Пять тысяч слов [Владимир Иванович Пирожников] (fb2) читать онлайн

Владимир Пирожников Пять тысяч слов

«Кто говорит — ничего не знает,

знающий — тот молчит».

Эти слова, известные людям,

Лао принадлежат.

Но если так, и почтенный Лао

именно тот, кто знал,

Как получилось, что он оставил

книгу в пять тысяч слов?

Бо Цзюй-и, VIII век.

«Читая Лао-цзы».^[1]

I

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так...»

Волосяная кисточка, смоченная тушью, замерла над бамбуковой дощечкой. Пели птицы в Саду порхающих лепестков, резвились бабочки над беседкой, стояла тишина над озером Спящих лилий. Ничто не нарушало спокойствия этого уединенного места, никто не мешал размышлениям, но мысль не приходила. И высохшая кисточка с нефритовой рукояткой ложилась в сторону.

Уже не в первый раз тайшигун Сыма Цянь, придворный историограф ханьского императора У-ди, останавливался над последними столбцами своей рукописи. Подолгу задумывался он о началах жизни и концах судеб, о величии и падении царств, о радости и страхе, о событиях и героях, и никак не мог четко, с предельной ясностью выразить то, что понял он совсем недавно, в дни раздумий здесь, у озера Спящих лилий, в Беседке белого журавля.

Тайшигун уже давно завершил свой главный жизненный труд — «Книгу придворного историографа». Она была закончена еще до того, как Цянь впал в немилость и был предан мучительному и позорному наказанию. Но с некоторых пор он решил, что должен дополнить книгу еще одной, совсем маленькой главой. Над ней он размышлял все последнее время, уединяясь в глуши императорского сада, в Беседке белого журавля. Никто не тревожил, никто не посещал его здесь, будто он уже умер. Между тем тайшигуну не было еще и пятидесяти лет, глаза его смотрели внимательно и живо, а рука, державшая кисточку, следовала за мыслями уверенно и быстро. Он многое еще мог бы сделать, но этому противились две причины. Первая из них была та, что Цянь, собственно, уже и не был придворным историографом. Должность его после разжалования и наказания именовалась иначе: хранитель императорской печати. Звание это было достаточно почетным, чтобы пребывать во дворце и получать на содержание триста даней зерна; но обладатель его уже не мог посещать секретные хранилища документов и читать книги, рукописи, донесения, поступавшие в столицу со всех концов страны. Самая же главная причина состояла в том, что Цянь, все еще в душе считая себя тайшигуном, тем не менее не хотел больше описывать события, слагавшие историю Поднебесной. Лишь одна, очень короткая глава должна была пополнить «Книгу придворного историографа», этот грандиозный жизненный труд, насчитывающий сто тридцать глав. А потом тайшигун не собирался уже больше никогда записывать свои мысли. Всего одна глава, пять-шесть иероглифов...

Чьи-то голоса раздались вдруг со стороны дорожки, ведущей к Восточному дворцу. Цянь поднял голову, всматриваясь в заросли, и уловил в них мелькание цветных пятен — словно стайка райских птиц порхала по траве и кустам, пробираясь сюда, к маленькому озеру Спящих лилий, воды которого омывали ступени беседки. Это была юная красавица Дэ фэй — новая наложница государя — в сопровождении трех служанок. Дэ фэй совсем недавно появилась во дворце Сына Неба и еще не успела обойти всех его блистательных покоев, отдельных павильонов, уединенных беседок и садов. Ее забавляло, когда в прогулках по окрестностям дворца ей случалось заблудиться, и тогда слуги государя с криками и беготней разыскивали ее по многочисленным дворцовым лабиринтам. Вот так несколько дней назад Дэ фэй неожиданно вышла к озеру Спящих лилий прямо напротив Беседки белого журавля. От нее красавицу отделяло не более пяти женей, и тайшигун хорошо слышал, как Дэ фэй сказала:

— Какой милый, тихий уголок! Лилии на воде образуют очень красивый узор, я хочу его запомнить. А еще лучше искупаться среди них.

Дэ фэй шагнула к воде, но, заметив тайшигуна, склонившегося над столиком в беседке, остановилась. Тогда одна из служанок, хихикая и прикрываясь веером, прошептала ей что-то на ухо, и Дэ фэй, бросив на Цяня презрительный взгляд, повелела служанкам снять с нее одежды. Кровь застучала в висках тайшигуна, когда он увидел наготу Дэ фэй, подобную цветку лотоса. Он еще ниже нагнул голову и стиснул пальцами кисточку. Все ли можно постигнуть даже в собственной душе? Тайшигун не знал, оттого ли забилось его сердце, что он узрел небесную красоту, или оттого, что ему было нанесено оскорбление, которого он не мог знать раньше. Так просидел он, неподвижно вперив взгляд в черные иероглифы своей рукописи, пока Дэ фэй плавала и резвилась в окружении лилий, похожих на ее маленьких сестер. Он не заметил, как юная фаворитка государя подплыла совсем близко, как встала на ступени беседки, скрытые водой, и как тень мимолетной печали отразилась на ее прекрасном лице.

Цянь очнулся лишь тогда, когда красавица, убранная в широкий пурпурный халат, расшитый узором в виде перьев феникса, вошла под крышу беседки. Здесь, в тени, она села, и служанки принялись поправлять ее прическу. Этот новый знак пренебрежения больно уколол сердце тайшигуна, но он ничем не выдал своего состояния и продолжал неподвижно смотреть перед собой, лишь краем глаза улавливая блестящие зрачки Дэ фэй, оглядывавшей павильон. На одном из столбиков висела белая костяная дощечка с начертанным на ней названием этого уединенного места.

— Как красиво сказано — «Беседка белого журавля»! — сказала Дэ фэй тайшигуну. — А почему она так называется?

— Такое название ей изволил дать государь, — тихо ответил Цянь и впервые прямо посмотрел на красавицу. Сейчас, с полураспущенными волосами и нагими плечами, выступающими из широкого ворота халата, она была еще более прекрасной и юной. «Ей не более шестнадцати лет», — подумал тайшигун.

— Белый журавль... символ долголетия, — задумчиво продолжала Дэ фэй. — Может быть, государь имел в виду белого журавля царевича Цяо?

В глазах тайшигуна промелькнуло удивление. Он не ожидал от юной наложницы такого знания древних преданий, и теперь вместе с отчаянием от нестерпимого унижения и восхищением красотой Дэ фэй в его сердце поселилось уважение.

— Да, — сказал тайшигун, — государь назвал беседку в память о журавле, на котором царевич Цяо улетел в страну Белых Облаков.

Дэ фэй, в восторге от своей догадки, просияла всем лицом и встрепенулась так живо, что одна из служанок, причесывавших ее, уронила гребень. Эта вспышка простодушной радости умилила Цяня, и он уже ждал, что же Дэ фэй спросит еще. Снова замерев под ловкими руками прислужниц, красавица сказала:

— Очевидно, государю чем-то дорога история царевича Цяо?

— О да! — вырвалось у тайшигуна, и Дэ фэй не могла не уловить в его возгласе нотки горечи и печали. Цянь смутился, увидев, как внимательно смотрит красавица на него, ожидая ответа не только на первый, но и на второй, безмолвный вопрос.

И придворный историограф ответил ей, но лишь на вопрос первый. Он рассказал Дэ фэй, как страстно жаждет император У-ди, доблестный правитель великой Ханьской империи, узнать дорогу в страну Белых Облаков, где человек обретает бессмертие. Не раз он посвящал этому часы раздумий, не раз настойчиво расспрашивал своего придворного историографа, изучившего мудрость ста философских школ, о том, что же говорится о стране Белых Облаков в трактатах мудрецов и древних преданиях. Но тайшигун мог лишь поведать ему старинное сказание о Ван-цзы Цяо — о том самом царевиче Цяо, который был наследником чжоуского Лин-вана, много учился у святого даоса и, обретя бессмертие, улетел на белом журавле в волшебную страну.

Однажды в начале зимы император вместе с государыней Чэнь и толпой придворных прогуливался в Саду порхающих лепестков. Был серый, холодный день, с утра выпал снег, и белизна, простершаяся вокруг, напоминала императору цвет траурных одежд. Вот почему лицо Сына Неба было хмурым. Но к полудню ветер, прилетевший из теплых стран Юэ, разогнал тучи, выглянуло солнце, снег начал таять, и, когда государь приблизился к беседке возле озера Спящих лилий, слой снега на ее крыше уже вытаял изящным полукругом. Оживившись, император спросил у государыни: «Что напоминает вам это снежное пятно на крыше беседки?» «Оно похоже на белое покрывало», — ответила государыня Чэнь. Император поморщился и сказал: «Нет, оно похоже на шкуру белого единорога — цилиня, которого я когда-то убил при путешествии в Юн. А еще оно похоже на крыло журавля, который унес царевича Цяо в страну Белых Облаков. Пусть отныне эта беседка именуется «Беседкой белого журавля». И тайшигун, сопровождавший императора в его свите, тут же каллиграфически начертал новое название на дощечке из слоновой кости.

