Водитель такси Пескарёв на своём таксомобиле марки «Хонда» стоял у перехода и ждал, когда чья-то бабушка перейдёт дорогу.
Старость не радость, думал Пескарёв, наблюдая за суетою бабушки, которая то предпринимала опасливые поползновения сойти на переход, то ставила ногу обратно на тротуар, а в руке её едва не волочилась по асфальту несоразмерно большая, облезлая, белая хозяйственная сумка времён развитого социализма. На лице бабушки соответствующим образом отражалось эмоциональное и умственное состояние, которое Пескарёв воспринимал поначалу с сочувствием, как растерянность и трепет перед громадой новой, непривычной жизни, но по мере того как шло время, он видел в этих метаниях попеременно то слабоумие, то издёвку и злодейство, то старушечий маразм. А за Пескарёвым — он мог наблюдать это в зеркале заднего вида — выстроилась уже порядочная колонна разномастных автомобилей.
Бабушка наконец отважилась спуститься с пристани тротуара в разливанную реку дорожного движения, которая сейчас, впрочем, отнюдь не была бурным потоком, но замерла на месте, будто замёрзнув, как в сказочном фильме режиссёра Роу.
Она проковыляла, опасливо озираясь, первую полосу. И снова замерла, будто собираясь с духом. Пескарёвы терпеливо ждали, но губы многих уже шевелились, выдавая те нестройные и не добрые мысли, что теснились в головах.
Наконец, бабушка двинулась дальше и почти без происшествий добралась до крайней, третьей полосы, в которой улыбался ей через лобовое стекло Пескарёв, скрывая за улыбкой наболевшее. На первой и второй полосах с радостными воплями давали газу счастливчики и уносились в даль, в будущее, в жизнь.
А бабуля зачем-то сменила маршрут, приблизилась, постояла, опершись на капот таксомобиля — для передохнуть, наверное. Потом зачем-то двинулась боком к двери, сидючи за которой, с немым удивлением наблюдал за её эволюциями Пескарёв. Подойдя, постучала в стекло. Пескарёв послушно опустил его и со всею вежливостью сунулся выглянуть, дабы не утруждалась бабушка согбением трескучей своей поясницы.
Навстречу Пескарёву не явилось сморщенное и пигментированное возрастом старушечье лицо с чуть маразматической, но такой доброй улыбкой на синюшных губах, уже обветренных холодком, доносящимся из иных миров, а сунулась хмурая морда пистолета с навинченным на ствол глушителем.
Пескарёв всегда гордился своей реакцией и скоростью принятия решений. Пуля ещё не достигла конца ствола, а он уже изо всех сил выжимал акселератор и выворачивал руль так, чтобы и второй выстрел не мог причинить ему неудобств, а попал бы в днище вставшего на два колеса таксомобиля.
Обойдя таким образом по дуге агрессивную бабку и нарушив правила дорожного движения, Пескарёв переметнулся на встречную полосу и рванул по ней уже в обратную сторону, куда ему вообще-то не надо было. В зеркале заднего вида он мог наблюдать, как бабка, расставив ноги и присев для устойчивости, палила с двух рук ему вслед. Расстреляв обойму, она выдернула из сумки гранатомёт, умело и быстро привела его в боевое положение, забросила на плечо, но было поздно, потому что Пескарёв юркнул пескариком в боковую улочку, напоследок ехидно улыбнувшись смерти, оставшейся ни с чем.
Однако радоваться было рано, и улыбка сползла с губ Пескарёва, едва он взглянул на часы. В таксопарке, где он работал, существовали очень строгие правила относительно времени обслуживания клиентов, поэтому если клиент, устав ждать таксомотора позвонит диспетчеру, а тот проследит за совершенно бессмысленным с точки зрения логистики маршрутом Пескарёва, ему не миновать суровых кар.
Он уже взялся прорабатывать в уме кратчайший путь от его теперешнего местонахождения до нужного адреса, когда увидел, что дорога впереди перекрыта. Возле наспех выстроенного препятствия из автобуса и двух машин поблёскивали маячки ГИБДД. Слуха Пескарёва коснулось усиленное мегафоном требование остановиться, выйти из машины и положить руки на капот. Пескарёв класть руки на капот никогда не любил. Недоумевая вновь открывшимся обстоятельствам, он нашёлся свернуть в ближайший двор и, следуя указаниям навигатора, выбрался на проспект имени известного в узких кругах драматурга.
