряжение часть общественных ресурсов, сами ищут пути их наиболее рационального использования — так, чтобы выполнить плановые задания с наименьшими затратами.

Хозрасчет в такой системе означает, что предприятие оказывается своего рода «черным ящиком». Ему планируют «вход» (лимиты на трудовые и материальные ресурсы и цены на них, включая ставки зарплаты) и «выход» (объем производства в натуре и цены производимой продукции), а уж как трудовой коллектив будет превращать ресурсы в продукцию внутри «черного ящика» — между «входом» и «выходом», — это его дело. Если удастся дать план с меньшими затратами ресурсов, то прибыль, а следовательно, и премии будут больше.

В идеале, таким образом, все стройно и все хорошо.

Как же может в такой системе, где все спланировано и предусмотрено заранее, возникнуть дефицит? Ведь это не рынок, где производители не знают точных размеров общественных потребностей, подкрепленных платежеспособным спросом, и не ведают, сколько товаров предложат для продажи их соседи. Ведь в плановом хозяйстве, казалось бы, все учитывается загодя, заблаговременно, и даже на случай непредвиденных обстоятельств можно создать резервные фонды. И в конце концов если все-таки дефицит возникает из-за особых обстоятельств, разве нельзя скорректировать план, отрегулировать структуру производства так, чтобы всего хватало?

Ответ до тривиальности прост: нет, нельзя, все предусмотреть заранее невозможно. Нетривиально здесь, может быть, лишь то, что мы не вполне представляем себе реальные масштабы разрыва между тем, что можно спланировать, и тем, что действительно планируется.

Любое общественное производство требует поддержания технологических связей и пропорций. Есть связи явные, заметные невооруженным глазом — скажем, для выплавки чугуна нужно определенное количество железной руды и угля, для производства станков — определенное количество металла, для пошива одежды — известное количество тканей. Чтобы охарактеризовать такие связи, экономисты пользуются термином «прямые затраты ресурсов на единицу продукции» Но есть и неявные связи, о существовании которых можно только догадываться и точно определить которые можно лишь с помощью специальных расчетов. Для описания этих связей применяют понятие «косвенные затраты ресурсов на выпуск единицы продукции». Например, для того же пошива одежды проволока прямо не нужна, но требуются ткани, при покраске которых применяются анилиновые красители, получаемые в том числе и при переработке нефти, перекачиваемой насосами, в которых используются электромоторы с проволочной обмоткой ротора. Не будет проволоки — не будет и электромоторов, насосов, нефти, красителей, тканей и, наконец, одежды. Для потребителя — последствие более реальное, хотя, возможно, менее трагичное, чем для города, который был взят врагом, «потому что в кузнице не было гвоздя».

Явные и неявные технологические пропорции — прямые и косвенные затраты ресурсов — должны, разумеется, не просто учитываться, но и абсолютно точно просчитываться в планировании, коль скоро задачей является формирование сбалансированного, увязанного по всем статьям плана. В чисто научном плане задача эта давно решена — разработана теория межотраслевого баланса, с помощью которой, зная требуемые объемы выпуска конечной продукции и коэффициенты прямых затрат разных ресурсов на производство единицы каждой разновидности конечной продукции, можно подсчитать косвенные и полные (прямые + косвенные) затраты, и далее — точные объемы производства всех видов промежуточной продукции. На практике, однако, задача неразрешима из-за своей огромной размерности.

Современные ЭВМ способны решать подобные задачи, только если число уравнений (неизвестных) исчисляется сотнями. Фактический же ассортимент продукции насчитывает не сотни и не тысячи, а десятки миллионов наименований. Но главное даже не в этом. Если и допустить, что нужные ЭВМ когда-то появятся, все равно расходы на сбор подробной исходной информации о коэффициентах прямых затрат явно выходят за пределы экономической целесообразности, не могут быть оправданы любыми мыслимыми выгодами. Нельзя же в самом деле приставить к каждому рабочему, одного, а то и нескольких учетчиков, фиксирующих расход материалов, износ деталей станков, объем наладочно-ремонтных работ, прямые затраты рабочего времени и многое другое. Нужно ли говорить, что уже и в своем нынешнем виде наш бюрократический хозяйственно-управленческий аппарат отнюдь не самый экономичный в мире?

При действующем же порядке, когда межотраслевые балансы используются только в аналитических и предплановых расчетах, когда планирование даже очень укрупненной номенклатуры (тысячи позиций) осуществляется Госпланом и Госснабом по простым материальным балансам (приход — расход), которые только в общих чертах увязываются друг с другом в ходе сложного бюрократического процесса согласований между министерствами, отделами Госплана и Госснабом, — при этом порядке абсолютно невозможно ожидать согласованности, стыковки различных отраслей и производств в масштабах всего народного хозяйства. На практике поэтому не просчитывается и не увязывается и тысячная доля того, что фактически планируется и производится.

Мы привыкли думать, что когда центр распределяет ресурсы и устанавливает производственные задания, никаких ошибок быть не может, ибо «сверху виднее». На самом деле верно прямо противоположное: при самых благих намерениях у центра нет физической возможности составить не то что оптимальный, но хотя бы просто сбалансированный план, просчитать даже не второстепенные и третьестепенные, но и многие основные пропорции производства. Ошибки поэтому не только возможны — они абсолютно неизбежны. Вариант плана, сбалансированного по основным позициям, может появиться на свет лишь случайно, причем вероятность его появления ничтожно мала.

Нынешний механизм планирования поэтому с необходимостью подразумевает постоянное воспроизведение диспропорций, образование дефицита, с одной стороны, и перепроизводства — с другой. Ставшая всеобщей практикой корректировка планов неизбежна. Иначе и не может быть, ибо сбалансированного плана нет, и, следовательно, дефицитность или избыточность данного вида продукции обнаруживается лишь в ходе выполнения плана. Корректировка порой выступает в качестве меньшего зла, чем твердое следование несбалансированному плану, в котором заложено перепроизводство ненужной и недопроизводство нужной продукции.

Даваемые из года в год обещания спускать в министерства, объединения и предприятия твердые, не подлежащие пересмотру планы — заведомая фикция: ни Совмин, ни Госплан, ни Госснаб, ни тем более министерства не могут взять на себя при нынешней практике планирования ответственность за поставку в срок и в полном объеме заказанных предприятиями ресурсов, за обоснованность плановых заданий по производству продукции в натуральном выражении. Ведь утверждаемый к исполнению план, как заранее известно, вовсе не сбалансирован.

Все упирается, таким образом, в два принципа планирования, в сложившуюся систему, а не в отдельных, пусть и ответственных, работников планового аппарата и даже не в отдельные звенья системы. Плановики не виноваты, ибо они тоже люди и не могут прыгнуть выше головы, шагнуть за пределы человеческих возможностей. Виновата система, при которой жестко планируется и регулируется то, что ни при каких условиях никогда не может быть просчитано, увязано и состыковано. Система, нацеленная на то, чтобы объять необъятное, зарегулировать живой экономический организм, втиснуть его в прокрустово ложе жестких плановых предписаний. Система, в которой не плановые органы существуют для экономики, а экономика — для плановых органов, не Госплан — для народного хозяйства, а народное хозяйство — для Госплана.

План оказывается законом, который по определению невыполним во всех своих пунктах. Призыв «план любой ценой», пожалуй, лучше всего отражает суть нынешней системы планирования: для хозяйственника — это приказ произвести запланированное, невзирая на затраты, для плановика — твердая уверенность в необходимости спланировать все до последней гайки, чего бы это ни стоило.

Между тем несбалансированный план-закон действительно имеет свою «цену», и немалую, причем в самом что ни на есть прямом смысле. Есть потери, буквально бьющие в глаза, когда, скажем, на механическом заводе № 1 города Горького отправляют в металлолом годный цинк, чтобы выполнить план по сдаче отходов цветного металла (иначе — штрафы), или когда на Курганском автобусном заводе кувалдами отбивают «лишние» части от поступающего с Горьковского автозавода не полностью собранного «ГАЗ-53», на базе которого монтируют затем автобусы. Читая о таком в газетах, мы справедливо возмущаемся — какая вопиющая бесхозяйственность! Но есть и другие, не менее очевидные потери, которые, однако, как-то не принято связывать с существующей системой планирования, но которые на деле оказываются ее неизбежным логическим следствием.

Во что обходится несбалансированный план

«Кто не хочет работать, ищет причину, кто хочет — ищет средства» — это изречение, нередко украшающее стены цехов и заводоуправлений, в условиях дефицитной экономики приобрело весьма специфический смысл.

Действительно, как найти виновного в срыве плановых поставок? Хозяйственник докладывает плановику, что подвели смежники, недопоставили то-то и то-то, смежники, в свою очередь, ссылаются на своих поставщиков и т. д., так что найти виноватого невозможно. Плановика это только раздражает, ибо, похоже, хозяйственник намекает, что «наверху» чего-то недосмотрели и, следовательно, виноват он, плановик. Умудренный опытом плановик поэтому просто не принимает таких аргументов: «Не смогли достать, — говорит он хозяйственнику, — значит, должны были сделать сами». И приходится делать…

Наши заводы, как известно, — самые крупные в мире. Но в то же время у нас самые многопрофильные, самые неспециализированные заводы. В стремлении иметь все под рукой руководители предприятий натурализируют свои хозяйства, создают ремонтные, инструментальные и строительные цеха, отсутствующие, между прочим, на зарубежных заводах.

Машиностроительные предприятия обрастают непрофильными и, как правило, кустарными, слабомеханизированными подразделениями по производству инструмента, оснастки, литья, поковок, тары и проч. Эффективность этих подразделений низка, но зато они «свои», с них всегда можно получить почти все (а еще лучше, если б все), не обращаясь к смежникам. Как показало обследование ЦСУ, из каждых 100 машиностроительных предприятий производят для собственных нужд: чугунное литье — 71, стальное литье — 27, поковки — 84, штамповки — 76, крепежные метизы — 65. Себестоимость этих изделий на универсальных предприятиях примерно в два-три раза выше, чем на специализированных.

А сколько СМУ и ПМК находится в подчинении нестроительных ведомств! Порой эти небольшие и малопроизводительные хозяйства даже нечем занять, и их существование оправдано только одним — невозможностью получить от специализированных строительных трестов мелкие, но необходимые услуги в нужные сроки. Строят, кроме того, и «дедовским» хозяйственным способом (13 процентов всех строительно-монтажных работ). Подрядчик, конечно, мог бы построить лучше, быстрее и дешевле, но ведь не хочет: строительным трестам выгодны крупные заказы, возведение новых объектов, ибо они тоже отчитываются по валу, по объему освоенных средств, а реконструкция действующих предприятий для них — та же «мелочевка». Приходится промышленному предприятию обзаводиться своим строительным цехом, чтобы в случае нужды побелить стены корпусов, протянуть коммуникации, расширить котельную.

И, наконец, ремонтные подразделения, расширение которых давно вышло за всякие разумные пределы. Ремонтом техники занято сейчас больше рабочих (около 8 миллионов человек), чем ее изготовлением; по доле ремонтников в общей численности занятых мы значительно превосходим западные страны; затраты же средств на техническое обслуживание и ремонт превышают первоначальную стоимость станков в восемь — десять раз. Суммарные производственные мощности по ремонту сельскохозяйственной техники, например, — а это 300 заводов, 4200 специализированных мастерских (ранее подчиненных Госкомсельхозтехнике) и существующие в каждом колхозе и совхозе мастерские (около 50 тысяч), — в шесть-семь раз превышают мощности отраслевого машиностроения.

Гипертрофированное развитие сферы ремонта отчасти связано со специфическими причинами, но не последнюю роль играет здесь и громоздкая планово-административная организация самого ремонта, нерациональное распыление ремонтной базы. Ведь специализированные ремонтные заводы тоже работают по установленному плану, который, мягко говоря, не всегда стыкуется с фактическими сроками поломок оборудования. Для предприятия поэтому надежнее иметь на собственном балансе ремонтный цех, чем быть в постоянной зависимости от «чужих» ремонтников.