Рассказывая об этом Дэ фэй, Цянь ненадолго забыл о жуткой пропасти, лежащей между ним и красавицей. Когда же он кончил, и Дэ фэй, поблагодарив его, с задумчивой улыбкой приказала начать переодевание, опальный историограф вновь окаменел в своем отчаянии. Так, в горестных раздумьях, он просидел до вечера, ни разу не прикоснувшись к кисточке, и очнулся, лишь когда лучи предзакатного солнца вспыхнули на золотой крыше дворца несравненной А-цзяо — нынешней супруги императора. Глядя на сияние тонких золотых листов, из которых была сделана кровля, тайшигун думал о том, как противоречив характер государя. Упорный и непоколебимый во всем, что касалось государственных дел, долга и законности, У-ди был непостоянен и переменчив в своих человеческих пристрастиях. Об этом напоминал и крытый золотом дворец. Еще в детстве, в возрасте тринадцати лет, У-ди полюбил красивую девочку А-цзяо — дочь знатного байсина из Чэнду. Будущий император обещал девятилетней возлюбленной, что построит для нее дворец с золотой крышей, если она станет его женой. Через много лет У-ди выполнил обещание, сослав прежнюю супругу, государыню Чэнь, во дворец Длинных Ворот и выстроив для А-цзяо золотоверхие покои. Однако отвергнутая Чэнь не смирилась с победой фаворитки. Она преподнесла знаменитому поэту Сыма Сян-жу сто цзиней золота, попросив его написать поэму, которая объяснила бы глубину ее горя и вразумила У-ди. Сян-жу блестяще справился с поручением: император, прочитав поэму «Длинные Ворота», растрогался и вновь приблизил к себе жену. Таков был У-ди.

Тайшигун, прослужив при дворе более двадцати лет, хорошо знал переменчивый нрав императора. Но мог ли он знать, каким роковым образом это непостоянство отразится на его собственной судьбе? Разжалование, тюрьма и казнь тяжелой печатью легли на сердце тайшигуна. Ныне, уединяясь в Беседке белого журавля, он с горечью думал о том, как мало похож У-ди на легендарных императоров древности. Сознавать это было особенно больно, ибо Цянь всю свою жизнь верил, что государь является Сыном Неба, а раз так, то и поступки его определяются волей Неба, а не человеческими страстями. Эту веру ему внушил отец, придворный историограф Сыма Тань. Тайшигун навсегда запомнил первый год под девизом юань-фэн, когда ему пришлось выслушать проникновенное завещание умирающего отца. Тот год был отмечен большими успехами молодого У-ди в войне против диких северных орд — сюнну. Император вывел восемнадцатитысячную армию за Великую стену, прошел на север и недалеко от Гуйсуя нанес сюнну тяжелый удар. Потом он повернул обратно и направился в Шаньдун, где на священной горе Тайшань решил совершить жертвоприношения земле и небу. Как всегда, день для проведения церемонии, порядок заклания и виды жертвенных животных должен был определить по звездам тайшигун. Однако, когда армия прибыла в Лоян, старый Тань тяжело заболел и не смог сопровождать императора дальше. Здесь, в Лояне, и нашел его Цянь, едва начавший службу в чине доверенного императорского телохранителя — ланчжуна. Отец уже не вставал. Со слезами на глазах он сказал Цяню: «Ныне император, возродив традиции тысячелетий, приносит жертвы на горе Тайшань, а я не смог последовать за ним... Это — судьба! Это — судьба! Когда я умру, ты непременно будешь придворным историографом... Не забывай того, что я хотел написать...»

После трех лет траура по отцу Цянь действительно стал тайшигуном и за годы службы при дворе сделал все, чтобы выполнить завещание. Он написал «Книгу придворного историографа» — колоссальный научный труд в пятьсот тысяч иероглифов, где впервые последовательно изложил историю Поднебесной за последние две тысячи лет, начиная с древнейших времен, скупые сведения о которых сохранились только в легендах и гадательных надписях, и кончая периодом тай-чу, когда У-ди добыл на охоте цилиня — белого единорога, предвещающего успех и процветание династии Хань. Тайшигун верил, что без духовного напутствия отца на такую работу не хватило бы и двух человеческих жизней. Несказанно далеким представлялся ему теперь день, когда он начертал первые иероглифы своей книги, начав ее главой о деяниях пяти великих императоров древности, явивших непревзойденный пример мудрого управления. При дворе У-ди немало говорилось о Пяти Императорах, особенно о Хуан-ди, Яо и Шуне, но это было обычное суесловие людей, знакомых с древностью понаслышке. Вот почему, заканчивая главу о Пяти Императорах, Цянь когда-то написал:

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так: в летописях многое утеряно и имеются пробелы, но утраченное в них частью встречается в других сказаниях. Конечно, тем, кто не любит учиться и глубоко задумываться, кто не понимает сердцем смысла этих сказаний, — тем трудно толковать о них из-за своей узости и малой осведомленности».

Так сказал тайшигун, но мысль его не обрела покоя. Ныне, размышляя в Беседке белого журавля, Цянь хотел высказаться еще более определенно. Ему казалось, что он, наконец, постиг причины непостоянства императора и собственного несчастья. Перебирая в уме дела и поступки У-ди, тайшигун все с большей удрученностью сознавал, что государь следует в своих решениях не воле Неба, а самым приземленным стремлениям, своим собственным склонностям и недостаткам, которые, к тому же, умело могли раздуть в нем его приближенные. А так ли было во времена Пяти Императоров, которым У-ди стремился подражать? О, тайшигун хорошо знал, что это было не так. Мудрый император Чжуань-сюй решал дела, вникая в их суть. Он действовал, исходя из сезонов года, беря пример с Неба, и устанавливал отношения между людьми, подражая духам людей и небесным духам. Император Яо, когда встал вопрос о престолонаследии, не послушал советов приближенных и не отдал престол ни своему сыну Дань-чжу, ни Гун-гуну, сказав: «С виду они почтительны, но на деле пренебрегают Небом!» Новым императором стал простой человек Шунь, обрабатывавший землю у горы Лишань.

Много раз в эти дни тайшигун вопрошал себя: способен ли нынешний государь, подобно императору Яо, возвыситься над родственными и другими личными пристрастиями, дабы выполнить волю Неба? И каждый раз отвечал себе: нет, не способен. А посему, заключал Цянь, решения его подвержены влиянию извне и далеко не всегда воплощают высшую мудрость. Более того, когда император отвергает достойных людей и следует советам тех, чьи добродетели сомнительны, он, как и все смертные, впадает в жестокие ошибки. Этих ошибок не избежал даже Лю Бан — знаменитый предок У-ди, основатель династии Хань. Его примером Цянь и решил подтвердить главную мысль своего краткого послесловия к книге. После долгих раздумий здесь, у озера Спящих лилий, он написал:

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так: когда государь творит большие дела, они привлекают и людей недостойных, следующих за Сыном Неба подобно мухам на хвосте лошади.

В свое время я на западе доезжал до Кунтуна, на севере переходил через Чжолу, на востоке доходил до моря, на юге плавал по Янцзы и Хуанхэ и везде расспрашивал стариков о прошлом. Поистине странные вещи услышал я о людях, которые будто бы помогли императору Лю Бану сокрушить циньских правителей и установить власть дома Хань. Так, Фань Куай, видный сановник, в молодости был живодером; знаменитые генералы Сяо Хэ и Цао Шань начали свою службу тюремщиками; а Чжоу Бо некогда зарабатывал на жизнь, ударяя в барабан на похоронах!

Разве мог Лю Бан в окружении таких людей внимать голосу Неба и воплощать в своих делах добродетели Пяти Императоров? И не потому ли победы его сменились поражениями, дни мира нарушились восстанием владетельных князей и междоусобная война вновь потрясла Поднебесную?»

II

Так сказал тайшигун, но мысль его не обрела покоя. Смутное ощущение какой-то своей вины заставляло его вновь и вновь размышлять о началах жизни и концах судеб, о величии и падении царств, о радости и страхе, о награде и наказании... Пели птицы в Саду порхающих лепестков, резвились бабочки над беседкой, стояла тишина над озером Спящих лилий. И только когда уединение этих мест было нарушено появлением государевой наложницы Дэ фэй, Цянь понял, в чем заблуждался.

Раньше ему не приходило в голову, что ведь и сам он долгие годы входил в ближайшее окружение государя, что ведь и сам он имел влияние на Сына Неба. Так почему же государь внимал не словам своего тайшигуна, изучившего мудрость ста школ, а пустым речам людей злых, завистливых и глупых? С тоской вспоминал теперь тайшигун, как много лет назад, начав писать свою книгу, он сказал себе: тому, кто держит таз на голове, зачем смотреть в небо? И, углубившись в летописи, отошел от жизни двора, прекратил прием гостей и прежние знакомства. В те годы император видел его лишь во время жертвенных церемоний да тогда, когда нужно было рассчитать календарь или обратиться к оракулу. Но ведь значения звездных фигур и расчеты для лунного календаря — все это так похоже на придворные забавы с гаданием и ворожбой. Вот почему, как понимал теперь Цянь, в глазах императора придворный историограф принадлежал к числу людей несерьезных и мыслился где-то среди актеров и веселых дев.

А ведь был, был день, когда тайшигун мог завоевать доверие государя и раскрыть ему глубины человеческой мудрости! Были жадные расспросы, были горящие глаза императора, с восторгом слушавшего легенду о царевиче Цяо! Но тайшигуну с высот его науки показалось неуместным давать толкование легенде в толпе придворных простаков, и государь, как ребенок, воспринял лишь ее поверхностный, неглубокий смысл. А потом день тот сменила ночь, и прошло еще много дней, и переместились начала инь и ян, и в далеком Северном океане рыба Гунь породила птицу Пэн, и, когда та взлетела на девяносто тысяч ли, над нею засмеялись цикада и голубь.