Вздохнув с облегчением, он поддал газку, но вздыхать, как выяснилось, было рано. Потому что на хвост ему сел чёрный фольксваген, из пассажирского окна которого по пояс высовывалась давешняя бабка с гранатомётом. Отследив момент пуска гранаты, Пескарёв повторил свой фокус с переходом на встречную на двух колёсах и помчался в обратную сторону, наблюдая, какой ужасный кавардак творился вокруг клубов чёрного дыма, образовавшихся на месте уборочного трактора «Беларусь». До пескарёвского таксомобиля долетела чья-то рука, испачканная в крови и мазуте и оставила на заднем стекле нехороший растопыренный след. Судя по траурной каёмке ногтей, это была рука пролетария, так не вовремя и несправедливо попавшего под раздачу гранат.
«Странную какую-то, — думал Пескарёв, — и необъяснимую антипатию проявляет ко мне сегодняшний день и население этого небольшого заштатного городишки. А ведь казалось бы, что ему Гекуба?»
Размышления его были прерваны божьим гласом, пророкотавшим с небес: «Гражданин Генри Гадженсон! Немедленно остановитесь, выйдите из машины и положите руки на капот». С промежутками в несколько секунд, та же самая (наверняка) фраза был произнесена по-английски, по-японски, по-балкарски и на международном вспомогательном языке интерлингва. Пескарёв очень не любил класть руки на капот, но с богом он не стал бы спорить, если бы то на самом деле был бог, а не вертолёт цвета хаки, трещавший над крышей таксомобиля. Впрочем, не обязательно Пескарёв и Генри Гадженсон — одно и то же лицо.
Чтобы уйти от погони с воздуха, Пескарёв-Гадженсон нырнул в тоннель и вынырнул из него у самой объездной. Мысленно он отметил, что стал ещё дальше от клиента, ждущего свой таксомобиль вот уже тринадцатую минуту. Невероятно! Просто невероятно терпеливые живут в этой стране граждане — бесконечно терпеливые, коль скоро они могут в течение тринадцати минут ожидать такси и не позвонить диспетчеру, чтобы излить на него праведный гнев.
Вертолёт трещал где-то на востоке, виднеясь суетливой мухой на фоне заходящего солнца. «Потеряли!» — вздохнул Пескарёв-Гадженсон, высчитывая кратчайший путь до места, где ждал его терпеливый заказчик.
Зря он радовался: никто его не терял. Автоматная очередь прошила заднюю дверь. Из придорожных зарослей выскочил джип, в котором болтались несколько по виду омоновцев, но выражения их лиц наводили на мысль, что они работают под прикрытием, а на самом деле это то ли мафия, то ли гэбэ. Но в принципе, Пескарёва-Гадженсона обложили, кажется, вполне профессионально, так что вряд ли это была мафия.
Зашипела, зашкворчала, как яичница на сковородке, рация.
— Восемнадцать, — позвала она знакомым, нежным, но строгим голоском диспетчера Валеньки. — Восемнадцать, базе.
— Здесь восемнадцать, роджер, — отозвался Пескарёв-Гадженсон, предчувствуя худшее: жалобу клиента, нагоняй, штраф. Ведь восемнадцать — это был его позывной.
— Гарри, дружок, — голос в рации сменился, теперь это был не сладко-задорный девичий, а пожилой, задушевный мужской голос, какой мог бы принадлежать пастору кирхи Святого Якоба в Вальсбурге или заслуженному педагогу на пенсии. — Слышишь меня?
— Слышу, слышу, — усмехнулся Гадженсон, не ожидая от этого голоса ничего хорошего.
— С тобой, Гарри, говорит генерал-майор госбезопасности такой-то, — сказал голос. — И я предлагаю тебе, сынок, вот прямо сейчас прижаться к берегу и сушить вёсла. В смысле, прижаться к обочине, выйти из машины и положить руки на капот.
Генри Гадженсон терпеть не мог класть руки на капот, поэтому он так и сказал генерал-майору:
— Запомни, генерал, Генри Гадженсон терпеть не может класть руки на капот.