Особенно заметно это в сфере ремонта сельхозтехники, которая в отличие от промышленного оборудования к моменту списания не успевает состариться ни морально, ни физически. Средние фактические сроки службы тракторов и комбайнов, сократившиеся за последние 30 лет вдвое, у нас сейчас даже в полтора-два раза меньше, чем, скажем, в США. Казалось бы, быстрая обновляемость парка сельскохозяйственных машин должна сократить потребность в их ремонте. На деле же эти машины едва ли не больше ремонтируются, чем работают. Второй в мире по численности парк тракторов используется хуже, чем где-либо: из 2,8 миллиона тракторов только из-за технической неисправности не эксплуатируется 250 тысяч. Вместо 1 миллиона наличных комбайнов колхозам и совхозам, по оценке Агропрома, реально требуется на треть меньше — не более 650 тысяч. Затраты на ремонт, например, тракторов в пять — семь раз выше их первоначальной стоимости.

Откуда же берется эта необходимость расходовать на ремонт в каждый год эксплуатации трактора почти столько же, сколько он сам стоит? И нужно ли это делать, если на средства, истраченные на ремонт за один-два года эксплуатации, можно купить новый трактор?

Главное здесь — опять-таки плановая организация ремонта. С одной стороны, она предполагает кустарный трудоемкий ремонт в сельских мастерских. С другой стороны — обязательный, в плановом порядке, ремонт на ремонтно-технических предприятиях (бывшая «Сельхозтехника»), которым тоже надо выполнять план по номенклатуре. Бывает так, что руководителей хозяйств в конце года только для того, чтобы РАПО, в которое эти же хозяйства и входят, не завалило план ремонта техники, заставляют гнать исправные машины по снегу на ремонтные базы. Ремонт превращается в самоцель: не ремонт для трактора, а трактор для выполнения плана ремонтников.

Колхозы и совхозы, заводы и объединения, производящие все у себя, имеющие разветвленные инструментальные и ремонтные, заготовительные и строительные подразделения, удобны для плановых органов. Во-первых, они меньше досаждают просьбами достать, выделить, обеспечить и т. п., для них не нужно разыскивать подрядчиков и поставщиков. Во-вторых, с таких многопрофильных, разносторонних производителей всегда легче спросить, да и в случае прорыва можно быстро переориентировать их на производство другой продукции. Чем выискивать дополнительные фонды и лимиты на организацию нового производства, устанавливать новые связи между поставщиками, не легче ли обязать всех поголовно производить понемногу? С миру по нитке — смотришь, и дефицит рассосется. Как при царе Горохе, но зато надежно.

Кто, например, должен строить автодорогу в регионе? Местные власти, конечно, могут за счет средств своего бюджета выдать заказ (подряд) мощной специализированной строительной организации. Но ведь у строителей свой план и ограниченные фонды под план, им «разбрасываться» не резон. Плановики же, в свою очередь, не в силах, разумеется, предвидеть из центра, сколько фондов и каких именно понадобится выделить на строительство всех дорог местного значения. Поэтому идут по «простейшему» пути — обязывают (благо есть такие права) все предприятия региона выполнить дорожные работы в объеме шестидневных норм на каждый находящийся в хозяйстве грузовик, трактор, экскаватор и т. п., но менее 0,3 процента годового объема производства товарной продукции. Обложенные такой натуральной повинностью предприятия области имеют, правда, право передать свой объем работ строительным подрядчикам. Да ведь подрядчики берутся строить не за деньги, вернее, не за одни деньги (денежная оплата сама собой разумеется), а только при условии передачи им лимитов капиталовложений: материально-технических ресурсов и т. д. Приходится поэтому предприятиям либо платить штрафы, либо, отвлекая ресурсы от профильного производства, бросать технику и людей на строительство и ремонт дорог. В последнем случае ситуация напоминает не XX век, а средневековье с его натуральным хозяйством и отработочной рентой, проще говоря, барщиной.

Из всех прочих разнообразных натуральных повинностей, установленных местными властями для предприятий и организаций, более всего известна, наверное, «картошка» — шефская помощь городских заводов, НИИ, учебных и других заведений колхозам и совхозам во время сева, сенокоса, уборки урожая. Если отбросить эмоции и иронию, свойственные многим публикациям на эту тему, следует, конечно, признать, что такая помощь (предусмотренная, кстати, еще в «Утопии» Томаса Мора) необходима и неизбежна и сейчас, и в обозримом будущем. Сельскохозяйственные работы носят сезонный характер, и, нравится нам это или нет, мы вынуждены привлекать огромную массу городской рабочей силы на село летом и особенно осенью. Такая необходимость существует во всех странах: в США, скажем, число занятых в сельском хозяйстве каждый год увеличивается с 2,8–2,9 миллиона человек в январе — феврале до почти 4 миллионов в июле — августе, то есть на целую треть за счет соответствующего сокращения резервной армии труда и падения уровня безработицы. У нас в сельском хозяйстве постоянно занято около 30 миллионов человек, и можно примерно представить, сколько именно миллионов рабочих, студентов и научных работников ежегодно становятся «шефами на один сезон».

Вопрос, однако, в том, в каких формах привлекать на село сезонную рабочую силу. Так же, как во многих других случаях, централизованно-принудительные методы, применяемые сейчас в данной сфере, крайне неэффективны и расточительны. Мы обманываем самих себя, когда, скажем, не включаем в себестоимости сельскохозяйственной продукции зарплату шефов, которую они продолжают исправно получать на своем предприятии, будучи на селе и числясь «в командировке».

К чисто хозяйственному делу и следует подходить по-хозяйски, разрешив тем, кто нуждается в сезонной рабочей силе, привлекать ее за плату и позволив сезонникам брать отпуск за свой счет, чтобы подзаработать. Конечно, экономически заинтересовать горожан в сельском труде колхозы и совхозы смогут, только резко повысив свою рентабельность. Но другого пути здесь нет. Надо, чтобы отношения между шефами и подшефными были поставлены на строго хозрасчетную основу без всякого вмешательства райкома; надо, чтобы шефы получали зарплату за реальный труд, будь то в городе или на селе, а не за отсутствие на работе, как сейчас; надо, наконец, ликвидировать сами отношения «помощи», подразумевающие, что щедрый город благосклонно и почти безвозмездно берет на себя часть сельских работ.

«Средневековые» натуральные повинности, возложенные на предприятия и организации, мешают их основной, профильной работе, ухудшают специализацию и, следовательно, снижают эффективность всего народного хозяйства. Специалисты занимаются не своим делом, работу, требующую профессиональной подготовки, выполняют самоучки. Между тем лозунг «сделай сам», более подходящий для кружков «умелые руки», чем для всего народного хозяйства, слишком часто возводится в ранг общегосударственной политики. Трудно, например, плановикам заниматься такой «мелочевкой», как ремонт и эксплуатация жилья, не легче ли привлечь к этому самих жильцов? И вот уже только в РСФСР сформировано 7 тысяч «ремонтных дружин» из самих квартиросъемщиков, а в подготовке жилья к зиме участвуют уже не десятки и даже не сотни тысяч, а 25 миллионов человек. А какой ущерб наносят предприятиям периодические кампании в поддержку развития подсобных сельских хозяйств промышленных предприятий, цехов ширпотреба, самообеспеченности отдельных областей и регионов продовольствием и т. д.?

В стране уже более 20 тысяч агроцехов при заводах, фабриках, стройках — чуть ли не у каждого третьего-четвертого предприятия свой агроцех. Но этого мало — предусматривается создание подсобных сельских хозяйств, как правило, при каждом промышленном предприятии или объединении, транспортной или строительной организации.

В опубликованном в 1987 году Постановлении Президиума Верховного Совета СССР Министерство цветной металлургии критикуют за то, что у целой четверти подведомственных ему предприятий не созданы вовсе подсобные сельские хозяйства. Три из каждых четырех предприятий, на которых плавят металл, имеют своих коров, а вот одно все-таки не имеет! К тому же те, которые имеют, не очень много производят — в среднем 13,5 килограмма в год в расчете на одного работника отрасли. В пример ставится Башкирский медно-серный комбинат, где производят 65 килограммов мяса на каждого работника. Цифра, между прочим, очень показательна, хотя это случайное совпадение: потребление мяса на душу населения в целом по стране как раз и составляет немногим более 60 килограммов. Иначе говоря, если все предприятия — промышленные, транспортные и другие — будут производить по 65 килограммов мяса в расчете на одного занятого, то самому сельскому хозяйству останется разве что обеспечивать мясом только детей и пенсионеров.

Как о большой беде сообщают газеты о том, что в Грузии еще остается около 300 предприятий, не выпускающих ширпотреб; Харьковский тракторный завод упрекают за то, что на 1 рубль фонда заработной платы он дает лишь 13 копеек ширпотреба, а некоторые предприятия министерств энергетического машиностроения, тяжелого и транспортного машиностроения, станкостроительной и инструментальной промышленности недавно критиковались на заседании Президиума Верховного Совета СССР за то, что стоимость выпуска товаров народного потребления на 1 рубль зарплаты не превышает у них 25 копеек.

Возможно, где-то интересы дела требуют сочетания производства тепловозов и соковыжималок, региональной самообеспеченности продовольствием. Но не везде же! Критерий здесь только один — экономическая целесообразность, рентабельность. А как раз этот принцип при «кампанейском», «валовом» подходе сплошь и рядом нарушается.

Современное общественное производство немыслимо без узкой специализации его отдельных ячеек. Заводы-универсалы — это даже не вчерашний, а позавчерашний день мировой индустрии, плохо специализированные предприятия неизбежно проигрывают в эффективности и способности к технологическим нововведениям. По существующим оценкам, в основных производственных подразделениях наших промышленных предприятий производительность труда составляет более 75 процентов среднего уровня западных стран, тогда как в промышленности в целом (включая вспомогательные подразделения) — только около 60 процентов.

Крупные потери в данном случае неизбежны. В то время как плановые органы с должным размахом и чувством перспективы пытаются руководить специализацией и кооперацией в производстве сложнейших узлов, деталей и компонентов не только в масштабах национальной экономики, но и в рамках СЭВ, в реальности на Нижнетагильском металлургическом комбинате, например, приходится осваивать выпуск такой непрофильной продукции, как спецобувь для работающих у печей, не прожигаемая искрами от плавки. Легче, конечно, купить такую обувь на стороне, но что делать, если ее нет (не запланировали)? Не станешь же, в самом деле, докладывать министру, что план по прокату не выполнен из-за отсутствия спецбашмаков.

Другое важнейшее следствие несбалансированного плана — огромный рост товарно-материальных запасов. Ненужная продукция, которая спланирована в избытке, накапливается на складах, ибо ее нельзя использовать, а нужными изделиями хозяйственники запасаются впрок, так как они либо уже в дефиците, либо могут стать дефицитными завтра.

К концу 1985 года, когда оборотные средства в запасах товарно-материальных ценностей достигли максимума, только на государственных предприятиях и только в отраслях материального производства они составили более 460 миллиардов рублей, или более 80 процентов национального дохода. Если добавить к этому запасы колхозов (более 50 миллиардов рублей), то окажется, что общие запасы только в сфере материального производства превысили 90 процентов созданного в том же году национального дохода. Еще в 1970 году, кстати сказать, отношение запасов государственных предприятий в отраслях материального производства к национальному доходу было заметно ниже, чем сейчас, — «всего» 57 процентов.