Вот о чем напомнила тайшигуну юная Дэ фэй, и вот о чем думал он, когда красавица, спустя несколько дней, вновь появилась на берегу озера Спящих лилий. Зачем пожаловала она сюда? Слушая приближающиеся женские голоса, придворный историограф ощутил беспокойство. Между тем Дэ фэй обогнула озерцо и, приказав служанкам остановиться, направилась к беседке. Нет, приход ее не был случаен. Все эти дни тайшигун размышлял о непостоянстве императора, но мог ли он предполагать, что юная красавица, едва попав во дворец и вкусив благосклонность государя, тут же ощутит и его холодность? Именно это тревожное чувство вновь привело ее к Беседке белого журавля. Дэ фэй почему-то верила, что найдет здесь тайшигуна, и надеялась, что его мудрость поможет ей понять сердце императора.

Приветствуя Дэ фэй, Цянь поклонился и, отложив кисть, закрыл тушечницу. Сосредоточенное лицо красавицы подсказало ему, что сегодня наложница императора пришла к озеру Спящих лилий не для купания, и он с облегчением выпрямился: на этот раз не повторится пытка, которая отравила ему первую встречу с Дэ фэй. Дэ фэй села, обвела взглядом рукописи, изящную тушечницу, груды бамбуковых дощечек, на которые наносились письмена, и сказала:

— Разговор с вами убедил меня, что я встретила человека, искушенного в мудрости древних. Могу ли я просить у вас совета?

Цянь утвердительно наклонил голову. Дэ фэй несколько раз обмахнулась веером и бросила его на циновку.

— Вчера государь посетил меня в моих покоях, — сказала она. — Вначале он был весел, много шутил и, лаская меня, воскликнул: «Вот одно из двух последних!» Когда я спросила его, что означают эти слова, сказал: «Утвердив власть дома Хань, я навсегда поставил его во главе Поднебесной. И мне осталось добиться двух последних вещей: найти совершенную красоту и отыскать дорогу в страну Белых Облаков, дарующую бессмертие. Совершенная красота — это ты, маленькая Дэ. А страну Белых Облаков надо еще искать...» При последних словах лицо его помрачнело, он впал в задумчивость, и жалость заставила меня сказать такие слова: «О, государь, я сделаю все, что в моих силах, дабы облегчить вам поиски последнего из последних!» Государь усмехнулся и, потрепав меня по голове, сказал: «Что ты можешь сделать, маленькая Дэ, если даже Сын Неба не знает пути в страну Белых Облаков!» Я осмелилась напомнить государю, что до пятнадцати лет была даосской монахиней и слышала от даосов о волшебном напитке, который открывает туда дорогу. Но Сын Неба не принял моих слов всерьез. Он становился все задумчивее, отвечал на мои ласки с рассеянным видом и покинул меня, не дожидаясь рассвета. Вот что привело меня к вам. С утра я не нахожу себе места — меня мучит мысль, что я могу лишиться расположения государя. Я боюсь, что думы о стране Белых Облаков отдалят его от меня, и я стану ему ненужной. Да, я молода и красива, и государь одарил меня титулом «фэй», выше которого только титул императрицы. Но разве не может случиться так, что мне придется снова стать просто девицей Дэ и вернуться к даосам? О нет! Я готова на все, чтобы сохранить любовь императора. Необходимо как-то умиротворить его мятежную душу. Я немало об этом думала и решила: надо или найти для государя страну Белых Облаков, или заставить его забыть о ней! Я знаю, что вы в немилости у императора. Помогите мне, и я обещаю вам вернуть его благосклонность.

Легкая улыбка тронула губы Цяня.

— Благодарю вас, дорогая фэй, — сказал он. — Я не противлюсь течению судьбы, и пусть в отношении меня свершится воля Неба. Что же касается вашей просьбы, то прежде, чем дать ответ, я должен подумать.

Уперев руки в колени и опустив голову, тайшигун некоторое время предавался размышлениям. Пели птицы в императорском саду, взволнованно порхал веер в руках Дэ фэй, все глубже в тьму вещей погружалась мысль тайшигуна... Наконец придворный историограф поднял суровое лицо и сказал:

— Есть два пути, по которым вы можете пойти, уважаемая фэй. Сначала я скажу о первом. Он не так мудр, но надежен. Вот он: в окрестностях священной горы Хуашань, в глухом ущелье Пинлай находится хижина, где живет с учениками отшельник Ли Шао-цзюнь — искусный маг и колдун, умеющий вызывать духов земли и неба. Духи некогда научили отшельника добывать из семян мака, произрастающего в ущелье, волшебный порошок. Тот, кто подвергается воздействию этого снадобья, мгновенно проникает в суть всех вещей и на время попадает в страну Белых Облаков, где испытывает блаженство бессмертных. Если фэй желает, она может достать этот порошок и время от времени давать его императору.

— Я немедленно пошлю надежного человека к Ли Шао-цзюню, — быстро прошептала Дэ фэй.

Тайшигун отрицательно покачал головой.

— Тот, кто желает получить магическое средство, должен сам совершить паломничество к горе Хуашань, выполнив при этом ряд правил. Они таковы: за двадцать дней до начала пути следует прекратить употребление хлебной пищи, дабы очистить тело от грубых отбросов, и заняться воспитанием дыхания. На двадцать первый день можно отправляться в путь, имея при себе определенное количество золота и хуцзе — особый верительный знак с изображением белого тигра. Золото и хуцзе вручаются приближенному левому помощнику колдуна, после чего Ли Шао-цзюнь совершает ночью жертвоприношение духам на горе Хуашань. Затем следуют отдельные обряды для мужчин и женщин. Так, женщина должна принести в жертву частицу своей плоти, например прядь волос, и трижды соединиться с духом горы Хуашань, который является ночью в тайное святилище. После этого служители колдуна выдают порошок.

Разгоревшееся лицо Дэ фэй и пальцы, стиснувшие веер, поведали Цяню, какую борьбу вызвало в ее душе описание трудностей пути. Прошло немало времени, прежде чем красавица сказала:

— Если бы я могла незаметно покинуть столицу, я бы исполнила все, что требуют условия паломничества.

Тайшигун окинул взглядом хрупкую фигурку юной наложницы, в которой наряду с изысканностью и изяществом теперь явственно ощущались воля и твердость.

— Я не сомневался в том, каким будет ваш ответ, фэй, — сказал он. — Но вспомните: я назвал путь к горе Хуашань не особенно мудрым. Да, его можно проделать, но зачем? Не получится ли потом так, дорогая фэй, что император будет встречаться с вами только за тем, чтобы получать из ваших рук магическое зелье? И не уподобится ли тогда ваше решение печальному поступку Мо-е? Вот предание, о котором вам следует помнить: мужу Мо-е, оружейнику, угрожала смертная казнь, если бы он не сумел изготовить волшебный меч для Хэ-люя — правителя царства У. Благородная Мо-е бросилась в печь, где плавился металл, так как, согласно поверьям, принесение в жертву женщины ускоряет плавку и придает будущему клинку чудесные свойства. Однако волшебный меч не спас от гибели ни мужа Мо-е, ни Хэ-люя: скоро войска Поднебесной вторглись в царство У и подчинили его себе. Так полезно ли противиться великому течению судеб? Разумно ли уклоняться от дао — естественного хода вещей, которому следует все сущее?

— Ваши слова очень похожи на то, чему учат в монастырях даосы, — сказала Дэ фэй.

Цянь слегка поклонился в знак согласия.

— Очень хорошо, — заметил он, — когда молодости и красоте сопутствует осведомленность. Да, я сторонник учения о дао. В прежней своей должности на государственной службе мне довелось составить суждение о важнейших чертах главных философских школ. Я изучал заветы Конфуция и его сторонников, трактаты последователей Мо Ди и номиналистов, труды законников, даосов и представителей школы «темного и светлого начал». И, познав все это, я увидел, что наиболее мудрым является учение о великом пути дао. К тому же, идеи даосов просты и легко применимы, вот почему при небольших усилиях они добиваются больших результатов.

Дэ фэй, постукивая веером по руке, отвела взгляд в сторону.

— Не понимаю, — проговорила она, — как могут добиваться чего-нибудь те, кто считает главным для человека отсутствие желаний, пустоту в сердце и недеяние.

— Уважаемая фэй ошибается, — почтительно возразил тайшигун. — Главным в учении о дао является следование естеству. Когда же человеческая дерзость противится этому, исход может быть печален. Так, летописи рассказывают, что в незапамятные времена божественный создатель Пань-гу, сотворив землю и небо, вырезал из белого нефрита луну, а из яшмы — зайца. С тех пор яшмовый заяц живет на луне и толчет в ступе снадобье бессмертия. Однажды знаменитый стрелок Хоу-и, убивавший из лука мышь на расстоянии в тысячу ли, решил добыть зайца с луны. Тот, испугавшись, предложил Хоу-и подарки, но стрелок отверг их, потребовав волшебный порошок. «Зачем он тебе, земному человеку? — сказал заяц. — Получив его, ты нарушишь естественный порядок и будешь несчастен». Хоу-и, однако, не внял мудрости зайца и забрал заветное средство. Затем произошло следующее. Жена Хоу-и, любопытная Чан-э, дождавшись, когда мужа не было дома, проглотила снадобье. После этого она превратилась в жабу и улетела на луну, навсегда расставшись с мужем. Тот, кто мечтает о бессмертии, должен смотреть на луну: в ясные ночи на ее светлом диске хорошо видны темные очертания яшмового зайца и несчастной Чан-э, вечно живущей на небесах в облике жабы.