— Да я знаю, знаю, — рассмеялся такой-то. — Я о тебе знаю поболе, чем ты сам про себя знаешь, сынок, такие дела. Но ты всё-таки выйди и положи ручки-то. Только не ошпарься смотри. Сегодня наши люди подсадили тебе термита. Неужели ещё не чуешь запаха?
И да, действительно, только теперь Гарри заметил, что в салоне таксомобиля густо пахнет раскалённым металлом и горелой проводкой. Выругавшись на международном вспомогательном языке интерлингва, он прижался к обочине и вышел из машины. Слава богу, руки на капот класть не понадобилось, потому что даже визуально в нём определялась дыра размером с чайное блюдце, с оплавленными краями, из которой густо валил синеватый дымок.
Жизнерадостно горланя, приближались фальшивые омоновцы на джипе.
Гадженсон посмотрел на часы. Он опаздывал к клиенту уже на семнадцать минут с копейками.
— Ну что, резидент фигов? — звала его рация в салоне. — Пощупал? Как? Не горячо?
Генри Гадженсон не стал отвечать. Он быстро сел на своё место и нажал секретную кнопку. Открылся багажник. Из него высунулась многоствольная реактивная установка. Ещё одно нажатие кнопки. Зашипев, устремились к цели два ПТУРСа. Взлетели над объездной дорогой пара-тройка голов, разносторонние руки и ноги; в лучах заходящего солнца траурно-красивыми чёрными хлопьями медленно падали с неба обрывки омоновской униформы.
— Гарри, малыш, — задушевно гудел в рации голос генерал-майора такого-то, — не делай глупостей, сынок, сдайся нашим ребятам — они сейчас подъедут к тебе на джипе…
Генри Гадженсон не слушал эту пургу. Попирая ногами конечности, обрывки, ошмётки и огарки, он вышел на середину дороги и поднял руку. Затормозившая «Ниссан» с рыжим верзилой за рулём была как раз тем, что ему требовалось. Вытряхнув верзилу на асфальт, Гадженсон надолго лишил его сознания умелым атеми по шее, прыгнул за руль и дал газу.
Часы показывали двадцать одну минуту опоздания.
Но у него ещё был шанс избегнуть штрафа.
Сжав зубы, сузив глаза в целеустремлённые щёлочки и поигрывая желваками, он на предельной скорости мчался навстречу заходящему солнцу, на вызов.
Серая бесконечность твоих дворов
Дворник Сергей Ильич рубил ветви. Он ходил по двору от дерева к дереву и обрубал неправильно торчащие отростки. Так было надо, такой у него был наряд на сегодня.
Стайка ребятишек из детского сада отправилась под руководством воспитательницы на прогулку. «Куда она их тащит в такую рань?» — подумал Сергей Ильич.
Она тащила их на экскурсию на кондитерскую фабрику. В такую рань, да. Сонные часы показывали половину восьмого.
Сергей Ильич рубил ветви. Он рубил их не со зла. Просто так было надо, таково было распоряжение начальства. Он делал свою работу. Без агрессии и с приятным чувством собственного профессионализма. Он не ждал благодарности за свою работу, он знал, что ни один человек, проходя по двору, не скажет с улыбкой: ах, как славно, что дворник Сергей Ильич обрубил эти торчащие во все стороны ветки. Наконец-то можно спокойно и без опасения быть исцарапанным пройти по этому двору!
Дети остановились и смотрели на Сергея Ильича, совершенно игнорируя требования воспитательницы продолжить движение. Впрочем, воспитательница (дети звали её Марь Санна — не знаю, почему, потому что взрослые-то звали её Наталь Данилна, по каковой причине жизнь воспитательницы была просто адом) и сама вскоре забыла про все на свете экскурсии, залюбовавшись отточенной телесной механикой Сергея Ильича.
Дворничиха из соседнего двора, Мазыркаева Надия, подошла и тоже стала смотреть, как Сергей Ильич рубит ветки. Она жалела деревья и давала дельные советы. Но Сергея Ильича это почему-то раздражало. По утрам он всегда был немного слишком раздражителен. Невозможно сказать, в чём была причина повышенной утренней раздражительности, но говорят, очень большое количество людей страдает схожим недугом.