Вдумаемся в эти цифры. Запасов у нас сейчас почти столько же, сколько мы создаем за год. Другими словами, если бы структура запасов соответствовала структуре национального дохода и если бы нашлась возможность в течение года сократить их до нуля, мы все, точнее, те почти 100 миллионов человек, которые заняты в отраслях материального производства, могли бы получить годовой оплачиваемый отпуск Разумеется, до нуля сократить запасы нельзя, непрерывность производственного процесса обязательно требует известного задела. Но уж никак не в размерах годового национального дохода.

В западной статистике национальный доход исчисляется не только по отраслям материального производства, но и по таким, которые у нас до сих пор относятся к разряду непроизводственных, не создающих национальный доход (наука, образование, здравоохранение, культура и искусство, бытовое обслуживание, пассажирский транспорт, управление и др.). В наиболее развитых капиталистических странах в этих непроизводственных отраслях занята уже большая часть трудящегося населения, и потому сравнивать с национальным доходом надо все запасы — и в отраслях материального производства, и в непроизводственной сфере. В США, например, в частном секторе экономики отношение запасов к доходу сейчас примерно 30 процентов, то есть запасоемкость нашего материального производства почти в три раза превышает запасоемкость всей американской экономики.

В качестве показателя состояния хозяйственной конъюнктуры на Западе часто используют соотношение «товарно-материальные запасы на момент времени / месячный объем продаж». Это соотношение падает при высокой деловой активности и растет в периоды кризисов и низкой конъюнктуры, когда возникают трудности с реализацией и разбухают запасы готовой продукции. В последние три десятилетия в США данный показатель колебался в довольно узких пределах — 1,4–1,9 для обрабатывающей промышленности, 1,0–1,3 — для оптовой торговли, 1,3–1,5 — для розничной торговли. Если отношение запасов к месячным продажам превышает 1,7 в обрабатывающей промышленности, 1,2 — в оптовой торговле, 1,4 — в розничной торговле, это, как правило, верный признак того, что экономика накануне кризиса или уже переживает его. В 1982 году, когда был достигнут апогей самого тяжелого в послевоенной истории США кризиса, среднее отношение запасов к месячному объему продаж составило в обрабатывающей промышленности — 1,73; в оптовой торговле — 1,24; в розничной — 1,40.

В нашей промышленности в 1985 году отношение запасов к месячному объему производства было равно 2,4, в торговле — 3,6. На нашу экономику, иначе говоря, постоянно давит гигантский груз товарно-материальных запасов, намного превышающий по тяжести тот, который выносит капиталистическое хозяйство в периоды самых разрушительных кризисов перепроизводства.

В розничной торговле США, где практически отсутствует понятие дефицита, собственно товарные запасы (только запасы готовой продукции, без сырья и материалов) лишь ненамного превышают месячный оборот. В нашей розничной торговле товарные запасы превышают квартальный (92 дня) оборот, и все-таки постоянно чего-то «не хватает».

Что, возможно, еще более важно, — в последние 15 лет у нас происходит ускоренное разбухание товарно-материальных запасов. В то время как в США при росте национального дохода на 1 доллар запасы возрастают всего на 20–30 процентов, мы в 70-е — 80-е годы вынуждены оплачивать каждый рубль увеличения национального дохода приростом запасов более чем на рубль, хотя в 1966–1970 годах для этого требовалось только 60 копеек. В итоге на увеличение запасов у нас в 80-е годы уходит почти 6 процентов создаваемого национального дохода, тогда как в США — менее 1 процента.

Характерно также и то, что в США и других западных странах в долгосрочном плане предусматривается тенденция к снижению уровня запасов. В 80-е годы эта тенденция связана с внедрением ряда технических новшеств, в частности, автоматизированных компьютерных систем управления снабжением, в 1972 году японская автомобильная компания «Тойота» впервые применила так называемую систему «канбан», которая затем нашла распространение в промышленности Японии, а с конца 70-х годов — в некоторых машиностроительных фирмах США, Франции, ФРГ и других стран. Смысл этой системы состоит в том, что продукция выпускается мелкими партиями, а запасы практически ликвидируются, ибо компьютер подает нужные детали и узлы точно к началу производственной операции. Мелкосерийность ведет к увеличению затрат на переналадку оборудования, но это с лихвой покрывается экономией, которую дает резкое сокращение объема незавершенного производства и запасов материалов, деталей и компонентов.

Запускаются детали в производство при такой системе в буквальном смысле прямо «с колес»: в Японии сейчас нередки случаи, когда поставщики доставляют продукцию фирме-заказчику три-четыре раза в день. На фирме «Тойота» объем складских запасов рассчитан всего на 1 час работы, тогда как в американской компании «Форд» — на срок до 3 недель. Считается, что в автомобильной промышленности Японии в целом требуется сейчас примерно в десять раз меньше запасов, чем в США, для обеспечения равного объема выпуска.

Можно ли представить при нашей системе снабжения, что запасы материалов и компонентов рассчитаны лишь на несколько часов работы завода? Любой снабженец сочтет, наверное, такой вопрос издевательством и будет прав. Ведь интервалы времени между поставками исчисляются обычно не в часах и не в днях, а в месяцах; запас соответственно тоже должен быть рассчитан на месяцы работы. А сколько подводят поставщики? Короче говоря, чем запас больше, тем лучше: за сверхнормативные запасы могут пожурить или в крайнем случае лишить премии (поскольку прибыль уменьшается на величину штрафов), а если завод остановится, то могут и с должности снять.

Чрезмерные запасы и дефицит — две стороны одной медали При распределении ресурсов строго по лимитам дефицит неизбежен, а в атмосфере всеобщего дефицита, естественно, растут запасы впрок. Сколько уже говорено о том, что невозможно предугадать точно все потребности за полтора-два года вперед, что нельзя для замены каждой перегоревшей лампочки писать заявку в Госснаб. Все равно пишут, потому что за наличный расчет в ближайшем магазине организациям эти лампочки приобретать запрещено. Согласно утвержденным в 1977 году Минторгом и Госбанком правилам продажи товаров рыночного фонда предприятиям, учреждениям, колхозам в порядке мелкого опта, им разрешено приобретать за безналичный расчет безмены, деготь, колесную мазь, оглобли, хомуты, серпы и многие другие «чудеса техники», но почему-то запрещено покупать гвозди, обои, краски и те же электролампочки. За наличный же расчет можно купить в магазине вещь не дороже 5 рублей.

Дело принимает совсем катастрофический оборот, если нужные изделия, детали, запчасти — импортные. Здесь бюрократическая цепочка для большинства предприятий, не имеющих пока прямого выхода на внешний рынок, существенно удлиняется: потребитель должен обратиться в свое министерство, которое затем дает заявки в Госснаб, Госснаб в пределах фондов, определенных Госпланом, делает заказ в Минвнешторге, который, в свою очередь, распределяет эти заказы по специализирующимся на закупке машин внешнеторговым объединениям. Потом — процесс закупки, тоже требующий нескольких месяцев, и при удачном стечении обстоятельств потребитель получает нужную деталь к импортному станку через 2–2,5 года.

Получается своего рода замкнутый круг — вне плана снабжаться нельзя, запрещено, а по плану — можно, да не снабжают, потому что «фонды кончились». И если этот замкнутый круг прорывается, то главным образом благодаря путешествующим по городам и весям толкачам-снабженцам, договаривающимся сначала с поставщиками и выбивающим затем под эти договоренности фонды в Госснабе.

Еще один очевидный результат несбалансированного плана — гигантские диспропорции в производстве и использовании инвестиционных товаров. Производятся и закупаются никому не нужные станки, пылящиеся затем на складах, а то и ржавеющие под открытым небом, строятся предприятия, на которых некому работать, и в то же время существует острый дефицит оборудования, нехватка производственных мощностей.

Вот некоторые цифры. За последние 25 лет фондоотдача в СССР упала почти вдвое, в том числе в промышленности — в полтора раза, в сельском хозяйстве и строительстве — более чем в три раза. Даже если сделать поправку на статистические искажения, все равно картина останется в полном смысле этого слова уникальной для экономической истории промышленно развитых стран.

Причина падения фондоотдачи — быстрый рост бездействующих основных фондов, не дающих никакой продукции. Почти 90-процентная степень использования производственных мощностей, о которой сообщает Госкомстат, на самом деле статистическая фикция; эта цифра не дает даже примерного представления о реальных масштабах недоиспользования машин, оборудования, зданий, сооружений. В промышленности на деле коэффициент загрузки оборудования по времени редко превышает сейчас 0,7, а коэффициент сменности снизился с 1,54 в 1960 году до 1,35 в 1985 году. В машиностроении мы имеем только 63 станочника на 100 станков, в промышленности в целом — и того меньше. Парк бездействующего оборудования в сельском хозяйстве и строительстве превышает все разумные пределы. И тем не менее вводятся в действие новые производственные мощности, строятся новые заводы, на которых, как заведомо известно, все равно некому будет работать. Плановые органы, другими словами, и здесь, в сфере использования основных фондов, не в состоянии все сбалансировать и увязать концы с концами. Год от года диспропорции нарастают и влекут за собой такие потери, которых не знает ни одна рыночная экономика даже в периоды самых глубоких кризисов.

На капиталовложения и на прирост запасов, то есть на накопление, а не на потребление, мы направляем в последние годы 24–27 процентов национального дохода, а если исчислять советский национальный доход по западной методологии, то, грубым счетом, около 20 процентов. США на эти же цели расходуют сейчас только 6 процентов национального дохода. По другим, более пессимистическим оценкам, учитывающим «хитрости» нашего ценообразования (налог с оборота, разные уровни рентабельности отдельных отраслей и др.), мы тратим на накопление целых 40 процентов национального дохода, или около 30 процентов по западной методике счета. Такова примерная цена только некоторых прямых потерь, порожденных всеобъемлющим директивным планированием.

Какой же именно план нужен социализму, если нынешнее всеохватывающее планирование столь расточительно и так дорого обходится? И может ли быть такой план, при котором все наши нынешние беды исчезнут: улучшится специализация предприятий, снизится до нормального уровня запасо- и фондоемкость?

Вопросы могут показаться чисто риторическими. Ведь мы уже так много слышали о порочности всеохватывающего директивного планирования, ведь прошел уже XXVII съезд партии и июньский (1987 года)Пленум ЦК, ведь выработана уже генеральная линия перестройки планирования — замена административных рычагов хозрасчетными, экономическими стимулами. С начала 1988 года предприятия переводятся на новую систему планирования — госзаказы и экономические нормативы. Нужно ли снова говорить о «плохой» административной системе, от которой мы отказываемся?

Не будем, однако, спешить с выводами. Изучать прошлое, как известно, надо, чтобы не повторять прежних ошибок. И многие дорого обошедшиеся нам уроки минувших лет особенно поучительны сегодня, когда мы вступаем в решающий этап перестройки планирования.

Немного теории

Уточним некоторые понятия. Планирование производства в натуре (затрат и выпуска) носит название директивного. Это в принципе та система, которая существовала у нас последние полвека и господствует до сих пор, — плановое установление цен играет вспомогательную, подчиненную роль, ибо важнее всего не цены на производимую продукцию, а нормативы ее отоваривания (какое маттехснабжение можно получить под план, то есть под установленный объем производства в натуре). Даже в сфере личного потребления во многих случаях действует тот же механизм прямого безденежного обмена: мясо-молочные продукты и жилье, мебельные гарнитуры и путевки в дома отдыха, дефицитные импортные товары и многое другое распределяются фактически по карточкам, и все решает не столько величина зарплаты, сколько возможность ее отоварить.