Веер замер в руке Дэ фэй. Опустив глаза на циновку, она некоторое время молчала, затем, оглянувшись на берег озера, тихо произнесла:

— Речи, в которых государь уподобляется женщине, могут счесть дерзкими...

Цянь остался невозмутим.

— Фэй просила совета — я дал его, — сказал он.

Красавица вздохнула:

— Мудрым советом не всегда легко воспользоваться. Что значит «смотреть на луну»?

— Это значит — видеть то, что есть, и постигать сущее. Путь в страну бессмертия никому не известен, а жаба с зайцем видны каждое полнолуние. Разве этого мало, чтобы уяснить, в чем истина?

Дэ фэй внимательно посмотрела на тайшигуна.

— Вы считаете, — медленно проговорила она, — что бессмертие человеку не нужно?

— Да, — просто ответил Цянь. — Оно ненужно и невозможно, ибо нарушает великий естественный порядок — дао. Так пусть государь постигнет эту истину. Тогда он забудет страну Белых Облаков и навсегда останется с вами, дорогая фэй. В этом и состоит для вас второй путь. Он более труден, но истинно мудр.

Красавица, подумав, в сомнении покачала головой:

— Боюсь, что я не смогу убедить государя в ненужности бессмертия.

— О, это можно сделать! — проникновенно сказал тайшигун. — Надо только, чтобы государь увидел разницу между малым знанием и великим. В книге «Чжуан-цзы» об этом говорится так. Далеко на севере, в океане обитает рыба Гунь, величина которой достигает неизвестно скольких тысяч ли. Эта рыба превращается в огромную птицу, имя которой — Пэн. Опираясь о вихрь или смерч, Пэн взлетает на девяносто тысяч ли и направляется на юг. Цикада и голубь, смеясь над Пэн, говорили: «Когда мы поднимаемся в воздух, то просто взлетаем на вяз или сандаловое дерево. А иногда не долетаем даже до них и садимся на землю, вот и все. Зачем же взлетать на девяносто тысяч ли?» Тому, кто владеет малым знанием и не осознает этого, не понять вещей великих. Подобно цикаде и голубю, он всегда будет считать, что овладел совершенством. Так, многие восхищаются долголетием старца Пэн-цзу, прожившего восемьсот лет. Но так делают лишь те, кто не знает, что в глубокой древности росла цедрела да-чунь. Восемь тысяч лет длилась ее весна и столько же — осень!.. Мечтающий о бессмертии не знает многого, он не ведает о словах мудреца Чжуан Чжоу, который говорил: «Настоящий человек древности не знал ни любви к жизни, ни ненависти к смерти; не радовался своему появлению на свет и не противился уходу из жизни; безразлично приходил в этот мир и безразлично покидал его, и это все. Он не забывал того, что было для него началом, и не доискивался до того, в чем заключался его конец... Это означает, что он не прибегал к разуму, чтобы противиться дао, не прибегал к человеческому, чтобы помогать небу». Существует великий порядок; в соответствии с ним человек является смертным; зачем же доискиваться бессмертия?

Дэ фэй в задумчивости поправила складки своего убора. Какая-то печальная мысль положила тень на ее лицо.

— Может быть, ваши слова и мудры, — сказала она. — Но они не дают человеку надежды. Учение о дао не вытесняет из сердца скорбь. Человек живет и потом умирает — разве это не печально? Зачем жить и что-то делать, если надлежит исчезнуть? Всю жизнь стремиться к чему-то, работать не покладая рук, а потом уйти из мира и не увидеть плодов труда своего — разве это не вызывает отчаяния? Нет, все-таки смерть ужасна, в ней есть какая-то жестокая несправедливость!

Цянь понимающе покачал головой.

— Чжуан Чжоу тоже испытывал такие чувства, — заметил он. — Написав сто тысяч иероглифов и став совершенномудрым, он даже в своей глубочайшей книге восклицал: «Тело человеческое разлагается, а вслед за ним и его сердце — разве можно не назвать это великой скорбью? Жизнь человека! Действительно ли она столь неразумна? Или это только я один неразумный, а среди людей есть и не неразумные?» Но Чжуан Чжоу понимал: подобные мысли рождены малым знанием. Ибо лягушке, живущей в колодце, говорил он, бесполезно твердить об океане — она привязана к своей дыре. И Чжуан Чжоу обращался к учению Лао-цзы, к его великой книге «Дао дэ цзин», где говорится: «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и легкое создают друг друга, длинное и короткое взаимно соотносятся, высокое и низкое взаимно определяются». Вот почему, развивая мысли Лао-цзы, Чжуан Чжоу говорил: «Нет в мире вещи, которая не была бы тем, и нет вещи, которая не была бы этим. Только тогда, когда существует жизнь, существует смерть; только тогда, когда существует смерть, существует жизнь. Вследствие того, что существует правда, существует неправда; вследствие того, что существует неправда, существует правда. Поэтому совершенномудрый не следует этому различию, а сообразуется с природой вещей и следует естественному течению». Что же касается людей, не постигших дао, то они нередко впадают в односторонность, отвергая одно и превознося другое — будто на самом деле мир существует в разделении, как дольки мандарина. Чжуан Чжоу говорил: «Изумительное и необыкновенное — вот что превозносится, вонючая гниль — вот чего гнушаются. Однако вонючая гниль снова превращается в изумительное и необыкновенное, а изумительное и необыкновенное снова превращается в вонючую гниль».

— Но разве действительно не существует противоположностей? — воскликнула Дэ фэй, напряженно внимавшая словам тайшигуна.

Цянь мягко усмехнулся:

— Они существуют, но они едины в дао — великом порядке мироздания. Между тем есть люди, изнуряющие свой ум в попытках постигнуть противоположности и не знающие, что они едины. Эти люди похожи на обезьян. Вот что о них говорится. Человек, содержавший обезьян, однажды, раздавая им желуди, сказал: «Утром дам вам три мерки, вечером — четыре». Все обезьяны пришли в ярость. Тогда он сказал: «Пусть будет иначе — утром четыре мерки, а вечером — три». Все обезьяны обрадовались. Чжуан Чжоу, рассказывая эти притчу, подчеркивал: гнев и радость обезьян нашли выход, но сущность вещей при этом не претерпела изменений. Так же и значения, которые люди присваивают различным крайностям, имена, которые они употребляют для обозначения противоположностей — «прекрасный», «ужасный», «добрый», «злой» — это не более чем слова, вроде «утром четыре, вечером три». Что от них меняется? Поэтому совершенномудрый соединяет в своем сердце противоположность неба и земли, правды и неправды и пребывает в естественном равновесии. Вот что значит следовать дао.

Две ласточки впорхнули под крышу беседки и тут же стремительно умчались. Проводив их взглядом, Дэ фэй сказала:

— Эти ласточки не знают, почему и зачем летают. Может быть, поэтому их полет так совершенен?

Тайшигун одобрительно кивнул:

— Фэй рассуждает в полном соответствии с истиной. Есть еще притча о сороконожке, которую спросили, как она передвигается с помощью множества ног. «Таково мое естественное устройство, — ответила она, — и я не знаю, почему это так». Каждому человеку даны свои пути пребывания в мире, и это называется естественным. Поэтому говорится: «Не следует уничтожать естественного человеческим; не следует уничтожать естественной судьбы искусственно созданными намерениями».

Дэ фэй выпрямилась и, прерывисто вздохнув, глянула в сторону Восточного дворца.

— Я подумаю над этим, — сказала она. — И попытаюсь поговорить с государем. Благодарю вас за совет. Прощайте.

Цянь смотрел вслед юной красавице до тех пор, пока яркие краски ее наряда не скрылись в зелени Сада порхающих лепестков. После этого он еще некоторое время сидел в задумчивости, неподвижно созерцая узор на циновке, а потом взял кисть, открыл тушечницу и начал быстро наносить на дощечку столбцы иероглифов. Это был новый вариант послесловия к книге, и он гласил:

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так: философы различают два главных жизненных начала — темное женское инь и светлое мужское ян. Их чередование создает все сущее, всю тьму вещей. Эти начала противоположны, но, несомненно, существует некая средняя точка, где одно переходит в другое. Может ли эту точку отыскать человек? Ученые различают шесть главных точек пространства — север, юг, запад, восток, зенит и надир. Они противоположны, но, несомненно, существует некая средняя точка, где все они уравновешиваются, уничтожаются и начинают переходить друг в друга. Можно ли эту точку увидеть? Нет. Вот почему говорится: «Желающий видеть — не видит, стремящийся говорить — ничего не скажет; сознательно почитающий — оскорбляет; тот же, кто тщится любить, — ненавидит».

Отыскать точку равновесия и прийти в гармонию с миром можно, лишь постигнув великое дао, которое являет собой единство всего существующего. Поэтому следовать ему так же естественно, как дышать. Тот, кому это удается, является совершенномудрым. Таким был Хуан-ди — первый из Пяти Императоров. Хуан-ди следовал законам Неба и Земли, гаданиям по темному и светлому, толкованиям о жизни и смерти, превратностям существования и гибели. Он нашел драгоценный треножник, символизирующий единство человека, Неба и Земли, и рассчитал грядущие дни, гадая по тысячелистнику.