Дворничиха Мазыркаева прицокивала языком, глядя, как падает вниз очередная берёзовая или тополиная ветка. В глазах её плескалось горестное сожаление и в то же время восхищение тем, как умело делает свою работу Сергей Ильич. А Сергея Ильича её цоканье и причмокивание бесило неимоверно, он готов был закипеть. Однако внутренняя дисциплина и ценная привычка качественно выполнять работу в любых условиях не позволяли ему отвлекаться. Ветки падали и падали, срезанные умелыми ударами топора, которым Сергей Ильич владел мастерски, не без вычурности и самодовольства, надо сказать, но настоящему мастеру своего дела зачастую прощаются и более значительные недостатки, что уж там вычурность. Сбившиеся в стайку у качели детсадовские дети во главе с воспитательницей с удовольствием наблюдали за профессиональными навыками Сергея Ильича. Они даже не гомонили по своей привычке, а стояли разинув рты и восхищённо поглядывая ни сутулую спину рубщика.
Вскоре работа была завершена. Сергей Ильич растерянно обозрел двор, заполненный оголившимися деревьями и кучами нарубленных ветвей. Его взгляд словно недоумевал: неужели всё? Так быстро?
Дворничиха Мазыркаева Надия продолжала цокать языком и качать головой, озирая причинённый рубкой ущерб и захламлённость, которую предстоит убирать ей, поскольку дворничиха этого двора на больничном, и временно её обязанности должна была исполнять она — Надия Мазыркаева.
— Цах-цах-цах, — с неприятным восточным акцентом качала она головой. — Ка-а-акой бальщой мусы-и-ирь!
— Отруби, отруби этой мерзкой твари голову! — велел дьявол Сергею Ильичу.
— Цах-цах-цах, — повторила Мазыркаева Надия. — Кито убирать буди-и-ит?
Как будто она не знала, кто будет убирать.
А впрочем, она ведь и вправду не знала, потому что…
Потому что Сергей Ильич подошёл к ней и одним профессиональным ударом топора отрубил голову, на которой была надета бело-синяя вязаная шапочка с надписью «СПОРТ». Голова Мазыркаевой Надии упала с плеч и откатилась к вчерашней луже. Следом упало её обезглавленное и ставшее непривычно коротким тело. А ведь топор после рубки тополиных и берёзовых ветвей значительно затупился. Вот что значит рука настоящего мастера!
Напевая что-то себе под нос, Сергей Ильич пошёл по направлению двора, в котором оставил он свой мотоцикл, на коем всегда выезжал к месту очередной или внеочередной зачистки. Это был старый мотоцикл марки «Урал», с коляской, хотя все эти детали не имеют к нашей истории никакого отношения. Они были бы важны разве что для полиции, чтобы передать их в ориентировке на розыск мотоцикла такого-то цвета, с коляской и тому подобное. Но полиции, сами знаете, плевать.
А дети стояли вокруг дворничихи Мазыркаевой и смотрели на её укороченное тело и на голову с удивлёнными глазами восточной конфигурации.
«Ой, кровь накапи-и-иль, — сокрушалась Мазыркаева Надия (вернее, её голова, которая, быть может, и является Надиёй Мазыркаевой, а может быть — и всего лишь головой Мазыркаевой Надии; это вопрос глубоко философский: ведь если Надия Мазыркаева — это её голова, то можно ли сказать, что отрубив Надие Мазыркаевой голову, мы причиним ей смерть, ей — в смысле Мазыркаевой Надие, или же мы должны в этом случае сказать, что причинили смерть голове Надии Мазыркаевой? Какая всё же сложная и запутанная штука жизнь!). А Надия Мазыркаева продолжала думать: — Ой, некрасиви как лежу-у, мёртвий…»
Начинался мелкий неприятный снег.
Пояс
— Давай сюда пояс! — сказали они.
Шавлюков не сразу понял, какой пояс они имели в виду.
— Напрасно ты думаешь, что мы шутим, — усмехнулся один из них. Их было трое, как полагается: преступники, хулиганы и боги почему-то питают особую слабость к числу три.