Есть другое понятие — индикативное планирование, подразумевающее административное регулирование только цен, налогов, заработной платы и процентов по кредитам, но не натуральных объемов производства. При индикативном планировании производители могут сами определять, что именно производить, в каких количествах и кому продавать. Но самостоятельно устанавливать основные цены на производимую продукцию и используемые ресурсы они не вправе; эти цены определяют плановые органы (так же, как и налоги, процент за пользование кредитом, рентные платежи и т. п.), регулируя тем самым производство. Такое планирование часто называют косвенным, направляющим, экономическим. Фактически именно оно имеется в виду, когда говорят об экономических стимулах: вместо того чтобы заставлять предприятие делать то-то и то-то, его в этом экономически заинтересовывают через повышение цен на продукцию, понижение цен на ресурсы, уменьшение налогов, предоставление льготных кредитов и т. д.

Индикативное планирование использовалось у нас в 20-е годы, чтобы экономически воздействовать на независимые тресты и синдикаты в промышленности и частный мелкотоварный сектор в сельском хозяйстве. Из всех социалистических стран в настоящее время методы косвенного, индикативного планирования шире всего использует Китай, где 95 процентов крестьянских дворов, работающих на началах семейного подряда, заключают с государством контракты на поставку сельхозпродукции. Основную продукцию — зерно и хлопок — государство закупает по твердым ценам; если крестьянин выполняет контракт, то получает возможность купить у государства по твердым ценам химические удобрения, дизельное топливо и другие промышленные товары. В промышленности примерно половина продукции не планируется по номенклатуре. Однако на бо́льшую часть такой продукции установлены фиксированные цены: государство, иначе говоря, берет на себя обязательство покупать и продавать такую продукцию по твердым ценам без ограничений.

Используется направляющее планирование и в других социалистических странах: в Венгрии, где таким путем регулируются производство многих видов промышленной продукции, торговля и сфера услуг, в которых высок удельный вес индивидуального и кооперативного секторов, в ГДР, где главным образом через цены и налоги регулируется сфера услуг, в которой доля индивидуальных предприятий и кооперативов составляет 75 процентов; в Польше, где таким путем государство воздействует на сельское хозяйство, в котором доминирует частное мелкотоварное производство, и т. д.

Наконец, существуют экономические системы, в которых полностью или частично отсутствует всякое планирование — и директивное (натуральных объемов производства), и индикативное (цен и зарплаты). Технологические пропорции воспроизводства устанавливаются и поддерживаются в этом случае благодаря действию механизма рыночного саморегулирования, автоматической самонастройки; если, к примеру, спрос превышает предложение, цена повышается, и это вызывает сокращение спроса и расширение производства (предложения).

Такое экономическое саморегулирование вовсе не обязательно связано только с капитализмом, хотя при капитализме рынок, отсутствие планирования — это, конечно, первооснова, краеугольный камень всей хозяйственной системы. Существовавший в СССР в период нэпа, по крайней мере на первом его этапе, экономический механизм хотя и включал элементы индикативного планирования, в значительной мере был именно рыночным, саморегулирующимся, ибо не только объемы производства, но и многие цены устанавливались не государством, а синдикатами — добровольными хозрасчетными объединениями трестов (кооперативами), занимавшимися снабжением и сбытом. Из социалистических стран рыночная самонастройка более всего распространена сегодня в Югославии, где самоуправляющиеся трудовые коллективы производят продукцию главным образом на рынок, на свой страх и риск, не имея гарантий в виде обязательств государства купить их продукцию или продать им материалы по твердой цене. Существует и расширяется такая система также в Китае, где на свободный нерегулируемый рынок поступает не только продукция частных предприятий и кооперативов, действующих главным образом в сфере торговли и услуг и обеспечивающих работой 20 миллионов человек, и не только «сверхконтрактная» продукция крестьянских хозяйств, но и порядка 10 процентов продукции государственных промышленных предприятий, для которой не устанавливаются в плановом порядке ни объемы производства, ни цены.

Очень важно представлять себе, что три названные системы — административного (натурального) планирования, индикативного (экономического) планирования и рыночной самонастройки — в принципе противоречат друг другу. Это не исключает, однако, возможности одновременного использования административного планирования в одних сферах хозяйства, экономических стимулов — в других сферах и рыночного регулирования — в третьих. Но в той мере, в какой расширяется применение одной системы, неотвратимо сужается область действия двух остальных.

Так все экономические стимулы, все хозрасчетные рычаги и методы воздействия на производство оказываются нерезультативными в условиях фондирования и директивного планирования номенклатуры, ибо при распределении ресурсов по карточкам деньги становятся всего лишь счетной единицей, утрачивая качество всеобщего эквивалента. Ведь реальным стимулом служат только такие деньги, которые можно отоварить, под которые, иначе говоря, выделены фонды. Когда же экономика фактически работает по принципу безденежного натурального обмена, когда миллионные прибыли, не подкрепленные разнарядками Госснаба, не обладают никакой реальной покупательной силой, такие хозрасчетные инструменты, как цена, прибыль, налоги и др., девальвируются, теряют способность воздействовать на производство, оставаясь полезными разве что для бухгалтерского учета и анализа хозяйственной деятельности.

Сейчас едва ли не самым популярным сюжетом в газетных статьях на экономические темы стало противопоставление административных методов управления экономическим, хозрасчетным. Много говорится о том, что положительные стимулы (награда за хорошую работу) более действенны, чем отрицательные (наказание за плохую), что, следовательно, надо не заставлять в административном порядке, а материально заинтересовывать. В соответствии с таким подходом нередко предлагается, например, «шире и смелее» использовать цены в качестве инструмента регулирования: почему бы, скажем, не повысить цены на нерентабельную «мелочевку», чтобы ее производство, став выгодным, расширилось?

Несомненно, такая логика — шаг вперед в сравнении со старыми стереотипами мышления. Важно, однако, не ставить здесь точку и сделать следующий шаг: осознать невозможность эффективного действия экономических механизмов в рамках нынешней системы директивного планирования. Ведь та же «мелочевка», о которой говорилось, стала исчезать из оборота не только и даже не столько потому, что она малорентабельна. Опыт показывает, что и повышение цены на «мелочевку», переводящее ее в разряд высокоприбыльных изделий, не влечет за собой расширение производства.

Взять хотя бы печально известную историю с гречихой, которая в планах продажи сельхозпродуктов выступает, по сути, в качестве той самой «мелочевки»: гречиха малоурожайна и потому невыгодна с точки зрения плана по зерну. Закупочные цены на эту культуру повышались неоднократно — и прямо, и косвенно (через введение надбавок), что в конце концов сделало ее очень рентабельной. Однако площади под гречихой неуклонно сокращались по той простой причине, что прибыль для хозяйств вовсе не служила тем мощным стимулом, каким она иногда считается. На деньги кормов не купишь, резонно рассуждали руководители хозяйств, предпочитая выполнение плана по валовой продаже зерна увеличению прибыли. Весьма показательно, что некоторое расширение посевов гречихи наметилось только тогда, когда ее стали отоваривать кормами: за каждый проданный государству центнер гречихи совхоз или колхоз получал право приобрести центнер комбикормов или зернофуража. И не менее показательно, что после того, как отоваривание кормами прекратили, продажа гречихи вновь сократилась.

Действенными, эффективными, таким образом, оказываются не денежные стимулы, а только натуральные.

Получается еще один замкнутый круг: сначала плановые органы создают дефицит продукции, а затем пытаются его исправить через централизованное распределение дефицитных ресурсов. Деньги и экономические стимулы, по сути, изгоняются из хозяйственной практики — хорошо работающий коллектив стимулируют натурально: за 1 центнер гречихи — столько-то тракторов, удобрений, кормов и т. д., за 1 центнер рапса — строго определенное количество шрота, запчастей, суперфосфата и т. д., и т. п. Круг этот не только замкнутый, но и порочный: как уже говорилось, здесь слишком много — миллионы — пропорций, и все обоснованно просчитать и увязать между собой физически невозможно.

Экономические стимулы и директивное планирование натуральных показателей, таким образом, по сути своей антиподы: там, где есть директивный план в натуре, не могут срабатывать стимулы, и, наоборот, — там, где действуют стимулы, не нужно и даже вредно директивное планирование.

Такие же антиподы рыночная самонастройка и планирование, будь то директивное или индикативное. Понятие «рынок» включает в себя три элемента: нерегулируемое предложение (свобода производства), нерегулируемый спрос (свобода приобретения), нерегулируемая цена, уравновешивающая спрос и предложение. Если отсутствует хотя бы один из этих трех элементов, нет и не может быть полного рынка, не вступают в действие силы самонастройки, автоматического регулирования.

Применительно к нашим сегодняшним проблемам, может быть, особенно важно подчеркнуть, что рынок отнюдь не во всем совместим даже с теми экономическими стимулами, на которые сейчас возлагаются такие большие надежды. Устанавливая, например, сверху цены — даже при отмене производственных адресных заданий в натуре, — мы не можем и не должны рассчитывать на то, что «заработает» механизм саморегулирования. Никакого автоматизма, никакого действия «встроенных регуляторов» хозяйственной жизни в этом случае ждать не приходится. Равновесие в экономике будет поддерживаться только за счет изменения установленных сверху, в плановом порядке цен. Там, где плановики не захотят или «не успеют» вовремя их изменить, неизбежно будут возникать диспропорции. Если, скажем, на дефицитную продукцию не поднять цены, она так и останется дефицитной. И если Госкомцен не установит цену на новую технику так, чтобы должным образом распределить экономический эффект между производителем и потребителем, новую технику не будут либо выпускать, либо внедрять.

Пример. Воскресенское объединение «Минудобрения», затратив миллионы рублей на совершенствование технологии, в первом квартале 1987 года перешло наконец на выпуск аммофоса и нитроаммофоса только высшего качества. Основной показатель качества здесь — содержание питательных веществ в 1 тонне удобрений: чем больше питательных веществ приходится на единицу веса, чем меньше в 1 тонне пустой породы, тем выше качество. Действовавшие расценки за 1 тонну удобрений изменены, однако, не были, несмотря на неоднократные просьбы комбината, поэтому его прибыль в первом квартале снизилась: питательных веществ производилось столько же, но объем производства в тоннах и, следовательно, валовая выручка сократились. Поплатившийся за технический прогресс комбинат был вынужден уменьшить со второго квартала объем выпуска продукции высшего качества, после чего дела снова пошли на лад.

Сейчас, когда многие предприятия получают право самостоятельно планировать часть выпускаемой продукции, когда снабжение переходит к оптовой торговле, на цены и нормативы, по существу, возлагаются те же функции, которые ранее выполняли директивные планы по номенклатуре. Ошибки в установлении цен и нормативов могут обойтись нам не менее дорого, чем вчерашние и сегодняшние просчеты в директивном планировании.

Но об этом чуть позже. Вернемся сейчас к нашему главному вопросу: какая же из описанных систем — директивное планирование, индикативное планирование, рынок — предпочтительнее?

История советской экономической мысли знает немало споров на эту тему, в том числе и с трагическими развязками, однако готового ответа или хотя бы общепринятой абстрактной теории до сих пор нет. В одной из последних ленинских работ — «О кооперации» была сформулирована основополагающая мысль о том, что «…строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма», что «…простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм» (выделено нами. — В. П., Н. Ш.)^[56].

Коренная перемена точки зрения на социализм состояла вот в чем: поскольку кооперативы, естественно, имеют право самостоятельно решать, какую продукцию производить, кому и по каким ценам ее продавать, постольку кооперативная экономика работает на принципах рыночного саморегулирования, а планирование, будь то директивное или индикативное, может быть лишь результатом добровольного соглашения всех кооперативов. Это был пересмотр представлений Маркса и Энгельса, считавших, как известно, что ни товарного производства, ни товарно-денежных отношений, ни денег при социализме быть не должно.