Треножник, обозначавший дао, изготовил некогда великий правитель Тай-хао, которого звали также Фу-си. Глядя вверх, Фу-си наблюдал за движениями тел на небе, глядя вниз, наблюдал за законами жизни на земле, глядя по сторонам, наблюдал за узорами на перьях птиц и шкурах зверей. Вблизи он использовал все, что окружало его, вдали использовал все, что шло от природы, и на основе этого впервые нарисовал восемь гадательных триграмм, чтобы с их помощью постигнуть благодетельную силу небесных духов и разделить по качествам все сущее. Фу-си тоже обладал всеми добродетелями и был совершенномудрым.

Примеры того и другого правителя достаточно красноречивы, однако нынешние государи не следуют им. Не потому ли царствие их обременено войнами и смутой?»

III

Так сказал тайшигун, но мысль его не обрела покоя. Где-то в глубине души, словно гусеница в коконе, шевелилось ощущение некой неправоты, подозрение о малом знании, ведущем к заблуждению. Исписав иероглифами две дощечки, придворный историограф вновь надолго задумался. Сосредоточенно размышлял он о началах жизни и концах судеб, о величии и падении царств, о радости и страхе, о мудрости и невежестве... Пели птицы в Саду порхающих лепестков, резвились бабочки над беседкой. стояла тишина над озером Спящих лилий. Прошел вечер, за ним ночь, и только на другой день, ближе к полудню, когда тайшигун опять сидел в той же позе в Беседке белого журавля, перед ним забрезжил свет истины.

Ему вдруг открылась не только мудрость, но и наивность древних легенд, в которых великие правители прошлого представали и действовали то как люди, то как богоподобные существа. И чем больше вдумывался тайшигун в эту двойственность, тем тревожнее и неприятнее становилось у него на душе. С беспокойством вспоминал он, что Хуан-ди от рождения обладал необыкновенными дарованиями, младенцем уже умел говорить, а в детстве изумлял всех своей мудростью. Еще не будучи императором, Хуан-ди увидел, как небо явило огромного червя и кузнечика. После этого Хуан-ди сказал: «Победила стихия Земли!» Он начал в делах подражать земле, быстро возвысился и встал во главе Поднебесной. И таким был каждый из Пяти Императоров. Правнук Хуан-ди, которого звали Гао-синь, стал великим императором Ку. А почему? Он еще во младенчестве обладал необыкновенными способностями и, родившись, сам назвал свое имя. Что же касается легендарного властителя Фу-си, то он даже внешне обладал чертами сверхъестественного существа, ибо имел тело змеи и голову человека. Появился он на свет самым чудесным образом: его мать Хуа-сюй ступила в след великана у озера Лэйцзе, после чего родила Фу-си в Чэнцзи.

Тайшигун не мог понять, почему его беспокоят эти сведения; он лишь чувствовал, что в них кроется какой-то враждебный, разрушительный смысл. В мучительных раздумьях провел придворный историограф середину дня. Солнце уже клонилось к вечеру, а он так и не притронулся к кисточке. Между тем где-то далеко на востоке синий дракон Цан-лун выдохнул тучу, туча разделилась на перистые облака, которые длинными серыми полосами тянулись через небосвод, и вскоре солнце исчезло за ними. Сразу же потемнело, будто весь мир покрыла тень исполинской птицы Пэн. Смолкли зимородки в Саду порхающих лепестков, исчезли беззаботные бабочки, мелкой рябью замутилась гладь озера Спящих лилий, и ветер породил в зарослях печальный протяжный шум. Он и помешал тайшигуну услышать шаги Дэ фэй, которая вдруг вышла на берег озера и быстро, почти бегом, направилась к беседке. Цянь даже вздрогнул, когда красавица ступила на порог. Словно лепесток, падающий на землю, она легко опустилась возле тайшигуна и взволнованно сказала:

— Вам грозит беда, учитель Цянь!

Куски шелка для рукописей, подхваченные ветром, рванулись со стола, но тайшигун успел поймать их и прижать тушечницей. Сделав это, он внимательно посмотрел на Дэ фэй и ободряюще кивнул:

— Пусть фэй не волнуется и все расскажет.

Красавица обернулась, словно ища кого-то. Берег озера был безлюден.

— Сегодня ночью я говорила с государем, — сказала она. — Едва я повела речь о бессмертии, государь нахмурился. Я испугалась, но он повелел мне продолжать. Когда же я изложила ему все, что узнала от вас, он спросил, кто научил меня этому. Я ответила, и тут, услышав ваше имя, государь пришел в неописуемый гнев. Он закричал так, что в покои вбежала стража. «Бессмертие! — гремел государь. — Оно не нужно тебе, глупая девчонка! Оно не нужно этому выжившему из ума даосскому обманщику! Оно необходимо лишь тому, кто вершит великие дела, заботясь о процветании Поднебесной!..» Я пыталась успокоить государя, но он распалялся все больше: «Червь-шелкопряд дает нить, но не имеет понятия о шелке — так коротка его жизнь! И ты хочешь, чтобы великий человек довольствовался участью червя, чтобы он не стремился постигнуть смысл своих деяний? Великий Конфуций говорил: «Благородный муж не подобен вещи». Тот же, кто учит недеянию, превращает человека в вещь. Ну что же, — тут он зловеще захохотал, — я позволю ему стать вещью! Камера подземной тюрьмы — вот ларец, достойный такой драгоценности!» И сказав так, государь приказал начальнику стражи схватить вас. После этого он удалился, даже не взглянув на меня. Долго я проплакала в своих покоях, а утром, когда я решила предупредить вас, меня не выпустили из дворца. Только сейчас мне удалось тайно ускользнуть, но стража, наверное, уже ищет меня повсюду. Вас тоже скоро найдут. Вам нужно немедленно бежать, скрыться! А я тем временем буду просить за вас прощения у государя... Что? Вы не хотите?

Цянь, отрицательно покачав головой, склонился перед Дэ фэй, выражая одновременно глубокую признательность и непоколебимое упорство.

— Я слишком виноват в глазах государя, чтобы он мог проститьменя, — глухо сказал тайшигун.

Дэ фэй изумленно раскрыла глаза:

— Что же такое вы сделали?

— О, почти ничего, — печально улыбнулся Цянь. — Я лишь заступился за Ли Лина.

Имя это ничего не говорило Дэ фэй. Красавица ждала разъяснений, но придворному историографу нелегко было вспоминать о том, что произошло несколько лет назад. Слишком многое сломалось и рухнуло в его жизни после того, как генерал Ли Лин, один из лучших военачальников императорской армии, потерпел поражение от сюнну. С пятью тысячами пеших воинов Ли Лин по приказу У-ди выступил против диких северных полчищ, стремясь захватить вождя сюнну — шаньюя. Однако силы были неравны, к исходу десятидневных боев конница, которую вызвал шаньюй, окружила истаявший отряд Ли Лина, а подкрепление, обещанное императором, так и не подошло. Отряд был разбит, а Ли Лин попал в плен.

Узнав о поражении, У-ди погрузился в мрачное молчание и несколько дней не выходил из своих покоев. Сановники, вызванные во дворец, трепетали. Опасаясь, что гнев императора будет сокрушительным, многие из них начали порочить Ли Лина, обвиняя его в предательстве. Тайшигун, хорошо знавший доблестного генерала, возмущенно опровергал эти злобные наветы. Наконец, император решил вернуться к исполнению дел и пожелал выслушать мнения своих приближенных. Когда очередь дошла до придворного историографа, Цянь попытался обрисовать стойкий характер Ли Лина и напомнить о его заслугах.

«Ли Лин — опытный полководец, — сказал тайшигун. — Но способен ли человек установить что-либо навечно? Быстрый ветер не продолжается все утро, сильный дождь не продержится весь день. Кто делает все это? Небо и земля. Даже небо и земля не могут сделать что-либо долговечным, тем более человек. Сменяются начала инь и ян, прямое становится кривым, сила превращается в слабость, а победитель оказывается побежденным. Такова природа вещей».

Словно две острые стрелы впились в лицо тайшигуна — так пронзителен был взгляд императора.

«Ты, кажется, пытаешься меня обмануть, Сыма Цянь? — сказал государь, и на лицах придворных выразился ужас, ибо голос императора рокотал, как набирающий силу гром погребального барабана. — Не бойся, подними свое лицо, — продолжал Сын Неба. — Я хорошо понял твои слова и хочу это показать. Ты проповедуешь здесь учение даосов — что ж, я буду судить тебя по их же правилам. В мире нет ничего определенного, постоянного — говоришь ты. Значит, соглашаясь с тобой, я должен немедленно казнить всех своих приближенных — советников, жен, слуг, ибо кто положится, что человек, верный мне сегодня, не предаст меня завтра? Все живое — изменчиво, и только мертвое — постоянно. Исходя из этого, я должен отменить все законы и никогда больше не вводить их — ведь жизнь меняется, и где уверенность, что мудрость останется мудростью, а не превратится в глупость? Я должен разрушить дворцы, мосты, дороги, сторожевые башни, Великую северную стену, ибо «все переходит в свою противоположность» и рано или поздно они все равно падут. Так зачем их строить? Зачем укреплять величие и мощь Поднебесной? Зачем вообще что-то делать, если мир следует независимым от человека путем и неумолимо чередование темного и светлого, холодного и теплого, инь и ян? Зачем всем нам жить? Не правильнее ли будет открыть пограничные заставы, и пусть придут враги и развеют нас в пыль и прах? Ты этого хочешь, Сыма Цянь?»