«Откуда они знают, о чём я думаю?» — подумал Шавлюков. Но он был боксёром, чемпионом республики, а потому думать у него получалось не очень хорошо — давали о себе знать многочисленные нокдауны и нокауты. Тем большего почтения заслуживала способность этих троих уловить его непростые мысли.
— Давай сюда пояс, гад! — повторили они своё требование.
Шавлюков продолжал не понимать, о каком поясе речь и поэтому прямо и откровенно спросил у них, какой именно пояс они имеют в виду. Так и сказал:
— А какой именно пояс вы имеете в виду?
— Имел я тебя в виду, — усмехнулся наверное-главарь этой шайки. — Тебя и всех твоих родственников, не стану убивать время их перечислением, тем более, что ты и без меня их знаешь, тогда как мне они поголовно просто не известны, а я не люблю ошибаться и строить догадки, уж извини.
— У меня нет родственников, — покачал головой Шавлюков. — Я сирота. Так что ты не ошибёшься. Либо, напротив, будешь ошибаться с самого начала.
Вот так-то вот: оказывается, Шавлюкову нельзя было отказать в знакомстве с хотя бы основами логики.
— А тебе нельзя отказать в знании основ логики, — покачал головой главарь, то ли одобрительно, то ли с досадой — понять было нельзя, потому что он искусно владел собой, так же как и приёмами рукопашного боя, ножом и (с казацкой удалью) саблей. Но нет, казаком он не являлся.
— Сиротская жизнь этому способствовала, — поделился Шавлюков. — Ничто так не помогает развитию логической системы в организме, как тяготы суровой жизни в казённом доме — без детства, без родительской любви, без благолепной сытости, и только с коллективным онанизмом по вечерам, под одеялами.
По лицу главаря скользнула едва заметная тень. Быть может, это была тень жалости к нелёгкой судьбе Шавлюкова, сумевшего-таки, несмотря даже на сиротство, пробить себе дорогу в этой нелёгкой жизни и стать чемпионом республики по боксу, а может быть, вспомнилась ему собственная жизнь — явилась вдруг в одном кратком воспоминании, вся и сразу, как бывает, говорят, в последние минуты перед исходом из этого бренного мира. Ну да не суть. Просто надо сказать, что главарь тоже познал сиротство во всех его проявлениях.
— Я тоже повидал жизнь, — сказал он, играя желваками и явно сдерживая себя от порыва чувств. — И в ней тоже не было детства, любви и сытого благолепия, но было много онанизма.
— Но всё это не помешало нам стать людьми, — понимающе кивнул Шавлюков.
— Не помешало, — подтвердил главарь шайки. — Теперь не мешало бы ими и остаться.
— Да.
Они обнялись. Потом Шавлюков достал из тумбочки (в гостиницах возле кроватей всегда стоят тумбочки, и это очень удобно) бутылку водки и разлил по сто — один стакан он взял там же, в тумбочке, другой — запасной — из дорожного чемодана и вручил его главарю; второй разбойник взял в ванной стаканчик для зубной щётки, а третьему налили в мыльницу. На закуску нашёлся большой вчерашний бутерброд с позавчерашним сыром, и они разделили его на четыре кубика: в конце концов, закусить — это не значит перекусить.
— Твоё здоровье, брат, — сказал Шавлюков.
— Твоё здоровье, братан, — сказал главарь.
Выпили и закусили. Потом снова обнялись.
— Ты должен отдать нам пояс, — сказал главарь, возвращаясь к делу.
— Хорошо, — прочувствованно кивнул растроганный Шавлюков. — Не вопрос, брат. Скажи только, какой пояс вам нужен, и я отдам.
— Твой чемпионский пояс, братан, тот самый, с золотым шитьём, серебряными пластинами и парой бриллиантов.
— Нет, — покачал головой Шавлюков. — Я не могу отдать тебе этот пояс, потому что он — всё что у меня есть в жизни: это символ моей борьбы, это тридцать два нокдауна и семнадцать нокаутов, это месяцы и годы упорных тренировок — без отдыха, без радости, без благолепной сытости, даруемой вредной пищей, без вечернего онанизма под одеялом, без просмотра телевизионных программ с участием певца Баксова и певицы Нади Дедкиной, без достаточной дозы алкоголя, без двух пачек сигарет в день и, наконец, без чтения художественной литературы, врачующей душу. Такое и жизнью-то назвать трудно. Ты понимаешь меня, брат?