В последующие пять лет раскрепощенная в результате введения нэпа экономика действительно развивалась, и очень неплохо, в основном на базе рыночной самонастройки, дополнявшейся регулированием цен. С конца 20-х годов, однако, нэп, по сути, начали сворачивать: с 1927 года для трестов ввели производственные планы, с 1928 года синдикатская торговля была заменена распределением по фондам и нарядам, а в 1929 году синдикаты превратили в отраслевые промышленные объединения — посредническое звено в системе управления промышленностью через наркоматы. В конце 1930 года только 5 процентов промышленной продукции поставлялось по договорам поставщиков с потребителями — против 85 процентов в предыдущем году. Отраслевые наркоматы стали детально регламентировать оперативно-хозяйственную деятельность подведомственных предприятий. В сочетании с коллективизацией сельского хозяйства (колхозам тоже стали устанавливать планы) и другими реформами, в частности кредитной 1930 года, запретившей коммерческий кредит (одних предприятий другим) и заменившей его плановым банковским кредитованием, все это означало, что индикативное планирование и рыночная самонастройка заменяются системой жесткого директивного планирования. К концу первой пятилетки такая система окончательно утвердилась.

В экономической теории того времени набирало силу мнение, что товарно-денежные отношения есть лишь атрибут переходного периода, что они должны отмереть, когда социализм будет в основном построен. В конце 20-х — начале 30-х годов многие экономисты проектировали переход от торговли к плановому продуктообмену; Наркомторг даже принял решение создать специальный научно-исследовательский институт для изучения проблем потребления, обмена и распределения на всех стадиях перехода от рыночного товарообмена к плановому продуктообмену.

Однако даже в 30-е годы, в условиях широкого распространения директивного планирования, товарно-денежные отношения в реальной жизни никак не исчезали. Разрыв между теорией, которая отрицала действие закона стоимости и существование товарного производства при социализме, и действительностью, из которой вопреки всему не удавалось все-таки изгнать деньги, был налицо. В начале 1941 года во время обсуждения макета учебника политэкономии в ЦК ВКП (б) Сталин высказался против тех экономистов, которые отрицали действие объективных экономических законов при социализме, в том числе и закона стоимости, и выдвинул положение о существовании в условиях социализма товарного производства.

Такая точка зрения была далее поддержана участниками экономической дискуссии 1951 года, посвященной обсуждению того же макета учебника, закреплена в вышедшей в следующем году работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» и, наконец, в появившемся в 1954 году первом советском учебнике политической экономии. В нем утверждалось, что при социализме существует «товарное производство особого рода» и что это обусловлено существованием двух форм собственности — государственной и колхозной (в государственном секторе, в той его части, которая производит средства производства, наличие товарно-денежных отношений вообще отрицалось). Предполагалось, что по мере того как колхозная собственность становится тормозом дальнейшего развития производительных сил, она будет подтягиваться до уровня общенародной, а товарное обращение превратится в прямой продуктообмен.

Спустя время этот примитивный взгляд был отвергнут, и после ряда дискуссий в конце 50-х и в 60-х годах большинство политэкономов пришло к выводу, что товарное производство сохраняется при социализме постольку, поскольку объективно существует потребность в хозяйственной самостоятельности отдельных производственных единиц (предприятий, колхозов) и, следовательно, неизбежна их определенная хозяйственная обособленность. Теоретические споры, однако, не проходили бесследно для хозяйственной практики и экономической политики. Один пример в этом отношении особенно показателен. С тех пор как была подведена теоретическая база под положение о «неполноценном» характере кооперативной собственности, не говоря уже об индивидуальной, стал активно осуществляться курс на перевод колхозов в совхозы, вытеснение личного подсобного хозяйства. Доля колхозов в общей товарной продукции сельского хозяйства снизилась с 61 процента в 1940 году до 41 в 1985 году, доля личного подсобного хозяйства — с 27 процентов в 1940 году до 10 в 1985 году, тогда как доля совхозов повысилась за этот период с 12 до 50 процентов.

Совершенно новый поворот дискуссии о товарно-денежных отношениях в социалистическом хозяйстве дало развитие в 60-е годы теории оптимального планирования социалистической экономики. Теория эта была создана прежде всего усилиями замечательного советского ученого, экономиста-математика, академика Л. В. Канторовича. В 1939 году он опубликовал работу «Математические методы организации и планирования производства», в которой излагались основы теории оптимального планирования и линейного программирования. В 1959 году увидела свет другая его работа, написанная в основном еще в начале 40-х годов, — «Экономический расчет наилучшего использования ресурсов», где наряду с формулировкой динамического варианта основной задачи производственного планирования развивалась также концепция так называемых объективно обусловленных оценок. По свидетельству многих специалистов, книга произвела подлинный переворот в их экономическом мышлении. Работы Л. В. Канторовича были отмечены Государственной и Ленинской премиями. Приоритет советской науки в данной области признан за рубежом; сам Л. В. Канторович — единственный советский экономист, удостоенный Нобелевской премии.

Если упростить формулировку основной задачи производственного планирования, переложив ее на бытовой язык, получится следующее. Допустим, общество смогло таким образом определить цель своего хозяйственного развития на год или пятилетку: нужно произвести в строго определенном количестве такие-то конечные продукты (вооружения для обороны, дороги и здания для благоустройства городов и т. п.), а другие конечные продукты (продовольственные товары, одежда, мебель, бытовые приборы и т. п.) мы решили рассматривать как комплектные наборы, зафиксировав предварительно их структуру, и чем больше их будет произведено, тем лучше. Допустим, общество точно знает все свои ресурсы (рабочая сила, земля, полезные ископаемые, основные фонды, материальные запасы и проч.) и, кроме того, точно знает множество способов превращения ресурсов в продукцию (если построить завод в данном месте и с одной технологией, то надо будет истратить столько-то оборудования, столько-то сырья и рабочей силы, произвести такое-то количество перевозок и т. д., а если построить этот завод в другом месте, то — другое количество, а если расширить мощности на старом заводе — то третье, и так дальше; наконец, некоторые ресурсы — полезные ископаемые, например, — невоспроизводимы, их истощение в течение планового периода может потребовать возрастающих затрат на добычу или на импорт и т. д.). При таких исходных данных с помощью чисто математических методов можно будет узнать как раз то, что нас интересует: где именно строить заводы, какую технологию применять, каких поставщиков к каким потребителям прикреплять, чтобы получить максимальный полезный эффект (наибольшее число комплектных потребительских наборов), то есть наилучшим образом использовать ограниченные ресурсы.

Больше того, оказалось возможным дать однозначный ответ на вопрос: каковы должны быть оценки всех ресурсов, чтобы сумма затрат ресурсов, используемых при осуществлении оптимального производственного плана, была минимальной? Проще говоря, было показано, что есть один-единственный набор оценок ресурсов и продуктов, обладающий следующим примечательным свойством: если на основе этих оценок установить цены и разрешить предприятиям производить все что угодно, то они, стараясь максимизировать свою прибыль, выберут такую структуру производства, которая в точности соответствует рассчитанному прежде оптимальному плану.

Это открытие, по сути, подвело прочный теоретический фундамент под концепции индикативного планирования. Строго математически было доказано, что есть способ соединить, увязать интересы всего общества с интересами отдельных производственных коллективов, не спуская им директивные задания по производству продукции в натуре, ничем не ущемляя их самостоятельности. Через установление цен на ресурсы и продукцию на основе объективно обусловленных оценок общество получало возможность не административно, но экономически воздействовать на производителей таким образом, что они, преследуя только собственную выгоду (максимизируя свой доход), в конечном счете приносили бы наибольшую пользу всему обществу.

Здесь уместна аналогия с известным в экономической науке принципом «невидимой руки», который был сформулирован еще Адамом Смитом. Так он называл автоматическое рыночное регулирование, самонастройку, обеспечивающую сбалансированность национального хозяйства в условиях, когда каждый «экономический человек» эгоистичен, преследует свои корыстные интересы: производитель стремится получить побольше прибыли, потребитель — истратить свой доход так, чтобы получить максимальный полезный эффект, торговец старается купить подешевле и продать подороже и т. д., но все они «невидимой рукой» (рынком) направляются к цели (общественное благо), которую вовсе не преследовали…

Аналогия, конечно, неполная. Рынок всегда слеп, он не может обеспечивать долгосрочные интересы общества, скажем, в том, что касается рационального использования невоспроизводимых природных богатств, формирования оптимальной структуры потребления (потребляется все, что продается, а при хорошей рекламе продать можно все, что угодно — от пушек до порнографии) и т. д. А индикативное планирование — это «сознательная невидимая рука», которая обеспечивает общественное благо, предварительно установив, в чем оно состоит.

«Цены», рассчитываемые «оптимальщиками», отличаются от рыночных и качественно, и количественно. Чисто рыночные цены формируются стихийно, в них отражается все многообразие вкусов, привычек и предпочтений отдельных «экономических людей» — производителей и потребителей. Напротив, объективно обусловленные оценки исчисляются в уме, на бумаге, исходя из принятой целевой установки (оптимального плана), и отражают так или иначе складывающееся в центре понимание хозяйственной целесообразности. По самой своей природе поэтому объективно обусловленные оценки лишь способ, средство, инструмент реализации оптимального плана.

И директивное, и индикативное планирование, другими словами, подразумевают возможность и неизбежность выбора наиболее предпочтительного из многих вариантов. Возможность такого выбора в плановом хозяйстве существует всегда, и так или иначе этот выбор осуществляется на практике. Но все дело именно в том, как, какими путями этот выбор затем реализуется — через доведение до производителей жестких заданий по производству продукции в натуре или через воздействие на них посредством цен и налогов.

Наверное, самое время задаться здесь вопросом: в чем же разница между директивным и индикативным оптимальным планом? Если и тот и другой в конечном счете приводят, хотя и разными путями, к одинаковому результату — к реализации наилучшей из возможных производственных программ, — так ли важно, как именно это достигается?

Оказывается, важно. И прежде всего потому, что в нынешних условиях, да и в обозримой перспективе, когда точно просчитать ни директивный оптимальный натуральный план, ни объективно обусловленные оценки для оптимального индикативного плана по всей номенклатуре производимых изделий абсолютно невозможно, — в этих условиях результаты директивного и индикативного планирования неизбежно различны. Если все спланировано директивно, то неучтенный, непредвиденный вариант, например, неожиданно возникшее техническое решение, вообще никак реализован быть не может (фонды ведь все расписаны, а потребители завязаны на поставщиков, и осуществление любых неучтенных вариантов возможно лишь при корректировке плана). Если же в плановом порядке устанавливаются только цены, то прибыльные, но неучтенные заранее варианты обязательно будут реализованы; правда, следствием станет, конечно, определенное нарушение сбалансированности, а это потребует корректировки цен на ходу или вообще отказа от их планового установления.

Получается, что при наличии неучтенных вариантов (а они есть всегда, причем их число на несколько порядков больше числа учтенных) право производственного коллектива выбрать то, что не предусмотрено обществом, превращается в условиях индикативного планирования из формального в реальное. И этот выбор действительно делается, тогда как при директивном планировании даже формальной возможности такого выбора нет.

Но надо четко представлять себе и недостатки индикативного планирования. Экономические нормативы и стимулы далеко не всесильны. Госкомцен, утверждающий ежегодно 200 тысяч цен и тарифов на товары и услуги (85–90 процентов всех цен так или иначе «проходит» через это ведомство, а 42 процента всех действующих оптовых цен прямо им устанавливается) физически не способен обеспечить мало-мальски приемлемый уровень научной обоснованности ценообразования.

Попробуйте точно рассчитать на бумаге, в кабинете, цену хотя бы одного товара так, чтобы она адекватно отражала общественно необходимые затраты труда или степень сбалансированности спроса и предложения. Не получится, не может получиться, потому что все цены взаимосвязаны, цена одного товара зависит от цен других.