«О, нет, государь! Я не хочу этого!» — воскликнул придворный историограф.

«Вот сейчас ты говоришь правду, — усмехнулся император. — Но эта правда лишь подтверждает твой предыдущий обман. Ты действительно не хочешь гибели Поднебесной, ты хочешь сам, вместе с Ли Лином править ею!.. Молчи и слушай! Изменник Ли Лин вовсе не слаб и не жалок, как ты пытался доказать. Он смел и силен. И смелость его так непомерна, что с некоторых пор он вознамерился затмить доблестями самого Сына Неба! А потом, когда я решил испытать его смертельной опасностью, он не побоялся сохранить свою жизнь, дабы, перейдя на сторону врагов, с их помощью стать во главе Поднебесной. Но это еще не все. Ли Лин умен и хитер! Он хорошо понимал, что не всегда можно победить смелостью и силой. Вот почему он часто повторял мне слова из книги «Шу цзин»: «Если у вас, государь, возникнут большие сомнения, то обдумайте их сначала в своем сердце, затем обсудите их со своими сановниками и спросите совета у гадателей на черепашьих щитках и стеблях тысячелистника». При этом он указывал на тебя как большого знатока древности и искусного толкователя воли Неба. И я верил тебе, Сыма Цянь, пока Ли Лин не предал меня! Но теперь я понял, сколь коварен был замысел Ли Лина. С твоей помощью он хотел победить меня изнутри, он хотел ослабить мой дух и для того приказал тебе внушить мне ложную мудрость. Ты проповедуешь ложь, Сыма Цянь! Учение даосов отнимает у человека веру в истины и авторитеты, оно делает бесполезным подражание образцу и лишает смысла любые деяния. Лао-цзы, основатель даосской школы, говорил: «Когда правительство деятельно, народ становится несчастным. Справедливость снова превращается в хитрость, добро — в зло. Человек уже давно находится в заблуждении». Можно ли, опираясь на такие взгляды, вершить государственные дела? Можно ли управлять страной, держать народ в повиновении и совершенствовать добродетель подданных, не желая учиться у достойных и проводя время в бесплодных размышлениях о «бесконечном превращении вещей»? Истинно прав великий Конфуций, который сказал: «Учиться и не размышлять — напрасно терять время, размышлять и не учиться — губительно». И еще он сказал: «Изучение неправильных взглядов вредно». Вот почему учение Лао-цзы, книги «Дао дэ цзин» и «Чжуан-цзы» следует запретить, а тебя, даосского обманщика, сообщника предателя — казнить немедля!»

Тут же по мановению руки императора тайшигун был схвачен и брошен в камеру подземной тюрьмы, где провел почти три года в ожидании приговора. Вопреки своему грозному обещанию государь почему-то не торопился вынести окончательное решение о судьбе Цяня. Уже все, кто был схвачен за близость с Ли Лином, расплатились за это: одни расстались с жизнью, другие прошли через казнь «бинь-пи» — вырезание коленных чашечек, а придворный историограф все ожидал своей участи. Находясь в тюрьме, он узнал, что по приказу императора в столице и других городах Поднебесной чиновники усердно прославляют учение Конфуция, объявляя его единственно мудрым и правильным; от юношей, поступающих на государственную службу, требуется доскональное знание высказываний и бесед Конфуция, изложенных в книге «Лунь юй». Впервые в истории Поднебесной другие философские школы или вовсе запрещены, или объявлены «бесполезными». Сторонники Лао-цзы изгоняются из государственных учреждений и находят приют в монастырях. О Ли Лине не было никаких известий.

Наконец, когда уже завершался третий год пребывания тайшигуна в тюрьме, ему объявили, что он приговорен к пытке огнем. Цянь спокойно встретил это известие, ибо давно приготовился к смерти. Пытка огнем, в сущности, ничем не отличалась от смертной казни: еще никому, сколько помнил Цянь, не удавалось пройти над огнем по медному столбу, политому маслом. В день, когда должна была состояться казнь, стражники вывели тайшигуна из подземелья, сняли с него колодки и позволили умыться. Из-за деревьев на задах императорского сада, там, где в клетках рычали звери, стучали барабаны и лаяли псы, к небу вздымался белый дым. Это огонь большого костра нагревал медный столб — последний путь тех, кто обречен был ступить на него сегодня. Тайшигун ожидал, что его вместе с другими узниками скоро поведут к столбу, однако его отделили от прочих и поставили в стороне. Мимо проводили и проносили тех, кто в это утро уже испытал тяжесть различных наказаний — клеймение раскаленной печатью, отрезание носа, отрубание ног. Вид дрожащих, стонущих, залитых кровью людей породил ужас в сердце тайшигуна. Он закрыл глаза, стараясь дыхательными упражнениями вернуть спокойствие, но в это время к нему приблизились два чиновника уголовного приказа. Важно развернув шелковый свиток с печатью, они объявили всемилостивейшую волю государя: придворному историографу даруется жизнь, пытка огнем заменяется наказанием «гун-пи» — кастрацией. Услышав это, Цянь рванулся вперед, желая встретить грудью острие меча, но удар в спину тупым концом копья заставил его упасть на колени...

У-ди поступил мудро: позорная казнь «гун-пи», лишающая мужчину силы, превращала врага в посмешище, но сохраняла его дарования и способность выполнять работу. При этом знания и ремесло, которым владел наказанный, становились для него единственным средством завоевать уважение. Многие из тех, кто был подвергнут казни «гун-пи», начинали впоследствии ревностно служить императору. У-ди полагал, что так со временем вынужден будет поступить и бывший историограф.

После того, как приговор был приведен в исполнение и Цянь через некоторое время снова стал пригоден к службе, государь оставил его при дворе, назначив главным хранителем императорской печати. Должность эта давала немало привилегий: право присутствовать во дворце, право участвовать в церемониях, право носить бронзовую печать на черном шнурке. Однако все знали, что согласно обычаю занимать должность хранителя печати может только евнух. Вот почему исполнение новых обязанностей с самого начала стало для опального историографа мучением не меньшим, чем пытка огнем. Вот почему горечь и отчаяние охватывали его всякий раз, когда он сталкивался с насмешливым пренебрежением придворных дам, многие из которых раньше считали за честь получить гороскоп из рук тайшигуна, а теперь, казалось, с особым удовольствием обнажались на его глазах...

— Я ничего не знала! Простите меня! — воскликнула Дэ фэй, закрывая лицо руками. Ее чистые слезы проступали сквозь пальцы, как роса не бутоне лотоса.

—. Меня не нужно жалеть, — тихо сказал тайшигун. И добавил более твердо: — Я унижен, но не побежден.

Юная красавица, удерживая рыдания, слабо покачала склоненной головой:

— Я навлекла на вас беду!.. Государь теперь может и в самом деле не простить вас...

Лицо тайшигуна сделалось суровым.

— Я не стремлюсь во что бы то ни стало получить прощение, — сказал он, — ибо не считаю себя виновным. Наш спор с государем не завершен...

Дэ фэй отняла от лица руки. В глазах ее стояли удивление и страх.

— Неужели вы хотите продолжить борьбу?

Тайшигун некоторое время размышлял над ответом.

— В тюрьме, — сказал он, — я очень горевал от того, что не могу привести новые доказательства и переубедить государя. Но теперь мне ясно, что спор этот все равно нельзя завершить. И вот почему. Обвиняя меня, государь хотел доказать, что доблести Ли Лина переросли в недостатки. Я же стремился вновь обратить его взор на достоинства этого человека. Но можно ли, не впадая в ошибку, вынести какое-либо окончательное суждение о живом человеке? Разве сегодня нам уже полностью известно, что такое добродетель и что такое истина? Разве мы получили окончательный ответ на вопрос: что есть добро, а что — зло, в чем состоит мудрость и в чем — невежество? Каждый понимает это по-своему. В книге «Чжуан-цзы» об этом говорится так: «Человек питается мясом домашних животных, а олени травой; сколопендры лакомятся змеями, а совы и вороны — мышами. Кто из этих четверых знает настоящий вкус еды? Знаменитые наложницы Мао Цянь и Ли Цзы считались самыми красивыми среди людей, однако рыбы, увидев их, погружались в глубину; птицы, увидев их, улетали ввысь; олени, увидев их, стремглав убегали. Кто из этих четверых знает, что такое настоящая красота? Вот почему Чжуан Чжоу говорил: «Принципы человеколюбия и справедливости и пути правды и неправды запутаны и хаотичны, как я могу знать разницу между ними? А если так, то ни я, ни ты, ни другие люди — все мы не можем знать, кто прав, а кто не прав». Исходя из этого, мудрец Чан-у-цзы призывал: «Забудем о течении времени, забудем о разрешении, что такое правда и неправда, достигнем бесконечности, чтобы постоянно в ней пребывать»...