— Я понимаю тебя, — подтвердил главарь.
— Давай ещё по одной?
— Давай.
Шавлюков налил им ещё по одной, а двум другим бандюганам не хватило, и они просто так, за компанию, дожевали свои кусочки вчерашнего бутерброда с позавчерашним сыром.
Выпили. Обнялись. Закручинились на минуту, вспоминая каждый своё.
— Однако же зря ты думаешь, чемпион, что если мы с тобой сироты и почти братья, то всё для тебя кончится хорошо, — сказал потом главарь и сделал хорошо поставленный хук правой. Шавлюков познал свой тридцать третий нокдаун.
Выпав из нокдауна, он стал думать, что теперь делать. Думалось с трудом, а первой мыслью было прикинуться ветошью и так дождаться, пока эта троица не осуществит свои алчные желания и не покинет гостиничного номера. Первая мысль — всегда самая правильная, подумал Шавлюков свою вторую мысль, свернулся калачиком и стал ждать перемены обстоятельств.
Обстоятельства переменились не скоро, потому что бандюки долго не могли найти чемпионский пояс, который Шавлюков предусмотрительно прятал от возможных гостиничных воров или грабителей под ванной. Они искали тут и там, но всё безуспешно, так что Шавлюков порядочно озяб лежать на полу и уже сам хотел подсказать им верный путь. Но тут они обрели искомое и ликованию их не было границ.
— Нашли! — поделился главарь своей радостью с Шавлюковым, потрясая сверкающим в свете люстры поясом. — Вот он, вот он, красавчик.
— Ну что ж… — неопределённо молвил Шавлюков, понимая, что ветошью прикидываться больше нет смысла и поднимаясь. — Унесла дитё река — знать, судьбинушка така.
— Мне нравится твоя жизненная позиция, — по-доброму сказал главарь, протягивая Шавлюкову руку. — Вот тебе моя рука.
— Вот тебе моя, — отвечал Шавлюков, пожимая бандитскую длань.
— Ну вот и ладно, — сказал главарь, озирая расставленные на тумбочке остатки пиршества, тусклую люстру, тесноватый номер в блёклых обоях. — Вот и ладно, братан, дело сделано, пора восвояси. Желаю тебе новых побед на спортивной арене и счастья в личной жизни.
— Спасибо на добром слове.
— Если… — замялся главарь, — если тебе что-нибудь… Может, деньжат подкинуть?
— Да нет, брат, я не бедствую, там-сям подрабатываю — где вагон разгрузить, где с ребёнком посидеть или собаку выгулять… На хлеб с колбасой хватает.
— Нынешняя колбаса, говорят, смертельно вредна, чревата раковыми заболеваниями и расстройствами нервной и лимфатической систем, — покачал головой главарь. — Тебе, как человеку спорта, не стоило бы…
— Да знаю я, — махнул рукой Шавлюков. — Знаю, но ничего с собой поделать не могу. Трудное детство играет, видать.
— Ну да… — вздохнул главарь. — Ну ладно, стало быть, бывай, братан.
— Удачи.
Они обнялись, после чего бандиты ушли. Главарь не удержался, чтобы не сунуть в карман висящей у двери куртки Шавлюкова пару купюр. Шавлюков заметил этот быстрый жест, но сделал вид, что не видит.
Хлопнула дверь. Погасла люстра, которая почему-то всегда подобным образом реагировала на хлопнувшую дверь — на нечётный хлопок гасла, на чётный загоралась снова. Шавлюкову сейчас не хотелось выяснять алгоритм и путаться, играя в чёт-нечет в попытках выяснить, сколько раз нужно хлопнуть дверью, чтобы люстра снова загорелась, поэтому он безвольно позволил ей не светить.
Сухо щёлкнул выключатель, окончательно решив судьбу люстры. Простучал по стенам одинокий кашель курильщика. Загремела и покатилась под кровать обронённая с тумбочки пустая бутылка. Зашумел чайник, разгоняя тишину затхлого номера.
Долго Шавлюков сидел у окна, за которым дремал поздний вечер, пил пакетированный зелёный чай с мятой из стакана, пропахшего водкой, и плакал.