Чтобы определить общественно необходимые затраты труда на производство 1 квадратного метра ткани, нужно, если вспомнить уже приводившийся пример, знать нормативные расходы красок на выпуск тканей, нефти — на производство красок, электромоторов — на добычу и перекачку нефти, проволоки — на обмотку электромоторов и т. д. Слишком много здесь пропорций, все точно учесть невозможно. Или, чтобы определить, насколько следует поднять цены на дефицитные ткани для выравнивания спроса и предложения, надо, среди прочего, знать, в какой мере сократится (расширится) вследствие подорожания тканей спрос на другие потребительские товары (на иголки и нитки, скажем, расширится, так как производство тканей возрастет и люди будут больше шить, но на услуги туристических бюро, возможно, сократится, поскольку население будет больше тратить на одежду за счет экономии на путешествиях).

В мире цен все взаимосвязано, и малейшее изменение одного элемента передается по цепочке на миллионы других. Рассчитать с приемлемой точностью цены так же трудно, как и сбалансированный план в натуре. И это не субъективное мнение того или иного экономиста, но математически точно доказанное в теории оптимального планирования положение. При индикативном планировании, другими словами, так же, как и при директивном, теоретически возможная стопроцентная рациональность оказывается на практике недостижимой, нереальной и утопичной. Теоретически можно перевернуть земной шар, если есть точка опоры, но на практике ее нет.

В печати сейчас идет широкое обсуждение реформы ценообразования: пишут, что цены на сырье занижены, что энергоресурсы у нас самые дешевые в мире, что цены на продукцию сельского хозяйства уже отражают не столько общественно необходимые затраты, сколько огромные дотации из казны. Все правильно, но ведь это наиболее крупные и потому заметные невооруженным глазом диспропорции. Если целая отрасль, угольная промышленность, например, убыточна, можно смело писать, что виной тому заниженные цены на уголь — разве могут все трудовые коллективы отрасли работать плохо, неэффективно?

А если от общих рассуждений на уровне «больше — меньше» пойти чуть дальше и задаться вопросом, на какую именно величину должны быть повышены цены на уголь и как учесть в налогах на прибыль условия добычи, которые даже в двух рядом расположенных штатах не одинаковы? А если спросить, в какой мере субъективными (качество работы коллектива, техническая оснащенность, качество сырья и т. д.) обстоятельствами объясняется то, что в одном и том же городе, Москве, на «Трехгорке» затрачивают 4 человеко-часа на тонно-номер пряжи, а на фабрике «Освобожденный труд» — 24, а в какой — объективными.

Недостатка в рецептах нахождения «ценовой точки опоры» вроде бы не ощущается В качестве универсального измерителя предлагают использовать энергозатраты и нормативную трудоемкость; Госкомцен собирается устанавливать цены на базе прогрессивных норм затрат труда и материалов, перейти к калькулированию стоимости единицы полезного эффекта, а не единицы продукции, как раньше; в сельском хозяйстве «научно обоснованная цена» должна, как утверждается, учитывать ресурсный потенциал производителей (балл почвы, специализация, место расположения, трудообеспеченность и т. п.) Что ж, расчеты такого рода ведутся во всем мире, они необходимы, если речь идет о теоретических исследованиях. Важно только понимать, что попытки зарегулировать живые реальные цены в соответствии с теми или иными надуманными построениями, с очередными «универсальными принципами», ничего, кроме вреда, принести не могут. Слишком мало знаем мы о такой сложнейшей общественной взаимосвязи, какой является цена, слишком примитивны наши теоретические представления о ней.

Почему бы, кстати сказать, теоретикам ценового конструирования не проверить свои схемы для начала на ценах мирового рынка? Ведь до сих пор ни на Западе, ни у нас нет моделей, которые бы со сколько-нибудь приемлемым уровнем точности объясняли (прогнозировали) динамику ценовых соотношений на свободном рынке. И разве не ясно, что научно обоснованный подход к установлению цен в нашем хозяйстве непременно подразумевают исчерпывающее и полное познание законов динамики рыночных цен, точные представления о том, что именно они отражают, а что не отражают, что стимулируют, а что нет? Да, рыночные цены несовершенны, наши цены должны быть свободны от их недостатков, но надо же не только понять, но и точно сосчитать эти их недостатки, чтобы не повторять «ошибок» рынка при конструировании наших цен. В противном случае установление цен сверху останется произволом, насилием над экономической реальностью, приведет к несравненно большим диспропорциям и издержкам, чем рыночное ценообразование.

Собственно говоря, эта проблема уже сейчас обостряется до крайности в связи с переходом на самофинансирование. С 1988 года по этой системе работают в промышленности предприятия и объединения, выпускающие около 60 процентов всей продукции. Министерства встали на путь установления индивидуальных, дифференцированных по предприятиям нормативов отчисления прибыли в бюджет, то есть фактически налогов на прибыль. Они были рассчитаны так, чтобы оставляемая на предприятии прибыль соответствовала плановым показателям, установленным для 1988–1990 годов. Скажем, Сумское НПО сдает сейчас 29 копеек с каждого рубля прибыли, АвтоВАЗ — порядка 50, КамАЗ — более 70, Магнитка и Днепропетровское объединение «Днепрошина» — примерно 85 копеек. Только Минхиммаш установил единую для всех предприятий прогрессивную шкалу налогообложения, да и то ввел при этом жесткие ограничения на размеры фондов материального поощрения и социально-культурных мероприятий, так что величина прибыли сказывается, по существу, только на фонде развития производства. А что делать? Справедливо ли устанавливать единый норматив для всех предприятий, если условия производства на них различны? Кто подсчитал, какую часть прибыли коллектив добыл «по праву», собственным потом, какую — потому, что его не подвели, как других, смежники, а какую — из-за того, что находится в районе, где избыток, а не дефицит квалифицированных кадров?

А как быть с дифференциацией налогов по предприятиям, выпускающим разную продукцию или даже подчиненным разным министерствам? Фонд развития производства ведь зависит от прибыли, остающейся на предприятии, следовательно, расширять производство особенно быстро будут в тех отраслях, где налоги ниже. Попробуйте определить, какие налоги нужны, чтобы при данных ценах точно удовлетворять общественную потребность и в гаечных ключах «восемь на десять», и в автомобильных прицепах, учитывая, что эти потребности взаимосвязаны не по одной, а по нескольким линиям (ключами закручивают гайки в прицепах, стальные болванки, из которых делают ключи, в этих самых прицепах перевозят и т. д.).

Продолжать не стоит. Такие вопросы можно задавать до бесконечности. И надо осознать, что ни сегодня, ни в обозримой перспективе точных ответов на них нам не получить. Всеобъемлющее индикативное планирование того, что мы физически не в состоянии спланировать, оказывается в итоге едва ли не столь же вредным, столь же невозможным в реальности, как и всеохватывающее директивное. На практике поэтому разумно использовать инструменты и директивного, и индикативного (экономического) планирования для регулирования производства только строго ограниченного ассортимента изделий. Да и то лишь в том случае, когда есть обоснованная уверенность в том, что мы знаем, сколько и каких именно изделий требуется, или когда есть такая же уверенность в том, что рыночные цены окажутся худшим регулятором.

Иными словами, нам нужно не то, или другое, или третье, а и то, и другое, и третье одновременно. Все дело, однако, в том, каким должно быть это сочетание и того, и другого, и третьего, в каких пропорциях следует соединить в едином хозяйственном механизме директивный план, индикативный план и рыночную самонастройку.

Так какой же план нам необходим?

Вернемся теперь к вопросу, с которого начали: все-таки какой план нужен социализму и нужен ли вообще? Очевидно, нужна такая система, которая лучше всего соответствует природе социализма и его высшей цели — обеспечению максимального благосостояния и полного всестороннего развития всех членов общества.

Выбор труден. Речь здесь идет не только о чисто экономической эффективности, но и о духовных ценностях, об окружающей нас природе, о наследстве, которое мы оставим будущим поколениям, о социальной справедливости, наконец. Тот же Л. В. Канторович, между прочим, всю свою жизнь занимавшийся оптимумом, поисками наилучших вариантов, говорил, что предпочел бы неоптимальное состояние, но зато удовлетворяющее принципам социальной справедливости. У каждой системы регулирования есть свои плюсы и минусы, и в том тоже надо отдавать себе отчет.

Чисто рыночное регулирование сопряжено с большей и не всегда оправданной социальной дифференциацией, плохо обеспечивает экономически рациональные решения, когда дело касается долгосрочных проектов, которые нельзя оценивать, руководствуясь лишь сиюминутной выгодой, не всегда эффективно в таких сферах, где создается уникальная, неповторимая, невоспроизводимая продукция. Взять хотя бы фундаментальную науку: все великие открытия делались не в расчете на прибавку к зарплате, хотя внедрение результатов прикладных исследований в производство действительно лучше идет там, где дело поставлено на коммерческую основу.

Наконец, рыночное регулирование в современных условиях неизбежно сопровождается ростом цен. Свободный, немонополизированный рынок — это далекое прошлое, XIX век, да и, строго говоря, даже тогда он не был совершенно свободным. Существующие сейчас на Западе и во всем мире рынки в той или иной степени монополизированы, поделены между несколькими крупнейшими производителями, так что цена образуется не только под влиянием свободной игры рыночных сил, но и в результате монополистического соглашения, даже если оно и не оформлено.

В нашей экономике уровень монополизации чуть ли не высший в мире. Во многих отраслях конкретную продукцию выпускают всего одно-два предприятия-монополиста. В самом деле, сколько всего заводов производят у нас сталь, автомобили, тракторы, подшипники и т. д.? Да все они нам известны из газет, их в буквальном смысле слова можно в каждом случае сосчитать по пальцам. Швейные машинки, те вообще производит один-единственный Подольский завод, и нетрудно представить себе, как подскочат цены на «Чайки», если в обстановке нынешнего дефицита их перестанут устанавливать сверху.

Но это только одна сторона. Другая же состоит в том, что социально-экономические системы или системы планирования, вообще не связанные ни с какими издержками, человечеству, к сожалению, до сих пор неизвестны. Все плохо, все несовершенно — и директивное планирование, и индикативное планирование, и рыночная самонастройка. Но каждая из этих систем имеет свои, хотя и ограниченные, но плюсы. И других механизмов регулирования хозяйства в нашем распоряжении все равно нет — их просто не существует в природе. Как бы сильно нам ни хотелось организовать все рационально, без потерь, как бы страстно мы ни желали пригнать друг к другу без малейшего зазора все кирпичики экономического здания, это пока не в наших силах. Об издержках нашей нынешней системы директивного планирования, в том числе и таких, которые принимают форму вполне осязаемых материальных потерь от плохой специализации, чрезмерной запасо- и фондоемкости производства, уже говорилось. Одни только эти потери в несколько раз больше тех, которые существуют в любой рыночной экономике.

И в конце концов ведь чисто экономическая эффективность тоже имеет далеко не последнее значение. В одной из фантастических повестей А. и Б. Стругацких нарисована примечательная картина экономического вытеснения капитализма социализмом: «прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и Мицубиси» лопнули, не выдержав конкуренции более дешевых товаров, производимых в социалистических странах, и «уже забыты»; только в обеих Америках, где «еще имеют хождение деньги», осталось «несколько миллионов упрямых владельцев отелей, агентов по продаже недвижимости, унылых ремесленников», сохранились «солидные предприятия по производству шикарных матрасов узкого потребления… да и те вынуждены прикрываться лозунгами всеобщего благоденствия». Такая весьма далекая от сегодняшней реальности ситуация — заветная мечта любого экономиста-марксиста — своего рода нэп в глобальном масштабе, чисто хозяйственная, коммерческая победа социализма над капитализмом, основанная на более высокой эффективности производства в плановой системе.

Производительность труда, по мысли Ленина, есть самое важное, самое главное для победы нового общественного строя: «…социализм требует сознательного и массового движения вперед к высшей производительности труда по сравнению с капитализмом… Социализм должен по-своему, своими приемами — скажем конкретнее, советскими приемами — осуществить это движение вперед»^[57]. Советские приемы планирования, следовательно, должны обеспечивать наивысшую эффективность производства. И если мы хотим, чтобы так действительно было, у нас нет другого пути,как отказаться от директивного планирования большей части производства, ибо оно сейчас явно неэффективно.