Тайшигун замолчал. Шумел ветер в Саду порхающих лепестков, сгущалась тьма над беседкой, мелкими волнами плескало в берега озеро Спящих лилий. Подняв голову, придворный историограф смотрел в наползающие тучи, как бы желая пронизать их взглядом, увидеть синего дракона — властелина восточной стороны неба, а за ним — границу пространства. Там, за нею, была бесконечность; пустая и вместе с тем наполненная, всепроникающая и неощутимая, она являла собой глубочайшую основу всех вещей — великое дао. «Смотрю на него и не вижу; слушаю его и не слышу; пытаюсь схватить его и не достигаю... Его верх не освещен, его низ не затемнен. Оно бесконечно и не может быть названо», — так говорил о нем Лао-цзы. И сами собой на устах тайшигуна зазвучали стихи, древние песенные стихи-юэфу. Они начинались словами «Гоню коней к воротам Шандуньмынь», и в них были такие строки:

— Как это печально! — прошептала Дэ фэй, когда щемящая мелодия стиха слилась с шумом листвы, растревоженной ветром.

Придворный историограф, храня молчание, по-прежнему смотрел на низко идущие тучи. Вот-вот должен был начаться дождь. Дэ фэй попыталась перехватить взгляд тайшигуна. Ее порозовевшее лицо было взволновано какой-то новой мыслью.

— Но... послушайте, учитель Цянь, — робко заговорила красавица. — Если окончательных ответов нет... если неизвестна граница между истинным и ложным... если правота и неправота не могут быть твердо установлены — значит, любые споры действительно не имеют смысла... Но почему же тогда вы вступаете в них, боретесь с противниками и терпите несчастья? Значит ли это, что сердцем вы верите в то, что мудрость ваша отвергает?

Первые капли застучали по крыше Беседки белого журавля и словно размыли некую завесу перед лицом тайшигуна. Напряженно глядя в лицо Дэ фэй, придворный историограф хотел как бы в ее прекрасных чертах отыскать ответ на вопрос, прозвучавший под сводами беседки. И по мере того, как дождь все сильнее шумел в саду, на суровом лице тайшигуна все отчетливее разгоралось вдохновение новой мысли. Нет, это не была простодушная радость прозрения; это был горький восторг человека, ступившего на край пропасти и решившего умереть достойно.

— Драгоценная фэй... — начал Цянь голосом, в котором одновременно ощущались благодарность и предельная мука. Но больше он ничего не успел добавить. На берегу озера Спящих лилий раздались голоса, и из зарослей выскочило четверо евнухов, потрясающих обнаженными мечами.

— Меня нашли... Прощайте! — бросила Дэ фэй и, словно уносимый ветром лепесток, выскользнула из беседки.

Дождь помешал слугам императора увидеть, что в беседке есть кто-то еще. Когда, окружив Дэ фэй, они скрылись и у озера вновь стало тихо, тайшигун медленно извлек из своего низкого столика простую глиняную чашу, вылил в нее содержимое маленького бронзового сосуда и поставил перед собой. То немногое время, которое еще оставалось у него, он хотел посвятить размышлениям о самом себе.

Ливень, набрав силу, плотной тяжелой стеной пронизывал заросли сада; размокла дорожка, ведущая к Восточному дворцу, под брызгами грязи, взлетавшими с земли, скрылась изящная резьба на низких перильцах беседки. Словно птица, застигнутая непогодой, тайшигун сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи. С новой болью, будто впервые он переживал смысл тех вопросов, на которые ему когда-то уже удалось дать ответ. Зачем изучать и описывать деяния древних? Зачем излагать некогда сказанные слова, оживлять давно угасшие споры и ворошить прах людей, навсегда ушедших от нас? Тайшигун припоминал, как писал он в одной из глав своей книги: «Жить в настоящее время и писать о пути древних — это для того, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, свои достоинства и недостатки, хотя отражение это и не будет вполне точным». А на другой дощечке он утверждал: долг историка — в том, чтобы «разрешить сомнения, отличить правду от лжи, назвать добро — добром, а зло — злом».

Много лет тайшигун гордился тем, что во всех ста тридцати главах своей книги ему удалось осуществить намеченное. Но теперь он с отчаянием видел, что, может быть, в этом-то и состояла его ошибка и глубочайшая вина! Он, придворный историограф, человек, из рук которого страна получала историю, приложил все силы к тому, чтобы разделить неделимое, отличить правду от неправды и, воздав должное правым и виноватым, побежденным и победителям, извлечь из всего происшедшего смысл и сделать его незыблемым. Это его кисть запечатлевала оценки и наименования поступков, это его мысль проникала в неведомое и делала его познанным. Так вправе ли он упрекать государя в односторонности, в неспособности понять «превращение вещей» и сходство противоположностей? Желая понять многообразие мира и навести порядок, человек придумывает имена для обозначения всего, что существует. Но, называя вещь именем, он выделяет ее из бесконечного и всеобъемлющего дао. «Дорога возникает, когда ее протопчут; вещи становятся тем, что они есть, когда люди дадут им названия, — говорил Чжуан Чжоу. — Однако надо всегда помнить: то, что субъективно отмечается как стебель и столб, прокаженный урод и красавица Си Ши, великодушие и вероломство, лицемерие и странность, — все это дао объединяет в единое целое». Помнил тайшигун и мудрое наставление Лао-цзы: «При установлении порядка появились имена. Поскольку возникли имена, нужно знать предел их употребления. Знание предела позволяет избавиться от опасности». Опасностью Лао-цзы называл заблуждение, когда люди забывают о главном. А главное состоит в том, что истинно существует только дао; все остальное — слова.

И тайшигун горестно качал головой, вспоминая, как однажды он уже обдумал и уяснил себе эти мысли, что он положил себе руководствоваться ими. Три года назад, выйдя из тюрьмы, он решил, что никогда больше не возьмет в руки тушь и кисть, ибо желание разобраться в вещах и навести во всем порядок нарушает предел употребления имен. Стоило ему, придворному историографу, назвать силу силой, как те, кто внимал ему, переставали видеть в силе слабость; стоило назвать правду правдой, как в ней уже никто не видел неправды. Поэтому кривое в сознании многих не могло быть прямым, светлое не могло быть темным, а победитель Ли Лин не мог быть побежденным. Вот почему его нарекли «предателем»! Нет, тайшигун не желал больше нарушать предел; он решил сложить с себя миссию судьи и, ничем не выделяясь, раствориться в простом бытии, не обладающем именем. В те дни он писал своему другу Жень Шао-цину: «Поэтому иду я за толпой, с которой вместе я всплываю иль ныряю, и вместе с миром всем то вверх иду, то вниз, чтоб заблужденья мира разделять».

И вдруг — о Небо! — он почему-то опять вступил в спор с императором, он опять назвал свое бытие и свои мысли верными, а слова и мысли государя — неверными. Да, он опять впал в пристрастие. Сознавая это, Цянь испытывал какое-то горестное удовлетворение. Теперь он понимал, что задевало его, когда он ставил в пример себе и другим дела Пяти Императоров. Хуан-ди, Яо, Шунь и прочие мудрые правители не были людьми — они были богами. Они могли, называя вещи и вводя для установления миропорядка имена, соблюдать предел их употребления. Люди же, слабые земные люди, стремясь закрепиться в этом огромном, бесконечном мире, не способны выпускать из своих рук то, что они добыли с таким трудом. Так, люди верят, что кончик осенней паутинки очень мал, а гора Тайшань очень велика, и это кажется им истиной. Но в сравнении с полной пустотой кончик паутинки очень велик, а гора Тайшань в сравнении со всей Землей выглядит ничтожной. Какие же они на самом деле? И что означают слова «больше» и «меньше», «лучше» и «хуже», «правда» и «ложь»? Чтобы понять это, надо оставить привычные представления и отправиться на поиски. Тайшигун всю жизнь верил, что он — человек, который может облегчить людям эти странствия. Он полагал, что, описывая взгляды и поступки древних, он извлекает из них урок, полезный для всякого, кто желает чему-нибудь научиться. Но вправе ли был он учить кого-то, если сам впал в заблуждение, о котором предостерегал некогда Лао-цзы? Разбирая дела давно минувших эпох, разве мог он судить, не впадая в пристрастие и не нанося ущерба всеобъемлющему дао? Цянь с горечью перебирал в памяти строки великой книги: «Небо и земля родились одновременно со мной; внешний мир и я составляем единое целое. Поскольку мы уже составляем единое целое, можно ли еще об этом что-то сказать? Единое целое и слова — это два; два и один — это три. Если от этого продолжить дальше, то даже искусный математик не сможет достичь предела исчисления, что же тогда говорить об обычных людях?»

Да, тайшигун понимал: он вовсе не был совершенномудрым. Как самый обыкновенный, обуреваемый страстями человек, он не мог в рассуждениях останавливаться там, где это было необходимо, чтобы не нарушать гармонию дао. Нарушая же ее, он совершал обман, выдавая за истину свое насквозь одностороннее, личное понимание вещей. Но это не было его единственной ошибкой. Мало того, что знание, которое он добывал и распространял, являлось несовершенным; этим знанием могли воспользоваться несовершенные люди, наделенные властью. И тогда, горестно сознавал тайшигун, весь его труд, возникший из стремления помочь людям, обращался им во вред, становясь «собиранием добра для большого вора». О Небо! Придворный историограф хорошо помнил притчу, которую Чжуан-цзы изложил в главе «О взламывании ларцов». В ней говорилось о том, что люди, накопив добро и стремясь уберечься от мелких воров, обвязывают ларцы, мешки, сундуки веревками, ставят крепкие засовы, хитроумные замки, и мир обычно называет это мудростью. Но если придет большой вор, он не будет взламывать ларцов. Взвалив на себя сундук, подхватив ларец и положив на плечо мешок, он просто убежит со всем этим. В таком случае, разве то, что прежде называли мудростью, не окажется лишь собиранием добра для большого вора?! И вообще: среди тех, кого называют умными, среди тех, кто закладывает основы, создает принципы и формулирует добродетели — среди них есть ли такие, которые не собирают добро, коим может воспользоваться большой вор? Теперь тайшигун видел: подобных людей нет.