С чисто теоретической точки зрения, хороший, сбалансированный по всем статьям план лучше рынка. Но… Конечно, рынок ошибается, равновесие на нем устанавливается только через неравновесие, через постоянные отклонения от равновесия. Но рынок и самонастраивается, он постоянно тяготеет к состоянию равновесия, тогда как несбалансированный директивный план вообще исключает движение в сторону равновесия. Несбалансированный план поэтому много хуже рынка, сопряжен с гораздо большими потерями, чем рыночное авторегулирование.

Порой кажется, что если усилить плановую службу, улучшить ее работу — принять постановление о повышении сбалансированности и научной обоснованности планов, увеличить штат Госплана и Госснаба, форсировать внедрение в снабженческих конторах электронно-вычислительной техники и т. д., — то можно наконец будет все увязать в рамках централизованного плана. На самом деле это именно иллюзия, видимость, стереотип мышления, сложившийся у нас в последние полвека, на протяжении которых мы и представить себе не могли ничего, кроме директивного плана. Номенклатура продукции исчисляется теперь не тысячами, а уже десятками миллионов, и роль главного посредника между производителями и потребителями может сыграть только рыночный механизм саморегулирования.

Простой здравый смысл подсказывает, что планировать и директивно (определять объемы производства), и индикативно (определять цены) следует никак не более нескольких сотен видов важнейшей продукции: это именно то количество, которое мы в самых благоприятных обстоятельствах можем физически обсчитать при современном уровне знаний, развития техники сбора и обработки информации. Вся остальная продукция вообще не должна планироваться — ни директивно, ни индикативно, ибо мало-мальски обоснованно спланировать ее невозможно, а необоснованное планирование обходится намного дороже, чем рыночная самонастройка.

Во всех отраслях хозяйства нам сейчас как воздух нужны предприятия — и мелкие, и крупные, — работающие без всякого спускаемого сверху плана, просто по договорам и подрядам с другими предприятиями и организациями. Такие предприятия, действующие на началах полного коммерческого расчета, могут быть и индивидуальными, и кооперативными, и государственными. Реализуя продукцию и предоставляя услуги по договорным ценам, они смогли бы «заткнуть» многочисленные «дыры» в нашем несбалансированном хозяйстве, «расшить» многие узкие места, устранить дефициты по пресловутой «мелочевке», особенно раздражающие всех. Снабжаться такие предприятия должны тоже без нарядов и лимитов — через оптовую торговлю сырьем, комплектующими изделиями, оборудованием. Короче, нам нужен полноценный рынок — свободная продажа, а не поставка продукции в счет выполнения плана, свободные закупки ресурсов, а не их распределение из центра.

Сейчас мы вступаем в решающий этап перестройки планирования: решено, что с начала 1988 года от 30 до 50 процентов продукции предприятия в обрабатывающих отраслях будут планировать самостоятельно, без указаний сверху, что и в каких количествах производить. Это радикальнейшая перемена: ничего подобного мы не знали более полувека. Важно теперь, чтобы дело не ограничилось полумерами, чтобы сопротивление министерств, ведомств и местных властей не свело в очередной раз через инструкции и циркуляры радикальные решения к еще одному «совершенствованию» существующего механизма планирования. Важно при расширении хозяйственной самостоятельности предприятий (и не «при одновременном укреплении роли централизованного планирования», а именно за счет ограничения его сферы), при переходе от фондируемого снабжения к оптовой торговле параллельно вводить плавающие, гибкие договорные цены, прекращая практику их декретирования сверху. Важно, наконец, твердо осознать, что радикальность перестройки планирования состоит в том, чтобы отказаться от централизованного директивного планирования и фондирования не только «мелочевки», но главной, преобладающей части выпускаемой продукции, чтобы одновременно прекратить устанавливать сверху (дерегулировать) цены на товары и услуги, составляющие основную часть оптового и розничного оборота.

И еще об одном. У нас много пишут о том, как надо перестроить экономический механизм, чтобы обеспечить и рост эффективности, и социальную справедливость, выдвигают многочисленные проекты идеальной организации хозяйственной жизни. Ни в коей мере не стараясь приуменьшить важность подобных разработок, отметим, что при этом все же часто упускается из виду одно простое соображение: советская экономика — сложившийся организм, обладающий собственными внутренними закономерностями функционирования и развивающийся во многом независимо от благих пожеланий экономической науки и самых совершенных и рациональных рецептов переустройства хозяйственного механизма.

Разве мало в истории примеров, когда благородные и возвышенные идеалы, прогрессивные и разумные устремления отдельных личностей и даже больших социальных групп так и оставались только идеалами и устремлениями, не находя практического воплощения? К худшему или к лучшему, жизнь в целом, и экономическая жизнь в частности, имеет свойство идти своим чередом, отбирая из бесчисленных реформаторских идей только те, которые подходят ей в данный момент и в данном месте.

Совсем недавно наша неспособность как-то повлиять на сложившийся ход вещей была особенно заметной. «В плановом, по идее, государстве мы давно развиваемся стихийно… Планы проштамповывают развитие инерционное, фиксируют то, что катится само собой, из пятилетки в пятилетку». Эти слова известного нашего экономиста, члена-корреспондента АН СССР Н. Я. Петракова как нельзя более точно отражают суть дела, ибо нет ничего более анархичного, чем несбалансированный план. Стихийность, анархия не означают в данном случае, разумеется, отсутствия закономерностей, но определяют форму, характер действия экономических законов. Они реализуются не через указания и предписания плановых органов, но помимо них, а часто и вопреки им.

Плановики считали, что могут все, что именно они определяют направления развития экономики и регулируют ее многообразные пропорции и зависимости. На самом же деле не было ничего более далекого от истины. Результаты действий плановых органов были трудно предсказуемы, а порой и прямо противоположны ожидавшимся. Система оказалась могущественнее плановиков: не они вели ее за собой, а она их. Как и всякий сложный организм, закономерности развития которого плохо изучены, экономическая система поглощена, растворяла в себе предписания и запреты директивных органов, продолжая жить своей собственной жизнью, двигаться своим, только ей известным путем, смывая или в крайнем случае огибая, подобно могучей реке, все воздвигавшиеся препятствия.

До сих пор мы очень мало знаем о реальных, «всамделишных», а не придуманных в кабинетах политэкономами закономерностях развития административной системы, которая более полувека была не то что частью, но главным стержнем всей нашей жизни. Между тем достаточно очевидно, что индустриализация за счет сельского хозяйства, «перегибы» коллективизации, агрессивная нетерпимость ко всем рыночным, товарно-денежным отношениям и многое другое — это не следствие злого умысла одного человека или даже какой-то социальной группы, но объективные закономерности становления административной системы, обнаружившиеся, кстати сказать, впоследствии в больших или меньших масштабах и в других социалистических странах. Хозяйственные диспропорции, рост запасоемкости и недогрузки производственных мощностей, ориентация на получение сиюминутной выгоды за счет перекладывания издержек «на потом», опережающий рост оптовых цен на готовые изделия в сравнении с ценами на промышленное и сельскохозяйственное сырье, изъятие прибавочного, а иногда и необходимого продукта из сельского хозяйства в пользу промышленности и опять-таки многое другое — это тоже объективные закономерности, правда, уже не становления, а функционирования и развития административной системы. И наконец, видимо, не менее закономерно и то, что только на определенном этапе своего развития административная система исчерпывает себя, саморазрушается, заменяется такой, которая основана на экономических стимулах или рыночной самонастройке.

Почему все так складывается? Почему? До сих пор этот вопрос остается без исчерпывающего ответа.

Точно так же развертывающаяся перестройка, как и всякий социально-экономический процесс, имеет свои закономерности, и понимаем мы их пока очень плохо. Много ли мы знаем, к примеру, о механизмах торможения, кроме того, что они существуют, очень сильны и связаны главным образом с бюрократией? А ведь наш собственный опыт в этом отношении едва ли не самый богатый в мире. Как 10, так и 20, и 30 лет назад были среди экономистов такие, кто серьезно анализировал диспропорции и издержки административной системы, убедительно доказывал необходимость широкого внедрения экономических стимулов и рыночных механизмов. И если административная система все эти годы не слишком изменялась, то виной тому отсутствие не идей, но действенных возможностей воплотить их в жизнь. В экономике, как и в технических науках, самым слабым звеном неизменно оказывался именно этап внедрения.

К сожалению, ограниченные, контролируемые сверху масштабы дискуссий и административные методы решения научных разногласий, худосочная статистика и запреты на исследования многих кардинальных проблем, искусственно воздвигнутые барьеры на пути международного обмена идеями и пренебрежительное отношение к западным экономическим исследованиям, как к сплошь вульгарным и апологетическим — все это не могло не сказаться на развитии экономической науки, имеющей, как и всякая другая, мировой характер. Но сказать, что ученые-экономисты только в долгу перед народом, все-таки нельзя, ибо во все времена были исследователи, предлагавшие и хозяйственный расчет, и самофинансирование, и экономические методы управления. Основная, главная наша беда в том, что их предложения не реализовывались, не осуществлялись на практике. И не по их вине.

Сейчас, когда постепенно рассеивается туман, покрывавший долгое время важнейшие периоды развития биологии и истории, кибернетики и генетики, хочется надеяться, что будет написана и правдивая, полная история отечественной экономической мысли. А если уж говорить, кто у кого в долгу, то, наверное, плановики и работники разных «аппаратов» перед учеными-экономистами. Кто свел на нет в свое время экономическую реформу 1965 года, кто подрубил на корню щекинский метод, да мало ли примеров? Даже тогда, когда хорошие решения принимались «наверху», они неизменно выхолащивались, спускаясь по ступенькам бюрократической пирамиды, так что если и доходили до предприятий и организаций, то в крайне урезанном виде.

Еще в 1961 году, например, вышло постановление Совмина о переводе на хозрасчет отраслевых научно-исследовательских организаций — главного сектора нашей науки, в котором занято сейчас около 700 тысяч человек, то есть почти половина всех научных работников. Прошло четверть века — огромный срок, за который молодые папы успели стать дедушками. Было принято еще 70 (!) всевозможных положений и инструкций по «развитию и углублению хозрасчета» — о создании в НИИ фондов экономического стимулирования, о расширении прав руководителей и т. д., — но по существу ничего не изменилось. Сейчас мы снова говорим, что хозрасчет в отраслевой науке остается формальным, что его надо сделать реальным, а те, кто знаком с проблемой, знают, что до сих пор просто не выполнено то, самое первое постановление четвертьвековой давности. Более 25 лет хорошие идеи «гуляют» по инстанциям, признаются интересными, нужными и полезными, но никак не могут воплотиться в повседневную хозяйственную жизнь.

А с каким трудом идет уже в наши дни создание кооперативов, индивидуальных предприятий, совместных фирм с участием зарубежных партнеров! То и дело все упирается в какие-то древние инструкции, запрещающие, скажем, регистрировать грузовые автомобили, принадлежащие частным лицам и кооперативам, обращать средства на безналичных счетах в наличные деньги, применять при аттестации продукции международные стандарты вместо отечественных ГОСТов. Инструкции эти «никто не отменял», а толковать их зачастую можно и так и этак.