Капли дождя еще срывались с карниза беседки, когда придворный историограф закончил свои размышления. Он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от тяжелой ноши, и огляделся. Тучи уходили, открывая вечернее небо, на котором уже горело две-три звезды. В Саду порхающих лепестков было темно, тихо и холодно. Поздний вечер переходил в ночь. В беседке не имелось светильника, и Цянь заторопился. Ему предстояло, наконец, сделать то, ради чего он уединялся здесь все последние дни. Открыв тушечницу и придвинув к себе одну из дощечек, он обмакнул в тушь свою любимую кисть с рукояткой из нефрита и, более не останавливаясь и не задумываясь над чем-либо, написал:

«Я, тайшигун, придворный историограф, скажу так: несовершенно любое знание, которое человек в силах добыть. Мысль и язык не способны выразить всю глубину и гармонию дао. Поэтому даже самая глубокая мысль и самый изощренный язык носят лишь мимолетный отпечаток истины — неопределенный и непрочный, как тень крыла бабочки.

Дао невыразимо; попытки понять и объяснить его словами ведут к ошибкам, которые тем опаснее, чем больше надежд возлагается на них. Человек, не знающий этого, пытается что-то говорить. Он самонадеян. Но, накопив много сказанных слов, называемых «мудростью», он оказывается еще и беспечным, ибо другой человек, подобно большому вору, может придать этим словам всеобщую форму и использовать их по своему усмотрению. Так множатся ошибки и заблуждение охватывает всю Поднебесную.

Самое лучшее — ничего не говорить и воздерживаться от суждений. В этом состоит единственное знание, которое стоит иметь. Лао-цзы утверждал: «Тот, кто знает, — не говорит. Тот, кто говорит, — не знает». Однако люди, как правило, не знают, но говорят, и это не только потому, что они бывают глупы и самонадеянны. Есть иная причина. Желание добра, живущее в человеческом сердце, оказывается сильнее горькой мудрости, в соответствии с которой самым правильным способом жить является недеяние. Человек, покуда он жив, не может не действовать, даже зная, что все его средства, будучи несовершенными, не ведут к успеху. Думать и не понимать, стремиться и не достигать, искать и не находить — вот удел человеческий. Но воистину велик тот, кто, имея лишь тупой резец и кривой молоток, мужественно пробивается сквозь каменную твердь к сердцевине мироздания. Совершая ошибку за ошибкой, падая и вставая вновь, он сознает, что путь его бесконечен и лишен надежды. Единственное, чем он может себя утешить, — это вера в то, что, не открыв людям истину, он накопит достаточное количество заблуждений, которые уже никому не придется повторять. «Я проиграл», — эти слова печальны, но они являются и наградой, ибо сказать их может лишь тот, кто дерзал участвовать в великой игре. И наоборот: разве хорошо, если человек, прожив срок, отпущенный ему судьбою, на исходе жизни не может сказать даже этого? Вот почему даже великий Лао-цзы не смог до конца быть последовательным и перед самой смертью нарушил все заповеди, которым сам же учил!

Я, тайшигун, придворный историограф, много лет собирал древние летописи, легенды, исследовал гадательные надписи и могу сказать: Лао-цзы был уроженцем уезда Ку в царстве Чу, носил фамилию Ли, имя Дань и служил главным хранителем архива при дворе правителей династии Чжоу. Он встречался с Конфуцием, когда тот приезжал к нему за советами и наставлениями, и много трудился над учением о дао и дэ, о пути вещей и его проявлениях. Увидев упадок дома Чжоу, Лао-цзы оставил службу и отправился на запад. Подойдя к окраине Поднебесной, он по просьбе начальника пограничной заставы написал книгу «Дао дэ цзин», состоящую из пяти тысяч слов, после чего исчез бесследно.

Лао-цзы впервые определил основное правило совершенномудрого: «Знающий не доказывает, доказывающий не знает». Однако, произнося пять тысяч слов, сам он говорил, и доказывал, и вступал в борьбу. Была ли в этом какая-то победа? Или же в этом заключалось одно только поражение? И кто ответит: почему человек, достигнув спасительной мудрости, не в силах руководствоваться ею и поступает вопреки, навлекая на себя унижения, несчастья и преждевременную гибель от рук тех, кто ревностно следовал его же поучениям?»

Волосяная кисточка, смоченная тушью, в последний раз замерла над бумагой. Редкие капли шуршали в листве Сада порхающих лепестков, вставала ночь над беседкой, дрожали звезды в водах озера Спящих лилий. Перечитав написанное, тайшигун еще некоторое время размышлял, затем решительно отложил кисть в сторону. Он не спеша закрыл тушечницу и убрал все письменные принадлежности в нишу стола. Теперь перед ним осталась лишь чаша с питьем. В этот момент где-то в зарослях сада громко вскрикнула ночная птица. Может быть, ее потревожили слуги государя? Придворный историограф твердой рукой поднес чашу ко рту. Питье было горьким, но давало освобождение. При последних глотках тайшигун уже не чувствовал своего тела. Зато зрение и слух его странно обострились, и, отнимая чашу от лица, он удивился тому, что в саду стало как будто светлее, словно взошла луна. Потом где-то далеко и одновременно близко, может быть, в покоях Восточного дворца, раздались звуки цитры и знакомый нежный голос печально пропел:

В голосе этом было столько сострадания и чистой полудетской доброты, что усталая душа тайшигуна в последнем мучительном усилии напряглась, рванулась к нему и неожиданно легко покинула пределы недвижного тела. Чаша со стуком выпала из холодеющих пальцев Цяня и покатилась по циновке. Тело наклонилось и начало падать набок, а душа, медленно и неуверенно воспаряя над перильцами беседки, уже внимала дальним зовам могучих загадочных сил, которые должны были встретить ее. Влекомая этими зовами, душа поднималась выше и выше, оставляя внизу все земное: Сад порхающих лепестков, Беседку белого журавля, озеро Спящих лилий, в глубине которого теперь ясно был виден дух вод — святой дракон с драгоценной жемчужиной во рту; она оставляла златоверхий дворец несравненной А-цзяо, квартал Аньсин, примыкавший к Запретному городу — резиденции императора; она оставляла Чанъань — блистательную столицу Поднебесной и, убыстряя свой полет, все дальше влеклась на север, туда, где неохватным куском тьмы простиралась владычица вечного холода — черная черепаха Сюань-у. Внизу, уже неразличимые во мраке, потонули ритуальное поле императора величиной в тысячу му, развалины гигантского дворца Эпангун, построенного некогда по приказу жестокого Цинь Ши-хуана, и царская усыпальница на горе Лишань. В полной тьме душа миновала северную область Гуйчжоу, приблизилась к горе Чжолу, и здесь полет ее замедлился. Что-то не отпускало, притягивало душу в покидаемом ею мире. Словно в задумчивости душа приостановилась, трепеща, повернула на восток и, подобно птице, летящей к гнезду, устремилась совсем в другую сторону, в Шаньдун. Там, на священной горе Тайшань, в одной из укромных пещер восточного пика, именуемого Дайцзун, была спрятана рукопись книги, над которой многие годы трудился придворный историограф...

Дух Гуйбо, восседавший над черной черепахой, нахмурился: ему непонятно было, почему душа уклоняется от предначертанного пути. Огромной каплей мрака, еще более темной, чем ночь, дух Гуйбо низринулся с горних высот на землю. В одно мгновение он настиг заблудшую душу, подхватил ее, вобрал в себя и бесповоротно повлек на север, в последнюю обитель всех смертных — в холодную и вечную страну Хаоли.

А на земле, между тем, все так же властвовала ночь, и в Чанъани, в императорском саду, было по-прежнему темно и тихо. Лишь при смене стражи у стен Запретного города коротко стучал барабан, да в одной из комнат Восточного дворца порой раздавались сдавленные рыдания. Это плакала Дэ фэй, вспоминая обо всем, что поведал ей в последние свои дни мудрый тайшигун.

ОТ АВТОРА

Сыма Цянь — реальное историческое лицо. Он жил приблизительно в 145—86 гг. до н.э. и был придворным историографом (тайшигуном) императора У-ди, одного из ярких представителей династии Хань. «Книга придворного историографа» («Тайшигун шу»), написанная Сыма Цянем, является первым систематическим трудом по истории Китая. Она издается в СССР под названием: «Сыма Цянь. Исторические записки» (М.: Наука, 1972—1983. — Т. 1—3). Сыма Цянь был также первым мыслителем Востока, обосновавшим теорию исторического круговорота.

В повести все события, связанные с Цянем, персонажи, окружающие его и упоминаемые им, цитаты из древних текстов являются подлинными. Вымышлен только образ Дэ фэй. Кроме того, автор позволил себе домыслить обстоятельства смерти историка, о которых науке ничего не известно, а также придумать в духе китайской традиции некоторые притчи и мифы.

Примечания

1

Перевод Л. Эйдлина.

(обратно)

2

Перевод Б. Вахтина.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

ОТ АВТОРА

*** Примечания ***