В прошлом году планировалось, что госзаказ будет охватывать только 50–70 процентов продукции предприятий обрабатывающей промышленности. На деле же в целом по промышленности на госзаказ пришлось 82 процента производства. В ряде случаев министерства продолжают планировать даже внутризаводской оборот, то есть изделия, производимые для собственного потребления, а не для поставок на сторону. В госзаказ включили даже товары народного потребления и бытовые услуги населению на том основании, что надо якобы обеспечить баланс денежных доходов и расходов. Этот аргумент звучит прямо-таки как насмешка: будто раньше удавалось в плановом порядке состыковать спрос и предложение, денежные доходы и расходы населения…

Все это лишний раз свидетельствует, что необходим серьезный, свободный от эмоций, трезвый и всесторонний анализ и нашего прошлого, и нашего настоящего, прежде всего анализ механизма торможения. Слишком долго мы ждали перемен — нельзя допустить, чтобы сейчас мы погубили дело из-за «мелочей». Ошибки, естественно, будут, их не может не быть, но тем важнее избежать тех, которые мы в состоянии предвидеть. Празднично-маршевый, шапкозакидательский тон, нет-нет да и проскальзывающий в отдельных выступлениях (наметили — значит, выполним), здесь не менее вреден, чем пессимизм. Такой подход, по сути дела, ничем не отличается от бытовавшего когда-то представления о возможности «перевоспитать» овес в пшеницу, повернуть реки вспять или «отменить» закон стоимости.

Нужен анализ, по возможности точное понимание того, чего мы можем, а чего не можем достичь принимаемыми мерами. Скажем, нереально ожидать, что, заменив план по номенклатуре нормативами, мы сможем избавиться от нынешней несбалансированности экономики. Установление из центра, только сверху всех цен и нормативов едва ли не так же неэффективно, как всеобъемлюще натуральное планирование. Нам неизбежно придется двигаться дальше — к рыночной самонастройке, которая тоже будет связана с определенными издержками — с ростом цен и не всегда оправданной дифференциацией доходов, например, но которая тем не менее сулит куда большие выгоды и неизмеримо меньшие потери в сравнении с тем, что мы имеем сейчас.

И надо также понимать, что стопроцентный идеал сегодня невозможен даже в теории, что идеал «любой ценой» — уже не идеал, что поэтому следует думать не о полном устранении всех несправедливостей, потерь и издержек (это нереально), но о соотношении плюсов и минусов, затрат и результатов в самом широком смысле.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мы похоронили Нестерова на Рогожском кладбище. Майское солнце высветило на траурном митинге сотню прекрасных интеллигентных лиц, по большей части молодых. У него нет пожилых учеников. Дело в том, что он поздно пришел в науку. В войну он был железнодорожным генералом, одним из руководителей, ведавших обеспечением фронта. На подушечках рядом с гробом лежали его боевые награды. Были тут и высшие ордена. Но гордился он одной наградой — орденом Отечественной войны. Вручал его лично маршал Жуков за транспортное обеспечение крупной военной операции. Уже выйдя на пенсию, Нестеров подался в науку. И не в какую-нибудь, а в математическую экономику. В кандидатской диссертации он исследовал приложение теории вероятности и математических методов к транспорту. Вместо ученой степени он, впрочем, по первому заходу получил разгром в печати: какая может быть вероятность в плановом хозяйстве, где все заранее и точно известно? Для чего линейное программирование, если и так все правильно запрограммировано? Лишь при поддержке великого Канторовича, будущего нобелевского лауреата, Нестеров пробил свой путь в науку, защитил докторскую. А учениками обзавелся на старости лет. Кстати, вместе с Канторовичем он участвовал в решении транспортной задачи по металлургии. Эффект ее равен вводу четырех крупнейших прокатных станов (об этой работе мне тоже довелось писать).

Его исследования всегда были практичны, и он каждодневно сражался за реализацию своих идей. Сражался зачастую по-донкихотски: он просто не понимал, как это можно добыть истину тяжелым трудом ученого и тут же не следовать ей в жизни. Высокий, худой, с аскетическим лицом, он и внешне был похож на рыцаря печального образа, нарисованного пером гениального испанца. Прошли века, и выяснилось, что воевал-то идальго отнюдь не против ветряных мельниц, а за то же, что и нынешние высшие особи человеческой расы, — за добро и справедливость в мире.

Все, кто встречался с Нестеровым, ощутили на себе его влияние. Он не был душой общества, — суровое обаяние его личности заключалось в ином: работая с ним лоб в лоб, любому из нас трудно было совершить поступок ниже себя. Беспощадный к себе, он и от других требовал такого, что находится на верхнем пределе человеческих возможностей. Личности такого калибра более всего формируют и воспитывают общество. От них мы вбираем в себя гражданское мужество. Как умеем передаем это нашим, детям, те — своим детям. Вот и не прерывается цепочка высокого в людских душах.

Он умер прекрасной смертью. В последний раз я говорил с ним за два месяца до его кончины. Нестеров был нездоров, а теперь мы знаем — неизлечимо болен. Но по-прежнему мощно работал его мозг, по-прежнему он источал почти зримую энергию. Перечитываю запись этой последней беседы — он видел в экономике дальше других, и потому время будет не приглушать его идеи, а, напротив того, раскрывать их значение для судеб отечественной экономики.

(обратно)

2

«Экономика и организация промышленного производства», 1982, № 1, стр. 104–105.

(обратно)

3

«Вопросы философии», 1981, № 10, стр. 12.

(обратно)

4

Там же, стр. 6. «Вопросы философии», 1981, № 10, стр. 6.

(обратно)

5

См. статистический ежегодник «Народное хозяйство СССР в 1983 году», стр. 58, 68–70.

(обратно)

6

«Правда», 24 августа 1984 года.

(обратно)

7

Очерк написан в соавторстве с Г. Ханиным.

(обратно)

8

См.: Экономика и организация промышленного производства. 1986. № 2. С. 17–32.

(обратно)

9

Дзержинский Ф. Э. Избр. произв. Т. 2. М., 1977. С. 497. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика).

(обратно)

10

«Экономика и организация промышленного производства». 1986. № 2. С. 23.

(обратно)

11

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 446, 155.

(обратно)

12

Дзержинский Ф. Э. Избр. произв. Т. 1. М., 1977. С. 404.

(обратно)

13

Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, Т. 20, С. 207.

(обратно)

14

Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, Т. 19. С. 18, 19.

(обратно)

15

Ленин В. И. Полн. собр. соч., Т. 36. С. 297. Далее при цитировании произведений В. И. Ленина в скобках после цитаты будут указываться только том и страница по этому изданию.

(обратно)

16

Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, Т. 4. С. 299.

(обратно)

17

Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921. Сборник документов. М., 1958. С. 95.

(обратно)

18

Там же, С. 114, 115. Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921. Сборник документов. М., 1958. С. 114, 115.

(обратно)

19

Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921. С. 386.

(обратно)

20

Там же. С. 256. Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921. С. 256.

(обратно)

21

Девятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1960. С. 92, 94.

(обратно)

22

Девятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1960. С. 97, 98.

(обратно)

23

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1970. Т. 2 (1917–1924). С. 153.

(обратно)

24

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1970. Т. 2 (1917–1924). С. 161, 162.

(обратно)

25

Там же. С. 176. Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1970. Т. 2 (1917–1924). С. 176.

(обратно)

26

Одиннадцатый съезд РКП(б). Март — апрель 1922 года. Стенографический отчет. М., 1961. С. 535, 529.

(обратно)

27

Двенадцатый съезд РКП(б), 17–25 апреля 1923 года. Стенографический отчет. М., 1968. С. 351.

(обратно)

28

Дзержинский Ф. Э. Избранные произведения в двух томах. М., 1977. Т. 2 (1924–1926). С. 504, 505, 507.

(обратно)

29

См. А. Г. Аганбегян. Научно-технический прогресс и ускорение социально-экономического развития страны. М., 1985.

(обратно)

30

«Правда», 17 ноября 1987 г.

(обратно)

31

См. И. А. Малмыгин. Техническое перевооружение труда и совершенствование системы рабочих мест. М. «Советская Россия», 1986.

(обратно)

32

См. «Новый мир», 1987, № 5. С. 239–241.

(обратно)

33

О коренной перестройке управления экономикой. Сборник документов. С. 114–115.

(обратно)

34

Там же. С. 124. О коренной перестройке управления экономикой. Сборник документов. С. 124.

(обратно)

35

Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, 17 июля 1987 г. № 820. «Об основных направлениях перестройки системы ценообразования в условиях нового хозяйственного механизма». — О коренной перестройке управления экономикой. Сборник документов. С. 153.

(обратно)

36

О коренной перестройке управления экономикой. С. 194, 116.

(обратно)

37

Экономист В. Н. Богачев в статье «Еще не поздно» («Коммунист», № 3, 1989) обратил наше внимание на такой факт: начиная с 1966 года неуклонно растет та часть прибавок денежных доходов, которую население не имеет возможности истратить и вынуждено складывать на сберкнижки. По его расчетам, в 1976–1979 гг., а затем с 1984 года и по сей день вклады увеличиваются на бо́льшую сумму, чем весь прирост денежных доходов. Нисколько не оспаривая коренную мысль ученого, рискну высказать сомнение в точности расчетов. Если на книжки поступала вся денежная прибавка, то чем оплачивался прирост товарооборота? А он, как мы убедились, исчисляется десятками миллиардов. Здесь не имеет значения, возрастал ли товарооборот за счет реальных продаж или вследствие повышения розничных цен — в любом случае товар оплачен наличными. Разве что пущены в оборот деньги из чулка?

Вместе с тем и по моим расчетам главным источником прибавок товарооборота служило повышение цен, так что можно согласиться с автором, когда он остроумно замечает: «Благосостояние росло лишь в абстрактной денежной форме».

(обратно)

38

См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 257, 550.

(обратно)

39

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 120.

(обратно)

40

Источником ряда цифровых данных и оценок являются собственные исследования автора.

(обратно)

41

«Коммунист» 1986, № 13.

(обратно)

42

«Коммунист» 1986. № 14.

(обратно)

43

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 369.

(обратно)

44

«Советская Россия». 1987. 29 сентября.

(обратно)

45

«Советская Россия». 1987. 4 октября.

(обратно)

46

«Коммунист». 1987. № 12.

(обратно)

47

«Советская Россия». 1987. 14 ноября.

(обратно)

48

«Коммунист». 1987. № 13.

(обратно)

49

См.: «Известия». 1987. 18 ноября.

(обратно)

50

См.: «Аргументы и факты». 1987. № 46.

(обратно)

51

«Знамя». 1988. № 7, с. 167.

(обратно)

52

«Знамя». 1988. № 7, с. 165.

(обратно)

53

«Известия». 1988. 16 сентября.

(обратно)

54

См: «Коммунист». 1988. № 11. С. 9.

(обратно)

55

Очерк написан в соавторстве с В. Поповым.

(обратно)

56

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, Т. 45. С. 373, 375.

(обратно)

57

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 36. С. 178.

(обратно)

Оглавление

ВАСИЛИЙ СЕЛЮНИН ИСТОКИ

  НЕРВ ЭКОНОМИКИ

    Самый-самый…

    Кривые связи

    Лес и МПС, или Тактика страусова крыла

    Надо ли возить уголь в Донбасс?

    Что день грядущий?..

    Объяснение с читателем

  ЭКСПЕРИМЕНТ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ЛУКАВАЯ ЦИФРА[7]

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ИСТОКИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  РЕВАНШ БЮРОКРАТИИ

  БРЕМЯ ДЕЙСТВИЙ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ДЕНЬГИ ДЛЯ ПЕРЕСТРОЙКИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

НИКОЛАЙ ШМЕЛЕВ АВАНСЫ И ДОЛГИ

  ОТ АВТОРА

  АВАНСЫ И ДОЛГИ

  НОВЫЕ ТРЕВОГИ

  ЭКОНОМИКА И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

  ЛИБО СИЛА, ЛИБО РУБЛЬ

  АНАТОМИЯ ДЕФИЦИТА[55]

    План — закон

    Во что обходится несбалансированный план

    Немного теории

    Так какой же план нам необходим?

*** Примечания ***